Эртель Александр Иванович
Смена

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

СМѢНА.

(Романъ).

   
   А ино и жалѣть надлежитъ умѣючи: нѣтъ злака, ему же не положенъ срокъ и всякому овощу довлѣетъ время".

Изъ старой книги.

   

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.
Кумовья.

   Огромный гнѣдой меринъ на толстыхъ косматыхъ ногахъ и въ новой хозяйственной сбруѣ съ мѣднымъ наборомъ везъ неторопливою рысцой утробистую, крѣпко скованную купеческую телѣжку. Въ телѣжкѣ сидѣли двое. Одинъ былъ въ чуйкѣ и въ ватномъ картузѣ, другой -- въ пальто съ барашковымъ воротникомъ и носилъ шапку. Оба были состроены подъ стать къ телѣжкѣ: осанисто, крѣпко, утробисто. У обоихъ имѣлись коротко подстриженныя бородки, свѣтлые глаза съ удивительно проницательнымъ выраженіемъ, крѣпкіе, точно вчера выточенные изъ самой бѣлой кости зубы. Но сходство не простиралась далѣе. Тотъ, чтобъ пальто, черный, съ румяными щеками, обладалъ какою-то неугомонною и, отчасти, пріятною непосѣдливостью; алыя его губы безпрестанно смѣялись, проницательность взгляда часто заслонялась веселымъ, самодовлѣющимъ блескомъ, да и волосъ на бородѣ былъ у него шелковистый и курчавый; а рыжая чуйка являла видъ почти свирѣпый, смотрѣла угрюмо и неукоснительно, цвѣтъ лица имѣла желтый, тусклый, волосы жесткіе, какъ щетина, и, вмѣсто улыбки, какъ-то по-волчьи оскаливала зубы.
   Стоялъ погожій октябрь. Солнце только что успѣло обогрѣть нахоложенный утренникомъ воздухъ; кое-гдѣ въ низинкахъ еще серебрился морозъ... Пахло свѣжестью, тянуло дымкомъ отъ ближняго жилья. Колеса съ сверкающими на солнцѣ шинами и заново подкованныя копыта раскормленнаго мерина звучали гулко и весело по твердо утоптанной, лоснящейся дорогѣ. Мѣстность была просторная. Тамъ, откуда ѣхали утробистые люди, мало-по-малу скрывалось широко раскинутое село съ двумя церквами, съ садами и рощами, одѣтыми желтою и багряною листвой, а впереди развертывались ярко-зеленыя озими, обобранныя жнивья, поля, вспаханныя на зябь, и синѣла дальняя степь съ курганами, стогами и перелѣсками.
   -- Н-да... Мѣста уёмистыя... первый сортъ...-- пробормоталъ рыжій.-- Земля-то... ишь ее!-- и, немного погодя, когда поравнялись съ свѣжею пахотой, остановилъ лошадь, слѣзъ, поковырялъ кнутовищемъ изсиня-черный пластъ, сжалъ въ горсти рыхлый комокъ земли и, съ видомъ какого-то мрачнаго сладострастія, сталъ разминать его между пальцами.
   -- Не съѣшь, кумъ Егоръ... Ха, ха, ха!-- воскликнулъ черный.-- Одно мгновеніе дѣйствительно могло казаться, что рыжій не утерпитъ и сожретъ. Но онъ только поднесъ горсть къ лицу, понюхалъ, широко раздувая ноздрями, и бросилъ.
   -- Что, въ нашей Владимірской не видалъ такого амбре? Ха, ха, ха!-- Черный не говорилъ, а кричалъ, впрочемъ, безъ всякихъ усилій съ своей стороны, и во время разговора то и дѣло раскатывался какимъ-то гремящимъ хохотомъ, шлепалъ ладонью по своимъ и по кумовымъ колѣнямъ, вывертывалъ руками, нетерпѣливо вращалъ свое богатырское тѣло.-- Здѣсь, братецъ ты мой, эльдорада насчетъ черноземнаго матеріалу,-- продолжалъ онъ,-- Графская степь близко -- одно!...Ха, ха, ха! Вонъ она, матушка, протянулась... дистанція!... Ха, ха, ха!... Какъ былъ въ прикащикахъ, довелось-таки погулять вдоль ей... Раззудись плечо, размахнись рука, ха, ха, ха!... Эксплуатировалъ! во всѣхъ качествахъ узналъ пропорцію... и въ отношеніи какая продуктивность, и касательно урожайности, и гурты имѣли, и масляное дѣло развивали... Степь почище академіи Петровской: всему научитъ, ха, ха, ха!
   -- Ты бы на ней и подъискивалъ ренду.
   -- Ха, ха, ха!... Руки, кумъ, коротки! Привилегіи подай, протекціи, рекомендаціи... да и участки, забодай ихъ корова, великатны. Мелкій коммерсантъ не суйся,-- баланцъ не сведешь... ха, ха, ха!... Эхъ, кабы подлѣ-то, подлѣ-то мнѣ присосаться! Кабы Мансуриху-то окопировать намъ съ тобою, а?-- и онъ въ избыткѣ чувствъ ударилъ кума въ загривокъ.
   По дорогѣ встрѣчались проѣзжіе и пѣшеходы: мужичокъ въ худомъ зипунишкѣ и въ лаптяхъ, верхомъ на чалой кобылѣ; три бабы въ новыхъ полушубкахъ, въ ботинкахъ, въ шерстяныхъ юбкахъ; старичокъ дворовый въ старомъ, жалобно дребезжавшемъ господскомъ кабріолетѣ; упитанный молодой попъ на бѣговыхъ дрожкахъ, въ тепломъ полукафтаньѣ и въ золотыхъ очкахъ; старшина, парой, съ колокольчиками... И всякій разъ, еще задолго, какъ поравняться съ купеческою телѣжкой, встрѣчные широко улыбались, а поравнявшись кланялись и, непремѣнно съ хохотомъ, кричали: "Здорово, Илья Евдокимычъ!" Черный же, отвѣчая на поклоны, неистово грохоталъ и каждому говорилъ веселое словечко пополамъ съ дѣломъ. На разстояніи добрыхъ десяти верстъ много разъ раскатывалось въ сверкающемъ и прозрачномъ воздухѣ: "Ха, ха, ха!... Хо, хо, хо!... Хи, хи, хи!"
   -- Куда ѣдешь, Илья Евдокимычъ?
   -- Съ живыхъ народовъ шкуру сдирать... ха, ха, ха!
   -- Хо, хо, хо!... Ахъ, и шутникъ же ты, дуй тя горой!
   -- И такъ раздуло: пуговицы отлетаютъ... Митроша! телка-то, телка-то не продавай помимо меня... Лучше, братъ, никто не обманетъ... ха, ха, ха!-- Э, тетка Лукерья! Куда потѣшницъ-то ведешь? Коли ко мнѣ,-- даромъ ноги оттопчете: со вчерашняго дня зарекся... ха, ха, ха! Въ лавку-то зайдите: новый ситчикъ полученъ.-- А! Власти предержащей! Зиновею Макарычу! Много засыпалъ горячаго матеріалу? Кошель, небось, ломится отъ государственнаго доходу? ха, ха, ха!... Не забудь должишки-то мои... Должишки-то мои попомни!-- Конычъ! Держись крѣпче, утлый сосуде! не видишь, барскій экипажъ разсыпаться хочетъ... ха, ха, ха!-- Отцу Гавріилу! Благослови на жатву грядущаго и тебя не забывающаго паки и паки... гдѣ мздою, а гдѣ и чѣмъ ворота запираютъ, ха, ха, ха!
   -- Куда стопы-то направилъ, заблудшая овца?
   -- А? Погоди, обломаю экспедицію, все разскажу. Ниву-то заѣзжай возьми у супруги, вчера получена. А теперь ужь не взыщи: по обычаю предковъ плюну... ха, ха, ха!-- и Илья Евдокимычъ дѣйствительно плевался, но нельзя было разобрать, шутя или серьезно, а попъ благосклонно хохоталъ, испуская изъ гортани густые, бархатные звуки.
   Рыжій молчалъ, озираясь изподлобья. Мужичка онъ смѣрилъ такимъ испытующимъ взглядомъ, какъ будто прикинулъ: а стоитъ ли распороть ему брюхо? На бабъ плотоядно усмѣхнулся; Коныча пропустилъ безъ вниманія (и черный пошутилъ съ нимъ только изъ приличія); старшинѣ поклонился и даже хотѣлъ изобразить нѣчто пріятное на лицѣ, но изъ этого ничего не вышло; при встрѣчѣ же съ попомъ насупился болѣе обыкновеннаго и шепнулъ куму:
   -- Подъ благословенье подойди. Все, говорятъ, лучше.
   -- Погоди ужо,-- отвѣтилъ Илья Евдокимычъ,-- раздавимъ съ батькой Смирнова двадцать перваго номеру, вотъ тебѣ и благословенье. Басни-то, другъ, отсталымъ вѣкамъ надо оставить, ха, ха, ха!-- Рыжій непріязненно повелъ ноздрями, но смолчалъ.
   Съ бойкой дороги свернули на проселокъ. На встрѣчу уже никто не попадался. Мѣста пошли глухія, хотя, попрежнему, привольныя и просторныя. Нѣкоторое время кумовья ѣхали молча. Илья Евдокимычъ жегъ папиросы, Егоръ пристально смотрѣлъ по сторонамъ, загадочно вздыхалъ и двигалъ челюстями.
   -- Кумъ Илья! Брать ли мнѣ твое заведенье?-- выговорилъ онъ внезапно.-- Не подъискать ли и мнѣ участокъ, ась?
   Илья Евдокимычъ съ живостью повернулся и такъ и померъ со смѣху.
   -- Обдумалъ!-- закричалъ онъ, хлопая кума по спинѣ.-- Высидѣлъ! Чего ты смыслишь по агрономіи? Что ты видалъ у себя на суглинкѣ? Понимаешь ли, каковъ есть черноземный злакъ?... Ха, ха, ха, участокъ! Химію не хочешь ли развивать? Нѣтъ ли твоего желанія въ астрономы, къ примѣру... въ газетахъ пишутъ мѣсто очистилось? Ха, ха, ха! Ну-кось спрошу я у тебя: макъ?... какими способами произвесть его въ систему? Подсолнухъ? Ленъ? Просо?... У, голова съ мозгомъ! Я пятнадцать лѣтъ прикащикомъ отбарабанилъ. Сколько съизначала бою принялъ, не считая въ той цифрѣ надругательствъ. Кажется, по справедливости возможно объявить и даже описать, что, къ примѣру, курсъ кончилъ и аттестатъ зрѣлости получилъ. А и завсѣмъ тѣмъ считаю себя глупымъ. Какъ такъ? А вотъ какъ. Теперича стали сѣять рапсъ и травы на сѣмена: люцерну, эспарцетъ... Мало того, купецъ Придорогинъ какую-то церву {Церва -- Reseda cuteola.} изобрѣлъ, будь она проклята! ха, ха, ха!... Афера облойная, а я не могу, не знаю, пять сотыхъ и одна десятая въ разсужденіи новыхъ способовъ. Между тѣмъ, не тебѣ чета; назначай хоть плебисцитъ въ округѣ, всякій скажетъ, каковъ я есть экспертъ въ отношеніи части земледѣлія... Стой! Дай тебя раскритиковать, шпонька ты эдакая... ха, ха, ха! Кто купцу и кавалеру Алферову капиталъ пріумножилъ въ разсужденіи посѣва хлѣбовъ? Илья Евдокимовъ Прытковъ. Кто тыщу монетъ огребалъ и всячески былъ превзысканъ отъ хозяина? Опять-таки Прытковъ... ха, ха, ха! Мнѣ тысячу монетъ, а брата Ѳедора въ гимназію втяпалъ, по высшимъ наукамъ далъ стипендію... Карьера, а? ха, ха, ха!... А за что? Въ воздаяніе заслугъ, голова садовая! (Ударъ въ загривокъ). Въ воздаяніе того, что въ семьдесятъ девятомъ году Илья Прытковъ чистаго доходу предоставилъ тридцать тыщъ серебра, не считая, что хозяйскій сынъ Иванъ Антонычъ безъ Ѳедора не можетъ имѣть аппетиту и куда ни идти -- все вмѣстѣ... Да-съ, кумъ Егоръ, вотъ оно что, ха, ха, ха!... А я, признаться, такъ ужь уютилъ твое дѣльце -- министру финансовъ не втемяшится... ха, ха, ха! Вижу, что трактирное заведеніе не входитъ въ мою программу, а въ лавкѣ я и вовсе -- фофанъ, дай, думаю, объявлю ликвидацію эфтому дѣлу, дай препоручу куму... На станцію! Эстафету! Пріѣзжай, господинъ Колодкинъ, обратывай пентюха... ха, ха, ха!... Желаетъ, молъ, господинъ пентюхъ, въ память кумовства и все такое, объегорить васъ на три тыщи восемьсотъ монетъ, ха, ха, ха!... А ты увидалъ черную землю, да и въ меланхолію. Отвѣчай мнѣ по пунктамъ: ты кто? Ты съ допотопныхъ вѣковъ трактирщикъ. За буфетомъ ты родился, за буфетомъ тебя вскормили... Лавку ли взять... Купить, продать, промѣнять, на все ты профессоръ. А земельная часть моя. И ежели я свою часть безъ разсудка забросилъ и превратно вломился въ чужое дѣло, такъ драть меня, драть курицина сына, ха, ха, ха!... Я какъ отошелъ отъ хозяина...
   Рыжій все время не то слушалъ, не то злился, и вдругъ, съ какимъ-то лаящимъ звукомъ, началъ точно откусывать и выбрасывать слова:
   -- Три тыщи. Не толкуй. Ломанаго гроша не набавлю. И меринъ въ то же число. Мужичёнки дрянь, голье, лапотники,-- ишь, давеча форсунъ какой встрѣлся!... Цѣлую недѣлю на нихъ любуюсь. Избы гнилыя, скотинёнка -- одры; пропить, дьяволамъ, нечего, не токма-что купить-продать.
   -- Эхъ, ты, обломъ обломычъ! (Рыжій даже зубами скрипнулъ). На то и черноземная полоса, что избушки не вполнѣ. А копни-ко ты ее, хижину-то, давни-ко ее гидравлическимъ прессомъ... Это въ нашей сторонѣ -- "по угламъ домовой пыль метлою посмелъ", и хотя же апартаменты съ рѣзьбою, но въ брюхѣ достаточное оскудѣніе питательнаго матеріалу... Недѣлю любовался! На чего ты любовался? Аль не знаешь, какъ сказано про здѣшнія Палестины?... Житница имперіи, вотъ какъ сказано! Не говорено: складъ, молъ, сапоговъ, аль мануфактурныхъ товаровъ, аль издѣлій какихъ-нибудь, но прямо -- житница... Тутошній низшій классъ только видомъ непристоенъ, потому -- пахарь, а пойди-ко къ нему на гумно...
   -- Не густо.
   -- Не густо?... Ну, да что съ тобой толковать, афера еще впереди. Эхъ, кабы Мансуриху-то мнѣ, Мансуриху-то... ха, ха, ха! И шутъ ее знаетъ нечистый: верстахъ въ десяти отъ того мѣста конспиративную квартиру содержалъ на предметъ наемки, а объ ней не слыхалъ, какихъ она, къ примѣру, убѣжденій!
   -- Какъ сказалъ?
   -- Чего?
   -- Насчетъ хватеры какъ сказалъ?
   -- Ха, ха, ха... конспиративная.
   -- Это что-жь обозначаетъ?
   -- Въѣздъ. Въ базарномъ селѣ для наемки народа содержалъ. У дьячка.
   -- Та-жъ.
   Егоръ сердито засопѣлъ, пошевелилъ бровями, хотѣлъ еще что-то выговорить, но только изо всей силы хлестнулъ лошадь. Илья Евдокимычъ пріятно и на этотъ разъ негромко засмѣялся и продолжалъ растроганнымъ голосомъ:
   -- Да, куманекъ, исторія моей жизни есть романъ, и какъ поразсказать тебѣ... По справедливости возможно объявить и даже описать, сколько, къ примѣру, находилось во мнѣ закоснѣлаго духу и какъ черезъ брата Ѳедора и, притомъ, благодаря супругѣ Авдотьѣ Лукьяновнѣ, я вдругъ увидѣлъ, что есть необразованность... Чать, самъ знаешь, какое было наше развитіе... Съ первобытныхъ вѣковъ питались мракомъ невѣжества! Люди вникали, прозрѣвали, до корня дорывались, а мы опричй нашей дикости только глазами хлопали. Какъ? что? почему? въ которыхъ смыслахъ?... Не было на это нашего вниманія. Люди стараются, разъясняютъ, газеты печатаютъ, а мы словно дерева безсловесныя!... Но теперь, кумъ Егоръ, ты и самъ видишь, да и я тебѣ утверждаю: я взысканъ, я сообщенъ въ разсужденіи вопросовъ, я пріобрѣлъ понятіе. Тамъ въ газетѣ прочтешь, тамъ супруга изъ книжки почерпнетъ... Кабыть не примѣтно, анъ въ головѣ-то присовокупляется! А расходъ самый, можно сказать, минимальный: Ниву на паяхъ съ отцомъ Гавріиломъ получаемъ, Курьеръ -- съ волостнымъ писаремъ. Учитель у насъ замотался, я у него сочинителя Левитова купилъ два тома, Гоголя четыре книги, окромя что въ растрепанномъ состояніи: разные тамъ очерки, стишки и тому подобныя статейки... Конечно, съ осени дѣло мое кипучее, а лѣтомъ, братъ, у насъ такая компанія -- вродѣ комитетъ, али парламентъ, ха, ха, ха!... Первымъ долгомъ недѣли на три Ѳедянька пріѣзжаетъ, потомъ семинаристы. Соберемся, такой загнемъ сюжетъ... Откуда, къ примѣру, проистекло все сущее?... Да-съ!... Ѳедянька-то, что твой Бова-побѣдоносцевъ: разшвыряетъ поповыхъ ребятъ, дня по три съ мыслями собираются. Ахъ, и уменъ, волки его ѣшь!... Теперь сестру Алёну къ себѣ взялъ, хочетъ обломать, да по акушерской части пустить. И обломаетъ! Обрати вниманіе, должность его какая, описаніе къ примѣру. Энвентарь... скотоводство. Вопче, чтобъ польза для земледѣльческаго народу. Ну, польза-пользой, а, между прочимъ, одного жалованья полторы тыщи монетъ... Ловко? Ха, ха, ха!
   -- Та-акъ.
   -- Да что тебя карёжитъ?-- вскрикнулъ Илья Евдокимычъ, который, въ увлеченіи своимъ повѣствованіемъ, только теперь замѣтилъ, что куму не по себѣ. И вдругъ того прорвало.
   -- А я такъ полагаю,-- отрубилъ онъ грубымъ голосомъ и въ его глазахъ зазмѣился какой-то острый блескъ, -- по нашей дикости и какъ мы есть невѣжественные народы, я такъ полагаю, и ты дуракъ, и жена твоя чортова кукла. А Ѳедька -- которые есть анаѳемы-прокляты, такъ вотъ!
   -- Ого!
   -- Вотъ тебѣ и ого! Я, братъ, разсерчаю -- все скажу. Ты меня не зли. Ты думаешь, я слѣпъ? Я не слѣпъ. Я цѣлую недѣлю васъ, идоловъ, взвѣшивалъ.
   -- Ха, ха, ха!
   -- Вотъ тебѣ и га, га, га! Чего гогочешь? Ты хайло не разѣвай, а слушай. Жена-то у тебя, аль не вижу, куда рыло воротитъ? Робята въ плисѣ, въ воротничкахъ, въ лаковыхъ полботинкахъ!... На коего дьявола? Поглякось крестникъ твой: десять годовъ ему, а ужь онъ къ покупателю совсѣмъ съ сапогами въ ротъ влѣзетъ... Констерація! Кульеръ!...У насъ жены-то въ лавкѣ да за буфетомъ, да сама прими, да подай, да взвѣсь, да покупателя улести, да съ пьянымъ мужикомъ умѣй обойтиться. А тутъ -- фу-ты, ну-ты! Одѣлась, сѣла, чаю нажралась, за книжку взялась... Малому восемь годовъ отъ роду, отъ дѣла отрываетъ, сказки читаетъ, стишки! Въ трактиръ, вишь, не ходи, пьяныхъ мужиковъ испужаешься, неподобныхъ рѣчей наслухаешься... Ха! Малютка какая!... Да остолопина ты эдакая, ему, вѣдь, самая пора съ посудой бѣгать, къ торговлѣ пріучаться, копѣйку зубами цѣплять... Супррруга!... Ты бы, нечѣмъ гоготать, разулъ бы глаза, да, Господи благослови, направо и налѣво -- въ морду!... Чѣмъ тебѣ заведенье прискучило? Какимъ манеромъ надумалъ продавать?... Анъ брешешь -- не прискучило! Жена-барыня сбиваетъ, а жену Ѳедька поджиливаетъ. Ахъ, Ѳедоръ Евдокимычъ! Ахъ, деверёкъ дорогой! Ахъ, польза! Ахъ, энвентарь! Двѣ тыщи семьсотъ, вотъ тебѣ и сказъ весь. И меринъ въ то число... Дуррракъ!
   -- Да ты ошалѣлъ, Егоръ Севастѣевъ!
   -- Я-то не ошалѣлъ. Я давишь тебя слушаю, и то не ошалѣлъ. Я на вашъ обычай семь дёнъ взиралъ, и то въ своемъ разумѣ остался, какъ намъ Господь-батюшка послалъ разумъ, а не русскій кульеръ. Ты не ошалѣй. Съ жены-то спусти шкуры двѣ, а Ѳедьку -- руки къ лопаткамъ, да къ становому. Вотъ какъ я понимаю. Констерація!-- Егоръ Севастѣевъ попыхтѣлъ и воскликнулъ съ новою яростью:-- Мы-ста, да вы-ста, да откуда сущее явилось!... А не хочешь къ жандару за такія слова? Не хочешь за превратнозлодѣйскую пырпаганду въ теплое мѣсто? На шестый день, вотъ откуда явилось... дуррракъ! Двѣ тыщи семьсотъ, шабашъ! Н меринъ въ то число!-- и, помолчавши, добавилъ огорченнымъ тономъ:-- Скажи на милость, увмѣстихъ въ мальчикахъ жили, я какъ старшой всячески тебѣ руководствовалъ, родители искони-бѣ въ обоюдномъ согласіи и въ сватовствѣ, пріѣзжалъ ты на родину, оказалъ себя въ аккуратѣ, покумились, открылся, что жениться собираешься, и тутъ тебѣ тятенька совѣтъ преподалъ: "Эй, Илюша, не моги подъ вѣнецъ становиться, докуда изъ рукъ въ руки придапаго не получишь!" И что же?... Прошло десять годовъ -- сбѣсился! Бунтовскимъ обычаемъ захотѣлъ жить! По книжкамъ, по газетамъ!
   Илья Евдокимычъ въ свою очередь готовъ былъ распалиться. Но соображеніе ли о "жандарѣ" и о "тепломъ мѣстѣ" остановила его, или что-то сочувственное шевельнулось въ немъ на послѣднія слова кума, или не хотѣлось терять покупателя, какъ бы тони было, онъ кончилъ тѣмъ, что беззаботно захохоталъ, ткнулъ туго подпоясаннаго кума въ тугой животъ и круто отклонилъ рѣчь въ сторону.
   -- Ты вотъ долбишь, дятелъ, а все попустому,-- сказалъ онъ шутливо.-- Возьмемъ хоть -- мужичишки, говоришь, неустойчивы. Сёмъ-ка я поразскажу насчетъ здѣшняго народонаселенія... ха, ха, ха! Видѣлъ старшину? Первый мой пріятель. Съ нимъ мы однова такую сочинили оказію. Сдавались въ нашемъ селѣ выгонй...
   Егоръ Севастѣевъ сначала не слушалъ, а только злобно сопѣлъ, отвернувшись въ сторону; потомъ съ пренебреженіемъ сталъ вслушиваться; потомъ такъ насторожилъ уши, какъ будто они сами потянулись у него изъ-подъ картуза, и началъ переспрашивать, вникать въ подробности, оскаливать зубы. Немного погодя исторія о "выгонахъ" смѣнилась исторіей о покупкѣ съ аукціона, о задачѣ денегъ на подушное, о ссыпкѣ хлѣба, о церковномъ строеніи вкупѣ съ отцомъ Гавріиломъ, и хохотъ Ильи Евдокимыча сталъ сопровождаться гнусливою и скрипучею второй.
   Ѣхали долго. Кормили въ хуторахъ. За хуторами пошли опять поля, и опять степь, и изсипя-черный пластъ, и осиновые кусты, точно вырѣзанные изъ золота, и курганы на горизонтѣ. Переправились черезъ тихую степную рѣчку, взобрались на возвышенность, съ которой открылась даль верстъ на сорокъ, миновали огромное село, гдѣ много разъ спрашивали: какъ тутъ проѣхать на Мансуриху, и, наконецъ, къ вечеру, на закатѣ солнца, нашли деревню Мансуровку, Княжія-Липы тожь, и остановились ночевать у бобылки. Прудъ, заросшій камышомъ, отдѣлялъ поселокъ отъ того берега. За прудомъ пестрѣлъ большой запущенный садъ съ полуразвалившеюся каменною оградой, сверкали березы, столпившись на окраинахъ, простирали могучія вѣтви столѣтнія, на половину обнаженныя липы. Въ липахъ сквозили облупленныя крыши усадьбы, чернѣлъ своими бревенчатыми, обветшалыми стѣнами длинный, одноэтажный барскій домъ. Съ другой стороны сада сіялъ еще прудъ, чистый и гораздо шире деревенскаго. За тѣмъ прудомъ разстилалась привольная луговая понизь. Чей прудъ? Чьи луга? Почему подошла къ самой деревнѣ канава... ишь какая глубоченная!-- спрашивали кумовья у бобылки. Оказалось, что и прудъ, и луга -- барскіе, а канава ограждала "отрѣзокъ" и была "послѣ воли" выкопана господами во избѣжаніе потравъ.
   Вся окрестность пламенѣла, обагренная лучами заката. Воздухъ былъ звонокъ и чистъ. Небеса ясны. Но какая-то печаль разлита была въ пространствѣ. Въ деревнѣ еще слышны были звуки; отъ нихъ отдавало бодростью, недосугомъ, жильемъ. Стучали цѣпы; съ пронзительнымъ скрипомъ отворялись ворота; коровы мычали; съ пруда гулкими раскатами доносились удары валька; на улицѣ сновалъ народъ,-- носились ребятишки съ веселымъ шумомъ; на томъ концѣ ругались двѣ бабы, по-своему оживляя деревенскій вечеръ. Но въ старомъ барскомъ саду и въ усадьбѣ стояла странная, оцѣпенѣлая тишина. Деревья въ ихъ осеннемъ уборѣ, казалось, не радовались потоку позднихъ солнечныхъ лучей и даже не были погружены въ задумчивость, какъ сказалъ бы тонкій наблюдатель природы, а просто затихли и... оцѣпенѣли. По временамъ въ ихъ средѣ раздавался невнятный шепотъ, едва уловимый звукъ, подобный вздоху, и круглые, лапчатые, блѣдные, золотистые листья отрывались, шуршали въ вѣтвяхъ, падали, медленно віясь, на толщу такихъ же увядшихъ листьевъ. И тогда въ этомъ безмолвіи чудилось нѣкоторое проявленіе сознанія, слышались затаенныя жалобы, предсмертныя пени, какой-то слабый ропотъ медленнаго и безслѣднаго исчезновенія. Стекла въ барскомъ домѣ, съ радужными оттѣнками отъ времени, съ приставленными и вмазанными осколками, горѣли не то угрожающимъ, не то прощальнымъ блескомъ. И все точно вымерло: ни человѣка, ни скота, ни собаки,-- одно только кладбищенское молчаніе.
   Впрочемъ, кумовья были свободны отъ печальнаго настроенія. Напротивъ, то, что виднѣлось на томъ берегу, внушало имъ самыя ликующія мысли. Они долго сидѣли на заваленкѣ, всматривались, вздыхали, шептались, прищелкивали языками, толкали другъ друга подъ бока. А Егоръ Севастѣевъ даже неоднократно проскрежеталъ.
   -- Примѣчай, садина-то!-- шипѣлъ онъ,-- яблонь... груша... сливнякъ... вишенье... По-нашему, тутъ одного плодоводства на тыщу цѣлковыхъ! А липы... березнякъ... Дерева индѣ можно и посрубить: для ради расчистки, молъ. Ограду первымъ долгомъ разворочай: помаленьку да полегоньку, нонѣ да завтра, анъ и незамѣтно, а ты тыщъ сто кирпичу ухватишь. Ренду отдержишь: кое, дескать, растаскали, кое дождемъ размыло, такъ и сойдетъ. Лугъ опять... Отрѣзокъ... Ты не будь дуракъ, канаву-то не подправляй, пущай осыпится: зашла скотина, а ты ее на дворъ. Лошадь -- рупъ! корова -- рупъ! теленокъ попался -- и съ телка оброкъ получай. Умны тоже и господа которые: ишь, капканъ обдуманъ! А выгона безпремѣнно раздери. Хворостникъ выруби. Рыба какая есть -- неводомъ да на базаръ...
   -- Эхъ, кумъ, лишь бы снять, а то съ умѣли бы выворотить на изнанку... Ха, ха, ха!
   И Илья Евдокимычъ запустилъ палецъ въ кумовъ животъ. На томъ берегу точно ухнуло и перекатилось какимъ-то многократнымъ стономъ: "Ха-а, ха, ахъ, ахъ, ахъ!"...
   На огонекъ къ бобылкѣ явились сосѣди. Набралось человѣкъ двѣнадцать. Даже сельскій староста заблагоразсудилъ нацѣпить медаль и съ строгимъ видомъ пришелъ освѣдомиться, что за люди. Но при первомъ же взглядѣ на кумовьевъ понялъ, что это люди свои,-- "рассейскіе", какъ тотчасъ же мысленно опредѣлилъ, что и строгій видъ совершенно неумѣстенъ. Вскорѣ "рассейскіе" люди достали изъ телѣжки водку и связку кренделей, заказали яичницу и пригласили старосту и наиболѣе почтенныхъ къ угощенію. Остальные размѣстились гдѣ могли. Илья Евдокимычъ хлопалъ мужиковъ по животамъ, по спинамъ, запускалъ имъ пальцы между реберъ, потрясалъ хохотомъ рамы, расточалъ прибаутки и веселыя слова, а мимоходомъ спрашивалъ, какова барыня, что за угодья въ участкѣ, какъ цѣны "за обработку" и извозъ, за сколько сдается садъ, есть ли рыба? Позднѣе, когда эти разспросы начали возбуждать подозрительность, онъ сказалъ, что хочетъ снять въ аренду. И по мѣрѣ того, какъ водка убавлялась, все неотразимѣе покорялъ мужицкія сердца. Хохотъ его подхватывался такъ дружно, что бобылка начинала бояться, не развалилась бы изба. Только и слышалось:
   -- Ну-у, разбитной!
   -- Ахъ, ухарь, песъ тебя задави!
   -- Ой, матушки мои, уморилъ!...
   И само собою разумѣется, что барскія косточки были промыты многосторонне, охотно и безпощадно. Мрачный Егоръ Севастѣевъ, и тотъ, хотя не участвовалъ въ общемъ оживленіи, но безпрестанно оскаливалъ зубы, любуясь, какъ ловко кумъ Илья "завоевывалъ мужичишекъ"; съ своей же стороны подавалъ голосъ рѣдко и съ обычнымъ озлобленіемъ.
   -- Ты, купецъ, никого не слухай, меня послухай!-- шамкалъ разсолодѣвшій отъ вина древній старичокъ, проталкиваясь и подсаживаясь къ Прыткову.-- Послухай дѣдушку Мокея... кхи, кхи, кхи... Наши господа изстари чудные... ась?... Ни то они милосливы, ни то Господь имъ рѣзвости не послалъ, но что касающе дранья, а ли тамъ кровопролитіевъ... кки, кхи...
   -- У насъ розогъ въ заводѣ не было,-- отозвались изъ толпы.
   -- Стой, стой, не слухай... Дай дѣдушкѣ Мокею сказать... ась?... да, въ заводѣ не было. Съ князей Тибякиныхъ.
   -- А по мордамъ колачивали!-- сказалъ блѣднорусый мужикъ съ испитымъ и возбужденнымъ лицомъ.
   -- Стой, стой, дай слово сказать... да... кхи... кхи... по мордамъ колачивали. Собственно изъ своихъ, значитъ, изъ рукъ.
   -- Рукопашнымъ боемъ дѣйствовали... ха, ха, ха!-- къ общему восторгу присутствующихъ сказалъ Илья Евдокимычъ.
   -- Покойникъ старый баринъ Гараську вполнѣ изуродовалъ.
   -- Стой, стой...
   -- А дядю Митяя палкой по лбу.
   -- Экося!-- и старичокъ съ досадой отмахнулся.-- Дай слово сказать...
   -- Тамъ далъ имъ Господь рѣзвости, али нѣтъ, съ ума ли, сдуру -- отрѣзокъ-то съумѣли отцапать!
   -- Да Стёшкино болото всучили!-- подхватилъ блѣднорусый.
   -- Стой, стой!-- завопилъ дѣдушка Мокей и даже привсталъ, причемъ обнаружилось, что спина у него колесомъ.-- Про что-жь я и говорю. Про то и говорю -- горячъ былъ сударь Иванъ Петровичъ... ась? Помолчи, помолчи, Листарка! (такъ звали блѣднорусаго мужика). Слухай, купецъ. Вотчина придавая была, придавая. Мы за Евлень-Марковной отошли... князя Тибякина дочь... ась?... барыня ваша теперешняя.
   -- Какая она наша барыня... плакса!-- посмѣиваясь, возразилъ староста.
   -- Слезы роняетъ, причины не знаетъ!-- съ хохотомъ подхватилъ Илья Евдокимычъ.
   Толпа такъ и загрохотала. Только Листарка не засмѣялся, а презрительно скривилъ губы и сказалъ:
   -- Нѣтъ у насъ господъ опричи царя земнаго да царя небеснаго... Будя!-- но за шумомъ его словъ не слыхали.
   -- Брешете! Иванъ Петровичъ умственный былъ! Отецъ былъ!-- сердито закричалъ Мокей.-- Сколько въ округѣ господъ... кхи, кхи... О чемъ бишь?... Красавецъ былъ изъ себя, да!... И Евленья Марковна красовита... А приданыхъ сто восьмнадцать душъ... да въ другомъ уѣздѣ двѣ деревни -- Иванъ Петровичъ продалъ... Хе, хе, хе, все, бывало, картинки малюетъ, либо съ ружьецомъ. А билъ за что... ась? То-то и оно-то! Гараська женѣ два ребра перешибъ... Митяя опять-таки за жену...
   -- Что-жь онъ у васъ, бабій заступникъ, что-ль, былъ?-- язвительно спросилъ Егоръ Севастѣевъ.
   -- Кхи, кхи... заступникъ...
   Опять раздался хохотъ.
   -- Сластникъ!-- вырывались голоса.
   -- Приспѣшникъ бабій.
   -- Сластникъ!-- передразнилъ старичокъ.-- А жили какъ?... Ну-кось, чья барщина супротивъ мансуровской?... Дуги, лошади, телѣги... Что скота, что хлѣба... Щи, щи... кажинный Божій праздникъ щи съ убоиной ѣли!... Дай-то Господи такихъ сластниковъ...
   Но тутъ на дѣдушку Мокея накинулись со всѣхъ сторонъ. Листарка вскочилъ съ лавки и закричалъ:
   -- Ну-ко открывайся, старый песъ, дѣти-то твои чьего заводу?
   Въ отвѣтъ на этотъ крикъ сзади протѣснился сынъ Мокея, здоровый мужикъ съ бѣльмомъ, и, засучивая рукава, возопилъ:
   -- А не хочешь по мордѣ за такія слова?... Смутьянъ!
   -- Тронь!
   -- И трону.
   -- И тронь!
   На нихъ зашумѣли. Листарку кто-то толкнулъ на лавку. Мокѣева сына схватили за руки. Но разъяренные мужики рвались другъ къ другу, особенно Листарка, который весь побѣлѣлъ отъ злости. Поднялся невообразимый шумъ. Однако, Илья Евдокимычъ сразу нашелся: Мокѣеву сыну онъ поднесъ водки и пригласилъ за столъ, а насчетъ барина сказалъ такое словечко, что всѣ такъ и полегли животами, а бобылка, закрывшись фартукомъ, шарахнулась за печку.
   -- Кабы онъ съ усиліемъ...-- бормоталъ сконфуженный Мокей.-- Милушки мои! Коли ежели бы онъ съ усиліемъ... дуромъ бы ежели ломилъ...
   -- Вотъ Петра Иваныча нельзя охаять, -- сказалъ староста съ очевидною цѣлью выручить старика.
   -- Что-жь... и Пётра Иванычъ...
   -- Ладно!-- вмѣшался тонкій голосокъ,-- а кто отрѣзокъ-то приспособилъ? Кто, будучи посредственникомъ, народъ на дорогахъ замаялъ? Для вашей, говоритъ, пользы! А у меня, курлацкую гать настилали, кобыла издохла.
   -- Чуда-жъ!-- проговорилъ до сего молчавшій степенный мужикъ.-- Чудакъ, это, братцы мои, Петръ Иванычъ. Я тогда въ старостахъ ходилъ. Отрѣзочекъ, говорю, сударь, вы ужь мужичкамъ прожертвуйте. Клочокъ махонькій, а вы, молъ, и махонькимъ клочкомъ по рукамъ, по ногамъ насъ свяжете. А! говоритъ, и свяжу! И знаешь, зачѣмъ свяжу? Желательно мнѣ, чтобъ вы училишшу открыли, да чтобъ кабаковъ у васъ не было... Такъ-то вотъ. Ну, и что же?... Самъ года два спустя померъ, училишши нѣтути... А что касательно кабаковъ...
   Степенный мужикъ умолкъ.
   -- Ха, ха, ха!-- загремѣлъ Илья Евдокимычъ, -- кабаковъ нѣту, а вольною продажей вся деревня промышляетъ. Такъ, что ли?
   Но на это прямого отвѣта не послѣдовало.
   -- Должно спьяну удумалъ вольныхъ людей обвязывать!-- сказалъ Листарка.
   Староста строго посмотрѣлъ на него.
   -- То статья особая!-- проговорилъ онъ.-- Грѣхъ попутаетъ -- всякій сопьется. Нечего зря болтать.
   -- Да и запилъ-то Петръ Иванычъ почитай не задолго до смерти,-- поддержали старосту изъ толпы. Листарка опять презрительно скривилъ губы.
   -- Нѣтъ, я что говорю, старички, -- продолжалъ степенный мужичокъ какимъ-то осторожнымъ голосомъ, -- хорошо теперь Евленья Марковна не утѣсняетъ, а доведись... наплачешься съ этимъ отрѣзкомъ. И ужь чего-жь бы лучше, кабы намъ самимъ, къ примѣру...-- и онъ искоса взглянулъ на Илью Евдокимыча.
   -- Обдумалъ!-- громогласно перебилъ Прытковъ.-- Какъ тебя звать-то... Досифеемъ? А по батюшкѣ величаютъ... Степанычемъ? Ну, Досифей Степанычъ, попалъ ты пальцемъ въ небо. Выкушай-ко!... Ничего, ничего, не церемонься, у насъ своя, не купленная. Господинъ староста! пригубьте вашу порцію!... Господа старички, будьте на столь благосклонны!... Ну, давай, братцы, сурьезно говорить. Положимъ, сойдусь я съ барыней, сниму. Ужели-жь я кровь на кровь пойду? Кто я такой? Баринъ ли, аль изъ чиновниковъ, аль поповской породы? Илья Прытковъ, вотъ кто я такой, Владимірской губерніи крестьянинъ-собственникъ. Вотъ онъ сидитъ -- кумъ мнѣ; съ недѣлю мѣста пріѣхалъ съ родины. Спросите-ка, анъ и по сіе время близкіе мои сродственники за сохой ходятъ, землю-матушку ковыряютъ, трудовымъ потомъ обливаются. Возьму-ль я на себя такую гнусность?.... Отрѣзокъ!... Да я первымъ долгомъ подъ выгонъ вамъ его сдамъ... Господи Владыко! Сосѣди! землепашцы! труженики! да обижать.... А по-нашему, по-купецки, вотъ какъ: сработалъ -- загребай деньги, на подушное нужда пришла -- загребай деньги! Пахота, жнитво, сѣвъ, извозъ, молотьба, масло стану бить, быковъ кормить,-- растопыривай, ребята, карманы, богатѣй, ха, ха, ха! Эхъ, вы, мякинники, шутъ васъ истолки въ ступѣ!-- Илья Евдокимычъ сунулъ въ бокъ сосѣда, потомъ другого.
   Опять грянулъ смѣхъ.
   -- Ужь дай-то Богъ!-- на-перебой говорили мужики.-- Намъ отъ Мансурихи ни печали, ни радости.
   -- Спроваживай нашу плаксу, да и зачинай колесо... покупецки!
   -- Заработковъ совсѣмъ рѣшились. Соломкой да мякинкой норовитъ старая вѣдьма!
   -- Какіе заработки: посѣвъ совсѣмъ сократила.
   -- Двѣсти десятинъ въ залежь пустила, хрычовка: я, говоритъ, можетъ, овецъ заведу.
   -- Дожидайся, заведешь!
   -- Колотовка!
   -- Нюня!
   -- Нѣтъ, она вотъ кто,-- со смѣхомъ подхватилъ староста:-- я намеднись возилъ податя въ городъ, а исправникъ Сергѣй Сергѣичъ говоритъ: что ваша одичалая жива? Княжна одичалая! Такъ писаря, которые были, такъ и надорвались со смѣху... ха, ха, ха! А за ней недоимокъ шестьсотъ цѣлковыхъ!
   -- И впрямь одичала. Дѣло не дѣло -- день въ полѣ шлындаетъ, а ночью запрется съ богомолкой Лукерьей, службы служитъ... ха, ха, ха!
   -- Послушайте, старички, изъ скотины не утѣсняетъ,-- вставилъ степенный мужичокъ.
   -- А попадись-ко! Только слава, что штрафу не беретъ, а ужь нахнычетъ, нажалится, наверезжитъ... Да обругай ты, ради Христа, отпусти только душу на покаянье... нытиха!
   -- Это-съ чего же она все ноетъ?-- освѣдомился Егоръ Севастѣевъ.
   -- Спроси. Сынъ, говоритъ, единоутробный скончался, внучаты далеко, вы, злодѣи, и рады изобидѣть сироту. Ихъ, и не любитъ же она мужиковъ!
   -- Сиротка!-- воскликнулъ Илья Евдокимычъ,-- пятьсотъ десятинъ вѣчности, ха, ха, ха!
   -- Сыниной жены-то, невѣстки-то ейной, аль не осталось?-- продолжалъ допрашивать Колодкинъ.
   -- Ну, съ невѣсткой мы, братъ, и сами не знаемъ, что подѣялось. Жили съ Петромъ Иванычемъ, прямо надо сказать, за любезную душу. На музыкѣ отжариваетъ, дѣти, гости... Ну, хорошо! Только поставили Петра Иваныча посредственникомъ, онъ и привези себѣ писарька. Вальяжный такой парень. Ладно. Туды-сюды, она возьми съ писарькомъ-то и сбѣжи... то-ись Наталья-то Сергѣевна. Ловко? А послѣ того, слышимъ, руки на себя наложила. А вскорѣ и баринъ померъ. Вотъ оно, братъ, какой грѣхъ.
   -- По дѣломъ вору мука,-- отрубилъ Колодкинъ.-- А внучаты гдѣ? Сколько внучатъ-то?
   -- Было двое... Андрей-то Петровичъ въ Питерѣ. Ни то служитъ, ни то... Богъ ихъ знаетъ. Годовъ, чай, восемь въ вотчину не наѣзжалъ.
   -- Ну, а еще?
   На это тоже отвѣтили не сразу. Наконецъ, староста кашлянулъ и нерѣшительно проговорилъ:
   -- Барышня есть... Лизавета Петровна. То-ись эфто мы такъ располагаемъ... Потому какъ, напримѣръ, проживала при бабушкѣ и въ собственной теперича помѣстьи... И притомъ какъ пошла тутъ заворожка промежду господъ...
   -- Да чего тутъ толковать!-- крикнулъ давно изъявлявшій нетерпѣніе Листарка.-- Хотѣлось хрестьянъ въ крѣпость оборотить, анъ мимо! Готовили людямъ -- угодили на себѣ! Мнѣ, что-ль, одному нянюшка сказывала: "Въ Сибири, говоритъ, наша барышня пески роетъ!..." Поройся-ка! Похлопочи! Узнай, каково на мужицкой шеѣ ѣздить!-- и онъ въ первый разъ засмѣялся какимъ-то всхлипывающимъ, визгливымъ, невеселымъ смѣхомъ.
   Въ то же время сильно хлопнули дверью и уже въ сѣняхъ послышался сердитый молодой голосъ: "Обрадовались!... Нажрались!..." А степенный мужичокъ почесалъ въ затылкѣ и, потихоньку потянувъ изъ-за спины сосѣда свою шапку, незамѣтно удалился. На Листарку закричали со всѣхъ сторонъ:
   -- Потишай... смутьянъ!
   -- Прикуси языкъ-то, коли длиненъ!
   -- Не наше дѣло. Что мы знаемъ?
   Когда шумъ утихъ, Егоръ Севастѣевъ язвительно сощурилъ глаза, оперся подбородкомъ на кулакъ и съ растановкою произнесъ:
   -- А молодые-то и у васъ... поговариваютъ!
   -- Ничаво... пущай... не замай, господинъ купецъ!-- торопливо зашамкалъ дѣдушка Мокей.-- Внучёнокъ мой... Алеша...-- и вдругъ просіялъ во все лицо, обнаруживая десны съ желтыми, съѣденными зубами.-- Гра-амотный, господинъ купецъ!... Дай Богъ ей здоровья, барышня обучила!...
   -- Ну, а почемъ у васъ бабы на полку ходятъ?-- перемѣнилъ рѣчь Илья Евдокимычъ.-- Коли доведется у меня, прямо озолочу: дѣвкамъ грошъ, а старушкамъ -- по полушкѣ буду отваливать... ха, ха, ха!
   Бобылкѣ опять пришлось безпокоиться за цѣлость избы.
   

II.
Одичалая княжна.

   -- Ахъ, Владычица пресвятая... Агашка! Агашка!... Катя!... Лукерья Савишна!... Да откликнитесь вы, хари!-- такъ встревоженнымъ голосомъ взывала Евгенья Марковна Мансурова, высовываясь изъ спальни, гдѣ мерцала лампадка, въ темную смежную комнату.
   -- Что вамъ?-- пробормоталъ изъ-подъ самыхъ ногъ барыни заспанный молодой голосъ.
   -- Я не сплю, сударыня,-- отозвался въ другомъ концѣ комнаты подобострастный шепотъ, и маленькая старушка, быстро скользя ногами въ однихъ чулкахъ, подошла къ дверямъ спальни.
   -- Это ты, Лукерья Савишна?... Слышишь?
   -- Слышу, сударыня... Охъ, давишь прислушиваюсь... Гогочетъ, убей меня Богъ, гогочетъ!
   Обѣ нѣкоторое время стояли неподвижно. И странны казались въ полусвѣтѣ эти старческія фигуры: одна въ ночномъ чепцѣ, высокая, худая, съ мертвеннымъ, безкровнымъ лицомъ, на которомъ точно застыло выраженіе подозрительности и какой-то недоумѣвающей тоски, другая -- толстенькая, съ большимъ фіолетовымъ носомъ, съ сѣдыми волосами, собранными въ пучокъ, въ длинной бѣлой рубахѣ.
   -- Лѣшій!... Убей меня Богъ, лѣшій... Съ нами святая сила!... Живый въ помощи вышняго, въ кровѣ царя небеснаго...
   -- Какой тамъ, прости Господи, лѣшій?... Выдумаютъ!-- грубо отозвался съ полу молодой голосъ,-- купцы на деревнѣ гуляютъ... Лѣшій!
   -- Какіе купцы? Что ты городишь?-- спросила Евгенья Марковна.
   -- Такіе. Вечоръ кухарка Анисья ко двору ходила, сказывала: два купца у Нимфодорихи ночуютъ. Собрали мужиковъ, водкой угощаютъ. Ишь, грохочутъ, сиволапые черти... Обрадовались!
   -- Путаешь ты, Агашка. Съ какой стати купцамъ ночевать?
   -- Подите да посмотрите. Чего мнѣ путать? О, Господи, и выспаться-то не дадутъ... а-а-а!-- Агашка повернулась на другой бокъ и моментально захрапѣла.
   -- Это точно, сударыня, -- зашептала Лукерья Савишна,-- купцы ночуютъ, это точно. И я слыхала. Да, вишь, гогочутъ-то, окаянные... Тьфу! прости, Господи, согрѣшеніе. Ужь я лежала, лежала, тряслась, тряслась... И барыню-то, думаю, обезпокою, и жутко-то мнѣ...
   -- Зачѣмъ же они ночуютъ?... И, притомъ, водка, хохотъ... Странно какъ-то!...Ты, все-таки, посиди со мной, Лукерья Савишня. А Катя гдѣ?
   -- Извѣстно, сударыня, гдѣ Катя! Вы надѣетесь, вы располагаетесь... и нянюшка-то, и старинная-то слуга... А Катерина Митревна дрыхнетъ себѣ во всю прыть, хоть домъ разволоки -- заботы мало.
   -- Охъ, бѣда мнѣ съ вами!... Иди, посиди... да чулокъ-то возьми, можетъ, я и засну подъ твое вязанье... И что вы все ябедничаете, все дѣлите? Ну, что она тебѣ далась?Ну, спитъ...Развѣ я повѣрю, что ты не спала? И ты спала. Молчи, знаю. Сядь. Видно, у меня только, горемычной, Господь сонъ отнялъ... И зачѣмъ они ночуютъ? Съ какой стати мужиковъ спаиваютъ?... Подлинно ли партикулярные люди?... Листарка-Смутьянъ тамъ, не знаешь?... Ничего-то вы не знаете! Говори что-нибудь, бормочи. Ахъ, матушки, какая тоска!
   Евгенья Марковна прилегла на кровать. Савишна сѣла у ея ногъ, прикрыла плечи какою-то ветошью и проворно зашевелила спицами.
   -- Говори что-нибудь,-- повторила Евгенья Марковна.
   -- Что же вамъ, сударыня... Сёмъ разскажу, какъ меня, грѣшную, сподобилъ Господь къ иже во святыхъ Зосимѣ-Саватѣю, въ пречестную Соловецкую обитель спопѣшествовать?
   -- Въ Соловки? Туда, бывало, все вольнодумцевъ ссылывали. Времена пошли новыя и заточенья новыя... Охъ, Царица небесная!... Ну, говори, говори. Все врешь, поди, а?
   -- И, сударыня, да какъ же я осмѣлюсь?... Я иной разъ посмотрю такъ-то хоть бы на Катерину Митревну, и то сердце за васъ, благодѣтелевъ, разрывается... Господи-батюшка, и повертывается языкъ! И какъ же это возможно природной своей госпожѣ лукавить! Какая нужна совѣсть!...
   -- Оставь, не наушничай. Все равно не быть тебѣ при ключахъ. Опротивѣли вы мнѣ всѣ... Ну, пошла въ Соловки... Ну?
   -- Ну, вотъ, сударыня, и тронулись мы подъ самый подъ Егорьевъ день. А были допрежь того въ Оптиyой пустыни...
   -- Погоди. Для чего ты ходила? Какіе грѣхи отмаливала? О чемъ просила?... Было ли такъ, что всѣ тебя бросили... какъ лохмотъ на дорогѣ? И болѣла ты въ одиночку, и думала въ одиночку... И вспоминала, вспоминала... всю-то жизнь, всю жизнь!... Ахъ, матушки, какая тоска!
   -- Благодѣтели вы наши!... Да развѣ-жь я... Да развѣ-жь мы сходственны съ вашею милостью?... Чтой-то, святители... Сударыня моя, сёмъ-ка налойчикъ засвѣтимъ, благолѣпное стояньице устроимъ, да отженётъ Господь духа печали и тоскованія... йсиньни? Намеднись какъ, вѣдь, отлегло отъ душеньки и письмецо отъ Андрея Петровича получили!
   -- Не нужно. Письмо, да не то. Ну, въ Оптиной пустыни... ну? Говори скорѣй... ханжа!
   -- Хи, хи, хи, вотъ ужь и гнѣваться изволите! Такъ-то наша барыня, генеральша Ознобищева, царство ей небесное, вѣчный покой...
   -- Дура была. Ну, вышли вы подъ Егорьевъ день...
   -- Подъ самый Егорьевъ, сударыня. Отслужили молебенъ... А допрежъ молебна позвали насъ за трапезу... И ужь такая ядреная картофь въ пречестншй Оптиной пустыни!... Ну, честь-честью вкусили снѣдь, пошли къ молебну. А мнѣ еще говоритъ одна странница:" Охъ, матушка Савишна! ужь такъ-то поясницу ломитъ, такъ-то ломитъ..." И точно: глядимъ, откуда ни-на-есть тучи, какъ хлынетъ дождикъ!... Ахъ, святители вы мои!... Ну, ничего, слава тебѣ Господи, обведрилось. Отслушали молебенъ, пошли...
   Евгенья Марковна оперлась на руку и закрыла глаза. Однообразный разсказъ богомолки струился какъ ручеекъ и, въ соотвѣтствіе съ нимъ, проворно мелькали чулочныя спицы въ ея рукахъ. Временами она взглядывала на барыню и замедляла рѣчь, тихонько зѣвала, лѣниво переводила спицами, но, убѣждаясь по трепету рѣсницъ, что барыня не спитъ, снова возвышала голосъ, и снова безконечною струей журчали однообразныя слова, а спицы быстро, въ тактъ съ словами, продолжали шевелиться. На стѣнахъ обозначались тѣни: странно кивала носатая голова съ пучкомъ на затылкѣ, двигались несоразмѣрно огромныя руки... Угловатое тѣло и чепецъ Евгеньи Марковны чернѣли неподвижнымъ, фантастическимъ силуэтомъ. Изъ смежной комнаты доносилось храпѣніе Агашки, слышенъ былъ неторопливый звукъ маятника. Въ открытую дверь зіяла таинственная темнота, переполненная тѣми едва уловимыми шорохами, которые столь обычны въ пустынныхъ и нежилыхъ помѣщеніяхъ.
   Въ разсказѣ Савишны мало было любопытнаго. Безпрестанно повторялись умиленные вздохи, да ремарки о погодѣ, да умилительныя и высокопарныя словеса и безконечныя подробности насчетъ ѣды: "а за трапезой подавали щи со снетками", "а за трапезой горохъ", "а за трапезой лещи сушеные да грибы"... Завсѣмъ тѣмъ Евгенья Марковна не засыпала.
   Но она не слушала. По ея лицу съ глубоко-ввалившимися глазными впадинами то и дѣло пробѣгалъ какой-то страдальческій трепетъ, губы вздрагивали и горестно сжимались. Иногда казалось, что она готова вскрикнуть отъ нестерпимой боли... и оставалась безмолвною, неподвижною, съ видомъ человѣка, который рѣшился терпѣть все. Но чѣмъ глубже становилась ночь, тѣмъ безпощаднѣе совершался процессъ истязанія -- "духъ тоскованія и печали" ополчался сильнѣе; возбужденіе Евгеньи Марковны росло; нѣжно-розовыя пятна выступали на ея осунувшихся щекахъ... Внезапно пронесся странный звукъ, похожій на сдавленное рыданіе... Савишна остановилась, прислушалась, боязливо взглянула въ открытую дверь -- въ темнотѣ заскрежетало, завозилось, заскрипѣло... Заржавленный, дребезжащій звонъ раздался въ дальнихъ комнатахъ... Пробило два.
   -- Затвори... Затвори!...-- быстро подымаясь и съ ужасомъ указывая на дверь, прошептала Евгенья Марковна. Потомъ сѣла въ кровати и, сгорбившись, съ потупленнымъ лицомъ, стиснула руки.-- За что?... За что?... Голубчикъ Савишна, за что же крестъто посланъ?... Ахъ, я горькая... горемычная сирота...
   -- Сударыня! Благодѣтельница!-- Савишна отбросила чулокъ и кинулась къ Евгеньѣ Марковнѣ.-- Капелекъ не дать ли? Святой водицей не спрыснуть ли? Матушка вы моя!...
   -- Дура!-- воскликнула Евгенья Марковна, и мгновенно вся ея фигура выпрямилась, а лицо загорѣлось безумнымъ негодованіемъ.-- Я тебя спрашиваю -- за что-о? Чего ты мечешься, какъ угорѣлая кошка?... Какихъ капелекъ?... Сброшена!... Покинута!... Глазъ закрыть некому, слова не съкѣмъ сказать!... Мужики, мужики, мужики... Разговаривать разучилась!... Ликъ человѣческій утратила!... Что Ты сотворилъ со мною, Создатель? Мужа -- отнялъ! Дѣтище единородное -- отнялъ! Внуку любимую -- и ту отнялъ!...
   -- Ахъ, грѣшно, сударыня!... Ахъ, грѣхъ смертный!...
   -- Молчи! Что ты знаешь?... Вѣкъ свой пятки оттаптывала, да монаховъ объѣдала... Кто я была -- отвѣчай!-- Княжна Тибякина была, богачка, первая невѣста въ уѣздѣ... Княжна! ха, ха, ха... Кто скажетъ теперь? Кто повѣритъ?... Четыреста душъ приданаго... три деревни... три усадьбы... Куда все дѣлось? Буйный вѣтеръ развѣялъ: Иванъ Петровичъ Мансуровъ... съ метресками да съ крѣпостными шлюхами!... Иванъ! слышишь?-- и она, сверкая сумасшедшими глазами, грозно подняла руку.
   -- Охъ, страсти...-- лепетала Савишна, крестясь и безтолково бѣгая по комнатѣ.
   -- Слышишь ли, Иванъ?-- все возвышала голосъ Евгенья Марновна.-- Не прощу! Вѣчность пройдетъ, а я не прощу!... Предателямъ, сумамъ-переметнымъ, роду дворянскаго злодѣямъ, -- всѣмъ прощу, а тебѣ нѣтъ моего прощенья, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!... И тебѣ, и Натальѣ... Ахъ, Наталья! вынула ты изъ меня душу...-- Евгенья Марковна вдругъ обезсилѣла, закрыла лицо и тихо, какъ-то подѣтски всхлипывая, заплакала. Савишна тоже прослезилась. Прошло четверть часа.
   -- Голубчикъ ты мой, Лукерьюшка!-- смягченнымъ голосомъ заговорила Евгенья Марковна,-- ахъ, кабы ты знала его!... Вѣдь, какой это былъ сынъ!... Красавецъ, уменъ, образованъ... И вдругъ эдакій ужасъ!... А любилъ-то какъ!... Въ предсмертномъ бреду ее звалъ, все прощалъ, все предавалъ забвенію... Господь не забылъ, настигъ. Ахъ, лучше бы не настигалъ! Боже мой, какъ вспомню -- получилъ онъ извѣстіе: отравилась Наталья Сергѣвна. Нѣтъ, нѣтъ, не правъ Ты, Господи, немилосердъ, жестокъ,-- неправо наказуешь, неправо милуешь!-- Евгенья Марковна снова начала волноваться.-- А все онъ, все Иванъ Петровичъ напрокуратилъ!... Онъ разыскалъ этихъ... захудалыхъ! Онъ ввелъ Петрушу въ ихъ окаянный домъ!... Поетъ, какъ сирена, грасьёзна, божественна!... Сцены мнѣ дѣлалъ, самодуркой величалъ... и себя-то я обожаю въ сынѣ, и чувствъ благородныхъ не имѣю, и кровь татарская во мнѣ играетъ... Догадался! Померъ во-время! Не захлебнулся въ Мансуровскомъ позорѣ!... И она... у, злодѣйка! Кто Лизаньку испортилъ,-- эти мысли ей богопротивныя... все она, все она внушала! Восьми лѣтъ ребенка босикомъ водила... Съ мужицкими ребятишками заставляла играть... Доигралась, горемыка! Двѣнадцать лѣтъ мается!... Андрей счастливъ, что младшій,-- материнаго яду не всосалъ, даромъ что вышелъ вылитая Наталья Сергѣвна.-- Она помолчала и опять нѣсколько успокоилась. Тѣмъ временемъ Савишна безшумно выдвинула на средину комнаты аналой, постелила передъ нимъ старенькій коврикъ и стала зажигать восковыя свѣчи.
   -- Ахъ, Лукерьюшка, заживо я померла!-- тихо продолжала Евгенья Марковна.-- Вотъ-то говорятъ -- барыня-колотовка, а господа помѣщики одичалою княжной величаютъ... А колотится-то не барыня, не урожденная Тибякина -- живой мертвецъ! Съ шестьдесятъ четвертаго году истязуюсь. Господи, Господи! проценты въ поземельный заплати, въ земство, пусто бы ему было, отдай... да найми, да пригляди. А тамъ -- поджоги, тамъ -- воровство, тамъ -- потравы, тамъ -- урочище самовольно выкосили... Выгадывай крохи для сиротъ!... Думала ли я, что такая моя судьба? Въ саду-то, въ этомъ самомъ саду, голубчикъ Савишна, музыка гремѣла!... Егоръ Васильичъ Смирной за двадцать верстъ нарочнаго прислалъ: не горятъ ли, молъ, Княжія-Липы? А это отъ потѣшныхъ огней да смоляныхъ бочекъ зарево полыхаетъ!... Какъ сейчасъ помню, я, вдоль аллеи, въ первой парѣ шла съ флигель-адъютантомъ, съ Волоцкимъ. Такъ ужь ферлакурилъ! Такіе разсыпалъ комплименты!-- Старушка улыбнулась сквозь слезы.-- А еще, милая Лукерьюшка, знаешь березу въ малинной куртинѣ? Подъ тою березой Ваня... Ваня... стихи-и-и, деклара-а-ціи...-- Она всхлипнула и махнула рукой.-- Все миновало!... Теперь вонъ купчишки съ мужичишками гогочутъ, а я не смѣй слова сказать... Ахъ, матушки, какая тоска!... И для чего живужого жду? Сна, сна лишилась... а и засну -- не на радость. И скажи, пожалуйста: какъ душа заболитъ свыше мѣры, такъ этотъ проклятый палачъ мерещится. Ноньче свечеру опять приснился. Точь-въ-точь, будучи съ батюшкой въ Тамбовѣ на выборахъ, на площади видѣла. Рожи его окаянной не смогу разобрать, аужь зубами скалитъ, глазищами сверкаетъ... И будто народъ, народъ... такъ и кипитъ, такъ валомъ и валитъ на площадь! Къ чему это?... Охъ, поскорѣе бы сдать въ аренду, поскорѣе бы развязаться... И знаешь, Луша, непремѣнно уѣду къ ангелу-Лизанькѣ... Что-жь что далеко? Да и не далеко. Вонъ намеднись попъ говорилъ -- чугунную дорогу туда провели. Подымусь и поѣду. Станемъ опять ссориться: я -- ругать, она -- хвалить... хамовъ-то этихъ!-- Евгенья Марковна опять улыбнулась, минуты двѣ посидѣла въ задумчивости и рѣшительно проговорила:
   -- Если и не сдамъ,-- Андрею напишу. Пусть какъ знаетъ. Пора мнѣ, старухѣ, и вздохъ дать.
   -- Готово, сударыня,-- доложила Савишна, оправляя подвернувшійся коврикъ.
   -- Ахъ, готово?-- какимъ-то виноватымъ тономъ произнесла Евгенья Марковна и встала. Нѣсколько мгновеній на ея лицѣ еще примѣтенъ былъ заботливый слѣдъ послѣднихъ мыслей; затѣмъ все погасло и лицо освѣтилось новымъ, значительнымъ выраженіемъ.
   -- О, Господи!... услыши молитву мою и вопль мой!-- вырвалось у нея какимъ-то надтреснуто-звенящимъ и жалобнымъ стенаніемъ. Она упала на колѣни, прижала къ груди крестообразно сложенныя руки и жадно устремила глаза на икону. Губы ея беззвучно шевелились. Но по временамъ страстный и укоризненный шепотъ становился внятнымъ, сѣдая голова начинала трястись, костлявыя руки простирались... и горькія слова молитвы пріобрѣтали особый смыслъ, какъ будто Евгенья Марковна Мансурова воистину вступала въ пререканіе съ Господомъ Богомъ: "И исчезоша яко дымъ дни мои,-- восклицала она,-- уязвена быхъ яко трава!... Отъ гласа воздыханія моего прильпе кость моя плоти моей... Уподобихся неясыти пустынной, быхъ яко нощный вранъ на нырищи... Весь день поношаху мы врази мои и хвалящій мы мною кленахуся, зане пепелъ яко хлѣбъ ядяхъ и питіе мое съ плачемъ растворахъ!..."
   Савишна, съ глубокимъ и условно-благочестивымъ вздохомъ, сдѣлала три земныхъ поклона, раскрыла часословъ, пробормотала съ дѣловымъ видомъ: "Кажись, на шестой каѳизмѣ остановились..." и, дождавшись, когда Евгенья Марковна кончила молитву, торжественно загнусила: "Ниже образомъ желаетъ елень на источники водные, сице желаеть душа моя къ Богу крѣпкому, живому..."
   -- По-сма-три-ва-а-ай!-- раздался протяжный крикъ на дворѣ усадьбы. Вслѣдъ затѣмъ загудѣла чугунная доска, точно напоминая, что въ Княжихъ-Липахъ еще тлѣетъ жизнь, что кто-то стоитъ на стражѣ, что мерзость запустѣнія не достигла степеней выморочности.
   На утро, едва занялась заря, кумовья были уже на ногахъ. "Присогласивъ" за два кренделя шустраго мальчишку, сына Нимфодорихи, они отправились изслѣдовать мансуровскія владѣнія. Мальчикъ указывалъ имъ грани. Кумовья ничего не пропускали безъ вниманія. Чтобы узнать, глубокъ ли слой чернозема, они слазили въ ямы, откуда бралась глина для хозяйства; затѣмъ подвергли разсмотрѣнію осеннюю пахоту, зеленя, паръ, луга, залежи... Смекнули, сколько "пропадаетъ зря" подъ широкими межами, отдѣлявшими каждую десятину. Не упустили оцѣнить дубовую рощицу, въ которой гремѣлъ ключъ, питавшій пруды и поившій непрерывною влагой сѣнокосы. Толща чернозема простиралась болѣе чѣмъ на полтора аршина, луга были безспорно хороши, подъ межами смѣло набиралось десятинъ двадцать, рощица такъ и манила срубить ее на ободья, за то все остальное представляло картину весьма унылую. Пашня была небрежная, мелкая, съ несмѣтнымъ количествомъ огрѣховъ; на зеленяхъ такъ и пестрѣли обсѣвки; залежи сплошь заросли бурьяномъ; въ паровомъ клину засѣли сорныя травы въ перемежку съ пыреемъ. Поля были точно разодраны на мелкіе лоскутки, перемѣшаны и брошены, какъ попало: въ озимомъ осталась незасѣянною значительная часть пашни; въ яровомъ тамъ и сямъ щетинились ржаныя жнива, рядомъ съ осеннею пахотой бурѣлъ неубранный клочокъ поздней гречихи, побитой морозомъ. Метали на зябь тоже обрывками и клочками, очевидно, выбирая "гдѣ помягше", уподобивъ клинъ одеждѣ въ заплатахъ.
   Завсѣмъ тѣмъ Илья Евдокимычъ былъ не только веселъ, но даже радостенъ. Колодкинъ же выражалъ недоумѣніе и замѣшательство. Будь Егоръ Севастѣевъ одинъ, онъ не обинуясь забраковалъ бы участокъ; за отсутствіемъ свѣдѣній въ мѣстномъ хозяйствѣ, онъ видѣлъ только изъяны, порчу, оскудѣніе, которые по его разсчетамъ отнюдь не возмѣщались межами, лугами, садомъ и даже рощею, ежели допустить, что "барыню возможно облапошить" и молодой дубнякъ, съ теченіемъ времени, предать истребленію. Но его сбивали съ толку веселые возгласы кума, радостный, хотя и сдержанный кумовъ смѣхъ ("кабы плаксу не разбудить!"). Егоръ Севастѣевъ чуялъ, что "дѣло загребистое", но никакъ не могъ уловить его признаковъ.
   Когда за рощею кумовья достигли границы, на которой возвышался высокій курганъ, они взошли на него, еще разъ и съ сугубою пристальностью обозрѣли окрестность и присѣли на вершинѣ отдохнуть.
   -- Участокъ-то плевый,-- сказалъ Егоръ Севастѣевъ, пытливо заглядывая въ кумовы глаза.-- Землишка забалована: соръ, бурьянъ. Залежи никудышныя; въ клинахъ чортъ ногу сломитъ. Даромъ только мужикамъ водку пропоили.
   -- Ха, ха, ха!-- разразился Илья Евдокимычъ, но тотчасъ же опомнился и сказалъ Нимфодорихиному сыну:-- Ступай-ка, младенецъ, ко двору, мы теперь безъ тебя найдемъ пути сообщенія. Да смотри за мериномъ надзирай!
   И, когда мальчикъ ушелъ, съ величайшими подробностями началъ изъяснять куму секреты "забалованной" земли. Выходило такъ, что "забалованность" бываетъ двухъ качествъ: одна -- зловредная, другая -- смотря по обстоятельствамъ. Зловредная, когда земля истощена, выпахана, обезсилена безпорядочною смѣной хлѣбовъ, когда плугъ выворотилъ наружу плодородную глубину, а пшеница, корнеплоды и масличныя растенія высосали изъ нея всѣ соки, не возобновленныя ни удобреніемъ, ни своевременнымъ отдыхомъ, ни толокой.
   -- А тутъ развѣ не видишь -- вся причина въ безтолочи,-- въ полголоса говорилъ Илья Евдокимычъ.-- Развѣ это система? Это слезы, а не система. Тутъ какъ нарочно пріуготовлено для эксперта... вотъ погоди, что я раздѣлаю! Видимость-то такая, что надо сдать по са-а-амой минимальной цѣнѣ, а, между прочимъ, въ рукахъ она во всѣхъ смыслахъ достигнетъ преображенія. Землишка еле всковырена,-- глубина-то матушка, можетъ, отъ вѣчности свѣту Божьяго не видала! Пары не пробиты...Залежи пущены зря... Соръ! Стало быть, назрѣло тамъ эфтой силищи, коли бурьянъ съ оглоблю... Ее какъ разодрать плугой, да какъ пустить слѣдомъ соху-Андреевну, да расчесать желѣзными зубьями, да выворотить материкъ, такъ тутъ, что твоя новь: любое сѣй!... Сѣй на первыхъ порахъ подсолнухъ, ленъ, рапсъ, сурѣпку -- всю сорную траву переведешь. А тамъ -- пшеницу, макъ, просо, ячмень... Плевый! Да я такъ разсуждаю, что по справедливости возможно объявить и даже описать, какая здѣсь эльдорада!
   -- Капиталу изведешь пропасть.
   -- Работы-то развѣ не слыхалъ почемъ? Аль вчера съ мало господа мужички языки-то развязывали? Эхъ, ты! Да я съ нихъ за одинъ выпасъ -- за отрѣзокъ, за паръ, контрибуцію взлимоню, подобно какъ Бисмаркъ съ французовъ, ха, ха, ха! Отрѣзокъ-то... вѣдь, это Седанъ, и, притомъ, безъ всякаго междуусобія, какъ ты вчерась совѣтовалъ. А не хочешь, и Плевну тебѣ покажу...
   -- Гдѣ?-- съ какимъ-то хищнымъ блескомъ въ глазахъ спросилъ Колодкинъ.
   -- Взирай!-- Илья Евдокимычъ указалъ на рошицу.
   -- Ну, и цѣна ей триста цѣлковыхъ.
   -- Не видишь?... Ну, прислушайся.
   -- Будетъ тебѣ я зыкъ-то сучить.
   -- Эхъ ты... дятелъ! Слышишь, ключъ гремитъ? Куда онъ теченіе свое имѣетъ... вонъ-вонъ ложбинка-то раздвоилась?... Направо -- въ барскій прудъ, а налѣво?
   -- Ага!
   -- Вотъ тебѣ и ага! А ты меня вчерась съ грязью смѣшалъ. Хвастался -- разумъ тебѣ даденъ... ха, ха, ха! Разумъ-то, братъ, зерно пополамъ съ мякиной: не раздѣлай посредствомъ сортировки и цѣна -- грошъ...
   Но Егоръ Севастѣевъ не слушалъ и все смотрѣлъ въ даль. И вдругъ воскликнулъ:
   -- Ага!... Значитъ, коли тово, такъ и тово... Ключъ-то отвесть можно? Ха, ха, ха!
   -- Раскусилъ.
   -- Ахъ, дьяволъ тебя побери -- ключъ-то отвесть возможно... ха, ха, ха!
   -- Припиши эпилогъ: колодцевъ ни въ одномъ дворѣ нѣту, все изъ пруда.
   -- Ага!... Дуракъ этотъ,-- Листарка, чтоль его?-- въ крѣпость, говоритъ, оборотить. Вотъ она крѣпость-то... ха, ха, ха!
   -- Ха, ха, ха!
   -- Раскудахтались!... Обрадовались!...По-купецки! Ну, кумъ Илья, Владимірскій народъ дуракъ, а здѣсь еще дураче.
   Но Илья Евдокимычъ мало того, что не согласился, а даже произнесъ нѣкоторое нравоученіе.
   -- Народъ, кумъ Егоръ, повсюду простъ,-- сказалъ онъ,-- но ежели разбойными способйми съ нимъ поступать, эфтого никакъ невозможно одобрить. Къ чему? Мы всячески должны сообразоваться, а нежели ломить зря. Полегонечку, помякше, поаккуратнѣй!... Надо тоже и землепашца разобрать по человѣчеству. Ну-кось пусти, къ примѣру, локомотивъ безъ подмазки: сейчасъ тебѣ готова кукуевка и другія катастрофы!... Но ты дѣлай съ разсмотрѣніемъ: тамъ -- маслица подлей, тутъ -- подмажь, въ иномъ мѣстѣ -- сальца подложи, да почисти, да оботри, да отшлифуй, анъ и ему пріятно, и тебѣ не вредно. Я вотъ тебѣ разсказывалъ о выгонахъ и тому подобное. А спроси: не токмо тамъ зло помнить, али считать меня за послѣдняго подлеца, но не иначе какъ единогласно въ ктиторы выбрали! Потому всякій понимаетъ: я веду линію по коммерціи, а онъ -- соразмѣрно назначенію земледѣлія. И по совѣсти тебѣ скажу, Егоръ. Севастѣичъ, не вполнѣ благосклонно зубомъ его рвать!
   -- Разсказывай,-- разсѣянно пробормоталъ Колодкинъ.
   Илья Евдокимычъ поднялся во весь ростъ, потянулся, взглянулъ, сощурившись, на востокъ и сказалъ;
   -- Эге! Аврора-то ужь высоко! Пойдемъ, кумъ, чать, и Мансуриха проснулась,-- и кумовья, отчетливо выдѣляясь въ розовомъ сіяніи молодыхъ солнечныхъ лучей, стали спускаться съ кургана.
   Къ дому имъ приходилось подходить со стороны выгона. На неопытный глазъ и здѣсь представлялось жестокое опустошеніе. Многочисленныя каменныя постройки сплошь казались полуразрушенными. Большой скотный дворъ стоялъ безъ воротъ и съ обглоданною крышей; рига такъ и зіяла дырами; амбары облупились; на людскихъ избамъ, вмѣсто крышъ, торчали одни стропила, -- въ этихъ избахъ, повидимому, давно не обитали, потому что двери были заколочены, рамы сгнили и разсыпались; только ближайшая къ дому, съ черными тесовыми заплатами на заржавленной желѣзной кровлѣ, съ покосившимся крыльцомъ, улитымъ помоями, имѣла признаки жилья: надъ нею вился дымокъ, а въ рамахъ, въ перемежку съ сахарною бумагой, сверкали стекла. Въ такомъ же убожествѣ были обширные конюшни, сараи, погреба, ледники, кухня около дома... Да и самый домъ казался гробомъ.
   -- Что ни говори, грошовый участокъ!-- воскликнулъ Егоръ Севастѣевъ и, съ нескрываемымъ волненіемъ, ухватилъ за полу Илью Евдокимыча.-- Кумъ Илья! Жалѣючи тебя говорю -- отстань! Али свѣтъ клиномъ сошелся? Ну ее къ праху! Смотри, вѣдь, это Мамай прошелъ.
   -- Что ты стукаешь, дятелъ?-- шепотомъ отвѣтилъ Илья Евдокимычъ.-- Обрати твое серьезное вниманіе: сплошь кирпичъ! Тамъ побѣлилъ, тамъ подмазалъ -- вѣку не будетъ! А страпилы-то: все дубъ... Да тутъ воткни сотельный билетъ -- думать забудь объ ремонтѣ. А удобство... Бонъ изъ энтой избы прямо маслобойку можно своровать, а изъ той -- рушку съ мукомольнымъ поставомъ: припрягу къ паровой молотилкѣ, она мнѣ всю зиму будетъ монету ковать! Конюшни на свинятникъ оборочу...-- Вдругъ на его лицѣ изобразилось живѣйшее безпокойство.-- Смотри, смотри,-- сказалъ онъ указывая по направленію къ дому и отступая задомъ за уголъ амбара,-- вѣдь, это календари {Календарями зовутъ у насъ крестьянъ, когда хотятъ иронически возвысить ихъ умъ и сметливость. Выраженіе одного разряда съ тѣми, которыя гласятъ: "Мужикъ-то сѣръ, а умъ у него не чортъ съѣлъ", "сѣрые министры" и т. п.} приволоклись! Они и есть. Вонъ староста... вонъ Досифей... И старичка съ собой присовокупили... Вѣдь, это они перебивать. Ей-Богу, перебивать! Помнишь, вчерась Досифей словечко-то загнулъ?
   Егоръ Севастѣевъ позеленѣлъ отъ злости и уторопленно задвигалъ челюстями. Въ это время за амбарами раздался пронзительный голосъ:
   -- Ахъ, живорѣзы! Ахъ, окаянные самовольцы! Спаржу взрыли... малинникъ потоптали... Арря! пропасти на васъ нѣту... Лукичъ! Лукичъ!... Ѳедька!... Парменъ!... Да чьи это свиньи?... Старостины? Такъ и есть, его боровъ. А пестрая?... А поросятница?... Не знаете! Ничего-то вы не знаете. Гоните, гоните на варокъ. Ты, вислоухій! окороти борова-то... Ахъ, матушки, какая тоска!
   Кумовья обѣжали сзади амбара и стали выглядывать изъ-за другаго угла. Оттуда видѣнъ былъ огородъ, обсаженный акаціями. Евгенья Марковна, одѣтая въ какую-то замасленную и заплатанную кацавейку, въ невѣроятномъ капорѣ, въ юбчонкѣ съ высокоподоткнутымъ подоломъ, бѣгала, размахивая палкой, за свиньями, которыя никакъ не хотѣли выходить изъ чащи бурьяна, разросшейся спаржи и одичалаго малинника. Къ барынѣ поспѣшали два старичка: одинъ -- совсѣмъ древній, другой -- лѣтъ шестидесяти, тоже съ палками и въ заплатанныхъ кацавейкахъ, мальчикъ-подростокъ суетился въ чащѣ. Визгъ свиней, шамкающіе крики дворовыхъ, звонкая ругань подростка, плаксивые возгласы Евгеньи Марковны продолжались довольно долго; наконецъ, животныхъ удалось сбить въ кучу; старички, торжественно помахивая палками, погнали ихъ на скотный дворъ; Евгенья Марковна шла слѣдомъ и отъ времени до времени съ необыкновенною раздражительностью шыряла въ хвосты медленно идущихъ свиней.
   Илья Евдокимычъ направился къ ней на встрѣчу, размашисто поклонился и развязно протянулъ руку.
   -- Симъ рекомендуюсь,-- сказалъ онъ.-- Напрасно изволите безпокойство принимать: въ разсужденіи потравъ соблюдается довольно установленный порядокъ -- позвать старосту и составить протоколъ. А это кумъ мой-съ: господинъ Колодкинъ.
   Господинъ Колодкинъ осклабился, приподнялъ картузъ и, съ словами: "Дозвольте, сударыня, палочку, мы ихъ по-свойски!" -- взялъ у Евгеньи Марковны палку и такъ ошарашилъ старостинаго борова, что тотъ съ визгомъ бросился бѣжать.
   -- Держи, держи, дѣдушка!-- кричалъ Егоръ Севастѣевъ,-- окорачивай его, подлеца! По рылу-то... по рылу-то!... А ты, папаша, полѣномъ, вонъ полѣно-то валяется!... Хорошенько, хорошенько его... Таа-къ! Мы имъ покажемъ, какъ въ барскомъ добрѣ распоряжаться!
   Евгенья Марковна на первый разъ растерялась. Безсознательно сунула руку Ильѣ Евдокимычу, машинально вручила Колодкину палку, торопливо опустила подхлюстанный подолъ, подобрала ноги въ спустившихся шерстяныхъ чулкахъ и въ стоптанныхъ калошахъ... Но затѣмъ быстро пришла въ себя.
   -- Кто-жь вы такіе будете, позвольте спросить?-- сказала она, глядя въ упоръ на Илью Евдокимыча.
   -- Симъ рекомендуюсь,-- повторилъ тотъ, съ пріятною округленностью наклоняясь къ Евгеньѣ Марковнѣ,-- временный второй гильдіи купецъ Прытковъ-съ. Какъ имѣлъ честь выслушать отъ господина прасола Тупикова, что желаете имѣть солиднаго арендатора, и какъ питаю приверженность къ агрономической части и, притомъ, прослужилъ пятнадцать лѣтъ прикащикомъ по эксплуатаціи графскихъ степей, то дозвольте имѣть коммерческій разговоръ-съ.
   -- А!... Сдаю, батюшка, сдаю. Ты что же, въ прикащикахъ-то, денегъ, что ли, много наворовалъ?
   -- Ха, ха, ха!-- загрохоталъ Илья Евдокимычъ, не разсчитавъ силы своихъ легкихъ.
   Евгенья Марковна отшатнулась.
   -- О, чтобъ тебя!-- вскрикнула она съ неудовольствіемъ.-- И впрямь лѣшій!-- И вдругъ вспомнила ночную тревогу.-- Ты что же это, батюшка, явился съ серьезнымъ дѣломъ, долженъ показаться помѣщицѣ, а вмѣсто того у меня въ деревнѣ дебоширство заводишь? Я черезъ тебя всю ночь глазъ не смыкала.
   -- Тссс... Великодушно извините-съ... Пріѣхали поздно, не посмѣлъ безпокоить, а тутъ ваши крестьяне... Безпокойный народъ, доложу вамъ! То да сё, и даже странно съ какой стати, но вытребовали угощеніе-съ. Собственно во избѣжаніе кляузъ.
   Тѣмъ временемъ старички, подъ ревностнымъ предводительствомъ Егора Севастѣева, благополучно загнали свиней.
   -- Сейчасъ видно расторопнаго человѣка,-- вымолвила Евгенья Марковна.-- Кумъ онъ тебѣ, говоришь?... Не пойдетъ онъ въ прикащики?
   -- Помилуйте, капитальный человѣкъ! Имѣетъ торговое заведеніе во Владимірской губерніи. И, притомъ, какъ послѣ этого понимать ваше непремѣнное желаніе имѣть арендатора?
   -- Такъ и понимай,-- сухо отвѣтила Евгенья Марковна,-- захочу -- сдамъ, а не захочу -- съ меня воли никто еще не снималъ.
   -- Однако, объявите вашу минимальную цѣну. И позвольте доложить -- только по добротѣ и, притомъ, изъ пристрастія къ агрономіи рѣшаюсь разговаривать.
   -- Сдѣлай милость, не разговаривай. А цѣна моя три тысячи рублей впередъ. На столъ деньги.
   -- За деньгами я не постою, деньги при насъ во всякій моментъ-съ. но какъ понимать цѣну: шесть рублей за десятину, такъ-съ?
   -- Три тысячи. Какъ хочешь, такъ и понимай. И все впередъ, все впередъ. Сроку двѣнадцать лѣтъ.
   -- Такъ-съ... Позвольте доложить -- высоконько-съ. Пахоть въ необыкновенномъ запустѣніи, залежи -- никуды, по лугамъ трава-типецъ пробилась...
   -- Насчетъ луговъ врешь. А залежь и поля безъ тебя знаю.
   -- Постройки, сами изволите видѣть: одна грусть.
   -- Знаю.
   -- По справедливости возможно объявить и даже описать, что при самоличномъ хозяйствѣ и при склонности вашихъ лѣтъ, а притомъ же высокаго происхожденія, вы не токмо трехъ тысячъ, но и тысячи монетъ никогда не выручите.
   Евгенья Марковна сердито пожевала губами и повернула къ дому.
   -- Такъ какже-съ?-- освѣдомился Илья Евдокимычъ, идя за нею слѣдомъ.
   Она молчала. Егоръ Севастѣевъ широкими шагами догналъ ихъ, шепотомъ спросилъ:
   -- Какъ дѣла?-- и когда Илья Евдокимычъ такъ же тихо отвѣтилъ: "Клюетъ. Шесть" -- забѣжалъ впередъ и сказалъ:-- Ну, сударыня, мужички ваши! Гдѣ видано такое озорство? Бѣлымъ днемъ свиньи въ барскомъ огородѣ!
   -- Ныньче, батюшка, свобода, -- сочувственно откликнулась Евгенья Марковна.
   -- Положимъ, что сдѣлано попущеніе, но надо же и совѣсть знать! Вѣдь, это разбой-съ... И что же-съ, при такой вашей андельской добротѣ, какихъ мы авчерась словъ наслушались...
   Евгенья Марковна пріостановилась.
   -- Ну?
   -- Да прямо неподобныя слова! И староста... и еще бѣлобрысый мужичишка...
   -- Листарка-Смутьянъ?
   -- Вотъ-вотъ. И Досифей Степановъ... Всѣ оказали себя въ сущихъ злодѣяхъ супротивъ помѣщиковъ. Ну-у, разбойники!... Да какъ вы тутъ и живете, дозвольте доложить! Вѣдь, это прямо надо сказать -- въ Муромскихъ лѣсахъ поселиться.
   -- Охъ, батюшка, и не говори! Какъ тебя звать-то? И не говори, Егоръ Севастѣичъ... Это зачѣмъ приплелись?
   Отъ дома подвигалась толпа крестьянъ. Кумовья отстали и съ особеннымъ выраженіемъ подмигнули другъ другу. Впрочемъ, Колодкинъ подмигнулъ больше изъ приличія: взглядъ его оставался разсѣяннымъ и явно избѣгалъ останавливаться на кумѣ.
   Оба, медленно приближаясь къ толпѣ, прислушивались. Но вскорѣ трудно стало разобрать. Евгенья Марковна пронзительно и плаксиво кричала, опять повторялись слова:
   -- Живорѣзы!... Самовольцы окаянные!... Спаржу взрыли... Малинникъ потоптали...
   Мужики оправдывались, снимали и надѣвали шапки, кланялись, сваливали вину на пастуха, говорили, что "ни въ жисть больше не пустятъ". Когда шумъ нѣсколько стихъ, староста выступилъ впередъ и, откашлявшись, сказалъ:
   -- А мы какъ наслышаны, Евленья Марковна, что, напримѣръ, ваша милость сдаете вотчину... и какъ изстари ваши слуги, а вы наши господа, то не будетъ ли ваша милость сдать, то-ись, обчеству? Желаемъ ренду выплачивать вашей милости. Послужить.
   -- Что-о-о?-- протянула Евгенья Марковна.
   -- Настоящую цѣну дадимъ, сударыня,-- поспѣшно вставилъ Досифей Степанычъ.
   -- Ха, ха, ха!... Вы, должно быть, съ похмѣлья ко мнѣ пожаловали? Должно быть, съ купеческой водки помутились?... И садъ, значитъ, вамъ? И по аллеямъ будете разгуливать? А въ банкетной, можетъ, хороводы станете водить? Ну, нѣтъ, подождете, голубчики! Слышите вы?... Гдѣ княжеская стопа ходила, вамъ не ходить! Гдѣ господа дворяне съѣзжались, вамъ не водить хороводовъ!... Вздумали!... Ты-то, Мокей! Ты -- старый человѣкъ, ты меня княжной помнишь, а?...
   -- Не слухаютъ, сударыня, не слухаютъ дѣдушку Мокея... ась? Какъ не помнить... Я вашу княжескую милость экой вотъ махонькой запомню, хе, хе, хе! А молодые-то не слухаютъ! И правду надо гуторить: обмалковато земельки, утѣсненіе, обида... Это правду надо гуторить. Матушка барыня! пожалѣй рабовъ твоихъ исконныихъ...
   Онъ повалился Евгеньѣ Марковнѣ въ ноги.
   Евгенья Марковна круто отвернулась и, взошедши на ступеньки крыльца, съ волненіемъ сказала:
   -- Ступайте. Не будетъ этого. Пока жива, Княжими-Липами вамъ не владѣть! Въ соколиномъ гнѣздѣ галчатамъ не распоряжаться! А тамъ... какъ знаютъ!-- она махнула рукой и уже изъ сѣней крикнула:-- Возьмите свиней... да Боже упаси въ другой разъ! Слышишь, начальникъ?
   Мужики надѣли шапки, стали вздыхать и почесывать въ затылкахъ. Они какъ будто не замѣчали приближавшихся кумовьевъ.
   -- Здорово, ребята!-- весело сказалъ Илья Евдокимычъ,-- аль поздравить съ арендой? Ха, ха, ха!
   -- Іюды-предатели,-- мрачно выговорилъ Колодкинъ.
   -- Братецъ ты мой... Эхъ!-- отвѣтилъ Досифей Степанычъ и отвернулся.
   -- Ну, что -- эхъ!-- въ полголоса подхватилъ Илья Евдокимычъ.-- Вонъ она четыре тыщи монетъ впередъ ломитъ, гдѣ вамъ собрать эдакую цифру? Остолопы, шутъ васъ изломай! Говорю, вѣдь, царство небесное при мнѣ узнаете,-- нѣтъ, неймется! Идитека, идите за свиньями-то... ха, ха, ха!
   -- А все ты, Досифей!-- съ внезапнымъ азартомъ набросился староста,-- сходъ сбилъ, меня, напримѣръ, смутилъ...Только супротивъ Ильи Евдокимыча подлецами себя оказали!... Четыре тыщи -- легкое ли дѣло... По сту тридцати цѣлковыхъ со двора!
   И, какъ по сигналу, на степеннаго мужичка закричали со всѣхъ сторонъ:
   -- Міръ въ дуракахъ поставилъ!
   -- Въ колодезь наплевали по твоей милости!
   -- За Илью Евдокимычеву хлѣбъ-соль ему же пришли яму рыть!
   -- Небось, водку-то авчерась жралъ! Падокъ на даровщинку.
   Досифей виновато опустилъ голову и безмолвствовалъ, толькоедва замѣтное вздрагиваніе нижней челюсти показывало, что ему не легко.
   -- Ну, будетъ галдѣть, идите,-- сказалъ Илья Евдокимычъ и милостиво присовокупилъ:-- Не тужи, Досифей Степанычъ, говорю -- свѣтъ увидите, и увидите.
   Мужики засмѣялись, тотчасъ же оставили въ покоѣ Досифея и медленно разбрелись -- кто на скотный дворъ, а кто въ деревню. Остался одинъ маленькій, необыкновенно добродушный и словоохотливый мужичокъ; онъ юркнулъ сначала въ избу, попросилъ тамъ пить, поговорилъ, заливаясь смѣхомъ, съ древнимъ старичкомъ, грѣвшимся на солнышкѣ, потомъ подошелъ къ кумовьямъ, которые присѣли на бревнѣ около барскаго крыльца.
   -- Ты чему радъ?-- спросилъ его Илья Евдокимычъ, закуривая папиросу.
   Мужичокъ такъ и прыснулъ.
   -- А мы, братецъ ты мой, давишь видимъ, что наше дѣло пропащее, ха, ха, ха!-- заговорилъ онъ въ полголоса, проворно размахивая руками и уморительно сморщивая крошечное лицо съ безчисленными морщинками.-- Только пришли: глядь, она верезжитъ на огородѣ, ха, ха, ха... Ну, думаемъ, влопались. Что дѣлать? И бѣжать за свиньями непристойно, и оглобли поворачивать негоже... сослужили тебѣ службу, евдокимычъ, наши свиньи...-- и, внезапно сдѣлавшись серьезнымъ, съ необыкновеннымъ видомъ убѣжденности сказалъ:-- Не затешись свиньи -- безпремѣнно бы сдала. Ей нельзя намъ не сдать. Посчитай-кось, сколько мы поту пролили на ейной землѣ...
   -- Да ты, братъ, пика!-- сказалъ Илья Евдокимычъ.-- Какъ тебя кличутъ-то?
   -- Аѳанасьемъ. Аѳоней крестили. Я, милые мои, продувной.
   -- А Листарка отчего не пришелъ?-- спросилъ Колодкинъ.
   -- Листарка у насъ, братецъ ты мой, калинъ. Листарку стали звать, а онъ такъ-то обругалъ... Безъ того, говоритъ, наше будетъ...
   -- Ага!
   -- Н-да-а...Онъ тоже, не гляди, что Смутьяномъ прозвали,-- онъ дотошный!...
   Въ это время на крыльцо вышла ядреная, краснощекая дѣвка, съ чумазымъ и страшно насупленнымъ лицомъ, и, прислонившись къ притолкѣ, стала лущить подсолнухи.
   -- Агаѳья, нянюшкина дочь,-- шепотомъ объявилъ Аѳоня и попросилъ у дѣвки подсолнуховъ.
   Та только бровями повела.
   -- Умница!-- позвалъ Илья Евдокимычъ,-- умывались нонѣшній день, аль не любите?
   -- Безъ умыванья хороша,-- не глядя на него, выпалила дѣвка.
   Егоръ Севастѣевъ взвѣсилъ дѣвку проницательнымъ взглядомъ и оскалилъ зубы.
   -- Тьфу! охальники, пропасти на васъ нѣту!-- крикнула дѣвка и, повернувшись такъ стремительно, что отъ удара могучей спины загудѣла притолка, скрылась въ домѣ.
   Аѳоня такъ и покатился.
   -- Дворовые,-- сказалъ онъ,-- вотъ она съ матерью, да Лукичъ, дѣдушка, значитъ, ейный, да Парменъ сторожъ.
   -- Гарнизонъ изрядный,-- посмѣиваясь, замѣтилъ Илья Евдокимычъ.
   -- А какъ, къ примѣру, дѣвка-то... не гуляетъ, ась?-- проговорилъ Колодкинъ.
   -- Ни Боже мой!-- живо отвѣтилъ Аѳоня,-- да у насъ и въ заводѣ, братецъ ты мой...
   Илья Евдокимычъ только хотѣлъ подшутить надъ любознательностью кума, какъ та же Агаѳья, на этотъ разъ съ умытымъ лицомъ, высунувшись изъ дверей, крикнула:
   -- Эй, купцы! барыня зоветъ,-- и опять стремительнымъ поворотомъ спины ударилась о притолку.
   Егоръ Севастѣевъ плотоядно покосилъ глазомъ.
   Проводивши мужиковъ, взволнованная Евгенья Марковна позвала нянюшку и затворилась въ спальнѣ.
   -- Пріѣхали, Катюша,-- произнесла она упавшимъ голосомъ.-- Арендаторы пріѣхали.
   -- Насъ-то куда дѣнете?-- сердито проворчала няня.
   -- Васъ! Все бы вамъ о себѣ, все о себѣ... Нѣтъ, чтобы о барынѣ подумать. Ахъ, матушки, какая тоска!... Достань мнѣ шерстяное платье... да чепецъ... Опять не выглаженъ? И что это дѣвка твоя дѣлаетъ?... Только косяки ломаетъ, да посуду колотитъ!
   -- Нанимайте ученыхъ. Лушку-ханжу приставьте.
   -- Замолчи ты, ради Христа! Чулки дай. Не нравится онъ мнѣ, этотъ Прытковъ. Загогочетъ, такъ сердце и упадетъ... И слова-то какія подбираетъ... Охо, хо, хо! Аль не сдавать? Говори ты, пожалуйста.
   -- Чего я буду соваться? Насъ-то на улицу не выкиньте... за службу-то! Одного жалованья четыреста двадцать рублей на сигнаціи за вами пропадаетъ.
   -- Ну, пошла... Погоди, мать моя, сдамъ въ аренду -- расплачусь. Уѣду къ Лизанькѣ,-- живите, какъ знаете.
   -- Небось, не уѣдете.
   -- Анъ уѣду! Опротивѣли вы мнѣ всѣ... Охъ, не нравится мнѣ этотъ Прытковъ. Не разбойникъ ли какой?
   -- Выдумаете! Въ Тишанкѣ трактиръ держитъ.
   -- А ты откуда знаешь?
   -- Нимфодориха сказывала.
   -- А ты должна доложить. Что у васъ слова-то выматывать надо! Ну, а товарищъ его? Этотъ -- сейчасъ видно серьезнаго человѣка... Развѣ онъ не сниметъ ли? Охъ... ну, ступай, катюша, тогда позову. Не молилась еще я съ этими заботами.
   Когда няня удалилась, Евгенья Марковна подошла къ аналою и задумчиво раскрыла часословъ. Но молитвеннаго настроенія не являлось; вмѣсто обычнаго начала каеизмы, она заботливо бормотала: "Сто двадцать Катѣ... Пятьсотъ восемдесятъ въ земство... Тысячу семьсотъ въ поземельный... Старикамъ тридцать одинъ... Кухаркѣ пятнадцать... Сѣмена купить... яровое обсѣять... Ахъ, матушки, какая тоска!"
   Кумовьевъ ввели въ домъ и оставили однихъ. Безпрестанно озираясь и съ осторожностью наступая сапогами, они ходили по огромнымъ комнатамъ, постукивали костяшками пальцевъ о бревенчатыя стѣны, о двери, о косяки, разглядывали половицы, печи, окна, съ особеннымъ выраженіемъ втягивали носами затхлый, нежилой запахъ, трогали расшатанные стулья, кресла съ разодранною и засаленною обивкой, прикасались къ фигурнымъ, облупленнымъ диванамъ, муслили пальцами тусклыя картины въ покоробленныхъ рамахъ.
   -- Лѣсина-то!-- шепталъ Илья Евдокимычъ, -- сто лѣтъ стоялъ, еще двѣсти простоитъ! А мебелишка -- хламъ... и рамы сгнили... и печки-то тово... Гляди, гляди, кумъ, книжекъ-то какая прорва!-- и онъ остановился на порогѣ слѣдующей комнаты и поманилъ Колодкина пальцемъ. Подошли къ запыленнымъ, закрытымъ веревочною сѣткой шкафамъ.-- У, чистый Румянцевскій музей! Развѣ поторговать...на вѣсъ ежели?... Тутъ однихъ чтеніевъ лѣтъ на пятьдесятъ хватитъ!
   -- Читать читали, а ума не достали,-- прошипѣлъ Егоръ Сепастѣевъ, недоброжелательно косясь на шкафы.
   -- Ну, дятелъ, застучалъ!
   Но дальнѣйшій осмотръ разочаровалъ и Илью Евдокимыча: книги были все старыя, съ иностранными названіями, въ ветхихъ переплетахъ, кое-гдѣ обгрызенныхъ мышами, или заклеенныя въ простой картонъ съ холщевымя корешками, на которыхъ кратко было написано: "1837, 1845, 1858", "Изъ Москвы", "Изъ Петербурга", "Изъ Италіи" и т. п.
   Въ столовой загремѣли посудой. Кумовья пошли туда, остановились было около стола, но тотчасъ же отпрянули: въ двери стремительно влетѣла Агаѳья съ кипящимъ самоваромъ и, что есть силы, взбросила его на столъ. Посуда такъ и задребезжала на всѣ лады.
   -- Ахъ, чтобъ тебя!... Что ты мчишься, словно курьерскій поѣздъ?-- съ притворнымъ гнѣвомъ воскликнулъ Илья Евдокимычъ.
   Агаѳья сердито всхлипнула носомъ,-- онъ опять былъ у нея въ сажѣ, -- и, грузно топая босыми пятками, помчалась обратно. Егоръ Севастѣевъ проводилъ ее какимъ-то очумѣлымъ взглядомъ.
   Евгенья Марковна, неслышно шлепая туфлями, подошла къ столовой и остановилась въ дверяхъ. Кумовья сидѣли поодаль стола, у стѣнки. Старуха пристально поглядѣла на нихъ. На этотъ разъ Илья Евдокимычъ ей поправился; Колодкинъ же, на лицо котораго она до сихъ поръ не успѣла обратить вниманія, внушилъ ей странный испугъ.
   -- Охъ, батюшка, ликъ-то у тебя!-- воскликнула она и еще всмотрѣлась.-- Послушай, я тебя видѣла. Гдѣ я тебя видѣла? Владимірскій, говоришь?... Гм... странно!
   -- Ха, ха, ха!-- раскатился Илья Евдокимычъ, совершенно упустивъ изъ вниманія резонансъ барскаго дома.
   -- О, чтобъ тебя!-- вскрикнула Евгенья Марковна, зажимая уши, и вдругъ разсердилась:-- Не смѣй у меня грохотать! Въ дремучемъ бору, что ли, сидишь? Какъ съ тобой съ такимъ дѣло имѣть? Что? Говори потише, я не глуха.
   Ильѣ Евдокимычу удалось достигнуть мягкихъ нотъ и онъ быстро успокоилъ Евгенью Марковну. Тѣмъ временемъ Егоръ Севастѣевъ дѣлалъ всевозможныя усилія, дабы вызвать на своемъ лицѣ нѣкоторое подобіе привлекательности. Явилась Лукерья Савишна и стала наливать чай. Барыня, пригласивши купцовъ къ столу, сама не сѣла съ ними, а помѣстилась у окна за маленькимъ столикомъ, куда Савишна и подавала ей чай. Въ особицу же поданы были барынѣ сливки въ крошечномъ молочникѣ и черствый кусокъ бѣлаго хлѣба,-- за большимъ столомъ такой роскоши не полагалось.
   Илья Евдокимычъ, всячески изощряясь въ словахъ, повелъ разговоръ. Онъ упомянулъ и о томъ, что "не похожъ на прочихъ эксплуататоровъ", что "понимаетъ обстоятельства теченія времени и имѣетъ развитіе ума", не чуждъ прогрессу, читаетъ, получаетъ Русскій Курьеръ, что у него братъ кончилъ курсъ въ Петровской академіи и теперь въ сосѣднемъ земствѣ заправляетъ "бюрой", что онъ, Прытковъ, не согласенъ, подобно инымъ, вести дѣла "срыву, да сбацу" и вообще всѣмъ "желаетъ обоюдной пользы интересовъ и вполнѣ гражданскихъ правъ". Евгенья Марковна медленно пережевывала хлѣбъ уцѣлѣвшими передними зубами, запивала изъ блюдечка, слушала, отъ времени до времени не то съ ироніей, не то съ похвалой произносила: "Во-какъ! во-какъ!" затѣмъ вытерла сморщенныя губы и сказала:
   -- Высоко летаешь. Куда только сядешь -- неизвѣстно. Встарину всякая тварь свое гнѣздо знала. Нонче все пошло наизворотъ. Савишна, прибирай.
   -- Хе, хе, хе... Такъ какъ же, сударыня, насчетъ аренды?-- сказалъ нѣсколько сконфуженный Илья Евдокимычъ.
   -- Сдаю, батюшка. Гляди, рыскай, обнюхивай. Въ полѣ побывалъ, садъ обревизуй. Изъ дому отдѣляю тебѣ три комнаты: не дворяне, размѣститесь. Остальное для молодыхъ господъ.
   -- Какое же ваше намѣреніе о самоличномъ мѣстожительствѣ?
   -- Въ гробу!-- сердито крикнула Евгенья Марковна.-- Погоди перебивать. Развитіемъ хвалишься, а вѣжливости не научился! Въ саду, ежели молодые господа станутъ жить, не шляться; не соваться на глаза. Доходъ твой, а гулять не тебѣ. Захочешь съ женой деревенскаго развлеченія -- возьми самоваръ и ступай въ Гремячій,-- видѣлъ рощицу? Ну, а цѣна... Можешь ты мнѣ за годъ впередъ отдать?
   -- Съ превеликимъ удовольствіемъ.
   -- Такъ цѣна двѣ тысячи восемьсотъ.-- Она отвернулась къ окну и нервно забарабанила пальцами.
   -- Та-акъ-съ... Дозвольте теперь садокъ осмотрѣть.
   -- Твоя воля.
   -- Ну, кумъ Егоръ, пойдемъ!
   -- Иди, куманекъ. Не въ моготу; ноги смерть ноютъ. Отдохну маленько.
   Илья Евдокимычъ съ недоумѣніемъ взглянулъ на кума; одно мгновеніе неопредѣленная, но подозрительная мысль сверкнула у него въ головѣ, но онъ тотчасъ же отогналъ ее и на цыпочкахъ, чтобы не обезпокоить отвернувшуюся барыню, вышелъ изъ комнаты. Тогда Егоръ Севастѣевъ такъ же безшумно поднялся, заглянулъ въ двери и, убѣдившись, что остался вдвоемъ, подобострастно произнесъ;
   -- Что я осмѣлюсь объявить, сударыня...
   Евгенья Марковна быстро повернулась. Въ ея глазахъ блестѣли слезы.
   -- Ты зачѣмъ остался?-- воскликнула она, проводя рукой по глазамъ.
   -- Прытковъ самый несостоятельный человѣкъ-съ. Хотя-жь онъ мнѣ и кумъ, но надо говорить по совѣсти. Какъ вижу неопытность. Желаете получить съ меня двѣ тыщи девятьсотъ?
   Евгенья Марковна ужасно взволновалась:
   -- Ахъ, Владычица Пресвятая... Что вы со мной, изверги, дѣлаете? Чѣмъ несостоятельный... банкрутъ? червонный валетъ? Говори, говори скорѣе!... Гдѣ я тебя видѣла?... Гдѣ я тебя встрѣчала?...
   И вдругъ глаза Евгеньи Марковны расширились и переполнились ужасомъ; она прижалась къ креслу и, вытянувъ впередъ руки, неистовымъ голосомъ завопила:
   -- Ай, батюшки мои, палачъ!... Ай, палачъ!... Люди!... Агашка!...
   Въ то же время на дворѣ зазвенѣлъ ямской колокольчикъ.
   

III.
Ликвидація.

   Становой приставъ Алянчиковъ, во-первыхъ, былъ весьма благовоспитанъ, а, во-вторыхъ, пріобыкъ къ самымъ противуестественнымъ внезапностямъ. Вотъ почему ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на его гладко выбритомъ лицѣ съ пушистыми усиками, когда онъ вошелъ въ домъ и увидалъ суматоху и бѣготню, услыхалъ загадочные крики: "Ай, палачъ!" и затѣмъ какой-то растерянный шепотъ: "За кѣмъ пріѣхали? Кого привезли? Кто съ колокольчикомъ?" Офицерскимъ движеніемъ плечъ сбросивъ шинель на руки рыжаго человѣка съ возбужденнымъ и отчасти свирѣпымъ выраженіемъ лица, Алянчиковъ развязно вошелъ въ комнату, щелкнулъ каблуками, положилъ портфель на столъ и сухо-оффиціальнымъ голосомъ произнёсъ:
   -- Имѣю честь рекомендоваться: вновь назначенный приставъ перваго стана.
   -- Зачѣмъ? Зачѣмъ?-- повторяла Евгенья Марковна, не сводя съ Алянчикова страшно-испуганныхъ глазъ и не вставая съ креселъ.
   Становой снисходительно усмѣхнулся.
   -- За недоимками, сударыня.-- Онъ вынулъ изъ портфеля бумагу.-- Вдова гвардіи ротмистра Евгенья Марковна Мансурова... вотъ-съ. За вами числится недоимокъ по государственному, губернскому и уѣздному земскимъ сборамъ 583 рубля 21 1/2 копѣйки. Угодно внести ихъ тотчасъ же?
   -- Числится... числится...-- пробормотала Евгенья Марковна, какъ будто вспоминая. Вдругъ лицо ея перекосилось, губы дрогнули. Она съ усиліемъ поднялась, сдѣлала нѣсколько нетвердыхъ шаговъ и быстро зашлепала туфлями по направленію въ спальнѣ.-- Кати!-- послышался оттуда слабый зовъ.
   Алянчиковъ остался одинъ. Онъ въ недоумѣніи развелъ руками. Изъ передней выглянулъ Егоръ Севастѣевъ.
   -- Больше ничего, какъ лишёмшись разсудка, ваше благородіе,-- сказалъ онъ съ злобнымъ дрожаніемъ въ голосѣ.
   -- Да? А наслѣдниковъ налицо не имѣется?-- Алянчиковъ сѣлъ, предварительно увѣрившись въ правоспособности расшатаннаго стула, и щелкнулъ новенькимъ портсигаромъ.
   Егоръ Севастѣевъ чиркнулъ по штанамъ спичкой и подалъ огонь.
   -- Ха! Наслѣдница-то, сами изволите знать, за какія дѣла на привязи состоитъ,-- сказалъ онъ, опять отступая къ порогу.-- Ничего нѣтъ мудренаго и барчукъ въ тепломъ мѣстѣ.
   -- Гм... ты... вы кто же такой?
   -- Владимірской губерніи купецъ Колодкинъ. Пріѣхали было съ товарищемъ ренду снимать, а она, поди, бунтъ какой затѣяла!
   -- Въ аренду? Вотъ и отлично. Вы дайте ей задатокъ, а я его въ недоимки оборочу. Отлично. А то описи эти, торги... Съ одной стороны требуютъ, съ другой -- не одобряютъ. Что же вы не садитесь?
   Колодкинъ, вытянувшись на носкахъ, заглянулъ по направленію къ спальнѣ и нерѣшительно присѣлъ на кончикъ стула.
   -- Да что, ваше благородіе, выгнала! Померещилась ей какая-то пустяковина... какъ заоретъ! Принужденъ былъ удалиться въ перёдню.
   -- Вотъ какъ! Говорятъ, что чудачка... Одичалая княжна!-- Становой усмѣхнулся въ усы.
   -- А вы ее приструньте, ваше благородіе,-- съ таинственнымъ видомъ наклоняясь къ нему, зашепталъ Егоръ Севастѣевъ.-- Ежели на нее съ нахрапомъ -- безпремѣнно сдастъ! А мы, въ случаѣ чего, благодарность бы, въ примѣру...
   Становой холодно посмотрѣлъ ему въ лицо и, не повышая голоса, сказалъ:
   -- Послушай, братецъ, барыня тебя выгнала, а я, вѣдь, могу и въ станъ препроводить.
   -- Зачѣмъ же-съ!-- съ смущеннымъ видомъ забормоталъ Егоръ Севастѣевъ, вскакивая со стула.-- Мы, какъ искони-бѣ русскіе люди... и за всякій часъ почитаемъ начальство... И, къ примѣру, ежели примѣчаемъ зловредныхъ человѣковъ -- изо всей силы-мочи стараемся... Не щадя живота-съ!...
   -- То-то!
   -- Барыня просятъ минуточку обождать,-- объявила няня, возвращаясь изъ спальни.
   Егоръ Севастѣевъ остановилъ ее и что-то пошепталъ.
   -- Охъ, и горе намъ съ нею,-- со смѣхомъ отвѣтила Катерина Митревна,-- и съ чего померещилось? Ну, иди, посиди у меня въ каморкѣ... авось обойдется.
   Становому пришлось ждать довольно долго. Наконецъ, его пригласили въ гостиную. Теперь на Евгеньѣ Марковнѣ накинута была какая-то выцвѣтшая мантилья, а въ носу она безпрестанно подносила пузырекъ съ нашатырнымъ спиртомъ.
   -- Присядьте, батюшка... не знаю какъ имя-отчество?-- проговорила она слабымъ голосомъ.
   -- Юліанъ Евтѣичъ Алянчиковъ.
   -- Ульянъ?
   -- Юліанъ-съ.
   -- Чтой-то, батюшка, точно богоотступникъ!-- съ неудовольствіемъ сказала Евгенья Марковна и, всмотрѣвшись, добавила:-- Не Евтѣя ли Антипыча Алянчикова сынокъ?
   -- Да, я его сынъ.
   -- Вишь, вѣдь, какое дѣло. А похожъ, похожъ. Въ старину только приказные усовъ не нашивали... Все пошло на изворотъ. Да ты выпить, закусить не желаешь ли?
   Алянчикова покоробило.
   -- Не желаю-съ. Не угодно ли приступить къ дѣлу?
   -- Какое дѣло,-- оживилась старуха и стукнула пузырькомъ по столу,-- вы, вотъ, начальники, гоняете зря, а жулики столбовую дворянку сговорились ограбить,-- вамъ горя мало! Видѣлъ рыжаго-то? А другой по саду рыщетъ, чай, дубинку на меня подъискиваетъ... Гдѣ законъ?
   -- Я васъ покорнѣйше прошу...
   -- Нѣтъ, ты отвѣчай: куда вы законъ спрятали? Гдѣ законъ?
   -- Я васъ, сударыня, убѣдительно...
   -- А я тебя убѣдительно,-- сейчасъ заарестуй воровскую шайку!
   -- Не извольте фамильярничать,-- отчеканилъ Алянчиковъ, краснѣя и подымаясь съ кресла.-- Я для васъ, сударыня, власть, оскорблять себя не позволю-съ.
   Но Евгенья Марковна въ свою очередь разгорячилась.
   -- А я -- урожденная княжна Тибякина!-- крикнула она.-- Я съ блаженной памяти императоромъ Николаемъ гроссъ-фатеръ танцовала, коли ты хочешь знать... Власть!... куръ цапать -- вотъ твоя власть! Я твоего папеньку,-- живъ ли, нѣтъ, ли,-- дальше лакейской въ домъ не впускала! А тутъ -- на! въ гостиную вломился, въ кресла сѣлъ, столбовую дворянку почитаешь за ничто... Да еще деньги тебѣ подай!... Легкое ли дѣло... Что я за мотыга, дѣтскую вотчину стану транжирить... Нѣтъ у меня денегъ!-- и Евгенья Марковна неожиданно встала и съ необыкновеннымъ гнѣвомъ, съ необыкновенною гордостью опять прослѣдовала въ спальню.
   Юліанъ Евтѣичъ пробормоталъ ругательство,-- надо добавить, весьма несообразное съ благовоспитанностью,-- и раздражительно прикусилъ усы, но скоро успокоился. Твердыми шагами вышелъ онъ на крыльцо и приказалъ ямщику тотчасъ же ѣхать за старостой и понятыми. И хотѣлъ уже возвратиться въ домъ, какъ изъ садовыхъ воротъ показался Илья Евдокимычъ.
   -- Ха, ха, ха, власти предержащей! Зачѣмъ припожаловалъ? Да ты никакъ шкуру смѣнилъ -- квартальную униформу сбросилъ?
   Алянчиковъ засмѣялся и весело потрясъ руку Ильи Евдокимыча.
   -- Въ здѣшній станъ приставомъ назначенъ,-- сказалъ онъ.
   -- Ого! Ну, поздравляю, поздравляю, ха, ха, ха!... А сюда-то зачѣмъ?
   -- Недоимки собираю. Придется вотъ описывать полоумную-то эту... А вы зачѣмъ?
   -- Да, признаться, мансуровское аббатство хочу заарендовать... Замокъ таинствъ, ха, ха, ха!
   -- Ѳедора Евдокимыча давно видали? Антона Родіоныча Алферова?
   -- Давненько. Такъ вотъ какая махинація...
   -- Послушайте, батюшка, вѣдь, старуха-то васъ за жуликовъ считаетъ... Просила меня арестовать.
   -- Врё? Ха, ха, ха!... Не остолбилъ ли ее какъ-нибудь кумъ Егоръ?
   -- А что вашъ кумъ?
   -- А что?
   -- Ну, субъектъ! Онъ ужь успѣлъ мнѣ взятку предложить.
   -- За что?!
   -- Нажмите, говоритъ, старуху: она сдастъ скорѣе. Каковъ, а?
   -- Ха, ха, ха! Ну, вы ужь не ставьте въ строку: кумъ Егоръ типъ, съ него спрашивать все равно, что вонъ съ дуба!
   -- Но однако же...
   -- Да чего тутъ,-- и Илья Евдокимычъ съ хохотомъ, но осторожненько прикоснулся къ животу Алянчикова и затѣмъ спросилъ:-- Вправду, что-ль, описывать хочешь?
   -- Ужь за старостой послалъ. Войдите въ мое положеніе...-- и онъ разсказалъ сцену съ Евгеньей Марковной.
   -- Н-да... Такъ ужь вотъ что, Юліанъ Евтѣичъ...-- Прытковъ взялъ станового подъ руку и повелъ въ садъ.
   Тѣмъ временемъ Егоръ Севастѣевъ сидѣлъ въ няниной комнатѣ и, въ отличномъ расположеніи духа, разрывалъ зубами горячія ржаныя лепешки. У притолки, заложивши руки за спину, стояла Агаѳья; Катерина Митревна сидѣла у стола.
   -- Больше ничего, что требуйте,-- отрывисто бурчалъ Колодкинъ, безпрестанно скашивая глаза на Агаѳью,-- четыреста двадцать -- деньги! Что вамъ по людямъ мотаться? Открывайте въ деревнѣ питейное заведеніе, больше никакихъ!
   -- Велика честь -- кабатчица!-- сказала Агаѳья.
   -- Оттого что млады -- оттого и понятіевъ не имѣете,-- возразилъ Колодкинъ.-- Теперь вотъ на васъ платьице-затрапезъ, а тогда и шелкъ будетъ не въ рѣдкость.
   -- Ты бы лучше пошла рожу умыла,-- сказала няня.
   Агаѳья всхлипнула носомъ, но не двинулась.
   -- На языкѣ-то у всѣхъ медъ,-- проронила она.
   -- Будьте благонадежны, Агаѳья Борисовна, -- осклабляясь сказалъ Егоръ Севастѣевъ и обратился къ матери:-- будьте благонадежны, Катерина Митревна. Какъ вижу ваше вниманіе и расторопность, и, притомъ, открываю съ новаго году оптовый складъ въ Тишёнкѣ -- выдаю вамъ сумму на патентъ и, окромя всего, ежемѣсячнаго жалованья десять цѣлковыхъ. Съ тѣмъ возьмите-съ.
   Катерина Митревна самодовольно улыбнулась, причемъ выраженіе ея лица сдѣлалось очень глупымъ. Улыбнулась и Агаѳья, и, въ силу наслѣдственности, тоже съ глупымъ видомъ.
   -- Няня! къ барынѣ!-- сердито возвѣстила Савишна, отворяя дверь.
   Егоръ Севастѣевъ остался самъ-другъ съ Агаѳьей. Онъ тотчасъ же отодвинулъ лепешки и пристально устремилъ глаза на дѣвку; она на него... Нѣсколько мгновеній продолжалось молчаливое проникновеніе, вдругъ Агашка съ хохотомъ воскликнула:
   -- Палачъ!
   Этотъ смѣхъ раззадорилъ Колодкина. Онъ подошелъ къ ней и, въ упоръ, съ разстановкою, съ тѣмъ же самымъ выраженіемъ, съ которымъ разминалъ вчера свѣжій комокъ чернозема, проговорилъ:
   -- У, кррраля!...
   -- Ну, что еще?
   -- Больше ничего, что краля.
   -- Про себя!
   -- А, можетъ, и про другого кого... ась?
   -- Наплевала-бъ я!
   -- А другой-то, глядишь, большихъ капиталовъ не пожалѣетъ!
   -- Подавится.
   -- И въ разсужденіи родительницы обезпечитъ до гроба...
   -- У насъ у самихъ четыреста двадцать рублей насигнаціи.
   -- Ха! Вѣдь, ихъ надо еще получить, Агаѳья Борисовна. И, притомъ, какія это деньги по новѣйшему вѣку?
   -- Заработанныя, вотъ какія!
   -- А преклонитесь въ обоюдъ-согласіе -- тыщу заработаете... ась?
   Тутъ Егоръ Севастѣевъ не вытерпѣлъ и, съ налитыми кровью глазами, попытался обнять Агаѳью. Но та, изо всей силы ударивъ его по рукѣ, вскрикнула:
   -- Тьфу! пропасти на васъ нѣтъ, охальники...-- и, загрѣмѣвши спиною объ дверь, выскочила изъ комнаты. Колодкинъ даже зарычалъ отъ удовольствія.
   Покинувши Алянчикова, Евгенья Марковна долго и съ неописуемымъ негодованіемъ ходила по спальнѣ. Савишна, прикорнувшая въ уголку съ своимъ чулкомъ, вволю наслушалась гнѣвныхъ и язвительныхъ обращеній по адресу "куроцапа", "богоотступника" и "крапивнаго сѣмени". Но богомолкѣ столь казались не содѣянны и продерзостны эти слова, что она, вопреки обычаю, не поддакивала и только съ сокрушеніемъ вздыхала.
   -- Что ты пыхтишь, словно кузнечный мѣхъ?-- крикнула Евгенья Марковна,-- что ты молчишь, мать моя? Барыню хоть по щекамъ бей, вамъ горя мало!... Небось прежній становой не спрашивалъ, не нахальничалъ. Пришлетъ повѣстку -- и дѣло съ концомъ... А этотъ, накось, съ какою фанаберіей налетѣлъ... Я, батюшка, сама не таковская! А? Да говори что-нибудь!
   -- Охъ, сударыня, начальство-то нонѣ строго...
   -- Начальство!... Я сама себѣ начальница. Онъ жуликовъ стращай, а не столбовыхъ дворянъ... Ахъ, матушки, какая тоска! Тотъ-то окаянный... И по-твоему похожъ на тамбовскаго палача, а?
   -- И-и, благодѣтельница... Да я, вѣдь, палача не видала.
   -- Ничего-то вы не видите!... И другой -- разбойникъ. По лицу видать, что разбойникъ. Пасть разинетъ -- натрясешься съ испугу!... Кто говорилъ, что онъ въ Тишанкѣ торгуетъ? Ты говорила? Не лги, ужь знаю, что ты!... Ахъ, да,-- Катя... Позови-ка ее ко мнѣ.
   Но когда Савишна вышла, силы оставили Евгенью Марковну. Съ тяжелымъ вздохомъ она опустилась въ продавленное кресло, вытянула ноги, закрыла глаза... Мгновенно лицо ея покрылось мертвенною блѣдностью, нижняя губа отвисла, въ распавшихся чертахъ засквозило обычное выраженіе какой-то недоумѣвающей тоски. Когда вошла няня и спросила, зачѣмъ звали, она мутно и медленно посмотрѣла на нее и не могла вспомнить. И невнятно произнесла:
   -- Кашки... кашки-то мнѣ не забудьте...
   -- Кашки!-- проворчала няня,-- манныхъ крупъ-то на донышкѣ осталось!-- и, мимоходомъ оправляя постель, стирая концомъ фартука пыль съ коммода и подбирая соринки съ полу, продолжала:-- Дождетесь -- кушать станетъ нечего!...Ни себѣ, ни людямъ... Дается рой, чѣмъ бы огребать, а вы капризничаете. Что, въ самомъ дѣлѣ, и Лизавету Петровну впроголодь держите съ вашимъ упрямствомъ, да и насъ обижаете. Мнѣ, какъ хотите, подайте заслуженное. Я, можетъ, на нихъ судьбу свою пріобрѣту.
   -- Охъ, не зуди... отстань!-- простонала Евгенья Марковна.-- Опротивѣли вы мнѣ всѣ...
   -- А вы сдавайте, вотъ и отстанемъ.
   Евгенья Марковна молчала.
   -- И Господь съ вами!... И намъ, и вамъ пріятно... Больше ничего не прикажете?
   Евгенья Марковна молча кивнула головою.
   -- Стакнулась!-- прошипѣла Савишна изъ своего угла, когда няня удалилась.-- Убей меня Богъ, стакнулась!... Охъ, владычица... И какъ это Ты терпишь? Какъ попускаешь?... Пошла я, благодѣтельница, звать ее, гляжу, анъ у ней палачъ сидитъ. Тутъ-то лепешки жретъ, тутъ-то жретъ!... И Агашка чумазая торчитъ у притолки. Не догадалась я, дура, ухомъ приложиться: ужь навѣрное онъ имъ посулы сулилъ... Убей меня Богъ, сулилъ!
   Евгенья Марковна опять ничего не отвѣтила и только страдальчески усмѣхнулась.
   Долго продолжалась тишина. Въ безмолвномъ домѣ снова съ ясностью и отчетливостью сталъ преобладать мѣрный звукъ маятника... Въ книгахъ едва слышно скреблись мыши. Яркое, съ красноватымъ отблескомъ, октябрьское солнце, наполнявшее комнаты, всему придавало какой-то меланхолическій отпечатокъ.
   -- Уѣхалъ?-- тихо проговорила Евгенья Марковна.
   Но не успѣла Савишна отвѣтить, какъ въ домѣ раздался шумъ. Вихремъ пролетѣла Агашка, по лошадиному топая пятками и задѣвая на ходу неустойчивую мебель; твердо застучала начальственная стопа Юліана Евтѣича; побѣжала няня, послышались грузные мужицкіе шаги, хохотъ Ильи Евдокимыча, зловѣщій басъ Колодкина... Огромный резонансъ преувеличивалъ всѣ звуки до какихъ-то угрожающихъ размѣровъ.
   -- Дождались!-- крикнула няня, появляясь въ дверяхъ.-- Староста, понятые пришли... Вотчину хотятъ описывать!... Становой васъ требуетъ!...-- и внезапно заплакала.-- Что-жь это такое?... Али ужь послѣдніе денечки мансуровскому корню?... Матушка! Сударыня!... Да сколько, можетъ, вѣковъ... И дѣды, и прадѣды... Да урезоньте вы ихъ, идоловъ... Да мы костями ляжемъ за нашихъ господъ... О-о, до чего дожили!
   Савишна перепугалась свыше всякой мѣры. Поминутно крестясь и бормоча: "Упаси, Господи... Пронеси, Господи", она бросилась къ сундуку, на которомъ сидѣла, трясущимися руками стала выбирать изъ него четки, крестики, бѣльишко и все это запихивала въ дорожную сумку.
   Нѣкоторое время Евгенья Марковна оставалась неподвижною. Потомъ выпрямилась, встала, возвела глаза на икону,-- какъ былъ краснорѣчивъ этотъ потухшій взглядъ!-- и, торжественно-медленною походкой направилась изъ спальни. И, вѣроятно, въ ея фигурѣ было нѣчто очень значительное: Илья Евдокимычъ невольно вытянулся и сдѣлался серьезенъ, Колодкинъ скрылся въ переднюю, гдѣ въ самомъ угнетенномъ и недоумѣвающемъ состояніи духа толпились мужики. Самъ Юліанъ Евтѣичъ почтительно поднялся съ мѣста.
   -- Не угодно ли указать...-- началъ было онъ скорѣе съ нѣкоторою грустью, нежели съ прежнимъ оффиціальнымъ выраженіемъ. Но Евгенья Марковна перебила его.
   -- Садитесь всѣ,-- произнесла она, дѣлая величественное мановеніе рукою, и опустилась на кресло такъ, что глаза ея были обращены въ сторону.-- И тотъ...
   -- Купецъ Колодкинъ-съ!-- подхватилъ Илья Евдокимычъ.
   -- И господинъ Колодкинъ... Всѣ садитесь.
   Егоръ Севастѣевъ бокомъ втиснулся въ комнату и присѣлъ у дверей.
   -- Не угодно ли указать имущество или статьи дохода, подлежащія описи?-- договорилъ Алянчиковъ.
   -- Имущество мое досталось мнѣ отъ незабвенной памяти родителя моего князь-Марка Ильича Тибякина...
   -- Но позвольте-съ...
   Евгенья Марковна возвысила голосъ:
   -- Ему же пожаловано въ приснопамятный день кончины императора Павла Перваго... За особливыя заслуги.
   -- Осмѣлюсь поставить вамъ на видъ, сударыня...
   -- А крестьяне переселены съ родовыхъ вотчинъ. И тѣ вотчины изстари въ роду князей Тибякиныхъ... по грамотамъ благочестивѣйшихъ царей Ѳедора и Алексѣя всея Россіи и иныхъ самодержцевъ.-- Она помолчала, точно вслушиваясь въ замиравшіе звуки своихъ словъ, и потомъ добавила:-- А теперь дѣлайте, что знаете.
   Юліанъ Евтѣичъ снова предложилъ свой вопросъ. Евгенья Марковна безмолствовала. Всѣ переглянулись. Въ передней послышаясь вздохи, шепоты. Дворовые старички уныло качали головаіи, высматривая изъ дверей. Въ сосѣдней комнатѣ рѣкою разливаясь Катерина Митревна.
   Илья Евдокимычъ оегонечно дернулъ становаго за фалду.
   -- Не угодно ли вамъ сдать въ аренду имѣніе?-- съ изысканною вѣжливостью сказалъ тотъ,-- тогда отлично бы все устроилось. Вотъ Илья Евдокимычъ Прытковъ извѣстенъ мнѣ за солиднаго коммерсанта... Имѣетъ родственника на видномъ посту. Пользуется расположеніемъ извѣстнаго богача и почти милліонера Антона Родіоныча Алферова. И, надѣюсь, не станетъ злоупотреблять вашимъ вполнѣ критическимъ положеніемъ.
   -- Имѣемъ крестъ, Евгенья Марковна!-- съ достоинствомъ заявилъ Илья Евдокимычъ.
   -- Сколько же намѣренъ заплатить... господинъ Прытковъ?-- отвѣтила Евгенья Марковна, не поворачивая головы.
   -- Какъ говорено-съ: двѣ тысячи восемьсотъ годовыхъ и впередъ деньги-съ.
   -- А тотъ... господинъ Колодкинъ?
   Скулы у Егора Севастѣева задергались и покрылись пятнами. Тѣмъ не менѣе, онъ всталъ и, ни на кого не глядя, какимъ-то грубо-вызывающимъ голосомъ произнесъ:
   -- Двѣ тыщи девятьсотъ.
   -- ЭгеІ да у васъ аукціонъ!-- въ полголоса сказалъ Алянчиковъ, обращаясь къ Ильѣ Евдокимычу.
   Тотъ побагровѣлъ.
   -- Ты что-жь это, антихристъ, дѣлаешь?-- сказалъ онъ, впиваясь глазами въ кума.
   -- Моя цѣна: двѣ тыщи девятьсотъ,-- повторилъ Егоръ Севастѣевъ, не обращая вниманія на Прыткова.
   -- Позвольте-съ!-- вскрикнулъ Илья Евдокимычъ, вскакивая съ мѣста.-- Евгенья Марковна! Господинъ становой приставъ! Позвольте мнѣ партикулярный разговоръ съ нимъ имѣть.
   -- Не желаю,-- заявилъ Колодкинъ.
   -- Нѣтъ, вре-ешь!-- сказалъ Илья Евдокимычъ,-- не на таковскаго напалъ!-- и, подбѣжавши къ куму, схватилъ его за рукавъ и потащилъ въ переднюю.-- Ахъ, ты, анафемская образина!... Да ты, ничего не видя, съ дубинкой подъ дорогу вышелъ? Да ты живьемъ задумалъ меня слопать?...
   Колодкинъ сначала упирался,-- вышла даже возня, -- потомъ хлопнула наружная дверь и кумовья скрылись. Въ передней раздался сдержанный смѣхъ и кто-то достаточно громко произнесъ:
   -- Словно псы изъ-за падали!
   -- Эй!-- грозно крикнулъ становой. Все стихло. Онъ обратился къ Евгеньѣ Марковнѣ:-- Не прикажете ли старосту и понятыхъ отослать обратно?
   -- Дѣлайте, что знаете, -- отвѣтила она, пребывая все въ томъ же безучастномъ и какъ бы застывшемъ состояніи.
   -- Да-съ... Такъ вотъ какъ-съ, -- заговорилъ Юліанъ Евтѣичъ, тяготясь молчаливымъ присутствіемъ странной старухи,-- и папашу еще знали... Умеръ, умеръ... Опредѣлилъ меня въ кадетскій корпусъ, взялъ, да и отправился къ праотцамъ. Примѣрный былъ служака. Вѣдь, засѣдателемъ лѣтъ тридцать, кажется, прокоптѣлъ? И за всѣмъ тѣмъ -- молодецъ: всѣхъ насъ въ люди вывелъ. Семеро насъ, сударыня. Старшій въ жандармскомъ корпусѣ,-- теперь ужь адъютантъ, второй -- исправникомъ, третій -- столоначальникомъ въ губернскомъ правленіи, четвертый -- въ Москвѣ по сыскному отдѣленію, пятый -- въ консисторіи служитъ, шестой -- спеціалистъ по бракоразводнымъ дѣламъ... А седьмой -- я. Будь старичина живъ, надѣюсь, было бы чѣмъ похвастаться!
   Юліанъ Евтѣичъ помолчалъ, побарабанилъ пальцами по собственному колѣну, вынулъ было портсигаръ и даже щелкнулъ имъ, по тотчасъ же положилъ обратно.
   -- Да-съ... Такъ вотъ какъ-съ.... А я вамъ отъ души совѣтую сдать Прыткову. Человѣкъ вполнѣ основательный. Часто приходилось бывать въ алферовскомъ магазинѣ: придешь -- и онъ случится. И постоянно въ шутливомъ настроеніи духа. Черезъ него я и съ Антономъ Родіонычемъ имѣлъ честь познакомиться. Неоднократно игрывалъ въ винтъ съ почтеннымъ старцемъ. Не изволите знать? Почти милліонеръ, нѣсколько сроковъ подрядъ головой былъ избираемъ... И къ Ильѣ Евдокимычу очень благоволитъ.
   Евгенья Марковна не обращала ни малѣйшаго вниманія. Могло казаться, что она заснула, если бы не тусклый взглядъ, неподвижно устремленный въ какую-то неопредѣленную даль.
   Юліанъ Евтѣичъ кашлянулъ и покрутилъ усики.
   -- Да-съ,-- продолжалъ онъ,-- и братъ его занимаетъ видное мѣсто. А все обязанъ Антону Родіонычу... Подите, что значитъ старина! Своего единственнаго сына до третьяго класса только довелъ, а Ѳедору Евдокимычу далъ возможность курсъ кончить. Разумѣется, Ивану Антонычу съ его состояніемъ нѣтъ и надобности, но, съ другой стороны... Я о себѣ скажу: вы не повѣрите, до какой степени требуется лоскъ отъ полицейской службы...
   Дверь опять хлопнула, раздались быстрые шаги и въ комнату вошли кумовья. Оба были съ красными и возбужденными лицами и ужасно торопились.
   -- Вдвоемъ снимаемъ... Двѣ тыщи девятьсотъ... шабашъ!-- сказалъ Прытковъ.
   -- А промежъ себя особо поконтрачимся,-- вымолвилъ Колодкинъ.
   -- Теперь такъ, значитъ, порѣшимъ,-- перебилъ Илья Евдокимычъ.-- Какъ драгоцѣнный мой куманекъ меня, дурака, подсидѣлъ... Молчи, молчи, знаю, что говорю! И оказалъ себя въ самомъ возмутительномъ духѣ и подломъ видѣ, то продаю я ему свое заведенье въ Тишанкѣ за три тысячи двѣсти рублей. Такъ, гусь лапчатый?
   -- И меринъ въ то же число.
   -- Чортъ съ тобой!... И, въ воздаяніе злодѣйскихъ поступковъ, принимаю я его, искаріота, въ товарищи по арендѣ. Прытковъ и Ко, значитъ. Такъ, рыжая бестія?
   -- Да ты не больно ругайся!
   -- Ха, ха, ха!-- Евгенья Марковна вздрогнула, но ни слова не сказала.-- Извините, сударыня, маленько нервы развозились. Тебя развѣ ругать надо? Тебя прямо взять, да... Ну, дьяволъ съ тобой. А въ компаніи быть ему на кондиціяхъ: пунктъ первый -- въ хозяйство не впутываться, пунктъ второй -- въ усадьбѣ не житъ, третій пунктъ -- скота своего не имѣть и быть на третнёмъ паю и въ расходахъ, и въ барышахъ. Такъ, сатанаилъ?
   -- А отъ тебя чтобъ отчетъ. Чтобъ каждая копѣйка на счету была.
   -- Еще бы! Бухгалтера заведу!
   -- Тамъ кого хочешь заводи, а передо мной отчитывайся.
   -- Согласны, сударыня?-- освѣдомился Алянчиковъ.-- Двѣ тысячи девятьсотъ даютъ... Вдвоемъ.
   -- Дѣлайте, что знаете.
   Опять всѣ переглянулись.
   -- Значитъ, возможно и къ условію приступить?-- произнесъ Илья Евдокимычъ.-- Сдача ваша будетъ на двѣнадцать лѣтъ, изъ дому отдѣляете на предметъ жительства четыре комнаты, деньги впередъ, земля поступаетъ въ хозяйственное наше распоряженіе?...
   Но Евгенья Марковна и на это повторила:
   -- Дѣлайте, какъ знаете.
   Илья Евдокимычъ пожалъ плечами.
   -- Какъ же, Евгенья Марйовна...-- началъ было онъ.
   -- Въ саду не разгуливать,-- сказала она.
   Всѣ сразу повеселѣли.
   -- Что же, -- сказалъ Илья Евдокимычъ, едва удерживаясь отъ радостнаго смѣха, -- коли есть такое ихъ согласіе... А въ саду само собою намъ нечего дѣлать!... Пиши, Юліанъ Евтѣичъ, а мы руки приложимъ.
   -- Съ чего же начнемъ?
   -- А во первыхъ строкахъ запродажу на тишанское заведеніе: пятьсотъ монетъ задатку. Такъ, кумъ Егоръ?
   -- И меринъ въ то число.
   -- Полюбился тебѣ меринъ!... Вторичная глава: условіе въ отношеніи взаимности компанейскаго товарищества Илья Прытковъ и Ко. Ну, а въ-третьихъ.-- домашній договоръ объ арендѣ, и въ томъ смыслѣ, чтобы черезъ мѣсяцъ сроку явиться въ городъ и заключить нотаріальный контрактъ.
   -- Ну, батенька, работы вы мнѣ задаете!-- сказалъ становой.
   -- Толкуй! Придетъ моментъ и мы для вашего благородія потрудимся. Съѣдемся въ городѣ, такой камуфлетъ тебѣ закачу посредствомъ рамса,-- мѣсяца въ два не отдышешься, ха, ха, ха! Начинай объ арендѣ... матеріалъ-то канцелярскій при тебѣ? А я тѣмъ мѣстомъ запродажу нацарапаю. Эхъ, учили-то насъ погрошовому!-- и Илья Евдокимычъ съ рѣшительнымъ видомъ началъ засучивать рукава.
   Но Алянчикова стѣсняло присутствіе Евгеньи Марковны.
   -- Не угодно ли пока отдохнуть, сударыня?-- сказалъ онъ.
   Она качнула головой -- не въ знакъ согласія, но отъ усилія встать. Илья Евдокимычъ предупредительно поддержалъ ее подъ локоть.
   Когда Евгенья Марковна вышла, Алянчиковъ отослалъ старосту и понятыхъ,-- старосту, съ наказомъ приготовить жареную курицу. Въ передней остались только старички. Они сѣли рядышкомъ на конякѣ и, тяжко переводя дыханіе, кашляли и вздыхали. Колодкинъ вплотную придвинулся къ столу, становой закурилъ, Илья Евдокимычъ, низко склонившись надъ бумагой и выдѣлывая ртомъ необыкновенныя гримасы, скрипѣлъ перомъ и моментально оказался весь въ поту... Когда настала очередь писать объ арендѣ, Егоръ Севастѣевъ сталъ предъявлять такіе пункты, что Юліанъ Евтѣичъ застыдился.
   -- Послушайте, братецъ!-- воскликнулъ онъ,-- да вы завоевали, что-ль, имѣніе-то?
   -- Извѣстно, завоевали, коли такой случай подвернулся.
   -- А помягче?
   -- Въ торговомъ дѣлѣ разборки не полагается. Нонче я урвалъ, а завтра и мнѣ морду искровянили. Помилуйте-скажите, годами такого случая надо ждать!
   -- Ну, а я писать не стану. Илья Евдокимычъ, вѣдь, ужь слишкомъ!
   Илья Евдокимычъ отложилъ перо, ухнулъ, утерся и разсѣянно посмотрѣлъ на Алянчикова.
   -- Въ чемъ прокламація?
   --. Какая къ чорту Прокламація! Вашъ компаньонъ прямо желаетъ скушать госпожу Мансурову,-- и Юліанъ Евтѣичъ съ ироническимъ видомъ повторилъ колодкинскіе пункты. Прытковъ расхохотался.
   -- Типъ!-- воскликнулъ онъ,-- въ книжки просится!
   -- Ты, надо полагать, очень ужь разбогатѣлъ,-- огрызнулся Колодкинъ.
   -- Юліанъ Евтѣичъ! Аль намъ его за превратно-злодѣйскіе умыслы и поступки подъ конвой, да по этапу... а? Ха, ха, ха!... Пожалуйте, молъ, именующій себя Владимірскимъ купцомъ, въ казенный апартаментъ... Ха, ха, ха!... А отзвонитъ пути сообщенія -- къ супругѣ, съ сотскимъ, на веревочкѣ, ха, ха, ха!... Гдѣ былъ-побывалъ? У кума въ гостяхъ... ха, ха, ха!
   -- Ты не бреши! У меня документъ есть.
   -- Какой документъ, можетъ, поддѣльный?
   -- Кумъ Илья! Тебѣ говорю, прикуси языкъ!-- Егоръ Севастѣевъ засверкалъ глазами и значительно посмотрѣлъ на Прыткова.
   -- Что такъ?
   -- Ничего. Забылъ о чемъ дорогой-то брякалъ?
   -- Господа, господа, надо торопиться!... Какъ же писать?
   -- Пиши какъ можно вкратцѣ,-- сказалъ Илья Евдокимычъ.-- Обозначь: сдала, молъ, такому-то такая-то, со всѣми принадлежащими постройками, за столько-то, въ полное, молъ, и неотъемлемое хозяйственное распоряженіе {Терминъ "хозяйственное распоряженіе" употребляется въ томъ случаѣ, когда, для арендатора не обязательна какая бы то ни было система полеводства.}. Понимаешь, дубина стоеросовая?-- проговорилъ онъ въ сторону Колодкина,-- въ хо-зяй-ственное! Да не забудь ввернуть: четыре, молъ, комнаты, и въ садъ, молъ, безъ нужды не соваться... ха, ха, ха! Пущай ей въ носъ шибанетъ!
   Когда всѣ бумаги были готовы, кумовья сначала подписались, на договорѣ товарищества,-- этого потребовалъ Егоръ Севастѣевъ. Потомъ зарукоприкладствовали продажу "тишанскаго заведенія"... Егоръ Севастѣевъ отсчиталъ пять сторублевыхъ и, все время, пока Прытковъ подписывался, держалъ ихъ за края, а Илья Евдокимычъ. прижималъ лѣвою ладонью. Съ такими же предосторожностями Колодкинъ вручилъ куму еще нѣсколько сотъ рублей "въ счетъ пая".
   Солнце склонялось за полдень. Красноватый отблескъ его лучей становился багровымъ. Въ окна той комнаты, гдѣ совершалось, "дѣло", свѣтъ падалъ съ юго-запада и какимъ-то заревомъ отражался на дверяхъ, ведущихъ въ переднюю. Въ саду поднялся шумъ, повѣялъ вѣтеръ, деревья скрипѣли и качались, послѣдніе листья кружились въ воздухѣ. Въ просвѣты липъ видѣнъ былъ горизонтъ, на немъ темнѣли облака... Они смыкались, сливались другъ съ другомъ и мало-по-малу образовывали густую тучу.
   Илья Евдокимычъ на цыпочкахъ вышелъ въ сосѣднюю комнату, заглянулъ въ слѣдующія: онѣ были пусты. Тогда онъ возвратился въ переднюю и спросилъ старичковъ: куда дѣвалась дѣвка? Но старички, точно припаянные къ конику, уныло посмотрѣли на него и ничего не отвѣтили. Въ каморкѣ раздавался храпъ, слышны были свистящіе, съ какими-то басистыми переливами звуки. Илья Евдокимычъ вошелъ туда, и увидалъ крѣпко спящую Агашку. "Тьфу ты, оголтѣлая!-- воскликнулъ онъ и, съ трудомъ растолкавши дѣвку, послалъ ее за барыней. Агашка пошла въ спальню въ такомъ заспанномъ состояніи, что на пути раза два натыкалась на стулья и изо всей силы ударилась о притолку, но, возвращаясь оттуда, совершенно пришла въ себя, и, взглянувши на купцовъ, фыркнула.
   -- Аль что случилось?-- безпокойно спросилъ Илья Евдокимычъ.
   -- Лукерья-ханжа сбѣжала!
   -- Какъ такъ?
   -- Да такъ... Подобрала свою сумку, да заднимъ ходомъ, да черезъ садъ... Только ее и видѣли!
   -- Вотъ те фунтъ... ха, ха, ха!... Помѣщицу-то позвала?
   Отъ спальни медленно зашлепали туфли. Кумовья встали, Юліанъ Евтѣичъ съ дѣловымъ видомъ началъ рыться въ портфелѣ. Евгенья Марковна вошла въ сопровожденіи нянюшки, опустилась въ кресло и, попрежнему, обращая тусклый взглядъ въ пространство, съ тѣмъ же выраженіемъ трагическаго величія произнесла:
   -- Всѣ садитесь.
   -- Готово-съ, Евгенья Марковна,-- сказалъ Илья Евдокимычъ, подвигая къ ней бумагу,-- теперь вся суть въ одномъ: зарукоприкладствуйте и дѣло съ концомъ. Вотъ не угодно ли прослушать?... Аль ужь ты прочитай, Юліанъ Евтѣичъ!
   Алянчиковъ взялъ бумагу и, отчеканивая каждое слово, произнесъ пунктъ за пунктомъ. Евгенья Марковна точно окаменѣла.
   -- Такъ какъ же-съ?-- спросилъ Прытковъ.
   -- Деньги,-- проговорила она.
   Илья Евдокимычъ вопросительно взглянулъ на Колодкина,-- тотъ съ надлежащимъ выраженіемъ скосоротилъ лицо. Тогда Илья Евдокимычъ вынулъ бумажникъ, отсчиталъ сколько слѣдовало и со словами: "Будьте въ благородныхъ свидѣтеляхъ, господинъ становой приставъ!" -- положилъ на столъ кучку кредитокъ.
   -- Пусть отбираютъ недоимки,-- сказала Евгенья Марковна и немного помолчавъ, добавила:-- пусть всѣ идутъ въ разсчету.
   Алянчиковъ сталъ писать квитанціи. Пять минутъ спустя около барыни столпились домочадцы. Пришла кухарка Анисья съ подросткомъ Ѳедькой, вползли старички, приблизилась няня. Агашка, глупо улыбаясь, глядѣла на деньги.
   -- Получайте съ господина арендатора,-- сказала Евгенья Марковна.
   Илья Евдокимычъ сдѣлалъ нерѣшительное движеніе.
   -- Сколько же кому прикажете?-- спросилъ онъ.
   -- Моихъ четыреста двадцать насигнаціи, -- съ грустью заявила няня, выступая впередъ.
   -- Намъ-то... Намъ-то, кормилецъ!-- на перебой зашамкали старички, необычайно оживляясь и протягивая трясущіяся руки.-- Гропъ!... На гропъ-то деньжоночекъ... Хоть бы похорониться-то... Хоть бы попу-то было бы чѣмъ...
   Но старичковъ спѣшила оттѣснить пришедшая въ азартъ Анисья.
   -- Мнѣ по первое число подавай!-- кричала она,-- моей вины нѣтъ, что не доживомши сроку схожу!... Съ Кузьмы-Демьяны нанималась... Дѣдъ Парменъ! Лукичъ! Катерина Митревна! будьте въ свидѣтеляхъ -- съ Кузьмы-Демьяны нанималась.
   Илья Евдокимычъ со всѣми расплатился. Но возбужденіе и безпорядочная суматоха улеглись не сразу. Старички страшно волновались, вырывали другъ у друга бумажки, муслили ихъ, ощупывали, разсматривали своими подслѣповатыми глазами и шепотомъ перебранивались. Няня и кухарка тоже были въ тревогѣ. Оказалось, что никто изъ мансуровской дворни не видѣлъ кредитокъ съ портретами и поэтому никто не могъ сосчитать больше четырехъ рублей. Потребовалось властное разъясненіе Юліана Евтѣича.
   -- Ну-съ, дополучите остальное и приложите ручку,-- сказалъ Илья Евдокимычъ, макая перо въ чернила и подавая его Евгеньѣ Марковнѣ. Евгенья Марковна медленно повернулась, взяла перо... Одно мгновеніе лицо ея дрогнуло, въ глазахъ вспыхнулъ какой-то безумный блескъ, но она судорожно стиснула губы и овладѣла собою. Кумовья съ затаеннымъ дыханіемъ слѣдили за тѣмъ, какъ желтая, изсохшая рука трепетно выводила буквы. Это продолжалось долго. Наконецъ, послѣдняя буква была написана. Но Евгенья Марковна не отдавала бумагу. Положивъ на нее ладони, она склонила голову. Чепецъ закачался, костлявыя плечи затряслись какъ бы отъ озноба... хриплый, рыдающій звукъ вырвался и замеръ.
   -- Будьте же вы прок...-- вскрикнула она, выпрямляясь во весь ростъ, и вдругъ взглядъ ея остановился.
   Въ дверяхъ стояла немолодая дѣвушка, съ сѣдыми подстриженными волосами, въ шапочкѣ, въ пальто съ барашковымъ воротникомъ, съ пледомъ на рукѣ.
   -- Бабинька!-- произнесла она, съ испуганнымъ лицомъ бро:саясь къ Евгеньѣ Марковнѣ.
   Та простерла руки, хотѣла что-то сказать, судя по началу, что-то по-французски, съ страннымъ, старомоднымъ произношеніемъ, и упала, какъ подкошенная.
   Все смѣшалось. Евгенью Марковну подхватили, уложили въ кресло. Поднялся шумъ. Слышались всхлипыванія и взволнованные голоса: "Барышня... Лизанька... Лизавета Петровна!... Ой, кончается!... За попомъ... за попомъ!" -- "Воды!" -- кричалъ Юліанъ Евтѣичъ. Елизавета Петровна опустилась на колѣни и, охвативъ безчувственное тѣло, съ нѣмымъ ожиданіемъ устремила взглядъ на неподвижное, безкровное лицо.
   Вдругъ по этому лицу пробѣжалъ трепетъ. Губы разжались, одинокая слезинка выкатилась изъ глаза.
   -- Бабинька!... бабинька!... вѣдь, это я, я... Лиза,-- шептала дѣвушка.
   -- Дозвольте! Обратите благосклонное вниманіе!-- вскрикнулъ, какъ ужаленный, Илья Евдокимычъ и ринулся впередъ, потрясая листомъ бумаги.
   -- Тссс...-- съ неудовольствіемъ произнесъ Алянчиковъ.
   -- Помилуйте, что-жь это такое будетъ?... Смотрите, какъ подписалась: Есмь до скончанія вѣку урожденная, княжна Тибякина!
   Евгенья Марковна открыла глаза: сознаніе сверкнуло въ нихъ. На мгновеніе несказанная радость озарила ея измученное лицо и тотчасъ же смѣнилась торопливымъ выраженіемъ.
   -- Всѣхъ прощаю!-- пролепетала она коснѣющимъ языкомъ,-- всѣхъ, всѣхъ, всѣхъ... И Ба... и Ба...-- Она содрогнулась всѣмъ тѣломъ, въ прищуренномъ лѣвомъ глазу что-то замелькало быстро, быстро... и погасло.
   Въ концѣ октября погода рѣзко измѣнилась.
   Ахъ, эти осенніе, мелкіе, непрерывные дожди! Ахъ, эти долгія, темныя ночи... и осклизлыя деревья, и вѣтеръ, и шумъ желѣзной крыши, и унылыя перспективы пустынныхъ, безжизненныхъ полей!... Плачетъ старый садъ -- съ обнаженныхъ вѣтвей тихо падаютъ слезы; плачетъ старый домъ своими окнами, своими стѣнами; плачетъ небо, хмурое, сѣрое, низкое... Потрясающими звуками Шопена плачетъ старое фортепіано. Ни слова!... Все погребено, все схоронилось, все стало предметомъ надгробнаго рыданія.
   По речерамъ въ угрюмомъ домѣ освѣщены два окна. Словно смотритъ угрюмый домъ туда, въ глубину сада, гдѣ наклонилась дуплистая береза, гдѣ полстолѣтія тому назадъ лились блаженныя слезы, произносились стихи, деклараціи... И раздаются въ Княжихъ-Липахъ шепоты по вечерамъ, вздохи, стенанія... И плачеть рояль. О, молодость! О, великодушныя грёзы... и обманутая любовь, и развѣянныя мечты о счастьи! "Помню я и блескъ, и солнце,-- шепчетъ береза, качая скрипящую вершину,-- и нарядныхъ людей съ беззаботными лицами, и громъ музыки... Какъ клялись другъ другу! Какъ обѣщались любить! Какъ опьяняло ихъ веселье, и юность, и радость, -- блаженная радость жизниI" На желобамъ струится вода, стучитъ дождь по желѣзной крышѣ, съ рѣки встаютъ туманы.
   Первое время попрежнему гудѣла чугунная доска и старческій голосъ кричалъ протяжно: "По-сма-три-ва-а-а-ай!..."
   -- Нѣтъ ужь, Парменъ, оставь: и безъ того тоска,-- сказала Елизавета Петровна.
   И царство сосредоточеннаго молчанія, неясныхъ звуковъ, таинственныхъ шороховъ, да струнный голосъ Вирта водворились въ Княжихъ-Липахъ.
   Шопенъ перемежался съ Мендельсономъ, Мендельсонъ съ Шубертомъ... Одинокая жизнь, осенняя непогода длились, длились... безъ перерыва.
   И вотъ, въ туманную ночь, къ самымъ окнамъ придвигались тѣни. Задумчиво склонялись косматыя головы, простирались гигантскія руки... Затихалъ весь садъ, охваченный неодолимою потребностью вниманія... И плакалъ рояль.
   Но струны были безсильны разсказать все. Няня, сидя съ чулкомъ въ своей каморкѣ, и раздумывая, какъ бы ей вырваться въ Тишанку, обстоятельно переговорить съ Колодкинымъ и открыть кабакъ, вдругъ чувствовала иногда, что сердце у ней сжимается, сжимается... и слезы щиплятъ въ горлѣ, и рыдающіе звуки вонзаются въ душу... Но понимать не понимала, о чемъ говорятъ струны.
   Только тотъ понималъ ихъ, кто прикасался къ нимъ. О, тому не нужно было словъ!... Голова горитъ, въ жилахъ пробѣгаетъ холодъ... Тише, тише,-- встаетъ невозвратное... Минувшее заполоняетъ своими красками, тонами, звукомъ рѣчей, своимъ блистающимъ солнцемъ свободы и надежды... О, молодость! О, великодушныя грёзы... и обманутая любовь, и развѣянныя мечты а счастьи!
   А дождикъ льетъ, льетъ, льетъ...
   

IV.
Мужицкое и господское.

   Когда въ концѣ 50-хъ годовъ въ Княжія-Липы съѣзжались гости, они часто говорили о мужикахъ. И такъ какъ къ Ивану Петровичу ѣздили и крѣпостники, и помѣщики съ новымъ образомъ мыслей, и такіе, у которыхъ мыслей не было, но была большая наклонность къ шелковымъ рубашкамъ и бархатнымъ штанамъ, засунутымъ въ высокія голенища, то мужикъ освѣщался весьма разнообразно. Что касается самого Ивана Петровича, онъ въ тѣ годы пріобрѣлъ привычку завершать споры тѣмъ, что предлагалъ гостямъ особое, въ примирительномъ духѣ, удовольствіе. Обыкновенно, когда лѣтнее солнце склонялось къ закату и въ его смягченныхъ лучахъ живописно выдѣлялись мужицкія избы, когда возвращалось стадо, вздымая клубы золотисто-румяной пыли, и пастушій рожокъ оглашалъ окрестность звонкими трелями, когда деревенская улица оживлялась говоромъ, скрипѣніемъ воротъ и веселою хозяйственною суетой, Иванъ Петровичъ велъ своихъ гостей въ самую середину поселка, во дворъ Коняхиныхъ, и представлялъ своего "образцоваго мужичка Мокея".
   И гости всегда оставались довольны. Сутуловатый мужикъ Мокей, настолько прилѣпившійся къ кормилицѣ-землѣ, что и самъ сталъ походить на нее цвѣтомъ своего тѣла, и настолько возлюбившій земледѣльческій трудъ, что казался сплошнымъ мозолемъ,-- этотъ мужикъ Мокей обыкновенно представалъ господамъ во главѣ трехъ молодцовъ-сыновей, двухъ ядреныхъ снохъ и сообществѣ своей жены, тихонькой и привлекательной старушки. У всѣхъ были смышленыя, дѣловыя лица, неторопливыя движенія. Кромѣ гого, самъ Мокей былъ преисполненъ почтительности и даже благоговѣнія къ господамъ и сіялъ отъ ихъ посѣщенія самою подлинною радостью. Молодицы угощали господъ вкусною брагой, старушка доставала изъ погреба холодную, какъ ледъ, крынку молока, Мокей приносилъ сотоваго меду... А тѣмъ временемъ въ ворота входили, косясь на господъ, коровы съ налитымъ выменемъ, блѣяли овцы, хрюкали свиньи; молодцы-сыновья выводили къ, водопою косматыхъ, откормленныхъ лошадей. Ото всего вѣяло изобиліемъ, стройностью, какою-то своеобразною эклогой.
   И, размягченные красивымъ зрѣлищемъ, господа,-- крѣпостники такъ же, какъ и съ новыми взглядами, и тѣ, что въ народныхъ костюмахъ,-- благосклонно улыбались и говорили Мокею:
   -- Старайся, старайся, братецъ... Очень у тебя превосходно!
   А Иванъ Петровичъ неизмѣнно вручалъ тихонькой старушкѣ серебряный рубль и подставлялъ ей руку для поцѣлуя.
   И обыкновенно, отойдя на нѣкоторое разстояніе отъ образцоваго двора, Иванъ Петровичъ указывалъ гостямъ на очень живописныя въ огнѣ заката, но растрепанныя и ветхія избушки, стоявшія: одна -- направо, другая -- налѣво отъ Коняхиныхъ, и съ грустью говаривалъ:
   -- А вотъ захудалые: Листарка и Аѳонька. Молодые крестьяне, но, удивляюсь, рѣшительно непоправимы! Впрочемъ, только недавно посажены на тягло.
   Петръ Ивановичъ уже не устраивалъ такихъ экскурсій. Но и онъ любилъ иногда подводить гостей къ тому мѣсту липовой аллеи, откуда видѣнъ былъ дворъ Коняхиныхъ, и съ удовольствіемъ говаривалъ:
   -- Смотрите воплощеніе крестьянскихъ идеаловъ!
   И гости любовались обширною дубовою связью, свѣжею соломенною крышей съ золотистымъ отливомъ, крѣпкими плетнями, новыми воротами съ кружками изъ бѣлой жести,-- видомъ прочности, строгаго порядка и своеобразной красоты.
   -- А это, къ сожалѣнію, неудачники: Аристархъ и Аѳанасій!-- добавлялъ Петръ Ивановичъ, обращая вниманіе гостей на сосѣднія лачушки.-- И немудрено: чуть ли не съ восемьнадцати лѣтъ ихъ заставили тянуть тягло, а оба были сироты!
   Къ началу 80-хъ годовъ у Мокея были уже женатые внуки, самъ онъ согнулся въ колесо, а старшій его сынъ Миронъ сдѣлался сутуловатымъ; къ тому же времени Аристархъ пріобрѣлъ кличку Листарки-Смутьяна, а другаго Мокеева сосѣда звали Аѳоня и продувной. Листарка жилъ съ Коняхиными не въ ладахъ, но Аѳоня забѣгалъ иногда къ Мокею на пчельникъ, за гумнами, и "калякалъ" съ нимъ. И чаще всего это "каляканье" вводило старика въ досаду.
   -- Дѣдушка Мокей!-- говорилъ Аѳоня, посасывая трубочку я щурясь отъ неодолимаго желанія засмѣяться,-- много-ль у тебя въ кубышкѣ зарыто, а?
   -- Ты видѣлъ, что-ль?... Зарыто!-- съ неудовольствіемъ ворчалъ Мокей.-- Кормимся и то скажи слава Богу... Кхи, кхи... Обуты, одѣты и то благодаренье Создателю, ась?
   -- Анъ, ей-Богу, зарыто!... Ты разсуди, голова, сколько у васъ нонѣ ржи? А! ай не любишь?... Погоди, погоди, я тебя сичасъ учту... Лѣтось трехлѣтка продали? Семнадцать пудовъ меду наломалъ? Восемь возовъ овса свезъ Миронъ на базаръ?...
   Но дѣдушка Мокей не давалъ кончить; сердито поправляя свои рваную шляпенку, онъ восклицалъ:
   -- Свое учитай!... Дѣдушку Мокея нечего тебѣ учитать... Нукосъ, видѣлъ это?-- Мокей съ торжествомъ показывалъ Аѳонѣ своі искалѣченный хребетъ.-- Шестьдесятъ годовъ земельку-то матушку... ась?... А наёмшика снарядилъ за Сережку?... А старуху похоронилъ?
   -- Эва, припомнилъ!... Двадцать годовъ прошло!
   -- А подани? А пять свадебъ?-- пересчитывалъ старикъ, не слушая Аѳоню.-- А жеребца купилъ въ Пучковкѣ -- три сотельныхъ?... Кхи, кхи... Лопочешь зря!
   -- Разсказывай, прошлогодній медъ-то, небось, весь попихалъ въ потаенное мѣсто! Семьдесятъ цѣлковыхъ за одинъ медъ выручилъ!...
   -- У, несуразный ты человѣкъ, Аѳонька!-- Старикъ отплевы вался и отворачивался въ сторону.
   Аѳоня весело хохоталъ, снова набивалъ свою трубочку и давши старику успокоиться, заговаривалъ притворно-серьезнымъ голосомъ.
   -- Я, вѣдь, къ чему, дѣдушка Мокей... Аль мнѣ какая нужда? Зарыто и зарыто -- Господь съ тобой! Я къ тому -- ужь больно вы живете сѣро.
   -- Сѣро!-- съ негодованіемъ подхватывалъ Мокей,-- По два тулупа на брата, по два полушубка... кхи; кхи... по двѣ пары са ногъ, ась? А сколько епанчей, сбруи, худобы... Кто въ деревнѣ кусокъ-ать видитъ во щахъ? Было въ старину, да сплыло... А у Коняхиныхъ, слава Тебѣ Господи, ветчина не переводится!... Вонъ телѣги-то -- всѣ шинованныя!... Сѣро!
   -- Экося!... Я къ тому -- какая вамъ неволя на работѣ-то затягиваться? Семеро васъ мужиковъ, пять бабъ, двѣ дѣвки-невѣсты, а вы, вѣдь, отдыху не знаете... Къ чему? Да я бы на твоемъ мѣстѣ жилъ себѣ паномъ. Ей-Богу!... Я бы прямо, Господи благослови, торговлей занялся... Ей-боженьки, правда! А у тебя еще Алеша грамотный. Что, въ кубышкѣ-то наростетъ, что-ль?... А пусти ее въ оборотъ -- анъ копѣйка полтину родитъ. Я бы все въ деньги, все бы въ деньги оборачивалъ!... А вы что? Обсыпались хлѣбомъ, зарылись въ скотѣ, да въ худобѣ... Прямой ты заворотень, дѣдушка Мокей!
   -- Анъ и вышелъ дуракъ!-- побѣдоносно заявлялъ Мокей.-- Коли ты настоящій крестьянинъ... ась?... Господь повелѣлъ отъ земли кормиться... Кхи, кхи... Отъ земли вышли, земля кормятъ, въ землю пойдемъ... ась? А неежели барышничать.
   Аѳоня опять покатывался со смѣху и предпринималъ новую аттаку.
   -- Для души, значитъ!-- восклицалъ онъ насмѣшливо.-- Ахъ, дѣдъ, дѣдъ... Да вы безперечь душой кривите!... У васъ, вѣдь, въ дому зимой снѣгу не выпросишь... Живи-ко я для души, я бы прямо сказалъ: ей, молъ, Аѳоня, возьмикось саврасаго мерина... Сколотишься деньжонками -- отдашь... а? Аль ржицы на сѣмяна... по-сусѣдски, а?... Ха, ха, ха, не любишь?
   -- Ты сперва поработай съ мое, да и мотай!-- дребезжалъ дѣдъ, гнѣвно мигая своими красными вѣками,-- согнись-ко вотъ въ три погибели, скрючься-ко!... На чужое всѣ тароваты,-- и неожиданно добавлялъ:-- И думать забудь объ кубышкѣ... Нѣту-ти... Отродясь не зарывалъ... Сыты, одѣты... у, пустобрехъ, пропасть на тебя... Кхи, кхи!
   Впрочемъ, разговоръ кончался къ обоюдному удовольствію. Аѳоня начиналъ расхваливать Мокееву жизнь.
   -- Я, вѣдь, дѣдушка, такъ только, балагурю, -- говорилъ онъ,-- а ежели по правдѣ сказать: прямой у васъ рай. Семья согласная, бабы покорныя, тихія, на работу завистныя. Поставилъ ты въ большаки Мирона -- всѣ его слухаютъ... Девять лошадей, шесть коровъ, пчелка вотъ у тебя, рощица, жеребецъ... Извѣстно, прижимисто живете, да кто-жь себѣ врагъ? И то еще сказать: нонѣ, пожалуй, распусти... Охотниковъ много. У меня обсѣяться нечѣмъ, у Листарки -- ни лошади, ни коровы. Вразъ разберемъ!... Домокъ-атъ вѣкъ строился, а порушить его только свистни.
   И дѣдушка Мокей благодушно соглашался съ Аѳоней, хвалилъ Создателя, сладко сощуривалъ глаза, подставляя солнышку свой скрюченный хребетъ, свое ссохшееся, закорузлое, безпрестанно ноющее тѣло. И ему казалось въ это время, что жизнь его воистину есть рай, и что этому раю конца не будетъ, потому что и дѣти, и внуки столь же привержены къ кормилицѣ-землѣ и такіе же упорные скопидомы.
   А, между тѣмъ, Мокееву внуку Алешѣ жилось трудно въ этой средѣ неукоснительнаго домостроительства. И особенно трудно, когда деревенская жизнь съ широкихъ степей и пашенъ уходила къ себѣ въ жилье, сосредоточивалась вокругъ избы, когда наступала глухая осень. Нѣтъ ничего печальнѣе степной деревни въ глухую осень. Мокрыя ракиты, мокрыя галки на мокрыхъ и растрепанныхъ застрѣхахъ, мокрыя избушки, до самыхъ оконъ заваленныя гніющимъ навозомъ, лужи, слякоть, грязь по колѣно... Кругомъ просторъ, застланный пеленою тумана. И вѣтеръ голоситъ, и мутное небо угрожаетъ своею безпросвѣтною массой, и безъ конца сѣетъ дождь. Деревня отрѣзана, какъ островъ. Ни извоза, ни промысла. Даже прохожихъ, странниковъ, нищихъ, и тѣхъ не видно. Томительно длится ненастный день. Въ избѣ сидѣть скучно: свѣтъ едва брезжитъ въ крошечныя окна; по хозяйству дѣлать нечего: всему мѣшаетъ пронзающая сырость; на улицу и вовсе нельзя выйти, да и не за чѣмъ. Только по вечерамъ, когда зажгутъ огонь, тускло озаряющій закоптѣлыя стѣны, въ жарко натопленной избѣ начинаетъ шевелиться осовѣлая жизнь. Гудятъ прялки, жужжатъ веретена, гремятъ ткацкіе станки, чинится сбруя, плетутся лапти... Подъ этотъ хозяйственный шумъ въ иной избѣ старуха, сидя на печи, сказываетъ внучатамъ сказки, въ иной -- тихо поется пѣсня, а мужики лѣниво роняютъ слова о погодѣ, о сосѣдяхъ, о томъ, что старостина телка зашла въ барскія зеленя, а Досиѳеевъ жеребенокъ едва не споролся на прясло. Такими вечерами и Алеша не сидѣлъ безъ работы. И нельзя сказать, чтобы она не спорилась у него въ рукахъ. Но мысли его никакъ не хотѣли прилаживаться къ тому, что совершалось вокругъ него. Все, что совершалось и говорилось, представлялось ему такимъ ненужнымъ, такимъ постылымъ.
   Много лѣтъ тому назадъ Алеша своею привлекательною внѣшностью, своимъ застѣнчивымъ и деликатнымъ обращеніемъ и особенно тѣмъ, что взглядъ его широко раскрытыхъ глазъ былъ вѣчно подернутъ какою-то меланхолическою задумчивостью, привлекъ на себя вниманіе барышни. Она стала его учить и рѣшительно была поражена необыкновеннымъ успѣхомъ. Этотъ успѣхъ отчасти даже повредилъ преподаванію. Въ своемъ восторгѣ отъ необыкновенныхъ способностей Алеши, Елизавета Петровна непрерывно забывала, что въ его знаніяхъ должно было стоять на первомъ мѣстѣ и что на второмъ, на третьемъ, на десятомъ мѣстѣ. Было похоже на то, какъ если бы человѣку, одаренному чувствомъ музыкальности, но безъ всякихъ понятій объ азбукѣ, дали прекрасный инструментъ, и человѣкъ, въ своемъ музыкальномъ восторгѣ, началъ бы, пренебрегая скучнымъ и методическимъ трудомъ школы, бѣгать по всей клавіатурѣ, по всѣмъ регистрамъ, сталъ бы безъ всякой азбуки извлекать звуки и наслаждаться ихъ неожиданною полнотой и прелестью, и забылъ бы, что безъ стройнаго и закономѣрнаго сочетанія этихъ звуковъ онъ никогда не будетъ играть на инструментѣ.
   Такимъ инструментомъ былъ Алеша. Отъ того, гдѣ надо ставить ятъ, Елизавета Петровна поспѣшно переходила къ географіи и отъ географіи къ исторіи, отъ исторіи къ ботаникѣ и къ тому, какъ играютъ на фортепіано. Можетъ быть, чувство такой восторженности современемъ и улеглось бы, и прекратилось бы это суетливое извлеченіе звуковъ изъ чуткой и впечатлительной крестьянской души, но прошло два лѣта и Княжія-Липы опустѣли, ученіе было прервано. Правда, мальчикъ къ тому времени уже умѣлъ читать и, что важнѣе, у него развилась страсть къ чтенію, но читать было и нечего, и некогда. Колесо крестьянскаго домостроительства тотчасъ же втянуло его своими цѣпкими зубьями въ тотъ кругъ однообразной тяготы, изнурительнаго недосуга и безпощадныхъ заботь о хлѣбѣ, въ которомъ нѣтъ исключенія ни малому, ни слабому, гдѣ человѣкъ съ зачатками Ньютона обреченъ той же безъисходной закоснѣлости, какъ и человѣкъ съ зачатками идіота.
   Дѣдушка Мокей хотя и любилъ Алешу и даже гордился имъ, особенно потому, что на него обратили "господа" столь благосклонное вниманіе, но ни разу не подумалъ истратить хотя бы одну копѣйку и купить книжку для внука. На одну только зиму онъ отдалъ Алешу къ черничкамъ въ сосѣднее село Елань, дабы онѣ обучили мальчика по-церковному, да и то потому, что чернички выпросили возъ мякины, которой въ тотъ годъ дѣвать было некуда, и старику не хотѣлось поступаться безвозмездно своимъ добромъ.
   Но спустя четыре года дѣдушка Мокей, въ виду спасенія души и очевидной близости смертнаго часа, вынулъ однажды изъ потаеннаго мѣста двѣ зелененькихъ и поручилъ тѣмъ же черничкамъ, шедшимъ на богомолье въ Кіевъ, купить псалтырь, библію и патерикъ. И былъ необыкновенно сердитъ и разстроенъ до тѣхъ поръ, пока чернички не воротились и Алеша не прочиталъ на поученіе и радость многочисленныхъ слушателей "святое благовѣствованіе отъ Матѳея". Тогда старикъ просіялъ и наступившею весной частенько сталъ звать Алешу въ себѣ на пчельникъ и заставлялъ его читать по новымъ книгамъ.
   Смутные обрывки фактовъ, не самыя понятія, а какія-то тѣни понятій остались у Алеши отъ Елизаветы Петровны. Но то, что было дано ему отъ природы и что до Елизаветы Петровны пребывало въ дремотѣ, охраняемое спокойнымъ укладомъ деревенскихъ вѣрованій и отношеній,-- это природное стремленіе въ новизнѣ, къ истинѣ, къ жадному и неутомимому исканію, встрепенулось и, несмотря на послѣдующее затишье, уже не впадало въ дремоту. Дѣтскій умокъ, какъ слабо натянутая струна, отзывался слабымъ и неувѣреннымъ звукомъ даже на скучныя и однообразныя впечатлѣнія. Библія и псалмы развернули передъ нимъ иную картину, инымъ впечатлѣніямъ дали ходъ, взволновали его глубоко. Алеша не былъ мечтателемъ; воображеніе его работало туго; и отъ этого отнюдь не красота, не образы взволновали его. Но передъ нимъ открылись такія перспективы, такая увлекающая даль, столь неотступно зовущія тайны... И это на каждой страницѣ, въ каждомъ разсказѣ, въ каждомъ псалмѣ. Когда "божественныя книги" неоднократно были прочитаны и вслухъ, и про себя, Алеша началъ задумываться надъ отдѣльными изреченіями, надъ словомъ, надъ метафорой, и мучительно искалъ смысла, ясности, истины. И, припоминая то отрывочное, что уцѣлѣло въ немъ изъ разговоровъ въ барскомъ домѣ, вглядываясь съ болѣзненною пристальностью въ то сложное и спутанное, что называли "мірскимъ", "земнымъ" -- человѣческою жизнью, онъ усиливался соединить это съ таинственнымъ смысломъ "писанія" цѣпью странныхъ и фантастическихъ умозаключеній. Но цѣпь безпрестанно обрывалась, нелѣпо спаянныя звенья не приходились другъ къ другу, и безпомощная, неопытная, уединенная мысль билась... билась, какъ птица въ силкахъ. Трудно разсказать тѣ душевныя истязанія, ту изнурительно-безплодную работу ума, которыя изъ свѣжаго и сильнаго крестьянскаго парня сдѣлали блѣднаго и нервнаго юношу съ лихорадочнымъ блескомъ глазъ, съ выраженіемъ какой-то тоски и растерянности.
   Случилось однажды -- умерла тетка Алеши и его позвали читать псалтирь. И онъ читалъ, стараясь не думать, чтобы не было перерывовъ въ голосѣ и оттого не было бы соблазна для тѣхъ, кто слушалъ. Это было днемъ. И вдругъ его поразили слова: "бездна бездну призываша"... И онъ остановился и опять прочиталъ, и, съ усиліемъ вдумываясь, повторилъ все мѣсто, всю середину псалма. И не могъ понять. И привычнымъ жестомъ приложилъ руку къ глазамъ... и вдругъ въ головѣ сдѣлалось страшно темно и потомъ пошли яркіе, огненные круги. Онъ охнулъ и повалился безъ памяти.
   Это кончилось молитвеннымъ настроеніемъ -- поклонами, постничествомъ, молчаливостью и какимъ-то страхомъ передъ книгами. Коняхины встревожились; Миронъ даже потрепалъ постника "за виски"... У всѣхъ явилось опасеніе, не ударился бы въ какую-нибудь блажь отличный работникъ, не отбился бы отъ рукъ женихъ, за котораго можно было взять здоровую и хорошую дѣвку изъ богатаго двора. Возникли затѣмъ догадки, что Алешу испортили... На ту пору еланьскія чернички опять собрались въ Кіевъ и уговорили отпустить съ ними Алешу, въ чаяніи благъ отъ великихъ и прославленныхъ чудотворцевъ.
   Черничекъ было двѣ: одна старуха, Степанида, когда-то учившая Алешу по-церковному, другая лѣтъ тридцати, Анѳиса, только недавно стала жить въ Елани. Была она одно время въ монастырѣ и даже въ средѣ "рясофорныхъ"; ею тамъ очень дорожили за необыкновенный голосъ, тономъ своимъ напоминавшій органъ, но потомъ, все-таки, извергли изъ обители, ибо не осилила плоти. Потакала она этой плоти и послѣ изгнанія, и до такой чрезмѣрной открытости, что пріобрѣла грубую кличку, которую неизмѣнно стали прибавлять къ ея имени. Затѣмъ ей случилось родить и несчастливо подкинуть: ребенокъ застылъ на заваленкѣ богатаго мужика. Тогда-то она вернулась въ Елань, откуда была родомъ, поселилась вмѣстѣ съ Степанидой, молилась, читала псалтирь по покойникамъ, шила и стирала на купцовъ и поповъ, повела жизнь чистую и твердую. Долгимъ путемъ до Кіева она привязалась къ Алешѣ такъ, какъ привязываются простыя женщины къ начетчикамъ, къ ревностнымъ и страстнымъ изслѣдователямъ св. писанія, и пытливымъ и духовно-развитымъ людямъ. Въ отвѣтъ на цѣломудренность Алеши, на дѣвственность его помысловъ, на болѣзненную неудовлетворенность его умственныхъ влеченій, Анѳиса прельщала его не какъ встарь -- женскими чарами, не сладостнымъ пѣніемъ духовныхъ стиховъ, не серебристымъ дрожаніемъ голоса, когда читала акаѳисты и житія, а заботливымъ вниманіемъ, сестринскою нѣжностью, великимъ сочувствіемъ къ тому, чѣмъ мучилась и волновалась его душа.
   Въ лаврѣ, гдѣ Анѳисѣ привелось быть едва не въ десятый разъ, она сводила Алешу къ старцу-духовнику, ученому монаху изъ хохловъ. Тотъ долго бесѣдовалъ съ Алешей, снисходительно улыбаясь, выслушалъ его сомнѣнія, иныя разрѣшилъ, и, между прочимъ, таинственныя слова псалтири ("бездна божескаго милосердія призоветъ бездну грѣховъ человѣческихъ и поглотитъ ее"), а объ иныхъ сказалъ -- пусть юный простецъ поговѣетъ и пріобщится и приступитъ съ молитвою къ твореніямъ св. отцовъ. Алеша отошелъ отъ старца, какъ умиравшій отъ жажды отходитъ отъ источника, къ которому припалъ, наконецъ, запекшимися устами... Онъ былъ спасенъ,-- онъ былъ увѣренъ теперь, что нѣтъ той тайны, которая не могла бы быть раскрыта усиліемъ разума и помощью великихъ отцовъ церкви. Оставалось одно препятствіе: у него не было денегъ, чтобы купить дорогія "творенія". Но тутъ выручила сестра Анонса. Съ обычною своею стремительностью въ сердечныхъ дѣлахъ она попросила старца составить списочекъ "твореній" и тамъ же, въ Кіевѣ, купила ихъ столько, на сколько хватило скопленныхъ ею двадцати трехъ рублей.
   Обратный путь былъ радостенъ. Дѣло было въ маѣ. Странники, нагруженные книгами, шли весело и бодро. Отовсюду вѣяло ликующею весной. Ласково трепетали свѣжіе древесные листочки; цвѣтущія нивы распространяли запахъ; луга курились благовоніемъ, "яко кадило"; полныя рѣки струились въ зеленыхъ берегахъ; въ лѣсахъ пѣли голосистыя птицы. Временемъ гремѣли грозы, шумѣлъ дождь, и послѣ дождя совершалось дивное обновленіе: всякое дыханіе хвалило Господа съ сугубою радостью. И какъ внушительный гулъ грозы величалъ могущество, такъ въ жизнерадостныхъ звукахъ тварей, въ сверкающихъ переливахъ росы, въ ласковомъ дуновеніи вѣтра чудилась странникамъ любвеобильная милость Божія... И въ синія небеса, на встрѣчу пѣснѣ жаворонка, подымались стройные звуки стихиръ, и серебристый голосъ сестры Анѳисы дрожалъ, какъ струна, щюникнутый несказаннымъ чувствомъ счастья.
   На привалахъ Алеша неизмѣнно брался за книги и читалъ вслухъ, безпрестанно останавливаясь, вдумываясь, прерывая себя восторженными восклицаніями: "У, сколь мудро!..." -- или съ жаромъ толкуя черничкамъ темныя для нихъ мѣста. Чернички слушали; затаивъ дыханіе, вздыхали, мало понимали Алешу, рѣдко осмѣливались переспрашивать, но одинъ звукъ книжныхъ изреченій, одно упоминаніе важныхъ и священныхъ предметовъ повергали ихъ въ нѣкій трепетъ, доставляли имъ трудно описуемое наслажденіе. За то какимъ раболѣпнымъ вниманіемъ, какими самоотверженными заботами окружали они этого "юнаго простеца", столь напоеннаго ревностью о словѣ Божіемъ. Въ деревняхъ и селахъ странниковъ принимали радушно, давали и ночлегъ, и пищу; въ расплату сестра Анонса затягивала духовный стихъ, Алеша вторилъ ей своимъ неустановившимся, но пріятнымъ голосомъ, и въ бѣлой хохлатской хатѣ или въ мрачной мужицкой избѣ на цѣлый день водворялись миръ и благоволеніе.
   Осенью того же года Алешу призывали въ солдаты, но ему достался счастливый жребій. Тогда его затѣяли женить. Но онъ упорно отстаивалъ свою холостую жизнь, съ твердостью перенесъ попреки, ругань, насмѣшки и даже отцовскіе побои... и объявилъ, наконецъ, что, будучи въ Кіевѣ, далъ передъ святыми чудотворцами обѣтъ безбрачія. Послѣ этого его не посмѣли принуждать. Съ сестрой Анѳисой онъ по прежнему былъ близокъ; въ ея кельѣ хранились его книги; къ ней онъ уходилъ, когда встрѣчался досугъ и когда можно было отпроситься къ обѣднѣ,-- Мансурово считалось приходомъ въ Елань; тамъ пѣли, читали, толковали о "превозвышенномъ", называли другъ друга братьями и сестрами простецы, одержимые духомъ исканія или пристрастные къ благолѣпнымъ голосамъ, къ душевнымъ разговорамъ,-- всѣ, кому опостылѣла непрерывная сутолока и суета будничной деревенской жизни.
   Мало-по-малу слава Алеши, какъ начетчика и необычайнаго знатока въ писаніи, стала распространяться. Его зазывали къ себѣ купцы и купчихи, которымъ вдругъ приспичивало узнать, что означаютъ такія-то слова въ Экклезіастѣ или таинственное мѣсто въ откровеніи Іоанна Богослова. Его "стравливали" съ старовѣрами и молоканами. Къ нему приходили и съ истиннымъ сомнѣніемъ, съ истинною потребностью успокоенія. Самъ благочинный услыхалъ о немъ и отчасти одобрилъ, а отчасти предостерегъ: "Смотри, свѣтъ, -- сказалъ онъ, -- дойдетъ до меня, что мудрствуешь лукаво, али шныряешь во облацѣхъ, подлинно становому донесу", тѣмъ не менѣе, подарилъ Алешѣ старинный экземпляръ Самил Вѣры и благословилъ имѣть прю съ еретиками.
   Но Алеша не долго увлекался своею славой. На ряду съ этою практикой преній, ссылокъ на писаніе, умственныхъ ловкостей и тонкостей въ немъ совершался иной процессъ, столь же мучительный, какъ и прежде. Новыя основы вновь расшатывались новымъ притокомъ мыслей и впечатлѣній. Все разъѣдалось какою-то странною двойственностью. Въ двоякомъ освѣщеніи представлялся Алешѣ міръ: "отъ разума" и "отъ писанія"; и все въ мірѣ, съ одной стороны, оправдывалось, съ другой -- отрицалось, съ одной -- отрицалось, съ другой -- оправдывалось. Нѣтъ правды и есть правда, нѣтъ грѣха и есть грѣхъ, нѣтъ "вещества" и есть "вещество". Отсюда возникла цѣлая сѣть двухстороннихъ опредѣленій, посягавшая на всѣ понятія, на всѣ союзы, на всѣ основы. И что всего было мучительнѣе, ходъ этихъ обоюдоострыхъ разсужденій представлялся Алешѣ одинаково достовѣрнымъ. А если такъ, отчего же достовѣрный путь не ведетъ къ достовѣрной цѣли,-- путь одинъ, а цѣль двоится?
   И мало-по-малу Алеша началъ уклоняться отъ преній, остылъ къ своимъ книгамъ, нехотя прибѣгалъ къ толкованіямъ. "Экій завистной на работу сталъ нашъ Алешка!" -- удивлялись Коняхины, и Миронъ, питавшій какую-то затаенную ненависть къ умственнымъ влеченіямъ сына, начиналъ веселѣть, а мать мечтала, нельзя ли "снять клятву" съ Алеши, "разбить его съ Анѳиской" и женить на дочери богатаго еланьскаго мужика Пищулина.
   Хозяйственная семья никогда не мирилась съ тѣмъ, что "Алешка ударился въ книги". Даже его слава, впрочемъ, только отчасти извѣстная въ Мансуровѣ, и поощреніе отца благочиннаго мало подкупали упрямыхъ домостроителей. Самъ дѣдушка Мокей какъ-то соединялъ свою гордость внукомъ и любовь къ нему съ чувствомъ особаго крестьянскаго огорченія: вотъ-де все были коренные землепашцы, а тутъ пошло что-то новое и несуразное.
   Когда по деревнѣ разнеслось, что барышня возвратилась, Алеша такъ и содрогнулся отъ радости. Онъ обрадовался не потому, что любилъ Елизавету Петровну,-- сердце его было съ холодкомъ,-- но съ этимъ пріѣздомъ будто нѣкій свѣтъ засвѣтился во мглѣ его душевной смуты. Внезапно вспомнилъ онъ свое дѣтство, свое пребываніе въ барскомъ домѣ... Ясно представилъ себѣ неимовѣрно богатый запасъ господской "умственности",-- представилъ не въ фактахъ, которые давно позабылъ, а въ общемъ впечатлѣніи, въ томъ, что барышня на все имѣла отвѣтъ, все знала, все ей было открыто. И, какъ только похоронили Евгенью Марковну, отправился въ барскій домъ. И увидѣлъ дѣвушку съ сѣдыми волосами, съ измученнымъ лицомъ, съ заплаканными глазами, въ которыхъ такъ и сіяла необыкновенная доброта въ противуположность устамъ, сжатымъ рѣзко и властно. Она съ недоумѣніемъ посмотрѣла на Алешу, и когда узнала, кто онъ, съ усиліемъ улыбнулась. И спросила, не разъучился ли онъ читать, помнитъ ли "морозъ красный носъ"? Не нужно ли книжекъ? Не надо ли чѣмъ-нибудь подсобить въ хозяйствѣ? Потомъ сказала, что очень устала и огорчена, и проситъ придти въ другой разъ. Алеша отвѣтилъ, что ничего не нужно.
   -- И даже читать не хотите?-- непріятно удивилась Елизавета Петровна.-- А у меня есть хорошія книжки. Такъ и издаются для народа.
   И, не дождавшись отвѣта, грустно взглянула на Алешу и удалилась.
   Алеша долго стоялъ въ передней. Онъ слышалъ, какъ барышня ходила въ своихъ покояхъ. Потомъ наступила тишина. Дождевыя капли звенѣли въ стекла; за коникомъ трещалъ сверчокъ; въ огромныхъ комнатахъ все болѣе и болѣе сгущались сумерки, вѣяло холодомъ; было тоскливо и страшно въ этомъ безлюдномъ домѣ.
   Вечеромъ Елизавета Петровна, сидя съ няней за самоваромъ, опросила у ней объ Алешѣ.
   -- Ученый!-- насмѣшливо сказала няня.
   -- Развѣ?
   -- Какъ же! Изъ доски въ доску библію прочиталъ. Да, видно, недаромъ говорятъ: кто всеё библію прочтетъ, тотъ разумомъ помутится: обдумалъ въ бракъ не вступать, клятву на себя наложилъ! А тѣмъ мѣстомъ съ черничкой возжается... Сестра! знаемъ мы этихъ сестеръ!
   -- Скажите, пожалуйста, значитъ, онъ любитъ читать?
   -- Завистной. Кабы его воля, зарылся бы въ книгахъ. Спасибо семья строгая, не даютъ ему поблажки.
   -- Отчего же онъ сказалъ, что ему книгъ не нужно?-- спросила Елизавета Петровна.
   -- Притворяется.-- Няня помолчала и добавила съ хитрою улыбкой:-- Чтецъ!.. Должно, дворянская кровь сказывается...
   -- Какъ дворянская кровь?
   -- А дѣдушка-то вашъ Иванъ Петровичъ? Вѣдь, Мокеева жена...
   Елизавета Петровна густо покраснѣла.
   -- Какія глупости, няня!
   -- Вотъ вамъ и глупости!.. Гляди, не доводится ли вамъ...
   -- Ну, перестаньте, пожалуйста! Разскажите лучше, какъ онъ живетъ и что дѣлаетъ.
   Катерина Митревна разсказала, что могла. Въ ея словахъ много было вздора и очевидныхъ нелѣпостей, тѣмъ не менѣе, сначала Елизавета Петровна заинтересовалась. Ей представилось, что Алеша -- новый типъ, знаменующій собою то чисто-деревенское нравственно-религіозное движеніе, о которомъ она за послѣдніе годы много читала и слышала. Но дальше няня передала, что отецъ благочинный подарилъ Алешѣ книгу, что Алеша не разъ "сцѣплялся" съ молоканами и посрамлялъ ихъ. Тогда Елизаветѣ Петровнѣ сдѣлалось яснымъ, что нѣтъ никакой новизны, ничего интереснаго, что изъ Алеши образовался тотъ типъ самоучки-схоластика, который знаменуетъ скорѣе отжившую старину, нежели "прогрессивное" начало. И она, съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ горечи, подумала, что, пожалуй, было бы лучше, если бы четырнадцать лѣтъ тому назадъ Алеша не привлекъ ея вниманія. И перебила Катерину Митревну:
   -- Няня! А помните того крестьянина... того, что такія нелѣпости на меня доносилъ?
   -- Листарка-Смутьянъ? Какъ же его, окаяннаго, не помнить! Такой же остался. Разъ всю округу смутилъ въ козаки писаться: ишь у царя силы не хватаетъ съ туркой воевать. А за то будто бы нарѣжется земля. Въ другой -- на еланьскомъ базарѣ накуралесилъ: урожай-то былъ облойный, купцы такъ и рвутъ рабочихъ, а онъ: не наймайся, молъ, дешевле сорока цѣлковыхъ за десятину, царскій указъ вышелъ. Много за нимъ художествъ. Его ужь и пороли, и въ темной держали, и становой мордовалъ... А ужь бѣдность... и-и-и!.. Въ чемъ только ходятъ, что только жрутъ. Вѣдь, онъ на другой женился... давно ужь, годовъ семь. А баба-то, милая ты моя, колдунья... чего усмѣхаешься? Ей-боженьки, колдунья. Отъ нечистыхъ дѣловъ у ней и глазищи-то пупкомъ выперло! А на работу хоть злющая, да хворая. Ребятишки дохлые какіе-то... ни то трескать-то нечего? Вотъ потѣха, скажу я вамъ: Степа нищій кусочками ихъ питаетъ. Насобираетъ и тащить къ Листаркѣ. Дурачокъ, молъ, тебѣ бы самому прокормиться, ишь благодѣтель выискался! Да за Листаркины, молъ, злодѣйства не токмо кормить его... Охъ, и глупостей же въ этомъ черномъ народѣ!
   -- Неужели бабинька не помогала?-- спросила Елизавета Петровна.
   -- Это злодѣямъ-то своимъ? Что вздумаете!
   Елизавета Петровна вспыхнула, хотѣла пристыдить няню, но, взглянувъ на ея искренно удивленное и тупое лицо, только повела плечами. А четверть часа спустя, оставшись одна, и сама забыла о Листархѣ и объ Алешѣ, потому что надо было разбирать свои бумаги, приводить въ порядокъ старую переписку. Почему надо, Елизавета Петровна сама хорошенько не знала,-- иногда она думала писать исторію своей жизни. Какъ бы то ни было, работа происходила изо дня въ день и сопровождалась такими воспоминаніями, столь трагическимъ настроеніемъ духа, что все другое не могло имѣть смысла для Елизаветы Петровны, скользило по ней.
   И, странное дѣло, это чувство сосредоточеннаго лиризма, непрестанной горечи, личныхъ страданій,-- чувство, вначалѣ столь тягостное и даже нестерпимое, доставляло Елизаветѣ Петровнѣ какое-то жуткое наслажденіе по мѣрѣ того, какъ длилась ея жизнь въ Княжихъ-Липахъ. Говорятъ, что въ ощущеніи зубной боли бываетъ такъ. Сама не сознавая, она была довольна, что кругомъ -- глушь, и за стѣнами -- непогода, и въ огромныхъ комнатахъ -- унылая тишина. Если бы Пармену вздумалось теперь стучать въ доску и протяжно окликать нѣмую окрестность, Елизавета Петровна не стала бы препятствовать... Она ни съ кѣмъ не переписывалась, не читала книгъ, не получала газетъ и журналовъ, никуда не собиралась. И зачѣмъ? Все равно ея пѣсня спѣта; дальше ничего не будетъ; дальше будетъ тьма.
   И какъ подходила къ такому настроенію музыка съ ея неопредѣленною властью и безпредметными волненіями!
   Послѣ похоронъ бабушки Елизавета Петровна тотчасъ же написала Андрею. И хотя звала его въ Княжія-Липы, но ей непріятно было думать, что онъ послушается и пріѣдетъ. Она теперь жалѣла, что писала ему о запустѣніи въ Княжихъ-Липахъ, о своемъ одиночествѣ, о наступившей непогодѣ, о томъ, что очень желаетъ его видѣть... Въ сущности, она совсѣмъ не знала брата и его немногія письма къ ней казались ей странными и чуждыми.
   Отвѣтъ пришелъ не скоро. Въ немъ Андрей сообщалъ, что пріѣхать не можетъ,-- причины были изложены загадочно,-- и много писалъ о сестрѣ, живо давалъ чувствовать свою радость по поводу ея возвращенія "изъ дальнихъ странствій", входилъ въ ея положеніе, убѣждалъ перебираться въ Тверь, гдѣ, по слухамъ, живутъ сносно и интересно, опасался за то, что она въ своемъ уединеніи "получитъ вкусъ къ тому упоенію горемъ, къ тому раздраженію старыхъ язвъ, которое столь свойственно славному роду Мансуровыхъ", и даже изобразилъ стихами предполагаемое состояніе духа Елизаветы Петровны. "Глухая осенняя ночь"...-- писалъ онъ, переносясь воображеніемъ въ Княжія-Липы,--
   
   Глухая осенняя ночь. За окномъ
   Холодная вьюга рыдаетъ,
   И этотъ старинный, заброшенный домъ
   Ей, вяжется, съ грустью внимаетъ,
   Какъ старому другу...
             Въ эту мрачную ночь
   Красивые образы счастья
   Ко мнѣ не придутъ, улетятъ они прочь
   И скроются въ мракѣ ненастья.
   И кажется мнѣ, что не тамъ, за окномъ,
   Холодная вьюга рыдаетъ,
   А здѣсь, у меня, она въ сердцѣ больномъ
   Свой гимнъ похоронный слагаетъ...
   
   Затѣмъ продолжалъ:
   "Не правда ли, сестра, ты, вѣдь, подпишешься подъ этими виршами? Что до меня, для меня весь міръ представляется иногда въ видѣ похоронной процессіи, и это все равно, озаряетъ ли его вешнее солнце, обвѣваютъ ли осеннія вьюги... Отчего, я не знаю, но скажу вмѣстѣ съ Сакья-Муни: разумно дитя, что плачетъ рождаясь... Тебѣ странно слушать это? О, я знаю, что странно. Ты -- иного поколѣнія, иной вѣры. Ты -- старшая изъ насъ... Но прости: мнѣ, младшему, по справедливости иногда кажется, что мы, скудные годами, слишкомъ богаты опытомъ и тою екклезіатическою мудростью, въ которой такъ много печали... Твоя душа тоже печальна, но, увѣряю тебя, это -- временное, это -- легкая зыбь на ясной лазури дѣтски-прямолинейныхъ упованій. Ты болѣла и болѣешь нервами, сердцемъ,-- и немудрено: я слышалъ твою исторію съ этимъ легкомысленнымъ Полунинымъ (прости, быть можетъ, я неосторожно прикасаюсь къ твоей ранѣ!), а затѣмъ и помимо "иссторіи" иного тебѣ причинъ страдать, моя голубка. Что до меня, я болѣю мыслями. А впрочемъ... Цѣлую тебя крѣпко и молю Непостижимое достигнуть намъ въ мирѣ и резиньяціи того néant, въ которомъ успокоилась, наконецъ, наша оригинальная бабинька.
   
   И пусть у гробоваго входа
   Младая будетъ жизнь играть,
   И равнодушная природа
   Красою вѣчною сіять!
   
   "Младая жизнь!... Знаешь ли, недавно меня посѣтилъ купеческій сынъ Иванъ Антонычъ Алферовъ. Вообрази этакое грузное созданіе, съ рѣденькою рыжею растительностью на сѣромъ массивномъ лицѣ, съ умными, крошечными глазками, съ лѣнивыми манерами медвѣдя и съ такою способностью внезапно разцвѣтать плѣнительною улыбкой, съ такимъ искреннимъ звукомъ голоса, что не прошло часа, какъ я уже былъ въ полной его власти. Есть что-то сильное, свѣжее, непреклонное въ этомъ рыхломъ, задыхающемся отъ тучности человѣкѣ. Непреклонное и сильное не въ смыслѣ воли,-- онъ, напримѣръ, на все соглашается съ неизмѣнною поговоркой: ну-къ что-жь?-- и сегодня пребываетъ въ оперѣ, завтра у Донона, послѣ завтра слушаетъ университетскій диспутъ, ѣдетъ на острова, присутствуетъ на студенческой вечеринкѣ или въ засѣданіи вольно-экономическаго общества,-- все больше потому, что такъ хочется его друзьямъ и прихлебателямъ. Но за такою растяжимостью, за этимъ внѣшнимъ отсутствіемъ воли чувствуется столь опредѣленное credo, что нашему брату приходится только завидовать. И credo не въ смыслѣ такъ-называемаго направленія, въ смыслѣ безконечнаго благоволенія,-- bienveillance,-- ко всякой твари, будь эта тварь Андрей Петровичъ Мансуровъ или ломовая лошадь. Отсюда его взгляды на общественность, на литературу, на искусство. Мы съ нимъ спорили неоднократно: я -- до хрипоты и язвительности, онъ -- до того, что начиналъ краснѣть и задыхаться; но его милое "ну-къ что-жь?" его внезапная улыбка всегда обезоруживаютъ меня и я готовъ цѣловать эту добродушную тучность, это воплощенное добродушіе. Право, я его полюбилъ, какъ женщину... Онъ сынъ нашего уѣзднаго милліонера. Часто бываетъ въ Петербургѣ -- догадайся, зачѣмъ? Да, да, продавать быковъ. Отлично знаетъ "прасольское дѣло", ѣздитъ въ Украйну на ярмарки, ведетъ главный надзоръ надъ огромнымъ степнымъ хозяйствомъ. И, вмѣстѣ съ тѣмъ, гласный въ земствѣ,-- я увѣренъ, одинъ изъ лучшихъ,-- покупаетъ много книгъ, даетъ кое-кому изъ учащихся стипендіи, чувствуетъ себя какъ дома въ весьма отвлеченныхъ вопросахъ политики и, не повѣришь, даже философіи, даже искусства!
   "Кстати: первоначально онъ явился ко мнѣ отъ какого-то Ильи Евдокимыча Прыткова. Оказываеіся, бабинька передъ смертью сдала этому Пруткову съ товарищемъ Княжія-Липы и успѣла получить часть денегъ, но на договорѣ подписалась въ противность всякимъ юридическимъ нормамъ. Ты, вѣроятно, не будешь противъ того, чтобы совершить контрактъ? Иванъ Антонычъ говоритъ, что необходимо внести въ него нѣкоторыя поправки и что это можно. Если захочемъ, мы можемъ жить въ усадьбѣ. Кажется, надо утвердить бабинькино рѣшеніе, потому что какіе же мы съ тобою хозяева? Къ тому же, и финансы наши... На особомъ списочкѣ я излагаю эту сторону дѣла.
   "Такъ вотъ "младая-то жизнь"... не въ Алферовыхъ ли? Онъ мнѣ кое-что разсказывалъ; говорилъ о своемъ пріятелѣ -- братѣ нашего арендатора, о его сестрѣ и другихъ...
   "Неужто вправду, Лиза, намъ, благородно-то рожденнымъ, предстоитъ смѣна?... Да нѣтъ, не можетъ того быть. Есть еще порохъ въ пороховницахъ! Еще не пропала козацкая сила! Вѣдь, для того, чтобы верховодить,-- мало знать выучку, мало быть плотью отъ плоти "простецкаго народа", мало даже владѣть степями подобно моему огромному другу... Надо имѣть талантъ, имѣть нервы, надо пріобрѣсти вкусъ къ общечеловѣческому, къ вѣчному, къ мистическому. Нужно, чтобы струны-то, струны-то звенѣли на весь міръ, а не то, чтобъ играть себѣ подъ носъ на хозяйственныя темы. Имъ, новой-то силѣ, "младой-то жизни" -- куда какъ свойственны эти скучныя "статистическія" варіаціи.
   "А намъ что свойственно?-- спросишь ты.-- Повоюемъ!-- отвѣчу словами Тургенева. А впрочемъ... Порою мнѣ кажется, что мы -- "ни въ тѣхъ, ни въ сѣхъ", да и не все ли равно куда идти? Кого вести и зачѣмъ?... Читала, конечно, Исповѣдь Толстаго? Тоже стараго культурно-общественнаго типа человѣкъ... Плоть отъ плоти нашей. Какъ художественно хорошо и какъ горько, исключая нехудожественный и неубѣдительный конецъ!
   "Однако, довольно. Позволь еще разъ разразиться стихами: мнѣ, вѣдь, это тѣмъ извинительнѣе, что я только и пишу -- pro domo sua:
   
   Какъ солнце мрачною осеннею порой,
   Намъ радость свѣтитъ лишь на часъ, украдкой,--
   И дни полны сомнѣньемъ и тоской,
   И жизнь намъ кажется мучительной загадкой.
   
   "Прости за нервическую чепуху и прощай".
   "P. S. Дядюшка "Седьмой Кисель" здоровъ и преуспѣваетъ; къ новому году надѣется возложить святыя Анны первой степени. Тебѣ онъ, разумѣется, не кланяется. Что до тетушки Клариссы, она говоритъ, будто возблагодарила Христа, и тебѣ то же совѣтуетъ; кромѣ сего, вручила мнѣ для спасенія твоей заблудшей души десятокъ англизированныхъ брошюръ и отлично переплетенную библію. Егда возжаждешь -- можешь получить.
   "PP. S. Ты, пожалуй, замѣтишь, что... какъ бы это сказать помягче,-- что братъ твой нѣсколько не въ своемъ умѣ? Ты будешь права отчасти. Ахъ, сестра... Впрочемъ, молчаніе, молчаніе и... будь, что будетъ!"
   Въ первый еще разъ Андрей писалъ Елизаветѣ Петровнѣ такъ пространно и такъ сердечно. И она вдругъ почувствовала, что братъ ей сталъ гораздо ближе. Ей даже стихи его понравились, хотя вначалѣ она и усомнилась, его ли это стихи: такъ мало было въ нихъ оригинальнаго. Не огорчилась она и намекомъ на исторію съ Полунинымъ,-- напротивъ, то, что онъ уже знаетъ объ этой исторіи, облегчило ее. Это былъ вѣчно-новый и вѣчно-старый романъ -- исторія страстной любви, охлажденія, измѣны и разрыва. Затѣмъ разсужденія Андрея о "смѣнѣ" вызвали снисходительную улыбку у Елизаветы Петровны. Не смѣна совершается, но сліяніе, и это давно извѣстно. Еще въ семидесятыхъ годахъ, еще раньше, смѣшались въ общемъ теченіи разночинцы и дворяне... Какъ будто существуетъ особая психологія для тѣхъ и другихъ! Экскурсы въ философію, въ этотъ необуддизмъ, отраженіе котораго ей случалось наблюдать и по ту сторону Урала, кичливость какимъ-то опытомъ, ссылка на "экклезіастическую мудрость" въ другое время способны были раздражить ее, но теперь что-то сочувственное шевельнулось въ ней на это... Можетъ быть, и потому, что Андрей отчего-то показался ей несчастнымъ.
   Вообще, съ Андреева письма,-- оно было получено въ Княжихъ-Липахъ въ началѣ декабря,-- въ настроеніи Елизаветы Петровны зазвучала едва замѣтная новая нотка. Правда, предложеніе брата переѣхать въ Тверь, то-есть жить въ средѣ "образованныхъ" людей, не только не взманило ее, но даже заставило содрогнуться отъ особаго чувства почти физическаго отвращенія. Правда и то, что она отвѣтила брату лишь въ нѣсколькихъ строкахъ, попрежнему, жила взаперти, много играла. "Упоеніе горемъ -- раздраженіе старыхъ язвъ" -- не утратило для нея жуткой своей прелести. Но между тѣмъ, чѣмъ она мучилась, и ею самою проникло что-то постороннее, прежнія мысли и воспоминанія не то что отдалились, но мало-по-малу перестали отзываться такою свѣжею болью. Такъ, перечитывая однажды старое письмо,-- письмо, по преимуществу заставлявшее ее страдать, потому что въ немъ ключомъ кипѣла "младая жизнь" съ ея лживыми обольщеніями и плѣнительною ложью,-- она вдругъ почувствовала какое-то тупое утомленіе. Въ другой разъ, машинально взяла изъ шкафа переплетенный томикъ семейной переписки, равнодушно раскрыла его... и, не отрываясь, не отходя отъ шкафа, простояла болѣе часа. То были письма изъ Италіи. Петръ. Ивановичъ Мансуровъ путешествовалъ съ молодою женой, оставивъ дѣтей въ Княжихъ-Липахъ. Дѣло было въ концѣ 50-хъ годовъ. И, Боже мой, сколько заключалось восторговъ въ пожелтѣлыхъ листочкахъ съ едва уловимымъ запахомъ фіалокъ въ этой выцвѣтшей бумагѣ, исписанной то угловатымъ, твердымъ почеркомъ, то круглымъ и четкимъ, какъ бисеръ!
   Отъ этой семейной старины на Елизавету Петровну повѣяло чѣмъ-то мистическимъ. То, что всѣ умерли, а вотъ остались сверкающіе жизнью, молодостью и счастьемъ листочки съ тонкимъ запахомъ фіалокъ, вызвало въ ней какое-то тихое умиленіе. Ей захотѣлось привести въ порядокъ ресь мансуровскій архивъ, стряхнуть пыль съ забытыхъ страничекъ, все перечитать...
   Она начала было со шкафа, гдѣ хранились самыя старыя бумаги, но скоро оставила его въ покоѣ. Новѣйшая часть больше всего состояла изъ переписки. Были письма второй половины 30-хъ годовъ и первой -- 40-хъ къ Ивану Петровичу отъ московскихъ и провинціальныхъ его друзей. Много было писемъ Петра за время его студенческой жизни въ Москвѣ, между 48 и 52 гг. Нашелся цѣлый томикъ "отпусковъ" Ивана Петровича: черновыя его отвѣтовъ друзьямъ. Нашелся чей-то дневникъ, брошенный на 41 страницѣ, съ датою на заглавномъ листкѣ: "Чебоксары, 1836 г." и съ эпиграфомъ изъ Шиллера. Потомъ было много списковъ, между которыми встрѣтились нѣсколько лекцій Грановскаго, приговоръ по дѣлу декабристовъ, письмо Бѣлинскаго къ Гоголю, извѣстныя Философическія письма Чаадаева, вольнодумные стихи Пушкина и другихъ. Расположивши весь этотъ матеріалъ въ нѣкоторомъ порядкѣ, Елизавета Петровна попробовала читать. Но не пошла далеко. Въ сущности, самыми близкими и интересными остались для нея письма отца и матери изъ Италіи. Въ нихъ плѣнительно сочетались радости любви, смягченныя раздумьемъ передъ великими останками минувшаго и красотами искусства, съ тѣми радостями общественнаго возбужденія, которыми полна была Россія наканунѣ 60-хъ годовъ и Италія наканунѣ Сольферино. Въ перепискѣ дѣда она нашла слишкомъ много метафизики, слишкомъ много туманныхъ разсужденій о прекрасномъ, о музыкѣ, о живописи. Въ дневникѣ -- запутанный, какъ ей показалось, трактатъ о любви, о человѣчествѣ, о свободѣ, съ неудобовразумительными цитатами изъ Фихте и Шеллинга. Въ студенческихъ письмахъ отца много эмфаза по поводу взглядовъ и событій, давно отошедшихъ въ исторію. Въ "отреченной" литературѣ николаевскаго времени -- ничего такого, что бы не было ей извѣстно изъ книгъ. А большую часть "вольнодумныхъ" стиховъ она отбросила съ негодованіемъ.
   Скучая читать кряду, она, все-таки, захотѣла составятъ понятіе о дѣдѣ, котораго едва помнила чистоплотнымъ, краснощекимъ старичкомъ, не любившимъ дѣтей, но большимъ говоруномъ со взрослыми. Ее заинтересовало, какъ соединить его обширную и, во всякомъ случаѣ, выдающуюся переписку съ нравственною распущенностью, на которую такъ еще недавно намекнула няня. Но ей удалось собрать только отрывочныя свѣдѣнія о жизни дѣда.
   Въ концѣ 20-хъ годовъ блестящій гвардейскій офицеръ, онъ вышелъ въ отставку въ 1831 году тотчасъ же послѣ женитьбы. Потомъ нѣсколько зимъ прожилъ въ Москвѣ. Повидимому, тамъ завязались у него нѣкоторыя отношенія, и, насколько можно было судить по письмамъ, завязались, благодаря его страстной любви къ музыкѣ и потомъ къ живописи. Затѣмъ Мансуровы имѣли родню въ нѣкоемъ уголкѣ Пензенской губерніи, гдѣ въ окружности пяти-шести дворянскихъ гнѣздъ настойчиво тлѣлъ огонекъ умственныхъ и, главное, эстетическихъ интересовъ. Иванъ Петровичъ отъ времени до времени гостилъ тамъ. Этихъ отрывочныхъ свѣдѣній было слишкомъ недостаточно Елизаветѣ Петровнѣ, чтобы понять въ дѣлѣ то, что она называла "лицемѣріемъ и развратомъ".
   Вскорѣ въ ея замкнутую жизнь нахлынули такія впечатлѣнія, что она совершенно забыла о семейныхъ справкахъ, преданіяхъ и перепискѣ.
   Однажды она проснулась раньше обыкновеннаго, пробужденная свѣтомъ, заливавшимъ комнату. И какъ только открыла глаза, чувство какой-то душевной свѣжести охватило ее. Ей вдругъ показалось, что она спала необыкновенно долго, много лѣтъ, и все время мучилась снами. Не одѣваясь, подошла она къ окну... Стоялъ тихій, мягкій день съ молочно-бѣлымъ небомъ безъ солнца. Всюду бѣлѣлъ первый снѣгъ.
   Въ тотъ день Елизавета Петровна въ первый разъ вышла къ самовару съ улыбающимся лицомъ, въ первый разъ пошла гулять, поговорила съ старичками, съ кухаркой Анисьей, съ подпаскомъ Ѳедькой и возвратилась въ домъ румяная, съ блистающими глазами. Надвинувшіяся сумерки принесли съ собой не тоску, какъ прежде, не ощущеніе ноющей и сверлящей душевной боли, а тихую, задумчивую грусть. И въ первый разъ фортепіано оставалось закрытымъ цѣлый день.
   Вечеромъ Агашка, усмѣхаясь во все лицо, подала Елизаветѣ Петровнѣ затѣйливо сложенную бумажку и, фыркнувъ, помчалась обратно въ переднюю. Елизавета Петровна съ недоумѣніемъ развернула. Написано было вотъ что:
   "Ея благородію Лизаветѣ Петровнѣ бывшій преданный ученикъ Алексѣй Коняхинъ. Что я васъ желаю просить, Лизавета Петровна. Какъ нахожусь въ сомнѣніи духа, и не иначе, что наша мужицкая темнота, то покорнѣйше прошу милостивой твоей бесѣды и нѣтъ ли почитать философскихъ книгъ, ежели есть Платоновы, язычниковы, книги. На Платонову премудрость, который былъ еллинской, языческой вѣры, упираются святые отцы; тѣмъ паче припасть къ сему источнику, кто обурѣваемый сомнѣніемъ духа. И моя гордость очень дерзкая, а въ чемъ -- прошу имѣть со мною милостивый разговоръ. Бывшій ученикъ, который желаетъ имѣть утѣшеніе и разговоръ".
   Самъ Алеша стоялъ въ передней и въ смущеніи мялъ шапку. Чумазая Агаѳья, прислонившись къ притолкѣ, смотрѣла на него насмѣшливымъ окомъ... Такъ застала ихъ Елизавета Петровна. Она тотчасъ же позвала Алешу въ свою комнату, усадила его, приказала подать чай, старалась приласкать и ободрить "бывшаго преданнаго ученика", такъ удивившаго и заинтересовавшаго ее своею запиской. Но скоро увидѣла, что въ ободреніи не было особой нужды: Алеша держался свободно и спокойно. Очевидно, смущеніе его происходило не отъ конфузливости и не отъ того, что онъ отвыкъ обращаться съ господами, а отъ боязни, что Елизавета Петровна опять не захочетъ съ нимъ говорить.
   -- На что вамъ понадобился Платонъ? Вѣдь, вы ничего не поймете? Вѣдь, это метафизика?-- спросила, наконецъ, Елизавета Петровна, чувствуя, что сама начинаетъ испытывать смущеніе.
   -- Погоди!-- сказалъ Алеша, быстро откидывая свѣсившуюся на глаза прядь волосъ.-- Погоди, дай спервоначала разскажу свою жизню,-- и, не дожидаясь отвѣта, повелъ рѣчь такимъ простымъ голосомъ, какъ будто то, о чемъ шла рѣчь, было самое простое и обыкновенное дѣло.
   Елизавета Петровна сначала слушала съ любопытствомъ, потомъ все съ болѣе и болѣе возроставшимъ изумленіемъ. Давно ей не встрѣчалась столь прямолинейная искренность. А "жизня" сама по себѣ такъ была интересна, такъ не похожа на все, что знала Елизавета Петровна "изъ народнаго быта", и въ такомъ оригинальномъ освѣщеніи представлялся ей Алеша... Агаѳья, подавши чай, преспокойно помѣстилась въ дверяхъ и уставилась на Алешу. Елизавета Петровна подумала, что это стѣснитъ его, и хотѣла выслать Агаѳью, но онъ и бровью не шевельнулъ, а, между тѣмъ, въ это время какъ разъ говорилъ о своихъ отношеніяхъ къ сестрѣ Анѳисѣ.
   -- Я тебѣ вотъ какъ скажу, Лизавета Петровна, къ людямъ я страсть холоденъ. Это чтобы къ семейнымъ, къ отцу, къ матери,-- я это отрицаю. Вотъ толкуютъ: сынъ, аль дочь, аль сестра... Къ чему? Аль еще русскій тамъ, татаринъ... По мнѣ все одно. Все ни къ чему! Придумали разные народы, вотъ и говоримъ: отецъ, мать, русскій, татаринъ, нѣмецъ, А на самдѣлѣ одно естество. Это ежели отъ разума размышлять. Тожь и въ писаніи: нѣсть ни еллинъ, ни іудей... И что еще сказано: вотъ мати Моя и братья Мои...
   -- Но, вѣдь, это. въ особомъ. смыслѣ, Алеша!-- попыталась возразить Елизавета Петровна.
   -- Экося! аль я не понимаю?... Извѣстно, въ царствѣ Христовомъ. А гдѣ царствіе?-- иже на небеси и на земли. Внутрь насъ тоже царствіе. А дается ли зря? Нѣтъ, не дается: войдите усиліемъ!... А въ чемъ усиліе? Черезъ свободу. Идѣ же духъ Господень, ту свобода. Для плоти перегородки тамъ всякія: отецъ, мать, отечество; для свободнаго духа -- все одна видимость. Какъ птица рѣетъ!... Ну, ладно. А къ женскому полу я очень сочувствую. Погоди... Я тебѣ сказывалъ, въ Кеевъ мы пошли? Перво-на-перво голосомъ своимъ пронзила она меня. Ха-а-рошій голосъ! Дѣвка, какъ дѣвка -- дура. Ну, ласкова, это нечего говорить. И бывалая: въ Кеевѣ прямо поставила меня на путь спасенія. По понимать ничего не понимаетъ, ловитъ мои слова и все. А пошли изъ Кеева такъ-то радостно... И все ластится ко мнѣ, отдается. А чувствія мои очень въ ней тянутъ. Но я не хочу, нѣтъ. Я до сихъ поръ,-- вѣрь не вѣрь, мнѣ все равно,-- до сихъ поръ плотскаго грѣха не знаю. Ни къ чему! А вотъ любопытно мнѣ пытать... Семъ испытаю себя. Возьму и дамся: пущай, въ примѣру, уста ко мнѣ приложитъ... А самъ ни-ни. Жизню испытую. Еще вотъ что разскажу. Повадилась къ намъ, въ Елани, солдатка ходить, Петровна. Придетъ и сядетъ, и смотритъ на меня. Говорю ли, читаю,-- все смотритъ. А женщина ядреная, румяная. И веселой жизни. Вотъ однова сидѣла, сидѣла и говоритъ: "Семъ я словечко вымолвлю!-- а сама потупилась.-- Кабы братецъ Алеша подъ началъ меня взялъ, я бы ножки его мыла, помои пила". По-деревенскому говоритъ, грубо. А ей етакъ смѣшкомъ молвятъ: "Ой ли, Петровна? Статочное ли дѣло покинуть сладкую жизнь?" -- "И покину", говоритъ.-- "Да онъ возьметъ тебя подъ началъ -- на край свѣта пошлетъ?" -- "И пойду". А я вижу, сестрѣ Анѳисѣ дюже не по себѣ...Стой, думаю, что изъ этого будетъ. А у солдатки ха-а-рошій полушубокъ, синимъ сукномъ врытъ, съ опушкой. "Ладно, говорю, беру подъ началъ... Скидывай полушубокъ, клади на порогъ". Скинула, положила на порогъ. Дайте, молъ, ей топоръ. Руби, Петровна!... Взмахнула топоромъ -- наскрозь!... "Бросишь ли гулять, спрашиваю?" -- "Ей-боженьки, брошу".-- "Не выйдешь изъ моей воли?" -- "Провалиться, не выйду". А сестра Анѳиса темная сдѣлалась изъ лица... Подойди, молъ, Петровна, ударь ее по щекѣ -- сробѣла... Ну, что-жь, такое твое послушаніе? Помялась маленько, ударила. Анѳиса ничего... слезу только выронила. Всѣ глядятъ, дивуются, что будетъ. Ну, я скинулъ опояску, кожаная у меня, съ бляшками, сталъ посередь кельи: "Бей меня, говорю, Петровна, пока "отче нашъ" прочитаю; только гляди, изо всей мочи". Ну, тутъ она ударила раза три и ослабла: жалко ей, значитъ, меня бить... Чудныя!
   -- Зачѣмъ же вы это дѣлали?-- спросила Елизавета Петровна.
   Алеша на мгновеніе задумался и повторилъ:
   -- Жизню испытую.-- Потомъ вытянулъ руку и внимательна посмотрѣлъ на нее:-- Видишь, жила бьется?
   -- Ну, бьется!
   -- Отчего?
   -- Какъ отчего,-- кровь переливается.
   -- Экося, знаю, что кровь!-- съ досадою на непониманіе Елизаветы Петровны возразилъ Алеша и, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ:-- Я и пьянъ напивался -- что изъ этого будетъ? Однова три фунта жамокъ купилъ -- съѣлъ... Чего человѣкъ скрозь себя не пропуститъ!... И все глупость, чувствія, обманъ. Настоящаго въ этомъ ничего нѣту.
   -- Сладко ѣсть, когда другіе голодаютъ, дѣйствительно гадко,-- съ убѣжденіемъ сказала Елизавета Петровна.
   -- О?-- равнодушно спросилъ Алеша.-- Ну, погоди. На чемъ, бишь, я остановился? Вотъ пришли мы изъ Кеева...-- и онъ сталъ разсказывать далѣе.
   -- Агаша, принесите еще чаю,-- произнесла Елизавета Петровна.
   Та не двинулась. Тогда Елизавета Петровна взглянула на нее и удивилась: глуповатое и заспанное лицо Агаѳьи пріобрѣло какое-то особое выраженіе -- чуткое и почти умное; широко раскрытые, ошеломленные глаза были точно прикованы къ Алешѣ.
   -- Дайте чаю, Агаша!-- повторила Елизавета Петровна.
   Агаѳья вдругъ вспыхнула, затопталась на мѣстѣ, потомъ схватила стаканы и опрометью бросилась изъ комнаты. За дверями немедленно раздался дребезгъ. Елизавета Петровна невольно улыбнулась и поглядѣла на Алешу. И вдругъ ей стало понятно, отчего Агаѳья не сводила съ него ошеломленнаго взгляда, въ чемъ заключался секретъ его странной власти надъ сестрой Анѳисой и надъ этою сумазбродною солдаткой. Лицо, довольно привлекательное, но безъ всякихъ "особыхъ примѣтъ", удивительно скрашивалось непрестаннымъ умственнымъ возбужденіемъ и глубокими, усталыми глазами.
   -- Послушайте, Алеша,-- перебила его Елизавета Петровна,-- вотъ вы читаете, бесѣдуете... Скажите, пожалуйста, очень вамъ вѣрятъ? Уважаютъ васъ?
   -- Въ семьѣ -- нѣтъ, ничуть не поважаютъ. Жизня ихъ для меня прискорбная. Только бабы ласковы, а ужь отецъ, дядья... Трудно мнѣ съ ними.
   -- Ну, а въ Елани? Вотъ гдѣ собираетесь?
   -- Тамъ ничего. Тамъ мнѣ подвержены. Что скажу, все будетъ по-моему.
   -- И мужчины?
   -- И мужики. Вотъ теперь поди я хоть къ брату Кузьмѣ: братъ, молъ, покидай свои дѣла (онъ швецъ), пойдемъ въ Почаевъ, аль къ Сергію-Троицѣ... Слова не скажетъ -- пойдетъ... А четверо дѣтей.
   -- Но если бы вамъ вздумалось по-своему толковать писаніе? Если бы вы захотѣли, положимъ, новую вѣру основать,-- отшатнулись бы отъ васъ?
   -- Экося!... Сколько есть новыхъ вѣръ,-- всѣ ничто, всѣ опровергну.
   -- И раціоналистовъ... напримѣръ, духоборцевъ?
   -- И ихнюю.
   -- А они, вотъ, иконъ не признаютъ!
   -- Что-жь, и глупцы. Отчего ее не признавать? Я все признаю. Я однова состязался съ такимъ... все хотѣлъ меня писаніемъ пымать, на писаніи упирался. Одно мѣсто такое нашелъ... Есть у тебя библія? Ну, не надо, послѣ. Тамъ посланіе Ереміи пророка... Ну, только я его рано запуталъ. Глупецъ! Святые отцы оченно мудро вывели что къ чему. Хорошо. Бился, бился, давай, говоритъ, отъ разума прекословить. Давай, молъ. И говорю ему: "Видѣлъ ты душу?" -- "Нѣтъ".-- "Отчего же говоришь: вотъ въ человѣкѣ душа, а камень лежитъ, въ ёмъ нѣтъ души? Не оттого ли двигаетъ человѣкъ членами, глаголетъ устами, шевелится?" -- "Точно, говорить, отъ этого".-- "Значитъ, такъ: палецъ -- не душа, звукъ изыдетъ изъ гортани -- опять не душа, а заговоритъ человѣкъ, шевельнетъ пальцемъ, и мы ужь знаемъ: въ ёмъ душа?" -- "Подлинно такъ".-- "Къ сему прибавимъ: слѣпой ли, глухой ли, робенокъ ли подойдетъ къ живому человѣку, и тотъ, кто ушмй, кто ощупью, кто очесами познаетъ, что въ ёмъ душа. Сообразно какія въ комъ чувствія. Такъ, что ли?" -- "Ну, такъ".-- "Ладно. А божество видѣлъ?" -- "Нѣтъ".-- "Отчего же говоришь: вѣмы, что есть Господь? Не оттого ли, что оказываетъ себя? Иному окажетъ въ твари, иному -- въ веществѣ -- въ изображеніи, иному -- въ разумѣ... На всѣ лады зукъ даетъ".-- "А коли въ разумѣ, говоритъ, вотъ и вышла моя правда".-- "Ахъ, балаболка, говорю, подлинно ты есть мудрецъ, что поклоняешься духомъ и истиною Господу Богу, но за то ты и отщепенецъ. Вселенская мати-церковь всѣхъ привѣчаетъ, всѣмъ преподаетъ жизню: и робенку, и глухому, и слѣпому, и, можетъ, дикіе народы какіе есть, и дикимъ народамъ даетъ способа, а неежели на одной струнѣ играть"... Здброво онъ задумался съ естихъ моихъ словъ.
   -- Да-а... Вотъ вы какъ толкуете...
   -- А что? Мы, вѣдь, по-мужицкому... по-простецки. А то еще и такъ можно сказать:все ни къ чему, а? Аль я не понимаю... Ну, ладно. На чемъ, бишь, я остановился?... Вотъ собрались меня женить...
   -- Подождите, вы мнѣ не отвѣтили. Отшатнулись бы отъ васъ, если бы вы ересь стали проповѣдывать?
   Алеша усмѣхнулся.
   -- Куда захочу, туда и поведу,-- сказалъ онъ.-- Развѣ они что понимаютъ? Они ровно галчаты голодные, рты разѣваютъ, пишшатъ: дай, дай... Ежели захотѣть, валомъ повалить деревенскій народъ!-- и, помолчавши, добавилъ:-- Вести-то некуда... все ни къ чему! Мятется жизни какъ море-окіянъ...возмущается... течетъ... Ну, объ этомъ апосля потолкуемъ. Ты меня не перебивай.
   Такъ проговорили до трехъ часовъ ночи. А до философскихъ, "язычниковыхъ", книгъ, все-таки, не дошли: оставили до другаго раза. Разсказавши всю "жизню" и вскользь, чисто-внѣшнимъ образомъ познакомивши Елизавету Петровну съ тѣмъ, что искалъ и что нашелъ въ "твореніяхъ", Алеша такъ же внезапно приступилъ къ многочисленнымъ разспросамъ. Елизавета Петровна едва успѣвала отвѣчать. Началъ онъ съ того, отчего она -- молодая, а посѣдѣла? И пошелъ... Все ему было нужно. И что за люди -- товарищи Елизаветы Петровны? И отчего господа сплошь проживаютъ вотчины? И есть ли птица-пеликанъ и птица-фениксъ? И почему день маленькій и день большой? И точно ли земля шаръ и виситъ? И могутъ ли быть люди на лунѣ? И подвластны ли заграничные цари нашему? И есть ли въ аглицкой землѣ мужики? И въ какихъ моряхъ живетъ левіафанъ, описанный въ книгѣ Іова? И куда идутъ подати? И гдѣ теперь "народы-дивіи -- Гога и Магога"?
   -- Вы меня замучили, Алеша!-- смѣясь, говорила Елизавета Петровна.-- Такъ нельзя перескакивать.
   -- О? Ну, не надо. Я, вѣдь, это такъ... Уйти развѣ? Уморилась?
   -- Да нѣтъ, я ужасно рада. но какъ вы все забыли, чему я васъ учила... Напримѣръ, о планетахъ.
   -- И то!-- простодушно согласился Алеша и сталъ оправдываться.-- Ты, вѣдь, по книжкѣ тогда учила... А, можетъ, оно и не такъ. Вотъ я и спрашиваю. Можетъ, сама теперь увидала, что не такъ. Ишь, сколько странствій-то твоихъ было... Вотъ птица-фениксъ... можетъ и видѣла гдѣ? Василій Великій въ "Шестодневѣ" оченно мудро описываетъ... а?-- потомъ, какъ бы желая утѣшить Елизавету Петровну, прибавилъ съ довольнымъ видомъ:-- "Морозъ-то красный носъ" я помню!... И "парадное крыльцо"помню, какъ мужики пришли къ вельможѣ, а онъ спитъ. И что англичанинъ общежитіе заводилъ -- тоже помню...Какъ, бишь, его звать-то?
   -- Робертъ Овенъ?
   -- Во, во. А еще французы взбунтовались... Забыла?... Да погоди-кось.-- Алеша съ живостью подошелъ къ фортепіано.-- Ну-ка, раскрой... Глянь сюда...
   Елизавета Петровна весело ждала, что будетъ. Алеша прикоснулся своимъ заскорузлымъ пальцемъ къ клавишу, вслушался, склонивъ голову, какъ прозвучала, жалобно замирая, струна, и, съ восхищеннымъ видомъ оборотясь въ Елизаветѣ Петровнѣ, вскрикнулъ: "До-о!"
   -- А это?
   -- Какъ ее... Стой, стой! Ну-ка, вдарь еще... Ахъ, пропасти на тя нѣтъ, забылъ!... Погоди, садись. Съ чего начинается: до, рря... Аль не такъ? У, какъ ловко загудѣло!
   Елизавета Петровна съ внезапно помолодѣвшимъ и смѣющимся лицомъ сѣла къ фортепіано.
   

V.
На журъ-фиксѣ.

   Прошелъ годъ. Въ этотъ именно годъ на берегахъ захолустной азіатской рѣчонки было убито много афганцевъ и нѣсколько десятковъ русскихъ, и внезапно воспрянувшій патріотизмъ повлекъ за собою чрезвычайную затрату болѣе или менѣе благороднаго празднословія, типографскихъ чернилъ, искреннихъ и поддѣльныхъ волненій. Газетчики бряцали оружіемъ... въ передовыхъ статьяхъ, разумѣется. Въ разговорахъ замелькали слова: ключъ къ Индіи, заносчивость безсердечныхъ торгашей, миссія на Востокѣ. Какъ еще недавно грозили нѣмцамъ, множество устъ стали угрожать англичанамъ. Шумъ поднимался не на шутку. Съ голоса столичныхъ алармистовъ вошло въ привычку ссылаться на народъ. Быстро расплодились пустозвоны, вопіявшіе, что народъ хочетъ войны, что "коварный Альбіонъ" давно уже вызываетъ его справедливую вражду, что россійскій мужичокъ спитъ и видитъ берега Ганга...
   За всѣмъ тѣмъ въ Княжихъ-Липахъ было все спокойно.
   То-есть тамъ было очень неспокойно, но безъ всякаго отношенія къ берегамъ Ганга. Съ новаго года няня сняла квартиру у бобылки Нимфодорихи и, по довѣрію отъ купца Колодкина, открыла кабакъ. Въ усадьбѣ водворился Илья Евдокимычъ Прытковъ съ семействомъ. Съ самой ранней весны застучали топоры, запахло свѣжею щепой и стружками. Старыя барскія постройки быстро "вводились въ новую вѣру", какъ шуточно выражался Прытковъ. Тамъ, гдѣ въ былое время плодилась и множилась дворня, подѣлали закрома, каретный сарай обратился въ маслобойку, конюшни стали свинятникомъ. Въ поляхъ тоже появились новшества. Залоги были "взодраны" подъ ленъ, смиренные злаки уступили мѣсто подсолнуху, рапсу, рыжику и инымъ масличнымъ. Это многообразное хозяйство повлекло за собой многообразные заработки. Дѣвки, бабы, конные и пѣшіе мужики, даже ребятишки отбывали почти безпрерывную поденщину и, съ великою аккуратностью, вознаграждались "ярлычками", на которыхъ было ясно пропечатано въ губернской типографіи, что вотъ-де такой-то временный купецъ обязуется заплатить 10 копѣекъ или иную сумму. Женскому полу и, вообще, молодымъ людямъ и дѣтямъ весьма нравились новые порядки. Что касается стариковъ, они "сумлѣвались". То, что арендаторъ не сдавалъ ни пядени земли и не отдавалъ корма, а въ работахъ требовалъ самой неукоснительной отчетливости, невольно заставляло стариковъ вспоминать "матушку Евлень-Марковну", которая теперь отнюдь не называлась "плаксой" и "сквалыжницей". За то другое новшество -- кабакъ -- быстро пріобрѣло стариковскую благосклонность. Сѣдые и сивобородые очень полюбили коротать у Митревны свои досуги и, обоюдно угощаясь зеленымъ виномъ, вздыхать о прошлыхъ временахъ, хулить "нонѣншее", подвергать разсмотрѣнію арендаторскіе поступки, жаловаться другъ другу на "баловство" молодежи.
   Елизавета Петровна распорядилась заколотить двери на арендаторскую половину и жила своею жизнью, прислушиваясь къ веселому гоготанью Ильи Евдокимыча, присматриваясь къ тому, какъ подъ это гоготанье на особый ладъ разцвѣтали Княжія-Липы. Въ этомъ разцвѣтѣ для нея было много любопытнаго, неожиданнаго и непонятнаго. Андрей Петровичъ ни весною, ни лѣтомъ не пріѣзжалъ. Сестра получила отъ него нѣсколько писемъ, сначала изъ Алупки, потомъ изъ дачнаго мѣста подъ Петербургомъ...
   Опять наступила зима.
   Въ Петербургѣ, на Захарьевской, въ квартирѣ присяжнаго повѣреннаго Сергѣя Ивановича Горенскаго, былъ журъ-фиксъ. Сергѣй Иванычъ считался солиднымъ "цивилистомъ", т.-е. не то чтобы очень знающимъ или знаменитостью, а именно "солиднымъ": съ заработкомъ въ 8--10 тысячъ, съ установившимся отсутствіемъ особыхъ мыслей, съ тѣмъ отношеніемъ къ жизни, которое принято называть трезвымъ и дѣловымъ отношеніемъ. Кромѣ того, онъ признавалъ обязанности интеллигенціи "нести знамя", и хотя въ глубинѣ души всему предпочиталъ изящныя вещи и оперетку, но въ интересахъ просвѣщенія и еще потому, чтобы не отстать отъ жены, старался слѣдить за всякимъ "послѣднимъ словомъ". Жена его, Людмила Михайловна, имѣла репутацію очень красивой и съ прекраснымъ голосомъ особы, была "отзывчивый человѣкъ", какъ говорили про нее студенты и курсистки, и въ противуположность мужу, съ тѣмъ неустановившимся образомъ мыслей, который придаетъ красивой женщинѣ особую привлекательность, сообщаетъ нѣчто загадочное ея лицу и ея намѣреніямъ и подаетъ соблазнительную надежду многочисленнымъ молодымъ людямъ, что именно ихъ образъ мыслей придется ей по душѣ и тогда... Однимъ словомъ, особыя свойства мужа и особыя -- жены, и то еще, что у Горенскихъ давали прекрасный ужинъ, и можно было играть въ карты и послушать пѣніе и музыку, и встрѣтить любопытнаго человѣка, и узнать свѣжую новость, и вволю погорячиться,-- все это собирало на журъ-фиксы Горенскихъ большую и разнообразную публику.
   Кромѣ того, это было въ то счастливое для просвѣщенныхъ журъ-фиксовъ время, когда помимо текущихъ разговорныхъ темъ и, какъ бы на смѣну затихшихъ недоразумѣній по внѣшней и внутренней политикѣ, изъ Ясной Поляны непрерывно текли и разжигали просвѣщенное любопытство слухи, мысли и парадоксы, когда съ горячностью обсуждались вопросы, что дѣлать въ случаѣ нашествія зулусовъ, и если "моего ребенка подвергнутъ истязанію", и если всѣ примутся пахать, и если мужъ и жена физіологически противны другъ другу, и съ такою же горячностью: правда ли, что Левъ Толстой ѣстъ осетрину, и купилъ новое имѣніе, и катается на рысакахъ, и что питается только растительнымъ, ходить въ мужицкомъ армякѣ, шьетъ сапоги, таскаетъ на себѣ воду; когда аристократъ и бывшій конногвардеецъ началъ издавать книжки для народа и быстро всходили все новые и новые разсказы Льва Толстаго, когда отрывки изъ его большихъ сочиненій во множествѣ списковъ, гектографовъ и литографій обращались въ публикѣ, когда стали появляться настоящіе послѣдователи новаго ученія, а въ духовныхъ и свѣтскихъ журналахъ, и въ особыхъ брошюрахъ, и въ произведеніяхъ церковнаго краснорѣчія зачиналось то полемическое движеніе, въ которомъ такъ необыкновенно соединились люди самыхъ противуположныхъ взглядовъ и враждебныхъ другъ друту убѣжденій.
   И такъ, 17 января 1886 года, въ пятницу, у Горенскихъ говорили весьма усердно. Впрочемъ, ни разу о Толстомъ. За недѣлю много накопилось темъ, новостей и впечатлѣній, о которыхъ было необходимо сказать что-нибудь. Нужно было поговорить и объ историческихъ концертахъ Рубинштейна, и о невѣроятной техникѣ Софьи Ментеръ, и о паденіи англійскаго министерства, и о томъ, какъ хороша пѣвица Мравина, на-дняхъ выступившая въ Риголетто, а у Барби огромное умѣнье распоряжаться дыханіемъ, прелестная трель и образцовая фразировка. Пластическое дарованіе г-жи Цукки, картины Айвазовскаго, игра Гитри въ L'Etrangère, вражда Сербіи съ Болгаріей, ожидаемый выходъ Андріе въ Le chapeau de paille d'Italie, вчерашній балъ у медичекъ, Фельдманъ, Лина Ментъ, юбилей поэта Плещеева, рѣчь Бисмарка, пріѣздъ тенора Лассаля, лекціи г. Ковальскаго объ электричествѣ, д-ра Елисеева о сахарѣ, проф. Тарханова о физіологіи, новый разсказъ г. Короленко, и только что вышедшая книжка Крафтъ-Эбинга, и то, что электричество будетъ горѣть на Невскомъ и на Морской лишь до 25 числа, и "экономическіе обѣды" у Донона,-- все это было подвергнуто обсужденію по мѣрѣ того, какъ въ обширной столовой пили чай, а въ особой комнатѣ приготовлялись ломберные столы.
   Затѣмъ началось и о Толстомъ. Особенно горячился маленькій инспекторъ высшаго учебнаго заведенія. Потрясая крошечными кулачками, сверкая изъ-подъ сѣдыхъ бровей необыкновенно сердитыми и необыкновенно простодушными глазами, онъ пронзительно кричалъ:
   -- И конечно!... И конечно пахать!... И конечно въ милліонъ разъ лучше пахать, чѣмъ двигать ко всѣмъ чертямъ эту червивую цивилизацію!
   Дамы, юристы, инженеры, доктора, финансисты, консерваторки, студенты, курсистки и просто барышни соглашались и возражали со всѣхъ сторонъ. Упитанный хозяинъ, съ брелоками на животѣ, безпокойно слѣдилъ, какъ руки инспектора едва не задѣвали прекрасную лампу. Потомъ поднялся съ мѣста, мимоходомъ подставилъ пепельницу курящему господину и бережно отставилъ лампу. И тотчасъ же его румяное лицо съ черною, окладистою бородкой прояснилось, а на устахъ заиграла самоувѣренная улыбка. Привычнымъ жестомъ заложивъ руку за бортъ жилета, онъ возвелъ на инспектора томные съ поволокою глаза и однообразно отчеканилъ:
   -- Исторія насъ учитъ, милостивый государь, что общественные эксцессы столь же вредны...
   Но дальше нельзя было разобрать. Это-то ляпнулъ, что теперь ужь ничего этого не нужно, что въ Ясной Полянѣ вся мудрость и въ отвѣтъ на это ляпнулъ кто-то другой, что новый учитель тотъ же Борейша, а его ученіе тѣ же "цацы, колёлацы", отъ которыхъ замоскворѣцкія купчихи впадали нѣкогда въ истерическій трепетъ... Все смѣшалось. Вырывались слова: "умственный трудъ* физическій трудъ, мракобѣсіе, радостная жизнь, прогрессъ, смыслъ жизни, научный обманъ, общеніе, кликушество"... И опять появились на сцену и зулусы, и ребенокъ, котораго истязаютъ, и картины всеобщей пахоты, и запустѣніе университетовъ. Сергѣй Иванычъ прислонился къ консолю и наблюдалъ... не угрожаетъ ли новая опасность прекрасной лампѣ. Журъ-фиксомъ онъ былъ доволенъ. Правда, нѣкоторыя словечки звучали рѣзко, нѣкоторые гости вели себя не въ границахъ закономѣрнаго и цѣлесообразнаго порядка, можно даже было квалифицировать явную неумѣстность выраженій и, особливо, жестовъ... Но, во всякомъ случаѣ, все было похоже на бойкій и отчасти даже руководящій умственный центръ.
   И сегодня этому "центру" приданъ былъ особый блескъ тѣгь, что присутствовала "звѣзда" изъ московскаго судебнаго міра. Сергѣй Иванычъ занималъ, между прочимъ, мѣсто юрисконсульта при нѣкоторомъ банкѣ, и въ одномъ важномъ процессѣ этотъ банкъ, по совѣту самого Горенскаго, пригласилъ для заглавной роли Ивана Иваныча Рогова. Дѣло было выиграно и сегодня Роговъ собирался въ Москву, но снизошелъ на покорнѣйшую и немножко даже униженную просьбу Сергѣя Иваныча и явился на журъ-фиксъ. Правда, онъ явился не совсѣмъ въ духѣ и съ такимъ видомъ, что вотъ-вотъ поглядитъ на часы и откланяется. Но дамы такъ тѣсно окружили его, засыпали его столь восторженными комплиментами за его послѣднюю рѣчь, а споры о Толстомъ такъ разгорались, что онъ понемногу утратилъ видъ торопящагося человѣка, сталъ не спѣша прихлебывать чай, шутливо отвѣчалъ дамамъ и, съ выраженіемъ какой-то странной игры въ проницательныхъ глазкахъ, вслушивался въ разговоры.
   Но не вступилъ въ нихъ. Какъ будто дослушавши все то, что было интереснаго, и, не обращая больше вниманія на взволнованныхъ дамъ, онъ грузно поднялся, безцеремонно миновалъ шлейфы и трены и съ перевальцемъ подошелъ къ Серіѣю Иванычу.
   -- Вы какого мнѣнія, коллега, а?
   Сергѣй Иванычъ едва замѣтно измѣнилъ небрежную позу и съ преувеличенною почтительностью улыбнулся.
   -- Мы съ вами,-- продолжалъ Роговъ,-- старые воробьи, а? Вы, батенька, какую-то консультацію желали со мной имѣть? Къ вашимъ услугамъ.-- Онъ взялъ Сергѣя Иваныча подъ руку и легонько подтолкнулъ къ дверямъ. Оба направились въ кабинетъ.
   Хозяйка сидѣла за самоваромъ. Къ ней безпрестанно подходили смѣняя другъ друга, и модный докторъ, и молодой членъ суда, и молодой инженеръ, и бойкій помощникъ мужа съ греческимъ профилемъ и Огненными глазами, и финансистъ изъ того банка, гдѣ Сергѣй Иванычъ былъ юрисконсультомъ, и хорошенькій мальчикъ съ застѣнчивымъ румянцемъ во все лицо, въ мундирѣ горнаго института, и еще много молодыхъ людей. Все это былъ народъ съ надеждами на то, что именно ихъ образъ мыслей придется по душѣ Людмилѣ Михайловнѣ и тогда... Но Людмила Михайловна едва отвѣчала и они отходили съ затаеннымъ чувствомъ огорченія. На ея не то равнодушномъ, не то усталомъ и очень еще молодомъ лицѣ ничего нельзя было разобрать. Только когда мужъ смотрѣлъ на размахивающія руки инспектора и отставилъ лампу, и потомъ когда улыбнулся Рогову, губы ея презрительно содрогнулись, да при каждомъ звонкѣ, доносившемся изъ передней, она чуть-чуть поворачивала голову и нервно поводила плечомъ. И тогда можно было замѣтить, что за ея сдержанностью, за строгостью этихъ манеръ, несомнѣнно пріобрѣтенныхъ въ самомъ строгомъ институтѣ, сквозить нѣчто страстное и безпокойное.
   Гости почти всѣ были въ сборѣ. Кое-кто уже отказывался отъ чая. Разговоръ о Толстомъ началъ утрачивать первоначальную остроту. Инспекторъ успѣлъ уже охрипнуть и, сообразно съ этимъ, развивалъ свои мысли скучно и пошловато. Около него остались лишь два-три студента, да бестужевка въ очкахъ, ожидавшіе съ серьезными и добросовѣстными лицами, чѣмъ же онъ кончитъ. Въ это время бѣлый, точно обсыпанный мукою человѣкъ упомянулъ о новой картинѣ Рѣпина. Онъ еще прежде, какъ только вошелъ, заявилъ, что ему удалось видѣть картину, и сказалъ съ большимъ удареніемъ, что картина въ мастерской и далеко не окончена, а онъ вотъ видѣлъ. Но тогда, въ разгарѣ спора, и еще потому, что инспектору необходимо было разрѣшиться отъ приготовленныхъ имъ парадоксовъ, и потому еще, что всѣ ожидали, не обнаружить ли свои таланты московская знаменитость, заявленіе бѣлесоватаго человѣка пропало даромъ. Но теперь почти всѣ обратили вниманіе. О сюжетѣ уже слышали, но жаждали знать подробности. Бѣлесоватый молодой человѣкъ, краснѣя отъ удовольствія, пробормоталъ, что имѣлъ счастье познакомиться съ Ильею Ефимычемъ у Стасовыхъ и что... но тутъ онъ страдальчески улыбнулся: въ дверяхъ появились новые гости. Хозяйка, съ оживившимся лицомъ, поднялась на встрѣчу. Послѣдовали рекомендаціи. Прихотливое русло рѣчей опять повернуло въ сторону отъ картины Рѣпина и разбилось на множество разнообразно журчащихъ ручейковъ.
   Вошедшихъ было двое. Одного изъ нихъ почти всѣ знали: это былъ Андрей Петровичъ Мансуровъ. Другой появлялся въ первый разъ. Хозяйка познакомила его съ тѣми, кто сидѣлъ вблизи, и со словъ Мансурова назвала Иваномъ Антонычемъ Алферовымъ. Имя ничего не говорило, но многіе съ удовольствіемъ подумали, что это, вѣроятно, что-нибудь новое и своеобразное. Человѣкъ-то былъ своеобразной наружности: огромный, тучный, съ лѣнивыми и мѣшковатыми движеніями и съ тѣмъ запахомъ "интеллигентной" и по-своему думающей провинціи, отъ котораго пресыщенный столичный житель склоненъ ожидать если не благорастворенія воздуховъ, то, по крайней мѣрѣ, занимательныхъ впечатлѣній. Кромѣ того, Алферовъ пришелъ съ Мансуровымъ. Старожилы журъ-фикса привыкли уже къ тому, что Мансуровъ едва не каждую пятницу предъявлялъ что-нибудь новенькое, и, напримѣръ, не дальше какъ на Святкахъ привелъ убѣжденнаго вегетаріанца, принадлежащаго къ вѣроученію извѣстнаго Фрея, а въ декабрѣ -- "толстовца" чистой воды и даже въ блузѣ, подпоясанной ремешкомъ.
   -- Кто такой съ вами?-- спросила Мансурова бойкая дѣвица въ богатомъ шелковомъ платьѣ и съ брилліантами въ ушахъ.
   -- Ничего интереснаго, Марья Карловна, земецъ,-- отвѣтилъ тотъ, усмѣхаясь.
   -- Можетъ быть, съ теоріей? Чей-нибудь послѣдователь? Проекты привезъ?
   -- Увы, самый настоящій земецъ. Безъ всякихъ теорій.
   "Земецъ!... Земецъ!... Самый обыкновенный земецъ!" -- разочарованнымъ шепотомъ пронеслось въ публикѣ и Иванъ Антонычъ мгновенно пересталъ обращать на себя вниманіе.
   Переходя отъ одной группы къ другой, Мансуровъ подошелъ къ инспектору, около котораго все еще сидѣли серьезные молодые люди. Инспекторъ начиналъ уже путаться и покашливать отъ смущенія; напрасно онъ пересыпалъ свою рѣчь словами: "Я помню, Грановскій говаривалъ",-- молодые люди отнюдь не проникались благоговѣніемъ и задавали инспектору самые неподходящіе вопросы.
   -- Парадоксируете, Илья Семенычъ?-- шутливо спросилъ Мансуровъ, пожимая всѣмъ руки.
   Инспекторъ ужасно обрадовался.
   -- Какое-съ!-- воскликнулъ онъ.-- О злобѣ дня все трактуемъ! Юныя сердца-то кипятъ... Силы рвутся наружу... Стыдъ, стыдъ просыпается!...
   -- Такъ-то оно такъ, Илья Семенычъ,-- медленно, съ вологодскимъ акцентомъ выговорилъ одинъ студентъ,-- да вотъ вы-то не тово...
   -- Вы рѣшительно противорѣчите и себѣ, и Толстому,-- заявила курсистка.
   Другой студентъ ничего не сказалъ, но съ чрезвычайною мрачностью посмотрѣлъ на инспектора. Тотъ окончательно растерялся.
   -- Вотъ она, молодежь, Андрей Петровичъ!-- сказалъ онъ.-- Нужды нѣтъ, что старикъ Грановскаго помнитъ, нужды нѣтъ! А явился новый провозвѣстникъ, и за нимъ! И долой нашего брата старика...
   -- Да вы же сами заявили, что лучше пахать?-- не унимался вологжанинъ.
   Мансурову жалко стало инспектора.
   -- Илья Семенычъ,-- сказалъ онъ, -- кажется, васъ Марья Карловна желаетъ видѣть.
   Инспекторъ издалъ какой-то неопредѣленный звукъ и торопливо удалился.
   -- Фразеришка,-- выговорилъ вологжанинъ.
   Другой студентъ проворчалъ болѣе энергичное слово. Мансуровъ потянулъ его за рукавъ.
   -- Оставь, Егорушка,-- сказалъ онъ,-- еще въ катковскомъ лицеѣ обучался.
   Егорушка нехотя улыбнулся. Его фигура представляла нѣчто замѣчательное. Коротко остриженный, безъ малѣйшихъ признаковъ растительности на бронзовомъ лицѣ, съ выдающимся лбомъ и подбородкомъ, съ орлинымъ носомъ и суровыми, неопредѣленнаго цвѣта глазами, онъ до странности напоминалъ изображенія древнихъ римлянъ.
   -- Тетушка Клариса огорчается,-- продолжалъ Мансуровъ,-- отчего не посѣщаешь. А папахенъ твой писалъ ей недавно, просилъ съѣздить къ начальству, узнать, какъ ведешь себя.
   -- Это мнѣ абсолютно все равно,-- холодно отвѣтилъ Егорушка.-- Только вы сообщите Кларисѣ Ѳедоровнѣ, что если она въ самомъ дѣлѣ вздумаетъ наводить справки, я тотчасъ же выхожу. Впрочемъ, я все равно выйду весной.
   -- Это ужь ты рѣшилъ?
   -- Это я рѣшилъ.
   -- И въ земство?
   -- И въ земство.
   Мансуровъ усмѣхнулся.
   -- Ну, какъ хочешь,-- сказалъ онъ и хотѣлъ отойти отъ Егорушки, но въ это время взглядъ его случайно остановился на мальчикѣ въ мундирѣ горнаго института, и хотя онъ встрѣчалъ этого студента каждую пятницу, но теперь, въ связи со словами Егорушки, ему невольно подумалось, что и у того назрѣваетъ какое-то рѣшеніе, и что недаромъ въ выраженіи его красивыхъ глазъ сквозитъ какая-то тоскливая неудовлетворенность.
   -- А Бретовъ не собирается выходить?-- спросилъ Мансуровъ.
   Егорушка презрительно пожалъ плечами.
   -- Во-первыхъ, Бретовъ глупо растрачиваетъ чувства по адресу хозяйки этого дома. Я этого не понимаю въ серьезномъ человѣкѣ, -- отвѣтилъ онъ (Мансуровъ слегка покраснѣлъ).-- Вовторыхъ, вчера онъ -- толстовецъ, сегодня -- анархистъ, завтра -- народникъ. Послѣзавтра, можетъ быть, воспылаетъ къ палеонтологіи и прочей ерундѣ. А въ-третьихъ, -- и это главное, -- онъ барчонокъ, романтикъ и эстетикъ, несмотря, что сынъ купца.-- И Егорушка, отошедши въ уголокъ, спокойно усѣлся тамъ, скрестивши на груди руки, съ видомъ суроваго патриція въ скопищѣ неинтересныхъ для него варваровъ.
   Мансуровъ направился было къ хозяйкѣ, около которой Иванъ Антонычъ съ самымъ дѣловымъ выраженіемъ пилъ чай, но его опять позвала Марья Карловна, сидѣвшая на этотъ разъ одна.
   -- Послушайте, Мансуровъ,-- сказала она, ударяя его вѣеромъ по рукѣ,-- зачѣмъ вы прислали ко мнѣ этотъ подмоченный порохъ Бриватовича? Я его насилу спровадила. Сядьте.
   -- Отъ нашествія галловъ нужно было избавить старика,-- отвѣтилъ Мансуровъ, съ притворно-любезнымъ видомъ садясь рядомъ.-- Странная эта молодежь: воображаетъ, что парадоксы обязываютъ!
   -- Да?-- Марья Карловна, очевидно, мало интересовалась этимъ.-- Послушайте,-- она понизила голосъ,-- я васъ жду, жду... когда же вы соберетесь, наконецъ? Слышите, мнѣ очень, очень нужно поговорить съ вами.
   -- Но, право же, Марья Карловна, я не смыслю въ сыровареніи. И вообще въ ваше предпріятіе не вѣрю.
   -- Отчего? Вонъ же, говорятъ, толстовцы сочиняютъ общину. Неужели то, что мистика, можетъ существовать, а то, что выгода и полезность, не можетъ существовать?
   -- Не знаю-съ. Ей-Богу, не вѣрю, и, во всякомъ случаѣ...
   -- Во всякомъ случаѣ, приходите. Завтра вечеромъ, слышите? Сбросьте же чары обворожительной Людмилы Михайловны.
   -- Марья Карловна!
   -- Что, Андрей Петровичъ?
   Тотъ предпочелъ недосказать и поднялся. Марья Карловна остановила его:
   -- А стихи?
   -- Какіе же вамъ стихи?-- Онъ поглядѣлъ на ея слишкомъ выразительные въ эту минуту глаза и вдругъ фамильярнымъ движеніемъ взялъ у нея вѣеръ.-- Слушайте, милая барышня. Грезилось мнѣ наводненіе. Нева будто бы разлилась широко, широко... И вѣтеръ съ моря, и бурныя волны, и пальба изъ пушекъ. Однимъ словомъ, какъ въ Мѣдномъ всадникѣ. И вотъ я по этимъ бурнымъ волнамъ терпѣливо добираюсь къ вашему палаццо. Еще минута -- и спасенъ, и великолѣпный вашъ швейцаръ... Кстати, вы его тоже въ общину?
   -- Pas de médisance, monsieur. Вы отлично знаете, что я живу у отца и въ роскоши его неповинна.
   -- Да?... И швейцаръ вашего отца сниметъ съ меня пальто... Спасенъ! Но, увы,--
   
   Дикой силою полна,
   Опять нахлынула волна --
   И въ море странникъ унесенъ...
   Охоты больше нѣтъ терпѣть,
   Осталось только умереть
   Игрушкой жалкою судьбы,
   Безъ силъ, безъ стона, безъ борьбы!
   
   -- Иносказаніе или шалость?-- спросила Марья Карловна.-- Но это не ваши стихи. Это изъ Мцыри, или вообще я гдѣ-то читала...
   Мансуровъ съ комическимъ вздохомъ пожалъ плечами.
   -- Мои, Марья Карловна,-- сказалъ онъ,-- но въ томъ-то наша, современныхъ поэтовъ, и бѣда, что мы вѣчно на кого-нибудь или на что-нибудь похожи. Но я, вѣдь, за то и не печатаюсь, замѣтьте!
   -- Хорошо. Такъ отвѣтьте же мнѣ: есть иносказаніе въ вашихъ стихахъ... да? Ну, какое же?
   -- Непремѣнно хотите? Извольте:
   
   Rester au lit sans dormir,
   Attendre sans voir venir,
   Aimer sans avoir plaisir --
   Sont trois choses, qui font mourir...
   
   -- А qui ce rapport? Qui aimez-vous?... Загадка за загадкой?
   Мансуровъ на этотъ разъ искренно вздохнулъ и не отвѣтилъ. Но въ его глазахъ, внезапно сдѣлавшихся печальными, Марья Карловна могла прочитать какой ей угодно отвѣтъ. Она покраснѣла и произнесла въ полголоса:
   -- Странный вы...
   Онъ хотѣлъ уйти, но вдругъ вспомнилъ и сказалъ:
   -- Можете вы дать что-нибудь на доброе дѣло, Марья Карловна?
   -- Доброе ли?
   -- Вѣроятно. Добрые люди просятъ.
   -- А самъ-то, самъ-то вы... вѣрите?... "Что же молчишь ты, дитя маловѣрное, гдѣ же твой идолъ стоитъ?" Хорошо, считайте за мной двадцать пять рублей... довольно?
   Мансуровъ подумалъ, что это слишкомъ мало для дочери того изъ Фидлеровъ, который директоромъ въ трехъ банкахъ и "зарабатываетъ" сто тысячъ въ годъ. Но онъ ничего не сказалъ и съ чувствомъ пожалъ ея руку. И, кратко отвѣчая тѣмъ, кто его останавливалъ, притворно улыбаясь на привѣтствія, дѣлая видъ, что все это очень интересно, но ему, къ сожалѣнію, некогда, поспѣшилъ къ Людмилѣ Михайловнѣ. Та, съ мимолетнымъ выраженіемъ не то нѣжности, не то упрека, взглянула на него, и, какъ бы испугавшись того восторга, который тотчасъ же появился на его лицѣ, громко произнесла:
   -- Угодно вамъ чаю, Андрей Петровичъ?
   Онъ взялъ стаканъ. Въ это время въ дверяхъ показалась знаменитость подъ руку съ хозяиномъ.
   -- Кто сей видомъ муринъ?-- шутливо спросилъ Мансуровъ.-- Роговъ! Ого, какого осетра залучили. Ничего, скверенъ, но сила видна. И уменъ, должно быть, если не клевещутъ глаза и не лжесвидѣтельствуетъ лобъ.
   -- Говорятъ, на Мирабо похожъ,-- отвѣтила Людмила Михайловна, улыбаясь кончиками губъ.
   -- Вотъ какъ! Не знаю, не видалъ. Иванъ Антонычъ, слышите, на Мирабо похожъ?
   -- Я ихъ знаю,-- сказалъ тотъ спокойно.-- У насъ дѣло было съ графомъ Ковровскимъ, они наше дѣло вели.
   Людмила Михайловна въ замѣшательствѣ опустила глаза.
   -- Одинъ Роговъ велъ дѣло? Онъ одинъ?-- поспѣшилъ сказать Мансуровъ.-- И, по обыкновенію, гонораръ неестественный?
   --. Само собой, шесть тыщъ слизалъ, не считая вечера въ Яру. Цѣлковыхъ триста вечеръ сталъ. Человѣкъ со вкусомъ.
   -- Ну, какъ же онъ, по-вашему... очень умный?-- стѣсненнымъ голосомъ спросила Людмила Михайловна, испытывая все большую и большую неловкость отъ того, что Алферовъ выражался неправильно и вульгарно.
   -- Да какъ вамъ сказать, Людмила Михайловна?... Умница, внѣ всякаго сомнѣнія. Чуткій, острый человѣкъ и съ душою... Но ужь безмѣрно мамонѣ преданъ. Не принципіальный человѣкъ вполнѣ. А иное дѣло -- Богъ его знаетъ: время-то ныньче кисленькое, глядишь, и отъ скуки балуется!-- и Алферовъ внезапно улыбнулся.
   Людмила Михайловна тоже улыбнулась. Ей теперь очень понравился новый знакомый.
   -- Сергѣй Иванычъ!-- позвала она мужа и познакомила его съ Алферовымъ. Вслѣдъ затѣмъ подошелъ Роговъ и сразу узналъ Ивана Антоныча. Они заговорили, вспоминая процессъ съ старымъ чудакомъ Ковровскимъ. Сергѣй Иванычъ поздоровался съ Мансуровымъ, какъ съ своимъ, спросилъ, отчего онъ не показывался цѣлую недѣлю, и позвалъ его смотрѣть лампу.
   -- Сегодня пріобрѣлъ. Посмотрите, что за акварели... Отъ руки! Та, что мы съ вами нашли въ Керчи, конечно, въ своемъ родѣ... И въ Ялтѣ... Помните кувшинъ? Но акварели -- прелесть!
   На журъ-фиксахъ всегда есть очень некрасивая дама, которой хозяйка по мѣрѣ надобности передаетъ свои полномочія. Людмила Михайловна попросила такую некрасивую наливать чай и пошла къ мужу. Мансуровъ глубокомысленно разсматривалъ рисунки на лампѣ.
   -- Пора составить винтъ, Сергѣй Иванычъ. И прикажите, пожалуйста, открыть рояль,-- сказала Людмила Михайловна.
   -- Не правда ли, а?-- спросилъ Горенскій, влюбленно взглядывая на лампу и собираясь идти куда говорила жена.
   -- О, да! Несомнѣнно отъ руки,-- сказалъ Мансуровъ. Горенскій удалился съ довольнымъ видомъ.
   -- Отчего не приходилъ такъ долго?-- едва слышно произнесла Людмила Михайловна, наклоняясь къ лампѣ.-- Нестерпимо долго. Такъ нельзя. Я очень скучала,-- и прибавила громко:-- Вы увѣрены, что это акварели?
   -- О, конечно! И превосходныя!-- радостно воскликнулъ Мансуровъ и, не отрывая восхищенныхъ глазъ съ профиля Людмилы Михайловны, рѣзко обозначеннаго въ матовомъ свѣтѣ лампы, съ жадностью любуясь удивительною линіей ея склоненной головы и шеи, заговорилъ въ полголоса:-- О, моя прелесть!... Итакъ, мы опять на ты?... Какъ въ Алупкѣ?... Какъ, помнишь, въ ту ночь?... И теперь ужь не будетъ у насъ величественнаго обращенія... и холодныхъ словъ... и равнодушныхъ взглядовъ?... Не будетъ, о моя чудная, странная, неуловимая Ундина?...
   -- А, вѣдь, это копія. Но съ кого? Какъ наивны эти пасторали теперь,-- громко сказала Людмила Михайловна, и добавила шепотомъ:-- О чемъ объяснялся съ Фидлеръ?
   -- Я думалъ, что съ Ватто. А, можетъ быть, и поддѣлка... Слишкомъ манерно... Я готовъ былъ сказать, что полюбилъ бы ее... еслбы не ты... Если бы ты не овладѣла мною такъ. И я готовъ былъ пожаловаться ей, что ты лишь одинъ разъ, лишь тамъ, у моря, была человѣкомъ. Да и то... А съ тѣхъ поръ не человѣкъ, но... Ундина. Отчего?
   -- Тоже своего рода движеніе въ народъ.
   -- На лоно природы, да. Въ салонахъ задыхались. Всѣ эти Ватто и Сенъ-Пьеры... Отчего ты только одинъ разъ... разъ только сказала люблю и позволила цѣловать тебя?... О, лучше бы я умеръ тогда! Ахъ, какъ мнѣ безумно хочется поцѣловать тебя... крикнуть всѣмъ: вотъ моя люба, лада, радость!...
   -- Да, но оттуда же выросли Руссо и Гердеръ?
   Мансуровъ отвѣтилъ о Гердерѣ и Руссо и торопливо продолжалъ говорить то безразсудное и страстное, что почти мимо его воли срывалось съ языка и, невольно же, какъ-то само собою, складывалось въ такія безсвязныя и безсмысленныя повторенія, въ такія преувеличенно-красивыя и напыщенныя слова, которыя рѣшительно были ему несвойственны въ иномъ состояніи духа. Людмила Михайловна слушала съ опущенными рѣсницами и молчала. Этотъ бурный потокъ дерзкихъ и страстныхъ словъ точно заворожилъ ее. Совершенно такъ же, какъ въ Алупкѣ, когда морская даль мерцала въ лунномъ сіяніи, и въ серебристомъ свѣтѣ рисовались вершины горъ и, сладко стѣсняя грудь, разносился запахъ магнолій, и тѣнь кипарисовъ манила въ себѣ какимъ-то мистическимъ призывомъ,-- совершенно также, какъ тогда, она чувствовала, что голова ея вотъ-вотъ закружится и наступитъ власть... Чего? Она и сама не знала. Мансуровъ называетъ это "безсознательнымъ"; романистъ -- любовью; строгіе люди -- паденіемъ и грѣхомъ; Сергѣй Иванычъ -- обязанностями. Ей казалось, что все это -- однѣ фразы, а послѣдняя фраза, вдобавокъ, и препротивная, и что нѣтъ на человѣческомъ языкѣ слова, которое могло бы виразнъ, какъ это страшно, и... весело, и какъ она боится этого и, вмѣстѣ, мучительно жалѣетъ, что Мансуровъ правъ, называя ее "Ундиной".
   Изъ столовой понемногу переходили въ гостиную. Темы тоже понемногу начинали изсякать. Въ особой комнатѣ играли въ винтъ на три стола. Бѣлесоватый господинъ снова сталъ надѣяться, что метаетъ его очередь. Но Сергѣй Иванычъ приступилъ къ рябому инженеру и сталъ просить его, чтобы разсказалъ веселенькое. Инженеръ отказывался ровно столько минутъ, сколько считалось приличнымъ, и затѣмъ вышелъ на середину комнаты. Довольно бойко изложилъ онъ общеизвѣстные анекдоты съ оттѣнкомъ того безпредметнаго либерализма, въ которомъ не разберешь, куда онъ мѣтитъ, и потомъ перешелъ къ своему настоящему жанру -- къ разсказамъ изъ народнаго быта. И въ этомъ обнаружилъ большіе задатки. Уморительно-глупые дяди Минаи и дяди Митяи весьма правдоподобно рыгали, икали, чесали затылки и поясницу, произносили сиплыми голосами уморительно-глупыя мужицкія рѣчи, кстати и не кстати уснащая ихъ словечками: "чаво", "не замай", "кажинный разъ" и т. д. Впрочемъ, эффектъ вышелъ нѣсколько односторонній: хохотали только люди установившіеся, съ брюшкомъ, съ положеніемъ; тѣ, что были помоложе, и большинство дамъ либо стыдились, либо пребывали равнодушными. Ясно было, что развлеченіе выходило изъ моды.
   Потомъ сѣла за рояль "подающая огромныя надежды". Это была дѣвица съ рѣшительнымъ лицомъ, на которомъ четко было написано: "Я, пожалуй, сыграю, но до вашихъ сужденій мнѣ дѣла нѣтъ". Оттого, что ее "замѣтилъ и благословилъ" самъ Антонъ Григорьичъ, она высоко и съ презрѣніемъ парила надъ толпою. Толпа почтительно выслушала неимовѣрно трудную пьесу, попросила еще и съ преувеличеннымъ восхищеніемъ похвалила отчасти изумительную технику, отчасти бархатное туше.
   Тѣмъ временемъ въ укромномъ уголкѣ, за трельяжемъ, разгорался разговоръ. Сначала повели его Роговъ съ Алферовымъ и Мансуровъ, потомъ присоединились дамы. Всѣ они говорили тихо, но когда "подающая огромныя надежды" отошла отъ рояля, голоса возвысились и среди нихъ свободно зазвучалъ глубокій, металлическимъ тембромъ, голосъ хозяйки. Разговаривающихъ обступили. Вернулись снова къ Ясной Полянѣ. Людмила Михайловна горячо спорила съ Роговымъ; ее поддерживалъ Андрей Петровичъ. Роговъ не имѣлъ уже того вида, что вотъ посмотритъ на часы и откланяется. Ему ужасно нравилось, что Людмила Михайловна волнуется и оживлена и, вообще, нисколько не похожа на ту равнодушную и усталую особу, которая сидѣла за самоваромъ, когда онъ вошелъ. Правда, въ ея возраженіяхъ и стремительныхъ нападкахъ ничего не было новаго и интереснаго, даже много было женски-непослѣдовательнаго и институтски-наивнаго, да Иванъ Иванычъ и не спорилъ съ ней серьезно, но ея такъ удивительно измѣнившуюся красоту онъ оцѣнилъ со всею тонкостью опытнаго и проницательнаго женолюбца. И съ тою же тонкостью онъ скоро уловилъ затаенное созвучіе въ настроеніи Людмилы Михайловны и "этого Гарольда изъ Проплеванной", какъ мысленно назвалъ Мансурова, всмотрѣвшись въ его изящно-нервную фигуру и услыхавъ, что тотъ два, три раза сослался на Гартмана и сочувственно упомянулъ о буддизмѣ. Такое созвучіе было непріятно Ивану Иванычу. Онъ не терпѣлъ, чтобы настроеніе тѣхъ, въ комъ онъ нуждался или кто ему очень нравился, шло въ разрѣзъ съ его собственнымъ настроеніемъ. Кромѣ того, когда музыка кончилась и ихъ обступили, онъ почувствовалъ, что если ужь не ушелъ прежде, такъ теперь оскорбитъ и разочаруетъ этихъ людей, если не покажетъ имъ своего патентованнаго аппарата... И, внезапно, его смуглое, подвижное лицо утратило беззаботно-шутливый видъ и прониклось тѣмъ выраженіемъ, которое было ему обычно на судѣ и на юбилейныхъ обѣдахъ. Вмѣстѣ съ знаменитою манерой вступленія -- in medias res!-- и язвительно-простодушнымъ звукомъ голоса, это выраженіе лица было могущественнымъ средствомъ порабощать аудиторію. Казалось, Иванъ Иванычъ такъ предворялъ слушателей: "Мы съ вами, господа, очень умные люди и отмѣнно знаемъ истину. Но принято думать, будто вы не знаете истины и что моя обязанность раскрыть ее вамъ. Что дѣлать? Покоримся предразсудку, повторимъ эти трюизмы... За то мы превесело проведемъ время!" Съ увѣренностью человѣка, знающаго себѣ цѣну, онъ небрежно перебилъ то возраженіе, которымъ Андрей Петровичъ хотѣлъ подкрѣпить Людмилу Михайловну, и,-- какъ мысленно воскликнулъ раздосадованный Мансуровъ,-- "раскинулъ свой хвостъ пышно, блистательнымъ вѣеромъ".
   И всѣмъ чрезвычайно польстило, что столь знаменитый человѣкъ отлично запомнилъ тѣ доводы за Толстаго и противъ Толстаго, которые высказывались, когда Криватовичъ предъявлялъ свои парадоксы. И опять всѣмъ польстило, что онъ эти вскользь брошенныя и отчасти даже глуповатыя мнѣнія, какъ, напримѣръ, о Корейшѣ и о томъ, что въ Ясной Полянѣ вся мудрость,-- облекъ въ пріятную форму и указалъ на ихъ сродство съ мнѣніями завѣдомо умныхъ и очень извѣстныхъ людей. И, конечно, ни капельки не было обидно, а только очень весело, когда эти умные и извѣстные люди вскорѣ были потоплены въ волнахъ юмористическихъ комплиментовъ и сдвинуты на задній планъ, какъ почтенное достояніе исторіи... Потомъ Иванъ Иванычъ совершилъ остроумное обозрѣніе матеріала, начиная съ Исповѣди, кончая на-дняхъ напечатанною статьей въ Русскомъ Богатствѣ, и потомъ обсыпалъ этотъ матеріалъ, точно искусный поваръ гарниромъ, "подлинными словами Льва Николаевича", съ которымъ встрѣчался и бесѣдовалъ, и фактами его жизни, о которыхъ зналъ отчасти даже изъ интимныхъ источниковъ (кухонный мужикъ Ивана Иваныча прежде жилъ въ Хамовникахъ). Потомъ обнаружилъ значительную эрудицію, сдѣлавши мимолетные, но вѣскіе экскурсы въ мало извѣстную свѣтскимъ людямъ область старины, гдѣ "во время оно слагалась подпочва ясно полянской репродукціи". Потомъ съ изумительною мѣткостью указалъ корни въ Платонѣ, Августинѣ, Томасѣ Моорѣ и многихъ другихъ, а новѣйшими трудами въ области психіатріи и экспериментальной психологіи доказалъ, какъ эты корни должны были разростись и какой именно дать отпрыскъ на той почвѣ, гдѣ расовая наклонность къ мистицизму и печальному раздумью столь счастливо соединились съ огромнымъ талантомъ, парадоксальнымъ умомъ и великою жаждой отрицанія. И, въ концѣ-концовъ, ослѣпительнымъ изворотомъ мысли поставилъ тезисы, сдѣлалъ изъ нихъ выводы и построилъ аксіомы.
   То-есть это были будто бы тезисы, будто бы выводы изъ нихъ и аксіомы. Это былъ родъ фата-морганы. За всѣмъ тѣмъ, и враждебные новому ученію люди, и тѣ, что состояли въ "оглашенныхъ",-- настоящаго послѣдователя не было ни одного,-- всѣ, казалось, были очарованы. Водворилось молчаніе... Вдругъ раздался наивный, ломающійся отъ застѣнчивости голосъ:
   -- Но тогда зачѣмъ же жить, позвольте васъ спросить?
   Это сказалъ Кретовъ. Всѣмъ сдѣлалось такъ неловко, какъ будто завѣдомо плохой пѣвецъ вознамѣрился взять ноту Тамберлика. И несчастный красивый мальчикъ почувствовалъ, что всѣмъ сдѣлалось стыдно за него, и покраснѣлъ до слезъ.
   -- Я хотѣлъ отъ лица молодежи...-- заторопился и запутался онъ.-- Относительно того... я думаю, что идеалы... Относительно идеаловъ извѣстно, что теперь кризисъ. И, притомъ, Толстой... Вы, конечно, замѣчательный ораторъ (Роговъ насмѣшливо поклонился)... Но молодежь желаетъ знать, въ чемъ же смыслъ жизни?
   -- Живи и китъ давай другимъ, -- весело отвѣтилъ Иванъ Иванычъ.-- "Это наглость!" -- едва не вырвалось у Мансурова, но тотчасъ же поднялся шумный и веселый говоръ, и сконфуженный Кретовъ поспѣшилъ отойти въ сторонкѣ.
   Сергѣй Иванычъ ходилъ съ видомъ тріумфатора. Никогда еще на его журъ-фиксахъ не бывало столь академическаго блеска.
   -- Не правда ли, а?-- спрашивалъ онъ направо и налѣво.
   -- О, да!-- отвѣчали ему со всѣхъ сторонъ.
   -- И замѣтьте, какъ слѣдитъ за послѣднимъ словомъ науки. И вдругъ эта еще церковная начитанность... Іессеи, гностики, павлиніане...
   -- А помните въ дѣлѣ Скребышева? Цитату изъ блаженнаго Іеронима привелъ!... И рядомъ -- изъ Аріоста, и изъ Канта, и изъ Евангелія, и изъ стихотвореній Фета... Изумительно!
   Особенно восхищались юристы. О содержаніи они говорили вскользь, какъ говорили вскользь о содержаніи неимовѣрно трудной пьесы, но "изумительная техника" и "бархатное туше" восхвалялись на этотъ разъ гораздо больше. Дѣлались сравненія Рогова съ петербургскими звѣздами, и въ его пользу, потому что вотъ ужь въ комъ не было старомодной, профессорской закваски и "рабства передъ доктринами"! Сергѣй Иванычъ съ удовольствіемъ разсказывалъ, какъ они работали съ Роговымъ въ банковскомъ процессѣ и какъ Иванъ Иванычъ разрубалъ узлы даже въ чуждой ему области гражданскаго права, именно благодаря геніальной своей способности пренебрегать "доктринами".
   Самимъ Роговымъ теперь совершенно овладѣли дамы. Перебивая другъ друга и оттого до какихъ-то визгливыхъ нотъ повышая голоса, онѣ упрекали витію за недостатокъ чувства, за объективность, а Марья Карловна за то, что онъ снисходительно относится къ этой язвѣ -- мистическому, и ужасно интересовались его личнымъ знакомствомъ съ Толстымъ. Роговъ не спорилъ съ ними. Онъ отвѣчалъ фейерверкомъ острыхъ словъ, анекдотами и ловкимъ подборомъ выраженій, которыя ему доводилось слышать отъ той или другой знакомой ему знаменитости. Знаменитыя имена упоминались небрежно, вскользь, и чѣмъ ярче выступалъ самъ Иванъ Иванычъ, тѣмъ была неотразимѣе его простота и фамильярная непринужденность обращенія... Онъ чувствовалъ себя превосходно. Ему, конечно, было въ привычку очаровывать людей, и постоянный успѣхъ на этомъ поприщѣ даже пересталъ радовать его, но онъ чувствовалъ, что дѣлаетъ впечатлѣніе на Людмилу Михайловну, что остается только усилить это впечатлѣніе и тогда...
   Мансуровъ насильственно улыбался и молчалъ. Еще потому, какъ покраснѣла Людмила Михайловна, когда Роговъ перебилъ его дѣйствительно неудачное возраженіе, онъ увидѣлъ, что опять разрывается то интимное, что, казалось, было связано тамъ, у лампы... Онъ такъ изучилъ это плѣнительное лицо, эту игру на немъ впечатлѣній и внезапныхъ мыслей. Знаменитый человѣкъ явно раскидывалъ мрежи и та, для которой раскидывалъ, была польщена этимъ, и, главное, заинтересована новизною ощущеній,-- заинтересована, можетъ быть, тѣмъ, что онъ, Мансуровъ, сидитъ здѣсь же и не вправѣ упрекнуть ее, потому что она не его, не Рогова, ничья!
   Роговъ настолько явно ухаживалъ, что и Сергѣй Иванычъ замѣтилъ это. Сергѣй Иванычъ очень любилъ, когда восхищались его вещами. Но онъ понималъ, что такой особѣ, какъ Роговъ, не въ диковину разные тамъ артикли, и потому не осмѣлился похвастаться передъ нимъ новою лампой и другими прелестными вещами. И очень былъ доволенъ, что и для особы нашлось нѣчто занимательное. И съ тѣмъ же чувствомъ, съ которымъ обращалъ вниманіе Мансурова на то, что лампа разрисована "отъ руки", сказалъ Рогову:
   -- Вотъ, Иванъ Иванычъ, если вы любите пѣніе, жена владѣетъ обширнымъ контральто.
   Мансуровъ зналъ, съ какимъ презрѣніемъ относилась Людмила Михайловна къ "мѣщанству" мужа и къ тому, что онъ никогда не умѣлъ соблюсти достоинства, и ожидалъ, что вотъ теперь-то она возмутится... Этого не случилось. Роговъ тотчасъ же началъ просить ее... Она отвѣтила обворожительною улыбкой. Всѣ двинулись къ роялю. Рябой инженеръ оказался на всѣ руки и съ готовностью согласился аккомпанировать. Одно мгновеніе Андрей Петровичъ хотѣлъ уйти,-- такая охватила его внезапная тоска,-- но взглянулъ на Алферова и не рѣшился. Тотъ сидѣлъ въ своемъ уголку съ видомъ весьма заинтересованнаго наблюдателя.
   -- Какъ на вашъ взглядъ сей говорильный вечеръ?-- спросилъ его Мансуровъ.
   -- Да что, Андрей Петровичъ... визгу много, а шерсти нѣтъ!-- отвѣтилъ Алферовъ, разсмѣявшись.
   -- Какъ, какъ?
   Иванъ Антоновичъ повторилъ и, какъ бы извиняясь, добавилъ, что, конечно, это грубая поговорка и, вѣроятно, взята изъ наблюденій надъ собачьими нравами, и что на самомъ-то дѣлѣ... Но Мансуровъ не далъ ему кончить и расхохотался.
   -- Великолѣпно! Превосходно!-- воскликнулъ онъ,-- именно, другъ мой, нѣтъ шерсти! Вотъ, напримѣръ...
   И началъ разбирать роговскую импровизацію. По его, все существенное въ этой импровизаціи сводилось вотъ къ чему. Что геній-то геній, а ѣсть, пьетъ и говоритъ парадоксы подобно намъ грѣшнымъ; что Талейранъ сказалъ: общественное мнѣніе умнѣе великаго человѣка, что теорія -- одно, а жизнь -- друтое, и что исторія не повторяется, и что ошибка мудреца плодотворнѣе истины изъ устъ глупаго, и что все это очень интересно... а, впрочемъ, интереснѣе всего то, что я, Иванъ Иванычъ Роговъ, умѣю глотать шпаги и ходить по канату.
   -- И смотрите!-- Мансуровъ указалъ на группу близъ рояля.-- Достаточно было всю эту плоскость прикрыть цитатами, остротами, сплетнями, мастерствомъ языка... умѣньемъ распоряжаться дыханіемъ, какъ принято теперь говорить о пѣвицѣ Барби, и, главное, достаточно было того, что это удостоилъ сказать вашъ извѣстный, нашъ знаменитый... О, Иванъ Антонычъ! Если вспомнить, что тутъ собралось культурное, блестящее, руководящее и, какъ еще называютъ ихъ... всѣхъ этихъ двигателей прогресса, жрецовъ, цѣлителей и строителей. Ахъ, ложь! ахъ, мерзость!
   -- Ну, Андрей Петровичъ, куда, вѣдь, ни погляди, все эдакъ-то, -- отвѣтилъ Алферовъ, -- то-есть и въ просвѣщенныхъ странахъ, и въ деревнѣ... Холопья, я вамъ доложу, вездѣ слишкомъ много, и это, несмотря, что культура или наоборотъ. Есть, конечно, чистота...
   -- Вотъ видите, есть же! И гдѣ она есть, туда и перейдетъ руководительство. А нашего брата -- на смарку! не безпокойтесь!
   -- Значитъ, надо пріобрѣтать, Андрей Петровичъ... то есть чистоту.
   -- Голубчикъ мой! радъ бы пріобрѣсть, да нервы, вкусы, привычки тянутъ въ омутъ. Тѣмъ болѣе, что и красивъ же этотъ омутъ, чортъ бы его побралъ, а чистота такъ скучна, такъ прозаически-спокойна, и пуритански-строга, и однообразна... а? слушайте, слушайте...
   Людмила Михайловна пѣла "Азру". Мансуровъ осойнно любилъ эту гейневскую мечту. Онъ любилъ воображать оазисъ съ пальмами, и знойную даль пустыни, и силуэты верблюдовъ на багровомъ закатѣ, и стройную дочь султана съ библейскимъ кувшиномъ на головѣ... А въ "Магометѣ изъ Іемена родомъ" столько чудилось ему мужественной страсти, столько силы...
   -- Да, полюбивъ, мы умираемъ!-- со вздохомъ повторялъ онъ послѣднія слова пьесы и тотчасъ же желчно разсмѣялся. Ему пришло въ голову, что вотъ скоро будетъ два года, какъ и онъ любилъ, какъ самыя страстныя мечты смѣняются у него самою несомнѣнною болью, и кровь то вспыхиваетъ, то погасаетъ, и надежды чередуются съ отчаяніемъ,-- а умирать... Нѣтъ, онъ не умретъ отъ любви! И вдругъ къ этой мысли прицѣпилась другая мысль: что женщина всегда знаетъ, кто умретъ и кто не умретъ отъ любви, и испорченная женщина легче отдается тому, кто не умретъ, а здоровая и крѣпкая -- кто, "полюбивъ, умираетъ". И еще возникла мысль, что нужно разсматривать шире -- что только рѣшимость умереть даетъ право быть впереди крѣпкаго и здороваго народа, потому что народъ такъ же, какъ неиспорченная женщина, не пойдетъ за равнодушными, истеричными и самодовлѣющими. И не то, чтобы умереть въ буквальномъ смыслѣ за народъ -- это еще не штука, но такъ, чтобы "любить до смерти" свое передовое, культурное дѣло, а не сводить его въ игру, въ ощущенія, въ какую-то нервическую забаву, въ спортъ. Если же сводить въ игру,-- на смарку тебя, будто бы руководящій классъ, на смарку!
   Тѣмъ временемъ въ кабинетѣ Сергѣя Иваныча сидѣлъ несчастный красивый мальчикъ въ мундирѣ горнаго института и горько плакалъ. Въ кабинетѣ никого не было. Это было внушительное мѣсто, съ своими монументальными шкафами изъ чернаго дерева, съ огромнымъ столомъ, съ вещами изъ темной бронзы, съ тяжелою кожаною мебелью. Оно напоминало нѣкій храмъ. Здѣсь Сергѣй Ивановичъ совершалъ таинства во славу закономѣрной кляузы и слѣдилъ за "послѣдними словами". Въ шкафахъ хранились тьмы темъ сводовъ и кассаціонныхъ рѣшеній. На столикѣ близъ дивана аккуратная рука расположила журналъ съ красною обложкой, журналъ съ желтою обложкой, и еще съ сѣрою, и съ голубою, книжку Крафтъ-Эбинга, скабрезные разсказы Мопассана и стопочку чертковскихъ брошюръ съ недавно вышедшей Свѣчкой наверху.
   Звуки пѣнія доносились сюда слабо, тѣмъ не менѣе, именно отъ нихъ такъ разстроился Кретовъ. То-есть не отъ нихъ, а оттого, что не разберешь, гдѣ свѣтъ, и что дѣлать, и во что вѣровать, и какъ жить свято; оттого, что Роговъ еще больше напуталъ и оскорбилъ, и палеонтологія -- мертвая наука, и нѣтъ цѣли быть инженеромъ, и много потрясающей правды говоритъ Толстой, и ужасенъ случай на фабрикѣ Хлудовыхъ, вчера разсказанный въ газетахъ: какъ задавили до смерти и изувѣчили 22 человѣка. Вся путаница и смута своей и общественной жизни, и то, что произошла одна гадость въ студенченскомъ кружкѣ, и въ корридорахъ университета раздаются паскудные разговоры о томъ, кто вчера открылъ большой шлемъ, и страшный разбродъ въ направленіяхъ, взглядахъ, программахъ, и возростающее равнодушіе къ идеальному, -- все это давно уже омрачало юношу, который въ тихомъ провинціальномъ уголкѣ, по книжкамъ и по встрѣчамъ съ "хорошими людьми", составилъ себѣ совсѣмъ, совсѣмъ другое понятіе о томъ городѣ, гдѣ университетъ, курсы, музеи, сходки, споры, великодушные планы, смѣлыя предпріятія, гдѣ жили и писали Бѣлинскій, Добролюбовъ...
   Но это только омрачало. Съ тѣхъ же поръ, какъ Кретовъ познакомился съ Горенскими (Людмила Михайловна продавала билеты для ихъ бала и посѣщала студенческія вечеринки), съ этихъ поръ смута осложнилась страстью безъ смѣлости, мечтами безъ конца, планами безъ надежды, мыслями о томъ, какъ хорошо бы жить съ любимою женщиной, въ условіяхъ честнаго и скромнаго труда, отплачивая долгъ народу, разливая свѣтъ знанія и гражданскихъ идей; или пострадать съ ней вмѣстѣ за какое-нибудь святое дѣло; или, наконецъ, убить себя въ виду того, что Людмила Михайловна насквозь пропитана барскими инстинктами, неспособна къ труду, не любитъ народъ, не имѣетъ твердыхъ принциповъ... и никогда, никогда не пойдетъ за скромнымъ труженикомъ! "Ей нужны блескъ и шумъ,-- думалъ юноша, обливаясь слезами,-- и такихъ баричей, какъ Мансуровъ или эта противная знаменитость... но пусть! пускай она пойметъ и задумается, отчего погибъ человѣкъ, изъ котораго, можетъ быть, вышелъ бы честный гражданинъ и слуга народа!..."
   -- Вы здѣсь, Мишенька? Что съ вами? О чемъ вы плачете?-- раздался голосъ бестужевки въ очкахъ.
   Кретовъ такъ и сгорѣлъ... Торопливо смахнувъ слезы, онъ, съ напускною озабоченностью, отвѣтилъ, что докторъ нашелъ у него сильнѣйшее нервное разстройство и прописалъ бромистый калій, но не помогаетъ. Особенно скверно дѣйствуетъ музыка. Бестужевка удовлетворилась такимъ объясненіемъ и, усѣвшись рядомъ, стала крутитъ папироску. Въ это время изъ гостиной донеслись рукоплесканія, потомъ произошла пауза и снова зазвучалъ прекрасный голосъ.
   -- Вы, Кретовъ, признаете это?-- спросила дѣвушка, кивнувъ въ сторону гостиной.
   -- Я признаю, но съ тѣмъ условіемъ, чтобы не потѣшать сытыхъ людей. Скажите, пожалуйста, искусство пѣть должно пробуждать честныя чувства, а на самомъ дѣлѣ превратилось не знаю во что. И музыка. Между тѣмъ, ободрить, напримѣръ, борцовъ за каіое-нибудь святое дѣло или доставить наслажденіе честнымъ труженикамъ... Помните, Тимоѳеева, какъ прекрасно на эту тему нависалъ Надсонъ?
   -- О, да! Знаете, Надсонъ и еще Гаршинъ -- двѣ мои страсти. Разумѣется, исключая естествознанія. Но по-моему Горенская слишкомъ кокетка... Впрочемъ, я ее считаю порядочною личностью, хотя и безъ твердыхъ убѣжденій.
   Кретовъ ужасно былъ радъ поговорить о Людмилѣ Михайловнѣ. Однако, Тимоѳеева быстро перешла къ другому и неловко было возвращаться. Заговорили о томъ, что нужно достать уроки очень бѣдной дѣвушкѣ. Тимоѳеева предполагала обратиться къ Мансурову: у него настолько важные знакомые, что Аѳанасьевой съ педагогическихъ онъ досталъ даже стипендію, и многимъ -- уроки, переписку, переводы.
   -- Вотъ, Мансуровъ...-- нерѣшительно произнесъ Кретовъ и вдругъ вспомнилъ, что имѣетъ особыя причины не любить этого человѣка, и съ горячностью добавилъ:-- онъ, кажется, очень, очень хорошій человѣкъ.
   Тимоѳеева добросовѣстно подумала, прежде чѣмъ отвѣтить.
   -- Онъ мнѣ нравится и вообще порядочная личность, но рѣшительно не имѣетъ убѣжденій,-- сказала она съ видомъ неподкупной суровости.-- Вы слышали, есть важный чиновникъ, Содомцевъ? Ну, извѣстный ретроградъ? Это его дядя. Человѣкъ съ убѣжденіями стыдился бы имѣть такого дядю. То-есть поддерживать съ нимъ. И потомъ служитъ въ департаментѣ... вѣроятно, по протекціи. Затѣмъ я положительно убѣждена, что онъ спокойно проживаетъ свою ренту,-- вы знаете, онъ, вѣдь, помѣщикъ? Какъ будто не доказано, что не будь труда рабочихъ, не было бы и ренты. Вознутительно забывать объ этомъ развитому человѣку. Я допускаю, что онъ пишетъ стихи, носится тамъ съ разными отсталыми взглядами... вообще, эстетикъ, но, по-моему, если нѣтъ принциповъ, такъ ихъ нѣтъ, а если есть -- нужно имѣть трезвый взглядъ на вещи. Я не допускаю, чтобы на народный счетъ вести изящную жизнь и, притомъ, безъ цѣли. И тѣмъ хуже, что онъ уменъ.-- Она прислушалась къ тому, что пѣли, и встала съ неодобрительною улыбкой.-- Ну, цыганское началось! Вы, Мишенька, долго намѣрены здѣсь оставаться? Наши ушли... кромѣ Гнѣвышева. У того дѣло.
   -- Куда же?
   -- Необходимо къ Горюнову. Вы знаете, письмо Фрея достали. И, притомъ, надо непремѣнно поднять вопросъ относительно кассы и еще о Прытковой съ Надеждинскихъ. Пойдемъ?
   Кретовъ одно мгновеніе колебался. Ему хотѣлось еще послушать и помечтать наединѣ, и, можетъ быть, кончится пѣніе, поговорить съ Людмилой Михайловной такъ серьезно, какъ уже давно онъ думалъ поговорить съ нею. Но Тимоѳеева стояла передъ нимъ точно олицетворенная совѣсть.
   -- Конечно, пойдемте!-- сказалъ онъ съ такимъ же дѣловымъ выраженіемъ, какъ и Тимоѳеева.
   Стараясь наступать какъ можно осторожнѣе, хотя коверъ и безъ того достаточно скрадывалъ шаги, они направились къ дверямъ. И странно было несоотвѣтствіе ихъ скромныхъ фигуръ,-- Тимоѳеевой въ простенькомъ шерстяномъ платьицѣ, Кретова въ неловко сшитомъ мундирѣ изъ дешеваго сукна,-- съ этою высокою и внушительною комнатой, гдѣ мебель отъ Лизере, бронзовыя вещи отъ Шопена, англійскій коверъ и богатые переплеты сводовъ и кассаціонныхъ рѣшеній.
   До ужина еще поговорили... на разныя темы. Наступила очередь и бѣлесоватаго человѣка. Много было произнесено объ экспрессіи, о колоритѣ, о рельефѣ, о томъ, что, слава Богу, и въ живописи исчезаетъ "посконное" направленіе. Но за всѣми разговорами какъ-то чувствовалось, что, во-первыхъ, пора ужинать, а, во-вторыхъ, хорошо, если бы подали вино, потому что нервы, приподнятые академическимъ блескомъ, прекраснымъ пѣніемъ и живымъ обмѣномъ мыслей, были весьма не прочь отъ дальнѣйшаго возбужденія. Особенно нуждались въ этомъ тѣ, кто питалъ склонность къ цыганскому жанру. Людмилѣ Михайловнѣ удивительно удались "Ночи безумныя..." Сплелось ли содержаніе романса съ ея тайными мыслями, пріятно ли ей было скользить по наклонной плоскости жуткихъ и жгучихъ ощущеній, чувствовать вокругъ себя атмосферу влюбленности и восторга и то, что Иванъ Иванычъ смотритъ на нее покорными глазами, а Мансуровъ, по всей вѣроятности, мучается ревностью, но она пѣла съ поблѣднѣвшимъ лицомъ, съ особымъ выраженіемъ въ голосѣ,-- съ тѣмъ именно выраженіемъ призыва и неосуществимой жажды жизни, и нѣги, и тоски, что такъ легко ввергаетъ въ трепетъ и влюбленныхъ, и готовыхъ влюбиться, и тѣхъ, кто хоть чуточку, хоть воображеніемъ радъ бы вкусить отъ сладкаго грѣха.
   Что до Мансурова, онъ и безъ вина былъ напоенъ горькимъ хмѣлемъ различныхъ мыслей, изъ которыхъ одна созрѣвала больme и больше... Уѣхать, разорвать съ этою наркотическою сумятицей, сбѣжать отсюда хоть въ Княжія-Липы, гдѣ сестра Лиза вновь обрѣла "смѣлость жить", какъ писала недавно... Счастливица, несмотря на разбитое свое сердце!
   И такъ же, какъ воображалъ аравійскій оазисъ по стихамъ Гейне, онъ вспомнилъ Некрасова и живо представилъ себѣ просторный и печальный пейзажъ, "вѣковую тишину" полей, степь, курганы, деревушки и, съ внезапными слезами на глазахъ, повторилъ про себя:
   -- Да, да... именно тамъ, въ Княжихъ-Липахъ, "лишь вѣтеръ не даетъ новою вершинамъ придорожныхъ ивъ и выгибаются дугою, цѣлуясь съ матерью землею, колосья безконечныхъ новъ"... О, поскорѣе бы отъ этихъ гремящихъ витій, отъ этихъ ломакъ, лгуновъ и лицемѣровъ!
   Но, несмотря на слезы отъ Некрасова, рядомъ ползла иная мысль: "Пойметъ же она, наконецъ; перестанетъ же играть въ нервы; совлечетъ же съ себя броню страха, нерѣшительности, предразсудковъ, и тогда..."
   Онъ сидѣлъ поодаль, и хотя очень любилъ живопись, но ничего не говорилъ о рельефѣ, о колоритѣ и объ экспрессіи. И одно мгновеніе такъ было и затрепеталъ: Людмила Михайловна направлялась въ его сторону. Но, вѣроятно, въ его взглядѣ было что-нибудь особенное, потому что она съ мимолетнымъ выраженіемъ не то смущенія, не то лукавства отвернулась и подошла къ Алферову.
   -- Очень вы скучаете, Иванъ Антонычъ?
   -- Наоборотъ, Людмила Михайловна. Не говоря о прочемъ, я страсть люблю, когда поютъ. А вы хорошо поете.
   -- А!... Что же вамъ понравилось?
   -- Да все. Но цыганское, то-есть "Ночи", очень превосходно.
   -- Да? Однако, романсъ самъ по себѣ...
   -- Пустяковина, конечно. Но я не о томъ. Мнѣ ужь очень жалко сдѣлалось... то-есть васъ.
   -- Вотъ какъ!-- воскликнула Людмила Михайловна, изумленная такою откровенностью.-- Но почему же?
   Алферовъ улыбнулся своею доброю улыбкой.
   -- Разумѣется, безъ повода,-- сказалъ онъ.-- Вы потому пѣли такъ, что талантъ, искусство. То-есть обладаете этимъ. Ну, и знаешь, что искусство, но забываешь и думаешь: аль, молъ, вправду наболѣла душа, простору проситъ? Вотъ въ какихъ смыслахъ жалко.
   -- Да-а...-- задумчиво произнесла Людмила Михайловна и, точно отмахнувшись отъ какихъ-то мыслей, быстро добавила: -- Знаете что, Иванъ Антонычъ... Приходите съ Андреемъ Петровичемъ завтра обѣдать. Придете?
   -- Ну-къ что-жь?... Мерси.
   Людмила Михайловна подумала, что бы сказать еще, и ужь хотѣла заговорить о земствѣ, какъ подошелъ Роговъ и спросилъ, какихъ она мнѣній о завтрашнемъ диспутѣ въ одномъ ученомъ учрежденіи.
   -- Я хотѣлъ предложить вамъ поѣхать,-- сказалъ онъ.-- Тема суховата, но я буду возражать и постараюсь оживить эту академическую канитель.
   -- Завтра! Развѣ вы остаетесь?
   -- Увы, остаюсь...-- произнесъ Роговъ значительнымъ голосомъ и тотчасъ же добавилъ для Алферова:-- Оказалась необходимость.
   Торжествующая улыбка мелькнула на лицѣ Людмилы Михайловны.
   -- Но это долго. Мнѣ нужно быть дома въ четыре часа.
   -- Зачѣмъ вамъ быть дома? Дома -- вы свѣточъ, спрятанный подъ спудомъ. Не шутя: Сергѣй Иванычъ далъ уже согласіе ѣхать оттуда къ Кюба... Клянусь, будетъ интересно.
   Она колеблясь взглянула на Алферова.
   -- Я забылъ, Людмила Михайловна,-- сказалъ тотъ,-- я завтра отпрошенъ къ однимъ знакомымъ... то-есть на обѣдъ.
   -- И такъ, ѣдемъ?-- спросилъ Иванъ Иванычъ.
   Людмила Михайловна кивнула головой и, когда Роговъ отошелъ, произнесла въ полголоса:
   -- Вы -- милый, Иванъ Антонычъ. Но послѣ завтра непремѣнно приходите. Да?-- и дружески улыбнулась.
   Ужинъ подали à la fourchette. Ради знаменитаго гостя обычное кахетинское замѣнено было шампанскимъ. Въ той группѣ, гдѣ сидѣла Людмила Михайловна и рядомъ съ нею Роговъ, точно горячее желѣзо ковали: шутки, комплименты, остроты, неуловимо тонкія двусмысленности сыпались, какъ искры. Пили вино, чокались, говорили тосты за жизнь, за красоту, за то, чтобы "любить безъ размышленій, безъ тоски, безъ думы роковой"...
   -- И безъ всякихъ экскурсій въ несодѣянные эмпиреи!-- подхватывалъ Иванъ Иванычъ.
   Впрочемъ, и за другими столами было шумно. Въ кружкѣ юристовъ начались переговоры, какъ бы устроить овацію Рогову, съ удовольствіемъ предвкушали его непремѣнно блистательный отвѣтъ. Сергѣй Иванычъ вызвался сказать рѣчь.
   -- Господа!-- провозгласилъ онъ, привычнымъ жестомъ закладывая руку за бортъ жилета. Все стихло.-- Если мы вообразимъ грандіозные размѣры дѣйствующаго законодательства и вспомнимъ его тенденцію къ непрестанному разростанію въ ширь и въ глубь, то, поистинѣ, будемъ поражены этимъ внушительнымъ зрѣлищемъ. Мы должны будемъ признать, что знаменитый юристъ прошедшаго столѣтія Тронсонъ дю-Кудре, сравнивши современную ему систему съ безвыходнымъ лабиринтомъ, остается правъ и для нашего времени... Но я позволю себѣ другое сравненіе: я уподоблю наше законодательство дремучей чащѣ, перевитой ліанами кассаціонныхъ рѣшеній... Это, поистинѣ, лѣсъ, милостивые государи, и лѣсъ величественный, внушающій человѣку съ призваніемъ своего рода поэтическое чувство! И напрасно теоретики утверждаютъ, что для руководительства въ семъ лѣсу достаточно несложной схемы основъ или принциповъ права. Мы, умудренные опытомъ практики, хорошо знаемъ безсиліе этихъ основъ, -- недостаточность и тщету тѣхъ указаній, которыя даются философіей права, изученіемъ институтовъ и догмъ, отошедшихъ въ исторію, анализомъ экономическихъ и бытовыхъ отношеній. Принципы, господа, святое дѣло, но не новое дѣло. Наука -- великая вещь, но въ стѣнахъ almae matris и въ тиши кабинетовъ. Мы, практики, должны считаться съ жизнью, отъ ея измѣнчивыхъ и животрепещущихъ внушеній ожидать руководства. Мы хорошо знаемъ, что всякій казусъ, всякій объектъ судебнаго процесса, всякая коллизія личныхъ и имущественныхъ интересовъ требуютъ не ссылокъ на принципы, а самостоятельнаго проникновенія, изощренной памятливости, искуснаго примѣненія къ обстоятельствамъ, мельчайшихъ сопоставленій и справокъ. И не затруднюсь сказать, что подобнаго рода борьба, подобнаго рода одолѣніе препятствій какъ нельзя болѣе способны воспитывать характеры и таланты... Господа! одинъ изъ такихъ характеровъ, одинъ изъ такихъ блестящихъ талантовъ среди насъ. За здоровье Ивана Иваныча Рогова, господа!
   Прокричали "ура!" и выпили.
   Роговъ поднялся. Съ обычною ему проницательностью онъ замѣтилъ, что рѣчь Сергѣя Иваныча не всѣмъ понравилась. И тотчасъ же рѣшилъ не отвѣчать по существу,-- это, во-первыхъ, а, во-вторыхъ, вызвать "подъемъ чувствъ" не только въ юристахъ, но и въ остальной публикѣ.
   -- Я тронуть, господа,-- сказалъ онъ,-- но, извините, остроумная метафора многоуважаемаго коллеги требуетъ поправокъ. Отъ дебрей недалеко представленіе о муромскихъ лѣсахъ, отъ муромскихъ лѣсовъ рукой подать къ разбойникамъ... Впрочемъ, пусть будетъ такъ. Предполагается, что мы выводимъ изъ дебрей, что толпа кліентовъ и обвиняемыхъ съ вѣрою, надеждою, а иногда и съ любовью слѣдуетъ за нами, что мы находимъ для нихъ просѣки и тропинки, указуемъ лойяльныя перспективы... Это не похоже на разбойниковъ! Но кто же вѣчно и обязательно сидитъ въ лѣсу? Кто сторожитъ насъ изъ-за каждаго куста? Кто отводитъ намъ глаза, оглашаетъ лѣсъ угрозами и изступленнымъ призывомъ къ карающей Ѳемидѣ?... Правда -- прежде всего, господа. Этотъ коренной обыватель муромскихъ лѣсовъ, этотъ дѣятель не токмо за страхъ, но и за святыя Анны... прокуроръ! Надѣюсь, здѣсь не найдется представителей сего, впрочемъ, достопочтеннаго института?
   Оглушительный хохотъ и рукоплесканія были отвѣтомъ. Даже Егорушка сочувственно усмѣхнулся... Въ довершеніе удачи, дѣйствительно нашелся юный товарищъ прокурора. И въ довершеніе неимовѣрнаго эффекта, этотъ юнецъ изъ правовѣдовъ былъ такъ сконфуженъ, что когда къ нему полетѣли шутливыя поздравленія, всталъ въ благовоспитанную позу, раскланялся и пролепеталъ,-- совсѣмъ не съ тѣмъ апломбомъ, какъ недавно въ нѣкоторыхъ предварительныхъ разъисканіяхъ,-- что очень признателенъ знаменитому коллегѣ.
   Когда Людмила Михайловна пошла было въ Мансурову и отвернулась, онъ твердо сказалъ себѣ, что надо кончить. Онъ отлично зналъ, что ничего особеннаго не произошло и, разсуждая здраво, увлеченіе знаменитостью легко объяснить и извинить. Онъ былъ увѣренъ даже, что лишь только Роговъ уѣдетъ, опять все пойдетъ попрежнему и опять наступитъ та игра въ нервы, тотъ капризный приливъ и отливъ любовныхъ чувствъ, отъ которыхъ ему жилось столь жутко и безпокойно. Но онъ былъ не расположенъ, да и не могъ разсуждать здраво, и, потомъ, именно въ этотъ вечеръ, и именно благодаря Рогову, обнажилась передъ нимъ съ такою поразительною ясностью необыкновенная глупость и безцѣльная мучительность его жизни. И въ первый еще разъ такъ ясно онъ созналъ и могъ назвать свое чувство ко всей этой средѣ,-- къ этой почвѣ, на которой возросъ столь странный цвѣтокъ: Ундина съ Захарьевской!-- ко всѣмъ этимъ разговорамъ, интересамъ, развлеченіямъ, мнѣніямъ, остротамъ, лицамъ, улыбкамъ, манерамъ... Это чувство было -- непобѣдимое отвращеніе.
   Только Марья Карловна Фидлеръ оставалась на особомъ счету. Та дерзость, съ которой она смотрѣла на такъ называемое общественное мнѣніе и, вообще, на принятое, на условное, на всевозможнаго рода основы, обычаи и приличія,-- дерзость, внушавшая Мансурову нѣкоторый страхъ и большую осторожность, теперь казалась ему особеннымъ достоинствомъ. Случилось, что они ужинали вдвоемъ. И никогда еще не былъ Андрей Петровичъ такъ язвительно-остроуменъ, и красиво-печаленъ, и истерически-веселъ... Съ глубокимъ удовольствіемъ Фидлеръ раздѣляла это его настроеніе. Они вдвоемъ прелестно оцѣнили всѣхъ этихъ людишекъ и смѣялись надъ ними весьма тонко и умно. Съ Мансуровымъ бывало иногда "стихотворное навожденіе", какъ онъ говорилъ. То же было и теперь. Свои и чужіе стихи, лирическіе и эпиграммы, сыпались по разному поводу. Началось съ характеристики. Почти весь журъ-фиксъ пришпиленъ былъ рифмами: во главѣ -- Роговъ, въ концѣ -- Криватовичъ. О Роговѣ было по-французски, и до того смѣло, что даже непереводимо: Марья Карловна въ восторгѣ захлопала въ ладоши и звонко расхохоталась... Что до Криватовича --
   
   Онъ вѣчно дуритъ и шумитъ-колобродитъ,
   Остритъ, какъ плохой литераторъ,
   И если ораторъ отъ слова "орать" происходить,
   То онъ несомнѣнный ораторъ.
   
   Смѣхъ Марьи Карловны былъ особенный, не похоже какъ у другихъ. Онъ очень украшалъ ее, и, вмѣстѣ съ возбужденіемъ отъ шампанскаго, съ капризною свободой ея обращенія, пріятно кружилъ голову Мансурова. Мало-по-малу перешли къ идеямъ. Марья Карловна была большая фантазёрка. Въ ученіи Толстаго она презирала только мистическое и интуитивный способъ доказательствъ,-- до такой степени презирала, что даже оригинальностью не прельщалась, несмотря на всю свою падкость до оригинальнаго,-- но, въ сущности, тоже вѣрила въ грядущее обновленіе и съ упорствомъ готовилась осуществить нѣкоторые планы. Шаловливо касаясь ножкой ноги Мансурова, она говорила, что стоитъ только начать; онъ не отнималъ ноги, но говорилъ, что и начинать не стоить. И вотъ тутъ-то сдѣлался такъ красиво-печаленъ, что ей неудержимо захотѣлось расцѣловать его.
   -- О, другъ мой!-- сказалъ онъ съ грустнымъ выраженіемъ,-- мнѣ снился чудный край...
   
                       Подъ теплыми лучами
   Онъ цвѣлъ нездѣшними -- волшебными цвѣтами,
   Тамъ не страдалъ никто. Не слышно было стона
   Несчастныхъ жертвъ суроваго закона.
   Тамъ не пугалъ, какъ привидѣнье, казематъ,
   Ни войнъ тамъ не было, ни нищихъ, ни солдатъ,--
   Ни яда горькихъ слезъ, ни горечи сомнѣнья,--
   Царила тамъ любовь, сіяло обновленье...
             Но, другъ, не забывай,
             Что этотъ чудный край --
             Одно лишь сновидѣнье!
   
   -- Ну, я съ вами не согласна,-- возразила Марья Карловна,-- а что вѣрно, такъ нужно дальше, дальше куда-нибудь. Если не возможно въ Америку, на Кавказъ куда-нибудь, на югъ... И тамъ все, все сначала, все на раціональныхъ основаніяхъ!-- Она мечтательно закрыла глаза и, какъ это часто бываетъ, лицо ея съ закрытыми глазами стало совсѣмъ другое: съ какимъ-то серьезнымъ и тоскливымъ выраженіемъ. И вдругъ она очнулась:-- Ну, хорошо, послѣ. Вѣдь, вы завтра придете ко мнѣ... хоть за деньгами? Или вотъ что, послушайте... давайте выпьемъ брудершафтъ?
   На мгновеніе въ Мансуровѣ вновь проснулся страхъ передъ дерзостью Марьи Карловны, но онъ выпилъ. Однако, они сдѣлали это безъ обычныхъ церемоній, хотя Фидлеръ шутливо сказала, что не прочь и поцѣловаться.
   Нѣкоторые изъ гостей запьянѣли. Особенно разслабѣлъ Криватовичъ. До ужина онъ сыгралъ нѣсколько робберовъ и за картами совершенно забылъ все другое. Но отъ вина и рѣчей въ немъ снова проснулись снѣдавшая его жадность популярности и желаніе играть роль въ молодомъ поколѣніи. Вплотную подсѣвши къ Егорушкѣ, ничего не пившему и взявшему изъ ѣды самое невкусное, онъ, съ самыми подлинными слезами на глазахъ, началъ увѣрять, что любитъ молодежь до чрезвычайности, что въ своей такой и сякой должности никогда не забываетъ ея интересовъ, что душа его до сей поры полна завѣтовъ великаго Грановскаго и что было время... Тутъ Криватовичъ, не смотря на то, что былъ пьянъ, съ осторожностью оглянулся и прошепталъ:
   -- Молодежь обо мнѣ и то, и сё... Но я откроюсь вамъ, юноша. Я вѣрю въ благородство юныхъ сердецъ и откроюсь. Хе, хе, хе, какъ бы вы думали, вѣдь, я Александру Иванычу два раза корреспонденціи посылалъ-съ... Въ Лондонъ-съ!.. Не ожидали? То-то вотъ... хе, хе, хе!
   -- А потомъ у Михаила Никифорыча пописывали?-- съ неподкупнымъ лицомъ сказалъ Гнѣвышевъ.
   -- Хе, хе, хе... и у Михаила Никифорыча пописывалъ!-- машинально повторилъ Илья Семенычъ, но вдругъ сообразилъ, сдѣлался необыкновенно жалокъ и трясущимся отъ волненія голосомъ сталъ разсказывать такую дрянь изъ своихъ семейныхъ и служебныхъ отношеній, что лишь каменное сердце не простило бы ему диверсіи отъ Герцена къ Каткову. Но Егорушка презрительно молчалъ.
   Хотя было уже два часа ночи, но дамы непремѣнно захотѣли танцовать. Рябой инженеръ заигралъ входившее въ моду "Невозвратное время"... Людмила Михайловна подошла къ Мансурову.
   -- Хотите со мною вальсъ?-- сказала она. И такою яркою и волнующею красотой повѣяло на него отъ ея блистающихъ глазъ, отъ улыбки, притаившейся въ углахъ румяныхъ губъ, отъ всей ея статной и плѣнительной фигуры, что онъ невольно поднялся... И, вдругъ, именно то, что она такъ весела и такъ ослѣпительно-красива, зажгло въ немъ неистовую злобу. Онъ быстро отошелъ съ нею отъ Марьи Карловны и, съ дрожаніемъ нижней челюсти, произнесъ:
   -- Это подачка?
   -- Что ты хочешь сказать?-- прошептала Людмила Михайловна, опуская руку, которую хотѣла было положить ему на плечо.
   -- Я хочу вамъ сказать -- вы пріуготовили богатый пиръ... знаменитому человѣку, мнѣ же бросаете крохи. Но я еще не бѣдный Лазарь, Людмила Михайловна.
   -- Да?
   -- А развѣ не правда?-- горячо продолжалъ Мансуровъ.-- Зачѣмъ вы ухаживаете за нимъ, поощряете его, упиваетесь ремесломъ этого мастера элоквенціи и патентованнаго соблазнителя?... Зачѣмъ?
   -- Я такъ хочу.
   -- И вы забыли все?
   -- Я такъ хочу,-- повторила она, внезапно блѣднѣя и не сводя съ него потемнѣвшихъ глазъ.-- Роговъ завтра остается... И я знаю, что для меня, и рада.
   Мансуровъ отвѣсилъ низкій поклонъ.
   -- Хорошо, это ваше дѣло,-- выговорилъ онъ язвительно,-- и такъ какъ я, тоже завтра, подаю въ отставку и навсегда уѣзжаю изъ Петербурга, то позвольте засвидѣтельствовать вамъ почтеніе.
   -- Ты уходишь?-- сказала Марья Карловна, подходя къ нимъ, и, смѣясь, добавила, обратившись къ Горенской:-- Мы, наконецъ, скрѣпили нашу сомнительную дружбу: брудершафтъ выпили.
   -- Кто выпилъ брудершафтъ?-- подхватилъ Серіѣй Иванычъ, весь розовый и праздничный, какъ именинникъ.
   -- Андрей Петровичъ съ Марьей Карловной, -- съ странною усмѣшкой отвѣтила Людмила Михайловна.
   -- А! Смѣло, но это -- мысль. Выпьемъ и со мной, Андрей Петровичъ... Кажется, пора? Сколько лѣтъ... то-есть не лѣтъ, ну, да все равно.-- Сергѣй Иванычъ схватилъ бокалы. Мансуровъ не посмѣлъ воспротивиться и, не подымая глазъ, продѣлалъ, что слѣдовало.-- Какъ, ты уходишь? Ну, полно. Уговори его, Люда. Иванъ Иванычъ еще побудетъ... вотъ талантъ!
   -- Людмила Михайловна!-- раздался голосъ Рогова,-- опять къ вамъ мольбы... Изъ репертуара Бичуриной, голубушка!
   -- Вотъ это такъ!-- съ восхищеніемъ подхватилъ Сергѣй Иванычъ,-- Люда, Люда...-- и, воздымая пустой бокалъ, сталъ напѣвать:
   
   Пей вино ты
   Безъ заботы,
   Пей токайское вино...
   Въ сердце радость льетъ оно!
   
   Людмила Михайловна подала Мансурову трепещущую руку, хотѣла было что-то сказать, но только взглянула умоляющими глазами. Къ ней подошли прощаться Егорушка и Алферовъ.
   Всѣ трое въ молчаніи сошли съ лѣстницы. На улицѣ, похлопывая рукавицами и топчась, чтобы согрѣться, дожидались извощики. Кареты Фидлера и роговская, изъ "Европейской гостиницы", стояли поодаль.
   -- Пропалъ вечеръ!-- съ досадой проворчалъ Егорушка, кутаясь въ свой пледъ.
   -- Что такъ?-- разсѣянно спросилъ Мансуровъ и вспомнилъ.-- Ахъ, да... Есть съ вами деньги, Иванъ Антонычъ?
   -- А какъ же?
   -- Вы не дадите что-нибудь на доброе дѣло?... Все равно на какое. Сейчасъ.
   -- Ну-къ что-жь?-- съ неизмѣннымъ добродушіемъ отвѣтилъ Алферовъ, и, вынувъ толстую пачку, завернутую въ газетный листъ, досталъ оттуда крупную кредитку.
   -- Прячь, Егорушка. Завтра еще Фидлеръ обѣщала. Кстати, вы не знакомы?-- Юрій Васильевичъ Гнѣвышевъ... изъ нашихъ мѣстъ.
   -- Папашу вашего немножечко знаю: ныньче осенью валуховъ у нихъ купилъ,-- сказалъ Алферовъ.-- Образцовый хозяинъ вашъ папаша, несмотря, что служитъ губернаторомъ.
   -- Вы земецъ?-- отрывисто спросилъ Егорушка.-- Я тоже намѣренъ въ земство. Правда ли, что нельзя сдѣлать путнаго? Я такъ я зналъ, что неправда. Могу я серьезно съ вами поговорить? Вы гдѣ остановились? Можно ли васъ застать въ воскресенье, въ три четверти седьмаго, вечеромъ?
   Алферовъ сказалъ, гдѣ остановился, и пригласилъ.
   -- Хорошо, я приду. Прощайте, мнѣ направо.-- Онъ обмѣнялся рукопожатіями и, надвинувши шапку, вздернувъ плечи и засунувъ руки въ рукава холоднаго своего пальто, энергично зашагалъ по направленію къ Выборгской сторонѣ.
   

VI.
Взыскующіе града.

   Въ обычные часы Мансуровъ посѣтилъ свой департаментъ, выкурилъ тамъ нѣсколько папиросъ, поболталъ ногами, сидя на столѣ, поболталъ съ наружною веселостью съ сослуживцами, сдѣлалъ двѣ кляксы на ввѣренномъ ему проектѣ и, не заходя домой, прогулялся по Невскому, закусилъ у Доминика, пообѣдалъ у Палкина. Впрочемъ, и обѣдалъ, и закусывалъ не потому, что хотѣлъ, а по обычаю. Въ сущности, онъ хотѣлъ одного: ни о чемъ не думать и чтобы замерло, наконецъ, то безпредметное безпокойство, которое снѣдало его съ самаго утра. Послѣ Палкина онъ влѣзъ на конку и занялся тѣмъ, что иногда называлъ пріемомъ особаго хлоралъ-гидрата: сталъ читать вывѣски. До Сѣнной и обратно, и потомъ до Лавры и назадъ этой отупляющей работы набралось достаточно. Дома, въ меблированныхъ комнатахъ на углу Пушкинской, онъ нашелъ три письма -- всѣ отъ Людмилы Михайловны. На послѣднее посыльный ждалъ отвѣта.
   -- Не будетъ,-- отрывисто сказалъ Андрей Петровичъ и, затворившись въ двухъ своихъ комнаткахъ, торопливо разорвалъ конверты. Первое письмо состояло всего изъ пяти словъ: "Ради Бога, приди сейчасъ же!" Второе было нѣсколько больше: "Не мучайте меня, не презирайте... Не уѣзжайте! Вечеромъ, какъ всегда, я буду одна,-- постараюсь быть. О, конечно, вы пошутили, но зачѣмъ такъ жестоко?" Третье было совсѣмъ пространное:
   "Я не буду дома, но завтра непремѣнно я все объясню. Завтра -- обѣдать, я говорила Алферову. Чего вы хотите отъ меня? Вы -- жестокій, странный, прихотливый человѣкъ. Вы любите мучить. Отчего, напримѣръ, не были цѣлую недѣлю до вчерашняго? Не оправдывайтесь, вы оттого не были, что ваше наслажденіе -- выдумывать размолвки и этимъ мучить меня. Вы сказали вчера, что я только разъ произнесла вамъ: люблю... Но что значитъ -- люблю? О, сами же, сами вы сколько разъ твердили, что это все выдумка, и что любовь -- красивое слово, не болѣе. Ну, хорошо. Я согласна съ этимъ, и вотъ почему не говорю, что люблю васъ. Вы мнѣ близки, какъ никто... Довольно? Скажите же, что вамъ нужно? Я не умѣю назвать чувство мое къ вамъ, но опишу его, какъ умѣю. Жизнь -- такая пустыня, и такъ иногда хочется умереть... но подумаю о васъ, и мысли о томъ, что жизнь -- пустыня и о смерти -- исчезаютъ. Назовите какъ хочется такое чувство, но къ чему истреблять его во мнѣ? И въ себѣ... если оно не чуждо вамъ. Поймите же, наконецъ, меня, узнайте же меня... Должно быть, я молода. Не то, что я стремлюсь къ блеску, къ интересному и разнообразному въ жизни, къ авантюрамъ даже, но когда оно встрѣчается, оно захватываетъ меня. Вотъ какъ: ночью, въ постели, лежу безъ сна, и вдругъ нахлынутъ эти волны, и вскочишь, какъ безумная, и обливаешься слезами, и простираешь руки... Господи, чего же хочу?
   
   О, такъ желаній много,
   Такъ къ выходу ихъ силѣ нуженъ путь,
   Что, кажется порой, ихъ внутренней тревогой
   Сожжется мозгъ и разорвется грудь...
   
   "А совсѣмъ не оттого, что -- Роговъ и что я кокетлива, какъ вы теперь думаете, вѣроятно. Нѣтъ, вы непремѣнно, вотъ съ этимъ самымъ человѣкомъ, что принесетъ письмо, непремѣнно отвѣтьте, чѣмъ же я виновата и чего вы хотите отъ меня? А знаете, я, все-таки, убѣждена, что вы пошутили. Это, конечно, вздоръ, что произошло въ Алупкѣ: безсознательное и безсознательное. И оно никогда не повторится. Но не знаю, какъ вы, а съ того самаго вздора я не могу смотрѣть на васъ, какъ на посторонняго, и вотъ съ ужасомъ думаю: неужто вы не шутя уѣзжаете? Нѣтъ, нѣтъ, приходите завтра, и все объяснится, все пойдетъ попрежнему.
   "И, кстати, я вамъ разскажу ужасно трогательное и сумасбродное. Мальчикъ Кретовъ прислалъ мнѣ огромное изъясненіе. То-есть не въ любви,-- по крайней мѣрѣ, о любви ко мнѣ нѣтъ слова. Немножко смѣшно, но такъ мнѣ его жалко. Я пила еще кофе въ постели и Дуняша мнѣ принесла. Оказывается, рано утромъ отдалъ швейцару и просилъ, чтобы въ собственныя руки. Я прочитала и... сказать ли?-- даже поплакала немножко. Можетъ, потому, что хотѣлось бы стать такою цинической, какъ воображаетъ меня этотъ милый мальчикъ, а, можетъ, и оттого, что и цинической не могу, и другое не могу, и жить хочется, и не знаешь какъ... Жду же завтра. О, какъ я много и хорошо спою вамъ, жестокій, странный, прихотлвый другъ мой!
   "Да и куда вамъ ѣхать, что вы станете дѣлать въ вашемъ разоренномъ гнѣздѣ съ такимъ поэтическимъ названіемъ? Вы слишкомъ широко смотрите, чтобы впрячь себя во что-нибудь партійное, и такъ же не годитесь въ будущую колонію новаго вашего друга -- Фидлеръ, какъ и въ земство, и въ ученики Толстому, и въ народники, и въ сельскіе хозяева. Помните, вы сказали: какъ ни отводятъ глаза, а роль наша сыграна? Что остается лебединая пѣсня,-- смѣсь похороннаго марша съ припѣвомъ изъ "Периколы", заупокойной обѣдни со звукомъ аукціоннаго молотка? Что зачинается процессъ самоотрицанія? Что недаромъ "послѣдній баринъ въ русской литературѣ" -- Левъ Толстой -- разрушаетъ то, что основано Пушкинымъ и разцвѣло въ "плеядѣ"? О, я все помню, всѣ ваши слова, всѣ взгляды -- и всѣ раздѣляю! Я чувствую, какъ разрывается душа стремленіемъ дѣлать что нибудь, а живой воды нѣтъ и нѣтъ, и невольно загорается желаніе либо броситься съ четвертаго этажа, либо осушить до дна то, что манитъ хотя бы мимолетнымъ счастьемъ. Ахъ, если бы жить на двадцать лѣтъ раньше, когда жизнь расчленялась такъ удобно и просто на бѣлое и черное, правое и лѣвое, положительное и отрицательное, и столько было въ запасѣ идеаловъ, прозрачныхъ, какъ хрусталь!..."
   "Я теперь успокоилась немного, потому что знаю -- вы придете завтра. Но утромъ, утромъ... о, какой вы злой, Андрей Петровичъ!... утромъ мнѣ казалось, что все утрачено, и навсегда, и свѣтъ сошелся клиномъ на этой противной Захарьевской, въ квартирѣ "присяжнаго повѣреннаго"... et cetera, et cetera. Кстати: у меня вышла съ нимъ сцена, и препротивная. О, не изъ ревности, какъ съ вами,-- для этого онъ слишкомъ закономѣренъ,-- а изъ того, что Дуняшѣ былъ произнесенъ выговоръ. Угадайте за что?-- въ кабинетѣ на коврѣ оказался окурокъ. Отсюда перешло къ тому, что это непремѣнно студентъ или курсистка, и что какъ это я, съ такимъ "врожденнымъ" чувствомъ приличія (Сергѣй Иванычъ придаетъ особенное значеніе моему старому роду, тому что я -- Пятёва)... съ врожденнымъ мнѣ чувствомъ приличія, знакомлюсь съ невоспитанными?... Боже мой, Боже мой, что меня связываемъ съ этимъ человѣкомъ? Зачѣмъ я жена его, живу съ нимъ подъ одною крышей?... Хотя, конечно, онъ по-своему и добрый, и честный, и все, что угодно, а, главное, куда ни погляди -- въ любомъ брачномъ союзѣ кишатъ отвратительныя мелочи, и значитъ -- все то же, все то же!
   "Вотъ какъ я разфилософствовалась!... А на душѣ все спокойнѣе: да, да, придете завтра, придете. А знаете ли, какое счетомъ письмо я вамъ пишу?-- сто девятое! И это -- не прошло двухъ лѣтъ съ нашего знакомства и восьми мѣсяцевъ съ Алупки. Какъ жаль, что вы сжигаете мои письма... То-есть это нужно въ такомъ сюрпризномъ городѣ, какъ Петербургъ, но какъ жаль! Можетъ быть, придетъ время, я буду старая, старая старушонка, и буду нюхать табакъ, вязать чулки, брюзжать на весь свѣтъ... Вотъ бы прочитать тогда эту болтовню! Впрочемъ, я буду читать ваши письма,-- они всѣ цѣлехоньки. И съ какимъ радостнымъ чувствомъ присоединю къ нимъ то, которое вы теперь мнѣ пришлете! Вы не повѣрите, вашъ почеркъ, какъ и ваше присутствіе, дѣйствуютъ на меня иногда... точно Фельдманъ съ его гипнотизирующею способностью. Я пріѣду домой поздно,-- завтра объясню, почему... Впрочемъ, зачѣмъ скрываться? Сегодня вечеромъ Роговъ дѣлаетъ маленькій фестиваль. Я ѣду съ удовольствіемъ, потому что тамъ будетъ одинъ писатель сороковыхъ годовъ. Роговъ злословитъ, что онъ занимаетъ теперь въ большомъ свѣтѣ амплуа Тургенева. Что жъ, любопытно хоть копію посмотрѣть. Итакъ, пріѣду поздно и найду на своемъ столикѣ ваше письмо... О, другъ мой, какъ, все-таки, хороша жизнь!"
   Одно мгновеніе Андрей Петровичъ схватилъ перо и хотѣлъ отвѣчать: "Какъ! вы не знаете, что мнѣ нужно и въ чемъ вы виноваты?" -- но тотчасъ же подумалъ, что она дѣйствительно не знаетъ, да и самъ онъ знаетъ только одно: пора уйти отъ этого, пора дать отдыхъ и себѣ, и ей. Онъ вновь перечиталъ письма... Его "Ундина" была какъ живая въ этихъ торопливо исписанныхъ листочкахъ, съ своею измѣнчивою прелестью, съ наивными варіаціями на его мысли, съ тѣмъ вкрадчивымъ запахомъ духовъ, которые она обыкновенно употребляла. Мансурову ужасно хотѣлось плакать. Машинально расправивъ листочки, онъ затопилъ каминъ, еще разъ вдохнулъ въ себя тонкій ароматъ духовъ, прикоснулся губами къ тому письму, гдѣ она писала "на ты", и все бросилъ въ огонь. Потомъ одѣлся и поѣхалъ къ Фидлеръ.
   Марья Карловна занимала три комнаты въ квартирѣ отца. Въ эти комнаты былъ особый входъ и особый лакей у входа. Лакей объявилъ Мансурову, что "приказано просить", и распахнулъ двери. Около длиннаго стола, заваленнаго книгами и брошюрами, сидѣла хозяйка и рядомъ съ нею угреватый человѣкъ въ сѣренькомъ сюртучкѣ, простодушный и неловкій. Это оказался спеціалистъ по сыроваренію. Фидлеръ вела съ нимъ разговоръ, обращаясь то къ одной книгѣ, то къ другой и быстро дѣлая замѣтки серебрянымъ карандашикомъ. Другой человѣкъ, въ отличномъ рединготѣ, съ приглаженными до непріятности волосами, съ какими-то пѣжинами на старообразномъ лицѣ, съ тяжелымъ, сверлящимъ взглядомъ изъ-подъ рыжихъ бровей, то стоялъ, скрестивши по-наполеоновски руки, и слушалъ, язвительно улыбаясь, то принимался быстро ходить, не сгибая колѣнъ и съ гордо поднятою головой. Марья Карловна назвала его Башуцкимъ и сказала, что онъ въ совершенствѣ и въ разныхъ странахъ свѣта испыталъ общинную жизнь и имѣетъ особую теорію. Наконецъ, въ отдаленіи сидѣлъ еще человѣкъ, еврейскаго типа и молодой. Мансуровъ часто встрѣчалъ его здѣсь; случалось, что онъ же сопровождалъ Марью Карловну на журъ-фиксы, въ театры и даже на студенчеткія вечеринки. Своимъ выраженіемъ и тѣмъ, что всегда молчалъ, онъ давно уже интересовалъ Мамсурова. Фидлеръ до странности не стѣснялась съ нимъ: сюда Лейзенсонъ, туда Лейзенсонъ; распорядитесь подать чай; ступайте къ портнихѣ; отберите у Мелье новости по иностранной литературѣ; съѣздите на лекцію въ Соляной Городокъ и составьте мнѣ рефератъ... И Лейзенсонъ все исполнялъ, и вѣчно его глаза были заслонены чѣмъ-то непроницаемымъ, а на лицѣ лежала печать какой-то желѣзной неуклонности. Въ обществѣ считали его: кто секретаремъ папа Фидлера, кто бѣднымъ кузеномъ Марьи Карловны; когда же спрашивали ее, она пожимала плечами и, съ притворнымъ простодушіемъ, отвѣчала:
   -- Да просто -- Лейзенсонъ.
   Съ нѣкоторыхъ поръ Андрей Петровичъ замѣтилъ, что этотъ "просто -- Лейзенсонъ" удостоиваетъ его особеннымъ вниманіемъ: зажигаетъ спичку закурить, крѣпко жметъ руку, а при встрѣчѣ даже улыбается своею искусственною, холодною улыбкой.
   На столѣ стояли стаканы съ чаемъ и ликеры. Разговоръ становился все серьезнѣе... Мансуровъ слушалъ, прихлебывая изъ рюмки, и молчалъ, наблюдая. Марья Карловна, также франтовски одѣтая, какъ и вчера, все добивалась отъ сыровара, сколько нужно коровъ, чтобы успѣли выдаивать три женщины и семь мужчинъ. Это оказалось невозможнымъ, ибо удойность, по Миддендорфу, опредѣляется отношеніемъ вѣса молока къ живому вѣсу коровы. Тогда обратились къ живому вѣсу. Перебрали огромное количество породъ и остановились на горной бретонской; нашлась книжка какого-то нѣмца Проха именно объ этой бретонской коровѣ, и высчитали, что можно выдоить очень много. Потомъ возникъ вопросъ, почему -- та же самая горная флора, а на Кавказѣ и въ Швейцаріи сыры разные. Сыроваръ хотя и хвастался, что въ Терской области нѣкто Киршъ дѣлаетъ прекрасный сыръ, но, все-таки, сознался, что настоящій швейцарскій лучше, и не могъ объяснить. Затѣмъ высчитали стоимость сыроварни, посуды, средній выходъ, среднюю цѣну продуктовъ, средній дивидендъ...
   -- Теперь вотъ въ чемъ дѣло,-- сказала Фидлеръ, откладывая бумагу и карандашъ:-- вы, Алисовъ, рѣшительно не вступаете въ общину?
   Сыроваръ отрицательно покрутилъ головою.
   -- Значитъ, нужно обсудить: умѣстно ли приглашать спеціалиста за жалованье, или это противорѣчитъ общинному духу колоніи? Ваше мнѣніе, господинъ Башуцкій.
   Раздался пискливый голосъ, Башуцкій заходилъ еще быстрѣе, прижалъ къ груди скрещенныя руки еще крѣпче, и когда останавливался, то пронзалъ въ упоръ своимъ взглядомъ и выпрямлялся какъ въ припадкѣ каталепсіи. Онъ былъ въ Техасѣ, во Флоридѣ, въ Австраліи, пробовалъ въ Самарской губерніи, присматривался къ колоніямъ на восточномъ берегу Чернаго моря, толковалъ съ Фреемъ, жилъ цѣлую недѣлю въ Ясной Полянѣ... Но все это не то, не то, не то! Сѣмяна грядущаго въ воздухѣ, но ихъ надо уловить, посѣять и укоренить культурой. Онъ уловилъ! Пусть Марья Карловна повѣритъ ему и дастъ средства, и онъ обязуется образовать эту ячейку будущаго. Даже не надо средствъ, то-есть ему лично, но пусть какъ можно скорѣе осуществляетъ его программу, въ обстановкѣ ли молочнаго хозяйства, или виноградарства, или табаководства, это все равно.
   -- Гдѣ же ваша программа?-- спросила Фидлеръ.
   Башуцкій торопливо разстегнулъ рединготъ и полѣзъ въ боковой карманъ. Андрей Петровичъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что подъ щегольскимъ рединготомъ была заношенная жилетка, и невольно оглянулъ весь костюмъ Башуцкаго, и еще замѣтилъ, что панталоны отрепались внизу, какъ бахрома, а прекрасно вычищенные сапоги были съ заплатами. И живо онъ вообразилъ себѣ жизнь этого человѣка: голодъ, холодъ, необыкновенная нищета, вѣчное скитальчество и, вмѣстѣ, рединготъ, хранимый для входа къ богатымъ людямъ. И все ради безумной мечты, ради страстнаго желанія открыть людямъ перспективу блага. Сразу этотъ тяжелый, некрасивый и непріятный человѣкъ сдѣлался для Мансурова ужасно жалокъ, интересенъ и... еще болѣе непріятенъ.
   По узенькому, точно рецептъ, листику Башуцкій торжественно гнусавымъ голосомъ произнесъ пункты своей программы и затѣмъ принялся развивать. Тѣмъ, кто вступитъ въ колонію, присвоивалась роль обновителей человѣчества. Согласно съ симъ, они брали съ собою лишь капиталъ и орудія производства и тотъ арсеналъ научныхъ свѣдѣній, который въ данный моментъ можно имѣть. Все остальное сбрасывалось, какъ никуда негодная шелуха. "Женихи и невѣсты грядущаго", какъ называлъ Башуцкій будущихъ колонистовъ, должны отрѣшиться отъ прежнихъ культовъ, отъ прежнихъ формъ быта и отношеній, отъ всевозможныхъ союзовъ, отъ варварскихъ правовыхъ понятій... даже отъ общепринятыхъ костюмовъ и общепринятыхъ опредѣленій времени. Однимъ словомъ, отъ всѣхъ условностей, которыми столь опутана жизнь современнаго общества. И, прежде всего, должна быть утверждена новая нравственность. Предполагалась въ каждую "десятерицу" (мѣра времени будетъ согласована съ метрическою мѣрой пространства) коллективная и громогласная исповѣдь. Предполагалось опредѣлять моральныя догмы всеобщимъ голосованіемъ. Предполагалось въ особой книгѣ "добра и зла" каждому общиннику открыть особый счетъ и разносить его поступки по особымъ рубрикамъ (мѣра поступковъ тоже будетъ согласована съ десятиричною мѣрой времени и пространства). Ежегодно избирается "деспотъ" для распоряженія хозяйственными дѣлами; ему подобаетъ безусловное подчиненіе. Ежегодно же тотъ, чей активъ въ книгѣ "добра и зла" выше всѣхъ остальныхъ, назначается какъ бы юрисконсультомъ по вопросамъ нравственности: ему подобаетъ тайная исповѣдь и тоже безусловное подчиненіе въ дѣлахъ морали. Впрочемъ, оба деспота могутъ быть свергнуты во всякое время единогласнымъ рѣшеніемъ общины. Затѣмъ устанавливался культъ. Въ особомъ зданіи будутъ двѣ статуи -- копіи съ Аполлона и Венеры. Это -- символъ грядущей гармоніи, идеалъ будущаго: тѣлесное и духовное совершенство. Величайшія произведенія человѣчества въ сферѣ музыки, драмы, лирики будутъ исполняться вмѣсто ритуала. Вмѣсто жертвы, станутъ приноситься цвѣты и раздаваться звуки.
   Голосъ Башуцкаго какъ-то болѣзненно приподымалъ душевное настроеніе тѣхъ, кто слушалъ, придавалъ поразительную силу и жизненность мечтамъ и фантастикѣ. Мансуровъ ни разу не улыбнулся, несмотря на отчаянно-комичныя мысли проекта. Марья Карловна слушала серьезная, съ поблѣднѣвшемъ лицомъ, съ блистающими и внимательными глазами, затаивъ дыханіе. Сыроваръ сидѣлъ ошеломленный и растерянный. И то еще дѣйствовало на нервы, что высокомѣрно-язвительная улыбка Башуцкаго смѣнилась блаженнымъ и кроткимъ выраженіемъ; взглядъ уже не сверлилъ, а былъ обращенъ въ какое-то неопредѣленное пространство и сіялъ, слезами.
   Но когда Башуцкій кончилъ, всѣ сразу заговорили и заспорили. Андрей Петровичъ кричалъ, внутренно изумляясь самому себѣ. Онъ отлично видѣлъ, что это -- Бедламъ, и, прежде всего, въ корень отрицалъ планы обновленія и радикальнаго переустройства, но почему-то началъ не съ этой коренной своей мысли и не сказалъ, что Бедламъ, а пустился оспаривать и поправлять подробности. Алисовъ, преблагополучно и не мудрствуя лукаво весь свой вѣкъ варившій сыры, вскочилъ теперь, какъ укушенный, и сталъ опровергать Мансурова и соглашаться съ Башуцкимъ. Лицо Башуцкаго быстро преобразилось на старый ладъ, слова вырывались изъ его гортани съ какимъ-то истерическимъ визгомъ. Марья Карловна тоже чрезмѣрно горячилась, предлагая свои поправки. Мало-по-малу первоначальная фантастика сплелась съ новыми узорами; программа осложнилась вставками, измѣненіями, счастливыми мыслями. "Деспотъ" былъ наименованъ "администраторомъ"; возможность опредѣлять математически дѣла морали подверглась сомнѣнію, и предложенъ былъ иной способъ. Затѣмъ перешли къ тому, гдѣ быть общинѣ, и опять страшно заспорили. Вдругъ Мансуровъ взглянулъ въ сторону Лейзенсона... Прямо на спорящихъ смотрѣли такіе презрительные и ненавистническіе глаза, а на губахъ Лейзенсона играла столь хитрая и жестокая улыбка, что Андрей Петровичъ похолодѣлъ. И въ этотъ мигъ взгляды ихъ встрѣтились; Лейзенсонъ тотчасъ же понялъ, что застигнутъ врасплохъ и чѣмъ именно такъ ужаснулъ Мансурова, и попытался пріятельски улыбнуться, но такъ какъ изъ этого ничего не вышло, то опять принялъ свой непроницаемый видъ. И немного погодя совсѣмъ удалился. На голову Андрея Петровича точно вылили холодную воду. Ему сдѣлалось стыдно и смѣшно. Комическая сторона проекта внезапно предстала ему во всей ея нелѣпости. И сдѣлалось противно слушать все это, быть не только участникомъ, но и свидѣтелемъ такихъ бредней, такого поруганія надъ здравымъ смысломъ. Онъ замолчалъ и занялся ликеромъ.
   Скоро успокоились и другіе. По части сыроваренія согласились въ томъ, что Фидлеръ сама отправится въ Едимоново къ Верещагину и пройдетъ курсъ. Что до проекта, Башуцкій обѣщалъ представить обстоятельную записку и въ ней сопроводить доказательствами математическую схему морали. Когда состоялось это рѣшеніе, Башуцкій тотчасъ же заспѣшилъ. По его словамъ, милліонеръ Козляиновъ обѣщалъ ему свиданіе, потому что хочетъ устровть разомъ три общины. Тутъ оказалось, что Башуцкій не притротивался къ своему стакану съ чаемъ: забылъ о немъ; къ ликеру же не прикоснулся по принципу. Съ тѣмъ и ушелъ. Алисовъ тоже распрощался.
   -- Какая возвышенная идея... не правда ли?-- сказала Марья Карловна, задумчиво помѣшивая ложечкой.
   Мансуровъ посмотрѣлъ на нее смѣющимися глазами.
   -- Мнѣ особенно нравится книга "добра и зла", -- отвѣтилъ онъ, и шутки, сопоставленія, уморительныя картины будущей колоніальной жизни такъ и замелькали въ его разгоряченной ликеромъ головѣ.
   Но Марья Карловна не дала ему говорить.
   -- Не смѣй кощунствовать!-- крикнула она, кокетливо топнувъ ножкой, но въ шутливомъ выраженіи, съ которымъ сдѣлала это, Андрей Петровичъ замѣтилъ не то испугъ, не то какую-то затаенную тоску.
   Съ свойственною ему свѣтскою привычкой примѣняться къ настроенію, другихъ, онъ тотчасъ же перемѣнилъ разговоръ:
   -- Скажи, пожалуйста, меня очень интересуетъ Лейзенсонъ... Скажи мнѣ, что это такое?
   -- Что такъ вдругъ?
   -- Очень ужь интересный человѣкъ.
   -- Ну, не знаю. Впрочемъ, тебѣ могу разсказать. Онъ служитъ въ банкѣ. Дьявольски уменъ, дьявольски скрытенъ и настойчивъ. Въ биржевыхъ комбинаціяхъ, говорятъ, геніальность. Прекрасно образованъ. Первоначальную дрессировку получилъ у Блейхредера. Въ прошломъ году отецъ посылалъ его съ очень важнымъ порученіемъ къ парижскимъ Ротшильдамъ и вообще высокаго о немъ мнѣнія. И вотъ у нихъ съ отцомъ союзъ теперь: отцу страшно хочется, чтобы я стала мадамъ Лейзенсонъ; Лейзенсону еще болѣе страшно хочется войти пайщикомъ въ домъ Фидлера и Ко... посредствомъ моего приданаго, разумѣется. А пока -- онъ мой оберегатель, соглядатай отчасти и... рабъ. Это очень удобно. Я его прогоняю, когда мѣшаетъ, а въ остальное время пользуюсь имъ, какъ хочу.
   -- Но онъ тебя; должно быть, очень любитъ?
   -- Еще бы,-- отецъ, вѣдь, богатъ!-- и съ комическимъ вздохонъ прибавила:-- Право, я думаю иногда, что такъ и случится. Дьявольски настойчивъ.
   -- Изъ него вышелъ бы, вѣроятно, образцовый "деспотъ",-- съ притворно-невиннымъ видомъ сказалъ Мансуровъ.
   Марья Барловна съ хохотомъ закрыла ему ротъ. Нельзя было не поцѣловать изящные, розовые пальцы, а затѣмъ и смѣющіяся губы смѣлой дѣвушки.
   -- Я не понимаю,-- сказала она, медленно освобождаясь изъ объятій Мансурова и усиливаясь говорить спокойнымъ голосомъ,-- я не понимаю одного... Почему придаютъ... придаютъ такое значеніе, когда губы мужчины и женщины прикоснутся... и не придаютъ значенія, когда прикоснется рука къ рукѣ?... Какъ низко думаютъ о человѣческой природѣ!
   -- Конечно, слишкомъ низко, -- машинально отвѣтилъ Мансуровъ.
   Разговоръ перешелъ на анализъ чувственныхъ отношеній. Съ блуждающими взглядами, съ разгоряченными лицами, съ затрудненнымъ дыханіемъ они пріискивали холодныя слова, чтобы опредѣлить то, что называютъ любовью, интригой, непозволительною связью, паденіемъ, и, какъ бы между дѣломъ, опять цѣловали другъ друга.
   -- Желала бы я знать, живешь ли ты съ Людмилой Михайловной, или только такъ?-- вдругъ спросила Фидлеръ намѣренно-грубымъ оборотомъ рѣчи и тотчасъ же добавила: -- Я бы согласилась на это, однако, съ однимъ условіемъ: жить какъ мужъ и жена. То есть не вѣнчаясь,-- это для меня безразлично,-- но жить вмѣстѣ.
   Андрей Петровичъ въ другой разъ испыталъ впечатлѣніе холодной воды и мгновенно отрезвился.
   -- Знаете что, Марья Карловна,-- произнесъ онъ сухо,-- если иные вопросы и задаютъ разные смѣлые люди, то на нихъ отвѣчаютъ... умолчу, чѣмъ... Ради нашей дружбы, скажу вамъ откровенно: то, что вы спросили,-- гадкая и низкая клевета; этого не было, не могло быть, никогда не будетъ. Затѣмъ я не расположенъ ни вѣнчаться, ни жить вмѣстѣ... потому что неисправимый холостякъ. Прости, пожалуйста, но такія вещи...
   -- А!-- воскликнула Марья Карловна и готова была все, все напомнить ему -- и то, что происходило между ними вчера и прежде, и вотъ сейчасъ, но, вмѣсто того, чтобы напомнить это, опустила глаза, поправила браслетку на рукѣ и спокойно выговорила:
   -- Ну, а серьезно -- какого вы мнѣнія о Башуцкомъ?
   Потянулся неинтересный разговоръ. Оба чувствовали, что лгутъ самымъ нестерпимымъ образомъ и что въ тягость другъ другу, но не знали, какъ прервать. Наконецъ, Марья Карловна вспомнила о двадцати пяти рубляхъ и пошла за ними въ другую комнату. Тогда Мансуровъ всталъ, стоя дождался ея возвращенія и съ смущеннымъ лицомъ раскланялся, не посмѣвъ поцѣловать даже руку.
   Миновавши переднюю, гдѣ почему-то не было лакея, онъ сталъ спускаться по слабо освѣщенной лѣстницѣ. Вдругъ съ площадки пріотворилась дверь и Лейзенсонъ поманилъ его. Лицо Лейзенсона было необыкновенно и именно поэтому Андрей Петровичъ безпрекословно послѣдовалъ за нимъ. Они пошли длиннымъ и темнымъ корридоромъ, потомъ вдоль огромнаго помѣщенія, въ которомъ при свѣтѣ уличныхъ фонарей смутно виднѣлись конторки съ высокими табуретами, желѣзные шкафы, металлическія сѣтки, бѣлыя пятна телеграммъ и биржевыхъ бюллетеней на стѣнахъ, монументальныя книги.
   -- Сюда, сюда,-- повелительно шепталъ Лейзенсонъ.
   Вошли въ небольшую комнату съ рабочею ламной подъ зеленымъ абажуромъ, съ очень скромною мебелью.
   -- Что вамъ нужно отъ меня?-- спросилъ Мансуровъ, останавливаясь въ дверяхъ.
   Лейзенсонъ молча пригласилъ его садиться и пододвинулъ ящикъ съ сигарами.
   -- Это -- настоящая гаванна, но я самъ не курю,-- произнесъ онъ мимоходомъ. И неожиданно, съ какимъ-то вызывающимъ выраженіемъ, прибавилъ: -- Я не курю, не употребляю алкоголя, не играю въ карты и не содержу женщины.
   -- Вотъ какъ! Весьма похвально, но, извините, нисколько меня не интересуетъ.
   Лейзенсонъ сухо засмѣялся.
   -- Вы остроумный человѣкъ, m-r Мансуровъ,-- сказалъ онъ, принимаясь, какъ маятникъ, ходить по комнатѣ.-- Я хочу много говорить съ вами, m-r Мансуровъ. Я посмотрѣлъ на васъ и вы... Отлично, вы умный и я все знаю. Я немножко нахожусь въ нервномъ состояніи, но это ничего. Я ненавижу глупости и потому такъ смотрѣлъ тогда. Вообще въ Россіи странные люди. Иного проектовъ, слишкомъ иного проектовъ, но глупости. Долженъ сказать, что я презираю ваши проекты.
   -- Вы говорите о Россіи точно иностранецъ, и говорите по-русски,-- съ досадой перебилъ Мансуровъ.
   Лейзенсонъ остановился и острыми, воспаленными глазами посмотрѣлъ на Андрея Петровича.
   -- Я могу говорить съ вами по-англійски, по-французски, по-нѣмецки, по-итальянски,-- съ гордостью заявилъ онъ.
   -- Ну, и поздравляю васъ. Будемъ же продолжать по-русски. Что вамъ угодно отъ меня? Два часа ночи и пора спать.
   -- Да, будемъ продолжать. М-llе Фидлеръ очень огорчаетъ фамилію. М-lle -- жестокое, очень жестокое сердце. О, я самолюбивый человѣкъ... Я молчу, но слишкомъ хорошо записываю въ своей памяти такія вещи. Тутъ столько обиды (онъ постучалъ въ грудь), что для меня странно, отчего не разрывается на нѣсколько частей.
   -- Къ дѣлу, господинъ Лейзенсонъ.
   -- Да, къ дѣлу. Я уважаю дѣло, m-r Мансуровъ. Но вы... Слушайте меня. Что вы такое, господа русскіе дворяне и вообще вы всѣ? Вы -- пшикъ! вотъ что вы такое...-- (Презрительно оттопыренными губами онъ дунулъ на пальцы).-- Вы неглижируете фундаментальнымъ, дѣлаете ликвидацію, проводите ваше время въ глупостяхъ. Вы -- богатый народъ и не безъ головы, но у васъ все на вѣтеръ и въ карманѣ нѣтъ пфенига... Пфа! обновленіе человѣческаго рода! Колоніи!... Моральная бухгалтерія!...
   -- Сумасшедшіе вездѣ имѣются,-- сказалъ Мансуровъ.
   -- О, да, но ихъ сажаютъ на цѣпь. И, потомъ, вы не сумашедшій, но не сказали этому господину, что его надо полечить. И этотъ m-r сыроваръ... И развѣ вы не считаете геніемъ вашего беллетриста? И развѣ это болѣзнь, что дипломированные люди желаютъ въ мужики и пахать? Нѣтъ, это не болѣзнь, m-r Мансуровъ, но это то, что дѣлаетъ Россію страною варваровъ, и это отвратитительно для дѣловыхъ людей. О, я знаю вашу россійскую исторію... Пфа! глупецъ -- налѣво, глупецъ -- направо, реформа -- назадъ, реформа -- впередъ... Ваша исторія -- великое сумасбродство! Слушайте меня. Я, Исаакъ Карловичъ Лейзенсонъ, говорю вамъ это: вы не имѣете дисциплины и вы жалкій народъ... О, у васъ слишкомъ много дисциплины, но совсѣмъ ненужной для дѣла. Я видѣлъ настоящее дѣло, m-r Мансуровъ. У Ротшильда тысячи операцій и идутъ, какъ машина... Если же не машина, но сумасбродство,-- слушайтесь дѣловыхъ людей, или васъ прогонятъ въ Азію!
   Мансуровъ все болѣе изумлялся. Этотъ разстроенный человѣкъ съ конторскимъ обликомъ и сатанински-гордою усмѣшкой на искривленныхъ губахъ, съ повелительнымъ голосомъ и манерою говорить, какъ власть имѣющій, внушалъ ему какое-то жуткое чувство. И особенно въ этотъ поздній часъ, въ этихъ странныхъ обстоятельствахъ, въ сосѣдствѣ съ этими желѣзными шкафами, гдѣ покоились милліоны... Лейзенсонъ порывисто прошелъ взадъ и впередъ, очевидно, стараясь овладѣть собою, и остановился надъ Мансуровымъ.
   -- Я рѣшился имѣть съ вами важный разговоръ, m-r Мансуровъ. М-lle нашла нужнымъ разсказать вамъ все...
   -- Значитъ, изволили подслушивать?
   -- О, m-r Мансуровъ, вы меня не поставите въ замѣшательство! Я имѣю мужество не бояться словъ... И особенно вашихъ словъ, m-r Мансуровъ. Да, я отослалъ лакея и наблюдалъ... чтобы вамъ не помѣшали (онъ хрипло засмѣялся). Но это глупости. Вы знаете операціи Карла Фидлеръ? Фидлеръ -- чрезвычайный умъ, но не геніаленъ. Послѣднее слово въ финансовыхъ операціяхъ -- синдикатъ. Карлъ Фидлеръ не достаточно понимаетъ это. Послушайте меня. Я -- просто Лейзенсонъ, но я вижу, что надо дѣлать. Въ этой головѣ множество плановъ... Я -- не русскій дворянинъ и у меня нѣтъ фантазій, но у меня есть комбинаціи, факты, связи и много, очень много свѣдѣній. Я имѣю шансы, m-r Мансуровъ. Я привлеку въ Россію милліоны... много милліоновъ! Я организую синдикатъ первоклассныхъ и домъ Карла Фидлеръ будетъ первоклассный домъ...
   Онъ круто остановился и сѣлъ, усталый отъ волненія.
   -- Но мнѣ-то какое дѣло до вашихъ плановъ?-- спросилъ Мансуровъ.
   Лейзенсонъ молчалъ, закрывши глаза рукою. Спустя пять минуть на его лицѣ снова появилось непроницаемое выраженіе, и голосъ зазвучалъ почти безстрастно.
   -- Виноватъ, m-r Мансуровъ. Это, конечно, мои мечты и нервное состояніе. Очень прошу оставить между нами.
   -- Прекрасно. Но, во всякомъ случаѣ, чему приписать честь, что я имѣю удовольствіе сидѣть у васъ въ два часа ночи?
   Лейзенсонъ еще помолчалъ и, замѣтивъ, что Мансуровъ хочетъ уходить, произнесъ:
   -- Прошу одну минуту. Я желалъ обратиться къ вамъ, какъ къ порядочному человѣку, m-r Мансуровъ. Я давно люблю Марію Карловну и сердечно расположенъ къ ихъ фамиліи. И Фидлеры, и Лейзенсоны -- изъ Одессы, m-r Мансуровъ...-- онъ поискалъ словъ и заговорилъ по-нѣмецки:-- Затѣмъ вы сами видите, какими опасными людьми окружаетъ себя фрейленъ Марія. Не имѣя матери, юна не могла получить благопріятнаго воспитанія. Мы боимся, что это плохо кончится. Особенно потому, что фрейленъ совершеннолѣтняя и имѣетъ независимое состояніе отъ покойной родительницы. Почтительно прошу васъ, также и отъ лица Карла Фидлеръ, оказать вліяніе на фрейленъ.
   -- То-есть, чтобы Марья Карловна не затѣвала колонію?
   -- И это...-- уклончиво отвѣтилъ Лейзенсонъ.
   -- Но если вы слышали все, такъ знаете, что наши отношенія...
   -- О, напротивъ, m-r Мансуровъ! M-lle всегда послѣдуетъ вашимъ совѣтамъ,-- возразилъ Лейзенсонъ по-русски и, опять, перешелъ на нѣмецкій:-- Вы окажете большое благодѣяніе нашимъ фамиліямъ. Кромѣ того, осмѣливаюсь выразить свое мнѣніе. Вы изволили поступить относительно фрейленъ Маріи...-- онъ намѣренно запнулся и, давая понять, что только изъ вѣжливости не произноситъ настоящаго слова, сказалъ, что Мансуровъ поступилъ нѣсколько опронетчиво.-- Конечно, молодость имѣетъ свои оправданія. Но отсюда вытекаетъ нѣкоторая обязанность для честнаго человѣка. Мы думаемъ, что эта обязанность совершенно выполнится вашими добрыми совѣтами.
   -- Послушайте, господинъ Лейзенсонъ!-- вскрикнулъ Мансуровъ, весь красный отъ негодованія и стыда, -- у васъ большіе планы, но за то и большой же вы... а, можетъ, и оба съ вашимъ патрономъ!-- и, не подавая руки, пошелъ было къ дверямъ, но вдругъ остановился.-- А насчетъ того, честный ли я человѣкъ, или такой же,-- это ужь мое дѣло разобрать.
   Лейзенсонъ низко поклонился, молча проводилъ Андрея Петровича до лѣстницы и, затворяя за нимъ дверь, сказалъ съ невыразимою усмѣшкой:
   -- Мы, все-таки, будемъ ожидать добрыхъ совѣтовъ, m-r Мансуровъ... если вамъ не угодно самому сдѣлать предложеніе фрейленъ Маріи.
   Сойдя нѣсколько ступеней, Мансуровъ схватился за голову и долго стоялъ неподвижно. Онъ чувствовалъ, что уничтоженъ этимъ начинающимъ банкиромъ, и по справедливости уничтоженъ. "Нѣтъ, нѣтъ, бѣжать отсюда, бѣжать!" -- вырвалось у него громко. И тотчасъ же составилось рѣшеніе идти завтра къ дядюшкѣ Содомцеву и переговорить съ нимъ объ отставкѣ.
   Содомцевъ былъ съ такимъ положеніемъ въ свѣтѣ, когда для утвержденія репутацій уже не требуется ни особой роскоши, ни вкрадчивыхъ отношеній, ни тонкаго обонянія, чтобы слѣдить, откуда вѣтеръ. Средства у нихъ были, и большія, но ихъ домъ на Сергіевской отнюдь не блисталъ ни фасадомъ, ни внутренними украшеніями. Начиная отъ Пахомыча съ поношенною перевязью и съ такимъ простодушнымъ лицомъ, которое совсѣмъ, казалось бы, не подобало швейцару столь высокопоставленныхъ людей, и кончая полинялою мебелью, старыми коврами и, въ монастырскомъ стилѣ, будуаромъ хозяйки, все было скромно и безъ внѣшнихъ притязаній. Но на скромномъ и непритязательномъ лежала неуловимая печать укоренившихся привычекъ, фамильныхъ преданій и какого-то традиціоннаго достоинства. И вотъ почему тотъ же Пахомычъ, только по необыкновенному простодушію и оттого, что былъ "въ благодати", соглашался признавать въ великолѣпномъ швейцарѣ сосѣдняго новенькаго дворца своего брата во Христѣ.
   Мансуровъ любилъ домъ Содомцевыхъ и, если бы его не отвращали фанатическія добродѣтели троюродной тетушки Кларисы Ѳедоровны и государственная непреклонность дядюшки "Седьмаго Киселя", онъ съ удовольствіемъ бывалъ бы тамъ чаще. Что-то сочувственное шевелилось въ немъ отъ этихъ барскихъ преданій и спокойнаго комфорта, оттого, что вотъ этотъ коверъ не купленъ въ англійскомъ магазинѣ, а вывезенъ въ 20-хъ годахъ изъ Персіи въ посольствѣ, салонная мебель пріобрѣтена въ Сенъ-Жермени послѣ Тильзитскаго мира, японскій столикъ подаренъ знаменитымъ адмираломъ и китайскія ширмы -- даръ графа Головкина. Андрей Петровичъ любилъ заходить въ библіотеку,-- единственная комната, гдѣ разрѣшалось курить,-- и подолгу сидѣлъ тамъ въ покойномъ сафьянномъ креслѣ, исторія котораго тоже простиралась на много десятилѣтій и имѣла свои документы. Съ полокъ смотрѣли на Мансурова фоліанты энциклопедіи, характерные переплеты восемнадцатаго вѣка, потускнѣвшій шрифтъ смѣлыхъ и наивныхъ заглавій. Въ особомъ бюро хранился семейный архивъ... И бюро, и шкафы съ книгами были замкнуты. Клариса Ѳедоровна считала ихъ содержимое отчасти лишнимъ, т.-е. такимъ, что отвлекаетъ мысли о спасеніи, а отчасти непосредственнымъ дѣломъ дьявола, супругъ же ея былъ "выше всего этого". Тѣмъ не менѣе, Мансуровъ зналъ, что въ архивѣ есть переписка декабристовъ и ихъ женъ, есть письма Ермолова, Воронцовыхъ, И. И. Шувалова, есть интереснѣйшій менуаръ объ Англіи временъ Георга II, замѣтки очевидца о свиданіи въ Тильзитѣ и о конгрессѣ въ Троппау, ремарки о массонскихъ ложахъ временъ Лабзина и о 12-мъ годѣ и, наконецъ, альбомъ великосвѣтской дѣвицы 20-хъ годовъ съ автографами Пушкина, Баратынскаго, Бестужева, всѣхъ крупныхъ величинъ тогдашней литературы. Онъ зналъ, что прошлое Содомцевыхъ и рода тетушки Кларисы тѣсно сплеталось съ самыми важными и вліятельными идеями, интересами, дѣлами своего времени, и, мечтательно слѣдя за дымомъ сигары, любилъ воображать иной вѣкъ, иныхъ людей, иные нравы и потихоньку грустить о минувшемъ.
   -- Дома?
   -- Пожалуйте, сударь. Ихъ высокопревосходительство изволятъ проповѣдывать.
   -- А дядя?
   -- Ихъ высокопревосходительство изволили поѣхать къ обѣднѣ. Мансуровъ невольно усмѣхнулся и пошелъ въ отдѣльную комнату, гдѣ Клариса Ѳедоровна собирала по воскресеньямъ своихъ вѣрныхъ. Оттуда слышалось пѣніе, густой басъ старательно выдѣлывалъ фіоритуры на фонѣ жидкихъ и дребезжащихъ голосовъ... Мансуровъ вошелъ на ципочкахъ. Человѣкъ двадцать стояли въ благоговѣйныхъ позахъ, устремивъ взоры на Кларису Ѳедоровну. У иныхъ были книжки съ стихами. Клариса Ѳедоровна мелькомъ взглянула на Мансурова и съ особеннымъ выраженіемъ продолжала:
   
   Есть мѣсто, есть! О, поспѣши войти!
   Грѣшниковъ многихъ принялъ Онъ туда,
   Но тамъ еще есть мѣсто для тебя,--
   Они омыты кровію Христа,
   Христосъ зоветъ, омоетъ и тебя!
   
   "Ну, теперь, навѣрное, подумаютъ, что это чудо -- появленіе мое именно въ это время!" -- подумалъ Андрей Петровичъ и, съ тѣмъ серьезнымъ видомъ, съ которымъ принято относиться къ чужимъ обрядамъ, отошелъ къ сторонкѣ. Онъ бывалъ на этихъ собраніяхъ и теперь ничего не замѣтилъ новаго. Тотъ же басъ-дворецкій съ фигурою директора департамента, тѣ же лицемѣрныя лица двухъ горничныхъ, то же возбужденное, злое и все въ слезахъ лицо главной прачки, и еще какія-то женщины, старыя и молодыя, и дворникъ съ козлиною бородкой, и старшій кучеръ въ два обхвата, которому разъ навсегда запрещено было издавать свой неистовый ревъ, все та же смѣсь искренней и глубокой вѣры, простодушной тупости, истерическаго подъема духа, съ затаеннымъ холопствомъ и низменными искательствами. Но когда пѣніе кончилось и всѣ сѣли, Мансуровъ увидѣлъ новаго человѣка. Это былъ молодой еще человѣкъ въ бѣломъ галстукѣ, въ свѣжемъ и солидномъ костюмѣ съ кусочкомъ орденской ленточки въ петлицѣ, но съ чертами лица, рѣзко выдававшими демократическое происхожденіе.
   Клариса Ѳедоровна раскрыла книгу... Предположеніе Андрея Петровича о томъ, что его появленіе припишутъ чуду, отчасти оправдалось.
   -- Есть въ Іерусалимѣ у овечьихъ воротъ купальня, называемая по-еврейски Вифезда,-- начала Клариса Ѳедоровна съ свойственнымъ ей иностраннымъ произношеніемъ, и когда кончила объ исцѣленіи разслабленнаго, стала говорить поученіе. Она не смотрѣла на Мансурова, но тому легко было догадаться, что именно онъ, да еще, пожалуй, отсутствующій дядюшка, имѣются въ виду, когда Клариса Ѳедоровна уподобила разслабленному "бѣдненькихъ грѣшниковъ", которые много лѣтъ чаютъ движенія воды и не успѣваютъ сойти въ Вифезду первыми. Съ вдохновеннымъ лицомъ, еще сохранившимъ остатки замѣчательной красоты, съ глазами, полными блеска и слезъ, сильнымъ и гибкимъ голосомъ, говорила она о томъ, какъ и теперь "великое множество больныхъ, слѣпыхъ, хромыхъ, изсохшихъ питаютъ ожиданіе на мутную воду и имѣютъ высокомѣрное мнѣніе спастись, не зная Христа и отвергая благодать Его".
   -- Мы умоляемъ, этихъ гордыхъ людей,-- восклицала Клариса Ѳедоровна,-- о, поспѣши войти! Свѣтилу дня не долго ужь сіять... Настанетъ ночь, закроются врата, ужасный вопль услышишь ты тогда: нѣтъ мѣста, нѣтъ! Затворены врата!... Мы дѣлаемъ напоминаніе словами Спасителя нашего: "Возстань! Возьми одръ твой и ходи! и не грѣши больше, чтобы не случилось съ тобою чего хуже..." И еще дѣлаемъ напоминаніе словами Спасителя нашего: "Лопата Его въ рукѣ Его и Онъ очиститъ гумно Свое и соберетъ пшеницу Свою въ житницу, а солому сожжетъ огнемъ неугасимымъ..." И дѣлаемъ вопросъ, кто же имѣетъ значеніе пшеницы Господней? Это тѣ, которые вѣруютъ въ Господа Іисуса Христа, и которые водимые Духомъ Божіимъ, и которые укрываются въ скалѣ спасенія евангельскаго, и взирающіе на горнюю обитель, какъ на родное свое отечество и фамильный свой домъ. О, пріятно и счастливо имѣть знакъ шненицы на гумнѣ Господнемъ! И дѣлаемъ вопросъ: кто же солома на гумнѣ Господнемъ? Это тѣ, которые имѣютъ ожиданіе на мутную воду и не имѣютъ живой, сердечной и спасительной вѣры въ Іисуса Христа, и которые не освящены Духомъ Святымъ, и не имѣютъ благодати. У многихъ изъ нихъ есть рѣдкія познанія и таланты въ искусствахъ, нѣкоторые своимъ краснорѣчіемъ дѣлаютъ вліяніе на судьбу народовъ... Но доколѣ они не покорять своихъ прекрасныхъ способностей волѣ Божіей, они ничто въ очахъ Божіихъ. Даже ничтожныя насѣкомыя прекраснѣе ихъ исполняютъ свою профессію въ мірозданіи и болѣе прославляютъ Творца своего, нежели созданія, которыя имѣютъ прекрасныя способности, но отвергаютъ своего Спасителя. И доколѣ они не измѣнять своего воззрѣнія на жизнь, они -- ненужная часть человѣчества, которая ввергается въ огонь!
   Для сборища тоже не было секретомъ, что Клариса Ѳедоровна озабочена спасеніемъ мужа и племянника. Кучеръ вздыхалъ такъ, что было страшно, лицемѣрныя горничныя опускали рѣсницы, дворецкій сожалѣлъ искренне и съ приличнымъ выраженіемъ стараго барскаго слуги, прачка смотрѣла на Мансурова взглядомъ василиска и, конечно, съ огромнымъ удовольствіемъ подкинула бы огоньку, чтобы сжечь эту ничтожную солому. На лицѣ солиднаго молодаго человѣка сіяло сознаніе, что онъ -- несомнѣнная пшеница, и то еще, какая мученица ея высокопревосходительство съ столь неправовѣрующимъ мужемъ и невѣрующимъ племянникомъ. Что до Мансурова, онъ опять испытывалъ двойственное впечатлѣніе: слова тетушки казались ему чуждыми, обороты рѣчи смѣшными, но ея голосъ и видъ вдохновенія на лицѣ, ея стройная фигура въ глубокомъ траурѣ и, особенно, прядь сѣдыхъ волосъ, замѣтная подъ скромнымъ головнымъ уборомъ, хватали его за сердце.
   Кончили пѣніемъ, послѣ чего "чернядь" разошлась по своимъ мѣстамъ. Клариса Ѳедоровна познакомила Мансурова съ солиднымъ молодымъ человѣкомъ: имя ему было -- Ѳеофанъ, фамилія -- Чичкинъ, онъ служилъ въ нѣкоторомъ департаментѣ, пользовался въ качествѣ вѣрующаго покровительствомъ вліятельныхъ особъ и секретарствовалъ въ филантропическихъ учрежденіяхъ. Въ ожиданіи завтрака перешли въ маленькую гостиную. Клариса Ѳедоровна превратилась изъ проповѣдницы въ добрую, старую даму, съ неизмѣнно-любезною улыбкой и внимательнымъ выраженіемъ глазъ. Она по-англійски спросила Мансурова, пишетъ ли Бетти изъ Княжихъ-Липъ, и, получивъ отвѣтъ, легонько вздохнула. И этотъ вопросъ -- непремѣнно по-англійски -- и этотъ легкій вздохъ повторялись при каждомъ посѣщеніи Андрея Петровича. Потомъ начался общій разговоръ -- по-русски, изъ уваженія къ Ѳеофану Чичкину. Мансурову хотѣлось отомстить тетушкѣ, за то волненіе, которое онъ испыталъ отъ ея проповѣди. Въ изысканныхъ выраженіяхъ, онъ заявилъ свое удивленіе и уваженіе, но добавилъ, что "все это" ему кажется переводомъ съ иностраннаго и совершенно чуждымъ духу русскаго народа. Клариса Ѳедоровна снисходительно улыбнулась и напомнила, что большинство вѣрныхъ именно и есть простой народъ.
   -- Однако, мнѣ думается, не надо забывать, что эти простые люди -- ваши кучера и лакеи и, вообще, находятся отъ васъ въ зависимости,-- мягко возразилъ Мансуровъ.
   -- Я предоставляю Ѳеофану Ивановичу удостовѣрить тебя, другъ мой,-- сказала Клариса Ѳедоровна.
   Ѳеофанъ Чичкинъ заговорилъ слабымъ, изнеможеннымъ голосомъ. Перемѣшивая терминологію вѣрныхъ съ канцелярскими словами, онъ почтительно доложилъ, что самъ происходитъ изъ народа, и что если занимаетъ теперь постъ и, вообще, стоить на стражѣ, то, конечно, обязанъ не университету, а просвѣтленію свыше и тому, что получилъ второе рожденіе. Потомъ удостовѣрилъ, что знаетъ народъ не изъ книгъ, и что именно въ русскихъ деревняхъ преуспѣетъ Слово Господне, и что именно русской аристократіи въ союзѣ съ избранными простецами предлежитъ миссія апостольства въ той землѣ, которая такъ чужда европейскому растлѣнію и такъ привыкла получать внушеніе отъ высшихъ классовъ.
   Послѣднее не понравилось Кіарисѣ Ѳедоровнѣ. Съ чуть завѣтною морщинкой на лбу, она поправила Чичкина, сказавши, что не угодно Господу превозвышать народъ надъ народомъ и классъ надъ классомъ, что благодать сіяетъ иногда въ нищихъ и въ тѣхъ, что были растлѣнны, и, увы, отсутствуетъ тамъ, гдѣ внѣшній блескъ и внѣшняя готовность воспринять Христа. Ѳеофанъ Чичкинъ нѣсколько сконфузился, и Мансуровъ съ злорадствомъ примѣтилъ, что онъ еще плохо выдрессированъ, не знаетъ, адѣ взять славянофильскую ноту, гдѣ -- иную, и, главное, еще не искусился въ томъ, какъ разговаривать съ особами, когда они не въ экстазѣ. Андрею Петровичу сдѣлалось очевиднымъ, что вся карьера Ѳеофана основана на томъ, что онъ представляетъ собою "народъ", прошедшій сквозь горнило безбожнаго образованія и обращенный ко Христу, и что только въ этихъ предѣлахъ онъ интересенъ его покровительницамъ. Такъ, когда Чичкинъ завелъ оправдательную рацею и, несмотря на то, что уснащалъ ее цитатами изъ мистической книги Беніана, Клариса Ѳедоровна слушала съ такимъ видомъ, какъ будто въ сосѣдней комнатѣ жужжитъ муха, и съ такою доброю улыбкой, какъ будто думала: пускай ее пожужжитъ; надо же и бѣдно-одаренной твари славить Вседержителя!
   Тѣмъ временемъ лакей доложилъ о важномъ кавалерійскомъ генералѣ. Несмотря на то, что этотъ генералъ былъ извѣстный грѣшникъ, Клариса Ѳедоровна встрѣтила его съ особою нѣжностью. Затѣмъ съ тою безподобною простотой, которая всегда восхищала Мансурова въ этихъ людяхъ, познакомила генерала съ Ѳеофаномъ Ивановичемъ Чичкинымъ. Важный человѣкъ, сѣдой, какъ серебро, въ лентѣ и съ аксельбантами, крѣпко пожалъ руки молодымъ людямъ.
   -- Я не посмѣлъ бы въ такой ранній часъ безпокоить васъ своимъ посѣщеніемъ,-- произнесъ онъ по-французски и объяснить, что пріѣхалъ по дѣлу къ Евграфу Илларіоновичу.
   Клариса Ѳедоровна отвѣтила по-русски, и генералъ тотчасъ же понялъ, что это изъ уваженія къ Ѳеофану Чичкину, и самъ заговорилъ по-русски.
   -- Мы разсказываемъ то, что это неестественно и неугодно Господу, когда нація превозносится, и когда думаютъ, что Европа -- ничто, а Россія -- все,-- сказала Клариса Ѳедоровна.
   -- А! Но это какъ смотрѣть...-- отвѣтилъ генералъ.-- Что касается меня, я знаю русскаго солдата, но совершенно не знаю, что такое русскій народъ,-- и съ добродушнымъ лукавствомъ добавилъ:-- Нынѣ есть особые спеціалисты и по этой части, но моя -- кавалерійская.
   -- Вотъ m-r Чичкинъ заявилъ, что прекрасно знаетъ народъ, потому что самъ изъ народа,-- сказалъ Мансуровъ съ тайною цѣлью унизить Ѳеофана,-- и, конечно, изъ такихъ источниковъ любопытно черпать указанія...
   -- Весьма любопытно,-- сказалъ генералъ вѣжливо, обращаясь къ Чичкину.
   Тотъ даже посоловѣлъ отъ удовольствія и опять завелъ рацею, хотя и безъ ссылокъ на Беніана. Съ первыхъ же десяти словъ генералъ сдѣлалъ лицо свое еще болѣе вѣжливымъ и сталъ смотрѣть на лобъ Чичкина, потомъ выше, потомъ снисходительно, потомъ съ оттѣнкомъ любезнаго недоумѣнія. Кларисѣ Ѳедоровнѣ братъ ея по Христу и благодати начиналъ причинять явное безпокойство. Въ словахъ его не было ни глупаго, ни грубаго и, пожалуй, было нѣчто дѣйствительно интересное, но, увы, несчастный не дошелъ еще до того, необходимаго ему сознанія, что здѣсь нужно говорить кратко и отнюдь не углубляться.
   -- Что вы думаете, князь, о мысляхъ графа Толстаго? По-моему, это монструозно,-- сказала Клариса Ѳедоровна, когда Ѳеофанъ понялъ, наконецъ, что давно пора перестать.
   -- А! Но это какъ смотрѣть...-- уклончиво и съ нѣкоторымъ удивленіемъ отвѣтилъ генералъ.-- Конечно, исторія не идетъ назадъ, но впередъ. Но пора поднять престижъ и создать джентри, Клариса Ѳедоровна, создать джентри.
   -- Ахъ, Богъ мой, но я о другомъ Толстомъ, о романистѣ.
   -- А! Война и миръ -- прекрасная вещь, прекрасная. Надняхъ мнѣ показывали другія его вещи...
   -- Это есть опасный и, къ несчастью, слишкомъ богато-одаренный врагъ Христа!-- съ внезапною рѣзкостью воскликнула Клариса Ѳедоровна.
   Генералъ улыбнулся въ усы.
   -- Но какъ смотрѣть, Клариса Ѳедоровна,-- мягко возразилъ онъ.-- Я, дѣйствительно, что-то слышалъ въ этомъ родѣ, но какъ смотрѣть... Ришелье сказалъ: "Donnez moi deux lignes d'un homme, et je vous le ferai pendre". Да? Объ этомъ слишкомъ часто забываютъ. И затѣмъ, если не ошибаюсь... (въ сѣдыхъ усахъ опять мелькнула лукавая улыбка) Христосъ проповѣдывалъ снисходить къ врагамъ.
   -- Любить ихъ, прощать ихъ,-- поправила Клариса Ѳедоровна.
   -- Вотъ, изволите видѣть, даже и любить. Впрочемъ, опять долженъ повторить: я только по кавалеріи.
   Мансуровъ готовъ былъ расцѣловать этого милаго индифферентиста. Вслѣдъ затѣмъ явился Евграфъ Илларіоновичъ и увелъ генерала къ себѣ. Ѳеофанъ Чичкинъ поспѣшилъ раскланяться, ссылаясь на то, что необходимо заѣхать въ пріютъ и въ чайную. Въ сущности, послѣ всего происшедшаго, ему сдѣлалось страшно очутиться за завтракомъ вкупѣ съ холоднымъ и величественнымъ его высокопревосходительствомъ.
   -- О, это очень дѣльный и очень вѣрующій человѣкъ,-- сказала Клариса Ѳедоровна, когда Чичкинъ ушелъ.-- И, главное, онъ изъ народа, и очень полезенъ намъ, но не надо судить слишкомъ строго, мой другъ: бѣдняжка немного простъ.
   -- Немного плутъ, я думаю?-- возразилъ Мансуровъ, но Клариса Ѳедоровна сдѣлала столь огорченное лицо, что онъ тотчасъ же перемѣнилъ разговоръ и сказалъ, что подаетъ въ отставку и уѣзжаетъ въ Княжія-Липы. Клариса Ѳедоровна приняла это съ радостью. Она всегда подозрѣвала, что "этотъ бѣдняжка" -- сынъ ея несчастнаго кузена -- вращается въ опасной и безбожной средѣ, и хотя дальній родственникъ, и судьбы Божіи неисповѣдимы, но все же непріятно, если что случится. Потомъ завела было рѣчь о чудесномъ совпаденіи его прихода съ стихами гимна, о его обращеніи... Но изъ кабинета послышались шаги, и она успѣла только сказать, что послѣ, когда поговоритъ съ Евграфомъ Илларіоновичемъ, пусть придетъ въ ея будуаръ. И еще успѣла сказать:
   -- Что этотъ бѣдный Жоржикъ? Боюсь, онъ слишкомъ далекъ отъ благодати. Базиль писалъ мнѣ, но я, право, не знаю...
   Послѣ завтрака, за которымъ братья во Христѣ -- басъ-дворецкій и еще два лакея -- служили точно по нотамъ: быстро, отчетливо и безшумно, Мансуровъ испросилъ у дяди аудіенцію и удалился съ нимъ въ его аппартаменты. Евграфъ Илларіоновичъ, кромѣ непреклонности своихъ взглядовъ и фанатической честности, извѣстенъ былъ тѣмъ, что работалъ восемнадцать часовъ въ сутки. Вотъ почему, разрѣшая родственнику жены слѣдовать за собою, онъ внушительно посмотрѣлъ на часы и сталъ говорить съ нимъ стоя. Мансуровъ объявилъ о своемъ намѣреніи и попросилъ содѣйствія, чтобы не замедлили съ отставкой.
   -- Гм... Отчасти весьма радъ,-- вымолвилъ его высокопревосходительство и спросилъ, гдѣ онъ служитъ. Мансуровъ напомнилъ.
   -- Весьма радъ. Гдѣ же намѣреваетесь избрать мѣсто жительства?
   -- Поѣду пока въ имѣніе,-- отвѣтилъ Мансуровъ и опять принужденъ былъ напомнить, въ какой губерніи имѣніе и какъ называется.
   Евграфъ Илларіоновичъ съ важностью пожевалъ выбритыми губами.
   -- Похвально,-- сказалъ онъ,-- помѣстному дворянству предлежитъ новая эра. На стражѣ власти, православія, собственности... бдѣть...-- и неожиданно добавилъ, сурово сдвигая брови:-- и не дремать-съ!-- Потомъ сказалъ болѣе милостиво:-- Нуждаетесь въ прогонахъ?
   Мансуровъ отвѣтилъ, что нѣтъ.
   -- Похвально. Бережливость суть нервъ, коимъ движется и государство, и частное лицо. Имѣю честь повторить мои предсказанія. Дезорганизація власти, денорализація сельскаго населенія, смута въ умахъ, хищеніе общественнаго благосостоянія, зловредный духъ многообразныхъ лжеученій,-- сіи результаты пресловутой четверти вѣка. Предлежитъ упразднить сіи результаты, дабы возстановить порядокъ. Порядокъ суть нервъ, коимъ крѣпнетъ и утверждается благоустроенный государственный союзъ. Имѣю честь кланяться.
   Мансуровъ, съ внѣшнею почтительностью и съ тайнымъ негодованіемъ, пожалъ протянутые ему два пальца и вышелъ. И до того вдругъ сдѣлались ему противны Содомцевы: одинъ -- прямолинейными взглядами, черствостью и важностью, другая -- религіознымъ экстазомъ и фантастическимъ отношеніемъ къ жизни, что онъ попросилъ передать Кларисѣ Ѳедоровнѣ, что сейчасъ ему нездоровится и онъ уходитъ, и что придетъ на-дняхъ.
   Иванъ Антонычъ Алферовъ въ два часа заходилъ къ Мансурову и, не дождавшись, ушелъ къ Горенскимъ одинъ. Спрашивали Андрея Петровича и Гнѣвышевъ, и курсистка Тимоѳеева, но онъ не приходилъ до сумерокъ. Когда же возвратился, въ его комнатѣ опять сидѣлъ Алферовъ.
   -- Что же эдакъ-то?-- сказалъ Иванъ Антонычъ, подымаясь съ смущеннымъ видомъ.-- Я полагалъ, мы обѣдаемъ вмѣстѣ. А я къ вамъ по дѣлу, то-есть съ порученіемъ.
   

VII.
Степнячки.

   Дѣло было такъ. Услыхавъ звонокъ, Людмила Михайловна съ необыкновенно радостнымъ лицомъ поспѣшила на встрѣчу. Появился одинъ Алферовъ и сердце ея упало. Обѣдъ втроемъ прошелъ для нея мучительно долго. Сергѣй Иванычъ весь еще находился подъ обаяніемъ Рогова. Вчерашній вечеръ у Рогова, сегодняшній его отъѣздъ, ожидаемое черезъ три недѣли возвращеніе, его процессы, его остроты, рѣчи, разсказы, связи, гонорары,-- все это занимало Горенскаго до чрезвычайности, но до такой степени раздражало Людмилу Михайловну, что она боялась не совладать съ собою, закричать на мужа, разрыдаться. А послѣ обѣда, когда Сергѣй Иванычъ удалился, сославшись на дѣла, она въ какомъ-то порывѣ отчаянія разсказала едва знакомому ей человѣку то, чего никогда бы не разсказала самымъ близкимъ знакомымъ, и обратилась къ нему съ такою просьбой, самая возможность которой привела бы ее въ ужасъ два часа тому назадъ. Правда, несмотря на все свое отчаяніе, она говорила, тщательно выбирая слова: "она такъ привыкла къ Андрею Петровичу, такъ дорожитъ его дружбой, мнѣніемъ, совѣтами; такъ огорчена, что онъ не хорошо ее понялъ и, вотъ, не приходитъ, и уѣзжаетъ зачѣмъ-то, и она боится, что перестанетъ уважать ее... И можетъ ли она разсчитывать, что Иванъ Антонычъ сейчасъ же зайдетъ въ Мансурову и скажетъ ему, чтобы непремѣнно приходилъ сегодня вечеромъ?" Въ тонъ этимъ словамъ была и улыбка, отчасти равнодушная, отчасти умоляющая Алферова не думать, что это что-нибудь важное. но чтобы понять все, достаточно было этой улыбки и того, что голосъ Людмилы Михайловны неоднократно срывался, когда она говорила свои осторожныя слова. Ивану Антонычу было глубоко жаль ее. Безсвязно повторяя "ну-къ что-жь, ну-къ что-жь" и безпрестанно улыбаясь и моргая глазами, онъ поспѣшилъ уйти, чтобы переговорить съ Мансуровымъ.
   Андрей Петровичъ былъ радъ, что такъ случилось. Онъ, разумѣется, никогда и никому не говорилъ о своихъ отношеніяхъ къ женщинамъ. Имѣть наперсника представлялось ему низкимъ и смѣшнымъ. Онъ говорилъ, что показать другому свои раны и насладиться его жалостью, открыть другому тайное свое счастье и насладиться тайною его завистью, вотъ въ чемъ секретъ такой дружбы,-- священнаго союза душъ, какъ это принято называть! Но теперь былъ ужасно радъ, что можетъ говорить съ Алферовымъ о Людмилѣ Михайловнѣ. И когда Иванъ Антонычъ, передавши порученіе, хотѣлъ уйти, онъ съ горячностью сталъ просить его остаться и распить съ нимъ бутылку вина.
   -- А Юрій-то Васильичъ?-- сказалъ Алферовъ.-- И еще сулилась землячка, сестра вашего арендатора. Да изъ нашихъ ребятъ не завернулъ бы кто.
   -- Какихъ ребятъ?
   -- Мало ли. Урядниковъ сынъ Ферапонтовъ, Михайло,-- медицинскую кончаетъ. Другой медикъ, Кузьма Нагайцевъ,-- отецъ его въ нашемъ городѣ краснымъ товаромъ торговалъ. Тоже изъ купцовъ и Вася Крюковъ, технологъ. Агафоклъ Цѣлокупскій изъ поповичей -- по юридическому, Бушмаринъ, Филатъ Иванычъ, магистрантъ,-- родитель его оберъ-кондукторомъ на нашей дорогѣ. Одинъ художникъ есть, Борискинъ, тотъ прямо изъ коренныхъ однодворцевъ. Все наши, степнячки. Хотѣлъ было я ихъ нынѣшній вечеръ въ оперу сводить, да вотъ не пришлось.
   -- Вотъ, голубчикъ, а меня не познакомили ни съ кѣмъ. Кромѣ этого паразита вашего, Нагайцева. Я, вѣдь, тоже вашъ, тоже степнячекъ. Право... что вы улыбаетесь? Мы такъ сдѣлаемъ: немножко поговоримъ, а потомъ и я пойду съ вами...
   -- А туда-то?
   -- Объ этомъ и поговоримъ,-- сказалъ Мансуровъ и, когда подали вино, налилъ стаканы и, съ внезапнымъ порывомъ пріязни, продолжалъ:-- Ахъ, Иванъ Антонычъ, съ вами все можно говорить! Она -- женщина и поняла это скорѣе. Ну, хорошо. Тогда на журъ-фиксѣ я выпилъ два противуестественнѣйшихъ брудершафта... Ей-Богу, поневолѣ. Не находите ли вы, что... Однимъ словомъ, не хотите ли выпить со мною на ты? Это будетъ, право, по искренней симпатіи.
   -- Ну-къ что-жь; ты и ты,-- сказалъ Алферовъ, чокаясь,-- а, все-таки, слѣдовало бы къ Людмилѣ Михайловнѣ.
   -- Да, такъ вотъ... Слушай же, какъ мы познакомились и что изъ этого вышло.-- Андрей Петровичъ разсказалъ свою странную исторію.
   -- Ничего не понимаю,-- проговорилъ Иванъ Антонычъ, разводя руками.-- То-есть, я понялъ, что она тебя любитъ, ты -- тоже; ложь ей не по сердцу, тебѣ -- тоже. Отчего же вы не женитесь?
   -- Ого! Какъ же это?
   -- Да просто надо жениться. Дѣтей у нея нѣтъ. Ну, разводъ тамъ, что ли... Я ужь не знаю какъ.
   -- Просто! Въ томъ-то и дѣло, голубчикъ, что совсѣмъ не просто. Ты, вотъ, говоришь: и я люблю, и она любитъ. А если ни я, ни она? Да и что такое любовь,-- физіологическій порывъ, разрисованный господиномъ Фетомъ? И что такое -- жениться? Ахъ, другъ мой, когда смотришь на жизнь, какъ посторонній, не къ лицу обзаводиться семьишкой, животишками, двухспальною кроватью и всѣмъ подобнымъ. Имѣетъ право жениться лишь тотъ, что не въ зрителяхъ, а на сценѣ, у кого есть роль, есть будущее, кто прямо такъ-таки и заявляетъ: хочу плодиться и множиться и населять землю,-- однимъ словомъ, кто имѣетъ завѣтъ. А какой завѣтъ у меня... и у ней? И что мы скажемъ дѣтямъ, напутствуя ихъ въ жизнь,-- "суждены вамъ благіе порывы, но свершить ничего не дано"? А безъ этого, то-есть безъ завѣта, и, въ концѣ-концовъ, безъ дѣтей, что такое бракъ? Ахъ, Иванъ Антонычъ, то, что пріятно, когда мимолетно и съ препятствіями, бываетъ -- у, какъ прѣсно... подъ сѣнью десятаго тома и каноновъ!
   -- Но зачѣмъ же такъ смотрѣть?...
   -- Смотрѣть?... Какъ ты мнѣ напомнилъ одного великосвѣтскаго генерала вотъ съ такимъ же bienveillance... Погоди. Я много думалъ объ этомъ. Я думалъ о томъ, что такъ называемая любовь, пожалуй, и возможна, но при одномъ условіи: имѣть завѣтъ. Только завѣтъ даетъ смѣлость множиться и населять землю. Все равно какой. Иной лавочникъ брюхо себѣ почесываетъ о косякъ, а ужь грабитъ-то!-- направо и налѣво, но все же имѣетъ завѣтъ, скотина, и въ этомъ его преимущество. Имѣли и мы, и не чета лавочнику, да весь вышелъ! Ты знаешь, что такое музыка любви? Прочитай у Тургенева. Музыка любви -- это то, что происходитъ между Лизой и Лаврецкимъ, это то, что даетъ вѣру въ грядущее, даетъ смѣлость жить, даетъ имя тому, для чего живешь. Гдѣ нѣтъ этого, гдѣ перспективы отрѣзаны, гдѣ все сводится къ возгласу Фауста: остановись, мгновенье!-- тамъ музыка ощущеній, не болѣе. Если любишь, бракъ -- смѣна гармоніи, для ощущеній онъ -- скука и, пожалуй, ненависть другъ къ другу. Отчего это? Почему это? Видно, оттого, что родословныя дерева дряхлѣютъ,-- перестаютъ цвѣсти настоящими цвѣтами. Помнишь, ты сказалъ: визгу много, а шерсти нѣтъ? Это и есть махровое цвѣтеніе. Только по скудоумію и сознательной нечестности можно пожелать своимъ дѣтямъ того же, или по невѣдѣнію.
   -- Но зачѣмъ же такъ смотрѣть? У васъ вышло, будто и дѣваться некуда. А это не вполнѣ. Разъ видишь свѣтлое, отбивайся отъ темноты, стремись къ нему...
   -- Гдѣ оно?-- горестно воскликнулъ Мансуровъ.
   -- Какъ гдѣ? Помнишь, ты самъ...
   -- Да, я самъ. Но, другъ мой, если бы истина достигалась только разсудкомъ. Умомъ и я знаю, гдѣ свѣтлое, да въ томъ бѣда, что осуществить-то это свѣтлое, въ поступки-то его отлить, не могу... и не хочу!
   -- А ты захоти.
   -- Скучно, любезнѣйшій.
   -- Зачѣмъ скучно? Я твои взгляды усвоилъ: нервы, привычки, то-сё... Аль трудно понять? Я и на то соглашусь, что ты вотъ о дряхлости говоришь. То-есть о пустоцвѣтѣ. Но я такъ полагаю: приникни ты, напримѣръ, къ землѣ...
   -- А, старая сказка!
   -- Нѣтъ, ты погоди такъ говорить!-- разгорячился Алферовъ, и между ними завязался одинъ изъ тѣхъ споровъ, въ которыхъ они никогда не соглашались, но послѣ которыхъ чувствовали себя все ближе и ближе другъ къ другу.
   -- Такъ, по-твоему, стать удобреніемъ? Лечь костьми на пажити новыхъ и непонятныхъ мнѣ всходовъ?-- кричалъ Мансуровъ, когда бутылка подходила уже къ концу.
   -- Ну-къ что-жь, что удобреніе,-- возражалъ Иванъ Антонычъ,-- вѣдь, все равно, говоришь -- на смарку. А коли такъ, такъ чѣмъ ломаться и привередничать въ смертный-то часъ, смирись, принимайся за черную работу.
   -- Смирись, гордый человѣкъ! Но ты забываешь, душенька, что мои предки... Римъ спасли, чортъ побери!-- Мансуровъ съ шутливою запальчивостью ударилъ по столу.
   -- Было, да сплыло. Римъ-то будутъ спасать, видно, другой породы гуси, намъ же не спасать, а поскромнѣе.
   -- Статистика? Медицина? Школа? Агрономія?
   -- И земство, какъ центръ, отъ котораго всѣ эти радіусы. То-есть такое дѣло...
   -- У, какая скучища, Иванъ Антонычъ!
   -- А музыка ощущеній -- мерзость.
   -- Значитъ, ни то, ни другое, но нирвана. Нирвана -- побѣжденнымъ, проза -- побѣдителямъ и благо тому, кто не родился на свѣтъ.
   -- Тогда чего-жь тебѣ оплакивать, что нѣтъ завѣта?
   -- Развѣ я оплакиваю? Я отмѣчаю, другъ мой, отмѣчаю. Взамѣнъ всѣхъ терзаній, я имѣю то огромное преимущество, что живу какъ зритель въ театрѣ: весело -- смотрю, скучно -- ухожу...
   -- Въ буфетъ?
   -- Ха, ха, ха! Хотя бы и въ буфетъ, драгоцѣнная ты мои степь-матушка! За то не надо твердить роль, надѣвать костюмы, класть румяна на лицо. Завѣтъ обязываетъ,-- меня ничто не обязываетъ. Слушай, что сказалъ Пушкинъ:
   
   "...По прихоти своей скитаться здѣсь и тамъ,
   Дивясь божественной природы красотамъ,
   И предъ созданьями искусствъ и вдохновенья.
   Безмолвно утопать въ восторгахъ умиленья,
             Вотъ счастье!"
   
   -- Это нашъ, слышишь ли, нашъ Пушкинъ сказалъ! Тотъ, кого вы, демократы, читаете, но не понимаете.
   -- Вотъ оно и вышло по буфетной части. Но тогда зачѣмъ ты бѣжишь отсюда? И куда же?-- въ глушь, въ степи!
   -- А зачѣмъ, я и самъ не знаю. Противно, надоѣло, боюсь съ ума сойти. Отъ жалости къ ней и къ себѣ бѣгу отсюда. А, впрочемъ, не пора ли намъ идти?
   -- Ну-къ что-жь? Идти и идти... Но постой, какъ же туда-то? Положимъ, ты правъ, но, вѣдь, онѣ ждутъ.
   Мансуровъ поморщился.
   -- Онѣ!-- воскликнулъ онъ съ внезапнымъ раздраженіемъ,-- заруби себѣ, милый человѣкъ: никогда не говорятъ во множественномъ числѣ про одного! Ты меня еще на журъ-фиксѣ зарѣзалъ этимъ.
   -- О?-- добродушно спросилъ Алферовъ,-- ну, она.
   -- Боже мой!-- простоналъ Андрей Петровичъ,-- что же дѣлать? Что же дѣлать? Хорошо, я напишу ей. Голубчикъ, вели, пожалуйста, позвать посыльнаго: я напишу ей.-- И, въ краткой запискѣ, онъ изъяснилъ, что не Роговъ, не журъ-фиксъ, не ревность причина того, что онъ уѣзжаетъ; что Роговъ, и ревность, и журъ-фиксъ, и еще одна мерзость вчера, только открыли ему глаза на его положеніе. "Прости, прости, моя дорогая,-- писалъ онъ, волнуясь,-- и забудь, и вычеркни изъ памяти все, все. Повѣрь, такъ лучше -- и не будетъ нескончаемыхъ мукъ, въ которыхъ я, одинъ лишь я, виноватъ столь безмѣрно!" Но, странное дѣло, набрасывая записку съ такимъ видомъ, что вотъ-вотъ заплачетъ, да и дѣйствительно готовый разрыдаться, Андрей Петровичъ чувствовалъ, что все это не то, и пройдетъ, и сложится въ лучшему, и даже можетъ выйти необыкновенно хорошо послѣ этой душевной грозы и размолвки. И именно это глубоко затаенное чувство заставило Мансурова глубоко вздохнуть, когда они вышли на Невскій, и съ особымъ выраженіемъ взглянуть на морозное небо, и на сіяющую снѣгомъ, витринами и фонарями богатую улицу, и сказать совершенно въ другомъ тонѣ, нежели весь разговоръ:
   -- Ахъ, какъ хороша жизнь, другъ мой Иванъ Антонычъ! Иванъ Антонычъ не нашелся, что отвѣтить, и учтиво улыбнулся. Въ трехрублевомъ номерѣ Балабинской гостиницы дожидались Гнѣвышевъ и Прыткова. Гнѣвышевъ сначала хмурился и мрачно посматривалъ на часы, но потомъ измѣнилъ настроеніе. У него завязался разговоръ съ Еленой Евдокимовной. Егорушка былъ весьма несообщителенъ и то, что Прыткова была красива, ни мало его не трогало. Но въ этой крупной, румяной дѣвушкѣ, съ смѣлыми и открытыми чертами лица, было столько простоты, а самый звукъ голоса, пѣвучій и низкій, такъ располагалъ къ откровенности, что онъ очень скоро заявилъ ей о своихъ намѣреніяхъ.
   -- А по-моему сперва слѣдуетъ поучиться,-- сказала она.
   -- Да вы знаете, чему насъ учатъ?
   -- Правамъ, я думаю, ежели вы юристъ. А ужь повѣрьте, что чего другого, но правъ у насъ совершенно не знаютъ. Да вотъ потѣха: у насъ въ селѣ Излегощахъ своей земли домогались. Ходоковъ выбрали, денегъ имъ собрали, сунулись въ судъ, анъ земля-то и безъ того ихняя. Но деньги тѣмъ мѣстомъ пропили. Вотъ!-- и она внезапно засмѣялась.
   -- Ну, чтобы знать эти-то права, вовсе не надо факультетской науки.
   -- Какъ же не надо? Кромѣ того, политическая экономія у васъ. Кабы я мужчина, я бы зарылась въ эту науку.
   Гнѣвышевъ съ презрительною усмѣшкой объяснилъ ей, какъ читаютъ у нихъ политическую экономію.
   -- Вотъ какъ!-- протянула Елена Евдокимовна.-- Но я, все-таки, съ вами не согласна. Ужь одно, что наука... А съ другой стороны -- кружки, товарищество, саморазвитіе.
   -- Что это?-- насмѣшливо спросилъ Егорушка.
   -- Положимъ, что мало, но, все-таки... А и вправду, Гнѣвышевъ, что-й-то кислота какая у васъ? Съ августа я въ Питерѣ, а погляжу, погляжу... Вотъ братецъ Ѳедя о своей академической жизни поразскажетъ -- зависть беретъ. Но у васъ еле-еле брезжить. Да еще моду какую обдумали: упомянешь народъ -- гримаса направо, упомянешь, что на его деньги учился,-- гримаса налѣво. Философія въ ходъ пошла. Да не зачѣмъ жить, да свѣтъ устроенъ плохо. Это, впрочемъ, туда-сюда, но спеціалистовъ развелось пропасть, трезвые какіе-то, ловкіе, равнодушные. Аль ужь умны очень стали?
   -- Дребедень и карьеристы,-- энергично согласился Егорушка и, вспомнивъ о Кретовѣ, добавилъ:-- а иныхъ сбиваетъ съ толку Толстой. Вообще абсолютная путаница.
   -- Я читала Толстаго. Что-жь, правды много, но, вѣдь, это больше для высшаго круга!-- и неожиданно спросила: -- А вы гдѣ были,-- въ гимназіи?
   -- Въ Катковскомъ лицеѣ,-- краснѣя, отвѣтилъ Егорушка.
   -- Въ Катковско-о-омъ?-- переспросила Прыткова, широко раскрывая глаза.
   -- Да, въ лицеѣ,-- твердо повторилъ Гнѣвышевъ, стыдясь за то, что покраснѣлъ,-- и долженъ заявить, что очень уважаю Каткова. Какъ личность, разумѣется. Само собою, не согласенъ съ нимъ, какъ съ публицистомъ.
   Прыткова сочла нужнымъ перемѣнить разговоръ.
   -- А я не была въ среднемъ учебномъ заведеніи, -- сказала она.-- Меня подготовилъ братецъ Ѳедя. Вы знаете, онъ статистикъ. И я ему много помогала... въ пустякахъ, конечно: въ разработкѣ. Я вашу губернію знаю вотъ какъ... по пальцамъ! Впрочемъ, югозападные уѣзды еще не описаны. А въ земствѣ, правда, что хорошо. Ужасно тамъ много обалбиковъ!-- Она опять засмѣялась и, на вопросъ Егорушки, объяснила, что это -- доска не доска, бревно не бревно, а такъ что-то среднее, неотесанное.-- И все разводятся. А теперь еще новая эта мода... Кажется, безспорно, что земство должно быть -- земство, но что же вы думаете: нашъ губернскій предсѣдатель пять сроковъ ходитъ и все время носилъ себѣ шляпу, какъ обыкновенный человѣкъ, но теперь глядимъ -- дворянскій картузъ завелъ, съ околышемъ! Вотъ и отецъ вашъ...
   -- Отецъ мой завѣдомый ретроградъ и всегда. Но я долженъ заявить, что онъ абсолютно честный человѣкъ.
   Въ это время лакей распахнулъ двери и, суетливо кланяясь, впустилъ Алферова. Сзади шелъ Мансуровъ.
   -- Этакъ-то вы хозяйничаете, Алена Евдокимовна?-- воскликнулъ Иванъ Антонычъ,-- и чаю нѣтъ. Юрій Васильичъ, простите, что задержалъ... Закусить не желаете ли? Вина, воды зельтерской, пива? Ну-ка, Ѳедотъ, тащи самоваръ, да карточку подай.
   Потомъ познакомилъ Мансурова съ Прытковой. Андрей Петровичъ съ любопытствомъ и удовольствіемъ посмотрѣлъ на дѣвушку. Если бы онъ зналъ своего арендатора, его поразило бы сходство между братомъ и сестрой. Разница была лишь въ томъ, что черты брата удивительно смягчались въ этомъ женственномъ отраженіи, и его раскатистый хохотъ превращался здѣсь хотя тоже въ какой-то внезапный, но заразительно-веселый и тихій смѣхъ. Красота была неизысканная; пальцы на рукахъ дѣвушки были красны и съ короткими, крѣпкими ногтями; воротничекъ и манжетки не блистали свѣжестью; синяя фланелевая блуза, подпоясанная ремнемъ, и черная юбка изъ дешевенькой матеріи обрисовывали рослую фигуру не особенно удачно. Все это производило на Мансурова впечатлѣніе чего-то чуждаго, совсѣмъ не въ его тонкомъ вкусѣ; но обаяніе силы, свѣжести, здоровья и какой-то жизнерадостной трезвости тотчасъ же подѣйствовало на него подмывающимъ образомъ. Онъ подсѣлъ къ Прытковой и съ свойственными ему въ разговорахъ съ женщинами ласковою усмѣшкой и мягкимъ, пріятно интонирующимъ голосомъ сталъ разспрашивать о Княжихъ-Липахъ. Впрочемъ, началъ не съ этого.
   -- Ваши родные непремѣнно называютъ васъ Аленушкой,-- сказалъ онъ.
   -- Почемъ вы знаете?
   -- Да ужь непремѣнно. Хотя вы не похожи на Аленушку. Извѣстна вамъ картина Васнецова? Впрочемъ, извините. Это, изволите видѣть, есть такая картина, гдѣ героиня извѣстной народной сказки...
   -- Да, я видѣла. Братецъ Ѳедя водилъ меня къ Солдатенкову. Я и сказку эту очень люблю.
   -- А! И искусство любите? Пушкина, напримѣръ?
   -- Читала... Ничего, красиво. Вотъ Некрасова точно, что люблю. А ужь кого очень, такъ это Успенскаго... Что-й-то вы словно экзаменъ мнѣ дѣлаете?-- Аленушка засмѣялась и проворно стала заваривать принесенный чай.
   -- Боже мой, Боже мой!-- съ шутливымъ вздохомъ воскликнулъ Мансуровъ,-- вы -- дѣвица, а не называете мнѣ Тургенева. Неужели ваше сердце не замирало вмѣстѣ съ Асей, съ Наташей, съ Лизой... съ Маріанной, наконецъ?
   -- Какъ не замирать! Но вотъ вы назвали Асю,-- этого я, признаться, и не читала. А потомъ что-жь... И Вальтеръ-Скотта читаешь -- сердце замираетъ, но, вѣдь, все это... историческое. Ишь, имя-то какое выбралъ: Ма-рі-анна! А будь Ѳекла, онъ бы, глядишь, и сказать что не нашелся. Давайте-ка я вамъ чая налью.
   "Эге, да ты умная!" -- съ новымъ удовольствіемъ подумалъ Мансуровъ и сталъ разспрашивать о Княжихъ-Липахъ. Аленушка прошлымъ лѣтомъ гостила тамъ недѣли двѣ. Разсказала о постройкахъ, о братниномъ хозяйствѣ, о томъ, что необходимо школу и что, когда кончитъ курсъ, непремѣнно поѣдетъ туда практиковать.
   -- Ну, а съ сестрой Лизой познакомились?
   -- Мало. Лизавета Петровна все какъ-то дичится насъ. Впрочемъ, и понятно, хотя, ей-Богу, напрасно. Конечно, братъ Илья своего не упуститъ, но разъ, что не злодѣй, а въ другой -- коли дѣло дѣлать, такъ нечего раздѣлять людей по карточной системѣ.
   -- Что значитъ по карточной системѣ?
   -- Это я изъ статистики. Это когда смотрятъ на жизнь по-господски: вотъ, молъ, кулакъ, кабатчикъ, попъ, такъ не хочу съ ними дѣла имѣть. А того не знаютъ, что въ деревенской жизни все перепутано съ этимъ народомъ. А разъ перепутано, якшаться не якшайся -- зачѣмъ?-- но пользуйся, гдѣ можно. Это о братѣ Ильѣ. Невѣстка же прямо порядочная личность. Братьинъ компаньонъ, точно, изъ ястребовъ... Ахъ, какъ онъ жену тиранитъ, если бы вы знали! И все изъ-за этой глупой Агаши.
   -- Какой Агаши?
   -- А Митревниной дочери, нянюшки вашей.
   -- Сестра писала, что няня кабакомъ теперь торгуетъ.
   -- Кабакъ вотъ этого самаго Колодкина, а Агаѳья сдѣлана прикащицей. Ну, и такъ далѣе.
   -- Что же, романъ?
   -- Я ужь не знаю. Но вообще гадко и ужасно. Кажется, Агаша въ другаго влюблена, въ очень любопытнаго парня... Не писала вамъ про него Лизавета Петровна?
   -- Антоша, Алеша?
   -- Вотъ -- Алеша. Но все это глупости, а, между тѣмъ, добромъ не кончится, ежели знать, что такое Колодкинъ.
   -- Видите, какія птицы въ нашемъ родовомъ гнѣздѣ!
   -- Но Колодкинъ не живетъ въ Княжихъ-Липахъ, а другія птицы, право...
   -- Вотъ пріѣдете на лѣто, я васъ познакомлю съ сестрой.
   -- Значитъ, собираетесь?
   -- На-дняхъ.
   -- Вотъ какъ! Да тамъ, вѣдь, сугробы теперь... не боитесь? Что же станете дѣлать? въ земство? въ мировые судьи? Идите въ судьи, а то у васъ въ участкѣ чистый юродивецъ, Богъ ему прости.
   Андрей Петровичъ отвѣтилъ уклончиво и немножко даже съ испугомъ: ему въ первый разъ пришло въ голову, что, вѣдь, дѣйствительно теперь сугробы и голоситъ вьюга въ Княжихъ-Липахъ. И опять шевельнулось въ немъ то глубоко затаенное чувство, съ которымъ онъ писалъ записку Людмилѣ Михайловнѣ и съ которымъ вышелъ на Невскій изъ душной комнаты, и опять ему сдѣлалось безотчетно весело.
   Тѣмъ временемъ Алферовъ очень подробно говорилъ съ Егорушкой о земскихъ дѣлахъ и показывалъ толстыя и тоненькія книжки, стопами наваленныя на окнахъ и на полу. Это были пріобрѣтенія для собственной библіотеки и для народныхъ школъ. Иногда, чтобы найти какую-нибудь новинку, Ивану Антонычу приходилось разгребать кипы лавочныхъ и коммиссіонерскихъ счетовъ, фактуры, квитанціи, безграмотныя записки прасоловъ и мясоторговцевъ, отодвигать образцы товаровъ и даже перекладывать изъ стороны въ сторону гремящее кадило и странной формы подсвѣчникъ, который онъ, улыбаясь, назвалъ "трикиріемъ" и объяснилъ, что это по приказу отца, для церкви.
   Позднѣе въ номеръ вошли нѣсколько молодыхъ людей и еще позднѣе технологъ Крюковъ съ двумя медичками. Всѣ мужчины оказались на "ты" съ Алферовымъ и называли его Ваничкой. Мансурову это не понравилось и онъ пожалѣлъ, что и въ свою очередь выпилъ брудершафтъ. Вообще, по первому впечатлѣнію, "степнячки" показались ему необузданнымъ народомъ и непріятно подѣйствовали на его нервы. Онъ, конечно, встрѣчалъ такую молодежь, но никогда еще такъ близко и въ такой домашней компаніи. Затѣмъ общество Горенскихъ въ большинствѣ тоже состояло изъ разночинцевъ, да и самъ Сергѣй Иванычъ происходилъ въ третьемъ колѣнѣ отъ дьякона, но тамъ столичная карьера уже облицевала поповскія, чиновничьи и мѣщанскія фигуры и превратила ихъ въ особый классъ съ своею культурой, съ своими приличіями и манерою держаться. Эти же были безъ всякихъ манеръ, съ рѣзкою и, на вкусъ Мансурова, вульгарною рѣчью, съ размашистыми жестами, съ тою внѣшностью, по которой ихъ можно было принять за самыхъ обыкновенныхъ мастеровыхъ, если бы не студенческіе мундиры на нѣкоторыхъ, да не литературная фразеологія, да не особое выраженіе лицъ -- признакъ того, что умственные интересы имъ не чужды. Андрею Петровичу и то не понравилось, что почти всѣ они оказались голодные, охотники выпить и неопрятные курильщики. Тотчасъ же задымились битки, котлеты и антрекоты и скверныя папиросы, появилось вино и пиво, и комната наполнилась чадомъ и смѣшаннымъ звукомъ неумѣренныхъ голосовъ. По своей привычкѣ относиться съ особою внимательностью въ женщинамъ, Андрей Петровичъ почувствовалъ жалость къ медичкамъ и Аленушкѣ, сидѣвшимъ въ этомъ дыму съ самымъ беззаботнымъ видомъ. Тѣмъ болѣе, что медички, несмотря на свое купеческое происхожденіе, казались довольно культурными и даже не курили, и, какъ тотчасъ же отмѣтилъ Мансуровъ, были миловидны каждая въ своемъ жанрѣ: Марья Николаевна -- хрупкая и стройная, съ насмѣшливою игрой въ глазахъ, съ прелестными бѣлокурыми волосами, собранными въ коронку; Вѣра Николаевна -- смуглая и съ серьезнымъ лицомъ, съ черными обрѣзанными въ кружокъ кудрями, съ рѣшительною складкой на полныхъ, румяныхъ губахъ.
   Впрочемъ, первоначальное впечатлѣніе Мансурова скоро измѣнилось. Вслушиваясь и всматриваясь и понемногу вступая въ разговоръ то съ тѣмъ, то съ другимъ, онъ живо заинтересовался этою "разновидностью грядущей силы", какъ мысленно назвалъ молодыхъ людей. Случайно собранные здѣсь, "степнячки" отнюдь не представляли однороднаго типа. Въ нихъ только то было однородное, что всѣ они обращались другъ съ другомъ съ излишнею фамильярностью, почти всѣ были худы и желты и въ поношенной одеждѣ, да въ ихъ отношеніяхъ къ дѣвушкамъ не было и тѣни обычнаго отношенія культурныхъ людей. Андрей Петровичъ имѣлъ на это очень чуткое ухо, но не могъ уловить даже единой нотки той любезности себѣ на умѣ и тѣхъ учтивостей съ особенною цѣлью, которыя разростались въ настоящую симфонію хотя бы, напримѣръ, вокругъ Людмилы Михайловны. Въ остальномъ ребята были съ разными взглядами.
   О юристѣ Цѣлокупскомъ и медикѣ Нагайцевѣ можно было безошибочно сказать, что они карьеристы. Первый особенно занялъ Мансурова. Это былъ добродушный юноша, изъ жвачныхъ,-- изъ того наростающаго сорта людей, гдѣ "высшее образованіе" уже утратило идеальную окраску и сдѣлалось просто предметомъ ремесла. Цѣлокупскихъ оказалась огромная семья. Всѣ были разсѣяны по Россіи и въ Сибири, и за приличное вознагражденіе судили, лечиди, учили кого угодно и чему угодно, строили и разоряли. Каждый копался въ своей спеціальной мурьѣ, винтилъ, ладилъ съ начальствомъ и "обществомъ", имѣлъ для обихода запасъ наиболѣе подходящихъ ко времени взглядовъ и мнѣній, женился на столь же ремесленно-образованной дѣвицѣ и, не прибѣгая къ мальтузіанскимъ хитростямъ, плодилъ изобильное потомство, готовя его въ свою очередь къ тому же ремеслу образованныхъ людей.
   -- Что же вы думаете дѣлать по окончаніи курса?-- спросилъ Мансуровъ Агаѳокла Цѣлокупскаго.
   -- А у меня на этотъ предметъ есть-таки виды!-- отвѣтилъ тотъ съ самодовольною улыбкой и, потомъ, безъ малѣйшаго признака смущенія, разсказалъ, что если не пристроится въ помощники къ одному извѣстному адвокату, къ которому есть ходъ черезъ братца Дмитрія, то надѣется получить на родинѣ мѣсто слѣдователя черезъ братца Павла, или въ младшіе консультанты на рязанскую дорогу черезъ братца Виктора; если же не выгоритъ,-- закатится въ Сибирь, въ засѣдатели, тамъ братецъ Леонтій похлопочетъ черезъ предсѣдателя, съ которымъ женаты на родныхъ сестрахъ. А то еще сестрица Глафира за агентомъ поземельнаго банка, черезъ сестру тоже можно будетъ достать протекцію,-- заключилъ Агаѳоклъ перечень своихъ видовъ.
   Мансуровъ попробовалъ его насчетъ принциповъ... Никакихъ!. Развѣ что тѣнь принципа мелькала въ этой смирной и дѣловой головѣ: не все барамъ, пришло и наше время занимать выгодныя мѣста. Но шишка семейственности и благонравія развита была превосходно. О братцахъ говорилъ онъ съ умиленіемъ, особенно о старшемъ, о прокурорѣ. Вдовствующую свою матушку вспоминалъ съ нѣжностью и съ великимъ почтеніемъ относился къ университетской наукѣ и къ заслуженнымъ профессорамъ, хотя, въ тонъ Михайлѣ Ферапонтову, котораго немножко побаивался, пускалъ иногда критическое словцо и пренебрежительно усмѣхался.
   "Этотъ кончитъ курсъ!" -- подумалъ Андрей Петровичъ и занялся Нагайцевымъ. Сего бѣлобрысенькаго, съ сизымъ румянцемъ на оттопыренныхъ щекахъ и съ точно нарисованными устами, онъ встрѣчалъ, заходя раза два къ Алферову. Оба раза Нагайцевъ уписывалъ какое-то мудреное блюдо, играя, въ то же время, въ пикетъ съ Иваномъ Антонычемъ. Алферовъ шутя говаривалъ, что "Кузя" какимъ-то нюхомъ узнаетъ о его пріѣздѣ и едва не переселяется въ Балабинскую, каждый день напивается до пьяна и объѣдается до разстройства желудка.
   -- На вашъ счетъ?-- спрашивалъ Мансуровъ.
   -- Это-то пустяки -- на чей. Но бѣда въ томъ, что обыкновенно-то живетъ впроголодь, уроками, а тутъ сразу.
   -- Да что вы его не выгоните?
   -- Ну, зачѣмъ же. Онъ, все-таки, добрый малый. И способный. Смотрите, какъ, говорятъ, изучаетъ гинекологію.
   Сынъ обанкротившагося краснорядца, онъ, должно быть, еще за прилавкомъ и въ поѣздкахъ на ярмарки съ прикащиками пріобрѣлъ разные свои вкусы. Сюртучокъ на немъ былъ старенькій, но въ обтяжечку, на мизинцѣ сердоликовый перстень, брючки пестренькіе, галстучекъ въ тонъ брюкамъ. Въ то время, какъ другіе ѣли и пили что попроще, онъ основательно поужиналъ изысканною и дорогою пищей и потомъ сказалъ Алферову:
   -- Ваничка! спроси-ка рейнвейну моей марки, а то, ей-Богу, съ этой кислятины опять...
   И когда подали шестирублевый рейнвейнъ, приказалъ лакею обмѣнить обыкновенныя рюмки на зеленыя, развалился, разстегнулъ нижнія пуговицы у жилета и, съ видомъ человѣка, котораго не удивишь, началъ прихлебывать вино и ковырять въ зубахъ особо пріуготовленнымъ перышкомъ. Мансурова сначала удивило, что всѣ относились къ этому проходимцу не то что съ уваженіемъ, но какъ бы признавая за нимъ достоинства. Однако, секретъ открылся скоро. У Кузьмы было въ запасѣ десятка два весьма ругательныхъ словечекъ и десятка два скверныхъ анекдотовъ, которые онъ выпускалъ съ неподражаемымъ апломбомъ всякій разъ, когда требовалось по ходу разговора. Если бранили непопулярнаго профессора, Нагайцевъ обзывалъ его почти нецензурно и разсказывалъ о немъ анекдотъ; критиковали порядки -- Нагайцевъ ругательски ругалъ ихъ и опять разсказывалъ анекдотъ; высказывали вольнолюбивыя мечты -- Нагайцевъ требовалъ радикальнѣйшаго переворота... Андрей Петровичъ былъ увѣренъ, что тотъ же Нагайцевъ имѣетъ про запасъ скверные анекдоты о людяхъ и порядкахъ совсѣмъ иного значенія, но, какъ бы то ни было, и удивительно нравившійся Мансурову Ферапонтовъ, и олицетворенная скромность -- магистрантъ, и даже дѣвицы принимали за чистую монету выходки Нагайцева.
   "Н-да, кончитъ курсъ и этотъ!-- мысленно воскликнулъ Майсуровъ, -- и не мудрено, что съ отличіемъ!" -- и, съ чувствомъ какого-то пріятнаго удовлетворенія, подумалъ, что когда разночинца не обуздываютъ ни натура, ни принципы, то онъ, въ своемъ обнаженномъ-то видѣ,.куда хуже культурнаго проходимца.
   -- Ты бы хоть рейнвейнцу выпилъ?-- трогательно заглядывая въ глаза Мансурову, сказалъ Иванъ Антонычъ.
   Андрей Петровичъ выпилъ рейнвейнцу и вскорѣ вмѣшался въ общій разговоръ. Дѣло и тутъ шло о колоніяхъ, хотя совсѣмъ въ другомъ родѣ, чѣмъ у Фидлеръ. Особенно горячился Ферапонтовъ. Самъ онъ откровенно заявлялъ, что идетъ въ земскіе врачи и именно въ свой уѣздъ, но колоніи признавалъ необходимыми, чтобы было куда дѣваться наростающимъ "бездипломнымъ" и съ такимъ дипломомъ, съ которымъ одинъ только ходъ, что въ кабалу да въ переписчики.
   -- И что вы толкуете зря!-- кричалъ онъ на Крюкова и Марью Николаевну, съ которыми первоначально и заговорилъ о колоніяхъ.-- Откуда вы взяли, что ужь такая нужда въ нашемъ братѣ? Аль мало сидимъ безъ дѣла? Въ земство захочешь -- пожалуйте цензъ; въ судьи -- тоже цензъ, маленько покрупнѣе; въ волостные писаря -- господину исправнику не подъ шерсть, въ учителя... эге! что еще инспекторъ, да предводитель дворянства, да протопопъ, да тотъ же исправникъ скажутъ. Ужь не говоря, что учить -- призваніе надо, талантъ. Ну, куда же? Да къ тому же кулаку въ батраки: въ банкъ, на желѣзную дорогу, въ контору, на фабрику, аль переписывай ерунду пятіалтынный за листъ... Ахъ, дьяволъ васъ побери! да чѣмъ мнѣ быть вродѣ какъ винтъ въ вашей прессовальной машинѣ,-- я лучше живымъ дѣломъ займусь, трудомъ, улучшеніями... ну, какъ ее къ чорту: агрикультурой, чтоли! А промежду дѣла -- вотъ она деревня, рядомъ: вліяй, учи, скрѣпляй свои связи съ народомъ!
   -- Но позвольте!-- перебилъ Мансуровъ, любуясь удалымъ видомъ этого деревенскаго парня въ академическомъ мундирчикѣ,-- вы хлопочете о новыхъ формахъ общежитія, когда...
   -- Что? Какія къ дьяволу...
   -- Но капиталъ, капиталъ, Ферапонтовъ!
   -- Ты, Мишка, такое ярмо проповѣдуешь...
   -- Власть земли-то не забывай, милый человѣкъ.
   -- Небось, не забуду. Отхожій промыселъ-то на что?... Убрались съ хлѣбомъ, айда, ребята, въ городъ, на заработки!
   -- Уроки, что-ль?
   -- Нѣтъ, не уроки!-- вмѣшался художникъ Борискинъ.-- Кто вамъ сказалъ, что въ колоніи будутъ только съ общимъ образованіемъ? Техникъ придетъ, съ литературною жилкой придетъ, художникъ придетъ!... И ты, Михайло, ты хоть врачъ, но какъ только протурятъ тебя земцы, и ты придешь.
   -- И приду!-- заявилъ Ферапонтовъ, молодецки тряхнувъ рыжими своими кудрями.
   -- Ага! А я вотъ художникъ. Долго ли мнѣ на цѣпи около мольберта быть? Ахъ, Аѳанасій Лукичъ! ахъ, нашъ молодой жанристъ, подающій надежды! вамъ кушать хочется? у вашего папаши лошадку увели? коровка издохла? пишите этюдики, стряпайте картинки во вкусѣ какого-то сахарнаго заводчика или адвоката. Свѣту больше, Аѳанасій Лукичъ, какъ у французовъ, колоритнѣе, мосье Борискинъ... и, пожалуйста, не въ этомъ мужицкомъ направленіи!
   Борискинъ пропищалъ эту тираду столь несоотвѣтствующимъ его аляповато скроенной фигурѣ, изнѣженнымъ и сладкимъ голоскомъ, что всѣ расхохотались. Онъ же сердито и уже настоящимъ своимъ басомъ продолжалъ:
   -- Да плевать бы я на васъ хотѣлъ! Мускулы-то у меня что твой академическій натурщикъ -- во!-- и онъ съ угрожающимъ видомъ вытянулъ свою ручищу,-- я еще мальчрнкой за сохой-то ходилъ! И напишу. Лучше еще напишу... дохнуть только дайте, отъ закащика-то, отъ мецената-то избавьте меня... Свободы, свободы свободному художнику!
   -- Но постой, Борискинъ, вѣдь, земля-то тебя къ одному мѣсту привяжетъ,-- возразилъ магистрантъ, -- гдѣ ты матеріалъ наберешь?
   -- А разностороннее изученіе натуры, быта, деталей, школъ?-- спросилъ Мансуровъ.
   -- Какихъ школъ? Школа одна -- природа!-- воскликнулъ Борискинъ,-- а типовъ -- черезъ край, коли не съ бережку наблюдать жизнь, но кипѣть въ ней. Я въ одномъ своемъ селѣ сотню типовъ вамъ наберу. А сюжеты! Вотъ, къ примѣру, пейзажикъ: въ волостной разгачами дерутъ. Что, сморщились, аль не любите?
   -- Жжикъ! Жжикъ!...-- со смѣхомъ произнесъ Нагайцевъ, размахивая свободною рукой.-- Пиши, Борискинъ! Катай по нервамъ эту изнѣженную дрянь-публику!
   Мансуровъ вспыхнулъ... Чувство собственнаго достоинства, изящные вкусы, преданія и привычки такъ и всколыхнулись въ немъ. Заспорили. И мгновенно же объяснилось, что противъ Андрея Петровича были почти всѣ. Отъ живописи быстро перешли къ литературѣ, къ музыкѣ даже, и потомъ ринулись на большую дорогу -- въ среду общественности, направленій и политики. Мансуровъ скоро почувствовалъ, что въ знаніи фактовъ ему не подъ силу тягаться съ молодыми людьми. Въ живописи тотъ же Борискинъ обнаружилъ обширное знакомство и съ школами, и съ исторіей, и съ теоретическими основами искусства, хотя о многомъ судилъ по гравюрамъ да фотографіямъ и, по незнанію иностранныхъ языковъ, читалъ лишь переводныя сочиненія. Въ музыкѣ оказались очень знающими технологъ Крюковъ, самъ отлично игравшій на рояли, и Марья Николаевна, владѣвшая хорошимъ сопрано и до самозабвенія любившая Чайковскаго. Въ литературѣ многіе были начитаннѣе Мансурова, хотя и не столь разнообразно. Что же касается общественныхъ и политическихъ наукъ и дѣлъ -- и магистрантъ Бушмаринъ, и Вѣра Николаевна, и Ферапонтовъ, и тотъ же Крюковъ были куда компетентнѣе Андрея Петровича. Даже Аленушка отчетливо понимала, въ чемъ заключается "желѣзный законъ" Лассаля и какія поправки внесены въ него за послѣднее время, а Мансуровъ и самый законъ смутно представлялъ себѣ, и о поправкахъ не вѣдалъ. За то онъ быстро уловилъ, въ чемъ слабость молодыхъ людей, и, избѣгая фактовъ, деталей, подробностей, устремился на путь философскихъ и поэтическихъ обобщеній. Бушмаринъ и Ферапонтовъ были "народники"; Крюковъ стоялъ за государственное вмѣшательство; Борискинъ -- за самоусовершенствованіе и развитіе личности въ условіяхъ физическаго труда и простой жизни; Вѣра Николаевна исповѣдовала по Бушмарину; Марья Николаевна -- по Крюкову; Нагайцевъ соглашался помириться только на анархіи... Андрей Петровичъ оставилъ въ покоѣ Нагайцева, объявивши съ тонкою улыбкой, что и самъ за анархію, и обрушился на всѣхъ другихъ. Его перебивали со всѣхъ сторонъ. Но именно то, что перебивали, ему служило на пользу. Раздраженный и взволнованный, онъ свободно находилъ удачныя слова, прекрасно обострялъ ихъ ироническими сопоставленіями, и, главное, произносилъ ихъ густымъ, нервнымъ звукомъ, какъ-то особенно дѣйствовавшимъ на тѣхъ, кто слушалъ. Его лицо, обыкновенно грустное и задумчивое, съ немного манерною улыбкой, съ тонкими и слабыми чертами, съ матовою блѣдностью, преобразилось до неузнаваемости. То и дѣло откидывая каштановые свои волосы, нервически пощипывая холеную, шелковистую бородку, онъ нападалъ на молодыхъ людей съ совершенно несвойственною ему энергіей, съ сердитымъ и оттого прекраснымъ лицомъ. Черезъ часъ мнѣнія страшно перепутались. Ферапонтовъ сказалъ, что "народничество" не партія, а "настроеніе". Бушмаринъ съ Вѣрой Николаевной оказались за демократическое устройство и государственное вмѣшательство; Крюковъ обнаружилъ наклонность къ либерализму, а Борискинъ сталъ отрекаться отъ Льва Толстаго и "всѣхъ дѣлъ его". Потомъ сдѣлалось невозможно разобрать, кто же народникъ, и соціалистъ, и либералъ. Предметъ спора разбился на куски, на частности, на чепуху... Мансуровъ торжествовалъ.
   -- Но постойте-ка, баринъ!-- вдругъ вскрикнулъ Ферапонтовъ,-- говорить-то вы мастакъ, а ну-ка, что же, по-вашему?
   -- По-моему?-- сказалъ внезапно спадшій съ голоса Андрей Петровичъ,-- по-моему?...
   Но тутъ Иванъ Антонычъ всталъ во весь свой огромный ростъ и провозгласилъ;
   -- Вотъ что, ребята: сдавайтесь. И ты, Андрей Петровичъ сдавайся!
   -- Какъ такъ? Съ какой стати?-- послышались голоса.
   -- Очень просто. Я велѣлъ большой номеръ опростать, тамъ фортепьяны. Ты, Вася, сыграй, а вы, Марья Николаевна, спойте. Это разъ. А потомъ вотъ мое резюме: ты, Филатъ Иванычъ, пишешь диссертацію о крестьянской общинѣ...
   -- О вліяніи на нее нашей финансовой политики,-- скромно и съ дѣловымъ видомъ пояснилъ Бушмаринъ.
   -- Ты, Ферапонтовъ, въ деревню докторомъ идешь. Ты, Борискинъ, иначе и писать не можешь, какъ деревенскіе сюжеты. Ты, Крюковъ... Ну, чего толковать? Дѣла всѣмъ много и все дѣло въ интересахъ народа. Но это не оттого, что тотъ народникъ, тотъ соціалистъ, а ты, Аѳанасій Лукичъ, по Толстому, но оттого, что сами-то мы тотъ же народъ. То-есть ежели нельзя прожить безъ душевнаго дѣла, такъ для нашего брата оно только и есть, что вокругъ народа. Такъ ли я говорю?
   -- Ну, народъ сивуху жретъ, а не рейнвейнъ!-- воскликнулъ Нагайцевъ.
   -- А ты, Кузя, скотина,-- сказалъ Иванъ Антонычъ, добродушно ударяя Нагайцева по плечу.
   Всѣ засмѣялись и толпою двинулись въ просторный номеръ. Тамъ мужчины еще выпили и сдѣлалось еще веселѣе. Крюковъ много и превосходно игралъ, Марья Николаевна пѣла... Потомъ составили хоръ.
   -- Не боишься, Иванъ Антонычъ, что тебя попросятъ выѣхать изъ гостиницы?-- спросилъ Мансуровъ.
   Иванъ Антонычъ былъ сильно на-веселѣ и улыбка не сходила съ его массивнаго лица.
   -- Ну-къ что-жь, голубчикъ, и выѣдемъ,-- отвѣтилъ онъ чувствительнымъ голосомъ,-- какъ это, бишь, сказано:
   
   Смертный! Силѣ насъ гнетущей
   Покоряйся и терпи...
   
   И вдругъ съ хитрымъ выраженіемъ добавилъ:-- Марсельезу будемъ орать, и то препонъ не встрѣтимъ! Потому капиталъ... понимаешь?... А, впрочемъ, и народъ хорошій.-- И опять въ чувствительномъ тонѣ:-- Всѣ хорошіе люди, Андрей Петровичъ. То-есть, и Кузя, и Агафоклъ! Вотъ у притолки человѣкъ стоитъ... Ты думаешь онъ лакей? Это вѣрно, что лакей и даже... Ѳедотушка! Поди-ка сюда, выпей, душенька,-- онъ налилъ лакею изъ первой попавшейся бутылки,-- да не торчи у притолки... Все равно, вѣдь, переврешь!
   Мансуровъ сначала держался въ сторонкѣ, но потомъ музыка и отличныя хоровыя пѣсни воодушевили его какимъ-то страннымъ чувствомъ удали и наполнили нѣжностью къ этимъ людямъ. Сердце его растворилось... впрочемъ, и отъ рейнвейна. Онъ уже не замѣчалъ шероховатыхъ манеръ и словъ и не шокировался фамильярностью. Даже Нагайцевъ растрогалъ его своимъ задушевнымъ теноромъ и тѣмъ, что когда пѣлъ, пошлый его ликъ становился такимъ удалымъ и грустнымъ вмѣстѣ, и говорящимъ о какомъ-то просторѣ тамъ, вдали, въ родныхъ степяхъ, о какой-то не здѣшней тоскѣ... Пѣли сначала студенческія пѣсни: "Полоса-ль ты моя полоса", "Волга, Волга!..." "Проведемте, друзья, эту ночь веселѣй!" -- но потомъ стали пѣть свои, по-мужицки, въ три голоса.-- "Не одна-то во полѣ дороженька", "Степь моздокская", "Ахъ вы, ночи мои", и другія. Чистый сопрано Марьи Николаевны звенѣлъ, какъ хрусталь, и переплетался съ мужскими голосами съ неизъяснимою прелестью.
   -- Что-жь вы не поете, Андрей Петровичъ?-- ласково спросила Аленушка, отходя отъ хора,-- аль мужицкія пѣсни не въ вашемъ вкусѣ?
   -- Ахъ, милая дѣвушка!-- воскликнулъ Мансуровъ и отъ полноты чувствъ ничего больше не могъ сказать, но неожиданно для самого себя крѣпко сжалъ ея руку. Аленушка покраснѣла и поспѣшила отойти. Потомъ къ Андрею Петровичу подсѣлъ Ферапонтовъ и опять затѣялъ было о народничествѣ, но вскорѣ перешелъ къ тому, что "ахъ, и хорошо же въ деревнѣ!" -- и пригласилъ Мансурова выпить водки. Мансуровъ почему-то съ радостью согласился и, съ тайною мыслью -- подкупить этого прелестнаго малаго, выпилъ двѣ большія рюмки. Въ головѣ у него закружилось. Какъ сквозь туманъ видѣлъ онъ Егорушку, сидѣвшаго въ уголкѣ съ скрещенными на груди руками, съ тѣмъ же, какъ у Горенскихъ, видомъ патриція на сборищѣ не интересныхъ для него варваровъ; какъ сквозь туманъ мелькали передъ Андреемъ Петровичемъ разгоряченныя лица, студенческіе мундиры на распашку, несоразмѣрная фигура Алферова, стоявшаго близъ рояля и смѣшно воздымающаго руки въ тактъ музыкѣ... Видѣлъ затѣмъ Мансуровъ, какъ Ферапонтовъ съ Аленушкой плясали русскую, а Нагайцевъ такъ и разстилался между ними въ присядку.
   -- Ахъ, зачѣмъ... не надо... въ этихъ костюмахъ!-- бормоталъ Андрей Петровичъ, съ страдальческою гримасой помахивая рукою. А сознаніе все путалось и затмѣвалось. Послѣдняя ясная мысль Андрея Петровича была та, что случись здѣсь "культурный беллетристъ", онъ непремѣнно ввелъ бы эту картину въ свой поэтически-сыскной романъ, какъ доказательство нигилизма и сугубаго потрясенія основъ; и еще мелькнула мысль, что, дѣйствительно, грубые нравы, но за то натура, правда, простота, жизнь, а не такъ, что "все нарочно", какъ говорятъ дѣти, и "для разгулки времени", какъ говоритъ "князь Блохинъ" у Толстаго. Потомъ Андрей Петровичъ цѣловался съ Ферапонтовымъ, съ Алферовымъ и еще съ кѣмъ-то,-- ужь не съ Нагайцевымъ ли, который, дѣйствительно, милѣйшій человѣкъ? Потомъ совсѣмъ все смѣшалось и только необыкновенно красивые звуки какими-то кристально-звенящими струями вливались въ его душу. Чей-то знакомый и необыкновенно милый голосъ говорилъ ему:
   -- Не плачьте же. Не замужъ васъ выдаютъ. Выпейте воды.
   И Андрей Петровичъ съ невыразимымъ наслажденіемъ цѣловалъ чью-то сильную женскую руку съ короткими и крѣпкими ногтями на красныхъ пальцахъ... Очнулся онъ гдѣ-то за ширмами, на чужой постели, съ мокрымъ полотенцемъ на головѣ. Ферапонтовъ сидѣлъ надъ нимъ совершенно трезвый и заботливо считалъ его пульсъ. Чрезвычайное чувство благодарности и любви къ этому человѣку вспыхнуло въ Андреѣ Петровичѣ и тотчасъ же ему сдѣлалось необыкновенно стыдно за то, что онъ отвѣтилъ такъ уклончиво на вопросъ Ферапонтова объ убѣжденіяхъ.
   -- Ахъ, другъ мой,-- пролепеталъ онъ дрожащимъ голосомъ,-- у меня ихъ нѣтъ, нѣтъ... То-есть въ вашемъ смыслѣ. У меня одно убѣжденіе: "Живи, пока годишься, и смерти жди..." -- и залился горючими слезами.
   -- Ладно. Засыпайте скорѣй и дѣло съ концомъ, -- отвѣтилъ Ферапонтовъ.-- Ужь два часа. Смотрите, какъ Ваничка отхватываетъ.
   Мансуровъ взглянулъ сквозь слезы. На другой внесенной кровати, богатырски разметавъ члены и съ младенчески-невинною улыбкой на устахъ, храпѣлъ Иванъ Антонычъ.
   

VIII.
"Ночи безумныя".

   Съ нѣкоторыхъ поръ одною изъ любимѣйшихъ книгъ Мансурова была поэма Арнольда The Light of Asia. Ради нея Андрей Петровичъ подновилъ даже свое знаніе англійскаго языка и мало-помалу у него образовался планъ изложить жизнь и ученіе Будды по-русски, приноровляясь къ возвышенному тону Экклезіаста, съ которымъ онъ впервые познакомился изъ цитатъ толстовской Исповѣди. Отъ искусной поддѣлки Арнольда, отъ этихъ звучныхъ и увѣсистыхъ оборотовъ рѣчи на Андрея Петровича вѣяло чѣмъ-то прянымъ и таинственнымъ,-- своеобразною красотой Востока съ его сказочною природой и преувеличенно-странными легендами. Кромѣ того, печальная философія буддизма очень совпадала съ настроеніемъ Мансурова. Именно эта философія оправдывала его равнодушіе къ такъ называемой политикѣ и отвращеніе къ такъ называемому семейному очагу, -- равнодушіе и отвращеніе къ тому, отъ чего погибла его мать, столь горестно кончилъ отецъ и совершилась трагическая карьера сестры Лизы. Правда, Андрей Петровичъ не думалъ осуществлять на самомъ себѣ суровую "стезю" ученія и нисколько не старался пріобрѣсти нирвану усиліемъ, т.-е. сознательнымъ отрѣшеніемъ отъ страстей, упражненіемъ воли, извѣстнымъ направленіемъ дѣятельности, какъ повелѣваетъ Сакья-Муни. Но онъ любилъ разсматривать жизнь съ той печальной высоты, съ которой разсматривалъ ее "Совершенный", и, ничего не измѣняя въ своихъ привычкахъ и дѣлахъ, по-своему наслаждаясь радостями жизни, любилъ, чтобы во всемъ-то этомъ звучала грустная струна, на всемъ бы лежала тѣнь поэтически-безотраднаго раздумья. Кромѣ такого тяготѣнія къ буддизму,-- тяготѣнія, которое Андрей Петровичъ самъ называлъ "натуральнымъ", онъ и потому еще любилъ книгу Арнольда, что изложить ее все же былъ трудъ, и когда взбредало въ голову: чѣмъ же заняться серьезнымъ? что же дѣлать дѣйствительно нужное?-- пріятно было чувствовать, что отвѣтъ есть, и было пріятно забыть иногда о департаментѣ, о томъ, что пишутъ въ газетахъ, о всякихъ злобахъ дня и, вооружившись лексикономъ, проникать въ красоты поэмы, переводить, подыскивать важно и красиво звучащія слова, уноситься мыслями въ ту метафизическую высь, съ которой столь призрачны и мелки дѣла мірскія... Отсюда не слѣдуетъ, конечно, что работа шла успѣшно. Но она всегда была въ запасѣ, представляла собою какъ бы клапанъ, куда могъ выходить тотъ остатокъ пара, который не перерабатывался Департаментомъ, назойливыми впечатлѣніями столичнаго дня и нервическими тревогами.
   Возвратившись поздно утромъ отъ Алферова, Андрей Петровичъ не захотѣлъ идти ни на службу, ни къ тетушкѣ Кларисѣ, никуда; и, сказавши себѣ, что отставку подастъ непремѣнно завтра, сѣлъ за Арнольда. Однако, работа пошла чрезвычайно туго, въ текстѣ безпрестанно встрѣчались трудности, экклезіастическій тонъ не давался, да и прежніе наброски казались теперь Андрею Петровичу сплошною реторикой... Въ сущности, его настроеніе рѣшительно не совпадало теперь ни съ Арнольдомъ, ни съ ветхозавѣтными писаніями. Вчерашній вечеръ произвелъ на него рѣзкое впечатлѣніе. Это было все равно, какъ если бы Мансуровъ вышелъ изъ богатой оранжереи въ поле, раннею весной. Въ оранжереѣ -- напоенный ароматами воздухъ, и жарко, и бьютъ фонтаны, и тропическіе цвѣты простираютъ причудливыя свои листья, и, можетъ быть, горятъ электрическія лампы, какъ у одного богача на Сергіевской, а въ полѣ -- пасмурный день, запахъ разрытой земли, оглушительный крикъ грачей въ ближней ветловой рощѣ, и бурлятъ мутные ручьи, и развертываются однообразныя дали. Неблагозвучно, неблаговонно, некрасиво, но какимъ свѣжимъ и волнующимъ чувствомъ расширяется грудь, и до чего противно возвращаться въ богатую оранжерею!
   Впрочемъ, Андрей Петровичъ былъ увѣренъ, что это -- ложное впечатлѣніе; что, быть можетъ, "степнячки" и знаменуютъ обновленіе, но въ слишкомъ условномъ смыслѣ; что стоитъ только подвергнуть анализу этотъ "весенній шумъ" и отъ него ничего не останется -- и снова окажется правъ тотъ, кто уподобилъ жизнь вѣчной смѣнѣ пустыхъ призраковъ и мимолетныхъ отраженій.
   Да, подвергнуть анализу... Но въ томъ-то и дѣло, что анализъ также не давался, какъ и подходящій тонъ перевода, а неподходящее "весеннее" чувство прибывало, росло и спутывало всѣ мысли Андрея Петровича, и зажигало въ немъ безпокойный трепетъ какого-то тоскливаго ожиданія.
   То двойственное ощущеніе, которое Мансуровъ испытывалъ вчера, посылая свой отвѣтъ Людмилѣ Михайловнѣ,-- ощущеніе горя оттого, что все кончено, и ощущеніе радости оттого, что все перемѣнится, теперь сливалось именно вотъ въ это: въ страстное желаніе любить, жить, а тамъ будь, что будетъ.
   И онъ все ждалъ чего-то, все ждалъ.
   И, читая, какъ жилъ Сидартха въ своемъ сказочномъ дворцѣ, онъ вовсе не думалъ о томъ, ю чемъ столь мудро и печально размышлялъ Сидартха, а воображалъ себѣ прекрасную Язодхару и невольно черты ея напоминали ему иныя черты, а карандашъ, вмѣсто того, чтобы писать "экклезіастическія" слова, набрасывалъ плѣнительный женскій профиль, и чутко настороженное ухо прислушивалось къ каждому, едва замѣтному звуку за дверями.
   Въ корридорѣ раздались шаги. Андрей Петровичъ вскочилъ и замеръ... Сердце его забилось, какъ пойманный голубь... Но шаги прослѣдовали мимо и стихли. Тогда Мансуровъ уже не возвратился къ столу, легъ на диванъ и всѣмъ существомъ своимъ превратился въ слухъ. Опять шаги...
   -- Дома изволите кушать?
   -- Нѣтъ. Оставьте меня, пожалуйста.
   Это входила горничная Малаша. За горничной еще прошелъ кто-то и еще... Но не было твердой и размѣренной поступи посыльнаго. Миновалъ часъ, другой, третій. Напряженные нервы смѣнялись усталостью, ожиданіе -- отчаяніемъ. Одно мгновеніе блеснула было мысль встать и идти на Захарьевскую, но что-то могущественное -- не то стыдъ, не то безсознательное упрямство -- удержало отъ этого. Во рту сохло и появился какой-то металлическій, противный вкусъ. Не хотѣлось ѣсть, ни о чемъ не думалось; томила страшная жажда, но невозможно было подняться съ мѣста и налить изъ графина воды.
   Надвигались сумерки. На противуположной сторонѣ улицы сначала померкли вывѣски, потомъ стали погасать окна бельэтажа и выше... Только на самомъ верху пятиэтажной громады лежалъ еще янтарный отблескъ и золотилъ лѣпные карнизы.
   Андрей Петровичъ давно пересталъ вслушиваться и съ страдальческимъ выраженіемъ смотрѣлъ въ окно. И вдругъ этотъ умирающій лучъ на карнизѣ представился ему послѣднимъ проблескомъ надежды; и по мѣрѣ того, какъ погасало тамъ, погасало и въ его сердцѣ, и сумерки овладѣвали имъ, и жгучая боль одиночества вызывала слезы на его глазахъ... Да, все было кончено.
   -- Peut-on entrer?-- произнесъ за дверью тихій голосъ.
   -- Войдите,-- недоумѣвая, отвѣтилъ Мансуровъ и всталъ на встрѣчу. И тотчасъ же недоумѣвающее выраженіе на его лицѣ смѣнилось растерянностью, восторгомъ... Это была Людмила Михайловна.
   -- Чего же вы хотите отъ меня?-- сказала она, подымая вуаль, и на Мансурова глянуло такое измученное лицо, что онъ содрогнулся отъ жалости. Съ видомъ совершившаго преступленіе онъ припалъ къ ея рукамъ, обливая ихъ слезами и цѣлуя. Какія это были милыя и нѣжныя руки! Съ каждымъ поцѣлуемъ Андрей Петровичъ чувствовалъ новый приливъ умиленія и кротости. И не страсть, говорила въ немъ теперь, а желаніе успокоить Людмилу Михайловну и отдохнуть самому отъ своихъ нервическихъ истязаній. Вотъ когда бы онъ умеръ за нее, потому что умереть сейчасъ -- это значило бы соединить блаженство вѣчнаго покоя съ блаженствомъ жертвы. И онъ сказалъ ей это.
   -- Знаешь что, -- сказалъ онъ прерывистымъ шепотомъ,-- такъ все мучительно, и такъ нестерпимо я счастливъ и безмѣрно виноватъ передъ тобою, что... зачѣмъ жить болѣе? Хочешь умремъ вмѣстѣ? Сейчасъ?
   Она повела бровью, потомъ разсѣянно усмѣхнулась, какъ усмѣхаются дѣтямъ, и ничего не отвѣтила, только мягко прикоснулась рукою къ его волосамъ. Онъ стоялъ на колѣняхъ и смотрѣлъ на нее, испытывая какое-то несравненное ощущеніе. Эта печальная и трогательная красота въ печальномъ полумракѣ комнаты казалась ему не простымъ сочетаніемъ линій, не "тѣлесностью", какъ учить Будда, а чѣмъ-то невещественнымъ, мистическимъ. Въ другое время ему страстно хотѣлось цѣловать это лицо, теперь же онъ молился на него, наслаждался имъ особаго рода, чистымъ и умиленнымъ, наслажденіемъ. И не зналъ, какъ выразить то, что онъ чувствуетъ.
   И, невольно подчиняясь привычкамъ и взглядамъ хорошо воспитаннаго человѣка, онъ подумалъ, какая жертва съ ея стороны, что она вотъ не побоялась придти къ нему, и еще подумалъ, что надо сдѣлать такъ, чтобы она не раскаялась, что пришла, и не замѣтила бы даже, что этимъ нарушаются приличія. Если бы не эти взгляды и привычки хорошо воспитаннаго человѣка, по которымъ возможное въ одной обстановкѣ невозможно и даже безнравственно въ другой, то очень можетъ быть, что мистическое настроеніе Мансурова смѣнилось бы инымъ настроеніемъ и снова вспыхнула бы неразсуждающая страсть... Онъ тихо высвободилъ ея руки, сказалъ о размолвкѣ, что "все это глупости и нервы", и что онъ умоляетъ -- ни слова объ этомъ, и зажегъ лампу. И, усѣвшись въ почтительномъ отдаленіи, началъ разсказывать о степнячкахъ, о Башуцкомъ, о тетушкѣ Кларисѣ, съ такимъ простымъ и располагающимъ выраженіемъ, какъ будто рѣшительно ничего не случилось особеннаго.
   Людмила Михайловна тотчасъ же поняла, зачѣмъ онъ это дѣлаетъ, и какъ это тактично съ его стороны, и что она должна быть благодарна ему за это, но не понимала, отчего же не чувствуетъ благодарности и отчего тактичный разговоръ причиняетъ ей не то досаду, не то сожалѣніе. И свѣтъ лампы ей не нравился,-- такъ было пріятно сидѣть въ сумеркахъ,-- и не понравилось то, что Мансуровъ сидѣлъ поодаль, а ей такъ хотѣлось приласкать его, такъ хотѣлось увидѣть его влюбленнымъ и безразсуднымъ. Впрочемъ, спустя десять минутъ она вполнѣ оцѣнила эту сдержанность. Очень можетъ быть, что случись иначе, она скоро ужаснулась бы, зачѣмъ пришла сюда, и унизительное чувство неловкости отравило бы безъ остатка всю сладость безразсудства. А теперь такъ было легко. Разговоръ о постороннемъ удивительно былъ интересенъ, и не содержаніемъ своимъ, но тѣмъ, что скрывалось за этимъ содержаніемъ, тою неуловимою струйкой влюбленности, которая просачивалась и въ голосѣ Мансурова, и въ оборотахъ его рѣчи. При свѣтѣ лампы онъ не говорилъ Людмилѣ Михайловнѣ "ты", но въ его почтительномъ обращеніи звучала та же нѣжность, та же музыка вкрадчивой и колѣнопреклоненной любви.
   Людмила Михайловна съ удовольствіемъ согласилась выпить чаю; съ удовольствіемъ же отмѣтила, что горничная ничуть не удивилась при видѣ незнакомой дамы у холостаго жильца. "Значитъ, дѣйствительно въ этомъ ничего нѣтъ такого",-- подумала Людмила Михайловна и почувствовала себя совсѣмъ свободно. Послѣ чая она пересмотрѣла книги и альбомы Андрея Петровича, спрашивала о портретахъ, съ особеннымъ вниманіемъ и особеннымъ вздохомъ остановилась на потускнѣвшемъ дагерротипѣ Натальи Сергѣевны Мансуровой,-- институтскій костюмъ, въ которомъ та была снята, возбудилъ въ Людмилѣ Михайловнѣ цѣлый рой воспоминаній.
   -- Если можно, разскажите мнѣ исторію вашей матери,-- сказала она,-- мнѣ хотѣлось бы знать подробности.
   Мансуровъ съ готовностью согласился. Исторія его матери была живая и характерная страничка изъ эпохи шестидесятыхъ годовъ. Барское воспитаніе, деревня, музыка, безпредметная любовь и романтическія грезы; потомъ -- счастливое замужство, Италія, захватывающее вѣяніе реформъ, и, въ концѣ-концовъ, шквалъ, разбившій уютное либеральное гнѣздышко. Разумѣется, не письмоводитель Красновъ,-- студентъ петербургскаго университета, исключенный съ третьяго курса,-- сочинилъ этотъ шквалъ, но молодой человѣкъ принесъ съ собой въ Княжія-Липы идеи Kraft und Stoff а, безграничную дерзость сужденій, безповоротную смѣлость критики, рѣшительную вражду разночинца къ изящнымъ компромиссамъ и искусственному складу жизни.
   -- Это былъ тоже свѣжій воздухъ ранней весны, -- говорилъ Мансуровъ, забывая, что не сказалъ Людмилѣ Михайловнѣ, какое сравненіе пришло ему въ голову при мысли о вчерашнемъ вечерѣ.-- Въ исторіи онъ также необходимъ, какъ и въ природѣ, и, конечно, обновляетъ жизнь. Сколько унесено міазмовъ въ то время! Но жаль, что необходимое бываетъ такъ губительно для тѣхъ, кто уже подточенъ тепличною жизнью. Мать воспиталась въ теплицѣ и оттого погибла.
   -- Она тоже была смолянка?-- задумчиво спросила Людмила Михайловна, и тотчасъ же добавила съ своею загадочною усмѣшкой:-- Ну, не знаю, что лучше: умереть ли весною, испытавши все, все, что принесла съ собою весна, или въ осеннюю слякоть и распутицу!-- и, испугавшись интимнаго значенія своихъ словъ, отодвинула альбомъ и воскликнула:-- А, впрочемъ, зачѣмъ умирать? Лучше скажите, что это за листочки на вашемъ столѣ?... Переводите? Ахъ, это и есть поэма о Буддѣ? Какъ жаль, что книга по-англійски. Вотъ мысль: отчего бы мнѣ не заняться англійскимъ языкомъ? У меня столько ненужнаго времени. Непремѣнно, непремѣнно. Прочитайте, пожалуйста, что вы перевели?
   Мансуровъ поколебался, но потомъ выбралъ наиболѣе удачную, по его мнѣнію, главу и, объяснивши, почему взялъ такой тонъ и что это не буквально съ Арнольда, началъ читать. Сначала описывалось, какъ царь Суддходана устроилъ дворецъ сыну своему Сидартхѣ и въ какихъ условіяхъ поселилъ тамъ царевича съ женою его, Язодхарою.
   "И поставилъ дворецъ на высокомъ мѣстѣ, надъ рѣкою поставилъ его. Изъ мрамора и порфира воздвигъ стѣны его, и столбы, и крыльца, и переходы. И позолотилъ крышу, и построилъ узорчатыя башни, расписныя палаты и вышки. Видъ его былъ великолѣпенъ. И по берегамъ рѣки насадилъ садъ -- пространство очень обширное. И обвелъ мѣсто желѣзною рѣшеткой, и за рѣшеткою построилъ высокую ограду, и еще сдѣлалъ ограду очень высокую. Такъ сдѣлалъ три ограды, и ворота мѣдныя въ каждой оградѣ, и у каждыхъ воротъ сто человѣкъ стражи.
   "И выбралъ приставниковъ царь Суддходана и поставилъ ихъ предъ лицомъ своимъ царскимъ и сказалъ: "Вотъ въ жилищѣ радостномъ поселилъ я сына моего Сидартху. И удалилъ я зло изъ этого мѣста; поставилъ стражу въ воротахъ. Наполнилъ я дворецъ рабами и рабынями, и великимъ художествомъ украсилъ дворецъ,-- и въ саду тѣнь и прохлада, цвѣтовъ множество".
   "И продолжалъ царь и сказалъ: "Духъ же мой не спокоенъ и великъ страхъ мой о сынѣ моемъ. Зло прокрадывается какъ тать и печаль подобна отравѣ. Блюдите твердо сына моего Сидартху. Пусть не видитъ Сидартха сѣдого волоса, ни болѣзни, ни дряхлости, ни смерти, ни страданія,-- и лица человѣческаго въ слезахъ, и усталости въ лицѣ человѣка; пусть не слышитъ вздоха скорбнаго, и стенанія, и слезъ, и неподобныхъ рѣчей о смерти и страданіи. Вотъ заболѣетъ птица, умретъ букашка, и листъ поблекнетъ, и цвѣтокъ завянетъ; и подвернется нога у плясуньи, исказится лицо ея отъ боли; и рабъ устанетъ отъ напряженія мышцъ, нагрубѣютъ жилы его отъ усилія, и будетъ непріятенъ видъ его. Удалите съ глазъ сына моего Сидартхи птицу больную, букашку мертвую, и листъ поблекшій, и цвѣтокъ завядшій, и человѣка, омраченнаго страданіемъ. Такъ забудетъ сынъ мой Сидартха горькое въ жизни и не возвратится къ нему недугъ его".
   "И запретилъ царь Суддходана стражѣ у воротъ и сказалъ: "Вотъ печать моя царская да будетъ свидѣтельствомъ. Кто подойдетъ къ воротамъ и захочетъ войти, и покажетъ свидѣтельство мое -- пусть войдетъ, и если захочетъ выйти и покажетъ свидѣтельство мое -- пусть выйдетъ. Но не снимайте затворовъ безъ печати моей царской; и сынъ мой Сидартха не властенъ безъ свидѣтельства: преградите ему путь его и затворовъ не снимайте. Запретилъ же такъ подъ страхомъ смерти".
   Дальше описывалась жизнь царевича во дворцѣ, его развлеченіи и пиры...
   "Такъ проходили дни Сидартхи въ нѣгѣ и наслажденіи. И упивалась радостью душа его, и веселилось сердце его во всѣ дни. И то, что рождало тоску, сдѣлалось какъ сонъ въ глазахъ его, и горькое въ жизни -- какъ навожденіе мечты, и притупилась память его. Вотъ похвалялись приставники: "Исцѣлился недугъ царевича Сидартхи; какъ бы нѣкій туманъ облекъ память его, и разумѣніе его впало въ дремоту, потому что жизнь его -- подобіе вина и дѣла его подобны хмѣлю". И еще говорили приставники: "Усугубимъ труды наши. Потщимся собрать что есть сладкаго въ жизни, какъ пчела собираетъ медъ свой. Пусть вкушаетъ душа Сидартхи даже до избытка. Благо намъ будетъ отъ царя".
   "Но близился срокъ просвѣтлѣнія. И коснулось нѣчто души Сидартхи и омрачился духъ его. Какъ дуновеніе бури волнуетъ воды и сначала слабымъ дыханіемъ волнуетъ ихъ, а когда приходитъ въ силѣ своей, рождаетъ кипящую пѣну, и волны высокія, и шумъ великій,-- такъ дыханіе тоски коснулось души Сидартхи и смутился духъ его какъ бы въ ожиданіи бури.
   "Царевичъ становится печаленъ и задумчивъ; ему снятся неспокойные сны; его зоветъ кто-то; кто-то страдаетъ и гибнетъ, молитъ о помощи,-- и царевичъ вскрикиваетъ во снѣ: "Все знаю! Все слышу! Иду!" -- и мечется на богато-убранномъ ложѣ.
   "Тогда Язодхара просыпалась отъ сна, и страхъ вступалъ ей въ сердце и она спрашивала: "Куда ты хочешь идти, господинъ мой?" -- и прижималась къ нему, проливая слезы.
   "Сидартха же жалѣлъ ее и говорилъ: "Нѣкоторый сонъ мнѣ приснился и я вскрикнулъ". И дѣлалъ знакъ, и въ мгновеніе ока вспыхивали лампады, и великій шумъ пробуждалъ тишину ночи, клики пира перекатывались далече. И спадала дремота съ глазъ стражи, и перекликалась стража, взывай другъ къ другу, и говорили воины. Вотъ зарево надъ дворцомъ, пѣсни и возгласы отдаются далече. Веселится царевичъ Сидартха. Свѣтла его жизнь, блаженство -- удѣлъ его.
   "И помыслилъ Сидартха о томъ, что видѣли глаза его и чѣмъ наслаждалось ухо его, и впалъ въ уныніе, и воззвалъ къ душѣ своей и сказалъ: "Жизнь моя -- пиръ безконечный, не вѣдаютъ горечи уста мои; жизнь моя -- роскошь и нѣга, стезя свѣтлая, путь пріятный. Весело протекаютъ дни мои -- услада очей и слуха".
   "И еще воззвалъ къ душѣ своей царевичъ Сидартха и сказалъ: "Противна мнѣ жизнь моя -- услада очей и слуха. Къ чему мнѣ потѣхи и игры, пляски и распаленіе страстей моихъ? Вотъ смѣняются ночью дни мои и опять возникаютъ -- и мнѣ горько. И путь мой во тьмѣ, и смущается духъ мой, мысли мои утекаютъ далече".
   "И заговорилъ духъ лести жъ отвѣтъ Сидартхѣ и сказалъ: "Мысли твои -- навожденіе сна, и мечты твои -- признакъ недуга".
   "Сидартха же воскликнулъ: "Отчего сны мои -- сны ужасные, и мечты напоены ядомъ недуга, и пробѣгаетъ по жиламъ моимъ трепетъ какъ бы отъ боли? Отчего нѣкій голосъ гремитъ въ ушахъ моихъ и заглушаетъ звуки трубные и великій шумъ пира, и взываетъ: "Встань, Сидартха, сынъ Мани! Не въ потѣху дана тебѣ жизнь твоя, не въ забаву дни твои и ночи твои,-- міру нуженъ спаситель!"
   -- Пока все,-- взволнованнымъ голосомъ проговорилъ Мансуровъ, съ притворною небрежностью отбрасывая листокъ.
   -- Очень хорошо... Но какой оригинальный языкъ!-- произнесла Людмила Михайловна и попросила прочитать что-нибудь изъ Библіи, которую знала по отрывкамъ. Мансуровъ досталъ богато переплетенную книгу, подарокъ тетушки Кларисы, и раскрылъ на Экклезіастѣ. И странно зазвучали старинныя, печальныя слова въ обстановкѣ меблированной комнаты средней руки, въ присутствіи этихъ влюбленныхъ людей, счастливыхъ сознаніемъ своей влюбленности.
   -- Суета суетъ -- все суета,-- читалъ Мансуровъ.-- Что пользы человѣку отъ всѣхъ трудовъ, которыми онъ трудится подъ солнцемъ? Родъ проходить и родъ приходитъ, а земля пребываетъ во вѣки... Что было, то и будетъ; и что дѣлалось, то и будетъ дѣлаться, и нѣтъ ничего новаго подъ солнцемъ.
   Людмила Михайловна слушала съ глубокимъ вниманіемъ. Это было такъ неожиданно хорошо и такъ красиво, и взволнованный голосъ Андрея Петровича былъ проникнутъ такою музыкальною грустью, что хотѣлось плакать и, вмѣстѣ, все существо трепетало отъ какого-то меланхолическаго наслажденія.
   -- Вотъ, голубушка!...-- прошепталъ Мансуровъ, закрывая книгу.
   -- Да...-- задумчиво отвѣтила Людмила Михайловна и вдругъ странная мысль пробѣжала въ ея головѣ.-- Знаете что,-- сказала она,-- вотъ этотъ Красновъ читалъ вашей матери Kraft und Stoff, мы читаемъ Экклезіаста... Что будутъ читать черезъ десять лѣтъ?
   Андрей Петровичъ засмѣялся и съ новымъ приливомъ нѣжности взглянулъ на милое и умное лицо.
   Было поздно, когда Людмила Михайловна собралась уходить. Андрей Петровичъ провожалъ ее. Шелъ снѣжокъ; мягкій, съ едва замѣтнымъ морозомъ, воздухъ казался неподвижнымъ; бѣлыя звѣздочки прихотливо вились, почти не видныя въ темнотѣ, отчетливыя вокругъ фонарей, и падали тихо, тихо, устилая пушистымъ сдоемъ пустынную перспективу улицъ.
   Такъ хорошо чувствовалось на этихъ безлюдныхъ и безмолвныхъ улицахъ, засыпаемыхъ снѣгомъ, что, дойдя до свертка на Захарьсискую, Мансуровъ предложилъ идти далѣе, и Людмила Михайловна молчаливо согласилась. Они шли, тѣсно прижимаясь другъ къ другу, одинаково охваченные какимъ-то кроткимъ и счастливымъ впечатлѣніемъ, и. какъ только вступали въ полосу свѣта, неизмѣнно взглядывали другъ на друга и улыбались, сами не зная чему. На ихъ настроеніи все еще лежалъ отпечатокъ вмѣстѣ проведеннаго вечера,-- прелесть затаеннаго влеченія, соединенная съ красивою печалью Экклезіаста и Сакія-Муни. На мосту Людмила Михайловна остановилась и, облокотившись на парапетъ, стала слѣдить за летающими на фонѣ электрическаго свѣта снѣжинками. Какъ она была хороша съ своимъ томнымъ блескомъ глазъ, съ длинными рѣсницами, на которыхъ таяли снѣжинки, съ свѣжимъ и счастливымъ лицомъ, разгорѣвшимся отъ ходьбы!
   -- Милая, милая,-- шепталъ Мансуровъ, не сводя съ нея прикованнаго взгляда. Она не разслышала, но угадала, что онъ шепчетъ, и, стыдливо отвернувшись, стала смотрѣть на Неву. Внизу, подъ мостомъ, вода не замерзала и текла черная, мрачная, съ едва слышнымъ ворчаніемъ, и отсвѣчивала какимъ-то змѣинымъ, зловѣщимъ блескомъ.
   -- Такова и нирвана,-- тихо проговорила Людмила Михайловна.
   -- Дорогая моя, -- возразилъ Мансуровъ, -- нирвана значить небытіе, покой, то, чего не чувствуешь, отъ чего не радуешься и не страдаешь.
   Людмила Михайловна не отвѣтила и продолжала пристально смотрѣть внизъ. И вдругъ сдѣлала испуганное движеніе и, быстро, съ измѣнившимся лицомъ, обернулась къ свѣту.
   -- Пойдемъ... Пойдемте отсюда. О, какъ все это жестоко и непонятно!
   Андрей Петровичъ понялъ, что она хотѣла сказать: ему самому приходилось испытывать этотъ внезапный страхъ смерти, и невольно обнялъ ее за талію, прижалъ къ себѣ, взялъ ея руку и прильнулъ губами выше перчатки. И то, что Людмила Михайловна не отняла руки, не отстранилась и склонила голову на его плечо, мгновенно воспламенило его кровь.
   -- Пожалуйста, не надо этого,-- прошептала она, слабо отворачивая лицо. Но онъ цѣловалъ ее въ глаза, въ щеки, въ полуоткрытыя губы, на которыхъ блуждала не то стыдливая, не то торжествующая улыбка.
   Послѣ этого молча, рука съ рукой, дошли они до подъѣзда.
   -- Придете завтра?-- спросила Людмила Михайловна.
   -- О, непремѣнно!
   -- И не уѣдете въ Княжія-Липы?
   Онъ только засмѣялся счастливымъ смѣхомъ. А когда швейцаръ отворилъ двери и Людмила Михайловна исчезла, кивнувъ на прощанье головкой, пошелъ опять въ Литейному. Было такъ жарко, что онъ шелъ съ распахнутою грудью; все его существо было переполнено несказаннымъ ощущеніемъ силы, отваги, счастья. Голова кружилась точно отъ вина. Онъ смѣялся самъ съ собой и восклицалъ въ полголоса: "Ахъ, какъ хороша жизнь!" И все вокругъ -- молчаливыя громады зданій, безконечная вереница огней вдоль Невы, прихотливо падающія снѣжинки,-- все, казалось Мансурову, было оживлено какою-то несравненною мелодіей любви и радости.
   На мосту онъ вспомнилъ внезапный страхъ Людмилы Михайловны и весело посмотрѣлъ внизъ. Оттуда доносилось едва слышное бормотанье, отсвѣчивалъ тотъ же зловѣщій блескъ. И такъ же, какъ Людмила Михайловна, Мансуровъ невольно содрогнулся и долго не могъ оторвать глазъ отъ этого чернаго, скользящаго пятна, и тѣ же мысли о смерти пришли ему въ голову... И когда онъ отвернулся, наконецъ, и посмотрѣлъ вокругъ, ему представилось что-то неизъяснимо-печальное въ насупленныхъ очертаніяхъ домовъ, въ вереницѣ огней, уходящихъ вдаль, въ непрерывно падающемъ снѣгѣ. А то, что онъ одинокъ въ этой фантастической пустынѣ, и не слышно звука, кромѣ невнятнаго бормотанья тамъ, внизу, вселило въ него какой-то мистическій ужасъ. "Такова и нирвана!" -- вспомнились ему слова Людмилы Михайловны. И напрасно онъ хотѣлъ вообразить смерть тѣмъ, что не чувствуешь, отчего не радуешься и не страдаешь... Она воображалась именно вотъ этою унылою пустыней среди огромнаго города, этою тоскливою отчужденностью и таинственно-мутною далью съ мигающими огоньками, и какимъ-то угрожающимъ молчаніемъ.
   И вдругъ то, что совершилось съ Мансуровымъ полчаса тому назадъ: поцѣлуи, объятья, музыка въ душѣ, горячій приливъ силы, отваги, счастья,-- все это представилось ему ненужнымъ и нич тожнымъ.
   -- Къ чему?-- шепталъ онъ съ болѣзненною улыбкой.
   Однако, на другой же день онъ отправился къ Горенскимъ, и начались "безумныя ночи". Это было нѣчто странное. Это было утомительно до изнуренія, до нервической зѣвоты, до того, что слипались глаза и страшно хотѣлось спать, но, вмѣстѣ, такъ хорошо, что Мансуровъ таялъ отъ млѣющихъ и утомительныхъ ощущеній. Сколько разъ говорилъ онъ себѣ: "Не пойду больше!" -- и шелъ.-- "Завтра же подамъ въ отставку!" -- и не подавалъ; забросилъ Арнольда, не заглядывалъ въ Библію, забылъ о всѣхъ своихъ знакомыхъ, о тетушкѣ Кларисѣ, не проводилъ Алферова, когда тотъ по обстоятельствамъ мяснаго рынка переѣхалъ въ Москву. Жизнь его очертилась точно магическимъ кругомъ -- замкнулась Захарьевскою улицей. Съ упорствомъ лунатика онъ приходилъ туда и возвращался домой разбитый и недовольный. Звуки рояля, звуки поющаго голоса, звуки лирическихъ стихотвореній... Вмѣсто словъ -- вздохи и взгляды; вмѣсто связныхъ рѣчей -- отрывочныя и однообразныя слова, и значительныя рукопожатія, и страстные порывы, и робкіе поцѣлуи. Не оттого робкіе, что увидятъ, но оттого, что послѣ смѣлыхъ какая-то постыдная неловкость овладѣвала Андреемъ Петровичемъ, а на Людмилу Михайловну находилъ истерическій приступъ тоски и страха.
   Горничная Дуняша сначала съ любопытствомъ присматривалась, какъ проходятъ ночи ея барыня, и даже подглядывала и подслушивала. Но вскорѣ махнула рукой и съ необыкновеннымъ презрѣніемъ стала встрѣчать Мансурова.
   -- Ну. Дашенька, и надивиться я не могу, что это за господа такіе!-- разсказывала она своей пріятельницѣ, горничной изъ 24-го номера, столь же пріобщенной къ цивилизаціи, какъ и она сама,-- ты, вотъ, не повѣришь, а я тебѣ истинную правду говорю: ничегошеньки промежь нихъ нѣтъ. То онъ ей читаетъ, то она, то онъ вздохнетъ, то она... И шепчутся, и на фортепьянахъ играютъ. А то примется барыня пѣть -- слезами поетъ! И хоть бы что! Намеднись иду корридоромъ, дай, молъ, загляну. Молчатъ, только что отъ фортепьянъ оторвались. Вижу, сидитъ она, а онъ у ней руки гладитъ. Гладилъ, гладилъ и вдругъ осыпаетъ самыми горячими поцѣлуями!
   -- Руки?
   -- То-то и есть. Ну, думаю, что-то будетъ. Потомъ на колѣнки всталъ, не повѣришь, туфли цѣлуетъ; потомъ опять руки; всѣ суставчики перебралъ. А она сидитъ, милая ты моя Дашенька, и все бѣлѣетъ, все бѣлѣетъ. Настоящая героиня изъ романа. И вдругъ говоритъ ему: "пожалуйста, не надо". И какъ только выговорила, а сама такая томная,-- гляжу, поднялся онъ, отошелъ, схватился за голову, не повѣришь, всхлипнулъ даже, бѣдненькій. А она какъ побѣжитъ въ будуаръ. Немножко годя выходитъ и говоритъ,-- веселая такая, глаза свѣтлые, а видно, что плакала,-- и говоритъ: "давайте по-англійски учиться". И сѣли. Съ полчаса я ждала: все тоже. И вижу, смерть ему спать хочется... Наша-то безсонная, до бѣла-свѣта глазъ не смыкаетъ. Ахъ, думаю, Боже мой, что это чудно какъ! Даже въ романахъ не пишутъ, чтобы такая любовь и вдругъ -- ничѣмъ. А ужь ежели ничѣмъ, такъ отъ судьбы же, но не отъ себя. И тогда непремѣнно герой умираетъ, или героиня погибнетъ отъ своей страсти.
   -- И вправду чудно. Ну, а баринъ?
   -- Терпѣть я не могу нашего барина!-- отчетливо выговорила Дуняша и разсказала недавній случай съ окуркомъ папиросы, потомъ какъ онъ засталъ ее въ своемъ кабинетѣ за книгой и разбранилъ. Думаютъ -- прислуга, такъ не смѣй и книжки ихнія трогать. Думаютъ, для нихъ только написаны, а намъ святцы! Эхъ, жива бы я не была на мѣстѣ барыни, если бы рога ему не приставила. Да еще о студентахъ говоритъ, что невоспитанные. Довольно я знаю студентовъ... Черезъ нихъ, можетъ, вся погибель моя вышла, но ужь никогда не сравняю съ его невѣжествомъ.
   Затѣмъ, по сцѣпленію мыслей, Дуняша разсказала Дашенькѣ о хорошенькомъ студентѣ Кретовѣ, который, съ тѣхъ поръ, какъ принесъ барынѣ письмо, не бываетъ на журъ-фиксахъ и вообще неизвѣстно, что съ нимъ. Но Дашенька больше всего интересовалась, какъ же это баринъ не ревнуетъ, и Дуняша не могла объяснить.
   А, между тѣмъ, Сергѣй Иванычъ оттого не ревновалъ, что по самой натурѣ своей не могъ ревновать. Есть такіе милые люди. Въ политическомъ смыслѣ онъ одобрялъ свободу и независимость исключительно какъ темы для разговоровъ и адвокатскихъ рѣчей, въ другихъ же отношеніяхъ склонялся къ новымъ взглядамъ на этотъ счетъ и признавалъ свободу и независимость по мѣрѣ надобности, "скорѣе какъ украшеніе, нежели какъ принципъ. Но для собственнаго обихода онъ обожалъ свободу и независимость. Именно на этихъ двухъ прекрасныхъ вещахъ выѣзжалъ онъ, увиваясь вокругъ опереточныхъ актрисъ, изучая ихъ атуры и пластику, и былъ бы искренно огорченъ, если бы поведеніе жены сдѣлалось укоромъ для его легкихъ вкусовъ. Затѣмъ онъ не вѣрилъ въ серьезныя нарушенія вѣрности и, кстати прибавить, самъ не нарушалъ, то-есть въ грубомъ-то значеніи слова. Онъ давно составилъ себѣ мнѣніе, что у жены чрезвычайно холодный темпераментъ, тонкій умъ, пропасть врожденнаго такта и художественнаго чутья. И, преклоняясь передъ ея умомъ, тактомъ и чувствомъ изящнаго, отъ души желалъ иногда, чтобы Люда дозволила себѣ нѣкоторую шалость, ну, хотя бы легенькую и изящную интрижку съ кѣмъ-нибудь изъ приличныхъ и тоже съ чувствомъ такта и изящнаго людей. Это дало бы поводъ Сергѣю Иванычу очень мило подшутить надъ женой, излишній разъ сослаться на свободу и независимость и, можетъ брть, подогрѣло бы ея ледяной темпераментъ. Бывало и такъ, что Сергѣй Иванычъ заходилъ очень далеко въ этихъ своихъ мечтахъ. По крайней мѣрѣ, въ игривомъ настроеніи послѣ Зеленаго острова или другой такой же оперетки, или послѣ ужина въ загородномъ кабачкѣ, онъ любилъ вообразить, что вотъ Людмила Михайловна измѣняетъ ему и, воображая такъ, не ревновалъ, но испытывалъ то же самое пріятное и тонкое чувство, когда любовались его вещами, держали ихъ въ рукахъ, трогали, смаковали ихъ красоты и возвращали назадъ съ восхищенною и благодарною улыбкой. Конечно, назадъ! но прелесть вещи увеличивалась въ его глазахъ послѣ чужихъ рукъ и чужихъ глазъ. Но, увы, этого не могло быть, и Сергѣй Иванычъ почти сожалѣлъ въ свои игривыя минуты, что Людмила Михайловна неспособна на смѣлыя авантюры.
   Однимъ словомъ, Сергѣй Иванычъ оттого не ревновалъ, что смотрѣлъ на жизнь какъ на увеселительную прогулку, любилъ не стѣснять и не стѣсняться, и, въ сущности, терпѣть не могъ сложныхъ и глубоко захватывающихъ натуръ, вопросовъ, книгъ, предпріятій, мыслей, хотя со всего этого не упускалъ снимать пѣнки для разговорнаго употребленія и чтобы не отстать.
   Случалось иногда, что Мансуровъ ѣхалъ съ Людмилой Михайловной въ оперу, въ симфоническое собраніе,-- Сергѣй Иванычъ не любилъ серьезной музыки и бывалъ только на первыхъ представленіяхъ, чтобы не отстать. Впрочемъ, и на Андрея Петровича съ его Ундиной дѣйствовала отнюдь не серьезность. Въ сущности, они предпочитали этотъ родъ музыки по привычкѣ, по воспитанію, по какой то унаслѣдованной непріязни къ пошлому и пустенькому, а на самомъ то дѣлѣ какіе бы ни были возвышенные мотивы, какой бы ни былъ строгій стиль, ихъ впечатлѣніе все же сводилось къ одному -- къ лирикѣ, къ волненію чувствъ, а не мыслей. Игралась ли Девятая симфонія или даже Въ средней Азіи Бородина, или шла опера "съ общественнымъ содержаніемъ",-- все равно сердца ихъ трепетали не отъ бетховенскаго настроенія, не отъ восточнаго колорита въ пейзажѣ Бородина, не отъ "общественнаго" содержанія оперы, а отъ необыкновеннаго чувства страсти и нѣги, страннаго отчужденія отъ дѣйствительности, отъ того пріятнаго холода, который пробѣгалъ по жиламъ, отъ неопредѣленныхъ образовъ и мечтаній, ничего не имѣвшихъ общаго съ программою музыки. Возвращались на Захарьевскую на такихъ узенькихъ санкахъ, что приходилось непремѣнно обнимать другъ друга, на очень рѣзвой лошади, съ извѣстнымъ лихачемъ Григоріемъ, котораго Мансуровъ зналъ. еще съ лицея, и возвращались не прямо, но далекими объѣздами по Невѣ, по набережной, по островамъ съ ихъ деревьями, разубранными въ иней. Въ этихъ поѣздкахъ продолжалось то восхитительное, что испытывали они въ театрѣ или концертной залѣ. Было даже лучше. Они молчали, но какъ краснорѣчивы были ихъ взгляды и вздохи, и выраженіе лицъ, то освѣщаемыхъ полосою электрическаго свѣта и отблескомъ отъ витринъ, то едва видныхъ въ сумеркахъ зимней, звѣздной ночи. Они безъ словъ понимали другъ друга, потому что понимать, это значило вслушиваться въ ту фантастическую симфонію, что звучала для нихъ однихъ, въ это плѣнительное сочетаніе музыкальныхъ фразъ, только что схваченныхъ въ оперѣ или концертѣ, съ звѣзднымъ небомъ, съ захватывающимъ чувствомъ быстрой ѣзды, съ прихотливымъ серебромъ инея на деревьяхъ, съ голубыми лучами электричества и праздничнымъ блескомъ витринъ, съ шипѣніемъ полозьевъ по морозу, съ таинственными огоньками вонъ той кареты, что повернула въ глухую и темную улицу и безшумно скользитъ, увлекая куда-то въ даль... кого? Богъ знаетъ! Можетъ быть, такихъ же влюбленныхъ, какъ и они, а, можетъ быть, ничего этого нѣтъ, и все, что видно, о чемъ мечтается, чему съ такимъ упоеніемъ внимаетъ слухъ,-- все это призраки, сонъ, сказка...
   Обыкновенно послѣ такихъ поѣздокъ Мансуровъ не заходилъ къ Горенскимъ, да и Людмила Михайловна не приглашала его. Въ другой обстановкѣ они точно боялись спугнуть свои грезы, разрушить хрупкій міръ звуковъ, и предпочитали наслаждаться этимъ въ одиночку. И обыкновенно Андрей Петровичъ долго бродилъ по улицамъ, а Людмила Михайловна приказывала зажечь голубой фонарикъ въ своей комнатѣ и до разсвѣта проводила безъ сна, лежа на мягкой кушеткѣ, съ томикомъ Фета или Гейне въ рукахъ.
   За то именно послѣ такихъ фантастическихъ наслажденій утро начиналось и для него, и для нея отвратительнымъ настроеніемъ. И яркій, и сѣренькій день все равно приносилъ съ собою ту непріятно трезвую прозу, отъ которой они такъ далеко удалялись ночью. Ей нужно было брать ванну, одѣваться, пить кофе, заказывать обѣдъ, встрѣчаться и говорить съ Сергѣемъ Иванычемъ и съ его помощникомъ, иногда принимать гостей и самой отдать какой-нибудь визитъ, потомъ идти къ портнихѣ, дѣлать всѣ эти противныя, женскія дѣла, совершать обыденныя мелочи женской жизни; ему -- составлять все тотъ же нескончаемый департаментскій проектъ, и опять-таки одѣваться, пить, ѣсть, пробыть нѣсколько часовъ въ канцеляріи. О, сколько разъ припоминалъ онъ слова Сенеки: "Постоянно одно и тоже. Всегда я долженъ то бодрствовать, то спать, то быть сытымъ, то голоднымъ, ощущать холодъ или жаръ. Ничто не кончается; всегда одинъ и тотъ же кругъ явленій; они бѣгутъ и слѣдуютъ другъ за другомъ: день смѣняется ночью, а ночь смѣняетъ день; за лѣтомъ слѣдуетъ осень, за осенію -- зима, а за нею -- весна. И такъ проходитъ все, чтобы вернуться снова, а я не вижу и не знаю ничего новаго".
   Въ одно изъ такихъ непріятно-трезвыхъ утръ къ Людмилѣ Михайловнѣ пришла курсистка Тимоѳеева и разсказала ей, что отравилась одна медичка. Нужно было собрать на похороны, потому что у умершей не было родныхъ и жила она въ нищетѣ. Людмила Михайловна ужасно взволновалась и тотчасъ же поѣхала съ Тимоѳеевой на квартиру медички. Маленькая комнатка была уже полна народомъ. Курсистки и молодые люди въ студенческой формѣ приходили и уходили; утонченно-вѣжливый полицейскій чиновникъ составлялъ протоколъ. Лица у всѣхъ были омрачены какимъ-то тягостнымъ раздумьемъ. Кто-то тихо всхлипывалъ. На ободранномъ диванчикѣ, гдѣ обыкновенно спала покойная и гдѣ лежалъ теперь ея худенькій трупъ въ поношенномъ платьицѣ, были раскинуты цвѣты и свѣжая зелень. Въ комнаткѣ все говорило о крайней бѣдности: облупленные обои, зеленоватыя пятна отъ сырости; низкій, закопченный потолокъ; окно, выходящее на дворъ, узкій и глубокій, какъ колодезь; кромѣ дивана, мебель заключалась только въ некрашенной табуреткѣ да расшатанномъ столѣ; никакихъ украшеній, никакихъ вещей, даже книгъ, фотографическихъ карточекъ, занавѣсокъ на окнѣ,-- ничего не было. На столѣ стоялъ подсвѣчникъ съ оплывшимъ сальнымъ огаркомъ, да опорожненный пузырекъ съ морфіемъ, и валялись въ безпорядкѣ литографированныя лекціи, полуприкрывая насмѣшливый оскалъ стараго, неправильно собраннаго черепа. На столѣ же нашлась записка. Когда вошла Людмила Михайловна, полицейскій доканчивалъ свое дѣло, записывая показаніе хозяина квартиры, сапожника съ бѣльмомъ на глазу и съ ремешкомъ на преждевременно облысѣвшей головѣ. Сапожникъ смотрѣлъ съ такимъ видомъ, какъ будто его страшно обидѣли.
   -- Больше ничего, что баловство,-- проговорилъ онъ сердито,-- мы сами не знаемъ сытости, но живемъ-съ. Да еще Господа Бога благодаримъ-съ. И имѣемъ многочисленное семейство. Да-съ.
   -- Тсс...-- угрожающимъ тономъ произнесъ полицейскій и щегольски расчеркнулся. Потомъ вѣжливо посмотрѣлъ на трупъ и сказалъ со вздохомъ:-- Н-да-съ, вотъ какъ гибнутъ наши лучшія силы!
   -- Можно прочитать записку?-- спросилъ близъ стоявшій студентъ.
   -- О, сдѣлайте одолженіе!-- воскликнулъ полицейскій, протягивая смятый клочокъ бумаги и, любезно улыбаясь, прибавилъ:-- такъ сказать, послѣдній вопль.
   Студентъ прочиталъ и, съ еще болѣе омрачившимся лицомъ, передалъ другимъ. Людмила Михайловна тоже взяла... Вотъ что было въ запискѣ: "Ежели кому интересно, то я умираю отъ голода, и оттого, что не хочу быть въ тягость такимъ же нищимъ, какъ и сама. Три мѣсяца меня содержали добрые люди. Довольно. Нѣтъ ни уроковъ, ни переписки, ничего. Впрочемъ, я не хотѣла унижаться, потому что ненавижу филантроповъ. Незачѣмъ жить, унижаясь, и видѣть, какъ торжествуетъ всякая мерзость. Я смотрѣла вчера, какъ били человѣка на улицѣ и какъ веселые люди ѣхали мимо на рысакахъ и смѣялись. Это нельзя. Простите, пожалуйста, что причинила хлопоты. Все равно я не могла кончить курсы и надо же куда-нибудь дѣваться".
   Людмила Михайловна машинально отдала записку и испуганными глазами взглянула на трупъ. На мертвомъ лицѣ лежала какая-то недоумѣвающая полуулыбка... Отъ голода! Это было слишкомъ просто и страшно въ своей простотѣ. И вдругъ Людмила Михайловна почувствовала острую боль въ груди, все закачалось передъ ея глазами, спутались въ какомъ-то туманѣ лица, стѣны, цвѣты на трупѣ... Кто-то знакомый назвалъ ее по имени, чей-то голосъ тревожно воскликнулъ: "На воздухъ! на воздухъ!... Здѣсь душно!" Совсѣмъ близко мелькнула отлично выбритая, съ пріятнымъ розовымъ отливомъ физіономія полицейскаго. Потомъ все померкло и, когда Людмила Михайловна очнулась, морозный вѣтеръ вѣялъ ей въ лицо, рядомъ съ нею сидѣла Тимоѳеева, а напротивъ, прилѣпившись около извощика, Кретовъ.
   -- Ну, вотъ и отлично,-- сказала Тимоѳеева,-- у Мишеньки вы отдохнете и успокоитесь. Мишенька, сейчасъ же бѣгите въ аптеку за валерьяной.
   -- Зачѣмъ?... Я поѣду домой,-- пролепетала Людмила Михайловна, но тотчасъ же вспомнила и записку, и недоумѣвающую полуулыбку на мертвомъ лицѣ, и заплакала навзрыдъ.
   -- Опять!... Эка у васъ нервы-то деликатные!-- говорила Тимоѳеева,-- борьба за существованіе... съ тѣмъ возьмите!... И, все-таки, скажу: ужасно глупо! Отчего было не обратиться къ молодежи? Всѣ бьемся, но, однако, помогаемъ другъ друту и живемъ... А у ней ни знакомыхъ, ни друзей, никого. Какъ пріѣхала изъ провинціи замкнутая какая-то, такъ и осталась. Вы не повѣрите, у ней никто никогда не былъ,-- отклоняла. Медички говорятъ, что она страшно презирала всякіе тамъ общественные вопросы и тому подобное. Вотъ и допрезиралась! Землячка ея, Титова, разсказываетъ, что отецъ ея предводителемъ былъ, да проворовался и, кажется, сбѣжалъ куда-то, братъ въ гвардіи служилъ -- застрѣлился... Ужасно глупо! Ей-то что за дѣло, что проворовался? У той же Титовой -- отецъ краснорядецъ и раза четыре банкротился, но жива же. А у меня вонъ папаша подъ закладныя деньги даетъ, по просту говоря -- ростовщикъ, но не умирать же мнѣ отъ этихъ мерзостей...
   -- Не говорите, Тимоѳеева,-- промолвилъ Кретовъ, усиливаясь сдержать прыгающія губы,-- вѣдь, доказано, что больная совѣсть... Ахъ, вотъ и аптека!-- и, не объяснивши, что доказано, онъ спрыгнулъ съ саней. Квартира его оказалась совсѣмъ близко, во второмъ этажѣ деревяннаго небольшаго дома. Это была небольшая чистая комната. Онъ нанималъ ее у нѣмца-булочника, и по всему было замѣтно, что заботливая, хозяйская рука водворяла здѣсь нѣмецкій же порядокъ. И этой нѣмецкой чистотѣ придала какой-те семейственный характеръ иная рука, непремѣнно любящая и непремѣнно женская. На прибранномъ столѣ стояла большая фотографія въ орѣховой рамѣ,-- доброе лицо пожилой женщины съ купеческою "головкой" на волосахъ; на стѣнѣ висѣли портреты писателей изъ галлереи Шапиро, гравюра "Христа" Мункачи и "Марсельеза" Доре, пониже -- семейная группа съ тою же пожилою женщиной въ срединѣ; всюду лежали книги, но безъ пылинки на свѣжихъ обложкахъ, въ иныхъ виднѣлись вышитыя гарусомъ закладки; кровать за ширмами была покрыта бѣлоснѣжнымъ одѣяломъ; бархатный коврикъ лежалъ у ногъ; на окнахъ стояли недавно вымытые цвѣты, сквозь которые весело свѣтило солнце, заливая всю комнату съ ея крашенными полами и бѣленькими обоями.
   Впрочемъ, Людмила Михайловна ничего не замѣчала. Какъ во снѣ поднялась она по чистой лѣстницѣ съ холстинною дорожкой, какъ во снѣ услыхала голосъ отворившей имъ рыжеволосой, голубоглазой дѣвушки съ высокою грудью и нѣжно-румяными щеками.
   -- Это ви, фрейленъ Тимоѳеевъ?
   И когда вошла вслѣдъ за Тимоѳеевой въ комнату Кретова, тотчасъ же опустилась на первый попавшійся стулъ. Ноги ея подкашивались, и, попрежнему, страшно хотѣлось плакать. То, что разсказывала Тимоѳеева о медичкѣ, ничуть не заинтересовало ее, но она не могла отдѣлаться отъ потрясающихъ словъ записки, отъ этой полуулыбки на посинѣломъ лицѣ, отъ того ужаснаго чувства, которое упрямо твердило ей, что она, именно она виновата во всемъ этомъ.
   -- Выпейте воды. Лягте. Распустите корсетъ... что за варварская принадлежность костюма! Мамзель Амальхенъ, дайте, пожалуйста, какую-нибудь вашу кофту,-- изрекала Тимоѳеева съ свойственнымъ ей рѣшительнымъ видомъ. Немножко испуганная Амальхенъ принесла кофту и, безъ всякихъ разспросовъ, изо всѣхъ силъ старалась быть полезной. Скоро прибѣжалъ Кретовъ. Тимоѳеева, точно священнодѣйствуя, налила капель... Отъ нихъ ли, или отъ новыхъ и спокойныхъ впечатлѣній, отъ уютной и веселой комнатки, залитой солнечнымъ свѣтомъ, но Людмилѣ Михайловнѣ стала лучше. Тогда Тимоѳеева приказала Мишенькѣ сидѣть дома, пока Людмила Михайловна совершенно успокоится, и затѣмъ проводить ее домой, сама же торопливо удалилась, потому что нужно было переговорить съ гробовщикомъ и заказать вѣнокъ.
   -- Какая у васъ прелестная комната, -- спустя четверть часа выговорила Людмила Михайловна, начиная испытывать неловкость оттого, что лежитъ на чужой постели и въ чужой комнатѣ.
   -- Да, это правда,-- взволнованнымъ голосомъ отвѣтилъ Кретовъ,-- но, пожалуйста, не говорите.
   -- Ничего, мнѣ гораздо лучше. Эта дѣвушка -- хозяйка?
   -- Дочь хозяина. Пожалуйста, молчите, Людмила Михайловна. Вамъ не нужно еще капель?
   -- Нѣтъ, благодарю васъ. Я сейчасъ встану. Какая ужасная исторія, Михаилъ...-- Истерическая спазма опять перехватила ей дыханіе, и Кретовъ услыхалъ всхлипывающій звукъ.
   -- Боже мой! да забудьте же объ этомъ!-- вскрикнулъ онъ, бросаясь за ширмы, и, точно опомнившись, отскочилъ назадъ и сталъ звать Амальхенъ. Но въ то мгновеніе, когда онъ взглянулъ за ширмы, Людмила Михайловна въ первый разъ увидѣла, какъ измѣнилось его лицо, и была поражена выраженіемъ какой-то страдальческой любви въ его глазахъ. И вдругъ вспомнила о письмѣ, которое онъ приносилъ ей, и о томъ, что съ тѣхъ поръ не встрѣчалась съ нимъ. И тотчасъ же ощущеніе новой вины и, вмѣстѣ, жалость къ этому милому и честному мальчику заслонили отъ нея картину смерти.
   -- Ничего не надо. Благодарю васъ, -- торопливо произнесла Людмила Михайловна на встрѣчу голубоглазой нѣмкѣ, и когда та пристально взглянувъ на нее и на Кретова, удалилась, она, дѣйствительно, почувствовала себя совсѣмъ хорошо.-- Знаете что... Мишенька? Вы позволите называть васъ такъ?-- сказала она съ особенною лаской, -- я сейчасъ одѣнусь и вы дайте мнѣ кофе. У васъ, вѣроятно, прекрасный кофе? Я думаю, это будетъ лучше всякой валерьяны.
   И немного погодя вышла изъ-за ширмъ такая кроткая и красивая, съ такимъ выраженіемъ растроганности и доброты въ глазахъ, сіяющихъ отъ недавнихъ слезъ, что Мишенька такъ и затрепеталъ, охваченный чувствомъ восторженнаго благоговѣнія. Она замѣтила это, стыдливо улыбнулась и еще больше захотѣла приласкать его. И стала разспрашивать его о семьѣ, о жизни въ провинціи, о томъ, что будетъ онъ дѣлать, когда кончитъ курсъ. Понемногу перешли опять къ самоубійству медички, но Людмила Михайловна уже не волновалась такъ. А Кретовъ, въ связи съ этою смертью, началъ говорить о молодежи, потомъ перешелъ къ "больной совѣсти" и спросилъ, читала ли она объ этомъ у Глѣба Успенскаго, и, когда узналъ, что не читала, очень огорчился и предложилъ сейчасъ же прочитать вмѣстѣ. Людмила Михайловна съ удовольствіемъ согласилась. Такъ прошло много времени.
   -- Да, вы правы... вы правы...-- задумчиво повторяла Людмила Михайловна, и никогда еще не было ей такъ ясно, что она чужая въ сферѣ этихъ чистыхъ и прозрачно-честныхъ мыслей, что ея лирическое самозабвеніе съ Мансуровымъ и вообще вся ея жизнь -- ничто иное, какъ мерзость въ глазахъ такихъ вотъ людей, какъ этотъ милый мальчикъ. Да и на самомъ дѣлѣ мерзость.
   -- Ахъ, дорогой мой,-- сказала она, -- какъ вы счастливы и какъ я ничтожна, пуста, еслибъ вы знали! А, между тѣмъ, гдѣ путь? Какъ перемѣнить жизнь? Куда идти?
   Мишенька часто задавалъ себѣ именно такіе же вопросы и не находилъ отвѣта. Но теперь у него былъ отвѣтъ и, волнуемый тѣмъ, что Людмила Михайловна слушала его съ особеннымъ участіемъ и смотрѣла на него такъ, какъ никогда прежде не смотрѣла, онъ сталъ говорить быстро, много и горячо. Совершенно забывъ о медичкѣ, онъ привлекательными красками рисовалъ дорогу "честной труженицы". Сначала курсы,-- ключомъ бьетъ содержательная жизнь. Потомъ деревня,-- и опять бьетъ ключомъ содержательная жизнь... Припомнился ему "симпатичный образъ сельской учительницы". То-есть онъ не зналъ такой учительницы, но теперь былъ убѣжденъ, что знаетъ. Добрая, вся проникнутая идеей труда для народа, читаетъ бабамъ и мужикамъ хорошія книжки, пишетъ имъ письма, даетъ полезные совѣты, необыкновенно быстро, по самому научному методу выучиваетъ грамотѣ. Всѣ ее любятъ и съ радостью идутъ къ ней, ребятишки такъ и окружаютъ ее гурьбой. Комнатка у ней чистенькая, маленькая, съ бѣлою занавѣсочкой на окнѣ; хозяйка, старушка-Митревна, съ славными морщинками вокругъ глазъ, словоохотливая, веселая, подаетъ къ чаю славныя сливки и вообще ухаживаетъ за постоялицей, какъ за родною дочерью. На святкахъ учительница ѣдетъ въ городъ; къ тому времени является знакомая молодежь изъ столицъ; танцуютъ до упаду, веселятся, поютъ, говорятъ до разсвѣта о такихъ все славныхъ вещахъ... А потомъ опять въ деревню и за честный свой трудъ!
   Или женщина-врачъ... Собственно говоря, Мишенькѣ и женщины врача не случалось встрѣчать на деревенскомъ поприщѣ; въ ихъ уѣздѣ, по настоянію ротмистра-предводителя, никогда не приглашали женщинъ на должность земскихъ врачей; тѣмъ не менѣе, онъ, опять-таки, сказалъ, что знаетъ такую, и не солгалъ, потому что въ его воображеніи дѣйствительно носился знакомый и плѣнительный образъ женщины съ докторскимъ значкомъ на темно-синемъ платьѣ. И опять развертывалась передъ Людмилой Михайловной картина деревенской дѣятельности, идиллія труда, простыхъ и любовныхъ отношеній, бодрой и плодотворной жизни.
   Потомъ Мишенька раскритиковалъ поведеніе "культурныхъ людей", и, слогомъ начинающаго публициста, изобразилъ пустоту и дряблость, и вредъ ихъ жизни, и происходящую отъ этого опасность для всей расы. И, само собой, перешелъ затѣмъ къ народу. Онъ встрѣчалъ народъ только на городскихъ базарахъ, да проѣздомъ, но это ничего не значило, потому что въ его рукахъ была множество матеріаловъ и, главное, онъ любилъ народъ, какъ вѣрующіе люди любятъ Бога. Не то что вѣрилъ, -- на этотъ счетъ послѣдніе бытописатели, да и самъ Глѣбъ Успенскій давали слишкомъ много разочаровывающаго,-- но именно любилъ съ какою-то стихійною непреклонностью. Что касается знанія, то, не говоря уже о писателяхъ-беллетристахъ, которыхъ Мишенька прочитывалъ въ свое время съ неослабнымъ усердіемъ, въ его записной книжечкѣ находилось большое количество подходящихъ свѣдѣній, цитатъ и цифръ. Торопливо онъ развернулъ эту книжечку и, перебирая листочки, на одномъ читалъ, сколько въ Россіи безлошадныхъ и безземельныхъ, на другомъ -- какъ распредѣлены налоги и собственность, потомъ -- выписки изъ газетныхъ корреспонденцій и журнальныхъ статей, подробное указаніе литературы, перечень спеціальныхъ изслѣдованій по крестьянскому вопросу.
   Конечно, Мишенька не сказалъ Людмилѣ Михайловнѣ, что это старая, прошлогодняя книжечка, и что съ тѣхъ поръ любовь-то къ народу осталась, но интересъ сильно убавился, и въ новой книжечкѣ уже были выписки изъ Л. Толстаго, все больше о нравственномъ совершенствованіи и о смыслѣ жизни, да добрая половина была занята разными мрачными стихами и не менѣе мрачными афоризмами.
   А Людмила Михайловна слушала съ страннымъ чувствомъ. Она была очень несвѣдуща въ крестьянскомъ вопросѣ и о деревнѣ имѣла представленія развѣ по Парголову, да какъ сквозь сонъ о своей тамбовской деревнѣ, откуда ее девяти лѣтъ увезли въ Смольный, но съ своею обычною наблюдательностью она видѣла, что Мишенька увлекается, что жизнь "честной труженицы" совсѣмъ не усыпана розами, что точныя цифры, солидныя цитаты, художественныя описанія -- сами по себѣ, и, конечно, очень вѣрны, а народъ -- самъ по себѣ, и, конечно, нисколько не похожъ на Мишенькинъ народъ. Но, несмотря на это, взволнованный голосъ Мишеньки, его искреннее лицо, его наивныя рѣчи связывались для нея въ одно цѣльное впечатлѣніе съ свѣтленькими обоями, съ яркимъ солнечнымъ днемъ, съ какою-то дѣвическою чистотой этой милой комнатки. И какъ ей было жаль уходить отсюда! Какъ не хотѣлось возвращаться на "свой берегъ", гдѣ столь мало наивности, но за то нѣтъ и въ поминѣ такой хрустальной чистоты!...
   Они собрались идти вмѣстѣ и пѣшкомъ, потому что Людмила Михайловна была совсѣмъ здорова.
   -- Затворите за нами, фрейленъ Амалія!-- крикнулъ Мишенька, выходя на лѣстницу. Дверь такъ сильно распахнулась, что Людмила Михайловна невольно повернула голову и встрѣтилась глазами съ Амальхенъ; голубоглазая дѣвушка смотрѣла на нее съ неописуемою ненавистью... Это продолжалось одно мгновеніе, затѣмъ раздался глухой и гнѣвный звукъ, похожій на рычаніе, и дверь съ шумомъ захлопнулась.
   -- О!-- воскликнула Людмила Михайловна и съ лукавою улыбкой взглянула на Мишеньку,-- его лицо такъ и вспыхнуло цѣломудреннымъ румянцемъ. И, странное дѣло, до сихъ поръ Людмила Михайловна думала, что лучше, если бы Кретовъ не любилъ ее, изъ жалости къ нему думала такъ, но теперь ей стало пріятно, что онъ любитъ именно ее, а не эту влюбленную въ него нѣмку. Дома она оставила его обѣдать и, когда Сергѣй Иванычъ удалился послѣ обѣда въ свой кабинетъ, между ними опять пошла рѣчь о крестьянскомъ вопросѣ. Со словъ Кретова Людмила Михайловна составила списокъ книгъ и статей, хотѣла прочитать все это. Кое-что рѣдкое и, отчасти, запрещенное Мишенька обѣщался принести. При наступленіи сумерокъ онъ сталъ было прощаться, но она удержала его. Ей хотѣлось еще насладиться тѣмъ умиленіемъ, которое она испытывала въ его присутствіи. И не велѣла зажигать лампы. Но просидѣть такъ удалось не долго. Она только что рѣшилась упомянуть о письмѣ и попросить его, чтобы не обижался, и опять повторить, что она ничтожная и пустая женщина, какъ раздался звонокъ и Дуняша побѣжала отворять. Кретовъ вскочилъ и прерывающемся голосомъ сталъ прощаться. Его взглядъ сдѣлался такимъ жалкимъ, губы сложились въ такую страдальческую улыбку, что Людмила Михайловна, не отдавая себѣ отчета, безъ сознанія повинуясь какой-то слѣпо влекущей силѣ, взяла руками его голову и крѣпко поцѣловала. И вдругъ съ испугомъ почувствовала, что онъ весь затрепеталъ отъ ея поцѣлуя, что горячія губы льнутъ къ ея рукамъ, платью, ищутъ ея лицо, что она въ сильныхъ объятіяхъ...
   -- Сумасшедшій... Тише... Входятъ!-- прошептала она, быстро отстраняясь.
   -- Но я же люблю, люблю васъ!-- съ рыданіемъ вырвалось у Мишеньки.
   Въ другой комнатѣ послышался голосъ Мансурова. Кретовъ выбѣжалъ, закрывая руками лицо.
   Андрей Петровичъ былъ очень удивленъ тѣмъ, что Людмила Михайловна не выходила къ нему болѣе получаса, и чрезвычайною сухостью ея обращенія. Многое объяснилось, когда она сказала о самоубійствѣ медички и что была тамъ, но, все-таки, Мансурова кольнуло. Онъ сказалъ по поводу смерти, что необходима резиньяція, и, въ сущности, это самое простое дѣло. Она вспыхнула и съ внезапнымъ раздраженіемъ отвѣтила:
   -- Ахъ, Андрей Петровичъ, животныя, и тѣ тоскуютъ, когда ихъ изъ стада уводятъ на бойню! Позвольте же мнѣ на этотъ разъ взять примѣръ съ нихъ.
   Ему тоже захотѣлось сказать что-нибудь непріятное, но въ это время вошелъ Сергѣй Иванычъ и предложилъ ему сыграть въ пикетъ, а потомъ съ самымъ беззаботнымъ видомъ уговорилъ его ѣхать въ Михайловскій театръ, къ французамъ. Людмила Михайловна только презрительно усмѣхнулась.
   

IX.
Развязка.

   Прошелъ часъ, другой. Дуняша входила и выходила, съ недоумѣніемъ взглядывала на барыню и, наконецъ, заключила, что, должно быть, разссорились. Недаромъ же Андрей Петровичъ уѣхалъ съ бариномъ въ театръ, чего никогда не случалось. Людмила Михайловна неподвижно сидѣла за фортепіано, прислонившись къ нему головою... Мысли ея неслись быстро, быстро какими-то несвязными отрывками. Снова представлялась убогая комната и въ ней трупъ съ страшною полуулыбкой... Отъ голода! И, въ связи съ тѣмъ, что она отвѣтила Мансурову, ей припомнились слова Экклезіаста: "Участь сыновъ человѣческихъ и участь животныхъ -- участь одна. Какъ тѣ умираютъ, такъ умираютъ и эти, и одно дыханіе у всѣхъ, и нѣтъ у человѣка преимущества передъ скотомъ"...
   -- Правда, правда,-- шептала Людмила Михайловна, но тотчасъ же подумала о Мишенькѣ, краснѣя вспомнила, какъ онъ бросился цѣловать ее, вновь ощутила прелесть рѣчей, переполненныхъ энтузіазмомъ, и подумала, что не совсѣмъ правда въ Экклезіастѣ. И сладкая жажда жизни закипѣла въ ней, вставали перспективы, дразнящія какимъ-то невѣдомымъ, безпредметнымъ счастьемъ. Потомъ опять трагическая нота звучала въ душѣ, противорѣчивыя чувства, непримиримыя мысли боролись между собою, вызывая то слезы, то улыбку, желаніе смерти и желаніе радости.
   Чтобы прекратить эту смуту, она невольно взяла аккордъ. И раздавшійся звукъ тотчасъ же наполнилъ ея грудь знакомымъ ей чувствомъ меланхолическаго наслажденія, претворилъ все противорѣчивое и непримиримое въ мечты, въ музыку, въ то особое настроеніе души, которое не назовешь и не выскажешь. Она играла долго, долго...
   И, сама не зная, какъ это случилось, когда и почему измѣнились ея мысли, застала себя въ такой дали отъ всего нынѣшняго дня, что даже удивилась немножко. Все мрачное отошло отъ нея; дѣйствительность перестала быть; отравившаяся медичка, Мишенька, крестьянскій вопросъ, Мансуровъ, ученіе Будды и даже то, что вотъ горитъ прекрасная лампа, часы показываютъ десять, въ двери видѣнъ коверъ гостиной и отсвѣчиваетъ трюмо, Дуняша прошла на цыпочкахъ,-- все, все казалось ей смутнымъ и неинтереснымъ сномъ. Съ видомъ гордаго вдохновенія, съ такимъ лицомъ, какъ будто была царица, а кругомъ безчисленное множество восхищенныхъ ею рабовъ, съ такимъ чувствомъ, какъ будто смотрѣла на себя и любовалась на свою красоту, тѣшилась властью этой красоты, она запѣла, наслаждаясь тѣмъ, что у ней такой звучный, такой красивый и послушный голосъ.
   Вдругъ захлопали въ ладоши и чей-то знакомый голосъ крикнулъ съ восторгомъ:
   -- Браво! Браво!
   Въ дверяхъ стоялъ Иванъ Иванычъ Роговъ.
   -- Боже, какъ вы меня испугали!-- произнесла Людмила Михайловна, дѣйствительно испуганная до того, что пальцы ея похолодѣли и ноги подкашивались. Но это продолжалось одну секунду. Съ обрадованнымъ лицомъ она пошла къ нему на встрѣчу и такъ крѣпко пожала его руку, какъ будто это былъ лучшій ея другъ. То, что совершалось теперь въ ея душѣ, отчего она пѣла съ такимъ выраженіемъ отваги и дерзкаго вызова, какъ нельзя болѣе совпадало съ этимъ неунывающимъ, отважнымъ и дерзкимъ человѣкомъ.
   -- Откуда такъ неожиданно?
   Онъ сказалъ, что изъ Москвы, и только успѣлъ переодѣться, какъ поспѣшилъ къ "коллегѣ" узнать о нѣкоторыхъ "прелиминаріяхъ".
   -- Гдѣ онъ?
   -- А! вы къ нему... Очень жаль, онъ уѣхалъ съ Андреемъ Петровичемъ Мансуровымъ въ театръ.
   -- И вы...
   -- Одна, какъ видите. И, къ сожалѣнію, не могу вамъ быть полезна въ юридическихъ вопросахъ.
   -- Къ чорту юридическіе вопросы! Спойте еще, голубушка. Ахъ, какъ вы божественно поете! Да, послушайте, вамъ, должно быть, очень весело живется? Или собираетесь на приступъ и подбадриваете себя?
   -- И то, и другое.-- Вдругъ шаловливая мысль мелькнула въ ея головѣ.-- Знаете, что, Иванъ Иванычъ,-- сказала она торопливо,-- поѣдемте въ оперу? Идетъ Карменъ. Къ третьему акту, вѣроятно, попадемъ. Хотите?
   -- Это чтобы удивить господина Мансурова?-- лукаво спросилъ Роговъ.
   -- Чтобы удивить господина Мансурова.
   -- Отлично, ѣдемте смотрѣть Карменъ.
   Черезъ десять минутъ рысаки мчали ихъ въ театръ. Людмилѣ Михайловнѣ было ужасно весело, она закидывала голову и смотрѣла на звѣзды, наклонялась такъ, чтобы клубы мелкаго снѣга изъ-подъ копытъ попадали прямо въ лицо, хохотала остротамъ Рогова, готова была выпрыгнуть изъ саней отъ одолѣвавшей ее удали и отъ того радостнаго сознанія, что вотъ она молода, сильна и дѣлаетъ что хочетъ. Они пріѣхали въ антрактѣ и подъ руку поднялись въ фойе. Людмила Михайловна, улыбаясь, взглянула на себя въ зеркало: черное кружевное платье удивительно шло къ ней и какъ нельзя лучше выдѣляло молочную бѣлизну шеи, а маленькіе брилліанты въ ушахъ точно соперничали съ влажнымъ блескомъ глазъ. И радость своимъ красивымъ существованіемъ еще больше овладѣла Людмилой Михайловной. И оттого, что въ фойе нельзя уже было дѣлать рѣзкихъ движеній и хохотать, это чувство радости сосредоточилось въ выраженіи глазъ, въ едва мелькающей улыбкѣ, въ поступи, и такъ преобразило Людмилу Михайловну, что при встрѣчѣ съ нею невольно останавливались.
   У Рогова и здѣсь нашлось множество знакомыхъ. Нѣкоторыхъ онъ называлъ, другихъ Людмила Михайловна узнавала по портретамъ и потому, что встрѣчала на разныхъ засѣданіяхъ и торжествахъ. Это были все громкія имена изъ судебнаго, административнаго и артистическаго міра. И какъ Рогову было пріятно, что останавливались при встрѣчѣ съ его дамою, такъ было пріятно ей, что она ходитъ подъ руку съ знаменитымъ человѣкомъ, и если захочетъ, то познакомится и съ другими знаменитыми людьми.
   Иванъ Иванычъ не совсѣмъ понималъ, что за настроеніе у Людмилы Михайловны, и всѣмъ существомъ своимъ насторожился, чтобы понять. Онъ пробовалъ и съ той, и съ другой стороны, снова намекалъ на Мансурова, закинулъ крючекъ о трудностяхъ семейной жизни, заговорилъ даже объ общественныхъ дѣлахъ и объ искусствѣ... Но скоро увидѣлъ, что въ истинныя причины ему не проникнуть, да и не надо. На нее нахлынула какая-то волна, сквозь которую нельзя было различить ни мыслей, ни тѣхъ чувствъ, которыя занимали ее, можетъ быть, еще сегодня, но въ самой этой волнѣ переливались такія краски, играла такая чарующая радуга, что въ концѣ-то концовъ незачѣмъ было и добиваться, изъ какого она источника. Роговъ принялъ только къ свѣдѣнію, что Людмила Михайлова равнодушно отозвалась о Мансуровѣ, уклончиво -- о семейной жизни, неохотно -- объ общественныхъ дѣлахъ и объ искусствѣ, и, напротивъ, съ необычайнымъ увлеченіемъ болтала всякій милый вздоръ -- тѣ скользящія слова обо всемъ и ни о чемъ, въ которыхъ вся суть, какъ они сказаны. И еще принялъ къ свѣдѣнію Иванъ Иванычъ одну особенность въ ея шаловливомъ настроеніи... Онъ былъ, дѣйствительно, смѣлый человѣкъ, а съ женщинами и до дерзости, но отнюдь не грубый человѣкъ, потому что никогда не ошибался, гдѣ нужно быть смѣлымъ и гдѣ нѣтъ. И вотъ именно эта его способность не ошибаться дѣлала его особенно опаснымъ, какъ говорили московскія дамы, и именно благодаря ей, онъ уловилъ въ настроеніи Людмилы Михайловны то, что мысленно называлъ жаждою необыкновеннаго.
   -- Мы, голубушка, отсюда ужинать къ Кюба?-- сказалъ онъ, наклоняясь къ ея уху, когда опера подходила уже къ концу.-- Грѣшно было бы кончить по шаблону нешаблонный вечеръ и мирно вечерять у семейнаго очага!
   -- Отлично!-- весело отвѣтила Людмила Михайловна.-- Но вы мнѣ разскажете о вашихъ московскихъ побѣдахъ? Вѣдь, вы, говорятъ, о, какой!
   -- Какъ на духу откроюсь.
   Поѣхали къ Кюба. Ужинъ былъ сервированъ въ особомъ кабинетѣ. Людмила Михайловна съ любопытствомъ осматривалась и находила, что немножко страшно и неловко, но, все-таки, очень интересно. Ей никогда не приходилось бывать въ ресторанахъ въ такой интимной обстановкѣ. За стѣною слышна была музыка, раздавались мужскіе и женскіе голоса, хохотъ, французскія восклицанія. Позднѣе отличный таперъ началъ играть вальсы и, должно быть, составились танцы: шпоры красиво и отчетливо отбивали тактъ своимъ мелкимъ, серебрянымъ звономъ.
   -- Отлично!-- съ восторгомъ воскликнула Людмила Михайловна, покачивая головою въ тактъ вальса и звенящихъ шпоръ.
   -- Гвардейское воинство празднуетъ союзъ съ Франціей,-- сказалъ Роговъ и предложилъ вина Людмилѣ Михайловнѣ.
   Было такъ жарко, что она залпомъ выпила бокалъ студенаго и ароматичнаго шампанскаго. Иванъ Иванычъ съ перваго же блюда пустился разсказывать о своихъ похожденіяхъ. Невозможно было не хохотать его юмористическимъ описаніямъ и, въ душѣ, не удивляться и не досадовать на безпрерывные успѣхи, о которыхъ онъ сообщалъ такъ ловко, какъ будто это были не успѣхи, но пораженія.
   -- Боже мой, сколько глупыхъ женщинъ!-- съ комическимъ вздохомъ восклицала Людмила Михайловна.
   Тогда онъ началъ разсказывать исторію своей первой, настоящей любви. Онъ былъ студентъ, она -- жена стараго, параличнаго фабриканта, за котораго вышла по настоянію отца, разорившагося барина изъ Рюриковичей. По рекомендаціи Никиты Крылова, фабрикантъ взялъ "выдающагося студента" въ секретари; приходилось встрѣчаться, часто говорить, потомъ ей понадобилось изучать россійскую литературу. Къ концу курса фабрикантъ умеръ и вдова поѣхала за границу. Они встрѣтились на Рейнѣ, въ маленькомъ городкѣ, точь въ точь въ такомъ же, который описанъ въ Тургеневской Асѣ.
   Точно по волшебству, голосъ Рогова измѣнился и зазвучалъ какою-то элегическою нѣжностью; остроты исчезли; меткія и безпощадныя замѣчанія уступили мѣсто раздумью; мастерской языкъ пріобрѣлъ художественную, поэтическую силу.
   Вдова была больна и чувствовала, что смерть близко. И торопилась жить, любить, насладиться въ послѣдній разъ "дивами искусствъ и дивами природы". Объѣхавъ Рейнъ, они посѣтили Швейцарію, потомъ итальянскія озера. Жили въ Венеціи, въ Римѣ, близъ Неаполя, и къ зимѣ переѣхали на Ривьеру. Тамъ не далеко отъ Больё она и умерла въ чудное апрѣльское утро.
   Людмила Михайловна слушала, полузакрывъ глаза. Да, она понимаетъ такую любовь и такую смерть. Томные звуки вальса нѣжили ее и дразнили. Вставали венеціанскія лагуны въ лунномъ свѣтѣ, грезился тихій плескъ волны, увлекающей гондолу, ударъ весла внезапно вызывалъ отзвукъ въ молчаливыхъ и задумчивыхъ дворцахъ. Высились горы, развертывалась зовущая морская даль, звучала серенада въ виду воздушныхъ очертаній Капри. А отъ живописныхъ развалинъ вѣяло древностью, легендами, грустью о минувшемъ, которое ушло куда-то и не возвратится, какъ уйдетъ и не возвратится молодость, красота, все, все...
   -- О, знаете ли, я завидую этой женщинѣ!-- воскликнула Людмила Михайловна и, въ дружескомъ порывѣ, пожала руку Ивана Иваныча, потомъ добавила въ полголоса:-- И какъ вы удивительно разсказываете!
   -- На томъ стоимъ-съ!-- сошкольничалъ Роговъ, внезапно выходя изъ задумчивости и измѣняя растроганное выраженіе лица. И заговорилъ о другомъ.
   Теперь онъ разсказывалъ не о себѣ, но о безчисленныхъ романахъ, волокитствахъ и интрижкахъ своихъ знакомыхъ. Эти разсказы сплетались такъ искусно, что Людмилѣ Михайловнѣ начинало казаться, что весь свѣтъ стоитъ на одномъ и томъ же. Особое любопытство ее подмывало. Иванъ Иванычъ часто прерывалъ себя словами:
   -- Ну, голубушка, по кодексу мѣщанской морали, здѣсь точки. Какъ прикажете?
   Людмила Михайловна, смѣясь, отвѣчала, что на этотъ разъ можно безъ точекъ, и съ пылающими щеками выслушивала подробности, которыя, впрочемъ, излагались вполнѣ изящно и прилично.
   Потомъ опять пошли остроты, дружная болтовня о милыхъ и тонкихъ пустякахъ. За стѣной опятъ пѣли, слышались французскія фразы, хохотъ, даже поцѣлуи. Голова Людмилы Михайловны кружилась отъ выпитаго вина. Впрочемъ, все было ужасно хорошо и ново. Главное, ново, и она ужь не госпожа Горенская,-- мыслимо ли той кутить въ отдѣльномъ кабинетѣ и вдвоемъ?-- а какая-то совсѣмъ другая женщина, только что начинающая жить. И еще было ужасно смѣшно, что Роговъ смотрѣлъ на нее такими глазами. Вотъ и знаменитость, и умница, и талантъ, и любовь была такая поэтичная, а какъ смотритъ! Впрочемъ, ей рѣшительно не страшно съ нимъ, развѣ чуть-чуть! Она даже не отняла руку, которую онъ цѣловалъ съ такимъ видомъ, какъ будто это самое обыкновенное дѣло. И вспомнила мансуровское выраженіе: музыка ощущеній... Да, это похоже на музыку. И съ жаднымъ любопытствомъ прислушивалась внутри себя; чувствовала, какъ по спинѣ пробѣгалъ тотъ холодъ вдохновенія, который овладѣвалъ ею, когда она очень хорошо пѣла, или играла на фортепіано, или слушала Рубинштейна и Зембрихъ.
   Вдругъ ей сдѣлалось, дѣйствительно, страшно: Роговъ наклонился такъ близко, что она почувствовала его горячее дыханіе. Она хотѣла вскрикнуть, вскочить; холодъ превратился въ ознобъ. Но это было одно мгновеніе. Когда Роговъ обнялъ ее, у ней не вырвалось звука; не было ни страха, ни радости, ни размышленій. Не она, а что-то постороннее въ ней напрягло ея руки необыкновенною силой, но тотчасъ же въ ея головѣ сверкнуло, что онъ сильнѣе, и, вмѣсто того, чтобы отшатнуться, она прильнула къ его ищущимъ поцѣлуя губамъ.
   Мансуровъ въ тотъ же вечеръ раскаялся, что поѣхалъ въ театръ. Во-первыхъ, съ Сергѣемъ Иванычемъ было нестерпимо скучно; во-вторыхъ, тамъ недоставало привычной "безумной ночи". На утро онъ отправился съ оправданіями.
   -- Барыня нездорова и не приказали принимать, -- объявила Дуняша.
   -- Очень больна?-- съ безпокойствомъ спросилъ Андрей Петровичъ.
   -- Не то чтобъ очень, но не приказано принимать.
   -- Вы путаете, Дуняша. Не можетъ быть, чтобы меня...
   -- Зачѣмъ же-съ? И васъ не приказали!-- съ особеннымъ удовольствіемъ подчеркнула дѣвушка и захлопнула дверь.
   -- А Сергѣй Иванычъ?-- въ догонку крикнулъ Мансуровъ.
   -- Они въ судѣ-съ.
   "Что это такое?-- подумалъ Мансуровъ,-- шутка? капризъ? досада на вчерашнее?" И на другой день опять пошелъ. У подъѣзда стояли великолѣпныя лошади. Андрей Петровичъ невольно залюбовался ими.
   -- Вотъ, сударь, парочка-то! Бывало, вельможѣ въ пору, а теперь...-- сказалъ старичокъ-швейцаръ, весьма благоволившій къ Мансурову за его щедрость.
   -- Чьи это?
   -- Адвоката Рогова, московскаго. Не угодно ли: на двѣ недѣли нанялъ, триста цѣлковыхъ отвалилъ... Охо-хо-хо!
   -- Онъ у Горенскихъ?
   -- У нихъ-съ. Должно полагать, у барыни. Сергѣй-то Иванычъ въ правительствующій сенатъ уѣхали.
   -- Да, вѣдь, Людмила Михайловна больна?
   -- Не слыхать-съ. Да врядъ ли. Вчера весь вечеръ на фортепьянахъ играли. Куда же вы, сударь?
   -- Я не къ нимъ. Я иду на Литейную,-- пробормоталъ Андрей Петровичъ, торопливо удаляясь отъ подъѣзда. За угломъ онъ встрѣтилъ Кретова. Юноша шелъ съ неопредѣленно-устремленнымъ взглядомъ, съ выраженіемъ какого-то радостнаго торжества на раскраснѣвшемся отъ мороза лицѣ, и несъ книгу подъ мышкой. Когда Андрей Петровичъ назвалъ его, онъ растерялся такъ, какъ будто его застигли врасплохъ въ очень важномъ и секретномъ дѣлѣ, позабылъ протянуть руку, потомъ протянулъ съ преувеличенною поспѣшностью.
   -- Куда вы бѣжите?-- спросилъ Мансуровъ, невольно улыбаясь на радостное и смущенное лицо красиваго мальчика.
   -- Да вотъ... Ужасно, знаете, рѣдкая вещь эта статья. Вѣроятно читали? Пореформенное хозяйство Николая --ова?
   -- Читалъ, читалъ въ свое время. Но спѣшите-то куда?
   -- Людмила Михайловна очень интересовалась.
   -- А! Ну, до свиданія-съ.
   Мансуровъ прикоснулся къ шляпѣ и почти съ ненавистью взглянулъ на Мишеньку. Тотъ угадалъ, отчего эта ненависть, и еще больше смутился и обрадовался. Но тотчасъ же подумалъ, какъ это гнусно радоваться страданіямъ другихъ, и хотѣлъ сказать что-нибудь пріятное Мансурову, даже сдѣлать что-нибудь великодушное; однако, не успѣлъ, и, какъ на крыльяхъ, устремился дальше. Быстро вошелъ онъ на подъѣздъ; стыдливо уклоняясь отъ услугъ швейцафа, снялъ пальто, упругими шагами взбѣжалъ на третій этажъ и остановился, схватившись за сердце. Потомъ вздохнулъ съ блаженнымъ видомъ и робко придавилъ пуговку звонка. Колокольчикъ едва отозвался, но Дуняша услыхала, отворила дверь и такъ и разцвѣла отъ удовольствія.
   -- Дома?...-- пролепеталъ Мишенька, не осмѣливаясь прибавить, что ему нужно Людмилу Михайловну.
   -- Пожалуйте, милый баринъ. Барыня дома. Идите прямо въ ихъ кабинетъ... Господинъ Роговъ, должно быть, скоро уѣдетъ.
   Послѣднія слова чрезвычайно огорчили Мишеньку. Одно мгновеніе ему захотѣлось сбѣжать, но, внутренно упрекнувъ себя за противный эгоизмъ, онъ стиснулъ въ рукѣ книжку журнала и съ напускною развязностью зашагалъ по ковру. И, пріотворивъ дверь, отшатнулся съ ужасомъ. Увидавъ Мишеньку, Людмила Михайловна слабо вскрикнула, вырвалась изъ объятій Ивана Иваныча,-- неизъяснимое выраженіе стыда мелькнуло въ ея затуманенныхъ главахъ,-- и, когда смертельно поблѣднѣвшій Кретовъ, шатаясь, пошелъ назадъ, бросилась за нимъ.
   -- Умоляю васъ...-- произнесла она дрожащимъ голосомъ,-- выслушайте меня... Это мой мужъ. То-есть я развожусь съ мужемъ и выхожу за Ивана Иваныча... Простите меня!
   Мишенька хотѣлъ сказать, что презираетъ и еще что-то обидное, но, вмѣсто словъ, издалъ какой-то горестный звукъ и кротко улыбнулся. Во всю свою жизнь Людмила Михайловна не могла забыть этой кроткой улыбки.
   -- Боже мой! скорѣй бы, скорѣе отсюда!...-- воскликнула она, возвращаясь къ Рогову и тоскливо заламывая руки. И внезапно разрыдалась. Напрасно Иванъ Иванычъ утѣшалъ ее, говоря, что нужно только немножко, только одну недѣлю подождать, она и сквозь рыданія повторяла:-- Скорѣе, скорѣе... Увозите меня отсюда... Куда-нибудь, все равно!
   На другой день въ средѣ учащихся и людей къ нимъ близкихъ разнесся слухъ о новомъ самоубійствѣ. Потомъ это было напечатано въ газетахъ и вызвало печатныя же соображенія о деморализаціи молодежи... Несчастный красивый мальчикъ написалъ передъ смертью только одну строчку: "Прости, милая мама, но повѣрь, что я не могъ иначе".
   Наступилъ мартъ. Въ воздухѣ пахло весною и обнаженными отъ снѣга, мокрыми и грязными улицами. Вѣтеръ дулъ съ моря и поднималъ Неву. Великопостный звонъ разносился съ унылою ясностью.
   Въ Москву отходилъ поѣздъ. Задолго до звонка къ вокзалу подъѣхали два молодыхъ человѣка, не спѣша поднялись на каменныя ступени и остановились, ожидая, пока носильщикъ возьметъ вещи. На площади катились экипажи, звенѣли конви, въ разныхъ направленіяхъ сновали торговцы съ лотками, проходилъ народъ. Яркое солнце блистало въ быстро-мелькающихъ спицахъ колесъ, въ зеркальныхъ окнахъ, на лаковыхъ стѣнкахъ вагоновъ, на поверхности лужъ, разлившихся тамъ и сямъ. Знаменская церковь такъ ослѣпительно бѣлѣла, что больно было смотрѣть.
   -- Ахъ, Мансуровъ, я вамъ завидую!-- сощуриваясь сквозь очки, сказалъ крошечный и худосочный молодой человѣкъ, въ легенькой ильковой шубкѣ.-- Это небо... это солнце... благословенныя нивы съ пѣснью жаворонка. А, впрочемъ, есть своя прелесть и въ столицѣ. Я люблю большіе города, Мансуровъ; въ ихъ смутномъ шумѣ мнѣ чувствуется вздохъ человѣчества. Въ ихъ громадности -- невѣроятныя усилія цивилизаціи. А когда природа такъ ликуетъ,-- онъ сдѣлалъ изящное мановеніе рукою,-- я вижу великую антитезу: улыбку на кладбищѣ, цвѣты на трупѣ... Слышите звонъ? Призывъ вѣчности!...
   -- Вотъ и напечатайте въ апрѣльской книжкѣ,-- язвительно усмѣхаясь, сказалъ Мансуровъ.
   -- Вы думаете? Да, это мысль. Но успѣю ли? Я такъ занятъ своей поэмой. Я занятъ именно тѣмъ, чтобы уловить этотъ сладкій ужасъ смерти. Не правда ли? Объ этомъ мало думаютъ въ наше меркантильное время. А, между тѣмъ, это все. Это важнѣе принциповъ 89 года, какъ сказалъ Тургеневъ о красотѣ. Все идетъ къ смерти; мистическая струя могильнаго холода просачивается во всѣ радости жизни. Вершины человѣческой мысли приводятъ къ безнадежности; настоящее великое искусство въ результатѣ своемъ печально. Зачѣмъ отворачиваться? Высшая культура не есть альфа, но есть омега. Пусть смерть возведется въ перлъ созданія, какъ возведена любовь въ Ромео и Джульетѣ: человѣчество вздохнетъ свободно.
   Андрей Петровичъ хотѣлъ отвѣтить, но ему не хотѣлось разжимать судорожно стиснутыя губы. Присутствіе этого поэтика, его стараго лицейскаго товарища и полупризнаннаго столпа россійскаго необуддизма, причиняло ему почти физическую боль,-- впрочемъ, какъ и этотъ рѣжущій блескъ, и видъ оживленной площади, и влажный весенній воздухъ. Не дослушавъ, онъ круто повернулся къ дверямъ вокзала и съ болѣзненною досадой увидѣлъ, что и поэтъ слѣдуетъ за нимъ, намѣреваясь распространить свои мысли. И, взглянувъ впередъ, увидѣлъ, что изъ глубины вокзала идутъ на встрѣчу Егорушка съ Еленой Евдокимовной Прытковой. Скрыться было поздно, Прыткова узнала его и назвала по имени. Съ насильственною улыбкой онъ пожалъ протянутыя ему руки и, уловивъ жалостливый взглядъ Аленушки, такъ и застоналъ. И схватился за щеку.
   -- Ахъ, проклятые зубы!... И вы... тоже ѣдете?
   -- Вотъ отлично!-- воскликнула Аленушка съ притворною веселостью,-- по-землячески устроимся. Со мной чайникъ, двѣ кружки... Вы, Егорушка, не забыли купить сахару?
   Гнѣвышевъ молча и съ обычною серьезностью указалъ на оттопыренный свой карманъ.
   -- Я, къ сожалѣнію, въ первомъ классѣ: у меня permis,-- процѣдилъ Мансуровъ, и съ внезапнымъ злорадствомъ подтолкнулъ впередъ человѣчка въ ильковой шубкѣ.-- Позвольте вамъ представить, Елена Евдокимовна: нашъ извѣстный поэтъ князь Смецкой-Дубасовъ. А это -- Юрій Васильичъ Гнѣвышевъ... вотъ пренебрегъ университетскою наукой и ѣдетъ служить въ земство.
   Князь защебеталъ, какъ скворецъ. Всѣ вчетверомъ пошли на платформу. Литературно-построенныя фразы о тщетѣ, о поэтическихъ мотивахъ въ чувствѣ страданія, о роковомъ призваніи людей, вкусившихъ плодъ высокой мысли, о томъ, что человѣчество подобно древу, а культурный классъ -- благоухающимъ цвѣтамъ этого древа и его удѣлъ погибать оплодотворяя,-- всѣ эти фразы причиняли Мансурову невыносимое страданіе, какъ и красивое лицо Аленушки съ брызжущимъ отъ него здоровьемъ, какъ и непроницаемая серьезность Гнѣвышева.
   -- Ахъ, проклятые зубы!-- повторилъ онъ, чтобы объяснить вновь вырвавшееся стенаніе.
   -- Не хотите ли положить опій?-- спросила Аленушка, съ участіемъ заглядывая ему въ глаза, и, тотчасъ же, по выраженію этихъ глазъ, поняла, что сдѣлала глупость, и смѣшалась.
   -- Извините меня,-- хриплымъ голосомъ произнесъ Мансуровъ,-- вѣроятно, увидимся въ Княжихъ-Липахъ... Прощайте, князь, благодарю, что проводили,-- и, избѣгая смотрѣть на нихъ, быстро пошелъ въ вокзалъ.
   Аленушка и Гнѣвышевъ переглянулись.
   -- Прелестный человѣкъ, но съ странностями,-- вымолвилъ Смецкой, снисходительно улыбаясь,-- мы встрѣчаемся, но рѣдко въ благопріятныхъ условіяхъ. Большею частью наши встрѣчи происходятъ въ такъ называемомъ обществѣ. А, между тѣмъ, я его никогда не упускалъ изъ вида. Вообразите, онъ еще въ лицеѣ писалъ стихи, и преизрядные. Потомъ весьма толково воспитывалъ въ себѣ чувство прекраснаго. Какъ проникновенно понималъ антологію! Затѣмъ его развитіе направилось мнѣ лично не симпатичнымъ путемъ: въ мрачные дни конца семидесятыхъ годовъ я имѣлъ случай видѣть его въ опасномъ обществѣ. Говорятъ, его стихи подражали неистовымъ ямбамъ Барбье въ то время. Но теперь мы сошлись во всемъ, если исключить детали, и не дальше какъ осенью я былъ счастливъ указать ему на великолѣпное произведеніе Эдвина Арнольда. Въ немъ сидитъ демонъ,-- это, насколько я освѣдомленъ, фамильная черта Мансуровыхъ,-- но ничего: извѣстная примѣсь демонизма даетъ особый привкусъ тихой и печальной мудрости. И особенно цѣнится въ поэзіи нашихъ дней. Не правда ли? Великой антитезѣ мірозданія довлѣетъ антитеза чувствъ, и...
   -- Елена Евдокимовна, намъ пора брать билеты,-- сказалъ Егорушка съ такимъ видомъ, какъ будто все это время дѣйствительно щебеталъ скворецъ, а не излагалъ свои изящно-меланхоличныя мысли "нашъ извѣстный поэтъ" и полупризнанный столпъ необуддизма.
   -- Ахъ, извините, пожалуйста!-- воскликнулъ сконфузившійся Смецкой и съ утонченною вѣжливостью расшаркался.
   -- Вотъ чудакъ!-- улыбаясь, прошептала Аленушка, но тотчасъ же на ея свѣжемъ лицѣ легла тѣнь.-- А знаете, Егорушка, Андрей Петровичъ серьезно болѣнъ. Замѣтили, какой у него нехорошій взглядъ? И какъ блѣденъ, бѣдняга. Надо слѣдить за нимъ. Эта госпожа, дѣйствительно, уѣхала съ адвокатомъ?
   Гнѣвышевъ утвердительно кивнулъ головой.
   -- А несчастный Кретовъ... Ахъ, какая печальная исторія!-- и она по-дѣтски, полною грудью вздохнула.-- А все оттого, что забываютъ первыя обязанности...
   -- Оттого, что эстетики и абсолютные дармоѣды,-- съ неподкупнымъ выраженіемъ добавилъ Егорушка.
   -- Да, это такъ. Но знаете ли что: поѣдемте съ нимъ вмѣстѣ. Видно, разоримся на второй классъ. Кстати, я же никогда и не ѣзжала въ такой роскоши.
   Гнѣвышевъ опять кивнулъ головой и пошелъ брать билеты. Помѣстившись въ отдѣльномъ купэ, Андрей Петровичъ вздохнулъ свободно. Теперь, по крайней мѣрѣ, никто не осмѣлится съ участіемъ заглянуть ему въ глаза и постылый звукъ человѣческой рѣчи не коснется болѣе его слуха... Слава Богу!
   Потянулись предмѣстья, фабрики, заборы, могилы. Мелькнула кладбищенская платформа съ только что доставленною партіей мертвецовъ въ разнообразно-окрашенныхъ гробахъ... Спустя часъ развернулись дали, пошла болотистая пустыня.
   Мансуровъ смотрѣлъ въ окно. Чахлый ельникъ прерывался чахлыми полями съ кое-гдѣ бѣлѣющимъ снѣгомъ; чернѣли деревушки точно безпорядочно-накиданный ворохъ дровъ; баба остановилась у полотна дороги; мальчишка вытянулся около будки, серьезно и почтительно вздымая флагъ; тупо уставилась корова, пережевывая жвачку. Какъ все глупо и скучно! Мѣрный грохотъ поѣзда, свистки, звонки, пронзительное эхо въ лѣсахъ, монотонные выкрики, какая станція и сколько стоитъ поѣздъ,-- все сливалось въ одно унылое и безпокойное ощущеніе.
   Ночь. Въ купэ тускло свѣтится фонарь, задернутый синимъ. Смутный гудъ не убаюкиваетъ, но раздражаетъ. Въ головѣ колышется, также какъ колышутся стѣнки вздрагивающаго вагона, какъ диванъ съ не въ мѣру гибкими пружинами. Не спится.
   Ахъ, какая тоска въ этомъ непрерывномъ движеніи колесъ и болѣзненно-быстрыхъ мыслей!... Что случилось? Куда онъ ѣдетъ? Зачѣмъ Роговъ? Отчего застрѣлился этотъ милый мальчикъ? И опять мерещится ненавистная, загадочная, зловѣщая красота. Не Ундина теперь!
   Мансуровъ засмѣялся и не узналъ того хриплаго, рыдающаго звука, который вылетѣлъ изъ его пересохшей гортани.
   Гдѣ они теперь? Въ Парижѣ, конечно. Надо же знаменитому женолюбцу ознакомить ее съ поганою прелестью своего приватнаго ремесла. А она... сначала "какъ безпокойная комета въ кругу безчисленныхъ свѣтилъ", а потомъ -- моргъ, анатомическій театръ, отличный препаратъ для лекціи... Да, вѣдь, ничего не найдутъ. Не взрѣжешь скальпелемъ, гдѣ кроется эта затаенная жажда ощущеній, эта столь безпокойная душа съ одинаковою страстью къ великодушнымъ мечтамъ и смѣлымъ авантюрамъ.
   Вотъ взволновался этотъ пошлякъ, что ему не возвратили прекрасную собственность! Даже пожалѣлъ о третьемъ отдѣленіи, когда неусыпный жандармъ стоялъ на стражѣ супружескихъ удовольствій.
   -- Можно ли? Принято ли? И развѣ я не уважалъ независимость? Ты по себѣ знаешь, Андрей Петровичъ, что я уважалъ независимость.
   О, будь ты проклятъ, презрѣнный, съ твоимъ либерализмомъ для домашняго употребленія!
   Однако, что станется съ журъ-фиксами? Что станется съ разговорами, съ обмѣномъ мыслей, съ "умственнымъ центромъ", гдѣ такъ хорошо кормили, угощали оригинальностями, и хозяйка такъ прекрасно пѣла? Въ какомъ еще мѣстѣ найдутся столь восхитительныя удобства, будутъ обсуждать въ столь комфортабельной обстановкѣ, какъ поступить, если нападутъ зулусы, и если моего ребенка истязуютъ, и если всѣ примутся пахать?
   Княжія-Липы! Княжія-Липы! "И пусть у гробоваго входа младая будетъ жизнь играть". Прытковы, Ферапонтовы... Грядущая сила, разночинецъ, весна, новь...
   О, Боже, какой вздоръ! "Что было, то и будетъ; и что дѣлалось, то и будетъ дѣлатьсжи нѣтъ ничего новаго подъ солнцемъ". Вѣрно, что отъ нихъ такъ и брызжетъ дерзостью сужденій; вѣрно, что ихъ привычки и вкусы, и симпатіи просты, а натуры свѣжи и сильны. Но знаемъ васъ, милостивые государи! Видѣли! Самый смѣлый изъ васъ куда сколь смиренъ въ той или иной теоретической запряжкѣ. Всѣ начинаете дебошемъ и кончаете благонравіемъ. Мало ли "шестидесятниковъ", бурлившихъ смолоду, а теперь въ банкахъ, въ акцизѣ, сооружаютъ гнѣзда, вожделѣютъ къ смоковницѣ своей.
   -- Но позвольте-съ. Вы забываете попятный ходъ россійскаго прогресса, господинъ Мансуровъ,-- сказалъ Андрею Петровичу воображаемый разночинецъ,-- вы забываете реакцію, внѣшнія условія. Это оттого...
   -- Подите вы! Стыдно, должно быть, сознаться, что ваша душевная температура въ зависимости отъ тѣхъ дровъ, которыя подложатъ. А вотъ въ собственной-то душѣ и нѣтъ ничего, кромѣ "великаго принципа относительности".
   И вдругъ Мансуровъ почувствовалъ щемящую боль въ груди и что все путается. Гулъ, дрожаніе, непрерывный дребезгъ какой-то металлической вещицы, синій полумракъ... Онъ схватился за голову. Лица, фигуры громоздились другъ на друга, размѣщались въ фантастическихъ сочетаніяхъ и позахъ. Содомцевъ шелъ въ ногу съ Кретовымъ, Башуцкій учтиво раскланивался съ тетушкой Кларисой. Адвокаты, государственные мужи, художники, артисты, крѣпостники и съ либеральнымъ взглядомъ на вещи, финансисты, газетчики, прожектеры, педагоги, чиновники,-- все смѣшалось въ безконечномъ шествіи. "Имѣю честь повторить мои предъуказанія... власть, народность... бдѣть!" -- "Мы обновимъ человѣчество въ условіяхъ ли сыроваренія, или винограднаго хозяйства -- все равно!" -- "О, пріятно и счастливо имѣть знакъ пшеницы на гумнѣ Господнемъ!" -- "Въ чемъ же смыслъ жизни, позвольте спросить?" -- "Живи и жить давай другимъ".
   А! какая сумасбродная разноголосица! Какой гулъ! Какъ все движется и летитъ, торопясь исчезнуть въ пучинѣ и не подозрѣвая о томъ! Остановитесь! Опомнитесь! Эй, кто тамъ?
   Дверь щелкнула. Бородатое лицо выглянуло оттуда съ недоумѣніемъ.
   -- Что вамъ угодно?
   Мансуровъ вскочилъ, шатаясь на ногахъ и боязливо косясь на бородатаго.
   -- Ничего, ничего,-- прошепталъ онъ,-- это я такъ. Какая станція?
   -- Станція Тверь, поѣздъ стоитъ...-- скороговоркой кричалъ кондукторъ, пробѣгая вдоль вагоновъ.
   Мансуровъ вышелъ наружу. Ночь стояла съ едва примѣтнымъ морозомъ, ясная. Пахло все тѣмъ же раздражающимъ запахомъ весны, развертывающеюся почкой, землею. Въ вышинѣ мерцали недоступныя звѣзды. Длинная, крытая платформа была пустынна; только жандармы торчали съ сонными и сердитыми лицами, да пожимался отъ холода дежурный въ красной фуражкѣ.
   -- Пропускъ скорѣе!-- крикнули съ паровоза,-- Ѳедосѣевъ, бѣги за пропускомъ! Что-жь, въ самомъ дѣлѣ?...
   Въ это время Андрей Петровичъ увидѣлъ двухъ пассажировъ, заглядывавшихъ въ окна его вагона, и, присмотрѣвшись, узналъ Аленушку съ Гнѣвышевымъ. Необыкновенный ужасъ овладѣлъ имъ. Въ разстроенномъ мозгу сверкнула мысль о преслѣдованіи. Быстро юркнулъ онъ въ двери, замкнулъ извнутри купэ и, отвернувъ краешекъ занавѣски, сталъ слѣдить, что дѣлается на платформѣ. Потомъ испугался, что его могутъ увидѣть, наглухо задернулъ окно, и, съ дрожью во всемъ тѣлѣ, забился въ уголъ дивана.
   За Клиномъ кондукторъ обратилъ вниманіе на страннаго пассажира перваго класса. Въ купэ, гдѣ тотъ сидѣлъ одинъ въ уваженіе къ его директорскому permis, раздавался отрывистый хохотъ, слышался разговоръ какъ бы между двоими. Опасаясь обезпокоить, можетъ быть, весьма значительное лицо, кондукторъ доложилъ начальству. Начальство тоже не рѣшилось обезпокоить. Къ счастью, на одной изъ станцій къ окну купэ подошли пассажиры изъ втораго класса. Потомъ барышня вошла въ вагонъ, отворила купэ, и хотя скоро вышла оттуда, и съ лицомъ, измѣнившимся до неузнаваемости, но тотчасъ же доплатила за первый классъ и поѣхала въ одномъ вагонѣ съ страннымъ пассажиромъ.
   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
Въ Княжихъ-Липахъ.

   Завтра Троицынъ день. Въ мансуровскихъ поляхъ мотыжатъ подсолнухъ. Два молодца -- одинъ съ нагайкой, другой съ палочкой въ рукахъ -- прохаживаются лѣниво, волоча ноги вдоль длинной вереницы дѣвокъ и бабъ, непрерывно ругаются сиплыми, равнодушно-сердитыми голосами, но столь же часто поглядываютъ на закатъ, какъ и утомленныя работницы. Въ народѣ уже толкуютъ, что ради праздника пора и ко двору... Молодцы притворяются, что не слышатъ. Оно, пожалуй, и дѣйствительно пора: солнце на три четверти закатилось и завтра Троица, да въ полуверстѣ идутъ отъ кургана хозяева: Илья Евдокимычъ съ только что пріѣхавшимъ кумомъ. Не слышно пѣсенъ; слышенъ только невнятный гулъ разговоровъ, кое-гдѣ смѣхъ, да слитный звукъ тяпокъ, стукающихъ въ землю. Изъ партіи въ двѣсти слишкомъ человѣкъ постоянно выдѣляются небольшія группы и идутъ съ разсчитанною медленностью: одни -- направо, къ бочкѣ съ водою, другіе -- налѣво, въ логъ. Это въ обычаѣ, но, во-первыхъ, близко хозяйскій глазъ, а, во-вторыхъ, путешествія принимаютъ характеръ демонстраціи. Одинъ прикащикъ не выдержалъ и какимъ-то особеннымъ, лающимъ голосомъ сталъ расточать отборныя слова. Изъ нихъ можно было, между прочимъ, узнать, что лупоглазая Маланья, Листаркина жена, десятый разъ послѣ обѣда ходитъ пить, а еланьскія дѣвки безпрерывно смѣняютъ другъ друга попарно, отправляясь въ логъ. Но еланьскія дѣвки тотчасъ же отвѣтили такими громогласными подробностями, что раздался всеобщій хохотъ, и прикащикъ, оставивши ихъ въ покоѣ, набросился на Маланью.
   -- Я тебя сгоню, лупоглазый дьяволъ!-- закричалъ онъ,-- ишь коду обдумала...
   -- Охъ, кормилецъ, измучилась я пойломъ,-- тихо отвѣтила баба,-- провалиться мнѣ, не отлыниваю... Примется жечь, примется жечь, такъ бы, кажись, всю бочку выпила.
   Это была худая, болѣзненная баба съ раздутымъ животомъ и страшно выпяченными глазами. Отвѣчая прикащику, она съ такимъ усердіемъ рубила тяпкой, что по ея изможденному лицу разлилась синева, и со лба крупными каплями началъ лить потъ. Прикащикъ врякнулъ, пронзительно высморкался и пошелъ къ другимъ.
   -- Ей-боженьки, дѣвки, это въ ей анчутка сидитъ,-- шептались сосѣдки,-- онъ ей и бѣльмы-то выперъ... Сперва бѣльмы, а теперь почалъ нутро разжигать. Ахъ, и аграмённая колдунья, дѣушки... Листарка-то все смутьяня, а она-то все колдуя... Тѣмъ и живутъ, пропасти на нихъ нѣтъ!
   Маланья разобрала, о чемъ шепчутся, вздрогнула, какъ отъ кнута, еще ниже наклонившись надъ тяпкою, быстро ушла впередъ сосѣдокъ.
   Когда хозяева были уже близко, самая "отчаянная" изъ еланьскихъ дѣвокъ заорала во всю мочь:
   -- Ой, батюшки мои, домой хотца!
   Тотчасъ же этотъ крикъ подхватили сначала еланьскія, а потомъ и всѣ:
   -- Домой! домой! домой!-- раздался такой ревъ, что сиплая ругань молодцовъ терялась въ немъ, какъ ручейки въ морѣ. Напрасно тотъ, что съ нагайкой, размахивалъ ею съ свирѣпымъ видомъ, а другой замахивался палкой, дѣвки вошли въ азартъ и продолжали ревѣть... Вдругъ все стихло: Илья Евдокимычъ сдѣлалъ знакъ картузомъ и работа остановилась.
   -- У, разбаловалъ ты народишко!-- сказалъ Колодкинъ,-- что такое, бунтъ? А не хочешь въ шею и, притомъ, безъ копѣйки? Я бы ихъ, сволочей, замаялъ... Я бы ихъ научилъ бунтовать... Я бы изъ нихъ жилы повытянулъ, а не токмо давать поблажку! Ишь свѣтлынь какая... Гдѣ это видано съ эстихъ поръ отпущать? Я тебѣ прямо, кумъ, говорю: хоша ты и обконтрачилъ не вмѣшиваться, но, во всякомъ разѣ, деньги компанейскія. Я за свои деньги глотку перерву. Ты эфто заруби.
   Прытковъ былъ все тотъ же: румяный и съ благосклоннымъ весельемъ во взглядѣ, хотя въ выраженіи его налитаго лица и можно было примѣтить какую-то затаенную заботу. Но Егоръ Севастѣевъ сильно измѣнился.
   -- Не вполнѣ резонно, кумъ Егоръ,-- уклончиво отвѣтилъ Илья Евдокимычъ,-- держимъ мы и до сумерокъ. Но въ разсужденіи праздника имъ, дуракамъ, давно слѣдовало отпустить. Тяни, да не натягивай. Ну-ка, свернемъ на эфту дорогу, я тебѣ грызовой подсолнухъ покажу. И что ты потускнѣлъ? Аль воронежскій климатъ касательно полировки крови и цыркуляціи вещества не правоспособствуетъ, а? Ха, ха, ха!
   -- Потускнѣешь. Торговлишка подлая. Польстился я на твое заведеніе, а вышло -- дурака сыгралъ. Народишко отощалъ: въ долгъ, да безъ денегъ норовитъ. Распустили поганцевъ на слабыхъ-то возжахъ... Чортъ! Вотъ сочтемся на праздникахъ, придется съ тебя какая получка, всю за товаръ надо отдавать... Тыщи три придется?
   -- Да какъ сказать?... Вотъ ужо баланецъ... Гляди, гляди, это и есть грызовой сортъ. Какой Господь пошлетъ цвѣтъ, да наливъ, а по росту прямо располагаю сто пудовъ съ десятины. А насчетъ народишку я тебя впередъ упреждалъ, куманекъ: полегше, не сдирай цѣликомъ шкуру, сдирай ремешкомъ... Ха, ха, ха!
   -- Разсказывай! Мнѣ твоя заправка во гдѣ!-- Колодкинъ постучалъ по своей шеѣ.-- У тебя и попъ, и старшина -- всѣ хороши, а по-моему такихъ разбойниковъ свѣтъ еще не видѣлъ. Попишка забралъ на четвертной товару, полгода тянетъ. Да еще что: просвирку обдумалъ не высылать, на Святой съ образами ко мнѣ къ пятому пришелъ! А старшинишка десятую копѣйку лупитъ съ мужицкихъ росписокъ; намеднись выпороть просилъ одного грубіяна, трешку, говоритъ, подай... Живорѣзы!-- онъ помолчалъ и потомъ добавилъ:-- На Духовъ день въ городъ надо ѣхать; деньги-то у тебя готовы? Тыщи три по моему счету.
   -- Къ чему спѣшить-то? Погости. Вотъ завтра къ обѣдни съѣздимъ. Кабакъ учиталъ, аль нѣтъ? Я полагаю, у Митревны съ Агаѳьей однихъ ярлыковъ рублей на двѣсти. Ты какъ на нихъ разсчитываешь? Коли бабы вѣрныя, имъ бы дать слушокъ: пущай ярлычки покупаютъ... а? съ уступочкой? Разсчетъ-то я позадержу, вотъ и пущай себѣ... Ха, ха, ха!
   Егоръ Севастѣевъ опустилъ свои потерявшіе ястребиную прозрачность глаза съ желтоватымъ налетомъ на бѣлкахъ и сдѣлался еще угрюмѣе.
   -- Барченокъ-то обмотается?-- спросилъ онъ, не отвѣчая на вопросъ.
   -- Андрей Петровичъ? Ничего. Каждоденно променадъ дѣлаетъ для моціону. Въ ихъ счетъ всю аллею велѣли пескомъ усыпать. Сто возовъ -- сто двугривенныхъ... двѣ копѣечки барышка съ нихъ положилъ. Ха, ха, ха!
   -- Променадъ! А въ храмѣ ни разу небось не побывалъ... Нехристи! Чѣмъ бы святымъ угодникамъ молебенъ съ водосвятіемъ, а они -- песочекъ... Двѣ копѣйки! Съ нихъ, нехристей, и пятачокъ бы не грѣхъ, не токмо двѣ копѣйки.
   -- Ха, ха, ха!... Экъ тебя разжигаетъ, кумъ Егоръ. По справедливости возможно объявить и даже описать, къ примѣру...
   -- А я тебѣ вотъ что скажу, коли на то пошло,-- оторвалъ Колодкинъ, круто останавливаясь, и вдругъ съ выраженіемъ какой-то дикой ненависти въ засверкавшихъ глазахъ погрозился на кума пальцемъ,-- смотри у меня! Съ какой такой стати Алешка и днюетъ, и ночуетъ въ барскомъ домѣ, ась? Я, братъ, далеко, да все вижу. Книжки!... Знаемъ мы эфти книжки! Парочка припрятана, не безпокойся; себя не пожалѣю, а ужь доведу кому слѣдуетъ. Нечего га, га, га! Я и сестру твою Аленку, и брата твоего Ѳедьку, и супругу твою, коли на то пошло, я васъ всѣхъ искореню въ дребезги... Скажи на милость, дѣвка на возрастѣ, невѣста, и вдругъ ни съ того, ни съ сего барина съ собой привезла... Что такое? А за косы не хочешь? И почему Алешка Копяхинъ за панибрата съ господами? Купцу, арендатору, торговцу нѣтъ уваженія, а сиволапа съ собой за столъ, ась? Развѣ эфто указано? Указано книжки, въ народъ пущать, злодѣйскую пырпаганду разводить? Я, братъ, молчу, молчу, да и за-го-во-рррю... Коняхинымъ работы никакой не давать, слышишь, коли ты мнѣ кумъ, а не ихній приспѣшникъ!... А съ Алешкой... Алешку...-- Егоръ Севастѣевъ скрипнулъ зубомъ я не могъ продолжать отъ душившей его злобы.
   Илья Евдокимычъ смотрѣлъ на него выпуча глаза. Потомъ хотѣлъ было захохотать и повернуть въ шутку, но не выдержалъ и въ свою очередь разозлился.
   -- Связалъ меня съ тобой сатана!-- воскликнулъ онъ,-- и чего ты, не по кумовству будь сказано, карежишься, рыжій иродъ?
   -- Илья Евдокимовъ!...
   -- Я, братъ, давно Илья Евдокимовъ. Чего ты шипишь? Чего ты подкопы подводишь?
   -- И подведу! Въ губернію поѣду, жандаръ-енарала потревожу...
   -- Валяй, остолопина, на свою шею! Ты знаешь, кто на той недѣлѣ у господъ въ гостяхъ былъ? Не знаешь, такъ слопай: самъ генералъ Гнѣвышевъ съ сыномъ, бывшій губернаторъ, вельможное лицо... Учухалъ? Губернаторъ въ гостяхъ, а ты книжки, превратно умышленная пропаганда... А не хочешь тебя самого въ каторжное мѣсто на предвѣчную работу? Не желаешь островъ Сахалинъ отвѣдать, съ бубновымъ тузомъ, въ халатѣ? Аль, думаешь, не знаемъ, что ты съ кумой Глафирой раздѣлываешь? Аль не видно, какимъ, напримѣръ, бытомъ Агашка въ умоизступленіе тебя произвела? Дубина, дубина!... Ты мое семейство не трошь. Мое семейство отъ вашихъ невѣжественныхъ понятіевъ очень даже далеко отклонилось. Я кое-гдѣ смиренъ, а въ разсужденіи человѣческаго самолюбія и достоинства независимости самъ глотку перерву. Ахъ, ты тварь злоехидная... Алешка! Ну, ходитъ, ну, книжки получаетъ, и у меня вонъ энтихъ книжекъ штукъ двадцать: изданіе "Посредника", съ дозволенія высшаго начальства... Что, слопалъ? Дерево стоеросовое, аль по-твоему господамъ и развлеченіевъ не полагается?
   Подѣйствовало ли на Колодкина важное имя Гнѣвышева, или обезкуражилъ кумовъ намекъ на истязаніе жены, но онъ молчалъ, опустивъ въ землю глаза, и только, не переставая, двигалъ челюстями. Илья же Евдокимычъ быстро успокоился и сталъ продолжать рѣчь съ такимъ видомъ, какъ будто и разсердился-то на кума въ шутку.
   -- Встрѣтили диковиннаго мужичонку,-- говорилъ онъ,-- ну, и занимаются въ разсужденіи народнаго быта. Я самъ намеднись, съ молоканиномъ его стравилъ: изъ Лебедянки молоканинъ пріѣзжалъ. Чортова башка, вѣдь, это, по справедливости возможно объявить и даже описать, какой, къ примѣру, народный типъ, и вдругъ ты изъ-за Агаѳьи готовъ живьемъ его сожрать. А семейство его первые въ деревнѣ работники и во всѣхъ смыслахъ коренные землепашцы. Эхъ, ты, витютень, песъ тебя закарябай!-- Илья Евдокимычъ ударилъ кума въ загривокъ, потомъ помолчалъ, искоса посмотрѣлъ на желтое, какъ шафранъ, кумово лицо, и уже съ дружескимъ выраженіемъ и таинственно понизивъ голосъ, сказалъ:
   -- А я тебѣ вотъ что преподамъ, куманекъ любезный... Какъ, всѣ мы люди, всѣ -- человѣки, и, притомъ, стряслась у тебя такая загвоздка... Говорить, что ли?
   -- Ну?
   -- Вотъ что. Куму Глафиру ты не тревожь,-- зачѣмъ тиранить?-- а, дѣвку подпои хорошенько... Понялъ? Стой, стой, вижу что не понялъ. Я, кумъ, вотъ какой человѣкъ: давай ты мнѣ тыщу цѣлковыхъ, самъ я и за тыщу цѣлковыхъ не согласенъ. Но въ разсужденіи твоей слабости и потому какъ знаю рецептъ -- я тебя вызволю. Бываючи на холостомъ положеніи, мы такъ дѣлывали: примѣрно рому бутылку, да висанту... да снадобья подбавь,-- Илья Евдокимычъ прошепталъ, какое снадобье, -- понялъ? Вотъ она химія-то какая! Признаться еще знавалъ рецептикъ... старичокъ одинъ научилъ, акимовскій прикащикъ...
   -- Ну?
   -- Это вродѣ какъ симпатія. Найди ты лягушечью кость...
   -- Ага!... Знаю. Пытано. Не выходитъ.
   -- О? Ну, значитъ, химическимъ препаратомъ дѣйствуй. Ха, ха, ха! И грѣхи мнѣ съ тобой, провались ты совсѣмъ съ потрохомъ!
   -- Ты думаешь я радъ?-- дрогнувшимъ голосомъ сказалъ Колодкинъ,-- я изъ за ней, дьявола, сна рѣшился. Сколько подарковъ однихъ,-- вонъ и сейчасъ шалевый платокъ привезъ. А страму?... А убытковъ?... Дуру-то эту, мать-то ейную, вѣдь, ее давно стоитъ по шеѣ. Одного прочету сорокъ два цѣлковыхъ за годъ. Посуды поколоно на двѣ красныхъ. Провѣсу въ кренделяхъ пудъ пятнадцать. Воблу собаками потравили. И что же, за всѣ мои благодѣянія только и видишь -- Агашка морду воротитъ. Ты говоришь -- потускнѣлъ... Эхъ!-- Егоръ Севастѣевъ взвизгнулъ, отвернулся и съ такимъ остервененіемъ ухватился пальцами за свой носъ, какъ будто хотѣлъ оторвать его и отбросить далеко въ сторону. Потомъ вынулъ платокъ и еще разъ высморкался.
   -- Н-да...-- процѣдилъ Илья Евдокимычъ, стараясь выказать сочувствіе; но за этимъ притворнымъ сочувствіемъ опять засквозила какая-то забота.-- Н-да...-- повторилъ онъ, быстро взглядывая на потрясеннаго своими признаніями кума, потомъ хотѣлъ вымолвить давно просившееся слово, но, вмѣсто того, снялъ картузъ, отеръ потъ со лба и, вздохнувъ во всю грудь, сказалъ:
   -- Уфъ, какое благораствореніе пріятнаго воздуха въ майской природѣ!
   -- Такъ я ужь денька три-четыре поживу у тебя, кумъ Илюша,-- сказалъ Колодкинъ съ несвойственною ему кротостью.-- Авось выгоритъ какъ-никакъ мое дѣло съ Агаѳьей, ась?
   -- Да хоть недѣлю,-- съ живостью подхватилъ Прытковъ и хотѣлъ добавить "хоть мѣсяцъ", но вспомнилъ, что жена терпѣть не можетъ Егора Севастѣева, и сказалъ:-- Завтра отъ обѣдни воротимся, прямо удаляйся въ уединенное мѣсто и сочиняй спецію...
   -- Ты то подумай, Илюша,-- растроганнымъ голосомъ сказалъ Колодкинъ,-- вѣдь, окончательно обратилъ меня врагъ. Открыться тебѣ, аль нѣтъ? Вѣдь, толстомордая какую мнѣ загадку затянула кабы ты, говоритъ, вдовецъ, я бы, говоритъ, словечушка не сказала... А? Вѣдь сатана-то спокою мнѣ не даетъ, лажу, такъ и во снѣ нашептываетъ: вгоняй Глафиру въ гробъ! Полысни ее ножомъ, костлявую гадину... Ловко?... А убытки?... Самъ вижу, все дѣло врозь расползается... Эхъ!... Ты толкуешь -- Алешка... Да ежели-бъ не Алешка, я бы ее давно обломалъ... по-свойски! А тутъ еще... самъ разсуди: Алешка всѣ книги произошелъ... Я ужь выспросилъ у дуры-то, у матери-то ейной: есть, говорить, у него такая книга: можетъ, той книгѣ двѣсти годовъ, а въ книгѣ смѣты нѣтъ -- дьявола нарисованы... ловко?-- Онъ замолчалъ, стиснувъ зубы, и, спустя двѣ минуты, вскрикнулъ, сжимая кулаки:-- Ну, ужь, толстомясая!... Попадись ты мнѣ въ р-руки!
   -- Н-да...-- произнесъ Илья Евдокимычъ и съ притворною мечтательностью посмотрѣлъ въ высь, гдѣ заливался и трепеталъ крылышками въ огнѣ заката жаворонокъ.-- Н-да... Пѣвецъ тоже, подумаешь... природа!...-- и вдругъ сдѣлалъ рѣшительное лицо: -- Вотъ что, кумъ, ты насчетъ эфтихъ дѣловъ не безпокойся: впередъ тебѣ говорю -- введемъ дѣвку въ оглобли. А вотъ что... Завтра подведемъ счеты, и какая придется на твою часть получка, ты ужь возьми съ меня веяселекъ до сентября мѣсяца. Признаться, завелъ я колесо въ разсужденіи покупки у господъ помѣщиковъ прошлогоднихъ хлѣбовъ,-- никакъ не обойдусь своимъ капиталомъ... а?
   -- Гм... Самому нужно. За товаръ подошли сроки.
   -- Ужь обойдись, сдѣлай милость. Я для тебя, ты для меня. Понимаешь, что въ гробу, то и во мнѣ: все будетъ скрыто мракомъ неизвѣстности... а?
   -- Гм... Двѣ копѣйки, кумъ Илья.
   -- А не грѣхъ? Да ну, ладно, ладно: полтора процента огребай, Господь съ тобой. Буду на тебя работать, какъ на фараона египетскаго, ха, ха, ха!-- и, видя, что Колодкинъ соглашается, Илья Евдокимычъ сразу повеселѣлъ и сдѣлался беззаботенъ.
   -- Такъ какъ, кумъ, увязъ?-- крикнулъ онъ, игриво толкая Егора Севастѣева въ бокъ,-- затѣялъ романъ въ трехъ частяхъ на пути склона жизни? Ха, ха, ха! Бываетъ, другъ. Конечно, я супротивъ Авдотьи Лукьяновны не согласенъ преступить супружескаго закону, но, во всякомъ разѣ, будучи на холостомъ положеніи... Да вотъ разскажу тебѣ поему: работала на алферовскомъ хуторѣ дѣвка изъ Щучья...
   Немного погодя веселый хохотъ Ильи Евдокимыча сталъ сопровождаться гнусливою и скрипучею второй и кумовья, въ отличномъ расположеніи духа, пришли въ усадьбу.
   Въ Княжихъ-Липахъ ничто не напоминало прежней оброшенности и разоренія. Все было покрыто, замазано, залѣплено, и, хотя на воспитанный глазъ непріятны казались некрашенныя крыши, вороха навоза близъ кашаръ, плетни, вмѣсто сквозной ограды, глиняныя и бревенчатыя пристройки къ стариннымъ каменнымъ стѣнамъ, мѣщанскій палисадникъ около арендаторскаго крыльца, синяя сахарная бумага въ разбитомъ окнѣ передней, но всюду преуспѣвающее оживленіе съ лихвою замѣняло изящество. По случаю завтрашняго праздника не слышно было хлопотливыхъ звуковъ жернова на мельницѣ, ни пыхтѣнья паровика, ни стука толмачей на просяной рушкѣ; не сновали съ дѣловымъ видомъ рабочіе и "молодцы"; не раздавалось громкихъ пѣсенъ, обыкновенно не умолкавшихъ съ вечера до полуночи во время полки и мотыженья, но за всѣмъ тѣмъ, во всѣхъ закоулкахъ усадьбы чувствовалась напряженная и заботливая жизнь. Передъ окнами "конторки" стояла огромная толпа бабъ и дѣвокъ, получавшихъ "ярлычки"; въ свинятникѣ задавали кормъ; у колодца поили лошадей; въ сараѣ устанавливали желѣзные плуги; бѣловолосый малый безъ шапки и распоясанный тащилъ, согнувшись въ три погибели, большую охапку свѣже-скошенной травы на арендаторскую половину; другой рабочій мылъ старинную мансуровскую линейку; старикъ-сторожъ втыкалъ березки у крыльца; еще старикъ, подревнѣе, скорчившись, сидѣлъ на ступенькахъ крыльца и, торопливо переводя дыханіе, чистилъ ваксой дѣтскіе сапожки. Это были Лукичъ съ Парменомъ, доживавшіе свой вѣкъ у арендатора.
   Подходя къ дому, Колодкинъ кивнулъ въ сторону древняго старичка и сказалъ:
   -- На коего дьявола, кумъ, дрова-то эфти держишь? Помретъ, хоронить еще придется: четыре тесины -- четыре четвертака, да за погребенье рублевкой не отдѣлаешься.
   -- Ха, ха, ха!... Энвалидъ!... Княжеская довѣренная слуга!... Онъ, было, сперва къ снохѣ ушелъ, да Агаѳья его, что ли, изобидѣла, вотъ и приволокся обратнымъ ходомъ. Ты что думаешь: ему, вѣдь, господа два цѣлковыхъ пенсіону выдаютъ на предметъ пропитанія... Такъ не унялся этимъ, старый тетеревъ: два двугривенныхъ съ меня лупцуетъ! Вотъ ему и назначена профессія: лучину щепать, сапоги чистить, ножи точить, посуду мыть... Наяривай, наяривай, дѣдушка, зарабатывай капиталъ, въ ротъ тебѣ калина! Ха, ха, ха!
   Лукичъ, по старой крѣпостной привычкѣ, всталъ и, схватившись за поясницу, вытянулся на своихъ колеблющихся ногахъ.
   -- Стараюсь, ваша честь,-- прошамкалъ онъ разбитымъ голосомъ, и, въ соотвѣтствіе съ хозяйскимъ смѣхомъ, учтиво обнажилъ десны съ парою зеленыхъ, съѣденныхъ зубовъ.
   Колодкинъ подбоченился и съ невѣроятнымъ презрѣніемъ поглядѣлъ на старика.
   -- Ста-рра-тели!... Кабы не купецъ, подъ заборомъ бы околѣвать съ господской-те службы, ась?
   -- Какъ есть, ваша милость... Какъ есть подъ заборомъ-съ...-- пролепеталъ Лукичъ.
   -- Были князья да сплыли, ась?
   -- Сплыли... сплыли-съ...
   -- Небось встарину-то и сзади, и спереди доставали, ась?
   -- Всего... всего было-съ.
   -- То-то. Денно и нощно молись за хозяевъ. Раба Илью, раба божьяго Егора со чады и домочадцы поминай въ молитвахъ. Слышишь, старатель?
   -- Точно такъ-съ...
   Кумовья вошли въ домъ, а Лукичъ снова скрючился надъ своимъ дѣломъ и съ еще большимъ усердіемъ сталъ наводить глянецъ на дѣтскіе сапожки.
   Въ саду незамѣтно было особыхъ перемѣнъ. Лишь главная аллея да яблони содержались въ порядкѣ, да историческая береза въ "малинной куртинѣ" была скрѣплена толстымъ желѣзнымъ обручемъ; все остальное жило и помирало, руководствуясь стихіями, да тѣмъ предѣломъ, его же непрейдеши,-- процессомъ медленнаго гніенія... Впрочемъ, благопріятное время года скрывало изъяны старчества, и необузданная молодая поросль отовсюду лѣзла своею зеленью, своими плотными листьями, своими сочными стволами. Сушь, гниль, буреломникъ, язвы и раны на дряхлыхъ деревьяхъ,-- все теперь хоронилось въ тѣни, все пряталось подъ свѣжимъ и густымъ покровомъ. Только въ бурю, изъ-за дружнаго и смѣлаго гула молодежи, изъ-за веселаго шума гибкихъ вѣтвей и сплошной листвы вырывались глухіе стоны, зловѣщіе скрежеты, жалобы обомшѣлыхъ и изъязвленныхъ стариковъ...
   Вокругъ дома бѣлыми шапками цвѣла махровая калина, краснѣли одичавшія розы, пестрыми букетами вздымалась маститая жимолость, разливалъ свое сладкое благоуханіе жасминъ. Вдоль полуразрушенной ограды бѣлыми и нѣжно-фіолетовыми гроздьями висѣла отцвѣтающая сирень; съ заросшихъ клумбъ струился тонкій ароматъ резеды и желтофіоля.
   Птицы любили запущенный садъ. Правда, соловьевъ было мало,-- они предпочитали иное мѣсто, въ полуверстѣ отъ сада, въ лозинкахъ. Но иволги, дрозды, щуры, малиновки, горлинки и другая благозвучная тварь -- свистали, ворковали, пѣли, трещали и щебетали на всѣ лады. Съ далёкой окраины доносилось задумчивое "Ку-ку!", въ рощѣ стучалъ дятелъ; пронзительный крикъ рѣющаго въ вышинѣ копчика напоминалъ мелкимъ пташкамъ о тщетѣ ихъ легкомысленнаго существованія... Все равно! онѣ существовали не смущаясь и радостно славили полноту своей птичьей жизни.
   Подъ сводами большой аллеи рано стемнѣло, но вблизи дома и, вообще, тамъ, гдѣ деревья не сплетались вершинами, стояли золотистые, свѣтлые сумерки. На балконѣ, за простымъ досчатымъ столомъ, сидѣли братъ и сестра Мансуровы. Елизавета Петровна -- въ полотняной блузѣ, подпоясанной ремнемъ, въ юбкѣ изъ крестьянской пестряди, съ ситцевымъ платочкомъ на еще болѣе посѣдѣвшихъ волосахъ; Андрей Петровичъ -- въ костюмѣ изъ китайскаго шелка, въ свѣтлой каскеткѣ, въ остроносыхъ ботинкахъ изъ желтой кожи. И сестра, и братъ сильно измѣнились. Она пріобрѣла деревенскій загаръ и пополнѣла, да и взглядъ ея, вмѣсто тоски, выражалъ теперь твердость и спокойствіе. Андрей Петровичъ былъ блѣденъ до прозрачности и худъ, какъ бываютъ послѣ тяжкой болѣзни.
   Елизавета Петровна писала, Андрей Петровичъ читалъ старую, конца прошлаго вѣка, книгу.
   -- Послушай, Лиза,-- сказалъ онъ съ улыбкой, отрываясь отъ книги,-- вотъ сообщить твоему филозофу для свѣдѣнія и руководства: преостроумное мѣсто!...
   Елизавета Петровна съ притворно-внимательнымъ выраженіемъ подняла голову и приготовилась слушать.
   -- Панглоссъ спрашиваетъ дервиша: Pour quoi un aussi étrange animal que l'homme а été formé?-- А тотъ въ свою очередь: de quoi te mêles-tu? est-ce là ton affaire?-- Достопочтеннѣйшій! Но, вѣдь, зла-то на свѣтѣ черезъ-чуръ много?-- говоритъ Кандидъ. (Слушай, слушай! вотъ тутъ-то самое великолѣпіе!) Qu'importe, dit le derviche, qu'il y a du mal, ou du bien? quand за hautesse envoie un vaisseau en Egypte, s'embarrasse-t-elle si les souris qui sont dans levoisseau sont à leur aise on non?-- Но что же дѣлать?-- спросилъ Панглоссъ.-- Безмолствовать... (ха-ха-ха! Какъ же это возможно для Панглосовъ!) Je me flattais, dit Pangloss, de raisonner un peu avec vous des effets et des causes du meilleur des mondes possibles, de l'origine du mal, de la nature de l'âme, et de l'harmonie préétablie... Le derviche, à ces mots, leur ferma la porte au nez... Не находишь ли ты, что это прелестно, и что Алексѣй -- живая разновидность Панглосса?-- сказалъ Андрей Петровичъ и съ особеннымъ выраженіемъ добавилъ:-- Безмолствовать, безмолствовать... какъ это вѣрно!
   -- Да, но трудно, Андрей. Ты самъ говоришь, что мистическое...
   -- Ахъ, милая Бетти, мистическое не значитъ -- "raisonner un peu des effets et des causes"...
   -- Ты хочешь сказать, что оно пріобрѣтается не разсужденіями, а чувствомъ?
   -- Я хочу сказать, что стихія абсолютнаго мертва, когда расчленяется на силлогизмы, и, наоборотъ, въ ней великая жизненная сила, когда...
   -- Да, да, я понимаю твою мысль. Но все же несогласна, что Алеша -- Панглоссъ. Въ его силлогизмахъ, какъ ты называешь...
   -- Хотя совѣстно называть силлогизмами тотъ доисторическій способъ выраженій, тѣ метафоры и скачки, которыми онъ...
   -- Допустимъ. Но такъ ли, иначе, это по-твоему -- "raisonner" то, что мертвитъ? Вотъ я и хочу сказать, что ты не правъ, что въ его смѣломъ обращеніи съ "непознаваемымъ", право, мнѣ чудится... Какъ-бы тебѣ выразить?... Мнѣ чудится не мертвечина, но своего рода поэзія. То-есть жизнь. Я сужу по себѣ...-- Елизавета Петровна съ оживившимся лицомъ отложила перо и подвинулась къ брату.-- Я пріѣхала сюда вотъ ужь равнодушная ко всякой метафизикѣ! Богъ, душа, вѣчность...
   -- La regine du mal, la nature de l'âme...
   -- Да, да, все это звучало для меня чѣмъ-то нестерпимо-скучнымъ и... отсталымъ, что ли. Но я перемѣнила свое мнѣніе. Ты не смѣйся, въ сущности, я, попрежнему, такая же, и, конечно, соглашусь съ тобой, что "непознаваемое" -- запретная область, что "мы знаемъ только то, что ничего не знаемъ"... Но, право же, Андрей, становишься выше, чище, справедливѣе послѣ экскурсіи въ эту область. И этимъ я обязана Алешѣ. Ахъ, мнѣ ужасно жаль, что ты...
   -- Что я не хочу читать твореній Василія Великаго? И что нахожу философію Алексѣя неудобь-вразумительной?
   Елизавета Петровна вспыхнула.
   -- Не то, не то, милый брать!-- воскликнула она,-- но ты не хочешь понять, какъ свободно его міровоззрѣніе.
   -- Аки птица рѣетъ?
   -- Ну, вотъ... Впрочемъ, оставимъ это.-- Она снова взялась за перо.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Лиза, зачѣмъ же такъ?-- быстро сказалъ Андрей Петровичъ,-- я высоко цѣню Алешу. Я съ величайшимъ удовольствіемъ слушаю его... и всегда, хотя, конечно, для меня трудъ -- уловлять его мысли. Во всякомъ случаѣ, онъ любопытенъ чрезвычайно. Для меня своего рода откровеніе такой типъ. Наблюдать его, изучать...
   -- Изучать!-- съ горечью выговорила Елизавета Петровна,-- ахъ, все-то вы изучаете, господа культуртрегеры... Но послушай. Вотъ то, что ты сказалъ о стихіи абсолютнаго, то же самое я скажу о народѣ. Всѣ эти этнографіи, монографіи, статистики, программы, рефераты, очерки, диссертаціи,-- это вотъ именно и есть "raisonner un peu des effets et des causes". О, я не говорю, что не нужно! Напротивъ. Но я говорю, что настоящая, интимная, душевная наша связь съ народомъ -- и, значитъ, истинное пониманіе народа -- наступитъ лишь тогда, когда мы будемъ братьями, а не сверху внизъ. Нѣтъ, нѣтъ, я не изучаю Алешу. Я ужасно рада, что люблю его, что для меня его мысли не курьезъ и не этнографическій матеріалъ.
   -- Конечно, такая выдающаяся личность...-- уступчивымъ тономъ началъ было Мансуровъ, но Елизавета Петровна перебила его.
   -- Но знаешь, на что я досадую?-- сказала она, -- ахъ, эти мерзкія, унаслѣдованныя преграды!... Сколько разъ мнѣ хотѣлось сойтись попросту съ его "братьями" и "сестрами"... Ну, взять, да и пойти съ нимъ въ Елань, какъ пошла бы я съ тобой къ твоимъ друзьямъ.
   -- И что же?
   -- И не могу!
   -- Это въ тебѣ бабинька вопіетъ. А скажи, пожалуйста, ты знаешь эту его "сестру" -- Анѳису, кажется? Она бываетъ у тебя?
   -- Была. Да что!...-- Елизавета Петровна разсмѣялась.-- Одинъ разъ пришла просить чего-нибудь отъ изжоги, въ другой -- кастороваго масла...
   -- Хвала тебѣ, oleum ricini!-- шутливо воскликнулъ Андрей Петровичъ,-- еще со временъ нашихъ пробабушекъ ты утверждаешь россійское народолюбіе... и, право, велика роль этого "средствія". Въ то время, какъ мы смотрѣли на народъ глазами безусловнаго хозяина, а онъ на насъ глазами безусловно-послушливой скотины, въ то время, какъ государство взимало съ него дани, служилый классъ -- взятки, помѣстное дворянство -- тальки, оброки, барщину, купечество -- барыши, духовенство -- ругу, въ это время добрая барыня врачевала его недуги, обращалась съ нимъ хоть въ этой-то сферѣ по-человѣчески... Но ты не слушаешь? Увѣряю тебя, моя гипотеза стоитъ всякой другой.
   Елизавета Петровна, дѣйствительно, не слушала, думая о своемъ. Потомъ отвѣтила съ видомъ застѣнчивости:
   -- Я хотѣла поговорить съ тобой, Андрей. Когда ты совсѣмъ выздоровѣешь...
   -- Но я здоровъ, какъ быкъ!
   -- Ну, хорошо. Когда ты окончательно опредѣлишь, что дѣлать...
   -- Безмолствовать, Бетти. Это единственное мое дѣло,-- съ грустью пошутилъ Андрей Петровичъ.
   -- Да?... Такъ вотъ я хотѣла поговорить съ тобою. Я бы хотѣла... не смѣйся, пожалуйста!... Мнѣ очень хочется уйти куда-нибудь... въ Кіевъ, въ Соловки... куда-нибудь.
   -- Съ Алексѣемъ?
   -- Да, съ нимъ.
   -- То-есть, что же это будетъ -- богомолье?
   -- Ну, да... подъ предлогомъ богомолья.
   -- Ахъ, милая Бетти, ты неисправимая "семидесятница"!
   -- Что-жь, это и хорошо, что неисправимая.
   -- Но приняла ли ты во вниманіе, что разсуждать съ народомъ хотя бы о "l'harmonie préétablie"... шучу, шучу, не огорчайся!
   -- Нѣтъ, я очень рада, что тебѣ весело. И, вообще, если что и мучаетъ меня, такъ это то, что ты останешься одинъ, и въ своемъ безотрадномъ настроеніи.
   Андрей Петровичъ съ растроганнымъ лицомъ поцѣловалъ ея руку.
   -- Обо мнѣ не думай, Лиза, проживу,-- сказалъ онъ.-- Будемъ толковать съ Ильею Евдокимычемъ, какъ поступить "въ разсужденіи прогрессивныхъ способовъ на предметъ научнаго просвѣщенія массы и простонародія"; будемъ читать съ Авдотьей Лукьяновной Ниву и гражданскіе романы изъ Русскаго Слова и "тому подобное", затѣмъ неукоснительно стану отпускать oleum ricini!... Обо мнѣ не думай!... Слышишь, какъ затихаетъ садъ?-- добавилъ онъ съ внезапными слезами на глазахъ, -- такъ и во мнѣ, мой другъ, все, все затихло.
   Елизавета Петровна взглянула на него съ выраженіемъ тревожнаго и нѣжнаго участія и сказала, стараясь быть веселой:
   -- Подожди немного: едва стемнѣетъ -- загремитъ соловьиная пѣсня издалека, да и въ саду отзовется нашъ соловушко. Впрочемъ, это пустяки, о чемъ я заговорила. Я могу осуществить свое намѣреніе въ болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ... Не хочешь послушать маленькій отрывочекъ изъ моихъ мемуаровъ?
   -- Ахъ, пожалуйста! Я очень радъ.
   Она стала читать. Это былъ разсказъ о пребываніи въ глухомъ сибирскомъ городкѣ; о томъ, какъ, несмотря на дружескія связи и почти одинаковыя убѣжденія, въ средѣ двухъ-трехъ десятковъ образованныхъ и развитыхъ людей, наступило отвращеніе другъ къ другу; какъ опротивѣли "принципіальные" споры, рефераты, обмѣнъ мыслей, разговоры объ умныхъ вещахъ; какъ болѣзненно напрягались нервы отъ всякой пустой причины, и незначительныя событія принимали въ воображеніи едва не фантастическій размѣръ,-- однимъ словомъ, какъ мучительно жалось въ этомъ искусственномъ отрѣшеніи отъ дѣйствительности.
   -- Сознайся, Бетти, что этому фактическому и невольному отрѣшенію предшествовало иное: теоретическое и по доброй волѣ?-- сказалъ Андрей Петровичъ, когда она кончила.
   Но Елизавета Петровна горячо стала возражать. Она стала доказывать, что, можетъ, это и правда относительно нѣкоторыхъ, но она знала очень многихъ, у которыхъ "чутье дѣйствительности" было развито чрезвычайно живо и отнюдь не совпадало съ теоретическою фантастикой. Она говорила, что большая ошибка все "движеніе" сводить къ политикѣ или къ пропагандѣ "утопій", что, напротивъ, въ то время существовала великая жажда простой и cкромной культурной работы, что въ оболочкѣ теоретическаго радикализма скрывалось, въ большинствѣ случаевъ, желаніе такъ или иначе послужить народу въ его текущихъ дѣлахъ, что она знаетъ примѣръ, когда человѣкъ, пріобрѣвшій впослѣдствіи трагическую извѣстность, долго былъ волостнымъ писаремъ и не заикался о политикѣ, а только боролся съ кулаками, отстаивалъ, гдѣ могъ, права и интересы крестьянъ и принужденъ былъ сойти на иную дорогу рѣшительно не по своей волѣ.
   -- Знаешь, въ чемъ я глубоко убѣждена, Андрей?-- сказала Елизавета Петровна.-- Будь при тогдашнемъ порядкѣ вещей больше довѣрія къ молодежи, осуществись тогда тѣ мѣропріятія, который отчасти осуществлены теперь, напримѣръ, крестьянскій банкъ, никакая страна не увидала бы такихъ честныхъ, великодушныхъ, самоотверженныхъ...
   -- Чиновниковъ?-- съ насмѣшливою улыбкой подсказалъ Мансуровъ.
   -- Да, если хочешь, но безъ всякихъ помысловъ о карьерѣ. А затѣмъ, конечно... Я, напримѣръ, о себѣ скажу,-- она улыбнулась,-- конечно, спустя два года послѣ института я была самыхъ превратныхъ мнѣній о томъ, что такое жизнь. Вотъ какъ ты говоришь: я расчленяла дѣйствительность на силлогизмы... Но согласись, что перенесеннаго мною слишкомъ много за несовершенство институтскаго воспитанія.
   Андрей Петровичъ хотѣлъ было отвѣтить, но въ это время къ балкону подошла Авдотья Лукьяновна Прыткова со словами:
   -- Можно къ вамъ, господа?
   Это была худенькая, немножко кривобокая женщина, въ голубой холстинковой блузѣ, подпоясанной голубою ленточкой, съ зеленоватымъ, некрасивымъ лицомъ, съ приподнятою верхнею губой, изъ-за которой виднѣлись гнилые, рѣдко разставленные зубы. Когда Мансуровъ всталъ и, съ любезною улыбкой, предложилъ ей мѣсто, она сказала "мерси", вынула изъ кармана коробочку отъ монпасье, проворно стала вертѣть папироску пожелтѣвшими отъ табаку пальцами и столь же проворно заговорила:
   -- Вотъ бѣда мнѣ съ антипатіей-то моей, съ чортушкой-то этимъ, Колодкинымъ! Ну, видѣть, видѣть его не могу и тому подобное! Илюша стѣсняетъ себя, потому что пайщикъ, мнѣ тоже физической нѣтъ возможности вмѣшиваться. Ну, просто положительная бѣда и тому подобное. Такой мерзавецъ, надъ всѣмъ святымъ глумится. И извольте съ этакою прелестью въ одномъ экипажѣ къ обѣднѣ ѣхать.
   -- Какъ надъ святымъ? Я думалъ, что онъ богомольный?-- спросилъ Мансуровъ.
   -- Безъ всякаго сомнѣнія, усерденъ къ внѣшней формальности и тому подобное. Но ежели упомянуть при немъ о какомъ-нибудь геройскомъ поступкѣ, напримѣръ, недавно знакомый мнѣ молодой господинъ пожертвовалъ для школъ триста рублей и заказалъ парты, такъ этотъ антипатичный господинъ буквально разинетъ пасть и тому подобное. Ахъ, милочка, Лизавета Петровна, позвольте мнѣ цвѣточковъ нарвать, Катенькѣ хочу бульденежевый букетикъ связать, Евдокимушкѣ жасминъ, а себѣ ужь сирень поищу, которая посвѣжѣе... Можно?
   -- Пожалуйста.
   -- Зачѣмъ же вамъ цвѣты?-- спросилъ Андрей Петровичъ.
   -- Ха, ха, ха, вотъ такъ безподобно, господинъ столичный житель! Да, вѣдь, завтра Троица.
   -- Ахъ, Троица! Но отчего же, Бетти, у насъ нѣтъ, знаешь -- березки, душистая трава... Какъ я любилъ этотъ праздникъ! Помню бряцанье кадила, ѳиміамъ, густой дьяконскій голосъ... Голубушка, Бетти, нельзя ли намъ устроить?
   -- Молебенъ?-- спросила Елизавета Петровна, усмѣхаясь кончиками губъ.
   -- Нѣтъ, но зелени, зелени...
   -- Отчего же, я скажу.
   -- Н-да, въ дѣтствѣ все забавляетъ,-- произнесла арендаторша,-- иной разъ такая жалость, что всестороннее развитіе ума уничтожаетъ дѣтскіе предразсудки и тому подобное. Ахъ, вотъ еще пріятный сюрпризъ, я и забыла,-- прикусивъ зубами папироску и щурясь отъ дыма, она стала рыться въ обоихъ карманахъ и вынула смятое письмо,-- я тогда не могла удовлетворить любознательности господина Гнѣвышева, анъ сегодня извѣстіе получила: Аленушка, оказывается, черезъ недѣлю пріѣдетъ. Одинъ экзаменъ остался. Все про васъ, господинъ болящій, разспрашиваетъ,-- здоровы ли вы и тому подобное.
   -- Очень благодаренъ. Я совершенно здоровъ.
   -- Вотъ и безподобно. Недѣльки черезъ три, очевидно, и Ѳедоръ Евдокимычъ нанесетъ намъ визитъ. Вотъ предвкушаю, какіе возгорятся между вами дебаты.
   -- Доволенъ ли Илья Евдокимычъ урожаемъ?-- быстро спросила Елизавета Петровна, замѣтивъ, что братъ хочетъ сказать что-то насмѣшливое.
   Некрасивое лицо Авдотьи Лукьяновны озарилось радостною и торжествующею улыбкой.
   -- Ну, вы знаете, Илюша хотя и неразвитой господинъ, но въ отношеніи къ полевой части и тому подобное положительный геній,-- сказала она,-- и, что я могу заявить съ гордостью, хотя Илюша мнѣ мужъ, онъ не прибѣгаетъ къ хищной эксплуатаціи народной массы. Другіе очень выгадываютъ на разной мерзости и тому подобное, но мы... Ахъ, милочка Лизавета Петровна, нѣтъ ли у васъ мусатика? Еланьскую дѣвку ужасъ какъ лихорадка треплетъ, я всю свою аптеку извела.
   -- Кстати, отчего сегодня нѣтъ пѣсенъ?-- спросилъ Андрей Петровичъ,-- по вечерамъ это такъ оживляетъ Княжія-Липы...
   Авдотья Лукьяновна опять захохотала и напомнила ему, что подъ праздники не поютъ. Потомъ Елизавета Петровна увела ее въ комнаты дать хины, и Андрей Петровичъ остался одинъ. Сложивъ на колѣняхъ руки, онъ долго прислушивался къ тишинѣ и смотрѣлъ, какъ погасала заря сквозь кружево деревьевъ... То условное, что было въ выраженіи его лица, когда онъ говорилъ съ сестрою и слушалъ арендаторшу, это условное исчезло теперь и смѣнилось не то что грустью, но какимъ-то нестройнымъ и безжизненнымъ выраженіемъ, черты лица распались и стали похожи на гипсовую маску. Да, для него завершился кругъ явленій. Все кончено. Жизнь прошумѣла и затихла... "Que faut-il donc faire?-- Te taire"... И это до такой степени, что даже смѣшно вспоминать, что было тамъ, въ Петербургѣ, и смѣшно думать, что будетъ здѣсь, въ Княжихъ-Липахъ.
   Уже мѣсяцъ, какъ онъ выздоровѣлъ отъ опасной болѣзни, грозившей ему сумасшествіемъ, и двѣ недѣли съ тѣхъ поръ, какъ окрѣпъ, сидитъ на балконѣ, гуляетъ въ саду, присутствуетъ при разговорахъ Алеши съ сестрою, самъ вмѣшивается въ эти разговоры, читаетъ, близко познакомился съ семьею арендатора, нѣсколько часовъ подрядъ бесѣдовалъ съ старикомъ Гнѣвышевымъ о вѣкѣ минувшемъ и о томъ, что совершается нынѣ. А, между тѣмъ... все, все кончено.
   Ночь наступила тихая, теплая, ароматная. Прямо надъ одинокимъ тополемъ сверкалъ Юпитеръ, пониже былъ видѣнъ Марсъ, мерцающій кровавымъ свѣтомъ, созвѣздіе Большой Медвѣдицы разгоралось все ярче и ярче... Тамъ и сямъ зачинали пѣть соловьи пока еще съ такими перерывами, какъ будто страсть и робость перехватывали имъ дыханіе.
   Андрей Петровичъ опять вспомнилъ, что завтра Троица, и вспомнилъ, что попросилъ сестру убрать комнаты зеленью. "Какое мальчишество!" -- сказалъ онъ про себя. Но вдругъ что-то свѣжее,-- и свѣтлое, и грустное вмѣстѣ,-- пахнуло на него изъ недосягаемой дали. Да, онъ помнитъ этотъ праздникъ. Изъ Елани слышенъ благовѣстъ... Утренній блескъ, весенняя свѣжесть разлиты въ воздухѣ. Въ саду лежатъ рѣзкія тѣни, поютъ птицы, благоухаютъ цвѣты. Роса на липахъ, на цвѣтущей сирени, на клумбахъ, на пышной жимолости и на кустахъ жасмина... Въ банкетной молодыя березы съ пахучими листочками, свѣтло-зеленые, влажные клены, на полу свѣже-скошенная трава, пахнетъ сѣномъ, мятою, полынью, степью... Вся дворня въ банкетной, чинныя лица, приглаженные волосы, праздничныя одежды. Впереди мать, кроткая и прекрасная, какъ всегда, съ своею всегдашнею мечтательною улыбкой, въ бѣломъ платьѣ, съ букетомъ бѣлой сирени въ рукахъ...
   Андрей Петровичъ помнитъ, что стоялъ у раскрытаго окна въ новой курточкѣ, въ новыхъ сапожкахъ, которые немного жали... а небо было синее, синее, съ тихо плывущими облаками... И дьяконъ возглашалъ непонятныя, но красиво и важно звучавшія слова, и слышалось мѣрное бряцаніе кадила, и свѣтлѣли ризы, серебряныя съ голубымъ, и умиленный голосъ отца Егора призывалъ "Духа Свята", и дымъ кадильный торжественно возносился къ небу, уплывая въ раскрытое окно...
   Мансуровъ закрылъ руками лицо. Ему сдѣлалось такъ невыразимо жалъ этого мальчика въ новой курточкѣ, такъ жаль ясныхъ дѣтскихъ дней, и грезъ, и упованій... Боже мой! тѣ же, вѣдь, липы, и сирень, и жимолость, тотъ же жасминъ... Зачѣмъ же нѣтъ ни прежнихъ чувствъ, ни прежней вѣры, и впереди не разверстыя дали, какъ тогда, а глушь, сумракъ и безмолвіе?
   Елизавета Петровна отпустила арендаторшу, распорядилась, чтобы пораньше утромъ принесли траву, и опять пошла къ брату, но онъ сидѣлъ такъ неподвижно и въ такой задумчивости, что она не захотѣла его безпокоить, и, стараясь наступать какъ можно тише, возвратилась въ домъ. Въ комнатѣ, гдѣ стояло давно не открывавшееся фортепіано, горѣла лампа. Елизавета Петровна потушила ее и сѣла на широкій подоконникъ лицомъ въ садъ. Въ окно виднѣлись деревья съ ихъ неподвижными очертаніями, виднѣлось звѣздное небо, и такъ былъ красивъ одинокій тополь съ сіяющимъ надъ его вершиною Юпитеромъ... Вся ея душа рвалась въ высь, въ это безпредѣльное пространство, въ этой прекрасной звѣздѣ, лучи которой столь были ярки, что подъ ними явственно мерцали листья. То, что она сказала брату о богомольи,-- ея завѣтная мысль съ тѣхъ поръ, какъ она совсѣмъ близко узнала Алешу; эта мысль волновала ее съ такою же силой, какъ нѣкогда иныя, семидесятыхъ годовъ мысли. То, что было первою ея любовью, о чемъ ночи на-пролетъ мечтала она вслухъ еще въ институтѣ съ подругой, чѣмъ горѣли ихъ дѣвичьи сердца, также какъ горѣли они у институтокъ сороковыхъ годовъ отъ фантастическаго юноши, имѣющаго прильнуть къ изголовью,-- эта любовь къ народу, къ правдѣ оживала вновь, возникала съ новою страстностью, новымъ восторгомъ зажигала Душу. И именно объ этой любви, о великомъ счастьи жить для такой любви говорила ей соловьиныя пѣсни, говорили цвѣты, и деревья, и небо, и лучезарная звѣзда надъ тополемъ,-- вся эта чуткая, тихая, торжественная ночь.
   -- Господи, я точно влюбленная!-- воскликнула про себя Елизавета Петровна и рядомъ съ этими трезвыми словами простирала руки впередъ, вздыхала, тихо смѣялась, чувствовала, что лицо горитъ и готовы хлынуть радостныя слезы. Ей грезилась широкая Русь съ проселками, съ монастырями, съ столбовыми дорогами, не та, что вотъ здѣсь, въ Княжихъ-Липахъ, а бродячая, фантастическая Русь, та, что жаждетъ правды, хорошей жизни, Бога, что выдвигаетъ изъ себя подвижниковъ, мыслителей, подобныхъ Алешѣ, тѣхъ крѣпкихъ и цѣлостныхъ людей, которые по сущей справедливости могутъ сказать про себя: "не имамы здѣ пребывающа града, но грядущаго взыскуемъ"...
   И, позабывъ, что брату вредно слушать музыку, такъ какъ его разстроенные нервы реагируютъ съ преувеличенною отзывчивостью, она легкимъ и радостнымъ шагомъ подошла къ роялю, раскрыла его и, съ глазами, устремленными все на ту же прекрасную звѣзду, взяла торжественный аккордъ.
   На балконѣ послышалось слабое стенаніе... Конечно, Елизавета Петровна тотчасъ же захлопнула бы крышку рояля и, не помня себя, бросилась бы за cali bromatum, если бы услыхала этотъ звукъ, похожій на звукъ оборванной струны, если бы могла видѣть, съ какимъ выраженіемъ ужаса братъ схватился за грудь... Но она ничего не подозрѣвала и продолжала играть. Было что-то потрясающее въ этомъ торжественномъ темпѣ -- въ томъ самомъ маршѣ изъ "Пророка", который Андрей Петровичъ слышалъ десятки разъ и въ которомъ съ свойственною ему тонкостью пониманія умѣлъ находить характерные недостатки Мейербера. Теперь онъ не находилъ ихъ; все существо его трепетало; онъ чувствовалъ, какъ на головѣ шевелятся волосы, какъ съ мучительнымъ напряженіемъ бьются жилы въ вискахъ... Вся природа, казалось ему, звучитъ аккордами, наполняется шумомъ скрипокъ, віолончелей, басовъ, грозно возростающими волнами экстаза.
   -- Бетти... о, Бетти!-- прошепталъ онъ, рыдая.
   А въ душу, точно вешнія воды, вторгались звуки, ломали ледъ, сносили мертвое, больное, отжитое, воскрешали увядшія чувства, забытыя стремленія, жажду жизни.
   Въ это же самое время Колодкинъ стоялъ въ отведенной ему комнатѣ передъ образомъ и читалъ молитву на сонъ грядущій. У него было положеніе: утромъ коротенькая молитва, дѣловая, если можно такъ выразиться; вечеромъ же -- Отче нашъ, Вѣрую, Помилуй мя Боже, Богородице Дѣво радуйся, ангелу хранителю и еще нѣсколько. Онъ молился босикомъ, изрѣдка зѣвалъ, клалъ поклоны... и, невольно, убѣгалъ мыслями къ "химическому препарату".
   Когда заиграли на фортепіано, онъ сплюнулъ, пробормоталъ съ негодованіемъ: "Ахъ, окаянные энгелисты... и праздникъ не въ праздникъ!" -- и началъ читать, креститься, класть поклоны съ преувеличеннымъ усердіемъ, а, между тѣмъ, прислушивался къ тому, что играли, и уже не зѣвалъ, и сталъ ощущать какое-то непривычное безпокойство, по спинѣ бѣгали мурашки и въ груди точно что скребло. И вдругъ, взглянувши на икону, увидѣлъ нѣчто страшное: дикъ Христа въ терновомъ вѣнцѣ точно вострепеталъ, озаренный огнемъ лампадки. Это было одно мгновеніе. Чрезъ мгновеніе Егоръ Севастѣевъ понялъ, отчего ему показалось, и сказалъ самъ себѣ: "Попалась бабочка на огонь, надо поправить". Но вмѣстѣ съ такими словами почувствовалъ, что холодѣетъ, что лобъ его покрылся внезапнымъ потомъ.
   -- Вскую оставити мя!-- воскликнулъ онъ хриплымъ голосомъ, переставая читать ту обычную молитву, которую читалъ. Но дальше не могъ припомнить и, невольно вслушиваясь, различилъ угрожающій голосъ, говорящій откуда-то свыше.
   -- Господи, Господи, Господи, вскую оставиши мя... вскую оставиши мя...-- забормоталъ Егоръ Севастѣевъ, трясясь, какъ листъ, и блѣднѣя. И упалъ на колѣни, распростерся ницъ, началъ биться лицомъ и всхлипывать. И опять вскочилъ, и опять повторялъ безчисленное множество разъ "вскую оставиши мя" -- и чувствовалъ, какъ никогда, что онъ великій грѣшникъ, что адовы муки уготованы ему на томъ свѣтѣ, и опять бился головою объ полъ, стараясь ощущеніемъ боли утолить душевныя муки и ужасъ передъ гнѣвомъ Всевидящаго.
   Разсвѣтъ засталъ его на молитвѣ. Погасшая лампадка распространяла чадъ. Постель была не смята... Въ янтарномъ свѣтѣ зари странно выступало измученное, желтое, какъ у мертвеца, лицо, обрамленное всклокоченными волосами, съ багровыми подтеками на лбу, съ суровымъ и рѣшительнымъ выраженіемъ въ воспаленныхъ глазахъ... Запекшіяся губы отчетливо шептали: "Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его", и, конечно, никто бы не усомнился, что Егоръ Севастѣевъ въ эту страшную для него ночь одержалъ побѣду надъ своею бунтующею плотью и пересталъ думать о "химическомъ препаратѣ".
   Соловьи гремѣли во всю мочь; созвѣздіе Большой Медвѣдицы едва мерцало... Еланьскій колоколъ призывалъ къ заутрени.
   

II.
Спасаются.

   Арендаторы стояли у лѣваго клироса. Впереди -- дѣти, въ накрахмаленныхъ воротничкахъ и въ матроскахъ, за ними Авдотья Лукьяновна въ шелковомъ платьѣ и въ высокой шляпѣ съ желтымъ помпономъ; Илья Евдокимычъ былъ въ сюртукѣ и въ бѣлой манишкѣ съ голубымъ галстухомъ; Колодкинъ тоже въ сюртукѣ и весь багровый отъ туго затянутаго чернаго шелковаго платка. Во время обѣдни Прыткова нѣсколько разъ подталкивала мужа и съ улыбкой показывала глазами на Колодкина; Илья Евдокимычъ глазами же отвѣчалъ ей, что, молъ, дѣйствительно, потѣха. Дѣло въ томъ, что въ то время, какъ Прытковы крестились съ разсмотрѣніемъ и кланялись въ землю, когда кланялся священникъ и за нимъ весь народъ, и, вообще, держали себя съ видомъ учтивыхъ либрѣпансёровъ, Егоръ Севастѣевъ молился съ какимъ-то ожесточеніемъ, грузно и въ одиночку отбивалъ поклоны, колотилъ себя въ грудь, вздыхалъ и не сводилъ глазъ съ иконостаса.
   Когда обѣдня кончилась и стали служить молебенъ, Илья Евдокимычъ, опускаясь на колѣни, шепнулъ Колодкину:
   -- Кумъ!... а кумъ!...
   -- Ненадоть... брысь!-- прошипѣлъ Егорѣсевастѣевъ, скашивая глаза, и снова зашепталъ молитву.
   Вообще онъ былъ неузнаваемъ. Напрасно, возвращаясь изъ Елани, Илья Евдокимычъ шутилъ шутки, заводилъ разговоръ о предстоящихъ барышахъ, съ лукавою миной кивнулъ куму на мансуровскихъ бабъ, среди которыхъ шла разряженная Агаѳья,-- Егоръ Севастѣевъ оставался безучастнымъ и молчаливо двигалъ челюстями. И вдругъ, отрывая, по своему обыкновенію, слова, сказалъ:
   -- Паникадило въ ветхости. Желаю пожертвовать новое,-- внеси, кумъ Илья, полтораста цѣлковыхъ отцу благочинному. Да смотри росписку стребуй. За здравіе раба божьяго Егора со чады и домочадцы... да супругу Глафиру тожь за здравіе... безпремѣнно, чтобъ каждую обѣдню поминали.
   И не успѣлъ Илья Евдокимычъ опомниться отъ такой необыкновенной щедрости, какъ услышалъ новое распоряженіе:
   -- На предметъ священно-церковной утвари тоже есть мое желаніе поспособствовать: приношу въ даръ десять серебряныхъ восемдесятъ четвертой пробы ложекъ, да три вилки, да корецъ, да пакальчикъ, тожь серебряные -- отъ барина Карѣева въ залогъ остались. И есть такое мое желаніе соорудить ковчежецъ, а что останется -- пусть на лжицы изведутъ. Пятьдесятъ цѣлковыхъ на сооруженіе выдай, и опять чтобъ съ поминовеніемъ за здравіе.
   Прытковъ не зналъ, что сказать.
   -- А еще моя къ тебѣ просьба, кумъ Илья,-- продолжалъ Колодкинъ, торжественно возвышая голосъ,-- сторгуйся ты съ отцомъ благочиннымъ на предметъ вѣчнаго поминовенія... въ роды и роды. Я прикидывался въ Тишанкѣ, да съ нашимъ попомъ пива не сваришь. И уговорись, въ какихъ смыслахъ: соборне али въ раздробь... Все какъ слѣдуетъ.
   -- Да что вы, умирать, что ли, собираетесь?-- съ досадой воскликнула Авдотья Лукьяновна,-- такъ и то довольно странно жертвовать на церковь и тому подобное, когда столько голодныхъ и въ школахъ нѣтъ педагогическихъ пособій.
   -- Чего-съ?-- протянулъ Колодкинъ, презрительно скашивая на нее глаза, и, обращаясь къ смущенному куму, заговорилъ уже не торжественнымъ, а обыкновеннымъ голосомъ:
   -- А дьячишки ваши... тово... не вполнѣ благолѣпны. Ась? "Иже херувимскую" оборудовали какъ нельзя хуже. И отецъ дьяконъ дребезжитъ... А молебенъ?... Коли настоящій пастырь, онъ должднъ замаять на колѣнкахъ, до седьмаго поту прошибить, а неежели съ пятаго на десятое, да съ колокольни долой. Не вполнѣ порядокъ въ вашемъ храмѣ.
   -- Вы разсуждаете такъ, что ваша точка зрѣнія самая формальная,-- задорно вмѣшалась Авдотья Лукьяновна,-- я полагаю очевидно посмотрѣть на это и съ другой точки зрѣнія... Евдокимушка! Ты усталъ, бѣдненькій?... А ваше разсужденіе клонится къ тому, что мало стояли на колѣнкахъ и тому подобное!
   -- Чего-съ?
   -- Дѣти, я говорю...
   -- Канешна-съ!-- воскликнулъ Колодкинъ, раздувая ноздрями,-- иные богомерзкіе народы на фортопіанахъ отжариваютъ подъ праздникъ, и то Господь нашъ батюшка терпитъ и даже попускаетъ. Но только намъ ефто не въ примѣръ, да-съ. Есть которые и изъ низкаго званія желаютъ за господами въ омутъ, но мы на эфто не согласны-съ, да-съ! Потому мы считаемся вѣрноподданные, а неежели престолъ-отечество нарушать. Почитаемъ вселенскую православную вѣру и святыхъ угодниковъ, а не фортопіаны-съ, да-съ.
   -- На ваши невѣжественныя слова я и отвѣчать-то...-- начала было Авдотья Лукьяновна дрожащимъ голосомъ.
   -- А мнѣ наплевать на твою вѣжливость!-- крикнулъ Колодкинъ.
   Въ Ильѣ Евдокимычѣ боролись самыя противуположныя чувства: съ одной стороны, онъ готовъ былъ поступить самымъ рѣшительнымъ образомъ: напримѣръ, согнать кума съ линейки; съ другой -- ему были необходимы кумовы три тысячи; съ третьей -- онъ боялся осрамиться въ глазахъ высокоуважаемой жены своимъ невмѣшательствомъ; съ четвертой -- никакъ не могъ понять, что сотворилось съ Колодкинымъ, и не грозитъ ли столь внезапная перемѣна ущербомъ въ хозяйствѣ.
   -- Кумъ любезный! Дуничка!-- воскликнулъ онъ, примирительно простирая руки,-- какимъ теперича манеромъ въ годовой праздникъ и вдругъ столкновеніе! И, притомъ, публичность: кучеръ, народъ отъ обѣдни...
   -- А мнѣ наплевать на твою публичность!-- огрызнулся Колодкинъ и харкнулъ въ сторону, и вдругъ, съ тѣмъ же истерическимъ визгомъ, какъ и вчера, когда жаловался на Агашку, крикнулъ:-- Я за матушку православную церкву живота рѣшусь, отцу-матери глотку перерву.
   -- Да постой, дурацкая башка, погоди ерепениться!-- все еще съ шутливымъ видомъ продолжалъ Илья Евдокимычъ,-- ты, значитъ, въ лонѣ православія, а мы вродѣ какъ атеистовой вѣры? Эхъ, ты!... Чать вмѣстѣ отъ обѣдни-то ѣдемъ. А просвирка... Небось отецъ благочинный не таковскій, не выслалъ бы просвирку зря. Слава Богу! службы церковной не пропускаемъ; въ разсужденіи молебновъ, али тамъ говѣнья и тому подобнаго тоже со всѣмъ нашимъ удовольствіемъ. Господь съ тобой! Я лѣтось за одни молебны ровнымъ счетомъ три красныхъ отвалилъ. Важный годовой праздникъ, отъ червя, по случаю засухи, по случаю проліенныхъ хлябей въ іюлѣ мѣсяцѣ, по случаю блохи на рапсѣ... Да не какъ прочіе, а съ водосвятіемъ, во всей полной формѣ. Господь съ тобой, куманекъ! Ты вотъ вознамѣрился паникадило соорудить... Конечно, наши капиталы не твоимъ чета, но во всякомъ разѣ... дай Богъ въ часъ!-- Илья Евдокимычъ снялъ картузъ и перекрестился; то-есть онъ хотѣлъ прибавить, что и отъ своихъ трудовъ жертвуетъ четвертной, но побоялся огорчить жену и ничего больше не сказалъ, и съ сконфуженнымъ видомъ нахлобучилъ картузъ.
   Тѣмъ не менѣе, Колодкинъ смягчился и, хотя сквозь зубы, но, все-таки, проговорилъ, что онъ "не къ тому" и что ежели нонѣшнею весной на поляхъ не было еще молебна, такъ надо отслужить, и, помолчавъ, добавилъ:
   -- А на предметъ паникадила, я завтра поѣду къ обѣдни, самъ отвезу.-- И еще добавилъ:-- Ты мнѣ процентъ впередъ за три мѣсяца заплати, а то со мной всего и капиталовъ, что полусотенный билетъ.
   Илья Евдокимычъ просіялъ: "Ага, значитъ, не раздумалъ насчетъ векселя!" -- воскликнулъ онъ про себя, и, желая, чтобы жена поняла, отчего неудобно ссориться съ Колодкинымъ, сказалъ:
   -- Вотъ, Дуничка, куманекъ-то мой: настоящій коммерческій банкъ взаимнаго кредита, въ ротъ ему ягода... Ха, ха, ха! Три тыщи до осени у него беру. Тяжеленько въ разсужденіи процента, ну, да авось купеческая копѣйка дворянскій рубль загонитъ, ха, ха ха!
   Авдотья Лукьяновна давно поняла, что ея возлюбленный Илюша держитъ себя уклончиво не безъ причины; и хотя ей было очень обидно, и очень хотѣлось заплакать, но она скрѣпилась и въ полголоса стала разговаривать съ дѣтьми, стараясь, какъ всегда, внушить имъ что-нибудь нравоучительное. Она говорила имъ, что вотъ пролетѣла птичка, и что у ней тоже есть дѣтки, и что не надо убивать птичекъ, и что былъ жестокій мальчикъ Миша, который убилъ птичку, и ему не дали конфетки, и въ книжкахъ написано о томъ, и потому надо читать книжки, чтобы быть добрымъ, а не злымъ. Вотъ дядя Ѳедя читаетъ много книгъ и оттого очень добрый и умный, и получаетъ большое жалованье, и тетя Аленушка тоже будетъ получать большое жалованье, потому что образованный человѣкъ никогда не пропадетъ, и тому подобное.
   Подъѣзжая къ дому, арендаторы замѣтили суету у барскаго крыльца. Парменъ, кряхтя, вносилъ дорожный сундукъ; Лукичъ съ кухаркой встряхивали съ дюжину панталонъ различныхъ цвѣтовъ, жакеты и сюртуки; мальчикъ Ѳедька вытиралъ тряпкой сапоги, туфли и ботинки, съ гордостью разставляя ихъ длиннымъ рядомъ, носокъ къ носку.
   -- Что за оказія, взвозились праздничнымъ дѣломъ?-- недоумѣвая, сказалъ Илья Евдокимычъ.
   Въ это время Елизавета Петровна съ веселымъ лицомъ высунулась изъ окна и, привѣтливо кивнувъ головою на поклонъ кумовьевъ, позвала арендаторшу.
   -- На пирогъ-то, Дуничка, не забудьте пригласить, -- шепнулъ Илья Евдокимычъ.
   Авдотья Лукьяновна возвратилась на свою половину совсѣмъ разстроенная, и, протягивая мужу записку, сказала, что господа "сейчасъ же просятъ послать къ генералу Гнѣвышеву за коляской".
   -- Андрей Петровичъ ноньче въ ночь за границу выѣзжаютъ,-- выговорила Прыткова съ такимъ волненіемъ, что желтый помпонъ на ея шляпѣ такъ и затрясся, и торопливо пошла въ свою спальню. Кумовья переглянулись.
   -- На теплыя воды, послѣднія деньжонки прожигать!-- предположилъ Колодкинъ.
   -- Н-да,-- процѣдилъ Прытковъ и пошелъ въ спальню.
   Внезапнымъ отъѣздомъ Мансурова онъ нисколько не огорчался, но обезпокоился за жену.
   -- Что съ вами, Дуничка?-- спросилъ онъ, семеня около нея своими богатырскими ножищами и съ тревогою заглядывая ей въ глаза,-- ежели вы въ огорченіи отъ рыжаго дурака, такъ дьяволъ его побери и съ деньгами! Я его отсюда въ моментъ выставлю!
   Авдотья Лукьяновна благодарно взглянула на него сквозь слезы.
   -- Нѣтъ, душка,-- сказала она,-- если тебѣ нужны деньги для хлѣбной операціи, такъ ужь чортъ съ нимъ. Я и вниманія своего не подумаю обращать на его полное невѣжество и тому подобное.
   -- Тогда къ чему же приписать ваше разслабленіе?
   -- Ахъ, какой ты недогадливый господинъ! Только мы было сошлись съ образованными людьми и вдругъ такой неожиданный сюрпризъ. Можешь вообразить: Лизавета Петровна тоже собирается уѣзжать. Прямо не сказала, но былъ намекъ, что проводитъ брата до Воронежа, воротится и будто бы поѣдетъ къ теткѣ и тому подобное.-- Авдотья Лукьяновна всхлипнула.
   -- Н-да,-- пробормоталъ Илья Евдокимычъ, не зная, что сказать, и притворяясь, что ему тоже очень грустно; потомъ прибавилъ:-- А на пирогъ-то посулились?
   -- Ахъ, ты ничего не понимаешь, Илюша! Во мнѣ такая пылала надежда, что пріѣдетъ Аленушка, и вдругъ Андрей Петровичъ влюбится въ нее и тому подобное.
   Илья Евдокимычъ осклабился.
   -- Оно бы точно... Ничего бы... къ примѣру ежели на его часть четыреста десятинъ...
   -- Ну, ужь, у тебя непремѣнно всякія грубыя мысли. Но я но съ точки зрѣнія практики, а какъ видѣла, что прекрасный господинъ, и, къ тому же, Аленушка въ буквальномъ смыслѣ русская красавица...
   -- И въ разсужденіи взаимной любви... аль я не понимаю?-- торопливо подхватилъ Илья Евдокимычъ.-- Сестра Алена, прямо надо сказать, дѣвка во вкусѣ и, притомъ, братъ Ѳедоръ достаточно ее обломалъ въ разсужденіи умственнаго прогресса и развитія. Чтоже-съ, Дуничка, вѣдь, не на вѣкъ удаляются въ заграничныя мѣста? Воротятся, мы и подстроимъ мину на предметъ бракосочетанія... Ха, ха, ха!...
   Мало-по-малу Авдотья Лукьяновна утѣшилась и съ влюбленнымъ видомъ потрепала румяныя щеки мужа, а тотъ съ нѣжною почтительностью попросилъ "ручку" и поцѣловалъ такъ, какъ будто это была какая-нибудь святость, а не уродливая кисть съ желтыми отъ табаку пальцами.
   Къ пирогу пришли Мансуровы. И братъ, и сестра были въ прекрасномъ настроеніи, которое, впрочемъ, у Елизаветы Петровны скоро испортилось: ее угнетало присутствіе этого зловѣщаго человѣка, задушеннаго старомоднымъ галстукомъ и съ волчинымъ выраженіемъ на лицѣ. Андрей же Петровичъ, никогда не видавшій Колодкина, съ любопытствомъ въ него всматривался. Прежде всего, заговорили о внезапномъ отъѣздѣ Андрея Петровича. Онъ сказалъ, что для окончательнаго выздоровленія ѣдетъ сначала въ Остенде, купаться въ морѣ, а потомъ черезъ Парижъ въ Испанію, гдѣ еще ни разу не былъ, и что думаетъ возвратиться въ Княжія-Липы будущею весной.
   Какъ ни была огорчена этою поѣздкой Авдотья Лукьяновна, но то, что она слушаетъ человѣка, бывавшаго за границей, и даже самые звуки въ названіяхъ иноземныхъ городовъ внушали ей неограниченное благоговѣніе. Нѣсколько разъ она переспрашивала Мансурова, въ какомъ городѣ онъ думаетъ зимовать, и разцвѣтала отъ радости, что въ той самой Севильѣ, которую она знала по роману Тайны инквизиціи и которая представлялась ей чѣмъ-то сказочнымъ. Илья Евдокимычъ слушалъ почтительно и съ восхищеніемъ разинулъ ротъ и покосился на кума, когда жена назвала Севилью и затѣмъ оказалось, что дѣйствительно есть такой городъ. Колодкинъ пребывалъ равнодушнымъ. Только когда по поводу Севильи Авдотья Лукьяновна распространилась объ ужасахъ инквизиціи, онъ спросилъ у Мансурова: какая вѣра въ Испаніи? Тотъ сказалъ и, желая втянуть его въ разговоръ, съ самымъ любезнымъ видомъ освѣдомился, что онъ думаетъ объ инквизиціи. Егоръ Севастѣевъ изподлобья взглянулъ на него, пожевалъ губами и вдругъ брякнулъ:
   -- Больше ничего, что превосходно. Какъ мы есть невѣжественные люди и, притомъ, искони-бѣ россійскіе люди, то по нашимъ невѣжественнымъ понятіямъ, кто богоотступникъ и виталистъ, тому мало жилы вытянуть. Больше никакихъ-съ.
   Елизавета Петровна вспыхнула, лицо арендаторши покрылось пятнами, Илья Евдокимычъ преувеличенно захохоталъ, желая обратить въ шутку кумовы слова. Одинъ Мансуровъ не измѣнилъ своей любезной улыбки и, внутренно наслаждаясь цѣльностью этого звѣринаго типа, сказалъ, что вотъ именно такъ и разсуждали въ Испаніи и что, дѣйствительно, нигилистовъ тамъ не было. Потомъ искусно повелъ рѣчь о томъ, что нѣтъ строгости, народъ распущенъ, всюду пьянство, нерадѣніе, грубость, воровство, лѣность, поджоги, ереси, вольнодумство, и что вновь надлежитъ обратиться къ ежовымъ рукавицамъ.
   -- Объ этомъ сильно поговариваютъ,-- съ самымъ серьезнымъ видомъ сказалъ Андрей Петровичъ,-- но желательно бы узнать мнѣніе такого свѣдущаго человѣка, какъ вы, почтенный Егоръ Севастѣевичъ. Я давно слышалъ о васъ и, признаюсь, съ большимъ удовольствіемъ ожидалъ...
   -- Comment peux-tu plaisanter sur ce thème et avec un tel nigaud?-- воскликнула Елизавета Петровна.
   -- Pourquoi pas? Un nigaud peut aussi m'apprendre quelque chose,-- отвѣтилъ Мансуровъ и, съ тѣмъ же притворно-любезнымъ выраженіемъ, досказалъ Колодкину свой изысканный комплиментъ.
   Илья Евдокимычъ вопросительно взглянулъ на жену.
   -- Ну, что это, господинъ крѣпостникъ -- жалобнымъ голоскомъ вскрикнула Авдотья Лукьяновна, не зная, смѣяться ли ей, или возмущаться.
   -- Ха, ха, ха!-- загремѣлъ Илья Евдокимычъ, -- вотъ какъ ловко, сударь, она васъ ошарашила въ разсужденіи того, что многіе господа желаютъ повернуть въ крѣпостное состояніе безправія простонародье.
   -- Крѣпость не крѣпость, а удила въ пасть запхнуть оченно не мѣшаетъ, -- выговорилъ Колодкинъ, польщенный разговоромъ Андрея Петровича.
   -- Не трензель ли?-- насмѣшливо спросилъ Прытковъ и опять вопросительно взглянулъ на жену.
   -- Какъ же вы полагаете, Егоръ Севастѣевичъ?-- спросилъ Мансуровъ.
   -- Больше никакихъ, что взнуздать,-- оторвалъ Колодкинъ, сверкая глазами на негодующую арендаторшу,-- какъ мы есть дураки и, притомъ же, невѣжественныхъ понятіевъ, а наипаче неугодны разнымъ тамъ образованнымъ народамъ, то по нашему взодрать морду-те хорошенько, да батожьемъ, да въ палки, да плетью промежь ушей. Вотъ какъ мы понимаемъ по нашему дурацкому разсудку! Скажи на милость, моду какую обдумали: сиволапъ въ присяжныхъ судьяхъ состоитъ; пехтерь на одной ногѣ съ первогильдейскимъ купечествомъ засѣданіе свое имѣетъ; лапотниковы щенки науки проходятъ, экзаменты, льготы; заворотень какой-нибудь скоромь жретъ, о божественномъ толкуетъ, за одинъ столъ съ господами вламывается... ась? А не хочешь замѣстъ засѣданія -- по мордѣ? Да горячихъ въ эфто мѣсто? Да въ арестантскія роты по гробъ жизни?
   Но тутъ произошло смятеніе. Елизавета Петровна вскочила во весь ростъ и, не помня себя и чувствуя, что сейчасъ разрыдается, что есть силы закричала на Колодкина:
   -- Что вы говорите, злодѣй! Какъ вамъ не стыдно! Вы сами пьете кровь изъ этихъ сиволаповъ, пехтерей и лапотниковыхъ щенковъ... Ахъ, вы жестокій! Ахъ, вы палачъ!
   -- Хе, хе, хе, эдакъ и бабушка ваша меня обзывала!-- воскликнулъ Колодкинъ, язвительно сощуривая глаза, и вдругъ, содрогаясь отъ злобы, прошипѣлъ:-- Я-то вотъ палачъ, да хозяинъ въ эфтомъ мѣстѣ, а вы -- благородная госпожа, да на палачевы деньги кормитесь... ась? А между прочимъ намъ не рука съ измѣнщиками слова терять. Прощенья просимъ!
   Онъ быстро отодвинулъ стулъ и, схвативъ картузъ, удалился въ палисадникъ.
   Елизавета Петровна, едва удерживая рыданія, побѣжала къ себѣ, за ней побѣжала арендаторша. Мансуровъ тоже хотѣлъ уйти, но взглянулъ на Илью Евдокимыча и остался: очень ужь показалось ему любопытнымъ лицо Прыткова. Этотъ румяный богатырь изображалъ изъ себя сплошное недоумѣніе и, казалось, балансировалъ между тѣмъ, чтобы захохотать или разразиться гнѣвомъ.
   -- Гм... Такъ вотъ какъ, любезнѣйшій Илья Евдокимычъ, -- произнесъ Мансуровъ, медленно зажигая папиросу и не сводя съ Прыткова ничего не выражающихъ глазъ.
   -- Н-да-съ... хе, хе, хе... Точно-съ...-- пробормоталъ тотъ, стараясь проникнуть въ загадочный взглядъ Андрея Петровича, и хотя не проникъ, но на всякій случай нахмурилъ брови и сердито крякнулъ.
   -- Конечно, Егоръ Севастѣевичъ вполнѣ правъ, что нужна строгость,-- сказалъ Мансуровъ.
   -- Безпремѣнно-съ, -- подхватилъ Прытковъ, -- на слабыхъ возжахъ нѣтъ той скотины, чтобы не взыграла.
   -- Да? но съ другой стороны и такъ сказать: тяжело мужичку. Какъ вы думаете?
   -- Прижать свыше всякаго естества-съ.
   -- Вотъ видите. И, пожалуй, Колодкинъ, дѣйствительно, палачъ.
   -- Ха, ха, ха! Прямо разбойныхъ дѣлъ мастеръ и душегубъ первостепеннаго разбора-съ. Ха, ха, ха! Не даромъ покойница Евленья Марковна, царство имъ небесное, вѣчный покой... Я давича какъ взглянулъ на Лизавету Петровну,-- ну, вылитая бабушка, ха, ха, ха!
   -- Конечно. Но мнѣ кажется, онъ разсуждаетъ очень справедливо. Въ Петербургѣ, напримѣръ, у меня есть дядюшка: настоящій вельможа, но говоритъ, хотя и другими словами, однако, то же самое.
   Илья Евдокимычъ внезапно вспотѣлъ и съ тоскою взглянулъ на Мансурова.
   -- Н-да-съ... Въ разсужденіи здраваго ума... И, притомъ же, въ смыслѣ опытности прохожденія образа жизни...-- пробормоталъ онъ и вдругъ оживился:-- Что же это я? Пирожка еще не угодно ли? Портвейнцу? Икорки? Сдѣлайте такую милость!
   "О, Русь!" -- воскликнулъ про себя Мансуровъ и сразу ему сдѣлалось ужасно скучно. "Зачѣмъ это я, въ самомъ дѣлѣ?" -- подумалъ онъ съ гримасой отвращенія и снова почувствовалъ прелесть того предпріятія, о которомъ мечталъ всю ночь,-- прелесть поѣздки за границу. Разсѣянно взглянулъ онъ на суетящагося арендатора, на румяный пирогъ, отбавленный вполовину, на закуски и бутылку съ подозрительнымъ виномъ, процѣдилъ, что ему надо укладываться, и, по-барски кивнувъ головой, пошелъ на свою половину.
   Тамъ его со смѣхомъ встрѣтила сестра, а арендаторша погрозилась пальцемъ.
   -- Ну, можно ли, Андрей, такъ мистифицировать?-- сказала Елизавета Петровна.-- Я очень рада, что ты въ такомъ настроеніи, но одно мгновеніе, право, боялась, что пущу ножомъ въ этого изверга. И потомъ какъ можно даже въ шутку говорить такія вещи и равнодушно выслушивать то, что лаялъ Колодкинъ?
   -- Ужь нечего сказать, господинъ комическій актеръ!-- подхватила Авдотья Лукьяновна съ восхищенною улыбкой.-- Я сижу, а сама такъ-таки и трясусь, такъ и трясусь отъ злости... Надо же быть такому стеченію отвратительныхъ обстоятельствъ, что онъ Илюшинъ пайщикъ и тому подобное.
   -- Ты, Бетти, неисправима,-- возразилъ Андрей Петровичъ и опять сдѣлалъ гримасу,-- жизнь надо брать какъ она есть, а не въ абстракціи. Затѣмъ... затѣмъ... (онъ почувствовалъ странное желаніе уязвить сестру) затѣмъ въ его словахъ есть доля правды: развѣ мы, дѣйствительно, не кормимся на палачевы деньги?
   -- О, Андрей!-- воскликнула Елизавета Петровна, краснѣя до слезъ, и горячо прибавила: -- Повѣрь, я измѣню это. Повѣрь, я съумѣю отказаться отъ такихъ денегъ и лучше умру... Боже мой! что ты сказалъ, Андрей, что ты сказалъ?...
   Но Андрей Петровичъ уже спохватился и, шепча: "прости, прости, моя святая!" -- нѣжно цѣловалъ ея руки.
   Авдотья Лукьяновна смотрѣла на нихъ широко раскрытыми глазами и опять не знала, смѣяться ли ей, или что-нибудь еще.
   Но вотъ ужь кто смѣялся, такъ это Илья Евдокимычъ, когда жена разсказала ему о продѣлкѣ Мансурова съ Колодкинымъ. Въ виду кума, сидѣвшаго въ палисадникѣ, громогласно хохотать было нельзя, и потому Прытковъ едва не задохся отъ усилій сдержать звуки и, хватаясь за бока, покатывался точно сумасшедшій, даже брыкался, повалившись на широкую двуспальную кровать.
   Обѣдать пришлось безъ Колодкина: онъ куда-то скрылся. Только передъ вечеромъ, когда Илья Евдокимычъ выспался и, сидя въ палисадникѣ, прогонялъ дремотное состояніе ледянымъ квасомъ, Егоръ Севастѣевъ показался со стороны поля. Молча подошелъ онъ къ куму, молча сѣлъ и уставился ошеломленными глазами въ пространство, чрезвычайно мрачный и странный въ своемъ глубоконахлобученномъ картузѣ. Въ Елани благовѣстили ко всенощной. Колокольный гулъ протяжными волнами расплывался въ воздухѣ, составляя какъ бы основу, въ которую вплетались серебристыя трели жаворонка, крики перепеловъ во ржи, разнообразные голоса пѣвчихъ птицъ въ саду и въ рощѣ.
   -- Гдѣ пребывалъ, у Митревны?-- въ полголоса спросилъ Илья Евдокимычъ.-- Ну, какъ дѣла? подвигаются къ благосклонному эпилогу?
   Лицо Колодкина прониклось необыкновеннымъ выраженіемъ тоски.
   -- Вотъ что, кумъ Илья,-- выговорилъ онъ сдавленнымъ голосомъ,-- что было, объ томъ молчокъ. А кабакъ я съ завтрашняго числа прикрываю, пущай патентъ пропадаетъ.-- И продолжалъ послѣ недолгаго молчанія:-- И есть такое мое желаніе изъ ренды выдѣлиться... Одинъ грѣхъ! Ужотко подведемъ счеты, пиши вексель до выручки хлѣбовъ и больше никакихъ. Отступаюсь.
   У Ильи Евдокимыча вмигъ пропала дремота; онъ едва не подпрыгнулъ отъ радости и только для приличія пробормоталъ:
   -- Что же такъ?
   -- Больше никакихъ, что отступаюсь.-- Колодкинъ развернулъ клѣтчатый платокъ, пристально посмотрѣлъ на него и вытеръ глаза. Потомъ оглянулся съ таинственнымъ видомъ. Нижняя челюсть его затряслась, на рѣсницѣ повисла мутная, тяжелая слеза.-- Настигъ меня Господь, другъ Илюша,-- сказалъ онъ въ полголоса.-- Пошелъ-то я не въ кабакъ, а въ дубовую рощу, въ Гремячій. И сѣлъ я опаполъ ключа, и одолѣла меня дрема. Ну, ладно... Одолѣла меня дрема и вдругъ, во снѣ ли, на яву, вижу... будто полоскается въ помояхъ огромённый боровъ, эдакъ аглицкой породы, пудовъ въ пятнадцать вѣсу. Ну, ладно... И вдругъ вижу, будто поднялъ боровъ рыло, самъ чавкаетъ, а самъ глядитъ на меня, и вдругъ вижу, какой тамъ боровъ: самолично Егоръ Колодкинъ представленъ въ свиномъ видѣ... ась?-- онъ пронзительно высморкался и всхлипнулъ.-- И вдругъ слышу гласъ: зрите на свинью смердячую! И эфто не свинья смердячая, но временный купецъ Колодкинъ, ему же за прелюбодѣйныя дѣла уготовано о-че-нно теплое мѣсто! И быть временному купцу Колодкину въ образѣ аглицкой породы борова, и кипѣть ему въ смолѣ горючей въ роды и роды до скончанія вѣковъ и временъ... ась?... И какъ провозвѣщать тому гласу, куманекъ, выскочили изъ-за кустовъ окаянные и зачали гоготать... въ ладоши бьютъ, хвостами вертятъ, хари косоротятъ... бѣда! И вдругъ, вижу, бѣжитъ неистовый дьяволенокъ -- такъ-то извивается, хвостъ закорючкой вскинулъ, копытомъ землю роетъ, визжитъ, гогочетъ, храпитъ, зубы скалитъ... Наскочилъ прямо на меня, впился когтищами, -- глядь, анъ эфто не чортъ, а самоличная Агашка... ась?
   Егоръ Севастѣевъ замолчалъ и жалобно, съ ужасомъ въ напряженномъ взглядѣ, посмотрѣлъ на кума. Ильѣ Евдокимычу тоже сдѣлалось жутко... Оба минутъ десять сидѣли точно оцѣпенѣлые.
   -- Н-да, -- произнесъ, наконецъ, Илья Евдокимычъ, -- объ эфтомъ стоитъ подумать.
   -- Думано,-- сказалъ Колодкинъ, снялъ картузъ и размашисто перекрестился,-- отрекаюсь отъ сатаны и всѣхъ аггеловъ его. Завтра, Господи благослови, молебенъ отслужу: приношу обѣтъ въ разсужденіи дѣвства... чтобы по гробъ живота существовать въ цѣломудріи и не касаться... Шабашъ!... Кабаки прикрываю. На предметъ колокола отчисляю тыщу цѣлковыхъ. Будетъ, насмердѣлъ на свой пай, надоть и объ душѣ подумать. Что въ самъ-дѣлѣ? Съ какой такой стати вѣра православная шатается? Тамъ Алешка, тамъ Митрошка какой-нибудь, а православные народы тѣмъ мѣстомъ въ грѣхахъ увязли... ась?
   -- Это точно,-- уклончиво отвѣтилъ Илья Евдокимычъ.
   Спустя немного Колодкинъ совсѣмъ успокоился и сказалъ дѣловымъ голосомъ:
   -- А ты, тово, кумъ Илья... ты обрати свое вниманіе на рощу. Я давеча посмотрѣлъ: дюже есть способныя дерева на предметъ ободьевъ. Чего имъ въ зубы-то глядѣть? Одинъ -- на теплыя воды, другая -- и подъ носомъ не учухаетъ, а ты тѣмъ мѣстомъ рви себѣ полегоньку и шабашъ!
   Ручей, на которомъ были захвачены мансуровскіе пруды, впадалъ версты за четыре отъ деревни въ Битюкъ. Отъ Княжихъ-Липъ до Елани дорога шла долиной этого ручья, потомъ битюцкими лугами и въ гору, а для пѣшеходовъ былъ путь прямѣе: твердопротоптанная тропинка вилась у самаго ручья въ тѣни густыхъ лозинокъ. По этой тропинкѣ шелъ въ Елань Алеша. Шелъ онъ не торопясь, напѣвалъ въ полголоса протяжный стихъ и затуманенными глазами смотрѣлъ, какъ на взгорьѣ красовалась Елань въ садахъ и рощахъ, какъ неподвижно стояла зеленая осока, отражаясь въ неподвижныхъ заводяхъ ручья, а на свѣжемъ лугу пестрѣли желтенькіе, и голубые, и бѣлые цвѣточки. Въ верху долины тянулись курганы, за ними шапками синѣли лѣса, впереди блистала рѣка, разорванная въ своемъ теченіи островами... Гулъ колокольный звонко доносился по водѣ.
   -- О, чтобъ тебя!-- воскликнулъ Алеша, внезапно останавливаясь.
   Изъ-за куста поднялась, повидимому, поджидавшая его здѣсь Агаѳья. Она еще больше раздобрѣла. Изъ-подъ алаго платка выступало лицо съ твердыми, румяными, точно налитыми щеками; яркое голубое платье до того стѣсняло выпиравшую изъ всякихъ предѣловъ полноту, что нѣсколько пуговицъ на груди было разстегнуто, и сквозь кружево украденной въ свое время господской рубашки такъ и колыхалось бѣлое, раскормленное тѣло.
   Они пошли рядомъ. Алеша невольно косился на соблазнительное колыханье и краснѣлъ... и мысли о томъ, что онъ далекъ отъ "истиннаго пути", боролись въ немъ съ другими мыслями.
   -- Я, братецъ, ко всенощной собралась, -- смирнымъ голосомъ сказала Агаѳья, -- опосля всенощной ночую у сестрицы Анонсы, а завтра утреню-обѣдню отстою.
   Алеша молчалъ, напѣвая свой стихъ.
   -- Можетъ, нейтить?-- спросила Агаѳья, вскидывая на него вожделѣющіе глаза.
   -- Коли спрашиваешь, значить, тебѣ нужно,-- значитъ, иди. Кому нейтить, тотъ и спрашивать не станя. А кто спросилъ -- тому нужно, тотъ иди.-- И продолжалъ, взглядывая на кружево:-- Читалъ я книгу и прочиталъ сицевое: человѣцы аки тимпаны; изыде изъ тимпана зукъ, егда ударятъ, и безгласенъ есмь, егда ударяющій потщится уйти и повѣситъ тимпанъ на древѣ. И подлинно. А мудрость не въ томъ. Мудрость, сестра Агаѳья, сама по себѣ зукъ даетъ. Душа, упоенная мудростью, -- тимпанъ дивный зѣло и пречудесный, въ онъ же ударяетъ не такъ, что сосѣдъ, али чужой разумъ, а вонъ кто!-- Алеша поднялъ руку и съ значительнымъ выраженіемъ указалъ на небеса.
   Агаѳья съ наслажденіемъ вздохнула. Она едва понимала Алешу, но звукъ его голоса и особенно слова, произносимыя имъ на церковный ладъ, дѣйствовали на нее волшебно. Потомъ сказала:
   -- Съ эстимъ кабакомъ и лба перекрестить некогда. Шутка ли, окромя нонѣшняго праздника, пять недѣль въ церкви не была! И что это такое, братецъ: однѣхъ денегъ собралось у меня три четвертныхъ бумажки, два платья шелковыхъ, иной разной одежи двѣ укладки набито... А ужь скушно мнѣ, тошно мнѣ... на свѣтъ бы не глядѣла! Милый братецъ, аль ужь мнѣ покориться Севастѣичу?
   -- А склоняетъ?
   -- И-и... страсть! Я вчерась собралась въ барскій садъ цвѣтовъ нарвать, анъ слышу пріѣхалъ. Такъ и не пошла. Слава тебѣ Господи, и ноньче глазъ не кажетъ, и въ обѣдни стоялъ -- не оборотился.
   -- Гм... Вотъ погоди ужо, зарѣжетъ онъ тебя.
   -- И то силкомъ пытался. Ну, да я не таковская. Я его, рыжаго пса, какъ двинула кочергой, такъ онъ такъ и заблекоталъ. Подарки, молъ, берешь... Да чортъ съ тобой, возьми... не нуждаются!
   -- А жену, баютъ, смертнымъ боемъ истязуетъ?
   -- Мнѣ-то что? Милый братецъ, аль я причинна? Моргни мнѣ одинъ человѣкъ, такъ я и на кабакъ-то его наплевала бы. Ой, любъ мнѣ тотъ человѣкъ,-- она пристально стала глядѣть на Алешу,-- глазки свѣтленькіе, бородка курчавенькая, губки нарисованныя...-- Потомъ прибавила шепотомъ: -- Братецъ, куда спѣшить? Ко всенощной и опоздаемъ -- не бѣда... Посидимъ въ кустахъ...
   Алеша вспыхнулъ и прибавилъ шагу.
   -- Ни къ чему, Агаѳья!-- проговорилъ онъ дрожащимъ голосомъ,-- жениться тотъ человѣкъ не женится, обвязу на себя не возложа... У того человѣка одна обвяза: истиннаго пути достигнуть. Слышала? Чувствія мои дюже къ тебѣ льнутъ, да что...
   -- А мы покаемся... а?
   -- Вотъ и вышла аки безсловесная. Царствіе небесное черезъ усиліе, а не черезъ грѣхи. Кабы ты имѣла въ себѣ чистый разумъ, я бы растолковалъ тебѣ, а то ты глупа, не имѣешь въ себѣ чистаго разуму. Нѣсть удѣла рабамъ въ свободѣ, но свободнымъ. Поняла?
   Агаѳья разсердилась и тотчасъ же стала похожа на прежнюю, глупую и грубую горничную Евгеньи Марковны.
   -- Гдѣ понять!-- вскрикнула она, всхлипывая носомъ,-- поди вонъ къ сѣдастой-то своей, съ ней поговори. Спасенный тоже... Аль не знаютъ, какъ ты съ ней въ великомъ посту скоромь жралъ, да на фортопіанахъ подпѣвалъ?... Сѣдая, сѣдая, а, видно, чертей-то засыпало не меньше нашего...
   Алеша усмѣхнулся.
   -- И опять вышла дура,-- сказалъ онъ кротко,-- знаешь ли, что я подпѣвалъ въ великомъ посту? Шелъ едакъ-то человѣкъ въ пустыню; покинулъ тотъ человѣкъ мірское: почести, славу, богатство... нетлѣнное пріобрѣлъ, власть духа злаго низринулъ, страсти унизилъ, чистаго разуму достигъ. И пришедчи ему въ пустыню, и объяхъ взоромъ мати-пустыню прекрасную, и зѣло дивную сложихъ пѣсню. Лизавета Петровна по нотамъ играла, а меня учила подпѣвать... Раскусила? И человѣкъ тотъ не какой-нибудь, а преподобный Иванъ Дамаскинъ, ему же память мѣсяца децемврія въ четвертый день.
   -- Что-жь, скажешь, не разжигаетъ тебя на господское?-- задорно спросила Агаѳья.
   -- Коли нѣтъ,-- простодушно отвѣтилъ Алеша,-- я къ женскому полу оченно сочувствую. Ты вотъ льнешь ко мнѣ, а мои чувствія распаляются. Только нѣтъ моего согласія ходу имъ давать...-- потомъ задумался, покачалъ головою и продолжалъ какъ бы самъ съ собою:-- Оказія!... Ты вотъ молвила: посидимъ, а во мнѣ разумъ словно свѣчка отъ вѣтра затрепыхался... что-жь, молъ, отчего и не склониться на прельщеніе? И вдругъ ляпнула ты глупое слово -- и опять возгорѣлась чистая мысля, а?... У, премудрость!
   Онъ съ любопытствомъ взглянулъ на распахнутую грудь Агаѳьи, усмѣхнулся тому, что теперь это на него не дѣйствуетъ, и опять устремилъ мечтательный взглядъ въ пространство. И немого погодя запѣлъ сильнымъ, вздрагивающимъ отъ умиленія голосомъ, кое-гдѣ путаясь и не такъ выговаривая слова:
   
   "Благословляю васъ, лѣса,
   Донны, нивы, горы, воды,
   Благословляю я свободу
   И голубыя небеса!" и т. д.
   
   Келійка сестры Анѳисы стояла на огородахъ, лицомъ къ рѣкѣ, въ уютномъ и веселомъ мѣстѣ. Если бы посмотрѣть въ тихій и ясный день на Битюкъ, то можно было бы залюбоваться на отраженіе бѣлой избушки, окруженной развѣсистыми ветлами, черемухой и рябиной. А съ притоптаннаго мѣстечка близъ дверей такъ-то хорошо было видно на луговую сторону, на степь за Битюгомъ, на курганы и перелѣски; въ другую сторону простиралась Елань съ двумя каменными церквами, съ желѣзными крышами купеческихъ домовъ, трактировъ и базарныхъ лавокъ, съ безпорядочно разбросанными избами, съ веселою зеленью садовъ и рощицъ. Келійка была на землѣ богатаго мужика Архипа, дружка Алеши, промышлявшаго во время досуга рыбой и потому имѣвшаго лодку. Обыкновенно Алеша, когда шелъ къ сестрѣ Анѳисѣ, не сворачивалъ на большой мостъ и не проходилъ базаромъ и улицей, а выкликалъ съ того берега Архипову лодку и причаливалъ у самой кельи.
   Послѣ всенощной въ кельѣ собралось человѣкъ восемь мужиковъ и женщинъ. Всѣ называли другъ друга братцами и сестрицами. Сестра Анѳиса то и дѣло подогрѣвала самоваръ и наливала чай, который пили непрерывно. Какъ всегда, чай и сахаръ принесла Агаѳья, связку кренделей доставилъ богатый мужикъ Архипъ, бабы -- крынку молока, ветчины и яицъ. Между мужиками были и черные, и рыжіе, и клиномъ борода, и лопатой, швецъ Кузьма былъ даже сивый и съ бѣльмомъ на глазу, но ни одного не было съ тупымъ или глупымъ лицомъ. Сѣренькій человѣкъ, съ живыми, любопытно бѣгающими глазками и жиденькою бѣлокурому бородкой, держалъ себя какъ посторонній, да и одѣтъ былъ не постепному: въ нанковомъ кафтанѣ и въ жилеткѣ. Это былъ сектантъ съ Волги, идущій "по своимъ дѣламъ" на Кавказъ и разыскивавшій въ Елани давнишняго своего знакомца швеца Кузьму. Алеша какъ будто не примѣчалъ посторонняго человѣка, но можно было угадать, что именно на него разсчитаны многія слова Алеши и что присутствіе этого человѣка оживляетъ и подзадориваетъ его. Въ кельѣ были распахнуты настежь окна и двери; въ нихъ доносился изъ села и трактировъ нестройный гулъ. Впрочемъ, ничего не было слышно за громкими разговорами. Послѣ шестого самовара Анѳиса бережно принесла изъ клѣти беремя книгъ и положила передъ Алешей. Онъ пересмотрѣлъ ихъ всѣ съ какимъ-то любовнымъ вниманіемъ: гдѣ сдунулъ пыль, гдѣ поправилъ загнувшійся лмстокъ и, отложивъ двѣ тоненькихъ, недавно полученныхъ Елизаветой Петровной отъ книгопродавца Сытина, велѣлъ убрать остальныя. И началъ читать... Сразу водворилось глубокое вниманіе. Тишина прерывалась только сочувственными возгласами, замѣчаніями, вздохами въ чувствительныхъ мѣстахъ, дружнымъ хохотомъ въ смѣшныхъ. Потомъ стали бесѣдовать о прочитанномъ, мало-по-малу перешли отъ книги къ жизни. Разсужденія смѣнились разсказами. Больше всего разсказывалъ бывалый швецъ, исколесившій на своемъ вѣку все Поволжье; но и другіе знали много любопытнаго. Тотъ ходилъ на богомолье въ Кіевъ, тотъ недавно воротился изъ Воронежа, гдѣ всю зиму прожилъ въ дворникахъ; тотъ да-дняхъ вызывался свидѣтелемъ въ окружный судъ; Архипъ, въ своемъ качествѣ гласнаго, присутствовалъ не только на уѣздномъ, но и въ губернскомъ земскомъ собраніи; проворный мужикъ Макаръ жилъ у попа въ работникахъ; еще мужикъ -- ходилъ неоднократно въ Ростовъ, ѣзжалъ легковымъ извощикомъ, служилъ кухоннымъ мужикомъ у таганрогскаго милліонера-грека..; Разговоръ быстро принялъ сатирическій характеръ. Алеша подогрѣвалъ его своими остротами, меткими замѣчаніями, начитанностью, и, нѣтъ-нѣтъ, да и взглядывалъ на посторонняго человѣка. Здоровый лужицкій хохотъ потрясалъ келійку и гулко отдавался по Битюку. Всѣ стороны жизни, въ томъ числѣ и самыя важныя, тѣ, что принято называть "основами", подвергались безпощадному глумленію отъ этихъ раскраснѣвшихся, потныхъ и шумно-веселыхъ мужиковъ въ бѣлыхъ рубахахъ съ красными ластовицами. Нравы господъ, купцовъ, поповъ, монаховъ, чиновниковъ; обычаи земскіе, судебные, военные, церковные, торговые, порядки деревенскіе и городскіе, -- все вызывало дружный смѣхъ, не прерывающійся потокъ смѣлыхъ и язвительныхъ сужденій, остротъ, шутокъ, краснорѣчивыхъ уподобленій изъ Библіи и изъ только что прочитаннаго.
   Потомъ стали слушать другую книжку и опять съ глубокимъ вниманіемъ, съ какимъ-то дѣтскимъ благоговѣніемъ къ печатному слову. Эта не дала поводовъ ни къ хохоту, ни къ сатирѣ: тихими и умиленными голосами стали бесѣдовать о любви, о томъ, какъ жить по правдѣ, какъ достигнуть "истиннаго пути". Алеша своими словами разсказалъ о язычникѣ Сократѣ и объ ученикѣ его Платонѣ.
   -- Н-да, вотъ тебѣ и язычники!-- послышались растроганные возгласы, и въ келійкѣ на нѣкоторое время водворилось задумчивое молчаніе.
   -- Ну, братцы, давайте споемъ,-- сказалъ Алеша и, кивнувъ въ сторону сектанта, добавилъ, усмѣхаясь:-- Не обезсудь, что помужицки, по просту: кто во что гораздь!
   Но, въ противуположность этимъ уничижительнымъ словамъ, запѣли прекрасно, дружнымъ и хорошо поставленнымъ хоромъ. Алеша съ сестрой Анѳисой сразу выдѣлились своими руководящими голосами: сильнымъ и свѣжимъ у него, съ удивительнымъ, хотя и надтреснутымъ звукомъ у ней. Сначала пропѣли псаломъ: "Хвалите Господа!" потомъ Алеша затянулъ недавно разъученныя стихи:
   
   "Среди лѣсовъ, стремнинъ и горъ,
   Гдѣ звѣрь одинъ пустынный бродитъ,
   Гдѣ роскошь нищихъ не находитъ,
   И роскоши невѣдомъ взоръ,--
   Ужели я вдали отъ міра?"
   
   Нанковый кафтанъ не вмѣшивался ни въ разговоры, ни въ пѣніе, только псаломъ подтянулъ своимъ жиденькимъ теноркомъ, но лицо его все больше и больше разцвѣтало и глаза пріобрѣтали особый блескъ. Ни одного слова, ни одного звука онъ не проронилъ... и все пристальнѣе поглядывалъ на поющаго Алешу. А когда тотъ явственно и съ удареніемъ произнесъ:
   
   "... Тамъ храмы какъ въ огнѣ горятъ,
   Сребромъ и златомъ отягченны;
   Верхи ихъ къ облакамъ взнесенны
   Вѣнчанны молніей блестятъ...
   У ихъ подножья бѣдность стонетъ,
   Едва на камняхъ смѣя сѣсть,
   У хладныхъ ногъ ихъ кротость, честь,
   Въ своихъ слезахъ горючихъ тонетъ" *).
   *) Стихи И. А. Крылова.
   
   Сектантъ совсѣмъ пришелъ въ восторгъ и попросилъ списать ему на бумажку. И вдругъ поднялся и заговорилъ:
   -- Братья и сестры о Господѣ! Сколь радуется духъ мой отъ вашей пріятной бесѣды, того и разсказать невозможно. Вижу ваши сладкіе привѣты, вижу -- согласію любовную, вижу сердецъ раствореніе, душѣ пользу, разуму просіяніе... Спасибо вамъ, братья и сестры о Господѣ!-- онъ поклонился на всѣ четыре стороны и уже продолжалъ съ потупленными глазами и съ искусственнымъ смиреніемъ въ голосѣ.
   Витіеватая, усыпанная текстами и уклончивая рѣчь его сводилась къ тому, что приспѣло время "низринуть князя міра сего", сплотиться въ особый толкъ, признать, напримѣръ, единеніе съ его единовѣрцами, больше настаивать на духовныхъ стихахъ, бесѣдахъ и книгахъ, пренебрегая "пустяковиной" (нанковый кафтанъ кивнулъ на сытинскую брошюрку, на обложкѣ которой былъ изображенъ дьяволъ), не ходить въ церковь, не принимать поповъ, не почитать иконы...
   Выслушали сектанта очень серьезно, но когда онъ кончилъ, всѣ молчали, ожидая, что скажетъ Алеша; Тотъ задумчиво водилъ пальцемъ по разлитому на столѣ чаю... Потомъ тряхнулъ волосами и съ свойственною ему усмѣшкой сказалъ:
   -- Ни къ чему, поштенный! Ты на Писаніе упираешься, а зря. Тычешься, аки слѣпецъ. Что изъ того, что, говоришь, вы духовные? Вы не по духу, а словно лошади въ ночномъ, въ путахъ путляетесь. Лизнулъ мужикъ сметаны въ пятницу, испужался страсть: ой, быть мнѣ на скороводѣ за сметану!... Чудно? Ну, ладно... А ты-то не такой же глупецъ? Церкву взвидѣлъ -- рыло воротишь, икону втрѣлъ -- трясешься, попъ идетъ -- норовишь въ подворотню отъ него; вотъ картинку мірскую увидѣлъ, и то плюешься... ишь, вѣдь, какая пакость нарисована: съ рогами, съ хвостомъ, когтищи на рукахъ! А ужь не токма что пѣсни, али дѣвки съ парнями жируютъ на улицѣ, али хороводъ собрался! Вотъ ты и вышелъ такой же глупецъ! Ты Писаніемъ не брякай -- не меньше твоего умѣютъ. Я тебя, аки рыбу въ сѣти, Писаніемъ-то опутаю...Только не хочу, не въ томъ сила.
   -- А въ чемъ же будетъ сила, коли Писаніе отвергаешь?
   -- Сила въ чистомъ разумѣ, коли хочешь знать,-- онъ же есть и въ Писаніи, и вонъ въ Сократѣ-язычникѣ, и въ книжкахъ, и въ пѣсняхъ... и въ насъ съ тобой.
   -- Какъ же жить свято, коли отвергаешь Писаніе?-- продолжалъ спрашивать нанковый кафтанъ.
   -- Ты мнѣ не тычь, что отвергаю Писаніе: я, поштенный, ничего не отвергаю,-- отвѣтилъ Алеша,-- а жить свято... Есть у тебя излишняя одежа?-- отдай.
   -- Да это мы знаемъ.
   -- Анъ не знаешь. Ты ее отдашь для ради спасенія души,-- вотъ ты что знаешь. А я говорю: возьмите одежу, она мнѣ ни къ чему! И кусокъ лишній ни къ чему, и роскоши, и слава, и красота... все ни къ чему! Раскусилъ? Глянь сюда, вотъ я палку взялъ (Алеша, дѣйствительно, взялъ въ руки палку и поднялъ ее вертикально), скажи мнѣ, гдѣ верхъ, гдѣ низъ? Гдѣ конецъ и начало? Здѣся?... Ну, ладно. А теперь? (онъ перевернулъ палку), теперь ужь съизнова пошло? Вникни, дурашка, что языкъ брякаетъ и чего на самъ-дѣлѣ нѣтути. А вотъ выговорилъ: эфто, молъ, нижній конецъ, а эфто -- верхній, а разобралъ что къ чему, анъ и нѣтъ тебѣ ни нижняго, ни верхняго. Учухалъ? Такъ и чувствія въ человѣкахъ. Вотъ ударили въ щеку и говоривъ: "ой, больно!" и дали меду, говоримъ: "сладко!" и прельщеніе женское испытуемъ, говоримъ: "нѣтъ пущей сладости, аки прельщеніе отъ женщины". И опять ни къ чему въ разсужденіи чистаго разума! Все тлѣнъ, все чувствіе. Коли ты есмь разуменъ, человѣче, плюнь, да еще разотри, и будетъ тебѣ истинное благо. И войдешь въ свободу, аки царь... Такъ-то-ся!
   -- Экося штука какая,-- возразилъ сектантъ,-- эдакъ-то и мы слободны.
   -- Врё?-- насмѣшливо воскликнулъ Алеша и сказалъ Анѳисѣ:-- Ну-ко, сестра, дай ножницы.
   Всѣ съ живѣйшимъ любопытствомъ ждали, что будетъ.
   -- Ты свободенъ,-- сказалъ Алеша, беря ножницы, и обратился къ своимъ:-- Ахъ, и хорошо же, братцы, тому человѣку, кто восчуствуетъ свободу! Вотъ какъ скажу: Соломонъ на царствѣ своемъ -- ничто супротивъ свободнаго человѣка. Упрячь ты его въ острогъ, запряги въ вѣковѣчную работу, нагого пусти, избей, въ лицо ему наплюй,-- всему радуется, за все славословитъ Вышняго. О, сколь превыше тотъ человѣкъ царя Соломона! Гм... а вотъ ты, поштенный, свободенъ... Что-жь, бери вотъ ножницы, остриги бороду... а мы посмѣемся. Чать и чуденъ ты будешь безъ бороды?
   -- Это къ чему же?-- дрожащимъ отъ волненія голосомъ спросилъ нанковый кафтанъ.
   -- Да такъ... жизню испишемъ. Ну, что тебѣ борода? Вѣдь, ты свободенъ.
   Раздался оглушительный хохотъ. Нанковый кафтанъ разсердился и назойливымъ голоскомъ началъ кричать, что на словахъ-то всѣ города берутъ. Обозвалъ Алешу фарисеемъ и притворщикомъ.
   Тогда Алеша пристально поглядѣлъ на богатаго мужика Архипа. Въ Архипѣ точно что совершилось отъ этого взгляда: глаза его вспыхнули фанатическимъ огнемъ, лицо сдѣлалось какъ нѣлъ... Быстро схватилъ онъ ножницы и началъ кромсать какъ попало свою большую, пушистую бороду. Толпа ахнула и оцѣпѣнѣла... Но черезъ нѣсколько секундъ опять раздался неудержимый хохотъ. Архипъ какъ-то сразу растерялся, съ необыкновенно жалкимъ видомъ потупилъ голову и сталъ оттого еще смѣшнѣе.
   Когда смѣхъ утихъ, Алеша спросилъ:
   -- Ну, что, Архипъ Иванычъ, тяжко тебѣ?... Ничего, потерпи малое время. Братцы, вотъ дѣло сдѣлано, надо бы какъ-никакъ поправить. Чѣмъ бы намъ утѣшить брата, а?
   Никто не отвѣтилъ, избѣгая смотрѣть на изуродованнаго мужика.
   -- Ужь коли ты затѣялъ безобразіе, ты и обдумывай!-- визгливо вскрикнулъ сектантъ, странно и чрезвычайно волнуясь.
   -- Ну, а по-твоему?
   -- Что-жь по-моему?... Изъ Писанія преподай примѣръ. Не ему чета, и то страмиди, и злословили, заушали.
   -- Архипъ Иванычъ, будетъ ли тебѣ утѣшеніе изъ Писанія?
   Архипъ отрицательно покачалъ головою.
   -- Братья! изъ васъ кто не обдумаетъ ли?
   Отвѣтили въ нѣсколько голосовъ. Одни уговаривали Архипа наплевать ("экая штука борода!"), другіе -- чтобъ обрился, третьи -- не выходить изъ дома и подвязаться, будто болитъ. Но Архипъ рѣшительно упалъ духомъ и все ниже и ниже склонялъ голову... Смѣяться никому уже не хотѣлось; всѣ чувствовали, что начинается нѣчто серьезное и значительное.
   Алеша всталъ и веселыми глазами обвелъ сборище.
   -- А я, други, вотъ что надумалъ,-- выговорилъ онъ, играя ножницами,-- нѣтъ больше утѣшенія брату Архипу, какъ ежели мы всѣ обкромсаемъ бороды. Такъ, что ли, Архипъ Иванычъ?
   Архипъ посмотрѣлъ на него, застѣнчиво улыбнулся и пробормоталъ:
   -- Такъ, другъ...
   Въ то же мгновеніе Алеша началъ отрѣзать и отбрасывать клоки волосъ; не довольствуясь бородою, онъ срѣзалъ половину усовъ, на затылкѣ и около уха. Бабы закричали. Агаѳья съ пронзительнымъ воплемъ бросилась къ Алещѣ... Но этотъ вопль былъ какъ бы сигналомъ. Въ избѣ наступило смятеніе. Мужики вырывали другъ у друга ножницы и торопились уродовать себя. Хохотъ перемежался съ истерическими голосами. Нанковый кафтанъ посмотрѣлъ, посмотрѣлъ и, вдругъ, подбѣжалъ къ Алешѣ и протянулъ бороду:
   -- Рѣжь!-- закричалъ онъ въ какомъ-то восторженномъ изступленіи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Еще въ церкви изуродованные "братья" обратили на себя вниманіе. Когда отошла обѣдня, ихъ окружила огромная толпа. Раздались свистки, хохотъ, гамъ, улюлюканье. Ребятишки кидали въ нихъ щепками и комками засохшей грязи... Гордый мужикъ Архипъ, одинъ изъ первыхъ богачей въ Елани, не вытерпѣлъ и изругался. Въ толпѣ тоже отвѣтили руганью... Съ дальнихъ концовъ села бѣжали на шумъ. Скоро вся базарная площадь кишѣла народомъ.
   Въ это время Егоръ Севастѣевъ пилъ въ трактирѣ чай съ волостнымъ писаремъ и ктиторомъ. Онъ уже былъ у отца благочиннаго, переговорилъ съ нимъ о паникадилѣ и вѣчномъ поминовеніи, удостоился благодарности и особой просфоры, и теперь передавалъ ктитору деньги. А для составленія надлежащаго документа и чтобы былъ свидѣтель, "присогласилъ" къ чаепитію волостнаго писаря.
   Всѣ трое вышли на шумъ.
   -- Въ какихъ смыслахъ бунтъ затѣянъ?-- строго спросилъ Колодкинъ, переполненный сознаніемъ того, что онъ крупный и доброхотный жертвователь, да еще съ особымъ знаменіемъ святости, ибо между утреней и обѣдней отслужилъ молебенъ "на предметъ дѣвства".
   -- Изувѣры проявились, пропасти на нихъ нѣту!-- на бѣгу отвѣтилъ лохматый мужиченко.
   Егоръ Севастѣевъ втиснулся въ толпу, увидалъ сгрудившуюся кучку безобразно остриженныхъ мужиковъ, узналъ между ними Алешу и содрогнулся отъ ярости.
   -- Бей ихъ... богоотступниковъ!-- заоралъ онъ, засучивая рукава, и ринулся впередъ.
   Раздался глухой ударъ кулака по живому тѣлу, болѣзненный крикъ... Все смѣшалось. Въ пыльномъ воздухѣ стоялъ какой-то сплошной ревъ. Праздничный трезвонъ едва былъ слышенъ. Мелькали злобныя лица, размахивались руки,-- можно было уловить дѣтскій плачъ, женскія причитанія, разъяренные возгласы... и опять раздавались глухіе удары кулака по живому тѣлу. Егоръ Севастѣевъ, отброшенный толпою отъ того мѣста, гдѣ дрались, совершенно осатанѣлъ. Сдвинувъ на затылокъ свой солидный картузъ, подобравши лѣвою рукой полы не менѣе солидной чуйки, онъ то неистово оралъ: "Бей въ мою голову!... Катай на смерть!" то принимался свистать какимъ-то разбойничьимъ, оглушительнымъ свистомъ.
   Вскорѣ появились власти. Старшина оцѣпилъ толпу десятскими и инымъ должностнымъ людомъ; урядникъ работалъ нагайкой; привезли пожарную трубу и стали окачивать народъ водою... Наконецъ, удалось вырвать изъ свалки жестоко избитыхъ "изувѣровъ" и препроводить ихъ въ арестантскую. Страшно было смотрѣть на ихъ окровавленныя головы, на багровые подтеки и шрамы, на возбужденныя лица, по которымъ текла грязь, растворяясь въ крови... А народъ такъ и напиралъ, точно упиваясь видомъ этого безпомощнаго страданія, разжигаемый видомъ крови.
   Черезъ три дня Елизавета Петровна возвратилась изъ Воронежа и, выходя изъ экипажа, узнала отъ выбѣжавшей на встрѣчу арендаторши страшную новость. Алеша до сихъ поръ сидѣлъ въ арестантской; ожидали, что его и еще двоихъ будутъ сѣчь; схваченнаго съ ними посторонняго человѣка въ нанковомъ кафтанѣ увезли въ острогъ; богатый мужикъ Архипъ и швецъ Кузьма помирали.
   Елизавета Петровна пошатнулась, потомъ невѣроятнымъ усиліемъ воли овладѣла собой, вскочила въ коляску и крикнула тѣмъ повелительнымъ голосомъ, который былъ когда-то свойствененъ "урожденной княжнѣ Тибякиной":
   -- Пошелъ!... къ генералу Гнѣвышеву!
   Спустя недѣлю все уладилось. Выпустили даже нанковый кафтанъ изъ острога. Ни слѣдователь, ни становой приставъ не нашли въ Елани никакихъ признаковъ секты. Объ Алешѣ даже отецъ благочинный далъ благопріятный отзывъ... впрочемъ, съ оговоркою, что ежели "гражданское начальство усмотритъ зловредность, то и онъ не ручается". Колодкина тоже не привлекли: Илья Евдокимычъ, по секрету отъ жены, ѣздилъ хлопотать за него у Юліяна Евтѣича Алянчикова.
   -- Боже, какъ вы измучены, Алеша!-- взволнованнымъ голосомъ говорила Елизавета Петровна, когда онъ пришелъ благодарить ее. Онъ только что былъ выпущенъ, и изъ арестантской попалъ прямо на покосъ,-- пришелъ въ барскій домъ съ работы, босой, въ потной рубахѣ. Былъ тихій іюньскій вечеръ; въ комнатѣ, гдѣ они сидѣли, разливалось розовое сіяніе отъ зари, сквозившей за деревьями. Испитое лицо Алеши, обрамленное еще не успѣвшими отрости волосами, съ глубокимъ шрамомъ на лбу, дѣйствительно выдѣлялось въ этомъ свѣтѣ, какъ лицо мученика.
   -- Больно васъ били?-- шепотомъ спросила Елизавета Петровна, не сводя съ него слезящихся глазъ.
   -- Чего тамъ толковать!-- проговорилъ Алеша, привычнымъ движеніемъ отбрасывая волосы.-- Намъ ли чета, про кого сказано у Исаіи: "Я предалъ хребетъ мой біющимъ и ланиты Мои поражающимъ; лица Моего не закрывалъ отъ поруганій и оплеванія"...
   Потомъ хотѣлъ было улыбнуться, но всхлипнулъ и произнесъ трясущимися губами:
   -- Такъ-то ся, сестрица...
   Елизавета Петровна смѣнилась въ лицѣ. Вмѣстѣ съ этою жалостною полуулыбкой въ ея сердце точно ножъ вонзился... Вся холодѣя отъ какого-то строгаго и непомѣрно-значительнаго чувства, она опустилась на колѣни и, неожиданно для ошеломленнаго Алеши, жадно прильнула къ его грязнымъ, исколоннымъ до крови, ногамъ. Напрасно онъ, не смѣя пошевелиться, шепталъ въ испугѣ:
   -- Что ты?... Что ты, глупая?... Уймись!...
   Она продолжала цѣловать эти грубыя, мужицкія, уродливыя отъ дурной обуви ступни, содрогаясь отъ рыданій, упоенная сладкимъ чувствомъ сострадающей любви.
   Когда припадокъ прошелъ, обоимъ сдѣлалось очень стыдно. Алеша тотчасъ же собрался домой... Однако, Елизавета Петровна удержала его: ей нужно было поговорить о важномъ дѣлѣ. Разговоръ продолжался долго, до вторыхъ пѣтуховъ, и возбудилъ въ Алешѣ огромную радость,-- онъ только сомнѣвался, чтобы согласились родные.
   Все уладилось, благодаря Авдотьѣ Лукьяновнѣ и ея ревностнымъ воздѣйствіямъ на мужа. Отецъ выправилъ Алешѣ годовой паспортъ, нанялъ, вмѣсто него, работника на господскій счетъ, выговорилъ пустить на корма двѣ коровы и жеребенка.
   Въ концѣ іюня весь уѣздъ былъ взволнованъ ошеломляющею новостью: Бетти Мансурова скрылась неизвѣстно куда съ молодымъ мужикомъ изъ своей деревни.
   

III.
Статистики.

   Аѳанасій Лукичъ Борискинъ совершилъ-таки давнишній свой умыселъ. Правда, для этого пришлось покривить душой: написать портретъ меценатствующей купчихи съ Калашниковой пристани, и покривить сугубо, потому что купчиха воображала, что она колоритная и посему позировала декольте, въ плюшѣ и бархатѣ, требовала отъ Борискина вдохновенныхъ красокъ Бонна или, по крайней мѣрѣ, Константина Маковскаго, за всѣмъ тѣмъ полученные отъ меценатки двѣсти рублей наполнили душу Аѳанасія Лукича безмѣрною радостью. Немедленно расплатился онъ съ квартирною хозяйкой, въ овощной лавочкѣ, въ кухмистерской, выкупилъ у закладчика главную принадлежность своего гардероба -- пледъ и устремился на родину. Ему грезились нивы, которыя онъ будетъ частью обливать трудовымъ потомъ, за родительскою сохой, частью изображать на картинахъ въ связи съ захватывающими жанровыми сюжетами.
   Однако, вышло не такъ просто. Обливать потомъ землю можно было безпрепятственно, но писать картины оказалось неудобнымъ. Въ домѣ его родныхъ не было бѣдности: крѣпкій старикъ-отецъ съ старшимъ братомъ, да здоровенная баба-сноха съ дочерью-невѣстою, да вся сплетенная изъ жилъ сестра-вѣковуша, да два батрака -- держали хозяйство въ исправности, но все же не было ни досуга, ни избытка. Лѣтомъ, напримѣръ, какъ бы хорошо было писать этюды къ давно задуманной картинѣ: "Послѣднее прости" (переселенцы трогаются въ путь и прощаются съ роднымъ пепелищемъ), но Аѳанасій Лукичъ былъ человѣкъ стыдливый и рѣшительно не могъ сидѣть за мольбертомъ и водить кисточкой по холсту въ то время, когда вся семья отъ мала до велика надрывалась за работой. Зимой не давали покоя неотвязныя тучи любопытныхъ, назойливые толки, пересуды, разспросы, замѣчанія, совѣты... Никакъ невозможно было уединиться отъ этой всюду проникающей "общинной стихіи". А сколько мучительныхъ мелочей: волостной писарь приставалъ написать портретъ его супруги, ребятишки извели на "змѣя" великолѣпный кусокъ картона, маленькая племянница Дашутка едва не отравилась киноварью, тараканы испортили свѣженаписанный этюдъ... Но пуще всего насолила Аѳанасію Лукичу исторія съ иконостасомъ. Еще съ осени стали заходить къ нему то попъ, то отецъ дьяконъ, то ктиторъ, и заводили осторожныя рѣчи о душѣ, о спасеніи, о жертвователяхъ, о церковномъ благолѣпіи, о томъ, что приходъ бѣдный, а иконы облупились. Мало-по-малу выяснился и размѣръ гонорара, ничтожный съ городской точки зрѣнія, огромный съ деревенской; можно было обогнать четвертака по три въ день. Вся семья примкнула къ предпріятію причта. Вокругъ Аѳанасія Лукича сплелась какъ бы нѣкая сѣть... Зачинались произноситься укоризненныя слова, намеки; вѣковуша вздыхала, отецъ сердился; выходило такъ, что Аѳанасій Лукичъ не хотѣлъ поработать Богу, съ одной стороны, и принести хорошій заработокъ въ семью -- съ другой. Напрасно онъ посвящалъ семейныхъ въ свои художественные планы, и, чтобы окончательно убѣдить, говорилъ, что выручитъ за картину пятьсотъ цѣлковыхъ. Никто не вѣрилъ, чтобы платили такія деньги за "пустяковину".
   Послѣ долгихъ мучительствъ, недоразумѣній и взаимныхъ уколовъ Аѳанасій Лукичъ пришелъ, наконецъ, къ тому, что нужно бѣжать. Онъ не измѣнилъ своихъ завѣтныхъ мыслей, но думалъ теперь, что если для "настоящаго искусства" я необходима деревня, такъ вовсе не такая, чтобы все пахать, да пахать, да расписывать иконостасы. Въ сущности, нужна новая, сознательная, интеллигентная деревня.
   Но отсюда вытекали грустнѣйшія умозаключенія. Чтобы войти въ такую новую деревню съ паемъ, нужны деньги. Чтобы добыть денегъ, нужно написать двѣ-три картины и, для легчайшаго сбыта, во вкусѣ той же меценатки съ Калашниковой пристани. Чтобы написать картину, нужно обезпечить себѣ кровъ, пищу и одёжу. Чтобы обезпечить кровъ, пищу и одёжу...
   Кончилось тѣмъ, что Аѳанасій Лукичъ сбѣжалъ въ губернскій городъ и, чрезъ посредство Ивана Антоныча Алферова, опредѣлися "пока" въ статистики, въ то "бюро", которымъ завѣдывалъ Ѳедоръ Прытковъ.
   Урядниковъ сынъ Михайло Ферапонтовъ сначала, какъ и хотѣлъ, поступилъ въ земство. На бѣду, въ томъ уѣздѣ была такъ называемая "разъѣздная система". Михайловъ участокъ простирался на 50 верстъ вдоль и на 20 поперекъ, итого 1000 квадратныхъ. Въ немъ было пять волостей, десять большихъ селъ, сорокъ деревнюшекъ, 28 т. жителей обоего пола. На "пунктахъ" сидѣли дешевые фельдшера и всячески посрамляли медицину. Врачъ обязанъ былъ посѣщать каждый пунктъ два раза въ мѣсяцъ. Къ его пріѣзду обыкновенно стекалось отъ 30 до 80 человѣкъ больныхъ. Если онъ посвящалъ каждому по одной минутѣ -- выходилъ часъ, по двѣ минуты -- два часа... а тамъ нужно было отдохнуть отъ скверной дороги, умыться, поѣсть, провѣрить фельдшеровы поступки, обревизовать аптечный ящикъ.
   Въ первый же годъ въ участкѣ случился эпидемическій тифъ. Михайло носился по деревнямъ какъ и подобаетъ недавно кончившему курсъ. Отъ безсонницы, усталости и волнующихъ впечатлѣній въ его головѣ образовался неописуемый сумбуръ. "Мысля теперь у меня коротенькія",-- говорилъ онъ полушутя, и, дѣйствительно, не могъ сообразить самыхъ элементарныхъ вещей, здоровые, мужицкіе нервы расхлебались точно у барышни утонченнаго воспитанія, пропала студенческая удаль... А, между тѣмъ, въ итогѣ такихъ истязаній подучалась самая унылая безсмыслица. Еще бы! По наукѣ требовались ванны, гигіеничная обстановка, аккуратное измѣреніе температуры, вино, діэта, изоляція... Въ деревнѣ невѣжество соперничало съ нищетою, люди болѣли, выздоравливали и умирали безъ всякаго соображенія съ послѣднимъ словомъ науки. Врачу приходилось не лечить, а констатировать, писать рапорты да отчеты въ земскую управу... и, пожалуй, плакать, если онъ не успѣлъ еще одеревенѣть. Выходило такъ, что въ жаркую іюльскую пору въ соломенной деревушкѣ вспыхнулъ пожаръ, и вотъ примчался на пожаръ образованный человѣкъ, отлично и вполнѣ научно изучившій, какъ бороться съ пожарами; онъ мечется, суетится, волнуется, кричитъ, что надо паровую пожарную трубу, надо строиться съ широкими промежутками, нужно крыть избы огнеупорнымъ составомъ, а лучше всего селиться въ каменныхъ подъ желѣзною крышей... потомъ хватаетъ дырявое ведерко и, чувствуя самъ, что дѣлаетъ глупость, льетъ жиденькую струйку воды въ пожирающее пламя пожара.
   А въ ближайшемъ земскомъ собраніи на Ферапонтова были предъявлены жалобы четырехъ крупныхъ гласныхъ, да и сама управа доложила о его строптивомъ нравѣ. Гласные неоднократно посылали за врачомъ лошадей, но онъ упрямо отказывался ѣхать въ ихъ усадьбы; предсѣдатель предписалъ ему посѣтить предводителя, въ семьѣ котораго обнаружилась подозрительная сыпь, Ферапонтовъ отвѣтилъ на предписаніе дерзкою запиской... Въ другое время Михаило сталъ бы оправдываться и съ фактами въ рукахъ доказалъ бы собранію, что гласныхъ онъ не могъ посѣтить хотя бы потому, что инструкція той же управы требовала энергичной борьбы съ эпидеміей, въ другое время онъ, можетъ быть, и за дерзость свою попросилъ бы извиненія... Онъ сдѣлалъ бы это, чтобы остаться на земской службѣ. Но теперь, вмѣсто всякихъ оправданій, земцы услыхали язвительную критику ихъ "системы", грубое опредѣленіе управскихъ дѣйствій, ироническія соображенія о предводительской "сыпи" и весьма нелестную характеристику жалобщиковъ-гласныхъ...
   Михайлу уволили въ двадцать четыре часа.
   Протекло мѣсяца два. Снова было наклюнулось земское мѣстишко, но, увы, опять съ "разъѣздною системой". Михайло отказался. Тѣмъ временемъ въ печати заговорили о "вольномъ" докторѣ Таировѣ. Для Ферапонтова такая дѣятельность представилась самою подходящей, но у него не было ни инструментовъ, ни денегъ на лѣкарства, ни средствъ для того, чтобы просуществовать первое время. Кончилось тѣмъ, что онъ перебрался въ губернскій городъ въ чаяніи заработать первоначальный фондъ частною практикой, а чтобы въ ожиданіи этой практики не умереть съ голода, пристроился "пока" къ статистикѣ.
   Та же участь постигла и магистранта Бушмарина. Диссертація его... Впрочемъ, зачѣмъ говорить о трудѣ, не увидѣвшемъ свѣта ни въ журналахъ, ни въ отдѣльномъ изданіи, ни на публичномъ диспутѣ? Дѣло въ томъ, что магистрантъ не сдѣлался магистромъ и былъ очень радъ, когда Ѳедоръ Евдокимычъ предложилъ ему мѣсто своего приватнаго помощника. Разумѣется, пока.
   Вообще подъ начальствомъ Ѳедора Прыткова скопилось пропасть народа, которому "пока" некуда было дѣваться. Русская жизнь изумительно щедра на "лишнихъ людей". Встарину такіе люди трагически драпировались въ плащи и вопіяли: "Бѣгу искать по свѣту, гдѣ оскорбленному есть чувству уголокъ... Карету мнѣ, карету!" Нынѣ они, по преимуществу, занимаются перепиской и статистикой, и, за неимѣніемъ пятіалтыннаго на извощика, ходятъ пѣшкомъ. Встарину даже Чулкатуринъ умиралъ подъ сѣнью своихъ липъ и своихъ дубовъ, нынѣ куда покрупнѣе Чулкатуриныхъ умираютъ въ дрянныхъ комнатахъ "съ небилью", а представленіе о деревенскомъ пейзажѣ совсѣмъ утратили. Иныя времена, иныя ситуаціи!
   Какъ бы то ни было, N -- ской статистикѣ очень было выгодно такое скопленіе "лишнихъ людей". Ѳедоръ Евдокимычъ не могъ брать ихъ съ собою въ экспедиціи по разнымъ причинамъ, но въ разработкѣ матеріаловъ пользовался ими столь же неукоснительно, какъ пользовался братъ Илья мансуровскими мужиками. Съ августа мѣсяца и до поздней весны совершалась кипучая дѣятельность. Работали по-мѣсячно, посуточно, по часамъ, отрядно, издѣльно. Это была какая-то оргія цифровыхъ выкладокъ, процентныхъ отношеній, сельско-хозяйственныхъ выводовъ, обобщеній и анализовъ. Самъ завѣдывающій обладалъ даромъ непостижимаго рвенія. Онъ работалъ стоя, лежа, сидя, ходя, въ земской телѣжкѣ, въ бюро, у себя на квартирѣ... Его невозможно было застать безъ дѣла. Его отдыхомъ было -- написать статью для журнала, похлопотать о земскихъ дѣлахъ, не имѣющихъ прямаго отношенія къ статистикѣ, побесѣдовать съ нужнымъ или интереснымъ человѣкомъ, да на недѣлю, либо на двѣ съѣздить въ Княжія-Липы.
   За то его помощникамъ приходилось жутко. У слабосильныхъ быстро наступала прострація; лѣнивые проклинали дьявольскую требовательность; равнодушные къ статистикѣ приписывали такую энергію особой маніи; небрежные, передѣлывая въ десятый разъ какую-нибудь таблицу, обвиняли Прыткова даже въ кулачествѣ... Лишь тѣ, что мало-по-малу входили во вкусъ, благоговѣли передъ Ѳедоромъ Евдокимычемъ, пріобрѣтали странное свойство думать цифрами, ничѣмъ не интересовались, кромѣ цифръ, смотрѣли на весь міръ съ сельско-хозяйственной точки зрѣнія.

-----

   Глухая, немощенная улица. Съ одной стороны на нее выходятъ заднія стѣны какихъ-то безконечно-длинныхъ амбаровъ, съ другой -- сады и молчаливые купеческія хоромы. На самомъ краю, на полугорѣ, стоитъ низенькій, шоколатнаго цвѣта домикъ. На улицѣ удивительная тишина. Прохожихъ нѣтъ. Обывательская корова спокойно щиплетъ траву; передъ хоромами играютъ щенки, дремлетъ старая лохматая собака съ обрывкомъ веревки на облѣзлой шеѣ.
   Надъ городомъ разносится благовѣстъ къ вечернѣ. Воздухъ сверкаетъ и блещетъ, какъ бываетъ въ августѣ. Издали едва слышенъ оживленный дребезгъ извощичьихъ пролетокъ, гудитъ свистокъ почтоваго поѣзда.
   Въ шоколатномъ домикѣ окна раскрыты настежь. На дверяхъ прибита позеленѣвшая дощечка, на которой съ трудомъ можно разобрать: Ѳ. Е. Прытковъ. Съ улицы видно, какъ два человѣка пишутъ и щелкаютъ на счетахъ: одинъ спокойно, внимательно, методически, другой съ яростнымъ выраженіемъ на вспотѣвшемъ лицѣ, съ порывистыми жестами, съ такимъ видомъ, какъ будто ему и безъ сюртука, въ одномъ жилетѣ, нестерпимо жарко.
   -- О, чортъ, чортъ тебя побери!-- прошипѣлъ послѣдній, неистово надавливая перомъ на бумагу.
   -- Что, Аѳанасій Лукичъ, или опять ошибочка?-- спросилъ Прытковъ.
   Борискинъ шумно вскочилъ изъ-за стола, загроможденнаго таблицами и бланками, и съ негодованіемъ воскликнулъ:
   -- Баста!... Ей-Богу, не въ моготу: умаялся, какъ песъ!...
   -- Да въ чемъ дѣло-то?
   -- Въ четвертый подсчитываю безлошадныхъ по этой чортовой волости,-- не сходится, и шабашъ.
   Ѳедоръ Евдокимычъ усмѣхнулся, продолжая свою работу.
   -- Кажинный разъ на самомъ эфтомъ мѣстѣ!-- сказалъ онъ.-- Погодите, я вотъ сейчасъ. Вы напрасно горячитесь.
   -- А, ну васъ къ лѣшему!... Фу, ты, Господи, до чего засидѣлся!
   Аѳанасій Лукичъ грузно заходилъ по комнатѣ, размахивая отекшими пальцами и дѣлая гимнастическія движенія. Потомъ немножко успокоился, взглянулъ въ окно, откуда открывался широкій видъ: пестрѣли крыши сползавшаго съ кручи города, вилась сверкающая лента рѣки, развертывались огромныя дали за рѣкою, и въ восторіѣ растопырилъ руки.
   -- Батюшки вы мои!-- закричалъ онъ,-- Ѳедоръ Евдокимычъ! да бросьте эту анаоемскую головоломку... Смотрите, какое великолѣпіе!... Даль-то -- на сорокъ верстъ... ей-Богу, на сорокъ! А первые планы... А воздухъ... Ахъ, я телятина, вѣдь, нонче Спасъ! Вѣдь, у рѣки-то теперь цѣлый базаръ... Сколько клячъ, сколько телѣгъ, типовъ, движенія... да еще въ эдакой рамѣ... Ну, ужь нѣтъ-съ, Ѳедоръ Евдокимычъ! Мое почтеніе-съ...
   Онъ быстро надѣлъ сюртукъ и схватилъ шляпу и палку.
   Прытковъ съ сожалѣніемъ оторвался отъ работы.
   -- На минуточку... Надо же найти, въ чемъ ошибка?-- сказалъ онъ.
   Но Аѳанасій Лукичъ отчаянно замахалъ руками и, нахлобучивая шляпу, бросился вонъ изъ комнаты.
   -- Да вы укажите, по крайней мѣрѣ...-- крикнулъ въ догонку Ѳедоръ Евдокимычъ.
   Художникъ еще разъ махнулъ рукою и ничего не отвѣтилъ. Черезъ мгновеніе онъ мальчишески заглянулъ съ улицы и весело захохоталъ. Ѳедоръ Евдокимычъ тоже разсмѣялся.
   -- Ахъ, эти талантливыя натуры!-- пробормоталъ онъ, оставшись одинъ.
   Потомъ закурилъ папироску, прошелся по комнатѣ, взглянулъ съ дѣловымъ видомъ въ окно, въ сторону рѣки, точно провѣряя, правъ ли въ своихъ впечатлѣніяхъ Аѳанасій Лукичъ, и, сказавши про себя, что, пожалуй, ничего: сюжетъ, дѣйствительно, благодарный, сѣлъ на мѣсто Борискина и терпѣливо сталъ подсчитывать безлошадныхъ.
   Ѳедоръ Евдокимычъ не былъ похожъ ни на брата Илью, ни на сестру Алену. Это былъ человѣкъ неопредѣленныхъ лѣтъ: можетъ быть, тридцати, а, можетъ быть, и сорока, свѣтлорусый, съ желтоватымъ и плоскимъ лицомъ, обрамленнымъ соломеннаго цвѣта бородкой, непомѣрно широкій въ кости, низенькій, спокойный, съ медлительными движеніями. Только необыкновенно быстрые и наблюдательные глаза съ красивыми темными рѣсницами выдѣляли это заурядное лицо изъ тысячи ему подобныхъ, купеческихъ, мѣщанскихъ и мужицкихъ лицъ, да на блѣдныхъ, аляповато очерченныхъ губахъ лежала явная печать силы и какой-то самоувѣренной властности, заставлявшая чувствовать, что человѣкъ съ огонькомъ.
   Однако, съ легкой руки Аѳанасія Лукича, работа разстраивалась. Не успѣлъ еще Ѳедоръ Евдокимычъ подсчитать "чортову волость", какъ пришла кухарка Марья, единственная его прислуга, и заявила, что "по случаю праздника" идетъ въ гости.
   -- Какъ же, Марья, а самоваръ-то?-- сказалъ Ѳедоръ Евдокимычъ.
   -- И, батюшка, да вы сами поставьте. Лучину я наколола, воды приготовила, угли подъ лавкой.
   -- А ну-ка я изъ дома уйду?
   -- И хорошее дѣло! Чтой-то на самомъ дѣлѣ словно двужильная лошадь надрываетесь. Двери-то замкните, а ключикъ сосѣду передайте, адь въ лавочку: я вспрошу. Погуляйте, погуляйте, батюшка. Понче и острожники которые -- и тѣ празднуютъ.
   -- Ну, быть по сему, ступайте.
   Затворивъ за Марьей двери, онъ опять хотѣлъ было приняться за работу, но раздался звонокъ и пришли Бушмаринъ съ Ферапонтовымъ: у обоихъ было по огромному картону подъ мышкой. Потомъ позвонилъ почтальонъ. Потомъ принесли записку отъ предсѣдателя: приглашеніе на сегодняшній вечеръ по самому неотлагательному дѣлу. Позднѣе пришелъ вѣстовой отъ губернатора и тоже принесъ приглашеніе явиться завтра въ 8 часовъ утра. Обѣ записки были неожиданны и заставили Ѳедора Евдокимыча заботливо наморщить брови... впрочемъ, только на одно мгновеніе.
   Но самымъ неожиданнымъ было то, что на Глухой улицѣ вдругъ задребезжала извозчичья пролетка и къ шоколатному домику подъѣхала румяная, темноволосая дѣвушка въ широкой самодѣльной шляпѣ изъ простой соломы, въ небрежно накинутомъ ватерпруфѣ, изъ-подъ котораго виднѣлся оригинальный и красивый костюмъ: бѣлоснѣжная кофточка изъ крестьянскаго сукна, синяя клѣтчатая панёва, льняная рубашка, съ янтарнымъ ожерельемъ на груди, и яркій, полосатый кушакъ.
   -- Готовъ самоваръ?-- весело крикнула она съ пролетки, и, подымая обѣими руками огромную банку, добавила:-- Смотрите, сколько я вамъ варенья привезла!
   -- Аленушка! Елена Евдокимовна!-- послышались радостные и шумные голоса, и вслѣдъ затѣмъ на крылечко бурно вылетѣлъ Михайло Ферапонтовъ, за нимъ немножко медленнѣе Бушмаринъ и совсѣмъ неторопливо Ѳедоръ Евдокимычъ.
   -- Я тебя не узналъ,-- сказалъ онъ, крѣпко пожимая руку сестры и ласковыми глазами всматриваясь въ ея какъ-то особенно оживленное лицо.-- Да съ какимъ же ты поѣздомъ? Почтовый пришелъ болѣе двухъ часовъ?
   -- Такая внезапная исторія, братецъ Ѳедя,-- звонко заговорила Аленушка, входя въ домъ и на іоду сбрасывая ватерпруфъ и снимая шляпу.-- Представь... Ферапонтовъ! развязывайте узелъ: тамъ яблоки. Представь себѣ... Однако, статистика вамъ въ прокъ, Филатъ Иванычъ: расползлись!... Иду я изъ багажнаго отдѣленія, вижу южный поѣздъ подходитъ; дай, молъ, посмотрю, нѣтъ ли кого знакомыхъ... И что же, вдругъ въ первомъ классѣ знакомое лицо: ба, да это Андрей Петровичъ Мансуровъ! Какъ загорѣлъ, поправился, бодрый такой. Ѣдетъ въ Княжія-Липы и, вообрази, прямо изъ Барцелоны... Цѣлый годъ прожилъ въ Испаніи. Ну, два-то часа мы съ нимъ и проболтали о томъ, о семъ.
   -- Это какой Мансуровъ,-- говорокъ?-- спросилъ Ферапонтовъ, возясь съ узломъ.-- Я его еще отъ послѣдствій горькаго пьянства спасалъ... у Ванички Алферова.
   -- Вы вѣчно съ глупостями, Ферапонтовъ, возразила Аленушка,-- не всякій же можетъ одолѣть двадцать рюмокъ коньяку и не поморщиться.
   -- Э, матушка вы моя,-- весело сказалъ Михайло, тряхнувъ кудрями,-- и было-то всего одинъ разъ, да и не двадцать, а двадцать семь... А вы вотъ злословите!
   Всѣ засмѣялись. Потомъ Ферапонтовъ, откусывая яблоко, сталъ ходить кругомъ Аленушки и шутливо расхваливать ея костюмъ. Бушмаринъ спросилъ о цѣнѣ сукна и панёвы и сказалъ свойственнымъ ему академическимъ языкомъ, что это "весьма удачное соединеніе изъ ряда выходящей дешевизны, оригинальныхъ и скромныхъ красокъ и своеобразнаго изящества".
   -- Кофточка-то очень ужь бѣла,-- сказалъ Ѳедоръ Евдокимычъ, съ удовольствіемъ смотря на сестру,-- запачкается скоро.
   -- Она моется, братецъ Ѳедя.
   -- Молодца, Алена Евдокимовна!-- воскликнулъ Ферапонтовъ,-- бѣлое и чистое подобаетъ фельдшерицѣ-акушеркѣ. Ей-Богу, когда осяду вольнымъ врачомъ, женюсь на васъ... то-то дѣловъ надѣлаемъ!
   -- Ну, нѣтъ, Елена Евдокимовна, если ужь выходить, такъ за меня!-- черезъ-чуръ серьезнымъ тономъ сказалъ Бушмаринъ и, спохватившись, шутливо прибавилъ:-- Вѣдь, одинаковыя спеціальности исключаютъ другъ друга.
   -- Ахъ, ты, измѣнщикъ! А Вѣра Николаевна?-- закричалъ Ферапонтовъ.
   Филатъ Иванычъ смущенно улыбнулся.
   -- Вѣра Николаевна пожелала стать артисткою, поступила въ драматическіе классы,-- сказалъ онъ.
   -- Врё?-- воскликнулъ Ферапонтовъ,-- а медицина, а ординаторство?
   -- Ординаторство пришлось прекратить по независящимъ обстоятельствамъ; частная практика... говоритъ, что противно; въ земство -- ужасно трудно, невозможно почти. Пока рѣшила заняться театромъ.
   На нѣсколько секундъ наступило неловкое молчаніе.
   -- А я говорила съ Мансуровымъ о васъ,-- торопливо сказала Аленушка, обращаясь къ Ферапонтову,-- и, знаете, превосходно устраивается. Хотите практиковать въ Княжихъ-Липахъ?
   -- Ой-ли?
   -- Право! Андрей Петровичъ даетъ вамъ квартиру, отопленіе, освѣщеніе и сто рублей ежегодно на медикаменты. И не думайте -- ради вашихъ прекрасныхъ глазъ: ему хочется, чтобы окрестное яаселеніе имѣло подъ руками врачебную помощь.
   -- Да вы врете, небось? Ѳедоръ Евдокимычъ! вретъ, вѣдь, она, а?... Послушайте... ахъ, чортъ побери вашу душу, дайте я васъ расцѣлую!-- Ферапонтовъ отбросилъ недоѣденное яблоко и, съ сіяющимъ отъ восторга лицомъ, расцѣловалъ Аленушку въ обѣ щеки.
   Вслѣдъ затѣмъ поднялся споръ. Бушмаринъ сказалъ, что крайне не сочувствуетъ модному нынѣ типу врачебной помощи. Ѳедоръ Евдокимычъ поддержалъ его, говоря, что нѣкоторые виды умственнаго труда необходимо должны быть даровые, а такъ какъ это теперь невозможно, то пускай ужь платятъ общество, земство, міръ, а не отдѣльныя единицы. Быстро перешли къ индивидуализму и общинной организаціи, къ Европѣ и, будто бы, земскому складу русской жизни... Ферапонтовъ въ душѣ былъ согласенъ съ мыслями Бушмарина и Прыткова и потому тѣмъ болѣе горячился, возражая.
   -- Чортъ его побери, ваше земство!-- кричалъ онъ.-- Вспомните его составъ, его раскладки... Я сдѣлаю раскладку въ тысячу разъ справедливѣе: буду брать съ богатыхъ и даромъ лечить бѣдняковъ.
   -- Дѣло не въ васъ, а въ принципѣ,-- возражалъ Ѳедоръ Евдокимычъ,-- также какъ и не въ теперешнемъ составѣ земства, но въ его принципѣ.
   -- Ты, Ферапонтовъ, направляешь свою дѣятельность вопреки драгоцѣннѣйшимъ завѣтамъ русской интеллигенціи,-- говорилъ Бушмаринъ.
   -- Ахъ, господа, господа! Отъ Княжихъ Липъ и не доскачешь до земскаго доктора. Кто же будетъ лечить, по-вашему?-- сказала Аленушка.
   -- Вотъ Михайло Евстигнѣичъ и будетъ лечить,-- отвѣтилъ Ѳедоръ Евдокимычъ,-- но пусть онъ не забываетъ, что это также пока, какъ онъ занимается вотъ статистикой. Будущность не должна быть на сторонѣ врача-промышленника, но на сторонѣ врача-земца.
   -- Но, вѣдь, онъ не наживать идетъ въ деревню! Вѣдь, то, что онъ идетъ туда -- жертва, а не промыселъ!
   -- Какая къ дьяволу жертва!-- воскликнулъ Ферапонтовъ, съ досадою отмахиваясь отъ Аленушки.
   -- А коли жертва, тогда и разговоръ другой,-- подхватилъ Прытковъ,-- жертвѣ законы не писаны и завѣты не обязательны.
   -- Какъ такъ?-- вспылилъ Филатъ Иванычъ.
   -- Конечно. Въ дѣлахъ жертвы я считаюсь съ самимъ собой, съ своею вѣрой, съ своею совѣстью. Съ нравственной точки зрѣнія этимъ все оправдывается.
   -- Но позвольте-съ!...
   -- Эдакъ можно и измѣну оправдать...
   -- Жертвы бываютъ глупыя...
   -- Вспомнимъ протопопа Аввакума!
   -- А что же, развѣ то была глупая жертва?
   Шоколатный домикъ весь наполнился шумомъ разгоряченныхъ, голосовъ.
   -- Вниманіе!-- дребезжащимъ голоскомъ возопилъ неслышно вошедшій, длинный, худой, бѣлобрысый человѣкъ, съ замѣчательно маленькою головкой и экземой на большомъ носу.-- Вниманіе! Во-первыхъ, отдайте деньги извозчику, а во-вторыхъ...-- и онъ торжественно положилъ на столъ какую-то громоздкую вещь, тщательно завернутую въ газетную бумагу. Аленушка всплеснула руками и выбѣжала къ извозчику.
   -- А, Догель!.что это вы притащили?-- сказалъ Ѳедоръ Евдокимычъ,-- если промысловыя таблицы, такъ, увы, до завтра.
   -- Вотъ увидите,-- важно отвѣтилъ Догель.
   Вещь была медленно и осторожно извлечена изъ обертки а оказалась безконечнымъ свиткомъ склеенной бумаги съ раскрашенными картограммами. Привѣшенный къ потолку на деревянной оси, свитокъ вращался и послѣдовательно указывалъ зрителямъ экономическое состояніе губерніи за 25 лѣтъ. Кто умѣлъ разбираться въ условныхъ знакахъ и краскахъ, впечатлѣніе получалось очень наглядное и, въ значительной мѣрѣ, ошеломляющее. Съ года на годъ падали урожаи, уменьшалось количество скота и надѣльной земли, возросталъ процентъ смертности, безлошадныхъ, бобылей, переселенцевъ, увеличивались повинности и недоимки, возвышалась цѣна земли, прихотливо прыгали цѣны на хлѣбъ и, безъ всякаго отношенія къ этимъ цѣнамъ, оплачивался крестьянскій трудъ.
   -- Остроумно,-- сказалъ Ѳедоръ Евдокимычъ.
   -- Не правда ли?-- подхватилъ Догель, краснѣя отъ удовольствія.-- Сегодня къ вамъ собираются нагрянуть наши, вотъ я я хочу демонстрировать.
   Прытковъ едва замѣтно поморщился.
   -- Эка въ васъ педагогическая жилка играетъ!-- сказалъ онъ.-- Кого вы хотите убѣдить, Антонъ Карлычъ? Мы, вѣдь, и безъ картограммъ все знаемъ, да что толку? Нужно убѣждать имѣющихъ вліяніе... А тамъ неудобно демонстрировать. И еще скажу: съ завтрашняго дня я принимаю только по дѣламъ.
   -- Что такъ?-- воскликнули четыре голоса.
   -- Я говорю совершенно серьезно,-- съ твердостью произнесъ Ѳедоръ Евдокимычъ и, чтобы избѣгнуть объясненій, по его мнѣнію, излишнихъ, перешелъ къ обсужденію Догелевыхъ картограммъ. Опять возгорѣлся споръ. Свитокъ разложили на полу, и Бушмаринъ, Догель, Прытковъ, кто на корточкахъ, кто на колѣняхъ, стали разсматривать его и сравнивать съ другими данными. Замелькали спеціальныя статистическія слова, политико-экономическіе термины, цифры, названія волостей и уѣздовъ. Всѣ трое увлеклись до самозабвенія; Ошеломляющіе выводы свитка ихъ не интересовали, на этотъ разъ, по крайней мѣрѣ, но прогрессъ работы, методъ, система анализа интересовали глубоко. Догель многое бралъ изъ свѣдѣній губернскаго и центральнаго комитетовъ; Прытковъ относился къ этимъ свѣдѣніямъ, какъ и подобаетъ земскому статистику. Отсюда перешли къ тому, за какимъ методомъ можно признать преимущество. Оффиціальный методъ защищался только Догелемъ, да и то лишь до тѣхъ поръ, пока шла рѣчь о достовѣрности его свитка. Бушмаринъ превозносилъ черниговцевъ въ ущербъ москвичамъ. Прытковъ стоялъ за цѣлесообразное соединеніе южныхъ и сѣверныхъ пріемовъ и говорилъ, что даже старый тверской способъ: монографическія описанія, можетъ быть употребленъ съ великою пользой. Попутно разобрали труды Покровскаго, Каблукова, Щербины, Анненскаго, Харизоменова и, конечно, Орлова, котораго Ферапонтовъ назвалъ ересіархомъ особой вѣры: статистики. Аленушка совершенно неожиданно внесла кипящій самоваръ: пока шумѣли, она ушла въ кухню и сдѣлала все, что нужно. Михайло Евстигнѣичъ бросился подавать посуду. Тѣмъ временемъ наступили сумерки и, одинъ за другимъ, начали появляться гости. Это были люди все не старые, большинство изъ нихъ успѣли, однако, повидать и не столь отдаленныя, и далекія страны. Почти всѣ получили въ свое время профессіональное образованіе, но здѣсь, въ губернскомъ городѣ N., случилось такъ, что профессіи странно перетасовывались. Оріенталистъ былъ письмоводителемъ у мироваго судьи, горный инженеръ разводилъ овощи, юристъ и технологъ перебивались перепиской (на ихъ счастье, въ N. жилъ весьма плодовитый вояжеръ и изыскатель древности), двѣ курсистки съ филологическаго отдѣленія переплетали книжки и шили. О статистикѣ нечего и говорить послѣ того, что сказано о художникѣ Борискинѣ и врачѣ Ферапонтовѣ.
   Ѳедоръ Евдокимычъ не любилъ такого скопленія гостей и, какъ говорили про него дамы, не умѣлъ даже быть любезнымъ хозяиномъ, обыкновенно держалъ себя точно посторонній; но почему-то было принято раза два въ мѣсяцъ непремѣнно собираться въ шоколатномъ домикѣ. Ферапонтовъ, бывавшій иногда проницательнымъ, объяснялъ это такъ: собираться другъ у друга -- значитъ вариться въ собственномъ своемъ соку -- безплодное занятіе! Обывательскіе же очаги либо недоступны, либо нестерпимы, Прытковъ былъ хотя не совсѣмъ свой человѣкъ, но, все-таки, свой и затѣмъ близъ него чувствовалось соблазнительное біеніе "настоящей" жизни и можно было встрѣчаться съ настоящими обывателями. Такимъ образомъ, шоколатный домъ составлялъ какъ бы мостикъ отъ той Робинзонады, въ которой томились "лишніе люди", къ берегу недоступной имъ пока дѣйствительности.
   Борискинъ привелъ съ собою скромно одѣтыхъ въ пиджаки и неловкихъ молодыхъ людей -- "коренныхъ статистиковъ", какъ ихъ называли,-- это былъ оффиціальный составъ бюро; съ ними Ѳедоръ Евдокимычъ совершалъ экспедиція и окончательно отдѣлывалъ матеріалы. Одинъ былъ изъ волостныхъ писарей, другой -- крестьянинъ, окончившій учительскую семинарію, третій -- служилъ прежде письмоводителемъ у становаго. Всѣхъ трехъ избралъ самъ Ѳедоръ Евдокимычъ; онъ готовилъ ихъ въ будущемъ въ земскіе гласные и чрезвычайно дорожилъ ими. Кромѣ этихъ скромныхъ людей, обывательскій элементъ былъ представленъ двумя офицерами мѣстнаго полка, бухгалтеромъ изъ банка, столоначальникомъ изъ казенной палаты, молодымъ краснорядцемъ и членомъ городской управы.
   Какъ только стало достаточно шумно, Ѳедоръ Евдокимычъ ушелъ въ свою спальню, надѣлъ тамъ сюртукъ поверхъ рубашки съ вышитымъ воротомъ и, возвратившись, уединился въ уголокъ съ видомъ посторонняго человѣка. Онъ ждалъ десяти часовъ, чтобы идти къ предсѣдателю. Чаемъ распоряжались бывшія курсистки, Аленушка и Ферапонтовъ. Огромная банка съ вареньемъ торжественно возвышалась среди стола. Говорили въ перебой и, главнымъ образомъ, о готовящихся реформахъ въ мѣстномъ управленіи и объ экономическихъ вопросахъ. Догель заявилъ, что намѣренъ прочитать рефератъ и демонстрировать по особому способу картограммы.
   -- Охъ, ужь эта мнѣ статистика!-- вскрикнулъ Борискинъ и съ гримасой негодованія постучалъ кулакомъ по своей шеѣ.
   -- Долой статистику!-- раздались шутливые голоса.
   -- Господа!-- произнесъ взволнованный Догель,-- я, какъ бывшій учитель гимназіи, смыслю кое-что въ педагогикѣ. А педагогика учитъ: и важный предметъ теряетъ иногда свое значеніе отъ того метода, съ которымъ подходишь къ нему. Пореформенное состояніе Россіи, согласитесь, предметъ весьма важный. Думаю, что избранный мною методъ наглядно познакомитъ васъ если не съ положеніемъ всей Россіи, такъ, по крайней мѣрѣ, здѣшней губерніи.
   -- Антонъ Карлычъ, господа, придумалъ статистическій блокъ,-- серьезно сказалъ Ферапонтовъ,-- и, дѣйствительно, чертовски разъясняетъ дѣло.
   -- Да, я придумалъ статистическій блокъ, -- машинально повторилъ обрусѣвшій нѣмецъ и улыбнулся доброю, виноватою улыбкой. Противъ этой улыбки не нашлось охотниковъ возражать и рѣшено было тотчасъ же послѣ чая приниматься за рефератъ.
   -- А вы, Ферапонтовъ, очень не кстати остроумничаете,-- съ суровымъ лицомъ прошептала Аленушка,-- развѣ можно отрицать пользу такихъ рефератовъ?
   Михайло Евстигнѣичъ смѣшливо почесалъ въ затылкѣ.
   -- Ахъ, мать милосердая, оскомину набили этими рефератами!-- сказалъ онъ, но, видя, что лицо Аленушки продолжаетъ быть суровымъ, продолжалъ уже въ иномъ тонѣ:-- Ну, хорошо, ну, докажетъ... а дальше? Ей-Богу, вѣдь, искусство для искусства. Да вотъ примѣръ -- самъ Догель. Занялся онъ статистикой по необходимости: дѣваться некуда, а теперь ужь это у него запой, игра азартная. Вы думаете его интересуетъ пореформенное состояніе? Какъ же! Его веселитъ изобрѣтеніе, выдумка... Вы скажете -- все равно, но этимъ, молъ, любознательность поддерживается, правильныя чувства внушаются? Эхъ!
   -- А развѣ не правда?
   -- Правда, да что толку? Чувства -- хорошо, когда они хоть немножко переходятъ въ дѣйствіе. А праздно кипѣть въ нихъ... ей-Богу, плевое занятіе!
   -- Перейдутъ и въ дѣйствіе.
   -- Да когда? Эхъ, родимая... Жизнь-то уходитъ...-- Ферапонтовъ помолчалъ и потомъ прибавилъ растроганнымъ голосомъ:-- А вамъ большое спасибо, Елена Евдокимовна, вы меня изъ этого безплоднаго кипѣнія извлекли, настоящую работу дали. А знаете что... отойдемте, я вамъ словечко скажу... Знаете что, Алена Евдокимовна... не въ шутку теперь, а въ серьезъ... пойдете за меня замужъ, а?
   -- Въ серьезъ?-- произнесла Аленушка, смотря ему прямо въ лицо,-- нѣтъ, голубчикъ, не пойду.
   -- А почему, можно узнать?-- упавшимъ голосомъ спросилъ Ферапонтовъ.
   -- Потому что другого люблю.
   -- Ужь не Мансурова ли?
   -- Коли хотите знать...-- она запнулась и густо покраснѣла, мотомъ произнесла съ рѣшительностью:-- да, его.
   Оба помолчали.
   -- Вы, голубчикъ, скажите,-- съ особенною ласковостью выговорила Аленушка, -- если вамъ тяжело будетъ въ Княжихъ-Липахъ, я могу и уѣхать оттуда. Мнѣ предлагаютъ мѣсто въ тамбовскомъ земствѣ.
   -- Нѣтъ, зачѣмъ же,-- отвѣтилъ Ферапонтовъ,-- аль мы романическіе герои, чтобы разбѣгаться изъ-за всякаго пустяка? Эдакъ и концовъ не соберешь!-- Онъ крѣпко пожалъ ея руку, тряхнулъ кудрями и отошелъ въ ту сторону, гдѣ спорили все громче и громче.
   Филатъ Иванычъ Бушмаринъ, противъ своего обыкновенія, не вступалъ въ споры, хотя здѣсь и дорожили его мнѣніемъ и изъ ряду выходящими познаніями. Пощупывая бородку, онъ все слѣдилъ за Аленушкой, нѣсколько разъ хотѣлъ подойти къ ней, но не рѣшался, и кончилъ тѣмъ, что подсѣлъ къ Ѳедору Евдокимычу.
   -- Надо отправляться,-- сказалъ тотъ, взглядывая на часы,-- чуетъ мое сердце, что именно объ этомъ предстоитъ разводить канитель и съ Кречетовымъ, и съ губернаторомъ.-- Онъ кивнулъ головой по направленію спорящихъ.
   -- Надѣетесь, обойдется благополучно?-- разсѣянно спросилъ Бушмаринъ.
   Ѳедоръ Евдокимычъ неопредѣленно улыбнулся и не отвѣтилъ.
   -- Подвигается ли "народонаселеніе" по Z--му уѣзду?-- сказалъ онъ дѣловымъ тономъ.-- Вы ужь, пожалуйста, Филать Иванычъ, торопите барышень. Порядки землепользованія я окончу ныньче въ ночь, да надо печатать.
   -- Барышни жалуются, Ѳедоръ Евдокимычъ,-- сказалъ Бушмаринъ, -- дѣйствительно, приходится четырнадцать часовъ въ сутки работать.
   Прытковъ холодно пожалъ плечами.
   -- Всѣ работаемъ,-- сказалъ онъ,-- земскія деньги даромъ брать нельзя. Тяжело посуточно, пусть берутъ издѣльно.
   Филать Иванычъ имѣлъ кое-что возразить, но промолчалъ.
   -- Надо же доказать, что умѣемъ вести дѣло, -- прибавилъ Прытковъ, догадываясь, что съ нимъ не совсѣмъ согласны.
   -- Разумѣется...-- процѣдилъ Бушмаринъ,-- однако, размѣры гонорара...
   -- Ничтожны?... А гдѣ взять? Вы знаете нашу ассигновку.
   -- Я не о себѣ, не подумайте, что о себѣ,-- быстро отвѣтилъ Филать Иванычъ и покраснѣлъ. Потомъ вспомнилъ о несчастной вдовѣ одного умершаго въ далекихъ странахъ: еще сегодня она просила его переговорить съ Прытковымъ о работѣ. Мѣсяцъ тому назадъ ей было отказано за грубѣйшія ошибки. А человѣкъ былъ дѣйствительно несчастный: съ барскимъ воспитаніемъ, съ развинченными нервами, съ страшною путаницей въ головѣ и, вдобавокъ, морфинистка.
   -- Нельзя ли дать что-нибудь Клавдіи Петровнѣ? Ей, вѣдь, ѣсть нечего,-- сказалъ онъ, робко взглядывая на Прыткова.
   -- Нельзя-съ,-- отвѣтилъ тотъ,-- статистика не филантропія, Филать Иванычъ. А положеніе, дѣйствительно, скверное? Ну, вотъ что... придумайте ей переписку, что ли, вообще что-нибудь: я заплачу изъ своихъ... Да погодите: ей, вѣроятно, сейчасъ же нужно,-- онъ досталъ обтрепанный портмоне и вынулъ оттуда единственную десятирублевую бумажку.
   Филатъ Иванычъ улыбнулся отъ удовольствія, не потому, что успѣлъ въ своей просьбѣ, но потому, что Прытковъ оказывался тѣмъ добрымъ и отзывчивымъ человѣкомъ, какимъ онъ представлялъ его себѣ.
   -- У васъ, кажется, и на извощика не осталось, Ѳедоръ Евдокимычъ?-- спросилъ онъ весело.
   -- Ничего, у меня ноги здоровыя,-- отвѣтилъ тотъ.-- Вы, впрочемъ, не думайте, что послѣднее отдаю: завтра же возьму въ управѣ. Была бы жена, ну, другое дѣло, а то мнѣ и дѣвать некуда моихъ денегъ.
   Бушмаринъ подумалъ, что у Ѳедора Евдокимыча дешевенькая и плохенькая мебель, сапоги съ заплатами, парадный сюртучекъ, и тотъ вонъ лоснится по швамъ и оттопырился на шеѣ, и ему сдѣлалось еще веселѣе.
   -- А отчего бы вамъ не жениться, Ѳедоръ Евдокимычъ?-- спросилъ онъ, невольно ища глазами Аленушку.
   -- Отчего? Вотъ ужь не знаю. Просто никогда не думалъ обэтомъ. Да и некогда... Однако, надо идти.
   -- На минуточку!-- торопливо воскликнулъ Бушмаринъ,-- а я вотъ хочу жениться.
   -- Эге!
   -- Да... И намѣреваюсь васъ просить...-- онъ запнулся, потомъ съ усиліемъ продолжалъ:-- Поговорите съ Еленой Евдокимовной. Увѣряю васъ, это было бы для меня великое счастье. Она давно меня знаетъ, я... тоже ее знаю. Что же... одиночество вещь противуестественная и вообще, а особенно съ русской точки зрѣнія. Хоровое начало въ средѣ общественности, дуэтъ въ средѣ семьи...-- Онъ застѣнчиво разсмѣялся своей недоконченной шуткѣ.
   -- Вотъ вы какъ! Ну, что же, дѣло хорошее, -- серьезно отвѣтилъ Прытковъ,-- ладно, поговорю. Да что откладывать?... Аленушка!
   -- Не лучше ли послѣ какъ-нибудь?-- произнесъ Бушмаринъ, багровѣя, и тотчасъ же подумалъ, что бѣда съ этими рѣшительными людьми. Но Аленушка уже подходила и онъ поспѣшилъ отойти.
   -- Посиди-ка со мной, сестренка, -- сказалъ Ѳедоръ Евдокимычъ,-- мнѣ сейчасъ исчезать, а мы съ тобой двухъ словъ не сказали. Эге, двѣнадцать минутъ осталось!
   -- А мнѣ, братецъ Ѳедя, надо съ тобой серьезно поговорить,-- сказала Аленушка, кладя ему на плечо свою руку. Въ ея движеніяхъ сквозило такое радостное волненіе, а въ блескѣ глазъ и въ выраженіи безпрестанно улыбающихся губъ такая трепещущая и красивая полнота жизни, что братъ невольно залюбовался ею и почувствовалъ, что разговоръ предстоитъ праздный, что она не пойдетъ за скромнаго и сѣренькаго Бушмарина.
   -- Вотъ что я хотѣла сказать,-- начала было Аленушка, но вдругъ безпричинно засмѣялась и сконфузилась. Потомъ быстро заговорила о томъ, что дѣлается въ Княжихъ-Липахъ. Елизавета Петровна Мансурова прислала недавно письмо изъ Самарской губерніи: спрашиваетъ о братѣ, проситъ выслать пятьдесятъ рублей и паспортъ Алешѣ. У Колодкина умерла жена, а самъ онъ прекратилъ торговлю и живетъ теперь съ сыномъ въ монастырѣ. Умеръ старикъ Лукичъ... передъ смертью отдалъ попу всѣ свои деньжонки, тридцать съ чѣмъ-то рублей, и просилъ отслужить сорокоустъ за Евгенью Марковну, къ своей же загробной участи обнаружилъ странное равнодушіе. Агаѳья съ матерью перебрались въ городъ.
   -- Это и есть твое серьезное?-- усмѣхаясь, сказалъ Ѳедоръ Евдокимычъ и поднялся. И только для того, чтобы исполнить данное Бушмарину обѣщаніе, продолжалъ стоя:-- Хочешь быть женою Филата Иваныча? Онъ просилъ поговорить съ тобою. Если желаешь знать мое мнѣніе -- парень на рѣдкость хорошій; снаружи не блеститъ, но способности есть, и большія. Съ книгой его я кое въ чемъ не согласенъ: вліяніе финансовой политики на общину можно поворотить такъ, а можно и этакъ... Однако, у нашихъ каѳедралистовъ поискать да поискать такой самостоятельности и, главное, твердости въ принципѣ. Ничего, что его нынѣ затерли: онъ еще скажется. Право, выходи.
   -- Вотъ тебѣ на... двое!-- растерянно воскликнула Аленушка и съ такимъ безпомощнымъ выраженіемъ опустила руки, что Ѳедоръ Евдокимычъ засмѣялся.
   Больше ни слова не было произнесено о Бушмаринѣ.
   -- Погоди уходить, братецъ... серьезное-то мое вотъ въ чемъ: ты не соберешься въ Княжія-Липы?-- сказала она.
   -- Зачѣмъ?
   -- Ну, какъ тебѣ... Давеча мы разговорились съ Андреемъ Петровичемъ: что вы хотите дѣлать?-- спрашиваю. Онъ намѣренъ въ земство. И знаешь, ужасно важно, чтобы ты съ нимъ познакомился и переговорилъ. Увѣряю, въ земствѣ это будетъ драгоцѣнный человѣкъ. Вѣдь, это же умница, талантъ, образованный, честный... А, братецъ?
   -- Онъ и есть другой?-- шутливо спросилъ Ѳедоръ Евдокимычъ.
   -- За этого-то я бы съ радостью пошла,-- въ тонъ отвѣтила Аленушка, но не могла выдержать пристально устремленнаго на нее взгляда и, какъ будто очень заинтересованная тѣмъ, о чемъ кричали вокругъ размахивающаго руками и тоже кричавшаго Ферапонтова, побѣжала туда.
   "Вотъ оно что!" -- подумалъ Прытковъ. Но больше ничего не подумалъ, ибо нечаянно взглянулъ на "коренныхъ статистиковъ" и вспомнилъ, что завтра же надо одного послать въ уѣздъ за дополнительными свѣдѣніями, а другаго -- въ казенную палату за справками о недоимкахъ. Переговоривъ съ ними уже въ передней, надѣвая пальто, онъ имѣлъ время сказать Бушмарину только слѣдующее:
   -- Не выгорѣло, Филатъ Иванычъ.
   И, притомъ, съ такимъ разсѣяннымъ и безучастнымъ выраженіемъ, что бѣдный магистрантъ почти измѣнилъ свое мнѣніе о его добротѣ и отзывчивости.
   Послѣ чая выслушали рефератъ Догеля, сопровожденный вращательными движеніями "статистическаго блока". Филатъ Иванычъ чувствовалъ себя нехорошо; ему очень хотѣлось уйти домой и забыться,-- заглушить сиротливое свое настроеніе обычнымъ средствомъ: чрезмѣрною работой; но онъ давно поставилъ правиломъ при всякомъ удобномъ случаѣ высказывать свои профессіональные взгляды и дѣлиться познаніями съ тѣми, кто въ нихъ нуждается. Вотъ почему никто съ такою внимательностью не вникалъ въ Догелевы цифры и соображенія. Послѣ реферата тотчасъ же образовались партіи. Главная находила источникъ прогрессирующаго бѣдствія въ реформѣ 19 февраля; этой партіи горячо возражали другія... Впрочемъ, всѣ склонялись къ тому, что вопросъ разрѣшается политическими обстоятельствами; въ спорахъ было больше эмфаза, рѣзвостей и категорическихъ утвержденій, нежели хладнокровнаго обсужденія событій.
   Тогда заговорилъ своимъ академическимъ слогомъ Филатъ Иванычъ. Онъ связалъ мѣстное явленіе съ обще-европейскими причинами -- съ повсюду возростающимъ милитаризмомъ, съ господствующимъ типомъ финансовыхъ мѣропріятій, съ буржуазнымъ складомъ современнаго государства,-- однимъ словомъ, обрисовалъ историческій процессъ во всей его силѣ и закономѣрной глубинѣ. Это была добросовѣстная лекція, быть можетъ, безъ темперамента, но съ подавляющимъ количествомъ свѣдѣній, цитатъ, ссылокъ на авторитеты, и очень опредѣленная по научному міровоззрѣнію. Послѣ нея уже рѣшительно стали невозможны рѣзкости, эмфазы и категорическія утвержденія... За то сразу повѣяло уныніемъ.
   -- Ну, Филатъ Иванычъ, размазалъ ты ловко, хоть сейчасъ въ печать,-- съ досадою воскликнулъ Ферапонтовъ,-- повѣдай же намъ, что теперича дѣлать??
   Филатъ Иванычъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ приподнялъ брови и отвѣтствовалъ программой государственнаго вмѣшательства, съ одной стороны, и программой земскихъ регламентацій -- съ другой.
   -- Тэкъ-съ. Но это воопче?... съ птичьяго полета? Ну, а намъ-то, намъ-то что дѣлать? Какая наша-то должна быть роль въ твоемъ чортовомъ процессѣ?
   -- А ужь за этимъ обратись къ другимъ спеціальностямъ, къ этикѣ, напримѣръ,-- резоннымъ голосомъ произнесъ Бушмаринъ.
   -- Если вы изволите говорить о научной этикѣ, о такой, чтобы была обоснована на фактахъ, а не на метафизикѣ, то извините-съ, я за этимъ слѣжу-съ, и, осмѣлюсь доложить, она еще не готова-съ!-- отчеканилъ наивнымъ дискантомъ офицеръ мѣстнаго полка.
   Уныніе какъ рукой сняло: всѣ разсмѣялись.
   -- Эхъ, господа, видно не съ этой стороны ждать намъ попутнаго вѣтра,-- воскликнулъ Ферапонтовъ,-- а вотъ смиловался помѣщикъ Мансуровъ, я и распускаю паруса... Ждите и вы, дабы закономѣрно пріобщиться къ историческому процессу... Такъ, что ли, Филатъ Иванычъ? А пока что -- строгій нашъ хозяинъ исчезъ, хозяюшка снисходительна, пріемовъ здѣсь больше не будетъ... Кто поетъ? Идите сюда... разъ, два, три:
   
   Проведемте, друзья, эту ночь веселѣй,
   Пусть студентовъ семья соберется тѣснѣй!...
   
   Дружный хоръ весело подхватилъ пѣсню. Звуки понеслись въ раскрытыя окна вдоль Глухой улицы, потревожили сонную закоснѣлость купеческихъ хоромъ, разбудили городоваго, дремавшаго невдалекѣ...
   -- Аль свадьба?-- спросилъ городоваго ночной извощикъ, пріостанавливая свою еле бредущую клячу.
   -- Чего? Проѣзжай, проѣзжай... свадьба! Статистики гуляютъ.
   

IV.
Земцы.

   На главной улицѣ города N., Большой Московской, стояла гостиница "Пекинъ". Въ этой гостиницѣ были и кровати безъ клоповъ, и навощенные полы, и коверъ на чугунной лѣстницѣ, и отдѣланныя подъ мраморъ стѣны, и въ помпейскомъ вкусѣ вестибюль съ швейцаромъ въ галунахъ, и лучшій въ городѣ ресторанъ. Все это, конечно, было заплевано и съ запашкомъ, но, тѣмъ не менѣе, носило еще признаки Европы, а потому тамъ останавливались и помѣщики, и земцы, и важныя особы. Ѳедоръ Евдокимычъ заходилъ иногда въ швейцарскую и прочитывалъ фамиліи пріѣзжихъ: не попадется ли нужный человѣчекъ. Такъ поступилъ онъ и теперь: ему нужно было узнать, кого изъ пріѣзжихъ земцевъ онъ можетъ встрѣтить у Кречетова... Но не успѣлъ онъ еще подойти къ доскѣ, какъ на лѣстницѣ показалась массивная фигура въ картузѣ и поддевкѣ, и раздался радостный голосъ Алферова:
   -- Ѳедя... Ѳедоръ Евдокимычъ!... А я къ тебѣ.
   Они облобызались. Оказалось, что Иванъ Антонычъ пріѣхалъ на лошадяхъ съ "визовыхъ" ярмарокъ, гдѣ покупалъ быковъ, остановился до утра въ "Пекинѣ" и спѣшитъ домой, въ уѣздный городъ.
   -- Ну, братъ, хочешь-не-хочешь, завтра поѣдемъ со мной,-- сказалъ онъ, широко и таинственно улыбаясь.
   -- Что такъ?
   -- Гм... Такая новость, что и объявлять-то ее подъ сухую... Зайдемъ-ка въ ресторанъ.
   Они повернули изъ швейцарской налѣво и присѣли къ мраморному столику. Буфетчикъ встрѣтилъ Ивана Антоныча радостною улыбкой и поклономъ въ поясъ, важный старикъ-лакей изъ бывшихъ дворовыхъ въ свою очередь пріятно осклабился; другой лакей, изъ пореформенныхъ, суетливо началъ накрывать столикъ, предварительно вытеревши чистую мраморную доску рукавомъ фрака. Затѣмъ всѣ вперили на Алферова выжидающія очи. Иванъ Антонычъ чувствовалъ, что долженъ сдѣлать пріятное этимъ людямъ, не въ смыслѣ одной выгоды, но въ томъ смыслѣ, чтобы они не обманулись въ своихъ представленіяхъ о немъ, какъ о щедромъ, простомъ и чрезвычайно богатомъ человѣкѣ. Это было обычное чувство Ивана Антоныча во всѣхъ знакомыхъ ему ресторанахъ и гостиницахъ. Вмѣсто того, чтобы спросить дешеваго кларета, какъ хотѣлъ было сначала изъ уваженія къ строгой бережливости Прыткова, онъ сказалъ важному старичку:
   -- Григорій Иванычъ, тащи-ка, благодѣтель, бутылочку редерерцу!
   -- Ты знаешь, я не пью,-- сказалъ Прытковъ.
   -- Ну-къ что-жь... а сейчасъ, все-таки, выпьешь: торжественно, братъ, библіотеку открываемъ!
   -- Получено разрѣшеніе?
   -- Именно. Посему я и скотовъ своихъ бросилъ. Прикащикъ Дормидонтычъ секретно отъ родителя телеграмму мнѣ стебанулъ... Три года, вѣдь, ждали, а? Григорій Иванычъ! Понимаешь ты, что есть библіотека?-- обратился онъ къ лакею, почтительно и безшумно обращавшемуся съ бутылкой.
   -- Какъ, сударь, не понимать: изъ года въ годъ тридцать лѣтъ ровнымъ счетомъ въ графскомъ дому выслужилъ-съ.
   -- Графъ-то твой, небось, для собственнаго обихода книжки собиралъ, а мы вотъ публичную открываемъ, для всѣхъ... Ну, налей по бокалу, а остальное выпейте съ Егоромъ... за процвѣтаніе.
   Восхищенные лакеи поблагодарили не столько, конечно, за шампанское, сколько за то, что Иванъ Антонычъ и на этотъ разъ поддержалъ свое реноме щедраго, простаго и чрезвычайно богатаго человѣка.
   -- Безобразникъ ты, Иванъ Антонычъ,-- усмѣхаясь, сказалъ Прытковъ,-- вѣдь, для той же библіотеки хорошую книгу можно бы купить, вмѣсто бутылки этой дряни. Видно, Тита Титыча въ семи водахъ изъ васъ не вываришь.
   -- Ладно, ладно,-- сказалъ нѣсколько сконфуженный Иванъ Антонычъ.-- Такъ поѣдемъ завтра?
   -- Некогда.
   -- Кстати, уломалъ бы родителя на библіотеку пожертвовать, да чтобы разрѣшилъ мнѣ въ предсѣдатели комитета... Упрямится старина и шабашъ! А ты знаешь -- денегъ у меня своихъ нѣтъ, что могу дать, такъ секретно. Въ предсѣдатели тоже никто не пойдетъ помимо меня, то-есть изъ толстосумовъ, а выбрать интеллигента -- решпекту ему не будетъ отъ купечества, съ думой не поладитъ. Видишь, сколько мнѣ резоновъ ѣхать. Есть и еще дѣльце,-- Иванъ Антонычъ понизилъ голосъ,-- надо тебя съ одною дѣвицей познакомить: совѣтъ твой нуженъ, жениться мнѣ на ней, али нѣтъ?
   -- Да неушто ты можешь жениться не любя?
   -- Кто тебѣ сказалъ, не любя? Она и умненькая, и красива... то-есть на мой взглядъ. А, главное, всѣмъ ужь очень пріятно будетъ: ея родителямъ, моимъ родителямъ, роднѣ, знакомымъ, прикащикамъ, прислугѣ... Да что толковать, всему городу будетъ пріятно.
   -- Значитъ, съ приданымъ?
   -- Сто тысячъ, милый человѣкъ. А за симъ, что-же? Отъ любви-то, брать, еще застрѣлишься, либо съ ума спятишь... вонъ Андрей Петровичъ Мансуровъ!
   -- Онъ возвратился, сегодня проѣхалъ въ Княжія-Липы.
   -- Ой-ли? Вотъ прекрасно. Ахъ, я свинья, свинья, писалъ онъ мнѣ раза два изъ Испаніи, а я и не отвѣтилъ. Самъ посуди: пишетъ изящно, разныя тамъ эдакія тонкія мысли, стихи, красоты, метафизика; ну, что-же ему отвѣчать? Наше дѣло сѣренькое. То-есть, я его очень люблю, и цѣню всю эту его эстетическую повадку, да мнѣ-то она не ко двору.
   -- Кстати, какъ полагаешь, пригоденъ онъ былъ бы въ земствѣ?
   -- Мосты строить? рукомойники лудить?-- ни къ чему! А въ иномъ смыслѣ, въ высшемъ, что-ли... вотъ лидеромъ бы ему, да чтобы дѣловой человѣчекъ возлѣ, знаешь, для черновой работы,-- ну, братъ, блестящій и полезный это былъ бы земецъ! Прямо тебѣ скажу: "кадыки" на нѣтъ можно свести съ этакимъ талантомъ!
   Прытковъ многозначительно помычалъ.
   -- Такъ мы вотъ что совершимъ,-- сказалъ онъ,-- я ѣду къ тебѣ, а потомъ вмѣстѣ въ Княжія-Липы.
   -- Идетъ.
   -- А теперь выбирай: либо ко мнѣ иди, тамъ вся наша компанія въ сборѣ, либо пойдемъ въ Кречетову. Лучше послѣднее; ты мнѣ подсобишь, предстоятъ довольно непріятные переговоры.
   -- Ну къ что-жь, къ Кречетову, такъ къ Кречетову. Генералъ Гнѣвышевъ здѣсь, должно быть, туда же поѣхалъ, съ сыномъ. Хорошій паренекъ его сынъ, хотя и съ гвоздемъ. Какую онъ штуку недавно выкинулъ... Избрали его въ мировые судьи... Ладно, годъ продержался, на другой годъ торжественно заявляетъ: я, говорить, въ остротъ сажать не намѣренъ... Ловко? Примирять согласенъ, гражданскія дѣла могу разрѣшать, по уголовнымъ же абсолютно не могу. Такъ и вышелъ.
   -- По Толстому, значитъ?
   -- Говорю, съ гвоздемъ. Не разберешь. Да вотъ познакомишься. Эхъ, борискина надо бы повидать... Скажи ты ему: какъ только женюсь, пусть артель подбираетъ, жена даетъ сорокъ десятинъ земли подъ колонію интеллигентовъ.
   -- Ужь и жена!
   -- Что же братъ, чувствую, что женюсь,-- со смѣхомъ сказалъ Иванъ Антонычъ,-- всѣ ужь желаютъ этого. То есть какъ ты? рѣшишь, такъ и будетъ. Ну, айда къ Кречетову!
   Они вышли сопровождаемые учтивыми улыбками и низкими поклонами буфетчика, лакеевъ, швейцара въ галунахъ, поклонами и улыбками, конечно, по адресу поддевки, а не рыжаго пальтеца съ заштопанною прорѣхой на рукавѣ.
   Въ N-сномъ губернскомъ земствѣ собственно партій не было, а были люди, величавшіе другъ друга, съ одной стороны, "кадыками", съ другой -- "смутьянами". Нѣсколько лѣтъ тому назадъ дѣло стояло иначе: "смутьяны" именовались "либералами" и, подъ руководительствомъ "людей шестидесятыхъ годовъ", Степана Иваныча да Ивана Степаныча, основали учительскую семинарію, колонію для душевно-больныхъ, земледѣльческую ферму, выхлопотали земскую концессію на желѣзную дорогу и, одни изъ первыхъ, завели статистику. Но съ тѣхъ поръ иные залѣнились, иные претерпѣли погромъ, а, главное, у Степана Иваныча съ Иваномъ Степанычемъ подросли дѣти и оба они опредѣлились по министерству финансовъ, вскорѣ украсились звѣздами Станислава и нарядились въ бѣлые штаны. Правда, оба продолжали еще оставаться, гласными, и N-й либерализмъ, казалось, долженъ былъ выиграть отъ присутствія въ его средѣ бѣлыхъ штановъ, но онъ не выигралъ. "Кадыки" же тѣмъ временемъ крѣпли и пріобрѣтали силу. Сила эта сначала была безпризорная, растерянная, съ самыми смутными представленіями о теоріяхъ и съ разрозненными вожделѣніями, но дѣло нѣсколько поправилъ охочій человѣкъ Павелъ Иванычъ Латышевъ. Это былъ человѣкъ тоже безъ теорій и, вдобавокъ, малограмотный, но съ прекрасными манерами, мастеръ разсказыватъ анекдоты въ истинно-русскомъ духѣ, богатый, представительно-красивый, съ тетушкой въ Петербургѣ, и, въ превалитетъ надъ либералами, въ красныхъ штанахъ. Избранный въ губернскіе предводители, онъ смѣло взялъ пастушескій жезлъ, объединилъ "кадыки" дисциплиной и первый началъ мальтретировать "либераловъ" -- "смутьянами".
   Впрочемъ, необходимо прибавить, что, несмотря на дисциплину и на отсутствіе противовѣса, "кадыки" особыхъ опустошеній не произвели. Конечно, многіе изъ нихъ желали "прекратить, искоренить и истребить", но для этого имъ не хватало: во-первыхъ, связныхъ мыслей; во-вторыхъ, необходимыхъ свѣдѣній; въ-третьихъ, языка, такъ что они никакъ не могли доказать самимъ себѣ, что же именно истребить и чѣмъ истребленное замѣнить? Такимъ образомъ, они довольствовались тѣмъ, что отъ времени до времени производили патріотическій шумъ, дружно кричали въ нужныхъ случаяхъ: "просимъ! просимъ!" -- молча, но единодушно отвергали проекты и предложенія "смутьяновъ" и, вообще, вносили въ земскую атмосферу тотъ особаго рода запахъ, который "смутьяны" называли "помѣстнымъ запахомъ". Къ тому же, съѣзжались въ собраніе неохотно, исключая тѣхъ лѣтъ, когда происходила баллотировка.
   Основанное "либералами" и оттого еще уцѣлѣло, что среди "кадыковъ" пользовался огромнымъ вліяніемъ Василій Юрьевичъ Гнѣвышевъ. Какъ и подобаетъ семидесятилѣтнему старцу, да еще губернатору временъ Николая Павловича, Гнѣвышевъ былъ отъявленный сторонникъ быстроты, натиска, ежовыхъ рукавицъ, административныхъ междометій и молніеносныхъ мѣропріятій. Въ грамотѣ былъ неискусенъ, писалъ "чтопъ", вмѣсто "чтобы", говорилъ "эфтотъ", вмѣсто "этотъ". "Либералистами" называлъ одинаково: крайнихъ революціонеровъ и мѣстнаго прокурора, журналиста Краевскаго и извѣстнаго церковнаго оратора... Завсѣмъ тѣмъ мѣрялъ, людей и учрежденія не политическимъ аршиномъ, а степенью ихъ дѣльности, полезности и безкорыстія. Выше же всего почиталъ раздѣленіе сыскной части отъ хозяйственной, несовмѣстность "дворянской чести съ извѣтами и подстрекательствомъ". "Ежели ты либералистъ -- худо, ежели ты дворянинъ -- изрядно,-- говаривалъ онъ своимъ хрипло-повелительнымъ баскомъ,-- но во всякомъ разѣ первая твоя заповѣдь -- не воруй, а вторая -- отлично и съ неослабнымъ усердіемъ исполняй препорученное тебѣ земское дѣло, остальное твое поведеніе предлежитъ не намъ, но отцу духовному и учрежденному на сей предметъ вѣдомству".
   Въ N. всѣ помнили оригинальную стычку Гнѣвышева съ только-что распустившимъ крылья Латышевымъ. Случилось, что Латышевъ, какъ-то въ попыхахъ, невѣрно понялъ сигналъ, данный ему петербургскою тетушкой, и, вдругъ, открылъ атаку противъ статистики, фермы, колоніи и учительской симинаріи. Даже прозрачно намекнулъ о неблагонадежности завѣдывающаго статистикой, предмѣстника Прыткова... Тогда старикъ Гнѣвышевъ опровергъ Павла Иваныча четырьмя выразительными афоризмами. По поводу статистики онъ сказалъ слѣдующее:
   -- Напротивъ того, сія выдумка полезна. Его превосходительство Павелъ Иванычъ -- крупный помѣщикъ и ведетъ изрядное хозяйство; я тоже имѣю вотчину и прилагаю попеченіе къ ея доходности. Чему возможно приписать, ежели мы не ведемъ счета нашимъ маетностямъ, не вѣдаемъ размѣра и качества угодій, энвентаря, скотоводства и не ведемъ пристальныхъ записей удоевъ, шерсти, приплода и могущей случиться убыли? Не знаю, какъ его превосходительство, но ежели бы сей недостатокъ соображенія произошелъ со мною, я бы приписалъ сіе старческому недомыслію и испросилъ бы надъ собой опеку, дабы не разорить наслѣдника. Что есть земство? По буквѣ высочайше дарованнаго закона, оно есть хозяйство, и преобширное. Предположительно, что въ потьмахъ вести оное невозможно и даже зловредно. За симъ признаюсь, что, какъ дворянинъ и какъ памятующій завѣты предковъ, не соображаю, къ чему его превосходительство Павелъ Иванычъ клонитъ свой намекъ о господинѣ счетчикѣ? На сей предметъ постановлены особые наблюдатели, и либералистъ ли нашъ конторщикъ -- къ земскому дѣлу не относится.
   О земледѣльческой фермѣ:
   -- И сія выдумка полезна. Толковые бурмистры перевелись, честные и отлично-усердные прикащики не столь часты, сколь рѣдки. Къ тому же, развитіе хозяйства понудило многихъ къ машинамъ, дѣдовскіе способа измѣняются примѣнительно къ агрономіи. Какъ восполнить помѣщикамъ первое и достигнуть втораго? Земство рѣшаетъ сію критическую задачу и въ оный же моментъ даетъ кусокъ пропитанія податнымъ сословіямъ. Хочу надѣяться, что лишь по молодости лѣтъ его превосходительство Павелъ Иванычъ упустилъ вникнуть въ ефтотъ предметъ толико важный.
   Объ учительской семинаріи:
   -- Разъ высочайше признано благовременнымъ извлечь россійскій народъ изъ нѣдръ невѣжества, мы вопреки сего не токмо не смѣемъ возразить, но наипаче должны способствовать. Сія тожь наша первая обязанность. Духъ же зловредный надлежитъ изгонять неослабнымъ наблюденіемъ, избѣгая, однако, сикофантовъ и алармистовъ.
   О колоніи душевно-больныхъ:
   -- Безусловная и номеръ первый наша обязанность призритъ сихъ несчастныхъ, ибо неоднократно видимъ въ деревняхъ дикое зрѣлище идіотовъ, слабоумныхъ и прочихъ психиковъ, а отъ сихъ -- пожары, звѣрства, да, къ тому же, можетъ приключиться и нечаянное потомство, отъ чего Боже сохрани. Что же касательно какъ оныхъ содержать, то естественное человѣколюбіе понуждаетъ содержать оныхъ въ достаточномъ довольствѣ и подъ призоромъ опытныхъ лекарей, а хозяйственный разсчетъ указываетъ намъ употреблять оныхъ и на безобидныя работы, что и практикуется въ колоніи.
   Всѣ эти афоризмы Василій Юрьевичъ предварительно изложилъ на бумажкѣ и потомъ прочиталъ. Безъ такой подготовки старикъ боялся разгорячиться и, съ свойственною ему необузданностью въ горячія минуты, распечь "его в-во Павла Иваныча" такъ же, какъ встарину распекалъ чиновниковъ, дворянъ, судейскихъ, крупныхъ и мелкихъ обывателей подвластной ему губерніи.
   Губернская управа въ N. мѣняла свой второстепенный составъ нѣсколько разъ, но Филиппъ Ѳеоктистычъ Кречетовъ состоялъ безсмѣннымъ ея предсѣдателемъ. Странный это былъ человѣкъ. Съ Гнѣвышевымъ и Латышевымъ онъ былъ консерваторъ, съ Иваномъ Степанычемъ и Степаномъ Иванычемъ -- либералъ, съ иными дерзалъ и на болѣе крайнія мнѣнія: и вправо, и влѣво; если противуположные люди встрѣчались, а онъ былъ третій,-- отдѣлывался неопредѣленною улыбкой, игрою бровей и многозначительнымъ мычаніемъ; а, въ сущности, былъ искренній, добрый и честнѣйшій человѣкъ. Имѣлъ независимое состояніе, но служилъ; былъ робокъ до спазматическихъ припадковъ, но съ достоинствомъ держалъ себя съ властями; былъ щедръ на свои личныя средства, но на земскомъ сундукѣ сидѣлъ такъ крѣпко, что трещало, и постоянно отстаивалъ экономію; по натурѣ своей враждебно относился къ новымъ предпріятіямъ, однако, съ усердіемъ осуществилъ то, что задумали и внесли въ соотвѣтствующія смѣты "либералы". Въ довершеніе всего, мечталъ въ свободныя минуты, что его сдѣлаютъ особой, хотя ни за что бы не промѣнялъ своей хлопотливой, безпокойной и отвѣтственной должности на увлекательныя административныя перспективы.
   Взошедши въ переднюю барской квартиры Кречетова, Алферовъ и Прытковъ увидѣли по вѣшалкѣ, что много гостей. Изъ залы раздавались трели младшей дочери Филиппа Ѳеоктистыча и "бойкій акомпаниментъ его старшей дочери.
   -- Артистически воспитанное семейство,-- замѣтилъ Ѳедоръ Евдокимычъ.
   -- Ахъ, дѣло какое, а я въ поддевкѣ!-- проговорилъ Иванъ Антонычъ.
   -- Ничего, мы пройдемъ пока въ кабинетъ,-- сказалъ Прытковъ и попросилъ лакея вызвать Филиппа Ѳеоктистыча.
   -- Вы пожалуйте, Ѳедоръ Евдокимычъ,-- отвѣтилъ тотъ,-- баринъ тоже въ кабинетѣ: бумаги подписываютъ; изъ управы принесли ворохъ агромаднѣйшій!
   Входя въ кабинетъ, Иванъ Антонычъ сдѣлалъ испуганное движеніе и попятился: Филиппъ Ѳеоктистычъ лежалъ въ растяжку на коврѣ, животомъ внизъ... Вокругъ него въ безпорядкѣ валялись подписанныя бланки и лежала куча неподписанныхъ.
   -- А! Иванъ Антонычъ!... Садитесь, господа, я сію минуту,-- сказалъ Кречетовъ, поварачивая къ нимъ лицо, похожее на репейникъ,-- такое оно было круглое и такими обросло сѣрыми и колючими волосами. Потомъ, расчеркиваясь съ необыкновенною быстротой и отбрасывая бумаги, продолжалъ:-- Дьявольская работа! Подписывалъ сидя, за столомъ,-- спина разболѣлась; стоя, за конторкой,-- ноги болятъ... Ахъ, трудна ты, общественная служба! Вольно говорить, что умственный трудъ легче... Вѣроятно, Льву Николаичу никогда не приходилось подписывать такую уйму бумагъ.
   -- Да вы бы штемпелекъ завели!-- съ участіемъ сказалъ Алферовъ.
   -- Боюсь, многоуважаемый. Поддѣлки, то-ce... Нѣтъ, боюсь. Уфъ, кончилъ!... Митька! собери бумаги въ стопочки. Да аккуратнѣй, голубчикъ... Подъ диваномъ, подъ диваномъ-то посмотри! Почемъ быки, Иванъ Антонычъ? сало? кожи? мясо?... Позвольте, позвольте, надо въ книжечку занести... Гдѣ она тутъ?... Митька! Гдѣ справочныя цѣны на продукты? Желтенькая? Ага!... Ну-съ, Иванъ Антонычъ... Митька! трубку зажги...
   Когда Митька,-- мальчикъ лѣтъ шестнадцати съ лукавымъ и смышленнымъ лицомъ,-- собралъ въ стопочки подписанныя бланки и ушелъ съ ними, Филиппъ Ѳеоктистычъ тревожно засосалъ длинный чубукъ своей трубки и, окутываясь густымъ дымомъ, тревожно заговорилъ:
   -- Батюшка, Ѳедоръ Евдокимычъ, громъ и молнія на нашу статистику... Пафъ! Пафъ!... Немедленно, прошу васъ, увольте однихъ и возьмите, работу у другихъ... Пафъ!... Берите писцовъ, донимайте чиновниковъ... кого хотите... Пафъ! Пафъ!... Но ради самого Создателя, чтобы не было... изъ этакихъ.
   -- Тогда мы не представимъ собранію предполагавшихся томовъ,-- спокойно сказалъ Прытковъ,-- и, кромѣ того, у насъ не хватить денегъ.
   Кречетовъ отбросилъ трубку и отпрянулъ, какъ ужаленный.
   -- Что вы говорите, многоуважаемый? Да насъ распнутъ, если мы не представимъ два уѣзда. А Павелъ Иванычъ оцтомъ и волчью допоить!... Что вы говорите?... Денегъ не хватитъ... Да это немыслимо, невозможно!
   -- А въ такомъ случаѣ оставимъ какъ есть.
   -- И это немыслимо! Понимаете -- запросъ.
   -- Ну, дѣлайте, какъ знаете.
   Филиппъ Ѳеоктистовичъ схватился за голову и быстро заходилъ по кабинету.
   -- Работа требуется осмысленная, спѣшная, точная, дешевая,-- размѣреннымъ голосомъ продолжалъ Прытковъ,-- поручить ее несвѣдующимъ или малограмотнымъ людямъ нельзя, а вы желаете...
   -- О, Богъ ты мой милосердый!-- застоналъ Кречетовъ,-- поймите вы, что я желаю того же, чего и вы. Но говорятъ, трезвонятъ, какой-то тамъ живописецъ у васъ... курсистки... Не угодно ли предъявлять оправданія!
   -- Начальникъ губерніи вызываетъ меня завтра.
   -- Ну, вотъ, ну, вотъ, такъ я и зналъ. Что же вы ему скажете?
   -- То же, что и вамъ. Скажу еще, что всеподданнѣйшій отчетъ я не могу составить по примѣру прошлаго года,-- у меня не будетъ времени.
   -- Какъ же, не составите!-- съ горькою укоризной воскликнулъ предсѣдатель, -- ему-то непремѣнно составите, а мы-то, мы-то...
   -- Филиппъ Ѳеоктистычъ, да вы плюньте на это дѣло: вамъ это что?-- вмѣшался Алферовъ.
   Филиппъ Ѳеоктистычъ остановился точно вкопанный.
   -- Какъ?
   -- Да такъ. Пускай, если хотятъ, принимаютъ мѣры, ваша же часть хозяйственная.
   -- О, Боже праведный!... Ничего не понимаетъ!-- простоналъ Кречетовъ и опять забѣгалъ по кабинету.
   -- У васъ старикъ Гнѣвышевъ?-- спросилъ Прытковъ.
   Кречетовъ съ отчаяніемъ махнулъ рукой.
   -- Здѣсь,-- прошипѣлъ онъ,-- съ шести часовъ меня мучаетъ... Что за отвратительный старикъ! Вѣдь, живутъ же на свѣтѣ такіе мастодонты... Идеи -- дикія, голосъ -- дикій, слова -- дикія!...
   -- Вотъ мы съ нимъ все и уладимъ,-- сказалъ Ѳедоръ Евдокимычъ, равнодушно выслушавъ тираду предсѣдателя.
   Тотъ взглянулъ на него безсмысленными глазами, потомъ стукнулъ себя по лбу и просіялъ.
   -- А, вѣдь, въ самомъ дѣлѣ!-- воскликнулъ онъ.-- Положимъ, ретроградъ чистой воды, но старикъ преблагородвѣйшій. Ради Христа, милѣйшій Ѳедоръ Евдокимычъ... онъ же благоволитъ къ вамъ и еще сегодня расхваливалъ м--й сборникъ. Пойдемте, Иванъ Антонычъ!... Въ поддевкѣ вы? Вздоръ!... Давно должны знать, какой я демократъ, а мои дочери всѣ въ меня, да и жена... тово... Ахъ, благодѣтели!
   У демократа жилище оказалось, однако, куда не демократическое. Вездѣ были дорогіе ковры, тисненые обои, шелковая мебель, картины, зеркала, бронза, и, какъ слѣдуетъ въ домѣ артистически-воспитаннаго семейства, все было со вкусомъ и настоящее. Впрочемъ, ни Алферовъ въ своей поддевкѣ, ни Прытковъ въ смѣшномъ сюртучкѣ и въ рубахѣ съ вышитымъ воротомъ ни мало на смущались, встрѣчая свое изображеніе въ зеркалахъ и наступая на мягкіе ковры. Скорѣе смущался и оттого не впопадъ семенилъ ногами Филиппъ Ѳеоктистычъ.
   Въ залѣ находилась только молодежь. Люди почтенныхъ лѣтъ, и въ томъ числѣ Василій Юрьевичъ Гнѣвышевъ, были въ гостиной. Тутъ можно было видѣть двухъ-трехъ помѣщиковъ, предсѣдателя казенной палаты, управляющаго акцизнымъ округомъ, директора гимназіи, высокопоставленнаго желѣзно-дорожнаго инженера... Все лица важныя и отчасти генералы. Почти всѣ безмолвствовали, учтиво прислушиваясь къ преувеличенно-громкимъ рѣчамъ Василія Юрьевича. Онъ сидѣлъ на диванѣ рядомъ съ почтительно наклонившеюся къ нему хозяйкой. Это былъ внушительнаго вида старикъ, выпрямленный точно въ корсетѣ, съ тѣмъ же, какъ у сына, классическимъ профилемъ и мрачнымъ лбомъ, но гораздо выше, плечистѣе и красивѣе сына. Гладко остриженная голова его отливала серебромъ, бѣлые, какъ снѣгъ, усы низпадали длинными и волнистыми прядями. На желтомъ, точно бронзовомъ лицѣ, лежала выраженіе какого-то сердитаго величія и сознаніе непререкаемой правоты.
   -- Сынъ мой Юрій тоже въ либералисты записался,-- говорилъ онъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности,-- но и за симъ утверждаю: присягу соблюдай, въ остальномъ дѣйствуй примѣнительно къ своей совѣсти. Какъ-съ? Будь я у власти, я бы его -- скорымъ шагомъ маршъ: на Кавказъ, безъ выслуги! Но я токмо партикулярный помѣщикъ и отецъ и, слѣдственно, говорю: поступай сообразно твоей совѣсти и да будетъ монаршая воля. Какъ-съ? Не можешь сажать въ острогъ -- не финти, подавай въ отставку... За всѣмъ тѣмъ я ефтого пассажа отъ покойника Каткова не ожидалъ. Какъ-съ? Я сыномъ моимъ единственнымъ горжусь, -- не украдетъ и не продастъ; какъ были Гнѣвышевы, такъ, уповаю, и впредь останутся; но въ разсужденіи государственной карьеры московскій ликей не оправдался. Греко-римскій діалектъ -- вздоръ-съ, пороть -- вотъ въ чемъ надлежитъ видѣть корень воспитанія... Сія мягкость, которая понудила сына моего Юрія не сажать въ острогъ, суть слѣдствіе бабства и превратное размягченіе нравовъ съ младенческихъ лѣтъ. Ваше мнѣніе, господинъ директоръ? Какъ-съ?
   Директоръ тоскливо пожевалъ гладко выбритыми губами и издалъ неопредѣленный звукъ. На его счастье, въ эту минуту Филиппъ Ѳеоктистычъ подвелъ къ грозному старику Алферова и, нѣсколько робѣя, представилъ его, какъ губернскаго гласнаго. Василій Юрьевичъ протянулъ два пальца.
   -- Весьма радъ. Знакомы. Овецъ продавалъ,-- сказалъ онъ.-- Въ сосѣднемъ уѣздѣ въ земскихъ дѣлахъ принимаете участіе? Слышалъ и одобряю. Какъ-съ? Съ Юріемъ Васильевичемъ встрѣчались, кажется? Прошу пріѣхать въ имѣніе. Душевно сожалѣю, что тожь принадлежите къ либералистамъ.
   -- Нонче ужь мы не либералисты, Василій Юрьичъ,-- отвѣтилъ Алферовъ, улыбаясь,-- въ собраніи все молчимъ, какъ вамъ извѣстно, а чуть раскроешь ротъ -- назовутъ "смутьяномъ".
   -- А вы, все-таки, раскрывайте. Какъ-съ? Я сего страха іудейска не одобряю.
   -- Сила солому ломитъ, Василій Юрьичъ.
   -- Глупство. Сила въ Россійской имперіи одна -- власть монаршая, оной токмо свойственно карать и миловать. Что же касающе нашихъ препирательствъ и весьма неумѣстныхъ затыканій рта зловредными кличками, симъ надлежитъ пренебрегать. Какъ-съ? Повторяю, наслышанъ о вашей отлично-усердной службѣ. Вотъ, господа, урокъ нашему сословію: вчерашніе бородачи нынѣ нарочито дѣльные земцы, купеческій кафтанъ впереди дворянскаго мундира... Жаль-съ. А! господинъ Прытковъ!-- Гнѣвышевъ при вѣтливо улыбнулся и хотя тоже протянулъ два пальца, но крѣпко пожалъ ими руку Ѳедора Евдокимыча,-- читалъ-съ, читалъ-съ. Сдѣлалъ индѣ ремарки, завсѣмъ тѣмъ въ высокой степени одобряю.
   -- Вѣроятно, описаніе вашего уѣзда?
   -- И таблицы-съ. Самолично провѣрялъ. Эфта ваша работа требуетъ поощренія. Сочту долгомъ напомнить о семъ господамъ гласнымъ. Въ мое время вы бы пошли далеко въ разсужденіи карьеры. Какъ-съ? Сіе ваше доказательство, что у крестьянъ недостатокъ надѣльной земли и отсюда будто бы недостатокъ пропитанія -- неправильно. Корень ищи въ несвоевременномъ упраздненіи крѣпостнаго права. Не согласны?
   -- Нѣтъ, Василій Юрьевичъ, несогласенъ. Развѣ въ томъ смыслѣ несвоевременномъ, что слѣдовало бы упразднить на пятьдесятъ лѣтъ раньше?
   Гнѣвышевъ задумчиво покрутилъ усы и, вдругъ, крикнулъ на направленію къ залѣ:
   -- Юрій!... Хочу познакомить васъ, Ѳедоръ Антонычъ...
   -- Евдокимычъ,-- хладнокровно поправилъ Прытковъ.
   -- Хочу познакомить васъ съ единственнымъ сыномъ -- тожь въ либералисты записался.
   Егорушка ни капли не измѣнился. Въ своемъ скромномъ, мѣшковато сшитомъ пиджачкѣ, навѣрное, вышедшемъ изъ рукъ деревенскаго портнаго, онъ являлъ тотъ же видъ равнодушнаго патриціи среди неинтересныхъ для него варваровъ, какъ и въ студенческомъ мундирѣ два года тому назадъ. Впрочемъ, увидавъ Алферова, ласково усмѣхнулся, а при имени Прыткова выразилъ несвойственное ему оживленіе, и хотя въ разговоръ не вступилъ ни съ тѣмъ, ни съ другимъ, но тотчасъ же спросилъ Ѳедора Евдокимыча, гдѣ его квартира и можно ли придти къ нему завтра утромъ въ три четверти девятаго.
   -- Не знаю, отдѣлаюсь ли такъ скоро. Это вотъ зависитъ отъ Василія Юрьича,-- сказалъ Прытковъ.
   -- Какъ съ?-- крикнулъ генералъ.
   -- Я говорю, это зависитъ отъ васъ,-- повторилъ Ѳедоръ Евдокимычъ.
   -- Единственно отъ васъ, ваше превосходительство!-- повторилъ Кречетовъ.
   -- Нашимъ работамъ грозитъ какое-то прискорбное недоразумѣніе,-- продолжалъ Ѳедоръ Евдокимычъ.-- По этому непріятному поводу я долженъ завтра въ восемь часовъ бесѣдовать съ губернаторомъ.
   -- Секретное?-- отрывисто спросилъ Гнѣвышевъ, поднимаясьсъ дивана, и, взявъ подъ руку Прыткова, удалился съ нимъ въ кабинетъ.
   Спустя полчаса они возвратились. Ѳедоръ Евдокимычъ, по своему обыкновенію, былъ непроницаемъ, но генералъ явно находился въ томъ своемъ "распекательномъ" настроеніи, когда его боялись пуще огня. Впрочемъ, взрыва на сей разъ не послѣдовало. Проворчавши раза два какое-то грозное междометіе, Гнѣвышевъ снова поднялся и сталъ прощаться. Напрасно m-me Кречетова съ притворною любезностью оставляла его ужинать... Онъ отвѣтилъ, что привыкъ ложиться на-тощакъ и не позднѣе двѣнадцати. Всѣ вздохнули съ великимъ чувствомъ облегченія.
   Егорушку хозяйка, все-таки, удержала: она имѣла на него виды для старшей своей дочери. Правда, молодой человѣкъ былъ какой-то необъяснимый, за то едва ли не лучшей въ губерніи фамиліи, съ прекраснымъ состояніемъ и связями.
   Послѣ отъѣзда Василія Юрьича явились скрывавшіеся дотолѣ молодые люди: мировой судья, слѣдователь, неслужащій помѣщикъ, два студента, лицеистъ и дочери Филиппа Ѳеоктистыча. Барышни были прехорошенькія, такъ что и непохоже, что отъ такого репьеобразнаго отца; старшую звали Мими, меньшую -- Зизи. Сообразно съ возрастомъ нахлынувшей въ гостиную компаніи и съ подстрекающей эту молодежь атмосферой влюбленности, разговоръ вскорѣ принялъ заразительно-веселый характеръ. Даже почтенные люди поддались этой заразѣ и, точно желая наверстать потерянное съ удручающимъ генераломъ время, стали шутить шутки. Управляющій округомъ предложилъ играть въ фанты, инженеръ не прочь былъ отъ кадрили, директоръ желалъ отгадывать шарады. Но отъ стратегически напряженнаго вниманія хозяйки не ускользнуло то обстоятельство, что молодой Гнѣвышевъ мало склоненъ къ играмъ и все прислушивается къ тому серьезному, о чемъ говорили Прытковъ, предсѣдатель казенной палаты и этотъ богачъ въ поддевкѣ. Тогда она поспѣшила съ ужиномъ и съ перваго же блюда дала тонъ, заговоривъ о земствѣ, объ ожидаемыхъ реформахъ, о соціологическихъ задачахъ прошедшаго, настоящаго и будущаго. Слова ея были легкія, съ тѣмъ женскимъ оттѣнкомъ внезапности, отъ котораго грубый полъ столь часто становится "въ тупикъ", но какъ бы то ни было, разговоръ повелся именно на тѣ темы, которыя, по ея мнѣнію, были нужны, чтобы сблизить Мими съ Гнѣвышевымъ.
   Въ противовѣсъ Зизи, Мими была серьезная дѣвица. Она кончила съ медалью курсъ гимназіи, читала въ оригиналѣ классиковъ, помогала иногда Филиппу Ѳеоктистычу въ его кабинетныхъ трудахъ, ясно различала, что такое "смѣта", "статистика", "страхованіе" и съ живѣйшимъ участіемъ слѣдила за исходомъ земскихъ и дворянскихъ выборовъ. Сестры различествовали и въ идеалахъ замужества. Вѣчно порхающая Зизи,-- впрочемъ, тоже кончившая курсъ гимназіи, хотя и безъ медали,-- мечтала о шпорахъ и конногвардейской фуражкѣ; Мими ждала нѣчто вродѣ Левина изъ Анны Карениной, съ которымъ ей предстояло бы разводить прекрасныхъ коровъ и въ хорошемъ смыслѣ воздѣйствовать на крестьянъ, а зимою держать земскій салонъ и дирижировать выборами.
   Ѳедоръ Евдокимычъ болѣе или менѣе зналъ всѣхъ присутствовавшихъ, кромѣ лицеиста и студентовъ. Съ предсѣдателемъ казенной палаты онъ былъ даже хорошъ; съ директоромъ гимназіи учтиво раскланивался и когда нельзя было не говорить -- говорилъ о погодѣ; съ акцизнымъ и инженеромъ тоже раскланивался и въ случаѣ надобности вѣжливо испрашивалъ у нихъ тѣ или другія статистическія свѣдѣнія, во всѣхъ же другихъ случаяхъ тоже говорилъ о погодѣ. Всѣ эти особы были у него зарегистрованы, подвергнуты въ свое время анализу и не представляли интереса. Но студенты и лицеистъ очень интересовали. Они были сыновья богатыхъ мѣстныхъ помѣщиковъ и въ будущемъ могли представлять несомнѣнную земскую силу. Ѳедоръ Евдокимычъ нарочно сѣлъ за ужиномъ между ними. По внѣшности молодые люди казались необыкновенно привлекательными: вѣжливые, изящные, скромные, съ мягкими манерами и открытыми лицами. Но лучше всѣхъ былъ лицеистъ. Въ его тонкихъ, породистыхъ чертахъ и особенно въ глазахъ, съ черными, нѣсколько расширенными зрачками, сквозила иногда такая задумчивая печаль, и это тотчасъ послѣ самой беззаботной веселости, что невольно хотѣлось говорить съ нимъ о чемъ-нибудь важномъ и задушевномъ. Ѳедоръ Евдокимычъ обратился къ нему съ вопросомъ, что онъ предполагаетъ дѣлать и намѣтилъ ли свою дѣятельность?
   -- Я долго думалъ о задачахъ нашего времени,-- серьезно отвѣтилъ лицеистъ,-- и, знаете ли, когда кончу курсъ, поѣду въ Кронштадтъ къ отцу Іоанну и только по его совѣту выберу карьеру.
   -- Почему же?
   -- Изволите ли видѣть: очень трудно разобраться безъ помощи такого вдохновеннаго человѣка. Съ одной стороны ужасно убѣдительно доказываетъ Толстой, съ разныхъ сторонъ -- другое. Потомъ язва отрицательнаго направленія подтачиваетъ рѣшительно все,-- патріотизмъ, религію, дворянскія традиціи. Нельзя же опровергать, что въ нашемъ сословіи сосредоточены унаслѣдованные навыки власти и... всего порядочнаго! Это вы найдете въ лекціяхъ нашего профессора. Я вывожу отсюда,-- то-есть мы всѣ должны выводить это,-- что мы должны въ разныхъ мѣстахъ стоять на стражѣ. Наша задача воспитывать наши унаслѣдованные навыки. А почему, изволите спрашивать, отецъ Іоаннъ? Знаете ли, наши предки изстари дорожили благословеніемъ подвижниковъ. Кромѣ того, мистическое начало...
   -- А отчего же не хотите въ земство?-- перебилъ его Прытковъ.
   -- Земство недостаточно корпоративно... Основанное семинаристами подъ вліяніемъ нигилистическихъ журналовъ...
   Ѳедоръ Евдокимычъ, несмотря на все свое самообладаніе, широко раскрылъ глаза и спросилъ, что онъ разумѣетъ подъ нигилистическими журналами и семинаристами? Но тутъ открылись изумительныя вещи: юноша рѣшительно не подозрѣвалъ, какъ осуществилась реформа; къ семинаристамъ онъ причислялъ Щедрина, котораго, однако же, не читалъ.
   -- Да вы пробовали?-- грубо спросилъ Ѳедоръ Евдокимычъ, благоговѣвшій передъ Салтыковымъ.
   -- Да, немножко. Знаете ли, ужасно скучно, и, притомъ, такая вражда къ нашему сословію...-- Лицеистъ вдругъ покраснѣлъ и смѣшался.-- Простите меня,-- великодушно воскликнулъ онъ, вскидывая на Прыткова свои прекрасные глаза,-- я, можетъ быть, имѣю честь говорить... съ недворяниномъ?
   -- Ничего, ничего, валяйте. Меня не убудетъ. Ну, скажите, пожалуйста, слышали вы, что есть на свѣтъ Глѣбъ Успенскій, напримѣръ? Или о земствѣ,-- что существуетъ книга Васильчикова... князя Васильчикова?
   -- Моя grande-mère въ свойствѣ съ Васильчиковыми. Развѣ есть такая книга? Это очень интересно, благодарю васъ. О господинѣ Успенскомъ, къ сожалѣнію, не имѣлъ удовольствія слышать. Тоже о земствѣ?
   Прытковъ отвѣтилъ неопредѣленно и зарегистровалъ юношу въ безнадежные.
   За столомъ довольно живо продолжался земскій разговоръ. Одинъ изъ студентовъ, ближайшій сосѣдъ Ѳедора Евдокимыча, вслушивался съ удивительно учтивымъ лицомъ и, отъ времени до времени, предлагалъ вопросы. Вопросы были вотъ ваше:
   -- Кто назначаетъ гласныхъ?
   -- Не все ли равно: предсѣдатель присутствія и предсѣдатель управы?
   -- Могутъ ли земцы судить какъ присяжные, если захотятъ!
   Однако, Ѳедоръ Евдокимычъ, прежде чѣмъ зарегистрировать и этого въ графу безнадежныхъ, подумалъ, что брать явленіе съ одной лишь стороны будетъ неправильно и нуженъ болѣе пристальный анализъ. Къ тому же, лицо-то молодого человѣка очень было внимательно и, казалось, говорило о самомъ глубокомъ интересѣ къ земству. Круто отвернувшись отъ лицеиста, онъ заговорилъ со студентомъ, и началъ опросъ по своей любимой методѣ: съ вещей постороннихъ, какъ будто не имѣющихъ прямаго отношенія въ цѣли опроса. Съ наивнымъ эгоизмомъ молодости студентъ вообразилъ, что Прытковъ, такъ же какъ и онъ самъ, утомился отъ разговора о скучнѣйшемъ земствѣ, и что для нихъ будетъ одинаковымъ отдыхомъ несравненно важнѣйшій и интересный разговоръ о филологіи.
   -- Видите ли, меня теперь ужасно волнуетъ вопросъ о морфологической абсорбціи,-- заговорилъ онъ съ непритворнымъ оживленіемъ,-- хотя ближайшая моя задача -- изучить развитіе флексіи genitivi singularis въ именныхъ латинскихъ основахъ а, е, о. Напримѣръ, любопытнѣйшая вещь: Fidenae, Bolae, Cumae... вотъ позвольте я вамъ напишу карандашикомъ... да... такъ вотъ видите, эти слова суть ничто иное, какъ Cume, Fidene, Bole -- на это есть прямыя доказательства. Что изъ этого слѣдуетъ?-- онъ взглянулъ на Прыткова торжествующими глазами,-- изъ этого слѣдуетъ то, что нѣкогда отъ основъ на е именительный единственнаго числа оканчивался на е аналогично съ именительнымъ на a отъ основъ на a! Не правда ли?
   Но тутъ счелъ долгомъ вмѣшаться директоръ гимназіи:
   -- Позвольте, молодой человѣкъ... Прежде всего, позвольте засвидѣтельствовать вамъ уваженіе стараго и убѣжденнаго классика. Отрадно видѣть, что молодежь готовится столь усердно преуспѣвать на нашемъ поприщѣ. Значитъ, нива не оскудѣетъ, но угобзится. Затѣмъ-съ. Не проще ли объяснить, что въ приведенныхъ вами словахъ форма множественнаго числа существовала рядомъ съ формой единственнаго? У грековъ, напримѣръ...
   Ѳедоръ Евдокимычъ обратился къ другому студенту. Этотъ былъ юристъ, но больше интересовался Зизи и своими великолѣпно обточенными ногтями и выхоленными руками, нежели чѣмъ бы то ни было. Впрочемъ, чрезвычайно горячился, высказывалъ въ красиво-составленныхъ фразахъ вольнолюбивые взгляды и даже мечты, и въ будущемъ собирался составить оппозицію Павлу Иванычу Латышеву.
   Прытковъ иронически посмотрѣлъ на него и прекратилъ свои изслѣдованія.
   Серьезная дѣвушка Мими хотя отчасти только догадывалась о планахъ матери, но все же эти планы пріятно взволновали ее. Егорушка ей нравился. Правда, она представляла себѣ Левина не совсѣмъ такимъ, а мѣшковатый пиджачокъ казался ей рѣшительно неумѣстнымъ въ гостиной, но поразительное сходство съ древнимъ римляниномъ стоило настоящаго Левина. Оставалось узнать, что таится въ этомъ оригинальномъ человѣкѣ? Чему онъ сочувствуетъ, что любитъ? Что онъ равнодушенъ къ музыкѣ, она еще замѣтила въ началѣ вечера... И пробовала его съ другихъ сторонъ,-- говорила о Гомерѣ и драмахъ Эврипида, о романахъ Толстаго, о непротивленіи злу, о племенномъ скотѣ, о пріятности жить въ деревнѣ и воздѣйствовать на невѣжественное населеніе, о томъ, какъ было бы хорошо составить честную земскую партію и руководить выборами... Егорушка отвѣчалъ, но безразлично, и по мѣрѣ ея энергичныхъ экскурсій въ его душу, все чаще взглядывалъ на нее какимъ-то страннымъ, не то презрительнымъ, не то удивленнымъ взглядомъ. На одно мгновеніе Мими смутилась, хотя рѣшительно не могла понять, отчего онъ такъ смотритъ. Но потомъ сообразила, что это отъ застѣнчивости и что надо проломить ледъ. Къ тому же, нужно было немножко отомстить студенту-юристу, который цѣлую недѣлю не сводилъ съ нее восхищенныхъ глазъ, теперь же восхищается Зизи, и немножко помучить своихъ вѣрныхъ: слѣдователя и неслужащаго помѣщика.
   Однимъ словомъ, набралось достаточно причинъ, чтобы Мими раза два преувеличенно-ласково улыбнулась Егорушкѣ и раза два взглянула на него особенными, прелестно и едва-едва сощуренными глазами... И вдругъ почувствовала, что холодѣетъ, увидала по лицу Егорушки, что сейчасъ произойдетъ что-то ужасное.
   -- Марья Филипповна, вы дѣлаете мнѣ честь абсолютно не заслуженную,-- выпалилъ онъ, сурово сдвигая брови.-- Что вы думаете о замужствѣ?
   -- О замужствѣ?-- пролепетала ошеломленная Мими.
   -- Что касается меня, я женюсь такъ, чтобы жена умѣла мыть полы, доить коровъ и стряпать. Ни на какой другой абсолютно не женюсь.
   У бѣдной серьезной дѣвушки навернулись слезы. Она хотѣла крикнуть: "Какъ вы смѣете?" -- но губы ея затряслись... За что? За что?-- промелькнуло въ ея головкѣ,-- вѣдь тысячу разъ она дѣлала это, и всѣмъ было пріятно, и всѣ дѣвицы дѣлаютъ это... Да что дѣвицы!-- сама мама, когда говоритъ съ Павломъ Иванычемъ Латышевымъ... О, грубый, дерзкій, невоспитанный человѣкъ!
   Къ счастью, въ это время ужинъ кончился и задвигали стульями.
   

V.
Дымъ отечества.

   Ближайшая станція желѣзной дороги была въ сорока верстахъ отъ Княжихъ-Липъ. Однако, Мансуровъ, еще до встрѣчи съ Аленушкой, рѣшилъ выйти не на ближайшей станціи, а въ тонъ уѣздномъ городѣ, гдѣ жилъ Алферовъ. Оттуда до Княжихъ-Липъ считалось семьдесять верстъ, но Мансуровъ говорилъ себѣ, что хочетъ посмотрѣть Ивана Антоныча въ его домашней обстановкѣ, хочетъ переговорить съ нимъ о томъ, о семъ, и, вообще, посовѣтоваться. Въ сущности, родная глушь страшила Андрея Петровича; онъ зналъ, что сестры тамъ нѣтъ, и боялся круглаго одиночества, придирался по всякому поводу, чтобы замедлить свое возвращеніе. Это правда, что онъ былъ теперь здоровъ и бодръ, но бодрость-то его была какая-то безпредметная. Въ Россію онъ ѣхалъ не оттого, что "потянуло", и не потому, что именно въ ней обозначилась, наконецъ, цѣль его существованія. Изсякли деньги и надоѣло "скитаться здѣсь и тамъ, дивясь божественной природы красотамъ",-- вотъ въ чемъ и состояла настоящая причина его возвращенія въ Россію. Найдись за границей какое-нибудь красивое и громкое дѣло,-- ну, хотя бы подобное дѣлу Гарибальди, когда-то увлекавшему его отца и мать, Андрей Петровичъ, пожалуй, ухватился бы за него. О, конечно, не съ тою вѣрой и не съ тѣмъ энтузіазмомъ, но все же со всею силой вновь пріобрѣтеннаго здоровья и новой своей бодрости. Но въ Европѣ пахло не Гарибальди, а биржевыми битвами, механическимъ истребленіемъ и культомъ крѣпкой власти. Если же рядомъ съ этимъ и не прерывались иныя теченія, то до поры до времени въ нихъ не было блеска: вмѣсто революціи, совершалась эволюція... Андрей Петровичъ отлично понималъ, что это процессъ огромной важности, что форма союзовъ, съѣздовъ, синдикатовъ, забастовокъ, выборовъ, голосованій -- куда значительнѣе прежнихъ героически-нарядныхъ формъ борьбы, но для него лично дѣла тутъ не было, и на могло быть, да вдобавокъ онъ питалъ непобѣдимое отвращеніе къ экономическимъ лозунгамъ и паролямъ нынѣшней европейской демократіи.
   А въ Россіи?... То, что онъ сказалъ Аленушкѣ о земствѣ, вышло у него какъ-то внезапно, отчасти и потому, чтобы сказать пріятное этой пріятно удивившей его дѣвушкѣ. Земство, какъ и всякая общественная дѣятельность теперь въ Россіи, представлялась ему нестерпимо скучнымъ, сѣренькимъ, маленькимъ и почти безплоднымъ препровожденіемъ времени.
   Однако, сказавши Аленушкѣ свои внезапныя слова, онъ почувствовалъ странное удовлетвореніе. "А отчего же и не такъ?" -- подумалъ онъ, и, чѣмъ больше смотрѣлъ на Аленушку и слушалъ ее, тѣмъ настоятельнѣе возростало и крѣпло его внезапное рѣшеніе. Ея искренняя радость при встрѣчѣ съ нимъ, и именно въ тотъ моментъ, когда онъ, приближаясь къ Княжимъ-Липамъ, все больше и больше мучился своимъ одиночествомъ, безподобная простота ея движеній, словъ, мыслей; ея оригинально-красивый костюмъ, лицо, брызжущее здоровьемъ и какою-то веселою ясностью,-- все это подѣйствовало на него удивительно, хотя совсѣмъ, совсѣмъ не коснулось тѣхъ струнъ, которыя звучали столь полнымъ и плѣнительнымъ звукомъ въ иное время, отъ иной красоты. Мало того, Аленушка на одно мгновеніе напомнила ему Петербургъ и все, что совершилось тамъ, и въ душѣ его проснулась старая печаль, оживилась прежняя нѣжность, въ мечтахъ быстро возникли черты того лица, та прелестная улыбка, тѣ чарующіе и загадочные глаза... За всѣмъ тѣмъ въ его представленіяхъ объ опустѣлой усадьбѣ, объ отечественныхъ дѣлахъ и дѣятельностяхъ вдругъ пробѣжали какіе-то свѣжіе и заманчивые тоны. Было все равно, какъ если бы онъ заблудился въ темномъ полѣ и увидѣлъ бы огонекъ. Онъ еще не зналъ, гдѣ свѣтитъ огонь, можетъ быть, это и не жилье,-- совсѣмъ даже не жилье,-- но тоскующее сердце уже охвачено радостнымъ предчувствіемъ спокойнаго и теплаго ночлега. Мысли о томъ, что Княжія-Липы будутъ оживлены присутствіемъ молодости, ясности, красоты и, можетъ быть, завершеніемъ любовныхъ чувствъ, несомнѣнно существующихъ между Аленушкой и Ферапонтовымъ, эти мысли доставляли Андрею Петровичу необыкновенную отраду. Ему казалось возможнымъ не вѣруя насладиться чувствомъ вѣры, не любя -- испытать прелесть любви, утративши надежду -- жить горячими надеждами въ другихъ, прозу своей собственной жизни скрасить поэзіей чужой юности, къ захватывающей и трезвой силѣ этихъ юныхъ и отважныхъ людей присоединить то, чего недостаетъ ей: силу обобщенія, культуру, широкую и разностороннюю образованность.
   -- Повоюемъ, чортъ возьми!-- восклицалъ про себя Мансуровъ въ то время, когда, послѣ двухчасовой остановки въ губернскомъ городѣ, поѣздъ мчалъ его все ближе и ближе къ роднымъ мѣстамъ.-- Пусть "младая жизнь" будетъ играть не у гробоваго входа, а... Милая, милая дѣвушка! И Ферапонтовъ... Нѣтъ, я не дамъ имъ захлебнуться въ экономикѣ, статистикѣ, медицинѣ и всякой иной полезности... Я расшевелю ихъ. Мы еще посмотримъ, кто кого. И какъ отлично, что я увижу Алферова! Эту земскую технику, выборы, права, кругъ дѣятельности... Навѣрное, онъ знаетъ, что дѣлается и въ нашемъ уѣздѣ... Славно, славно!... Земство... Кто бы подумалъ, что вблизи оно?... Издалека видишь линіи, контуры... Скучно, блѣдно... а подойдешь -- краски, жизнь, движеніе. Какой прелестный костюмъ!... Какъ бѣлизна кофточки идетъ къ этому живому румянцу, къ веселому блеску карихъ глазъ... Идеальная пара. "Ясна, какъ день" -- кто это сказалъ и о комъ?... А! "Ясенъ, какъ день"... Тургеневъ... о Соломинѣ... Это не совсѣмъ подходитъ. Даже вовсе не подходитъ. А сказалъ ли кто о женской красотѣ, что она пріобрѣтетъ особенную силу, когда женщина стоитъ выше интересовъ семьи, очага и алькова? Вотъ въ чемъ сила нашихъ Аленушекъ... а въ Испаніи -- грація, колоритъ, блескъ и, въ донцѣконцовъ, красивое животное. Нѣтъ, нѣтъ, все-таки, отлично, что я, наконецъ, дома... Повоюемъ!
   А мимо окна пробѣгали жидкіе лѣсочки, обмелѣвшія рѣчонки, соломенныя села и деревушки, разстилался однообразный просторъ сжатыхъ полей съ своею сосредоточенною молчаливостью, съ какою-то таинственною печалью.
   Городокъ Z. расположенъ былъ на низкомъ мѣстѣ и, вообще, не отличался красотою видовъ, но издали, да еще въ яркій лѣтній день, могъ показаться привлекательнымъ городкомъ. Въ самомъ центрѣ благолѣпный соборъ, сверкающій высокимъ крестомъ, на окраинѣ монументальный острогъ, по нуждѣ могущій вмѣстить добрую половину обывателей, тамъ и сямъ желѣзныя крыши, блистающія въ зелени деревьевъ, между ними живописная пестрота мѣщанскихъ домишекъ, дальше рѣчка, прихотливо извивающаяся въ камышахъ, за рѣчкою бѣлыя главы монастыря, спрятаннаго въ лѣсу, кругомъ луга и пашни, замкнутые сторожевыми курганами да высокимъ валомъ, нѣкогда защищавшимъ степной край отъ татарвы... Но при въѣздѣ въ городъ красивое впечатлѣніе быстро измѣнялось. На широкихъ, немощенныхъ улицахъ по очереди свирѣпствовали то невылазная грязь, то непроглядная пыль. Площадь близъ собора была сплошь унавожена базаромъ. Отовсюду вѣяли непристойные запахи. Дома на главной улицѣ были какіе-то облупленные, чѣмъ-то запачканные, самой унылой архитектуры. Мѣщанскія хижины вызывали жалость своимъ убогимъ видомъ. Рѣчка оказывалась болотомъ.
   Но что всего больше наводило тоску, такъ это какая-то кладбищенская тишина. Кромѣ базарныхъ дней, когда къ собору стекались тысячи крестьянъ и въ воздухѣ непрерывно гремѣли разные торговые звуки, вродѣ божбы, хлопанья по ладонямъ и остервенѣлой ругани,-- кромѣ этихъ дней, городской обыватель мало показывался на улицахъ и предпочиталъ "думать свою думу безъ шуму". Тѣмъ болѣе, что "дума-то" была весьма нехитрая. Помимо пяти-шести "капитальныхъ домовъ", городъ жилъ въ самомъ непосредственномъ смыслѣ мужикомъ. Сообразно сему во взаимныхъ отношеніяхъ города и деревни можно было наблюдать нѣкоторое подобіе рыбной ловли. Всю недѣлю сотни крючковъ, въ образѣ оборванныхъ, замасленныхъ и обнаглѣвшихъ отъ жестокой борьбы за существованіе мѣщанъ, закидывались въ тихія деревенскія заводи и тащили къ купцу кожи, овчины, пеньку, щетину, яйца, кости, тряпки... А по четвергамъ рыба сама устремлялась въ городъ и уже наступала генеральная ловитва. Разверстыя пасти амбаровъ и лабазовъ поглощали огромное количество "продуктовъ крестьянскаго производства"; лавки, магазины, трактиры и кабаки торговали "продуктами крестьянскаго потребленія"; потребленіе, вычтенное изъ производства, давало остатокъ, исчезавшій въ нѣдрахъ недремлющаго казначейства. Понятно, что такой младенчески-невинный процессъ "обмѣна" и "взиманія" не требовалъ особой игры ума. Въ сущности, городокъ походилъ на смирнаго и склоннаго къ добродѣтели обжору. Слопавши въ четвергъ изрядные мужицкіе обозы, онъ на всю остальную седьмицу погружался въ дремотное состояніе, сопѣлъ, урчалъ, позѣвывалъ, почесывался, облизывался, и, заспаннымъ голосомъ, восхвалялъ Создателя. Вотъ почему въ немъ стояла такая тишина въ тѣ дни, когда не было базара.
   Что касается "капитальныхъ домовъ", они занимались посѣвами, гуртами, крупною оптовою торговлей и отчасти двигали "обрабатывающую промышленность". Обыкновенно, съ осени, къ нормальной городской вони присоединялся смрадъ ихъ боенъ, салотопенныхъ, кожевенныхъ, мыловаренныхъ и костяныхъ заводовъ.
   Затѣмъ, само собой, въ городкѣ былъ банкъ, какъ необходимое подспорье для ловитвы и для помѣщенія поповскихъ капиталовъ, былъ клубъ, какъ нѣкоторый признакъ того, что мы живемъ "въ настоящее время, когда..."; были десяти сортовъ и функцій присутственныя мѣста съ надлежащими надписями, съ архивами, съ сотнями разграфленныхъ и шнуровыхъ книгъ, "исходящихъ" и "входящихъ", съ скучающими чиновниками, съ вѣчнымъ мужикомъ на подъѣздѣ; были, наконецъ, особаго рода культурные люди, называвшіе себя "интеллигенціей". Каждое двадцатое число и затѣмъ въ дни собраній, съѣздовъ и рекрутскаго набора ота интеллигенція увеличивалась еще высшею "интеллигенціей", прибывавшими въ городъ помѣщиками.
   Вокзалъ помѣщался въ трехъ верстахъ отъ города. Вышедши на крыльцо въ сопровожденіи сторожа, несшаго пледы, зонтики и щегольской, заграничной работы чемоданчикъ, Мансуровъ остановился въ недоумѣніи. Оглушительный шумъ встрѣтилъ его. Извощики на перебой кричали: "Сюда, сюда пожалуйте! Ко мнѣ, ваше благородіе! Со мною, баринъ, ѣздили!" -- и при этомъ поносили другъ друга самыми отборными выраженіями, усиленно чмокали на своихъ жалкихъ кляченокъ, хлестали ихъ кнутами, устремляясь къ подъѣзду. Всѣ линейки были такія истерзанныя и грязныя и издавали столь зловѣщій дребезгъ своими расшатанными колесами, гайками и винтами, что Андрей Петровичъ не зналъ, какой же отдать предпочтеніе и на которой испортить свой изящный костюмъ, слишкомъ разсчитанный на удобства перваго класса и еврпейскихъ экипажей. Но въ это время, блестя лакомъ новой линейки, съ великимъ достоинствомъ подкатилъ черноватый малый въ плисовой поддевкѣ и шумъ моментально прекратился. Очевидно, сами извощики признавали преимущество плисовой поддевки и то, что именно ей надлежитъ возить настоящихъ господъ съ такими щегольскими чемоданчиками.
   -- Вотъ Іонка доставитъ васъ самымъ благороднымъ манеромъ,-- съ пріятною улыбкой сказалъ сторожъ и благоговѣйно положилъ близъ Мансурова дорожныя вещи.
   Іонка только покосилъ своими цыганскими бѣлками... Но не успѣлъ Андрей Петровичъ хорошенько усѣсться, какъ въ рукахъ Іонки свистнулъ кнутъ, сѣрый въ яблокахъ меринъ шарахнулся точно угорѣлый и линейка съ головокружительною быстротой запрыгала по рытвинамъ отвратительной дороги.
   -- Держи, держи!-- закричалъ испуганный Мансуровъ, брыкнувъ ногами въ воздухѣ и хватаясь за козлы, и тутъ же съ его устъ отчетливо слетѣло то грубое ругательство, которое въ сознательномъ состояніи онъ даже не могъ выговорить безошибочно. Но тотчасъ же ему сдѣлалось нестерпимо стыдно. "Вотъ онъ, дымъ отечества-то!" -- мелькнуло у него въ головѣ.
   -- Пожалуйста, шагомъ, голубчикъ,-- произнесъ онъ нѣжнымъ голосомъ и, чтобы еще больше примирить столь безпощадно оскорбленнаго извощика, счелъ нужнымъ вступить съ нимъ въ разговоръ.-- Это у васъ свой экипажъ?
   -- Никакъ нѣтъ-съ,-- отвѣтилъ Іонка съ такимъ почтительнымъ выраженіемъ, какъ будто его и не думали оскорблять,-- Агаѳья Борисовна содержутъ-съ.
   -- А кто она такая?
   -- Примѣрно, дворовая дѣвица. Спервоначала съ слѣдователемъ жила-съ; ну, и тово... приспособствовала. Ихній родъ происхожденія изъ сосѣдняго уѣзда-съ, господъ Мансуровыхъ бывшіе приближенные люди-съ.
   -- Что-оо?-- вскричалъ изумленный Андрей Петровичъ,-- есть у ней мать?
   -- А какже-съ, мамаша при нихъ находится, Катерина Митревна-съ. Богобоязненная старушка-съ. Между прочимъ, шибко запиваютъ, но Агаѳья Борисовна содержутъ ихъ въ большихъ правилахъ.
   -- Чѣмъ же она занимается, эта Агаѳья Борисовна?-- продолжалъ любопытствовать Мансуровъ.
   -- Ихнее занятіе оченно извѣстное-съ,-- спокойно отвѣчалъ Іонка, -- окромя что выѣзжаемъ на биржу, онѣ своимъ женскимъ дѣломъ промышляютъ-съ. Господа которые и, между прочимъ, купечество... Ничего, уважаютъ-съ. Жертвуютъ достаточно превосходно въ разсужденіи ихней красоты лица-съ. Какой случится съѣздъ, въ клубѣ, примѣрно, не бываетъ столько господъ, сколько у Агаѳьи Борисовны. Дама вполнѣ съ.
   "Чортъ знаетъ, что такое!-- подумалъ Андрей Петровичъ,-- что нашли въ нашей глупой и заспанной Агашкѣ господа, собирающіеся на съѣздъ"?
   -- Въ случаѣ чего не будетъ, сударь, касающихъ распоряженіевъ?-- тѣмъ же дѣловымъ и спокойнымъ тономъ спросилъ Іонка.
   -- Пошелъ, дуракъ!-- крикнулъ сконфуженный Мансуровъ.
   -- Куда прикажете?
   -- Къ Ивану Антоновичу Алферову,
   -- Иванъ Антонычъ въ отбытіи-съ, другая недѣля на низы уѣхали, за быками-съ,-- сказалъ Іонка и, поворотивъ туго обернутую краснымъ платкомъ шею, съ особою проницательностью взглянулъ на Мансурова.-- Вы, что же, сударь, можетъ, имѣете такое желаніе вотчину продать? Такъ эфтими дѣлами ихній папаша руководствуютъ, Антонъ Родивонычъ. Прикажете къ папашѣ?
   -- А гостиница порядочная есть?-- спросилъ Андрей Петровичъ, раздосадованный неудачей.
   -- Какъ же-съ. У купца Терентьева номера первый сортъ-съ. Всѣ господа останавливаются.
   Мансуровъ приказалъ везти къ купцу Терентьеву.
   -- А Ивана Антоновича собираются женить-съ,-- продолжалъ Іонка какимъ-то особеннымъ, интимнымъ голосомъ.
   Въ это время уже начался городъ, но такъ какъ дорога была все такая же скверная, то ѣхали шагомъ.
   -- На комъ же?-- спросилъ Мансуровъ.
   -- Тоже первостатейные наши богачи: Кудиновы-съ. Въ полномъ своемъ видѣ барышня... Бланманже-съ. Одного приданаго милліонъ-съ. Примѣрно, за Марьей Васильевной милліонъ, да у нихъ собственныхъ двѣнадцать милліоновъ-съ. Супротивъ нашего города богачей не найдете-съ... Метните-ко, сударь, глазкомъ влѣво: это и есть Агаѳья Борисовна. А съ ними предводительскій секлетарь-съ.
   Невольно улыбнувшись этой похвальбѣ чужими, да еще, вдобавокъ, фантастическими милліонами, Мансуровъ съ любопытствомъ поглядѣлъ влѣво. "Ну, какая же это Агаѳья? Просто странное совпаденіе именъ",-- думалось ему. По тротуару шла въ шляпкѣ, въ модной кофточкѣ съ буфами, съ дорогимъ зонтикомъ въ рукѣ, затянутой въ перчатку, совершенно незнакомая женщина. Близъ ея крупной, необыкновенно развитой и грубо-красивой фигуры тщедушный секретарь съ своею тросточкой и истасканнымъ личикомъ казался какимъ-то выродкомъ. Онъ трусилъ мелкою рысцей и что-то говорилъ, подобострастно улыбаясь, а она съ величественнымъ равнодушіемъ и не спѣша покачивала своими изумительными бедрами и, очевидно, не обращала на него ни малѣйшаго вниманія. "Сложена, дѣйствительно великолѣпно, и въ самомъ зоологическомъ вкусѣ, но какая же это Агаѳья?-- еще разъ подумалъ Андрей Петровичъ и ужь было отвернулся, какъ вдругъ услышалъ, что великолѣпно сложенная дама произнесла на распѣвъ:
   -- Знаю я васъ, охальниковъ! Вы съ своимъ предводителемъ* да исправникъ Лука Иванычъ...
   Дальше Мансуровъ не разобралъ, но голосъ былъ несомнѣнно Агаѳьинъ.
   -- Вотъ такъ эволюція!-- воскликнулъ онъ, не вѣря своимъ ушамъ.
   Номера оказались дрянными, съ спертымъ и затхлымъ воздухомъ, съ запахомъ купоннаго чада въ корридорѣ, съ слишкомъ развязнымъ и самаго порочнаго вида корридорнымъ. Но дѣваться было некуда и Мансуровъ рѣшилъ остаться. Съ брезгливостью покосившись на кровать, на стѣны въ какихъ-то рыжихъ пятнахъ, на засаленную затылками постояльцевъ "мягкую" мебель, онъ сталъ думать, что же предпринять теперь?
   -- Можно найти ямщика, чтобы сейчасъ же ѣхать за семьдесятъ верстъ?-- спросилъ онъ корридорнаго.
   Оказалось, что сегодня "Спасъ" и ямщики пьянствуютъ. Къ тому же, дѣло клонилось къ вечеру.
   -- Нонче въ клубѣ музыка-съ,-- доложилъ корридорный, закидывая назадъ руки и стараясь придать своему нехорошему лицу соблазнительное выраженіе,-- танцы-съ, барышни-съ, дамы-съ.-- Потомъ добавилъ съ таинственнымъ видомъ:-- Ежели не угодно въ клубъ, господа помѣщики къ Агаѳьѣ Борисовнѣ съѣзжаются. Вотъ чей извощикъ-съ. У нихъ пріемъ для хорошихъ господъ вплоть до бѣла свѣта-съ. Развлеченіевъ много получите-съ.
   Мансуровъ уже не стыдясь послалъ его къ чорту.
   -- Какъ угодно-съ,-- съ достоинствомъ заявилъ корридорный.
   -- Скажите извощику, чтобы не уѣзжалъ; я сейчасъ поѣду съ нимъ.
   -- Къ Антону Родивонычу-съ?
   -- Вы уже знаете? Ну, да, къ нему. Дайте умыться.
   Возвратившись съ рукомойникомъ, корридорный сказалъ:
   -- Иванъ Антонычъ на Кудиновой барышнѣ бракосочетаются.
   -- Вѣрно ли это?
   -- Помилуйте, спросите самаго крохотнаго мальченку, и тотъ вамъ скажетъ-съ. Всему городу извѣстно-съ. Да имъ иначе, и нельзя-съ.
   -- Почему же?
   -- Помилуйте-съ! Кудиновы да Алферовы первые наши милліонщики и вдругъ въ чужомъ городѣ невѣсту али жениха искать. Несообразіе-съ. Притомъ же, барышня во всѣхъ статьяхъ-съ. Можсказать, на благородной ногѣ воспитаны-съ. Какъ это вы изволите говорить!
   По лицу оживившагося лакея Мансуровъ примѣтилъ, что Алферовская свадьба и для него такое же близкое дѣло, какъ и для извощика Іонки. Невольно вѣрилось, что такъ и сбудется, какъ они говорятъ. "Не ожидалъ я, что Ваничка поястъ за себя купчиху,-- думалъ Андрей Петровичъ, причесывая голову и брызгая платокъ тончайшими аткинсоновскими духами, -- пожалуй, съ теченіемъ времени превратится въ самаго настоящаго обывателя... Охъ, грядущая сила!"
   -- Поздно изволите вернуться?-- освѣдомился корридорный, почтительно косясь на раскрытый нессесеръ, въ которомъ виднѣлись серебряные флаконы и другія превосходныя вещи.
   -- А что?
   -- Распоряженіевъ какихъ-нибудь... касающе, примѣрно...
   Мансуровъ сразу догадался, о какихъ распоряженіяхъ идетъ рѣчь, но на этотъ разъ даже не разсердился: онъ понялъ, что въ городкѣ смотрятъ на нѣкоторыя вещи какъ на самое обыкновенное дѣло.
   -- Не будетъ,-- сказалъ онъ, усмѣхнувшись, и поторопился уйти.
   За доставку постояльца Іонка выпилъ водки и, какъ только Андрей Петровичъ сѣлъ, такъ сѣрый въ яблокахъ меринъ опять шарахнулся точно угорѣлый. Но на этотъ разъ Мансуровъ сидѣлъ, ухватившись обѣими руками.
   -- Сто двадцать цѣлковыхъ отдаденъ-съ,-- сказалъ Іонка, какъ бы въ поясненіе своихъ манипуляцій надъ мериномъ.-- А вонъ Ивана Антоныча невѣста съ мамашей... Должно, на гулянье ѣдутъ.
   Мансуровъ увидѣлъ пару вороныхъ, быстро мчавшихъ коляску, и въ коляскѣ пожилую женщину и дѣвушку. Женщина еще соотвѣтствовала его представленіямъ о купечествѣ. Она была въ "головкѣ", въ бархатномъ бурнусѣ допотопнаго фасона, да и сидѣла въ экипажѣ точно несовсѣмъ на своемъ мѣстѣ. Но дѣвушка, съ хорошенькимъ личикомъ матовой бѣлизны, въ прелестной широкополой шляпѣ и въ кофточкѣ, изящно обрисовывающей ея станъ, была такая элегантная и такъ свободно и красиво полулежала на подушкахъ коляски, что ничего не было похоже на то, что думалъ Андрей Петровичъ о захолустномъ купечествѣ.
   -- На рысачкахъ-то и Агаѳьѣ Борисовнѣ доводится кататься,-- многозначительно вымолвилъ Іонка.
   -- Съ кѣмъ?
   -- А Александра Васильичъ, невѣстинъ брать. И-и, забубенная голова! Извѣстно, за городокъ, въ тихомолку-съ.
   -- Скажите, пожалуйста, какъ это ваша хозяйка въ честь попала?
   Іонка придержалъ сѣраго и съ удовольствіемъ принялся разсказывать. Въ отсутствіе дочери ему приходилось изрядно выпивать съ мамашей и вотъ отсюда-то онъ и зналъ всю подноготную. Въ связи съ тѣмъ, что Мансурову было уже извѣстно изъ единственнаго полученнаго имъ письма сестры, Агаѳьина "эволюція" объяснилась ему такъ. Слѣдователь Картавцевъ сначала былъ не настоящимъ и жилъ въ губернскомъ городѣ. Оттуда его послали вести слѣдствіе по дѣлу о побоищѣ въ Елани. Въ качествѣ свидѣтельницы вызывалась и Агаѳья, на ту пору не знавшая, что ей дѣлать, такъ какъ Колодкинъ кабакъ закрылъ, а на Алешу утеряны были всякія надежды. Картавцевъ ни преминулъ обратить вниманіе на ея поразительные атуры и предложилъ переѣхать въ Z., куда его назначили. Она прожила съ нимъ только годъ, но въ этотъ годъ изъ чумазой и неповоротливой дѣвицы превратилась въ особу съ еще болѣе поразительными атурами и съ умѣньемъ одѣваться какъ барыня. Затѣмъ Картавцевъ женился на богатой купчихѣ, былъ переведенъ въ товарищи прокурора, оставилъ Агаѳьѣ тысячу рублей и она быстро вошла въ моду.
   На "гулянье", кромѣ Кудиновыхъ, ѣхали и шли и другіе, не густо, однако. Іонка называлъ тѣхъ, которые, по его мнѣнію, были "милліонщики",-- онъ, вообще, сдѣлался отъ выпитой водки очень, словоохотливъ, и вдругъ весело крикнулъ:
   -- Эй, Булатъ!... Абрекъ!... Здрастуй!... Моя твоя ходитъ вечеромъ бузу пить, а? Ха, ха, ха, ахъ ты, шельмецкій сынъ!
   На это привѣтствіе съ тротуара весело оскалилъ ослѣпительные зубы и что-то проговорилъ ломанымъ русскимъ языкомъ молодой, необыкновенно плечистый, черномазый человѣкъ въ пальто, въ резиновыхъ калошахъ и косматой кавказской шапкѣ.
   -- Черкесъ!-- пояснилъ Іонка, оборачивая къ Мансурову смѣющееся лицо,-- у мироваго дворникомъ. Изъ сосланныхъ. Коли не брешетъ, говоритъ, абрекъ былъ,-- обреченный по-ихнему, между прочимъ, семь душъ загубилъ, псова морда. А ужь доброты, сударь, на рѣдкость поискать. Рубаху отдастъ! И бузу, разбойникъ, здорово уважаетъ,-- водка по-ихнему-съ. А мировой его, примѣрно, полюбилъ-съ. "Ты говоритъ, служи, Булатъ; съ теченіемъ временъ я тебя отхлопочу на Капказъ". Ну, ужь и служитель. Скажи ему Илья Семенычъ,-- вотъ вы ѣдете, а Илья Семенычъ ему скажи: "Булатъ, зарѣжь вфтаго господина". Ей-Богу, зарѣжетъ-съ. Какъ поросенка-съ. Ему что-съ? Ихняя Магометова вѣра все дозволяеть-съ.
   -- Ну, однако, ступайте.
   -- Слушаю-съ.
   Черезъ пять минутъ сѣрый въ яблокахъ остановился передъ двухъ-этажнымъ домомъ, похожимъ на огромную бѣлую коробку. Рядомъ съ этимъ домомъ, черезъ ворота, стояла еще коробка, и такія же коробки захватывали кварталъ съ противуположной стороны, и соединяясь въ какой-то тюрьмообразный четырехъугольникъ. Сходству съ острогомъ и то еще способствовало, что нижніе этажи были безъ оконъ, съ прочными желѣзными дверями,-- тамъ помѣщались склады, а въ верхнихъ -- окна расположены были рѣдко и въ какомъ-то странномъ безпорядкѣ: напримѣръ, рядомъ съ маленькими, тусклыми и подслѣповатыми, блестѣли большія, совсѣмъ мной формы, и между ними одно очень большое съ цѣльнымъ зеркальнымъ стекломъ. Въ томъ домѣ, передъ которымъ остановился Іонка, внизу помѣщался невзрачный магазинъ съ кирпичомъ на дверяхъ, вмѣсто блока, съ крошечными окнами за желѣзною рѣшеткой.
   -- Алферовскій цейхаусъ, -- сказалъ Іонка, для чего-то понизивъ голосъ, -- всѣ дома ихніе. Пожалуйте, сударь, въ магазинъ: Антонъ Родивонычъ сиднемъ здѣсь сидятъ. Торговля въ городѣ первая-съ, оптовая, почитай всѣ лавочки въ уѣздѣ у нихъ забираютъ-съ.
   Мансуровъ съ трудомъ отворилъ дверь, кирпичъ едва не ударилъ его по плечу, и вошелъ въ обширное помѣщеніе съ какимъ-то придавленнымъ потолкомъ на рельсахъ, съ длиннѣйшимъ прилавкомъ, за которымъ сложены были груды товара. Воздухъ былъ спертый, густо насыщенный запахомъ различной бакалеи и дымомъ грошовой сигары. За прилавкомъ стояли два-три остриженныхъ въ кружокъ "молодца", въ грязныхъ фартукахъ и засаленныхъ, длинныхъ сюртукахъ, а у конторки главный прикащикъ, тоже въ засаленномъ сюртукѣ, но безъ фартука, съ щетинистою, коротко остриженною бородкой, въ которой пробивалась сѣдина, съ смышленнымъ, утонченно-внимательнымъ лицомъ.
   -- Чтой-то вамъ будетъ угодно?-- спросилъ онъ Мансурова, учтиво изгибаясь. Тотъ спросилъ Антона Родіоныча. Прикащикъ благоговѣйнымъ мановеніемъ руки указалъ на огромнаго старика въ лоснящейся отъ долгаго употребленія чуйкѣ, сидѣвшаго въ уголку за цибиками и посасывавшаго дешевую сигару. Съ нимъ бесѣдовалъ другой старикъ, съ такою же вонючею сигарой во рту, низенькій, пузатенькій, съ живыми движеніями, одѣтый въ бѣлые канифасовые штаны и въ коротенькій сюртукъ изъ пестренькой матеріи. Они не спѣша прихлебывали чай. Андрей Петровичъ назвалъ себя и спросилъ объ Иванѣ Антонычѣ. Огромный старикъ слегка приподнялся и сунулъ Мансурову свою огромную волосатую руку. Лицо у него было строгое и жесткое, совершенно лимоннаго цвѣта, съ клочковатою, вѣеромъ распущенною бородой, свѣтложелтою отъ табачнаго дыма.
   -- Ну-ка, Дормидонычъ, кипяточку подбавь,-- сказалъ онъ главному прикащику,-- да стаканчикъ. Присаживайтесь. Ванятка за быками уѣхалъ.
   -- Когда воротится?
   -- А какъ дѣло укажетъ, такъ и воротится. Какже, какже, знаю ваше имѣньице. У тебя тамъ Илья Прытковъ орудуетъ? Что же, ничего, малый дѣловой. Вы откуда же теперича?
   -- Изъ-за границы.
   -- Ага, вотъ оно что. Слышалъ, слышалъ. Ванятка сказывалъ. Небось, порастрясъ деньжонки-то? А вотчина въ закладѣ. Вотъ оно, Василій Кузьмичъ, землицы у барина пятьсотъ десятинъ, а имъ не терпится, въ чужіе краи, русскія денежки по вѣтру пускать. Какой же теперича изъ эстого результатъ, ась?
   -- Хе, хе, хе! -- пустилъ тоненькимъ голоскомъ пузатенькій старичокъ,-- въ отношеніи финансовъ точно что не соблюдается равновѣсія баланса.
   -- Н-да... Ты не продашь ли Липы-то свои, ась?-- продолжалъ Алферовъ,-- я бы ужь такъ и быть купилъ. Шматокъ хотя же и не великъ, да отчего же не выручить, ась? А то, можетъ быть, подъ вторую закладную? И это возможно.
   "Эдакая грубая скотина!" -- подумалъ Мансуровъ и сказалъ, что ни продавать, ни закладывать не намѣренъ.
   -- Ну, какъ знаешь. Поимѣй только въ виду. Рано ли, поздно продашь, это ужь вамъ, дворянамъ, на роду написано. Такъ ужь тогда милости просимъ. Дѣло сдѣлаемъ по чести. Пожалуйте чайку. Можетъ, въ накладу употребляете? Клади, клади, не стѣсняйся, сахару хватитъ. Дормидонычъ, подай-ка алимончика. Такъ вотъ оно что. И что же вы теперича подѣлывали въ чужихъ краяхъ?
   -- Лечился.
   -- Текъ-съ. А въ какихъ странахъ, дозвольте полюбопытствовать?
   -- Да, вѣдь, вамъ врядъ ли это интересно. Благодарю, я не хочу чаю.
   -- Что же такъ? Ужь не обезсудь, опрокинь стаканчикъ... Не антиресно! Какъ это ты можешь разсуждать? Заграница -- дѣло пользительное. Я самъ хочу Ванятку спосылать насчетъ ветчины. Какая теперича штука: у насъ окорокъ какъ есть въ натурѣ, съ жостью, а у нихъ кость выволакиваютъ; сдѣлана едакая хомутина, вродѣ, примѣрно, лямки, малый вляжется въ хомутину, а петлей за кость, а тамъ еще долотцо едакое,-- такъ и выдернетъ кость изъ мяса. Опять засолъ: у нихъ засолъ шпрыцемъ... втыкаетъ себѣ шпрыцъ въ тушу, а изъ шпрыца разсолъ и расходится внутрё. И опять какой окорокъ: Лондонъ требуетъ круглаго, загибистаго, а Марсель -- четырехъугольнаго. Сало ихнее тоже не нашему чета: кларъ называется, отъ масла не отличишь. Это ты не говори, намъ все антересно.
   -- Конечно, предметъ коммерціи не для всѣхъ суть важно,-- примирительнымъ тономъ замѣтилъ Василій Кузьмичъ,-- въ Европѣ и опричи торговыхъ интересовъ много назидательнаго для просвѣщеннаго образованіемъ человѣка. Они изволили, вѣроятно, наблюдать, изучать, наслаждаться...
   -- Ну-къ чтожь?-- сказалъ Алферовъ,-- ежели для разгулки времени и, притомъ, дозволяютъ капиталы, отчего и не выбросить тыщенку-другую?
   -- Вотъ Маша моя на тотъ годъ на выставку желаетъ туръ сдѣлать,-- сказалъ Василій Кузьмичъ.-- Хочу отпустить ихъ съ Сашуткой, пущай поглазѣютъ. Разсчета большаго не составитъ.
   -- Съ кѣмъ еще Маша поѣдетъ, это бабушка на двое сказала,-- весело проговорилъ Антонъ Родіонычъ и внезапно улыбнулся. Къ изумленію Мансурова, недоброжелательное лицо старика странно измѣнилось отъ этой улыбки, пріобрѣло то же самое выраженіе, которое такъ плѣняло Андрея Петровича въ молодомъ Алферовѣ.
   -- Чѣмъ же вашу дочку привлекаетъ выставка?-- спросилъ Андрей Петровичъ, обращаясь къ Василію Кузьмичу и догадываясь, что это и есть Кудиновъ.
   -- А какже -- емназистка!-- такъ же весело сказалъ Алферовъ.-- Восемь классовъ кончила, золотую медаль заслужила.
   Кудиновъ скромно улыбнулся.
   -- Это не суть важно,-- сказалъ онъ,-- хотя, разумѣется... Маша моя наипаче въ отношеніи словесности себя зарекомендовала. Въ восьмомъ классѣ даже спеціально занималась словесностью. А тутъ, изволите ли видѣть, Парижъ, столѣтіе великой французской революціи, торжество прогресса... Какъ хотите, оно заманчиво для дѣвочки съ ея образованіемъ. А тыщенка-другая для насъ не суть важно, въ томъ разсужденіи, что и удовольствіе, и развитіе идейности. Позвольте узнать, вѣроятно, много лицезрѣли любопытнаго? Въ Парижѣ изволили проживать?
   -- Былъ и въ Парижѣ,-- отвѣтилъ Мансуровъ,-- больше, впрочемъ, по Испаніи колесилъ.
   -- Вонъ какъ-съ, въ Испаніи! Это я называю пу-те-шествіе!-- протянулъ Кудиновъ, съ особою почтительностью взглядывая на Андрея Петровича, потомъ всталъ и, крѣпко пожимая ему руки, добавилъ:-- очень, очень пріятно-съ! Здѣшній коммерсантъ Василій Кузьминъ Кудиновъ.
   На Антона Родіоныча Испанія не произвела большаго впечатлѣнія.
   -- Это, значитъ, откуда шпанская овца произошла, -- сказалъ онъ.-- Растолкуй ты мнѣ теперича, что за штука такая: есть шпанка негреть, есть -- енфантада, а то еще мериносъ. Какой изъ эстого результатъ? Ежели счесть за ублюдка -- не ублюдокъ. Ежели, изъ разныхъ мѣстъ выведены... ась? Признаться, я по овечьему дѣлу не вполнѣ. Намеднись купилъ у графа семь тыстъ головъ,-- энфантада, говоритъ... Ну-къ что-жь; на мяса -- разсчету не соблюдешь, велѣлъ Ваняткѣ нѣмца выписать.
   -- Насчетъ овечьяго дѣла я тоже не могу быть вамъ полезнымъ,-- отвѣтилъ Мансуровъ, начиная забавляться стариками,-- а вотъ по части архитектуры... долженъ вамъ сказать, нигдѣ не видалъ такихъ домовъ, какъ ваши. И магазинъ... За границей магазины разсчитаны, чтобы привлечь покупателя, а вы, во-первыхъ, едва не убиваете его камнемъ въ дверяхъ; во-вторыхъ, душите невозможнымъ воздухомъ; въ-третьихъ -- прячетесь отъ него за тюремныя рѣшетки.
   -- Хе, хе, хе!-- засмѣялся Кудиновъ и посмотрѣлъ влюбленными глазами на Андрея Петровича.
   -- А городъ!-- продолжалъ тотъ,-- вѣдь, это сплошной смрадъ? Улицы немощеныя, фонари другъ отъ друга въ полуверстѣ, о водѣ нечего и говорить, какая она. Я увѣренъ, даже библіотеки нѣтъ публичной. А острогъ возвели больше всѣхъ зданій въ городѣ.
   Алферовъ выслушалъ спокойно и даже съ удовольствіемъ, какъ показалось Андрею Петровичу, только желтоватые глаза его заблестѣли.
   -- То-то вотъ духу-то ты заморскаго набрался,-- сказалъ онъ тономъ неизмѣримаго превосходства.-- Ихній покупатель воздушный, легкій, оттого и лавки на щегольство бьютъ. И у насъ приманки разставляютъ... Сообразно какой покупатель. Не въ обиду будь тебѣ сказано: вашъ брать, дворянинъ... Ему и дверь съ пружиной, и зеркальное стекло вставь, и товаръ разложи,-- разлакоми его! Онъ придетъ въ лавку -- самъ не знаетъ зачѣмъ, нужно его разжечь, взманить... Чтобъ товаръ-то ластился къ нему: купи, молъ, гляди, молъ, какой я, примѣрно, скусный да нарядный... ась? Не то, что въ цибикѣ тамъ, или въ ящикѣ, или еще какая хозяйственная упаковка, но на виду, въ ветринѣ. Какой же теперича результатъ? Былъ у насъ купецъ Глазковъ: тыщъ двадцать просадилъ на ветринѣ-то на этой! Придетъ помѣщикъ, того-сего, да отпусти ему на книжку, да пиши въ поминанье... ась? Истинную правду говорю, въ раззоръ разорили малаго. А я за помѣщикомъ не гонюсь. Мой покупатель сурьезный, твердый, обстоятельный. Ты говоришь -- воздухъ... Да, вѣдь, воздухъ-то, баринъ, денегъ стоитъ! И пружина, и стекло... Я вонъ Ваняткѣ въ кабинетъ вставилъ: семьдесятъ цѣлковыхъ какъ одна копѣечка. А на чего накладывать?-- на тотъ же товаръ... ась? Оптомъ, Андрей Петровичъ, торгуемъ, дешево, на большую цифру. Вотъ твой рендатель... Сидѣлъ въ Тишанкѣ, тыщенки на три, на четыре у меня забиралъ. Да такихъ по уѣзду-то человѣкъ пятьдесятъ. Вотъ какой у насъ покупатель. И городъ... Что-жь? Русскому человѣку чѣмъ ни духовитѣй, тѣмъ способнѣй. Ты бывалъ когда, на мужицкихъ дворахъ? Держись примѣты: шибаетъ въ носъ,-- ну, значить, обстоятельный мужичокъ; а ежели воздухъ легкій -- безъ ошибки хозяинъ въ ущербъ пошелъ. Фонари!... А для какой такой надобности по ночамъ шляться? Ночью -- сонъ, днемъ -- бдѣніе, это и самимъ Господомъ Богомъ положено. Бебліотику Ванятка охлопатываеть,-- былъ у насъ краснорядецъ Толкуевъ, весь капиталъ на книжки просадилъ, померъ -- городу пожертвовалъ. Да на кой лядъ? Кому читать? Богатый человѣкъ самъ купитъ. Вонъ у Ванятки моего цѣлая прорва: за тыщу цѣлковыхъ не укупишь. А голяку книжка вредитъ, на мысли наводитъ... ась? Отъ мыслей и богатому иной разъ тошно, но голяку тѣмъ паче... Ему хлѣбъ днесь насущный надо доставать, а какъ его, батюшку, достать? Тамъ поклонись, тамъ извернись, а тамъ, что дѣлать, и сшельмуй; но книжка поперекъ такой добычи. Вотъ тебѣ чтецъ, Василій Кузьмичъ: онъ дойдетъ по писанію, что врать грѣшно -- и не будетъ; откопаетъ по книгамъ: моціёнъ, молъ, пользителенъ, и моціёнитъ себѣ сколько душѣ угодно... А голяку этого никакъ невозможно. Книжка ему скажетъ -- моціёнъ, а хозяинъ -- сиди за прилавкомъ; писаніе говоритъ: не ври, а хозяинъ -- въ шею, ежели не соврешь передъ покупателемъ. Есть, положимъ, достигаютъ которые... Я вонъ Ѳедора Прыткова въ дѣло произвелъ, ну, такихъ на многіе милліоны одинъ, два, да и обчелся. Слышали про Ѳедора Прыткова?
   -- Да, слышалъ.
   -- Ну, вотъ. Парень полторы тыщи цѣлковыхъ мнѣ сталъ, но я не жалѣю. Дай мнѣ еще такого, еще полторы тыщи выброшу. А ты толкуешь -- бебліотика! Вотъ дома ты мои захаялъ...-- Антонъ Родіонычъ опять улыбнулся своею внезапною улыбкой и, обратясь къ прикащику, сказалъ: -- Сбѣгай-ка, Дормидонычъ, наверхъ, вели чтобъ лампы засвѣтили... Всѣ до одной, молъ.
   -- И люстру прикажете?-- спросилъ Дормидонычъ.
   -- Люстру? Ну, да ладно, пущай и люстру засвѣтятъ. Да, тово... захвати-ка икорки, балычка... Какое винцо-то почитаешь, Андрей Петровичъ?
   -- Благодарю васъ. Ужь лучше никакого.
   -- Проживая въ Испаніи, вѣроятно, изволили употреблять хереса и мадеры самые подлинные?-- нѣжно спросилъ Кудиновъ.
   -- Ну, хересъ у насъ погребной,-- сказалъ Алферовъ,-- собственнаго издѣлія. Лафитъ, ежели... мало будетъ отлички отъ настоящаго.
   -- Если можно, я выпью рюмку простой водки,-- поспѣшилъ проговорить Андрей Петровичъ.
   -- А въ карточки не изволите играть?-- освѣдомился Василій Кузьмичъ, и съ сожалѣніемъ чмокнулъ, когда Мансуровъ отвѣтилъ отрицательно, а Антонъ Родіонычъ опять улыбнулся и сказалъ:
   -- Ладно, не плачь, велю двухъ квартальныхъ позвать; а то за помощникомъ исправника спосылаемъ, вотъ тебѣ и винтъ. Милости просимъ, Андрей Петровичъ, пожалуйте въ нашу избушку. Ребята, часика два посидите, да и запирать, нечего зря лампы жечь, какой изъ эстого результатъ? Вотъ сюда, баринъ, иди, закоулкомъ-то... Ничего, ничего, это все чай понаваленъ, тѣсненько да запасисто.
   Верхъ сіялъ огнями. Комнаты оказались богатыми, хотя и въ своеобразномъ вкусѣ. Стѣны сплошь были раздѣланы "подъ мраморъ": зала -- сѣрая, гостиная -- голубая, еще гостиная -- зеленая, Иванъ Антонычевъ кабинетъ -- желтый, обширная спальня -- розовая, столовая -- темно-красная. Полы были поддѣльнаго паркета. Лампы вызолоченныя, мебель шелковая съ позолотой, заркала въ золоченыхъ рамахъ. Ото всего исходилъ такой блескъ, что больно было смотрѣть. Антонъ Родіонычъ твердо ступалъ по паркету своими "бутылками" и, съ сознаніемъ все того же неизмѣримаго превосходства, объявлялъ Мансурову, какая вещь чего стоитъ и гдѣ куплена. Наверху онъ раздѣлъ свою чуйку и еще какую-то засаленную одежу и ходилъ въ одномъ жилетѣ, въ ситцевой рубашкѣ на выпускъ. Кудиновъ сѣменилъ сзади и все съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ безпокойства поглядывалъ на Мансурова. Дормидонычъ шелъ на цыпочкахъ, почтительно заложивши руки за спину. Изъ передней и изъ разныхъ дверей корридора съ любопытствомъ вытягивали шеи домочадцы мужеска и женска пола. Комнаты производили впечатлѣніе нежилое, напоминали только что отдѣланную щедрымъ благотворителемъ церковь; даже запахъ былъ какой-то церковный: смѣсь ладона съ воскомъ, даже голоса гудѣли точно въ церкви. Лишь кабинетъ производилъ уютное впечатлѣніе: видно было, что на сафьянномъ диванѣ спали, на креслахъ сидѣли, книги, разставленныя въ богатомъ рѣзномъ шкафу, читали. На столѣ и сейчасъ лежала развернутая Исторія матеріализма Ланге.
   Когда обошли всю квартиру и снова воротились въ залу, освѣщенную люстрой, Антонъ Родіонычъ уперся въ бока, презрительномъ высоты своего роста посмотрѣлъ на Мансурова и, сказавши:
   -- Вотъ теперича и толкуй, что неказиста артитектура... ась?-- захохоталъ онъ. Изъ передней, тономъ ниже, тотчасъ же подхватили домочадцы. По комнатамъ раздался какой-то дьявольскій гулъ.
   -- Пусто очень,-- замѣтилъ Андрей Петровичъ, улыбаясь.
   -- Погоди, не все сразу: Ванятку женимъ, станетъ полно,-- сказалъ Алферовъ, весело подмигнувъ Василію Кузьмичу.
   -- Безъ сомнѣнія, что будущая Ваничкина супруга оживитъ это великолѣпіе,-- политично вымолвилъ Кудиновъ.-- Въ гостиныхъ комнатахъ, примѣрно, разстелются персидскіе ковры, въ спальнѣ не составитъ разсчета аглицкій растянуть, сшивной, въ залѣ -- концертъ-рояль фабрики знаменитаго Шредера. За симъ гардины и портьеры, подушечки, вышивки, скатерётки, гарнитуры... Хе, хе, хе. Женская просвѣщенная рука все уютитъ въ отмѣнномъ вкусѣ-съ.
   -- А вотъ это вы ужь напрасно,-- сказалъ Мансуровъ, указывая на раскрашенныя преміи иллюстрированнаго журнала.
   Алферовъ пристально уставился на картины.
   -- О? Аль не подходитъ?-- сказалъ онъ задумчиво, ковыряя пальцемъ въ носу.-- Ишь ты штуковина какая! Ванятка тоже настаиваетъ снять. А на кой лядъ? Гляди, сколь оно цвѣтисто... По-твоему, что же повѣсить?
   -- Да ужь если вѣшать, то настоящія картины.
   -- Вродѣ какъ въ Третьяковской галлереѣ,-- подхватилъ Кудиновъ.
   -- Какимъ же бытомъ, напримѣръ?-- сказалъ Антонъ Родіонычъ.-- Стало быть, къ рамкамъ подбирать?-- потомъ махнулъ рукою,-- Какъ знаютъ! По-мнѣ, что бы ни висѣло -- наплевать. Дормидонычъ, покури-кось малость, а то мы воздуху съ собой нанесли. Да загаси освѣщеніе. Ну, пожалуйте хлѣба-соли откушать. Теперича въ настоящее жилье пойдемъ.
   Дормидонычъ зажегъ на блюдечкѣ какое-то снадобье,-- именно отъ него и стоялъ запахъ ладона,-- и, съ особымъ благолѣпіемъ на лицѣ, пошелъ вдоль анфилады. Сзади домочадцы гасили огни.
   Настоящее жилье оказалось въ другомъ вкусѣ. Комнаты низенькія, душныя, закопченныя, съ топорною мебелью, съ геранью на крошечныхъ окнахъ. На столѣ кипѣлъ двухведерный самоваръ и разставлена была закуска. Тучная, съ добродушнѣйшимъ выраженіемъ, старуха, въ шелковой "головкѣ", въ темномъ платкѣ, заколотомъ на груди булавкой съ цвѣтнымъ стеклышкомъ, мыла посуду, перекинувъ полотенце черезъ плечо. Это была мать Ивана Антоныча.
   Мансуровъ сидѣлъ скрѣпя сердце. Распахнутыя окна не успѣвали освѣжать воздухъ. Старики снова зачадили своими вонючими сигарами. Отъ самовара валилъ паръ. Дешевенькая лампочка нестерпимо пахла керосиномъ. Разговоры все вращались вокругъ торговли. Напрасно европействующій Василій Кузьмичъ сворачивалъ на чрезвычайно заинтересовавшую его Испанію и, отъ времени до времени, парилъ въ сферахъ политики, Алферовъ опять твердилъ свое. Въ другое время Андрей Петровичъ съ интересомъ бы слушалъ его: старикъ, во всякомъ случаѣ, былъ занимателенъ, но ужь очень было жарко, душно и смрадно. Немного спустя появились родственники: двѣ старушки въ "смирныхъ" платьицахъ, дѣвица въ зеленомъ, похожая на откормленнаго купидона, бѣлобрысая женщина въ шелку по случаю "Спаса", съ тяжелыми золотыми браслетами, съ золотою брошкой, съ золотою цѣпью черезъ шею, съ длинными золотыми серьгами и съ такимъ изобиліемъ колецъ, что пальцы едва сгибались; пришли и мужчины, однообразно остриженные въ кружокъ, въ одинаково засаленныхъ сюртукахъ и въ ситцевыхъ рубахахъ на выпускъ. Всѣ въ глубокомъ молчаніи тянули чай, усиленно вздыхали, учтиво спрашивая "утирочку", осушали ею потъ и изображали на своихъ лицахъ именно то самое выраженіе, которое въ данный моментъ покоилось на лицѣ Антона Родіоныча. На Мансурова взглядывали украдкой, съ жаднымъ и недоброжелательнымъ любопытствомъ. Иногда Алферовъ спрашивалъ кого-нибудь изъ мужчинъ о дѣлахъ; изъ ихъ отвѣтивъ Мансурову сдѣлалось ясно, что здѣсь присутствуетъ лишь малая часть родственниковъ и что они приставлены къ городскимъ операціямъ -- къ маслобойнѣ, мыльнѣ, салотопнѣ, бойнѣ, къ мельницѣ, къ костяному заводу, къ ссыпкѣ масляничныхъ сѣмянъ и къ выкормкѣ свиней. Отсутствующіе разсыпаны были по хуторамъ и ярмаркамъ, одинъ жилъ въ Ригѣ, другой -- въ Ростовѣ, третій -- гдѣ то на Кубани, четвертый -- на-дняхъ отправленъ въ Кенигсбергъ.
   -- У васъ, должно быть, огромная контора,-- сказалъ Мансуровъ.
   -- А на кой лядъ?-- отвѣтилъ Антонъ Родіонычъ своею любимою поговоркой.-- У меня, баринъ, вотъ гдѣ контора!-- и онъ постучалъ по своему высокому и крутому лбу.-- Что касающее отчетности -- ребята ведутъ запись, а Ванятка въ книгу сводитъ. Онъ, вѣдь, по письменному дѣлу тямокъ. Вотъ дозволилъ ему въ земствѣ служить, господа безперечь въ ревизорную коммиссію выбираютъ.
   -- Но какъ же безъ правильнаго счетоводства вы можете знать, великъ ли вашъ капиталъ и выгодны или нѣтъ тѣ или другія операціи?
   -- Великъ ли капиталъ! Экось хватилъ. Деньги-то на водопой, что-ль, гоняютъ сосчитать-то ихъ? А ты вотъ какъ: приди теперича въ здѣшній банкъ, али въ государственный,-- куда хочешь,-- да спроси: есть, молъ, Алферовскіе векселя на учетѣ?-- Нѣту Алферовскихъ векселей. Вотъ и понимай какъ знаешь. Что касающе убытокъ, аль барышъ -- толкачъ муку покажетъ; своего не упустимъ, не сумлѣвайся.
   Мансуровъ сталъ прощаться. Василій Кузьмичъ горячо жалъ ему руки и все просилъ къ себѣ; онъ искренно былъ огорченъ, когда Андрей Петровичъ сказалъ, что утромъ уѣзжаетъ. Алферовъ опять сказалъ, что если "надумается" продать или заложить, то чтобы "поимѣлъ въ виду".
   -- Дороже моего никто не купитъ, и дешевле моего проценту никто не положитъ.
   -- А ежели я пожелаю ихъ выручить?-- шутливо замѣтилъ Кудиновъ.
   -- Ну, ну, у тебя и такъ здоровая Палестина. Развѣ Машѣ въ приданое? Ха, ха, ха...
   -- Маша имѣетъ свою вѣчность,-- слегка поморщившись, сказалъ Василій Кузьмичъ,-- но сверхъ единственной дочери у меня четыре сына и, окромя Сашутки, всѣ проходятъ гимназически курсъ ученія. Полагаю, что моя священная родительская обязанность приготовить имъ мѣста отдохновенія отъ научныхъ трудовъ.
   -- Какъ бы мнѣ проникнуть въ клубъ, Антонъ Родіонычъ?-- спросилъ Мансуровъ.-- Я бы хотѣлъ посмотрѣть здѣшнюю публику, а, между тѣмъ, не знаю членовъ, да и вообще никого не знаю изъ вашего уѣзда.
   -- А на кой тебѣ лядъ члены?-- отвѣтилъ Алферовъ.-- Погоди, я скажу Дормидонычу, онъ тебя свезетъ. Пожалуйте, я васъ проведу въ лавку.-- Онъ взялъ въ передней жестяную лампочку и пошелъ впередъ. И для чего-то опять повелъ Мансурова вдоль великолѣпной анфилады. Андрей Петровичъ слѣдовалъ за нимъ, испытывая странное ощущеніе. Было что-то нелѣпое въ этомъ здоровенномъ, сѣдовласомъ мужикѣ, тѣнь отъ котораго двигалась по паркету и по мрамору стѣнъ, заставляла меркнуть тусклый блескъ бронзы и полированнаго дерева, превращалась въ смутное отраженіе, когда проходили мимо зеркалъ въ золотыхъ рамахъ. Мансурову все казалось, что это не хозяинъ въ своихъ палатахъ, а дикій завоеватель въ цивилизованной обстановкѣ совершенно ему чуждаго и только что разграбленнаго при крикахъ "сарынь на кичку!" племени. Невольно обидное чувство шевелилось въ душѣ Мансурова; какъ онъ ни презиралъ это племя въ глубинѣ души, какъ ни былъ увѣренъ въ его закономѣрной кончинѣ, все же нашествіе новой силы сказывалось болью и грустью. Прежними закоулками вошли въ магазинъ.
   -- Дормидонычъ, свези-ка вотъ барина въ клубъ,-- сказалъ Алферовъ,-- прикажи тамъ записать, да чтобъ за входъ не брали: Антонъ Родіонычъ, молъ, велѣлъ. А лавку пущай Аѳоня замкнетъ, пора. Прощенья просимъ. Скажи своему рендателю, чтобъ съ рапсомъ подержался: цѣна крѣпнетъ. А коли деньги нужны, Антонъ Родіонычъ, молъ, дастъ. Я его службу помню.
   Дормидонычъ живо пересчиталъ выручку, замкнулъ конторку и пригласилъ Мансурова идти.
   -- Я, признаться, давишь хотѣлъ съ вами словечкомъ перекинуться,-- сказалъ онъ, таинственно понижая голосъ,-- вы извольте на завтрашній день остаться: съ почтовымъ безпремѣнно Иванъ Антонычъ пріѣдутъ-съ.
   -- А какъ же старикъ?
   -- Хе, хе, хе, они ничего не знаютъ. У насъ ужь такъ заведено-съ. Я Ивану Антонычу секретную телеграмму маханулъ: по случаю открытія обчеотвенной библіотеки. Будьте спокойны, это вы съ Іономъ-съ? Давай, Іонушка. Вы ужь дозвольте на квартиру заѣхать, я живымъ манеромъ оборочу. Можетъ, не побрезгуете, зайдете? Ступай, Іонушка, ко мнѣ.
   -- Слушаю-съ, Евтѣй Дормидонычъ,-- подобострастно отвѣтилъ Іонка.
   У Дормидоныча оказался собственный домикъ и, къ удивленію Мансурова, въ этомъ прикащицкомъ домикѣ нашлись признаки не однѣхъ только торговыхъ интересовъ. На бревенчатыхъ стѣнахъ висѣли политипажи въ райкахъ, портреты Бѣлинскаго, Добролюбова, Тургенева. На этажеркѣ было десятка три книгъ: разрозненное Русское Слово шестидесятыхъ годовъ, Тургеневъ, Толстой, Гл. Успенскій, томъ Писарева, стихи Некрасова, Кольцова и Никитина. На коммодѣ лежалъ закрытый скрипичный футляръ. Въ чистенькомъ зальцѣ никого не было, но за дверями слышенъ былъ шорохъ и стучали дѣтскія ножки. Наконецъ, показалась еще не старая женщина, съ умнымъ, преждевременно поблекшимъ лицомъ, и за нею гурьба дѣвочекъ и мальчиковъ.
   -- Супруга моя Татьяна Семеновна,-- съ нѣжною улыбкой отрекомендовалъ Дормидонычъ,-- а это Божье благословеніе, наслѣдники-съ, хе-хе-хе. Семеро ихъ у насъ, Андрей Петровичъ. Вотъ Иванъ Антонычевъ крестничекъ, въ сельско-хозяйственное готовимъ, въ Саратовъ-съ, а эта мамзель прогимназистка, въ третьемъ классѣ-съ. Танечка, а гдѣ Сёма?
   -- Да онъ здѣсь... Сёма!-- пѣвучимъ голосомъ позвала хозяйка.
   -- Музыкантъ-съ,-- объяснилъ Дормидонычъ,-- имѣетъ пристрастіе къ скрипкѣ. Что дѣлать, беремъ уроки-съ, спасибо учитель попался хорошій: регентъ изъ собора. Маленечко и не по средствамъ, да боюсь согрѣшить: не зарыть бы таланта въ землю. Изволите припомнить, у поэта Никитина есть? Эдакъ-то закоснѣлый купчина... А вотъ и Сёма.
   Вошелъ блѣдный, болѣзненный юноша и застѣнчиво поклохился.
   -- Ну, Танечка, и ты, Сёма, займите гостя,-- господинъ Мансуровъ, съ Иванъ Антонычемъ пріятели,-- а я пойду пока переодѣнусь,-- сказалъ Дормидонычъ, исчезая въ дверяхъ. Татьяна Семеновна предложила чаю, отъ котораго Мансуровъ поспѣшилъ отказаться, потомъ спросила, какъ ему понравился городъ, и сказала, что дѣйствительно очень грязно и что дума и городской голова очень плохи.
   -- Да и возможности нѣтъ: городовое положеніе-то съ изъянами,-- проговорила она,-- первый разрядъ всѣми помыкаетъ. А образованнымъ людямъ и ходу нѣтъ, да и гдѣ они, образованные-то люди? Притомъ не, третій разрядъ слишкомъ въ зависимости,-- какъ, скавите, Евтѣю Дормидонычу, напримѣръ, супротивъ хозяина голосъ подать?
   -- Вамъ бы Ивана Антоныча въ головы,-- сказалъ Мансуровъ, съ удивленіемъ прислушивась къ умнымъ и спокойнымъ рѣчамъ этой мѣщанки.
   -- Куда! Пока Антонъ Родивонычъ живы, ни за что не сбудется. Не повѣрите, въ земство разрѣшилъ, а въ думѣ не позволяютъ выражать участіе и шабашъ. Самондравный старикъ. А при Иванѣ Антонычѣ, будь они голова, вся бѣднота вздохнула бы. Скавите на милость, вотъ молодое поколѣніе теперь: куда его дѣвать? Для дѣвочекъ, положимъ, прогимназія, а мальчики? Много слышишь, что обвиняютъ мѣщанъ... одинъ только поэтъ Никитинъ словечко замолвилъ въ своемъ Кулакѣ, -- такъ пущай научать хоть дѣтей-то ихнихъ, чтобъ промышляли не торговлей, а трудомъ. Ремесленную школу какъ бы надо, а у насъ закоснѣлый первый разрядъ и думать объ эфтомъ позабылъ.
   -- Вы предполагаете быть музыкантомъ?-- спросилъ Андрей Петровичъ юношу. Тотъ вспыхнулъ.
   -- Нѣтъ-съ, это я такъ-съ. Приватно. Я въ народные учителя готовлюсь.
   -- Слабогрудый онъ у насъ,-- съ грустнымъ выраженіемъ сказала мать.
   Дормидонычъ появился преображенный: въ свѣжемъ пиджачкѣ, въ клѣтчатыхъ штанахъ на выпускъ и съ касторовою шляпой въ рукахъ. Онъ тотчасъ же замѣтилъ недоумѣніе на лицѣ Мансурова и засмѣялся.
   -- У насъ ужь такъ заведено-съ,-- сказалъ онъ.-- Антонъ Родивонычъ, Бозе избави какъ ненавидятъ чистоту, или, примѣрно, одѣться въ короткое. Только одному Ивану Антонычу и дозволительно-съ. Ну, всѣ и ходимъ, съ дозволенія сказать, чушками. Извѣстно, на глазахъ... Старомодный старичокъ, хе-хе-хе. Что же, Сёма, покажи искусство, ась? Не хочется?... Ну, ну, не надо. Не смотрите Андрей Петровичъ на книжки: скудновато-съ. Ждемъ не дождемся общественной библіотеки. Повѣрите, прикащика, примѣрно, взять: стоишь, стоишь за прилавкомъ, осатанѣешь со скуки. У насъ хоть Иванъ Антонычъ снабжаютъ, но у другихъ... окончательно затмѣніе-съ. Откроется общедоступная библіотека, дѣло то иное пойдетъ; мозги, немудрено, и провѣтриваться станутъ. Ѣхать? Ну, какъ прикажете.
   -- Я, пожалуй, сыграю,-- внезапно проговорилъ Сёма, и, съ нервическимъ движеніемъ мускуловъ на лицѣ, досталъ скрипку. Но, проведши одинъ разъ смычкомъ, опять застыдился. Андрею Петровичу сдѣлалось жалко его.
   -- Послѣ какъ нибудь,-- сказалъ онъ, любезно улыбаясь, и поторопилъ Дормидоныча.
   Но не успѣли они отъѣхать и десяти шаговъ, какъ изъ раскрытыхъ оконъ полились торжественные звуки... Мансуровъ такъ и содрогнулся: Сёма игралъ памятный ему маршъ изъ Пророка.
   -- Остановись, Іонушка,-- прошепталъ Дормидонычъ и, обращаясь къ Мансурову, спросилъ, сдерживая волненіе:-- каково-съ?
   Въ душѣ Андрея Петровича отъ этой неувѣренной ученической игры какими-то волнами возростало чувство бодрой и отважной радости. То, что онъ думалъ, подъѣзжая къ городку, и что въ значительной мѣрѣ поблекло отъ послѣдовавшихъ затѣмъ впечатлѣній -- отъ Іонки, Агаѳьи Борисовны, терентьевскихъ номеровъ и, главное, отъ зрѣлища Алферовскаго одолѣнія,-- все это снова возникло въ немъ. "Повоюемъ, чортъ возьми, повоюемъ!" -- восклицалъ онъ про себя и, крѣпко пожимая руку прикащика, произнесъ растроганнымъ голосомъ:
   -- Прекрасно, Евтѣй Дормидонычъ!
   

VI.
Нечаянно.

   На утро Мансуровъ проснулся поздно и, удивленный голосами за перегородкой и топотомъ ногъ въ корридорѣ, спросилъ, что это значить. Оказалось, вставали, одѣвались и пили свой утренній чай "господа", пріѣхавшіе на съѣздъ. Вчера въ клубѣ онъ видѣлъ нѣкоторыхъ -- Дормидонычъ называлъ ему фамиліи,-- но, ушедши изъ клуба позднѣе ихъ, онъ, все-таки, нашелъ въ номерахъ глубокую тишину. Гдѣ же они проводили ночь? Изъ громогласнаго разговора за перегородкой объяснялось, что пробыли до разсвѣта у Агаѳьи Борисовны. Разговоръ шелъ по-французски, съ примѣсью бытовыхъ россійскихъ выраженій и спеціальныхъ словъ. Хохотъ былъ почти непрерывный и такого благороднаго звука, по которому безошибочно можно было заключить, что онъ исходитъ изъ настоящихъ барскихъ гортаней. Подвергали самому подробному разсмотрѣнію событія протекшей ночи. Нѣкоторые голоса Мансуровъ узнавалъ. Такъ, предводитель съ упорствомъ подчеркивалъ разсказы: все однимъ и тѣмъ же восклицаніемъ: "C'est incroyable! c'est incroyable!" -- въ клубѣ онъ нѣсколько разъ повторилъ эти слова? смотря съ засунутыми въ карманы руками на танцующее купечество. Другой голосъ, особенно смѣшившій господъ, былъ лѣнивый и небрежный, даже какъ будто заспанный, и несомнѣнно принадлежалъ городскому судьѣ Ильѣ Семенычу,-- въ своихъ комически-безсвязныхъ рѣчахъ онъ касался такихъ подробностей и съ столь изумительною откровенностью, что Мансуровъ невольно краснѣлъ. Отъ событій ночи перешли къ воспоминаніямъ изъ кавалерійскаго быта и потомъ къ коннозаводству. Вскорѣ до того все перепуталось, что Андрей Петровичъ пересталъ понимать, о чемъ идетъ рѣчь: о какой-то кобылѣ "Отрадной" съ замѣчательно развитымъ крестцомъ, или объ Агаѳьѣ, о формахъ арденской матки, принадлежавшей предводителю, или о знакомой Ильѣ Семенычу рижской нѣмкѣ съ феноменальною поясницей. Грудь, бедро, задъ, шея, спина, крестецъ, стати,-- все это примѣнялось безразлично и къ женщинамъ, и къ лошадямъ,-- конечно, къ женщинамъ лишь извѣстнаго поведенія. Когда заговорили о вчерашнемъ вечерѣ въ клубѣ, сужденія тотчасъ же приняли иной характеръ: сдѣлались презрительно-снисходительными и юмористическими, но достаточно пристойными. Стариковскій, съ командирскою хрипотой голосъ началъ передавать по-русски свои впечатлѣнія. "Непремѣнный членъ Обозинскій!" -- отмѣтилъ Мансуровъ; въ клубѣ онъ обратилъ особенное вниманіе на этого красиваго старика съ насмѣшливымъ лицомъ и великолѣпными сѣдыми усами, отпущенными книзу.
   -- Да, милостивые государи,-- говорилъ Обозинскій,-- аршинники становятся респектабельны. Кудиновъ!... Василій Кузьминъ Кудиновъ дальше порога не допускался. Помню, я пріѣхалъ въ отпускъ изъ лейбъ-гвардіи гусарскаго. Ну, корнетъ, должишки, Армансъ, то, другое, третье... вижу, является этакое длиннополое существо: дозвольте, ваше высокородіе, цѣлину взодрать, а? Кажется, съ моей степи и пошелъ въ гору. А дочка?-- созданіе въ своемъ родѣ, а? Откуда у нихъ эта грація, томность, "суперфлю", какъ говоритъ мой письмоводитель, это умѣнье одѣваться почти безукоризненно? Издали не узнаешь, что купчиха.
   Заспанный голосъ заявилъ, что только издали, но вблизи -- всѣ эти первогильдейскія созданія страшно потѣютъ.
   -- Вблизи не знаю,-- сказалъ Обозинскій, когда хохотъ отъ словъ городскаго судьи затихъ,-- но на почтительномъ разстояніи, право, компаньонка моей дочери m-lle Изабелла не такъ респектабельна. Однако, милостивые государи, m-lle Изабелла -- испанка, а это -- Василія Кузьмина дочь, а? Затѣмъ продолжаю: дама съ этакими бижу, кто она?
   -- Ихній супругъ промышляютъ, -- отвѣтилъ Илья Семенычъ,-- костью, шкурой и тому подобнымъ... Какъ благородный человѣкъ!
   Опять раздался хохотъ.
   -- Не угодно ли? Однако, ты, Маринъ, должно быть, увлекаешься Zola,-- сказалъ Обозинскій.
   -- Что такое?
   -- Продолжаю. Бижу слишкомъ много, и костюмъ нѣсколько эксцентриченъ, но какъ откалываетъ мазурку, а?
   -- За то кавалеры... cest incroyable!-- воскликнулъ предводитель.
   -- Кавалеры оставляютъ желать многаго,-- подтвердилъ Обозинскій,-- въ каждомъ антрактѣ хлопаютъ коньякъ, именуютъ другъ друга Сашка, Васька, Тишка, чортъ, свинья, и все это въ тонѣ нѣжнѣйшей дружбы, а? Любопытно, о чемъ они говорятъ съ своими дамами.
   -- Могу тебѣ сказать,-- отвѣтилъ Маринъ,-- Сашутка Кудиновъ... левъ!... "Вы видали нашего иноходца?... Живъ не буду, ежели не прокачу васъ объ масляной... Маленечко прохоложу, соблаговолите вальсикъ... Какъ понимаете мою дирижировку?..." Тишка: "Я не уважаю шампанскаго -- одна пустота-съ. Желаете вояжировать въ орду, къ башкирцамъ-съ? Тятенька за баранами меня посылаетъ..." Васька: "Ахъ, Марья Васильевна, жисть не мила отъ тятенькинаго невѣжества... войдите въ наше сердечное положеніе... Теперича сорочки а ланфанъ, но я никакъ не могу израсходовать..." Какъ благородный человѣкъ! О чемъ могутъ говорить эти скоты?
   -- За то по коммерціи бойкій народъ.
   -- Дурачье!... Что такое?... Предлагаю открыть аптеку... голодному нѣмцу пятьсотъ цѣлковыхъ въ зубы... Жидъ, и того дешевле... Надѣюсь, вѣрное предпріятіе?... Ѣду къ этимъ осламъ. Алферовъ, Кудиновъ, Гнусиковъ, Лукичевъ... Смѣются идіоты. Мятное масло!... Твержу... цифры... статистика... тридцать процентовъ на рубль... ни съ мѣста!... Производство волокна изъ крапивы... Что такое?... Мѣшки... брезенты... какъ благородный человѣкъ!... Ноль вниманія. Ослы!... Единственно порядочный человѣкъ молодой Алферовъ... Что такое? Но баба и тряпка.
   -- Это все такъ, господа,-- произнесъ сиплый, раздражительный голосъ,-- но, во-первыхъ, вы забыли, что рядомъ съ этими Тишками и Сашутками вчера же мы могли насчитать съ десятокъ подростковъ въ гимназическихъ мундирахъ, а во-вторыхъ... вовторыхъ, уже двѣнадцать часовъ и чѣмъ же мы рѣшимъ вопросъ о растратѣ секретаремъ шестисотъ рублей?... Прокуроръ уже намекалъ мнѣ. Должно быть, пронюхалъ.
   -- Каналья!-- проворчалъ Маринъ.
   -- Да, но какъ рѣшить? Я, какъ предсѣдатель съѣзда, если угодно, могу покрыть растрату. Но что дѣлать съ виновникомъ? Семейно ли поступить, или дать ходъ?
   -- Что такое?... Чортъ!... Вы не милліонеръ... Вотъ... Вчерашній выигрышъ... Пятьдесятъ семь рублей... Какъ благородный человѣкъ, три рубля въ карманѣ осталось... Девять дочерей, господа. Шельмовское положеніе...
   -- Разумѣется, Богъ съ нимъ!... Разумѣется, келейно!-- послышались голоса,-- представьте, какъ это можетъ отразиться на семьѣ... Старшая, кажется, институтка?... Дѣйствительно, господа, надо войти въ это ужасное положеніе... подписку, подписку, господа!
   -- Господа!-- произнесъ молодой еще голосъ торопливо и застѣнчиво,-- я сегодня запродалъ Алферову льняное сѣмя... Часть мнѣ нужно отослать тотчасъ же въ поземельный,-- вы знаете, Куриловка назначена къ продажѣ,-- но сто... впрочемъ, двѣсти рублей я даю.
   -- C'est incroyable, -- воскликнулъ предводитель, -- я тоже двѣсти!
   -- Позвольте-съ -- сказалъ раздражительный голосъ,-- вы двѣсти, онъ двѣсти, Маринъ пятьдесятъ семь, Обозинскій, я, Константинъ Яковлевичъ, Николай Платонычъ, Василій Борисычъ... Позвольтесъ, это выходитъ восемьсотъ тридцать... Поддавать же премію за растрату?
   -- Какъ благородный человѣкъ: Агаѳьѣ Борисовнѣ! Премію... Маринъ закончилъ такимъ словечкомъ, что всѣ опять разсмѣялись.
   -- Милостивые государи, я вношу другое предложеніе,-- сказалъ Обозинскій,-- село Излегощи выгорѣло, какъ вамъ извѣстно, а?... Бѣдность, отсутствіе крова, то, другое, третье... Я далъ, что могъ, но это капля въ морѣ, а?
   Сейчасъ же рѣшили отослать остатокъ въ Излегощи. Маринъ даже такъ расчувствовался, что вынулъ послѣдніе свои три рубля, хотя не преминулъ обругать мужиковъ скверными словами.
   "О, лѣта, лѣта!" -- мысленно воскликнулъ Мансуровъ, но на лицѣ его невольно появилась улыбка удовольствія. Онъ былъ почти примиренъ съ "господами".
   Иванъ Антонычъ и Ѳедоръ Прытковъ, дѣйствительно, пріѣхали съ почтовымъ и скоро явились въ терентьевскіе номера. Алферовъ растрогалъ Андрея Петровича своею искреннею радостью: при встрѣчѣ на его добрыхъ глазахъ даже заблестѣли слезы.
   -- Ты прости, что я не отвѣчалъ тебѣ,-- говорилъ онъ, озаряясь своею улыбкой.-- Ну-къ что-жь, свинья, братъ!... А иное дѣло, какія къ шуту нѣжности при нашей бѣдности. То-есть не до эстетики. Тамъ Мурильо, Гвадалквивиръ, испанка оперлася на балконъ... а у насъ -- мяса, туши, сало. Ну, одѣвайся, поѣдемъ жъ намъ.
   Но Мансуровъ рѣшительно отказался.
   -- Нѣтъ, голубчикъ,-- сказалъ онъ, смѣясь,-- по совѣсти говоря, жутко мнѣ съ твоимъ родителемъ: терроризируетъ! Какъ это вы, Ѳедоръ Евдокимычъ, достигли его благосклонности?
   -- Вѣроятно, потому, что деньги на меня истратилъ: психологическій законъ,-- отвѣтилъ Прытковъ.
   Мансуровъ хотѣлъ сказать, что по этому же закону тотъ, кто облагодѣтельствовавъ, долженъ имѣть зубъ на своего благодѣтеля, но промолчалъ.
   -- Да, Ѳедоръ Евдокимычъ съ папенькой поступаетъ молодцомъ,-- сказалъ Алферовъ,-- то-есть магъ и чародѣй можетъ только такъ поступать! Смотрите на него: часикъ побесѣдовалъ и готово; мнѣ разрѣшено предсѣдательствовать въ библіотекѣ и... угадайте какая пожертвована сумма? Триста цѣлковыхъ -- ни больше, ни меньше.
   Мансуровъ пристально посмотрѣлъ на Прыткова: ничего чародѣйскаго, даже въ томъ смыслѣ, какъ у сестры. Только какая-то сдержанная полуулыбка и холодная непроницаемость.
   -- Какимъ же образомъ?-- спросилъ Андрей Петровичъ.
   -- Ну, это-то просто, -- отвѣтилъ Ѳедоръ Евдокимычъ, -- у Антона Родіоныча есть такая струнка, впрочемъ, обычная у нашихъ коммерсантовъ. Дѣло въ томъ, что я... Однимъ словомъ, губернаторша написала ему, что очень сочувствуетъ, и слышала-де, что и онъ сочувствуетъ, и, конечно-де, немудрено, такъ какъ почтенная фамилія Алферовыхъ... и такъ далѣе.
   -- А губернаторша, дѣйствительно, такая отзывчивая душа?
   -- Это зависитъ, съ какой стороны подойти. Впрочемъ, какъ видите...
   "Однако, ты ловкачъ!" -- подумалъ Андрей Петровичъ, и съ невольною сухостью произнесъ:
   -- Значить, цѣль оправдываетъ средства?
   Глаза Ѳедора Евдокимыча блеснули.
   -- Вовсе не значить, -- сказалъ онъ, -- а это значитъ вотъ что: самъ по себѣ любой поступокъ -- ноль; онъ становится плюсомъ или минусомъ отъ своихъ послѣдствій. Прибавилось хоть крошечку общественнаго блага -- плюсъ; ни капли не прибавилось или даже уменьшилось -- минусъ. Возбуждайте въ людяхъ поступки положительнаго значенія, мѣшайте отрицательнымъ -- это и будетъ плодотворная общественная дѣятельность. Затѣмъ само собою -- минусъ, помноженный на минусъ, ничего не дастъ путнаго, а, слѣдовательно, отрицательныя средства къ цѣли не ведутъ. Но надо условиться, что отрицательное и что положительное?
   -- Напримѣръ, заставить сочувствовать несочувствующаго человѣка -- не убѣжденіемъ, а запиской губернаторши?
   -- Пока солнце взойдетъ, роса очи выѣстъ, Андрей Петровичъ. Вѣрно, что убѣжденіемъ прочнѣе, а, пожалуй, и благороднѣе, но нужно считаться съ фактами. Въ концѣ-концовъ, мотивы выѣденнаго яйца не стоять, воли они не превращаются въ дѣйствіе. А дѣйствіе должно быть разсчитано на среду сопротивленія. Пожалуй, если не брать въ разсчетъ среду, такъ и perpetuum mobile осуществимо; да въ томъ бѣда, что нельзя-съ, что perpetuum mobile -- мечта и фикція.
   -- По-французски это называется opportunité,-- сказалъ Мансуровъ.
   -- Не нужно бояться словъ, Андрей Петровичъ, лишь бы дѣло выгорѣло. А оно выгоритъ, ежели умненько, да скромненько.
   -- Ну, ребята, погодите, мы еще договоримся до чего-нибудь,-- въ примирительномъ тонѣ сказалъ Алферовъ, -- то-есть я хочу сказать, что всѣ дороги ведутъ въ Римъ. А теперь пойдемте въ лавки. Кстати, Андрей Петровичъ, познакомлю тебя... не съ интеллигенціей,-- у насъ принято такъ именовать помѣщиковъ, потомъ нотаріуса, слѣдователей, исправника и прочіе чины,-- а просто съ теплыми ребятами. А вечеромъ, айда, милые люди, на смотрушки! То-есть съ невѣстою моей познакомитесь.
   -- Слышалъ, слышалъ, и даже видѣлъ, -- сказалъ Мансуровъ,-- и одно могу заявить: издали прелесть...-- Онъ вспомнилъ циничное замѣчаніе городскаго судьи и покраснѣлъ, и не могъ не подумать съ нѣкоторою брезгливостью: неужто въ самомъ дѣлѣ потѣетъ?
   Направились въ "лавки". Это были длинные и тѣсные "ряды", примыкавшіе къ базару. Съ одной стороны въ каменномъ корпусѣ расположились богатые купцы, съ другой -- стояли досчатые балаганы, гдѣ торговала мелкота. Теперь все было тихо и пустынно. Изъ лавокъ выглядывали либо равнодушныя, либо скучающія лица. Почти вездѣ играли въ шашки и пили чай, а то сидѣли на прилавкахъ, болтали ногами и курили; иные читали газету, иные стояли въ дверяхъ и грызли сѣмячки, далеко отплевывая шелуху. На разстояніи какихъ-нибудь сорока шаговъ Алферову приходилось останавливаться десять разъ. Его встрѣчали веселыми восклицаніями, рукопожатіями, вопросами о цѣнахъ на быковъ, о ярмаркахъ. Двухъ человѣкъ онъ пригласилъ съ собой; одного, испитаго, съ козлиною бородкой, отрекомендовалъ Мансурову "Колей, желѣзникомъ"; другаго -- въ золотыхъ очкахъ и въ чесунчѣ -- "членомъ управы и галантерейщикомъ Яковомъ Павлычемъ". Впятеромъ вошли въ "магазинъ обуви и кожевенныхъ товаровъ потомственнаго почетнаго гражданина и кавалера B. К. Кудинова съ сыновьями". У денежнаго ящика сидѣлъ "Сашутка". Мансуровъ тотчасъ же узналъ въ немъ вчерашняго дирижера съ преувеличенно-развязными манерами и широкими жестами, съ усами, отпущенными мо-военному, съ гладко выбритымъ подбородкомъ.
   -- Ваничка... Ахъ ты подлець!-- радостно закричалъ Сашутка и принялся лобызаться. Затѣмъ съ отлетцемъ поклонился Прыткому и Мансурову, быстро написалъ записочку, мигнулъ одному изъ прикащиковъ, пошепталъ ему что-то... Тотъ опрометью выбѣжалъ изъ лавки. Потомъ Сашутка всѣхъ пригласилъ въ "конторку".
   -- А Василій Кузьмичъ не накроетъ насъ?-- спросилъ Алферовъ.
   -- Ни-ни! Онъ почетный мировой, а потому ныньче въ съѣздѣ. И вечеромъ-то придетъ ли: теперь съ прокуроромъ, да съ Обозинскимъ ихъ водой не разольешь, всю ночь провинтятъ. Вчера, братъ, до разсвѣта съ твоимъ родителемъ рѣзались: квартальныхъ обчистили въ лоскъ.
   -- На мѣлокъ, небось?
   -- А то какъ же: полиція иначе не играетъ.
   "Конторка" была грязная и мрачная комнатка, загроможденная товаромъ и обрѣзками кожъ, съ единственнымъ оконцемъ, на которомъ толстымъ сдоемъ залегла пыль, съ расшатаннымъ столомъ и двумя табуретками. На табуреткахъ Сашутка пригласилъ сѣсть Мансурова и Прыткова; остальные размѣстились на связкахъ мужицкихъ голенищъ и подошвъ. Сашутка дѣйствовалъ стоя. Вскорѣ прикащикъ принесъ подъ полою икру, хлѣбъ и кулекъ съ виномъ. Къ удивленію Мансурова, вино оказалось хорошимъ бургонскимъ, "нюи". Алферовъ говорилъ съ желѣзникомъ и галантерейщикомъ о библіотекѣ. На "второй Спасъ" предполагалось торжественное открытіе. Желѣзникъ соглашался баллотироваться въ комитетъ; другимъ членомъ намѣтили выбрать учителя прогимназіи.
   -- А вы что же?-- спросилъ Мансуровъ Сашутку.
   -- Гдѣ же намъ, дуракамъ, чай пить?-- воскликнулъ тотъ, размахивая штопоромъ,-- я, вѣдь, невѣжда въ полномъ смыслѣ. Уважаю, понимаю, стремлюсь... Пожалуйте, чокнемся,-- онъ хлопнулъ квасной стаканъ "нюи",-- но... будучи старшимъ сыномъ, лишенъ благъ образованія...
   
   Мой духъ сроднился съ духомъ вѣка,
   Тропой пробитою и шелъ:
   Святую личность человѣка
   До пошлой мелочи низвелъ...
   
   -- Ну, это ты, положимъ, врешь,-- сказалъ желѣзникъ, закусывая икрой бургонское,-- не въ томъ сила, что безъ образованія, а въ томъ, что ты саврасъ. Вотъ угощаешь дрянью какою-то... ню и, чортъ знаетъ что! Ну-ка, наливай еще.
   -- Валяй, Коляка. Это, братъ, вотъ изъ уваженія къ Ѳедору Евдокимычу. Пожалуйте, Ѳедоръ Евдокимычъ: невинный напитокъ. Саврасъ!... Эхъ, Колька, тебѣ хорошо, коли ты есть пролетарій... Но капиталъ, брать, развращаетъ. Ваничка, не правду и говорю?
   
   О, еслибъ въ пору перехода
   Изъ дѣтства въ зрѣлые года
   Широкій путь моя свобода
   Нашла для скромнаго труда!
   
   -- Ты бы свои, Сашенька, дербанулъ!-- сказалъ галантерейщикъ.
   -- А что-жь, и свои, братъ, могу,-- Сашутка сталъ было въ позу, но махнулъ рукою и опять хлопнулъ стаканъ,-- забылъ!-- сказалъ онъ, обращаясь къ Мансурову, -- что же, это правильно, что саврасъ... А ужь народъ люблю, шуты его батьку драли... разорвусь!... Ей-Богу. Страдалецъ...
   
   Ахъ, ты, бѣдность горемычная,
   Дома въ горѣ терпѣливая,
   Къ куску черному привычная...
   
   -- А? Каково это слышать?
   
   Ужь когда же ты, кормилецъ нашъ,
   Возьмешь верхъ надъ долей горькою?...
   
   -- Эхъ, пропадай ты жисть молодецкая! Пожалуйте еще стаканчикъ... Крѣпко?... Вздоръ-съ, сущій квасокъ. Спеціально имѣю въ виду Ѳедора Евдокимыча. А доводилось вамъ слышать вотъ эту штучку...
   Сашутка опять сталъ въ позу и, трагически насупивъ лицо, началъ громогласно декламировать извѣстные революціонные стихи.
   -- Потише, дурачокъ!-- сказалъ желѣзникъ, отрываясь отъ дѣловаго разговора.
   Но Кудиновъ еще больше нахмурился и зачиталъ еще громче и грознѣе. А когда кончилъ, сказалъ желѣзнику:
   -- При комъ хошь проваляю. Эка, невидаль!
   Тѣмъ временемъ Алферовъ отмѣчалъ карандашомъ списокъ книгъ, которыми нужно было пополнить библіотеку. Многія разсчитывалось выбросить и вспоминали у кого что есть.
   -- Въ ящикахъ мышеядь оказалась,-- проговорилъ Яковъ Павлычъ,-- второй томъ Бокля, да Льюиса Жизнь Гёте здорово, черти, повредили. Бокля я ужь своего отдамъ, а Льюиса... есть у меня заборщикъ по лавкѣ, помѣщикъ Глотовъ, у него непремѣнно найдется. Кстати же деньги платитъ страсть скверно... хоть чѣмъ-нибудь.
   -- Съ негодной собаки хоть шерсти клокъ, -- съ хохотомъ воскликнулъ Коляка.
   -- Эхъ, кабы не любительскіе переплеты, я бы вамъ пожертвовалъ всѣ сочиненія нашихъ отечественныхъ поэтовъ,-- сказалъ Сашутка.
   -- Поэты-то есть, -- отвѣтилъ Алферовъ, -- а ты вотъ неизвѣстно зачѣмъ Исторію Россіи Соловьева купилъ, ее и отдай.
   -- Могу. Мнѣ все равно. Я ее, признаться, и употребляю отъ безсонницы: какъ промахну страницы двѣ -- готово! Выпьемъ, ребята!... "Загрустила, запечалилась моя буйная головушка..." Ѳедоръ Евдокимычъ, не взыщите! Помните, вы, лѣтось, школой меня попрекали? Ну, что-жь, денегъ у меня, что утянешь изъ конторки, то и есть: сущій пустякъ, а ей-Богу, нынѣшній годъ столяры на хуторѣ работаютъ, велю имъ парты подѣлать. Будь я анаѳема проклятъ! Господинъ Мансуровъ! вы на мою біографію обратите вниманіе. Ученъ на мѣдныя деньги... Былъ въ солдатахъ... невступно шесть мѣсяцевъ въ казармахъ прожилъ. Тятенька впослѣдствіи выручилъ: по нездоровью, молъ. А какое къ дьяволу нездоровье: обычный въ нашемъ отечествѣ произволъ и гнётъ!... Меня домой, а несчастнаго труженика въ лямку... Дальше. Что же дальше?... Вотъ мотаюсь на бѣломъ свѣтѣ... Саврасничаю...
   
   Хоть не такъ оно, не выгодно,
   Но, положимъ, дѣлать нечего:
   Въ непогоду не до плаванья...
   
   И-ихъ, жисть, чортъ тебя побери!... Ваничка, нонче, братъ, хочешь не хочешь -- на заводѣ аѳинскій вечеръ назначенъ. Коляка, Яковъ Павлычъ, господинъ Мансуровъ, милости просимъ на аѳинскій вечеръ.
   Андрей Петровичъ полюбопытствовалъ, что это за вечеръ.
   -- Безобразіе,-- улыбаясь, сказалъ Алферовъ.
   -- Брешетъ! Не вѣрьте, ей-Богу, брешетъ!-- закричалъ Сашутка,-- просто красныя дѣвушки съ пригородной слободй... Пѣсни, пляски, ну, и угощенье. Коли любите попростецки, народомъ не брезгаете...
   -- Зачѣмъ же? Я съ удовольствіемъ. Меня только смущаетъ названіе вашего вечера,-- сказалъ Мансуровъ.
   -- Ха, ха, ха, аѳинскій-то? А чортъ его знаетъ, что оно значить. Это изъ нашихъ мѣстъ докторовъ одинъ... теплый тоже малый... Нагайцевъ... Ну, вотъ онъ и обозначилъ. Чортъ! Дѣйствительно, мы съ нимъ маленечко того... здорово безобразничали.
   -- Гдѣ онъ теперь?-- спросилъ Мансуровъ Ивана Антоныча.
   -- Въ гору пошелъ. Пристроился ассистентомъ къ знаменитости. Тотъ его къ какой-то фабрикантшѣ прикомандировалъ, теперь гдѣ-то за границей... Ну, Сашутка, на заводъ мы съѣздимъ, только ты сейчасъ не напивайся, а ступай домой, да устрой вечеринку маленькую... Понялъ? Мы вотъ и придемъ всѣмъ сборомъ.
   -- Идетъ! Да чего тутъ устраивать? Велю иноходца заложить и наприглашу кого надо. А потомъ маменькѣ скажу. Дѣло плевое. А обаполъ полночи туда, въ народъ!... И-ихъ, разгуляйся душа!... Ѳедоръ Евдокимычъ, васъ и просить страшно, столь вы непреклонный.
   -- И не просите,-- отвѣтилъ Прытковъ,-- въ одиннадцать ночи я уѣзжаю.
   Въ это время въ дверь просунулся прикащикъ и сказалъ шепотомъ:
   -- Александръ Василичъ, слѣпой идетъ!
   И тотчасъ же раздался басистый голосъ:
   -- Тутъ, что-ль, молодой Алферовъ?
   -- Пожалуйте, Борисъ Изотычъ,-- сказалъ Сашутка съ шутовскою гримасой, растворяя дверь.
   Вошелъ, постукивая впереди себя палкой, высокій, красно-рыжій человѣкъ, съ желчнымъ лицомъ, съ бѣльмами на обоихъ глазахъ, въ длинномъ купеческомъ сюртукѣ. Сдѣлавъ шагъ отъ порога, онъ остановился, понюхалъ воздухъ и сказалъ:
   -- Винище все лакаете. Ты гдѣ, Иванъ Антонычъ? Здравствуй. А еще кто?... Ну, здравствуйте, здравствуйте. Слышали, какую Парнель штуку-то отодралъ? Эфто я называю молодца. А французишки съ Буланже взвозились... Эхъ-ма, плачетъ по нихъ матушка палка!
   -- Кто это?-- тихо спросилъ Мансуровъ Алферова.
   -- Купецъ Лукичевъ. Прежде мануфактурой торговалъ, потомъ ослѣпъ. Деньги подъ векселя даетъ: копѣечку въ мѣсяцъ. Нашъ первый политикъ.
   Немного погодя пришли еще два купца. Кудиновъ попряталъ опорожненныя бутылки за связками кожъ и теперь, вмѣсто вина, приказалъ принести чаю. Долго бесѣдовали о политикѣ. Вновь пришедшіе купцы больше поддакивали слѣпому, за которымъ ухаживали даже съ подобострастіемъ.
   -- Такъ-то оно такъ,-- сказалъ Иванъ Антонычъ, -- а вотъ, господа: библіотеки мы добились, слѣдовало бы теперь прикащиковъ на воскресный день освободить. Вамъ бы этотъ вопросецъ поднять, Борисъ Изотычъ. Вы, вѣдь, въ рядахъ авторитетъ.
   -- А отецъ-то твой не авторитетъ?-- возразилъ слѣпой,-- что мнѣ вмѣшиваться?
   -- Вы, Иванъ Антонычъ, напрасно принимаете во вниманіе ефтотъ народецъ,-- вкрадчивымъ голосомъ сказалъ одинъ купецъ,-- дурачье-съ! Ослобони ихъ, немудрено, въ развратъ ударятся. Они еще въ своемъ первобытномъ невѣжествѣ никакъ не могутъ понимать, что есть книжки-съ.
   Алферовъ сдѣлалъ видъ, что согласился.
   -- Ну, подписочку на библіотеку давайте соорудимъ, -- сказалъ онъ,-- вотъ папенька триста цѣлковыхъ пожертвовалъ.
   -- Я отъ своей нищеты красненькую даю, -- сказалъ желѣзникъ, мрачно посмотрѣвъ на купцовъ.
   Галантерейщикъ пожевалъ губами, поправилъ очки, но промолчалъ.
   -- Кхе... кхе... канешна-съ...-- процѣдилъ вкрадчивый купецъ.
   Другой пилъ чай, упорно вперивъ глаза на блюдечко.
   -- А дума?-- сказалъ Лукичевъ, -- эфто дѣло обчественное. Пущай дума ассигновку положитъ. На чемъ, бишь, мы остановились? Да!... Вотъ я и говорю: парламентарный образъ правленія...
   -- Тьфу, истуканы закоснѣлые!-- внезапно вскрикнулъ желѣзникъ и, ни на кого не глядя, выбѣжалъ изъ конторки.
   Иванъ Антонычъ мигнулъ Мансурову и Прыткову и началъ прощаться. Всѣ трое вышли изъ магазина.
   -- Онъ теперь часа на два зарядить о своей политикѣ,-- сказалъ Алферовъ.
   -- Должно быть, изрядный лицемѣръ?-- спросилъ Андрей Петровичъ.
   -- Не говори. Дьявольски скупъ, то-есть жесткій, жадный человѣкъ и, само собой, пальцемъ не двинетъ изъ-за своихъ мыслей, но въ мысляхъ-то твердо убѣжденъ. И полезенъ, брать. Рудинъ своего рода. День деньской по рядамъ шляется и все объ одномъ, все объ одномъ. На моей памяти лавокъ шесть въ свою вѣру оборотилъ. Заставляетъ порядочныя газеты выписывать, внушаетъ надлежащую точку зрѣнія на событія.
   -- Слушаются изъ страха, должно быть? Чай, кредитуются?-- оказалъ Прытковъ.
   -- Не безъ того. Яковъ Павдычъ, видѣлъ, языкъ-то прикусилъ? Долженъ. Купцы эти тоже должны. Сашутка, и тотъ тайкомъ отъ отца двѣсти цѣлковыхъ у него занялъ. Ну, что-жь, а, право, на свой пай не малую пользу приноситъ... Куда же теперь? Вотъ что, ребята: айда къ Дормидонычу. КумА насъ чаемъ напоитъ, потолкуемъ безъ помѣхи, а потомъ къ Кудиновымъ.
   -- Однако, вино-то тово...-- произнесъ Прытковъ, снимая шляпу.
   -- Вы, вѣроятно, не знакомы съ этимъ сортомъ бургонскаго,-- любезно сказалъ Мансуровъ.-- "Нюи" -- крѣпкое вино.
   -- Вижу теперь, что крѣпкое. А что до знакомства -- гдѣ же мнѣ было?-- усмѣхаясь, отвѣтилъ Ѳедоръ Евдокимычъ.
   -- Онъ по этой части круглый невѣжда,-- торопливо и въ примирительномъ тонѣ сказалъ Алферовъ.
   У Дормидоныча просидѣли до сумерокъ за живымъ и, отчасти, шумнымъ разговоромъ. Сначала Прытковъ, по своей обычной методѣ, предпринялъ предварительное изслѣдованіе и для этого навелъ рѣчь на Испанію. Андрей Петровичъ увлекательно описалъ свои впечатлѣнія. Въ сущности, его раззадорилъ непроницаемый видъ и "утилитарный" образъ мыслей его новаго знакомца, да и легенькая шпилька насчетъ "нюи" причиняла досаду... "Вотъ же тебѣ, скромный и трезвый дѣятель!" -- восклицалъ онъ мысленно и съ великимъ удовольствіемъ примѣчалъ, что Прытковъ оживляется, что видъ его все больше и больше утрачиваетъ непроницаемость и на губахъ играетъ почти восхищенная улыбка. Что до Ивана Антоныча, онъ слушалъ, непрерывно сіяя. Татьяна Семеновна и старшія дѣти старались словечка не проронить; Сёма даже вытянулъ шею, еще болѣе поблѣднѣлъ и не сводилъ горящихъ глазъ съ Мансурова. Дѣйствительно, картина развертывалась передъ ними чарующая и въ мастерской рамкѣ. До странности чуждые нравы, средневѣковый колоритъ городовъ, соборовъ, дворцовъ, выжженная солнцемъ Ламанча, веселая Барселона, серебристыя вершины Сіерры-Невады, смѣющіяся долины Андалузіи, музеи, серенады, гитаны, торреадоры,-- все это изображалось Андреемъ Петровичемъ сильно и почти съ художественною яркостью. А въ перемежку прихотливою и блистательною чередой вплетались въ "описательную часть" легенды, историческія справки, философскія ремарки, эстетическія соображенія, анекдоты, остроумныя шутки и мелодично звучащія испанскія слова -- пѣсни, пословицы...
   Отъ Испаніи перешли вообще къ Европѣ. Тутъ случился маленькій споръ. Ѳедоръ Евдокимычъ былъ горячій почитатель мирныхъ формъ борьбы и въ непрерывной, закономѣрной "эволюціи" видѣлъ несомнѣнный признакъ побѣды. Мансуровъ называлъ "эволюцію" процессомъ обезцвѣчивающимъ, да и всю "грядущую эру" представлялъ себѣ въ видѣ унылой регламентаціи, такъ что не только не сочувствовалъ побѣдѣ, но боялся ея. Онъ ожидалъ, что торжество демократіи съузитъ разностороннюю культуру нынѣшняго порядка вещей, сведетъ на служебную роль искусство, упразднить ту нервическую прелесть жизни, которая, что тамъ ни говори, въ значительной степени спаяна съ настоящимъ общественнымъ строемъ,-- прелесть риска, соблазновъ, борьбы, препятствій, прелесть плѣнительнаго разцвѣта самодовлѣющей индивидуальности. Онъ ссылался на Мэна и Спенсера, указывалъ, что по этому поводу говоритъ Тэнъ.
   -- Ваши будущіе порядки, господа,-- кричалъ онъ,-- напоминаютъ мнѣ тотъ родъ поэзіи, который называется идилліей. Идиллія -- хорошо: Дафнисъ и Хлоя, Германъ и Доротея, коровки, свирѣль, коллективный трудъ, націонализація орудій производства... Но когда мнѣ рекомендуютъ вогнать въ эту прѣсную воду и Шекспира, и Леопарди, и Байрона.... а! слуга покорный! Лучше терзаться съ Манфредомъ и Гамлетомъ, нежели плескаться въ вашей сладковатой жижицѣ. Идиллія должна имѣть мѣсто,-- не спорю,-- но пусть останется и драма, и лирика, и сатира, и трагедія. Въ этомъ жизнь.
   На него дружно напали и Ѳедоръ Евдокимычъ, и Иванъ Антонычъ. Алферовъ доказывалъ, что мотивы всѣхъ родовъ поэзіи, заложены въ неистребимыхъ свойствахъ человѣческой души и, слѣдовательно, независимы отъ того, какой господствуетъ строй. Разница будетъ лишь въ томъ, что эти прирожденные мотивы; сдѣлаютъ свое дѣло въ иной обстановкѣ и въ иной средѣ. Душевная драма Гамлета развивается въ условіяхъ средневѣковыхъ нравовъ, строя и отношеній; но ничто не помѣшаетъ развиться точно такой же драмѣ въ любыхъ условіяхъ. Прытковъ уклонился отъ литературныхъ сравненій, но говорилъ, что при самыхъ идеальныхъ экономическихъ и правовыхъ отношеніяхъ, при самомъ справедливомъ типѣ соціальнаго конгломерата останется огромное поприще для какихъ угодно талантовъ, характеровъ, препятствій, рисковъ...
   -- Я подразумѣваю борьбу съ природой,-- сказалъ онъ.
   Впрочемъ, быстро примирились, когда перешли къ россійской дѣйствительности. Для всѣхъ троихъ было очевидно, что отъ этой дѣйствительности въ сотню лѣтъ не доскачешь до идиллическихъ перспективъ... Но, странное дѣло, несмотря на такую безнадежность, разговоръ о Россіи всѣмъ троимъ тотчасъ же доставилъ какую-то особенную отраду. Мансуровъ объяснилъ это такъ:
   -- Разсуждая и споря о европейскомъ грядущемъ, мы точно скитались, по широкому, отлично распланированному плацу. И вдругъ вышли къ избушкѣ на курьихъ, ножкахъ, потонувшей въ лопухахъ и чертополохѣ. И неуютно, и разорено, и дико, и смѣшно, а, все-таки... не плацъ!
   Потомъ добавилъ:
   -- А нужно сознаться, господа, что чертовски, до баснословія дико! Вотъ я собираюсь служить... Но докажите мнѣ, пожалуйста, что это не будетъ праздная толчея воды? Иногда мнѣ кажется, махнуть рукой -- самое резонное дѣло...-- И началъ описывать свои впечатлѣнія отъ города, отъ помѣщиковъ, собравшихся на съѣздъ, связалъ все это съ петербургскими впечатлѣніями -- съ дядюшкой "седьмымъ киселемъ", съ "цвѣтомъ интеллигенціи" на столичныхъ журъ-фиксахъ, съ отчасти фантастическими, отчасти молчалнискими стремленіями молодежи; разсказалъ о Фидлерѣ и Башуцкомъ, напомнилъ Нагайцева, Цѣлокупскаго...
   -- А народъ! Что вы мнѣ толкуете о народѣ?... Это, вѣдь, онъ подвергъ избіенію Алешу съ его друзьями... Земство, мировыя учрежденія, гласный судъ... Не спорю, прекрасно, прекрасно. Но обо всемъ этомъ можно сказать то вѣрное и мѣткое, что сказалъ Бѣлинскій ли, Герценъ ли, о народѣ: все субстанціальное въ йенъ велико, но опредѣленіе гнусно и грязно. Знаю, что говорю слишкомъ рѣзко. Публично я, можетъ быть, выразился бы иначе, во, господа, мы тутъ свои и, право, не нужно притворяться младенцами. Земство!... Я, вѣдь, не могу оторвать его отъ этихъ господъ въ терентьевскихъ номерахъ... Мировыя учрежденія!... Но, вѣдь, именно. Марины да Обозинскіе опредѣляютъ эту прекрасную субстанцію... Судъ!... Ахъ, знаю я, кто двигаетъ его пружины... Роговы, Горенскіе, Цѣлокупскіе... Знаю ихъ!
   -- Постой-ка,-- вмѣшался Алферовъ,-- по-твоему, кто же водворилъ нѣкоторое подобіе свѣта въ дремучихъ лѣсахъ дореформенной Россіи? Святъ духъ, что ли?
   -- Именно святъ духъ,-- неожиданно поддержалъ Мансурова Ѳедоръ Евдокимычъ.
   -- Вотъ видишь!-- съ удовольствіемъ воскликнулъ Мансуровъ.
   -- Но потому-то и не нужно бояться "опредѣленій",-- продолжалъ Ѳедоръ Евдокимычъ,-- потому-то и нужно служить, работать, дѣйствовать.
   -- Какъ?!
   -- А вотъ какъ. Роль учрежденій, раскритикованныхъ вами столь безпощадно, такова. Прежде разныя тамъ общественныя функція совершались въ темныхъ и заплѣсневѣлыхъ подвалахъ. Въ нихъ куда какъ вольготно было обдѣлывать свои дѣлишки разному темному и заплѣсневѣлому люду и затирать все неподходящее. Въ эпоху реформъ даны свѣтлыя и чистыя комнаты. Людъ ихъ наполнилъ,-- я согласенъ съ вами,-- неважный, большинство изъ тѣхъ же подваловъ, но съ нимъ на свѣту-то бороться удобнѣе, это рай; а, во-вторыхъ, въ новомъ помѣщеніи удобнѣе дѣлать свое чистое дѣло тѣмъ, кто прежде и заикнуться о немъ не могъ. Потомъ вы, Андрей Петровичъ, недостаточно проникли въ психологію вотъ этихъ самыхъ господъ Мариныхъ и Обозинскихъ. А я ее изучилъ -- вотъ!...-- Прытковъ растопырилъ пальцы передъ глазами.-- Въ сущности, это -- кисель. Можно его подать съ дегтемъ и тогда свиньи ѣсть не станутъ, и можно облить медомъ: блюдо выйдетъ хоть куда. Всѣ мы знаемъ примѣры отлично поставленныхъ, честныхъ, передовыхъ земствъ... Ну, хотя бы,-- онъ назвалъ нѣсколько,-- знаемъ и не подкупные, строго справедливые, дѣятельные мировые съѣзды (опять назвалъ), знаемъ и окружные суды на высотѣ своего призванія... Такъ вотъ я вамъ говорю: это не оттого, что такое-то земство вообще хорошо или такой-то съѣздъ, такой-то судъ, а оттого, что тамъ и сямъ есть одинъ, два, три человѣка, много десятокъ... напримѣръ, въ т--мъ земствѣ, и вотъ оказывается за глаза довольно, чтобы дать тонъ киселю. Масса, какая она ни будь: народъ, буржуа, чиновники, дворяне -- всегда масса, то-есть рыхлое и безформенное тѣсто. Это, пожалуй, грустно, но и это хорошо. Войдите туда съ живымъ и дѣйственнымъ началомъ; станьте ферментомъ, закваской, дрожжами... Будьте увѣрены, что опара взойдетъ! Эволюція сознанія не прерывается, процессъ общественности фаталенъ, ростъ новой силы неудержимъ. Скажу вамъ, наконецъ, мое послѣднее слово: реакція идетъ въ ариѳметической прогрессіи, накопленіе прогрессивныхъ идей, чувствъ и привычекъ -- въ геометрической.
   -- Ого! вотъ смѣлый парадоксъ. То, что совершается во всей Европѣ...
   -- Пускай его совершается. Теперь, согласенъ, на сценѣ иныя пѣсни. Историческій моментъ замѣщенъ почти сполна элементами застоя. Пусть. Но вы забываете, что, прежде чѣмъ выйти на сцену, нужна долгая закулисная подготовка. Тѣ, что играютъ нынѣ, готовились; паръ-то они выпускаютъ накопленный... Намъ предстоитъ участвовать въ иной подготовкѣ, готовить свою пьесу, накоплять свой паръ. Вѣрить нужно, Андрей Петровичъ, не унывать, не кукситься, не хныкать... А какъ же не вѣрить, когда это дважды-два -- четыре?
   -- Дважды-два -- четыре!-- повторилъ какъ эхо Иванъ Антонычъ.
   -- Но признаки, гдѣ признаки?...-- воскликнулъ Мансуровъ..
   -- Вотъ тебѣ первый,-- проговорилъ Иванъ Антонычъ, значительно указавъ глазами на семейство Дормидоныча.
   -- Не смущайтесь, Андрей Петровичъ,-- съ живостью подхватилъ Прытковъ,-- право же, на Руси есть много такого, что и на снилось нашимъ мудрецамъ. Оно въ разбродѣ, не у дѣлъ, въ ожиданіи, въ поискахъ и, отчасти, въ глубокомъ уныніи, но вѣрьте, когда придетъ время... Ахъ, что говорить!-- онъ всталъ во весь ростъ и, поднявши руку, вскрикнулъ вздрогнувшимъ голосомъ:-- Да развѣ бывало, чтобы правда упразднялась съ лица земли? Историческій моментъ можетъ принудить Галилея къ отреченію, но онъ не можетъ сдѣлать такъ, чтобы земля перестала, вертѣться. И вертится, все-таки, вертится, чортъ побери!
   Видъ вдохновенія въ этомъ сдержанномъ и холодномъ человѣкѣ подѣйствовалъ на Андрея Петровича гораздо сильнѣе, нежели всѣ доказательства и аргументы.
   -- Какой вы... хорошій!-- воскликнулъ онъ, порывисто протягивая руки Прыткову. Но того этотъ чувствительный порывъ тотчасъ же отрезвилъ. Онъ, съ неловкою торопливостью, пожалъ не обѣ протянутыя ему руки, а одну, правую, и сталъ прихлебывать остывшій чай, откусывая сахаръ своими крѣпкими, острыми зубами. Въ свою очередь достаточно было этого непріятно-хрустящаго звука, чтобы Мансуровъ опять почувствовалъ какую-то странную перегородку между Прытковымъ и собою. И сталъ анализировать "новую силу", указывать на то, что она суше, жестче, уже, бѣднѣе того "дворянскаго періода", которому является на смѣну. Ему такъ и хотѣлось выпалить: "Вотъ вы, напримѣръ, дражайшій... Сознайтесь же, что и Шекспира, и Рафаэля, и Бетховена съ великимъ удовольствіемъ продадите за чечевичную похлебку"... Однако, Ѳедоръ Евдокимычъ не принялъ вызова. Методическими глотками опорожнивъ стаканъ и сплюнувъ въ него оставшійся во рту кусочекъ сахара, онъ попросилъ Татьяну Семеновну налить еще; потомъ проговорилъ съ едва замѣтною насмѣшливостью:
   -- Отчасти вы, можетъ быть, и правы. Что-жь, коли чувствуете на себѣ самомъ преимущество того періода, вотъ и внушайте нашему брату мѣщанину. Чай, мы не обсѣвки у Господа Бога, поймемъ. Видите, скрипица? Не даромъ она здѣсь лежитъ. А вонъ коренной вашъ писатель -- Тургеневъ... Зачѣмъ же ужь очень-то конфузить?
   Мансуровъ вспомнилъ о вчерашнемъ вечерѣ и любезно обратился къ Сёмѣ, расхваливая его игру; потомъ попросилъ показать ноты, началъ разсказывать о Сарасате... Татьяна Семеновна сдѣлалась вся румяная отъ удовольствія, Сёма маскировалъ свой необыкновенный восторгъ нервическими гримасами. Затѣмъ разговоръ опять повелся на общественныя темы, но уже принялъ мирное и дѣловое теченіе. Андрей Петровичъ просилъ указаній, совѣтовъ... Алферовъ сообщилъ ему, что въ томъ уѣздѣ, гдѣ Княжія-Липы, въ нынѣшнемъ году были выборы, но, по протесту нѣкоторыхъ гласныхъ, кассированы и въ концѣ августа предстоятъ другіе. Ѳедоръ Евдокимычъ обстоятельно описалъ положеніе тамошнихъ партій, состояніе земскаго хозяйства, размѣры средствъ и возможностей; назвалъ людей, съ которыми можно сойтись, и на чемъ; указалъ, къ кому нужно съѣздить, съ кѣмъ и въ какомъ тонѣ говорить; а когда узналъ, что Андрей Петровичъ не только хорошъ со старикомъ Гнѣвышевымъ, но даже въ отдаленномъ родствѣ съ нимъ, то вполнѣ обнадежилъ и въ томъ, что непремѣнно выберутъ, и въ томъ, что многое можно будетъ сдѣлать.
   -- Вы идите, Андрей Петровичъ, въ предсѣдатели,-- сказалъ онъ,-- предсѣдатель у васъ собачникъ, кутила, бонвиванъ и, вообще, дрянцо. А я вамъ дамъ образцоваго секретаря: нѣкто Догель. Есть препятствія, но Василія Юрьича за бока, и все уладится. И бухгалтеромъ снабжу великолѣпнымъ... А въ члены управы знаете кого проведемъ? Одного моего помощника изъ крестьянъ. Онъ вашего же уѣзда.
   Андрей Петровичъ былъ не прочь баллотироваться въ предсѣдатели.
   Когда пришли къ Кудиновымъ, тамъ всѣ были въ сборѣ. Гостей встрѣтили еще въ передней Сашутка и его мать. Сашутка опять закричалъ съ восторгомъ, но ужь не "ахъ, ты, подлецъ!" -- а "ахъ, вы, черти"!-- и облобызался со всѣми троими. Мать привѣтливымъ голосомъ попросила "дорогихъ гостечковъ въ горницы". А изъ "горницъ" доносился звукъ превосходнаго рояля и пріятный баритонъ пѣлъ:
   
   Гаснутъ дальней Альпуха-а-лы
   Золотистые клая...
   
   -- Ишь, картавая шельма, раздѣлываетъ... Слѣдователь Сладкопѣвцевъ,-- пояснилъ Сашутка и подхватилъ Мансурова подъ руку. Около рояля живописною группой сидѣли барышни и одна молодая дама, та самая, которая, по словамъ Обозинскаго, отлично откалываетъ мазурку. Марья Васильевна аккомпанировала, мечтательно возведя взоры куда-то въ высь. Изъ мужчинъ, кромѣ пѣвца-слѣдователя, были: красивый блондинъ -- нотаріусъ, техникъ Лукичевъ -- братъ слѣпца, юноша-гимназистъ -- братъ Сашутки, учитель прогимназіи и кавалерійскаго подобія исправникъ съ лихо закрученными усами.
   -- Господа дѣвицы и вы, Анисья Никаноровна,-- провозгласилъ Сашутка,-- это вотъ самый подлинный гишпанецъ, донъ-Андрео... Съ тѣмъ возьмите-съ!
   Мансурова покоробило, но такъ какъ всѣ засмѣялись, то и онъ поспѣшилъ сдѣлать шутливое лицо. Пѣніе тотчасъ же прекратилось. Марья Васильевна крѣпко пожала руку Андрея Петровича и поглядѣла на него съ тѣмъ же восхищеннымъ выраженіемъ, какъ вчера отецъ.
   -- Намъ папаша очень васъ расхваливалъ,-- сказала она,-- да я и отъ Ванички много объ васъ слышала.-- По ея сочувственному вздоху Мансуровъ догадался, что дѣло идетъ о Людмилѣ Михайловнѣ, но дѣвушка и "вблизи" была такая прелесть, что онъ не подосадовалъ на Ваничку за излишнюю откровенность.
   Быстро составилась кадриль. Марья Васильевна сама пригласила Мансурова... Онъ смотрѣлъ, вслушивался, заговаривалъ съ другими дѣвицами и, внутренно, все болѣе изумлялся: и тѣни не было похожаго на то, что онъ думалъ о захолустномъ купечествѣ. Правда, по-французски не говорили, не было особенно блестящихъ разговоровъ и на отечественномъ языкѣ, но въ манерахъ, въ костюмахъ, въ лицахъ, наконецъ, почти не замѣчалось различія отъ тѣхъ "настоящихъ" женщинъ, которыхъ Андрей Петровичъ такъ хорошо зналъ. Всѣ дѣвицы побывали въ гимназіи, одна недавно лишь вышла изъ московскаго института... Особенно любовался Мансуровъ дочкою богатаго прасола Гнусикова: черты лица точно выточенныя, гибкая талія, темныя пушистыя рѣсницы, безъискусственныя движенія, прозрачно-невинный взглядъ... Когда въ котильонѣ она танцовала польку съ юношей-гимназистомъ, нельзя было оторвать глазъ отъ этой граціозной пары. Еще отмѣтилъ Мансуровъ утонченно-приличный тонъ мужчинъ... Казалось, простодушая чистота дѣвицъ заставляла кавалеровъ быть даже слишкомъ на-сторожѣ.
   Сладкопѣвцевъ ухаживалъ за Марьей Васильевной, техникъ за Гнусиковой, но это было весьма осторожное ухаживаніе и, главнымъ образомъ, выражалось въ преувеличенной вѣжливости обращенія, въ мелкихъ услугахъ, да въ почтительныхъ и подобострастно-покорныхъ взглядахъ. Только исправникъ смотрѣлъ на Анисью Никаноровну откровенно влюбленными глазами и, разговаривая съ ней, черезъ-чуръ близко наклонялся къ ея лицу. Но они, очевидно, были на особомъ счету: имъ старались не мѣшать и такое стараніе было замѣтно. По этому поводу Мансуровъ едва даже не измѣнилъ свое мнѣніе о Марьѣ Васильевнѣ. Уловивъ, что онъ пристально и съ недоумѣніемъ Взглянулъ на исправника, она сказала:
   -- Это романъ. Они живутъ другъ съ другомъ.
   "Однако, дѣвица-то развитая!" -- воскликнулъ про себя Андрей Петровичъ, но тотъ видъ безподобной простоты, съ которымъ она произнесла столь странныя слова, тотчасъ же и обезоружилъ Мансурова.
   -- А мужъ?-- спросилъ онъ.
   -- О, мужъ вполнѣ Титъ Титычъ. Впрочемъ, онъ знаетъ, но Лука Иванычъ -- исправникъ и потому все шито-крыто. Ужасно трогательная исторія.
   -- Но какъ же относятся горожане? Я думаю, здѣсь не принято смотрѣть снисходительно на такіе романы.
   -- Старики, конечно, бранятся и осуждаютъ въ тихомолку. Затѣмъ, конечно, сплетни, пересуды... Но мы всѣ за нее. Несчастный человѣкъ. И, притомъ, что-жь, любовь, я думаю, свободна. А вы какъ думаете?
   Изъ другой комнаты отъ времени до времени выглядывали лица и фигуры дореформеннаго типа. Мансуровъ полюбопытствовалъ проникнуть туда. Кудинова угощала тамъ вишневкой, орѣхами и сластями пожилыхъ купчихъ.
   -- Просимъ милости на нашу старушечью бесѣду,-- сказала она, низко кланяясь,-- не взыщи, батюшка, ужь мой Шашенька того объ тебѣ наговорилъ, я и не знаю, жива я, аль нѣтъ. Такой, право, шутникъ!... Мы люди простые... Ишь, молодое поколѣніе хвостами вертитъ; а поди-косъ, бывалоче, при покойникѣ батюшкѣ-свекрѣ. Не похвастаюсь скажу: бывалоче, сама въ печкѣ чугуны ворочала... А ужь танцы, бесѣды -- ни Боже мой! женаты, батюшка?
   -- Нѣтъ еще, матушка, не удостоился,-- отвѣтилъ Мансуровъ.
   Кудинова ласково улыбнулась.
   -- Ну, авось, Богъ милосливъ,-- сказала она,-- а Шашка-то разбойникъ: гишпанецъ, молъ... Легкое ли дѣло! Анъ, и не гишпанецъ, а помѣщикъ. Многонько земельки-то? Чай, заложена? Ну, идите со Христомъ, что въ насъ, старухахъ...-- и пошептала, провожая его до дверей:-- Побесѣдуй, сударикъ, съ Катей Гнусиковой... Крестница моя... Чистый анделъ!
   Позднѣе пріѣхалъ изъ засѣданія съѣзда самъ Василій Кузьмичъ, въ сюртукѣ, съ медалью на шеѣ и съ орденомъ. Увидавъ. Мансурова, онъ выразилъ пріятнѣйшее изумленіе, долго потрясалъ его руки, наговорилъ кучу высокопарно-любезныхъ словъ, воскликнулъ: "Да-съ, это, я вамъ скажу, путе-ше-ствіе! Радъ буду насладиться вашими разсказами",-- и торопливо удалился во внутреннія комнаты. Такъ его больше и не видали. На вопросъ Мансурова Сашушка сообщилъ, что "батя" переодѣлся и помчался въ клубъ играть съ господами въ винтъ.
   Въ промежуткахъ между танцами Сашутка обыкновенно уходилъ въ переднюю и, высовываясь изъ-за дверей, дѣлалъ таинственные знаки. Иванъ Антонычъ отвѣчалъ легкимъ кивкомъ головы, подхватывалъ подъ руку Мансурова, подмигивалъ другимъ, и всѣ шли черезъ переднюю въ какую-то слабо освѣщенную комнату. Тамъ Сашутка, съ шутовскими ухватками и декламированіемъ кольцовскихъ и никитинскихъ стиховъ, наливалъ имъ по большой рюмкѣ fine-champagne. Андрей Петровичъ совершилъ такое путешествіе раза два добровольно, раза три съ нѣкоторымъ насиліемъ, но потомъ рѣшительно отказался. Обстановка вечера, музыка, новизна впечатлѣній и, особенно, прелестныя дѣвушки дѣйствовали на него и безъ вина возбуждающимъ образомъ. Безповоротное рѣшеніе жить въ Княжихъ-Липахъ и служить въ земствѣ, разговоръ у Дормидоныча, подъемъ цивическихъ чувствъ послѣ разговора,-- все это теперь потускнѣло и сдвинулось на задній планъ, а душа нѣжилась и умилялась иными чувствами, вновь испытывала какое-то меланхолическое наслажденіе. За радостно-оживленными и красивыми лицами этихъ дѣвицъ, за звуками превосходнаго рояля и шумомъ веселыхъ голосовъ, ему грезились другіе звуки -- шумъ далекаго моря, плѣнительный голосъ внезапно возникшей страсти, блѣдное лицо, полное неизъяснимаго очарованія. Это было именно то его настроеніе, когда онъ особенно нравился женщинамъ, когда его шутки, остроты, стихи чередовались съ печальною улыбкой и въ глазахъ сіяла какая-то безпредметная нѣжность, смѣняясь насмѣшливымъ огонькомъ.
   Иванъ Антонычъ не замедлилъ спросить и Андрея Петровича, и Прыткова, какъ они нашли его невѣсту. Ѳедоръ Евдокимычъ отвѣчалъ:
   -- Кажется, ничего, -- и потомъ добавилъ съ добродушною улыбкой:-- Впрочемъ, повторяю, я не компетентенъ въ сихъ дѣлахъ. Вотъ Андрей Петровичъ, надо полагать, пронзительный по этой части: ишь, штудируетъ!
   Мансуровъ же отозвался восторженно и этимъ привелъ въ совершенное умиленіе Ивана Антоныча. За то Марья Васильевна внушила ему недоумѣніе: она сдѣлала непріязненную гримаску, когда онъ отвелъ Андрея Петровича, а когда опять привелъ его къ ней и радостно сказалъ: "Ну-къ что-жь, просите его остаться на наше торжество",-- она отвѣтила уклончиво и съ непонятною сухостью. Въ сущности, она была рѣшительно очарована своимъ новымъ знакомымъ и очень польщена тѣми грустными полупризнаніями, которыя онъ сдѣлалъ ей о своей несчастной и столь поэтической любви. А какъ мило были оборваны эти полупризнанія! Какой внезапный переходъ отъ грусти къ остротамъ! Когда заговорили о литературѣ, она сказала, что особенно любитъ критику, порядочно знаетъ Бѣлинскаго и Добролюбова, а теперь перечитываетъ статьи Остроухова и Елеонскаго.
   -- А ваше мнѣніе?
   -- Что-жь, почтенные критики,-- отвѣтилъ Мансуровъ.-- Когда я еще читалъ этихъ господъ, мнѣ довелось согрѣшить эпиграммой. Вотъ она, простите за топорное издѣліе:
   
   "Когда Елеонскаго читаю я въ тиши,
   Мнѣ тайный голосъ шепчетъ: такъ ты не пиши,
   Какъ хочетъ критикъ сей. Но все же хороши
   Его статейки; и, читая ихъ въ своей глуши,
   Я смѣюсь и плачу, право, отъ души!
   
             Когда же Остроухова случается прочесть --
             Душа моя уязвлена бываетъ. Совѣсть, честь
             Затягиваютъ пѣсню. Радъ бы на осину влѣзть
             И удавиться. Такія, право, терпишь муки,
             Что хочется сказать всему прости, и руки
             Наложить. А отчего?
             Во-первыхъ -- отъ стыда, и во-вторыхъ -- отъ скуки".
   
   Марья Васильевна засмѣялась и громко позвала Катю Гнусикову. Андрею Петровичу пришлось повторить. Катя прослушала, ничего не поняла, улыбнулась изъ вѣжливости и совсѣмъ некстати сказала:
   -- А я очень люблю повѣсти Стручкова. Ужасно симпатичный авторъ.
   Мансурову сдѣлалось досадно: ему претилъ этотъ медоточивый и плодовитый авторъ, и потомъ, какъ такой хорошенькой головкѣ не понимать тонкой шутки, скрытой въ его стихахъ?
   -- Мы, значитъ, расходимся съ вами,-- сказалъ онъ, саркастически улыбаясь:
   
   "Стручковъ натужился, наморщилъ ликъ,...
   И вотъ что значитъ напряженья геній:
   Рой химерическихъ твореній
   Почти немедленно возникъ".
   
   Барышни переглянулись и теперь даже Марья Васильевна улыбнулась только изъ вѣжливости.
   -- Нѣтъ, не скажите!-- воскликнула Катя съ обидой въ голосѣ.
   Мансуровъ тотчасъ же оставилъ литературныя темы и заговорилъ объ Испаніи. Катя оживилась. О, она зачитывалась статьями Немировича-Данченко! Отъ Испаніи перешли къ любви, къ природѣ, къ музыкѣ. По просьбѣ Андрея Петровича Марья Васильевна сыграла шопеновскую мазурку и растрогала его до слезъ, которыя онъ смахнулъ незамѣтно для другихъ, но замѣтно для нея. Она вспыхнула и посмотрѣла на него долгимъ, страдальческимъ взглядомъ. А, въ сущности, ему дѣйствительно хотѣлось плакать. Между прочимъ, и оттого, что вотъ онъ сознательно влюбляетъ эту милую дѣвушку, невѣсту друга, хотя самъ-то любить только невозвратное, только минувшее!...
   -- Знаете вы эти стихи, Андрей Петровичъ... они -- Байрона...-- трепещущимъ голосомъ произнесла Марья Васильевна, перелистывая ноты на пюпитрѣ:
   
   "Коль небеса не остаются
   Глухими къ пламенной мольбѣ,
   То въ глубину ихъ донесутся
   Мои молитвы о тебѣ..."
   
   И вдругъ покраснѣла до слезъ и торопливо взяла громкій аккордъ.
   -- Сыграйте Marche funebre, -- шепотомъ проговорилъ Мансуровъ,-- это все, что мнѣ остается,-- и отошелъ, и сталъ у окна, раскрытаго на широкую площадь. Ночь была тихая, ясная. Въ лунномъ свѣтѣ стройно подымался соборъ, сверкая шпицомъ колокольни... Все, что днемъ казалось унылымъ, грязнымъ, безпорядочнымъ -- лавчонки, балаганы, безвкусные каменные дома,-- теперь пріобрѣло особый видъ. Самая тишина имѣла въ себѣ что то задумчивое, мистическое и, въ связи съ печальными звуками музыки, щипала за сердце, наполняла воображеніе картинами смерти.
   "-- Что со мною? Откуда это? Зачѣмъ?-- восклицалъ про себя Мансуровъ, смотря влажными глазами въ пространство.-- О, какъ грустна жизнь, и какъ сладко бы умереть, вмѣсто того, чтобы вертѣться въ этомъ колесѣ... Ундина! Милая, несравненная Ундина!... Ну, для чего жить? Зачѣмъ моя душа точно струны какія-то? И играетъ на нихъ кто захочетъ, и сегодня -- одно, завтра -- другое... Какъ горитъ шпицъ! Какъ стройно возносится бѣлая колокольня! Право, точно погребальная свѣча, зажженная за упокой этого города, этой страны, -- въ память вѣчную всѣхъ насъ, изломанныхъ, отжившихъ и отслужившихъ".
   -- Брось, Машенька, эту канитель!-- вскрикнулъ Сашутка.-- Отпляшемъ еще одну кадрильку, да и тово... Ѳедора Евдокимыча надо провожать. Я ужь велѣлъ лошадей закладывать.
   Къ удивленію Мансурова, ѣхать на проводы собрались почти всѣ, хотя многіе едва были знакомы съ Прытковымъ. Оказалось, что въ Z. это въ обычаѣ. Вереница въ четыре экипажа отправилась на вокзалъ. Впереди мчался на легонькой телѣжкѣ Сашутка, самъ правя своимъ иноходцемъ и донского пристяжкой, пронзительно свистя и взвизгивая. Мансуровъ, Алферовъ, Прутковъ и Марья Васильевна ѣхали въ коляскѣ. Въ рессорномъ экипажѣ, на эластическихъ подушкахъ, Андрей Петровичъ уже не замѣчалъ, что дорога отвратительна. Да, притомъ, такъ красиво было зрѣлище растянувшихся въ лунной ночи экипажей, такъ пріятно было чувствовать на себѣ задумчивый и тревожный взглядъ изъ-подъ широкополой бархатной шляпы, ощущать давно не испытанную прелесть быстрой ѣзды, и теплоту нѣжной, затянутой въ перчатку ручки, которая невольно касалась его руки на рытвинахъ и ухабахъ. На вокзалѣ тотчасъ же произошла подобострастная суматоха. Сашутка пріѣхалъ первый. Компанію встрѣтили лакеи съ откупореннымъ шампанскимъ. Съ Прытковымъ чокались не только кудиновскіе гости, но какіе-то совершенно неизвѣстные ему люди въ желѣзно-дорожныхъ фуражкахъ, телеграфистъ, буфетчикъ, оберъ-кондукторъ встрѣчнаго поѣзда. Ѳедоръ Евдокимычъ кланялся, благодарилъ, выпилъ самъ два бокала, за всѣмъ тѣмъ былъ разсѣянъ и задумчивъ.
   -- Что это вы такой? Ужь не влюблены ли?-- спросилъ Мансуровъ, вновь развеселившійся отъ поѣздки и отъ курьезной безтолковщины проводовъ.
   -- А? Ну, васъ, къ Богу!-- воскликнулъ Прытковъ отмахиваясь,-- мнѣ просто весь вечеръ не даетъ покоя одна мысль. Видите ли, я хочу ввести таблицы кадастровыхъ и разцѣночныхъ данныхъ. Если въ дополненіе къ обычнымъ нашимъ свѣдѣніямъ зарегистровать... Впрочемъ, это пока проектъ. Да, такъ, значитъ, идете въ предсѣдатели? Отъ души радуюсь, Андрей Петровичъ. А въ губернскомъ тонъ подымется, не сомнѣвайтесь.
   -- Вы забыли, что ожидаются реформы?
   -- Пускай, все-таки, подымемъ тонъ. Не унывайте только... Фу, ты, безобразники, еще откупориваютъ! Совершенные гунны. Поживи съ ними, дѣйствительно, и влюбишься, и сопьешься.
   Когда поѣздъ ушелъ, Сашутка безцеремонно объявилъ сестрѣ, что пусть ѣдетъ спать, а у нихъ съ Ваничкой и "гипшанцемъ" есть дѣло. Марья Васильевна значительно пожала Мансурову руку и взяла съ него обѣщаніе непремѣнно пріѣхать завтра утромъ. Сашутка лукаво посмотрѣлъ на нее, посвисталъ... и, только что отъ ѣхали отъ вокзала, какъ ляпнулъ къ совершенному ужасу Андрея Петровича:
   -- А ты, Ваничка, смотри: Машка-то втюрится въ него!
   -- Пукъ что-жь, мы его тогда на дуэль, -- заплетающимся языкомъ проговорилъ Иванъ Антонычъ, обнимая Мансурова.
   -- И зарѣжемъ!-- съ хохотомъ подхватилъ Сашутка и, вдругъ, вскочивъ во весь ростъ, какимъ-то звѣринымъ голосомъ закричалъ на лошадей:
   -- Уноси, голубчики... Гра-а-абятъ!
   Иноходецъ прижалъ уши и ринулся впередъ, пристяжка понесла вскачь, едва успѣвая натягивать постромки... Дорога свернула на выгонъ мимо города.
   -- Тише, окаянная душа!-- воскликнулъ Алферовъ, улыбаясь отъ удовольствія.
   Андрей Петровичъ задыхался отъ нестерпимо жуткаго и, вмѣстѣ съ тѣмъ, подмывающаго чувства.
   -- Ничего... Отлично!-- проговорилъ онъ,-- нельзя ли, голубчикъ, еще быстрѣе? Пошелъ, Александръ Васильичъ!
   Тотъ обернулся, блеснулъ зубами и глазами, сказалъ хриплымъ голосомъ: "Вотъ это люблю... по-нашему!" -- потомъ пронзительно засвисталъ, загикалъ, высоко взмахнулъ руками и бросилъ возжи подъ ноги лошадямъ. "Однако!" -- успѣлъ лишь вымолвить Мансуровъ. Всѣ трое сплелись, чтобы не упасть. Сашутка хохоталъ, какъ сумасшедшій, и все пытался подняться на ноги, и кричалъ: "Жги! Жги!... дай любца!..."
   -- "Да, вѣдь, это смерть!" -- пронеслось въ головѣ Мансурова такъ же быстро, какъ пронесся какой то заборъ, какой-то домъ безъ оконъ, ослѣпительно бѣлый при лунѣ... Вдругъ раздались женскіе голоса:
   
   "А кто жъ у насъ молодъ, кудреватый,
   А кто-жъ у насъ холостъ, не женатый,--
   Свѣтъ Александра молодъ, кудреватый,
   Свѣтъ Васильичъ холостъ, не женатый..."
   
   Лошади остановились, какъ вкопанныя. Сѣдоки такъ и клюнули носами. Телѣжку окружили съ хохотомъ, съ пѣснями дѣвки и прикащики, подъ руки сняли Сашутку и Алферова, повели въ домъ, оказавшійся кудиновскимъ кожевеннымъ заводомъ.
   Пиршество было устроено въ подвальномъ, жиломъ этажѣ. Тамъ уже дожидались: Коляка-желѣзникъ, галантерейщикъ Яковъ Павлычъ и два молодыхъ купчика: Тишка да Васька. Большой столъ былъ заставленъ пряниками, орѣхами, калачами, кипящимъ самоваромъ и полуведерною бутылью съ водкой. Кудиновъ тотчасъ же налилъ изъ нея.
   -- Ай-да гишпанецъ, дери его душу!-- кричалъ онъ,-- не испужался, а!... По-расейски... люблю... выпьемъ! Что тамъ заморская дрянь, вотъ русской, огнёвой выпьемъ!... Дѣвки! величайте барина. Холостъ, холостъ, шуты его батьку драли... а зовутъ Андрей Петровичъ.
   Мансуровъ выпилъ. Все послѣдующее проходило передъ его глазами въ какихъ-то спутанныхъ очертаніяхъ, въ смѣшанныхъ звукахъ. Въ подвалѣ синими волнами стоялъ дымъ отъ папиросъ, дешевая висячая лампа свѣтила тускло. Дѣвки, въ яркихъ юбкахъ и вышитыхъ рубахахъ, съ лентами, заплетенными въ косы, горланили пѣсни, плясали, жеманно помахивая платочками, съ церемонными отказами пили водку, ѣли пряники... Купчики заигрывали съ ними, "откалывали" трепака, "разстилались" въ присядку. Сашутка и тутъ былъ первый.
   Сначала все это казалось Андрею Петровичу интереснымъ и, отчасти, даже фантастическимъ. Удаль его одолѣвала такая, что, и самому хотѣлось и пѣть, и плясать... Только было ужасно досадно, что пѣсни, кромѣ "величальныхъ", были отвратительныя, съ. глупѣйшимъ припѣвомъ, съ пошлѣйшими словами о томъ, напримѣръ, что
   
   "Мамаша шумитъ, браня,
   Побить хочя -- не догоня;
   Милка грозить -- доберуся,
   А я его не боюся:
   Что-жь ты, милка, лицемѣришь --
   Я божусь, а ты не вѣришь..."
   
   Но потомъ явился кривой кожевникъ и, водворенный на середину подвала, охнулъ, приложилъ руку къ щекѣ и великолѣпно спѣлъ:
   
   "Ахъ, вы ночи мои,
   Ночи темныя,
   Осеннія...
   Надоѣли вы мнѣ ночи,
   Надоскучили..."
   
   -- Эхъ, Русь, Русь!-- вскрикнулъ Иванъ Антонычъ съ мокрымъ отъ слезъ лицомъ, когда послѣдняя нота заунывной пѣсни замерла, но больше ничего не могъ выговорить отъ полноты чувствъ, бросилъ кожевнику три рубля и, съ какимъ-то медвѣжинымъ ухарствомъ, налилъ и выпилъ водки.
   -- Н-да, именно Русь!-- мрачно сказалъ желѣзникъ Коляка, но тоже ничего не прибавилъ и выпилъ. Они съ галантерейщикомъ, какъ семейные люди, сидѣли поодаль отъ дѣвокъ и только пили да закусывали.
   Заунывная пѣсня странно измѣнила Андрея Петровича. Онъ, вдругъ, пересталъ находить интереснымъ "аѳинскій вечеръ", началъ испытывать какую-то жгучую жалость къ топтавшимся въ дыму дѣвушкамъ. А то, что между взрослыми были совсѣмъ дѣти, двѣ дѣвочки не болѣе двѣнадцати лѣтъ, -- это кольнуло его въ сердце до боли.
   -- Послушайте, голубушка,-- пролепеталъ онъ, обращаясь къ грудастой, увѣшанной янтарями дѣвкѣ, сидѣвшей на колѣняхъ у Кудинова,-- зачѣмъ вы привели съ собой... этихъ несчастныхъ... малютокъ?
   Дѣвка обвела его смѣющимся взглядомъ.
   -- А чего жь?-- бойко сказала она,-- дома то, чать, не праздникъ. Хошь пряничковъ покусаютъ...-- и добавила съ кокетливою улыбкой: -- ты бы, баринъ хорошій, на орѣхи имъ далъ... Да чего сидишь сиротою? Чать, не женатый!
   Мансуровъ далъ на орѣхи, но загрустилъ еще болѣе.
   -- Ваничка!-- сказалъ онъ,-- помнишь, милый, какъ тамъ... у Кудиновыхъ... кавалеры трогательно вели себя съ дѣвушками, а? Ни слова лишняго, ни жеста, ни намека... На мой извращенный вкусъ даже слишкомъ скромно и трогательно... Но здѣсь, а? Вѣдь, и у этихъ дѣвушекъ есть отцы... матери... братья... Можетъ быть, женихи... Постыдно, голубчикъ!
   -- Вѣрно, другъ!-- слезливо отвѣтилъ Алферовъ и предложилъ немедленно ѣхать спать. Но случилось такъ, что, вмѣсто этого, они повели особенно дружескій разговоръ. Въ сущности, виною было то безгранично доброе и хорошее выраженіе, которое мелькнуло въ глазахъ Ивана Антоныча, когда онъ произнесъ: "Вѣрно, другъ!" Мансуровъ тотчасъ же почувствовалъ неодолимую потребность очиститься передъ нимъ, началъ анализировать свои чувства, свою душу, свои привычки, натуру, воспитаніе, и разсказалъ съ самою безпощадною откровенностью, какъ невольно старался сдѣлать впечатлѣніе на Марью Васильевну.
   -- Но ты знай, мой любезный,-- растроганнымъ голосомъ говорилъ Андрей Петровичъ,-- я никого не люблю и никого не полюблю... Есть еще дѣвушка... Натура богатая, сильная, жизнерадостная... и какая колоритная красота!... Но ты помнишь Людмилу Михайловну?... Лишь къ ней моя любовь крѣпче смерти. Боже мой, Боже мой... А, въ сущности, я, я во всемъ виноватъ. Я объяснялъ себѣ любовь... такъ себѣ, разною тамъ дребеденью... Вздоръ! любовь есть тоже мистическое начало, что и вѣра въ безконечность. Ахъ, Иванъ Антонычъ... Впрочемъ, попроси, пожалуйста, этого кожевника спѣть еще что-нибудь.
   Было три часа ночи. Компанія частью перепилась, частью утомилась и отрезвѣла. Отрезвѣлъ немного и Мансуровъ... Одинъ Сашутка находился все въ томъ же своемъ разгульномъ настроеніи. Когда вышли изъ завода, онъ вдругъ предложилъ Алферову и Андрею Петровичу ѣхать въ Агаѳьѣ Борисовнѣ. Иванъ Антонычъ отвѣтилъ неизмѣннымъ своимъ "ну-къ что-жь?" Мансуровъ подумалъ, подумалъ, взглянулъ на уныло выступавшіе изъ предразсвѣтной мглы домишки, заборы, ветлы, вспомнилъ о терентьевскихъ номерахъ и... тоже согласился. "Кстати посмотрю, что за переворотъ съ Божьею помощью",-- сказалъ онъ самъ себѣ.
   Подъѣхали къ опрятному флигельку. У крыльца стоялъ сѣрый въ яблокахъ меринъ, дремалъ на козлахъ Іонка. Въ окна, сквозь бѣлыя занавѣски, видѣнъ былъ огонь, слышались голоса и смѣхъ.
   -- Какъ благородный человѣкъ... транспортъ съ кушемъ -- бьютъ, уголъ -- тоже бьютъ!-- сердито говорилъ пьяный Маринъ.-- Что такое? Семпелями? Чортъ... Пшла вонъ!... Эдакъ и на Кавказѣ не проигрывался. Прапорщикомъ былъ, и то не проигрывался... Ахъ, ты... чортъ!
   -- Караулъ! Мировой въ карты продулся!-- внезапно заоралъ Сашутка и изо всей мочи началъ стучать кулаками въ дверь. На занавѣскахъ быстро замелькали тѣни, въ сѣняхъ затопали шаги. Дверь отворилась. За нею показалась заспанная дѣвчонка съ лампой въ рукахъ... Андрей Петровичъ, сконфуженный нелѣпою выходкой Кудинова, колебался, входить ли ему, но Иванъ Антонычъ съ Кудиновымъ были уже въ передней, и оттуда знакомый голосъ говорилъ на раснѣвъ:
   -- Ахъ ты, охальникъ, охальникъ... Милости просимъ, Иванъ Антонычъ!
   Прямо изъ передней, въ тѣсной, по-мѣщански убранной комнатѣ играли въ штоссъ. Металъ красивый нотаріусъ. Дальше, въ другой комнатѣ, съ широкою двуспальною кроватью, стояли закуски, вино, кипѣлъ самоваръ, сидѣли въ дыму папиросъ картавый слѣдователь, исправникъ Лука Иванычъ, судебный приставъ и дватри помѣщика.
   -- Какъ благородный человѣкъ... Ты!... дрянь!...-- вскрикнулъ Маринъ, устремляя на Кудинова воспаленные глаза съ тяжелыми, опухшими вѣками.
   Иванъ Антонычъ бросился впередъ, но было уже поздно: Сашутка подбоченился и отвѣтилъ страшнымъ ругательствомъ.
   -- C'est incroyable!-- воскликнулъ предводитель, засовывая руки въ карманы.
   Илья Семенычъ засопѣлъ, съ громомъ отодвинулъ стулъ, отбросилъ снятую карту и, бормоча какія-то невнятныя угрозы, нетвердою походкой вышелъ изъ комнаты. Вслѣдъ за этимъ послышался свистъ кнута и дребезгъ быстро отъѣзжавшей линейки.
   Агаѳья была въ бѣломъ, вышитомъ капотѣ, съ распущенною косой. Она узнала Мансурова, необыкновенно сконфузилась и, сказавши:
   -- Охъ, что жь это я, простоволосая... пойду приберусь...-- побѣжала за какую-то перегородку, мимоходомъ ударившись о косякъ.
   Сашутка дѣлалъ видъ, что ничуть не смущается происшедшимъ. Небрежно взъерошивая волосы, онъ подошелъ въ нотаріусу и заявилъ, что желаетъ "понтеровать". Тотъ уклончиво улыбался и медлилъ. Иванъ Антонычъ старался загладить непріятную сцену: завелъ разговоръ о нынѣшнемъ съѣздѣ, о предстоящемъ земскомъ собраніи, познакомилъ Мансурова съ предводителемъ и другими помѣщиками... Мало-по-малу стали налаживаться. У Мансурова съ предводителемъ нашлись общіе знакомые по Петербургу; и тотъ, и другой немножко стыдились: Андрей Петровичъ, что пріѣхалъ съ Кудиновымъ, предводитель, что находится въ столь зазорномъ мѣстѣ, но именно оттого, что стыдились, оба старались говорить самымъ изысканнымъ французскимъ языкомъ и о самыхъ изысканныхъ и благородныхъ предметахъ.
   Лука Иванычъ отечески пожурилъ Сашутку и посовѣтовалъ завтра же поѣхать извиниться.
   -- Ты знаешь: Маринъ -- добрякъ,-- сказалъ онъ,-- но не даромъ кавказскій офицеръ. Съ нимъ, братъ, не шути.
   -- Обидно, Лука Иванычъ. Мы тоже имѣемъ собственное достоинство.
   -- Ну, ну, достоинство! Такъ ты и веди себя достойно. Поставимъ-ка вонъ на пиковую даму десять рублей... Идетъ?
   -- Вали!
   Немного погодя изъ-за перегородки появилась разряженная Агаѳья, остановилась въ дверяхъ и, глупо улыбаясь, стала искать глазами Андрея Петровича. "Браво, браво!" -- закричали со всѣхъ сторонъ, хлопая въ ладоши и смѣясь. Вдругъ къ крыльцу подкатила линейка, въ сѣняхъ торопливо застучали грузные шаги...
   Впослѣдствіи, въ обвинительномъ актѣ, значилось:
   "...Вокругъ стола сидѣли: предводитель дворянства Чужбинскій, исправникъ Шеметовъ, нотаріусъ Арнольдъ и сынъ потомственнаго почетваго гражданина Алферовъ. Облокотясь надъ г. Шеметовымъ, стоялъ сынъ потомственнаго почетнаго гражданина Александръ Кудиновъ. Рядомъ съ Кудиновымъ, спиною къ нему и лицомъ къ г. Чужбинскому, находился коллежскій ассесоръ въ отставкѣ Андрей Петровичъ Мансуровъ. Въ моментъ такого расположенія находящихся въ комнатѣ лицъ, показался въ дверяхъ отставной штабсъ-капитанъ Маринъ, имѣя за собой административно-ссыльнаго, уроженца Дагестанской области, Селима-Хаджи-Аглу. Въ какой-нибудь мигъ,-- по показанію исправляющаго должность судебнаго слѣдователя Сладкопѣвцева, не болѣе четверти секунды,-- Маринъ, указывая на Кудинова, вскрикнулъ: Пли! (нотаріусъ Арнольдъ добавляетъ: Этого купчишку!). Раздался выстрѣлъ. Пуля незначительно контузила Кудинова и пронизала на вылетъ,-- изъ спины въ область праваго легкаго,-- коллежскаго ассесора Мансурова, смерть котораго послѣдовала мгновенно".
   Когда на утро страшная новость разнеслась по городу, Маша Кудинова замкнулась въ своей комнаткѣ и плата, плакала...
   

VII.
Школа смерти.

   Большая церковь въ селѣ Елани полна народомъ. Дымъ отъ ладона колышется волнами, стоить туманомъ, клубится густыми облаками, синій въ тѣни, свѣтло-голубой въ вышинѣ обширнаго купола, гдѣ косые солнечные лучи пронизываютъ его широкими снопами. Въ этомъ дыму какъ-то фантастически мерцаютъ огни, блестятъ поповскія ризы, оклады на иконахъ, парчевый покровъ на гробѣ, искрятся кресты и звѣзды на груди старика Гнѣвышева, сверкаетъ серебро подсвѣчниковъ и новаго колодкинскаго паникадила. Гробъ осыпанъ потускнѣвшею зеленью мансуровскихъ липъ, украшенъ осенними цвѣтами и большимъ вѣнкомъ темно-пурпуровыхъ розъ, перевитыхъ бѣлою атласною лентой.
   Чинъ погребенія совершается торжественно, стройно, медлительно, съ тѣми перерывами въ пѣніи, когда внушительная тишина нарушается лишь шепотомъ молитвы, вздохами, подавленнымъ рыданіемъ, да мѣрнымъ бряцаніемъ кадила.
   Вокругъ гроба стоятъ Прытковы, Алферовъ, Ферапонтовъ, сосѣди-помѣщики, исправникъ, становой Алянчиковъ, уѣздный предводитель дворянства Смирной; впереди всѣхъ Василій Юрьевичъ Гнѣвышевъ съ сыномъ. Аленушка на колѣняхъ у самаго гроба. Она не молится, не кладетъ поклоны, не держитъ зажженной свѣчи въ рукахъ, не плачетъ, а только смотритъ, не отрываясь, на безжизненное лицо Мансурова и точно спрашиваетъ о чемъ-то, точно ждетъ чего-то... Иногда изъ ея склеившихся губъ исторгаются неясные звуки, не то рыданіе, не то ей только понятныя слова; иногда по ея измученному лицу пробѣгаетъ трепетъ, во взглядѣ мелькнетъ что-то нѣжное, умоляющее, слабое... Кажется, еще мгновеніе, и у ней вырвется пронзительный вопль, вопьются и замрутъ въ волосахъ ея оцѣпенѣвшіе пальцы, чувство не разсуждающаго отчаянія охватитъ ее, броситъ о земь, заставитъ биться на холодныхъ плитахъ, исказитъ лицо тѣмъ же самымъ выраженіемъ животнаго ужаса, которое отпечатлѣлось на мертвомъ лицѣ Мансурова... Но какая-то сила удерживаетъ ее, черты лица становятся снова неподвижными, взглядъ -- сосредоточеннымъ и глубокимъ.
   Грузный, необыкновенно красивый протодьяконъ возглашаетъ эктенію. Онъ точно бережетъ и взвѣшиваетъ поразительный звукъ своего голоса, слишкомъ обширнаго для деревенской церкви. Съ какимъ-то осторожнымъ придыханіемъ, отчетливо, музыкально раздаются слова: "Еще молимся о упокоеніи души усопшаго раба Божія болярина Андрея, и о еже проститися ему всякому пригрѣшенію вольному же и невольному"...
   Егорушка стоитъ со скрещенными на груди руками, насупленный, рѣшительный и серьезный. Какъ и всегда, на его изваянномъ лицѣ не замѣтно вниманія къ тому, что дѣлается вокругъ него; точно все это онъ уже давно видѣлъ, зналъ, перечувствовалъ и обо всемъ составилъ свое особенное мнѣніе... Онъ, дѣйствительно, имѣлъ свое мнѣніе "объ этомъ", хотя составилъ его и не такъ давно.
   "Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего, идѣже нѣсть болѣзнь, ни печаль, ни воздыханіе, но жизнь безконечная",-- поютъ съ клироса. Голоса многочисленнаго архіерейскаго хора сначала производятъ впечатлѣніе лѣса, тронутаго внезапнымъ порывомъ бури; волны звуковъ нѣкоторое время точно въ смятеніи; печальный напѣвъ какъ будто лишенъ стройности... Но звуки крѣпнутъ, ростутъ; среди нихъ съ хватающею за сердце полнотой к задушевностью выдѣляется первый теноръ, уносится куда-то въ высь, свободно модулируетъ, становится въ гармоническіе диссонансы съ мрачно-торжественными басами, звучитъ слезами, мольною, какою-то меланхолическою резиньяціей.
   Василій Юрьевичъ стоитъ прямо и почтительно, точно съ рапортомъ о состояніи ввѣреннаго ему края передъ лицомъ незабвенной памяти императора Николая Павловича; крестится и кладетъ поклоны твердо, отчетливо, точно по командѣ. Ни одинъ мускулъ не дрогнетъ на его желтомъ лицѣ; старчески-безцвѣтные глаза выражаютъ только неукоснительную исполнительность, да чувство того, что вотъ онъ совершаетъ своего рода служебный долгъ.
   А, между тѣмъ, смерть Мансурова произвела на него до странности ошеломляющее впечатлѣніе. Когда Егорушка получилъ отъ Алферова письмо, въ которомъ были разсказаны подробности смерти, съ старикомъ случилось нѣчто невѣроятное. "Какъ-съ?!-- вскрикнулъ онъ пискливо.-- Въ непотребномъ домѣ?... Отъ руки дворянина?... Отрасль князь-Марка Ильича?..." -- потомъ всхлипнулъ, быстро ушелъ въ кабинетъ, замкнулся тамъ, и, когда нѣсколько часовъ спустя вышелъ, глаза его были красны и усы мокры отъ слезъ. Въ ту же ночь четверикъ мчалъ обоихъ Гнѣвышевыхъ въ Z. Оттуда они поѣхали въ губернскій городъ. Василій Юрьевичъ хлопоталъ съ какою-то раздражительною энергіей. Въ одинъ день онъ посѣтилъ всѣ власти, говорилъ съ губернаторомъ, съ прокуроромъ, съ архіереемъ, даже съ жандармскимъ штабъ-офицеромъ. Слѣдствіемъ этихъ разговоровъ и хлопотъ было то,! что Андрея Петровича перевезли въ Княжія-Липы, отслужили надъ нимъ паннихиду въ старинной мансуровской банкетной, и вотъ хоронили въ Елани съ необыкновенною пышностью.
   "Земнія убо отъ земли создахомся, и въ землю туюжде пойдемъ, якоже повелѣлъ еси создавый мя и рекій ми: яко земля еси, и въ землю отъидеши, аможе вси человѣцы пойдемъ надгробное рыданіе творяще пѣснь"...-- съ умиленіемъ произноситъ отецъ благочинный, до слезъ растроганный великолѣпіемъ обряда, присутствіемъ важныхъ особъ и пѣніемъ архіерейскаго хора.
   Иванъ Антонычъ Алферовъ всхлипывалъ, какъ ребенокъ, и безпрестанно вытиралъ неудержимо катившіяся слезы. Онъ старался не смотрѣть на покойника, потому что при каждомъ взглядѣ на это искаженное ужасомъ лицо въ его сердце вонзалось что-то острое и одно и то же воспоминаніе заставляло содрогаться: точно такое выраженіе животнаго ужаса ему приходилось наблюдать на тѣхъ бойняхъ, гдѣ убиваютъ по старому способу: подводятъ ничего не подозрѣвающаго быка съ кроткими и ясными глазами и внезапно ударяютъ его обухомъ по лбу. Вотъ именно это грубое сравненіе не давало покоя Ивану Антонычу. Напрасно онъ усиливался направить мысли по иному направленію; вспоминалъ, какъ познакомился и какъ быстро сблизился съ Андреемъ Петровичемъ, вспоминалъ его слова, взгляды, мнѣнія, его обаятельную манеру говорить, его планы, настроеніе, намѣренія, исторію его несчастныхъ отношеній къ Людмилѣ Михайловнѣ... Напрасно старался обсудить тотъ психологическій вопросъ, который еще недавно, послѣ вечера у Кудиновыхъ, наканунѣ смерти Андрея Петровича, пришелъ ему въ голову: почему женщины столь легко поддавались казалось бы слабой и недѣятельной натурѣ Мансурова, увлекались человѣкомъ съ столь шаткимъ, смутнымъ и измѣнчивымъ міровоззрѣніемъ? Вмѣсто связныхъ воспоминаній, въ воображеніи безпорядочно мелькали какіе-то отрывки; вмѣсто обсужденія психологическаго вопроса, какой-то внутренній аппаратъ съ равнодушіемъ, машины отмѣчалъ: вотъ отчаявается Аленушка; вотъ вѣнокъ отъ Машеньки Кудиновой; а вчера, въ отвѣтъ на телеграмму совершенно растерявшагося Марина, Иванъ Иванычъ Роговъ рѣшительно отказался быть его защитникомъ, и Людмила Михайловна телеграфируетъ: "Ради Бога, Иванъ Антонычъ, сообщите всѣ подробности. Я сама не своя отъ ужаса. Этотъ господинъ говоритъ не ясно: умеръ ли, или еще живъ Андрей Петровичъ? Если живъ, тотчасъ, тотчасъ же телеграфируйте: я выѣду съ первымъ поѣздомъ"...-- "Да, да... но все это пустяки",-- вспыхивала упорно отгоняемая мысль и опять представлялось Алферову, что главное-то, все-таки, въ этомъ выраженіи животнаго ужаса и въ роковой безсмыслицѣ, существованія, что именно отъ того такъ мучительно жалко на только Мансурова, но всѣхъ, всѣхъ...
   "Помяни, Господи Боже нашъ, въ вѣрѣ и надеждѣ живота вѣчнаго преставлыпагося раба твоего брата нашего болярина Андрея"...-- продолжаетъ отецъ благочинный.
   "Въ вѣрѣ и надеждѣ!-- восклицаетъ про себя Ѳедоръ Евдокимычъ, разсѣянно ковыряя ногтемъ восковую свѣчку.-- к что-жь, и немудрено: такія натуры не могутъ безъ мистики... Поди вотъ какъ сложились обстоятельства...убитъ!жаль сестренку. И какъ ее угораздило влюбиться?... Вѣдь, до чего ясно, что если бы и женились, толку никакого бы не вышло. А ей это на ясно... ишь, убивается! Да, талантливый паренекъ. И, пожалуй? взять его въ руки, сыгралъ бы роль... или нѣтъ? Гм... и дѣла его всѣ нечаянныя, и смерть нечаянная; ну, точно схематическоя изображеніе дворянской участи!... То-то теперь семейныхъ драмь въ Z... Все было шито-крыто, власти предержащія таили, жены ихъ ничего не вѣдали, и вдругъ... А процессъ?... А газеты?..."
   "Избави его вѣчныя муки и огня геенскаго. Даруй ему причастіе и наслажденіе вѣчныхъ Твоихъ благихъ",-- внятнымъ шепотомъ повторяетъ Илья Евдокимычъ слова священника и грустно отбиваетъ поклоны, усердно крестится, сокрушенно вздыхаетъ, отирая платочкомъ потъ съ лоснящагося лица. И только урывками мелькаютъ въ его головѣ непріятныя, житейскія мысли: о томъ, что "сестра Алена содержитъ себя невполнѣ въ пристойности, а окоротить нельзя"; о томъ, что вотъ уже второй годъ отъ аренды большіе убытки и неизвѣстно, какъ поступитъ Елизавета Петровна "въ разсужденіи уступки"; о томъ, наконецъ, что "нѣтъ никакой развязки въ торговыхъ операціяхъ по причинѣ образованнаго элементу въ своемъ семействѣ", что еще на дняхъ случилась размолвка съ супругой: "прикащикъ маленечко ошельмовалъ съ молотельщиками" и вышло наружу, что въ этой "операціи" замѣшанъ самъ Илья Евдокимычъ.
   Авдотья Лукьяновна вся отдалась молитвенному настроенію. Ни одного посторонняго соображенія не пробѣгаетъ въ ея головѣ, увѣнчанной шляпкой съ полинялымъ помпономъ. Всякое свободомысліе отступило теперь на задній планъ, какъ, впрочемъ, и всегда въ важныхъ обстоятельствахъ ея жизни. Быть можетъ, еще сегодня, въ разговорѣ съ "развитыми людьми", арендаторша назоветъ свои чувства "предразсудками дѣтства", и это съ полнѣйшею искренностью, но теперь, благоговѣйно вслушиваясь въ послѣднія слова "отпуска", она всѣмъ добродушнымъ и любящимъ существомъ своимъ присодиняется къ трогательной просьбѣ:
   "Во блаженномъ успеніи вѣчный покой подаждь, Господи, усопшему рабу твоему болярину Андрею и сотвори ему вѣчную память..."
   "Вѣчная память, вѣчная память!" -- загремѣло съ клироса. Всколыхнулись волны ладона, задвигались люди вокругъ гроба, огненные языки свѣчей и лампадъ заколебались. Еще нѣсколько минутъ, и стройные голоса хора смѣшались съ печальнымъ перезвономъ колоколовъ, съ шумомъ вѣтра въ деревьяхъ церковной ограды, съ гуломъ толпы. А на утвари, на ризахъ, на парчевомъ покровѣ гроба засіяло ослѣпительное солнце.
   Фамильный склепъ Тибякиныхъ и Мансуровыхъ былъ недалеко отъ церкви, на полугорѣ. За нимъ давно не существовало надзора. На полуразрушенныхъ кирпичахъ выросли сорныя травы; чугунныя плиты заржавѣли, надписи стерлись; надъ входомъ укоренилось молодое деревцо, точно торжествуя побѣду недремлющей природы надъ трудами рукъ человѣческихъ.
   Когда обрядъ кончился и гробъ задѣлали, Василій Юрьевичъ пригласилъ кого слѣдовало въ Княжія-Липы къ обѣду и приказалъ Ильѣ Евдокимычу объявить, что тамъ и для народа приготовлено угощенье. Кладбище быстро опустѣло.
   Тонкій, жалобно длящійся звукъ исходилъ отъ молодаго деревца, качаемаго вѣтромъ; сердито шумѣли старыя березы вдоль ограды; трепетно метались высокія, сорныя травы... Въ чистомъ дотолѣ небѣ начинали быстро проноситься облака,-- надъ землею быстро мчались сквозныя тѣни, золотистыя пятна и полосы. Отъ склепа видно было далеко и, казалось, все видимое находится въ движеніи. Желтая степь съ туманною мглой на горизонтѣ, рѣка, синѣющая, какъ сталь, луга, выгорѣвшіе отъ засухи, камыши, перелѣски, высокій островъ мансуровскаго сада, курганы, деревнюшки странно оживлялись этимъ торопливымъ мельканіемъ тѣней и просвѣтовъ.
   Аленушкѣ представлялось, что такова и жизнь съ быстрою чередою своихъ радостей и печалей, съ своимъ непрочнымъ счастьемъ, съ своими призрачными надеждами... Все обманъ и грёзы!
   Она сидѣла около могилы, обнявши руками колѣни, не сводя разсѣяннаго взгляда съ пространства, разстилающагося внизу горы, не замѣчая, что вѣтеръ растрепалъ ея волосы, играетъ ея бѣлымъ платкомъ, небрежно накинутымъ на плечи.
   Ее не сразу оставили въ покоѣ. Уговаривала ѣхать домой всхлипывающая и вздрагивающая отъ рыданій Авдотья Лукьяновна; о томъ же прошипѣлъ утратившій на мгновеніе все свое добродушіе братъ Илья; даже Ферапонтовъ посовѣтовалъ, "какъ врачъ", успокоиться и "взять себя въ руки". Она всѣмъ отвѣчала съ несвойственнымъ ей жесткимъ выраженіемъ:
   -- Оставьте меня... Уйдите, уйдите!
   Тогда Авдотья Лукьяновна отвела въ сторону Егорушку Гнѣвышева и сквозь слезы проговорила:
   -- Побудьте съ ней, Юрій Васильичъ... Послѣдите за ней... Вотъ любила покойника какъ брата и тому подобное... Насъ всѣхъ прогнала, но вы -- другое дѣло... Сказать вамъ по секрету, вы для нея ужасно симпатичный господинъ и... послѣдите за ней! Что-жь, изъ законахъ естественнознанія... у-у-у!... А папашѣ не говорите, что остаетесь по моей просьбѣ.
   Въ сущности, въ душу доброй арендаторши, сквозь похоронное настроеніе и самую искреннюю горесть по Мансуровѣ, невольно проползала мысль, что какъ ни страшенъ старикъ Гнѣвышевъ, но Юрій Васильичъ куда какъ простъ, едва ли не влюбленъ въ Аленушку и, ежели похлопотать, немудрено, что женится на ней. Егорушка выслушалъ молча, тотчасъ же проникъ въ заднія мысли Авдотьи Лукьяновны, уловилъ даже въ выраженіи ея опухшаго отъ слезъ, мѣщански-некрасиваго лица то самое, что возмутило его въ выраженіи серьезной и тонко воспитанной дѣвушки Мими: циническую и лицемѣрную облаву, но на этотъ разъ не возмутился, а только сурово кивнулъ головою, и, сказавши отцу, что пріѣдетъ черезъ часъ, пошелъ бродить между могилами. Спустя пятнадцать минуть Аленушка вздрогнула отъ неожиданности: за нею раздался и Егорушкинъ, и точно не Егорушкинъ голосъ:
   -- Если вы можете, я бы хотѣлъ сказать вамъ два слова, Елена Евдокимовна!
   Она, съ выраженіемъ страдальческой досады, обернулась и вопросительно посмотрѣла на него. Такъ же какъ и голосъ, его лицо измѣнилось до неузнаваемости, сдѣлалось мягкимъ и дѣтски-застѣнчивымъ.
   -- Я сейчасъ,-- заговорилъ онъ торопливо,-- я о томъ, что все это абсолютный вздоръ. Повѣрьте. То-есть это ужасно и мнѣ васъ чрезвычайно жаль, но это вздоръ. Я тоже... До этихъ вотъ дней, до тѣхъ поръ, пока не увидѣлъ его такимъ, я тоже думалъ, что все это очень важно, и что наши чувства, то, что мы вотъ желаемъ, намѣреваемся достигнуть, любимъ...-- губы его внезапно затряслись и рыдающій звукъ вылетѣлъ изъ нихъ,-- что это и есть настоящее. Но это совсѣмъ, совсѣмъ не правда. Вамъ тяжело?
   -- Говорите,-- прошептала Аленушка.
   -- Я думалъ, знаете, жениться, я любилъ одну дѣвушку... впрочемъ, это тоже вздоръ, и вотъ я хотѣлъ быть семьяниномъ, хозяйничать, участвовать въ земскихъ дѣлахъ... Это казалось мнѣ огромнымъ счастьемъ. Но я увидалъ... Я вошелъ вслѣдъ за отцомъ; это было утромъ; онъ лежалъ на столѣ, закрытый простыней, все въ той же квартирѣ. Часы тикали, на коммодѣ вязаная скатерть, стулья обтянуты ситцемъ, кошка умывается... Ну, понимаете, самая обыденная мѣщанская обстановка, и что будто такъ и надо. Ужасно просто, удивительно просто. И когда открыли его -- я увидѣлъ его лицо, и долго не могъ оторвать глазъ отъ этого слишкомъ страшнаго для меня лица. То-есть не страшнаго, напротивъ, но мнѣ трудно разсказать это... Нѣтъ, я вотъ какъ вамъ объясню. Мальчикомъ я былъ въ первый разъ въ театрѣ. И я увидѣлъ людей, коней, колонны храма и, будто бы, прекрасныя горы, синее небо, синее море, корабль съ распущенными парусами, и думалъ, что это и есть театральное представленіе, и какъ это прекрасно и похоже. Но вотъ, когда я совсѣмъ уже увѣрился, что это и есть самое настоящее, для чего ходятъ въ театръ, вдругъ все это взвилось кверху и исчезло; и открылась глубина сцены, открылось то, что дѣйствительно былъ настоящій спектакль. Помню, я былъ ошеломленъ и не сразу разобралъ, въ чемъ было дѣло; я понялъ только, и, это сразу, въ одно мгновеніе, что прежнее совсѣмъ, совсѣмъ не то.
   -- Что же вы поняли?-- дрожащимъ голосъ спросила Аленушма, смотря на Гнѣвышева съ странною и все возростающею враждебностью.
   -- Что всѣ мои мечты о жизни, семья, хозяйство, земство, что все это -- абсолютный вздоръ и обманъ глазъ,-- отвѣтилъ онъ, болѣе и болѣе волнуясь.-- Настоящая жизнь, это такая жизнь, когда мысли о смерти и самый фактъ смерти входятъ въ нее не ужаснымъ и чрезвычайнымъ элементомъ, а необходимымъ, простымъ и желательнымъ. То, что онъ умеръ внезапно и съ этимъ своимъ страшнымъ выраженіемъ на лицѣ, это и было самое главное, что раскрыло мнѣ глаза. Я хочу сказать, что жизнь настолько важна, насколько она приготовлена къ смерти, школа смерти: выучиться умирать -- вотъ что нужно. Надо не привязывать себя, во отсѣкать отъ себя. Мое и твое, плотская любовь, соблазнъ общественной пользы, соблазнъ семьи, учительства, искусства, славы, подвиговъ -- это и есть источникъ ужаса передъ смертью и все это надо отсѣкать отъ себя. Мы думаемъ, что жизнь -- особо и смерть -- особо, и отсюда -- мучаемся, вотъ какъ вы теперь, Елена Евдокимовна. Но жизнь и смерть -- одно и то же, и надо только понять это, чтобы не мучиться болѣе. Пожалуйста, поймите это, Елена Евдокимовна, и вы перестанете мучиться. То, что онъ умеръ,-- потому ли, что болѣлъ, или въ него выстрѣлили,-- все равно,-- это такъ же естественно, просто и разумно, какъ вотъ то, что сидимъ, и говоримъ оттого, что говоримъ, и вѣтрено оттого, что вѣтрено. Глупо искать что-то чрезвычайно, въ причинѣ этихъ обыденныхъ вещей и происшествій и ужасаться этимъ будто бы чрезвычайнымъ и будто бы мучительнымъ ихъ значеніемъ. Насколько запомню, я всегда былъ такой глупецъ: ходъ вещей причинялъ мнѣ страданія; я негодовалъ на него; пытался измѣнить его; хотѣлъ устроить свою жизнь независимо отъ него; возмущался, что десять лѣтъ тому назадъ люди боролись съ нимъ страстно, а теперь борятся вяло... Все это ложь и обманъ. Нельзя и не надо измѣнять ходъ вещей; нужно и возможно измѣнить наше отношеніе къ нему. Надо, чтобы наше отношеніе къ нему было такое же простое, необходимое и разумное, какъ и самый этотъ ходъ вещей... То, что теперь мучительно и невыносимо, будетъ тогда легко и радостно...
   Слѣдя за тѣмъ, какъ двигались тѣни и просвѣты надъ степью, Аленушка сама была того мнѣнія, что "все это абсолютный вздоръ и обманъ глазъ". Но слова Гнѣвышева страшно ее оскорбили. Утверждай онъ самыя невѣроятныя вещи,-- ну, хоть то, что Андрей Петровичъ завтра же воскреснетъ,-- говори онъ о существованіи души, безсмертія, загробной жизни,-- это не только не удивило бы ее, но, быть можетъ, даже смягчило бы ея скорбь... Увы, когда Егорушка заговорилъ съ столь странно измѣнившимся лицомъ и такимъ необычайнымъ для него голосомъ, она именно подумала, что онъ сдѣлалъ какое-то важное открытіе, что онъ докажетъ ей. что-то неожиданно-радостное... Но то, что онъ говорилъ, и, главное, то, что онъ разсматривалъ какъ обыкновенную вещь, какъ поводъ къ умозаключенію, его смерть, его исчезновеніе,-- о, это было нестерпимо больно, нестерпимо обидно!
   -- Послушайте!-- вскрикнула она, быстро подымаясь съ мѣста.-- Во-первыхъ, это не ново, во-вторыхъ, я давно знала, что вы кончите этимъ... Ахъ, Боже мой...-- Она схватила себя за горло, точно стараясь высвободить застрявшій тамъ звукъ,-- убили... измучили... И вы... и вы говорите, что это разумно?... Что это радостно?... Не хочу я вашей радости!... Ненавижу вашъ "ходъ вещей"!... Слышите ли?...Ненавижу, ненавижу!...Мучиться, страдать -- лучше, нежели ваша Нирвана... нежели забыть, что. вотъ онъ жилъ, мыслилъ, стремился... и такъ еще недавно... такъ ласково... Ахъ, уйдите отъ меня!... Проповѣдуйте вашимъ... Справлюсь, справлюсь, не безпокойтесь!... О-о-о...
   Егорушка встрѣтилъ ея внезапно остановившійся взглядъ, бросился къ ней, хотѣлъ поддержать, но она съ какимъ-то злобнымъ рычаніемъ вывернулась изъ его рукъ, ударилась оземь близъ могилы, начала рвать на себѣ волосы и, что всего больше поразила Егорушку, заголосила, какъ голосятъ крестьянскія бабы, съ истерическими воплями и причитаньями... "Соблазнъ утѣшенія -- та же, что и соблазнъ учительства: будто бы добро, а на самомъ дѣлѣ глупость и вздоръ!" -- воскликнулъ про себя Гнѣвышевъ и отошелъ въ сторону, чтобы не слышать этихъ воплей, отъ которыхъ у него болѣзненно сжималось сердце и все существо испытывало какое-то невыразимое смятеніе. И оттого ли, что страдалъ самый дорогой для него человѣкъ въ цѣломъ свѣтѣ, или оттого, что теперь только объяснилось, какая неодолимая преграда стоитъ между ними, или, наконецъ, горькое чувство отчужденности охватило Гнѣвышева, но то, что уже давно, едва примѣтною струйкой, сочилось въ общей массѣ его чувствъ и мыслей, что въ первый разъ вырвалось наружу передъ мертвымъ Мансуровымъ, теперь сложилось въ его умѣ быстро, законченно и неотразимо.
   Скрестивши на груди руки, онъ твердыми и рѣшительными шагами сталъ ходить подъ шумящими деревьями ограды: двадцать шаговъ впередъ, двадцать -- назадъ. И сказалъ самъ себѣ: какъ ни просто и ясно, что я говорилъ, но нужно добавить къ этому еще болѣе простую и ясную мысль: можно умирать недѣли, мѣсяцы, годы, и можно въ одно мгновеніе разрѣшить въ самомъ себѣ загадку смерти, сразу оборвать всѣ связи, обманы и миражи.
   Жизнь -- борьба. Духъ борется съ тѣломъ и отсюда великое страданіе. Когда эта борьба не кончена, когда духъ не одолѣлъ и все еще порабощенъ тѣлу, смерть -- великій ужасъ. Но надо считать признакомъ затаенной трусости или логической ошибки, когда побѣдившій духъ продолжаетъ оставаться въ связи съ тѣломъ.
   Зачѣмъ? Для чего? Совершенство духа измѣряется не вещами, не внѣшностью, не прогрессомъ, не bien publique, не тѣмъ, что отъ функцій и манипуляцій тѣло бываетъ сыто, тепло и, вообще, привольно другимъ тѣламъ,-- я, Юрій, накормлю Петра и одѣну Авдотью!-- но измѣряется внутреннимъ самосознаніемъ, абсолютнымъ отрѣшеніемъ отъ вещей и внѣшностей.
   Хорошо, вотъ я поборолъ всѣ лжи, всѣ приманки и соблазны жизни и продолжаю существовать тѣлесно... Но не значитъ, ли это оборвать цвѣты и оставить корень? Глупо.
   Сказано, что воля Бога -- жить и умирать по Его законамъ. Я это признаю, это глубокая, поразительно глубокая мысль. Но не законъ ли сосредоточить свою волю на отрѣшеніи отъ чувствъ и похотей, на истребленіи страстей? И не согласнѣе ли съ загономъ, чѣмъ умерщвлять въ себѣ шестьдесятъ и семьдесятъ лѣтъ эти похоти и страсти, истребить ихъ въ тотъ краткій промежутокъ времени, который достаточенъ, чтобы спустить курокъ?
   Цѣль одна -- вѣчное успокоеніе. Пути къ ней есть кривые, запутанные, осложненные глупостью, безуміемъ, муками, и есть прямѣе -- меньше страданій, и еще прямѣе -- еще меньше страданій... и, наконецъ, тотъ самый краткій и прямой путь, который состоитъ въ радостномъ, сознательномъ и быстромъ освобожденіи духа отъ власти тѣла.
   Безсмертіе? Но, вѣдь, его нѣтъ... Любовь? Но, вѣдь, это и есть источникъ страстей... Благо человѣчества? Но, вѣдь, оной заключается въ небытіи... Прелесть жизни?... А! какое это отвратительное и лживое слово!
   И въ уныломъ шумѣ деревьевъ, въ рыданіяхъ, смутно доносившихся съ могилы Мансурова, въ скучномъ мельканіи солнечныхъ лучей, заслоняемыхъ быстро-бѣгущими облаками, въ непривѣтливой пустынности необозримой степи Егорушкѣ чудился одинъ и тотъ же тайный голосъ: "Прелесть жизни?... А! какое отвратительное и лживое слово!"
   Точно постороннимъ взглядомъ онъ окинулъ всю свою жизнь. Лицей, политическія идеи, втихомолку прокравшіяся въ эту классическую твердыню, университетъ, увлеченіе общественною дѣятельностью, краткое судейство, деревня, земскія дѣла, стыдливая и никогда не высказанная любовь къ Аленушкѣ... Каждый періодъ жизни вносилъ разочарованіе въ періодъ предшествовавшій; нынѣшній день стиралъ точно мокрою губкой то, что вчера представлялось твердымъ, устойчивымъ и цѣлесообразнымъ.
   Потому что во всѣ періоды жизни было полное одиночество. Одиночество въ дѣтствѣ: мать умерла рано и не было ни братьевъ, ни сестеръ. Одиночество въ лицеѣ, гдѣ аристократическіе сверстники побаивались его и дразнили то "мужикомъ", то "Сцеволой". Одиночество въ студенческой средѣ, гдѣ его чрезвычайно уважали за прочность убѣжденій, силу характера и строгій образъ жизни, но чуждались и не за одно только лицо прозвали "патриціемъ". Отецъ страстно любилъ его, но рѣшительно не понималъ. Помѣщики и земцы говорили, что онъ чудакъ и "немножко тово"... Дамы "считали фанатикомъ, необъяснимымъ, скучнымъ... Въ сущности, вездѣ и всегда онъ былъ непріятенъ, всѣмъ приходился не но вкусу... Отчего?
   Андрей Петровичъ какъ-то сказалъ ему: "Эхъ, Юрій-Уединенный, не во-время ты родился, душа моя!... Ты -- герой, но герои, братъ, хороши, когда война; въ мирное время они точно бѣльмо въ глазу. Помилуй, тутъ надо насладиться пріятностями затишья, то есть aimer, cranter, fainéanter, s'amuser,-- однимъ словомъ, vivre à gogo, а тутъ торчитъ закоснѣлая непреклонность, и не то осуждаетъ, не то презираетъ... Нѣтъ, нѣтъ, не въ пору ты родился!"
   Какъ, однако, хорошо, что онъ всегда чувствовалъ одиночество!... О, конечно, это вздоръ, что онъ герой. Но это особенное счастье, что дѣла, люди и мысли нынѣшняго времени не увлекли его, какъ могли бы увлечь въ иное, въ "геройское" время. Даже теперь зерно истины освобождалось отъ своей многосложной скорлупы медленно, съ усиліемъ, съ болью, что же тогда?
   Потому что если обыденное и вялое теченіе вещей есть обманъ и отводъ глазъ, то героическія времена -- обманъ и отводъ сугубый.
   Героическое время связываетъ съ людьми и принуждаетъ жить.
   Одиночество -- необходимое условіе свободы.
   Свобода -- смерть.
   Двадцать шаговъ впередъ, двадцать назадъ... Возростающій шумъ вѣтра... дали, одѣтыя мглой... безмолвныя могилы...
   "Плачетъ?... Кажется. А какъ хорошо сказано у поповъ: нѣсть ни печали, ни воздыханія".
   Онъ круто остановился и прислушался. Потомъ засопѣлъ, подавляя слезы... Въ шумѣ деревьевъ почудился ему похоронный напѣвъ, сердце какъ-то странно разнѣжилось, живо вообразился отецъ съ тѣмъ его выраженіемъ, когда онъ услыхалъ о смерти Мансурова. Впрочемъ, такая слабость продолжалась лишь нѣсколько секундъ. Онъ опять началъ ходить съ скрещенными на груди руками: двадцать шаговъ впередъ, двадцать назадъ, съ твердо сжатымъ ртомъ, съ видомъ обычной своей непреклонности, съ тѣмъ холоднымъ и величественно-равнодушнымъ лицомъ, которое такъ поразительно напоминало лица античныхъ изваяній.
   За церковью раздался трескъ колесъ... Егорушка не слыхалъ его. Но онъ услышалъ голосъ Ферапонтова, сначала ласковый и тихій, потомъ громкій, настойчивый и сердитый.
   -- Елена Евдокимовна!... Аленушка!... Эге! да вы что же это, жать милосердая? Слышите?... Встаньте, я вамъ говорю. Это еще что? Ахъ, вы, тряпица негодная! Ну, умеръ, умеръ,-- всѣ подохнемъ,-- идите, топитесь. На кой же чортъ вы годны послѣ этого, а?... Давайте руку! Гдѣ Гнѣвышевъ? Поѣдемте. Ахъ, дьяволъ дери вашу душу... Институтка? Барышня? Кали броматумъ прописать? А вотъ у еланьской Матрены всѣ дѣти перемерли отъ дифтерита... Забыли? А въ Излегощахъ мужъ сгорѣлъ,-- женѣ бы захлебнуться въ слезахъ, да некогда: избу строить, рожь молотить, дѣтей кормить... Ахъ, вы, безсовѣстная! Я вамъ говорю: пойдемте... ну? Голубушка, ей-Богу, вѣдь, силой возьму... Вотъ такъ-то лучше. Гдѣ же Гнѣвышевъ?
   Когда они пошли, Аленушку можно было принять за пьяную: такъ безпомощно опиралась она на руку Ферапонтова, такъ шаталась и такая была растрепанная. Юрій Васильевичъ отошелъ за дерево и оттуда проводилъ ихъ глазами. Потомъ не спѣша приблизился къ могилѣ, задумчиво посмотрѣлъ на примятую траву близъ нея, прислушался, о чемъ напѣвало молодое дерево своимъ длительнымъ и жалобнымъ звукомъ, кивнулъ головой, какъ будто соглашаясь съ этимъ, и спокойно пошелъ пѣшкомъ въ Княжія-Липы.
   

VIII.
Наслѣдники.

   Поминальный обѣдъ тянулся долго и былъ роскошный: его готовилъ гнѣвышевскій поваръ; архіерейскіе пѣвчіе пѣли почти послѣ каждаго блюда; протодьяконъ нѣсколько разъ возглашалъ "вѣчную память болярину Андрею". На дворѣ, за столами, сбитыми изъ досокъ, обѣдали человѣкъ двадцать изъ Елани и едва ли не вся Мансуровна. По обычаю, въ народѣ старались говорить о покойникѣ, поминать его добрымъ словомъ, вздыхать... Но такъ какъ Андрея Петровича никто хорошенько не зналъ, то даже и условная горесть не налаживалась. Особенно это чувствовалось за тѣмъ столомъ, гдѣ сидѣли Листарка Смутьянъ и Аѳоня. Испитое лицо Листарки было таинственно, самодовольно и значительно; Аѳоня такъ и сіялъ своими радостно смѣющимися глазками, безпрестанно вскакивалъ съ мѣста и бѣгалъ вдоль столовъ, наклоняясь къ уху то одного мужика, то другаго. "Ужь я тебѣ говорю!-- шепталъ онъ, улыбаясь,-- ужь повѣрь: Аѳоня брехать не станетъ!" Осторожный Досифей ѣлъ, опустивъ глаза въ чашку, но чутко прислушивался.
   -- Какимъ же теперича манеромъ барышня?-- спросилъ староста.
   -- Te, те, те! Загнали, братецъ ты мой... въ тридесятое царство загнали,-- торопливо отвѣтствовалъ Аѳоня,-- потому какъ не унимается, быть ей, говоритъ, въ отдаленности странъ и земель по гропъ вѣку!... А барчука похоронить, молъ, съ честью, на предметъ соблазну въ народѣ: хоша. молъ, и велика провинность, но, все-жь таки, княжескаго отродья и потому никакъ невозможно безъ погребенья. Понялъ? А землю, молъ, отписать на мужиковъ... какъ они есть вѣрные слуги, и земля вродѣ какъ обмершая... Ужь я тебѣ говорю!
   -- Т-э-экъ... По дѣламъ-то оно быдто и похоже. Ну, какъ же теперича Алешка Коняхинъ?
   -- По этапу, братецъ мой, идетъ! Доподлинно Листарка въ волости слышалъ. Пригонятъ по этапу, алхирей отчитывать будя; отчитаетъ -- пороть... А опосля того къ отцу, на мужицкое положеніе... Ужь повѣрь!
   Досифей тяжко вздохнулъ, староста тоже вздохнулъ.
   -- Когда же объявка?-- спросилъ Досифей, въ полъоборота косясь на егозящаго за его спиной Аѳоню.
   -- То-ись насчетъ земли, къ примѣру,-- пояснилъ староста.
   -- Объ томъ и рѣчь, братецъ мой!-- быстро подхватилъ Аѳоня,-- Листаръ, что гутаритъ: у енарала, молъ, указъ-атъ... Енаралу препоручено. Неежели исправникъ, аль становой, но пряма вельможное лицо... А печать-то, молъ, во-о! Безъ фальши!
   -- Значитъ, нонѣ и объявка?
   -- А вы, робя, въ случаѣ что -- на колѣнки падайте... Указъ-атъ великое дѣло!-- внезапно выговорилъ старичокъ, до того молчалъ, казалось, безучастно жевавшій своими беззубыми челюстями кусокъ пирога.
   Староста озабоченно погладилъ бороду.
   -- Чать, дѣдушку Мокея надо,-- сказалъ онъ,-- на предметъ, къ примѣру, древнихъ его годовъ, а?...
   -- Безпремѣнно надоть!-- горячо подхватилъ Аѳоня.
   -- Ужь онъ пять недѣль съ печки не слѣзая,-- замѣтилъ Досиѳей.
   -- Экося, съ печки!...-- съ негодованіемъ возразилъ Аѳоня.-- Тутъ мірское дѣло, братецъ мой... На вѣкъ!... Помирай, да иди... Что-жь такъ-то? Мокей на печку, я -- на палати взберусь, ты -- на коникъ, а людямъ и пропадать?
   -- А ежели Листаркѣ попритчилось?-- спросилъ Досиѳей.-- Аль мало онъ насмутьянилъ на своемъ вѣку?
   -- Ахъ, братецъ ты мой,-- съ необыкновеннымъ видомъ убѣжденности зашепталъ Аѳоня,-- да ты самъ-то разсуди... Кому же опричи мужиковъ?... Посчитай-кось, сколько мы поту пролили на ихней землѣ? А теперь она обмершая, самъ видишь... Смутьянъ, смутьянъ... Онъ не гляди, что смутьянъ, онъ -- дотошный. А Степа нищій? Чать, вонъ онъ сидитъ... къ городу-то былъ? раскопалъ, какія тамъ дѣла?... А Илья Евдокимычъ... аль не примѣтилъ -- лица на ёмъ нѣтъ? Видно, не хотца изъ барскихъ хоромъ-то выселяться!... Вся семья собралась. Алена-то Евдокимовна вопитъ... Знамо, сладенькаго жалко, надо судить по-человѣчеству. А указъ-атъ видѣа... ужь и тебѣ говорю! Да вотъ погоди обѣдъ отойдетъ, погоди ужо... Ты, староста, за Мокеемъ-то наряди; дѣло, братецъ мой, не какое-нибудь.
   -- Охъ, пошли, Господи, да чтой-то не вѣрится!-- удручена нымъ голосомъ произнесъ Досиѳей.
   -- А ты вѣрь!-- строго прошамкалъ беззубый старичокъ.
   И въ домѣ, и во дворѣ, по обычаю, подавали за обѣдомъ хмѣльное, съ тою лишь разницей, что господа пили вина изъ гнѣвышевскаго погреба, а пѣвчіе, мужики и бабы -- водку. Въ концѣ-концовъ, и отъ того, и отъ другаго голоса становились шумнѣе, лица румяяѣе, условная горесть все болѣе исчезала или, подъ вліяніемъ унылаго напѣва, переходила въ слезливое настроеніе.
   -- А я, болѣзные вы мои, говорю: охъ, батюшка-свекоръ, вѣдь,-- это, поди, барчукъ!-- разсказывала бабамъ солдатка Нимфодориха, всхлипывая и вытирая уголками платка обильно текущія слезы,-- тутъ-то выпростался, мчится по плотинѣ... Сапожки на ёмъ махонькіе... самъ-то махонькій... А мужика-то мово на ту пору еще не отдавали въ солдаты... Одинъ-одинешенекъ, милыя вымой... Махонькій, пригоженькій... И куда, молъ, мчится сударикъ? Аль няньки-мамки не усморѣли?... Эва! Глядимъ, и барыня покойница съ барышней Лизаветой Петровной... Старушка Солмонида была, хворенькая,-- къ старушкѣ Солмонидѣ пошли... Привѣчали ее, пошли имъ Господь царствіе небесное!... Чаю-сахару носили.
   -- Чистые андели съ небеси!-- говорила другая баба, прожевывая кутью и, въ то же время, всхлипывая, и разумѣя подъ "ангелами" не Мансуровыхъ, а архіерейскихъ пѣвчихъ.
   Еще баба совсѣмъ плакала навзрыдъ: "Мамушка! ты, молъ, не тужи,-- бормотала она,-- ребятъ-то, молъ, Боженька въ рай... въ раю... со дер-жи-и-итъ... А я, молъ, мамынька, можа и не помру у-у... Да съ эстимъ словомъ, касатикъ... Богу душу отда-аалъ... На Ильинъ день двадцать годовъ бы сравнялось... Женить бы кормильца-а-а..."
   -- Не могу съ этимъ примириться!-- восклицалъ Иванъ Антонычъ, обращаясь къ сидѣвшему рядомъ становому Алянчикову и тщетно силясь держать трясущуюся нижнюю челюсть.-- Былъ и... нѣту... Мыслилъ и... превратился въ прахъ... И вотъ, какъ ни въ чемъ не бывало, кушаемъ филей... То-есть если это быкъ.-- Знаю, что разумъ беесиленъ, но... ахъ, голубчикъ, скверно жить на свѣтѣ!
   -- Это точно-съ,-- учтиво согласился Юліанъ Евтѣичъ,-- во цвѣтѣ лѣтъ... немудрено, карьеру составили бы... Связи, родство... Земскимъ начальникомъ были бы въ нашемъ участкѣ... Не изволите знать, Иванъ Антонычъ, скоро ожидается введеніе реформы?
   -- Реформы?Не слышно, брать, не знаю. А тебѣ-то что Гекуба?... Да, какъ "тать въ нощи"!.. былъ и... нѣту!
   -- У меня братецъ Ѳома желалъ бы, -- вкрадчиво произнесъ Алянчиковъ и осторожно покосился въ сторону старика Гнѣвышева и сидѣвшихъ съ нимъ рядомъ исправника и предводителя.-- Какъ мнѣ достовѣрно извѣстно, Иванъ Антонычъ, изъ мѣстныхъ господъ помѣщиковъ многіе предполагаемый институтъ очень критикуютъ... И непремѣнно окажется недостатокъ въ кандидатахъ... Братъ же Ѳома...
   -- Да, обухомъ по головѣ -- и готово!-- сказалъ Алферовъ, и, слушая Алянчикова, и всхлипнулъ.
   Когда обѣдъ кончился, наиболѣе почетные гости перешли изъ банкетной на балконъ, куда былъ поданъ кофе. Для Василія Юрьевича Илья Евдокимычъ самолично вынесъ огромное старинное кресло. Генералъ покраснѣлъ отъ выпитаго за обѣдомъ вина, но находился не въ слезливомъ и не въ равнодушномъ настроеніи, а въ какомъ-то взвинченно-свирѣпомъ и раздражительномъ. За обѣдомъ онъ почти не разжималъ рта, сердито сопѣлъ, еще сердитѣе поводилъ бровями и нервно крутилъ усы. Предводитель Смирной, не молодой уже человѣкъ, съ рыхлыми чертами лица и съ прекрасною бородой, начинающею сѣдѣть, не зналъ, какъ держать себя, и тосклива озорался по сторонамъ: о чемъ бы онъ ни заговаривалъ, самонравный старикъ либо фыркалъ, либо отвѣчалъ съ презрительною небрежностью. Впрочемъ, и на другихъ настроеніе Гнѣвышева дѣйствовало удручающимъ образомъ. Попы сидѣли смирнехонько и старались выражаться особливо витіеватымъ слогомъ; красавецъ-протодьяконъ выпивалъ залпомъ свой стаканъ, уловляя тотъ моментъ, когда Василій Юрьевичъ не смотрѣлъ въ его сторону. Илья Евдокимычъ и за столъ не садился, а когда вышли на балконъ, почтительно вытянулся у притолки и съ испугомъ замахалъ на брата, придвинувшаго ему стулъ. Помѣщики только притворялись, что тъ все равно. Исправникъ, котораго даже губернаторъ называлъ не иначе, какъ "умница", хотя держалъ себя независимо, но упорно помалчивалъ и точно выжидалъ событій. Въ сущности, дѣйствительно, былъ спокоенъ одинъ лишь Ѳедоръ Евдокимычъ.
   Однако, на балконѣ, все-таки, составился громкій разговоръ. Завели его два помѣщика -- Филипповъ и Савельевъ. Оба были необыкновенно говорливы, безъ памяти влюблены въ свои мысли и въ способъ своихъ выраженій. И оба, въ извѣстномъ смыслѣ, представляли нестерпимое наказаніе для людей съ тонкимъ слухомъ. У Савельева дребезжала въ голосѣ какая-то ноющая, однообразная, истерическая нотка; Филипповъ говорилъ дерзкимъ, наянливымъ басомъ. Голосамъ соотвѣтствовала наружность. Савельевъ былъ малъ, тщедушенъ, плѣшивъ, съ рѣденькою бородкой, съ тонкими, безцвѣтными губами, съ упорнымъ взглядомъ; Филипповъ же -- грузный, губастый, волосатый, красный, съ вылупленными воловьнни глазами и жирнымъ затылкомъ. Мысли у нихъ были тоже разныя, хотя развѣтвлялись отъ одного корня, и Филипповъ и Савельевъ принадлежали къ такъ называемымъ "сугубымъ кадыкамъ"... Савельевъ мечталъ возвысить сословіе особыми правами, не на мѣстахъ только, но и вверху, на манеръ стариннаго шведскаго представительства, о которомъ кое-что слышалъ. Филипповъ называлъ это "завиральными идеями" и носился съ идеаломъ какого-то вотчиннаго порядка, весьма похожаго на крѣпостное право, и если безъ обязательнаго труда, то съ обязательнымъ повиновеніемъ, съ жалованьемъ въ 3,000 р., съ безъапелляціонною властью и съ разъѣздными. Ни того, ни другаго предстоящія реформы мѣстнаго управленія весьма не удовлетворяли.
   Филипповъ долго потрясалъ воздухъ своими восклицаніями: "Въ двадцать четыре часа!" "Подтянуть!" "Драть!" "Къ чертямъ разные тамъ гуманитеты!" Савельевъ, въ отвѣтъ на это, долго дребезжалъ о спасительности дворянскихъ вольностей, понимаемыхъ въ такомъ-то смыслѣ. Все шло благополучно. Но вдругъ Савельевъ, въ доказательство того, что именно отсутствіе особыхъ правъ деморализуетъ сословіе, напомнилъ обстоятельства, при которыхъ былъ убитъ Мансуровъ. Всѣ невольно взглянули на Гнѣвышева и въ душѣ единогласно, кромѣ, впрочемъ, Ѳедора Прыткова, выругали говоруна. Смирибй даже крякнулъ отъ огорченія и, съ крайне озабоченнымъ видомъ, сталъ смотрѣть на часы.
   -- Какъ-съ?-- вскрикнулъ Василій Юрьевичъ.-- "Либо конституція, либо проституція"? Сіе ваше неосновательное разсужденіе, милсдарь, именно заслуживаетъ ефтой реплики покойника Каткова. Рекомендую вспомнить. Столь же постыдный пассажъ произошелъ тогда въ городѣ Самарѣ.
   -- Но вы изволили запамятовать, ваше превосходительство, что геніальный публицистъ...-- попытался возразить уязвленный Савельевъ.
   -- Помню-съ, -- отрѣзалъ, возвышая голосъ, Гнѣвышевъ,-- только важные предметы незабвенны! Вздоръ изволите говорить. Вотъ вамъ Ѳедоръ Гаврилычъ...
   -- Евдокимычъ,-- спокойно поправилъ Прытковъ.
   -- Да-съ. Я нахожусь въ томъ убѣжденіи, что для плезировъ не пойдетъ въ непотребный домъ. Какъ-съ? Съ грустью долженъ сознаться: не полагаюсь, не вижу утѣшительныхъ примѣтъ... поздно-съ. Мы кутили, милсдарь... и изрядно. Сочинитель Толстой со всею правдой изобразилъ стариннаго гусара.
   Гнѣвышевъ вдругъ поблѣднѣлъ, стукнулъ кулакомъ и взвизгнулъ:
   -- Умирать, сударь, пора! Не годимся!...
   Потомъ быстро поднялся съ мѣста и, не покрывая головы, ушелъ въ аллею.
   Съ начала обѣда между мансуровскими и еланьскими мужиками происходилъ довольно живой обмѣнъ мыслей и разговоръ былъ общій. Говорили о всевозростающей тяготѣ, о томъ, что земелька перестала родить и ее становится годъ отъ году менѣе, что выгоны распаханы, лѣсишко вырубленъ, Битюкъ обмелѣлъ, какія были озера въ поляхъ -- высохли, рыба переводится, дикая птица не держится; что появились пески тамъ, гдѣ ихъ и не запомнятъ, просо и гречиха отбиваются отъ рукъ, учащаются засухи, зимы стоять малоснѣжныя, весны холодныя съ поздними морозами.
   -- Двадцать лѣтъ сижу я, братцы мои, на своемъ вѣтрякѣ,-- разсказывалъ еланьскій мужикъ, -- откуда дуетъ вѣтеръ, куда гонитъ облака, какое стоить утро, какой вечеръ -- все примѣчаю. И вотъ что скажу: великая перемѣна супротивъ старины! Тихихъ, обложныхъ дождей годъ отъ году меньше... Нынѣ выльетъ тебѣ, какъ изъ ведра, аль изъ бочки, да слѣдомъ и высохнетъ. А вѣтры-то буйные, бури-то чаще,-- на мельницу крыльевъ не наготовишься. Бывалоче не проходитъ того утра, чтобъ мокрый туманъ не спустился: такъ-то сыро, да тепло, да тихо... Хлѣбъ-атъ кормилецъ безъ дождя ботѣлъ! А нонѣ мга пошла, сухіе сдѣлались туканы, вредительные для хлѣбовъ... Эхъ-ма!
   -- А сора?!-- подхватывалъ Досиѳей.-- Одинъ осотъ въ отдѣлку одолѣлъ. А тамъ овсюкъ, куколь, курай, гардалъ, полынь, молочай, березка, сурѣпка, бобовникъ, чертополохъ... Было и прежде, что толковать, да ужь не такъ.
   -- Нѣтъ ты, дядя Досиѳей, погоди,-- подхватывали другіе,-- встарину и не было такихъ. Чортова колючка, къ примѣру, откуда взялась? Годовъ шесть тому никто ее и видомъ не видалъ. А нонѣ гляди на нее, окаянную, сколь глушитъ!
   -- Арестъ! Бѣда! Послѣдніе вѣки подошли!-- слышались голова.-- У купцовъ, у купцовъ-то, робя, на вынтарары пошло... Петровъ съ Кретовымъ гремѣли -- разорились, Поповы еле духъ переводятъ, Шаниныхъ въ поминѣ нѣтъ... А господа?-- словно воскъ таютъ...
   -- Ничаво, Алферовъ вонъ держится.
   -- До поры до времени. Ты гляди нашъ-то рендатель, Илья-то Евдокимычъ... ужь и махануло его въ два-то годочка! Правду-ль, нѣтъ ли сказываютъ: лѣтомъ три тыщи цѣлковыхъ убытковъ, а яонѣ и того больше. Куда и пузо дѣвалось!
   -- Шуты ихъ взяли!...
   Однако, дальше и особенно когда нѣсколько захмѣлѣли и обѣдъ кончился, между еланьскими и мансуровскими послѣдовало раздѣленіе. Въ средѣ послѣднихъ зачалось что-то безпокойное и таинственное. Они собирались въ кучки, боязливо озирались, говорили въ полголоса, вздыхали и все поглядывали -- кто въ сторону деревни, кто на барскій домъ. То, о чемъ шепталъ Аѳоня, быстро перешло въ какую-то слѣпую увѣренность. Теперь ужь не спрашивали, кто видѣлъ или кто слышалъ. Видѣли, слышали, нельзя быть иначе. Теперь объ одномъ хлопотали: какъ бы не ошибиться въ процедурѣ, какъ бы не вышло обману, на словахъ ли выйдетъ "объявка", или отдадутъ въ руки "указъ", сейчасъ ли перейдетъ къ нимъ вотчина, или Илья Евдокимычъ уберетъ озимое, а, можетъ, додержитъ весь срокъ? Большинство толпилось около необыкновенно возбужденнаго Листарки. Въ глазахъ мансуровцевъ онъ снова выросъ. Никому и въ голову не приходило вспоминать его прежніе поступки. Теперь онъ былъ не "смутьянъ" и не "Листарка", а "дядя Листаръ" и даже "Листаръ Минаичъ". Почему?-- въ этомъ никто не отдалъ бы отчета. Изъ "неосновательнаго мужиченки", котораго били, сѣкли и заточали -- "по-дѣломъ!-- не мути народъ",-- онъ мгновенно превратился въ такого человѣка, который весь свой вѣкъ страдалъ за правду. Самые коренные его враги -- Коняхины, и тѣ говорили съ нимъ теперь дружелюбно и съ уваженіемъ. Отецъ Алеши ничуть не усомнился, что сына гонятъ домой по этапу, будутъ отчитывать и пороть: по его мнѣнію, тому такъ и слѣдовало быть.
   Еланьскіе, спокойно толковавшіе о своемъ мірскомъ быкѣ, котораго предстояло смѣнить, и о ктиторѣ, котораго нужно было учесть, и ужь начинавшіе говорить, что, "должно, больше ничего не будя" и пора расходиться по домамъ, такъ бы, вѣроятно, не узнали, что совершается у мансуровскихъ, если бы ихъ не освѣдомилъ подвыпившій Аѳоня. Покачиваясь, онъ подошелъ къ нимъ, нѣсколько мгновеній прислушивался загадочно и хитро улыбаясь и вдругъ неопредѣленно махнулъ рукою и сказалъ:
   -- Эй, милячки! все къ намъ отходя!... Сичасъ объявка будя!
   -- Ой ли?
   -- Съ мѣста не сойтить? Потому обмершая, братецъ мой... По закону... Глянь -- старичка-то ведутъ... Для крѣпости,-- древнѣе дѣдушки Мокея во всей округѣ нѣтути... Ловко? Ха, ха, ха!... Аѳоня, братъ, продувной!... На пустой не объѣдешь, не сумлѣвайся... Слышишь, липки шумятъ? Ха, ха, ха... Ничаво, пущай, избы, посправимъ во-о!
   -- Ведутъ, ведутъ!-- заговорили въ народѣ и двинулись на встрѣчу старику. Мокея поддерживали подъ руки младшій сынъ и еще мужикъ-десятникъ. Ноги его, въ новыхъ лапоткахъ и чистыхъ онучахъ, тряслись и едва переступали; сморщенное въ кулачокъ лицо дрожало каждою черточкой, безцвѣтные глаза слезились. Около него тотчасъ же поднялся шумъ:
   -- Видно, послужи, дѣдушка!...
   -- Въ останный разъ!...
   -- Зачтется, дѣдушка Мокей!...
   -- А ты думалъ, не зачтется? Міромъ и молитва сильнѣе...
   -- Слава тебѣ, Господи!... Слава тебѣ!...-- шамкалъ Мокей, крестясь, улыбаясь и плача.-- Кхи, кхи... дождались... дождались... ась?... Послухайте дѣдушку Мокея... По Евлень-Марковнѣ-то панахвидку...Матушку Евлень-Марковну помяните, касатики... Кхи, кхи... ась?... О чемъ бишь?... Слава тебѣ, Господи!... Слава тебѣ!... О-охъ, смерть моя приходитъ!...
   Откуда-то принесли стаканчикъ водки. Мокей вцѣпился въ него своими скрюченными, трясущимися пальцами, половину расплескалъ, остальное выпилъ съ жадностью, какъ ребенокъ, потомъ захныкалъ и быстро впалъ въ дремоту. До поры до времени его оставили въ покоѣ. Начали обсуждать вопросъ о паннихидѣ по Евгеньѣ Марковнѣ. Большинство склонялось къ тому, что въ этомъ совѣтѣ есть какой-то особый смыслъ, что паннихиду отслужить необходимо не потому, что покойница очень ужь стоила поминовенія, но потому, что это должно войти въ процедуру: "для крѣпости". Другіе смотрѣли проще и, считая Евгенью Марковну причиною того, что прежде жилось вольготнѣе, находили добрымъ и благочестивымъ дѣломъ помянуть ее, тѣмъ болѣе, что это не требовало никакихъ расходовъ. Какъ бы то ни было, отрядили старосту и двухъ стариковъ въ барскій домъ ходатайствовать о паннихидѣ.
   Послѣ своей вспышки Василій Юрьевичъ скоро успокоился. Этому значительно содѣйствовало и то, что онъ, наконецъ, остался одинъ, и часъ отъ часу свѣжѣющій воздухъ, а больше всего возростающій гулъ старыхъ липъ, къ которому старикъ невольно прислушивался, разбирая въ немъ какой-то внушительный и невыразимо печальный голосъ изъ далекой старины. Вотъ именно въ тѣни этихъ липъ гремѣла мазурка... Время было веселое: въ первой половинѣ тридцатыхъ годовъ. Одна и та же вѣра исповѣдовалась тогда дворянствомъ: нѣтъ славнѣе россійскаго воинства, нѣтъ богаче Россіи, нѣтъ могущественнѣе царя Николая. Никакихъ "вопросовъ" не полагалось; "либералисты" почитались либо измѣнниками, либо сумасшедшими; люди простаго званія обязаны были знать свое мѣсто... Все было просто, ясно и самодовольно.
   Въ этой атмосферѣ дворянскаго благополучія военная молодежь чувствовала себя удивительно хорошо. Шпоры и эполеты были въ необыкновенномъ почетѣ. Еще бы! Только что совершились забаіканскіе, закавказскіе, польскіе и иные подвиги; маневры, смотры и парады изумляли міръ своею стройностью и блескомъ... Казалось, весь порядокъ общежитія замыкался офицерскимъ мундиромъ,-- имъ строился, скрашивался и охранялся.
   Да, было время... Фонари, плошки, зарево смоляныхъ бочекъ, брызги потѣшныхъ отей разгоняли мракъ іюльской ночи. Гремѣла мазурка. Въ первой парѣ шла красавица-княжна съ флигель-адъютантомъ Волоцкимъ; Василій Юрьевичъ велъ десятилѣтнюю "сильфиду", какъ ее называли тогда,-- "кузиночку" свою, нынѣ ея высокопревосходительство Клариса Ѳедоровна Содомцева.
   Боже мой, какъ это было давно! Помнить Василій Юрьевичъ, что тутъ же на балу потребовалъ сатисфакціи у Волоцкаго: тотъ разорвалъ шпорой платьице "сильфиды" и извинился черезъ-чуръ небрежно. Князь Маркъ Ильичъ насилу примирилъ ихъ, узнавши о дуэли отъ нескромнаго секунданта... А, вѣдь, виною вызова была не сильфида съ ея платьицемъ, но ревность: Эженй слишкомъ отличала блистательнаго флигель-адъютанта. Глупо! На другой же день оказалось, что Волоцкой не причемъ и что гвардеецъ Мансуровъ не даромъ безвыѣздно жилъ въ Княжихъ-Липахъ. Что слѣдовало за тѣмъ, какъ княжну объявили невѣстой? Вѣроятно, что-нибудь очень мучительное и грустное... Точно сквозь сонъ припоминаетъ Василій Юрьевичъ о своемъ намѣреніи перевестись на Кавказъ, о безсонной ночи, о томъ, что желалъ убить Мансурова... Теперь все глупое, грустное и мучительное сливается въ одинъ цвѣтъ съ радостнымъ и свѣтлымъ, звучитъ одною и тою же музыкой, вызываетъ одинаковое умиленіе.
   А въ памяти встаетъ дальнѣйшее теченіе жизни. Карьера далеко отвлекла его отъ Княжихъ-Липъ. И въ то исполнительное время его, изъ ряда вонъ выходящую исполнительность замѣтили, одобрили и оцѣнили. Ему давали "деликатныя порученія"; одно изъ такихъ вспонинать непріятно... мимо! Ему поручали усмирять, обуздывать и подтягивать... мимо это! Но онъ же обнаружилъ крупное воровство въ интендантствѣ, отличился въ венгерскую кампанію, образцово кормилъ, одѣвалъ и обувалъ свою дивизію, и когда назначили губернаторомъ, былъ грозою взяточниковъ, казнокрадовъ, мелкихъ и крупныхъ нарушителей закона... Вспоминаетъ, какъ женился, уже въ генеральскихъ чинахъ; какъ много лѣтъ бракъ его оставался бездѣтнымъ, пока не родился слабенькій и хилый мальчикъ, убившій своимъ рожденіемъ мать. Это случилось, когда Василій Юрьевичъ былъ уже весьма не молодъ и проживалъ въ отставкѣ въ калужскомъ своемъ имѣніи. Послѣ смерти жены онъ продалъ то имѣніе и переселился сюда.
   Нѣчто вродѣ укоровъ совѣсти волнуетъ Василія Юрьевича. Лишь одинъ разъ онъ посѣтилъ осиротѣвшую "Эжени" и потомъ точно забылъ о ней... Правда, ужасно много было хлопотъ по устройству запущеннаго имѣнія; потомъ нѣсколько лѣтъ приходилось ѣздить въ Карлсбадъ. Однако, были двѣ причины, не только не резонныя, но немножко даже постыдныя: первая -- ссылка Бетти, вторая -- та, что бывшая красавица превратилась въ "одичалую княжну"... Непріятно Василью Юрьевичу вспоминать эти двѣ причины.
   Впрочемъ, съ Андреемъ онъ встрѣчался у Содомцевыхъ и обходился съ нимъ благосклонно... Никого теперь нѣтъ!
   Старикъ учащенно заморгалъ, дернулъ себя за усъ, почувствовалъ слабость въ ногахъ и поспѣшилъ сѣсть на полуразвалившуюси скамейку... Никто бы не узналъ въ этомъ вдругъ одряхлѣвшемъ и осунувшемся человѣкѣ молодцеватаго и грознаго генерала Гнѣвышева. Напрасно онъ силился ободрить себя, старался думать о томъ, что жизнь прожита не даромъ, что многочисленныя регаліи на его груди свидѣтельствуютъ о плодотворности его жизни, что у него, наконецъ, есть сынъ и отлично устроенное имѣніе...
   -- Никого нѣтъ!... Никого!... Никого!-- шумѣли липы, и, вмѣсто утѣшительныхъ мыслей, навѣвали все ту же тоску о минувшемъ, звучали полузабытымъ мотивомъ мазурки, рыдающимъ напѣвомъ паннихиды, невозвратною радостью, горькою новизной...
   -- Осмѣлюсь побезпокоить, ваше превосходительство,-- вымолвилъ раболѣпный голосъ.
   Василій Юрьевичъ взглянулъ, провелъ рукою по глазамъ и выпрямился.
   У самой скамейки благоговѣйно стоялъ Илья Евдокимычъ.
   -- Это ты, голубчикъ?-- мягко произнесъ генералъ,-- что скажешь?
   -- Мужичишки взгомозились, ваше превосходительство. Возъимѣли такую мысль, ходатайствуютъ на предметъ заупокойной паннихиды-съ. Желаютъ покойницу госпожу помянуть, Евгенью Марковну-съ. То какое будетъ благосклонное распоряженіе на счетъ ихней затѣи съ?
   -- Добрые простолюдины... Я вотъ и не догадался!-- воскликнулъ Гнѣвышевъ и опять смахнулъ слезинку; потомъ хотѣлъ встать, но зашатался... Илья Евдокимычъ подхватилъ его подъ руку.
   -- Благодарствую, любезный,-- сказалъ Василій Юрьевичъ, слегка отстраняясь, и направился къ дому. Илья Евдокимычъ, съ великою учтивостью и съ написаннымъ на лицѣ выраженіемъ какого-то тоскливаго колебанія, слѣдовалъ сзади.
   -- Ты брать Ѳедора Иваныча?-- спросилъ Гнѣвышевъ.
   -- Точно такъ-съ,-- отвѣтилъ Прытковъ, пропуская мимо ушей ошибку старика и обрадованный неожиданною его разговорчивостью.-- Осмѣлюсь доложить: какъ быть въ разсужденіи отчетности на предметъ похоронныхъ расходовъ-съ?
   -- Отдашь моему управляющему.
   -- Слушаю-съ.
   -- Ну, скажи, даетъ тебѣ доходъ аренда?
   Илья Евдокимычъ такъ и побагровѣлъ отъ волненія: именно этотъ разговоръ онъ хотѣлъ и боялся начать. И воскликнулъ дрожащимъ голосомъ:
   -- Ваше превосходительство! По справедливости возможно объявить и даже описать, какой, къ примѣру, нестерпимый убытокъ за два года. Сожратіе рапса по случаю блохи-съ; проліенныя хляби на уборкѣ подсолнуха; пшеница подверглась несмѣтной кузькѣ; засуха-съ, морозы-съ... Окончательно по всѣмъ швамъ, ваша превосходительство. Въ эфтомъ разѣ давно желаю прибѣгнуть. Дѣти, младенцы... Будьте настолько гуманный благодѣтель. Приближаюсь къ ликвидаціи капитала, ваше превосховительство;вполнѣ-съ, вкупѣ съ неповиннымъ семействомъ-съ.
   Гнѣвышевъ остановился и нахмурился.
   -- Какъ-съ?-- произнесъ онъ строго.-- Говори кратко. Не путать. Не разсуждать. Когда срокъ платежа?
   Илья Евдокимычъ вытянулъ руки по швамъ и постарался насколько возможно подобрать животъ.
   -- Въ эфтомъ мѣсяцѣ, ваше превосходительство.
   -- Деньги приготовлены?
   -- Никакъ нѣтъ-съ. По справедливости возможно объявить...
   -- Не разсуждать. Какъ-съ? Просилъ отсрочки?
   -- Дважды писалъ Андрею Петровичу, царство небесное. Не изволили отвѣтить. По всей видимости, желали самолично...
   -- Елизавета Петровна?
   -- Никакихъ слуховъ-съ, окромя что выслалъ имъ полусотенный билетъ въ іюлѣ мѣсяцѣ, да по вашему приказу горестное извѣстіе препроводили. Войдите въ наше положеніе, ваше превосходительство. Хозяевъ налицо не имѣется, сроки подходятъ, выручки не предвидится... крахъ вполнѣ-съ! А, между тѣмъ, по существующимъ россійскимъ законамъ ожидается немедленная опека. Возможно ли, какая случилась катастрофа и уголовное происшествіе? Мы всячески питали надежду на отсрочку и даже уступку. Андрей Петровичъ, царство имъ небесное, къ семейству нашему благоволили...
   Василій Юрьевичъ вспомнилъ Аленушку.
   -- Это твоя сестра?... на колѣняхъ?... у гроба? Моего сына, Юрія Васильевича, знакомая по Петербургу?-- отрывисто спросилъ онъ.
   -- Moя-съ... Конечно, въ разсужденіи долга приличія... и будучи дѣвицей... не подобаетъ-съ...-- съ смущеніемъ отвѣтилъ Илья Евдокимычъ.
   -- Вздоръ. Ничего не понимаешь. Ты снималъ у самой Евгеньи Марковны? Разсказывай.
   -- То-есть, въ какихъ же смыслахъ, ваше превосходительство?
   -- Какъ-съ? Ну, пріѣхалъ? говорила? жаловалась? Почему рѣшила сдать въ аренду? не упоминали ли обо мнѣ, ну?
   Илья Евдокимычъ оживился и, съ нѣкоторымъ отступленіемъ отъ правды, изобразилъ послѣдній день Евгеньи Марковны. Выходило такъ, что именно Прытковъ избавилъ старуху отъ окончательнаго разоренія, явился ея благодѣтелемъ въ самую критическую минуту.
   -- Предположительно и внезапную кончину изводили предпринять по случаю радостнаго треволненія чувствъ,-- говорилъ онъ.-- Сами разсудите, ваше превосходительство: выгодно устроили на долгій срокъ вотчину, полностью внесли недоимку и, притомъ, жалованье людямъ... И, между прочимъ, съ бацу: вчерась на предметъ дневнаго пропитанія не хватало, а нонче -- чистыя денежки, за годъ впередъ. Истинно докладываю -- изъ жалости сдѣлалъ надбавку-съ. Вдругъ такой фамиліи, на склонѣ лѣтъ, въ одиночествѣ,-- и вдругъ, въ полномъ своемъ видѣ, огромадная нищета-съ. Обувки настоящей не было, ваше превосходительство. Манной кашки, сообразно ихнему недостатку въ зубахъ, не изъ чего было сварить... Мясца купить не на что-съ! Само собой, и пріѣздъ Лизаветы Петровны оказалъ свое радостное содѣйствіе въ смыслѣ потрясенія нервныхъ центровъ...
   -- Обо мнѣ... ничего?-- угрюмо спросилъ Гнѣвышевъ, дергая себя за усъ и отворачиваясь въ сторону.
   -- Какъ возможно-съ!-- подхватилъ Илья Евдокимычъ,-- неоднократно изволили упоминать!
   -- Именно?
   -- Что бишь?... Признаться, маленечко замятовалъ... Давненько-съ...
   Василій Юрьевичъ по-своему объяснилъ то, что Прытковъ замялся: вѣроятно, Евгенья Марковна упрекала, бранила, можетъ быть, вспоминала прошлое.
   -- Я находился въ то время въ вояжѣ,-- сказалъ онъ, точно оправдываясь передъ этимъ раболѣпно вытянувшимся мѣщаниномъ; но тотчасъ же устыдился и крикнулъ пискливымъ голосомъ:-- Какъ-съ? До пріѣзда наслѣдницы ручаюсь передъ опекой. Вздоръ! Когда благоволитъ фортуна -- всѣ пресмыкаемся, въ несчастьи -- постыдное и малодушное отступленіе.
   Илья Евдокимычъ понялъ только одно: милостивую отсрочку аренды, и сразу повеселѣлъ.
   -- Прикажете паннихиду въ комнатахъ, ваше превосходительство?-- сказалъ онъ.-- На дворѣ не случилось бы дождичку, коли не разгонитъ буря. Мужички очинно доброхотствуютъ... хотя же покойница баловала ихъ не вполнѣ-съ.-- Тутъ онъ вспомнилъ, какъ Евгенья Марковна загоняла мужицкихъ свиней и, неожиданно для самого себя, съ необыкновеннымъ громогласіемъ захохоталъ. Впрочемъ, тотчасъ же и подавился своимъ хохотомъ и растерянно засѣменилъ ногами. Гнѣвышевъ до того былъ изумленъ, что только посмотрѣлъ на него и, скорѣе съ недоумѣніемъ, чѣмъ грозно, произнесъ:
   -- Служить въ банкетной. Пшелъ вонъ... болванъ!
   Небо сплошь покрылось тучами и, оттого, въ огромной комнатѣ стоялъ какой-то унылый сумракъ. Въ стекла изрѣдка стучали крупныя капли дождя. Вершины деревьевъ раскачивались съ страшнымъ шумомъ. По временамъ этотъ равномѣрный шумъ осложнялся зловѣщимъ трескомъ, раздавались неясные стоны и скрежеты. Казалось, старый садъ отпѣвалъ свою паннихиду, тоже надгробнымъ рыданіемъ оплакивалъ угасшій дворянскій родъ.
   Хоръ пѣлъ нестройно и далеко не въ полномъ составѣ; красавецъ-протодьяконъ окончательно утратилъ тонъ и гремѣлъ своимъ феноменальнымъ басомъ безъ всякой мѣры. Обиженные генераломъ Филипповъ и Савельевъ уѣхали. Предводитель Смирной съ скучающимъ видомъ посматривалъ въ окно и зѣвалъ украдкой. Иванъ Антонычъ всхлипывалъ. Возвратившійся изъ Елани Егорушка стоялъ въ углу съ видомъ древняго римлянина въ обществѣ не интересныхъ для него варваровъ. Ѳедоръ Евдокимычъ съ любопытствомъ наблюдалъ надъ крестьянами и ломалъ себѣ голову: отчего они молятся съ такимъ необыкновеннымъ чувствомъ? Отчего этотъ маленькій мужичокъ плачетъ навзрыдъ, и не горькими, а словно радостными слезами? Отчего до странности блѣдный, точно вымазанный мѣломъ мужикъ впивается въ иконы совершенно изступленными глазами, такъ поразительно напоминаетъ мистика-сектанта, охваченнаго экстазомъ?
   Какъ только окончилась паннихида, Василій Юрьевичъ приказалъ подавать лошадей. Напрасно Ѳедоръ Евдокимычъ предлагалъ ему ночевать. Старикъ въ отвѣтъ на это лишь горько разсмѣялся. Онъ вообще былъ неузнаваемъ, силился показать, что чувствуетъ себя попрежнему бодро, но едва волочилъ ноги; взглядъ его сдѣлался мутнымъ и разсѣяннымъ; мускулъ на лѣвой щекѣ безпрестанно вздрагивалъ.
   -- А вы, Юрій Васильевичъ, тово,-- внимательно посмотрѣвъ на старика, шепнулъ Ферапонтовъ,-- какъ бы вашъ папахенъ не тово...
   -- Опасенъ?-- быстро спросилъ Егорушка, съ такимъ выраженіемъ, какъ будто его разбудили.
   -- Опасенъ не опасенъ, а восемьдесятъ лѣтъ возрастъ рискованный. Коньячку съ собой возьмите на всякій случай.
   У крыльца съ обнаженными головами стояли мужики. Верхъ коляски былъ поднятъ; дождь шлепалъ по кожѣ; лошади нетерпѣливо топтались на мѣстѣ, всхрапывали, грызли удила и боязливо косились на тѣсно-обступившую ихъ толпу; вѣтеръ развѣвалъ ихъ гривы и хвосты.
   Василій Юрьевичъ сошелъ съ крыльца, хотѣлъ ступить на подножку экипажа и зашатался. Егорушка съ необыкновеннымъ видомъ нѣжности подхватилъ его подъ руку. Въ это мгновеніе въ толпѣ раздался неясный гулъ; Листарка, Аѳоня, староста выступили впередъ; два мужика вывели плачущаго дѣдушку Мокея.
   -- Къ примѣру, обчество... На счетъ земельки... потому, то-ись, какъ вы наши отцы... Ослобоните, ваше сіятельство!-- заикаясь, вымолвилъ староста, весь въ красныхъ пятнахъ отъ испуга.
   -- Все къ намъ отходя! Обмершая... По указу!-- весело улыбаясь и подмигивая, воскликнулъ пьяненькій Аѳоня.
   -- Пожалѣй, кормилецъ, рабовъ твоихъ исконныхъ... кхи, кхи... Внучонка-то мово... Алешиньку-то... ась?-- невразумительно зашамкалъ Мокей, потомъ добавилъ внезапно зазвенѣвшимъ голосомъ:-- Притомились... Сколько можа годовъ... Земельку, земельку-то матушку...-- и, весь подергиваясь отъ рыданій, повалился въ ноги, совсѣмъ недалеко отъ горячившейся пристяжной.
   Василій Юрьевичъ ничего не понимающими глазами посмотрѣлъ на мужиковъ. Не болѣе нѣсколькихъ секундъ длилось мертвое молчаніе, только слышенъ былъ шумъ сада, да дѣтское всхлипываніе дѣдушки Мокея.
   -- Указъ подавай!-- вдругъ грубымъ голосомъ крикнулъ Листарка, придвигаясь къ генералу и надѣвая шапку.-- Ребята, обманъ!... Стой, держи лошадей!... Не пустимъ безъ указа!
   Въ тотъ же моментъ два человѣка поспѣшно удалились: одинъ былъ Досиѳей, другой -- Ѳедоръ Евдокимычъ Прытковъ, стоявшій на крыльцѣ рядомъ съ исправникомъ и до сихъ поръ думавшій, что крестьяне просятъ Гнѣвышева о какихъ-нибудь пустякахъ.
   -- Не ходите!-- шепнулъ Ѳедоръ Евдокимычъ, встрѣтясь въ передней съ бѣжавшимъ на шумъ Ферапонтовымъ и хватая его за рукавъ.-- Это на оффиціальномъ языкѣ называется бунтъ.
   -- Ахъ, чортъ возьми, такъ надо же уговорить ихъ, а не прятаться!-- съ негодованіемъ вскрикнулъ Ферапонтовъ.
   Но когда онъ выскочилъ на крыльцо, все было кончено: коляска быстро скрывалась за постройками; по крышѣ гремѣлъ проливной дождь; исправникъ, стоя подъ навѣсомъ крыльца, громко и отчетливо отдавалъ приказанія еланьскому старшинѣ; человѣкъ шесть мужиковъ вели Листарку къ каретному сараю. Ферапонтовъ побѣжалъ туда, не отдавая себѣ отчета, зачѣмъ онъ это дѣлаетъ, и вотъ что увидѣлъ. Арендаторовъ работникъ торопливо запрягалъ въ телѣгу лошадь. Два десятника,-- одинъ изъ Елани, другой мансуровскій,-- туго подпоясывали халаты, вздыхали, почесывались и озабоченно поглядывали, не "прочищаетъ ли" на небѣ.
   -- Ничаво... пущай...-- бормоталъ Листарка.-- Найдемъ!... Сыщемъ свое!-- губы его тряслись и кривились въ презрительную усмѣшку, глаза горѣли, какъ у сумасшедшаго.
   -- Ахъ, братецъ ты мой... И какъ это ты, къ примѣру... Міръ теперича смутилъ, меня опорочилъ... ахъ, ахъ, ахъ!-- приговаривалъ староста, суетливо скручивая собственнымъ своимъ кушакомъ Листаркняы руки.
   Остальные мужики угрюмо молчали.
   Листарка не сразу замѣтилъ Ферапонтова, но когда замѣтилъ, взглянулъ на него такъ упорно и съ такою неописуемою ненавистью, что Михаила Евстигнѣича передернуло.
   -- Куда везутъ?-- спросилъ онъ упавшимъ голосомъ.
   Отвѣтили нѣкоторое время спустя и неохотно. Оказалось, что велѣно доставить въ волость. Ферапонтовъ почувствовалъ, что онъ здѣсь лишній, отчего-то застыдился и, понуривъ голову, пошелъ въ домъ. Въ домѣ, въ маленькой комнатѣ,-- въ большихъ толпилісь пѣвчіе и прочая публика,-- сидѣли за кипѣвшимъ самоваромъ Ѳедоръ Евдокимычъ и исправникъ. Ѳедоръ Евдокимычъ пунктуально и нисколько не горячась доказывалъ, исправникъ отчасти соглашался съ обычною своею тонкою и проницательною улыбкой. Ферапонтовъ, отряхиваясь отъ дождя, тоже готовился говорить съ исправникомъ, но вслушался и отложилъ свое намѣреніе: исправникъ далъ обѣщаніе Ѳедору Евдокимычу затушить "глупѣйшій казусъ", продержавъ Листарку пятнадцать дней въ арестантской.
   -- Этого бестію я давно уже знаю,-- сказалъ онъ,-- вреднѣйшій мужичонко!
   Тѣмъ временемъ въ прытковской спальнѣ шла своя бесѣда. Ее вели въ полголоса Илья Евдокимычъ съ Юліаномъ Евтѣичемъ, изрѣдка выпивая по рюмкѣ отличнаго вина, оставшагося отъ важныхъ гостей. Становой полулежалъ на перинѣ и лѣниво просматривалъ контрактъ на синей гербовой бумагѣ, Илья Евдокимычъ сидѣлъ на стулѣ у изголовья.
   -- Самъ посуди, -- шипѣлъ онъ, безпрестанно оглядываясь на двери,-- по справедливости возможно объявить и даже описать, въ какую я попался пленку. Вотъ тебѣ и дешевая ренда. Буквальное разореніе, ежели поступать сообразно просвѣщеннымъ понятіямъ нынѣшняго вѣку. Въ литературѣ, само собой, ошибки не полагается,-- я эфто завсегда могу разобрать,-- но практическое теченіе коммерціи -- часть особая и требуетъ сноровки. Теперь роща... Понятно, въ прогрессивныхъ смыслахъ не соотвѣтствуетъ ее вырубать, однако, три тыщи цѣлковыхъ, братъ, деньги.
   -- И не малыя,-- согласился Алянчиковъ, облизываясь.
   -- Ага!... Теперь такъ будемъ говорить. Кумъ Егоръ, самъ знаешь, какой закваски... Можетъ только въ монастырѣ помягчѣлъ, схимы добивается. Но, между прочимъ, неоднократно настаивалъ вырубить рощу. Я же вниманія своего не обращалъ, убоясь нарушенія чести и тому подобныхъ двусмысленныхъ поступковъ. А теперь ей-ей весь постановъ расползается. Съ другой же стороны обрати на слѣдующее: хозяйки нѣтъ и скоро ли объявится -- неизвѣстно, и, притомъ, женская наивность неправоспособна въ торговыхъ дѣлахъ. Опека... Вотъ опека развѣ, а?
   -- Сразу не назначатъ,-- проговорилъ Алянчиковъ.
   -- Значить, и съ этой стороны не дуетъ. Эхъ, кабы... Брату Ѳедору -- хорошо; можно сказать, черезъ мою заслугу въ прикащикахъ. Антонъ Родивонычъ полную фортуну ему предоставилъ. Сестра Алена опять-таки проживетъ въ безпечальномъ стеченіи обстоятельствъ. Да, братъ, будь живъ Андрей Петровичъ, загремѣли бы Прытковы!... Ну, да не въ томъ. Но моя съ неповиннымъ семействомъ карьера во всѣхъ смыслахъ отчаянная. Вотъ ты и просматривай теперь пунктъ девятый, какъ его, напримѣръ, на изнанку вывернуть... Ха, ха, ха!
   Алянчиковъ свернулъ контрактъ, глубокомысленно пощипалъ усы и сказалъ:
   -- По дружбѣ говорить?
   -- Да ужь не иначе. Оставленъ не будешь.
   -- Руби.
   -- Ой-ли?
   -- Честное слово, руби. Только скорѣе. Лучше всего до пріѣзда. Въ контрактѣ и такъ, и сякъ; но, принимая во вниманіе женскую неопытность и, во-вторыхъ, есть тутъ маленькій крючёчекъ въ твоемъ интересѣ... Смотри!-- Юліанъ Евтѣичъ опять развернулъ бумагу и показалъ взволнованному Ильѣ Евдокимычу, гдѣ именно "крючёчекъ".
   Еще нѣкоторое время поговорили о девятомъ пунктѣ. Потомъ перешли къ мансуровскимъ мужикамъ... Прытковъ свободно возвысилъ голосъ и захохоталъ на весь домъ. Но Алянчиковъ былъ пасмуренъ, недоволенъ и говорилъ шепотомъ.
   -- Эхъ, кабы на покойника Ѳому Кузьмича... Вотъ былъ исправникъ! Затвори-ка дверь.
   -- Да въ чемъ штука-то? Кажись, и Сергѣй Сергѣичъ распорядился орломъ?-- въ недоумѣніи спросилъ Илья Евдокимычъ, на цыпочкахъ подходя къ дверямъ.
   -- Орломъ!-- презрительно воскликнулъ Юліанъ Евтѣичъ,-- тотъ распорядиться-то распорядился, да, къ тому же, такъ бы обставилъ дѣльце, что и себѣ, и становому... Понимаешь, вѣдь, это бунтъ? Да еще въ присутствіи высокопоставленной особы.
   -- Ну, ужь и бунтъ!
   -- А ты какъ думалъ? Формальный мятежъ. За этакія дѣла...-- Юліанъ Евтѣичъ ничего болѣе не прибавилъ и только съ видомъ живѣйшаго сожалѣнія чмокнулъ губами.
   Василій Юрьевичъ еще въ бытность свою губернаторомъ привыкъ къ бѣшеной ѣздѣ. Кучера, обыкновенно служившіе у него подолгу, такъ ужь и знали, что когда ѣдетъ "самъ", лошадей жалѣть не полагается. Изъ Княжихъ-Липъ мчались, несмотря на проливной дождь, на грязь, на лужи, наводнившія дорогу, съ быстротою двадцати верстъ въ часъ.
   Старикъ полулежалъ съ закрытыми глазами. Егорушка внимательно присматривался къ нему, испытывая удивительное душевное состояніе. То, что казалось ему безспорнымъ тамъ, на кладбищѣ, казалось безспорнымъ и теперь, и до такой даже степени, что представлялось празднымъ занятіемъ провѣрять это, какъ было бы праздно провѣрять табличку умноженія; но послѣ словъ Ферапонтова и особенно послѣ того, какъ отецъ пошатнулся и съ безсмысленною улыбкой принялъ его помощь, все существо Егорушки было охвачено несравненною жалостью. Вотъ что онъ думалъ. Правильный выводъ тѣмъ неправиленъ, что ставить на первомъ планѣ его, Егорушкино, благо, а на второмъ -- отца и весь остальной міръ. Такъ нельзя. То-есть, это вѣрно, что и отецъ, и остальной міръ до тѣхъ поръ существуютъ, пока длится его, Егорушкино, существованіе. Для Андрея Мансурова нѣтъ теперь ни красокъ, ни звуковъ, ни состраданія, ни жалости, ни живыхъ, ни мертвыхъ. Но тогда зачѣмъ же такъ мучительна мысль, что отецъ скоро умретъ? Разъ такая мысль мучительна, значить -- нѣтъ свободы; если же нѣтъ свободы, насильственная смерть -- обманъ и трусость?
   Такъ думалъ Егорушка, воображая, что думаетъ самостоятельно, а не подъ диктовку страстнаго чувства жалости, внезапно возникшаго съ такою силой и возростающаго болѣе и болѣе.
   -- Юринька,-- позвалъ Василій Юрьевичъ, съ усиліемъ открывай глаза.
   -- Что тебѣ, papa?-- спросилъ Егорушка, встревоженный слабымъ голосомъ отца и, вмѣстѣ, умиленный тѣмъ, что онъ назвалъ его ласкательнымъ именемъ.
   -- Отчего... темно?
   -- Сумерки, papa. Не выпьешь ли ты коньяку, а?
   -- Какъ-съ?... Grübeln... Grübeln...-- задумчиво произнесъ Василій Юрьевичъ по-нѣмецки, и вдругъ сказалъ быстро и отрывисто:-- Скоро? Прикажи гнать... Пошелъ!
   Темнѣло. Дождь пересталъ. Тучи мчались по небу, какъ перепуганное стадо. Кое-гдѣ сквозила чистая синева, загорались звѣзды. Дента проселочной дороги тянулась тускло-мерцающею полосой. Поля простирались кругомъ унылыя, обобранныя, безмолвныя...
   Четверикъ летѣлъ во весь опоръ; копыта дружно и отчетливо чмокали по жидкой грязи; вымытыя шины блестѣли; рессоры мѣрно вздрагивали; комки грязи и брызги крутились вихремъ.
   Василій Юрьевичъ, казалось, успокоился и задремалъ; но спустя десять минутъ Егорушка такъ и содрогнулся: отецъ смотрѣлъ на него широко-открытыми, жалкими глазами.
   -- Что съ тобой, papa?
   -- Стой!-- вскрикнулъ тотъ, задыхаясь и безсильно размахивая рукою; но не успѣлъ еще кучеръ сдержать лошадей, какъ услыхалъ новое приказаніе:
   -- Пошелъ!... Гони!...-- Егорушка обнялъ старика и крѣпко прижался къ нему, повторяя:-- Что съ тобой? Что съ тобой?
   -- Смерть...-- прохрипѣлъ Василій Юрьевичъ и, вдругъ, выпрямился, началъ коснѣющими пальцами крестить сына и торопливо заговорилъ:-- Памятуй, что ты есть Гнѣвышевъ... Присягу... Не щадя живота... Монаршая воля всего превыше... Вотчину продавать не смѣй... Подлость учинишь -- умри... слышишь, Юрій?... Регаліи въ церковь... Будь въ дружбѣ твердъ, Юринька... не манкируй...-- Дальше нельзя было разобрать. Остановились въ голой степи. Подушки сложили такъ, чтобы умирающему можно было лечь. Онъ тоскливо метался и бредилъ. Вырывались командныя слова, произносились несвязные упреки, негодующія обличенія, горькія жалобы... Агонія совершалась быстро и почти безъ малѣйшаго сознанія.
   

IX.
На гробахъ.

   Листарка отбывалъ свое заточеніе съ веселымъ духомъ. Было уже рѣшено, что какъ только его выпустятъ, онъ и Аѳоня поѣдутъ на мірской счетъ "добиваться правды". Въ волость едва не каждый день приходили мансуровскіе, кромѣ Досиѳея, конечно, и, становясь у желѣзной рѣшетки окна, вели съ неунывающимъ арестантомъ самыя оживленныя и радостныя бесѣды. Это не было секретомъ ни для сторожей, ни даже для волостныхъ властей, но препятствій они никакихъ не чинили. Въ сущности, страстная увѣренность Листарки и ихъ невольно заражала, тѣмъ болѣе, что съ господами произошло, дѣйствительно, что-то странное и неслыханное: одного загадочно убили, другая загадочно отсутствовала.
   -- Зря ты незаконное послабленіе допущаешь, Фролъ Авдѣичъ,-- говорилъ волостной писарь старшинѣ,-- смотри, становой узнаетъ... Да и болванье же! Ну, можно ли статься тому, о чемъ они разкагакались? Прямая ерундистика и несообразіе съ десятымъ томомъ законовъ.
   Въ отвѣть на это Фролъ Авдѣичъ притворялся дурачкомъ,-- обычный его маневръ въ сношеніяхъ съ сюртуками и мундирами,-- совершено соглашался съ писаремъ, кричалъ на сторожей, вздыхалъ, почесывался во всѣхъ мѣстахъ, а самъ думалъ: "Разсказывай!... Такъ-тося и на счетъ воли разводили канитель, анъ вышло-то не по-вашему!"
   Все рушилось сразу и безповоротно: пріѣхала Елизавета Петровна. День былъ ужасный для Листарки. Когда ему сообщили объ этомъ, онъ сначала презрительно усмѣхнулся, пробормоталъ: "пущай", но вслѣдъ за тѣмъ быстро измѣнился въ лицѣ, хлопнулъ руками о полы и съ выраженіемъ неизъяснимой тоски прошептмъ: "Шабашъ, ихняя взяла!" -- и, забившись въ уголъ арестантской, заплакалъ навзрыдъ.
   На другой день его выпустили, но онъ уже былъ неузнаваемъ: не брался за работу, прятался отъ сосѣдей, а когда случалось встрѣчаться, упорно молчалъ и смотрѣлъ изподлобья и съ необыкновенною злобой.
   -- Попритчилось съ Листаркой,-- посмѣивались благоразумнѣйшіе изъ односельцевъ,-- досмутьянничалъ! Заварилъ вашу, да самъ же и расхлебалъ. Видно, теперь на вѣкъ замокъ привѣсили.
   Впрочемъ, Досиѳей не принималъ участія въ такихъ насмѣшливыхъ разговорахъ и только уклончиво улыбался.
   Алеша явился вмѣстѣ съ Елизаветой Петровной и въ тотъ же день пошелъ въ Елань. "Братья" и "сестры" встрѣтили его съ великою радостью, Анѳиса даже "сомлѣла". Дома его встрѣтили тоже хорошо, особливо дѣдушка Мокей, который уже причастился и пособоровался и ежечасно ждалъ смерти. Разспросамъ, разсказамъ и бесѣдамъ не было конца. Односельцы разспрашивали все больше о житейскомъ: много ли въ "Самарѣ" земли, зажиточные ли мужики, насчетъ заработковъ, насчетъ покосовъ и угодій. "Братья" и "сестры" преимущественно интересовались "умственнымъ" и "духовнымъ". Когда тѣ или другія спрашивали о барышнѣ, Алеша отвѣчалъ вяло и съ неохотою, но въ своихъ разсказахъ вообще о Повоіжьѣ былъ неистощимъ. Онъ ни слова не говорилъ о томъ, какъ зимою Елизавета Петровна была учительницей въ школѣ одного давнишняго своего знакомаго, а онъ, Алеша, школьнымъ сторожемъ, но о томъ, какъ лѣтомъ странствовали они по Симбирской, Самарской и Оренбургской губерніямъ, любилъ говорить, и говорилъ съ увлеченіемъ, съ сверкающими глазами. Въ этихъ странствіяхъ много было встрѣчъ съ людьми разныхъ вѣрованій, сектъ и толковъ, и съ ними много споровъ и пререканій, много также накопилось у Алеши чисто-хозяйственныхъ наблюденій. О первомъ онъ съ особенною подробностью повѣствовалъ въ Елани, о второмъ -- въ своей избѣ, куда по вечерамъ собирался народъ со всей деревни.
   -- Ахъ, сколь пріятно для духа, братья и сестры!-- говорилъ онъ въ келійкѣ Анѳисы, блестя глазами и улыбаясь.-- У насъ что!... У насъ и въ заводѣ ефтого нѣтъ... Но тамъ вольготно, вострый народъ, хлѣбомъ не корми, да побесѣдуй о духовномъ... Большая развязка разуму! Понятіевъ мало, что объ ефтомъ толковать, настоящаго прозрѣнія тоже мало, все больше на книгахъ, на писаніи упираются, чистую мыслю не разумѣютъ... аки слѣпцы!... Но что касающе охотники -- на рѣдкость! Эдакъ-то на вешняго Николу мы въ село Промзино ходили, на рѣкѣ Сурѣ, Симбирской губерніи. Богомольцевъ... ну, какъ бы сказать: что въ Задонскѣ на память святителя Тихона, то и въ Промзинѣ на Николу... Пушкой не прошибешь! Ну, ладно. И ежедневно идетъ тамъ нря, другъ у дружки вѣру испытуютъ, старовѣры -- по-своему, наши -- по-своему. Дюже любопытно!
   -- А ты-то, братецъ, оспаривалъ кого?-- съ умиленіемъ спрашивала Анѳиса.
   -- А какже! Вотъ какъ было дѣло. Спервоначала сгрудились мы обаполъ церкви. Стоитъ столъ, на столѣ книги... Горой навалены! Да все въ кожаныхъ переплетахъ, старинныя, съ застежками. Иную не подымешь, столь увѣсиста... Какъ въ ей правдѣ не быть? (Алеша съ тонкою улыбкой взглядывалъ на братьевъ). Ну, хорошо. Народу вокругъ стола -- не продыхнешь! Пылища, жарынь... Миссіонеръ изъ мужичковъ шныряетъ по книгамъ ничего, бойко. Изъ раскольниковъ которые тоже здорово настаиваютъ на своемъ дѣлѣ. Особливо одинъ, ужь такая ника!... Шумъ, листами перебираютъ, руками машутъ. Тотъ изыщетъ кое-мѣсто на свою сторону, тотъ -- на свою... Ловко подбираютъ мѣста. А мнѣ чудно на нихъ... Пріятно, что такіе охотники, и чудно. Вижу -- въ букву уперлись, буквой другъ дружку ошарашиваютъ, игра. Погоди, моль, дай я васъ попытаю. Ну, и встрялъ. Сперва съ раскольникомъ сцѣпился о крестѣ. Прижалъ маленько раскольника, наши-то и обрадуйся. А я раскольника-то отпустилъ, да на нашихъ. Что вы, говорю, лбомъ въ стѣнку упираетесь? Дѣло не въ крестѣ, а въ Христѣ. Вникните, какъ святые отцы понимали... Да изъ Василія Великаго, изъ Григорія Нисскаго, изъ Ивана Златоуста! Ошаталъ имъ, что къ чему, и говорю: ахъ, вы, сущіе младенцы! Вселенскіе, молъ, учители на свободѣ утверждались, а нежели за букву уцѣпляться. Аль забыли, что сказано о духѣ? Да изъ писанія-то ихъ, изъ писанія! Туда-сюда, шумъ поднялся, наши кричатъ, раскольники кричатъ, а я еще жару подсыпаю: кто, молъ, есть Господь? Не есть ли, молъ, Господь чистѣйшій разумъ? А коли вѣра твоя въ чистый разумъ, не все ли едино, въ два ли, въ три ли перста слагаешь знаменіе? У, поднялось!... Духота... Потъ съ насъ такъ и льетъ на книги... Маленько годя навалился народъ, столъ обломили, книги поваляли... "Пойдемъ, молъ, въ волостную",-- шумятъ. Ухватили книги, сгрудились, поперли въ волость. Тутъ я съизнова на святыхъ отцовъ уперся, а коё и изъ писанія. Дѣти, страшатся своихъ-то словесъ!... Ну, кончилась пря, ушли раскольники, наши-то мнѣ и говорятъ: мы, молъ, признаться, думали ты изъ манихеевъ, а ты -- вонъ оно къ чему произвелъ! И гдѣ ты, молъ, почерпнулъ? Тебѣ бы, молъ, по миссіонерской части вдариться... Сущіе аки младенцы!
   -- Ну, а Лизавета-то Петровна... занятно ей, какъ мужики на счетъ вѣры толкуютъ?-- спрашивала сестра Анонса, опуская глаза, чтобы не выдать ихъ безпокойной и недоброжелательной игры.
   -- Имъ эфто не любопытно; онѣ больше по внѣшности, на чувствіяхъ упираются,-- холодно отвѣчалъ Алеша и тотчасъ же переходилъ къ другому разсказу.
   -- Ишь, вѣдь, какое дѣло, -- задумчиво говорили "братья" послѣ такихъ разсказовъ,-- слободно... умственно... Эхъ, кабы намъ въ такія мѣста!
   Точно такая же задумчивость овладѣвала мансуровскими, когда они слушали разсказы Алеши о привольныхъ мѣстахъ въ Баширіи.
   -- Экось благодать, братцы мои!-- говорили они, вздыхая,-- цѣлина... сѣнокосы... лѣса... Не то, что у насъ: впору стало курицу на привязи держать. Али ужь переселяться?
   -- Чтожь, коли надумаетесь, у меня все записано,-- сдержанно говорилъ Алеша,-- какой путь держать, гдѣ земли разстараться, сколь велики расходы... Чего-жь на самомъ дѣлѣ маяться безъ толку?
   Въ усадьбу онъ совсѣмъ не ходилъ. Это очень огорчило Елизавету Петровну, хотя она и дѣлала видъ, что ей все равно.
   -- Душенька, Лизавета Петровна, что же такъ: мѣсяцъ прошелъ, какъ вы воротились, а Алексѣй глазъ не кажетъ?-- спрашивала Авдотья Лукьяновна.-- По моему мнѣнію, вѣдь, это почти буквальное свинство и тому подобное.
   -- Право, не знаю,-- уклончиво отвѣчала Мансурова и спѣшила перемѣнить разговоръ. Но ея огорченіе превратилось въ живую досаду, когда арендаторша сказала ей однажды, что Алеша сбиваетъ крестьянъ переселяться на новыя мѣста. Она тотчасъ же послала за нимъ,-- онъ отвѣтилъ, что теперь "недосужно", а придетъ "какъ-нибудь..." Это ужь было совсѣмъ нестерпимо. Елизавета Петровна накинула шубку,-- дѣло было въ октябрѣ, вечеромъ,-- и пошла въ деревню. Алеша преспокойно сидѣлъ на заваленкѣ своей избы и велъ бесѣду съ Листаркой и Аооней. Увидѣвъ барышню, Аѳоня вскочилъ, снялъ шапку и, весело улыбаясь, поклонился; Листарка не пошевельнулся и только отвелъ глаза въ сторону.
   -- Алеша, пойдемте со мною,-- задыхаясь отъ волненія, произнесла Елизавета Петровна.
   Въ выраженіи его лица мелькнуло что-то непріязненное; тѣмъ не менѣе, онъ поднялся, сказалъ мужикамъ, что сейчасъ воротится, и послѣдовалъ за нею. Молча прошли они деревню и плотину и очутились въ саду.
   -- Что это значитъ, Алеша?-- сказала Елизавета Петровна, едва удерживая слезы,-- чѣмъ я заслужила? Зачѣмъ вы скрываетесь отъ меня?
   -- Намъ скрываться нечего,-- пробормоталъ Алеша, не подымая на нее глазъ и съ притворно-скучающимъ видомъ обламывая вѣточки съ облетѣвшей липы.
   -- Какъ вамъ не стыдно лгать!-- вскрикнула она истерическимъ голосомъ, и, вдругъ, все, что еще тамъ, въ Самарѣ, казалось загадочнымъ и непріятнымъ въ Алешѣ, сдѣлалось ей яснымъ до отвратительности. Она была для него все равно, что прочитанная и надоѣвшая книга; онъ ничуть не интересовался ни ея школьными занятіями, ни страстною ея жаждой добра и подвиговъ, ни ея любовью въ народу. Онъ жилъ своими интересами: вѣчнымъ пареніемъ въ сферѣ неразрѣшимыхъ вопросовъ, страстью къ богословскимъ тонкостямъ и спорамъ, и, въ концѣ-концовъ, скучалъ по Елани и по Мансуровкѣ -- не потому, что любилъ народъ, но оттого, что этотъ народъ придавалъ чрезмѣрное значеніе его познаніямъ и богословской начитанности.
   -- О, понимаю васъ теперь!-- все болѣе волнуясь, говорила Елизавета Петровна,-- вы холодный и безсердечный себялюбецъ. Вамъ нужно играть роль. Высшіе умственные запросы вамъ нужны для игры, а не для того, чтобы обратить ихъ на пользу страдающаго брата. Вы оттого и меня возненавидѣли, что я не могла слушать васъ съ такимъ благоговѣніемъ, какъ слушаетъ это Анѳиса... О, я васъ тоже слушала, но до тѣхъ поръ, пока не увидала, что богословская мысль дорога для васъ сама по себѣ, а не потому, что ею можно просвѣтить темныхъ людей. Когда вы такъ непріятно спорили въ Промзинѣ, развѣ вамъ дорога была истина? Ничуть. Вамъ нужно было удивить и одолѣть. Я, вѣдь, знаю, какъ вы на самомъ-то дѣлѣ относитесь къ богословію!
   Она долго говорила и, въ пылу гнѣва, сказала много лишняго и даже несправедливаго. Она упрекнула его, что онъ неблагодарный, что поѣхалъ за ней лишь потому, что произошло побоище, что онъ все время видѣлъ въ ихъ странствіяхъ одну утѣху и развлеченіе... Потомъ потребовала, чтобы онъ сейчасъ же отвѣтилъ, на какія новыя мѣста сбиваетъ народъ, и почему тамъ, въ Самарѣ, не заикнулся ей объ этомъ, хотя она могла бы нарочно съѣздить съ нимъ въ Уфимскую губернію и узнать гораздо лучше, нежели онъ, отъ какого-нибудь несвѣдущаго человѣка или по наслышкѣ.
   Алеша смотрѣлъ на нее съ жесткимъ и презрительнымъ выраженіемъ.
   -- Налопотала ты много, а слушать нечего,-- сказалъ онъ.-- Тебѣ любопытно было со мной поѣхать, мнѣ любопытно свѣтъ поглядѣть,-- чать, квиты? Тебѣ и то за дѣло -- ребятишекъ учить, а на мой згадъ учеба -- внѣшность одна. Что-жь, толкуешь, богословія!... Извѣстно, какъ ее понимать: развитіе высшаго разуму, вотъ какъ понимать. А ежели ты говоришь -- игра, такъ я тебѣ скажу: все на свѣтѣ игра. Ты думаешь, ты-то не играешь своими чувствіями? Ну, а я мыслями. Касающе новыхъ мѣстовъ -- эфто дѣло наше, мужицкое. Ты за своимъ, за господскимъ слѣди. Вонъ Илья Евдокимычъ рощу твою свелъ, а тебѣ и догадочки нѣтъ посмотрѣть.
   -- Какую рощу?
   -- Гремячій.
   -- Что вы вздоръ говорите!
   -- Анъ не вздоръ. Въ десять денъ вырубилъ. Мы пріѣхали, а ее ужь и званья нѣтъ. Они тебя обольстили, а ты и ввѣрилась. Вонъ Листаръ можетъ спьяну слово какое сказалъ, и то въ холодную засадили, а тутъ... деревня промежь глазъ сгорѣла! Эхъ, вы... радѣтели простому народу!
   Онъ отвернулся и быстро зашагалъ по направленію къ деревнѣ. Елизавета Петровна пришла домой совершенно ошеломленная. Она давно, еще въ первый мѣсяцъ своихъ скитаній съ Алешей, почувствовала, что онъ замыкается отъ нея, что мечты о совмѣстной съ нимъ работѣ не осуществимы, но все же не ожидала, что онъ до такой степени отдалился отъ нея и, главное, что оборветъ столь безжалостно и грубо. И почти такъ же поразило ее извѣстіе о вырубленной рощѣ. Она долго колебалась, какъ спросить объ этомъ, тѣмъ болѣе, что нельзя было прибѣгнуть къ чьему-либо посредству: Ѳедоръ Евдокимычъ, Аленушка и Ферапонотовъ на другой день послѣ похоронъ уѣхали въ губернскій городъ... Но, наконецъ, рѣшилась, и, замирая отъ стыда, спросила Авдотью Лукьяновну:
   -- Ахъ, душенька,-- отвѣтила та съ обычнымъ ей чистосердечнымъ выраженіемъ,-- но, вѣдь, Илюша срубилъ по контракту. И представьте, какъ продешевилъ: роща стоила вѣрныхъ три тысячи, а онъ продалъ за двѣ тысячи четыреста. Что подѣлаешь -- деньги, деньги... язва нынѣшняго девятнадцатаго вѣка!
   -- А-а!... Конечно, если по контракту...-- произнесла Елизавета Петровна, утѣшенная хоть тѣмъ, что арендаторша ничего не знаетъ, и заговорила о другомъ. Даже подумала: "въ самомъ дѣлѣ, не обусловлено ли это въ контрактѣ?" Однако, оставшись одна и внимательно перечитавши договоръ, она убѣдилась, что Илья Евдокимычъ совершилъ наглѣйшее мошенничество.
   Долго въ ту ночь не спала одинокая наслѣдница и соображала, что ей дѣлать. На имѣніи лежали долги; аренду она только что сбавила, текущій платежъ отсрочила. А, между тѣмъ, ей такъ хотѣлось открыть школу въ Княжихъ-Липахъ, устроить крошечную больничку, предложить Ферапонтову тѣ самыя условія, которыя предлагалъ ему Андрей и о чемъ ей сообщила Авдотья Лукьяновна. Кромѣ того, она такъ надѣялась уговорить Аленушку остаться здѣсь акушеркой за жалованье. Дѣвушка всегда ей очень нравилась, но то, что разсказала о ней Авдотья Лукьяновна, ужасно растрогало Елизавету Петровну и возбудило въ ней чувство совершенно родственной любви къ Аленушкѣ. Вотъ все-то это предполагалось осуществить, продавши зимою Гремячій... Утромъ Елизавета Петровна уѣхала въ губернскій городъ. Она рѣшила посовѣтоваться съ Ѳедоромъ Евдокимычемъ, нельзя ли, чтобъ онъ убѣдилъ брата возвратить хотя половину денегъ, вырученныхъ за рощу. Ѳедоръ Евдокимычъ выслушалъ ее съ глубокимъ спокойствіемъ, попросилъ контрактъ, прочиталъ его и сказалъ:
   -- Вотъ что, Лизавета Петровна; грустно мнѣ это говорить, но братъ мой оказался большою дрянью. На компромиссы идти вамъ не слѣдуетъ. Совѣтъ мой таковъ: вызовемъ его сюда, заставимъ уничтожить контрактъ и возвратить деньги. За это я ручаюсь, не вывернется. И знаете что? Сдавайте-ка землю своимъ крестьянамъ. Право.
   -- Но мнѣ жаль дѣтей и Авдотью Лукьяновну,-- отвѣтила Елизавета Петровна, отчасти обрадованная неожиданнымъ предложеніемъ и отчасти непріятно удивленная жесткостью Ѳедора Евдоммыча.
   -- Это вѣрно, что жаль,-- сказалъ Ѳедоръ Евдокимычъ,-- но есть исходъ. Мы вотъ называемъ такое дѣло мошенничествомъ, въ купеческомъ же быту оно -- ловкая операція, не болѣе. Ручаюсь, старикъ Алферовъ опять возьметъ брата въ прикащики, и даже съ удовольствіемъ.
   -- Но тогда я уступлю ему аренду за нынѣшній годъ; вѣдь онъ дѣйствительно много потерялъ въ Еняжихъ-Липахъ.
   -- Ваше дѣло. Я бы только посовѣтовалъ вложить эти деньги въ банкъ, на дѣтей, и непремѣнно съ спеціальнымъ назначеніемъ: на образованіе.
   -- Ахъ, какъ я рада, что все это великолѣпно распутывается!-- воскликнула Елизавета Петровна, крѣпко сжимая руки Прыткова.-- Ну, знакомьте меня теперь съ Ферапонтовымъ. А Елена Евдокимовна? Больна, говорите? Боже, какъ мнѣ ее жалко. Но я непремѣнно, непремѣнно уговорю ее возвратиться въ Княжія-Липы. Сказать ли, Ѳедоръ Евдокимычъ,-- она улыбнулась сквозь слезы,-- сказать ли... послѣ того, какъ я осталась совсѣмъ, совсѣмъ одна, нѣтъ для меня болѣе дорогаго человѣка, чѣмъ ваша, сестра. Можетъ, это не нужно говорить, но то, что она любила брата... Впрочемъ, зачѣмъ объ этомъ?... Она мнѣ очень, очень близка теперь.
   Все совершилось по плану Ѳедора Евдокимыча. Страшно испуганный братомъ, Илья Евдокимычъ подчинился безропотно, а только просилъ оставить его въ Княжихъ-Липахъ до весны. До той же весны Елизавета Петровна поселилась въ городѣ, и скоро очень сошлась съ выздоровѣвшею Аленушкой, съ Ферапонтовымъ и всею ихъ компаніей.
   Въ долгія осеннія вечера въ избѣ Коняхиныхъ и въ кельѣ сестры Анѳисы настойчивѣе заговорили о переселеніи. Листарка опять ожилъ. Теперь это былъ первый другъ Алеши. Вмѣстѣ они ходили въ Елань, вмѣстѣ возвращались. Аѳоня неотступно слѣдовалъ за ними, сіяющій и самодовольный. Листарка говорилъ о невиданныхъ имъ новыхъ мѣстахъ столь увлекательно, изображалъ "здѣшнюю жизнь" такими мрачными красками и съ такою непоколебимою увѣренностью предсказывалъ, что дальше будетъ все хуже и хуже, что гораздо больше Алеши возбуждалъ слушателей. Собрались переселяться десять дворовъ изъ Елани и едва не вся Мансуровка. Понемногу начали продавать скотъ и пріискивать покупателей на остальное имущество.
   Но вдругъ у мансуровскихъ обнаружился расколъ: сдѣлалось извѣстно, что Ильѣ Евдокимычу отказано отъ аренды. Досиѳей тотчасъ же уѣхалъ въ городъ, отыскалъ тамъ Елизавету Петровну и, возвратившись, объявилъ, что барышня желаетъ сдать землю своимъ крестьянамъ. Начались въ Княжихъ-Липахъ сходки, пререканія, шумъ, брань, попреки. Досиѳей предводительствовалъ хозяйственными, тяжелыми на подъемъ, мужиками. Листарка былъ вожакомъ и запѣвалой тѣхъ, кто видѣлъ въ предложеніи барышни одинъ подвохъ, а въ новыхъ мѣстахъ -- нѣчто вродѣ мужицкаго рая. Однако, первые превозмогли и земля была снята всѣмъ міромъ. На новыя мѣста отправились весною только Коняхины да Листарка съ Аѳоней и еланьскіе. Дѣдушка Мокей умеръ за нѣсколько недѣль до отхода сыновей, внуковъ и правнуковъ въ обѣтованную землю.
   Зимою Иванъ Антонычъ по обычнымъ своимъ дѣламъ ѣздилъ въ Москву и посѣтилъ Роговыхъ. Еще прежде онъ, по просьбѣ Людмилы Михайловны, подробно описалъ, при какихъ обстоятельствахъ былъ убитъ Мансуровъ. Она встрѣтила его съ необыкновенною радостью и такъ взволнованная, что голосъ ея дрожалъ и пресѣкался... Впрочемъ, была ослѣпительно красива въ ослѣпительно богатомъ платьѣ. Поговорить имъ безъ свидѣтелей не удалось. Только что она увела Ивана Антоныча въ свой кабинетъ и съ рыданіемъ въ голосѣ сказала: "Боже, еслибъ вы знали, какъ я несчастна!" -- какъ пріѣхала дама переговорить о предстоящемъ собраніи благотворительнаго комитета, и другая.дама -- о дешевыхъ столовыхъ, и третья -- по поводу какого-то отчета; затѣмъ профессоръ привезъ билетъ на засѣданіе ученаго общества, и еще профессоръ -- корректурные листы своей статьи, и, наконецъ, извѣстный музыкантъ -- только что вышедшую партитуру своего новаго сочиненія; а тамъ пробило восемь часовъ и нужно было ѣхать въ симфоническое. Однимъ словомъ, колесо столичныхъ "якобы дѣлъ" завертѣлось съ головокружительною быстротой и закрутило въ своемъ движеніи ту, для которой все спасеніе было теперь, чтобы не думать и не чувствовать "понастоящему".
   "И благо ей!" -- подумалъ Иванъ Антонычъ, сходя съ шикарной лѣстницы.

-----

   Протекло болѣе года. Въ Княжихъ-Липахъ снова настала весна. Садъ благоухалъ, птицы пѣли... Природа сіяла такою ликующею красотой, какъ будто на свѣтѣ совсѣмъ не существовало ни могилъ, ни слезъ, ни безпросвѣтныхъ осеннихъ ночей, ни унылыхъ завываній метели. Въ школѣ только что окончились занятія. Елизавета Петровна отпустила дѣтей и пошла въ садъ, чтобы позвать обѣдать Ферапонтова и Аленушку. И долго не находила ихъ. Но вотъ въ просвѣтѣ деревьевъ мелькнулъ красный платокъ Аленушки,-- молодые люди сидѣли на травѣ подъ тѣнью дряхлой, скованной желѣзными обручами, березы. Елизавета Петровна захотѣла пошутить: подошла совсѣмъ близко, невидная за деревьями, и только собралась крикнуть и испугать молодыхъ людей, какъ въ этотъ моментъ увидала выраженіе ихъ лицъ -- восторгъ въ глазахъ Ферапонтова, стыдливое ощущеніе счастья въ потупленномъ лицѣ Аленушки, -- и поспѣшила уйти незамѣченною.
   -- Такъ и нужно было ожидать... И какъ это хорошо!-- шептала она, медленно возвращаясь къ дому. Но, въ странномъ несоотвѣтствіи съ такими словами, сердце ея болѣзненно ныло, и не радостныя, а горькія слезы катились по впалымъ, преждевременно поблекшимъ щекамъ. Старыя липы тихо шептали надъ нею... Въ этомъ шепотѣ ей слышалось что-то безконечно-грустное, чудилось какое-то напоминаніе о минувшемъ,-- о томъ, что всѣ умерли и она совсѣмъ, совсѣмъ одинока...

А. Эртель

"Русская Мысль", кн.I--III, V--XI, 1891

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru