Ермаковский Дмитрий Иванович
Туруханский бунт

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Записки участника.

   

Д. ЕРМАКОВСКИЙ

ТУРУХАНСКИЙ БУНТ

0x01 graphic

МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ
1930

   

РЕВОЛЮЦИОННОЕ ДВИЖЕНИЕ РОССИИ В МЕМУАРАХ СОВРЕМЕННИКОВ

ПОД РЕДАКЦИЕЙ В. НЕВСКОГО И П. АНАТОЛЬЕВА

   

Д. ЕРМАКОВСКИЙ

ТУРУХАНСКИЙ БУНТ

ЗАПИСКИ УЧАСТНИКА

ПРЕДИСЛОВИЕ В. И. ЗАЛЕЖСКОГО

   

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ
Л. ЛЕОНОВА-ВИЛЕНСКОГО

   

МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ

МОСКВА 1930 ЛЕНИНГРАД

   

0x01 graphic

СОДЕРЖАНИЕ

   Предисловие -- В. Н. Залежского
   От автора
   Глава первая. Из Белостока в Туруханск
   " вторая. Мысль о побеге
   " третья. Бежим из Осиновки
   " четвертая. Казаки накрыли
   " пятая. Снова Осиновка
   " шестая. Начало событий Туруханского края
   " седьмая. В далекий путь
   " восьмая. Осада города Туруханска
   " девятая. Дорога к океану
   " десятая. Пурга
   " одиннадцатая. Бой в селе Хатангском и наш арест
   " двенадцатая. Обратный путь
   " тринадцатая. Красноярская тюрьма
   " четырнадцатая. Суд
   " пятнадцатая. Приговор и казнь четверых
   " шестнадцатая. Идем на каторгу
   Приложение Туруханский "бунт" и политическая ссылка.-- Л. Леонова-Виленского
   

ПРЕДИСЛОВИЕ

   Предлагаемая вниманию читателя книга Д. Ермаковского "Туруханский бунт" является эпизодом из жизни политической ссылки Туруханского края в эпоху глухой реакции 1907--10 гг.
   Годы реакции, сменившие собой революционное движение 1905--1906 гг. являлись политическим выражением победы царского самодержавия над революционным движением рабочих и крестьян, победу самодержавия над первой русской революцией. Однако годы реакции вовсе не означали собой простую реставрацию царского самодержавия дореволюционного времени. В результате революционного движения предшествовавших лет в классовой группировке и в политическом соотношении сил России произошли такие об'ективные перемены, которые, по выражению Ленина, "вырыли пропасть" между дореволюционной Россией и Россией эпохи реакции. В ходе революционной борьбы 1905--1906 гг. впервые открыто размежевались, определились и организовались социальные классы России. В ходе революции сорганизовался не только рабочий класс, сорганизовались и господствующие классы -- сорганизовалось дворянство в лице "совета об'единенного дворянства", сорганизовалась крупная российская буржуазия в лице "совета с'ездов промышленности и торговли". Эта об'единенная буржуазия оказалась достаточно реальной силой, и с ней не могло не считаться царское правительство и дворянство вообще. Напуганная революцией крупная буржуазия еще в ноябре 1905 года бросилась в объятия царизма, укрепила его и позволила ему, опираясь на дворянство, крупную буржуазию и черносотенные низы из "союза русского народа", перейти в наступление на революцию.
   В результате революция принуждена была отступать шаг за шагом, пока не была разбита окончательно. Однако, оказав самодержавию в деле борьбы с революцией организованную помощь хотя бы в виде локаутов, которыми крупная буржуазия подкрепляла наступление царского правительства на рабочий класс, буржуазия вовсе не склонна была оставлять в неприкосновенности, без соответствующих "реформ" старое дворянско-бюрократическое самодержавие. Она требовала известного участия в деле управления страной, в деле "контроля* над государственными финансами. В этом требовании ее поддержала западноевропейская буржуазия, которая предоставила русскому правительству в 1906 году большой заем на борьбу с революцией. Однако царскому правительству было дано понять, что дальнейшее заключение займов за границей без возможности контроля за их расходованием со стороны Государственной думы было бы затруднительно. Вот почему царское правительство, разогнав без особого народного сопротивления две первые Государственные думы и, казалось бы, имея полную возможность вовсе упразднить думу как законодательный орган, все же этого сделать не могло. Оно только постаралось после разгона второй думы (3 июня 1907 года) изменить избирательный закон так, чтобы обеспечить при выборах господство дворянства и крупной буржуазии.
   В. И. Ленин так оценивал значение Государственной думы, созванной на основе закона 3 июня 1907 года.
   "Представительство черносотенного дворянства и крупной буржуазии сделало громадный шаг вперед: вместо прежних местных выборных комитетов дворян и купцов, вместо разрозненных и случайных попыток всероссийского их представительства, имеется единый представительный орган -- Государственная дума, в которой указанным классам обеспечено полнейшее преобладание. Представительство либеральных профессий, не говоря уже о крестьянстве и пролетариате, сведено на роль придатка и привеска в этом якобы "конституционном" учреждении, долженствующем укрепить самодержавие"! {См. собр. соч., т. XI, ч. I, "Об оценке текущего момента".}
   Политику самодержавия того времени резолюция общерусской партийной конференции 1908 года определяла так:
   а) Старое крепостническое самодержавие разлагается, делая еще шаг по пути превращения в буржуазную монархию, прикрывающую абсолютизм лжеконституционными формами. Открыто закреплен и признан государственным переворотом 3 июня и учреждением третьей думы союз царизма с черносотенными помещиками и верхами торгово-промышленной буржуазии.
   Став по необходимости окончательно на путь капиталистического развития России и стремясь отстоять именно такой путь, который сохранял бы за крепостниками и землевладельцами их власть и их доходы, самодержавие лавирует между этим классом и представителями капиталов. Их мелкие раздоры используются для поддержания абсолютизма, который вместе с этими классами ведет бешеную контрреволюционную борьбу с обнаружившими свою силу в недавней массовой борьбе социалистическим пролетариатом и демократическим крестьянством.
   б) Таким же буржуазным характером отличается аграрная политика современного царизма. Он потерял всякую веру в наивную преданность крестьянской массы монархии. Он ищет союза с богатыми крестьянами, отдавая им деревню на разграбление. Самодержавие делает судорожные усилия, чтобы поскорее сломать все общинно-надельное землевладение и укрепить исключительно частную поземельную собственность Такая политика обостряет во стократ все противоречия капитализма в деревне и ускоряет разделение деревни на ничтожное меньшинство реакционеров и революционную пролетарскую и полупролетарскую массу".
   Рядом с этим контрреволюционным блоком черносотенного дворянства и крупной буржуазии в результате страха перед революционной борьбой масс занимает контрреволюционную позицию по отношению к массовой борьбе пролетариата и крестьянства так называемая либеральная буржуазия с кадетской партией во главе. Она мирится с существованием царизма и фактически представляет "левое" крыло того же единого фронта реакции.
   Таким образом все господствующие классы России в эти годы об'единяются в широкий единый реакционный блок, направленный на борьбу с массовым революционным движением.
   Это контрреволюционное наступление застает, однако, пролетариат и широкие массы крестьянства уже не такими, каковы они были до революции 1905 года. "Миллионы населения,-- говорит Ленин,-- приобрели практический опыт в самых разнообразных формах действительно массовой и непосредственно революционной борьбы вплоть до всеобщей стачки, изгнания помещиков, сожжения их усадеб, открытого вооруженного восстания {См. собр. соч.. т. XI, ч. I, "Об оценке текущего момента".}. Годы реакции были годами учета и осознания этого опыта массами. В частности опыт революционной борьбы 1905--1906 гг. показал, что пролетариат является единственным классом, который способен последовательно руководить революционной борьбой масс. Этот опыт определил роль пролетариата в русской революции как роль гегемона крестьянства и мелкой городской буржуазии.
   Этого не могло не видеть и не сознавать царское самодержавие того времени. Отсюда особо жестокие репрессии, которые обрушились в первую очередь на рабочий класс и его революционную партию -- большевиков. Эти репрессии носили массовый характер. Столыпинское правительство превратило всю Россию в страну, находящуюся или на военном положении или на положении чрезвычайной и усиленной охраны. В стране свирепствовали военно-полевые и военные суды. За три года реакции, с 1907 по 1909, эти суды вынесли 5 086 смертных приговоров. Подавляющее большинство осужденных были рабочие, солдаты и крестьяне.
   Не только эти чрезвычайные суды, но и суды "нормальные" не скупились на вынесение жестоких каторжных приговоров революционерам. Количество осужденных на каторгу и на другие виды тюремного заключения исчислялось десятками тысяч. Почти столько же получили по суду ссылку на вечное поселение в Сибирь "с лишением всех прав состояния".
   Но правительство не ограничилось судебной расправой с революционерами, рабочими и крестьянами. На ряду с судебными приговорами широко практиковалась политическая административная ссылка в отдаленные губернии России и в Сибирь тех рабочих, крестьян и членов политических партий, против которых полиция и жандармерия не могли иметь достаточно улик, чтобы осудить их по суду. Северные губернии России и Сибирь заполнились такими административными ссыльными, число которых к концу эпохи реакции достигло 50--60 тысяч человек.
   Преобладающий элемент ссылки по социальному составу--рабочие и революционеры из интеллигентов. Так, сибирская политическая ссылка насчитывала рабочих 41% интелгигентов 34% и крестьян 25%.
   Условия жизни ссыльных были самые тяжелые. Они были лишены права передвижения, они обрекались на вынужденное безделье. Если административно-ссыльные получали от казны на жизнь известное пособие, то ссыльно-поселенцы по суду не получали ничего. Между тем найти работу было почти невозможно. Казенное пособие во многих местах выдавалось далеко не аккуратно, задерживалось месяцами, и ссыльные голодали.
   На этой почве и разыгрался кровавый эпизод Туруханского бунта, который описывает автор. Однако, если ТуруханскиЙ бунт и порожден общими условиями политической ссылки, то отнюдь не является типичным и характерным в жизни политической ссылке, он стоит в истории ссылки совершенно особняком.
   Дело в том, что этот бунт носит характер политической беспринципности, и политические ссыльные во всех колониях Туруханского края сошлись в отрицательном: отношении к нему. "Без сговора,-- вспоминает один из непосредственных наблюдателей Туруханского бунта, тов. Леонов-Виленский, бывший в то время в политической ссылке в Туруханском крае,-- на расстоянии многих сотен километров друг от друга колонии политических ссыльных пришли к одному заключению: принципиально отвергли бунт, категорически отмежевались от него". Это отрицательное отношение политической ссылки к бунту тов. Виленский совершенно правильно определяет так:
   "Сибирская политическая ссылка знала неоднократные случаи вооруженных конфликтов с царской администрацией. Достаточно вспомнить историю двух якутских протестов, в особенности историю ставшей знаменитой якутской "Романовки", где много пролилось ссыльной крови, где в неравной и заранее обреченной на неудачу борьбе "романовцы" проявили много мужества, революционной выдержки и личного героизма. Но эти выступления носили на себе определенный отпечаток протеста, ультимативной борьбы за элементарные, общие для всей ссылки требования. Этим осмыслялось движение, примыкало к длинному ряду тюремных и каторжных протестов, голодовок, обструкций.
   Другое дело Туруханский бунт. Он не был увязан с общими политическими требованиями, "повисал" в воздухе, терял характер и значение политического выступления. Логикой фактов он превращался в отчаянное, насыщенное кровью и жертвами, заранее обреченное на неудачу предприятие.
   Такой характер политической беспринципности Туруханский бунт получил потому, что целью его участников был побег ради спасения своей жизни от возможного приговора военного суда за произведенное ими в личных целях ограбления магазина английской фирмы "Рошетт", скупающей пушнину. Никакой политической подкладки в этом деле не было. Не получая три месяца пособия, группа анархистов во главе с Дроновым выехала с места своей ссылки в город Туруханск за получкой денег. Денег им не выдали. Тогда они решили ограбить магазин "Рошетт". При нападении они ранили управляющего, который, пробовал оказать сопротивление, забрали 11000 рублей, поделили их между собою, после чего раз'ехались. Но случилось так, что один из участников был арестован и выдал остальных. Всем им грозил военный суд за вооруженное ограбление. В целях своего спасения эта группа и задумала вооруженный побег.
   К своим планам они старались привлечь сочувствие политической ссылки, пытаясь подвести под свою экспроприацию задним числом идейную подкладку. Хотя они и признавали, что побудительной причиной нападения на магазин была их личная материальная нужда, но, говорили они, главной целью у них было достать денег для организации массового побега ссыльных из Туруханского края. Однако Ермаковский определенно указывает, что, совершая это ограбление, группа Дринова такой цели не преследовала.
   Таким образом, историю Туруханского бунта надо расценивать как выражение индивидуального отчаяния отдельных ссыльных, в котором не было никакой идейной политической подоплеки. В этом и причина поголовного отрицательного отношения к этому выступлению политической ссылки.
   Насколько отрицательно отнеслась ссылка к бунту, ясно показывает сам Ермаковский. Поднявшая вооруженный бунт группа Дронова проходила ряд сел и деревень, населенных колониями политических. Но везде политические ссыльные категорически отказались их поддержать и присоединиться к ним. На всем пути следования к ним присоединялись отдельные единицы, главным образом анархисты.
   Таким образом, Туруханский бунт был предприятием группы анархистов, поставивших себя под угрозу виселицы ограблением в личных целях магазина. Из двадцати участников бунта Ермаковский насчитывает девять анархистов, одного максималиста, близко примыкавшего к анархистам, одного беспартийного, одного уголовного, двух партии ППС "с террористическим уклоном", т. е. по существу приближавшихся к анархистам, и шесть социал демократов. Во главе всего предприятия стоял анархист Дронов.
   Участники бунта, как видно из книги Ермаковского, проявили много примеров личного отношения: они расстреляли несколько провокаторов и особенно зловредных эксплоататоров инородческого населения из купцов Туруханского "края. Однако это не может служить причиной положительного отношения коммунистически настроенной молодежи к такому выступлению. Надо помнить, что этот индивидуальный героизм совершенно не увязан с положительной политической идеей. Этого читатель не должен забывать при чтении книги.
   Целью издания "Молодой Гвардией" книги Ермаковского является дать читателям знакомство с конкретными фактами царской ссылки эпохи реакции, на почве которой могли вырастать такие явления, как Туруханский бунт,-- авантюристский побег, акт отчаяния, результат гибельных жизненных условий. Вместе с тем все описание событий и их результатов показывает те методы борьбы, которые нашей партией никогда не одобрялись и не рекомендовались. Наша партия всегда уделяла значительное внимание вопросам побегов ссыльных из тюрьмы и каторги и возвращения товарищей на боевую партийную работу, но это делалось совсем иными путями и методами.

В. Залежский

   

ОТ АВТОРА

   Много лет миновало с тех пор, как произошли события, изложенные в настоящей книге. Пришла новая сложная жизнь, и в вихре событий память о них заглохла. Для людей, творивших последнюю большую революцию, эта книга может служить напоминанием о прошлой тяжелой борьбе за лучшую долю, а для молодого поколения она любопытна как одна из страниц истории классовой борьбы в России. Из двадцати участников восстания, разгоревшегося когда-то в Туруханской ссылке, в живых после каторги осталось нас четверо, из коих, по непроверенным сведениям, один (Барута) умер от чахотки, двое (Прикня и Шальчус) убиты в Октябрьский переворот в г. Иркутске. В память о погибших товарищах, а также по просьбе их родных и знакомых считаю необходимым осветить в печати историю единственного, в условиях полярного края неповторимого похода против произвола и насилия царских наемников.
   Писал я по личным воспоминаниям, кроме того, пользовался документами, сохранившимися от того времени. Литературную обработку данного мною материала взяла на себя М. А. Позныш, за что приношу ей глубокую благодарность.
   Вместе с тем буду очень признателен всем, кто даст мне дополнительные сведения, а также укажет те или иные материалы, могущие восстановить полноту отдельных эпизодов Туруханского восстания, детали коих могли ускользнуть из моей памяти за давностью лет. Означенные сведения прошу направлять по адресу редакции.
   

ТУРУХАНСКИЙ БУНТ

...Страшный край! Откуда прочь
Бежит и зверь лесной,
Когда стосуточная ночь
Повиснет над страной.
Некрасов

   
   

Глава первая
ИЗ БЕЛОСТОКА В ТУРУХАНСК

   Прежде чем рассказать о самых событиях Туруханского края, я кратко передам о первом знакомстве с активными участниками этих событий.
   В 1906 году я был арестован в Белостоке, Гродненской губернии, где я вырос и работал ткачом на ткацкой фабрике.
   Хоть я и захвачен был с нелегальной литературой и оружием, но принадлежности моей к какой-либо определенной партийной организации местным властям установить все же не удалось.
   На основании сведений жандармского управления о принадлежности моей к противоправительственному сообществу дело было передано в Петербург департаменту полиции, который и постановил сослать меня из Белостока, где я почти год отсидел в тюрьме, административным порядком в ссылку в Туруханский край. Енисейской губернии, сроком на три года. Партию ссыльных, в которой я шел, отправили из Белостока через Москву до Красноярска, с остановкой в Самарской тюрьме. Из Красноярска на пароходе до Енисейска и дальше в Туруханский край -- на лодках. После отвала партии из московской Бутырской тюрьмы я познакомился в поезде с анархистом-синдикалистом Турчаниновым, по кличке Лав Черный. Он ссылался в Туруханский край вторично. Арестовали его в Москве, где он скрывался после побега из Туруханского края. В Турчанинове я нашел интересного собеседника, охотно рассказывавшего о "прелестях" Туруханского края. Я не имел никакого представления о крае, куда меня ссылали, и естественно интересовался всем.
   Из бесед с ним о Туруханской ссылке я постепенно узнавал подробности быта, географические и климатические условия края; узнал, что обширный Туруханский край тянется до берегов Ледовитого океана, занимает пространство в один миллион шестьсот двадцать пять тысяч квадратных верст, редко заселен инородцами, главным образом тунгусами, самоедами, остяками и изредка русскими крестьянами.
   Промышленности там никакой, даже кустарной, нет; хлебопашеством жители не занимаются; основное и почти единственное занятие -- рыболовство и охота. Климат и условия жизни настолько тяжелы, что самый суровый режим тюрьмы сносить легче, чем ссылку в Туруханском крае. Зимой -- морозы, доходящие до пятидесяти градусов, и вечная ночь; летом от комара и мошки одно спасение -- сетка, деготь и дымокуры.
   Жуткая картина жизни в хмуром, полуночном крае, художественно нарисованная Турчаниновым, ни днем ни ночью не давала мне покоя. Казалось, еду я на верную гибель, на голодную смерть.
   

Глава вторая
МЫСЛЬ О ПОБЕГЕ

   Соображая, как бы, не дойдя до столь гиблого места, удрать из-под конвоя, я решил совершить побег теперь же, в пути следования в ссылку. В одном вагоне со мной ехало несколько человек матросов, ссылавшихся за восстание. Мы, административно-ссыльные, пригласили их вместе столоваться, и когда у нас установились дружеские отношения и я мог рассчитывать, что товарищи, имея впереди долгий срок каторги, также рискнут на побег, я предложил им принять участие в организации побега: прорезать решотку в окне или разобрать пол, в худшем случае -- обезоружить конвой.
   Товарищи матросы, к сожалению, меня не поддержали, а Турчанинов настойчива убеждал, что бежать человеку, имеющему три года ссылки, когда всем, кто останется в вагоне, грозят тяжелые последствия побега, нет смысла.
   Не встретив сочувствия среди товарищей каторжан с гораздо большим сроком, я решил ждать другого удобного случая.
   Незаметно день ото дня я крепко спаялся с Турчаниновым, и уже не стал подходить к нему с расспросами, а он ко мне.
   Изучив меня всесторонне, товарищ Турчанинов настойчиво просил не искать пока лазейки к побегу.
   -- Я иду с вами в одну ссылку и отбывать ее не думаю. Мы вместе убежим, но убежим более верным и надежным путем. Дорога мне знакома туда и оттуда; у меня есть связи в Енисейске. Там можно некоторое время прожить. В Енисейске устроим крупную экспроприацию, а имея деньги, организуем в России какой-либо крупный террор: удастся -- убьем Столыпина и махнем в Париж. Там есть связи; там будем учиться.
   Я рад был познакомиться с образованным товарищем, да и предлагал он как раз то, о чем я думал годами.
   Шел с нами из Лодзи в ссылку еще один славный товарищ, некий Касперский, по кличке Малюта, по убеждению ППС, террорист, человек большой физической силы, по профессии колбасник. Я познакомил его с Турчаниновым, и последний скоро поделился с ним планом нашего будущего побега из ссылки, предлагая ему присоединиться. Таким образом нас образовалась неразлучная тройка.
   В конце августа мы прибыли в Красноярск, откуда после недельной сутолоки в переполненной арестантами пересыльной тюрьме наша тройка отправилась в партии на пароходе в Енисейск.
   В Енисейской тюрьме мы встретили товарищей туруханцев: Хаймовича, Геллерта и Неймарка; там же сидело несколько человек крестьян села Ворогова, обвинявшихся в содействии побегу ссыльных, которые их наняли везти от Ворогова до Енисейска.
   Долго мы беседовали с туруханцами и из разговоров поняли, что бежать из ссылки стало гораздо труднее, чем было в то время, когда бежал Турчанинов, в девятьсот пятом-шестом году. На границе Туруханского края был поставлен кордон, день и ночь охранявший границу и вылавливавший беглецов.
   В летнее время по середине реки Енисея стоит на якоре барка, где помещается зоркая охрана, а по обоим берегам реки -- строжевые избушки. Проходящие из Туруханского края через Ворогово пароходы тщательно обыскиваются, у пассажиров проверяются документы, бездокументных арестуют.
   Узнали от товарищей потом, что административно-ссыльным Туруханского края не выдается своевременно пособие и они страшно голодают. Голодовка влечет за собой побег, а побег одних означает усиленный режим для оставшихся: их лишают возможности пойти на охоту, рыбалку, свободно переезжать из деревни в деревню и зорко следят за всею перепискою.
   По получении столь "приятного" сообщения от туруханцев нам всерьез пришлось подумать о том, как и откуда осуществить побег. Мы были склонны даже к мысли бежать по пути в Ворогово, так как из енисейской тюрьмы нас должен сопровождать слабый сельский конвой. На этой мысли остановились и ждали отправки.
   Часть прибывшей из Красноярска партии дня через два отправили "на низ" т. е. в Туруханский край, присоединив еще несколько человек из енисейской тюрьмы, ожидавших отправки.
   Мы ушли с этой партией. До деревни Погадаевой, отстоявшей от Енисейска верстах в тридцати, шли по тракту, проложенному в тайге.
   Партия растянулась на большое расстояние, сзади тянулись две подводы с вещами и было только два стражника. Случай для побега сугубо благоприятный: стоило свернуть в тайгу -- и мы свободны. Но Турчанинов не соглашался бежать, боясь, что это отразится на остальных товарищах нашей партии. Он предложил дойти до места ссылки и бежать лишь оттуда, чтобы избавиться от упреков со стороны других ссыльных.
   В Погадаевой партия ночевала. Наутро на лодках отправили в село Назимово, а оттуда в село Ворогово. Плыли по течению Енисея, который ниже впадает в Ледовитый океан. По реке шла шуга, падал мелкий снег, дули ветры, волны захлестывали лодки. Промокнувшая одежда обледенела, и мы дрожали от холода и страха попасть на мель или быть опрокинутыми волной. Стражники торопились вернуться скорее обратно; поэтому мы плыли круглые сутки, лишь изредка причаливая к какой-нибудь деревне, чтобы получить кормовые деньги и запастись продуктами.
   Так добрались до границы Туруханского края -- села Ворогова. Остановились там на сутки, чтобы получить назначение, в какой деревне каждый из нас должен отбывать ссылку. Турчанинова, как уже раз бежавшего из ссылки, назначили за город Туруханск, в село Дудинку. Меня и Касперского -- в село Монастырское, находящееся недалеко от города Туруханска. и остальных товарищей рассовали по разным деревням подальше от границы.
   Из Ворогова нашу партию с казаками, охранявшими границу, отправили до деревни Осиновки. По дороге неизменная тройка сговорилась дальше Осиновки не итти, под каким-нибудь благовидным предлогом остаться там, а оттуда, передохнув день-другой, бежать по направлению к Енисейску.
   Симулируя болезнь, мы настаивали, чтобы нас оставили в Осиновке. Пришел фельдшер из ссыльных, осмотрел, признал больными, простуженными, с высокой температурой; нашел, что дальше следовать с партией не можем. Нас временно до выздоровления оставили в Осиновке.
   Стали мы готовиться к побегу: запасать провизию, обмундирование, достали географическую карту, компас, топор, охотничье ружье и принадлежности к нему, шило, дратву, ножик и прочие необходимые вещи, какие велел брать наш вожак Турчанинов. Нужны были еще лыжи, но достать их не удалось; решили итти без лыж, пешком тайгой до Енисейска, расстояние около пятисот верст. В Енисейске знакомый Турчанинова врач должен был оказать нам всяческое содействие.
   С первого нашего шага я почувствовал, что побег будет неудачный, что мы или погибнем в тайге, или будем пойманы. Предстоял невероятно тяжелый переход: сплошной лес, сплошная тайга, никаких дорог, высокий мох, покрытый снегом, масса валежника, и брести придется по пояс в снегу. Изредка, но все же встречается тальник, таежная заросль, которую нельзя обойти, а приходится просто прорубать тропу.
   

Глава третья
БЕЖИМ ИЗ ОСИНОВКИ

   И вот в сентябре 1908 года мы вышли из Осиновки по направлению к Енисейску, углубившись от Енисея в глухую тайгу.
   Первый сорокаверстный переход до реки Порожки, которая является границей между Енисейской губернией и Туруханским краем, фазу показался тяжелым.
   Мы еще не привыкли брести в снегу, будучи нагружены, как вьючные лошади, всеми принадлежностями для побега и продуктами в виде сухарей, риса, масла и сахара. Поклажу, в общей сложности весом в четыре-пять пудов, разложили на троих.
   Касперский, как более сильный, взял большую часть, я -- меньше и Турчанинов--еще меньше. Порядок шествия тайгой выработался следующий: впереди шел Генрих Касперский, прокладывая, как более сильный, тропинку, за Касперским шагах в пяти-шести шел я и за мной на таком же расстоянии -- Турчанинов с картой и компасом, указывая путь поворотов направо или налево.
   Дни поздней осени Туруханского края очень коротки, и поэтому приходилось итти весь день без отдыха. С наступлением сумерек, когда итти дальше было уже невозможно (с одной стороны, ветки деревьев били по глазам, с другой -- валежник, находящийся под мохом и снегом, также мешал передвижению), мы делали привал. Остановившись в более удобном для ночлега месте тайги, снимали с плеч котомки, развешивали на деревья.
   Каждый выполнял свои обязанности в подготовке к ночлегу: я с Касперским стаскивали в кучу ветки, рубили сухостой и разводили большой костер. Турчанинов наполнял чайники и котелок снегом, устраивал рогульки, подвешивал над костром чайник и котелок, кипятил чай и варил кашу.
   Когда под костром стаивал весь снег и обогревалась почва, костер переносился в сторону, а обогретое место забрасывалось ветками пихты или сосны и служило нам постелью. Измученные и изголодавшиеся за день, мы садились на согретой земле и с зверским аппетитом принимались за кашу, в которой часто попадались угли от костра.
   Вкусным казался чай из снега!
   После ужина, добавив на ночь в костер несколько толстых бревен, так как морозы стояли уже градусов на двадцать, укладывались спать. Постель все же обогревала слабо, и ночью как-то инстинктивно мы тянулись к костру, благодаря чему пожгли единственную обувь, выданную в Енисейске, и очутились в одних суконных тюремных онучах.
   Захваченные шило и дратва выручили нас и сыграли немаловажную роль в дальнейшем передвижении. Я обрезал арестантские халаты, выданные в енисейской тюрьме, и подшил для всех подошвы. В коротких кафтанах итти было удобнее, но зато на ночлеге не во что было одеваться: лишились своего рода одеял.
   Так продолжали итти гуськом по направлению к Енисейску, свыкаясь постепенно с таежной жизнью.

0x01 graphic

   Одна мысль, что хоть куриным шагом, все же мы двигаемся вперед к намеченной цели, дальше и дальше оставляя за собой ненавистный край, удваивала бодрость и силы.
   Но скоро нас ждало несчастье: дойдя до реки Порожки, вытекающей из Енисейских порогов и еще к тому времени не замерзшей вследствие своей быстроты и входящего туда теплого ключа, мы стали искать удобного места для перехода через нее. Хотели сделать плот, но оказалось, что нечем его связать. Стали по берегу реки углубляться в тайгу с расчетом найти более узкое место реки и там перейти. Но такого места не нашли. Тогда, наконец, остановились на мысли срубить дерево и перекинуть его через самое узкое место реки. По дереву первым пробирался Касперский, обрубая мешавшие сучья; прошел благополучно. За ним так же удачно перешел и я. С вожатым же нашим случилась беда, и беда большая. Он по середине реки оборвался с дерева и нырнул в воду. Мы быстро сбросили котомки, кинулись его спасать. Не успел я оглянуться, как товарищ Касперский, подавая ветку Турчанинову, поскользнулся и последовал его примеру. Оба барахтались в реке, пока не выбрались до более мелкого места. Вылезли на берег перемокшие и продрогшие.
   Охваченная морозом, их одежда заледенела. Я сразу же развел костер и обогревал товарищей. Ни медикаментов, ни спирта, вообще ничего обогревающего у нас не было. Одно спасение -- костер. Стоянка наша затянулась на сутки. Я ухаживал всеми мерами за товарищами, поддерживал огонь в костре, чтобы сушить их платье, приготовлял чай и согревал их своей одеждой. Все же они основательно простудились. Турчанинов метался в жару. Несмотря на его тридцать лет, бродячая и тревожная жизнь состарила его преждевременно, сделала хилым, невыносливым. Не знали мы, что делать. Если он погибнет, грозит гибель и нам: итти по карте нам, малограмотным, трудно. Турчанинов составлял себе рецепты, мы откапывали из-под снега листья брусники, черники, земляники, какие-то красные ягоды, варили все это вместе в чайнике и поили больного. На второй или третий день он почувствовал себя лучше, и мы решили двигаться вперед.
   Дальнейший путь продолжали в коротких халатах, все более и более обрезая их на подошвы для обуви. В результате продукты истощились, есть было нечего, питались большей частью дичью и белкой. Из последней жарили шашлык, правда, без соли, перца и лука.
   Дальнейшее продвижение становилось с каждым днем труднее. Морозы крепчали, зима сибирская надвигалась, и мы решили повернуть из тайги по компасу к берегу Енисея. Енисей служил единственным путем сообщения в огромном пустынном Туруханском крае, селения которого расположены только по берегу этой реки. Кроме того, мы знати, что во многих деревнях живут политические ссыльные, которые, возможно, снабдят нас самым необходимым для побега. Подходя к берегу Енисея, Турчанинов нас порадовал:
   -- Теперь близко и до Енисейска.
   Спускаясь к берегу, мы наткнулись на охотничью избушку, светившуюся одним окошком, размеров в квадратный аршин. Такие избушки называются зимовьями и обычно строятся охотничьим населением, чтобы, будучи на охоте, спасаться в ней в сильные морозы, а также хранить добычу: птицу, белку и другую пушнину,
   Как обрадовались мы, завидя жилье!
   Вошли. Хотя там никого не было, но сразу почувствовали, что хозяева лишь во временной отлучке. В избушке стояла печь, нары из досок, на стенах висела теплая крестьянская одежда и две пары новых бродней. Возле печи лежали дрова.
   Возле избушки, на чердаке и под навесом разыскали продукты: туяс (берестяное ведерко) мороженого молока, мешок печеного хлеба, замороженного в ковригах, мешок мерзлой стерляди и около двух пудов налимов.
   Там же в туясе нашли соль и перец. Мы быстро аклиматизировались и принялись хозяйничать. Затопили печь, оттаяли хлеб (последние две недели его не видели) и сварили из рыбы уху. Плотно поужинали и, укрывшись снятой со стены одеждой, улеглись в теплой избушке спать.
   На второй день утром приготовили из стерляди завтрак и, подкрепившись, стали примерять, на чью ногу подойдут бродни. Оказались впору Турчанинову и мне. Касперскому не подошли, его ноги были гораздо больше наших.
   Решили, что бродни Касперскому я сошью из тех трех пар обуви, в которых мы добрели сюда. Сказано -- сделано. Разыскал я вар, постигонки {Постигонки -- крученые тоненькие просмоленные шнурки, которыми крестьяне шьют и чинят себе обувь.} и приступил к пошивке бродней, а Турчанинов, отогревшись и придя в благодушное настроение, философствовал:
   -- Необходимые нам вещи взять у них нужно, но взять самовольно, безвозмездно -- не честно, так как вещи принадлежат людям трудящимся, а посему давайте оценим стоимость всего, что мы возьмем. У нас есть деньги, оставим им их.
   Тут же написал записку: "Не примите в обиду, что самовольно взяли у вас одежду и продукты. За все оставляем деньги. Убедительно просим: не сообщайте казакам".
   Переоделись, взяли нужные продукты и направились к лесу.
   Решили двигаться снова тайгой, не заходя в деревню, чтобы население не помешало нашему дальнейшему продвижению. Не отошли и ста шагов от избушки, как заслышали лай собаки. Перепуганные, думали: на наши следы потянулась погоня казаков. Лай еще нескольких собак добавил страха. Мы притаились в густых кустах и скоро увидели: бегут несколько собак, идут три охотника, нагруженные белкою, за ними две собаки, запряженные в нарты {Нарты -- легкие маленькие сани с широкими полозьями.}, тянут лыжи и поклажу. Убедившись, что это -- охотники, мы вышли из кустов" и вступили в разговор. Они заметили на нас их одежду и поняли, что мы были в зимовье. Пришлось вернуться в избушку, указать, где мы оставили деньги, просить их не сообщать о нас местным стражникам и казакам.
   Охотники внешне сочувствовали, обещали молчать, но как только мы ушли, сообщили в деревню.
   

Глава четвертая
КАЗАКИ НАКРЫЛИ

   Казаки, снарядив погоню в пять человек, на шестой день настигли нас по следу верстах в ста пятидесяти от Енисейска, в избушке охотников, стоящей в тайге на вершине гор Енисейского хребта, куда забрели мы на ночь.
   Скомандовали "руки вверх", отняли оружие, топор и повели к Енисею. Обращались, надо сказать, пока что сравнительно хорошо: ни кулаками, ни сапогами не работали.
   Оставалось досадовать на свою наивную доверчивость. Надеяться на крестьянина, да еще в том крае, где ему за всякого пойманного или убитого бродягу правительство платило по три рубля, было по меньшей мере безосновательно. Но после драки кулаками не машут.
   Жалели только, что все пережитое в непроходимой сибирской тайге ради освобождения из-под гнета и произвола ненавистного царизма не было доведено до цели и мы снова в руках палачей.
   Охваченные мрачными мыслями, мы понуро брели по пути, указываемому царской охраной. Вышли из тайги на берег Енисея уже в сумерки. Приближались к живому району. Изнуренные и усталые, просили казаков сделать остановку передохнуть, но вместо отдыха казаки, почувствовав себя в безопасности, подвергли нас жестокому избиению.
   Итти мы отказались, заявив:
   -- Можете нас расстрелять итти дальше не можем.
   Тогда начальник отряда командировал в близлежащую деревню одного из казаков пригнать лошадей, запряженных в сани. Привели три лошади. Нас, окровавленных и избитых, бросили на сани и привезли в ближайшую деревню, где засунули в какую-то кутузку (деревянный домик, в окна которого вделана решотка). В медицинской помощи, о которой мы просили, отказали; больше того, казаки повторили избиение.
   Хотелось как-нибудь сообщить ссыльным деревни. Но ни бумаги ни карандаша не было, да и охрана, стоявшая у окна и дверей, никого не допускала к нам. На второй день, выдав кормовые деньги по десять копеек на человека, отправили нас на лошадях (видели, что пешком итти не можем) по направлению к границе Туруханского края, в село Ворогово.
   Спустя несколько дней мы прибыли в Ворогово, и в каком виде! Грязные, оборванные и обросшие, мы имели вид первобытных людей. С огрубевшей, обветренной и обмороженной кожей на лице, измазанные во время ночлегов сажей от костра, были похожи на арапов.
   Нас встретила новая смена казачьего караула толпа крестьян и ссыльных. Отвели в кутузку, дали кормовые деньги. Переночевали, а утром были отправлены по распоряжению начальника вороговского казачьего кордона в Туруханский край, за город Туруханск, в село Дудинское.
   

Глава пятая
СНОВА ОСИНОВКА

   Проехав от Ворогова сорок верст до деревни Осиновки, мы дальше следовать отказались и потребовали медицинского осмотра. Пришел фельдшер, осмотрел и дал заключение:
   -- Действительно дальше следовать не могут!
   Оставили до выздоровления и освободили из-под конвоя, передав в распоряжение местного стражника.
   Комнату я занял в самом большом доме Осиновки.
   Вся деревня хорошо знала дом ссыльных и, в большинстве своем неграмотная и темная, шла туда, как домой, со своими нуждами. В этом же доме квартировали Касперский и Ретиум.
   В первый же вечер в нашу комнату набралось много мужиков. Входили без всякого разрешения, молча садились на полу вдоль стен, подогнув одно колено под себя и дымя трубкой. Сидели так два-три часа, не проронив ни слова, лишь внимательно прислушиваясь к нашему разговору. Поздно вечером, когда вся комната была застлана махорочным дымом, так же безмолвно разошлись. После я узнал, что крестьяне к каждому новому ссыльному относятся с большим любопытством: присматриваются к нему, прислушиваются к его разговорам и стараются узнать его со всех сторон.
   Стали по вечерам заглядывать к нам ссыльные порасспросить о России, порассказать о полуголодной, нудной жизни ссылки.
   Однажды в разговоре они весьма секретно поведали нам любопытную историю четырех нелегально живущих здесь ссыльных. Живут возле деревни в лесу, в избушке, построенной ссыльными Ировым и Стоговым, четверо прибывших снизу ссыльных: Дронов, Самойлов, Дмитриев, по кличке Лев, и Шальчус. В деревне Селиванихе они участвовали в экспроприации крупной английской фирмы "Рошетт" и теперь, после того как арестовали одного из участников экспроприации, который их выдал, им пришлось оттуда бежать и скрываться. В ближайшие дни организуют они групповой побег из ссылки и к нему соответственным образом готовятся.
   Неожиданное открытие нас так заинтриговало, что мы, ни мало не медля, отправились в привлекавшую нас избушку, где были гостеприимно встречены скрывавшимися в ней товарищами.
   Начались разговоры да расспросы. Заинтересованные, мы просили Дронова рассказать подробности нападения на фирму "Рошетт" и что собственно вызвало их на такой решительный шаг в суровых условиях ссылки; и Дронов с исчерпывающей полнотой рассказал подробности этого события.
   -- Административно-ссыльным назначено пособие в размере пятнадцати рублей в месяц на человека. Кое-как и можно было бы перебиваться с хлеба на квас, несмотря на дороговизну продуктов в той местности, но беда в том, что пособие не выдают аккуратно ежемесячно, а задерживают иногда три, четыре и пять месяцев, а ссыльно-поселенцам вовсе не выдают и с ними административные делятся своим. Заработать негде, местные купцы в долг продукты не дают, а если и дают, то на очень незначительную сумму и берут значительно дороже, чем за наличный расчет.
   -- Отчего администрация так задерживает пособие? -- поинтересовался я.
   -- А оттого, что хозяева всего Туруханского края -- пристав Булевский и помощник пристава Воден -- большие любители картежной игры. Они с приезжающими в Туруханск купцами режутся в карты и часто проигрывают казенные деньги. Ну, и жди. когда они отыграются. Наша история налета на английскую фирму таит корни в том, что по тем временам приставу не посчастливилось выиграть. Жили мы от Туруханска в шестистах верстах. Пособия не получали три с лишним месяца и в полном смысле слова голодали. Собралось нас несколько человек, взяли лодку, приплыли на ней, порядком таки измученные, в Туруханск за пособием. На наше несчастье денег у пристава не оказалось. Что тут делать? Прожили несколько дней у товарищей ссыльных, но кормить им нас долго тоже нечем, тем более, что по разным делам туда нашего брата с'езжается много. Наполовину голодные, слоняясь по городу, мы встретились с ссыльным Виктором Разумовым. Он, как и мы, приезжал за пособием и тоже его не получил. Стал он предлагать нам проехать в ближайшую от Туруханска деревню Селиваниху, где имеется магазин английской фирмы "Рошетт", скупающей пушнину, и сделать на контору той фирмы нападение, так как она имеет тысяч сто денег. Обсудили этот вопрос всесторонне. Голод -- не тетка, он заставил нас согласиться на этот "экс" {"Экс" -- так сокращенно называли экспроприации.}. 28 августа сделали нападение, при чем ранили сопротивлявшегося управляющего. Денег оказалось одиннадцать тысяч. Взяли их и, поделив между собой, благополучно раз'ехались. Скоро по этому делу задержали Разумова, а он выдал нас и ряд других товарищей.
   Вот что заставило нас перейти на нелегальное положение.
   

Глава шестая
НАЧАЛО СОБЫТИЙ ТУРУХАНСКОГО КРАЯ

(Заговор пятнадцати)

   Однажды Дронов пригласил нас в их избушку на совещание по поводу предполагаемого побега. Там мы встретили человек десять ссыльных.
   Докладчик, товарищ Дронов, говорил:
   Ввиду того, что мы живем здесь нелегально и нас разыскивают, побег обязателен. Один из участников нашего нападения на "Рошетт", Виктор Разумов, арестован по этому делу и, чтобы спасти свою шкуру, предложил помощнику пристава Водену, состоящему одновременно тайным сотрудником жандармского управления, разоблачить всех участников нападения, если, во-первых, Воден отправит его из Туруханска в село Ворогово, где ему не будет грозить никакой опасности от ссыльных, и если, во-вторых, освободит его от всякого обвинения за участие в экспроприации. Воден пообещал, и негодяй назвал имена: Дро-нова, Самойлова, Левина, Кадинера, Льва, Аксельрода и других, а кроме того, запутал еще других ссыльных, проживающих в Селиванихе, к этому делу совершенно непричастных. Теперь, как нам известно, отправлены из Ворогова в Туруханск казаки арестовать участников экспроприации, а кроме того ряд активных участников революционного движения в России по указу других провокаторов, находящихся под покровительством Водена. Так как готовятся массовые аресты, а провокаторы, вероятно, знают о нашем пребывании в Туруханском крае, мы также не избежим ареста. Чтобы не ждать момента, когда в деревню явятся казаки с арестом (а последствия ареста известны: в лучшем случае -- каторга, в худшем -- "столыпинский галстук"), нам необходимо скорей выбраться отсюда. Деньги, взятые в Селиванихе, будут основной материальной базой. Правда, часть из них мы роздали нуждающимся ссыльным, но и оставшихся на первое время хватит.
   Дальше Дронов обрисовал подробности плана побега.
   Бежать собрались до Енисейска. Предполагалось снабдиться хорошим оружием на случай сопротивления казакам, которые могут настигнуть в пути, лыжами, одеждой, продуктами; запасти для груза несколько нарт, а также взять с собою собак, приученных ходить в упряжи" чтобы не повторить ошибки только-что вернувшихся с побега товарищей: Турчанинова. Ермаковского и Касперского.
   Турчанинов доказывал, что путь, предложенный Дроновым -- итти тайно тайгою -- тяжелый, длительный и утомительный; кроме того, при тех суровых морозах, какие стоят теперь, неизбежны жертвы. С своей стороны он предлагал при наличии таких решительных товарищей итти до Енисейска вооруженным путем, т. е. разбить казачью стражу на границе Туруханского края, силою захватить у них оружие, взять у крестьян лошадей и лихо промчаться до Енисейска, не щадя по дороге тех. кто будет препятствовать побегу. В Енисейске есть кому временно укрыть нас.
   Самойлов поддерживал план Дронова.
   ОГядим собранием был принят план Турчанинова. Стали вырабатывать детали. Дронов высказался за необходимость послать разведку на границу Туруханского края, выяснить точно, как расположены казаки, есть ли постоянные посты на границе у кордона.
   Согласились.
   Стали выбирать, кому пойти в разведку. Когда охотников не нашлось, изъявил желание я. Под предлогом покупки с'естных припасов, с разрешения местного стражника, я, получив от организации деньги, уехал в Ворогово. Дорогой, на границе у казачьего кордона, меня остановил часовой, спросил пропуск. Я пред'явил, заговорил с ним и попросил разрешения зайти в помещение обогреться. Казаки, слыша разговор, вышли из кордона, посмотрели мой пропуск в Ворогово, предложили:
   -- Входи, погрейся.
   В хате я заметил нескольких спящих казаков, остальные курили и беседовали со мной. Выяснив приблизительное число казаков на кордоне, я двинулся в Ворогово, где явился с пропуском к казачьему начальству.
   Мне поставили ультиматум: закупить продукты в течение двух дней и без промедления ехать обратно.
   Пошел я по ссыльным поразнюхать, поразведать. Последние жаловались, что Ворогово -- гнездо провокаторов. Но когда я узнал, что в числе их имеется и пресловутый Виктор Разумов, мной овладела мысль проследить за ним и так или иначе его прикончить, хотя таких полномочий я от организации не имел. На второй день мы встретились: он проходил по деревне с местным урядником и лицами казачьего командного состава. Сообщение ссыльных, что у него связь с урядником и казаками, подтвердилось.
   Отыскал я дом, где он жил, но в течение, правда, короткой слежки, к сожалению, должен был убедиться, что подстеречь, а тем более убить его не так-то уж просто: его постоянно сопровождали или урядник, или кто-нибудь из казаков. Пришлось решительно отказаться от выполнения своего замысла, чтоб не испортить основного, зачем послан. Закупил продукты и вернулся в Осиновку.
   Сделал доклад почти готовым к побегу товарищам.
   В то же время мы получили сведения, что казаки, уехавшие в Туруханск арестовывать ссыльных, уже везут оттуда несколько человек в Енисейскую тюрьму и должны еще произвести аресты в Осиновке и в Подкаменной Тунгузке.
   Эти сведения заставили нас быстрым темпом готовиться к от'езду, но недостаток оружия, лыж и продовольствия тормозил дело.
   В один из ближайших дней, под вечер, мы заметили движущийся по Енисею обоз: не иначе, везут арестованных. Некоторые товарищи, жившие нелегально, стали прятаться в более надежные избушки, по нескольку человек вместе, не теряя связи друг с другом. В случае повального обыска мы сговорились оказать казакам вооруженное сопротивление, во что бы то ни стало обезоружить казаков и, во всяком случае, не дать арестовать себя.
   Я, будучи легальным в Осиновке, мог встретить обоз безбоязненно.
   Деревня была расположена на высоком берегу Енисея, и под'ем к ней с реки тянулся в гору. Так и есть, ехали казаки, везли арестованных Левина и Кадинера. После выяснилось, что их арестовали в деревне Комса. Я был под горой в то время, когда они в'езжали в деревню. Рядом со мною стояло еще несколько ссыльных, и когда обоз поровнялся с нами, Левин бросил с саней кусок хлеба. Один из ссыльных поднял его и передал мне. В нем мы нашли закатанную записку. Посоветовавшись с стоявшим рядом Турчаниновым, мы, пропустив обоз, отошли в сторону и прочли записку. В ней было обращение к нелегальной группе во главе с Дроновым помочь освободиться им из-под конвоя в Осиновке, так как в пути дальнейшего следования надежды на освобождение нет.
   Кроме того, указан был целый ряд провокаторов Туруханского края, которые дают Водену сведений о ссыльных, особеино об активных работниках революционного движения в центре, о ком охранка не могла знать ничего определенного при аресте.
   "Меня, например, -- писал Левин, -- при первом после ареста допросе спрашивали, когда я вернулся из-за границы, чего помимо провокаторов узнать они не могли".
   Кроме того, в этой записке арестованные просили кого-нибудь из группы притти на свидание. Я проследил, где остановился обоз, и пошел в штаб, т. е. в избушку нелегальных, передать записку.
   После короткого обмена мнений Дронов предложил разведать, где и как расположены по деревне прибывшие казаки. Трое из нас -- Шальчус, я и Иваницкий -- отправились в разведку. Я под предлогом купить табак и спички зашел к местному купцу, зная, что там находится главный штаб казаков. Думал выяснить, будут ли аресты ссыльных в Осиновке, но установить это не удалось. Видел я, что у них начиналось пьянство.
   Узнав от ссыльных, что вторая группа казаков находится у местного стражника, я направился туда. Там шла попойка. Под дверьми прислушался к разговору стражника с казаками. Пьяный казак из Осиновки рассказывал приезжим, что здесь есть группа ссыльных, прибывших снизу, которая собирается бежать из ссылки. Пьяные казаки хвастливо обещали произвести на завтра в деревне чистку, т. е. арестовать кое-кого из ссыльных. Стражник, еле ворочая языком, настаивал арестовать также и нас, т. е. меня, Турчанинова и Касперского; уверял, что остались мы не по болезни, а с определенной целью повторить побег, что у нас тесная связь с нелегальной группой Дронова.
   Подслушанная болтовня пьяной компании говорила за то, что в Осиновке тоже есть кто-то из доносчиков местному стражнику.
   Вернулся я с разведки в наш штаб с донесением о виденном и слышанном, а оттуда меня отправили на свидание с арестованными, так как я свободно владел еврейским языком и лично был знаком с Левиным до ссылки.
   В доме крестьянина Прокопьева, где находились арестованные, жил один из ссыльных, Олейников. К нему я и пришел, имея при себе револьвер, взятый у Самойлова. Конвой, что находился в одной избушке с ссыльными, пропустил беспрепятственно. Арестованные пили чай, пригласили и меня. Один конвоир стоял с винтовкой, охраняя арестованных, и внимательно прислушивался к нашему разговору, остальные два казака пили чай, и винтовки их стояли рядом в углу.
   Я сказал арестованным, что являюсь уполномоченным нелегальной группы и пришел выяснить, какого рода содействие и помощь нужны от нас. Товарищи убедительно и настойчиво просили какими бы ни было мерами освободить их из-под конвоя, так как "столыпинского галстука" им не избежать.
   Долго говорить было нельзя, чтоб остаться вне подозрений конвоиров.
   Я вышел, побрел медленно по деревне мимо домов, где находились остальные казаки. Там раздавались песни, крики; попойка была в самом разгаре.
   Прошел я к группе, передал разговор с арестованными и горячую просьбу спасти их от смерти.
   Устроили собрание. На нем присутствовало человек пятнадцать {Присутствовали: Дронов, Самойлов, Лев, Шальчус, Касперский, Иваницкий, Турчанинов, Стогов, Иров, Денисов, Ермаковский, Апостолов и др.; из них четверо-пятеро -- эс-деки-большевики, два максималиста, один ППС и остальные -- анархисты.}. После моего доклада и докладов двух товарищей слово взял Дронов.
   -- Если мы, -- говорил он, -- освободим их, столкнувшись нос к носу с казаками, первый план побега, т. е. побег на Енисей, придется резко изменить и итти не тайгою, а берегом Енисея, напролом через казачьи кордоны. В тайге, прекрасно знакомой и пограничной страже и казакам, охраняющим Левина и Кадинера, нам не избежать с ними столкновения, а ловить нас там легче всего. Принимая во внимание, что нападающая сторона почти всегда выходит победительницей, предлагаю итти напролом берегом и нападать на казаков первыми, а не ждать, когда начнут это они.
   Следующее слово предоставили Иваницкому. Он настаивал на освобождении товарищей во что бы то ни стало.
   Он, как и Дронов, считал, что первый план (вооруженный побег) менять не нужно. Идя напролом, мы скорее доберемся: до Енисейска. Что касается оставшихся в Туруханском крае ссыльных, им не грозит никакой опасности, так как наш побег начинается из последнего пограничного села Туруханского края.
   После Иваницкого взял слово Самойлов. Он высказался за то, что в данном случае считаться с тем, как это отразится на остальных, не приходится: иначе никогда никто не бежал бы ни из ссылки ни из тюрьмы. Постановления о запрещении побега не имеется ни в какой партийной организации: можешь -- беги. Он настойчиво предлагал побег устроить не на Енисейск, а на север, так как в Туруханском крае есть много террористов, которые охотно примкнут к нам, и мы создадим таким образом массовый вооруженный побег из ссылки. Пусть знает администрация края, что на самоуправство революционеры умеют ответить самоуправством, не считаясь со своим положением пленников,
   Взял слово товарищ Турчанинов, перед этим долго рассматривавший карту Туруханского края.
   -- Товарищи! Себе на погибель замышляете вы эту игру. Я хорошо знаю географическое положение Туруханского края, и можно наперед сказать, что осуществить побег северным путем -- дело безнадежное. Вступить в открытый бой с Туруханским краем мы бессильны -- это раз, а второе -- нужно было бы знать хоть приблизительное мнение остальных ссыльных Туруханки. Если вы уйдете на север, я участия принимать не буду и умываю руки.
   Заключительное слово было за Дроновым. Он настаивал лишь на освобождении арестованных, после чего картина побега станет ясной.
   Подробно обсудив все за и против, решили освободить; не согласились лишь Турчанинов и Денисов. Последние покинули собрание.
   Распоряжаться отрядом поручили Дронову, а в случае он выйдет из строя, распоряжается Лев.
   Ушла разведка выяснить, где находится, что делает охрана, и вернулась с вестью:
   -- Казаки пьянствуют по разным домам; при арестованных находятся трое, иногда для проверки является четвертый.
   Я получил от Дронова револьвер и, неоднократно его проверив, отправился к арестованным сообщить план освобождения. В мою миссию входило завести длинные разговоры с арестованными, чтоб наблюдать за их охраной, пока войдут товарищи с командой "руки вверх". О малейшем изменении расположения казаков немедленно сообщить своим. Если же команде "руки вверх" они не подчинятся, я открываю по ним стрельбу, а арестованные должны отнимать винтовки.
   Не пробыл я там и часа, как открылась дверь и раздалась команда "руки вверх!"
   Казаки хватались за винтовки, стоящие в углу, а один из них, державший винтовку в руке, начал было суетливо передергивать ее затвор, нацелился, но тут же был убит из револьвера.
   От выстрелов потухла лампа. Впотьмах метались в панике оставшиеся в живых казаки; некоторые выскакивали в окно, но на улице их встретили выстрелами наши товарищи.
   Гул уличной стрельбы донесся до казаков, находящихся в других домах. Вооруженные растерянно выбегали на улицу под обстрел наших. Завязалась уличная перестрелка. Казаки наступали, по распоряжению своего начальства, по всем правилам военной тактики.
   Стали выбивать нас из деревни, оттесняя к Енисею, и Дронов первый сообразил, что если мы в лунную ночь очутимся на открытом месте реки, ширина которой около полуторы версты, казакам легко будет попадать в цель.
   Он, задержав наше отступление от деревни, предложил: с одной стороны, развить сильную стрельбу по казакам, с другой -- выделить шесть человек, чтоб обойти в тыл противнику.
   Все распоряжения Дронова неуклонно выполнялись. После упорной часовой стрельбы в деревне наши зашли в тыл и открыли стрельбу. Казаки в панике бросили оружие на улице и разбежались. Часть была перебита, часть ранена и обезоружена.
   Видя, что мы явно одержали победу, Дронов условленными гудками об'явил сбор отряда. Часть товарищей на сбор не явилась.
   Отправив часовых на более опасные пункты, откуда могут вынырнуть казаки, остальные пошли разыскивать неявившихся среди убитых. Но и там их не оказалось. Оставалось думать, что они, бросив оружие, попрятались по избам. Разыскивать их было некогда, да и бесцельно.
   Поскольку они покинули нас в открытом бою, оставалось считать их предателями. Долго задумываться над революционной этикой скрывавшихся не было времени. Нужно было продолжать начатое дело: "назвался груздем, полезай в кузов". И мы, очутившись в числе восьми человек, стали совещаться, как быть дальше. Среди нас не было даже освобожденного нами Кадинера, о котором примкнувший к нам Левин сказал:
   -- Он из трусливого десятка и, вероятно, спрятался где-нибудь в деревне.
   Дронов распорядился, чтобы поставленный в деревне караул через улицу никого из дома в дом не пропускал: иначе крестьяне, заметив нас в незначительном количестве, могут организоваться и всех арестовать. Дав еще кое-какие распоряжения, он с некоторыми другими товарищами ушел в лес, в свою избушку, обсудить, что предпринимать дальше. Вся ночь прошла в жуткой суете.
   Деревня была мертва, огни не зажигались, и лишь изредка по перебежчикам открывалась стрельба, правда, в воздух.
   После совещания Дронов с товарищами вернулся в деревню.
   Были захвачены лошади, теплая одежда, и наш миниатюрный отряд в количестве восьми человек -- Дронов, Самойлов, Лев, Шальчус, Касперский, Иваницкий, Ермаковский и освобожденный Левин -- на рассвете 7 декабря 1908 года покинул Осиновку, направляясь на север, к городу Туруханску.
   

Глава седьмая
В ДАЛЕКИЙ ПУТЬ

Ветер бился и ревел,
Играя на реке,
Да инородец где-то пел
На странном языке.
Тяжелым пафосом звучал
Неведомым язык
И пуще сердце надрывал,
Как в бурю чайки крик...
Некрасов

   Не проехали и суток, как начался ропот на Дронова, как главного виновника побега на север, как плохого стратега, не усмотревшего последствий освобождения товарищей.
   Вместо пятнадцати, на которых рассчитывал Дронов, осталось восемь человек. Все толковали:
   -- С такой горсткой он хочет об'явить войну всему необъятному Туруханскому краю. Это донкихотство по меньшей мере безрассудно. Мы гибнем бесцельно.
   Дорога по Енисею оказалась заметенной, вехи по ней еще не были установлены, и мы блуждали без дороги, сами себе увеличивая путь. Наше недовольство Дронов чувствовал. Он спокойно уговаривал доехать до Осиновских порогов, что вблизи деревни Подкаменной Тунгузки, и там организованно все обсудить.
   Приближаясь к Осиновским порогам, в бинокль увидели какую-то группу людей. Они копошились на берегу острова возле утесов. Мы думали, что окружили нас казаки, но, под'ехав, убедились, что это -- рыбаки. Остановились, разговорились: крестьяне Подкаменной Тунгузки приехали рыбачить. Из разговора было видно, что о событиях в Осиновке они ничего не знают, наоборот, спокойно рассказывают, как накануне отряд казаков мимо них провез из Туруханска двух ссыльных в Осиновку. Купили мы у них рыбы, попросили котлы и на их же костре сварили уху. Пока обедали, лошади отдохнули, и мы покатили дальше, предупредив рыбаков никуда не расходиться, пока не уедем. Они видели в нас какую-то нелегальную публику, но куда и зачем она ехала, конечно, не подозревали.
   От'ехав версты полторы, мы сделали привал на берегу Енисея, под прикрытием высокого утеса. Дронов стал говорить:
   -- Товарищи, по моему адресу раздается ропот. Вы считаете меня виновником того, что мы очутились в таком нелепом положении. Нельзя винить только меня. В какую форму все выльется, никто не мог знать; теперь же всякий из вас видит, что предстоящий путь тяжел и с каждым днем будет тяжелее. Вот сейчас, например, по обе стороны Енисея -- непроходимая тайга, свернуть с него нельзя, и единственный путь, по какому мы быстрее всего можем двигаться, это -- только по реке. С другой стороны, по берегам расположены деревни, а в них охотничье население и стражники, встреча с ними не сулит ничего хорошего. Все же товарищи, раньше времени умирать не будем. Бояться того, что нас осталось мало, тоже преждевременно: народ мы -- надежный, спаянный. Честные товарищи, не согласившиеся по тем или иным соображениям с нашим планом, сразу отказались присоединиться; если бы так же поступили и остальные, мы такой незначительной группой не пошли бы освобождать товарищей вооруженным путем, тогда и побег своей совершили бы по первому намеченному плану (т. е. двинулись бы к Енисейску). Теперь говорить об этом уже поздно, давайте лучше общими силами выработаем план дальнейшего путешествия.
   Если же вы меня считаете виновником данного побега, вас -- большинство, оружие в ваших руках, вы можете расстрелять меня. Только этим положение не спасете.
   Очутившись в безвыходном положении, мы, товарищи, должны прежде всего сковать себя железной дисциплиной. Телеграфа в Туруханском крае нет, и если сведения о нас проникнут туда раньше нас, это будет только вина нашей неорганизованности. Ссыльных революционеров разных партий там много, найдутся охотники присоединиться. Каждому вступающему в отряд нужно раскрыть все карты, чтоб акал, на что идет, и чтоб не вышло такой истории, как в Осиновке. В данном случае нам важно не количество, а качество. Недалеко от нас деревня Подкаменная Тунгузка. Туда мы войдем часов в двенадцать ночи. Занять ее, как и все следующие населенные пункты, нужно безотлагательно. Там будем: доставать у купцов обмундирование и оружие; выяснять, сколько оружия у населения, уничтожать его, чтоб после нас деревня не могла вооружиться и пуститься за нами в погоню; для дальнейшего побега деньги брать у купцов и в казенных учреждениях: всех стражников, жандармов и урядников, сопротивляющихся нам, расстреливать; выявлять провокаторов среди ссыльных и уничтожать их; точно выполнять наше постановление о дисциплине, уклоняющихся наказывать вплоть до расстрела; ни на йоту не отступать от революционной этики. В деревне есть у меня несколько товарищей ссыльных, они, наверное, к нам присоединятся. Таким путем мы будем увеличивать свой отряд.
   Дронов, как человек с большой эрудицией и хороший оратор, за какой-нибудь час снова расположил к себе и создал боевое настроение.
   План Дронова был принят в целом. Ему предоставили право распоряжаться как в боях, так и во всех действиях отряда, а Лев и Касперский были назначены обучать военному строю остальных товарищей.
   Дронов сделал набросок расположения Подкаменной Тунгузки, а Лев указал, где нужно поставить посты, чтоб никто не выбрался из деревни по направлению к Туруханску. Таких постов требовалось всего два. Зимой при глубоких снегах в каждой деревне имеется только две протоптанных дороги с двух концов деревни, и свернуть куда-либо в сторону нельзя, не утонувши в снегу.
   Сделав нужные приготовления, сели на лошадей и отправились в наступление на Подкаменную Тунгузку. Часов в двенадцать ночи вошли в деревню. Сопротивления там не встретили, если не считать жандарма Шевцова, который пытался организовать крестьян для сопротивления, но во время перестрелки куда-то скрылся, и разыскать его, как мы ни старались, не удалось.
   Заняли деревню, расставили посты на все нужные пункты.
   Зашли в избушку, построенную ссыльным Фишманом, встретили его и еще несколько ссыльных. Обрисовали им положение вещей, предложили присоединиться к нам. Собралось в избу еще несколько человек ссыльных.
   Разобрав этот вопрос совместно, все, кроме товарищу Великанова. присоединиться отказались.
   Забрав необходимую теплую одежду у купцов и сменив измученных лошадей, в два часа ночи мы двинулись к селу Сумарокову, отстоявшему в сорока верстах от Подкаменной Тунгузки. Измученные и долго не спавшие, натягивали на ноги меховые мешки, взятые у купцов, ложились в сани и, укутавшись, спали мертвым сном, укладывая на случай тревоги под головы винтовки.
   Не спали лишь двое часовых: один -- впереди обоза, второй -- сзади.
   Гуськом, одна подвода за другой удалялись мы все дальше на север. Проехали беспрепятственно и вторую ночь и, отдохнув на санях, почувствовали себя бодрее и увереннее.
   Я помню, был солнечный морозный день, когда наш маленький отряд завидел село Сумароково. Остановились. Иваницкий, я и Самойлов пошли в разведку. Село раскинулось на возвышенном берегу Енисея.
   Войдя в село, мы, разведка, прежде всего хотели выяснить, знают ли здесь о приближении нашего отряда и не проник ли слух дальше на север, куда мы едем.
   Самойлов сразу попался на глаза местному стражнику, который знал его раньше. Тот позвал урядника и несколько крестьян, чтобы задержать ого.
   Ему пришлось отстреливаться. К счастью, в это время подошел наш отряд, успевший занять главный путь на север, и открыл стрельбу по стражникам и вооруженному населению. Последние стали бросать оружие и разбегаться. Там был убит заправила села, жандарм Нешумаев.
   Знакомым ссыльным Дронов предложил присоединиться; согласился один.
   Пользуясь паникой охраны и населения, сменили мы измученных лошадей и 9 декабря, с наступлением сумерек, оставили деревню.
   Мы были в достаточной мере снабжены теплой одеждой, морозы и завывания северных вьюг нас уже не пугали. Товарищи хоть понемногу, но присоединялись к нам. Все это радовало и значительно успокаивало отряд.
   Так ехали мы к большому селу Верхне-Имбатскому, оставляя за собой лежащие на пути деревни: Комсу, Лебедеву, Мирную, Бахтинскую. Из Бахтинской уехали мы в тот же день после обеда. Верстах в трех-четырех от нее встретили на реке партию арестованных. Ее под усиленным конвоем переводили из туруханской тюрьмы в енисейскую. Поровнявшись с партией и узнав, что арестованные -- ссыльные, мы, скомандовав конвою "руки вверх", предложили сдать оружие.
   Некоторые конвоиры подчинились, другие открыли стрельбу. После короткой перестрелки конвой бросил оружие и сдался. Мы отделили в одну сторону конвой, в другую -- арестованных. Конвой окружили часовыми и об'явили, что они арестованы. Освобожденным товарищам предложили присоединиться к отряду. Они расспрашивали о причине, цели побега и о нашем направлении. Дронов давал исчерпывающие ответы.
   Один из арестованных рассматривал развернутую Дроновым карту и, волнуясь, говорил:
   -- Товарищи, вы идете на верную гибель; осуществить вам свой план не удастся, и я ни в коем случае к вам не присоединюсь.
   Все же здесь к нам присоединилось трое, а именно: Судариков, сосланный из Москвы за принадлежность к социалдемократической партии, рабочий Аксельрод, по профессии ювелир, сосланный из Житомира как социалист-революционер, социалдемократ Вейс.
   Остальные, не согласившись следовать с нами, просили не расстреливать за сопротивление их конвой и дать дойти с ним до енисейской тюрьмы, так как обвинение по их делу не доказано, им не грозит никакой ответственности.
   Мирно раз'ехались: они в сторону Енисейска, мы к деревне Новоселовой, откуда, не задерживаясь, проехали в Чулково. В Чулкове примкнул к нам Барута (ППС); там же мы задержали и туруханскую почту, а по выезде из Чулкова под деревней Бородино освободили еще встречного арестованного ссыльного социалдемократа Троицкого, тут же к нам примкнувшего. Нас было пятнадцать человек.
   13 декабря под'ехали к Верхне-Имбатскому. Обычным порядком расставили часовых по двум выходящим из села дорогам. Вошли в него без малейшего сопротивления жителей. Созвали сход крестьян, предложили сдать оружие и дать лошадей. Просили также напоить нас чаем. За чай и всякого рода продукты везде расплачивались.
   Местные ссыльные приходили полюбопытствовать, что за вояки наехали в их село. Здесь к нам присоединился Мощенко, анархист-коммунист, по кличке Гриши Хохол.
   Село Нижне-Имбатское мы предполагали занять днем, но одно непредвиденное обстоятельство смешало все наши карты. В темную ночь, при сорока градусах мороза, обоз наш растянулся вдоль реки на большом расстоянии. Моя лошадь, что шла в средине обоза вышла из него и, свернув по протоптанной, знакомой ей дорожке, увезла меня, сонного, на покосы. Проснулся я в лесу; лошадь стояла у копны сена и спокойно жевала его. Не зная, где нахожусь и как сюда попал, я стал свистеть условленным свистом. Отзыва не получил. Начал стрелять из винтовки, но и на это никто, кроме эха, не отзывался. Повернул, я лошадь и по следам полозьев от своих же саней выехал обратно на реку, давая выстрелы один за другим.
   Долго я свистел и стрелял -- никто не отвечал. В какую сторону ехать, не знал; следы были занесены бураном, компаса не было, и я погнал лошадь по тому направлению, куда, казалось мне, уехали мои товарищи. Каково же было мое разочарование, когда я сообразил, что ехал в противоположную сторону и под'езжал уже к той деревне, откуда мы уехали днем. Набродившись в снегу, с трудом я повернул обратно лошадь и что было мочи погнал к Нижне-Имбатскому. Снова свистел и стрелял до тех пор, пока на выстрелы стали отвечать условленными свистками -- признак, что товарищи близко.
   Под'ехав друг к другу, стали мы толковать, как случилось, что я отстал. Оказывается, отсутствие мое заметил Дронов лить при перекличке у Нижне-Имбатского. Сразу командировал разведку и распорядился живого или убитого доставить в отряд.
   В связи с неожиданной задержкой мы к Нижне-Имбатскому подошли только вечером. Левин и Судариков пошли в деревню разведать. Как только Левин поровнялся с первым крайним домом, из-за угла выскочили несколько человек и обезоружили его. Завидя это, Судариков начал стрелять и тревожно свистеть, сзывая подмогу. Мы быстро надели лыжи, бросили на реке лошадей, привязав их одну к другой, поскидали длинные тулупы и в одних полушубках, в полной боевой готовности, тихо, без выстрелов окружили деревню. Сопротивления никто не оказывал. Вошли. Первые, кого там встретили, оказались ссыльные. Трое из них подошли как делегаты от деревни и стали пояснять, почему они обезоружили Левина:
   -- Вчера вернулся с охоты один ссыльный. Он передал, что видел вооруженную группу, ехавшую на лошадях по Енисею; по слухам, это -- уголовные. Они грабят и расстреливают жителей, чинят всякого рода насилия и над ссыльными. Поэтому мы для защиты организовали самооборону из ссыльных. Жителей на помощь не призывали, так как сами сомневались в искренности его сообщения.
   Дронов допросы отложил до более свободного времени, а пока расставил часовых в деревне и у выездных дорог.
   Пришел сельский староста. Вменил ему в обязанность об'явить жителям, что переходить из дома в дом не разрешается впредь до особого распоряжения. Кроме того, он должен немедленно собрать у крестьян все оружие под свою личную ответственность и передать нам. К старосте приставили двух конвоиров контролировать его действия.
   Мы грели чай для отряда, впрягали новых лошадей, а Дронов созвал местных ссыльных выяснить инцидент с Левиным.
   Ссыльные единогласно утверждали, что, отбирая оружие, никакой злостной цели они не преследовали.
   -- Никто не знал, кто едет. Теперь мы видим товарищей по ссылке, сдаем свое оружие и просим не придавать этому серьезного значения.
   Дронов просил указать виновника нападения на Левина, но ссыльные отказались, об'ясняя тем, что мы можем жестоко наказать за сопротивление, как за содействие властям. Наши настаивали назвать фамилии:
   -- Не скажете, будем искать. Разыщем, по головке не погладим.
   Те снова категорически отказались. Дронов переписал в памятной книжке фамилии пришедших и послал разыскивать виновных в нападении на Левина.
   Искали по деревне часа два, не нашли. Тогда он велел обойти на лыжах вокруг деревни, нет ли следа в тайгу.
   Лыжники скоро вернулись в штаб с донесением, что следов всяких много и кто какими и куда шел, установить трудно. Терять лишнее время было нельзя. Махнули рукой на розыск. Присоединили к отряду административно-ссыльного Михаила Кравченко, учителя, сосланного из Одессы.
   Это был типичный интеллигент, по убеждениям анархист-коммунист. Ссылку отбывал в Мироедихе; был лично знаком с Дроновым и некоторыми другими товарищами.
   Дронов передал ему историю нашего похода. Он рассматривал карту, расспрашивал, есть ли какие-нибудь шансы за счастливый исход побега и т. д., и под конец согласился примкнуть. Поехали к деревне Мироедихе.
   Судьба нам не улыбалась. Новые и новые препятствия мешали пути. В этот переезд захватил нас сильный буран на Енисее. Дорога и вехи, указывающие путь, были заметены снегом. Мы простояли сутки на одном месте, пока буран не затих совсем.
   Вступили в Мироедиху. Заняли главные пункты деревни. Произвели обыск у всех местных купцов и у проезжих торговцев. Конфисковали крупную сумму денег, отняли при обыске револьверы разных систем.
   Сходились к нам ссыльные, среди которых были знакомые. Горячее участие принимали они в обсуждении наших походных дел, но примкнуть к нам не решались. Пришел в это время один из уголовных, персиянин Бонр-Оглы, по кличке Джафар, знакомый Дронова и Самойлова по ростовской тюрьме, и просил принять его в отряд. Большинство товарищей было против того, чтоб брать уголовного. Дронов и Самойлов уверяли, что он хоть и уголовный, но в тюрьме ничего общего с уголовными не имел, по отношению к политическим заключенным держался безукоризненно и во время столкновения политических заключенных с уголовными не раз выступал на защиту первых.
   Джафар был принят с предупреждением: в случае нарушения им какого-либо параграфа нашей программы -- рассчитается жизнью.
   Приняли также политического ссыльного Павла Прикня.
   Отсюда в числе восемнадцати человек поехали рекою к селу Монастырскому. Под'езжая к Монастырскому в ясную морозную ночь, заметили на высоком берегу вооруженных людей. Дронов распорядился занять путь, ведущий на город Туруханск, двум товарищам остальные рассыпались и пошли на лыжах атакой на Монастырское, поднимаясь с реки в гору. Но стоило только войти в село, как на нас сразу посыпались пули.
   Стреляли из домов. Будучи подготовлены к такому приему, мы ответили тем же, градом пуль, развивая огонь все сильнее, Скоро противник, бросая оружие, бежал к монастырю, в котором жило десятка два-три монахов. Когда мы подбежали, ограда была уже крепко заперта. Вдобавок к этому оттуда открыли по нас стрельбу. С другой стороны села также долетали до нас пули какого-то неизвестного противника. Дронов распорядился оставить часть отряда возле монастыря, чтоб так или иначе занять его, остальную же отправил разведать, кто и откуда стреляет.
   Ускакали в разведку Судариков, Лев и Касперский. Стрельба продолжалась, хотя более редкая, чем вначале.
   Разведка выяснила: стреляли в конце деревни, у дороги, выходящей в сторону Туруханска. Наши постовые, охранявшие дорогу, увидели на ней несшихся во весь карьер вооруженных людей. Те мчались из Монастырского в сторону Туруханска и на приказание остановиться ответили выстрелами. Наши открыли огонь. Пошла перепалка, пока неизвестные не вернулись обратно в Монастырское. Дронов распорядился обойти на лыжах вокруг села, посмотреть, нет ли следов на Туруханск. Свежих следов как от саней, так и от лыж было много в разные стороны. Это обстоятельство смутило Дронова: он предполагал, что мы кем-то окружены.
   С одной стороны, нас беспокоило, не в ловушке ли мы, с другой -- мы теряли надежду взять монастырь, так как у монахов и жителей, закрывшихся в монастыре, оказались винтовки и они упорно отстреливались. Во всяком случае отчаяние охватило каждого из нас. Огни по всей деревне были потушены. Изредка кто-то стрелял.
   Упорство укрывшихся в монастыре было сломлено лишь к утру. Наши ворвались в ограду вместе с Дроновым. Двери в самый храм были заперты. Стали отколачивать их прикладами. Сломать пришлось только первую дверь; остальные, ведущие внутрь, стояли открытыми. Дронов распорядился пойманных в храме людей не выпускать, конфисковать все деньги и оружие, установить, кто стрелял, и каждого сколько-нибудь в данный момент сопротивляющегося расстреливать.
   Время было горячее. Не задерживаясь долго, трое нас -- Дронов, я и Иваницкий -- ринулись оттуда в конец деревни, где шла стрельба. Там нашими было задержано двое перебежчиков и взято у них оружие. Третий пустился бежать и был убит. От одного из задержанных удалось узнать, кто он, куда и зачем ехал:
   -- До нас дошли слухи, будто какая-то разбойничья шайка раз'езжает по всему краю, грабит и терроризирует население. Мы организовали здесь самооборону, а я и еще двое направились в Туруханск сообщить приставу и просить у него помощи. Ваши вернули сейчас обратно. Один из, нас куда-то бежал, второго убили, а меня вот задержали.
   На вопрос Дронова, кто он, ответил, что он -- торговец из села Монастырского, по фамилии Пономарев, что убили тоже торговца и тоже Пономарева.
   Под конвоем отправили перебежчика в монастырь, закрыли монастырские ворота и приставили часовых.
   Когда окончилась стрельба, отыскали старосту села и просили переменить лошадей. Через час выехала к Туруханску, присоединив к себе еще одного товарища-ссыльного. Верстах в пятнадцати от Монастырского обсудили план нападения на столицу края, город Туруханск. Дронов послал разведку выяснить, все ли спокойно и не проникли ли туда слухи о нас. В разведку ушли Кравченко и Самойлов, имевшие в Туруханске знакомых ссыльных. Вернулись. Сообщили, что город в счастливом неведении, о событиях никто ничего не знает.
   В Туруханске предполагалось самое сильное сражение из всего пройденного пути. Там по сравнению с другими пунктами -- самая большая охрана: полиция, казаки, жандармы и местное население будут оказывать нам жестокое сопротивление. Долго мы, усталые, при сорока с лишним градусах мороза разрабатывали детали нападения и все приходили к заключению, что головушки свои положим в Туруханске,
   Дронов старался создать воинственное настроение, зажечь революционный пыл отряда.
   -- Не падайте духом. Еще раз повторяю, что сила не в количестве, а в качестве. Оставить Туруханск нетронутым нельзя, так или иначе жители о нас завтра же узнают, догонят и перестреляют. Если уж гибнуть, так в открытом бою в Туруханске. Это -- самый опасный для нас пункт, и, взяв его, мы будем чувствовать себя спокойно. Но промедление -- смерти подобно: давайте скорей приступать к атаке.
   

Глава восьмая
ОСАДА ГОРОДА ТУРУХАНСКА

   20 декабря 1908 года под'ехали мы к Туруханску, стоявшему на реке Турухане, верстах в пятнадцати от Енисея.
   На рассвете, в густом морозном тумане, что называется там копотью, приблизились к Туруханску, разбитые на три группы. Первая группа пошла к тюрьме, вторая -- к городскому управлению, третья должна была расположиться в центре города возле церкви. Группа, идущая к тюрьме, переоделась часть в казачью форму, запасенную по пути к Туруханску, часть -- в гражданскую.

0x01 graphic

   Последние под видом арестантов лежали в санях. Группа, идущая к городскому управлению, должна была арестовать пристава и помощника пристава, а также охрану при управлении и жандармов.
   Пристава и его помощника надо было принудить сказать, где размещена охрана, чтобы захватить ее врасплох. Обязанности, возложенные на товарищей, идущих в центр города, были таковы: в случае сопротивления жандармов и полиции должны оказать подмогу товарищам, а также не пропустить кого-либо к Енисею.
   Группа, идущая к тюрьме, должна обезоружить стражу, освободить заключенных и занять тюрьму, как самый укрепленный и удобный пункт, на случай обстрела города.
   К тюрьме под'ехали под видом прибывшей из Енисейска партии арестованных. Впереди и сзади сопровождали наши товарищи, переодетые в казачью форму. Постучали в ворота. Привратник через волчок (окошечко, вырезанное в воротах) спросил: -- Что, партия прибыла?
   Получив утвердительный ответ, открыл ворота. Заметив, что конвой и арестованные вооружены, пытался поднять тревогу, но был схвачен и обезоружен.
   Тюремный коридор находился против ворот тюрьмы, и надзиратели, видя оттуда вооруженную толпу, окружившую привратника, открыли стрельбу. Наши быстро ворвались в коридор, обезоружили их, захватили ключи и стали открывать камеры. О цели и подробностях нашего наступления на город рассказывать освобожденным было некогда. Выпуская их, просто просили присоединиться к нам. Сделал это лишь один Никулин, социалдемократ, высланный туда после московского восстания 1905 года.
   Он сейчас же взял винтовку и пошел сражаться вместе с нами.
   Послышались выстрелы из города. Это наша группа, нападавшая на городское управление, открыла стрельбу по жандармам и полиции, отстреливавшимся из городского управления, и по сбегавшимся откуда-то к управлению вооруженным казакам. Отбили городское управление. Тогда противник, а вместе с ним и купечество, собрались вокруг больницы и рассыпались по переулкам. Раздавалась сильная стрельба, но в морозном тумане не видно было противника, так же как и ему нас.
   Дронов командовал: одним -- итти в наступление по направлению к стрелявшим, другим -- зайти в тыл противнику с переулков.
   Туруханск мы брали с семи утра и до часу дня. Наконец противник был побежден. Казаки бросали оружие и разбегались по домам. Небольшая группа сдалась сама. Отправили ее в тюрьму, приставив к закрытым воротам стражу. Кое-где изредка слышалась стрельба: это не сдавались местные купцы. Из них особенно упорно сопротивлялся купец Вяткин, засевший в своем доме со всеми своими чадами, домочадцами и служащими. Для ликвидации этого сопротивления собрали мы последние силы. Несмотря на усиленный обстрел дома, где засел Вяткин, он не думал сдаваться. Со всех углов, из окошек, из-под крыши дома, из-под ворот сыпались градом пули. Ранили нашего товарища Сударикова. Дронов рассвирепел. Велел раненого сразу отправить в больницу для оказания помощи, а дом Вяткина, откуда упорно стреляли, поджечь со всех сторон, а по разбегающимся стрелять.
   -- Раз война -- пусть будет война! -- говорил Дронов. Но когда набрали в лавках керосина и стали местами обливать дом, подошел купец, у которого брали керосин, и стал говорить:
   -- Вяткин торгует порохом, патронами и прочими охотничьими принадлежностями. Запас пороха у него большой, и если вы подожжете дом, от взрыва пострадают все соседи.
   Тогда предложили мы купцу тому пойти к Вяткину для переговоров о сдаче.
   -- Или пусть он сдается, или будет сожжен вместе с домом.
   Просили поставить его в известность, что вся стража города сдалась и сопротивление бесполезно.
   После переговоров Вяткин открыл двери, ворота и, выбросив с десяток винтовок, вышел сам. Его арестовали, повели в тюрьму.
   Дронов, возвращаясь из больницы от раненого Сударикова, наткнулся на нас, сопровождавших Вяткина.
   -- Куда вы его ведете? В тюрьме охрана слабая, он убежит, -- и велел расстрелять тут же.
   Вернувшись с нами к дому Вяткина, Дронов приказал произвести тщательный обыск.
   Обнаружено было много пороху, револьверов и охотничьего оружия. Нашли большую сумму денег. В его квартире оказались еще приезжие купцы. Они также принимали участие в сопротивлении. Оружие и деньги имелись и у них. Все это взяли, а купцов отправили в тюрьму, причем Дронов заключенным в тюрьме сказал, что при малейшей попытке бежать или сопротивляться они будут уничтожены бесследно вместе с тюрьмой. Слова Дронова, а может быть, форма казачьего офицера разительно действовали на арестованных: приказанию его подчинялись беспрекословно.
   Во дворе Вяткина забрали лошадей и седла. Взяли еще несколько лошадей из соседних дворов, и по распоряжению Дронова одни верховые охраняли главные дороги, выходящие из города, другие об'езжали дома с извещением, что никто из жителей не имеет права переходить из дома в дом. Туман упал, и мы боялись, чтоб жители не сорганизовались и не набросились на нас. Им могло быть видно, что в городе оперирует небольшая группа. Дронов назначил еще караульного и разводящего начальника менять посты, ввиду сильных морозов, каждый час. Остальным свободным товарищам велел итти в управление на совещание. Там он прежде всего поставил вопрос о разоружении населения города, о конфискации всех денег, о необходимости об'явить город на осадном положении: всякое хождение по улицам разрешить лишь до четырех часов дня, да и то с пропуском штаба.
   Тут же были посланы несколько верховых об'ехать жителей и сообщить, чтобы все лица Мужского пола от шестнадцати лет, за исключением ссыльных и больных, прибыли без всякого оружия на собрание в городское управление,
   Туруханцы собрались на сходку. Часовой, приставленный к крыльцу городского управления, по распоряжению Дронова, обратно никого не выпускал. Собравшимся предложили сдать все огнестрельное оружие, как охотничье, так и военного образца.
   После краткой речи Дронова жители согласились сдать оружие. Порядок сдачи был такой: пятеро из жителей уходили, приносили оружие и оставались здесь. Затем выпускали следующую пятерку и т. д., пока не снесли все оружие.
   Тогда их по десять человек распустили по домам. Предупредили, что в случае кому понадобится к врачу, по воду или еще куда -- должны приходить в штаб за разрешением. Идущий без пропуска будет задерживаться часовым и отправляться в тюрьму.
   Распустив по домам жителей, мы напряженно принялись за следующую очередную работу. Взяли все деньги как у купцов, так и в государственных учреждениях, у пристава, у его помощника. Всякая получка денег отмечалась в книге, что находилась у Дронова. Отметку и вообще письменную часть вел Левин. Затем начали приводить в негодность отобранное оружие: вынимали затворы, складывали в мешки и бросали в прорубь реки. Ложи ломали и раскидывали куда попало, чтобы после нашего от'езда из Туруханска жители, видя нас в незначительном количестве, не могли взяться за оружие и пуститься за нами в погоню. Много непосильной работы вынес за эти сутки каждый на своих плечах. Измучились вконец. Были наполовину простужены, обморожены. Подвернувшийся некстати трескучий мороз и постоянное недоедание в пути выбивали из сил.
   Когда же Дронов предложил проверить взятые в городском управлении статейные списки (сопроводительные бумаги ссыльных, по которым они числились в ссылке) и выяснить личности провокаторов, товарищи, назначенные на эту работу, запротестовали:
   -- Мы окончательно выбились из сил. Нельзя ли эту операцию перенести на завтра? Утро вечера мудренее.
   К ним присоединили свою просьбу об отдыхе остальные, и Дронов согласился, отобрав лишь добровольцев, менее усталых, для несения караула.
   Передохнув немного, товарищи Левин, Кравченко, Самойлов, Иваницкий и Великанов стали рассматривать архив ссыльных и уничтожать делопроизводство.
   Открыли несколько провокаторов. Был обнаружен некий Хозяшев, числившийся ссыльным и живший в городе Туруханске. В делах помощника пристава Водена, убитого при занятии нами города, нашли донос Хозяшева петербургскому охранному отделению, где им указывались все подробности относительно активных участников русского революционного движения, в данное время проживавших в ссылке в разных деревнях Туруханского края под другими фамилиями. В нем он просил о переводе его на пограничный станок Ворогово, так как в Туруханское ему грозит опасность в случае ареста указанных им лиц.
   Отыскать нам его нужно было в первую очередь. В розыски ходил я и еще двое. Дома Хозяшева не оказалось. От хозяина квартиры мы узнали, что он куда-то скрылся.
   Дронов позвал старосту города и под угрозой смерти приказал во что бы то ни стало разыскать Хозяшева.
   -- При сорокапятиградусном морозе далеко уйти он не может.
   Староста попросил в помощь себе местных жителей. Послали с ним двух и еще одного конвоира, Джафара. Дронов предупредил:
   -- Если вы скроетесь сами, будем считать вас врагами, а врагам мы мстим. За это ответит ваша семья, а имущество уничтожим.
   Дали им две лошади, для всех лыжи и в одиннадцать часов дня отправили в поиски. В сумерки того же дня, часам к шести вечера Хозяшев был доставлен. Нашли его верстах в двадцати от города в охотничьей избушке. Привезли с обмороженными ушами и руками.
   На допросе он дрожащим голосом обратился к нам:
   -- Товарищи! Вы меня обвиняете в предательстве?
   Дронов спросил:
   -- Зачем же ты скрылся из города, когда другие товарищи ссыльные этого не делали?
   Он ответил, что уходил смотреть пасти {Пасти -- капкан для ловли пушного зверя.}. Дронов вынул его донос.
   -- Не знакомы ли вы с этой рукописью?
   Хозяшев ни слова не ответил и молчал все время.
   Последние слова его были:
   -- Я вижу, моя песенка спета.
   Тут же его вывели и расстреляли недалеко от управления, труп сбросили к реке.
   В делах Водена нашли также донос второго провокатора, Виктора Разумова, но он, к сожалению, находился в селе Ворогово и расправиться с ним нельзя было.
   Разумов в своей рукописи называл участников нападения на фирму "Рошетт". Кроме того, указывал других товарищей, участвовавших до ссылки в террористических выступлениях, и вообще раскрыл активных участников революционного движения. Подписываясь под своим доносом, он просил перевести его для безопасности на границу Туруханского края и освободить от грозящего наказания за участие в нападении на фирму "Рошетт".
   Просьба администрацией Туруханского края была удовлетворена, и его перевели в Ворогово. Подлое его предательство послужило началом событий Туруханского края. Перечисленные в его рукописи: Кадинер, Левин, Кравченко, Судариков, Никулин и др. были после доноса арестованы.
   Там же, в делах помощника пристава нашли кучу писем как за подписью, так и анонимных из разных деревень от ссыльных, игравших также предательскую роль. Все важные для ссыльных письма и бумаги мы собрали и передали знакомым ссыльным Туруханска с просьбой переслать их в соответствующие подпольные организации. Документы и фотографические карточки, вредные для ссыльных, обнаруженные в архиве городского управления, собрали и, разведя костер возле управления, сожгли.
   С выездом (Необходимо было спешить, чтобы не досидеть здесь до погони. На третий день по занятии города устроили общее собрание. Левин предлагал ехать к Обдорску самым кратчайшим путем -- через Тазовскую тундру и Обскую губу; там, дождавшись весны, пробраться к железной дороге или по реке Оби на Урал, Но ехать этим путем можно лишь с проводником-инородцем, знающим дорогу. Оказывается, инородец -- лучший знаток дороги на Обдорск -- уехал накануне занятия нами города с приставом Туруханского края Булевским в Тазовскую тундру и должен вот-вот вернуться.
   В тот же день наши часовые задержали и привели в управление несколько купцов, которые приехали в Туруханск из Тазовской тундры для скупки пушнины. Отправили их в тюрьму, взяв у них изрядную сумму денег. Их возчики сообщили, что они опередили пристава Булевского, который почему-то отстал. От них же мы узнали, что в Тазовской тундре носятся слухи о приближающейся к Туруханску организованной из ссыльных группе, отбирающей у купцов деньги и расстреливающей администрацию края.
   Такие сведения заставили план поездки в Тазовскую тундру временно до поимки пристава отложить. Командировали четырех человек встретить пристава. С ними отправили арестованных возчиков, которые должны были указать место, где они его опередили. Левину, уехавшему с группой, дали наказ: если пристав не будет оказывать сопротивление, то привезти его живым.
   Уехали товарищи часа в два дня и вернулись с приставом часам к шести вечера. О Булевском вся ссылка отзывалась как о самом лойяльном человеке.
   В город он не в'ехал, а просил переговорить с ним за городом. Он искренне и просто раскрыл нам все карты:
   -- О всем происходящем здесь Тазовская тундра знает, и если вы поедете на Обдорск, там ждут войска, прибывшие из Тобольска.
   Кроме того, пристав просил не замешивать его в это дело, не ввозить в город и не заводить в городское управление.
   -- Иначе станет известным, что я был в ваших руках и за какие-то заслуги отпущен.
   Предложил взять его балок {Балок -- фаэтон на полозьях, крытый оленьими шкурят, для переезда по тундре. Внутри -- печь и кровать.}. Их в то время было очень мало, а для нас балок -- необходимая вещь. Сдавая оружие, пристав предлагал:
   -- У меня дома есть новый хороший маузеровский винчестер и большое количество разрывных пуль, а также имеются казенные деньги. Если вам нужно, жена моя отдаст.
   На вопрос, куда же нам безопаснее всего ехать, он советовал:
   -- Единственно верный путь -- это по направлению к Таймырскому полуострову, где на берегу Ледовитого океана, в огромном северном пространстве вам легче затеряться. Не забывайте, что в погоню за вами отовсюду командированы войска.
   Пристава отпустили. Он, не заезжая в город, угнал на оленях в какой-то ближайший инородческий чум (шалаш).
   О том, что край осведомлен о продвижении нашего отряда на север, а также о том, что погоня правительством послана со всех сторон, слыхали мы не от одного пристава; это подтверждали и жители. Растерянно стояли мы перед вопросом: куда же ехать?
   Бурно прошло устроенное собрание отряда. Было много разногласий и споров. Из внесенных предложений прошло, наконец, предложение Дронова: снабдиться здесь по меньшей мере месяцев на шесть продуктами, теплой одеждой, взять побольше патронов и оружия -- если кто примкнет к нам, будет чем вооружить -- и ехать к берегу Ледовитого океана. Сообщить лежащему в больнице Сударикову, что отправляться в путь около шести тысяч верст ему, раненому, нет смысла. Он будет тормозить дальнейшее продвижение, а медленность погубит всех. Дронов и Левин пошли к нему. Предлагали ему покончить самоубийством, чтобы не переносить раненому все мытарства в снегах пустыни.
   -- Неужели будете поступать так со всеми, временно выбывающими из строя? -- в слезах и обиде говорил Судариков.
   Решили взять нужные медикаменты, мобилизовать городского врача, отвести ему и больному балок и пусть едут за нами. Предупредили, что нигде ни одного дня остановок делать не будем. Дронов распорядился найти около шестидесяти нарт и готовить обоз к от'езду.
   На север от Туруханска нигде не было бань, а потому решено было перед от'ездом помыться и переменить белье.
   Лучшие бани находились, конечно, в домах купцов, и те охотно согласились их приготовить.
   Но, надо сказать, и здесь не обошлось без инцидента. Хозяева бань считали, что воду с реки можно возить на этот случай без разрешения, и работник одного купца чуть не пал жертвою такого вольнодумства. Он часов в двенадцать ночи, не взяв в штабе разрешения, поехал по воду. Часовые пытались остановить храброго юношу, но тот, с головой укутавшись от мороза, очевидно, не расслышал предупреждения и продолжал спускаться к реке. Часовые, заподозрев его в желании удрать из города, открыли на всех постах стрельбу, чем взбудоражили все управление и караульное помещение. Мы, сонные, испуганные неожиданной стрельбой, выскакивали темной ночью на улицу и палили по направлению шороха саней. Беспорядочная стрельба не прошла даром для Дронова. Кого-то из наших угораздило прострелить ему папаху и сделать пулей царапину на голове. К счастью, быстро раздались условные свистки часовых приостановить стрельбу. Как выяснилось, ранили работника и его лошадь.
   Пришлось разослать купцам, каждому s отдельности, бумажки с предупреждением ходить и ездить по городу лишь с разрешения штаба.
   В бане мылись мы по пяти человек и шестой часовой около наружных дверей на улице. Отдохнули малость и, готовясь к от'езду, пошли по магазинам забирать продукты: сухари, сушки, ветчину, колбасу, печенье, сахар, рис, конфеты. По совету жителей, испытавших всю тяжесть путешествия по тундре, запасли мы много спирта, водки и вина для возчиков и вообще инородцев, которые за деньги, не зная их ценности, возят неохотно, а за спирт готовы отдать душу.
   Нагрузив подвод около пятидесяти, собрались в путь-дорогу. Левин подал мысль -- ехать под видом военной экспедиции, направляющейся якобы за полярный круг исследовать Таймырский полуостров и вообще побережье Ледовитого океана. Все ухватились за эту мысль. Напечатали отношение со штампом и печатью туруханского управления, отправили его с двумя нарочными по тем станкам, где будем менять оленей.
   В штаб приходили жены и родственники убитых с просьбой разрешить похоронить своих.
   -- Завтра вы сможете это сделать, -- успокаивал Дронов пришедших.
   Окончили нагрузку обоза, все упаковали и, казалось, можно было наконец двинуться. Но слух, будто жители собираются оказать сопротивление выпуску из Туруханска обоза, и другой слух, что мы окружены со всех сторон войсками, прибывшими для ликвидации бунта, снова родили страх и растерянность в отряде. Мы были наготове. Строго проверялись посты караульным начальником и разводящим, и несмотря на всю усталость дисциплина была крайне суровая.
   

Глава девятая
ДОРОГА К ОКЕАНУ

   На пятый день по занятии города уезжали мы оттуда к Ледовитому океану уже на оленях. Ехали, как военная экспедиция, переодетые в военную форму, Дронов -- в форму казачьего офицера.
   Учтя возможность нападения на обоз жителей, мы, выезжая, пропустили его вперед с одним часовым. Сами держали на изготове винтовки и рассыпным строем шли сзади, пока обоз не вышел на Енисей.
   На первом же станке, в деревне Ангутихе, восторженно приветствовали мы Левина за благой совет ехать под видом экспедиции. Передвижение значительно ускорилось. Везде по станкам ждали олени. Завидя наше приближение, инородцы приготовляли чай, получая за него щедрую плату, и, пока мы чаевали, готовились новые олени. Отмахали мы, отдыхая в полном смысле слова на нартах, верст триста шестьдесят. Все было хорошо, но от тряски ухудшилась болезнь Сударикова, и врач, его сопровождавший, предупредил, что правое простреленное плечо его болит все сильнее и сильнее, а потому необходимо передохнуть несколько дней, иначе больной умрет по дороге. Не считая себя в опасности, мы согласились остановиться дня на два, надеясь этим спасти товарища, пострадавшего за общее дело. Отдохнули, набрались сил и мы. Ехали в деревню Карасину. Там встретили два казенных хлебозапасных магазина, где хранился кирпичный чай, сахар, сухари. Амбары такого типа строились и заполнялись государством на случай помощи населению в тяжелые голодные годы.

0x01 graphic

   По просьбе жителей, влачащих в тех местах полуголодное существование, мы взяли у сельского старосты ключи от амбара и списки всех имеющихся там продуктов. Сорвали печать, разделили все продукты среди населения. Снова этот магазин закрыли, сдали старосте ключи, выдали ему расписку в том, что продукты, хранящиеся в амбаре No 1, взяты проезжающей военной экспедицией. Дальше к северу мы встретили еще несколько таких хлебных амбаров, так же их вскрывали и продукты раздавали инородческому населению.
   В деревне Половинке мы остановились с тем, чтобы дать отдых раненому. Как всегда, расставили часовых. Никулин, стоявший на карауле на берегу Енисея, дал тревогу -- выстрел. Мы все выбежали. Оказывается, он слышал скрип саней на реке. В тех местах ширина реки около четырех верст, и трудно определить, с середины ли реки доносится шорох или с противоположного берега. Хотя ночь была лунная, но от морозной пыли в двух саженях не видно было человека. На легковых санях отправилась разведка, переехала на другой берег Енисея, где установила след нескольких проехавших нарт.
   По распоряжению Дронова мы быстро смотались и отправились к следующему станку.
   -- Надо гнать скорее: похоже, что нас опережает погоня.
   Послали вперед разведку, а обоз двигался сзади. С печальной вестью вернулась наша разведка. В селе Ново-Плахинском она установила:
   -- Проехали четыре казака и предупредили население, что едет не военная экспедиция, а разбоничья шайка, перебившая всю администрацию Туруханского края, что она избивает население и под видом экспедиции скрывается на север от преследования правительственных войск.
   Остановили мы обоз на реке, обсудили положение дел. Нет сомнения, что разведка едущей за нами погони опередила нас.
   План дальнейшего пути особых споров не возбуждал. Окружающая действительность диктовала единственно верный, широко открытый путь на север. Торопливо собрались. Обоз двинулся вперед к Ново-Плахинскому.
   Там ждала новая беда. Жителей в селе не оказалось, куда-то разбежались, как от чумы. Осталось лишь несколько стариков и больных, неспособных уйти, но и они разговаривать с нами не хотели, несмотря на угрозы.
   Видя, что оленей для обоза достать негде, мы пошли на хитрость.
   Основательно угостили возчиков вином, дали им кое-какие подарки и отправили к оставшимся в деревне расспросить, куда скрылось население. Узнав в наших возчиках своих сородичей, старики выболтали, что здесь проезжало начальство и оповестило жителей о приближении разбойников и под страхом ответственности приказало не давать оленей.
   Боясь, что мы возьмем их принудительно, жители предпочли скрыться в кустарниках тундры, но в какую сторону, старики сказать ее хотели.
   Тогда выдали мы возчикам вина, с тем, чтобы они угостили своих деревенских соседей. Инородцы выпили, языки развязались, и они указали, по какому направлению удрали их односельчане.
   Организовали розыск. Возчики и кое-кто из нашего отряда, надев лыжи, ушли в поиски. Несколько семейств отыскали. Удалось наладить с ними дружеские отношения и заполучить смену оленей. Хитрость наша удалась: оленей сменили и мирно выбрались из деревни. Положение было спасено лишь большой слабостью инородцев к алкоголю.
   Вперед себя под командой Левина пустили разведку, чтобы заранее находила оленей и устанавливала связь с жителями-инородцами.
   На станке Погорельском с большим трудом за плату и вино Левин заготовил оленей и ждал обоз. Обеспокоенный долгим отсутствием отряда, он оставил приготовленных оленей и примчал к нам навстречу порадовать, что к от'езду все готово.
   Спокойно в'езжали мы в Погорельское, но каково было наше удивление, когда ни жителей ни оленей там не было и в помине.
   Оказавшись в безвыходном положении, измученные долгой дорогой, мы теряли самообладание. Пошли пререкания и ропот друг на друга, росла ни на чем не основанная злоба на штаб, во главе коего был Дронов. Бесконечная поездка в тяжелых природных условиях северного края, с постоянной боязнью быть накрытыми, расшатала нервы всех до того, что ропот едва не перешел в вооруженное столкновение друг с другом. Собрались в одну избушку. Левин и Дронов выступили с призывом не вносить в отряд дезорганизации, быть попрежнему стойкими и мужественно бороться, если будет нужно, до победного конца, помня, что из создавшегося положения никто не выведет, если не выйдем сами своими усилиями.
   В Погорельском простояли около суток. Олени отдохнули. На них приходилось отправляться дальше. Перед от'ездом соорудили закуску. Было это в доме крестьянина Тукуреева. Дорого стоила нам злополучная закуска.
   Растапливая печь, чтобы разогреть продукты, кто-то случайно бросил горящую спичку на банку с керосином, стоявшую около печи, недалеко от входной двери. Загорелась банка. Пламенем быстро охватило дверь. Тушить было нечем, так как чай и все остальное за отсутствием воды приготовляется там из льда.
   Товарищи в панике вышибали прикладами винтовок окна и выскакивали на улицу. Один неосторожно ударил раму ружейным затвором. Раздался выстрел. Под пулю подвернулся бывший в избушке Левин, пуля попала ему в грудь. Вытащили его через окно на улицу. Тушить горевшее помещение не было времени, нужно было спасать раненого. Врач, ехавший с больным Судариковым, находился в это время в нескольких верстах впереди обоза.
   Пока на нартах догоняли его и привезли с нужными медикаментами, Левин потерял сознание, истекая кровью. Врачом была сделана перевязка, но часов шесть спустя Левин скончался, не приходя в сознание. Его поместили в балок с раненым и привезли в Хонтайское.
   Сделали гроб, вырыли сами на кладбище могилу и там похоронили. На дереве, раскинувшемся шатром над могилой, сделали надпись:
   "Здесь похоронен Левин (имя и отчество запамятовал), участник вооруженного побега ссыльных из Туруханска. Январь, 1909 год".
   Пропели на могиле всем отрядом: "Вы жертвою пали" и "Нам с тобою одна лишь дорога". Дали салют и оставили глубоко преданного нам товарища, павшего жертвою роковой случайности в глухом безвестном крае.
   Товарища Левина все любили. Его смерть была для нас большой утратой. Это отразилось на настроении отряда.
   Дронов последние дни часто заглядывал в географическую карту, делал пометки карандашом. Его тревожило начинающееся разложение в отряде. Громко звучали на собрании его просьбы не падать духом, не умирать прежде времени и т. д., но от красивых слов легче не было. Наоборот, каждый следующий день нес все новые и новые мучения. На Енисее несколько раз захватывал нас буран и снежным ураганом положительно заносило весь обоз, а также и самих нас.
   Туруханцы, зная, что мы держим путь к Ледовитому океану, удивленно недоумевали, что могло толкнуть нас на такое гиблое предприятие, как путешествие в столь сильные морозы.
   По дороге к селу Дудинскому мы впервые наблюдали яркое северное сияние.
   -- Вот чем будет освещаться наш путь, когда мы доберемся до побережья Ледовитого океана.
   А добраться туда не являлось таким уж трудным делом. Последнее препятствие, грозившее нам опасностью, город Туруханск мы прошли. Пугала лишь возможность вооруженного столкновения с инородцами. Опередившие казаки могут промчаться на далекий север и запутать население; тогда придется брать с боем каждую деревушку и требовать оленей силой оружия. Но с самоедами или остяками оружием действовать нельзя: они -- в родной стихии, быстро сообщат один другому и мигом разгонят оленей по тундре, попробуйте тогда собрать. Положение было весьма опасное, но благодаря тому, что Дронов был человек находчивый и умел выходить из самого затруднительного положения, мы все трудности пути довольно легко обходили.
   Единственно, чего он опасался, это разложения отряда.
   Перед селом Дудинским занесло снова падерой {Падера -- смежный ураган.}.
   В Дудинке, по нашим предположениям, должна была находиться обогнавшая нас разведка казаков. Местное население Дудинки хорошо вооружено; живет там начальник тундры Пуссе, знаменитый стрелок, много охотников; все вместе могут оказать колоссальное сопротивление.
   -- Как бы они ни горячились, Дудинку возьмем,-- настаивал Дронов. -- Много лишнего времени провели мы в Туруханске и по пути от Туруханска до Дудинки. Погоня от нас, полагаю, недалеко. Если она ближе, чем мы думаем, лучше встретиться с ней в тундре; там мы справимся, поэтому скорей надо разделаться с Дудинкой и махнуть в тундру.
   Приближались к селу Дудинскому. В бинокли и подзорные трубы увидели в селе вооруженную публику, бродящую по берегу Енисея. Оставили обоз и балок с больным за деревней, у обоза одного часового и врача; остальные пошли, захватив с собой на случай поранения перевязочный материал.
   На лыжах стали обходить Дудинское, часть с Енисея, часть с тундры.
   Не допустив нас близко, по нас из-за ледяного укрепления открыли огонь.
   Дронов стрелять не разрешал, пока не приблизимся и все твердил:
   -- Берегите, товарищи, себя.
   В нас продолжали стрелять. Наконец мы вылезли на удобную для перестрелки горку. По команде "ложись!" и затем "пли!" открыли сильную стрельбу.
   Спустя полчаса -- час Дронов, наблюдая в бинокль за движением врага и указывая прицел, заметил, что сопротивлявшиеся разбегаются, бросая оружие. Дали еще несколько выстрелов. Остановились. Кравченко и Никулин ушли выяснить положение в деревне.
   15 января заняли Дудинку. Расставили по обычному плану часовых, выявили виновных в сопротивлении. Организатором его оказался Пуссе. Когда дальнейшее сопротивление было невозможно, он предложил сдаться, сам же взял семью в балок и скрылся в тундру. Бегство это было более страшным для нас симптомом, чем его сопротивление. Он хорошо знал тундру и свободно говорил на самоедском, долганском, остяцком и других инородческих языках.
   У Дронова сразу явилась мысль, что Пуссе может поднять всех инородцев в тундре; те угонят в глубь тундры оленей, и мы не сможем выбраться из Дудинки. Считая положение крайне опасным, Дронов немедленно передает командование Кравченко, чтобы самому отправиться в тундру разыскивать Пуссе. Нам наказывает:
   -- Если вздумают сопротивляться, не щадите едкого, расстреливайте восставшего на месте. Захватит вас погоня -- сражайтесь до конца, иного выхода нет".
   Наши привели к Дронову несколько человек из числа сопротивлявшихся при занятии села, в том числе и местного священника. На вопрос, кто организовал сопротивление, все отвечали:
   -- Пуссе, начальник тундры. Казакам, что опередили вас и дали нам подробные о вас сведения, он обещал защитить село, если вы станете выступать.
   -- Где те казаки?
   -- Они уехали на реку Таз, в Тазовскую тундру.
   -- А Пуссе в какую сторону уехал?
   -- Этого не знаем,-- был нерешительный ответ. Видно было по всему, опрашиваемые что-то скрывали. Они наверняка знали место пребывания Пуссе.
   -- Вы говорите неправду, за это будете расстреляны.
   Их тут же отвели в сторону и приготовили к расстрелу. Выделившийся из группы священник в испуге обратился к остальным.
   -- Пуссе первый втянул нас в самооборону, первый же покинул поле брани и скрылся от нас. Мы погибаем из-за него, так зачем же его скрывать? Мы ведь приблизительно знаем, куда он уехал.
   Все, как по сговору, указывали направление, по какому тот угнал.
   Приказ о расстреле отменили. Взяли пока что всех под охрану. Дронов с одним из приговоренных к расстрелу и еще двумя товарищами из отряда уехал в розыски часа в два дня и на второй день в полдень вернулся из тундры с виновником переполоха. Пуссе и его семейство отыскали верстах в сорока от Дудинки.
   Стоял трескучий мороз, когда Дронов вернулся с ценной для нас находкой. Пуссе в сопровождении караула отправили в его квартиру, а Дронов тем временем устроил совещание относительно дальнейшей его судьбы.
   -- Расстреливать никого не следует, даже Пуссе, -- советовал Дронов. Сейчас всякого рода расправа может лишь повредить кашей дальнейшей дороге. Пуссе дорогой обещал дать отряду подробный маршрут на север. Он хорошо знает тундру, прекрасно владеет инородческими языками, знает много переводчиков, а это для нас самое важное. Не будем чинить суд, выгоднее будет взять у него все нужное и полезное нам.
   Предложение Дронова получило одобрение. Отряд, за немногим исключением, с ним согласился. Несколько человек отправилось на квартиру арестованного с радостной для него вестью о том, что ему даровали жизнь. От избытка чувств Пуссе не знал, как благодарить нас. С чрезмерной охотой отвечал на наши вопросы к нему, как к старому опытному путешественнику по тундре, давал полезные советы, как и куда направляться дальше.
   -- Долго жить здесь вам нельзя, за вами идут войска. Они ближе, чем вы думаете. Скорей собирайтесь и уезжайте. Самый верный путь в смысле большей безопасности -- к Таймырскому полуострову,-- говорил он, указывая направление по развернутой карте. -- Я ездил со многими экспедициями, побережье Ледовитого океана знаю прекрасно, поезжайте туда смело. Кроме того, я дам хорошего переводчика самоеда, ездившего много раз с экспедициями и купцами-пушнинниками; он дорогу изучил как свои пять пальцев. Знает также, где в пути достать оленей и собак, нужных для передвижения по берегу Ледовитого океана.
   Пуссе дал свою географическую карту и подробный маршрут ближайшего пути к Берингову проливу, где можно миновать стычку с войсками; советовал запастись пушниной, в частности песцами.
   -- В пути придется иметь дело только с инородцами. Они не понимают русской речи, не знают стоимости денег, все расценивают на пушнину. Захватите также спирт, табак, порох и дробь, за это они увезут куда угодно. В огромных пространствах севера никакая погоня вас не разыщет, да вряд ли рискнут послать войска в тундру, где частая пурга заметает снегом все селения. Будьте готовы к тому, что мороз бывает свыше пятидесяти градусов. Запасите длинные с железными наконечниками колья и, когда раздастся сильный гул и треск на океане, что является признаком шторма, останавливайте обоз. Вбивайте те колья в замерзшую почву, привязывайте к ним веревками балки и нарты, иначе буран разметет их по тундре; сами будьте готовы к жизни под снежным покровом суток на двое -- трое. О том, когда нужно остановиться и пережидать снежный шторм, вас заранее предупредит переводчик, если только согласится с вами уехать. В тундре он -- как рыба в воде, и природа его не обманет. Не вздумайте действовать силою оружия. Стоит расстрелять хотя бы одного инородца, больше из них никого не увидите, сам переводчик вас покинет, и ни одного оленя или собаки для вас не останется. Какой-нибудь самоед или долган в тундре -- такой же гражданин, как каждый из вас в своем городе.
   Много других важных подробностей передвижения по тундре узнали от Пуссе. Он, например, советовал взять с собой дров, чего в тундре не сыщешь и за деньги.
   Рекомендовал приготовить и заморозить суп и сырые котлеты. Каждому ого слову придавали большое значение. Зарезали купленную у него корову, приготовили котелков сто супу и три мешка котлет. О расстреле нашего благодетеля и думать не приходилось, наоборот, в благодарность за доброе отношение подарили ему хорошее трехствольное охотничье ружье, браунинг No 7 и сделали много других подарков ему и жене. Просили его поехать с нами на север, но он под всякими благовидными предлогами сумел отговориться. Ограничились двумя переводчиками-проводниками. Они и были нашими вожатыми к Ледовитому океану.
   В искренность слов Пуссе мы верили безусловно. Казалось, что в его полезных указаниях не могло быть задней мысли.
   Отряд направился к Гальчихе и не серединой реки, как ехали до сих пор, а берегом, по совету Пуссе.
   Наш проводник-самоед неоднократно говорил Дронову:
   -- Почему, друг, не едешь тундрой? Краем шибко долго ехать, много солнцев надо кружиться.
   Не придавая значения бессвязному, казалось нам, лепету самоеда, мы делали ужаснейшую ошибку. Если бы, послушав его совета, поехали из Дудинки не берегом" а пересекли тундру по диагонали к Гольчихе, мы значительно сократили бы свой путь.
   Как после выяснилось, Пуссе сделал это с провокационной целью, умышленно растягивая нашу дорогу. Хитрым обходом он продлил наш путь верст на тысячу.
   Еще будучи в Дудинке, некоторые товарищи не верили в его искренность и предлагали все же прикончить его.
   -- Если бы он сочувственно относился к ссылке, -- говорили они,-- то он не организовал бы самообороны и не удрал бы в тундру.
   Когда же большинством голосов решено было оставить его в живых, произошел раскол. Пять человек: Касперский, Иваницкий, Прикня, Ермаковский и Аксельрод решили отделиться и поехать на Обдорск но прямому направлению через Тазовскую тундру, оставив в стороне побережье Обской губы. Группа запасла необходимое имущество: оружие, продукты, обмундирование, бинокль, компасы, географическую карту и прочее. Нашла инородца вожатого, знавшего путь до Челябинска. Он достал нужное число оленей. Собрались было выехать, но пришел Дронов и со свойственной ему убедительностью начал доказывать, что в таком малочисленном составе бессмысленно надеяться на оружие. Все доводы приводил за то, чтобы не раз'единяться. Так как Дронов пользовался большим авторитетом, он в конце-концов убедил нас не отрываться от отряда.
   В ближайшие дни после нашего от'езда из Дудинки прибыла туда военная команда 31-го Сибирского стрелкового полка, командированная из Красноярска генерал-губернатором Селивановым, под командою поручика Натурного. Было их сорок человек. С ними еще человек двадцать казаков. Усталые, полуобмороженные солдаты, как и командный состав, дальше Дудинки решили было не ехать, но Пуссе сумел их уговорить.
   -- Поеду с вами я сам, а тундру я знаю лучше, чем самого себя. Уехали они по направлению, указанному мной, и поймать их легко.
   Это же подтверждал живший в Дудинке купец Сотников. Офицер не хотел рисковать жизнью вверенного ему отряда и кидаться в открытую пасть леденящей дыхание тундры. Пуссе убеждал:
   -- Дайте в мое распоряжение двадцать пять человек солдат, и я No течение месяца их доставлю.
   Офицер, наконец, дал себя уговорить. Ваял с собою Сотникова, Пуссе и со всеми войсками направился в тундру.
   Не подозревая предательства Пуссе, мы в спокойствии чинном двигались к Гольчихе, к последнему более или менее населенному пункту. Дальше открывается бесконечная тундра. Станки там встречаются через триста--пятьсот верст и состоят из одной, двух или трех избушек.
   В Годьчихе сменили оленей, готовясь к неведомой дороге в северо-западную часть Таймырского полуострова. Предстояли совершенно новые условия пути, в тысячу раз тягчайшие тех, какие перенесли за всю предыдущую дорогу. Скрепя сердце, расстались с Гольчихой.
   

Глава десятая
ПУРГА

Самоедские нервы и кости
Стерпят всякую стужу, но вам,
Голосистые южные гости,
Хорошо ли у нас по зимам?
Некрасов

   Приближались к Ледовитому океану, когда наш переводчик заявил о скором наступлении бурана и велел отпустить оленей. От обоза в пургу олени ни на шаг не отходят и, окружив своих детей, готовятся к защите. Остановились в ложбине. Инородец предложил обоз вытащить на возвышенность, говоря:
   -- Однако тут, друг, шибко занесет, не откопаемся. Давай полезем выше.
   Подумали. Действительно, такой огромный обоз из ложбины откапывать трудно.
   Всерьез приготовились к пурге, внимательно наблюдали в бинокли за происходящим в природе. Тундра преобразилась. Стихия бушевала. На океане с силой сталкивались вековые льдины, создавая гул. С треском ломался замерзший берег. Доносился жуткий вой тамошних обитателей -- белых медведей. Они предчувствовали приближение грозы. Северное сияние Ледовитого океана, горевшее ярким заревом, стало меркнуть. Лишь кое-где из-за нависших снежных туч мелькали его тусклые отблески. Пятидесятиградусный мороз, сжимавший дыхание, быстро уменьшился. Мы открыли лицо. Чувствовалась значительная оттепель.

0x01 graphic

   Закинутые в ссылку из южных и западных губерний России, мы знали о чудесах севера лишь из книг. Жизнь заставила воочию убедиться в волшебстве северной природы и проникнуться наравне с темным инородцем суеверным страхом и ужасом перед непоколебимой ее силой.
   Как сами инородцы, так и единственное их достояние -- олени -- имели удрученный, угрюмый вид в ожидании страшного грядущего.
   Что-то никогда еще не испытанное надвигалось горой. Наступило получасовое затишье. Инородцы-возчики, набрав под сакуй {Окуй -- верхняя инородческая одежда из оленьих шкур.} провизии и положив рядом лопаты, легли спокойно на снег, ожидая, когда их засыплет. Всем отсиживаться в балках нельзя: после некому будет откопать их. Мы забрались в прикрепленные к кольям балки и закрыли крепко двери. Понесся неслыханный ураган. Каждую минуту боялись, как бы буря не оторвала балок и не понесла нас с ними, как пылинку по пустыне. В окошко видели, как завалило лежащих на снегу наших инородцев. У нас занесло окошки, затем и все балки. Исчез страх, когда балок перестал болтаться вправо и влево и был укреплен не одними веревками, но и снегом, являющимся в данном случае более надежной опорой.
   Двое суток бушевала вьюга. Вой ее доносился в балки. Нас это не касалось; мы жили в ином мире: в тепле попивали себе приготовленный из льда чаек и отдыхали на теплых оленьих шкурах, на расстоянии нескольких аршин под снегом.
   Как только пурга стихла и инородцы, бывавшие не однажды в таких переделках, это узнали, они, как кроты из нор, выкарабкались из-под снега, несмотря на то, что были местами занесены на сажень глубиной. Заранее приготовленными лопатами откопали своих пассажиров.
   С великим трудом извлекли мы общими силами из-под снега обоз. Инородцы ловили кружившихся вокруг оленей, запрягали их.
   Наконец, после двухдневной остановки, мы сдвинулись. Решили удаляться глубже в тундру, подальше от Ледовитого океана, чтобы избежать таких остановок в будущем. Кроме того, нужно было во что бы то ни стало отыскать Бегичева. К нему из Туруханска имели мы письмо от товарищей по ссылке. Бегичев много лет охотился на берегу Ледовитого океана и по тундре на белых медведей, моржей и т. д.
   Он, как природный Туруханец, хорошо знал местность и должен был дать добрый совет, куда нам ехать дальше. Так как ссылка о нем давала самые местные отзывы, мы считали возможным ему довериться.
   По предположению наших самоедов, Бегичев с января по февраль должен был находиться в тундре, а не на берегу океана.
   Наши олени были порядком утомлены. Вожаки предложили послать несколько человек отыскать в тундре самоедов с их стадами и пригнать за плату нужное количество оленей.
   Дронов откомандировал двух из отряда и одного самоеда. Те понеслись на быстрых оленях по тундре, как по катку, и скоро скрылись из виду. Раскинув в тундре обоз, пристально смотрели мы в полевой бинокль, не появится ли на горизонте какая-нибудь движущаяся точка.
   Вернулись наши хлопцы с оленями, на которых понеслись с удвоенной быстротой. Ехали день и ночь.
   Надо сказать, что день в январе и феврале длится здесь всего два часа, остальное время -- сплошная ночь. В морозные ночи путь освещала луна, временами он указывался отблеском северного сияния. Ехали не опасаясь: проводники безошибочно определяли чутьем, свойственным им одним, место, где находимся. Узнавали по расположению луны, звезд или откапывали немного земли, брали в руки и, к всеобщему удивлению, точно называли местность. Мы проверяли их по компасу, карте и преклонялись перед природным умом и смекалкой дикарей.
   Через двое суток меняли усталых оленей и возчиков. Рассчитывались за провоз почти исключительно пушниной. Устраивали для них большие закуски с вином. Это оказывало магическое действие, некоторые даже, получив расчет, не отставали от нас.
   Держались мы вблизи Ледовитого океана, двигаясь параллельно берегу. Скоро наткнулись на какую-то большую возвышенность, разрезанную ущельем, служившим единственным проездом. Дронов заметил:
   -- Это, вероятно, Нарильские горы; о них мне говорил Пуссе, как об очень удобном месте для сражения. Проехав через эту природную крепость по ту сторону ворот и остановившись там, можно быть спокойным. Не секрет -- погоня за нами едет и по времени должна путаться уже где-нибудь в тундре. Давайте здесь укрепимся и должным образом встретим ее. Можно быть уверенным: здесь мы с ней расправимся, и ни один из нас не выйдет из строя. Смотрите, сама природа способствует нам уйти из ссылки. Если мы перебьем правительственную погоню, больше никто не отважится пускаться по нашим следам. Приятно будет чувствовать себя победителями. Хоть и не скоро все-таки куда-нибудь да вынырнем.
   Долго осматривали утесы, забрались на лыжах на вершину и решили здесь остановиться в ожидании встречи с войсками. С трудом вытащили обоз на вершину возвышенности, расставили посты, установили пароль. Дронов предложил зарядить несколько снарядов из имевшегося у нас пороха. Когда погоня в'едет в отысканную нами крепость, встретить ее дружным ружейным огнем и взрывами снарядов разбить в щепки. Все согласились. Достали из обоза порох, коробки из-под какао и консервов. Освободили их и открыли завод по изготовлению фитильных снарядов.
   Приготовили на пробу несколько штук. Одни наполнили порохом, другие смесью бертолетовой соли с углем, сахаром и т. д. Оболочки делали двойные и тройные, обложенные вдоль стенок крупной дробью. Произвели пробу -- получился оглушительный взрыв, вернувший нам бодрое настроение и встряхнувший сплин кочевой жизни в спокойных балках. Мы охотно ждали погони. Наша незатейливая химическая лаборатория была на полном ходу. Спешно готовили снаряды.
   Шли дни за днями, никаких признаков приближения погони не замечалось. Свирепствовали морозы; захватывало дыхание. Безобразно уродовались на посту товарищи: кто нога отморозил, кто руки. Дронов, стоя на карауле, обморозил нос. Я обморозил, стоя на посту, обе щеки, с которыми потом долго возился, пока заживил их, но следы этого на лице остались и по сие время. Боясь замерзнуть в грозных холодных скалах, часовую стоянку на посту заменили получасовой. А мороз, как нарочно, гремел на все шестьдесят. С открытым лицом ходить было нельзя (его завешивали меховым покрывалом), дышать можно было лишь в одежду при закрытом лице. Ночами постовые вокруг себя уже в нескольких шагах не могли ничего видеть от морозной пыли. Приближавшихся определяли по шороху. Морозы были не под силу, и мы окончательно спасовали. Каждый был того мнения, что мы хотя и одеты в лучшую инородческую одежду -- оленьи сакуи, мороз сгубит нас прежде, чем мы столкнемся с врагом. Решили спуститься с утесов, облегчить обоз, т. е. убавить груз, и карьером промчаться через обширное снежное пространство к устью Лены в Якутскую область.
   Гадать, едет ли погоня и где едет, не приходилось, тем более, что кое-кто из нас крепко пообморозился. Собрали инородцы оленей, спустили мы обоз в долину, отбросили десятка два-три мешков сухарей и баранок и покатили по направлению к селу Хатанге, поместив впереди и сзади на пристроенном к балку сиденьи по часовому -- наблюдать в бинокли. Остальные ехали в балках. Два товарища отправились с проводником подыскивать оленей на смену усталым.
   Часто последнее время меняли, возчиков, и Дронов обратил внимание, что везет нас вот уже второй или третий возчик на один глаз кривой. В чумах попадались и совсем слепые. Заинтересованный, он заговорил через переводчика с нашим возчиком. И каково же было его негодование, когда он узнал, что слепые и кривые инородцы в тундрах -- это неплательщики купцам. Расплатиться им нечем, так наезжающие из Красноярска, Енисейска и Туруханска торговать в тундру купцы публично выкалывают им глаза или наказывают плетьми. Весь отряд заинтересовался подробностями бесчеловечного отношения купцов к беззащитным дикарям.
   Жуткая картина эксплоатации беззащитных инородцев, жестокая расправа купцов, обычай калечить инородцев публичным выкалыванием глаз -- все это глубоко возмутило нас.
   Узнали от инородцев фамилии их инквизиторов. Самый жестокий варвар, по их словам, это -- наиболее богатый в крае купец Войлочников. Эту зиму он живет здесь, приехал получать долги и торговать. Решено было разыскать хоть некоторых купцов, отомстить хамам за их проделки, чтобы другим было не повадно.
   Через инородцев выяснили место пребывания Войлочникова. Спрашивали самоедов, сколько дней надо ехать, чтобы добраться до его жилья. Самоед отвечал:
   -- Надо ехать три или четыре солнца.
   Это означало три-четыре дня. Может быть, больше, может быть, меньше, точно он сказать не мог.
   Недолго размышляя, отряд направился в ту сторону, где, со слов самоеда, мы должны отыскать Войлочникова.
   Дорогой захватил опять буран. В одно солнечное, морозное утро, откопавши" из-под снега, где пробыли сутки, мы издали заметили стоянку купца. Инородцы наши узнали в нем Войлочннкова, Он в окно очередь заметил нас и, как только мы стали подъезжать ближе, собрал вокруг себя своих рабов и служащих, роздал винчестеры, берданы, вооружился сам и сверх всякого ожидания первый открыл стрельбу. Наш обоз по команде спустился в ложок. Надели лыжи и организованно повели наступление.
   Недолго длилась перестрелка. Кончилось тем, что его люди разбежались, а с ним одним справиться было легче. Хотя он и забрался в засаду между тюков с пушниной, отстреливаясь оттуда, но был скоро ранен и сдался. Вывели и публично при инородцах расстреляли. Своего переводчика просили стать на балок и сказать инородцам, собравшимся вокруг, что расстреляли Войлочникова за его бесчеловечность, за то, что он бесправно, без жалости и совести эксплоатировал их и, издеваясь, выкалывал глаза.
   Что говорил наш оратор, к сожалению, понять мы не могли, но видели, как он им указывал на слепого возчика.
   Инородцы имели довольный вид и на непонятном нам языке выражали что-то вроде благодарности. Дронов с общего согласия об'явил всем инородцам:
   -- Становитесь в очередь, будем вам раздавать добро расстрелянного купца. Оно добыто вашими руками и принадлежит вам.
   Распределили весь товар и всю пушнину каждому инородцу поровну. Это было наше последнее вооруженное столкновение и последняя помощь инородцам. От предложения искать других купцов Дронов отказался. Не зная точно их стоянки, мы можем пропутаться по тундре неведомо сколько времени.
   Двинулись к селу Хатангскому, стоящему на реке того же названия. Там полагали встретить Бегичева, чтоб получить указания дальнейшего нашего направления и вообще по-дружески посоветоваться с ним.
   Больной Судариков чувствовал себя хорошо. Рана подживала, и мы уважили просьбу лечившего его врача: отпустили его на родину, в город Туруханск, щедро наградив. Насколько помню, за труды дали ему десять тысяч рублей. Прощаясь с ним, просили, в случае если он встретит погоню, сделать отвод, не указывать, где находимся. Он торжественно обещал не быть предателем, сделать все, что от него зависит, на деле же вышло иное: обещание не исполнил, при встрече с погоней указал именно тот путь, по какому мы направились.
   Бежали дни. Отряд все дальше уходил в глубь безлюдной пустыни. Порой засыпало снегом. Откапывались и, выбиваясь из сил в неравной борьбе с непобедимой природой севера, шли снова дальше.
   

Глава одиннадцатая
БОЙ В СЕЛЕ ХАТАНГСКОМ И НАШ АРЕСТ

   Выехали, наконец, на реку Хатангу, а по ней добрались и до Хатангского. Вступили в крошечное, из восьми миниатюрных домиков и церкви, село. Сопротивления никакого. Встретили Бегичева, священника Суслова, посланного приводить в православие инородцев. Встретили еще и дьякона. "Святые отцы" в тех глухих местах обирают инородцев почище всяких купцов.
   Немного отдохнули. Возле деревни раскинули свой обоз и, пригласив Бегичева, сошлись на собрание. Бегичев говорил:
   -- Вы находитесь в таком тупике, что я боюсь вам что-нибудь советовать. Часть из вас в походе, наверное, погибнет, остальные станут роптать, и вина вся ляжет на меня.
   Долго, очень долго толковали с Бегичевым. Рассматривали географическую карту, искали выхода и, ко всеобщему ужасу, не находили.
   Бегичев невольно создавал панику:
   -- Не забывайте, что вы окружены со всех сторой войсками. Не думайте, что погоня только сзади. Если вы поедете к устью Лены, там вас, наверное, тоже встретят войска. Ехать обратно нельзя, в сторону -- некуда. В вашем распоряжении -- Ледовитый океан, и мой совет -- "а нем остановиться. Я расскажу вам подробно, где находится один небольшой островок в Ледовитом океане. Туда вы проберетесь через Таймырский полуостров. На островке есть моя охотничья избушка, часто я бываю в ней, когда охочусь. Чтобы попасть с берега океана на этот остров, надо проехать верст шесть-десят-восемьдесят. Берег океана замерз местами верст на сорок и больше. Если обойдется без шторма (начало его можно определить заранее), благополучный проезд туда гарантирован. Если же вас захватит шторм, он будет вашей лебединой песнью. Начнет с треском ломаться замерзший берег, и вы неотвратимо погибнете под льдом, где никакая погоня вас уже не найдет. Решайте. Если надо, я укажу, где взять лодку. На ней со всем багажом вы переплывете на остров. Скоро распутица, будут ходить пароходы, рыболовные и китобойные лодки. У этого острова пристают почти все суда. Один из пароходов можете экспроприировать или уговориться с администрацией парохода переправить вас за хорошую плату за границу или куда вздумаете. Лучшего выхода не знаю.
   Когда Бегичев ушел, открылись горячие дебаты. Выступил Кравченко:
   -- Товарищи, а что если приедут сюда солдаты и возьмут в работу Бегичева? Побои розгами могут заставить его открыть наше местонахождение. Куда мы денемся тогда с острова?
   Дронов предлагал:
   -- Возьмем его с собой, чтобы жил с нами до тех пор, пока будет нужен.
   На это нужно было его согласие: силой взять -- толку мало. Позвали опять Бегичева, спросили о согласии поехать с нами на остров, за что будет хорошо уплачено. Он категорически отказался. Некоторые нас советовали взять Бегичева с собой хотя бы силой.

0x01 graphic

   -- Оставить его здесь и тем самым доверить ему девятнадцать голов -- сплошное безумие.
   Другие везти силой находили неудобным и бесполезным или прямо опасным, так как этим мы невольно вызовем его на предательство. Судили, рядили -- ни к чему не пришли. Все чувствовали переутомление и
   нервозность. Хотелось только лечь и крепко-на-крепко заснуть. Оставили обсуждение до утра, а пока, поужинав, завалились спать. Кому из товарищей подошло дежурство, разошлись по постам, остальные -- в балки.
   В одном из балков товарищи жарко натопили печь, а сами ушли в избушку поговорить с Бегичевым. Печка накалилась, загорелись дрова, лежащие возле нее, а от дров и весь балок. В нем было много патронов. Те начали разрываться от высокой температуры. Создалась паника. Ночь для всех была потеряна, никто не сомкнул глаз. Наутро -- снова собрание и снова ни к чему не пришли. Бегичев попрежнему разжигал страсти.
   -- Если вы погибнете, то только из-за того, что много остановок делали до сего времени. За срок, какой проблудили вы по тундре, можно было бы очень далеко укатить и тем самым миновать опасность.
   После того как он ушел, мы все разбушевались. Сыпались упреки друг на друга и в азарте винили снова Дронова. Тому опять пришлось призвать весь свой пыл и красноречие, чтобы как-нибудь восстановить доброе отношение в отряде. Мы просили временно, пока отдохнем, отменить в отряде караул, т. е. не ставить часовых. Сначала Дронов возражал, мотивируя тем, что враг может напасть внезапно, и если часть наших выйдет из строя, мы в малом количестве ничего не сможем сделать. Возражал он, однако, слабо и, видя, что за дорогу все измучились и издергались, пошел наконец на компромисс. Решили поставить охрану из одного человека, причем с поста он может уходить, звать очередную смену, заходить в балок, ходить по деревне и т. д.
   В деревьях дальней тундры стекол в окнах изб не имеется. Вместо стекла вставляется и примораживается к ране льдина. Она дает свет в помещение, но через нее не видно, что делается на улице. Это -- еще одна причина, заставившая поставить пост.
   В Хатанге в доме священника оказалась баня. Обрадовались. Истопили и помылись.
   На третий день стоянки утром стоявший на карауле Касперский заметил в деревне несколько свежих подвод оленей с инородцами. Заподозрел в них разведку и сообщил Дронову. Дронов как-то не обратил внимания и никакого значения этому не придал, тем более, что торопился на собрание, устроенное, чтобы обсудить вопрос о немедленном от'езде к устью Лены. Решили бесповоротно держать путь к Беринговому проливу, чтоб скрыться на Аляске. Дронов проектировал нашу жизнь на Аляске:
   -- Построим из камней избушку. Щели между камней в стенах проложим мохом, крышу покроем моржовыми шкурами и пока что будем там поживать. Не хватит продуктов -- станем питаться мясом медведей, тюленей и моржей. Аляска для нас -- самое безопасное прибежище.
   Послали инородцев скорей согнать к обозу, что стоял в стороне от деревни, оленей. Сами разбрелись по избам. Впереди далекий путь, пищи горячей не увидим. Стали сооружать обед. Оленей что-то долго не гнали.
   "Они, верно, разбежались далеко от обоза и собрать их трудно",-- думали мы.
   В действительности же дело приняло другой оборот. Разведка неприятеля побывала в деревне, точно выяснила расположение нашего обоза и отряда, получила нужные сведения от священника Суслова и уехала.
   Разбившись группами, разошлись мы по избам обедать. Мирно беседовали за обедом, потом пили чай, толковали о дороге, отнявшей все здоровье и под конец опротивившей до того, что хоть в петлю лезь Дронов заметил:
   -- Ну, ребята, вы совсем распоясались: и винтовок уж с "собой не носите.
   Никулин буркнул:
   -- А чорт их бей! И так руки болят. Тут не под силу револьвер таскать, не только винтовку.
   Продолжали чаепитие, шумно и весело болтая.
   На улице выстрел, другой, третий. Не обращаем внимания, думаем: наши практикуются в стрельбе.
   Вдруг пуля пробила стену избы и попала в кипящий на столе самовар. Струя кипятка обдала Сударикова. Пошла бестолковая суета. Один из товарищей, пронзенный пулей, свалился у двери. Бросились беспорядочно во двор. Для всех стало очевидным: мы окружены войсками.
   -- Товарищи, берегите себя!-- несся крик Дронова. Дронов вступил в командование.
   -- Пока я вгляжусь в действие наступающих, имеющие на руках винтовки выходи на линию огня. Ложись!
   Тут выяснилось, что оружие все в обозе, а обоз уже отрезан. Винтовка имелась у одного Джафара, с ней он никогда не расставался. Положение безвыходное: мы попали в ловушку и попали так нелепо. Как за последних защитников схватились за револьверы. Открыли стрельбу, но это было бесполезное занятие. Дронов предложил:
   -- Товарищи, один выход: броситься "на ура" и прорвать фронт противника, чтобы выхватить из обоза винтовки. Раздумывать некогда, пули сыплются градом.
   Среди нас были уже убитые и раненые. Дронов командовал:
   -- Развивайте по противнику сильный револьверный огонь. Может, удастся прорвать цепь.
   Он кинулся вперед с револьвером, за ним несколько товарищей, стреляя то цепи противника, ударились по направлению к обозу.
   Враг не жалел патронов. Почти всех бежавших с Дроновым убили на месте.
   Ранили Дронова. Пуля пробила ему грудь, и он упал. Кравченко подтянул его за угол дома в менее опасное место. Дронов смог еще сказать ему:
   -- Возьми командование на себя, держитесь сколько хватит сил.
   Еще раз крикнул:
   -- До сумерек не сдавайтесь. Ой, не могу...-- совсем тихо простонал он. Сказал чуть слышно "прощайте", приставил к виску револьвер и застрелился.
   Противник усиленно развивал огонь. Пули пронизывали тонкие деревянные дома. Падали один за другим товарищи. Имея в руках лишь револьверы и шашки, о сопротивлении нечего было и думать. Кравченко предложил взять их "на удочку": крикнуть "сдаемся" и, когда приостановится стрельба, подойти, наброситься на солдат, отобрать винтовки и этими же винтовками их перестрелять. Все согласились,
   -- Сдаемся!-- огласило воздух.
   Офицер крикнул:
   -- Выходи из-за домов!
   Пряча в рукава и за пояс револьверы, отбрасывая шашки и кинжалы, мы выходили из-за домов, Джафар, оказавшись где-то в стороне от отряда, не знал о нашей уловке и долго отстреливался. Затем выстрелы его сразу прекратились; среди нас его не оказалось. Очевидно, он был убит.
   На улице, на открытом месте валялся раненый в ногу Аксельрод, рядом с ним лежал раненый Самойлов. Последний, когда мы проходили мимо, пытался подняться, держа в руках револьвер, но, верно, не смог и, истекая кровью, застрелился.
   Офицер, не допустив до себя шагов на пятьдесят, скомандовал:
   -- Руки вверх! Подходи по-одному.
   Когда Кравченко увидел, что наша уловка не удалась, спросил:
   -- Кто у вас командир отряда? С кем мы можем говорить?
   -- Говорите, в чем дело?-- крикнул офицер.
   Солдаты держали винтовки на изготовку. Кравченко понял, что говорит с офицером, и заявил от имени оставшихся в живых:
   -- Мы видим, что побеждены; знаем также, что грозит нам в будущем. Если вы дадите честное слово офицера, что с вашей стороны не будет над нами насилия и издевательства, мы сдадимся. Если же вы такого обещания не дадите, кончаем самоубийством.
   И крикнул:
   -- Товарищи, в оружие!
   Солдаты засуетились, но приказа стрелять от офицера не поступало. Каждый из нас держал револьвер у виска и ждал только распоряжения Кравченко, чтобы кончить самоубийством. Кравченко вел переговоры. Офицер говорил:
   -- Я прибыл сюда не затем, чтобы чинить над вами суд и расправу, а обязан вас доставить в распоряжение высшей власти и как командир отряда обещаю: никакого издевательства над вами не будет.
   Мы отбросили в сторону револьверы и сдались.
   Это было под вечер 5 февраля 1909 года. Кравченко нас успокаивал, что умереть, мол, мы всегда успеем, а обратный путь далек, больше трех тысяч верст; может быть, удастся обезоружить конвой или уйти еще каким-либо путем.
   Раздалась команда офицера:
   -- Отойти в сторону от брошенного оружия.
   Нас охватили цепью солдаты и, обыскав, развели по избам. Там раздели до-нага, пересмотрели все швы нашего платья, искали деньги.
   Затем велели одеться. Перековали в ручные и ножные кандалы. В ручные по-двое: одного за левую руку, второго за правую. Произвели учет отобранного оружия, денег и обмундирования. Всех переписали. Налицо было двенадцать: Аксельрод, Барута, Великанов, Ермаковский, Иваницкий, Кравченко, Прикня, Судариков, Шальчус, Гриша, по кличке Хохол, Вейс и Троицкий.
   

Глава двенадцатая
ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

Глухо, пустынно, безлюдно,
Степь полумертвая сплошь.
Некрасов

   Рассадили нас в три балка, по-четверо в каждый. Говорить о душевном состоянии каждого из нас -- напрасно. Хотя на месте ареста никого не избивали, все же не было предела нашей досаде и возмущению, когда мы увидели среди офицерского отряда Пуссе и Сотникова. Как жалели, зачем не убили их своевременно.
   Повезли нас к Енисею, но не через Гольчиху, а тундрой через Дудинку. В переезд от Хатанги до Дудинки занесло пургой, и мы простояли двое суток. Был таким образом очень удобный момент для побега. Но куда скрыться? Так или иначе погибнешь в тундре. На руки нам выдавались не продукты, а кормовые деньги, по десять копеек в сутки на человека; купить на них, к сожалению, нельзя было ничего. Так держал свое слово царский офицер. Только инородцы, помня добро, оказывали поддержку в питании. Во время остановок, пока менялись олени, они бросали в балки постоянные предметы их питания: куски вареного оленьего мяса и мерзлую рыбу. Не боясь никакой вооруженной силы, они подходили смело к балку и, не понимая угрозы часового, бросали нам пищу. Когда солдаты разгоняли их прикладами, они грозили:
   -- Мы угоним оленей, и вы будете сидеть в тундре.
   Боясь восстановить их против себя, офицер по совету Пуссе не велел препятствовать инородцам в передаче.
   20 февраля мы прибыли в село Дудинское. Нас вывели из балков. Отправили в здание бывшего нашего штаба. Встретясь все вместе, мы не досчитались четверых: Сударикова, Гриши Хохла, Вейса и Троицкого. Это как раз та четверка, что ехала в последнем балке. Просили солдат-конвоиров сказать, где наши товарищи; те молчали и грозили избить, если будем к ним обращаться.
   Везли нас в нетопленных балках. Это не прошло для некоторых даром. Шальчус обморозил нос, уши и на правой руке три пальца. Аксельрод, раненный в Хатанге в ногу (пулей было сорвано сухожилие на правой ноге и раздроблена кость), в холодных балках, лежа без движения в ручных кандалах, Отморозил вторую ногу. Ему потом ее ампутировали в Красноярской тюрьме, при чем операция происходила не в больнице даже, а в одиночной камере. У Кравченко оказались обмороженными ухо и два пальца на правой руке. Скоро пришел фельдшер, ехавший с военной командой Нагурного, сделал перевязку раненому и обрезал пальцы обмороженным.
   В Дудинке мы выяснили, что арестовал и сопровождал нас отряд, командированный для ликвидации бунта в Туруханском крае по распоряжению иркутского генерал-губернатора Селиванова. Он был отобран лично самим Нагурным по его вкусу и усмотрению из добровольцев разведочной команды 31-го Восточно-Сибирского стрелкового полка.
   О Нагурном узнали следующее: он был откомандирован в этот полк из Амурской области, где занимал должность начальника конвойной команды, что охраняла арестантов, работавших на постройке Амурской железной дороги. Там на него за проявленное к арестантам варварство и самоуправство было покушение.
   В Дудинке Нагурный дал распоряжение везти нас уже не в балках, а на открытых нартах. Когда на следующее утро выводили нас размешать на подводы, началось избиение прикладами. Это за обратную дорогу впервые. Скованным по-двое сопротивляться было невозможно. Не могли мы также надеяться, что за нас заступятся инородцы, как выло в тундре, где инородец -- вольный казак, что хотите натворят и убежит быстрее лани. Из Дудинки разбежаться с оленями инородцы не могли. Здесь часто встречаются деревни и инородцы находятся более крепко в царских руках.
   Устроили мы демонстрацию: не садились на парты и требовали вызова начальника отряда. Бывший тут вахмистр на нашу просьбу не обратил внимания. Оказывается, били нас по распоряжению самого Нагурного. Сшибая с ног, бросали окровавленных на нарты.
   Обоз ехал по трое саней в ряд: на двух по краям четверо конвоиров и на средних санях двое арестованных. Ехали круглые сутки. Остановки устраивали в тех поселках, где нужно было менять оленей. Кормовые по-прежнему выдавались по гривеннику на человека. На восемьдесят копеек (нас осталось восемь человек) можно было у местного населения купить лишь фунта полтора-два хлеба. Кипяток не выдавался. Хорошо еще, что конвоиры дорогой по Енисею и на остановках постепенно пообмякли и мало-по-малу стали заговаривать. Несмотря на повторяющиеся на каждом станке избиения, мы продолжали сравнительно спокойно с ними разговаривать, делая вид, что побои, в сущности, пустяки и сердиться тут не за что.
   Наконец один из участников нашего избиения, конвоир-поляк, лодзинский фабричный рабочий, в отсутствие комсостава и солдат нам передал:
   -- Ваших четверых товарищей расстреляли по распоряжению начальника отряда Нагурного в тундре, в пятистах верстах от деревни Хатанги.
   -- Как? Почему? -- сыпались вопросы.
   -- Да, видите ли, обоз растянулся по тундре далеко. Поручик приказал ехать так, чтобы последний балок отстал далеко сзади. С ним отделился и Нагурный. Ночью вывели арестованных из балка, сняли с них ручные кандалы и, не снимая ножных кандалов, там же расстреляли. Так не погребенных и оставили в тундре.
   Вот когда наконец узнали мы, где наши Судариков, Гриша Хохол, Вейс и Троицкий. Конвоир продолжал:
   -- Нам же, бывшим свидетелям расстрела, поручик наказал, чтобы при допросе начальства мы показали, будто четверо расстреляны за покушение на побег. В действительности же он собственноручно вырезал в балке отверстие, чтобы после сказать кому надо, будто оно сделано арестованными для побега. В Дудинке он собрал наш отряд и уже открыто сказал: "Везли мы двенадцать человек, все -- отчаянные головы, а отряд наш устал и наполовину обморожен. Арестованные могли уловить момент, наброситься и обезоружить нас. Для этого было необходимо часть из них расстрелять. В тундре мы это сделали".
   Солдат дал эти сведения, как видно, не задумываясь над тем, насколько они нам важны. Сообразив, что сказал чего не следовало бы нам знать, он спустя некоторое время чуть не слезно говорил:
   -- Я прошу вас как поляков (решил быть националистом), не выдайте меня, а то мне каюк.
   То, что узнали, потрясло нас. Нам и в голову не приходило, что так кончили жизнь наши товарищи.
   Заехали в какую-то деревню около Туруханска сменить оленей. Встретили там жандармского офицера и с ним несколько казаков. В этой деревушке также не обошлось без избиения. Безногого Аксельрода конвоиры переносили на оленьих шкурах. Желая причинить боль, бросали его на льдины, кочки и вообще возвышенные места, отчего тот стонал и неоднократно просил пристрелить иди приколоть его штыком.
   Проходя в этой деревне попарно скованными, мы с Иваницким увидели, как солдаты надевались ни Аксельродом. Ни я ни Иваницкнй не могли смолчать.
   -- Что вы делаете? Зачем так издеваетесь над больным человеком? Лучше его пристрелите.
   Не понравилось конвоирам замечание. Рассвирепели. Стали зверски избивать нас, а заодно и остальных товарищей. Один ударил меня прикладом по лицу, перебил переносицу и вышиб два зуба. Обоих нас избили до потери сознания и, не раз'единяя, сунули на нарты.
   Повезли всех к Туруханску. Приехали туда избитые, с распухшими лицами. Встретили генерала Толмачева и какого-то полковника. Солдаты и казаки были расставлены цепью от тюрьмы до ближайшего кустарника, откуда открывалась дорога на север. Обоз остановили. Приказали подняться с нарт и по-двое вели вдоль цепи к тюрьме. Мы думали: живем последние минуты; чего доброго, нас ведут на расстрел. Но вместо ожидаемого расстрела выстроенные цепью солдаты пустили в ход приклады. Изуродованные, обессилев от ударов, падали мы, путаясь в кандалах. Те приподнимали и по приказу Толмачева продолжали избивать. Наконец загнали в тюремную ограду. Некоторые еще могли войти в тюрьму, остальных туда втаскивали за ноги. Забросили всех в одну камеру. Приходил Толмачев, задавал какие-то вопросы. Все упорно молчали. Ушел.
   В тот же день в камеру принесли два ведра вареной, соленой с душком рыбы и восемь кусков хлеба. Несмотря на томивший голод, с нар никто не подымался. Охрана не замедлила сообщить об этом Толмачеву. Тот явился снова. Открылась камера, раздалась команда:
   -- Встать, смирно!
   Окрик не подействовал, попрежнему лежали, как мертвые. Толмачев озлобленно выкрикнул:
   -- Что, голодовку вздумали об'явить?
   Ответа не удостоился. Еще что-то долго бормотал сам с собою, попетушился, посуетился и, видя бесполезность каких бы ни было разговоров, хлопнув дверью, ушел.
   На второй день приходили от Толмачева узнать, принимаем ли мы пищу.
   Принесли опять такую же порцию. Убедившись, что это не носит характера голодовки, Толмачев прислал врача, городской больницы узнать о состоянии нашего здоровья. Осмотр производился в камере; раздевали поочередно. На всех имелись следы сильного избиения: опухшие лица, красные глаза, синяки, подтеки, белье и шубы в крови. Почти у всех были пробиты головы. Сделали кому нужно перевязку, подтеки и синяки смазали какой-то мазью.
   Больше всех досталось бедному Аксельроду. Ему у второй ноги отняли два отмороженных пальца, сделали, кроме того, перевязку больной ноги.
   После осмотра медицинским персоналом нас опять рассадили на сани и уже на лошадях повезли к Монастырскому. Сменили конвой. Заступил отряд 30-го Сибирского стрелкового полка. Новый конвой показался нам мягче и лучше предыдущего. Он не избивал.
   В селе Монастырском кто-то из ссыльных подошел к офицеру с просьбой разрешить сделать передачу с'естных продуктов. Тот разрешил. Мы получили рыбу и хлеб, завернутые в несколько газет.
   Жадно набросились на газеты. В них сообщалось о событиях Туруханского края. Наш поход раздули и исказили до безобразия. Судя по газетам, восстали все ссыльные Туруханского края, захватили его в свои руки и чинят зверства и насилия. "Лихие люди разбрелись по лицу земли, творя разбой, грабеж и убийства" -- читали мы.
   В одной из газет был опубликован приказ Селиванова об откомандировании из Иркутска по Лене войск за полярный круг, куда, по их сведениям, должны направиться ссыльные повстанцы. Было еще распоряжение отправить по Енисею войска в Туруханский край для ликвидации бунта и из Красноярска.
   Дальше была статья под заглавием: "Бунт ссыльных в Туруханском крае". В ней также не было единого слова правды. Печать подробности восстания передавала в искаженном виде. Администрация Туруханского края и Енисейской губернии, боясь, чтобы ссыльные действительно не взбунтовались и не отомстили им за самоуправство, раздували эту историю с целью получить военное подкрепление.
   В одной газете, я помню, была заметка о том, что зачинщики и активные участники бунта не являются политическими ссыльными. Это будто бы элемент уголовный, случайно попавший в административную ссылку. Последнее сообщение, по нашему общему мнению, было дано в печать кем-то из провокаторов Туруханки, писавших всякого рода вздорные доносы приставу или его помощнику. Это было одно из таких же кляузных сообщений, какие мы отыскали при вскрытии дел Туруханского городского управления.
   Из Монастырского на новых лошадях, но с тем же конвоем, отправились дальше. Конвой, сопровождавший из Туруханска, относился к нам по-человечески: не бил, сам офицер на остановках беседовал с нами как с равными; расспрашивал много о подробностях побега; неоднократно угощал табаком и продуктами; ссыльным не препятствовал делать передачи и приходить на свидание. От последних мы узнали, как жестоко отразился на ссылке наш бунт: некоторые не сумели спрятать деньги, полученные от нас, и их, обвиняя в содействии побегу, поарестовали и отправили в енисейскую тюрьму. На вопрос, имеются ли у ссыльных какие-либо сведения о нашем разоблачении туруханских провокаторов, говорили:
   -- Слухи об этом ходят, но у кого и где бумаги, не знаем. Край об'явлен на военном положении; встречаться друг с другом трудно, а переезжать из одной деревни в другую совсем запрещено.
   Узнали мы и о том, что Кадинера, освобожденного нами в Осиновке, нашли после нашего от'езда замерзшим в лесу между Сумароковым и Комсой.
   Ссыльные снабжали нас всем, чем могли. Просили мы достать яду. В малом количестве, но получили.
   С хорошим конвоем проехали только до Сумарокова. Перед Сумароковым офицер, раздавая кормовые дал еще своих денег, от которых мы вначале отказывались, чтобы не заставить голодать самого, потом по настойчивой просьбе взяли. Он предупреждал, что в Сумарокове нас примет штабс-капитан, большой черносотенец и человек очень жестокий, который вряд ли довезет живыми. Это обстоятельство пугало нас; с другом стороны, все прекрасно знали, что если мы не убежим с дороги, песенка наша так или иначе спета: казни ни миновать. Никто не закрывал глаз и на то, что избитые, изнуренные (хотя немного и отдохнули в руках доброго конвоя), далеко не уйдем да и кандалы помешают осуществить затею.
   В Сумарокове принял конвой, о котором говорил наш офицер. Сразу чувствовалось, с кем имеем дело. Тщательно обыскали в присутствии офицера, подвергли избиению кулаками и сапогами, отобрали переданные нам ссыльными продукты и больше их не вернули.
   Вызвал на допрос приехавший в Сумароково помощник прокурора красноярского губернского суда и судебный следователь по важнейшим дедам. Допрашивали чинно, без избиений. Показания записывались, мы их прочитывали и подписывали. Допрашивая останавливались главным образом на вопросе: что нас привело к "тяжкому преступлению"? "Произвол администрации Туруханского края" -- был один ответ. Прокурор допытывался, в чем выражалось самоуправство
   -- В том выражалось оно главным образом, что назначенное пособие, наш прожиточный минимум, своевременно не выдавался, а только на него мы коллективно кое-как могли существовать, поддерживая и ссыльных поселенцев, осужденных за участие в революционном движении.
   Показания всех были приблизительно одинаковы, никто при всем желании скрыть содеянное не мог, оно было слишком очевидным фактом.
   С конным конвое отправлялись в Подкаменную Тунгузку. Сразу же, рассаживая в сани, начали избивать затем, несмотря на зимнюю стужу, привязали всех веревками к саням.
   Под'езжая к Подкаменной Тунгузке, обоз оставили на берегу Енисея. Нас развязали. Под ударами прикладов пригнали в деревню. Каждых двух скованных безжалостно били двое конвоиров. Еле волоча ноги, дотянулись до места ночлега -- маленькой избушки. Несчастного Аксельрода втащили туда за ноги двое конвоиров и швырнули на середину комнаты. Слабое биение пульса говорило за то, что он еще жив.
   Скоро пришел старший унтер-офицер выдать кормовые. Мы их вернули ему, прося купить хлеба. Только на второй день перед от'ездом удосужился он принести долгожданный хлеб.
   Ссыльных к нам не допускали, передачи не разрешали. Невзирая на все строгости военных людей, кто-то из ссыльных, очевидно, в отсутствие конвоя ухитрился сунуть кусок хлеба в солому на сани. Кравченко и Великанов, садясь на подводы, нашли этот хлеб, а в нем записку.
   Вести с воли опечалили нас. Ясно было, что товарищи, оставшиеся после нашего побега в ссылке, не избежали преследования.
   Из Подкаменной Тунгузки ехали в Осиновку. Настроение было пакостное.
   Понурив головы, молчали. Записка ссыльных, как пощечина, жгла лицо.
   В Осиновке обоз остановился на улице.
   Во время нашего пребывания в деревне ссыльным выходить на улицу воспрещалось, и мы не имели возможности повидаться с ними. С рассветом следующего дня выехали в Ворогово, село, в котором могли ждать нас всякие неприятные сюрпризы.
   Приехали. На улице кучками толпились казаки, что охраняли границу. Помня перестрелку с нами несколько месяцев назад в Осиновке, они, озлобленные, натравливали конвой бить нас. Те ждать не заставили и прикладами в присутствии командного состава били до потери сознания. Лично я не знаю, как очутился в помещении; опомнился, когда фельдшер привел меня в чувство. Был окровавлен, голова пробита, папахи на ней не было. Фельдшер выстриг на голове прилипшие волосы, сделал перевязку бесчисленных ран. Офицер решил позолотить пилюлю -- выдал кормовые деньги. Передали нас другому конвою. Тот сделал поверхностный, легкий обыск и на второй день благополучно повез в Енисейск. Избитые, привязанные к саням (плохо считались с нашим болезненным состоянием), мы два дня не могли взять в рот кусок. На каком-то станке умирающему Аксельроду, насильно раскрывая рот, вливали молоко.
   В селе Назимовском принял новый конвой, который при обыске проявил замечательную ловкость рук: кулаками расправлялся так, что мы валились, как мухи. Утром чуть свет повезли связанными к конечному пункту нашей каторжной дороги -- в енисейскую тюрьму.
   Сил хватило еле-еле дойти до саней. Тем не менее от веревок нас не освобождали и дотащить всех живыми до Енисейска удалось лишь благодаря тому, что последние два дня обошлись без побоев.
   В енисейской тюрьме специально для нас освободили камеру. У дверей торчал часовой. В тот же день послышался стук в стену. Кто-то из арестантов соседней камеры вызывал на разговор. Не до стука было нам: ныла каждая косточка, болело все тело, сплошь синее от побоев.
   Снова и снова вызывали. Наконец дополз до стены Кравченко. Соседи оказались ссыльными, арестованными по нашему делу. Они жаловались, что их кто-то из оставшихся после нашего побега ссыльных в Туруханске спровоцировал.
   Кравченко разговор прервал: пошла горлом кровь.
   Через некоторое время оттуда снова стучали, но, к сожалению, отозваться на стук было некому. Скоро принести в камеру кипяток и хлеб. Кипятком еще воспользовались, чтобы прополоскать горло, хлеба же никто есть не мог. На второй день утром снова стучала соседняя стенка. Смог подойти Иваницкий. Спрашивал: "Где письма, взятые нами из дел туруханского управления и разоблачены ли по ним провокаторы в ссылке? Соседи отвечали точно то же, что ссыльные, которых мы расспрашивали по дороге к Енисейску. Говорили, что никаких писем не получали, но есть сведения, что какие-то бумаги кому-то из ссыльных переданы. Полагали, что в связи с расправой прибывших в Туруханск войск вся ссылка запугана, каждый боится ареста, и возможно, что у кого-нибудь эти письма припрятаны. Они расспрашивали, где нас арестовали, кто остался в живых, кто убит, вообще осаждали всякими вопросами. Иваницкий был слаб, длинные разговоры утомляли; он замолкал для того, чтобы отдохнуть и набраться сил для дальнейшего перестукивания. Через час-другой разговоры возобновлялись.
   В енисейской тюрьме мы надеялись отдохнуть, стряхнуть кошмарно-тягостную дорожную усталость и сговориться о побеге. Но не успели мы сколько-нибудь оправиться и притти в себя, как была объявлена отправка в красноярскую тюрьму.
   Из Енисейска выбыли в конце марта 1909 года. Конвой оказался хорошим, солдаты часто делились своим хлебом. Офицер к нашим кормовым добавлял свои деньги и устраивал товарищеские ужины. Он хорошо знал поручика Нагурного, гак как был тоже из 31-го Восточно-Сибирского стрелкового полка. Удивлялся как Нагурный, такой ярый черносотенец, не перестрелял нас по дороге
   Несмотря на полнейший отдых, вид имели далеко не презентабельный. Кровью харкали попрежнему, не проходила и слабость, а главная беда -- нас одолевали насекомые.
   От самой Хатанги в течение двух месяцев с нас не снимали ручных кандалов, мы не могли освободиться от верхней одежды и очиститься.
   

Глава тринадцатая
КРАСНОЯРСКАЯ ТЮРЬМА

   Так мы добрались до Красноярска. На окраине города, на горе, возле кладбища, нас ждали казаки красноярского гарнизона во главе с комендантом города. Торжественно прошествовали мы, окруженные хранителями, через весь город до тюрьмы. Там до-нага раздели, постригли, каждого сфотографировали, одели в одно нижнее белье. Каждого в отдельности перековали в новые ручные и ножные кандалы и поместили в одиночки, по-двое в каждую. Одиночки выходили на коридор, носивший название Порт-Артур, где обычно помещались смертники.
   К каждой одиночке приставали часового, постоянно смотревшего в волчок. Окон раскрывать не разрешалось.
   Верхней одежды не выдали, полотенец тоже. Пища давалась: утром и вечером кипяток и два фунта черного хлеба; на обед мутная водичка, называемая щами.
   Главный начальник края генерал от инфантерии Селиванов, узнав о прибытии в тюрьму зачинщиков Туруханского бунта, не выдержал и лично захотел посмотреть тех зверей, о которых шумела печать всю зиму с декабря 1908 года.
   Он прошелся по одиночкам.
   В камере со мной находился Кравченко. С сохранившимися следами избиения мы лежали на матрацах, разостланных на полу. Вяло приподнялись, надевая коты. Селиванов спросил, не имеется ли к нему какой жалобы или просьбы.
   -- А кто вы такой будете? -- полюбопытствовал я.
   -- Я -- генерал-губернатор.
   Заговорил с столь важной персоной Кравченко. Селиванов поддерживал разговор.
   -- Отчего повязки на руках? -- ни с того ни с сего спросил он.
   -- Руки обморожены, -- отвечал Кравченко.
   -- Зачем тянулись на север?
   -- На это толкнули условия жизни туруханской ссылки.
   -- Все равно гибель на севере для вас была неизбежна.
   -- Это видно было бы,-- коротко ответствовал Кравченко.
   Все умолкли. Вышла заминка. Вдруг Кравченко не удержался и... посыпались упреки.
   -- По чьему распоряжению так плохо держат следственных? Не дают прогулок, нет бани, даже не дают воды для умывания. Белье меняют раз в месяц, иногда и того реже. Кипяток приносят в ведре два-три стакана на человека. Горячей пищи в обед не больше десяти ложек. Ни соли ни сахара. Воздуха лишены совершенно. Парашу не смазывают внутри дегтем. Стоит она в одиночке открытая весь день за неимением крышки выносится раз в сутки. Не разрешают переписки, равно и выписки.
   -- Такой режим установлен для вас мною лично, и до суда его не изменю. Что касается писем, разрешаю написать по одному к родным, такого содержания: "Я арестован за восстание в Туруханском крае, сижу в красноярской тюрьме (такой-то)?".
   Селиванов, ехидно улыбаясь, повернулся и ушел в следующую одиночку, где сидели Иваницкий и Аксельрод. Последнему только-что ампутировали отмороженную левую ногу. Не задерживаясь у них, он спешил "осчастливить" следующие одиночки.
   Скоро к нам постучал Иваницкий. Поднялся Кравченко перестукиваться. Иваницкий рассказывал, что просил именитого гостя разрешить снять с умирающего Аксельрода ручные кандалы и перевести его в тюремную больницу, ввиду того, что стаскивать с нар на парашу и вообще ухаживать за ним как за больным в камере некому. Селиванов во всем отказал. Иваницкий рассказывал еще: Заметил Селиванов кусок белого хлеба.
   -- А как попадает сюда белый хлеб?
   Комендант, указывая на Аксельрода, ответил:
   -- Этот у нас на больничной пище.
   -- О, это -- роскошь. Нет, нет, это надо отнять. Ничего, никаких привилегий,-- был ответ Селиванова.
   На другой день Иваницкий стучал:
   -- Больничную пищу у Аксельрода отняли.
   Хотя в медицинской помощи нам отказывали, мы все же постепенно оправились от побоев настолько, что могли ходить по одиночке. Подкандальников не выдавали, равно и ремешков для подтягивания кандалов, боясь того, что кто-нибудь удавится. Ручные и ножные кандалы были туго прикованы к голому телу на заклепки, отчего руки и ноги скоро покрывались ржавчиной.
   Мы часто задавались вопросом, почему нас, следственных, держат в таких условиях, о каких мы никогда не слыхали. Кравченко предлагал об'явить голодовку. Отклонили.
   На первое время решили требовать открыть окна, а в случае отказа бить стекла, чтобы видеть, как на это будут реагировать военные власти,
   Вызвали караульного начальника.
   -- Откройте нам окошки, мы задыхаемся; в глухом каземате жить не будем.
   -- Этого сделать я не имею права, а доложу коменданту города.
   Скоро прибыл и тот.
   -- Откройте окошки. Теперь лето, а мы лишены прогулки и дышим спертым воздухом.
   И тут категорический отказ, мотивированный тем, что так держать велено генерал-губернатором, и он ничем помочь не может.
   Мы грозили разбить стекла окон. В ответ слышали угрозу усмирить.
   -- Это вам не Туруханский край. Мы вас здесь живо утихомирим.
   Быстро состучались мы с остальными тремя одиночками и в подтверждение обещания во всех четырех одиночках принялись выбивать стекла. Засуетился комендант на коридоре. Громко закричал:
   -- Стреляйте, стреляйте!
   Ни одного выстрела не раздалось. Мы гуляли по своим одиночкам, жадно глотая свежий воздух. Скоро к нам ввалилась толпа начальства во главе с комендантом; с ними -- стекольщики.
   -- Если не разрешите открывать окна, то сколько бы вы их ни вставляли, все равно выбьем.
   Стекла были вставлены, но едва захлопнулась за дорогими гостями дверь, снова зазвенели стекла. Комендант, видя, что стекла летят единовременно во всех одиночках, понял, что мы действуем организованно. Пустился еще на одно средство: приказал нас перегруппировать и рассадить по одиночкам через камеру друг от друга.
   Меня поместили с Аксельродом, Кравченко -- с Великановым и т. д. Вставили еще раз стекла, еще раз мы их разбили. С тех пор до суда сидели с открытыми окнами.
   Вторым нашим завоеванием было то, что мы скоро установили связь с тюрьмой. По ниточке, выдернутой из онучей, завели переписку с сидевшими по нашему делу в нижних одиночках товарищами, а через них и с остальными политическими. Они находились под гражданским караулом, и им позволялось многое, о чем мы могли лишь мечтать.
   От них мы узнали, что в этой тюрьме сидит Пуссе, обвиняющийся, как и они, за содействие нашему побегу. В отобранных у нас при аресте бумагах были найдены Нагурным указания и маршруты, писанные для нас самим Пуссе в Дудинке. Вот причина его ареста. Мы предупреждали товарищей, что Пуссе играл провокационную роль и является главным виновником нашего ареста, советовали его остерегаться.
   На нашем коридоре, в одной из одиночек сидел два с лишним года некий Т. Мордвинов. Он был осужден к бессрочной каторге за красноярское восстание 1905--1906 года, кроме того числился следственным помнится, за побег с насилием против конвоя и за вооруженное сопротивление должностным лицам. Это -- единственный товарищ, тесно связанный с нами. Он делился всем, чем мог, часто в ущерб себе. Ухитрялся передавать табак, спички и с'естное, получаемое от его родных.
   На наш же коридор перевели скоро моих знакомых по енисейской тюрьме, товарищей Неймарча и Хаймовича.
   Установили ключ шифра, и пошла у нас шифрованная переписка. Однажды Мордвинов пишет, что хочет организовать побег. По общей просьбе он ознакомил нас с планом побега.
   Побег организовался таким образом: у Мордвинова была связь с местной организацией анархистов, правда, слабой, но все же кое-что делающей. Выбраться из тюрьмы мы должны собственными силами. На поверку является обычно четыре-пять человек тюремной администрации. Как только с поверкой войдут в коридор, пропустив их, захлопнуть дверь коридора и наброситься на них с отобранным у часовых оружием. Обезоружить, раздеть и тоже связать. На том же коридоре в одной из одиночек сидели палачи и тюремные доносчики (по тюрьмам звались "лягавыми"). Перебить всех лягавых и палачей, затем под видом поверки спуститься в нижний коридор. Там сидят под военным караулом знакомые Мордвинова, приговоренные к смертной казни, и ждут приведения в исполнение приговора. Обезоружить там конвой, освободить их. Они также переоденутся в военную форму.
   Мимо околотка, что расположен на боковом коридоре, пройти под видом поверки к воротам, выходящим на соседний двор, где помещается надзирательское общежитие. На семейном надзирательском дворе находится караульное помещение военной охраны тюрьмы. Товарищи, которые приедут из города на лошадях и будут ждать за тюремной страдой, в случае какой-либо тревоги должны взорвать караульное помещение, кидая гранаты и снаряды по конвою. В этой панической сутолоке мы выскочим за ограду и, отстреливаясь, если это будет нужно, умчимся на лошадях на приготовленные конспиративные квартиры.
   План побега был приемлем, все из'явили согласие. Получили от Мордвинова пилки, финские ножи, ключи, чтобы к моменту побега снять кандалы, и нетерпеливо ждали, когда Мордвинов сообщит о дне выступления. Некоторые уже пробовали пилить кандалы.
   В одиночках отбили штукатурку стены, где было калориферное отопление.
   Вытащили кирпичи и запрятали туда ключи, пилки, ножи, боясь обыска.
   Скоро нам об'явили, что следствие по делу закончено: нас предают военному суду по 101 и 102 статьям. Так как Туруханский край при начале событий не был на военном положении, судить нас военным судом без санкции Петербурга было нельзя, а Селиванов настаивал именно на военном суде.
   Тогда дело было переслано в Петербург и оттуда вернулось через месяц с постановлением судить военным судом. Выдали нам обвинительные акты.
   Дело об убийстве должностных лиц по урухан-скому краю, как-то: жандармов, урядников, стражников, чинов полиции и казаков; о вооруженном сопротивлении войскам, уничтожении туруханского архива, о расстреле царского портрета, взятого в городском управлении города Туруханска (он нам служил там мишенью во время военного обучения), будет рассматриваться иркутским военно-окружным судом.
   Дело о вооруженном нападении на частные фирмы, на торговцев Туруханского края, о реквизиции у них денег, лошадей, оленей, всякого рода обмундирования и продуктов, о расстреле провокаторов передается енисейскому губернскому окружному суду.
   Теперь мы твердо знали, что будем казнены, и настойчиво просили Мордвинова ускорить побег. Но у нашего организатора все что-то не клеилось, и мы, просидев на карцерном положении следственными девять--десять месяцев, 27 декабря 1909 года были вызвана в суд, заседавший исключительно по нашему делу в красноярском офицерском собрании.
   

Глава четырнадцатая
СУД

Непроницаемой ночи
Мрак над страною висел...
Видел имеющий очи
И за отчизну болел.
Некрасов

   Выехала из Иркутска специальная сессия военного окружного суда. По нашему делу было назначено три защитника; все три ничего хорошего не обещали. Говорили, не скрывая, что, судя по делу, мы должны быть казнены. Факты налицо и все улики против нас
   Утром в день суда нам соблаговоли выдать верхнюю одежду и подкандальники. Выпустили в коридор к умывальнику помыть лицо. Выдали мыло и полотенца. Приведя в "христианский вид", вывели на тюремный двор. Нас окружили человек сорок конвоиров и столько же верховых казаков. Присоединился наряд полиции. Больного Аксельрода повезли на телеге, сопровождаемой двумя вооруженными солдатами. Впереди полиция и казаки разгоняли любопытную публику, так как по улице, какой мы следовали в суд, ходить жителям Красноярска не разрешалось. Возле здания суда волновалась огромная толпа народа, усиленно разгоняемая казаками, чтобы очистить для нас широкую дорогу. После того как прошли мы, стали пропускать и публику. Пускали по усмотрению администрации, по билетам. Проходила буржуазия, офицерство, жандармы, полиция и вообще чисто одетая публика; лиц пролетарского вида не пропускали.
   Прибыли мы туда часов в девять утра. Только в одиннадцать началось "слушание дела чтением обвинительного акта. Председательствовал тот генерал, который приходил с Селивановым к нам в одиночки. В час дня об'явили перерыв. Повели обедать в отдельную комнату при суде, где ждал тюремный обед. Какая-то женщина из публики, держа большую корзину, просила начальника караула разрешить передать арестованным с'естные припасы. Получила отказ.
   Пообедав, отправились снова на скамью подсудимых; там в три ряда стоял конвой. Томительно тянулось время, пока явились судьи. Раздалось наконец: "Встать! Суд идет!" Приподнялись, звеня кандалами. Председатель суда продолжал чтение обвинительного акта (нам разрешили присесть). Суд тянулся до восьми-девяти часов вечера. Затем отвели ужинать в ту же комнату, где обедали. После ужина, проходя мимо окон, видели, как казаки и полиция разгоняли огромную толпу от дверей суда. Снова слушали обвинительный акт и, озираясь по сторонам, видели в судебной церемонии ни больше ни меньше, как забавное театральное представление.
   Закончилось чтение обвинительного акта. Началось судебное следствие.
   Вызвали к допросу Иваницкого.
   -- Вы признаете себя виновным? Вы намеренно, заранее согласованно с другими участвовали в вооруженном восстании в Туруханском крае. Вами с первого выступления в селе Осиновке тачались убийства должностных дат. Вы надеялись присоединить к себе остальных ссыльных, чтобы свергнуть существующую власть. Ссыльные в большинстве примкнуть отказались, и намеченная вами программа полностью осуществлена не была. Активно участвуя в бунте, вы совершили ряд убийств должностных лиц. Произвели ограбление казенного имущества и оружия, уничтожили государственные ценные бумаги туруханского городского управления. Вы обвиняетесь еще в расстреле портрета его императорского величества.
   Были перечислены еще какие-то обвинения.
   -- Нет, виновным себя не признаю. По существу вашего опроса могу сказать следующее: я примкнул к восставшим, чтобы не умереть голодной смертью в суровом краю. Я был сослан в административную ссылку на четыре года. Принадлежность моя к партии, стремящейся свергнуть существующий строй, установлена не была, и выходит, что меня не по праву сослали в тот край, куда ссылают доказанных политических преступников. Пособие в ссылке назначили пятнадцать рублей в месяц и выдавали его с большими перебоями. Заработать на хлеб абсолютно негде, и фактически идешь не в ссылку, а на медленную голодную смерть. Это и только это обстоятельство привело к восстанию ссыльных. Посему виновным себя не признаю. Во всем виновато туруханское чиновничество. Разве произошло бы то, за что мы сидим на скамье подсудимых, если бы нам жилось хоть сколько-нибудь сносно, ведь от добра добра не ищут.
   Улыбка и смех состава суд.
   -- Больше добавить ничего не имеете?
   -- Я кончил. Судите, как хотите.
   Вызывают Шальчуса.
   -- Признаете ли вы себя виновным в пред'явленном вам обвинении?
   -- Нет. То, в чем нас обвиняют, вызвано жестокостью высшей администрации Туруханского края. Они наши последние деньги проигрывали с купцами в карты, а нам предоставлялось жить святым духом. Если бы назначенное пособие выдавалось ежемесячно, никто не думал бы о побеге, а посему виновным себя не признаю. Добавить к сказанному ничего не могу.
   Допрашивают меня.
   -- Ермаковский, признаете вы себя виновным?
   Ответ мой был почти тот же, что и предыдущих товарищей. Говорил, что единственной своей целью имел бежать из ссылки в тот фабричный район государства, где мог бы заработать на хлеб. По примеру двух предыдущих товарищей я речь свою построил в обличительных тонах. Ею закончилось заседание суда. Часов в одиннадцать вечера об'явили до утра перерыв.
   Вышли из зала суда, окруженные конвоем из казаков, солдат, полиции и жандармов. Свора верных царю зорко следила за нами, провожая до тюрьмы. Верховые разогнали публику. Из толпы слышалось:
   -- Товарищи! Не падайте духом. Мы с вами!
   В тюрьме нас сдали в те же одиночки, под охрану военного караула. Застучали в стену товарищи, интересуясь судебным процессом, количеством и составом публики и т. д. Завязался длинный разговор о подробностях суда. Просили послать им каким-нибудь способом обвинительный акт.
   На второй день в девять часов утра двигались по улицам, окруженные казенным церемониалом. По-прежнему толпа, отбиваясь от назойливых казаков, шумела возле здания суда.
   В одиннадцать открылся суд. Допрашивали Великанова, коротко и несложно отвечавшего. Две-три фразы бросил Прикня. За ним вяло, без живой нотки в голосе несколько общими фразами ответил Барута.
   Аксельрод слабым голосом, но с большой уверенностью и пылом произнес зажигательную речь.
   -- Виновным себя не признаю, тем не менее приговор мне известен. Церемония этого спектакля весьма показательна. Внешним блеском и мишурой гнилого нутра не замажете, и далеко не к укреплению самоуправно-подлого строя они ведут. Недалек тот день, когда на скамье подсудимых, где теперь сидим мы, вы ответите перед судом трудящегося класса. Я, надеюсь и остальные товарищи-обвиняемые, умрем с этой мыслью...
   Председатель суда не дал докончить речь. Прервал, повысив голос:
   -- Признаете ли вы себя виновным?
   -- Нет!-- резко крикнул он, собрав последние силы.
   -- Вы свободны.
   Последним вышел Михаил Кравченко. Сняли допрос быстро. Нового ничего не прибавил, виновным себя не признал. Во всем винил Туруханскую администрацию
   Об'явили перерыв. В ту же комнату, где обедали предыдущие дни, принесли знакомый, до тошноты надоевший тюремный обед.
   Через час вернулись в зал суда. После томительного ожидания суд начал допрос свидетелей. Допрашивали купцов Осиновки, где развернулись первые события. На вопрос, как началась перестрелка с казаками, отвечали односложно.
   -- Слышали стрельбу. Продолжалась всю ночь. Кто стрелял, неизвестно. На второй день в деревне узнали, будто убито несколько человек казаков.
   Допрашивался самый крупный торговец Осиновки.
   -- Не знаете ли, свидетель, как были материально обеспечены ссыльные и выдавалось ли им ежемесячно пособие?
   -- Точно сказать, как им жилось, не могу. Продукты в моей лавке брали некоторые на деньги, но большинство в долг, в ожидании получки пособия.
   -- А в долг вы отпускали?
   -- Сначала отпускал, но когда участились побеги из ссылки и беглецы долг не возвращали, давать бессемейным не стал.
   Начался допрос казаков также с вопроса, как и с чего началась в Осиновке перестрелка. Первый сказал:
   -- Я был в избе, когда услыхал выстрелы из соседнего дома. Не обращал внимания, пока не прибежал крестьянин со словами: "Ссыльные бьют ваших казаков". Мы выбежали с оружием на улицу. По нас стреляли. Мы -- назад, во двор. Оттуда пробрались через несколько домов, соединились с нашими. Завязалась стрельба. Цель наша была вытеснить ссыльных из-за домов на открытое место. Они нашу махинацию поняли, ухитрились зайти в тыл и погнали нас на равнину за деревню. Осталось только сдаться. Мы начали прятаться по домам.
   -- А разыскивали вас ссыльные?
   -- Да, нас искали, но ворота и двери домов во всей деревне были крепко закрыты; ломать они не стали.
   -- Вы точно не помните число нападавших?
   -- Не знаю, но много было.
   -- Приблизительно сколько?
   -- Ну, человек двадцать, двадцать пять.
   -- А жители шли вам на помощь?
   -- Некоторые пошли было, но скоро разбежались.
   Председатель, указывая на нас, спросил:
   -- Вы не можете сказать, кто из них принимал участие и какое?
   -- Нет. Перестрелка была темной ночью, и признать теперь трудно.
   Все же, указав на Иваницкого, казак добавил:
   -- Судя по росту и фигуре, этот как-будто был. Помню, приходил здоровый, высокий, по кличке Малюта, но его здесь нет.
   -- Скажите, свидетель, пособие выдавалось своевременно или была задержка в выдаче?
   -- Этого я сказать не могу.
   Такого же приблизительно содержания поступали ответы от всех свидетелей-казаков.
   Вызвали стражника, постоянно проживавшего в Осиновке.
   -- Вы кого-нибудь из обвиняемых знаете? Он, присмотревшись, указал на Иваницкого.
   -- Да, вот этот в Осиновке жил, знаю.
   -- И долго он жил?
   -- Нет, не долго. Он прибыл с последней партией. -- Пособие он получал?
   -- Не помню. Кажется, нет.
   -- А выдавали деньги им ежемесячно или нет?
   -- Иногда нет.
   -- А часто бывали такие перебои в выдаче?
   -- Часто.
   -- А как часто? За один, за два или за несколько месяцев не выдавали?
   -- Ну, иногда за два, за три истекших месяц", а то и больше.
   -- А в тот период времени, когда денег не выдавали, на какие средства они жили?
   -- Не знаю.
   -- Вы -- местный стражник и должны бы знать, на что живут ссыльные от получки до получки.
   -- Некоторые, мне помнится, получали от родных из России; некоторые рыбачили, охотились.
   -- А чем они охотились, разве у них имелись ружья?
   -- Да, у некоторых были ружья, другие ставили пасти.
   -- И это им разрешалось?
   -- Да, ружья не отбирали. Хотелось нам отнять, но распоряжения как-то все не получали.
   -- Как, по вашему мнению, ссыльные голодали или нет?
   -- Некоторые жили хорошо, а были и такие, что голодали.
   Ряд казаков, опрошенных по делу, давал однотипные показания и пережевывал жвачку казака, вызванного первым.
   Вышел купец Подкаменной Тунгузки. Показал, что в его доме, разыскивая жандарма, делали обыск. Жандарм был спрятан в соседнем доме, и ссыльные ограничились лишь тем, что взяли верхнюю теплую одежду. Вызвали самого жандарма. Его сообщения сводились к тому, что он лично был свидетелем, как наехавшие ссыльные разыскивали его по деревне.
   Вышли бить челом на обидчиков купцы из села Сумарокова. Говорит один:
   -- Ко мне домой ввалилось несколько ссыльных. Потребовали сдать оружие. Я отказался. Начали искать. Отобрали револьвер и семь тысяч денег. Прошли в лавку, взяли там охотничьи ружья, которыми я торговал, поломали их. Винтовое ружье системы Бердан с патронами унесли с собой. Грозили убить, если выйду из дома и подыму тревогу.
   Как и всех предыдущих, председатель суда спрашивал:
   -- Не был ли при обыске кто-нибудь из присутствующих здесь обвиняемых?
   Свидетель присматривался, никого не опознал.
   Выступившие затем свидетели этой деревни показывали одно и то же. Много путали, выдумывали не существовавшие факты. Затем следовали свидетели из Верхне-Имбатского, также ничего существенного не показавшие, произнесшие кучу заведомо лживых фраз.
   Суд вызывал свидетелей в порядке деревень, идущих от Осиновки на север: из каждой деревни по нескольку.
   Опросив свидетелей села Мироедихи, в одиннадцать часов ночи об'явили перерыв. С прежней помпой и нарочитой шумихой отвели нас в тюрьму, в знакомые трехаршинные апартаменты. Стуки доносились со всех стен.
   Нетерпеливые товарищи из соседних и нижних одиночек спрашивали, вынесен ли приговор. Тюрьма, как один человек, интересовалась процессом и удивлялась чрезвычайной медлительности в разборе дела.
   В шесть-семь утра, как и прежде, разбудили, помыли, угостили кипятком, на этот раз в неограниченном количестве,
   В одиннадцать обычно открывался суд. Допрос начался со свидетелей села Монастырского. Несколько монахов, только-что присягнувших, без зазрения совести давали ложные показания. Говорили, будто мы, войдя в монастырь, избивали их прикладами, требовали денег, грозили переколоть штыками, если не будет сдано оружие. Много было приведено фактов, взятых с потолка.
   Следующее показание давала девушка шестнадцати-семнадцати лет. Ее отец, торговец в Монастырском, был один из двух удиравших в Туруханск сообщить администрации о нашем в'езде в Монастырское. После того как наши часовые вернули их по домам, он из окна своего дома упорно отстреливался, там и был убит.
   Девушка оказалась большой выдумщицей: приплела даже не имевший места в жизни факт убийства жандарма, который, по ее словам, был убит возле отца.
   Опросом жителей Монастырского кончилось заседание суда. До трех был перерыв на обед, после чего допрос свидетелей города Туруханска.
   Первым выступил туруханский отдельный пристав, надворный советник Булевский, державшийся политики: знать не знаю, ведать не ведаю.
   -- Во время нападения на город там не был, уезжал по делам службы в Тазовскую тундру и вернулся на второй день после от'езда шайки из города. Тогда и узнал от перепуганной жены, что убит наш Воден, что деньги казенные и имущество расхищены, дела управления сожжены. Пошел в управление разобраться в оставшихся несожженными бумагах. С большим трудом восстановил часть из них: так они были изорваны, скомканы и раскиданы всюду. Портрет его императорского величества государя императора, висевший в управлении, оказался прикрепленным к столбу на улице и во многих местах пробит пулями. Печатная машинка, печати, паспортные бланки похищены. Казенный фотографический аппарат увезен. В самом здании управления до сих пор еще хаос, все еще не можем свести концы с концами.
   Отделавшись общими фразами, пристав умолк
   -- Больше по делу показать ничего не можете?
   -- Нет.
   Председатель суда продолжал:
   -- Скажите, в каком балке вы уезжали в тундру?
   -- Этот балок я занимал у купца Вяткина, так как мой не был исправным.
   -- А сколько балков имелось у Вяткина?
   -- Не знаю, полагаю, что несколько.
   -- Почему же неисправный ваш балок, попав в руки бежавших, оказался пригодным совершить такой далекий путь, какой совершили они?
   -- Они могли силой оружия заставить кого-либо из мастеров Туруханска исправить его.
   -- А сколько нужно было времени доехать вам до Таза и обратно?
   Булевский растерялся... Чувствуя подозрительное отношение суда, сбившись в счете, запутался.
   -- Вы свободны...
   Виноватой походкой ушел в публику. Допрашивали надзирателя туруханской тюрьмы.
   -- Каким образом обвиняемыми были открыты ворота тюрьмы?
   -- Я им сам открыл, так как был уверен, что прибыла партия из енисейской тюрьмы, которую со дня на день ожидали. Когда приехавшие остановились у ворот и дали звонок, я подошел посмотреть в волчок. Вижу -- казаки. Открыл. В'ехали. Смотрю, с подвод сходят арестованные, а под ними оружие. Тут я понял, в чем дело. Дал тревогу. Меня схватили и обезоружили.
   Дальше опрашивали несколько полицейских и казаков, повторявших одно и то же.
   Вызвали жену Водена. Та рассказывала:
   -- Ранним утром, когда я была еще в постели, послышались выстрелы, гудки, какие-то свистки, шум, крик. Одевшись, выскочила я за порог своего дома и увидела на крыльце убитого мужа. Мне сделалось дурно. Как и кто перенес меня в квартиру, не помню. Когда пришла в себя, в квартире несколько вооруженных человек что-то искали. Забирали казенные бумаги, просили сдать оружие и деньги. А с улицы доносились звуки стрельбы. Больше показать ничего не могу: пока грабители воевали в городе, из дома я не выходила.
   -- Не приходил ли кто из обвиняемых к вам на квартиру?
   Указала на Аксельрода.
   В действительности последний там не был. Он стоял в то время на посту возле городского управления. Аксельрод с разрешения суда задал ей вопрос:
   -- А что я делал у вас во время обыска и не ошибаетесь ли вы в этом показании?
   Та пристально посмотрела на него и подтвердила свое показание.
   Вызвали жену пристава Булевского, внесшую своим истерическим голосом некоторое разнообразие: сочувствие одной части публики и веселое оживление другой. Все, что несла ей на язык слюна, было выложено суду.
   -- Меня избивали прикладами, когда я отказалась выдать казенные деньги и оружие. Приступая к обыску, грозили повесить меня в управлении, если после обыска обнаружатся деньги. Во время обыска разворачивали пол, ящики, перетрясли все тряпки и ничего не нашли. Заставили меня на всю ораву готовить обед. Чтоб сохранить свою жизнь и жизнь детей, повиновалась приказанию. В управлении в это время что-то ломали, ворочали мебелью, рвали бумаги, затем, разведя возле управления костер, сжигали их. Поздно вечером с улицы снова послышались частые выстрелы. Со мной сделался глубокий обморок, боялась за жизнь мужа, который должен был вернуться. Дочь, приводя меня в сознание, всячески успокаивала. Говорила, будто кто-то из бандитов рассказывал ей, что расстреляли Хозяшева, которого считали предателем. Четыре дня находилась я в страшно нервном состоянии, не верила, что жену пристава оставят в живых, и только молила бога спасти мужа, которому по приезде грозила неминуемая смерть. На другой день или через день после их от езда муж, вернувшись из командировки, нашел меня в постели: у меня было нервное расстройство, да и сам он, видя, что творится в городе и управлении, слег в постель.
   Вызывали ряд купцов, показания коих не отличались одно от другого. Было время перерыва на ночь, нас отвели в тюрьму.
   Последние ночи в тюрьме проходили почти без сна. Времени хватало только поделиться впечатлениями дня с соседями.
   Чуть не до зари перестукивались с одиночками, с новым и новым интересом ждавшими по вечерам нашего появления. В шесть-семь утра мы уже выгонялись из своих трехаршинок.
   На этот раз давал показание казак из добровольной разведки отряда Толмачева, обогнавшей нас за Туруханском.
   -- Я в селе Ворогове вызвался сопровождать прибывшего из Енисейска генерала Толмачева до Туруханска. Там мне добавили еще троих наших ребят и вменили в обязанность обогнать беглецов и поставить в известность жителей об их приближении. Население обещало оказать всяческое содействие. В Дудинском сам начальник тундры обещал сорганизоваться для отпора если в этом будет необходимость. Вернувшись из Дудинки через Тазовскую тундру в Туруханск с точными сведениями о продвижении беглых, мы просили подкрепления, собираясь пуститься в погоню. Наши сборы совпали с приездом в Туруханск на смену нам отряда поручика Натурного. Он и отправился по горячим следам в тундру.
   Вышел наконец и Пуссе.
   -- Что вы знаете по делу?
   -- До приезда казаков в Дудинку я совершенно не знал о разгроме края. Когда же явившаяся разведка казаков порассказала о творящихся ужасах, я стал готовить защиту села. Первое, что сделал я, организовал самооборону, собрал с окрестностей лучшее оружие и лучших стрелков; второе -- приказал инородцам улетучиться с семьями из деревень и разогнать оленей, дабы в интересах правительственной погони замедлить продвижение бунтовщиков. Вопреки всем рогаткам, расставленным на пути казачьей разведкой, шайка довольно быстро продвигалась и в ближайшие же дни Дудинская охрана дала знать о ее приближении к селу. Самооборона наша укрылась в деревне за ледяные укрепления и открыла огонь по приближающемуся обозу. Противник обходил деревню, развивая ответную стрельбу. Сразу почувствовалось, что перед натиском врага не устоять. Вихрем разбегались дружинники, и я, захватив семью, смотался в тундру. Не спасла меня она, отыскали и под угрозой расстрела привезли арестованным в Дудинку. Там атаман их шайки Дронов обратился ко мне, как к местному жителю, за советом указать самый удобный и верный для них путь. Полное их доверие толкнуло меня на мысль оказать им медвежью услугу: во-первых, возможно дольше продержать в Дудинке и, во-вторых, указать наиболее длинный путь на Гольчиху. Задержать в Дудинке удалось на четыре дня. Будучи готовым к от'езду, отряд их вдруг раскололся на два лагеря. Одна группа намеревалась отправиться через Тазовскую тундру, пересечь Обскую губу и явиться в Обдорск. Вторая -- через полярную тундру, к устью Лены. Вопрос, куда ехать, был для них самым больным. Их мысль о самом кратком пути, каким они решили было двинуться, пришлось всеми мерами разбивать из боязни, что они так легко могут утечь от погони. Я убедил ехать на север не прямым путем, а через Гольчиху, причем до Гольчихи советовал добраться тундрой, а не рекой, из тех якобы соображений, что в тундре им будет легче уйти от погони. Короче говоря, увеличил умышленно путь на добрую тысячу верст в надежде, что прелести мертвой пустыни -- буран, северные ветры и т. п.-- удержат их в своих цепких руках до приезда погони. Прибыли войска в Дудинку в надежде изловить там шайку. Видя, что предположения их не оправдались, пускаться в дальнейшие розыски не собирались. Зная, что беглецы далеко от нас не уйдут, я уговаривал офицера углубиться с войсками в тундру. Тот упорно отказывался. Тогда просил дать в мое распоряжение двадцать пять штыков, обещаясь через неделю -- другую привести их сюда арестованными. Наконец поручика уломал. Скоро мы напали на следы шайки и удачно оцепили ее в Хатанге. Перековали голубчиков, повезли обратно. Вот и все, что я могу сказать по этому делу.
   Председатель продолжал:
   -- Вы в Дудинском разговаривали с обвиняемыми несколько раз. Не скажете ли, какую цель преследовали они своим побегом?
   -- Насколько я понял, цель была определенная: куда глаза глядят бежать из чахлого края.
   -- Сколько их было арестовано в Хатанге?
   -- Двенадцать человек.
   -- А где остальные четверо?
   -- Не могу сказать. Я уехал вперед. С ними остался поручик Нагурный, его и спросите.
   Допрос Пуссе кончился. Вызвали Нагурного. Мы насторожились в ожидании момента, когда он начнет изощряться во лжи и освещать факт убийства им наших товарищей.
   -- К нам в 31-й Восточно-Сибирский стрелковый полк, стоявший в Красноярске, пришло сообщение о том, чтобы готовить солдат и офицеров добровольцев к дороге в Туруханский край для подавления там восстания политических ссыльных. Я из'явил согласие. Отобрал лучших стрелков-добровольцев из разведочной команды и пустился с ними в Туруханский край. В Енисейске ждал нас генерал Толмачев, который должен был выехать в Туруханский край на место событий. Дал распоряжение двинуться мне с отрядом в Туруханск, где, по его предположению, Должны задержаться повстанцы. Вопреки нашим ожиданиям они успели оттуда угнать на оленях в Дудинку. Промчались и мы по их пятам. Послали в деревню разведку. Принесли весть: разбойники по Енисею приближаются к Дудинке, дальше ехать не смогут, так как инородцы, жители близлежащих деревень по приказу казаков всех оленей раз гоняют в тундру. Отряд наш, спустившись на Енисей, явился в Дудинку. Шайка успела ускользнуть оттуда, укрывшись несколько дней назад в тундру. Дальше ехать я не намеревался. Неуловимые беглецы казались каким-то иллюзорным мифом. Погоня ничего хорошего не обещала, народ мой был обморожен и вконец измучен дорогой. Шансы захватить террористов с каждым днем понижались. Пуссе уверял, что они недалеко, и направление он им дал таким путем, что они должны путаться поблизости в тундре. Я, жалея солдат, долго не давал согласия, но большая уверенность Пуссе наконец изменила мой взгляд на вещи, и я, достав для отряда теплую одежду и провизию, ринулся в тундру. С нами поехал Пуссе, на которого возлагали все надежды. Спустя несколько дней встретили мы отпущенного шайкой врача, лечившего одного участника восстания, раненного в Туруханске. Врач дал много полезных сведений, и, судя по его рассказам, можно было думать, что гнаться за ними придется, по крайней мере, до устья Лены. Наше зрение, сверх ожидания, скоро было порадовано появившимися на горизонте признаками жилья. Оказались жалкие остатки неразрушенной до тла избушки купца Войлочникова. Чувствовалось совсем недавнее присутствие громил, даже снегом не успело запорошить притоптанного снега. Это послужило достаточным импульсом, снова толкнувшим нас в "неизвестное далеко". Еще два-три хмурых дня -- и мы натолкнулись на возчиков, захваченных разбойниками и ехавших обратно. Они вполне определенно и конкретно заявили, что мы накроем повстанцев в Хатангском. Шасть мы туда разведку -- действительно, банда в Хатанге и собирается отчалить. Часовых по деревне нет, обоз -- в стороне от деревни. Выезжать собираются после обеда, который заказан у местного священника, дьякона и кое кого из инородцев. Решили мы захватить их во время обеда. Подошли к деревне, не будучи замеченными. Без малейшего сопротивления отрезали обоз, где хранились оружие и боевые припасы. Захватив ружья и имея таким образом все козыри в руках, дали мы залп по деревне. Часть была убита, часть успела нырнуть за дома. Видя, что, кроме револьверов, защищаться им нечем, я приблизился вплотную к деревне, вытесняя из засады, но голоса: "Сдаемся! Сдаемся!" не дали довершить нам последнего акта. На мой возглас: "Выходи из-за домов!" полезли как тараканы из щелей. Построившись каким-то подозрительно-рассыпным строем, пленные подходили к нам. Шагах в пятидесяти от себя я скомандовал: "Руки вверх!" и предложил сдаваться по одному. Коварные замыслы их я легко угадал: у каждого подходившего на обыск оказались спрятанными револьверы; приблизившись всей группой, они непременно открыли бы стрельбу по нашей цепи. Видя, что их номер не пройдет, вышел один из них и от имени всех заявил о согласия сдаться лишь при одном условии: если в обратную дорогу я не буду прибегать к избиениям и какого бы то ни было рода издевательствам. "Иначе сейчас же рассчитаемся сами с своей жизнью",-- заявил он. Тут все, как один, вытащили револьверы. Пришлось мне срочно заверить, будто я придерживаюсь принципа лежачего не бить и послан только арестовать, а судить будут другие. Так все двенадцать и сдались. За пятьсот верст дороги четверо, ехавшие в заднем балке, задумали бежать и, прорезав чем-то стенку балка, выскакивали из него, разбегаясь по тундре. Часовые, что ехали сзади, заметили, открыли стрельбу и всех четверых при побеге перебили.
   Лживые показания Нагурного взбудоражили нас, и крики: "Наглая ложь! Свидетель лжет!" -- покрыли зал. Выкрики господам судьям были не по нутру, и нам запретили говорить.
   -- Оставив ретивую четверку в тундре, я прибыл с остальными в Дудинку, откуда обычным порядком -- до Туруханска. Там и сдал их другому конвою.
   На этом показания его закончились. Наш защитник обратился к нему:
   -- Имелись ли при аресте в Хатанге раненые?
   -- Да, ранен был находящийся сейчас здесь Аксельрод.
   -- Куда он был ранен?
   -- В правую ногу.
   -- Почему же у него отрезана и левая?
   -- Этого я не знаю.
   -- А в какое время дня пытались бежать четверо в тундре?
   -- На сумерках.
   -- Кем они похоронены и где?
   -- Помнится, мы их не похоронили.
   Защитник просил ответы Нагурного занести в протокол судебного следствия. Снова спросил председатель:
   -- Долго ли сопротивлялись беглецы прибывшим войскам в Хатанге?
   -- Упорно бились больше двух часов, осыпая градом пуль наших солдат.
   Перешли к допросу последнего свидетеля по нашему делу, вахмистра 31-го Сибирского стрелкового полка, бывшего в отряде Нагурного. Председатель суда ограничился несколькими короткими вопросами, зато взял его в работу наш защитник.
   -- В какое время дня подошли вы к деревне?
   -- Около двух дня.
   -- Скажите, при каких условиях были расстреляны четверо в тундре?
   -- При покушении на побег.
   -- Не расскажете ли, как тогда арестованные смогли выбраться из балка?
   -- Через дверь.
   -- В какое время дня было покушение на побег?
   -- Утром рано,-- растерявшись, ляпнул вахмистр. Защитник попросил занести и это.
   Поздним вечером закончилось судебное следствие. На ночь пришли в одиночки. Неумолчные соседи стучали всю ночь. Возбуждение тюрьмы доходило до неистовств.
   В одиннадцать утра, как обычно, открылось заседание суда. Слово предоставлялось защите. Зная заранее результат суда, они на суде сумели выступить с громовыми речами, не щадя правительственную клику. Первый, помню, особенно горячился:
   -- Принимая во внимание, что двенадцать участников выступления рассчитались за это своей жизнью и мы видим всего восемь человек; принимая во внимание, что активность тех в выступлении неизвестна, а также не установлено, при каких условиях они погибли, ибо свидетельские показания как на предварительном, так и на судебном следствии спутаны,-- всю массу преступлений мы не можем валить на оставшихся в живых. Прошу суд вынести обвиняемым смягчающую меру наказания.
   Второй защитник настаивал на невозможности применить статью, грозящую смертной казнью.
   Третий защитник, прося вынести приговор, смягчающий обвиняемым наказание, указывал на явную ложность показаний свидетелей, как Нагурного, так и других, говоривших на предварительном следствии одно, на судебном -- другое. Исходя из этого, суд не должен основываться на свидетельских показаниях.
   Утверждая доказанность обвинения, выступил прокурор. Построил обвинение так:
   -- На скамье подсудимых -- остатки террористов, рассеянных по всей России. Хотя при аресте в России выявить их участие в террористических выступлениях не удалось, можно смело сказать, что это -- та горстка, которая, гуляя по России, осыпала пулями правительственные лица; это -- вдохновители вооруженных нападений и грабежей, это -- те поджигатели, которые с оружием в руках стремятся к свержению самодержавного строя. Несмотря на свои проделки в России, они и в ссылке не удержались от бунтарского восстания. На рушив мир и спокойствие жителей, они рвались к свержению государственного строя путем вооруженного выступления и пропаганды. Это -- явно политический авангард, сеющий смуту, зажигающий пожары во всех углах России и тормозящий развитие и благосостояние страны. Только репрессивными мерами мы можем оградить и уберечь государство от постоянных выступлений, имеюших место во многих городах.
   Прокурор закончил обвинение часов в девять вечера. Мы от последнего слова отказались. Суд удалился на совещание, а нас до утра--в тюрьму. Нечего и говорить о том, как тревожно провели мы бессонную ночь...
   

Глава пятнадцатая
ПРИГОВОР И КАЗНЬ ЧЕТВЕРЫХ

   На шестые сутки утром, шли на последний акт великой трагикомедии. Ожидавшая толпа, а вместе с ней и конвой разрослись вдвое. Мы знали, что последнее слово суда -- приговор к смертной казни. Ровно в одиннадцать читался приговор:
   По указу его "императорского величества временная выездная сессия иркутского военно-окружного суда судебным следствием установила доказанной вину в том, что ныне присутствующие на судебном заседании обвиняемые: М. Кравченко, А. Аксельрод, Ю. Иваницкий, И. Великанов, Д. Ермаковский, П. Прикня, Л. Барута и И. Шальчус, совместно с неприсутствующими, убитыми за полярным кругом при сопротивлении войскам и при покушении на побег из-под конвоя, 7 декабря 1908 года, наметив программу избиения должностных лиц, подняли вооруженное восстание в селе Осиновке, Туруханского края, где при освобождении из-под конвоя политических арестованных начались ими убийства должностных лиц и казаков и продолжались затем по всему Туруханскому краю. При аресте их правительственной погоней в селе Хатанге ей было оказано вооруженное сопротивление.
   Суд признал: М. Кравченко, А. Аксельрода, Ю. Иваницкого, И. Великанова, Д. Ермаковского, П. Прикню, Л. Баруту и И. Шальчуса виновными по 101 и 102 статьям воинского уголовного устава о наказаниях и приговорил всех к смертной казни через повешение. Зал шумел. Свист заглушал чтение приговора. -- Неправильно! Неправильно! Позор палачам! -- неслось со всех сторон.
   Жандармы и полиция разгоняли взволнованную публику. К концу суда в зал набралось много рабочих красноярского депо; они и вынесли протест против неправильного решения. Конвой с винтовками на изготовку проводил нас в одну из комнат суда, куда доносились волнения и крики.
   Заседание суда закрылось. Нас долго держали в какой-то комнатушке, где всех вместе приковали ручными кандалами друг к другу. Улица стонала от гула голосов, когда нас вывели. Окружили густою цепью казаки. Крики в толпе не смолкали до самой тюрьмы. Как администрация тюрьмы, так и арестанты уже знали о приговоре; это было написано на лице всякого встреченного в тюрьме. Каждого приговоренного к смертной казни посадили в отдельную одиночку. Отобрали все, кроме кандалов и нижнего белья. К двери каждой одиночки приставили часового. Так просидели мы две недели, после чего по ходатайству, возбужденному защитой, смертная казнь четверым (Ермаковскому, Баруте, Прикне и Шальчусу) была заменена бессрочной каторгой.
   Смертники выстукивали нам адреса своих родных и знакомых, просили при первом удобном случае, после того как освободимся из-под военного караула, сообщить об их казни. Кравченко дал адрес в город Аккерман, Бессарабской губернии, в учительскую семинарию где он учился. Там оставались его товарищи по организации анархистов. Просил также сообщить в село Будаки, Аккерманского уезда, его родителям. Иваницкий дал адрес в Варшаву, на завод, откуда был арестован. Кроме того, адрес его сестер и братьев. Аксельрод просил сообщить в город Житомир родным и житомирской организации. Великанов -- родным в Симбирск и в самарскую организацию, где последнее время работал. Дано было нами торжественное обещание известить, и по всем указанным адресам я отправил, как только смог, подробные письма.
   Чувствуя дамоклов меч над головой товарищей, мы с новой горячностью принялись готовиться к побегу. Целыми днями перестукивались с Мордвиновым, сидевшим, по счастью, на одном с нами коридоре и игравшим первую скрипку в затеваемом бегстве. Мордвинов, будучи под гражданским караулом, имел право выходить на прогулки, в баню, на свидание, раз в неделю получал передачу от родных и друзей; красноярец, тесно связанный с рабочими красноярского депо и с красноярской организацией, хороший оратор (таким он считался всегда), человек с большой эрудицией -- ему и карты в руки.
   Угнетало одно досадное обстоятельство: на коридоре постоянно находились восемь стоявших v наших одиночек солдат, постоянный надзиратель и плюс к тому пренеприятная соседняя одиночка: в ней сидели лягавые, а среди них палачи. Вся эта теплая компания могла много навредить, если мы вздумали бы разоружить часовых и надзирателя; да и силы были неравные. Из всех замышлявших побег только двое были под гражданским караулом: это -- Мордвинов и один подследственный, по фамилии, помнится, Куцман, по национальности -- эстонец. Последний на наш коридор попал недавно, обвинялся в вооруженном нападении на сборщика винных лавок в Красноярске. Красноярской, в то время слабой, организации нужны были деньги как для содействия нашему побегу, так и для других не менее важных целей. На Куцмана и еще одного товарища пал жребий достать их. Экспроприация им не удалась: обоих арестовали н препроводили в тюрьму.
   Как ни решительны были Мордвинов и Куцман, всю стражу вкупе обезоружить было им не под силу. Время текло, вместе с ним росла боязнь за жизнь четырех обреченных. Дальше проектов дело не шло. Осуществить побег было много препятствий. Скоро, однако, узнали мы от охраны, что у нас должны снять военный караул, иначе говоря, дать кое-какие свободы и привилегии.
   Новости в тюрьме не залеживались, и какая-нибудь сенсация обычно в сутки облетала все углы тюрьмы. Обстукавшись с Мордвиновым, мы решили, что в первый же день освобождения из-под военного караула общими силами сможем обезоружить намеченных лиц, чтобы вырвать у смерти четырех товарищей. Слух остался слухом, день уходил за днем -- нас крепко держали под военной охраной. Теряя надежду на скорый побег, приговоренные просили у Мордвинова яду на случай, если ночью в одиночки ворвутся палачи у поведут к эшафоту. Умереть от рук палачей казалось чудовищным, лучше покончить с собой. Много раз Кравченко сожалел о допущенной ошибке: имея оружие в руках, нужно было покончить с собой в Хатанге же где погибли и остальные товарищи.
   Перетерпели унизительную обратную дорогу, зверские побои, в корне расшатавшие организм и изуродовавшие внешность каждого из нас; просидели на тяжелом карцерном положении... и все это затем, чтобы с трепетом ждать минуты, когда распахнутся двери и палачи, как вампиры, напившиеся чужой крови, цепко схватят тебя и выведут, предвкушая удовольствие от казни, на эшафот. Видно было, что менее всех других владел собой Кравченко, готовый каждый час напоминать о том, что как только нас освободят из-под военного караула, мы должны бежать из тюрьмы и помочь им сделать то же.
   Пока что Мордвинов с большим трудом получил стрихнин на двух человек, передал Кравченко и Иваницкому. Остальным обещал в ближайшие дни достать, но, будучи на самом строжайшем коридоре, где при передаче каждый кусок тщательно осматривался, ощупывался охраной, заполучить яд было трудно.
   На церковном коридоре сидело несколько смертников, ждавших казни за ряд террористических выступлений. Они, будучи в курсе нашего заговора, мысль о побеге поддерживали всеми мерами. И вот в одно "прекрасное" утро мы узнали, что группу террористов с церковного коридора сегодня ночью казнили.
   План побега пришлось перестраивать, пять-шесть отчаянных террористов выбыли из строя. Мы, как к наши смертники, горячо просили Мордвинова не тянуть с побегом. Тот, наоборот, уговаривал не спешить.
   -- Сгоряча действовать толку мало. Рисковать жизнью можно, лишь имея хоть сколько-нибудь шансов за счастливый исход дела. Если мы выступим неорганизованно, ясное дело: нас прикончат на тюремных коридорах.
   Так время и шло. Наши сопроцессники нервничали, упрекали нас, зачем затягиваем ответ.
   Кто-то из туруханцев, сидевших под гражданским караулом, успокоил Кравченко тем, будто все мы будем судиться еще гражданским судом в Енисейске за вооруженное нападение на частных лиц и за убийство сопротивлявшихся купцов. Возбужденно стучал мне об этом радостный Кравченко, размечтавшийся о предстоящей дороге в Енисейск, где, по его словам, мы наверняка уйдем из-под конвоя в тайгу. Одного не учел бедняга: более сурового приговора, чем казнь, никакой суд придумать не мог.
   Кроме того, везти нас куда-то в Енисейск, рискуя дорогой потерять, было совсем не в интересах правительства. Это было ясно всякому, но люди, доживавшие последние дни, а может быть, и часы в атом "прекрасном" из миров, боялись думать о смерти и слепо верили тем, кто сулил вместо казни жизнь.
   То под одним, то под другим предлогом откладывался день побега, а жизнь шла своим чередом. Пришел день, когда в тюрьму привезли десять гробов, приготовленных, как ходил слух, для приговоренных к казни. Таких в красноярской тюрьме было в то время много. Вечером стоявший у нашей двери часовой шептал нам:
   -- Сегодня ночью будут казнить ваших товарищей туруханцев.
   Мы сгрудились у волчка.
   -- Откуда у вас эти сведения?
   -- В караульном помещении старший тюремный надзиратель говорил солдатам.
   Наперебой посыпались вопросы. Не верили. Нервно шагали по камере; одна мысль затемняла другую. Не связно толковали об одном и том же. Сообщали Кравченко, тот наивно отстукивал:
   -- Наверное, выдумка, будет второй суд в Енисейске.
   Посты сменили у всех одиночек. Во главе с разводящим старая смена ушла, захлопнув дверь коридор?
   Подхожу бесшумно к двери. Хочу завести разговор с новым часовым.
   -- Что слышно у вас в караульном помещении?
   -- Уходи, уходи!
   Ого, с этим не поговоришь.
   Отошел. Потолкался по камере, подхожу сном. Слышу, наш часовой разговаривает с соседним.
   -- У тебя один в одиночке?
   -- Да, один.
   -- Молодой?
   -- Да, молодой.
   Я, подтянув кандалы, чтоб не звенели, подошел поближе к двери и приложил ухо.
   -- Этих, говорят, будут сегодня вешать?
   -- Наверное.
   -- А где их вешают?
   -- Не знаю, один солдат наш говорил, будто за баней где-то в углу; он раз как-то там был при казни.
   -- А за что их так строго судили?
   -- Офицер говорил, что в Туруханском крае прошлой зимой был сильный бунт, вот бунтовщики-то и сидят тут. Рота из нашего полка ездила на усмирение и поймала их. Разведочная команда вернулась обратно вся обмороженная, выдали им наградные и медали. Ты порасспрошай этих арестантов, они все расскажут.
   -- Боюсь, попадет.
   -- Не попадет: наши стояли на посту и с ними разговаривали.
   Часовой уставился глазом в волчок, я стою безучастно у двери.
   -- Эй, земляк! А за что вас заковали?
   -- Как за что? За ноги, за руки. Разве вам не видно в волчок? -- прикидываюсь я.
   -- Нет, что вы такое натворили, что вас держат скованными и под военным караулом?
   -- Это строгости губернатора,
   -- А где вас поймали?
   -- В Туруханском крае.
   -- Чем же вы занимались там?
   -- Туда нас сослали.
   -- А за что?
   -- Некоторые не поладили с царскими чиновниками, некоторые воевали с фабрикантами: не хотели жить впроголодь, находясь по двенадцати часов в день на работе.
   -- А здесь-то лучше разве сидеть?
   -- Не все сидят. Есть такие, что на воле работают и теперь получают больше, чем прежде, а работают меньше.
   -- Ну, а вам-то какая польза от того, что они меньше работают и больше получают?
   -- Не всем же о пользе думать; кому-нибудь надо и дорогу к тому прокладывать, бороться. Где лес рубят, там и щепки летят...
   Долго я беседовал с часовым. Он оказался очень разговорчивым.
   -- Вы курите? -- закуривая папироску, полюбопытствовал он.
   -- Да, курю, но нам табак держать не разрешают.
   -- Я вам сверну папироску.
   -- Ладно, сверни.
   Быстро скрутил, просунул в щелку, проделанную штыками (хорошие постовые проковыряли ее, передавая табак).
   Мой собеседник был рабочий с одного уральского завода, человек довольно чуткой души. Под конец нашей болтовни подошли мы к той теме, которая меня, главным образом, и толкнула начать разговор.
   -- Сегодня ночью будут вешать тех, что судились по одному с вами делу, услышал я, онемев, как от удара бича.
   -- А ты как узнал? -- скрывая нервное подергивание лица, спросил я его равнодушным тоном. Мы все сколотились к двери.
   -- Да в караульном помещении унтер-офицеру сказывал об этом старший тюремный надзиратель.
   Разговоры пресеклись. Было одиннадцать ночи и пришла новая смена. О приближении последнего часа жизни товарищей необходимо было поставить в известность Кравченко, чтобы он заблаговременно перестучался с остальными одиночками и имел наготове яд.
   Долго мучились, пока один с замиранием сердца подошел к стене и нерешительно отстучал страшную фразу. Кравченко, сверх ожидания, принял горькую весть очень спокойно. Завещал мстить до последней капли крови царской опричине. Просил передать всей Туруханской ссылке, что побег ссыльных, так неожиданно развернувшийся в грандиозный пожар края и в сплошной революционный лагерь, обязан своим происхождением одному только бесправию царских скоморохов, наряженных в чиновничьи мундиры. Еще раз просил по указанным адресам известить близких ему лиц. Пошел, обстучался с соседями и, вернувшись, снова переговаривался с нами до тех пор, пока не послышался подозрительный шорох в коридоре.
   Я взглянул в волчок: глаз часового уперся в самое стекло. Шум усилился. Кого-то втихомолку бьют, кого-то давят за глотку и он хрипит. Засуетилась наша одиночка.
   Наших соратников выводили на эшафот, и мы бессильны были сопротивляться подлому насилию. Аксельрод крикнул:
   -- Прощайте, товарищи! Мы уже в руках палачей. Несмотря на то, что он имел лишь обрубки ног, еще не заживших к тому времени, палачи, как потом рассказывали часовые, швырнули его, держа за горло, на носилки и понесли на помост. Несчастный сумел как-то освободить свою глотку и выпустить последний крик: -- Прощайте, товарищи, мы уже в руках палачей!.. Особенно нервный из нашей одиночки Прикня сорвался пулей с матраца, на котором лежал, засунув голову под подушку, чтобы не слышать происходящего, и, гремя по асфальтовому полу кандалами, не обращая внимания на крики часового "Ложись!", схватил деревянную парашу и со всей силой бабахнул в дверь, так, что параша разлетелась в щепки.
   Мы неистово кричали и кляли палачей.
   На коридоре щелканье винтовочных затворов и беспорядочный шум сливался с глухими голосами близких нам людей, которые хриплым, неживым голосом посылали свое последнее "прощай".
   Мы вышибли окошко, мы ломали дверь, но наш бурный протест остался "гласом вопиющего в пустыне" -- никто из арестантов не отозвался. Была темная зимняя ночь; крепко спала тюрьма, не чуя беды, не слыша, что на коридоре не с добра толкутся четыре-пять десятков солдатских ног. Крик Аксельрода замер, перейдя в стон за дверью на лестнице.
   Мы беспомощно, как дети, рыдали... Охватило одно общее горе. Мысленно прощались с дорогими соратниками, с которыми жизнь спаяла крепкими узами, связала одной великой идеей.
   Нервное возбуждение достигло предела. Нас до утра трясло как в лихорадке, тем более, что последние две-три недели ночи без сна были постоянным явлением. Днем и ночью мы одинаково не смыкали глаз.
   Минула глухая страшная ночь. Чуть забрезжил свет, на коридоре разговоры возобновились. Скуки ради надзиратель болтал с вставшими на пост часовыми
   -- Ребята, а кто из начальства присутствовал при казни? -- обратился надзиратель, совсем еще молодой человек, не искушенный, не посвященный в святая святых тюремной жизни.
   -- Начальства было много: тюремный начальник, несколько надзирателей и солдат из караульного помещения, комендант города, жандармский полковник, врач, священник; пришел не то прокурор, не то его помощник, сначала зачитал приговор, потом сказал: "Приговор приводится в исполнение". Священник приблизился с крестом и святыми дарами к осужденным, но из них ни один не подошел.
   Разговор перешел в тихий, почти не слышный, уловить смысл разговора было нельзя. Я, не отрываясь, слушал у волчка. Недолго пришлось ждать: они забыли оэ опасности быть подслушанными, и разговор стал снова громким. Тот же часовой продолжал:
   -- Двое осужденных здоровые ребята, вот из этих камер (разговор, очевидно, шел о Кравченко и Иваницком), выкинули номер: когда перед казнью сняли с них все кандалы, набросились на конвой и хотели вырвать винтовки. Один ухитрился чем-то разбить палачу голову. Тут их поддели на штыки и казнили наполовину истекших кровью. Врач подошел к повешенным; пощупав пульс, сказал: "Они уже мертвы". Палач поднялся по лестнице на помост, разрубил одну за другой веревки и, когда повешенные попадали на землю, обмотал остатки веревок вокруг шеи каждого. В присутствии всего начальства сложили их в гробы, заколотили и на телеге, которую сопровождали несколько солдат и жандармов, куда-то увезли.
   Так неожиданно в первую же ночь нам стала ясна страшная картина казни. Утром явилось начальство. Послали за тюремным стекольщиком, вставили стекла. Начальник тюрьмы грозил привлечь к ответственности за самоуправство и порчу казенного имущества. Угроза по меньшей мере глупая: люди обречены на бессрочную каторгу, а их стращают еще какой-то ответственностью.
   

Глава шестнадцатая
ИДЕМ НА КАТОРГУ
(Прикня, Ермаковский, Шальчус и Барута)

   Потянулась монотонная жизнь. Один росчерк пера сверху -- и не стало наших товарищей. Жили мы воспоминаниями жуткой ночи. Тосковали, как можно тосковать по близким и горячо любимым. Рвались узнать подробности казни, по соседняя одиночка пустовала и узнать было не у кого. Обвиняли Мордвинова (хотя он этого не заслуживал), почему не ускорил побег, авось он и удался бы. Тот убеждал, что ускорить было нельзя, на то были об'ективные, от него не зависящие причины.
   -- Я одинаково заинтересован в побеге. Так же, как и вы, я имею бессрочную каторгу и жду еще второго приговора, но надо учесть все за и против, чтобы пуститься во вся тяжкая.
   Через неделю после казни передали нашу одиночку в ведение гражданского караула, т. е. тюремной администрации. В связи с таким существенным изменением явился к нам начальник тюрьмы, его помощник и старший надзиратель читать рацеи, как должно вести себя приличным арестантам.
   -- Наказание вы несете очень тяжелое, что и говорить, но возможен манифест, тогда срок сократится. Я в свою очередь приказал уже всех вас перевести на больничную пищу. Не лишаю также права пользоваться пищей из общего котла. Ввиду того, что вы долго были без воздуха, разрешаю часовую прогулку в день. Велел вас сегодня свести в баню. Выписки вам не ограничиваю; берите сколько хотите в тюремной лавке. Писем родным сколько хотите, столько и пишите. Словом, все, что от меня зависит, я делаю, но вместе с тем предупреждаю: мысль о побеге напрасна, вы от меня не уйдете. Заранее говорю: если сделаете попытку бежать, пеняйте на себя; расправлюсь, как хочу. Мне несподручно за каждого беглеца садиться на его место...
   Мы поблагодарили.
   -- За то, что вы сочувственно отнеслись, за то, что улучшите условия нашей жизни, глубоко вам признательны; что же касается побега, мы не птицы, в окошко не вылетим, если даже постоянно будем лелеять мысль о свободе. А если будет удобный случай, вам должно быть ясно, в тюрьме не останемся. Все приговоренные к бессрочной каторге твердо знают, что освободиться от тяжелых цепей на руках и ногах можно только или путем свержения монархии, или через побег; так что и вы не зевайте, и мы не станем. Будет возможность -- убежим, не удастся -- обещаем вести себя как подобает, если вы сами не вызовете нас на непотребную выходку.
   В тот же день состоялась долгожданная прогулка.
   Однако удивительным показалось одно обстоятельство: нас выпустили не вместе со всеми арестантами, а отдельной четверкой.
   Мы решили, если завтра повторится то же, протестовать, а пока разгуливали по двору. Час прогулки после долгого пребывания в спертом воздухе казематов подействовал ошеломляюще. Несмотря на то, что усталость и головокружение подсекали ноги, было необычайно говорливое настроение. Много было переговорено, вспоминали казненных товарищей и всю нашу эпопею.
   Заключенные из многих одиночек и камер высовывались в окошки, кричали что-то и жестикулировали. Под конец прогулки все окна той стороны тюрьмы, где мы гуляли, были заполнены лицами арестантов. Надзиратель, следивший за нами, неоднократно просил их сойти. Не слушались битком набитые окна каменушки.

0x01 graphic

   Отгуляли мы положенное время и по команде "заходи в камеру" вошли в свою одиночку. Там уже стояли кровати; на них -- новые матрацы и подушки, набитые соломой, пододеяльники и новые одеяла. Выдали полотенца, казенные кружки, один чайник, ложки, соль, мыло. Дали воды помыть одиночку, швабру и тряпки смести пыль с закоптелых от калориферного отопления окон и стен. С разрешения же начальника тюрьмы прислали нам сидевшие в тюрьме товарищи политические довольно большую корзину с передачей: сахар, чай, белый хлеб, колбасу, ветчину, масло, табак, бумагу, спички. Но самое приятное, чем усладило нас начальство, это -- баня, которой мы больше года не знали. Мылись только вчетвером. Там выдали чистое холщевое белье, портянки, мыло и веники для парки. Ручьями текла черная грязь с тела. Расцарапанное в кровь от пожиравших его насекомых тело саднило как от чесотки. Больше часу отводили мы душу, как ненасытные утята плескались в воде. Надзиратель не протестовал. Груды насекомых свалились с нашего белья и тела.
   В первую ночь под гражданским караулом охраняли нас усиленно: надзиратель то-и-дело смотрел в волчок. Наутро выдали больничную пищу. Притащили много записок от ссыльных, сидевших на других коридорах. Многие просили описать подробности туруханских событий.
   Когда раздалось "на прогулку!" и всех из коридора выпустили, нашу одиночку не открыли. Мы, как всегда, прибегли к скандалу и потребовали начальника тюрьмы. Пришел его помощник и на наш удивленный вопрос хладнокровно ответствовал:
   -- Это -- распоряжение начальника тюрьмы.
   Еще более настойчивым требованием добились мы отмены злостного распоряжения и после обеда вышли уже со всеми остальными с нашего коридора. В ограде сразу встретились с Мордвиновым и Куцманом, долго говорили. Узнали, что в ночь, когда казнили товарищей, было казнено десять человек. Двое наших сопротивлялись и были заколоты штыками.
   Великанов, по словам солдат, долго оставался в петле живым. Когда помост шумно покатился и тела повисли в воздухе, он вздрогнул, закачался и раза три завертелся. Палач неудачно накинул веревку, и он судорожно раскачивался во все стороны. Веревки были толщиною с палец, намазаны салом, на концах двойные петли. Было ли это местью за разбитую башку второго палача или вышло по оплошности палача чисто случайно, гадать трудно. Аксельрода казнили трое: двое палачей подняли на носилках на помост, третий накидывал петлю.
   Удалось за эту прогулку потолковать с Мордвиновым о подробностях предполагаемого побега.
   Прошло еще несколько томительных дней. На прогулке кто-то из одного окошка бросил нам в куске хлеба записку. Едва успел я ее поднять, как заметил надзиратель и потребовал отдать. Я отказался это сделать, он сообщил помощнику начальника, и тот хотел загнать нас в камеру, не дожидаясь конца прогулки.
   -- Время прогулки кончится, сами зайдем, а раньше не пойдем.
   Это было второе сопротивление тюремной администрации. Записку прочесть не удалось, но, судя по почерку, писал ее Неймарк. Возле камеры на коридоре столкнулись нос к носу с надзирателем, пытавшимся было обыскать нас. Чтобы не допустить обыска, записку в их присутствии пришлось изорвать в мелкие кусочки и скомкать в зубах. В камеру не впускали, пока не пришел помощник начальника тюрьмы с внушением, а затем и угрозой лишить прогулки, выписки, переписки и многих других прав, если будем чинить дебоши и заносчиво держаться с надзирателями.
   После больших нареканий и увещаний впустили в одиночку. Надзиратель о нашем неподчинении доложил начальнику тюрьмы, и когда мы вышли на поверку на коридор, туда не замедлил явиться он "сам".
   Тюремное начальство, с одной стороны усилив надзор, с другой -- давая многие и многие привилегии, делало это не из личных симпатий и сочувствия к нам, а просто-напросто боясь, как бы мы чего не натворили.
   На прогулке снова встретили Мордвинова. Говорил, что в тюремной мастерской заказал добавочно ножей, там же обещали ему достать ключи к ручным кандалам. В мастерской той работали несколько человек туруханцев, обвинявшихся в содействии нашему побегу. Быстро мы с ними связались, и пошла переписка.
   Прежде всего удовлетворили их просьбу, передав туда наш обвинительный акт. Долго его таскали по одиночкам, камерам, мастерским. Из записок товарищей видно было, что последние, ни за что ни про что попав в тюрьму из-за нашего мятежа, вопреки слухам относятся к нам как к близким товарищам. Когда мы от Мордвинова узнали, что в красноярской тюрьме сидит по нашему делу Пуссе, к которому политические из одной с ним камеры относятся как к своему человеку, мы немедленно поставили их в известность о предательстве Пуссе и даже больше... просили каким бы то ни было способом вывести его в расход. Просьба, к сожалению, исполнена не была: Пуссе скоро оказался на свободе.
   Мысль о побеге крепко засела в голову. Понемногу вербовали подсобные силы и при помощи Мордвинова, за которым тюремщики как-то меньше следили, чем за нами, вели учет людей, готовых выйти из тюрьмы каким бы то ни было способом, людей, способных к вооруженному побегу. Насчитывалось таких храбрецов около двадцати пяти человек. Сюда входили четверо нас, затем Мордвинов, Куцман, Хаймович, Неймарк, трое политических, сидевших под военным караулом в церковном коридоре, остальных не помню.
   Некоторых знал со слов Мартынова, но времени с тех пор прошло ни много ни мало двадцать лег -- успел перезабыть.
   С воли ждали два снаряда для взрыва ворот и два револьвера. Ножи и ключи для кандалов от туруханцев из тюремной мастерской получили в передаче. Для ножных кандалов были заготовлены пилки.
   Шифровкой с воли сообщили:
   "Все трудности обойдены, в воскресенье передадим два снаряда и два револьвера".
   Осталось четыре-пять дней тюремной жизни. Волновала и радовала мысль о воле. Нетерпеливо ожидали каждой прогулки и неслись в надежде услышать от Мордвинова:
   "Все приготовлено, будьте готовы к отлету".
   Решающим днем должно было явиться воскресенье, но, увы, дождаться его в тюрьме было не суждено, так как в среду или в четверг влетел к нам стремглав надзиратель и огорошил:
   -- Забирайте вещи, уходите с партией на каторгу.
   За длинные месяцы тюремной жизни передумали обо всем и, как ни странно, меньше всего ждали отправки на каторгу. Растерялись. Переспрашивали:
   -- На каторгу? В партию?
   -- Да!
   -- Как так? За нами еще числится дело, ведь мы получили обвинительные акты.
   -- Мне приказано перевести вас на пересыльную, больше я ничего не знаю.
   Такого оборота дела никто не ожидал. Одиночка открыта, в дверях -- надзиратель, достать заделанные в стене вещи невозможно. Что делать? Прибегаем к последнему средству: протестуем, заявляем:
   -- В партию сегодня не пойдем: вы должны были предупредить хотя бы дня за два. Мы заблаговременно достали бы у товарищей необходимые для дороги вещи и продукты, а кроме того, двое из нас итти не могут. Нужно взять от врача свидетельство об их болезненном состоянии, и им назначат подводы.
   Молча выслушал надзиратель наше требование и вышел. Тем временем принялись мы ковырять часть стены, где было хранилище, но не успели ни достать спрятанных предметов ни заделать отверстия, как снова показался в дверях тот же надзиратель, сопровождавший старшего помощника начальника тюрьмы. Последний голосом, не допускающим возражения, отрапортовал:
   -- Оставить от партии я не могу, так как вы назначены к отправке высшим начальством. Не пойдете -- призову конвой и, чего бы это ни стоило, отправлю. Если же вы без дальнейших разговоров согласны отправиться в этой партии, я разрешу вам снестись с товарищами. Некоторые из них имеют по квитанции в тюремной конторе деньги и купят вам все необходимое в дорогу. Врача я лично попрошу записать всем подводы: итти зимой, измученным и истощенным, да еще в двойных кандалах, было бы не под силу.
   Посоветовались мы. Согласились с тем, что сопротивляться было бы действительно бесполезно, тем более, что побег в ближайшие два-три дня Мордвинов не соорудит. Кроме того, если нас назначили к отправке, с первой же следующей партией все равно угонят, сколько бы мы ни отказывались, да и бежать с дороги -- риску меньше, чем отсюда, где куча всяких препятствий. Отверстие успели заделать.
   Начальство сообщило нашим более близким в тюрьме товарищам о неожиданной отправке на каторгу, и те быстро отозвались. Сколотили большую передачу и десять рублей денег; получили мы тогда же чайники, кружки, сахар, чай и прочее.
   Горячее их участие глубоко нас тронуло. Хотелось лично поблагодарить, но тюремная администрация не разрешила. Смогли проститься лишь с Мордвиновым, Куцманом и еще кое с кем с нашего коридора.
   Перед уходом из тюрьмы вспомнили, что в цейхгаузе хранится одежда, в которой наша восьмерка проделала длинный путь на север и обратно до Красноярска. Просили администрацию переписать ту одежду товарищам, остающимся в красноярской тюрьме. Как узнали после на каторге, нашему подарку товарищи далеко не обрадовались: в шубах сохранилось еще великое множество насекомых, и в довершение ко всему они были окровавлены.
   Перед уходом из тюрьмы запаслись явками, т. е. адресами на случай побега. Взяли в Якутск, Верхнеудинск, Читу и Краююярск. Из каменушки перевели нас в красноярскую пересыльную тюрьму, а оттуда закованными повели в тот же день в партии в Александровский централ.
   Предстоял длинный путь по железной дороге, а дальше -- пожизненная кабала. Жить на каторге никто из нас не собирался. В Красноярске, придя в партии на перрон железной дороги, мы твердо решили бежать в пути.
   В вагон сумели пронести ключи и пилки для кандалов и стали понемногу подыскивать охотников бежать из-под конвоя.
   Нас увозили на дальний восток: впереди ждала другая жизнь... Какой-то новый этап открывала она: или каторга до конца дней, или, если удастся вырваться из когтей самодержавия, жизнь на свободе.
   После долгих мытарств и хождений по мукам силы надорвались, и душа, как никогда, тосковала по воле.
   Вспоминалась революционная работа в подполье, молодость, кипучесть. Милыми, невозвратными казались минувшие годы.
   Составить группу для побега было довольно трудно: все друг друга мало знали. Было всего три человека, осужденных по политическому делу, и те с малыми сроками: рисковать, да еще зимой (был январь месяц), им не хотелось; от уголовных свои намерения мы скрывали. Так и доехали до Иркутска. Там в пересыльной тюрьме присоединились новые каторжане, осужденные за террористические выступления. Пошли обычные разговоры: кто где судился, за что судился и т. д. Мы оказались в центре внимания, так как туруханское дело было в достаточной мере известно всем.
   Много разных предположений строили и по другим тюрьмам Сибири. Разговоры на тему о нашем восстании переходили из одной пересыльной в другую, и мы везде слышали о подробностях нашего похода.
   Иркутская пересыльная тюрьма должна была служить последней остановкой в пути. За ней ждал Александровский централ, но вместо Александровского централа по распоряжению генерал-губернатора отправили нас за Байкал, в Горный Зерентуй. Неожиданно развернулась дальняя дорога. Партия подобралась, по всем видимостям, боевая, и снова создалась уверенность, что по пути в Горный Зерентуй мы сумеем бежать.
   В вагоне стали присматриваться к арестантам и поговаривать о побеге. Ждали остановки в Чите, но нас провезли прямым путем до Сретенска, где поместили в кутузку, а на второй день, приставив двадцать человек конвоиров, отправили в Горный Зерентуй.
   Хорошо сорганизовались, чтобы бежать в переход от Сретенска до Зерентуя. Из партии в пятьдесят человек бежать хотело двадцать шесть: из них двенадцать уголовных, часть обратников, часть с большими сроками. Они хорошо знали путь на Манчжурию.
   Хотя товарищи-политики находили, что из уголовных публика собралась подходящая, мы мало этому верили и относились к ним довольно критически.
   Условлен был пароль. Один из самых опытных в побегах уголовный, шедший на каторгу уже третий раз, должен был на остановке выбрать удобный момент и дать пароль. При слове "пират" все схватят винтовки, обезоружат конвой, снимут одежду, переоденутся в нее и, вооруженные, направятся в Манчжурию.
   План принят. Приехали на какую-то станцию. Мы четверо в ручных кандалах, к ним имеем ключи, принесенные из красноярской тюрьмы. Надели в накидку арестантские халаты, ключи держим наготове. В маленьком зимовье конвоиры сели пить чай; два часовых стоят подле нас, остальные, составив в угол винтовки, бесцельно маячат по комнате. Удачный момент, лучше не найти. Перемигнулись, каждый кивком из'явил согласие и, сняв ручные кандалы, ждал пароля. Командир, что должен подать знак, сидит, как ни в чем не бывало. Напряженная тишина... Ни звука... Все недоумевают: в чем дело? Чего медлить?
   Конвой позавтракал и заявил:
   -- Собирайся! Партия, стройся!
   Досадно. Упустили момент, когда нам четверым можно было обезоружить весь конвой. Торопливо надели снова ручные кандалы, спрятали ключи и, построившись, зашагали.
   Тот, от кого ждали условного пароля, отделывался общими фразами, и как мы ни пытались узнать, почему он пропустил столь хороший момент, добиться не могли: ни логики ни смысла в его ответах не было. В пути не смолкали разговоры о неудавшемся побеге. Я толковал, помню, с одним уголовником, по фамилии Козин, осужденным в Красноярске на двадцать лет каторги за вооруженное сопротивление полиции. Шел он с нами из красноярской тюрьмы.
   -- Почему все медлили с освобождением и почему так подвел организатор?
   Он усмехнулся.
   -- Я, ребята, вам откровенно говорю: не верьте трепачам; ведь это -- постоянная тюремная бродяжня. Хоть они и не впервые идут на каторгу, но на такой риск не способны, если бы даже их завтра повели на виселицу. Это -- не ваша публика: что сказала, то и делает; они много говорят, обещают, кричат, но все это на словах. Я сам -- уголовный, а за подобные выходки их ненавижу. Если бы даже тот тип дал пароль, поверьте, за винтовки схватилась бы только ваша четверка, остальные оказались бы в стороне: моя хата с краю, я ничего не знаю. Четверым с конвоем справиться трудно: прикончили бы вас штыками, избили бы до полусмерти и остальных. Как можно доверяться всякой босячне.
   Упреки за опрометчивость и зряшное доверие мы заслужили, а потому выслушали охотно и... о побеге забыли думать, помня состав партии. Решили добраться до тюрьмы, там окружающая обстановка укажет выход.
   Тяжел был путь до тюрьмы. С надорванными силами попали в партию. При переходе ежедневно тридцати пяти -- сорока верст едва передвигали ноги, потертые до крови рваными броднями и онучами. Итти пешком в двойных кандалах по неудобной, занесенной снегом гористой дороге было тяжело. Валились как мухи, теряя последние силы. Конвой избивал прикладами, в полусознательном состоянии закидывал на сани отдышаться; через десять-двадцать минут снова появлялся грозный конвоир, скидывал с саней; толкая в спину прикладами, безжалостно гнал пешком. Ко всему этому уголовники из нашей партии отравляли жизнь беспринципными, хамскими выходками. Под двойным гнетом, изуродованные, усталые физически и духовно, дотянулись мы до тюрьмы Горного Зерентуя, где должны были закабалиться на вечную каторгу.
   

Приложение

Л. ЛЕОНОВ-ВИЛЕНСКИЙ
ТУРУХАНСКИЙ "БУНТ" И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ССЫЛКА

I. ТУРУХАНСКИЙ КРАЙ.-- ЖИЗНЬ И БЫТ ССЫЛЬНЫХ

   Туруханский край занимает протяжение в 1500 квадратных миль. Южная и средняя часть его -- сплошные, от самых границ на восток до Якутской области, таежные массивы. Проезжих дорог в тайге нет. Только остяки и тунгузы на легких, запряженных оленями нартах, да лесные звери знают тропы и пути таежные.
   По северу края до Ледовитого океана стелется поросшая мхом и чахлым кустарником тундра. По ней кочуют самоеды, юраки, долгане.
   Тысячеверстный, глубокий и полноводный Енисей -- главный и единственный путь сообщения с внешним миром. Летом на лодках и грузовых торговых пароходах, зимою на санях медлительно и почти первобытно происходит передвижение по краю.
   По деревням (станкам), убого прильнувшим к самым берегам Енисея, живет оседлое крестьянское население. Чем дальше на север, все чаще попадаются оставленные жителями выморочные станки "мертвяки"; эпидемии болезней выкосили обитателей или погнали их в паническом ужасе прочь от очагов заразы.
   Основной промысел крестьянского населения -- рыбная ловля и охота: на белку, горностая, лисицу и прочего таежного зверя. Подсобная занятая -- казенная подводная гоньба, сбор кедровых орехов. В южной части края население живет небогато, скорее скудно. Рыбный улов слаб, охота не обильна. Хлеб -- покупной, привозный на Енисейска. И рыбу и пушинку приходилось сдавать по низким ценам местным купцам-кулакам, типичным хищникам, у которых крестьянство пребывало в постоянной экономической кабале. Чем дальше на север, тем богаче промысла и охота, тем зажиточнее население.
   С водворением ссыльных крестьянский бюджет пополнился новыми доходами. Осиновская колония насчитывала до шестидесяти человек ссыльных. Такие же колонии были разбросаны по всем станкам южной части края. Ссыльным полагалось казенное пособие в размере пятнадцати рублей на человека. Некоторые сверх того получали от времени до времени кое-какие денежные суммы из России. В общем месячный бюджет политколонии достигал шестисот -- семисот рублей. Процентов шестьдесят этой суммы уплывало в емкую мошну местных лавочников-купцов за отпускаемые ссыльным товары. Остальные поступали крестьянам в оплату за квартиру, молочные продукты, картофель и прочее. Таким образом в среднем каждая крестьянская семья получала ежемесячное приращение к своему бюджету от семи до десяти рублей -- сумма чувствительная для скудного крестьянского обихода.
   Во главе административного управления края стоял отдельный пристав -- Булевский -- неограниченный владыка огромного по территории и редкого по населению края. Большой любитель карточной игры, сибарит и по природе человек незлобивый, добродушный, Булевский стремился установить мирные отношения с ссыльными; во всяком случае не вел по отношению к ним агрессивной политики. Ссыльные по-своему ценили эти качества "добродушного сатрапа" -- тюфяка Булевского. Настигнутый при бунте вооруженным отрядом ссыльных, он был ими пощажен и мирно отпущен на свободу,
   Не таков был его ближайший соратник -- помощник пристава Воден. Типичный полицейский, одновременно секретный сотрудник охранного отделения, Воден развил в крае широкую сеть шпионажа, слежки и провокации. Он пользовался всяким удобным случаем и поводом для ущемления ссылки, для ограничения тех мизерных "свобод", какие могли быть у ссыльных, запертых, как в мышеловке, в диком и глухом приполярном крае. Имя Водена было ненавистно ссылке. Надо думать, что в цепи причин и мотивов, породивших "бунт", провокация Водена была достаточно веским звеном.
   По всем станкам для наблюдения над ссыльными и пресечения попыток к побегу были поселены стражники-казаки. Некоторые из них относились к своим служебным обязанностям формально, стараясь не раздражать ссыльных и, поскольку это было возможно в их положении, жить "в мире" с "политикой". Были среди стражников и такие, которые "не за страх, а за совесть", с рвением выполняли свою сыскную службу. Кое-кто из них впоследствии, при "бунте" жестоко поплатился за это.
   В частности, таким рьяным, нервировавшим ссыльных охранником был осиновский стражник Игнат -- хитрый, жестокий и гнусный тип полицейской ищейки.
   Отношения политических ссыльных с местным населением были ровные, спокойные. Для вражды и конфликтов не было ни условий ни причин. Жизнь ссыльных и крестьян шла параллельно, не смешиваясь, не сливаясь.
   Станок Осиново -- типичное селение южной част Туруханского края. Пятнадцать-двадцать крепко сколоченных бревенчатых изб тянулись ровной линией по нагорью Енисея. Несколько домишек, разбросанных параллельно первому ряду, создавали отдаленное подобие улицы. Избы по большей части высокие, просторные и всегда светлые, с характерным для севера множеством окон. Внутри деревянными тонкими простенками они разгорожены на две и даже три комнаты-светелки. За избами -- хлева, амбары, кое-где на отлете -- черные дымокурные бани. Дальше тянутся скудные картофельные и капустные огороды. А за ними начинается тайга -- бескрайная, хмурая, жуткая в своей вековой нетронутости.
   Жили ссыльные по крестьянским избам, ютясь по два-три человека в комнате. Были счастливцы, которым удавалось селиться в отдельных крохотных комнатушках. Два дома сплошь заселены были ссыльными. Жилищная нужда, тяга к самостоятельности побудили кое-кого из товарищей заняться постройкой собственных избушек. Житейский уклад был разнообразен. Столовались в одиночку, группами в два-три человека; был и крупный хозяйственный коллектив -- "красноярская коммуна". Организационнее других жили семейные; семейный уклад скрашивал многие тяготы ссыльной жизни, создавал подобие каких-то интересов и не давал мертвящей тоске и скуке подтачивать психическую сопротивляемость ссыльных.
   Голода не знали, но стол был скуден и однообразен. Временами назревала потребность в более сытной и лучшей еде. "Красноярская коммуна" решала тогда "кутнуть". Привлекались другие ссыльные и вскладчину снаряжалась экспедиция в Ворогово для закупки провизии. Варились мясные щи или наварный картофельный суп, жарилась баранина. За стол садилось человек пятнадцать, и начинался "пир горой". После обеда устраивались чаепития, а красноярцы "давали концерт": играли на скрипке, гитаре; пелись песни. На шум и необычайное оживление стекались ссыльные, выползали из своих нор даже семейные, и изба до краев наполнялась народом. Приходили в одиночку крестьяне, присаживались на корточках у дверей и курили свои махорочные трубки и цыгарки, звучно отплевываясь и цыкая слюной; любопытными, затаенными глазами посматривали они на чужаков, стараясь понять незнакомые напевы, веселую удаль и чуждую им печаль этих странных пришельцев.
   Но подобные "пиры" и под'емные настроения были редким явлением. Обычный тон жизни ссыльных давил своим тягучим, уныло-однообразным содержанием.

*

   Стояли долгие весенние дни. Хозяйственные заботы отнимали мало времени. Занимались самообразованием, зубрили иностранные языки, читали и перечитывали завезенные в ссылку или присланные из России книги. Но и книга не поглощала всего свободного времени; многие из ссыльных, особенно рабочие, томились от вынужденного безделья. Книжная учеба привлекала их еще меньше, чем интеллигентов.
   Весной ссыльная неволя не чувствовалась так остро. Радовало солнце, теплые весенние дни; можно было, не углубляясь в опасную тайгу, побродить вокруг деревни и часами смотреть, как бурно и стремительно пробивается свежая зелень, набухают почки лиственницы, распускаются клейкие, нежно-земные листья дикого и густого кустарника.
   Настало лето. Неподвижно-высоко в небе стоял диск солнца и слал на землю жгучие, палящие лучи. От зноя и жары некуда было укрыться. Где-то в большой дали горела тайга; доносился запах гари, и мутный, едкий дым пожарища туманом заволакивал горизонт.
   Пришла полоса полупризрачной яви. Незаметно и странно ушли ночи. Круглые сутки белел дневной свети в два-три часа ночи можно было читать так же свободно, как в полдень.
   До глубокой, поздней ночи беспокойными тенями бродили по деревне ссыльные; вдруг спохватывались, что давно ушел день и клонит ко сну и отдыху.
   Шли спать. Но не давали уснуть клопы. Ими в летнюю пору кишели избы. Зло и больно, до крови искусывали они тело. Разбитые, истомленные, засыпали на несколько часов. Плохо и слабо освежал сон.
   От июня до августа с тонким звенящим жужжанием вьются в знойном воздухе мириады комаров. Жалят, искусывают руки, лицо. Приходится закрывать лицо защитной кисейной сеткой и в какой-то нервной истерике беспрерывно отмахиваться от комариных налетов. К концу июля появляется второй бич таежных мест -- мошкара. Она залепляет рот, глаза. В избах ставят дымокуры -- выкуривают комаров и мошкару. Едкий дым раз'едает глаза, теснит дыхание. Спят под пологами.
   Невеселое, трудное время -- туруханское лето. Томились и нервничали ссыльные. Тяготила психику беспросветная пустота дней.
   Некоторое разнообразие приносил с собой конец лета. Спала жара. Исчезли комары. Ушла странная одурь белых ночей. В тайге поспела лесная ягода -- земляника. брусника. Многие часы проводили ссыльные в лесу, собирая в емкие берестяные туеса бруснику, накапливая запасы ее на зиму. Закупали рыбу: стерлядь, осетрину; солили ее в бочках. Были заняты и иными хозяйственными приготовлениями к зиме.
   Недолго длилась эта пора относительного оживления. Надвинулась осень -- ранние холода, сумрачные короткие дни и долгие темные северные осенние ночи.
   Сидели по домам; вяло занимались книжкой, учебой, стряпали скудный обед. Изредка над скалистым обрывом берега появлялась одинокая фигура ссыльного, долго и молча всматривалась в великую пустынность реки и тайги; потом плелась обратно в жилье.
   

I. НАЧАЛО СОБЫТИЙ.-- ВООРУЖЕННОЕ СТОЛКНОВЕНИЕ.-- ЭКСПЕДИЦИЯ НА СЕВЕР

   В конце октября 1908 года в Осиново из низовых колоний приехала группа политических ссыльных -- Дронов, Самойлов, Шалчус и Лев, -- участников вооруженной экспроприации у французской торговой фирмы "Рошетт" в деревне Селиванихе. Раскрытая при посредстве провокатора помощником пристава Воденом, группа эта, избегая ареста, направилась в южную пограничную колонию края -- в Осиново. Здесь Дронов сотоварищами поселился нелегально, скрывая свое присутствие от местного стражника. Убежищем им служил построенный незадолго перед тем ссыльными Стогозым и Роговым домик. Избушка стояла на отлете от деревни, на крутом скалистом берегу Енисея, отделенном от Осинова узким ручейком. Место уединенное не посещаемое крестьянами и вполне приспособленное для конспиративной квартиры. Но беглецы не выдерживали конспирации и, правда, тайком, вечерами появлялись в колонии среди ссыльных. Стражник скоро проведал про их пребывание в Осинове, но счел полезным до поры до времени делать вид, что ни о чем не подозревает.
   Группа Дронова стремилась всячески оправдать во мнении ссыльных свое участие в экспроприации. Они заявляли, что побудительными причинами были: острая материальная нужда вследствие безобразных и длительных задержек администрацией казенного пособий и -- главное -- деньги нужны были для организации массового побега ссыльных из Туруханского края.
   Об'яснения их не убедили и не удовлетворили ссыльных. Все мы относились к этому факту отрицательно. В этом не было между нами разногласий. Открытых дискуссий мы, правда, не устраивали, осторожно относясь к разговорам на эту тему и опасаясь, чтобы слухи о прибывших, которых мы все считали своими товарищами-политссыльными, не дошли до осиновского стражника.
   Дронов и его друзья понимали, что долго им оставаться в Осинове рискованно: раньше или позже на неделю они будут неизбежно выслежены и арестованы. Единственным выходом было -- бежать. И они твердо решили осуществить побег из Туруханского края, побег открытый, прямой, вооруженный -- напролом к городу Енисейску. Дронов занялся активной и очень энергичной агитацией среди политссыльных в Осинове, склоняя их к участию в побеге. Надо отдать им справедливость: дроновцы быстро ориентировались в новой для них ссыльной среде Осинова и, как оказалось, верно наметили тех ссыльных, которых легче всего было привлечь к задуманному побегу. Много помог им в этом отношении политссыльный Осинова Лев Черный (Турчанинов).
   Быть может, свою долю влияния имела и та обстановка своеобразного товарищества, которая с первых же дней приезда группы Дронова создалась между ней и частью ссыльных. Очень уж сера и неприглядна была жизнь ссыльных. А в избушке за ручьем шла жизнь необычайная, полная романтического под'ема, особая, не похожая на будни ссыльной жизни. Устраивались конспиративные собрания, обсуждался маршрут побега, способы его осуществления. После дело-рой части организовывались товарищеские ужины. У Дронова и его товарищей были деньги; они ими не скупились, ездили для закупок провизии в Ворогово. Варились котлы вкусной рисовой каши на коровьем масле, приправленной изюмом и обильно посыпанной сахарным песком. Были сушки, настоящий (китайский, не кирпичный) чай. За едой и чаем незаметно протекали часы в воспоминаниях, разговоре и хоровой песне. Как было не тянуться в этот "домик за ручьем".
   Как-то вечером я получил приглашение притти в избушку Стогова на конспиративное собрание. Цель и повестка были мне неизвестны. Я все же решил пойти.
   В маленькой комнатушке с бревенчатыми небелеными стенами и низким потолком собралось человек десять ссыльных. Среди них -- группа Дронова, Лев Черный, Ермаковский, Апостолов и другие. Кто-то из присутствующих взял слово и стал знакомить меня с существом проекта, вернее, ужо плана массового вооруженного побега ссыльных на Енисейск.
   -- Дело решенное: побег мы сорганизуем. Не хотим здесь гнить в ссылке. И вы должны присоединиться к нам. Мы обсуждали этот вопрос и решили, что ваше участие обязательно. Важно, чтобы в нашей среде были авторитетные товарищи, старые партийцы; тогда к нам примкнут многие ссыльные -- в таких примерно выражениях выразил он настроение и волю своих единомышленников.
   Стали говорить другие, горячо и убежденно поддерживая предложение их товарища.
   -- Не пойдете волей, все равно заставим пойти; силой похитим, и пойдете с нами, -- почти серьезно, с какой-то предупреждающей угрозой заявили мне.
   Я стал горячо возражать против проектируемого побега; стал доказывать его неосуществимость, нереальность; убеждал, что все они напрасно и бесславно погибнут; указывал, что пострадает ссылка от полицейских репрессий. Свое участие в побеге я решительно и категорически отклонил.
   Были бесполезны дальнейшие споры, и я скоро ушел.
   Для меня стало ясно, что готовятся серьезные события, чреватые тяжелыми последствиями для политических ссыльных края.
   Как быть? Как предупредить события? Как удержать товарищей от присоединения к группе Дронова? Я не мог разгласить доверенной мне тайны, не мог расконспирировать план побега. А между тем задача была поставлена так: вскрыть перед товарищами все отрицательные стороны задуманного предприятия и попытаться отвлечь их от участия в этом деле. Предоставленная сама себе, непополненная ссыльными осиновской колонии, группа Дронова вряд ли решилась бы предпринять вооруженный "поход" на Енисейск и, вероятно, прибегла бы к менее крайним и не столь острым способам осуществления побега из края.
   Было очень трудно принять на себя всю ответственность и действовать единолично в столь серьезном для всей колонии вопросе, а может быть, даже для всей ссылки края. Решил посоветоваться с товарищами, в выдержке которых и умении сдержать язык за зубами, я был убежден.
   Несколько дней спустя после собрания несколько человек нас пошли побродить в тайгу. Я рассказал им все, что знал о замышляемом побеге, и мы сообща стали вырабатывать план действия.
   Было решено переговорить порознь с каждым из предполагаемых участников побега и попытаться отклонить их от участия в нем.

*

   Ранними зимними сумерками конца декабря 1908 года сильный казачий отряд на нескольких крестьянских подводах в'ехал в Осиново. Скоро стало известно, что он сопровождает в енисейскую тюрьму двух политссыльных, арестованных в деревне Комсе за участие в селиваниховской экспроприации. Стали ходить какие-то неясные слухи о возможности в течение ночи или завтрашнего дня арестов среди ссыльных Осинова.
   Настроение создалось тревожное, подавленное.
   Рано разошлись ссыльные по своим избам. Я пошел к себе. Вскоре ко мне заглянул один из "красноярцев", тов. Сысин, и мы, чтобы скоротать медлительные часы осенней северной ночи, уселись за шахматы.
   Было часов одиннадцать ночи, когда мы услыхали дробный и частый стук в окна моей комнаты.
   Пристально вглядываемся в темноту улицы. Различаем -- чернеет неподвижно на снегу распростертая фигура в романовской шубе -- стражник, очевидно, убит или тяжело ранен... Частый цокот ружейной перестрелки. Под самым нашим окном -- еще один убитый.
   -- Что произошло? С кем перестрелка?
   Тревожно забегают бледные, дрожащие от испуга хозяева-крестьяне и спешным, порывистым шопотом просит:
   -- Гасите свет, скорее гасите... стреляют... стражников убили. Глянь под окном...
   Мы не расспрашиваем больше: от смертельно испуганных хозяев ничего не узнать. Товарищ решает перебежать улицей к себе в "красноярскую коммуну". Я остаюсь пока у себя.
   Перестрелка не затихает. Идет пальба по всей деревне. Проходит некоторое время, и в окно моей комнаты стучат товарищи "красноярцы", просят собраться к ним -- узнать, что происходит, и посоветоваться, что делать. Нас собирается в "коммуне" несколько человек. Решаем выйти на улицу разузнать, нет ли нуждающихся в нашей помощи раненых товарищей или крестьян. Осторожно пробираемся по деревне. Осматриваем распростертые на снегу тела. Лежат два убитых стражника. В одной избе наталкиваемся на раненого шальной пулей крестьянина, оказываем ему первую помощь и возвращаемся в "красноярскую коммуну".
   Внезапно появляется крепко подвыпивший, но еще вполне владеющий собою начальник казачьего отряда -- помощник пристава одной из волостей Енисейского уезда.
   Странно и загадочно его появление.
   Решили держаться на-страже. Встретив нашу замкнутость, помощник пристава скоро оставил попытку выведать что-либо путем расспросов и, постепенно осваиваясь с мыслью об относительной безопасности его пребывания в нашей среде, завел тонкий, провокаторский разговор о необходимости ликвидировать события, "примириться".
   -- Пойдемте в избушку за ручьем, там ведь штаб?-- блеснул он хитрым, выведывающим взором. -- Почему нет? Я безоружен и один. Хочу поговорить с вашими товарищами. Зачем нам стрелять друг в друга? Просто произошло недоразумение. Я им обещаю все забыть... Прошу вас, поведите меня к ним... Я только с ними поговорю.
   Категорически отвергли предложение помощника пристава, и он, повидимому, решив, что все же особенно долго ему задерживаться в нашей среде не совсем безопасно, вскоре ретировался.
   Перестрелка затихла. Деревня затаилась в жуткой тишине. Темень. Только в избушке за ручьем тускло желтеет освещенное оконце. Пока победа за группой Дронова. Численное -- почти вдвое -- превосходство казаков, их блестящее вооружение оказались бессильными перед поразительным бесстрашием ничтожной горсточки слабо вооруженных ссыльных.
   За полночь мы расходились по домам. Слали чутко, не раздеваясь, в ожидании событий.
   На рассвете под прикрытием огня дроновцы вошли в деревню, распорядились запряжкой крестьянских подвод и, явившись к местному богатею-купцу, экспроприировали необходимые в пути с'естные продукты и кое-что из теплой одежды.
   Вскоре по Енисею в направлении к низовым северным станкам вытянулись длинной цепью крестьянские подводы. Повстанцы уезжали. Стоя на санях, они посылали последней угрозой казакам ружейные залпы в воздух.
   Когда скрылся за поворотом Енисея увозивший повстанцев обоз, сразу ожила и засуетилась деревня. Крестьянки -- старухи и молодайки -- перебегали из избы в избу, суетливо передавая и собирая мельчайшие подробности и переживания тревожных событий минувшей ночи.
   Мужики-крестьяне сходились группками к гористому обрыву берега реки у крайних изб станка. Подолгу стояли молча, не спеша раскуривая свои махорочные трубки, и поглядывали на пустынный, занесенный снегами Енисей.
   По-крестьянски настороженно и опасливо избегали прямого высказывания.
   Но из суммы по внешности безразличных и незатейливых, как бы в пространство оброненных замечаний складывался своеобразный и лаконический эпический сказ о событиях.
   -- Настоящая сражения была... Молчок...
   -- Опохмелья горячая казачишкам дали -- помнить можно, -- саркастически замечает низкорослый и худо одетый хозяин убогой избушки, расположенной у самого края деревни.
   -- Пьянку бы больше устраивали... -- презрительно роняет другой, -- лучшай бы устерегли арестованных!
   -- Далеко не уйдут -- пыймают, -- тускло поглядывая в дальние просторы Енисея, утверждает кто-то из собравшихся.
   -- А кто эта?.. Может, к океану, к агличанам подадутся... Поглянь... Отчаяной народ -- голыми руками на казаков полезли.
   Вновь долгое молчание. Зябко кутаются в полушубки, топчутся на месте, отогревая коченеющие от холода наги.
   -- Глянь, Игнашке прет. Вот труханул вчера -- под бабий подол спрятался... верно... взаправду. Вояка толстозадый!
   Дружный смешок собравшихся одобряет характеристику.
   -- Чего их, горсточка была; а кабы вся наша политика встала, живого-б никого от начальства не осталось.
   -- Не к добру это все... ни к чему. Только жисти свои молодые погубят, -- раздумчиво говорит старик-крестьянин, вытирая тряпичкой слезящиеся "а морозе воспаленные веки глаз.
   В скупых и метких суждениях их сказался скептицизм к бунту, терпимость к "политике" и насмешливое отношение к казакам, "сдрейфовавшим" перед горсточкой почти невооруженных ссыльных.
   Подходит стражник Игнат, и крестьяне, мало стеснявшиеся случайно подходивших к ним ссыльных, затаенно и упорно замолкают, начинают по одиночке отходить, и вскоре на пригорке не остается никого.
   Казаки, подобрав двух убитых стражников, затаив бессильную и мстительную злобу к ссыльным, тихо и незаметно убрались во-свояси -- выехали в Ворогово.
   Взволнованы и сумрачны ссыльные. Ничего доброго не ждут они от событий минувшей ночи. Всем ясно, что в результате "бунта" ссылку ожидают репрессии со стороны мстительных царских опричников, репрессии, которые сделают еще непригляднее и без того тяжелую жизнь политссыльных.
   Нет озлобления прошв "бунтарей". Но на ряду с этим сказывается категорически отрицательное отношение к затеянному вооруженному походу. Все поражены огромным несоответствием между скромной и ограниченной целью -- побег из края -- и крайне заостренными формами и средствами осуществления побега -- нападение и убийство стражников, экспроприация товаров и денег у купечества.
   Понятны действия дроновцев: участием в селиваниховской экспроприации они поставили себя в положение преследуемых, загнанных в тупик, ожидающих от побега возможности избегнуть (иначе почти неминуемой) виселицы или каторги.
   Но почему в "бунт" ввязались прочие?
   Что толкнуло их в это столь опасное и безнадежное предприятие?
   Ответ на этот вопрос надо искать в мертвящих условиях ссыльной жизни, методически расшатывавших устойчивое равновесие психики, в неизжитой, потенциальной и одновременно бурной революционной энергии, искавшей мотива и случая разрядиться. Таким мотивом оказалась романтика вооруженного побега и "восстания".
   Отношения политических ссыльных к отряду в пути до Туруханска, в самом Туруханске и во время дальнейшего следования на север складывались однообразно. Ссыльные в своей массе к отряду не примыкали -- стояли в стороне от движения. Идею вооруженного побега со всеми сопутствовавшими ему методами экспроприации и неизбежными вооруженными столкновениями и расстрелами они рассматривали как опасную и беспочвенную революционную авантюру. Но ясно сознавали ссыльные, и действия отряда это подтверждали, что в этой авантюре их товарищей по ссылке не кроется никаких лично корыстных мотивов, шкурничества, ничего уголовного. В тех немногих случаях, когда они могли быть полезными беглецам, ссыльные добровольно и охотно шли на это: предупреждали об опасностях, давали сведения об имеющихся у жителей станка запасах оружия, пороха, дроби. В свою очередь отряд дорожил отношением ссыльных, придавал большое значение правильной информации политических колоний о характере "похода" и чутко прислушивался к их заявлениям и требованиям. Достаточно было малейшего заверения ссыльных в лойяльности того или иного стражника, возражения против расправы с конвоирами-казаками или заступничества за местного купца -- и жизнь и безопасность были им гарантированы. На некоторых, особенно северных станках отряд снабжал давно уже недоедавшие колонии запасами провизии из своего обоза; иногда оставлял денежные суммы собиравшимся в тайный побег из края ссыльным.
   

III. "БУНТ" В СОВРЕМЕННОЙ ЕМУ ЛЕГАЛЬНОЙ ПЕРИОДИЧЕСКОЙ ПЕЧАТИ

   Как расценивали различные политические течения того времени туруханские события? Как реагировала власть -- губернская и центральная -- на туруханский "бунт"?
   Туруханские события всполошили власть. Немедленно по получении соответствующих сведений по "высочайшему повелению весь край с 4 января 1909 года об'является на военном положении, а обширный смежный с ним Енисейский уезд -- на положении усиленной охраны.
   Приказом иркутского генерал-губернатора Селиванова временно командующий 8-й Восточно-Сибирской стрелковой дивизией генерал-майор Трофимов был назначен временным генерал-губернатором Туруханского края и Енисейского уезда {"Енисейские Губернские Ведомости", No 3 от 10 янв. 1909 г.}.
   В Туруханский край спешно была направлена воинская команда в составе сорока человек под начальством офицера, а из Красноярска туда же выступает генерал-майор Трофимов с ротой солдат и взводом казаков {Ларский -- "Совр. Мир" 1909 г. No 2, стр. 83.}. Воинской команде придают три пулемета {"Речь" No 17 от 18 янв. 1909 г.}.
   Нужна была поистине большая растерянность власти, чтобы объявить на военном положении "пустынный далекий край, в котором не больше 15 000 жителей и один житель на площади свыше 1 000 десятин". Только непомерный испуг мог принудить двинуть на подмогу тридцати -- сорока стражникам-казакам против ничтожной горсточки в двадцать человек ссыльных воинскую команду: роту стрелков и взвод казаков.
   Не ограничиваясь посылкой воинских сил, департамент полиции командирует в Туруханский край чиновника особых поручений Васильева "для расследования причин возникновения бунтов ссыльных" {"Сибирская Заря" No 21 от 27 янв. 1909 г.}.
   Власти приписывают "бунту" серьезное, государственного характера значение. Отчасти под влиянием испуга, частью же в агитационных целях они рассматривают событие в крае как всеобщее движение политической ссылки. Настаивают на таком определении. И когда либеральная иркутская газетка "Сибирская Заря" в No 55 от 8 марта 1909 года информирует своих читателей, что "шайка выдавала себя за политических ссыльных", власти понуждают ее дать немедленно опровержение своего заявления.
   "Мы были введены в заблуждение, -- читаем мы в No 57 от 11 марта "Сибирской Зари",-- и дали читателям своим неправильные сведения. Как выяснилось теперь, эта шайка разбойников действительно состояла исключительно из политических ссыльных".
   В опубликованном в No 31 от 28 апреля 1909 года "Енисейских Губернских Ведомостей" приказе войскам иркутского военного округа (приказ No 174 от 10 апреля) читаем:
   "В начале декабря прошлого года в пределах Туруханского края появилась шайка дерзких грабителей, организованная местными политическими ссыльными. Встречая полное сочувствие и поддержку со стороны большинства ссыльных, шайка эта стала грабить наиболее зажиточных крестьян и торговцев, сопровождая свои грабежи убийствами. 20 декабря 190S года грабители явились в самый Туруханск".
   Чтобы оправдать посылку карательных отрядов и нелепое об'явление на военном положении пустынного края и последовавшие затем репрессии, нужно было изобразить события как бунт политической ссылки, очернить этот бунт, придать ему характер грабительского, разбойного дела.
   5 февраля воинская команда под начальством офицера Нагурного настигла беглецов в приполярной тундре. Захваченные врасплох в селе Хотанга, дроновцы после короткой и безуспешной попытки вооруженного сопротивления вынуждены были сдаться и были арестованы.
   "Мятеж" ликвидирован.
   Но еще долгое время военное положение тяготело над краем, и лишь полгода спустя правительство решилось отменить его.
   Черносотенное "Новое Время" повторяет правительственную версию о "бунте", усиливая ее заведомыми измышлениями и клеветой на политическую ссылку.
   "Население еще живет,-- заверяет оно,-- но скоро задохнется или уйдет частью из края".
   Нужно было обладать черносотенною нововременской наглостью, чтобы утверждать, что экономическое засилие политических ссыльных гонит население из края.
   Сложнее и, с известной точки зрения, непригляднее отношение либерально-кадетской и меньшевистско-социалдемократической печати к "бунту".
   Чтобы стали ясны корни этого отношения, необходимо вспомнить о тех сдвигах, которые произошли в составе политической ссылки к моменту подавления первой русской революции 1905 года. Количественно кадры ее возросли в огромной степени. Соответственно количественному росту изменялся и социальный состав политических ссыльных. Массовик-рабочий, крестьянин-аграрник -- люд черноземный и простой -- вклинились широкой волной в интеллигентскую прослойку, внесли свои навыки, свой образ жизни и свойственные им взаимоотношения с окружающей средой. Самым фактом своего присутствия они резко нарушили идиллическое представление о политическом ссыльном как об утонченном, рафинированном интеллигенте, как об одиноком я гордом страдальце-изгнаннике.
   Сторонникам "прилизанной революции", кадетам, этой "оппозиции его величества", меньшевикам социал-демократам, уже тогда заигрывавшим с российской буржуазией, не по душе был новый тип массовика политического ссыльного. И от этого непонимания зарождалась неприязнь и вражда к нему.
   В соответствии со сказанным, более умная и более выдержанная кадетская "Речь" утверждает, что вообще у всех, от кого нам пришлось слышать об этом деле, составилось мнение, что, собственно, политическая ссылка тут не при чем, что это движение исключительно хулиганское {Ларский -- "Совр. Мир" 1909 г. No 2.}; и далее: "Эта шайка не только не встречает сочувствия со стороны массы ссыльных, но местами со стороны последних ей оказывается прямой отпор {"Речь", No от 18 янв. 1909 г.}".
   А кадетский подголосок, либеральная иркутская газетка "Сибирская Заря" идет дальше и распоясывается во-всю. В статье "К Туруханскому бунту" ("Сибирская Заря" No 22 от 28 января 1909 года) читаем: "Среди политических находятся воры и грабители, убийцы и насильники, поджигатели и конокрады и в небольшом числе интеллигенты, осужденные по политическим делам. Первые настолько преобладают, что обусловливают нравственную физиономию ссылки".
   "Полуголодные, одичавшие ссыльные, не имея работы, праздные, по недоразумению лишь называемые администрацией политическими, совершали набеги на села, грабили жителей, насиловали женщин и убивали при сопротивлении. После убийства старшего надзирателя 10 декабря за невыдачу казенных денег, эти ссыльные, составив отряд в триста с лишком человек, двинулись на город Туруханск, чтобы захватить там казначейство, но по дороге были встречены ротой солдат, которая их рассеяла".
   Здесь, что ни слово, то поклеп. И эту разнузданность лжи и вымысла поддерживает и расцвечивает блестками меньшевистской премудрости публицист социалдемократического журнала "Современный Мир" Ларский.
   В февральской книжке этого журнала за 1909 год помещена статья, посвященная изысканиям в области быта, социального и партийного состава политической ссылки и, в частности и преимущественно, анализу туруханских событий.
   Приведем несколько выдержек и цитат из этой весьма показательной статьи.
   "Политическая ссылка уже давно переживает кризис. Излюбленные места ссылки перегружены ссыльными элементами, а сами ссыльные подверглись коренному перерождению".
   В каком же направлении произошло это перерождение?
   Ларский не затрудняется в ответе:
   "Туруханские "политические" -- это попросту уголовный сброд, занявшийся самым обыкновенным грабежом с самой легкой декорацией, при помощи модных экспроприаторских приемов {Ларский.-- "Совр. Мир" 1900 г. No 2, стр. 84.}".
   И далее:
   "...Густота "ублюдочного" (читай ссыльного) населения доходит иногда до таких размеров, что в нем совершенно тонут немногие элементы политических ссыльных..."
   "Нет, -- заявляет Ларский, -- никакой возможности говорить об инородных телах, внедрившихся в ссылку и исказивших ее, ибо ссылка сама определяется жизнью этих новых "политических {Ларский, там же, стр. 88.}".
   Чтобы усугубить и усилить впечатление разложения ссылки, окончательно "развенчать" ее, Ларский прибегает к помощи никому неведомого корреспондента неведомых "Народных Вестей". Вот что повествует этот молодчик:
   "Сибиряки "спаивают ссыльных разбавленной водой и сдобренной махоркой водкой, продавая ее по рублю за бутылку... В крае 90% случайного в революции элемента или не имеющего к ней никакого отношения и составляющего ссылку в крае... Это -- всякого рода экспроприаторы, воры, сутенеры, рядовые обыватели и т. п. Весь этот сброд сам нуждается в живом человеческом слове {Ларский -- "Совр. Мир" 1909 г. No 2, стр. 84.}".
   Крепче сказать не мог бы даже самый махровый черносотенец из союза русского народа.
   Чтобы покончить с цитатами, приведем еще две короткие выдержки из статьи Ларского:
   "Отчуждение и вражда населения к колонии ссыльных,-- утверждает Ларский,-- является ныне вполне естественным (!) фактором в строе политической ссылки; ...об уважении к чуждым пришельцам не может итти и речи {Ларский -- "Совр. Мир" 1909 г. No 2, стр. 84.}".
   И в подтверждение своего заявления автор статьи "Из жизни современной ссылки" аргументирует:
   "Дикое, некультурное население пустынного крал конечно, не будет, да и не сумеет, разобраться в разнице между "настоящими" и "не настоящими" политиками, когда его, населения, пища поедается, его (?) шубы режутся и само оно подвергается смертельной опасности {Ларский, там же, стр. 86.}".
   Итак, что инкриминируется "шайке? Во-первых, "ограбление купцов": забирали у них элементарно-необходимое в походе -- теплую одежду, дробь и порох. "У одного купца забрали (какой ужас!) ружье центрального боя". Требовали у крестьян за плату подвод до следующей деревни. Вот вызывающие "благородное" возмущение кадетских и социалдемократических публицистов "уголовные" деяния "ублюдков".
   Затем идет ряд действий иного порядка: был убит охранник, помощник пристава Воден, наиболее одиозная фигура и поистине злой гений туруханской ссылки. Разыскали и убили предусмотрительно скрывшегося в тайге политического ссыльного студента Хозяшева, провокатора и предателя, чей обширный и злостный донос на ряд активных революционеров-ссыльных, пришедших в туруханскую ссылку под вымышленными фамилиями, был обнаружен в делах помощника пристава Водена. Вооруженной силой захватили тюрьму и освободили заключенных. Разгромили и сожгли полицейско-охранный архив и делопроизводство отдельного управления туруханского пристава. Конфисковали казенные суммы, причем вели, по утверждению тов. Ермаковского, точный учет забираемым суммам. Не пощадили наиболее богатых кулаков-купцов, экспроприируя у них денежную наличность. Убили при перестрелке и вооруженном сопротивлении нескольких стражников и одного купца Вяткина. Ведь это -- целый список определенно и ярко выраженных политических актов. Как же можно было приклеивать к ним ярлычки уголовного разбойного, хулиганского? При чем же здесь заведомо неискренние, жалобные ламентации на ту тему, что "...его населения, пища поедается, его (?) шубы режутся и само оно подвергается смертельной опасности"?
   Как же могли не злобствовать кадетско-меньшевистские публицисты, кот дм была затронута святая собственность кулаков-купцов: их меха, с'естные припасы, деньги и оружие? Как могли перед лицом столь одиозных для них фактов не стушеваться, как могли не превратиться тоже в разбойные акты уничтожение охранного архива, освобождение заключенных, расстрел охранника и провокатора?
   Густым, смрадным плевком охаяли они, эти хроникеры, репортеры и обозреватели либеральной печати, не только "поход", но всю современную и неугодную им политическую ссылку.
   Автор настоящей статьи -- политический ссыльный Туруханского края периода "бунта". И он, а вместе с ним, надо полагать, и все оставшиеся в живых политические ссыльные Туруханского края периода 1907-- 1911 и позднейших годов" с негодованием отвергну характеристику политической ссылки, дааяую в статье "Вопросы текущей жизни" Ларского.
   Перед нами проходили десятки и сопи политических ссыльных; мы имели достаточное представление о жизни соседних и более отдаленных политических колоний края. И с полной исторической об'ективностью следует констатировать, что по своему социальному составу, партийной принадлежности, степени активного участия в революционном движении и, наконец? по образу жизни и взаимоотношениям с окружающим населением политическая ссылка Туруханского края стояла на должной высоте и не давала оснований обвинять ее в принижении звания и достоинства политических ссыльных.
   Если бы кто-либо зарвался, позволил себе недопустимые по понятиям политической колонии действия, она без смущения призвала бы его к порядку, к революционной дисциплине,
   Чтобы покончить с дурным вымыслом, нам остается привести краткую политическую характеристику участников "бунта".
   Вот она:
   1. Дронов -- политический ссыльный, интеллигент. Сослан в 1907 году в Туруханский край за принадлежность к анархо-коммунистам. Застрелился при вооруженном сопротивлении военному отряду в Хатанге.
   2. Самойло в -- политический ссыльный, интеллигент. Сослан в 1907 году как анархо-коммунист. Застре лился в Хатанге перед сдачей военному отряду.
   3. Шалчус -- политический ссыльный, рабочий-металлист. Сослан в 1907 году. Анархо-коммунист. За участие в бунте приговорен иркутским военно-окружным судом к каторге. Погиб в борьбе с юнкерами в Иркутске в октябре 1917 года.
   4. Лев -- политический ссыльный, матрос Черноморского флота, портовый рабочий. Анархо-коммунист (сослан по суду). Убит при аресте.
   5. Касперский -- политический ссыльный, рабочий-колбасник, член ППС. Убит при аресте.
   6. Иваницкий -- политический ссыльный, рабочий-металлист. Сослан в 1907 году за принадлежность к ПСД. Казнен по приговору суда.
   7. Ермаковский -- политический ссыльный, рабочий-ткач. Сослан в 1907 году как анархо-коммунист. Бессрочная каторга.
   8. Левин -- политический ссыльный, интеллигент. Социал-демократ. Случайно убит товарищами,
   9. Кадинер -- политический ссыльный, интеллигент. Анархо-коммунист. Сослан в 1907 году. Замерз.
   10. Великанов -- политический ссыльный, рабочий-колбасник. Анархо-коммунист. Казнен по суду.
   11. Прикня -- политический ссыльный, чернорабочий-массовик. Беспартийный. Приговорен к каторге.
   12. Гриша-Хохол -- политический ссыльный, крестьянин-аграрник. Анархо-коммунист. Расстрелян Нагурным якобы при попытке к бегству.
   13. Барута -- политический ссыльный, рабочий-ткач. Сослан в 1907 году как член ППС. Приговорен к бессрочной каторге. Умер от туберкулеза через три недели после амнистии 1917 года.
   14. Аксельрод -- политический ссыльный, рабочий-ювелир. Эсэр-максималист. Казнен по суду.
   15. Судариков -- политический ссыльный, рабочий-металлист. Социалдемократ. Сослан в 1906 году. Расстрелян Нагурным.
   16. Вейс -- политический ссыльный, рабочий-металлист. Социалдемократ. Сослан в 1906 году. Расстрелян Нагурным.
   17. Троицкий -- политический ссыльный, интеллигент. Социалдемократ. Сослан в 1906 году. Убит при аресте.
   18. Кравченко -- политический ссыльный, интеллигент. Анархо-коммунист. Сослан в 1907 году. Казнен по суду.
   19. Никулин -- политический ссыльный, рабочий-металлист. Социалдемократ. Сослан в 1907 году. Расстрелян Нагурным.
   20. Джафар -- политический ссыльный, огородник. Беспартийный, Убит при аресте.
   Таким образом из двадцати участников "бунта" восемнадцать имеют определенно выраженную партийную принадлежность: девять анархо-коммунистов, шесть социалдемократов два пепеэсовца (польская социалистическая партия) и один социалреволюционер.
   Далее, из всех участников "бунта" только четверо принимали участие в селиваниховской экспроприации. Остальные примкнули к "походу" из чувства товарищеской революционной солидарности, как они ее понимали, из чувства протеста и ненависти к властям, к кулакам-мироедам, и всех их, партийцев, толкало в "поход" буйное и горячее желание побега из ссылки, возвращения к революционной работе и активности.
   

IV. АРЕСТЫ.-- ЭТАПОМ В ЕНИСЕЙСК.-- ИЗБИЕНИЯ В ПУТИ.-- РЕПРЕССИИ.-- РАСПРАВА С "БУНТАРЯМИ"

   Прошло два-три дня после знаменательной ночи сражения дроновцев с казаками. Вернулись в Осиново отвозившие беглецов крестьяне. Стали изредка наезжать жители северных станков. От них мы узнали о взятии беглецами Подкаменной Тунгузки, узнали о попытках казаков оказать сопротивление дроновцам при везде в Сумароково. Новости передавались крестьянами опасливо, сторожко, под сурдинку. Словно опасались, ждали чего-то и боялись быть втянутыми в страшное и жуткое для них дело бунта.
   Ссыльные собирались у себя по квартирам, обменивались новостями и впечатлениями и старались пред* угадать дальнейший ход событий. Прогноз был мрачен.
   Не верили в успех побега, считали, что погибнут от пули или в пурге и леденящих морозах приполярной тундры. Замечательно было то, что, несмотря на резко отрицательное отношение к "бунту", во всех высказываниях не чувствовалось озлобленности и вражды к "бунтарям". Скорее улавливалось неоформленное чувство тревоги за них. А между тем отдавали себе ясный отчет, что "так не пройдет", что придется всей "политике" крепко поплатиться за бунт маленькой горсточки. Иное отношение политической колонии вызывала к себе группа оставшихся ссыльных -- ярых сторонников вооруженного побега, когда он еще был в проекте.
   Было несомненно, что своим согласием участвовать в побеге эта группа подогревала бунтарские настроения беглецов. Холодно-враждебно относилась к ним колония, отмежевалась от них. Установился какой-то своеобразный, ничем внешне не выраженный, психологический бойкот этой группы.
   И сама эта группа, повидимому, чувствовала нелепость создавшегося положения: они как-то притихли, держались в тени и заметно уклонялись от споров и дискуссий на тему о побеге и "бунте".
   Потом, в этапах и в енисейской тюрьме" мы встречались и жили со многими ссыльными севернее Осинова расположенных станков. Много и часто говорили о всех трагических деталях "побега". И на основании всех многочисленных бесед и встреч можно утверждать, что политическая ссылка края в общем однородно отнеслась к "бунту". Везде, по всем станкам у политических ссыльных сложилось такое же, как и у осиновцев, определенно отрицательное, отношение к идее и методам ставшего фактом вооруженного побега и повсюду, у всех не было заметно проявления враждебности к поднявшим "бунт" товарищам.
   Прошло еще несколько дней. Первые острые, поражающие впечатления понемногу сглаживались.
   Но жизнь колонии все еще не могла войти в обычную колею. Не проходило дня, чтобы теми иди иными путями не докатывались до нас вести от беглецов. Иногда вестники казались нам непостижимо-загадочными: как-будто никто не приезжал и поселок был отрезан от внешнего мира, а слухи ползли и передавались по станку.
   Они были противоречивы, и в содержании их чувствовалась какая-то направляющая воля. Все они муссировали, с теми или иными вариациями в деталях, сообщения о захвате вооруженной силой станков, перестрелках, убийствах стражников и купцов, о каких-то совершенно невероятных жестокостях "дроновцев", вроде отрезания носов, ушей, выкалывания глаз. Попутно из всей нелепицы слухов мы узнали, что "бунтари" взяли Туруханск и двигаются на север к тундре. Передавали под секретом, с дрожью боязни в голосе, что наперерез и вдогонку беглецам двинуты воинские отряды из Архангельска и Якутской области.
   А наша обычная жизнь становилась с каждым дней все тяжелее и тяжелее. Иссякали скудные запасы продовольствия. Казенное пособие не привозили. Местные купцы, озлобленные событиями, закрыли нам под предлогом отсутствия товаров кредит; очень неохотно, под большим нашим нажимом, отпускали они нам свои товары за наличные деньги. А наличные наши гроши быстро растаяли.
   Мы сидели без сахара, без круп, без мяса. Особенно чувствителен был недостаток керосина. Зимние сумерки наступали очень рано, деревенские ночи длятся томительно долго. А свет надо было очень экономить. У некоторых ссыльных его уже не было, и они приходили на тусклый, урезанный огонек в "красноярскую коммуну". С бою надо было доставать продукты у купцов, картофель и молоко у крестьян. Некоторые из нас это умели, и им жилось немного легче. Спасал положение красноярец -- политический ссыльный Харитоненко. Рабочий-металлист, прошедший суровую школу жизни, он выявил неиссякаемые таланты "охотника за продовольствием": узнавал, выискивал, ласково подкатывался к крестьянам и доставал у них картофель, молоко, рыбу. Заставал врасплох хищного и жадного старика-купца, богатея деревни, когда он отмеривал и отвешивал в своих амбарах товары, и получал у него в кредит и сахар, и крупу, и керосин; с победным, торжествующим видом таскал все это в "красноярскую коммуну", около которой подкармливались многие ссыльные.
   Прошла еще неделя. Мы понимали, что близится развязка, что где-то, скрытые от нас, назревают события, близятся и не сегодня-завтра дадут нам знать о себе.
   На квартире политического ссыльного нас собралось человек шесть-семь обсудить создавшееся положение А. Леках, впоследствии погибший в туруханской ссылке, нервный и нетерпеливый, говорил, волнуясь:
   -- Это смешно -- заниматься самообманом. Власти нас не пощадят. Не сегодня-завтра карательный отряд нагрянет... Будет глумиться над нами. Да, да, пороть нас будет, если дадимся... Нечего укрываться от действительности... Товарищи, я предлагаю оказать сволочи этой вооруженный отпор... -- и он вопросительно и резко оглядел присутствующих. -- Если никто не согласен, я один буду стрелять... Над живыми глумиться не позволим... -- приблизительно так, поскольку память не изменяет, говорил Леках. В нервном возбуждении, сам того не замечая, он то присаживался как то боком и с края на стул, то подымался. Кисти рук глубоко ныряли в карманы брюк и затем в непроизвольном жесте теребили и мяли черную густую шевелюру волос.
   Политический староста колонии, спокойный, очень уравновешенный и размеренный латыш, тов. Тиллак, оправляя мягкие, длинные шелковинки пышных ярко-рыжих бороды и усов, возражал Лекаху. Своеобразным (латышским) акцентом, ломая слова на слоги и твердо и отчеканенно выговаривая гласные, он говорил:
   -- Еще ничего не известно. Не пугайте, тов. Леках, самого себя и нас. Пока это только одни предположения. Откуда вы знаете? Что вы ужасы рассказываете? Хорошо... предположим, придут. Есть у нас чем оказать сопротивление вооруженному отряду? Чем вы будете сражаться: палками или пару дробовиков достанете? Ваши методы надо отбросить: это опасно и не серьезно. Тов. Леках слишком горячится.
   Вряд ли тов. Тиллак сам полностью верил в то, что говорил.
   Завязался спор. Положение было слишком серьезным, а опасность угрожающе близка, и это, вопреки обычному в таких случаях обострению страстей, сдерживало и примиряло точки зрения. Надо было найти исход и предложить его колонии. Даже крайний и ярый Леках был настроен примиренчески.
   Кто-то предложил:
   -- Уйдем в тайгу, переждем там, пока пройдет карательный отряд. Ему будет трудно гнаться и разыскивать нас там... Может, обойдется. А настигнет нас, тогда окажем сопротивление. Не рискнут они забираться в тайгу... побоятся.
   Мысль показалась рациональной. Было решено при первых тревожных известиях о приближении отряда выставить дозоры и всей колонией сняться и уйти в тайгу. Предполагалось, что мы еще раз соберемся детальнее и конкретнее обсудить намеченные решения. Было условлено пока не ставить этот вопрос на обсуждение колонии.
   Как это часто бывает, организационно ничем не закрепленные, наши решения повисли в воздухе.
   Мирное течение жизни колонии не нарушалось. И временами стало казаться, что впереди предстоит еще длинный ряд ничем не отмеченных, спокойно-однообразных дней.
   Прошло месяца полтора от начала событий. В середине января, ранним морозным утром, мы завидели длинной цепью растянувшийся по Енисею военный обоз. На санях в серых шинелях солдаты. Холодными иглами поблескивали на солнце вороненой сталью острия штыков.
   В Осиново вступил военный отряд. Не в'езжая еще в деревню, оцепили ее караулом часовых, отрезая возможность скрыться в тайгу.
   Впервые видели жители военный отряд, офицерские погоны, и деревня замерла в ожидании. Все засели по избам, не решаясь показаться на обезлюдевшей улице станка.
   Только великое бабье любопытство превысило страх, и время от времени можно было видеть женские фигуры, быстрой, шмыгающей походкой перебегавшие из избы в избу.
   Вот появились на улице группы вооруженных солдат. Попарно заходили они из избы в избу. Долго не задерживаясь, через три -- пять минут выводили то одного, то двух ссыльных. Под конвоем препровождав, их в избу, служившую штаб-квартирой отряду.
   Дошла очередь и до меня. Не давая собрать вещей, не разрешая ничего брать с собою, потребовали немедленно следовать за собою.
   Арестовали, очевидно, по доносам и показаниям осиновского стражника и местных купцов. Достаточно было им назвать чье-либо имя, и он без долгих околичностей попадал в список изымаемых.
   В небольшой комнатке нас собралось человек тридцать -- тридцать пять, более половины осиновской политической колонии. Нам не об'явили об аресте, не вызывали на допрос. Но вооруженный часовой у двери комнаты достаточно убедительно указывал на наше положение.
   В комнатушке не было ни стульев ни скамеек. Стояли часами. У кого немели ноги, присаживались на корточки или растягивались тут же на грязном, заплеванном полу. Кормовых не давали и никого из товарищей к нам не допускали.
   Так провели мы день. В сумерки в комнату вошел какой-то вахмистр и зачитал нам постановление временного генерал-губернатора края о нашем аресте в связи с обвинением нас в причастности к туруханскому бунту. Следовал длинный список арестуемых. Всех нас этапом препровождали в енисейскую тюрьму. Велели готовиться утром выступить в этап.
   Засуетились оставшиеся на свободе товарищи: наскоро собирали наши вещи, доставали из скудных своих запасов еду и передавали нам.
   Чуть брезжил рассвет и густая синева ночи еще смотрелась в стекла окон, когда мы были разбужены окриком караульного часового:
   -- Вставать... на этап собирайся... поживее там... Еды и кипятку не дали. Торопили очень.
   Недолги были наши сборы. Через четверть часа, окруженные плотной стеной конвоя, мы двинулись в путь по направлению в Ворогово. Начались этапные мытарства. Первые версты и часы шли бодро. Позади партии на санях разместился конвой, и это вынуждало нас к скорому шагу.
   Прошел час. Мы порядком устали и намеревались на пару минут сделать остановку, чтобы привести себя в необходимый порядок. Грозный окрик и ругань часовых заставили нас двинуться без передышки дальше.
   Мы уже целые сутки почти ничего не ели, плохо спали предыдущую ночь, и это нас очень ослабило. Становилось трудно продвигаться вперед.
   Мы все шли и шли. Без отдыха, без минутной даже передышки. Силы иссякли. Все же крепились. Когда прошли верст двадцать от Осинова, конвоиры сошли с саней, разместились по обеим сторонам идущей партии и заработали прикладами. Стоило кому-нибудь из нас отстать хоть на шаг, чуть отбиться вправо или влево, как крепкий удар винтовки заставлял ускорить шаг и подравняться в затылок идущего впереди товарища. В ответ на возгласы возмущения и протеста сильнее и чаще работали приклады. Стало создаваться впечатление нарочитости издевки и какой-то заранее надуманной, а может быть, и внушенной офицером отряда провокации. Может быть, хотели вызвать нас на открытый, активный протест и, воспользовавшись им как предлогом ("арестованные взбунтовались"), учинить над нами расправу, а возможно, кое-кого тут же пристрелить.
   И действительно...
   За укатанной санями за зиму дорогой лежали глубокие и рыхлые, в сажень с лишним глубиною снега. Стоило чуть-чуть сбиться с дороги, и сразу человек по пояс, а местами и до плеч проваливался в снег. Видимо, не удовлетворенные эффектом обращения с нами, конвоиры, незаметно маневрируя, стали оттеснять партию к краям дороги. То-и-дело то один, то другой из товарищей, сам или слегка подталкиваемый конвоиром, начали проваливаться в снега. Жестокие удары прикладами тогда сыпались на них. Гомон солдатского смеха измывался над провалившимися. Нам не позволяли притти на помощь, протянуть руку, чтобы поддержать и извлечь попавшего в беду товарища. Били, пока, изворачиваясь, напрягая все силы и ловкость, арестованному не удавалось вновь очутиться на твердом насту дороги.
   Я шел без мысли, сосредоточивая все внимание, чтобы не отстать и не сбиться в сторону. Внезапный, как горячий ожог, удар приклада в плечо резким толчком сбросил меня с дороги. Глубоко уткнулся я головою в придорожный снег, все глубже утопая в нем. Быстрые и сильные удары один за другим сыпались на меня. Славно рычагами перекувырнули прикладами в снегу и распластанным комом взметнули вновь на дорогу.
   Оглушенный, не чувствуя физической боли, весь захваченный, подобно другим, чувством бессильного возмущения, я поднялся и зашагал дальше.
   Так продолжалось с час. Потом, видимо, решив, что "на сей раз хватит", что инструкция начальства (мы в этом не сомневались) "проучить" и наказать выполнена добросовестно, конвоиры вернулись к своим саням.
   А мы все шли и шли. Выбивались из сил. Подкашивались и дрожали от усталости ноги. Томила жажда. Часто дыша запекшимися губами и сухим, ставшим мешающе большим языком, раскрывая рты, втягивали в себя морозную влагу воздуха.
   Некоторые, более слабые из нас уже не могли ходить. Мы подбадривали их, подхватывали под руки и вместе с ними, обессиленные, все-таки двигались вперед.
   В сумерки, сделав безостановочный переход верст сорок -- пятьдесят, мы дотянулись до Ворогова. Почти вползли в этапную избу. И сразу иссякло поддерживавшее нас в пути напряжение. Вконец изнеможенные и обессиленные, повалились как попало на пол. Не было сил шевельнуться. Лежали словно разбитые параличом.
   Конвой роздал нам кормовые деньги и предложил кому-нибудь из нас пойти за покупками и кипятком. Никто не поднялся. Только через час, немного придя в себя, сорганизовали ужин и тут же, не раздеваясь завалились спать.
   Была полная ночь, и низкий желтый огонек крохотной закоптелой лампочки освещал этапную избу, когда нас разбудили.
   Северный зимний день очень короток, и конвой решил пораньше двинуться в путь, чтобы еще засветло добраться до следующего станка.
   Только теперь, несколько отдохнув за ночь, мы почувствовали, как ноют и разбиты ноги, ощутили боль ссадин и синяков от прикладов на нашем теле.
   Тронулись в путь. Конвой держал себя так же вызывающе грубо, как накануне. Перед выходом партии произвел обыск, отобрал и рассыпал по снегу им же купленный с вечера для нас табак.
   В следующие дни конвой словно взбесился. Он неистовствовал во-всю. Ругань, брань, грубые обыски, ружейные приклады -- все было пущено в ход. Казалось, решили нас доконать. Становилось невтерпеж. Тратили последние остатки сдержанности и силы. Временами, совершенно истомленные, не имели сил двигаться дальше. Шли пошатываясь, ноги ныли острой болью, судорогой сводило щиколодки ног, словно кто-то изнутри сжимал их в тисках и не то молоточком переламывал, не то пилил тупой пилой кости. Падал густой, рыхлый снег, заносил дороги, затруднял движение.
   На пятый или шестой день, когда с большим трудом дотянулись до этапной избы, тайком от конвоя устроили совещание.
   Что делать?
   Раздались голоса:
   -- С этим конвоем все равно живыми не доберемся до Енисейска: прикончат они нас не сегодня-завтра в пути. Это они не от себя; вероятно, начальство поручило им разделаться с нами; они и стараются.
   -- Довольно терпеть... бесполезно... Надо разоружить канвой... a там будь что будет, -- резюмировал общее настроение один из нас, кажется, Сергей Сысин.
   Было решено выждать еще один, последний день. Если конвой не утихомирится, выбрать, когда придем на следующий станок, удобный момент и напасть, обезоружить и связать конвой. Захватить их винтовки и двинуться всей партией на Енисейск.
   -- Все равно с этим конвоем пропасть, а так, может быть, доберемся до Енисейска... А там видно будет...
   Следующий день ничего не изменил в нашем положении.
   В сумрачном настроении приближались мы к стану -- большому торговому селу Назимову. Помнили вчерашнее наше решение.
   Не успели мы порядком разместиться в этапной избе, как заметили какую-то суетню и движение в помещении, занятом конвоем. Оказалось, что сменяется конвой. Вскоре к нам зашел офицер сменившего конвоя с вопросом, что нам нужно, не хотим ли написать письма родным, не нужно ли нам что закупить и нет ли вообще у нас каких-либо заявлений.
   Мы передали ему наши требования, главное из которых состояло в человеческом обращении с нами; он заверил нас в благожелательном отношении конвоя, разрешил приобрести табак курящим, чего они были лишены последние дни, и согласился дать нам два дня отдыха в Назимове. Несколько недоверчиво отнеслись мы к его заверениям, но все же как-то легче вздохнули.
   Несколько дней мы спокойно продолжали свой путь. Так же длинны были переходы; но короткие привалы в пути, спокойный, умеренный шаг, которым мы шли, и даже возможность наиболее слабым из нас проехать несколько верст на санях как-будто сокращали путь, делали его менее заметным и утомительным.
   Сменился конвой. Значительно труднее стало вновь наше этапное хождение. Но после первого, осиновского конвоя ничто уже не могло нас смутить.
   Недели через три со дня выхода из Осинова дотащились мы до Енисейска. Издерганные, грязные, отощавшие. В енисейской тюрьме нас всех поместили в одну большую камеру. Стали прибывать политические ссыльные из других, северных станков Туруханского края. Всюду, на каждом станке повторялась та же картина арестов, те же, с небольшими вариациями, издевательства конвоя, какие претерпевали мы в пути.
   Трудно, особенно первое время, жилось нам в енисейской тюрьме. Казенного ссыльного пособия мы лишились. От родных в России мы были оторваны. Жили на тюремной баланде, стирали в тюремной бане белье; смен его было мало, теснота и духота в камере стояли изрядные, и нас стали заедать паразиты. Уныло и тягостно потянулись в полной неизвестности дальнейшего тюремные дни.
   Недели через три после нашего прихода в Енисейск забряцали по тюремному коридору ножные кандалы, послышался тяжелый топот многих ног, и в крайнюю камеру коридора провели под усиленным военным караулом захваченных в Хатанге восемь человек участников бунта.
   Несколько дней пробыли они в нашей тюрьме. Военный караул охранял камеру. Нас к ним не допускали. Все же нам удалось через волчок камерной двери увидать их. Забинтованные, израненные и избитые, обросшие волосами, закованные в кандалы... Вид их был жуткий.
   Ухитрились передать им и получить от них письмо с описанием перенесенных ими нечеловеческих: мытарств.
   Через несколько дней их увезли от нас в красноярскую тюрьму.
   Мы продолжали сидеть -- человек полтораста туруханцев -- месяц за месяцем. Никто не интересовался нами, не вызывали на допрос. Словно забыли о нас.
   Наступило лето. Не то в конце мая, не то в июне, а может быть, и позже нас, ни слова нам не говоря, ничего нам не об'являя, вызвали на этап -- обратно в Туруханский край. Погрузили, как зверей, в трюм баржи и поволокли на тихом, медлительном буксире вниз по Енисею.
   В пути мы узнали, что всех нас расселяют по глухим, самым северным -- за Туруханском до тундры -- станкам края.
   Я вместе с тремя товарищами был высажен в крохотной -- в четыре избы -- затерянной в огромных таежных пространствах приполярной деревушке Горошихе. Большинство из нас было угнано еще севернее.

*

   Политическая ссылка взята в зажим. Нас лишили права даже кратковременных отлучек в соседние станки, права, которым мы до событий широко и часто пользовались. Этой мерой стремились разобщить ссыльные колонии, предотвратить общение и возможность сговора между ними. Перехватывались и просматривались письма ссыльных в Россию и обратные письма к нам. Увеличили количество стражников-надзирателей по станкам и всячески усиливали бдительность надзора. Занимались агитацией крестьян, настраивали их против ссыльных.
   И все же сквозь гордый, победный вид Туруханских властей проглядывал настоящий, крепкий испуг перед политическими ссыльными. Они прошли хорошую выучку "бунта". И всякий резкий, энергичный протест быстро сбивал с них спесь и заставлял итти на попятную и уступки.
   Не удавалась и политика натравливания крестьян. Те так же хорошо, как и власть, узнали, что политическая ссылка может постоять за себя, не позволит издевательств над собою. Это повышало в глазах населения престиж ссылки, как людей, сохраняющих достоинство и относительную свободность даже в условиях неволи. А главное -- во взаимоотношениях политических ссыльных с крестьянами и инородцами не было мотивов и причин к обострению отношений. Платили за помещение, за с'естные припасы всегда аккуратно, помогали отчасти в работе на рыбной ловле и покосах. К ссыльным могли притти крестьяне за советом, за первой и элементарной медицинской помощью. Ссыльные обучали крестьянских ребятишек грамоте. Вообще крестьяне, относись несколько свысока и даже чуть-чуть презрительно к ссыльным, как к людям "бездомным" и бесхозяйным, хотя тщательно скрывая это, а часто не отдавая себе в том отчета, в то же время видели в ссыльных людей развитого интеллекта и пострадавших за свою "правду".
   Политическая ссылка "усмирена", взята под крепкий надзор. Непосредственные участники бунта понесли жестокую кару. Четверо из них приговорены красноярским военно-окружным судом к повешению; остальные получили каторжные приговоры.
   Ликвидирован "бунт" -- яркая и своеобразная страничка жизни доревотюционной, царской политической ссылки.
   Много личной отваги и героизма проявили "бунтари". Полон драматических эпизодов "поход". Правильную позицию в отношении "бунта" заняла политическая ссылка, но не в ее силах и возможностях было предотвратить события, так печально сложившиеся для непосредственных участников "бунта" и тяжело отразившиеся на всей ссылке...
   Политическая ссылка края в целом, в своей массе, осталась в стороне от движения. Бунт не формулировал ее требований, не был а может быть, об'ективно и не мог быть выражением борьбы и интересов промыслового крестьянства и жестоко эксплоатируемых инородческих племен тайги и тундры. И в этом -- причина чрезвычайно ограниченного исторического значения "бунта".
   Очищенный от некоторых привходящих мотивов и обстоятельств, он войдет в историю революционной борьбы как отдельный, своеобразный и показательный эпизод борьбы и протеста небольшой, обособленной группы политических ссыльных Туруханского края.

-----

   В заключение нам остается сказать несколько слов об авторе книги.
   Отец Дмитрия Ермаковского -- захудалый кустарь-сапожник -- не в состоянии был прокормить своим нищенским заработком семью. Долгие годы, жестоко голодая, она ютилась то по сарайчикам, то по сырым, промерзлым и темным подвалам. Было их шестеро детей. Выжили двое.
   Совсем еще ребенком вместе со своим столь же юным братишкой Дмитрий Ермаковский начинал трудовую жизнь: рыл у реки за селом песок, отвозил его для продажи в город, добывая гроши, еле достаточные для покупки требухи и хлеба: нанимается за харчи деревенским пастухом, работает каменщиком, штукатуром. Двенадцати лет попадает на текстильную фабрику, где непрерывный рабочий день тянется от рассвета до десяти-одиннадцати часов вечера. Заработок шесть -- восемь рублей в месяц. Становится рабочим-текстильщиком. Много лет работает у станка. Только аресты и революционное подполье время от времени прерывают его рабочую трудовую жизнь.
   Жестокая нужда родителей, суровая борьба за существование лишают молодого Ермаковского возможности научиться грамоте. Совсем взрослому, на каторге -- в тридцать с лишним лет -- удается Ермаковскому одолеть премудрость букваря и получить зачатки знаний.
   На фабрике в Белостоке получает он свое революционное крещение. Пропагандистский кружок, куда он попадает впервые, оставляет яркое, на всю жизнь неизгладимое впечатление. Судьба его решается. Отныне Ермаковский неразрывно связывается с рабочим революционным движением. В 1900 году вступает в белостокскую организацию РСДРП. Но он -- террорист и партизан по натуре, его стихийно влечет в ряды анархо-коммунистов, где получает большой простор его террористическая активность.
   Впервые арестовывается на рабочей массовке в Белостоке. Ему предъявляют тяжелое обвинение в вооруженном сопротивлении при аресте. Жестоко избивают и избитого, окровавленного бросают в карцер.
   У него назревает решение бежать. Воля или пуля часового -- такова дилемма. Побег удается. Преследуемый по пятам полицией, он пробирается нелегально через границу. Он вне опасности. Но его влечет в Россию, к революционной борьбе. И, не доехав до Лондона, конечного пункта его мечтаний, Ермаковский возвращается обратно, вновь "крадет границу".
   Снова Белосток, Вильно, Варшава, Брест-Литовск. Непрерывная кипучая революционная, по преимуществу террористическая деятельность.
   Новый арест и вооруженное сопротивление в Белостоке. Тюрьма. Под военным караулом.
   Амнистия 1905 года возвращает его на волю.
   В 1907 году, после тщетной попытки создать процесс, Ермаковского в административном порядке высылают на три года в Туруханский край.
   Неудачная попытка побега из ссылки. Арест, избиение.
   В конце 1908 года примыкает к группе политических ссыльных, затеявших побег из края. Принимает активное участие в Туруханском бунте. Арест и жестокие истязания. Военно-окружной суд и приговор к бессрочной каторге. Восемь лет каторжной тюрьмы, обструкций, борьбы с тюремным произволом и издевательства над политкаторжанами.
   Революция 1917 года открывает каторжные ворота.
   Партизанская война с белыми армиями Колчака. Ермаковский вступает в ряды ВКП(б). В боях гражданской войны, многократно раненый, не покидает фронта. Наседают японцы. В непроходимой дремучей тайге укрываются партизанские отряды. Лишения и трудности бродячей жизни. Вылазки и бои.
   Разгромлен Колчак. Конец гражданской войны. И пока конец боевой работы Ермаковского. Рядовой солдат партии, ждет он нового призыва, всей своей жизнью рабочего-революционера неразрывно спаянный с победами и судьбой пролетарской революции.
   Когда читаешь книгу Ермаковского "Туруханский бунт", внимание останавливают безыскусственность и простота, с какой от начала до конца написана книга. И в этой ненадуманности стиля, в отсутствии литературной принаряженности есть обаяние правды.
   Не пишет, а рассказывает Ермаковский, взволнованно передает повесть былых дней и событий, им пережитых.
   Не верится, что книга написана простым рабочим бунтарем, рабочим-партизаном, на четвертом десятке жизни только освоившим грамоту. Так хорошо овладеть темой, дать развернутое полотно большого и сложного коллективного действия под силу получившему опыт и навык литератору.
   Ермаковский -- не литератор, не профессиональный писатель. "Туруханский бунт" -- его первая книга в 48 лет! Книга запечатленных образов личной борьбы, героических схваток, сурового быта ледяного края и таежных лесов, сполохов северного сияния и пронзительно-унылых тундр, повесть напряженной до пределов воли, радостей побед и горечи поражений.
   Характерная, быть может, совсем не случайная особенность. Мемуарные записки -- а "Туруханский бунт" относится к разряду мемуарной литературы -- обычно окрашены в эмоционально-лирические гона авторских переживаний -- о своем, им пережитом и виденном. рассказывает.
   Вы не найдете этого в "Туруханском бунте". На первом, в сущности единственном плане -- коллектив, совершающий поход вооруженный отряд. Его тревоги, горести, победы. В нем как бы до конца растворено личное, свое, индивидуальное. И так на протяжении всей повести. Автора не видно, он -- в тени. И это без нарочитости, естественно. Потому что главное, основное, исчерпывающее -- коллектив, а он, автор -- неотъемлемая, слиянная, неразрывная часть отряда, с которым связал судьбу, жизнь свою.
   В простых и рельфных обрисовках свежо и красочно даны автором полные драматизма перипетии "бунта". Эпизод за эпизодом проходят перед читателем, волнуя и увлекая. И трудно оторваться от страниц книги. Далеко не всякий авантюрный роман так захватывает своей фабулой, напряженностью разворачивающихся событий, драматизмом сцен и положений, как этот невыдуманный рассказ о невыдуманных событиях.
   Первый побег, ночь в тайге, стратегия осиновского боя, митинг среди скал Подкаменной Тунгузки, бои за Туруханск, осада монастыря, Гольчиха, казнь купца Войлочникова, буран в тундре, последний бой, смерть Дронова и сдача четко запомнятся, как не забудется и вся повесть о "Туруханском бунте".
   Автор -- непосредственный участник туруханской драмы, и этим определяются его субъективное восприятие и оценка всех событий, рассказанных им в его книге. Недостаточно очерчены роль и отношение политической ссылки к бунту. Не мог дать автор и той картины расправы и репрессий, которые обрушились на туруханскую ссылку после ликвидации "бунта". Все это уже совершалось и происходило не при нем. А его книга -- не трактат, не научное исследование, а взволнованное воспоминаниями образное воспроизведение пережитого.

Л. Леонов-Виленский

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru