Въ 188* году, въ одинъ изъ жаркихъ дней іюня мѣсяца, тѣсный ростовскій вокзалъ былъ переполненъ народомъ. Обычные звуки хлопотливой станціонной суеты, -- визгъ и грохотъ багажныхъ телѣжекъ, унылое гудѣнье паровозовъ, лязганье желѣзныхъ колесъ по рельсамъ, протяжные переливы сигнальнаго рожка, -- вторгаясь въ широко распахнутыя окна вокзала, нестройно смѣшивались съ гуломъ, топотомъ, шарканьемъ и непрестаннымъ говоромъ толпы, похожимъ на жужжанье. Внутри шумъ казался сплошнымъ и съ великою трудностью можно было разобраться въ немъ. Раскатистый дребезгъ подъѣзжавшихъ экипажей усиливалъ его до размѣровъ безпощадныхъ. Въ залѣ господскихъ классовъ быстро носились лакеи, потрясая фалдами своихъ замызганныхъ фраковъ; сновали во всѣ концы шустрые артельщики, съ изумительною готовностью угождая хорошо одѣтымъ пассажирамъ. Люди въ шляпахъ и пальто, въ англійскихъ каскахъ и лѣтнихъ костюмахъ, съ сумками черезъ плечо, съ зонтиками и мелкимъ багажомъ въ рукахъ, съ выраженіемъ заботы на лицахъ торопливо ходили взадъ и впередъ, сталкиваясь, извиняясь на ходу, перебрасываясь краткими сообщеніями, осаждая буфетъ и кассы, обременяя назойливыми запросами равнодушныхъ жандармовъ, съ видомъ величественнаго напряженія стоявшихъ тамъ и сямъ. Женщины сидѣли, точно насѣдки, окруженныя баулами и дорожными мѣшками. Иныя изъ нихъ тупо безмолвствовали, точно ошеломленныя окружающею суматохой; другія волновались, звонко и безтолково трещали, сбивая съ ногъ артельщиковъ противорѣчивыми приказаніями, и во всѣхъ своихъ движеніяхъ проявляли снѣдавшее ихъ безпокойство. И посреди мятущейся толпы нѣсколько самоувѣренныхъ фигуръ всѣмъ своимъ видомъ обозначали, что онѣ путешествуютъ въ первомъ классѣ, что у нихъ есть слуги и что имъ чужды суетливыя дорожныя заботы.
Черезъ 45 минутъ отходилъ почтовый поѣздъ на "Минеральныя воды".
Въ уголку отдаленнаго дивана, склонившись надъ стаканомъ давно остывшаго чая, въ застѣнчивой и какъ будто принужденной позѣ сидѣлъ довольно еще молодой человѣкъ. Онъ рѣзко выдѣлялся изъ толпы, гдѣ въ такомъ изобиліи преобладали удивительные нахичеванскіе носы, черные, какъ уголь, волосы, острые и блистающіе взгляды, лица и фигуры греческихъ, еврейскихъ и другихъ очертаній. Во всѣхъ подробностяхъ его облика сказывалась подлинная, черноземная Русь: свѣтлые глаза, русая бородка, рыхлый носъ и мясистыя, нѣсколько оттопыренныя губы, наивная простота въ движеніяхъ, какая-то тяжеловатая плотность во всемъ складѣ. Отличался онъ и своею одеждой. Ни у кого здѣсь не было черной войлочной шляпы съ такими преувеличенными полями, такого не въ мѣру длиннаго, мѣшковатаго пальто цвѣта недозрѣлой рябины, такихъ широконосыхъ лаковыхъ ботинокъ. И молодой человѣкъ какъ будто постигалъ это различіе. Еще бы ему не постигать! Какой-то армянинъ, лишь косвенно взглянувъ на него, сдвинулъ со стола его зонтикъ и, не сказавъ ни слова въ извиненіе, положилъ на мѣсто зонтика картонку съ жениною шляпкой; кокетливый жидокъ въ широкополой панамѣ безцеремонно притиснулъ его своимъ щегольскимъ чемоданомъ; вертлявый лакей двадцать разъ промчался мимо его стола и, двадцать разъ отозвавшись: "сею минутыю", все-таки, не приносилъ ему порцію давно заказаннаго "антрекота". И, вмѣстѣ съ накопленіемъ этихъ знаковъ явнаго пренебреженія, молодой человѣкъ все болѣе и болѣе сжимался въ своемъ уголку и нервически хмурился.
-- Pardon, monsieur, вы сидите на моемъ пледѣ, -- произнесъ надъ его ухомъ рѣшительный женскій голосъ.
Онъ вскочилъ, покраснѣлъ, какъ только могъ покраснѣть сквозь сильный загаръ, покрывавшій его лицо, и, смущенно отвративъ глаза, пробормоталъ:
-- Извините... извините, пожалуйста.
Пледъ взяли, кому-то сказали "merci". Молодой человѣкъ посмотрѣлъ изподлобья и встрѣтился съ насмѣшливымъ, тусклымъ взглядомъ, устремленнымъ на него въ упоръ; точно туманъ разостлался передъ нимъ; въ этомъ туманѣ онъ успѣлъ различить кокетливаго жидка, любезно склонившагося съ пледомъ, и около него щеголевато одѣтую дѣвушку, низенькую, стройную, съ лицомъ не то надменнымъ, не то скучающимъ и съ яркими,-- ему бросилась въ глаза эта яркость, -- странно искривленными губами. Она быстро отошла, унося пледъ и оставивъ за собой тонкій запахъ необыкновенно дразнящихъ благоуханій. Молодой человѣкъ, преодолѣвая смущеніе, хотѣлъ снова занять свое тѣсное мѣсто, но, замѣтивъ пристальный взглядъ сосѣда, съ обиднымъ любопытствомъ обращенный на него, вышелъ изъ-за стола и вмѣшался въ толпу, съ напускною развязностью переставляя свои ноги въ лаковыхъ ботинкахъ.
И, пробираясь къ выходу, онъ снова замѣтилъ смутившую его дѣвицу. И вдругъ ему стало любопытно разсмотрѣть ее поближе, узнать съ кѣмъ онъ ѣдетъ, угадать "какого полета эта птица",-- у него именно сложились въ головѣ такія слова. Онъ сѣлъ къ длинному столу, настойчиво попросилъ "порцію антрекота" и, въ ожиданіи этой порціи, сталъ наблюдать. Рядомъ съ дѣвицей сидѣла другая, черноволосая, румяная, съ крупными и мужественными чертами лица, въ длинномъ плащѣ, небрежно накинутомъ на широкія плечи, съ открытою, плохо причесанною головой. Онѣ обѣ завтракали. Отъ празднаго вниманія молодаго человѣка не скрылось, что первая ѣла точно нехотя, изысканно отставляя блѣдный мизинецъ, украшенный камеёмъ, односложно отвѣчая наклонившемуся надъ ней пожилому господину въ цилиндрѣ; другая работала ножомъ и вилкой съ неутомимою подвижностью, широко разставивъ локти, громко и отчетливо выбрасывая слова, не обращая ни малѣйшаго вниманія на кипѣвшую вокругъ суету. Она не понравилась молодому человѣку излишнею рѣзкостью своихъ движеній и своею преувеличенною самоувѣренностью; по его мнѣнію, эти "манеры" въ такомъ людномъ мѣстѣ были странны и неумѣстны. Но еще болѣе не понравился ему, хотя и совсѣмъ по другому поводу, господинъ въ цилиндрѣ: костлявый, прилизанный, съ внимательною улыбкой на измятыхъ губахъ, онъ точно ощупывалъ своимъ непріятно-проницающимъ взглядомъ; гладко выбритое лицо его съ узенькою полоской сѣрыхъ бакенбардъ казалось заостреннымъ; въ приличной улыбкѣ сквозила какая-то затаенная плотоядность. Въ дѣвушкѣ, съ которой говорилъ этотъ господинъ, примѣтно было нѣкоторое сходство съ нимъ: тотъ же слишкомъ правильный носъ съ тонкими и чуткими ноздрями, та же сѣроватая блѣдность въ лицѣ. Но на ея пунцовыхъ губахъ не лежало предупредительной улыбки и глаза были равнодушны. И отецъ, и дочь,-- молодой человѣкъ рѣшилъ, что между ними именно такія отношенія,-- были одѣты съ большою изысканностью: въ ея ушахъ свѣтились брилліанты, въ каждой подробности костюма сказывались модные вкусы и художественное усердіе дорогой портнихи; длинный темносиній "реденготъ" съ необыкновенною солидностью облекалъ тщедушныя тѣлеса господина въ цилиндрѣ, на его лѣвой рукѣ висѣло легонькое пальто изъ шершавой англійской матеріи.
"Надо полагать, иностранцы",-- подумалъ про себя молодой человѣкъ, прикасаясь къ тощему "антрекоту", наконецъ-то соблаговолившему явиться передъ его очами.
И, расталкивая толпу, къ ней развязно подлетѣлъ нескладный, бородастый, несоразмѣрно большаго роста человѣкъ.
-- Что завзгодно вашей чести, сударыня Марѳа Петровна?-- воскликнулъ онъ, съ блаженною игривостью оскабляя лицо и низко кланяясь.
-- Когда поѣдемъ?... Узнали, съ которой станціи горы видны?... Много ѣдетъ народу на минеральныя воды?-- громко и быстро спрашивала Марѳа Петровна.
Жако мгновенно сталъ серьезенъ. Крутой лобъ его избороздился вдругъ набѣжавшими морщинами; во взглядѣ проявилась важность.
-- Изъ Таганрога былъ уже звонокъ. А горы... сейчасъ,-- онъ торопливо отстегнулъ свою сумку и, вынувъ изъ нея книжку, прочиталъ:-- "въ ясную погоду со станціи Невинномысской можно уже замѣтить отдѣльныя вершины горъ... А далѣе, со станціи Курсавки, въ ясную погоду виднѣется снѣжная цѣпь Кавказскаго хребта".
-- Ну, погода-то, кажись, ясная. А во сколько приходитъ поѣздъ на ту... какъ ее?
-- Невинномысскую?... Сейчасъ.-- Жако снова порылся въ сумкѣ и досталъ оттуда другую книжку, поменьше:-- въ Невинномысской... въ 3 ч. 53 мин. утра.
-- А въ этой... ну, въ другой?
-- Въ Курсавкѣ въ 5 ч. 43 мин.
-- Раненько; и спать некогда. А въ какіе часы теперь солнышко встаетъ?
Жако заметался, досталъ еще какую-то книжку, но требуемыхъ свѣдѣній въ ней не нашелъ и, чтобы скрыть смущеніе, сдѣлалъ смѣшную гримасу.
-- Какой вы астрономъ, однако!-- небрежно проронила дочь и, обращаясь къ Жако, сказала:-- Яковъ Мироновичъ, узнайте, пожалуйста, можно ли достать отдѣльное купе.
Жако раскланялся, прикащицкимъ жестомъ приподымая фуражку, игриво подпрыгнулъ и исчезъ.
"Вотъ юродивецъ!" -- съ изумленіемъ подумалъ молодой человѣкъ.
-- Но согласитесь, ma-am-selle,-- сказалъ онъ съ преувеличенною любезностью,-- согласитесь, что господинъ Пленушкинъ,-- онъ понизилъ голосъ,-- имѣетъ очень странныя манеры и что...
-- Всякъ на свой ладъ,-- хладнокровно отрѣзала Юлія и продолжала по-французски:-- вы находите у него странныя манеры, я нахожу, что онѣ прелестны и, главное, искренни. Это главное.
Господинъ въ цилиндрѣ промолчалъ, слегка пожавъ плечами.
-- Ну, кривляться-то онъ здоровъ, это точно, -- произнесла Марѳа Петровна,-- только, вѣдь, и каждый на свой ладъ кривляется. Онъ у насъ "вьюношъ" молодой... исправится.-- И добавила, подымаясь:-- Пойдемте, Юлія, пройдемтесь: тощища тутъ въ этой толкотнѣ.
Юлія безпрекословно встала, оправила свой огромный турнюръ и молча послѣдовала за Марѳой Петровной. Господинъ въ цилиндрѣ непріязненно посмотрѣлъ имъ вслѣдъ.
"Значитъ, не отецъ. Кабы отецъ, не стала бы называть "мосье",-- сказалъ себѣ молодой человѣкъ.-- Кто же?... Мужъ?-- и не будучи въ состояніи отвѣтить на этотъ вопросъ, обратилъ свое вниманіе на публику.
Въ массѣ стертаго, слизаннаго, отполированнаго люда, въ массѣ соломенныхъ шляпъ и шляпъ-котелковъ, жакетокъ и пиджаковъ странно и рѣзко выдѣлялись люди и костюмы, напоминавшіе близость Азіи. Жестко остриженный кабардинецъ, украшенный непомѣрнымъ количествомъ серебра и оружія, съ осторожностью переступалъ въ своихъ тонкихъ чувякахъ, важно и подозрительно озираясь; эрзерумскій армянинъ въ зеленой шелковой нухѣ и высокой тегеранкѣ изъ фіолетоваго бархата высокомѣрно оглядывалъ своихъ нахичеванскихъ собратій, затянутыхъ въ узкое европейское платье; щеголь-грузинъ въ бѣлой, какъ снѣгъ, черкескѣ и низенькой кудрявой папахѣ, обшитой галунами, медлительно поводилъ своими прелестными бархатными глазами; подкрашенные персіяне въ шапкахъ, похожихъ на поповскія камилавки, и въ просторныхъ цвѣтныхъ архалукахъ гнусаво стрекотали на своемъ неуловимо быстромъ нарѣчіи. Молодой человѣкъ, разумѣется, не понималъ этихъ персіянъ, но впередъ былъ увѣренъ, что толкъ идетъ о какой-нибудь торговлѣ. Еще задолго до Ростова, также какъ и въ самомъ Ростовѣ, его слухъ постоянно былъ обременяемъ такими толками. Виды на пшеницу, надежды на пшеницу, свѣдѣнія о пшеницѣ, цѣны въ Лондонѣ, цѣны въ Марсели, цѣны въ Таганрогѣ... франки, шилинги, пенсы, фрахтъ, дисконтъ, курсъ, вексель, талонъ, барышъ, убытокъ, Скараманга, Вальяно, кули, мѣшки, выгрузка, тарифъ, доставка,-- эти и подобныя имъ слова непрерывно мелькали въ его ушахъ и порядкомъ-таки опротивѣли ему.
Онъ расплатился за "антрекотъ" и направился къ выходу. Крики извощиковъ встрѣтили его у подъѣзда: "Со мной пожалуйте, на рысачкѣ!" -- "Со мной, господинъ, вы со мной ѣздили!-- "Господинъ, господинъ, обратите свое вниманіе!" -- "Куда, дьяволъ, суешься на клячѣ?" -- "Не плошѣй тебя, желтоглазая морда!" -- "Господинъ, господинъ..." Изъ-за угла вывернулся околоточный и строго погрозилъ пальцемъ; извощики смолкли. Тогда молодой человѣкъ разсѣянно посмотрѣлъ въ даль. Грязные, закоптѣлые домишки въ тѣсномъ безпорядкѣ облѣпляли холмы. Вправо высилось неуклюжее зданіе собора. Тамъ и сямъ непривѣтливо краснѣли кирпичныя стѣны, темнѣла запыленная зелень рѣдкой и чахлой растительности, тянулись улицы, обозначаемыя пестрыми рядами крышъ. Высоко стоящее солнце освѣщало городъ сѣрымъ и скучнымъ свѣтомъ. Было жарко.
Молодой человѣкъ съ досадой зѣвнулъ и, снова встрѣтивъ выжидательные взоры безчисленныхъ извощиковъ, торопливо возвратился въ вокзалъ. Онъ кстати припомнилъ, что ему нужно купить билетъ.
-- Послушайте, гдѣ помѣщается касса для продажи билетовъ?-- спросилъ онъ, вѣжливо касаясь спины стоящаго артельщика.
Тотъ неопредѣленно махнулъ рукой. Молодой человѣкъ не удовлетворился этимъ,-- онъ ничего не понялъ, -- но, внезапно ощутивъ какую-то неловкость, не рѣшился повторить вопроса. И вдругъ онъ увидѣлъ рѣшетку кассы и жандарма, стоящаго около нея.
-- Вамъ который классъ?... Третій классъ направо,-- небрежно произнесъ жандармъ, обращая недоброжелательный взглядъ на подходящаго молодаго человѣка.
Тотъ вспыхнулъ, смѣрилъ жандарма съ головы до ногъ необыкновенно презрительнымъ взоромъ и, подойдя къ окошку кассы, заявилъ съ легкою дрожью въ голосѣ:
-- Перваго класса... до станціи Минеральныя воды...
Казалось, онъ кому-то угрожалъ этимъ заявленіемъ и остался ужасно доволенъ, когда жандармъ слегка вытянулся и выразилъ въ лицѣ своемъ почтительное недоумѣніе.
Между тѣмъ, звонокъ возвѣстилъ о приходѣ поѣзда изъ Таганрога. Длинная вереница новыхъ лицъ потянулась по платформѣ. Обмѣнивались привѣтствіями, взывали къ сторожамъ и носильщикамъ; прошла рота солдатъ торопливымъ, равномѣрно грузнымъ шагомъ. И опять посыпались слова: "Скарамавга, Вальяно, фрахтъ, Лондонъ, Марсель, нагрузка, выгрузка, курсъ, дисконтъ".
У дверей первокласснаго вагона молодой человѣкъ снова увидѣлъ занимавшихъ его пассажировъ. Господинъ въ цилиндрѣ, волнообразно преклоняя спину, пожималъ руку ясноглазаго, грудастаго барина, удивительно вымытаго, удивительно благоухающаго, великолѣпно одѣтаго въ лѣтній костюмъ изъ бѣлой шелковой матеріи.
-- Очень радъ, очень радъ, господинъ Зиллоти,-- пріятнымъ гортаннымъ баритономъ говорилъ баринъ, съ видомъ благосклонной снисходительности отвѣчая на пожатіе, -- я ожидалъ васъ встрѣтить... Дѣла идутъ... Но объ этомъ послѣ, послѣ!... Вы тоже въ Есентуки?... Да, батенька, лудить надо наши желудки, лудить,-- онъ искоса посмотрѣлъ на дѣвицъ, стоявшихъ подлѣ.
Содомцевъ, въ свою очередь, привелъ спину въ волнообразное состояніе. Съ его розовыхъ губъ тотчасъ же слетѣли безукоризненныя французскія фразы, дѣвицамъ онъ пожалъ руки, Пленушкину учтиво поклонился, но руки не подалъ. Вохина отвѣтила ему по-русски, Пленушкинъ, видимо, обидѣлся и надулъ, губы и одна m-lle Зиллоти поддержала его обращеніе французскою же рѣчью и любезными разсужденіями о предстоящемъ Кавказѣ. Господинъ въ цилиндрѣ сладостно млѣлъ, но въ разговоръ не вступалъ и только почтительно вслушивался, наклонивъ на бокъ голову.
"Стало быть, отецъ",-- подумалъ молодой человѣкъ и пошелъ пріискивать артельщика.
II.
Поѣздъ отошелъ изъ Ростова. Въ вагонѣ перваго класса, выбравъ уединенное мѣстечко за дверью, въ углу салона, сидѣлъ знакомый намъ молодой человѣкъ. Когда вагонъ былъ еще пустъ, онъ занялъ этотъ уголокъ и первымъ дѣломъ снялъ съ себя пальто. Но теперь имъ овладѣло нестерпимое смущеніе: въ салонѣ сидѣли и г-нъ Зиллоти съ дочерью, и великолѣпный Содомцевъ, и Марѳа Петровна Вохина, и Жако Пленушкинъ. И молодому человѣку казалось, что вся компанія неотступно смотритъ на него, дивится его дерзости и съ внутреннимъ негодованіемъ осуждаетъ и его грязноватыя манжеты, застегнутыя серебряными полтинниками, и этотъ проклятый "твиновый" пиджачекъ, и нелѣпыя ботинки, возмутительность которыхъ онъ давно усвоилъ себѣ. Какимъ обворожительнымъ пятномъ должны выдѣляться всѣ эти прелести на зеленомъ бархатѣ дивана и на цвѣтистомъ коврѣ, лежащемъ подъ его ногами! Какъ подходитъ его смѣшное обличье и уморительныя попытки спрятать свои ноги къ этимъ благовоспитаннымъ господамъ съ такими свободными манерами и въ такихъ неимовѣрно изящныхъ одеждахъ! О, какъ проклиналъ молодой человѣкъ свой необдуманный порывъ и внезапно возгорѣвшееся желаніе доказать жандарму, что и онъ имѣетъ возможность ѣздить въ первомъ классѣ.
Однако же, только одинъ Пленушкинъ хихикнулъ, окинувъ насмѣшливымъ взглядомъ застѣнчиваго молодаго человѣка, да m-lle Зиллоти мелькомъ взглянула на него и выразила легкое недоумѣніе. Остальные не обратили ни малѣйшаго вниманія. Вохина стояла у окна и съ любопытствомъ смотрѣла на окрестности,-- смотрѣла, какъ мачты безчисленныхъ судовъ толпились у пристани, какъ суетился и двигался рабочій людъ, казавшійся отсюда ничтожными козявками, какъ пересѣкали мутный Донъ крошечныя лодочки и приплюснутые, плоскодонные пароходы съ баржами на буксирѣ, какъ, по мѣрѣ удаленія поѣзда, мало-по-малу умалялись безпорядочно нагроможденные дома и сливались въ одинъ сѣрый цвѣтъ пестрыя крыши. Между другими быстро возникалъ разговоръ. Рѣчь вертѣлась на искусствахъ, на Петербургѣ. Припоминали петербургскіе театры, концерты, выставки, симфоническія собранія. Оказалось, что Содомцевъ, посѣщая Петербургъ, бываетъ только въ итальянской оперѣ да въ Михайловскомъ театрѣ, слушаетъ только г. Рубинштейна да заѣзжихъ изъ-за границы знаменитостей, россійскую же музыку не признаетъ и видитъ въ ней жестокіе признаки нашего духовнаго оскудѣнія.
-- Наша музыка -- дидактическая музыка,-- съ мягкою язвительностью говорилъ онъ, -- дидактическая! Quelle énorme absurdité!
-- Однако, г. Неуважай-Корыто хвалитъ,-- вскользь замѣтила Юлія.
-- Qu'est-ce que ce...-- недоумѣвая, произнесъ Содомцевъ.-- Она напомнила ему одну изъ фельетонныхъ статеекъ Щедрина.-- А, Щедринъ!-- засмѣявшись, сказалъ Содомцевъ.
-- Что до меня, то я предпочитаю оперетку,-- вымолвила Юлія, точно уклоняясь отъ соглашенія съ Содомцевымъ.
-- О, да! о, конечно!-- подтвердилъ Содомцевъ и съ живостью распространился объ игрѣ гг. Ру и Родона и m-lle Жюдикъ ("несравненной m-lle Жюдикъ"). Господинъ Зиллоти поддакивалъ Содомцеву, но безъ жара: видимо, въ предметѣ разговора не было свойствъ, для него привлекательныхъ. Пленушкинъ нѣсколько разъ воспламенялся и какъ будто порывался опровергать, но, вмѣсто того, несвязно бормоталъ имена артистовъ, величая самыхъ выдающихся по имени-отчеству, и... погасалъ, внутренно негодуя. Впрочемъ, когда дѣло коснулось живописи, его такъ и подхватило. Онъ стремительно вскочилъ и, размахивая неуклюжими руками, закричалъ, что и Петръ Иванычъ великій талантъ, и Иванъ Петровичъ, и Семенъ Иванычъ великіе таланты, и что у него есть ихъ этюды съ собственноручною надписью, и что... стоитъ только посмотрѣть, какіе это этюды!... Но Содомцевъ возразилъ на это, что онъ и не думаетъ оспаривать талантливости этихъ господъ, имени которыхъ не имѣетъ чести знать, но направленіе, направленіе!... Тогда Пленушкинъ согласился, что точно, въ направленіи есть изъянъ, и что онъ долго спорилъ объ этомъ съ Петромъ Иванычемъ, но Петръ Иванычъ,-- удивительно упрямаго характера человѣкъ!-- съ нимъ не согласился я, чтобы только прекратить непріятный споръ, подарилъ ему прелестнѣйшій эскизъ акварелью, на которомъ своеручно написалъ: Въ знакъ нашихъ прекословій любезнѣйшему Якову Мироничу Пленушкину. При этихъ словахъ Яковъ Миронычъ умиленно посмотрѣлъ на Содомцева и проглотилъ слюни. Тотъ даже глаза опустилъ.
-- По моему мнѣнію,-- сказалъ онъ, нѣсколько оправившись,-- таланты еще не дѣлаютъ искусства. Нужно общество, которое давало бы тонъ. А чтобы давать тонъ живописи, нужно богатое и образованное общество. Нуженъ классъ, который бы... который бы... направлялъ.
-- Кажется, у насъ есть любители, галлереи...-- неувѣренно произнесъ г-нъ Зиллоти.
-- Купцы-съ, почтеннѣйшій Богданъ Мемнонычъ, лабазники,-- проговорилъ Содомцевъ, слегка раздражаясь,-- вновь испеченные провозвѣстники культуры.
-- Вы тоже купецъ, Яковъ Миронычъ?-- съ усмѣшкой спросила Юлія.
Пленушкинъ стыдливо опустилъ глазки.
-- О, есть старая пословица...-- и, любезно обращаясь къ Пленушкину, Содомцевъ выразилъ по-французски, что о присутствующихъ не говорятъ. Я самъ люблю наше торговое сословіе,-- воскликнулъ онъ,-- я, если хотите, самъ купецъ и глубоко уважаю такую сметку, какъ, напримѣръ, у почтеннѣйшаго Петра Петровича. Я самъ твердилъ ему это неоднократно... Но, согласитесь, искусство требуетъ иныхъ попеченій... не правда ли?
-- Покупай, я это понимаю. Покупай гравюру, олеографію, поощри, наконецъ, бѣдняка какого-нибудь, закажи... Но пріобрѣтать гуртомъ, дѣлать направленіе, извращать искусство, давать ему тонъ подъ вліяніемъ невѣжественныхъ критиковъ!... Дворяне разорены; это фактъ, но у меня есть очень богатый родственникъ, у него очень дорогія картины и, однако же, онъ убѣгаетъ русскихъ живописцевъ... все извращено, сбито съ толку, приняло несвойственный искусству характеръ... не правда ли?
Поощренный внимательностью Содомцева, Пленушкинъ снова и немедленно согласился.
-- Листики, листики,-- залепеталъ онъ, широко и сладостно осклабляясь,-- я говорю Петру Иванычу: пишите листики, пишите фоны, пятна, ну, пожалуй, фигурки, съ сочкомъ этакъ, съ колоритцемъ, вотъ на манеръ Фортуни или Маккарта. Содержаніе придетъ... и культура придетъ, и содержаніе придетъ... Я говорю Петру Иванычу: вы мѣхи-то сдѣлайте, Петръ Иванычъ! За виномъ дѣло не станетъ, а пока листики, листики птитъ фёль, птитъ фёль,-- неизвѣстно для чего добавилъ онъ по-французски.
Содомцевъ поднялъ брови и вымолвилъ съ внезапною сухостью:
Юлія все время говорила кратко и, видимо, только изъ приличія; казалось, ни театръ, ни живопись, ни музыка ее ни мало не интересовали. Иногда, однако, въ ея глазахъ, странно заслоненныхъ наружною тусклостью, проскользало едва уловимое выраженіе не то надоѣдливой скуки, не то какой-то ироніи, проскользало и скрывалось безслѣдно, и она, какъ ни въ чемъ не бывало, произносила ходячія безучастныя фразы, отъ которыхъ такъ и отдавало учебникомъ. Но дѣло нѣсколько измѣнилось, когда Содомцевъ ловкимъ и немного безцеремоннымъ оборотомъ, въ дѣйствительную суть котораго такъ и не проникъ бѣдняга Пленушкинъ, свелъ рѣчь на политику и литературу. Онъ и въ той, и въ другой области изъявилъ умѣренно-свободолюбивые взгляды, обнаружилъ приверженность къ либерализму "въ европейскомъ смыслѣ слова", осудилъ Петербургъ за его пренебреженіе "къ мѣстнымъ нуждамъ и потребностямъ", тонко и вскользь посмѣялся надъ "кабинетными реформаторами", съ прискорбіемъ отозвался о дѣйствіяхъ, "мало сходныхъ съ духомъ современности", но тутъ же строго осудилъ "неумѣстные порывы и сумасбродныя мечтанія", обозвавъ ихъ "дикимъ и глупымъ мальчишествомъ". Тогда m-lle Зиллоти попросила его высказаться пояснѣе, попросила опредѣлить признаки и свойства "неумѣстности" и, выслушавъ отвѣтъ, съ язвительностью стала доказывать, что Содомцевъ противорѣчитъ себѣ, что одна часть "неумѣстностей" принадлежитъ "компетенціи уголовнаго права" и о ней нечего распространяться, что другія "неумѣстности" давно получили "право гражданства" въ Европѣ, на которую онъ ссылается. И она безпрестанно прерывала эти небрежныя доказательства будто бы добродушными восклицаніями:
-- О, да вы, дѣйствительно, въ европейскомъ смыслѣ либералъ, monsieur Содомцевъ! Да "основы" должны трепетать вашихъ взглядовъ! Да ваши любопытныя понятія очень драгоцѣнны!
Эти ироническіе возгласы повергли въ смущеніе г. Зиллоти; онъ открывалъ уже ротъ, чтобы умиротворить злостное краснорѣчіе дочери, но когда посмотрѣлъ на Содомцева, сразу успокоился и даже одобрительно кивнулъ головой. Содомцевъ возражалъ игриво, улыбался съ пріятностью и съ почтительнымъ восхищеніемъ любовался лицомъ Юліи Богдановны, которое было очень красиво подъ вліяніемъ внезапно возникшаго задора. И, конечно, онъ освѣдомился, когда Юлія Богдановна изволила заниматься исторіей. М-lle Зиллоти, точно между строкъ, отвѣтила на это, что жила въ Парижѣ двѣ зимы, посѣщала національную библіотеку, знакома съ г. Тэномъ, бывала у г-жи Аданъ и, замѣтивъ изумленіе Содомцева, которое онъ не успѣлъ скрыть, внезапно расхохоталась страннымъ визгливымъ смѣхомъ и съ такою же внезапностью снова сдѣлалась серьезна и холодна.
Тогда Юрій Константиновичъ поспѣшилъ намекнуть, что размѣры его свободомыслія, въ сущности, весьма обширны, но, во-первыхъ, position oblige, а онъ предводитель дворянства, а, во-вторыхъ... во-вторыхъ, политика въ вагонахъ вещь неудобная (онъ незамѣтно кивнулъ въ сторону застѣнчиваго молодаго человѣка), и заговорилъ о Парижѣ, о тамошнихъ развлеченіяхъ, о тамошнихъ порядкахъ, о чрезвычайномъ развитіи промышленныхъ предпріятій во Франціи, о свободѣ, о равенствѣ, о братьяхъ Ротшильдахъ, о блистательныхъ дивидендахъ французскихъ желѣзно-дорожныхъ компаній. Тутъ г. Зиллоти вставилъ два-три замѣчанія, сообщилъ о состояніи французскихъ бумагъ на берлинской биржѣ. Содомцевъ же не приминулъ поглумиться надъ жалкимъ положеніемъ нашей "желтенькой бумажки" и выразилъ мимоходомъ глубокую мысль, что либерализмъ есть синонимъ капитализма и что, чуждаясь перваго, немудрено лишиться благодѣянія послѣдняго. Однако же, добавилъ, что воспретилъ бы "газетчикамъ" охуждать предпріятія, имѣющія силу въ акціяхъ, ибо паденіе таковыхъ несовмѣстно съ пользами государства, и добавилъ это съ видомъ явнаго и большаго раздраженія.
Только лишь зашла рѣчь о политикѣ, Пленушкинъ смиренно сократился и, отойдя къ Вохиной, завелъ съ ней длиннѣйшую матерію о россійской беллетристикѣ. Впрочемъ, опять-таки не столько о беллетристикѣ,-- что съ его стороны было добродушнымъ подвохомъ,-- сколько о томъ, что у него есть книжки и карточки извѣстныхъ писателей съ "собственноручною подписью" и что записка "Ивана Сергѣича", начинающаяся словами: "любезный г. Пленушкинъ..." покоится у него въ особомъ ковчежцѣ. И тутъ же прибавилъ, что, все-таки, искуснѣй г. Флобера никто въ Россіи не писалъ и не пишетъ и что tentation de Saint Antoine ("вещь, запрещенная къ переводу") постоянно хранится у него подъ подушкой. Вохина вяло произнесла на это: "вотъ какъ!" и согласилась, что Флоберъ точно хорошій писатель, но ужасно трудный.
-- А, вѣдь, вы, Жако, скверно по-французски-то говорите,-- сказала она,-- какъ же это вы Флобера одолѣваете?
Но на это Пленушкинъ пренебрежительно повелъ носомъ.
Между тѣмъ, лицо застѣнчиваго молодаго человѣка рѣшительно измѣняло свой видъ. По мѣрѣ того какъ до слуха его стали достигать нѣкоторыя имена и нѣкоторыя разсужденія возвышеннаго свойства, замѣшательство покидало его и особенности костюма, повидимому, перестали возбуждать въ немъ безпокойство. Онъ смѣло вытянулъ ноги, усѣлся поудобнѣе и весь превратился въ олицетворенное вниманіе. Иногда, казалось, слово готово было сорваться съ его языка, даже губы начинали шевелиться невнятно, но онъ сдерживалъ себя или, лучше сказать, слово само по себѣ замирало въ беззвучномъ лепетѣ и онъ продолжалъ слушать съ неимовѣрною жадностью. И чувство боязливой непріязни къ своимъ спутникамъ мало-по-малу замѣнялось въ немъ боязливымъ благоговѣніемъ. И, конечно, не до критики ему было. Правда, многое не нравилось ему въ разговорѣ Содомцева, рѣшительно отталкивало подобострастіе г. Зиллоти, показалось неловкимъ поведеніе Пленушкина, когда объяснилось, что онъ купецъ, въ замѣчанія m-lle Зиллоги не разъ подмывало его внести поправку, то-есть не въ самыя замѣчанія, а въ этотъ тонъ ея, не соотвѣтствующій серьезному ихъ смыслу, но громкія имена, произносимыя съ такою привычною простотой, слова и сообраніенія, которыя степная глушь привыкла встрѣчать только въ книгахъ, и, наконецъ, присутствіе людей, которые сами, самолично, собственными своими глазами видѣли Парижъ, видѣли г. Тэна и г-жу Аданъ, видѣли "Ивана Сергѣича", и мало того что видѣли,-- знакомы, имѣютъ записки, имѣютъ книжки съ надписями,-- все это ошеломляло молодаго человѣка, повергало его въ пучину своеобразнаго наслажденія.
"Вотъ тебѣ и юродивецъ!" -- съ тайною завистью восклицалъ онъ про себя, посматривая на Пленушкина, небрежно ковырявшаго въ зубахъ. И онъ не жалѣлъ уже теперь о своемъ вторженіи въ вагонъ перваго класса.
А въ открытыя окна вагона мелькали станицы съ бѣлыми хатами, обозы съ пшеницей, медлительные волы, хохлы въ рубахахъ, заправленныхъ въ шаравары, толпы мужиковъ съ сумками за спиной и съ косами за плечами, длинные зеленые фургоны съ кургузыми нѣмцами на облучкѣ. Вдали величаво крутились вихри, гонимые вѣтромъ. Непрерывная степь широко распростиралась во всѣ стороны.
Смеркалось. Дѣвицы простились и ушли въ отдѣльное купэ. Пленушкинъ помѣстился въ другомъ, которое предложилъ ему любезный оберъ-кондукторъ (этотъ же оберъ-кондукторъ съ особенною подозрительностью посмотрѣлъ билетъ застѣнчиваго молодаго человѣка). Содомцевъ и старикъ Зиллоти остались въ салонѣ. И тогда цѣлая сѣть едва знакомыхъ словъ и условныхъ выраженій раскинулась передъ умственнымъ взоромъ молодаго человѣка. Иногда онъ запутывался въ этой сѣти, начиналъ скучать, утомляться, помышлять о снѣ, но вдругъ точно лучъ свѣта падалъ передъ нимъ, и въ мгновеніе ока разговоръ, освѣщенный этимъ лучемъ, возбуждалъ любопытство молодаго человѣка и чудодѣйственно прогонялъ его дремоту. И ему начинало казаться, что онъ въ первый разъ попалъ за кулисы, гдѣ блоки и картонныя деревья, облака и полотняныя волны странно перемѣшаны между собою и суетливый режиссеръ выдвигаетъ ихъ въ извѣстный порядокъ, дабы очаровать зрителя видомъ обольстительнаго пейзажа.
Дѣло шло о предполагаемой постройкѣ какой-то желѣзной дороги. Упоминались земства, ходатайства, мѣстныя нужды, гарантіи, министерства, инспекторскій комитетъ, акціи, облигаціи, авансы, котировка, проекты въ профилѣ, проекты съ экономической, проекты съ стратегической, проекты съ торговой и даже проекты съ нравственной точки зрѣнія. Мелькали фамиліи высокопоставленныхъ лицъ, имена инженеровъ, банкировъ, маклеровъ, дворянскихъ предводителей, земцевъ и, между ними, французскія клички женщинъ извѣстнаго сорта, названія газетъ и, между ними, всего чаще газеты Ксенофонта Пустопорожняго, слова: патріотизмъ, политическая необходимость, подъятіе дворянскаго класса, подъемъ производительности и т. д., и т. д. Г-нъ Зиллоти вертѣлся, точно его поджаривали на медленномъ огнѣ. Онъ то проницательно вглядывался въ лицо Содомцева, какъ бы изловляя какую-то недающуюся ему суть, то сочувственно причмокивалъ языкомъ и, съ видомъ заговорщика понижая голосъ, живо вставлялъ свои замѣчанія.
-- Но я предоставилъ въ ея распоряженіе десять акцій,-- съ достоинствомъ возразилъ Содомцевъ на одно изъ такихъ замѣчаній.
-- О, это, конечно!... Но вы знаете привычки женщинъ, Юрій Константиновичъ: привычки женщинъ, это -- деньги... И я вамъ откровенно скажу: акціи котировать теперь невозможно... и, притомъ, это не акціи, но бумажки, бумажки...
-- Кредитъ, почтеннѣйшій, кредитъ расширяйте! Самъ знаю, деньги нужны, но, вѣдь, это пропасть какая-то, бочка Данаидъ!
-- О, конечно!-- уклончиво воскликнулъ г-нъ Зиллоти,-- но что вамъ сказалъ Саламатовъ? Въ чьихъ рукахъ находится дѣло?... Директоръ Сладцовъ?... О, я вамъ откровенно скажу, это отличнѣйшій человѣкъ, прекраснѣйшій!... Но отчего же такой неопредѣленный отвѣтъ Саламатова?
-- Стратегія, батенька, вся задача въ стратегіи!... Мутноводскому земству я писалъ. У нихъ великолѣпнѣйшій членъ управы Зюзинъ... Вотъ проектъ -- пальчики оближешь. Сто тринадцать статистическихъ таблицъ! Обзоръ историческій, агрономическій, экономическій, торговый, финансовый... и, наконецъ,-- это удивительно!-- нравственно-назидательный обзоръ. Убѣдительнѣй невозможно. Это чародѣйство какое-то, волшебные замки!... И Зюзину всего только подрядъ на двѣ дистанціи.
-- Но авансы, авансы!-- тоскливо перебилъ г-нъ Зиллоти.
-- Теперь послѣдній проектъ и затѣмъ двинемъ ходатайства.
-- Крутогорское дворянство?
-- Крутогорское дворянство съ сословной точки зрѣнія будетъ ходатайствовать. Большерѣцкое тоже съ сословной... Ксенофонтъ Пустопорожній статью на эту тему... вы понимаете: "нежелательное преобладаніе грубаго класса, абсентеизмъ по неволѣ, міроѣдство, кулачество, отсутствіе просвѣщеннаго руководительства, крайне прискорбныя явленія упадка крестьянскихъ нравовъ"... однимъ словомъ, всѣ онеры! Это уже на мази, затѣмъ купечество...
-- Удешевленіе транспорта, облегченіе экспорта, подавленіе иностранной конкурренціи, -- быстро и однообразно проговорилъ г-нъ Зиллоти, точно отвѣчая хорошо выдолбленный урокъ.
-- И водвореніе фабрикатовъ добавьте. И затѣмъ пріударятъ земства вкупѣ отъ всѣхъ сословій. Вы видите... пріуготовлено, смѣло могу сказать! Но кредитъ, кредитъ, почтеннѣйшій Богданъ Мемнонычъ!
-- О, если бы то было при Макушкинѣ!-- жалостно восклицалъ г-нъ Зиллоти,-- я вамъ откровенно скажу, Юрій Константиновичъ, если бы это было при Макушкинѣ!... Это все превосходно, что вы говорите, прекрасно... Но отчего же такой неопредѣленный отвѣтъ Саламатова? И почему такіе превосходные проекты и такой неопредѣленный отвѣтъ?... Я вамъ очень откровенно скажу...
-- Но поймите же... стратегія!
И разговоръ затихалъ, превращаясь почти въ шепотъ, а собесѣдники все болѣе и болѣе утрачивали свою благовоспитанную сдержанность.
-- Это невозможно,-- точно уязвленный вскрикивалъ Содомцевъ,-- я никогда... ("Тсс..." -- остерегалъ его г-нъ Зиллоти). Невозможный куртажъ! невѣроятный куртажъ!-- шипѣлъ Содомцевъ.-- Дѣло ладится, всѣ согласны, препятствія въ пустякахъ, и вдругъ... что вы, батенька!
-- Но Юнкеръ не рѣшится, я знаю, что не рѣшится, и, притомъ, Саламатовъ... и я откровенно вамъ скажу, есть другіе соискатели, князь Глинской... И какъ же вы хотите, ежели такой рискъ?
-- Но князю не дадутъ концессіи... никогда не дадутъ!-- громко произнесъ Содомцевъ.
Г-нъ Зиллоти снова забормоталъ съ изумительнымъ проворствомъ, ласково касаясь руки Содомцева. И Содомцевъ успокоивался, въ свою очередь понижалъ голосъ, вызывалъ на лицо обычную благосклонную улыбку.
"Вотъ зубы-то другъ другу заговариваютъ!" -- подумалъ молодой человѣкъ.
Наконецъ, собесѣдники совершенно утомились, прекратили дѣловой шепотъ, закурили сигары и возвысили голоса.
-- Кто это m-lle Вохина?-- полюбопытствовалъ Содомцевъ.
-- Вохина? Курсистка. У ея матери, кажется, есть имѣніе въ вашей губерніи, скромное имѣніе.
-- Не помню,-- процѣдилъ Содомцевъ, будто вспоминая.
-- О, это все капризы Юліи,-- улыбаясь, сказалъ г-нъ Зиллоти.-- Знаете, я вамъ откровенно скажу: одна дочь и нельзя же... Она теперь пригласила ее въ Желѣзноводскъ съ собой.
-- Вѣроятно, m-lle Вохина дѣвица безъ состоянія, -- замѣтилъ онъ,-- и, притомъ, вы въ Есентуки, онѣ -- въ Желѣзноводскъ; это очень удобно.-- И освѣдомился о Пленушкинѣ.
Богданъ Мемнонычъ насильственно разсмѣялся.
-- Капризы, капризы... Господинъ Пленушкинъ -- московскій и сынъ купца, но вотъ познакомились, говорятъ объ искусствѣ, о журналистикѣ... Нельзя же, знаете.
Содомцевъ значительно насупилъ лобъ.
-- И онъ богатъ, этотъ господинъ?-- спросилъ онъ.
-- О, да! Отецъ его извѣстный въ Москвѣ. Недавно я дисконтировалъ его вексель, и государственный банкъ съ величайшею готовностью,-- и продолжалъ, будто желая въ чемъ разувѣрить Содомцева:-- Я вамъ откровенно долженъ сказать: молодой человѣкъ нѣсколько легокъ... нѣсколько балуетъ Юлію... знаете, посылки эти, порученія... нѣсколько... un domestique... Я смотрю на это равнодушно. Но отчего же не позволить? Одна дочь и, притомъ, я вамъ скажу, у ней удивительное образованіе.
Юрій Константиновичъ снова и въ отмѣннѣйшихъ выраженіяхъ одобрилъ Юлію Богдановну.
Настала ночь. Въ окна вѣялъ свѣжій вѣтеръ, раздувая широкимъ парусомъ синія занавѣски. Тускло освѣщенный вагонъ мягко колыхался и вздрагивалъ. Содомцевъ, и Зиллоти спали. Изъ отдѣльнаго купэ долго еще доносился живой говоръ дѣвицъ и даже раза два сухой и короткій смѣхъ Юліи послышался оттуда, сопровождаемый громкимъ восклицаніемъ: "Oh, c'est un vrai lourdaud!" Но, наконецъ, и тамъ все смолкло. Молодой человѣкъ облокотился на окно и внимательно смотрѣлъ въ темную даль. Разбиралъ ли онъ что въ этой дали -- трудно сказать, но подъ стать къ ней, подъ стать къ ея сумраку и простору въ немъ бродили тихія и тоскливыя мысли. Новыя встрѣчи, новыя впечатлѣнія, предстоящій Кавказъ, недавнюю игру излишней нервности и преувеличеннаго самолюбія,-- все мало-по-малу забылъ онъ съ глазу на глазъ съ этою теплою ночью, съ этими высокими небесами, въ которыхъ ярко трепетали звѣзды, съ этою безмятежною тишиной, въ которую такъ странно и такъ кстати вторгался мѣрный, убаюкивающій гулъ поѣзда. Онъ думалъ о томъ, что былъ одинокъ, что вокругъ него точно пустота какая зіяла, за которой совершалась настоящая, недоступная ему жизнь, играя чуждыми красками. Онъ думалъ, отчего бы не переступить ему этой пустоты, отчего бы не вмѣшаться въ толпу, не стать въ ряду съ другими, не понести общихъ заботъ, общихъ печалей, общихъ смятеній жизни? Отчего бы? "Аль у сокола крылья связаны?" И онъ начиналъ припоминать свое прошлое, пережитые дни и дѣла, глубокое затишье, гдѣ плавно и глухо протекла его юность, вспоминалъ людей, оберегавшихъ эту юность, вносившихъ въ нее свои взгляды и понятія, и не могъ объяснить себѣ, точно ли связаны его крылья, да и есть ли они у него.
И странное чувство жалости къ самому себѣ шевельнулось въ немъ. Изъ своей глуши онъ, точно въ отвлеченіи, точно посторонними глазами, увидѣлъ себя въ этомъ вагонѣ, гдѣ такъ загадочно колеблется его тѣнь, на пути въ дальній край, бокъ-о-бокъ съ людьми чуждаго склада. И словно какой свѣтъ озарилъ передъ нимъ его печальную, уединенную безпріютность. Онъ точно очнулся... и ему захотѣлось плакать. Но онъ не заплакалъ, а, крѣпко стиснувъ голову, воскликнулъ: "Совершенно, совершенно одинъ!" и тотчасъ же прислушался въ испугѣ; въ вагонѣ спали; г-нъ Зиллоти трогательно и затѣйливо выводилъ пискливыя рулады; дыханіе Содомцева вырывалось съ внушительнымъ хрипомъ.
Тогда молодой человѣкъ легонько вздохнулъ и, въ свою очередь, примостился на узенькомъ диванчикѣ.
А степь тянулась себѣ да тянулась, слегка возвышаясь. Стремительно выдвигались изъ темноты и опять пропадали въ ней будки, мосты, телеграфные столбы, красные и зеленые огоньки сигналовъ, убогія ногайскія деревни, пугливо притаившіяся въ лощинахъ, крѣпкіе козачьи хутора. Уныло гудѣлъ паровозъ, оглашая молчаливое степное пространство, глухо и сердито фыркалъ поршень, торопливо гремѣли крутящіяся колеса, точно догоняя другъ друга, дребезжали звонки, выкрикивали заспанные кондуктора названія станцій, свиристѣли пронзительные свистки. Небо сѣрѣло, свѣтлѣло, уходило въ глубь, тьма раздвигалась, звѣзды погасали одна за другой, точно утопая въ безднѣ. Въ воздухѣ пронеслось влажное дыханіе предразсвѣтныхъ вѣяній, лощины задымились.
Надо, однако, покороче познакомиться намъ съ застѣнчивымъ молодымъ человѣкомъ.
III.
Въ половинѣ сороковыхъ годовъ купецъ третьей гильдіи Григорій Шигаевъ совершилъ три поступка: послалъ Ѳ. В. Булгарину ругательное письмо за подписью Деллетантъ, выписалъ Отечественныя Записки, начиная съ 40 года, и вступилъ въ бракъ съ мелкопомѣстною дѣвицей дворянскаго званія. Всѣ три поступка казались ему одинаково важными, и точно: всѣ три были увѣнчаны серьезными для него послѣдствіями. Первый -- навсегда оставилъ въ немъ горделивое сознаніе доблестно совершеннаго подвига (онъ долго послѣ того трепеталъ при встрѣчѣ съ безрукимъ городничимъ); второй -- сдѣлалъ его горячимъ приверженцемъ г-на Краевскаго, котораго онъ, вплоть до разъясненія, почиталъ авторомъ не подписанныхъ критическихъ обозрѣній; третій -- принесъ ему пустошь Шукавку, двадцать лѣтъ вопіющей домашней каторги и пятерыхъ дѣтей, изъ которыхъ остался въ живыхъ одинъ лишь сынъ Максимъ, рожденный послѣднимъ
Странный и несообразный по тому времени человѣкъ былъ Григорій Шигаевъ. Въ то время, когда захолустный бытъ переживалъ чуть ли еще не звѣриное состояніе; когда, вмѣсто клубовъ и трактировъ, горожане собирались по праздникамъ на сборную площадь и играли въ чехарду въ сообществѣ убѣленныхъ сѣдинами старцевъ; когда деньги имѣли видъ монеты и сберегались въ кубышкахъ и шерстяныхъ чулкахъ; когда губернаторамъ слагались акафисты, причислявшіе ихъ къ лику недосягаемыхъ, а городничіе не вѣдали предѣловъ своимъ дерзновеніямъ, когда крѣпостное право твердо почиталось установленіемъ божественнымъ, а взятка -- неотъемлемымъ свойствомъ всякой власти; когда книга, оттиснутая "гражданскою" печатью, проникала только въ дворянскіе дома и внушала другимъ сословіямъ презрѣніе, смѣшанное съ боязнью; когда прямо за рубежомъ Воронежской губерніи зачинался для обывателей сплошной мракъ, въ которомъ только смутно и неувѣренно мерцали просвѣты: Питеръ, Москва, Макарье, Капказъ, Одеста, Кіевъ, орда, козаки и затѣмъ тянулась невѣроятная путаница какихъ-то иностранныхъ народовъ, хитрыхъ и пройдошливыхъ, но жидкихъ, слабосильныхъ, живущихъ на нашемъ хлѣбѣ и чуть ли не подъ рукою нашего царя. Въ это-то время молодой купчикъ, въ промежуткахъ дальнихъ поѣздокъ на ярмарки и въ степи, собиралъ книжки и журналы, пописывалъ стишки, почитывалъ Полеваго, Надоумко, Бѣлинскаго, осмѣливался "мыслить инако".
Чуткіе обыватели не упустили праздно такой странности. Шигаева они прозвали "французомъ", хотя длиннополаго сюртука изъ рыжеватой нанки онъ по своему званію и не скидалъ, и затѣмъ каждый пасквиль, ходившій по городу, каждое суесловіе насчетъ полиціи или тѣхъ людей, которые для обывателя пуще огня, приписывали ему. И съ теченіемъ времени этотъ обывательскій поклепъ до того насытилъ воздухъ, что Шигаеву стало не въ переносъ. Отставной драгунъ, уѣздный исправникъ точно котъ за мышенкомъ слѣдилъ за нимъ; птицеловъ и борзятникъ, уѣздный судья питалъ къ нему какую-то до-бѣла распаленную злобу; храбрый городничій, получившій свой удѣлъ въ воздаяніе руки, потерянной на Гроховомъ полѣ, только о томъ и мечталъ въ часы досуга, какъ бы ему искоренить "Гришку-виршеплета". И точно, если не искоренилъ, то обременилъ жизнь Шигаева жестокими испытаніями. Шигаевскій домъ не зналъ отдыха отъ воинскаго постоя. Ветхій старикъ, отецъ Григорія, то и дѣло призывался въ полицію для усвоенія теплыхъ словъ. И, наконецъ, послѣ одного, дѣйствительно мерзѣйшаго пасквиля на судейскихъ дочерей,-- и даже не въ стихахъ, а въ прозѣ,-- оголтѣлый ветеранъ съ великимъ шумомъ вломился въ домъ Шигаева, учинилъ въ немъ строгій обыскъ (съ расковыряніемъ половъ, какъ послѣ жаловались хозяева), требовалъ къ себѣ на глаза "купеческаго сына Григорія Пахомова, яко сочинителя зловредныхъ пасквилей", и, не дождавшись, пригрозилъ изловить, а какъ только изловитъ, нещадно исполосовать розгами. Конечно, угроза произнесена была въ запальчивости. Конечно, пороть купца городничій права не имѣлъ, но былъ, однако же, случай, въ городѣ Шацкѣ,-- и злополучный піита, не уповая на свои привилегіи, будто бы охраняющія гильдейскую поясницу отъ истязаній, сначала затаился въ глубокіе родительскіе погреба, а оттуда, переодѣвшись въ драный мужицкій азямъ, убѣжалъ въ имѣніе покровителя своего, лейтенанта въ отставкѣ Потебни. Лейтенантъ Потебня далъ ему защиту и покровъ.
Но насколько обыватели были правы въ своихъ поклепахъ и въ своемъ опредѣленіи шигаевскихъ поступковъ? Нужно сознаться, что во многомъ были они правы. Григорій Шигаевъ, если и носилъ длиннополый сюртукъ и плисовый картузъ, похожій на тыкву, если и ходилъ по субботамъ въ баню, если и соблюдалъ обычай ѣсть пироги по праздникамъ, если и посѣщалъ раннюю и позднюю обѣдню,-- то, все-таки, въ его поведеніи, въ его пріемахъ, въ его фразистыхъ, туманно-изысканныхъ рѣчахъ очень ясно сквозила странная чужбина, безпокоившая обывателей. Это сказалось еще яснѣе въ пору его полной возмужалости. Не столько изъ почтенія, сколько изъ тайнаго желанія насолить, выбрали его, напр., словеснымъ судьей; онъ надѣлалъ переполоха, осудивъ на взысканіе купца первой гильдіи; поставили его ратманомъ -- онъ сталъ настаивать на изъятіи какихъ-то городскихъ суммъ изъ торговыхъ оборотовъ городскаго головы. И, уже будучи женатымъ, на смѣхъ и удивленіе всего города, привезъ изъ лебедянской ярмарки "непотребную дѣвку" съ цѣлью обратить ее на путь истинный. Кромѣ того, по средамъ и пятницамъ и даже въ Петровки многіе видали ночью дымъ, воровски выползающій изъ трубы шигаевской кухни, и многіе утверждали, что отъ того дыма несло скоромью. Ясно, что Шигаевъ былъ особливый отъ прочихъ, зловредный, на купца непохожій, -- человѣкъ, вносившій разладъ и смуту, потрясавшій устои правильнаго житья, затемнявшій безоблачное небо обывательскаго созерцанія и даже способный внушать тревогу.
-- Какъ бы намъ не стряслось чего отъ фертика-то отъ эфтаго!-- почесывая поясницу, говорили нѣкоторые обыватели.
А люди дряхлые, пожившіе, тѣ, что еще своими глазами видѣли великое безсудное время на Руси, своими руками осязали язвы и увѣчья тайной канцеляріи на отцахъ и дѣдахъ своихъ, помнили ужасъ, неразрывно соединенный съ словомъ "пашквиль", съ горячностью примыкали къ этому говору, въ свою очередь заражая атмосферу, въ которой суждено было "дышать" Шигаеву.
-- Да упаси меня Матерь Божія!-- съ невѣроятнымъ видомъ испуга, оглядываясь по сторонамъ, шамкали они своими беззубыми ртами,-- и костей-то вашихъ, которые только кости бываютъ, и костей-то не соберете! Въ задъ Сибири загонютъ, по суставамъ розымутъ и праваго, и виноватаго! А-ахъ, а-ахъ... Да можно ли этакое дѣло?... Да ежели теперича учнутъ разбирать, и-и-и...
Кромѣ серьезныхъ обвиненій, Шигаевъ служилъ и предметомъ смѣха. Его разговоры обыватели понимали туго и подлинно только чутьемъ проникали въ ихъ враждебность установленному порядку, но его порывистыя движенія, такъ не идущія къ степенному купеческому обиходу, его пылкая готовность во всякой безразсудной новизнѣ, его диковинныя причуды возбуждали въ нихъ хохотъ. Такъ, когда онъ еще былъ молодъ и не женатъ, улица потѣшалась надъ нимъ слѣдующимъ образомъ:
-- Что я вамъ, судари вы мои, разскажу... умора!-- захлебываясь отъ восторга, повѣствовала въ воскресный день какая-нибудь чуйка, изобильно умащенная коровьимъ масломъ.-- Вечоръ пошелъ я грѣшнымъ дѣломъ въ баню, а "французъ" мнѣ и встрѣтился въ огородахъ. Что, думаю, за оказія! Съ какой такой стати ему на огороды ходить? Дай, думаю, притулюсь. Сѣлъ за плетень, сижу. Вотъ, братцы вы мои, сижу я, выходитъ дѣвка. Гляжу, какая это дѣвка? Чтой-то, молъ, ровно бы изъ рожи знакома она мнѣ, анъ это Ѳомы бондаря дочь... такъ, рябая изъ себя, сутулая.
-- Ѳенька?
-- Во-во! Взвидѣлъ "французъ" эту самую Ѳеньку, да фертомъ къ ней, да на колѣнки, да руку ея чмокъ!
-- Ну, что ты, что врешь?
-- Лопни глаза! Да погоди, до чего дѣло дойдетъ. Какъ заведетъ, этта, глазищи, какъ залопочетъ... и такъ-то и этакъ-то, и вродѣ приговорокъ какихъ, вонъ что подъ картинками приговорки бываютъ. "Пламенъ,-- кричитъ,-- психей! амуръ безумный!"... Причиталъ, причиталъ, такъ я, братцы мои, чуть не околѣлъ со смѣху. Какъ выскочу, какъ заору: улю-лю-лю!... Французъ какъ подберетъ полы, да стрекача. Ѳенька въ коноплю.
-- Го-го-го!-- загрохотали другія чуйки, схватываясь за животы, и тутъ же безъ дальнихъ словъ рѣшили подъучить "Еремку-дурачка" вымазать Ѳомѣ-бондарю ворота дегтемъ.
Спустя много лѣтъ, та же чуйка, но уже пузатая и осанистая, разсказывала слѣдующее:
-- Онъ тебѣ,-- говоритъ,-- меньшой братъ; онъ все царство своимъ плечомъ сдерживаетъ.
-- Ахъ, пусто тебѣ... а-ахъ! Да что ему засвербѣло, путанному чорту?
-- Поди ты! Думалъ я, признаться, ругнуть его, да подсолнухъ отъ бахчей остался; ему же, ироду, придется продавать. Такъ и стерпѣлъ!
-- Нѣтъ, я вамъ что разскажу, -- перебивала съ засосомъ другая чуйка помоложе,-- повадился онъ по ночамъ на погостъ ходить...
И до поздняго вечера благодушествовала захолустная улица, перемывая косточки Григорію Пахомычу.
Потѣшались надъ нимъ и помѣщики, съ которыми по торговымъ своимъ дѣламъ онъ водилъ знакомство. Нѣкоторые изъ нихъ, хотя и съ трудомъ, но различали сущность его разсужденій: мысли и намеки тогдашней журналистики выражались въ этихъ разсужденіяхъ хотя и смутно, но съ большою настоятельностью, и, однако, ужасно смѣшилъ ихъ этотъ купчикъ, съ задоромъ заявляющій, что онъ "западникъ".
-- Можете себѣ вообразить: три пуда пера у меня купилъ и вдругъ: я, говоритъ, "западникъ". А? хорошъ западникъ? Любой городничій можетъ выпороть!
-- Нѣтъ-съ, воля ваша, но онъ презабавный! Вы знаете, гувернеръ у меня? Пьяница, изъ семинаристовъ, но что голова, могу похвастаться. Вотъ съ помощью сей головы сочинилъ я слѣдующій буффонадъ. Надо вамъ доложить, этотъ филозофъ у меня овчины скупаетъ ("Хи, хи, хи... Ха, ха, ха"). Ну, замѣчаньи въ маломъ такую прыть, я и говорю: вотъ, молъ, голубь, ты мой, человѣкъ ты тямкой, и я по твоимъ мудренымъ словесамъ тебѣ не подъ пару: отведи ты свою душу, побесѣдуй съ господиномъ учителемъ, а я, дурачекъ, васъ, умныхъ людей, слушать радъ ("Ха, ха, ха... хо, хо, хо. Охъ! оставь, Павелъ Иванычъ!"). Вѣдь, что же, я вамъ доложу, разбойники: душу у меня вымотали! За лѣкаремъ хотѣлъ посылать! Одинъ ковырнетъ словцо, другой еще лучше. "Абсолютъ выявляется въ феноменѣ,-- оретъ мѣщанишка,-- а феноменъ суть, слѣдственно абсолютъ тоже суть я! А коли ежели абсолютъ суть я"...
-- Врешь!-- хрипитъ мой бурсачище,-- онъ, знаете, здорово врѣзалъ: ты не суть абсолютъ, но суть "нуменъ". И пошло! Мало этого, одинъ говоритъ: романтисмъ, а другой ему Ломоносова тычетъ, Державина. Одинъ стихами начнетъ отчеканивать, другой ему на встрѣчу тоже стихи. Такъ и принужденъ былъ прекоротъ сдѣлать: баста, говорю, ребята, расходитесь по мѣстамъ, у меня отупѣніе мыслей произошло!
-- Ха, ха, ха! Хо, хо, хо! Хи, хи, хи!-- на всѣ лады раскатывались господа помѣщики, распуская животы, не въ мѣру нагруженные параднымъ обѣдомъ, и посасывая длиннѣйшіе чубуки.
Какимъ же чудомъ въ дикой и совершенно оголтѣлой жизни тогдашняго уѣзднаго купечества могъ возникнуть Григорій Шигаевъ? Ключъ къ этому чуду превосходно подбирали сами обыватели. "У нихъ ужь родъ такой непутевый,-- говаривали они,-- у нихъ и дѣдъ-то за цыфирь чорту душу продалъ, лишь бы ему въ цыфирь вникнуть!" Дѣло въ томъ, что торговые люди Шигаевы изстари хранили связи съ Воронежемъ, гдѣ еще Петръ Первый "ради великихъ государственныхъ нуждъ" раздвинулъ кромѣшную тьму первобытныхъ представленій, созывая служилыхъ. людей и указуя прежнимъ служилымъ людямъ и купечеству перспективы невиданныхъ дотолѣ дѣлъ и познаній. Петръ Первый умеръ; заботы послѣдующихъ правителей устремились на другія дѣла; Воронежъ хотя и почитался еще важнымъ мѣстомъ, хотя и строилъ плоскодонные баркасы по ордерамъ Миниха, но въ "просвѣтительномъ" отношеніи былъ забытъ и даже захудалъ. Тѣмъ не менѣе, свѣтъ, когда-то въ немъ объявившійся, какимъ-то чудомъ долго еще не угасалъ подъ напоромъ вновь восторжествовавшей дикости и съ грѣхомъ пополамъ сложившійся бытъ своеобразно носилъ въ себѣ зачатки реформаторскихъ построеній. Григорій Шигаевъ недаромъ имѣлъ въ числѣ своихъ книгъ книгу Юста Липсія Увѣщанія и приклады политическіе и На Аргеніи, Іоанна Барклая дискурсъ; эти рѣдкости, переведенныя въ царствованіе Петра Перваго, изстари хранились въ родѣ Шигаевыхъ. Отецъ Григорія, Пахомъ Шигаевъ, былъ нрава слабаго, а подъ старость и крѣпко испивалъ, но, все-таки, и онъ въ свое время читывалъ Живописца, восторгался одами Державина и таилъ въ укромныхъ уголкахъ своихъ лабазовъ списокъ княжнинскаго Вадима и опальную книгу Пнина, добытую за великія по тогдашнему времени деньги.
Въ то время въ глубину Россіи съ неимовѣрною медленностью достигало печатное слово. Въ столицахъ, напримѣръ, уже упрочилась слава Карамзина, возникала и укрѣплялась извѣстность Жуковскаго, возбуждалъ восторги Батюшковъ въ ограниченномъ кружкѣ тонкихъ любителей, подымалъ свою голову необузданный "романтизмъ", появились Русланъ и Людмила, а Пахомъ Шигаевъ такъ и застылъ на своей старинѣ. Тогда безпорядочныя волны бѣжавшаго сверху просвѣщенія начали покорять впечатлительную душу Григорія. Чего-чего не поглотилъ онъ, руководимый только случайностью и неимовѣрною жаждой чтенія! И захватывавшіе ужасы г-жи Рэдклифъ, и Душенька Богдановича, и Обольщенная Генріэта, и Бѣдная Лиза, и Исторія бѣдной Марьи, и слезливые романы Дюкре Дюмениля, и Путешествіе Пиѳагора, и неистовыя повѣсти Греча, Полеваго, Фанъ-Дима, Каменскаго, Булгарина, и словарь Плюшара, и балагуръ Благонамѣренный, и напыщенный Марлинскій, и безнравственный Кумъ, отъ котораго открещивался самъ Вольтеръ, и плѣнительная чертовщина Жуковскаго, и тяжеловатый Нарѣжный, и даже исторія Ролленя въ переводѣ блаженной памяти Тредьяковскаго,-- все вторгалось въ его пылкую голову, каждое на свой ладъ волнуя и перемѣщая вкусы. Потомъ вынырнулъ обворожительный баронъ Брамбеусъ и пріучилъ его заглядывать въ отдѣлъ "критики" попались и двѣ-три статейки рьянаго Телеграфа. Григорій отростилъ себѣ волосы, завивалъ ихъ по ночамъ на раскаленномъ гвоздѣ, началъ являть во взглядѣ "поэтическій экстазъ" и, покоряясь бѣсу вдохновенія, пріуготовилъ фунтовъ двадцать растопыренныхъ стиховъ Къ ней, Къ лунѣ, Къ призраку, къ А. Б. В. и А. Б. Г. И уже долго спустя, онъ недоброжелательно познакомился съ странною простотой Баратынскаго и Пушкина, прочиталъ съ снисходительнымъ смѣхомъ Вечера на хуторѣ близъ Диканьки и съ рѣшительнымъ пренебреженіемъ -- пѣсни своего земляка Кольцова.
Еще бы! Онъ тогда на-яву бредилъ звономъ и трескомъ новой знаменитости -- Бенедиктова; онъ тогда почиталъ патріотическія драмы Кукольника неизмѣримо выше Бориса Годунова; онъ тогда носился съ Мазепой Булгарина, ругалъ на чемъ свѣтъ стоитъ жарты Гоголя, хотя и мнилъ подражать Сорочинской ярмаркѣ, составляя пасквиль на судейскихъ дочерей (увы, это былъ, дѣйствительно, его пасквиль). Трудно вообразить себѣ, что за сумятица стояла тогда въ головѣ Григорія! И кудри, и сверхъестественный экстазъ, и блѣдная луна, и безплотная дѣва, и демоническій хохотъ, и кинжалъ, обагренный въ крови, и презрѣніе къ толпѣ, и нечеловѣческія страсти, и пламенныя упованія, красота, добро, любовь, правда,-- все совмѣщалось и перепутывалось между собою въ странномъ и затѣйливомъ сочетаніи.
Но благодѣтельный переворотъ не замедлилъ. На первый разъ попалась ему подъ руку статейка, совершенно уничтожавшая возвышеннаго барда Бенедиктова. Какъ взбѣсился Григорій отъ этой неожиданной дерзости! Какъ вскипѣлъ онъ! Съ какою стремительностью вышвырнулъ за окно несчастную книжку! Но прошло лѣто, наступила зима и на самое Рождество поѣхалъ онъ съ прикащикомъ на ярмарку въ Лебедянь. Обыкновенно бывало такъ, что прикащикъ безотлучно стоялъ у товара, велъ торговыя дѣла, хозяинъ же днемъ рыскалъ, изыскивая книжки, вывозимыя иногда на продажу вмѣстѣ съ прочимъ хламомъ изъ деревенскихъ усадьбъ, а ночью предавался чтенію. На этотъ разъ за 10 ф. балыка и 4 бутылки кашинской мадеры вымѣнялъ онъ нѣсколько дюжинъ разрозненныхъ московскихъ журналовъ и тутъ же на ярмаркѣ поглотилъ добрую половину. Перечиталъ "изящную словесность", перебралъ съ пятое на десятое сухаго Никодима Надоумко, съ наслажденіемъ повторилъ знакомыя статейки Полеваго и съ изумленіемъ, съ неожиданнымъ восторгомъ, со всею страстью пылкаго своего характера перечиталъ нѣсколько разъ подрядъ Литературныя мечтанія. Баронъ Брамбеусъ торжественно былъ свергнутъ!
Дома все было повторено; основательно, хотя и съ большимъ трудомъ, перебралъ онъ снова весь Телескопъ и единственную книжку туманнаго Наблюдателя, повторилъ тѣ изъ своихъ книгъ, которыя одобрялись въ этихъ журналахъ, но нить обрывалась въ его рукахъ и онъ не зналъ, гдѣ искать ея продолженія. Порылся онъ въ библіотекѣ своего покровителя Потебни, но тамъ были только французскія книжки, а изъ русскихъ все неподходящія, все такія, которыми пользовался уже Шигаевъ, да ненавистная уже ему теперь рыхлая, наглая, глумливая Библіотека для Чтенія. Выписывать? Во-первыхъ, онъ не зналъ, что выписывать, а, во-вторыхъ, и при жизни отца, и долго спустя послѣ его смерти (старикъ умеръ въ 1842 г.), онъ не рѣшался на такой смѣлый шагъ. Дѣло въ томъ, что получать съ почты, "у всѣхъ на глазахъ" не что-либо дѣльное, а какія-то книжки -- считалось обстоятельствомъ неслыханнымъ въ тогдашнемъ купеческомъ быту уѣзднаго городка и, помимо всего прочаго, могло рѣшительно подорвать коммерческій кредитъ.
Но вотъ въ старомъ нумерѣ Пчелки, опять-таки случайно забредшемъ въ руки Шигаева,-- газетъ онъ не получалъ и не любилъ ихъ,-- посреди брани и шутовскихъ глумленій по адресу Отечественныхъ Записокъ попался ему отрывокъ изъ критической статьи, унизанный вопросительными и восклицательными знаками; и въ мигъ сообразилъ Григорій Пахомычъ, что "тутъ будто бы сходитъ на московское", а сообразивъ, презрѣлъ свое малодушіе и, какъ уже сказано, сразу выписалъ журналъ съ 40 года (Пчелка именно была отъ этого года) и написалъ Ѳ. В. Булгарину ругательное письмо за подписью Деллетантъ.
Необходимо теперь присовокупить, что въ помѣщичьей средѣ были люди и расположенные къ Шигаеву, серьезно вступавшіе съ нимъ въ споры и даже заводившіе философическую переписку, гдѣ вопросы о душѣ, о бытіи и небытіи, о субстанціи и абсолютѣ перемѣшивались съ переговорами о салѣ и о конскихъ шкурахъ. Въ огромной области, состоящей изъ трехъ уѣздовъ, таковыхъ насчитывалось: сначала одинъ лейтенантъ въ отставкѣ Потебня, а къ концу сороковыхъ годовъ -- и неслужащій дворянинъ Ипполитъ Говорухинъ.
Ѳеофанъ Потебня былъ старый человѣкъ. Онъ служилъ еще подъ начальствомъ адмирала Сенявина и хорошо помнилъ времена Екатерины; помнилъ "пугачевщину", во время которой его отецъ былъ торжественно удавленъ на колодезномъ журавцѣ, а мать, переодѣтая крестьянкой, притаилась во ржи и спаслась. Закатъ Сѣверной Семирамиды засталъ его хотя и въ молодыхъ еще лѣтахъ, но уже съ абшидомъ и раздраженнаго служебными неудачами. И за то онъ питалъ непонятную склонность къ Павлу Первому. Онъ и Вольтера не могъ терпѣть за его переписку съ Екатериной. И, вмѣстѣ съ тѣмъ, превозносилъ Ламетри и барона Гольбаха. Россійскую литературу презиралъ онъ основательно, говорилъ, что предпочитаетъ подлинникъ "малограмотному перекладу", называлъ "индѣйскимъ пѣтухомъ" Державина, позднѣйшихъ писателей не зналъ даже и по именамъ, но для забавы приказывалъ крѣпостному своему чтецу покупать у разнощиковъ романы и выписывать журналъ, считая это обязанностью россійскаго дворянина. Шигаева онъ любилъ, но, внушая ему съ юныхъ лѣтъ правила "аѳеизма", руки, однако же, не подавалъ, не говорилъ "вы" и за столъ съ собой не саживалъ. Былъ благодушный и попечительный помѣщикъ, не присутствовалъ на тѣлесныхъ истязаніяхъ, никогда не дрался, но, несмотря на свою дряхлость, имѣлъ цѣлую галлерею картинъ невѣроятно распутнаго содержанія и обширный гаремъ изъ крѣпостныхъ. И немудрено: крошечные томики иллюстрированнаго маркиза де-Сада, переплетенные въ желтую кожу, хранились у него рядомъ съ Гольбахомъ и съ Contrat Social Жанъ-Жака Руссо.
Молодой Говорухинъ былъ помѣщикомъ совершенно иной закваски. Отъ всякихъ попеченій надъ своими крестьянами онъ уклонялся съ очень послѣдовательною стыдливостью. Замѣнивъ въ своей воронежской деревнѣ "яремъ старинной барщины оброкомъ легкимъ", онъ этимъ и ограничился. Въ усадьбѣ владычествовалъ у него "земскій" убогій старикъ, искалѣченный еще дѣдомъ Говорухина "за упущеніе краснаго звѣря". Но и этой безобидной развалинѣ онъ строго-на-строго наказывалъ мужиковъ не тѣснить и бразды отнюдь не натягивать. Среди крестьянъ ходилъ, однако же, слухъ, что ихъ баринъ мягокъ не спроста: въ крѣпость ихъ взяли всѣми неправдами; прадѣдъ Говорухина былъ воеводой и селилъ на своихъ земляхъ вольныхъ людей, которымъ по суду выходило идти за разныя провинности въ Сибирь. Впрочемъ, они были имъ довольны и ходоковъ разыскивать волю съ самаго его управленія къ батюшкѣ-царю не посылали,-- все, чего могъ достигнуть яростный почитатель Фурье и Пьера Леру. Съ Шигаевымъ онъ держалъ себя на равной ногѣ и добросовѣстно старался насадить въ немъ правила либерализма. Въ теоріи эти правила были весьма туманны, можетъ быть, и потому, что самъ Говорухинъ нѣсколько путался, перелагая ихъ на удобопонятный языкъ; но за то онъ просвѣщалъ Шигаева насчетъ дѣйствительнаго смысла различныхъ событій, о которыхъ въ тогдашнемъ захолустьи имѣли самое превратное понятіе. Отъ него перваго Шигаевъ узналъ имя Бѣлинскаго, отъ него узналъ о приватныхъ занятіяхъ Ѳадѣя Булгарина, о картофельныхъ бунтахъ и военныхъ поселеніяхъ, о смерти Пушкина, "затравленнаго" золотою молодежью съ попущенія "голубаго графа", о ссылкѣ Надеждина въ Усть-Сысольскъ, о мнимомъ сумасшествіи Чаадаева, о подвигахъ А. И. Красовскаго, о петрашевцахъ, о братствѣ "Кирилла и Меѳеодія", о вечеринкѣ, за которую поплатился Герценъ съ товарищами, и т. д., и т. д. Отъ него-же впослѣдствіи получалъ онъ замызганные листочки Колокола и книжки Полярной Звѣзды.
Всѣ эти разговоры и сообщенія крѣпко западали въ душу "купца третьей гильдіи". И вотъ сквозь затѣйливую паутину старыхъ и новыхъ философическихъ построеній въ немъ явственно и непреодолимо стали пробиваться свободолюбивыя вожделѣнія. Онъ мечталъ объ освобожденіи крестьянъ, о широкомъ просвѣщеніи, о томъ, чтобы была надѣта узда на городничихъ, чтобы отошли въ область преданій розги и плети. Но эти мечты свои онъ выкладывалъ съ великою осторожностью. И обыкновенно добродушный Потебня кратко опровергалъ ихъ, называя "химерой" (онъ, впрочемъ, скоро умеръ внезапною и загадочною смертью), а Говорухинъ одобрялъ и подтверждалъ; и вдвоемъ съ нимъ они сладостно смаковали грядущія прелести гражданственности и подавляющаго изобилія всякихъ благъ, имѣющихъ быть на Руси. Тьма, окрестъ стоящая, не повергала ихъ въ уныніе и, несмотря на свои зловѣщія эволюціи, все-таки, казалась имъ тьмою преходящей.
IV.
Когда наступили шестидесятые годы, когда помѣщикъ Говорухинъ, вызванный въ Петербургъ въ качествѣ представителя "меньшинства", возвратился вспять мировымъ посредникомъ, когда въ самую вопіющую глушь стали достигать слухи о новыхъ правительственныхъ предпріятіяхъ, странно сходившихся съ тѣми самыми разсужденіями Григорія Шигаева, надъ которыми въ былое время "помирали со смѣху" простодушные обыватели, любопытное превращеніе совершилось въ ихъ мнѣніяхъ. Внезапно "французъ" прослылъ умникомъ и, главное, человѣкомъ себѣ на умѣ. Все еще недоумѣвая въ глубинѣ души, его стали почитать и едва не гордиться имъ. Это было курьезное примиреніе притаившагося холопства съ явленіемъ дикимъ и непріятнымъ, но которому явно мирволила сама власть.
Посмѣлѣлъ и Шигаевъ. Скинулъ длиннополый сюртукъ; завелъ круглую шляпу; началъ употреблять скоромное въ среду и пятницу (хотя къ обѣднѣ продолжалъ ходить попрежнему, а также ѣлъ въ установленные дни пироги и посѣщалъ баню); игралъ съ гг. помѣщиками въ преферансъ; не стѣсняясь, трубилъ о порокахъ властителей, восходя даже до министровъ; завелъ нѣсколько знакомствъ съ людьми новыми и либеральными; напропалую проводилъ свои дни въ разговорахъ съ ними, почерпая матеріалъ изъ книжекъ и журналовъ. Въ этомъ послѣднемъ отношеніи онъ долго испытывалъ чувство обжоры, внезапно окруженнаго неслыханными яствами, и долго не зналъ, какой журналъ ему выписать. Заглянетъ ли въ Современникъ или Русскій Вѣстникъ, развернетъ ли Отечественныя Записки или Русское Слово, всюду пишутъ такъ, что и не оторвешься, и удивительное свободомысліе насквозь просачиваетъ всѣ страницы. Но, однако, по долгомъ совѣщаніи съ заѣзжимъ изъ Петербурга студентомъ, онъ остановился на журналѣ Благосвѣтлова и съ тѣхъ поръ трогательно слѣдовалъ за тѣмъ, кто, по его мнѣнію, изрекалъ послѣднее слово.
Между тѣмъ, наступало время, когда Григорію Пахомычу предлежало съ удивительною быстротой возстановить свою старую репутацію. Городъ удостоился реформы. Открылось самоуправленіе. Обыватели, ни мало не замедливъ, избрали въ головы Шигаева. И вотъ тутъ-то, говоря ихъ словами, и произошла "осѣчка". Хозяйство новый голова разумѣлъ плохо; сухія подробности обыденныхъ городскихъ дѣлъ были ему чужды; въ статьяхъ и приложеніяхъ Положенія онъ путался; ладить съ исправникомъ не умѣлъ и склоненъ былъ по старой памяти почитать его взяточникомъ (явный анахронизмъ!); но за то ни одного засѣданія думы не пропускалъ безъ того, чтобы не излиться въ высокопарныхъ выраженіяхъ; говорилъ "о преуспѣяніи гражданскихъ порядковъ и о насажденіи такихъ учрежденій, чтобы способствовали оному преуспѣянію"; говорилъ о необходимости "общественнаго банка для расширенія процессовъ обмѣна и для способствованія народному благосостоянію"; говорилъ объ открытіи женской гимназіи, "чтобы въ нашемъ быту женщина была подвержена эмансипаціи и была своимъ дѣтямъ настоящая мать"; говорилъ, чтобы завести воскресную школу, библіотеку, ремесленное училище, "ибо невѣжество притупляетъ естественную природу дарованій и способствуетъ суевѣріямъ и рабскимъ чувствіямъ",-- однимъ словомъ, говорилъ "неподобныя рѣчи", какъ съ прежнею язвительностью отзывались о немъ вновь начинавшіе коснѣть обыватели. Изъ всѣхъ его предложеній выгорѣло лишь одно: городской банкъ (и какъ же потомъ онъ проклиналъ себя за него!) да школу для дѣвочекъ открыли, благодаря вмѣшательству какихъ-то постороннихъ филантроповъ. Всѣ остальныя его проповѣди праздно потревожили пространство и только насмѣшили обывателей.
-- Нонѣ мы надъ французомъ животики надорвали!-- возвращаясь изъ думы, разсказывалъ тотъ же самый Петровичъ, теперь уже гласный отъ гражданъ перваго разряда.-- Удумалъ накупить книжекъ и чтобы былъ приставленъ къ ефтимъ книжкамъ человѣкъ... и, какъ кто пожелаетъ, давалъ бы читать эфти книжки. А за все за это триста цѣлковыхъ... Умора!
И аккуратные сюртуки въ глянцевитыхъ сапогахъ, драповые пиджаки въ штиблетахъ, ловкія моднаго покроя визитки также радостно гоготали надъ французомъ, какъ и длинныя чуйки тому назадъ лѣтъ тридцать.
Немного спустя, къ новому Положенію быстро пріобыкли люди ловкіе, подлиннаго обывательскаго склада. Имъ, поприглядѣвшись, ничего не стоило "смять" и спутать Шигаева, уличить его въ незнаніи самыхъ простыхъ вещей и, въ концѣ-концовъ, приписать ему растрату какихъ-то суммъ, невѣдомо у кого хранившихся и неизвѣстно кому принадлежащихъ. Огорченный Шигаевъ, разумѣется, подалъ въ отставку, уступивъ, такимъ образомъ, мѣсто дружной шайкѣ ловкачей, связанныхъ узами родства и впослѣдствіи великолѣпно обработавшихъ городской банкъ и опустошившихъ обывательскіе карманы.
Вмѣстѣ съ отставкой, въ торговыхъ дѣлахъ Шигаева проявилась большая неурядица. Во-первыхъ, умеръ его старый прикащикъ, воротила всѣхъ дѣлъ и честнѣйшая душа, до самозабвенія преданный хозяйскимъ интересамъ; во-вторыхъ, самъ Григорій Пахомычъ, разлакомленный преферансомъ и либеральными разговорами, ослабъ къ дѣлу и поопустился. Затѣмъ ни онъ, ни его прикащики не съумѣли приспособиться къ новому складу экономическаго быта, не съумѣли уловить новыхъ запросовъ, новыхъ "отношеній обмѣна и непредвидѣнныхъ колебаній рынка", выражаясь языкомъ Григорія Пахомыча, усердно вникавшаго въ мудреные термины политико-экономическихъ статеекъ, наводнявшихъ тогдашніе журналы. Обильно хлынувшій банковый кредитъ расплодилъ шаткія и рискованныя предпріятія; солидное шигаевское дѣло и отъ нихъ пострадало, будучи не въ силахъ бороться съ шальною конкурренціей. Пришлось прекратить торговлю, распродать лабазы и другія постройки, за исключеніемъ дома, поступившаго въ часть дѣвицы Маланьи, сестры Григорія Пахомыча, и переѣхать съ сыномъ въ давно уже отстроенную Шукавку.
Къ тому времени мать Максима умерла,-- со злости, какъ увѣрялъ Григорій Пахомычъ, -- и хуторскій ихъ бытъ сложился на холостую ногу. Домомъ заправляла смуглая солдатка Митродора, которая никакъ не могла побѣлѣть и нагулять жиру на сладкихъ харчахъ хозяйской "сударки"; "посѣвною частью" руководилъ прикащикъ изъ мѣщанъ, удивительный плутъ и удивительно учтивый человѣкъ Илья Евсѣичъ. Отецъ же съ сыномъ шли каждый по своей стезѣ. Отецъ съ чувствомъ необыкновеннаго сладострастія распаковывалъ новыя книжки и медлительно разрѣзалъ ихъ, прочитывая то, что казалось особенно "забористымъ", часто ѣздилъ въ городъ, гдѣ состоялъ членомъ клуба, игралъ въ карты, безъ умолку говорилъ. Трудно рѣшить, почему, въ противность прежнимъ мечтаніямъ Григорія Пахомыча, Максимъ не попалъ въ гимназію и остался вкушать сладости безпорядочнаго домашняго воспитанія. На первый разъ произошло это оттого, что покойная его мать только о томъ и мечтала, "какъ бы произвести Максимушку въ благородные" (весь свой вѣкъ она злобилась и роптала на судьбу, связавшую ее "съ купчишкой"), а отецъ въ пику ей не хотѣлъ того; затѣмъ случился недосугъ; затѣмъ старый пріятель Говорухинъ вызвался взять Максима къ себѣ и совокупно съ дѣтьми своими дать ему образованіе, свободное отъ ненавистнаго классицизма. И дѣйствительно, въ теченіе съ небольшимъ двухъ лѣтъ мальчикъ одолѣлъ русскую грамоту, усвоилъ начатки географіи и ариѳметики, научился слагать простыя французскія фразы, хотя произношеніемъ Господь его и обидѣлъ, понялъ, отчего изъ горячей воды дѣлается паръ и почему масло въ водѣ не тонетъ. Но подоспѣвшіе порядки, -- кислые плоды благоуханнаго цвѣтенія,-- выкурили Говорухина изъ его гнѣзда и онъ со всею семьей перебрался въ столицу, гдѣ, на соблазнѣ и искушеніе всѣхъ свободномыслящихъ дворянъ, уже испекался желѣзнодорожный пирогъ и оклады министерства юстиціи и департамента неокладныхъ сборовъ возвышались до размѣровъ соблазнительныхъ. Максимъ возвратился въ Шукавку. Отцу это было наруку. Во время, свободное отъ занятій,-- отъ пульки въ преферансъ или отъ стуколки, тогда уже водворенной,-- ему было любо, разрѣзая вновь пріобрѣтенную книжку или только что полученный журналъ, расточать по ихъ поводу слова, насыщенныя гражданскою скорбью,-- расточать, имѣя въ виду не голыя стѣны и не Митродору, невмѣняемую по этой части, а живое существо, плоть отъ плоти своей. Кромѣ того, онъ считалъ это довершеніемъ воспитанія.
И мальчикъ вырасталъ въ странной, бездѣятельной, фразистой обстановкѣ. Едва не съ восьми лѣтъ онъ получилъ неограниченный доступъ къ книгамъ, и воображеніе его было заткано цѣлою сѣтью яркихъ образовъ и фантастическихъ представленій. Онъ поочереди мечталъ видѣть себя то великимъ полководцемъ, покоряющимъ міръ, начитавшись исторіи Наполеона съ картинками Гораса Верне; то великодушнымъ разбойникомъ на манеръ Кирджали или Дубровскаго; то таинственнымъ и своенравнымъ богачемъ подобно графу Монте-Кристо; то удалымъ запорожцемъ вродѣ Тараса Бульбы. Дикая глушь заброшеннаго гумна часто видала, какъ онъ, съ пламеннымъ лицомъ и съ деревянною саблей въ рукахъ, бросался въ высокую крапиву и нещадно рубилъ ее. Это неустрашимый д'Артаньянъ обрабатывалъ "фрондеровъ" или красавецъ Амалатъ-Бекъ сражался съ русскими. Крутой степной курганъ изображалъ иногда городъ Дубно въ его безконечной эпопеѣ, и какъ же загаралось маленькое сердце воображаемаго "Остапа", когда, истребивши цѣлые полки лопуховъ и колючаго татарника,-- регименты польскихъ уланъ и жолнеровъ,-- красный и вспотѣвшій, влеталъ онъ на возвышенность и кричалъ: "Ратуйте, панове-братья!" -- и синяя даль разверзалась передъ нимъ, покорно безмолвствуя. Иногда же курганъ становился островомъ св. Елены. Максимъ воображалъ передъ собой длиннаго, какъ глисту, и зеленаго Гудсонъ-Лова и, скрестивши на груди руки, съ горькимъ достоинствомъ восклицалъ: "Сэръ! исторія заклеймитъ ваши жестокости" -- и въ виду жаворонковъ, неподвижно трепетавшихъ въ сіяющемъ небѣ, въ виду захватывающаго духъ стеннаго простора и стройныхъ церковныхъ колоколенъ, разбросанныхъ въ отдаленьи, -- гордо приподнявъ голову, шелъ писать съ г. Монтолономъ свои мемуары. Это былъ послѣдовательный рядъ фантазій, сумасбродныхъ и восхитительныхъ.
Дальше наступила пора неопредѣленныхъ ощущеній. Появились робкіе и тоскливые порывы, зажглось едва замѣтнымъ пламенемъ желаніе, сладко и томительно волнуя молодую душу. И степь, и заря, и тихій лѣтній вечеръ съ вьющимися ласточками и съ внушительнымъ жужжаніемъ жука, и золотистые просвѣты въ темной рощѣ, и звонкая соловьиная пѣсня въ особыхъ краскахъ и въ особомъ сочетаніи предстали предъ нимъ; во всемъ засквозила тайная и задумчивая прелесть и какая-то оживотворяющая теплота разлилась повсюду.
Но и на эту пору безпредметной любви не замедлила налечь властительная литературная окраска. Лермонтовская Бэла вытѣсняла пушкинскую Татьяну изъ воспаленнаго Максимова сердца, тургеневская Зинаида колебала владычество Бэлы. И только мало-по-малу въ головѣ юноши начиналъ слагаться свой образъ женщины, плѣнительный и дразнящій; образъ этотъ уже не походилъ на какую-нибудь литературную героиню: очертанія его были измѣнчивы и разсѣевались словно тонкій утренній туманъ подъ внезапными лучами пышно восходящаго лѣтняго солнца, но, тѣмъ не менѣе, въ немъ трепетала несомнѣнная жизнь и настраивала ожиданія Максима на высокій ладъ. И, разумѣется, ничего похожаго на него Максимъ не находилъ вокругъ: бабы и дѣвки вовсе не соотвѣтствовали его мечтаніямъ; женщины другаго быта были ему недоступны по причинѣ чрезмѣрной его дикости и необыкновенной боязни передъ ними, да и мало ихъ было въ уѣздной глуши.
Такъ онъ застылъ въ этой наружной дикости, до конца тая въ нѣдрахъ своего существа пылкое и стыдливое влеченіе къ "настоящей" женщинѣ.
Уединенная жизнь въ глухой Шукавкѣ да "на графской степи", гдѣ у нихъ была земля на арендѣ, вѣчныя книги, отсутствіе общества и всякаго товарищества образовали изъ Максима неловкаго и угловатаго человѣка. Двѣ-три дѣловыхъ поѣздки въ Москву не могли измѣнить этого.
-- Ты у меня, батюшка, кикимора какая-то!-- съ сокрушеніемъ говаривала ему тетка Маланья Пахомовна, къ которой онъ заѣзжалъ иногда по дорогѣ изъ хутора въ Шукавку.
Между тѣмъ, за романами пошли книги иного склада. И вотъ, когда пылкая проповѣдь Писарева и другихъ публицистовъ вторглась въ сознаніе Максима, когда явились переложенные на упрощенный ладъ и Бокль, и Огюстъ Контъ, и Дарвинъ, и Лассаль,-- все больше заднимъ числомъ и въ безпорядочномъ сочетаніи,-- Максимъ не то, чтобы ошалѣлъ, но какъ-то расплылся и жестоко затосковалъ. Онъ то пытался писать стихи съ непремѣнною гражданскою скорбью, то принимался сочинять разсужденіе О соціальной республикѣ, гдѣ каждому республиканцу причиталось бы согласно его трудамъ, то сладостно помышлялъ о самоубійствѣ, отпѣвалъ "погибшую" свою молодость, плакался на отца, рвался въ даль, въ столицы, въ Петербургъ, гдѣ, казалось ему, не было конца ослѣпительнымъ перспективамъ и плодотворному сіянію, исходящему отъ просвѣщенныхъ мужей.
Какъ нарочно, эта мучительная пора въ жизни молодаго Шигаева совпала съ лихою зимой. Онъ жилъ одинъ на хуторѣ, гдѣ въ то время кормились гурты. На дворѣ безпрестанно рыдали вьюги, заметая сугробами пустынное степное жилье. По ночамъ отчаянно выли и рвались на лязгающихъ цѣпяхъ собаки, отвѣчая голодному завыванью волковъ, бродящихъ вкругъ околицы. Ясные дни ужасали своимъ холоднымъ блескомъ и тѣмъ по истинѣ мертвымъ безмолвіемъ, въ которое погружалась тогда снѣжная степь.
Но лѣтомъ, -- лѣтомъ Шукавка такъ была тиха, такъ кротко и любовно склонялось надъ ней теплое синее небо, такъ умиротворялись всякія тревоги пространнымъ видомъ ея полей и ласковымъ лепетомъ липъ и березъ тѣнистой рощи, такъ вкрадчиво пѣли соловьи и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ хороша и статна была Грушка; племянница Митродоры, что Максимъ снова возникалъ духомъ и снова мирился съ своимъ положеніемъ; и снова жизнь проходила передъ нимъ въ своеобразномъ, неправдоподобномъ освѣщеніи.
Тѣмъ временемъ Григорій Пахомычъ сталъ прихварывать, началъ желтѣть, хирѣть, жаловаться на "колотье подъ ложечкой". Долго обходился онъ съ помощью Митродоры, которая, засучивъ по локоть руки, облѣпляла его горчишниками, оттирала шерстяными чулками, но потомъ явились доктора, рецепты, микстуры, порошки, пожиманія рукъ съ затиснутою въ кулакѣ кредиткой. Старикъ упалъ духомъ; читалъ по секрету отъ сына проповѣди Филарета и творенія св. отцовъ; пересталъ интересоваться книгами; остылъ къ либеральнымъ бесѣдамъ; иногда же ругался съ видомъ неизъяснимаго изступленія; щипалъ и толкалъ Митродору; проклиналъ весь свѣтъ вкупѣ со всякими благими начинаніями; утверждалъ, что Россія только и жаждетъ новаго Аракчеева, который вымелъ бы всю эту... Онъ не доканчивалъ, встрѣчая упорный взглядъ сына, но за то начиналъ жалобно хныкать и причитать, что человѣчество со всѣми упованіями своими достойно подлой, зловонной ямы, что ничего оно не придумало и ничему со временъ Каина и Авеля не научилось. И Максимъ уже понималъ, что старикъ подразумѣваетъ здѣсь и Митродору, пересушившую ему котлетку, и книгопродавца Вольфа, не сдѣлавшаго 20 процентовъ скидки, и убытокъ отъ гуртовъ, и Илью Евсѣича, продешевившаго на овсѣ, и дрянное тявканье россійскаго прогресса, смѣнившее побѣдоносный гулъ памятныхъ старику шестидесятыхъ годовъ, и, больше всего, докторовъ, безсильныхъ совладать съ его болѣзнью.
И точно, болѣзнь двигалась неслышными, предательски медленными, но роковыми шагами. Явились острыя боли, пронизывающія насквозь, какъ стрѣла; явился нестерпимый зудъ во всемъ тѣлѣ; усилилась и упорно держалась рѣзко выраженная желтуха. И, наконецъ, одинъ изъ докторовъ увелъ Максима въ дальнюю аллею сада и рѣшительно заявилъ ему, что надежды нѣтъ.
Не забыть Максиму этого заявленія! Словно какая бездна разверзлась передъ нимъ, враждебно зіяя и переполняя всю его душу нестерпимымъ чувствомъ ужаса; все похолодѣло въ немъ и мучительно сжалось. И тогда только онъ понялъ во всей силѣ, какъ любилъ отца и какія крѣпи связывали все его существованіе съ этимъ "болтуномъ", съ этимъ "нытикомъ", какъ иногда называлъ онъ его въ порывѣ раздраженія.
А въ тонъ и гармонію съ внутреннимъ холодомъ, обнимавшимъ Максима, грустно и томительно умирала природа. Липы и березы опали; голыя поля простирались печально; въ бѣлесоватомъ небѣ съ жалобнымъ крикомъ тянулись запоздавшіе журавли; тоскливый вѣтеръ визжалъ въ деревьяхъ, непріятно сквозящихъ; высокій старый дубъ сиротливо стоялъ надъ сморщеннымъ прудомъ, медлительно роняя въ него свои послѣдніе, рыжіе, подернутые болѣзненнымъ багрянцемъ листья.
Наступило тягостное время. Снова, какъ и въ ту памятную для молодаго Шигаева зиму, заголосили безпрестанныя вьюги и крутые сугробы отрѣзали усадьбу отъ всего міра. Въ низенькихъ комнатахъ, бывало, заваленныхъ книгами, теперь поселилось уныніе. Вмѣсто свободныхъ рѣчей и однообразнаго шелеста печатной бумаги подъ руками отца или сына, слышался мѣрный стукъ маятника, печально отбивающаго тактъ, скрипѣли ставни подъ напоромъ буйной погоды, да завывалъ въ трубѣ вѣтеръ. Изсохъ, сморщился, истерзался Григорій Пахомычъ. По цѣлымъ часамъ лежалъ онъ недвижимо на широкой двуспальной кровати краснаго дерева и точно прислушивался къ чему-то, точно слѣдилъ за постепеннымъ ходомъ внутренняго разложенія, за ослабленіемъ мысли. Иногда же начиналъ шептать, бормотать невнятныя слова. Максимъ быстро подходилъ къ кровати, наклонялся, прислушивался, пересмягшія губы больнаго слабо шевелились, по лицу, точно выкрашенному охрой, пробѣгала легкая судорога.
-- Вы звали, папенька?-- тихо спрашивалъ Максимъ.
-- Нѣтъ, дѣточка, это я такъ, -- отзывался больной, медленно размыкая слезящіеся глаза,-- вспомнилъ я кое-что. Старину свою вспомянулъ. А? Максимушка? Жизнь-то какъ пробѣжала? Неужто, подлинно, садъ она заглохшій, какъ у Шекспира сказано? Садъ! Репьевъ-то, репьевъ-то сколько въ нашемъ русскомъ саду. Расчистить бы, искоренить бы!-- И послѣ краткаго молчанія вдругъ странно оживлялся и говорилъ скоро и тревожно:-- Тлѣнность, суета! "Умъ нашъ не шагаетъ міра за границу!" Ничего не доказано, ничего неизвѣстно! Брось, Максимушка, брось, прилѣпляйся къ людямъ. Ахъ, сколь трудно отъ людей отбиваться!-- И, немного спустя, разражался громкими стонами.
Наступали взрывы отчаянія, страха и слезъ, богохульнаго ропота и злобнаго ожесточенія, боязливой покорности и тоски. Голова мутилась у Максима. Что дѣлать? За что взяться? Куда броситься за помощью? Сердце его истекало кровью отъ несказанной жалости. Нужны были усилія, чтобы самому сдержать отчаянные крики. И онъ выбѣгалъ на крыльцо, подставлялъ въ упоръ морозному вѣтру воспаленное лицо свое и съ застывшими слезами, съ голосомъ, охрипшимъ отъ заглушенныхъ рыданій, возвращался.
-- Максимушка!-- подзывалъ его робкій и дрожащій голосъ отца,-- аль намъ за знахаркой послать въ Долгушу? аль ужь не надо докторовъ-то? Можетъ, и полегчаетъ, можетъ, мнѣ и отлегнетъ отъ знахарки-то, а? Вотъ и Митродора говоритъ... Такъ ты говоришь, дюже помогаетъ, Митродорушка?
-- Да чегожь, коли сомовскаго дьякона съ смертной постели подняла! Что-жь не помогаетъ!-- отвѣтствовала Митродора, сурово сдвигая свои косматыя брови.
-- Вона! такъ какъ, Максимушка? Помнишь, милушка, Гамлетъ-то, принцъ датскій: "есть много на свѣтѣ, пріятель Горацій"... а?
И на Максима обращались глаза, безпомощные, испытующіе, будто вымаливающіе пощады,-- глаза человѣка, мучительно сознающаго приближеніе смерти.
Въ ночь подъ Крещенье Григорій Пахомычъ умеръ на рукахъ знахарки изъ Долгуши и Максимъ сначала переѣхалъ въ городъ къ теткѣ, потомъ на хуторъ. Все существо его было потрясено и несказанная тоска ходила за нимъ слѣдомъ. Докторъ, угадавшій болѣзнь отца, посылалъ его на Кавказъ, совѣтовалъ пожить въ Кисловодскѣ, предписывалъ развлеченія.
-- Въ нашемъ волчьемъ углу и безъ причины заболѣешь,-- говорилъ онъ, злобно сжимая зубы и вспоминая при этомъ безконечную войну свою съ предсѣдателемъ земской управы,-- тамъ хоть людей настоящихъ увидите, не папуасовъ!
Максимъ сначала отмахивался съ какимъ-то испугомъ, ссылался на запутанныя дѣла, на хозяйство, но кончилъ тѣмъ, что самъ прилѣпился къ этой мысли, заказалъ жидку Шехтеру новую пару платья, купилъ чемоданъ, упросилъ тетушку навѣщать Шукавку и хуторъ и, съ грѣхомъ пополамъ, дождавшись начала покоса, уѣхалъ въ Кисловодскъ.
-- Ступай, опамятуйся на людяхъ!-- благословила его тетушка и съ обычною своею суровостью добавила, украдкой смахивая непослушную слезинку:-- Больно ужь вы передъ часомъ-то смертнымъ жидки, погляжу я на васъ.
V.
-- Горы!
Шигаевъ вздрогнулъ и открылъ глаза.
-- Горы, Юлія, вставайте!-- громко и восторженно говорила Марѳа Петровна, поспѣшно выходя изъ вагона и на ходу накидывая на себя плащикъ.
Шигаевъ бросился вслѣдъ за нею. Крѣпкая, утренняя свѣжесть пахнула ему въ лицо. Въ воздухѣ разливался жидкій и разсѣянный полусвѣтъ. Кругомъ развертывалась степь; влажныя тѣни лежали повсюду; въ лощинахъ тускло серебрилась роса. Вправо волновались холмы, убѣгая въ безконечную глубь пасмурнаго западнаго неба. На востокѣ медленно и робко загоралась заря. И вотъ, прямо противъ зари, но мѣрѣ того какъ бѣжалъ поѣздъ, рѣзко и величаво вырастали отдѣльно стоящія горы. Странно и хорошо было смотрѣть на эти громады, замыкавшія широкую степную плоскость. "Словно скирды!" -- подумалъ Шигаевъ, увидѣвъ въ первый разъ ихъ острыя вершины.
-- Это знаете что?-- обратилась къ нему Вохина, указывая въ пространство,-- это Верблюдъ-гора. Это Быкъ... А вонъ смотрите, точно иголка торчитъ: Кинжалъ-гора!... Это Змѣиная; на ней, говорятъ, змѣи водятся, да никто ихъ не видалъ... А вонъ Бештау.. Бешту, какъ зовутъ татары... видите, видите, точно монашенская скуфейка вылѣзаетъ!
-- Какъ хорошо!-- воскликнулъ Шигаевъ.
-- Не правда ли?-- съ живостью отозвалась Вохина и между ними завязался разговоръ.
-- Вы въ первый разъ ѣдете сюда?... Я въ третій; но прежде не приходилось съ этимъ поѣздомъ,-- добродушно говорила она, невольно возвышая голосъ, заглушаемый стукомъ колесъ.-- Очень хорошо. Какъ вырвешься изъ городской сутолоки, какъ поглядишь на эти горы, такъ тебя и встряхнетъ всю.
-- Позвольте васъ спросить: вы изъ Петербурга-съ?
-- Оттуда.
-- Я вотъ изъ Воронежской губерніи... изъ степей-съ... и, дѣйствительно, превосходно!
-- Вы тоже на Минеральныя?... Юлія, да идите же!... Жако, Жако, соня!
-- Да, я предполагаю въ Кисловодскъ... доктора Кисловодскъ предпочитаютъ... Ваши спутники спятъ очень крѣпко-съ.
-- Въ Кисловодскъ? Хорошее мѣсто. Но, вѣдь, туда грудныхъ больше?-- съ нѣкоторымъ удивленіемъ сказала она, посмотрѣвъ на плотную фигуру Шигаева.
-- Совершенно вѣрно-съ. Но ежели нервы, тоже, кажется, въ Кисловодскѣ...
-- Разыщите тамъ Тереховскаго, есть такой отставной капитанъ: у него должны быть дешевыя квартиры... Да идите же, Жако!... Мы тоже, вѣроятно, скоро переѣдемъ туда... Можетъ, встрѣтимся,-- и вдругъ, торжественно указывая въ даль, промолвила:-- Вонъ Эльборусъ!
Шигаевъ взглянулъ и въ изумленіи раскрылъ глаза.
-- Да развѣ?...-- пролепеталъ онъ.
Въ необыкновенной дали, владычествуя надъ огромнымъ пространствомъ, сіяли снѣговыя вершины. Величественно воздвигаясь на холмистомъ подножіи, онѣ необыкновенно высоко загромождали небо своими пирамидальными очертаніями. Но голубыя тѣни такъ нѣжно сквозили въ нихъ, такимъ тонкимъ румянцемъ алѣла сторона, обращенная къ востоку, что Шигаевъ долго отказывался вѣрить Марѳѣ Петровнѣ, долго думалъ, что это облака, причудливо озаренныя восходящимъ солнцемъ.
-- Удивительно!-- прошепталъ онъ, наконецъ.
Вышла заспанная Юлія. Преодолѣвая зѣвоту и поминутно вздрагивая отъ свѣжести, она съ недовольнымъ видомъ спросила:
-- Гдѣ же Эльборусъ? Вотъ это неподвижное облако?-- И нѣсколько минутъ смотрѣла молча.-- Довольно эфектно... А здѣсь какія горы?... А! это и есть Бештау... Гдѣ же Богданъ Мемнонычъ съ этимъ господиномъ?
-- Должно быть, спятъ еще. Но смотрите же, смотрите, что за прелесть!
Появишійся Пленушкинъ немедленно согласился съ нею.
-- Да-а,-- произнесъ онъ съ оттяжкой и смѣхотворно заморгалъ своими дремлющими глазками,-- да, это я вамъ доложу,-- и вдругъ, вставъ въ позу, закричалъ съ притворною чувствительностью:
И надъ вершинами Кавказа
Изгнанникъ рая пролеталъ;
Подъ нимъ Эльбрусъ, какъ грань алмаза...
-- И врете, -- безцеремонно остановила его Зиллоти,-- вы Лермонтова-то только, должно быть, и знаете, что по либретто.
-- Позвольте-съ!... Но почему вы думаете, что я не знаю? Марѳа Петровна, вѣдь, Эльбрусъ... Эльбрусъ, какъ грань алмаза?
-- Это вы изъ Подъ вечеръ осени ненастной, -- замѣтилъ Шигаевъ, скромно улыбаясь.
-- Не можетъ быть!
Дѣвицы расхохотались. Марѳа Петровна даже голову запрокинула въ порывѣ охватившей ее смѣшливости; Пленушкинъ вторилъ имъ, широко оскаливая свои бурые зубы; Шигаевъ тоже засмѣялся. И всѣмъ показалось въ эту минуту, что они уже не такъ чужды другъ другу, какъ были чужды вчера, что между ними есть какая-то связь, располагающая къ общенію. Это ясное утро, горы въ отдаленьи, эта степь, широкимъ холстомъ пробѣгающая мимо, и, пуще всего, этотъ взрывъ добродушнаго смѣха точно въ полуснѣ напомнили имъ какое-то хорошее, довѣрчивое время,-- время давно минувшее и, казалось, основательно погребенное подъ грудою различныхъ наслоеній: гордости, привычекъ, предразсудковъ, условныхъ понятій о человѣческихъ отношеніяхъ и мелочной житейской чепухи. И всѣмъ имъ почудилось,-- однимъ на нѣсколько мгновеній, другимъ прочнѣе и глубже,-- будто какая-то тягостная ноша свалилась съ нихъ въ виду этой природы, озаренной молодымъ и свѣжимъ блескомъ, и что вчерашній день, вчерашніе интересы, скорби и заботы слились вонъ съ тѣмъ сумракомъ, угрюмо отступающимъ къ сѣверу, и впереди готово наступить что-то бодрое, трезвое, возвышающее душу, не похожее на вчера.
-----
На слѣдующій день, было еще рано, когда утомленный Шигаевъ пріѣхалъ въ Кисловодскъ и, покинувъ на станціи свои вещи, отправился разыскивать отставнаго капитана Тереховскаго. Домъ, гдѣ находилась квартира капитана, показали ему скоро, квартиру тоже не трудно было найти; опрятный флигелекъ, выкрашенный голубою краской, явственно выдѣлялся въ глубинѣ дворика, гдѣ возвышалось нѣсколько абрикосовыхъ деревьевъ и густыми купами расли черешни; несравненно труднѣе было проникнуть къ квартирѣ. Цѣлая стая шаршавыхъ собаченокъ съ ожесточеннымъ лаемъ окружила Шигаева; растрепанная баба, съ подоткнутымъ подоломъ, въ какомъ-то изступленіи гонялась за курицей, бросая въ нее огромнѣйшимъ полѣномъ; здоровенный малый, въ красной распоясанной рубахѣ, раздуваемой вѣтромъ, въ свою очередь, носился по двору, усердно загребая пыль сапогами, оступаясь на крутыхъ поворотахъ, съ азартомъ ломая черешникъ; чумазыя дѣти прыгали и кривлялись, отчаяннымъ визгомъ способствуя травлѣ. Звонкій лай собакъ, тревожное кудахтанье взъерошенной и ополоумѣвшей курицы, крики бабы съ подоткнутымъ подоломъ и распоясаннаго малаго, непомѣрный визгъ дѣтей, глухіе удары полѣна, попадавшаго въ стѣны, трескъ черешника такъ и оглушили Шигаева. И, покрывая весь этотъ содомъ, пронзительно раздавался изъ окна невѣроятно тонкій женскій голосъ:
-- Митька! Колька! не я вамъ говорю? Идите уроки учить! Алешка, не смѣй гоняться за курицей!... Мавра, Мавра! да ты угорѣла, въ стѣну-то бузуешь!... Окно расшибешь!... Я тебѣ говорю, оглашенная, окно расшибешь!... Колька, чертенокъ, глаза выстегнешь хворостиной!
Никто не обращалъ на этотъ голосъ ни малѣйшаго вниманія: "Тррахъ, трррахъ!" -- громыхало полѣно.-- "Держи, держи ее, дьявола,-- въ неописуемомъ азартѣ вопили большіе и малые, -- лови!... бей!... Хватай, Колька, за крыло... норови подъ ноги... подшибай!.. накрывай въ кустахъ!"
-- Сосипатръ Василичъ, Сосипатръ Василичъ!-- закричалъ тотъ же невѣроятно тонкій голосъ, -- господинъ какой-то пришелъ!... Выйдите къ нему... квартиры есть, одна комната есть... Колька! Митька! не вамъ говорятъ? Идите уроки учить!...Мавра! Мавра!...
Къ Шигаеву вышелъ изъ-за черешень человѣкъ неопредѣленныхъ лѣтъ, въ резиновыхъ калошахъ на босу ногу и въ пальто въ накидку, съ трагически насупленнымъ лицомъ и румянымъ ртомъ, на которомъ вовсе не кстати лежала ядовитѣйшая улыбка.
-- Идите,-- закричалъ онъ изъ-за шума,-- вы не бойтесь, что они для контенансу брешутъ... Пошли прочь!
-- Вы господинъ Тереховскій?-- спросилъ Шигаевъ, высоко приподымая шляпу.
-- Нѣтъ, я не Тереховскій, я Талдыкинъ, Сосипатръ Талдыкинъ,-- повторилъ онъ съ особеннымъ удареніемъ.-- Что изумляетесь? (Шигаевъ и не думалъ изумляться). Но это все равно.
-- Нельзя ли мнѣ помѣщеньице? Мнѣ сказали...
-- Молчать, цыцъ, маршъ по мѣстамъ!-- загремѣлъ чей-то голосъ за спиной Шигаева.
Онъ съ испугомъ оглянулся и тотчасъ же догадался, что этотъ горластый, ужасно вращающій сердитыми глазами человѣчекъ въ военномъ кителѣ на самомъ-то дѣлѣ и есть капитанъ Тереховскій. Все сразу стихло; собаки, виновато понуривъ головы, улеглись, виляя хвостами; дѣти со смѣхомъ разсыпались; распоясанный малый удалился въ конюшню. Впрочемъ, курица была уже изловлена и подоткнутая баба съ торжествомъ влекла её въ кухню.