Эрастов Георгий Павлович
Отступление

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: Сборникъ товарищества "Знаніе" за 1906 годъ. Книга тринадцатая. СПб, 1906.
    Действие повести происходит осенью 1904 г. в Маньчжурии в период русско-японской войны.

Г. Эрастовъ.

Отступленіе.

I.

   Длинный поѣздъ, казавшійся издали гигантской гусеницей, тяжело пыхтя, взбирался на вершину отлогой возвышенности, подернутой снѣжнымъ налетомъ.
   Солдаты, этотъ живой грузъ, которымъ были переполнены десятки товарныхъ вагоновъ, оглашали тянувшуюся по обѣимъ сторонамъ безжизненную пустыню нестройнымъ хоромъ самыхъ разнообразныхъ звуковъ. То замирая, то усиливаясь, эти звуки сливались въ одинъ долгій, подчасъ дикій аккордъ, которому вторили меланхолическое позвякиванье цѣпей и равномѣрный рокотъ колесъ.
   Шумный говоръ или грубая брань чередовались съ раскатистымъ, звонкимъ хохотомъ.
   Порою чей-либо сильный, молодой голосъ выводилъ протяжную руладу, къ нему присоединялись другіе голоса, и стройная хоровая пѣсня, полная безграничной тоски и печали, словно музыкальный стонъ недавняго ига, подхватывалась встрѣчнымъ вѣтромъ, уносилась далеко-далеко назадъ и замирала надъ спавшей подъ снѣгомъ пустыней...
   Когда наступила темная и холодная ночь, въ вагонахъ тускло замердали фонари, и на стѣнахъ задвигались огромныя трепешущія тѣни.
   Гулъ голосовъ замѣтно притихъ,-- люди ужинали. Незатѣйливая пища сдабривалась чаркою водки. По мѣрѣ того какъ поглощалась жгучая влага, люди снова оживлялись, становились шумливѣе, и весь поѣздъ снова наполнялся глухимъ гуломъ, среди котораго начинали звенѣть -- сперва робко и отрывисто, а затѣмъ чаще и задорнѣе -- звуки гармоники.
   Пѣвучій игривый мотивъ то взвизгивалъ, то заливался безпечно и какъ бы замиралъ въ безконечной трели, и тогда раздавалось дружное притаптываніе и звонкое ухарское подсвистываніе.
   Неуклюжія, лохматыя фигуры съ безобразными папахами, казавшіяся еще причудливѣе при скудномъ свѣтѣ огарковъ,-- приходили въ движеніе и пускались въ плясъ.
   Насыщенные желудки и одурманенныя хмѣлемъ головы приводили людей въ своеобразное, но скоропреходящее настроеніе, въ которомъ странно сочетались -- безшабашная удаль широкой, свободолюбивой натуры и глубокая безотчетная скорбь. Это веселье было, въ сущности, такъ же тяжело и мрачно, какъ недавнее прошлое этихъ оторванныхъ отъ жизни людей и какъ поджидавшее ихъ близкое будущее, навстрѣчу которому ихъ везли теперь десятками тысячъ черезъ горы Хингана и равнины Монголіи, и не разъ въ ихъ звонкомъ смѣхѣ или въ подмывающемъ напѣвѣ чудились жгучія, невыплаканныя слезы.
   Оборвалась и замерла плясовая пѣсня, затихли топотъ и свистъ, и когда блѣдный лунный дискъ вынырнулъ изъ-за разорванныхъ облаковъ и заглянулъ въ вагоны, тамъ громоздились, смутно очерченныя въ прозрачной дымкѣ испареній, лежавшія на землѣ неуклюжія фигуры, погруженныя въ крѣпкій и тяжелый сонъ.
   Огарки свѣчей скоро потухли, и только единственный классный вагонъ для офицеровъ, находившійся въ концѣ поѣзда, продолжалъ свѣтиться огнями.
   Въ одной половинѣ вагона былъ полумракъ и слышался храпъ, въ другой -- было свѣтло и шумно. Офицеры пили водку, закусывали и оживленно бесѣдовали.
   У маленькаго откидного столика, гдѣ вокругъ оплывшей свѣчи была разложена закуска и стояла начатая бутылка водки, сидѣлъ въ разстегнутомъ сюртукѣ стрѣлковый подполковникъ. Почти ежеминутно онъ кашлялъ долгимъ, надоѣдливымъ кашлемъ, сердито отплевывая, пыхтѣлъ, отдувался и вытиралъ потное лицо. Онъ хотѣлъ продолжать начатую рѣчь, но кашель мѣшалъ ему постоянно, и онъ съ плохо скрываемой злобой и завистью смотрѣлъ на развалившагося напротивъ коренастаго штабсъ-капитана. Каждый разъ, когда подполковникъ закашливался, штабсъ-капитанъ быстрымъ движеніемъ наливалъ чарку водки, выпивалъ, закусывалъ и, одобрительно крякнувъ, съ самодовольнымъ видомъ растиралъ рукой мясистую, волосатую грудь, виднѣвшуюся изъ-за разстегнутой ночной сорочки. По мѣрѣ того какъ онъ пилъ, его бородатое рябое лицо наливалось кровью и багровѣло, а маленькіе свѣтлые глазки начинали задорно блестѣть. Рядомъ съ нимъ, облокотившись на колѣни, сидѣлъ немного сутуловатый, худощавый артиллерійскій капйтанъ, Онъ молча смотрѣлъ въ землю и, казалось, думалъ глубокую, невеселую думу, которая отражалась на блѣдномъ лицѣ съ правильными и тонкими, почти красивыми, чертами.
   На двухъ сосѣднихъ скамьяхъ шла азартная игра.
   Бѣлобрысый и круглолицый, молодой интендантскій чиновникъ, смахивавшій на загулявшаго купеческаго сынка, съ полупьянымъ азартомъ металъ банкъ тремъ офицерамъ. На опрокинутомъ чемоданѣ, изображавшемъ карточный столъ, лежалъ ворохъ бумажекъ, и блестѣло золото.-- "Отъ рубля транспортъ съ кушемъ и десять рублей мазу!" -- "Уголъ отъ пяти!" -- "Банкъ со входящимъ!" -- объявляли игроки.
   -- Наяривай, братцы! Заворачивай покрупнѣе! Не бойсь! У Туманова денегъ хватитъ! Туманову счастье привалило! Въ Москвѣ двадцать тысячъ выигралъ!
   -- И врешь ты, интендантская крыса! Гдѣ тебѣ, дураку, такія деньги выиграть! -- замѣтилъ кто-то изъ играющихъ.
   -- Что-о? Вру? Тумановъ вретъ?! -- обидѣлся интендантъ, почему~то предпочитавшій говорить о себѣ въ третьемъ лицѣ.-- На! Смотри! Лопни твои глаза! Видишь? Это что? Не деньги? То-то! Я вотъ возьму да проиграю всѣ! И плевать мнѣ на нихъ! Въ Маньчжуріи, братъ, этого добра, сколько хочешь! Только не будь дуракомъ, а деньги...
   -- Ну, ладно! Сократись! Ты хоть и дуракъ, только не изъ этакихъ!
   -- Вы вотъ ругаетесь надо мной,-- "интендантская крыса" и все прочее, а Тумановъ въ Иркутскѣ васъ на триста цѣлковыхъ шампанскимъ накачалъ! Да потомъ къ дѣвкамъ свезъ, за четырехъ заплатилъ! А вы смѣетесь, гнушаетесь Тумановымъ!
   -- Ну-у! Захныкалъ! Сдавай карты, гнилая подметка! Ты, Тумаша, не сердись за всякое слово! Это вѣдь любя! Мы вѣдь видимъ, какая у тебя широкая натура!
   -- Эхъ, братцы мои! Кабы у меня ваши офицерскіе погоны были, да съ моей широкой натурой, собралъ бы я отрядъ волонтеровъ, да накачалъ бы ихъ какъ слѣдуетъ, да потомъ ударилъ бы на япошекъ!-- захлебывался Тумановъ.
   -- Капитанъ Агѣевъ! Выпьемъ, что-ли? Ну чего носъ вѣшать? Убьютъ насъ съ вами, ну чортъ съ нимъ! -- говорилъ пѣхотный штабсъ-капитанъ артиллеристу.-- А только, прежде чѣмъ насъ ухлопаютъ, мы этихъ паршивыхъ макаковъ столько наколошматимъ и наворочаемъ, что одна пыль пойдетъ! Ей-Богу! Правду я говорю?
   Капитанъ пожалъ плечами и какъ-то болѣзненно улыбнулся.
   -- Вотъ видите-ли, сколько я ни думаю о войнѣ, все не могу себѣ никакъ представить, какъ это я стану "колошматить" и "наворачивать"! Для меня это непостижимо!
   -- Ну вы, значитъ, не офицеръ, не солдатъ послѣ этого! -- съ презрѣніемъ отвѣтилъ штабсъ-капитанъ.
   -- Не совсѣмъ такъ... я офицеръ и недурно знаю спеціальность, свое назначеніе, но... видите-ли, я прежде всего человѣкъ...
   -- А что-же я, по-вашему? Оглобля?
   -- Не то... У васъ напервомъ планѣ солдатъ... офицеръ... а потомъ человѣкъ...
   -- А это развѣ не одно и тоже самое? -- изумился штабсъ-капитанъ.-- Нѣтъ-съ, позвольте, капитанъ, вы оскорбляете мое достоинство и чувство офицера...
   -- Ну... вотъ видите, вы меня не хотите понять...
   -- Нѣтъ-съ, позвольте, капитанъ,-- вы думаете, что мы, пѣхота, дескать, дураки набитые, да-съ! Я, правда, въ академіи не учился, но я русскій офицеръ и за свою офицерскую честь постоюсъ! Хотя вы и капитанъ! Я, братъ ты мой, солдатъ! Я вотъ этой рукой мѣшокъ муки подымаю!.. Я вамъ тутъ такую "честь" раздѣлаю, что...
   -- Господи! Господа капитаны! Опамятуйтесь! Бога вы забыли? -- раздался съ верхней скамьи жалобный, дребезжащій голосъ.-- На войну ѣдете вѣдь, Богъ знаетъ...
   -- Аты, попъ, помолчи, когда тебя не спрашиваютъ!-- грубо оборвалъ штабсъ-капитанъ.-- Лежи тамъ себѣ, да Богу молись! Такъ-то лучше будетъ, отецъ Лаврентій!
   Попъ притихъ. Болѣзненный съ виду, отецъ Лаврентій, съ типичнымъ крестьянскимъ лицомъ, съ жидкой бѣлокурой растительностью, производилъ впечатлѣніе человѣка, выбитаго изъ своей обычной колеи, и въ большихъ синихъ глазахъ его, дѣтски-чистыхъ и простодушныхъ, часто свѣтилось отраженіе не то испуга, не то глубокаго внутренняго недоумѣнія. Говорилъ онъ мало, больше прислушивался, съ напряженнымъ вниманіемъ къ разговорамъ другихъ, а если и заговаривалъ, то дѣлалъ это нервно, порывисто, причемъ голосъ его слегка дрожалъ отъ робости или волненія, а глаза подергивались влагой. Часто, когда офицеры увлекались скабрезными анекдотами, среди смѣха можно было уловить тяжелый вздохъ и сопровождавшія его слова: "О Господи, прости и помилуй", долетавшія съ верхней полки, гдѣ отецъ Лаврентій проводилъ большую часть времени. Офицеры часто подтрунивали надъ нимъ, но, въ общемъ, обращали на него очень мало вниманія и не стѣснялись его присутствіемъ, на что, впрочемъ, отецъ Лаврентій не обижался. Было что-то неуловимо общее между этимъ застѣнчивымъ, неказистымъ сельскимъ пастыремъ и капитаномъ Агѣевымъ, и въ ихъ отношеніяхъ явно сказывалась взаимная симнатія.
   -- Бросьте, господа! -- заговорилъ, собравшись съ силами, подполковникъ и вернулся къ прерванному разговору объ японцахъ. Обрюзгшій, съ желтыми пятнами на припухломъ лицѣ, страдающій одышкой, мучимый кашлемъ, желчный и раздражительный,-- онъ храбрился передъ молодежью, напускалъ на себя воинственность, хотя въ его безпокойномъ взглядѣ и голосѣ чувствовалась внутренняя тревога и страхъ передъ будущимъ.
   -- Я говорю: попомните мое слово, послѣ перваго же серьезнаго боя обнаружится вся ихъ военная несостоятельность! О флотѣ ничего не скажу, я въ немъ мало понимаю, но на сушѣ -- не пройдетъ и мѣсяца, какъ мы ихъ разобьемъ на-голову!
   -- Правильно, полковникъ! -- подхватилъ щтабсъ-капитанъ.-- Разобьемъ! Что бы тамъ ни говорили разные философы и академики, а русская штыковая работа покажетъ себя! Я за свою роту головой ручаюсь!
   -- Ну, я съ вами, полковникъ, не совсѣмъ согласенъ,-- осторожно замѣтилъ Агѣевъ:-- можетъ быть, мы и разобьемъ ихъ наголову, какъ вы говорите, но это будетъ не черезъ мѣсяцъ и не черезъ два...
   -- Вздоръ! -- крикнулъ штабсъ-капитанъ, стукнувъ кулакомъ по столику. -- А я вамъ говорю, черезъ мѣсяцъ мы ихъ будемъ гнать, какъ барановъ, прямо въ море!
   -- Грубостью и крикомъ вы своей правоты не докажете,-- возразилъ Агѣевъ.
   Изъ другой половины вагона появился поручикъ съ обвисшими хохлацкими усами, съ помятымъ, перепуганнымъ лицомъ.
   -- Простите, господа... ага! У васъ, того... горѣлка есть! -- заговорилъ онъ съ сильнымъ малороссійскимъ акцентомъ:-- нельзя-ли мнѣ у васъ чарочку позаимствовать? Сдѣлайте божескую милость!
   -- Пожалуйста! Сколько угодно! Да что это съ вами?
   Поручикъ сперва выпилъ подрядъ двѣ рюмки водки, а затѣмъ отвѣчалъ:
   -- Понимаете? Спалъ я и сонъ сейчасъ видѣлъ! Нехорошій сонъ, чортъ его знаетъ! Будто это Манчьжурія, эта самая, громадная степь, безъ конца, безъ краю! И все это, понимаете, мертвецами завалено,-- какъ снопы, раскиданы люди по полю... И я самъ среди нихъ лежу! Вдругъ слышу это я: "Фоня! Фонечка! Родненькій!" -- жинка меня кличетъ (Аѳанасій мое имя). Я это хочу ей откликнуться, а никакой моготы! Понимаете? Ни языка, ни голоса! Потомъ санитары явились, давай яму рыть! Вижу -- табакъ мое дѣло! Опять кричать -- опять ничего невыходитъ! То есть и сказать невозможно, что за мука!
   -- Ну и что же?-- съ любопытствомъ переспросилъ подполковникъ.
   -- Да такъ ничего и не вышло! Спасибо доктору, что надо мной спалъ: слѣзаючи, сапогомъ въ бокъ мнѣ заѣхалъ, ну я и проснулся. А то ей-Богу бы померъ! Такая жуда, понимаете! Разрѣшите еще чарочку, полковникъ? Даже вспотѣлъ весь!
   -- Пожалуйста! Да... сны, знаете, иногда бываютъ разные! Моя жена передъ войной тоже сонъ видѣла нехорошій...
   -- А я не вѣрю! -- вставилъ пѣхотный штабсъ-капитанъ. -- Вздоръ всѣ эти сны! Какъ тяинешь хорошенько водки съ вечеру, такъ и сновъ никакихъ не видишь! Правду я говорю?
   -- Въ сновидѣніяхъ многимъ благочестивымъ людямъ Господь волю свою предрекаетъ! Въ писаніи священномъ тому примѣры есть! -- раздался сверху робкій голосъ отца Лаврентія.
   -- Не знаю, какъ сны, но предчувствіе -- вещь неоспоримая! Въ него трудно не вѣрить! -- заговорилъ капитанъ Агѣевъ.-- Меня вотъ съ самаго отъѣзда мучитъ предчувствіе, ни днемъ, ни ночью не даетъ покоя! И я вѣрю въ него! Я знаю, что я не вернусь изъ Маньчжуріи!
   Разговоръ оборвался. Поручикъ медленно прожовывалъ кусокъ колбасы и о чемъ-то задумался. Подполковникъ тяжело дышалъ и, казалось, прислушивался.къ самому себѣ. Агѣевъ хмуро курилъ папиросу. Штабсъ-капитанъ опустилъ голову и, отвѣсивъ нижнюю губу, началъ дремать.
   На сосѣднемъ диванѣ игра кончилась.
   -- Эхъ! Скука смертная, братцы мои! -- нараспѣвъ говорилъ Тумановъ.-- Господи! Ѣдемъ-ѣдемъ, и конца не видать! Очертѣлъ мнѣ этотъ вагонъ проклятый, очертѣли и карты, и деньги! Э-эхъ, теперь бы въ Москву, въ "Яръ" закатить, да цыганъ послушать!
  
   "Ни осенній частый дождичекъ"...
  
   затянулъ онъ теноромъ, высокимъ и чистымъ, и глубокой тоской зазвучала пѣсня подъ глухой рокотъ колесъ.
   Проснувшійся штабсъ-капитанъ подтянулъ басомъ и снова задремалъ.
   Офицеры улеглись спать. Тумановъ замолкъ, но пѣсня, казалось, еще носилась въ душномъ воздухѣ и давила невидимой тяжестью.
   Отецъ Лаврентій слѣзъ со своей вышки, уныло оглянулся, подошелъ къ окну и прильнулъ къ нему головой. Вдругъ мнѣ показалось, что онъ всхлипнулъ и пробормоталъ что-то.
   -- Отецъ Лаврентій! Что это вы?
   Онъ повернулъ лицо, смахнулъ рукавомъ сѣрой рясы слезы и вздохнулъ.
   -- Тоска, дорогой мой! Плакать хочется...
   -- Зачѣмъ же, батя, плакать?
   -- Не знаю... душа болитъ, а надъ душой не воленъ человѣкъ... жаль мнѣ чего-то! Такъ жаль! Всѣхъ мнѣ жаль -- и господъ офицеровъ, и васъ, и себя жаль... Несчастные мы всѣ, слабые людишки! Душа скорбитъ за всѣхъ! Отъ Бога это! И радость, и печаль душевная -- все отъ Бога! Вотъ помолюсь Господу,-- можетъ, и легче станетъ!.. Ахъ, тяжело мнѣ!
   Минуту спустя, онъ осѣнялъ себя крестомъ и молился.
   Свѣча догорѣла и погасла, и вагонъ погрузился въ полумракъ.
   Я вышелъ на площадку, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ.
   Поѣздъ полнымъ ходомъ катился подъ уклонъ.
   Блѣдный мѣсяцъ то выглядывалъ изъ-за разорванныхъ облаковъ, то снова прятался за ними.
   Сильный и холодный вѣтеръ взмывалъ кверху снѣжныя волны, и онѣ, словно призраки въ бѣлыхъ саванахъ, налетали на площадку, съ воемъ и свистомъ бились въ окна вагона, въ дикой пляскѣ кружились по сторонамъ и гнались за поѣздомъ...
  

II.

   Стояла весна -- необычайно колоритная, смѣющаяся весна юга.
   Каждый день я отправлялся бродить по окрестностямъ Ляояна, просиживалъ часами на берегу Тай-цзы-хэ, взбирался на ближайшія сопки, заглядывалъ въ маленькія рощи, гдѣ уже распускался шиповникъ и зеленѣли старые вязы...
   Однажды на берегу рѣки я встрѣтилъ капитана Агѣева. Онъ полулежалъ на пескѣ, надвинувъ на глаза фуражку, и задумчиво смотрѣлъ на рѣку, въ которой отражалось ярко-кобальтовое знойное небо. Изъ за поворота Тай-цзы-хэ выплывали и медленно спускались по теченію двѣ джонки, нагруженныя тростникомъ, на связкахъ котораго синѣли фигуры китайцевъ.
   Я подсѣлъ къ Агѣеву. Мы оба молчали. Несмотря на середину апрѣля, солнце уже сильно пропекало, располагая къ лѣни и навѣвая сонливость.
   По ту сторону рѣки золотистымъ отливомъ сверкала на солнцѣ песчаная отмель, которая упиралась въ каменистыя высоты красновато-бураго цвѣта съ лиловыми тѣнями въ ущельяхъ и сѣдловинахъ. На небольшой террасѣ одного изъ крутыхъ склоновъ ярко-краснымъ пятномъ лѣпилась къ отвѣсной скалѣ крошечная кумирня съ вычурной, причудливо изогнутой крышей. За прибрежными высотами развертывалась цѣлая панорама зубчатыхъ горныхъ кряжей. Подернутые у берега глубокою синевою, они постепенно блѣднѣли, переходили въ едва уловимыя, нѣжныя очертанія и, наконецъ, сливались съ свѣтло-лазоревой далью.
   Невдалекѣ отъ насъ, противъ тянувшейся вдоль берега пригородной деревушки, занятой теперь понтоннымъ паркомъ, съ десятокъ голыхъ солдатъ-понтонеровъ барахталось въ водѣ. Одни были заняты стиркой рубахъ, другіе плавали, ныряли и тѣшились въ холодныхъ, прозрачно-чистыхъ струяхъ Тай-цзы-хэ. Плескъ воды, хохотъ и зычные возгласы солдатъ носились надъ рѣкой и сливались со звонкими голосами полуголыхъ китайчатъ. Растрепанные, чумазые ребятишки, съ болтающимися косичками, подпрыгивая и кувыркаясь, выплясывали какой-то фантастически веселый танецъ. Съ визгомъ и смѣхомъ они набрасывались цѣлою сворой на солдатъ, обсыпали ихъ пескомъ, забрасывали комьями рѣчного ила и затѣмъ стремительно улепетывали, обдаваемые цѣлыми фонтанами водяныхъ брызгъ.
   За этой сценой наблюдала съ высоты берега группа пожилыхъ китайцевъ. Гладко выбритыя головы сверкали на солнцѣ, словно смазанныя саломъ. Степенныя, изборожденныя глубокими морщинами лица, всевозможныхъ оттѣнковъ -- отъ коричневаго до мѣдно-краснаго улыбались съ плутоватой добродушностью. Изрѣдка одинъ изъ нихъ вынималъ изъ зубовъ трубку, сплевывалъ, произносилъ нѣсколько словъ, остальные утвердительно покачивали головами, и снова всѣ застывали въ молчаливомъ созерцаніи.
   -- А знаете...-- началъ тихо Агѣевъ:-- хорошо было бы забраться вотъ на этакую джонку, залечь и плыть... сперва по Тай-цзы-хэ, перейти потомъ въ Ляохэ и выйти на широкій просторъ Ляодунскаго залива! А тамъ и Желтое море...
   -- Да! И японскіе крейсеры и миноносцы!
   -- Ну... я стараюсь о нихъ не думать... Весна, такая вокругъ благодать, и вдругъ.. хотя... теперь я уже окончательно увѣренъ, что отсюда не вернусь.
   Онъ сказалъ это чрезвычайно просто и спокойно, и я не сталъ возражать.
   -- А у васъ тамъ есть кто-нибудь?
   -- Мать-старуха, жена и дочь... Всего два года женатъ... Дочка славная у меня, синеглазая, золотистые волосенки...
   Немного помолчавъ, онъ снова заговорилъ, но уже съ нѣкоторымъ раздраженіемъ.
   -- Удивительно! Они думаютъ, что стоитъ только человѣку надѣть мундиръ, чтобы весь его внутренній міръ и складъ тотчасъ же перемѣнился! Я вѣдь вотъ и изъ академіи нашей ушелъ изъ-за этого самаго... раздвоенія, что-ли! И какъ подумаешь иной разъ, сколько времени, труда, памяти и способности я убилъ на это проклятое ремесло! Да!.. Ну, подалъ въ запасъ, не выдержалъ! Потомъ женился на хорошей, славной дѣвушкѣ... Думалъ: вотъ теперь-то начну настоящую жизнь! Работать сталъ, переводилъ много, нѣсколько статей напечаталъ, началъ на свою настоящую дорогу пробиваться... Вдругъ -- война! Четвертушка бумаги за номеромъ, и все на смарку! И, главное, куда я гожусь? Какую я здѣсь могу пользу принести?!
   Онъ передернулъ плечами и закурилъ.
   -- Командиръ у насъ, полковникъ Свѣтловъ, хорошій, чуткій человѣкъ; его всѣ офицеры, какъ отца родного любятъ... третьяго дня какъ-то говоритъ мнѣ: "А я на васъ, Петръ Петровичъ, особенно не надѣюсь! Такъ вы это и знайте, и на меня, старика, не обижайтесь!" А чего мнѣ обижаться? Я не трусъ, въ этомъ меня никто не можетъ заподозрить... А вотъ есть у насъ поручикъ Дорнъ, съ рыжими усами... помните, я васъ познакомилъ на станціи? Это -- настоящій солдатъ! На него можно положиться! Для него, кромѣ военнаго ремесла, ничего не существуетъ! Онъ и куртку солдатскую носитъ, и шинель солдатскаго сукна, ругается, какъ фейерверкеръ, спитъ на голой землѣ... Когда выпьетъ основательно и придетъ къ своему взводу, такъ тамъ не знаютъ, куда и посадить его! Грубъ, суровъ по службѣ, а любятъ его, пожалуй, не меньше, чѣмъ командира, если только не больше! Ну, а меня за глаза "барышней" называютъ! Самъ слыхалъ...
   Агѣевъ усмѣхнулся и швырнулъ окурокъ.
   -- Хоть бы поскорѣе началось все это! Бездѣйствіе только хуже изводитъ! Сегодня я слышалъ, что японцы произвели высадку у Дагушаня... Я отчасти сочувствую Дорну. Онъ теперь просто бѣснуется, всякія ложныя тревоги изобрѣтаетъ, все дождаться не можетъ!
   Я всталъ и простился.
   -- Заходите ко мнѣ на батарею, это тоска смертная!-- крикнулъ мнѣ вслѣдъ Агѣевъ.
   Отъ рѣки тянулась песчаная дорога вплоть до сѣрой городской стѣни, увѣнчанной по угламъ небольшими башнями. У восточныхъ воротъ я долженъ былъ остановиться: проходъ былъ запруженъ китайцами. Они толпились вокругъ распростертаго на каменныхъ плитахъ старика, лицо котораго было прикрыто грязной тряпицей. Струйка густой, темной крови выбивалась изъ-подъ головы. Среди толпы покачивался въ сѣдлѣ пьяный казакъ. Онъ мутными глазами смотрѣлъ на распластаннаго китайца и хрипло выкрикивалъ:
   -- Ну, ладно! Чаво тамъ! Эй, ходя! Вставай, что-ли! Вставай, говорю! Чаво развалился?
   Толпа сумрачно посматривала на казака и угрюмо молчала.
   -- Что тутъ такое? Раздавилъ ты его?
   -- Чаво раздавилъ?! -- вызывающе огрызнулся казакъ, взмахнувъ нагайкой.-- Коли подъ лошадь полѣзешь, и тебя раздавлю... Раздавилъ... тожа!..
   -- Да ты пьянъ, въ сѣдлѣ не держишься?
   -- А ты что за начальство? Тебѣ какое дѣло? Эй, вы, косоглазые! Цуба! Р-разступись!
   Китайцы прижались къ стѣнѣ, казакъ далъ шпоры лошади, хлестнулъ кого-то по плечамъ и ускакалъ, поднявъ цѣлое облако пыли.
   Я нагнулся надъ старикомъ и убѣдился, что онъ былъ мертвъ.
   -- Кантроми! -- проговорилъ кто-то около меня.-- Пушангоо {Нехорошо.} лгіэссака капитана, цхау {Бранное слово.}!
   Когда я добрался до главной улицы города, тяжелое впечатлѣніе, произведенное сценою у воротъ, нѣсколько ослабѣло подъ вліяніемъ кипучей дѣятельности и чисто восточной пестроты красокъ въ этомъ водоворотѣ китайской городской жизни.
   Съ перваго же дня пребыванія въ Ляоянѣ я сталъ съ любопытствомъ и напряженнымъ вниманіемъ приглядываться къ сынамъ Небесной Имперіи и впитывать въ память развертывавшуюся предо мною симфонію звуковъ и красокъ.
   Въ складахъ шелковыхъ тканей и одежды я подолгу съ восхищеніемъ разсматривалъ расшитыя золотомъ и разноцвѣтными шелками дорогія женскія "курмы" и мандаринскіе халаты. И здѣсь, среди удивительнаго подбора и гармоніи красокъ, среди сказочныхъ птицъ, причудливыхъ грифоновъ и драконовъ, фантастическихъ цвѣтовъ, легендарныхъ боговъ и героевъ -- я попадалъ въ новый для меня міръ восточнаго искусства, столь же загадочный и своеобразный для европейца, какъ и все многовѣковое прошлое создавшаго его народа.
   Тутъ же, въ нѣсколькихъ шагахъ, грязная и закоптѣлая фанза-кузница издавала грохотъ и звонъ, выбрасывала цѣлые фейерверки искръ и клубы чернаго, ѣдкаго дыма, въ которомъ мелькали полуобнаженныя темно-коричненыя тѣла кузнецовъ. Здѣсь я не разъ любовался мускулистой, словно отлитой изъ темной бронзы, фигурой молотобойца, стоявшаго на возвышеніи.
   Передъ каждымъ ударомъ онъ заносилъ надъ головою молотъ и звонкимъ голосомъ выводилъ мелодичную руладу:
  
   "Хо-о-на-инн-дза-на-инна-хо-о-ла!"
  
   и съ послѣднимъ звукомъ напѣва опускалъ на наковальню тяжелый молотъ.
   Я останавливался передъ народными кухнями, гдѣ, подъ навѣсомъ изъ цыновокъ, старые китайцы и китаянки, пропитанные запахомъ кунжутнаго и бобоваго масла, не выпуская изъ зубовъ неизбѣжной трубки, пекли блины, лепешки, варили пельмени или кашу изъ чумидзы. Эта незатѣйливая снѣдь покупалась за гроши и тутъ же поѣдалась проходившими мимо кули, торговцами или ребятишками.
   Чѣмъ-то сказочнымъ и чудеснымъ вѣяло отъ своеобразной обстановки китайскихъ аптекъ, гдѣ на стѣнахъ красовались черепа всевозможныхъ животныхъ, чучела птицъ и пресмыкающихся, пучки сухихъ травъ и цвѣтовъ, таблицы съ узорчатыми разводами и іероглифами; и старый, сухой какъ щепка, китаецъ, съ сѣдой клинообразной бородой и громадными очками на носу -- казался магомъ и чародѣемъ, воскресшимъ героемъ древнихъ сказаній Востока.
   Вдоль улицы тянулись торговцы дешевой обувью, поясами и лентами, продавцы европейскихъ бутылокъ, очень цѣнимыхъ китайцами, старыхъ заржавленныхъ гвоздей, гаекъ и пуговицъ; продавцы сладкаго тѣста скрипѣли своими тачками и на всб улицу кричали речитативомъ о сладкомъ и вкусномъ "чи-га-о".
   Почти на каждомъ перекресткѣ и у внутреннихъ воротъ красовались подвижныя панорамы, а ихъ антрепренеры неистово колотили въ мѣдные тимпаны и зазывали прохожихъ. За нѣсколько мѣдныхъ "чохъ" зритель получалъ удовольствіе въ видѣ цѣлой серіи раскрашенныхъ картинъ англійскаго или нѣмецкаго производства: сраженіе китайцевъ съ японцами, старый мандаринъ, съ сѣкирой въ рукахъ, застающій на мѣстѣ преступленія невѣрную супругу, портретъ короля Эдуарда въ мантіи и регаліяхъ, смотръ войскамъ на Марсовомъ полѣ въ Петербургѣ, а въ заключеніе -- изображеніе "красавицы", подъ которымъ виднѣется предательская надпись: "Саатчи и Мангуби. 10 шт. 5 коп"...-- таковъ, въ большинствѣ случаевъ, репертуаръ панорамъ. Тутъ же, неподалеку отъ цырюльниковъ, брѣющихъ головы, заплетающихъ косы, располагался бродячій лѣкарь, окруженный цѣлой выставкой самыхъ разнообразныхъ снадобій. Съ ужимками фокусника этотъ плутоватый краснобай разсказывалъ толпившимся вокругъ старикамъ и женщинамъ невѣроятныя исторіи о своей практикѣ и чудесномъ дѣйствіи лѣкарствъ. Когда же ему удавалось убѣдить кого-либо, онъ, недолго думая, схватывалъ какой-то бурый пластырь, бормоталъ заклинаніе, плевалъ на пластырь и ловкимъ и звонкимъ шлепкомъ налѣплялъ его на довѣрчиво подставленный, лоснящійся лобъ "паціента"...
   Пыль и жажда заставили меня завернуть въ одинъ изъ многочисленныхъ "европейскихъ" ресторановъ и спросить себѣ освѣжающаго японскаго "танзана".
   Кабакъ былъ переполненъ офицерами. Обливаясь потомъ, они сидѣли за столиками, не снимая безобразно-неуклюжихъ "устрашающихъ" папахъ, и пили водку, вино и пиво. Смуглый, черноглазый мальчуганъ отчаянно пилилъ на дешевой скрипкѣ, а рыжеволосая, грязно одѣтая женщина съ наглымъ лицомъ, аккомпанировавшая на арфѣ, рѣзкимъ, визгливымъ голосомъ, отчаянно фальшивя, пѣла:
  
   "Мнѣ велѣла мамушка въ Манчжуріи жить!
   Русскихъ офицеровъ пьяныхъ веселить!
   Тра-ла-ла, тра-л-ала, тра-ла-ла-ла-ла"...
  
   -- Браво-о! Жарь! Весели русскихъ офицеровъ! -- одобрительно выкрикивали послѣдніе, прибавляя грубое "матерное" ругательство, и пьяными голосами подтягивали рыжеволосой пѣвицѣ. Въ маленькія окна кабака заглядывали проходившіе мимо китайцы. Они съ любопытствомъ смотрѣли на пьянствовавшихъ офицеровъ и обмѣнивались короткими фразами.
   Когда я выходилъ изъ ресторана, одинъ изъ китайцевъ заглянулъ мнѣ въ лицо и, оскаливъ великолѣпные зубы, сказалъ съ усмѣшкой: "Шанго {Шанго -- хорошо.}, капитана! Мадама иглай-иглай, ханшинъ {Ханшинъ -- китайская водка.} многа-многа, ахъ, шибка шанго!" Но эти одобрительныя слова китайца звучали, какъ мнѣ показалось, глубокой ироніей, и въ самой улыбкѣ говорившаго сквозила тонкая насмѣшливость и сарказмъ. Я ничего не отвѣтилъ и поспѣшилъ смѣшаться съ толпой.
   День приходилъ къ концу, и уличная жизнь стала замѣтно затихать. Китайцы, начинающіе и заканчивающіе трудовой день по солнцу, запирали лавки, убирали лотки и столики и снимали вывѣски. По улицѣ прохаживались вооруженные тростями ночные полицейскіе въ черныхъ кафтанахъ съ красными каймами и іероглифами на груди.
   Изъ буддійскаго монастыря, расположеннаго за городскими стѣнами, донесся мелодичный, своеобразно звучавшій звонъ, призывавшій къ вечерней молитвѣ бонзъ. Пыль улеглась, повѣяло тишиной и прохладой. Западъ, охваченный заревомъ заката, тлѣлъ и дымился, словно исполинскій догорающій костеръ, а на востокѣ отраженіе этого зарева подервуло золотистымъ багрянцемъ зубчатыя вершины горъ, подошвы и ущелья которыхъ уже стали окутываться синевато-лиловою дымкой.
   Такъ называемый "русскій поселокъ", тянувшійся между китайскимъ городомъ и расположеніемъ главной квартиры, начинался цѣлымъ рядомъ публичныхъ домовъ. Днемъ окна и двери этихъ, сооруженныхъ на европейскій ладъ, глинобитныхъ домиковъ, были закрыты, и на каждомъ изъ нихъ виднѣлась доска съ надписью: "Нижнимъ чинамъ входъ воспрещается". Мертвые днемъ, эти домики оживали съ наступленіемъ вечера. Ставни раскрывались, въ окнахъ свѣтились огни, и изнутри доносились голоса и пьяныя пѣсни, а у входа собирались дженерикши съ зажженными фонариками. Поздней ночью эта мѣстность оглашалась криками и бранью "гостей", которые перекочевывали изъ одного заведенія въ другое, били спьяна дженерикшъ, затѣивали скандалы между собою, съ проходившими мимо, а иногда набрасывались съ оружіемъ въ рукахъ на какого-нибудь случайно подвернувшагося "шиака", какъ называютъ военные каждаго штатскаго. Я прибавилъ шагу, чтобы поскорѣе миновать этотъ злополучный участокъ "русскихъ владѣній." Еще издали я завидѣлъ смѣшанную толпу офицеровъ, солдатъ и китайцевъ, собравшуюся передъ однимъ изъ публичныхъ домовъ. На улицѣ, противъ заведенія, стоялъ запряженный парою тарантасъ полиціймейстера.
   Въ толпѣ шелъ сдержанный говоръ.
   -- Самъ командующій, слышь, пріѣдетъ!
   -- Ну, тоже, чево тамъ -- командующій? За лазаретной линейкой послали!
   -- А какой генералъ-то? Пѣхотнай?..
   -- Молчи, чортъ! Вишь, господа офицеры!
   Изъ домика вышелъ казачій офицеръ съ полупьянымъ лицомъ. Папаха была безшабашно сдвинута на самый затылокъ и ухарски приплющена спереди. Шашка безобразно болталась на животѣ, и вся фигура казака, расшатанная и безалаберная, какъ-то не вязалась съ интеллигентнымъ, довольно красивымъ лицомъ. Это былъ одинъ изъ "прикомандированныхъ" къ главной квартирѣ, переведшійся изъ гвардіи въ казаки, "свѣтлѣйшій" князь Тринкензейнъ, котораго я зналъ по Петербургу.
   -- Князь! Скажите, что тутъ случилось?
   -- А-а! Здрасте! Бонъ суаръ! Случилась презабавная истуаръ! Погибъ геройской смертью одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ полководцевъ! Женераль Фокинъ!
   -- Какъ это погибъ? Ничего не понимаю...
   -- Очень просто! Получилъ бригаду! Завтра долженъ былъ отправляться на позицію... Представился начальству и завернулъ сюда, въ номеръ пятый: выбралъ себѣ блондиночку и потребовалъ на всю компанію полдюжины Редерера... Ну, хватилъ, можетъ быть, лишнее,-- а потомъ перешелъ на самую клубнику... Ну... первый разъ -- благополучно... старикъ расходился... передъ отправленіемъ на позиціи! Это, конечно, понятно... а на второмъ -- фюить! Маленькій кондрашка и -- готово! Вотъ тебѣ и бригаду получилъ! Ха-ха-ха!! Но что всего забавнѣе -- это то, что эта самая Молли, англичанка, не могла никакъ выбраться! Такъ и застылъ старикъ на ней! Ха-ха-ха!!. Насилу расцѣпили!.. Теперь ротмистръ Кандауровъ составляетъ актъ для командующаго... Н-да! Перехватилъ покойникъ... А жаль! Хорошо, подлецъ, анекдоты разсказывалъ!
   Я простился съ княземъ и двинулся дальше. По пути мнѣ попался фургонъ Краснаго Креста и группа верховыхъ, спѣшившихъ къ мѣсту происшествія.
   Старое кладбище, гдѣ подъ сѣнью изъ и вязовъ покоились былые правители края, переименованное предпріимчивымъ грекомъ въ "городской садъ", было полно оживленія. Толпа военныхъ въ мундирахъ, кителяхъ, рубахахъ "хаки", въ папахахъ и фуражкахъ съ веселымъ говоромъ двигалась по недавно проложеннымъ дорожкамъ. Отдѣльныя группы занимали столики, раскиданные по саду около надгробныхъ плитъ съ еще сохранившимися іероглифами. Въ ярко освѣщенномъ буфетѣ слышалась перебранка. Наскоро сколоченный изъ досокъ кегельбанъ грохоталъ шарами. У самаго основанія древней корейской башни Байтасы, въ полузакрытомъ павильонѣ шло представленіе кинематографа. Тутъ собрались многіе представители "штабной аристократіи" и проститутки -- англичанки, американки,-- цѣлой стаей слетѣвшіяся со всѣхъ сторонъ на театръ войны. Въ репертуарѣ кинематографа преобладали игривыя картины, изъ которыхъ наиболѣе безстыдныя вызывали одобрительное ржаніе кавалеровъ и визгливый смѣхъ дамъ. Многія изъ этихъ "дамъ", въ претенціозныхъ шляпахъ и крикливыхъ платьяхъ, сидѣли въ бесѣдкахъ и пили шампанское, окруженныя всевозможными адьютантами, ординарцами и "состоящими" при чемъ-либо офицерами.
   Дамы надтреснутыми, осипшими отъ пьянства голосами, на коверканномъ русскомъ языкѣ хвастливо повѣствовали о своихъ прежнихъ побѣдахъ и похожденіяхъ. Кавалеры щеголяли знаніемъ французскихъ фразъ, дешевымъ остроуміемъ и сальными анекдотами.
   Было шумно, весело и пьяно.
   А когда заигралъ оркестръ и понеслись мягкіе звуки "Гейши", подхваченные нѣсколькими голосами,-- старое кладбище превратилось въ увеселительный садъ провинціальнаго русскаго города въ мирное время. Только башня Байтасы, съ изваяніями боговъ въ глубокихъ нишахъ, мрачно поднимаясь надъ кладбищемъ, нарушала мирную картину разгула и стремилась въ высь, гдѣ лунный отблескъ нѣжно ласкалъ позолоченный шаръ, вѣнчавшій вершину этой древней и величавой гробницы.
   Я съ трудомъ разыскалъ маленькій столикъ, на которымъ уже сидѣли два офицера, но оставалось еще одно мѣсто. Одинъ изъ офицеровъ былъ стрѣлковый капитанъ съ длинными сѣдыми усами; другой -- подполковникъ, тоже стрѣлокъ, толстый, обргозгшій. Оба они были навеселѣ. Капитанъ говорилъ, жестикулировалъ и горячился, а подполковникъ слушалъ, молча кивалъ головой и прихлебывалъ красное вино.
   Впереди, въ трехъ шагахъ, нѣсколько маленькихъ столиковъ было составлено въ одинъ длинный столъ; за нимъ сидѣла многочисленная компанія съ пожилымъ, краснымъ какъ ракъ, гвардейскимъ полковникомъ барономъ Габеномъ во главѣ. Столъ этотъ, накрывавшійся ежедневно, былъ извѣстенъ подъ именемъ "мертвецкаго", а члены компаніи назывались "покойниками", ибо почти каждодневно напивались "до положенія ризъ".
   -- И вотъ... одиннадцатый годъ -- и никакого движенія! -- говорилъ капитанъ подполковнику.
   -- Все капитанъ! Понимаешь? -- вѣчный капитанъ! Кремневъ, Засѣкинъ, ты самъ -- давно подполковники, баталіонами командуете... да! А я -- капитанъ! Смотри -- вѣдь я скоро старикъ, сѣдой усъ... а хочешь знать, почему? хочешь?..-- Потому что я -- полякъ! Да! Только потому...
   -- Ну что-жъ, Витька... что-жъ дѣлать...
   -- Га! Чортъ забери! Полякъ!.. Да, я полякъ! -- капитанъ еще больше воодушевился и стукнулъ кулакомъ по столу.
   -- И я докажу это! Насъ, поляковъ, первыхъ собрали отовсюду и двинули впередъ... Въ первую голову... Я это хорошо понимаю: пушечное мясо и высшія соображенія! Да! Но мы покажемъ, что мы съ честью носимъ мундиръ! Ты... ты помнишь моего Стася?...
   -- М-м... да-да, Стася?.. помню!..
   -- Такъ онъ меня провожалъ до Харбина, и я на прощанье ему сказалъ: помни, Стасикъ, мои слова... говорю: люби мать, люби родной языкъ и свою вѣру! А я пойду умирать! И умру, чортъ возьми! И Стась мой тоже умретъ, если надо будетъ! Да! Но... все-таки, чортъ возьми, я полякъ! Га! Я знаю, что они думаютъ о насъ! Знаю! Измѣнниками считаютъ! А вся эта сволочь... эти дармоѣды, подлипалы и гвардейскіе франты...
   -- Витька!.. Замолчи, я тебѣ говорю... что-жъ дѣлать... Давай выпьемъ!
   -- Выпьемъ!
   За "мертвецкимъ" столомъ громче всѣхъ ораторствовалъ полковникъ генеральнаго штаба Налимовъ, знаменитый, уже сильно пожившій "левъ", спортсменъ и знатокъ женщинъ.
   -- Вздогъ и чепуха! Вы всѣ ничего не знаете! Японцы! Что такое японцы? Выскочки и больше ничего! Одно хогошее сгаженіе, и finita la comedia! Я пгобылъ два года въ Сасебо! Зато японки?! Паслюшьте, багонъ! Я вамъ гаскажю замѣчательную авантюгу съ японкой!
   Въ эту минуту къ столу подошелъ свѣтлѣйшій князь Тринкензейнъ.
   -- Господа! Сногсшибательная новость! Но сперва -- шампанскаго! Надо достойнымъ, чортъ возьми, образомъ помянуть покойника. Бой! Чеоэкъ! Пст!..
   Появилось шампанское, хлопнула пробка, и свѣтлѣйшій началъ разсказывать. Оркестръ заглушалъ его слова, и только одобрительный хохотъ компаніи доказывалъ, что его слушали со вниманіемъ.
   -- Глупая привычка умирать такимъ образомъ!-- "съострилъ" кто-то и расхохотался.
   -- Но Молли? Молли? Чортъ возьми! Это любопытно!
   -- Князь! Почему вы ее не притащили сюда?
   Когда оркестръ умолкъ, захмѣлѣвшая компанія потребовала къ себѣ капельмейстера.
   Ему предложили шампанское, которое онъ, подобострастно чокнувшись со всѣми, выпилъ.
   -- Паслюшьте,-- обратился къ нему Налимовъ,-- вы знаете этотъ магшъ: тгам-ттам-та-га-га-га-гамъ! тгамъ!..
   -- Это... это маршъ Дювернуа, господинъ полковникъ.
   -- Вотъ именно, Дювегнуа! Такъ вы пажалста сыгтайте его намъ...
   -- Но это похоронный маршъ...
   -- Да-да! Похогонный магшъ! Вотъ именно... пажалста!
   -- Не могу, виноватъ! Похоронный маршъ... неудобно-съ.
   -- Что? что такое? Когда я тгебую, значитъ -- удобно! Багонъ! Скажите ему пажалста!
   -- Я съ нимъ поговорю! -- вмѣшался свѣтлѣйшій князь. -- Послушайте вы, господинъ капельдуткинъ! Потрудитесь немедленно сыграть похоронный маршъ! Поняли?..
   -- Но, князь...
   -- Молчать! Я вамъ не "князь", а "ваша свѣтлость"! Поняли? А если нѣтъ, такъ убирайтесь ко всѣмъ чертямъ! Я самъ буду дирижировать!
   Капельмейстеръ растерянно оглянулъ всю компанію и, неловко откозырявъ, отошелъ.
   -- Чеоэкъ! Бой! Двѣ бутылки водки и порцію шашлыку -- въ оркестръ! Живо!
   "Свѣтлѣйшій" всталъ и, въ сопровожденіи казачьяго офицера, у котораго на элегантномъ мундирѣ красовался значокъ пажескаго корпуса, направился къ оркестру.
   Вскорѣ у стола снова появился капельмейстеръ.
   -- Господинъ полковникъ,-- обратился онъ къ барону Габену,-- будьте столь великодушны... войдите въ мое положеніе! Я человѣкъ маленькій... у меня семья и дѣти... вѣдь можетъ случиться...
   -- Паслюшьте, мой дгугъ! Я вамъ сегьезно совѣтую... уходите вы изъ сада!
   -- Убирайтесь вы къ...-- прибавилъ кто-то изъ компаніи.
   Баронъ только махнулъ рукой.
   Капельмейстеръ исчезъ, а нѣсколько времени спустя раздались звуки похороннаго марша.
   Я расплатился и пошелъ къ выходу. Не успѣлъ я дойти до калитки, какъ позади меня послышались крики: маршъ замолкъ, а въ саду происходилъ скандалъ, и изъ общаго гама выдѣлялся голосъ Тринкензейна: "Молчать! Я вамъ не князь! Я свѣтлѣйшій!"
   Гулявшіе по дорожкамъ офицеры, чиновники полевого телеграфа, проститутки -- всѣ спѣшили къ мѣсту скандала.
   Я медленно брелъ домой по русскому поселку. Убогіе номера наскоро сколоченныхъ гостинницъ были переполнены проститутками, и самыя гостинницы превратились въ публичные дома съ ресторанами.
   Съ трудомъ, послѣ долгихъ исканій, я нашелъ свободную комнатку въ "кавказской столовой", посѣщаемой преимущественно солдатами, мелкими подрядчиками и всевозможными темными личностями кавказскаго типа. Эти господа, обвѣшанные оружіемъ, съ воинственнымъ видомъ называли себя добровольцами, но, въ ожиданіи предстоящихъ подвиговъ, занимались перепродажей лошадей, сводничествомъ, мелкими поставками, содержали игорные притоны и исполняли какія-то таинственныя порученія главнаго поставщика мяса въ армію, знаменитаго авантюриста Громилова.
   Миновавъ шумные и переполненные народомъ гостинницы и рестораны, бросавшіе на темную улицу яркія полосы свѣта, я дошелъ до конца улицы и постучалъ въ запертыя двери столовой.
   Въ это время я услышалъ странные звуки: они раздавались со стороны китайскаго города и медленно приближались. Казалось, на десяткахъ барабановъ выколачивали мѣрную, неторопливую дробь. Это былъ сплошной, безпрерывный рокотъ, въ которомъ чуялось что-то мрачное и тревожное
   Словно шествіе на казнь! -- подумалъ я невольно, и мнѣ вдругъ стало жутко.
   Странный рокотъ медленно приближался, и вмѣстѣ съ нимъ стали выдѣляться новые, протяжные и неясные звуки.
   Хозяинъ столовой, старый грузинъ, открылъ дверь, выглянулъ на улицу и тоже сталъ прислушиваться.
   Я прошелъ немного впередъ и остановился.
   Изъ полумрака, въ которомъ какъ бы таялъ прозрачною дымкою лунный свѣтъ, медленно выдвигалось длинное, казавшееся безконечнымъ, шествіе. Съ глухимъ рокотомъ катились десятки двуколокъ. Тащившіе ихъ лошади и мулы едва передвигали ногя, а двуколки уныло и однообразно громыхали тяжелыми колесами по твердой дорогѣ. Темные силуэты неподвижныхъ возницъ казались безжизненными куклами. Гдѣ-то изъ темной глубины двуколки несся жалобный, высокій вначалѣ и понижавшійся къ концу, протяжный, постоянно повторявшійся звукъ "а-а!!"
   Во главѣ шествія медленно двигался всадникъ на бѣлой лошади. Высокая, тонкая фигура, съ приподнятыми плечами, равномѣрно покачивалась взадъ и впередъ, протянутыя руки неподвижно покоились на гривѣ лошади. Голова всадника, забинтованная словно бѣлый шаръ, съ отверстіемъ для рта, наклонялась вмѣстѣ съ туловищемъ, и было что-то трагическое въ этомъ мѣрномъ покачиваніи и во всей этой высокой фигурѣ съ бѣлымъ шаромъ на плечахъ, казавшейся воплощеніемъ ужаса, страшнымъ предводителемъ медленнаго, неумолимо-рокочущаго шествія.
   Грохотъ смолкъ; шествіе остановилось.
   Жалобный стонъ звучалъ теперь еще явственнѣе и какъ будто плылъ въ ночномъ воздухѣ.
   Я подошелъ къ одной изъ двуколокъ.
   Въ ней смутно обрисовывались втиснутыя въ нее сѣроватыя фигуры, и что-то бѣлѣло. Пахло кровью и чѣмъ-то острымъ и кислымъ.
   -- Что это? Откуда? -- спросилъ я у вознстцы.
   Тотъ медленно повернулся ко мнѣ и отвѣтилъ усталымъ, равнодушнымъ голосомъ:
   -- Тиринченскіе.
   -- Много?
   -- Мно-ога: двуколокъ коло сотни.
   Помолчавъ, солдатъ самъ заговорилъ:
   -- А что, вашбродіе... нѣтъ-ли табачку у вашей милости -- смерть курить охота!
   Я далъ ему папиросъ. Онъ закурилъ и замѣтно пріободрился.
   -- Во спасибо! А то просто... Господи! Пустое дѣло -- десять сутокъ полземъ! Скрозь перявалы да кручи, чтобъ имъ... Кольки ихъ дорогой перемерло! И сейчасъ у меня одинъ, надо быть, померъ. Все воды просилъ,-- пить ему, вишь, хотѣлось. А гдѣ ей взять, той воды, коли нѣту? А какъ къ Ляваяну стали подходить, не сталъ просить, притихъ совсѣмъ... не иначе -- померъ. Хошь-бы до мѣста какого дойти! Сказывали, быдто до самаго Мукдина идти будемъ... Этакимъ манеромъ всѣ перемруть!
   Звякнули переднія двуколки, шествіе снова тронулось и зарокотало, и всадникъ съ бѣлымъ шаромъ на плечахъ опять мѣрно закачался взадъ и впередъ на бѣломъ конѣ.
   Долго, въ тяжеломъ раздумьѣ, смотрѣлъ я вслѣдъ удалявшемуся шествію и прислушивался къ постепенно замиравшему рокоту, и еще долго чудилась мнѣ озаренная луннымъ свѣтомъ высокая черная фигура, съ бѣлымъ шаромъ вмѣсто головы, на бѣломъ, величаво-медленно выступавшемъ конѣ...
   Это были первыя, встрѣченныя мною жертвы, это было первое, пахнувшее на меня дыханіе войны.
   Вдругъ ночная тишина всколыхнулась отъ рѣзкаго дребезжащаго звука.
   Со стороны стараго кладбища подъ Байтасы донесся зажигательный, задорный мотивъ мазурки изъ "Жизни за Царя".
   Я бросился домой и заперся въ своей конурѣ. Во мнѣ бушевала кровь, горѣло лицо, и въ груди становилось тѣсно и душно.
   Въ хозяйскомъ помѣщеніи позвякивала мѣдь, и отъ поры до времени пощелкивали счеты.
   Изъ-за тонкой досчатой перегородки слышался сдавленный шопотъ, полупьяный смѣхъ и визгъ женщины. Зазвенѣлъ опрокинутый стаканъ, скрипнула кровать...
   Долго не спалъ я въ эту ночь, сидѣлъ въ темнотѣ и сжигалъ папиросу за папиросой. Я испытывалъ новыя, невѣдомыя дотолѣ ощущенія, въ головѣ бродили и вертѣлись никогда не приходившія мысли, и въ воображеніи мелькали новые образы.
   И не разъ мнѣ хотѣлось выбѣжать вонъ и крикнуть громко, во весь голосъ: "слушайте! Да что же это такое?!"
   И когда, задыхаясь отъ волненія, я вскочилъ и распахнулъ окно,-- и въ фанзѣ, и на улицѣ было мертвенно тихо. Изрѣдка долетали только бархатистые перекаты трубы и серебристая трель корнетъ-а-пистона. Въ окно глядѣла молчаливая и влажная южная ночь, глядѣла загадочно и тревожно.
  

III.

   Какъ мимолетная греза, промелькнула короткая весна юга, полная красокъ, аромата и нѣги.
   Настали лѣтніе дни -- ослѣпительно солнечные и знойные. Задулъ съ юга тайфунъ, и отъ его горячаго дыханія замирала жизнь и изнемогали люди. Громадная площадь, гдѣ раскинулась главная квартира, казалась пустыней, и по ней кружились, вздымаясь кверху и застилая солнце, цѣлыя тучи желтоватой пыли.
   Подходили воинскіе поѣзда, переполненные живымъ грузомъ. Солдаты вылѣзали изъ тѣсныхъ и душныхъ клѣтокъ, навьючивали на себя аммуницію, мѣшки и сумки и затѣмъ куда-то уходили и исчезали въ желтомъ ураганѣ.
   Когда же наступалъ вечеръ, ласкавшій свѣжестью и влагой, снова воскресала жизнь, закипала дѣятельность, и со всѣхъ сторонъ выползали люди. Въ походныхъ и полевыхъ канцеляріяхъ и угіравленіяхъ, на телеграфѣ, на станціи, въ ресторанахъ -- повсюду зажигались огни, а на старомъ кладбищѣ вокругъ Байтасы снова гремѣлъ оркестръ.
   Прибытіе раненыхъ изъ-подъ Тюренчена и разсказы участниковъ этого перваго сухопутнаго сраженія какъ будто смутили нѣсколько обитателей главной квартиры. Кровь, изуродованные люди, нѣсколько труповъ служили иллюстраціей къ разсказамъ и произвели угнетающее впечатлѣніе. Даже завсегдатаи "мертвецкаго стола" и толстой американки миссъ Ноодъ, водворившейся въ главной квартирѣ съ двумя "племянницами" -- и тѣ, казалось, немного притихли. Но это не долго продолжалось. Скоро была найдена необходимая въ такихъ случаяхъ формула для перехода "къ очереднымъ дѣламъ". Всѣ согласились, что Тюренченскій бой -- катастрофа, несчастная случайность, отъ которой никто въ мірѣ не обезпеченъ, и она еще ничего не доказываетъ. И такъ какъ эта "истина" никого ни къ чему не обязывала, то скоро жизнь въ главной квартирѣ потекла по прежнему руслу. Къ тому же среди прибывшихъ въ армію почетныхъ гостей находилось одно очень высокопоставленное лицо съ соотвѣтствующею свитою, бывшее поводомъ для всевозможныхъ развлеченій, которыя потомъ служили темою для досужихъ разговоровъ. Происходили грандіозные кутежи, на которыхъ, дѣйствительно, "рѣкой лилось" шампанское, а участники этихъ попоекъ соперничали по части "вмѣстимости"... Устраивались оргіи, извѣстныя подъ именемъ "аѳинскихъ вечеровъ", съ участіемъ американокъ и соотечественницъ, пріѣхавшихъ "искать счастья" подъ цѣломудреннымъ видомъ сестеръ милосердія... Иногда эти оргіи оканчивались не совсѣмъ "благополучно", и тогда ходили толки о пощечинахъ, о нелѣпыхъ выстрѣлахъ... Все это считалось въ порядкѣ вещей и никого особенно не интересовало.
   -- Гдѣ же и пожить, чортъ возьми, какъ не на войнѣ! -- восклицали многіе и жили "во всю". Въ буфетахъ и кабакахъ были громадные запасы всевозможныхъ напитковъ; съ сѣвера прибылъ вагонъ со льдомъ. Ящики съ шампанскимъ доставлялись явно и тайно со всѣхъ сторонъ -- въ боевыхъ транспортахъ, съ грузомъ Краснаго Креста, на паровозахъ... Какъ было не "жить во всю"? Деньги,-- а ихъ было не мало у большинства и очень много у нѣкоторыхъ,-- потеряли половину своей цѣнности... Онѣ легко доставались, такъ же легко тратились и переходили изъ рукъ въ руки, совершая большое путешествіе, и, въ концѣ концовъ, попадали въ карманы жадныхъ грековъ, и заносились на текущіе счета миссъ Ноодъ и ея "племянницъ" въ мѣстномъ отдѣленіи китайскаго банка.
   Наконецъ, при главной квартирѣ находилось не мало иностранцевъ -- французскихъ, нѣмецкихъ, англійскихъ и американскихъ офицеровъ, передъ которыми надо было показать въ натуральную величину всю "широкую русскую натуру".
   И ее показывали почти каждый день.
   Господа иностранцы пили очень мало въ такихъ случаяхъ и больше приглядывались и прислушивалясь... Но зато они такъ широко улыбались, такъ охотно и мило чокались, говорили такія пріятныя слова, что широкія русскія натуры умилялись иногда до слезъ, и тогда произносились тосты "во славу русскаго оружія", патріотическія рѣчи, чередовавшіяся съ напѣваніемъ гимновъ всѣхъ національностей, всѣ оказывались давними и искренними друзьями, а японцы -- единственнымъ общимъ врагомъ, и никто уже не сомнѣвался, что этотъ дерзкій врагъ будетъ разбитъ на голову и уничтоженъ.
   Такъ проходиля дни, и каждый день казался веселымъ праздникомъ. Только въ маленькихъ сѣрыхъ домикахъ, гдѣ помѣщались всѣ отдѣлы главной квартиры, гдѣ былъ главный двигатель огромнаго и сложнаго механизма дѣйствующей арміи, мелькали серьезныя лица съ выраженіемъ скрытой тайны и всевѣдѣнія, щелкали ремингтоны, изготовлявшіе донесенія въ Россію, и копошились десятки ворчливыхъ, откормленныхъ писарей среди великаго множества отношеній, рапортовъ, циркуляровъ, запросовъ и прочихъ элементовъ бумажнаго производства. Этотъ громадный храмъ канцелярщины, казалось, былъ совершенно отрѣзанъ отъ окружающей живой дѣйствительности; въ немъ царили особые обычаи, своеобразные законы мышленія и логики, въ немъ съ явнымъ недовѣріемъ и подозрѣніемъ относились ко всякому пришельцу, который, перешагнувъ порогъ храма, сразу терялся, утрачивалъ даръ живого слова и ясность мысли, обезличивался и превращался въ невѣжду.
   Между тѣмъ съ юга приходили тревожныя вѣсти.
   Бой подъ Тюренченомъ упрочилъ положеніе непріятеля на рѣкѣ Ялу и открылъ ему путь для наступленія къ Ляояну.
   Однажды поѣздъ, отправившійся изъ Ляояна на югъ, вернулся обратно: сообщеніе съ Артуромъ было прервано, а спустя два дня пришло извѣстіе, что подъ Пуландяномъ японцы взорвали мостъ.
   Прошло недѣли двѣ, и новыя вѣсти всколыхнули главную квартиру: распространился слухъ, что непріятельская кавалерія показалась уже подъ Вафандяномъ, и что у Киньчжоу идетъ бой.
   Желѣзнодорожная станція Ляояна съ утра до вечера была запружена военнымъ людомъ. Всѣ стекались сюда, чтобы узнать поскорѣе новости, подѣлиться мыслями и провѣрить слухи. Въ станціонномъ буфетѣ засѣдали присяжные ораторы и авторитеты,-- баронъ Габенъ и Налимовъ со своими пріятелями,-- и обсуждали событія. Когда стало извѣстно, что Киньчжоускія позиціи заняты японцами, а мы понесли большія потери, баронъ Габенъ успокаивалъ встревоженную молодежь.
   -- Ахъ, Dummheiten! Пустяки! Повѣрьте мнѣ, господа! Во всѣхъ войнахъ мы, русскіе, всегда проигрывали вначалѣ. А потомъ -- мы побѣждали! Такъ будетъ и теперь. И это очень хорошо. Сначала пораженіе, а подъ конецъ полная побѣда. Это произведетъ болѣе сильное впечатлѣніе на Европу!
   -- Пажалста, не нужно тогопиться и гогячиться!-- резонерствовалъ въ то же время Налимовъ.-- А, главное, не газсуждать! Вы, господа стгоевые офицегы, дѣлайте -- что вамъ пгикажутъ. Думать -- это не ваше дѣло! У насъ есть генегальный штабъ -- пгедоставьте это ему! Онъ лучше васъ знаетъ, что и какъ и когда нужно дѣлать! Мы -- офицегы генегальнаго штаба -- голова, ву компгенэ? а вы наши гуки и ноги! Неспа? Вотъ и багонъ тоже говогитъ...
   Слушавшіе -- въ большинствѣ случаевъ соглашались и подобострастно чокались съ полковникомъ и барономъ. Только изрѣдка какой-нибудь неказистый на видъ, отощалый и запыленный офицеръ, прибывшій съ бивака, выразительно сплевывалъ, подымался съ мѣста и съ хмурымъ лицомъ отходилъ подальше.
   Кавалерійское дѣло подъ Вафангоо сильно подняло общее настроеніе.
   Вмѣстѣ съ Агѣевымъ я забрелъ какъ-то на станцію и засталъ картину всеобщаго ликованія. Всѣ столы были заняты, и участники дѣла, окруженные многочисленными слушателями, пили вино и съ сіяющими лицами разсказывали подробности.
   -- Нашей команды охотникъ,-- разсказывалъ бородатый поручикъ съ повязкой на лбу:-- понимаете, сцѣпился съ японскимъ офицерикомъ! Въ это время его прикладомъ по плечу хватили, шашку выронилъ, зашатался и изъ сѣдла вонъ! А только и японца за собой потащилъ, уцѣпился одпой рукой прямо за глотку... Давай это они по землѣ кататься! Охотникъ-то обезоруженъ, винтовку давно потерялъ, а японецъ все изъ револьвера въ него пытается! Вдругъ, понимаете, охотникъ изловчился, схватилъ у япоши шашку, вытащилъ изъ ноженъ, да этой шашкой и давай чесать! Это, я вамъ доложу, номеръ былъ! Такъ и зачесалъ прямо въ бифштексъ! Да!
   Маленькій, бѣлокурый корнетъ съ самодовольнымъ видомъ показывалъ товарищамъ японскій офицерскій плащъ съ капюшономъ и фуражку съ галунами.
   -- И какъ онъ это ловко выскользнулъ... и, чортъ его знаетъ, только одинъ плащъ въ рукахъ остался, а потомъ фуражку потерялъ!
   -- Что-жъ ты ему пулю въ лопатки не всадилъ?
   -- А чортъ съ нимъ! Главное, плащъ-то какой, господа! А? Превосходная матерія!
   Изрядно выпившій, угрюмый капитанъ, съ разорваннымъ воротомъ грязной сѣрой рубахи, дико вращалъ глазами и постукивалъ кулакомъ по столу.
   -- Добивать! Обязательно добивать! Не оставлять ни одного раненаго! Живучи, какъ дьяволы! Р-разъ я его рубанулъ здорово -- свалился! Оглядываюсь -- поднимается! Обернулся -- р-разъ его по головѣ! Разсѣкъ всю рожу, самъ видѣлъ! Отбѣжалъ шаговъ шесть, вижу: сидитъ, сукинъ сынъ, и изъ кобуры револьверъ вынимаетъ! Я -- опять назадъ! Съ лица у него кровь хлещетъ, а онъ давай на меня револьверъ наводить! Размахнулся это я, да изо всей мочи и воткнулъ ему въ брюхо шашку, по самую рукоять! Вонъ -- темлякъ весь въ крови! Шипитъ, подлецъ! Тряхнулъ его шашкой раза два, ковырнулъ -- тогда только бѣлки показалъ! И вѣдь этакая вотъ обезьяна, отъ земли не видать! Живучи, дьяволы!
   -- Ну, что? Я говогилъ?! -- торжественно ораторствовалъ Налимовъ, поднявъ кверху указательный палецъ.-- Тепегъ мы будемъ иггать пегвуго скгипку! Какіе молодцы! А? Что? Понимаете! Одинъ казакъ, я забылъ его фамилію, насадилъ на свою пику четыгехъ японцевъ за одинъ газъ! А? каково? Мы покажемъ Евгопѣ, какъ надо воевать!
   Со станціи Агѣевъ потащилъ меня на почту. Онъ ежедневно приходилъ справляться относительно писемъ. Я остался ждать его на улицѣ. Передъ почтой происходила настоящая толчея: десятка полтора китайцевъ спѣшно рыли землю для закладки фундамента подъ будущій домъ; пріѣзжали и отъѣзжали вѣстовые, казаки летучей полевой почты, нагруженные корреспонденціей; оживленно галдѣли худощавые, коричневые отъ солнца, дженерикши -- эти "двуногія животныя" на которыхъ такъ любятъ "кататься" пріѣзжіе европейцы. Нестроевые солдаты, прикомандированные къ почтѣ, развѣшивали на протянутыхъ веревкахъ выстиранное бѣлье. У самаго входа костлявая англичанка съ подведенными глазами, одѣтая по модной картинкѣ, съ брезгливымъ видомъ оглядывала запыленнаго съ головы до ногъ сапернаго офицера, который немилосердно коверкалъ нѣмецкія и французскія слова и на такомъ необычайномъ языкѣ пытался убѣдить англичанку пріѣхать на бивакъ саперовъ.
   -- Ву компренэ? Эйне парти де плезиръ! Инсъ грюне! Оллъ райтъ? Ѣдемъ?
   За угломъ старый китаецъ, сидя на корточкахъ, неторопливо перемывалъ посуду и во все горло тянулъ однообразную меланхолическую пѣсню.
   Агѣевъ вышелъ съ письмомъ въ рукѣ, но на лицѣ было разочарованіе.
   -- Вотъ нашелъ для васъ письмо, а мнѣ ничего нѣтъ! Странно!
   Письмо было безъ марки, на конвертѣ красовалась печать N-скаго восточно-сибирскаго полка. На четвертушкѣ полкового бланка было набросано крупнымъ небрежнымъ почеркомъ: "Дорогой Ника! Случайно узналъ, что ты въ Ляоянѣ. Бросай это Эльдорадо и пріѣзжай ко мнѣ на позицію въ Гайджоо, если хочешь еще разъ увидать "Рафаэля съ Охты", нынѣ подпоручика! Нашъ полкъ первымъ пойдетъ въ дѣло. Прежде чѣмъ ухлопаютъ, успѣемъ съ тобой вспомнить старину. Пріѣзжай! Угощу тебя великолѣпнымъ морскимъ видомъ, а впрочемъ, найдется добрая чарка водки и кусокъ скверной колбасы. Жду! Твой Тима Сафоновъ".
   Тима Сафоновъ! Я невольно улыбнулся, и въ памяти воскресъ яркій и жизнерадостный обликъ: всегда оживленный "Рафаэль съ Охты", красивый брюнетъ съ растрепанной гривой вьющихся волосъ, съ хорошей, свѣтлой улыбкой, горячій, порывистый юноша, неудачникъ въ искусствѣ, славный товарищъ и безпечный забулдыга...
   Когда я сказалъ Агѣеву, что собираюсь уѣхать, онъ посмотрѣлъ на меня грустнымъ взглядомъ и тихо проговорилъ:
   -- Ну, счастливаго пути! Конечно, и вамъ, и вашему школьному товарищу будетъ пріятно... А жаль все-таки... Я какъ-то привыкъ къ вамъ...
   Въ эту минуту мнѣ вдругъ стало искренне жаль этого тихаго, всегда грустнаго капитана, снѣдаемаго мучительнымъ предчувствіемъ, любящаго жизнь, свою молодую жену и дочь "съ золотистыми волосенками"...
   На слѣдующій день я отправился съ уходившимъ на югъ эшелономъ.
   Передъ отходомъ поѣзда со мною столкнулся одинъ изъ военныхъ корреспондентовъ.
   -- Уѣзжаете? На югъ? Хорошо дѣлаете! Я бы самъ удралъ отсюда -- не на югъ, а прямо къ чорту на кулички, на край свѣта!
   -- Что это вы такъ? Цензура васъ доконала?
   -- Цензура еще туда-сюда, а только просто стыдно за русскихъ людей становится! Помилуйте! Сегодня утромъ узнаю, что въ Харбинъ отправлены два офицера, которые умудрились продать изрядное количество пороху китайцамъ! И объ этой подлости знаютъ уже иностранцы, всѣ эти военные агенты и корреспонденты! Самъ отъ нихъ слышалъ и фамиліи офицеровъ, и вырученную сумму... Все вѣрно! Это такой позоръ, такой позоръ! А насъ, русскихъ корреспондентовъ, еще чуть не шпіонами считаютъ! Боятся пускать на позиціи, подъ стеклянымъ колпакомъ держатъ! О идіоты, идіоты! Не могу! Долженъ пойти и выпить водки!
   Единственный классный вагонъ воинскаго поѣзда былъ занятъ начальникомъ эшелона, офицерами и желѣзнодорожными агентами. Здѣсь было нестерпимо душно. Едва только тронулся поѣздъ, какъ загремѣлъ сиплый басъ офицера, сидѣвшаго безъ мундира, въ разстегнутой ночной сорочкѣ. Распухшее, изрытое оспой лицо съ маленькими, свиными глазками, приплюснутый, широкій носъ, низкій лобъ, въ который треугольникомъ врѣзалась щетина жесткихъ волосъ, голая волосатая грудь и грязные и толстые, крючкообразные пальцы -- все это вмѣстѣ составляло обликъ чего-то несуразнаго и грубо-животнаго.-- Офицеръ обливался потомъ, пыхтѣлъ и пилъ теплую водку, распространявшую запахъ сивухи въ нагрѣтомъ и спертомъ воздухѣ. Ему помогалъ въ этомъ занятіи уже подвыпившій поручикъ въ затасканномъ, выцвѣтшемъ мундирѣ крѣпостного резеринаго батальона.
   -- Плюньте! Слышите? Плюньте на этого вашего генерала и его протекцію! Поѣзжайте со мной! Я возьму васъ къ себѣ въ роту! И не будь я капитанъ Быковъ, если въ первомъ же дѣлѣ мы не расколошматимъ макаку!
   -- Я... я на все готовъ... пошлите, куда угодно... къ японцамъ, хунхузамъ... ваше... здровье, каптанъ!..
   Я вышелъ на площадку.
   Двое солдатъ сидѣли, свѣсивъ ноги, и курили трубки.
   Югъ сказывался почти съ каждой верстой.
   Каменистыя высоты тѣснились все круче и круче и постепенно подступали къ полотну желѣзной дороги. Тамъ и сямъ мелькали деревушки, зеленыя ивовыя рощи надъ кладбищами, яркими пятнами выступали, словно узорчатые ковры, пестрыя полосы бѣлаго и краснаго мака, среди которыхъ часто синѣли согбенныя фигуры работавшихъ китайцевъ. Проплывали мимо обработанные кропотливымъ трудомъ, геометрически правильные, какъ на шахматной доскѣ, участки земли съ ярко-зеленой чумидзой, съ цѣлой сѣтью сверкавшихъ водою, какъ серебряныя нити, канавъ,-- красивые, какъ игрушка.
   -- И сторона! -- презрительно замѣчалъ одинъ изъ солдатъ, вынимая изъ зубовъ трубку и сплевывая.
   -- Извѣстно -- китаёзы! -- соглашался другой,-- Никакой понятіи! На эту бы землю да нашу пахоту дать -- вотъ!
   -- Нда... Нашу пахоту -- это дѣло! Куды имъ, косоглазымъ!
   -- Сказано -- азіяты! Темный народъ!
   -- Сво-олачь!..
   -- Вчерась ефлейторъ одному косоглазому саданулъ -- в-во! -- осклабясь, заговорилъ снова солдатъ, послѣ нѣкотораго молчанія.
   -- Н-ну?! Здорова?
   -- Хе-хе... Здо-орова! Загомонили робяты ханшину купить... ну китаезъ тутъ сичасъ, изъ рукава бутылку показываетъ. Ефлейторъ гритъ, "дотичена?" -- кольки стоить, значитъ? Ну, тотъ эта на пальцахъ показываетъ: дескать, тридцать копескъ! Ладно! Ханшинъ взяли, ефлейторъ полѣзъ эта въ карманъ, быдто за деньгамъ, пошарилъ и кричитъ косоглазому: "чена пропадила есть". Тотъ давай эта орать. А тутъ -- шасть! -- капитанъ Быковъ! -- что такое, гритъ, за безобразія? Китаёзъ ему толковать. Растолковалъ, сукинъ сынъ! -- гдѣ ханшинъ?-- кричитъ. Ну, робяты вынесли бутылку. Капитанъ ее отобралъ, да на косоглазаго-то и налѣзъ.
   -- Н-ну?
   -- Да! Какую ты имѣлъ, гритъ, праву солдатамъ ханшинъ продавать? Ефлейторъ Кузнеченковъ! Дай, гритъ, ему въ морду! Тотъ эта крякнулъ да и хлясть по зубамъ! Ажно треснуло! Тотъ какъ зареветъ! Два зуба выплевалъ, сукинъ сынъ! Что смѣху-то было...
   -- Здорово! Такъ ханшинъ и отдали ему?
   -- Зачѣмъ ему? Капитанъ себѣ взялъ, теперь въ вагонѣ распивать будетъ. Онъ у насъ дошлый.
   -- Н-да-а!..
   Собесѣдники замолчали и снова принялись за трубки.
   -- Вы куда же, кавалеры, ѣдете?
   Кавалеры окинули меня соннымъ взглядомъ и неохотно отвѣчали:
   -- А хто ихъ знатъ! Сказывали, что на югъ!
   -- Мы не строевой роты! -- не безъ достоинства добавилъ одинъ изъ нихъ.
   Поѣздъ двигался медленно и цѣлыми часами стоялъ на станціяхъ.
   Въ Айсяндзянѣ стало извѣстно, что японскія суда обстрѣливали ваканунѣ Ляодунское побережье, къ западу отъ Гайджоо.
   Говорили, что на большой Ляоянской дорогѣ уже идетъ перестрѣлка съ развѣдочными отрядами непріятеля, который наступаетъ по Дагушанской и Фынхуанченской дорогамъ. Сообщалось, какъ достовѣрное извѣстіе, что русскіе этапы уже стали сниматься и и отходить къ центру.
   По всему было видно, что долгій выжидательный періодъ и бездѣйствіе на сухопутномъ театрѣ войны приходятъ къ концу. Гроза надвигалась медленно, и въ воздухѣ чуялось ея приближеніе, и носилась смутная тревога.
   На другой день, часа за два до заката солнца, мы прибыли, наконецъ, въ Гайджоо.
   То, что я увидѣлъ здѣсь, рѣзко отличалось отъ знакомой картины Ляоянской жизни. Станція была почти пуста, на платформѣ встрѣчались только комендантъ, солдаты желѣзнодорожнаго батальона и постовые пограничной стражи, охранявшіе дорогу. Буфета здѣсь не было, и вся ставція имѣла угрюмо-дѣловитый видъ. По обѣимъ сторонамъ желѣзнодорожнаго полотна тянулись правильно расположенные биваки, среди которыхъ внушительно выдѣлялись разставленныя въ строгомъ порядкѣ орудія нолевой батареи. На самомъ краю биваковъ виднѣлись спѣшенные и выстроенные въ рядъ казаки съ обнаженными, сверкавшими въ воздухѣ шашками, упражнявшіеся въ боевыхъ пріемахъ рубки. Не было видно ни оживленныхъ группъ офицеровъ, ни шатающихся безъ дѣла солдатъ.
   Со всѣхъ сторонъ тѣснились высоты, а у самой почти станціи подымалась въ высь огромная конусообразная сопка, закрывавшая видъ на море, влажное и освѣжающее дыханіе котораго смягчало духоту и палящій зной дня.
   Я спросилъ у коменданта, гдѣ стоитъ стрѣлковый полкъ.
   -- А вотъ видите -- фанза съ бѣлымъ флагомъ? Это и есть штабъ полка.
   Фанза была недалеко отъ станціи, и я прошелъ къ ней, миновавъ молчаливый, какъ будто погрузившійся въ дремоту и безлюдный зарядный паркъ. Войдя во дворъ фанзы, я увидѣлъ вѣстового въ красной ситцевой рубахѣ съ засученными рукавами. Онъ былъ красенъ лицомъ, обливался потомъ и съ усердіемъ стиралъ, повидимому, офицерскую сорочку. Черезъ дворъ была протянута веревка, и на ней, вздуваясь подъ вѣтромъ, развѣвалось разнокалиберное и разноцвѣтное выстиранное бѣлье. Изъ-за угла доносился лязгъ металлическихъ тарелокъ, плескъ воды и чей-то теноръ, выводившій вполголоса пѣсню:
  
   "Позднимъ, по-озднимъ вичиро-очкамъ
   Я каро-овъ домой гнала-а!.."
  
   -- Мнѣ бы поручика Сафонова повидать.
   Вѣстовой обернулся, не оставляя стирки.
   -- Сафонова? Не знаю я доподливно... Тямошкаа!-- зычно закричалъ онъ, поворачивая щетинистую крѣпкую голову въ другую сторону.-- А, Тимо-охъ!
   Пѣсня оборвалась.
   -- Го-го! -- откликнулся изъ-за угла теноръ.
   -- Поручикъ Софоноу гдѣ? Тутъ къ нимъ прійшли.
   -- Къ полковому пошли-и!
   -- А вы заходьте у фанзу! Ихъ благородіе скоро воротются!
   Вѣстовой снова нагнулся надъ деревянной чашкой, въ которой стиралъ, а теноръ опять затянулъ за угломъ:
  
   "Я спуска-алась ручіе-ечкамъ,
   Са зиле-онава лужка-а!.."
  
   Въ фанзѣ я нашелъ двухъ офицеровъ. Одинъ -- тонкій и высокій, почти безусый, съ добрыми близорукими глазами и съ очками на носу, сидѣлъ, скрючившись на походномъ "гинтерѣ" {Гинтеръ -- складная кровать съ чемоданомъ.}, и старательно примѣрялъ заплату къ большой прорѣхѣ, красовавшейся на потертой курткѣ. Другой, коренастый крѣпышъ съ лихо закрученными усами, въ кожаныхъ шароварахъ и такой же курткѣ, расхаживалъ изъ угла въ уголъ и о чемъ-то съ жаромъ говорилъ.
   Я объяснилъ цѣль своего прихода и назвалъ себя.
   -- Кранцъ...-- сконфуженно отрекомендовался первый изъ офицеровъ.
   -- Завадскій! Очень пріятно. Садитесь вотъ сгода. Чаю хотите? А можетъ быть, "вудечки" позволите? -- говорилъ другой,-- безъ церемоніи!
   Отъ водки я отказался.
   -- Терещукъ! Гони чаю! Живо! -- крикнулъ Завадскій въ открытую дверь фанзы.-- А Сафоновъ говорилъ намъ, что вы пріѣдете! Онъ васъ ждалъ. Ну вотъ и "досконале"! Намъ веселѣе, а то просто осатанѣть можно! Вы не повѣрите! Просто у насъ какія-то арестантскія роты!
   -- Вретъ онъ все. Вы его не слушайте,-- добродушно улыбаясь, замѣтилъ Кранцъ и сталъ пришивать заплату.
   -- Вотъ тоже -- вретъ! Да вы посудите сами, развѣ это похоже на что-нибудь? -- горячился Завадскій и опять съ ожесточеніемъ заходилъ изъ угла въ уголъ, побрякивая выгнутой "турецкой" шашкой, сверкавшей роскошной серебряной отдѣлкой.-- Помилуйте! Я прискакалъ сюда изъ-подъ самой Варшавы, съ другого краю свѣта, добровольцемъ, бросилъ семью, службу, а меня на веревочкѣ держатъ, какимъ-то чиновникомъ особыхъ порученій. Я сражаться пріѣхалъ, драться съ японцами, думалъ о развѣдкахъ, наѣздахъ, у меня одинъ конь чего стоитъ! А они, вообразите,-- посылаютъ меня конвоировать быковъ да коровъ! Въ обозъ въ пастухи откомандировали! Развѣжъ это не свинство?
   -- Хорошо, но вѣдь нужны же офицеры и въ обозѣ?
   -- Нужны... обязательно, но пусть тогда и назначаютъ, кого слѣдуетъ! Мало у насъ такихъ пентюховъ, которые рады удрать изъ строя? Вонъ въ пятой ротѣ Онупріенко! Ни одной ночи не спитъ, все молится, чтобы нашъ полкъ не послали въ дѣло. Ей-Богу! Вотъ этакую, съ позволенія сказать, ну и назначайте въ скотогоны, въ обозъ! Нѣтъ, не я буду, если не попаду въ отрядъ Мадритова или Мищенки! Быть въ пастухахъ -- не желаю!
   Скоро появился чай въ большомъ жестяномъ чайникѣ и сахаръ въ холщевомъ мѣшечкѣ.
   -- Ничего, погодите, скоро и насъ двинутъ въ дѣло,-- говорилъ подсѣвшій къ столику Кранцъ, добродушно поглядывая поверхъ очковъ то на меня, то на Завадскаго.-- Не сегодня-завтра японцы нагрянутъ!
   -- Охъ, ужъ скорѣй бы они нагрянули! -- вырвалось у Завадскаго. -- Ну, скажите, что дѣлается въ Ляоянѣ?
   Не успѣлъ я отвѣтить, какъ послышались быстрые, твердые шаги, и раздался звонкій, радостный окликъ:
   -- Ника! Вотъ молодчина! Прикатилъ! Здорово, друже!
   Передо мною стоялъ Тима Сафоновъ, возмужавшій, обросшій бородой, но такой же подвижной и жизнерадостный, съ тѣмъ же искрящимся взглядомъ, съ той же славной улыбкой. На немъ была сильно затасканная походная форма съ почернѣвшими и измятыми погонами, дешевые сапоги солдатскаго образца, сплющенная и сдвинутая на затылокъ фуражка, изъ-подъ которой выбивались непокорныя пряди вьющихся волосъ. Потное, разгоряченное лицо и одежда были густо покрыты пылью.
   -- Какой изъ тебя... бравый офицеръ вышелъ! -- невольно вырвалось у меня.
   -- Ну? Ха-ха-ха! -- засмѣялся Тима, сверкнувъ зубами.-- Офицеръ! Да, братъ! А помнишь, Ника, академію? Нашу мансарду на 13-й линіи у рыжей чухонки? Позорное изгнаніе за неплатежъ и переселеніе народовъ?
   -- И твой этюдъ натурщика Алексѣя съ вывороченнымъ бокомъ!
   -- Еще бы! За него меня Подозеровъ "сапожникомъ" обозвалъ. А я-то какъ огорченъ былъ, чуть не стрѣляться хотѣлъ! Да, братъ, было время... искусство, богемская жизнь, а теперь -- ряды вздвой! Равненіе направо! Смир-рна-а! Такъ-то, Ника, жизнь колесомъ идетъ!
   Напившись чаю, мы отправились на сопку.
   -- Вотъ видишь ли,-- говорилъ дорогой Сафоновъ:-- маялся я все это время, служилъ около года, да все это не то! Объ искусствѣ и думать бросилъ. Гдѣ ужъ тамъ! Самъ понялъ, что не для меня эта штука писана. Таланта крупнаго нѣтъ, а быть горе-художникомъ и рисовать картинки для журналовъ и самолюбіе не позволяло, да и отъ другихъ хлѣба отнимать не годилось... Словомъ сказать -- кисъ я и небо коптилъ. Куда ни глянешь, все какое-то нудное, вялое, всѣ словно подъ ярмомъ ходятъ и подневольную работу работаютъ. Сѣрая гладь какая-то, словно голое деревенское поле въ дождливую осень... Ну, попивать началъ, въ грязныхъ кабакахъ съ первымъ встрѣчнымъ "душу отводилъ..." громкія слова говорилъ... вообще, какъ водится! И не знаю, чѣмъ бы кончилъ я свое шатанье, кабы не призывъ. Да! Ну, думаю, теперь поневолѣ за дѣло возьмусь... Взялся! Пробылъ вольноопредѣляющимся, сдалъ экзамены, словомъ, все, какъ слѣдуетъ,продѣлалъ и вышелъ офицеромъ. Да-съ! Законопатили меня въ паршивый уѣздный городишко въ Ковенской губерніи, и началась, братъ, тутъ уже настоящая каторга! Водка да карты, дѣвки да карты, караульная служба и кутежи въ собраніи; словомъ, понялъ, что летъ я въ гробъ и сгнію въ этомъ гробу до полнаго истлѣнія, какъ гніютъ и сгнили тысячи мнѣ подобныхъ! Возненавидѣлъ я всякаго свободнаго человѣка, всякаго не военнаго, "шпака"! Ненавидѣлъ, плевалъ на "шпаковъ" и втайнѣ завидовалъ имъ... А главное, понялъ я тогда то, чего прежде не понималъ, когда самъ "вольнымъ" былъ. Понялъ, что презираютъ военные "шпаковъ" часто не изъ тщеславія тамъ, что-ли, или дурацкаго самолюбія и гордости, а ненавидятъ ихъ, какъ ненавидитъ арестантъ свободнаго, или зараженный, больной человѣкъ -- здороваго! Многіе не понимаютъ этого. Ну, а я понялъ, когда на себѣ эту штуку раскусилъ!
   Онъ смолкъ и остановился. Мы стояли у подошвы сопки.
   -- А ну, Ника! -- рѣзко измѣнившимся, по-прежнему звонкимъ, бодрымъ голосомъ воскликнулъ Тима:-- скорымъ шагомъ маршъ! Въ аттаку! -- и почти бѣгомъ сталъ взбираться на сопку.
   Подъемъ былъ довольно крутой, и я сразу же сильно отсталъ. Добравшись до середины скалы, я остановился перевести духъ и взглянулъ вверхъ. Тима, съ видомъ побѣдителя, махалъ мнѣ фуражкой, а вѣтеръ трепалъ во всѣ стороны его волосы.
   Видъ, открывшійся съ вершины сопки, вознаградилъ меня за трудный подъемъ.
   Все утопало въ золотисто-румяномъ сіяніи -- и берегъ съ каменистыми выступами и обрывами, и синяя прозрачная даль съ зубчатыми грядами горъ. Солнце уходило и, уходя, оно прильнуло къ морю послѣдними лучами, и море, казалось, изнемогало подъ этой прощальною жгучею лаской,-- оно слабо трепетало у берега, сверкая багрянцемъ, словно расплавленнымъ золотомъ, и какъ будто о чемъ-то томно и нѣжно шептало.
   Сильный вѣтеръ -- могучее дыханіе широкаго простора -- несся съ моря, налеталъ на прибрежныя высоты, гдѣ предъ нимъ покорно гнулся кустарникъ, затѣмъ мчался дальше, кружился надъ бивакомъ, взметая пыль, и уносился въ ущелья горъ.
   -- Что, братъ, хорошо? То-то же! А это вонъ видишь? -- Тима указалъ на темные силуэты, смутно выступавшіе на горизонтѣ.
   -- Японскія суда?
   -- Они самыя и есть, дорогіе гости! Ждемъ высадки! Вонъ на гребнѣ той горы, видишь, словно камни раскиданы? Это палатки N-скаго полка, а внизу драгуны... Да, тутъ, братъ, раздолье! Особенно -- ночью хорошо... лунной ночью. Выйдешь это изъ фанзы и пойдешь по полотну туда, на югъ... Тишина -- прямо святая! Горы эти самыя -- словно декорація, со всѣхъ сторонъ къ тебѣ черныя тѣни ползутъ, смотришь -- и видно тебѣ, и не видно въ то же время, все какъ будто дрожитъ въ полусвѣтѣ... Прислушиваешься, напрягаешь слухъ: тишина, и какъ бы что-то дѣлается въ этой тишинѣ. И начнетъ тебѣ мерещиться! Японскій разъѣздъ покажется впереди... Около моста словно шмыгаютъ тѣни... Голоса чудятся, лошадиный храпъ... На ближнюю гору взглянешь -- кажется тебѣ, что и тамъ шевелится что-то. Отъ холодка зазнобитъ, и жутко немного станетъ, и хорошо вмѣстѣ! Люблю я эти ночи здѣсь...
   Онъ замолкъ. Догорѣлъ закатъ, море потускнѣло, притихъ вѣтеръ -- приближалась ночь. Гдѣ-то далеко-далеко, высоко надъ моремъ, зажглись красноватыя точки.
   -- Знаешь, Ника,-- заговорилъ снова Сафоновъ, и голосъ его теперь звучалъ тише, въ немъ слышалась вдумчивость и мягкость,-- я вотъ радъ, что насъ судьба опять свела вмѣстѣ, я съ тобой мыслями могу подѣлиться. Знаешь, я только теперь, кажется, настоящимъ образомъ жить началъ. Право! Странная вещь эта война! И не только я, а и окружающіе меня, кажется, вдругъ другими стали. Какъ будто мы всѣ до сихъ поръ загримпрованные ходили, а теперь взяли да и разгримпровались. Честное слово!
   -- И что же, лучше или хуже получилось безъ этого грима?
   -- Лучше, Ника, тысячу разъ лучше! Ну посмотри, посуди самъ! Жилъ я съ солдатомъ въ полку; кажется, достаточно приглядѣлся къ нему, до того, что иногда противно становилось; а теперь вижу, что я и вовсе его не зналъ. И теперь только разглядѣлъ я его путемъ и даже полюбилъ! Да и онъ, мнѣ кажется, сталъ иначе на меня смотрѣть. А почему? Потому что тамъ, дома, въ мирное время, всѣ мы,-- и солдаты, и офицеры,-- одинаково закабалены въ одну кабалу, нѣтъ въ насъ ничего живого и человѣческаго, всѣ мы -- куклы, заведенныя одной пружиной, мы говоримъ только положенныя слова, все же свое, личное, хорошее, замуровано, погребено. И не заводи насъ эта пружина, мы были бы совершенно чужды и нѣмы другъ передъ другомъ. А тутъ, на войнѣ, на походѣ, мы вдругъ заговорили не по казенной указкѣ, а заговорили своимъ, живымъ человѣческимъ голосомъ, и тутъ только и стали узнавать другъ друга. И сколько хорошаго оказалось въ этой, еще недавно противной, тупой "сѣрой скотинѣ"! Боже мой, я часто теперь думаю: какъ, значитъ, забиты и загнаны были всѣ эти люди! И какъ вспомню, какъ самъ я "училъ" ихъ, или, вѣрнѣе, подгонялъ живыхъ людей подъ казенную мѣрку, убивалъ въ нихъ мысль, чувство и человѣческое достоинство, какъ вспомню всѣ эти взысканія и мордобитія -- и стыдно, и больно становится! И онъ же теперь тебя жалѣетъ и бережетъ на походѣ, о себѣ не думаетъ, словно старая нянька!
   -- Скажи, Тима, а тебѣ не приходитъ въ голову, что тебя убьютъ?
   -- Видишь-ли... сказать правду, я иногда думаю, что быть убитымъ какимъ-то японцемъ, до котораго мнѣ нѣтъ никакого дѣла, довольно глупая штука. Я, вообще, всей этой войны не понимаю и, собственно говоря, не знаю, кому она нужна, и во имя чего я долженъ подставлять лобъ подъ пулю. Но вѣдь я не одинъ, тутъ сотни тысячъ людей, которые также не знаютъ или не понимаютъ... ну, а разъ надо драться и умирать... разъ ужъ неизбѣжно, такъ нечего и разсуждать. Я даже больше тебѣ скажу: меня захватываетъ эта боевая обстановка, тревожная жизнь и ожиданіе боя. Вѣдь это одно только и скрашиваетъ теперь военную службу, это и есть настоящая жизнь!
   -- А ты все-таки, Тима, какъ былъ, такъ и остался неисправимымъ поэтомъ!
   -- Ну что-жъ... а ты развѣ изъ другой глины сдѣланъ? Одно только обидно: зачѣмъ судьба надѣляетъ человѣка впечатлительностью, чутьемъ, любовью къ прекрасному, а не даетъ средства выразить все это. Ну... да теперь все равно! Всѣ мы теперь сравнялись, всѣ умирать будемъ. А пока живемъ -- будемъ жить! Пойдемъ, Ника! Тяпнемъ по рюмахѣ и поужинаемъ, чѣмъ Богъ послалъ!
   Ночь уже наступила, и на бивакѣ зажглись костры, когда мы спустились съ сопки.
   Подходя къ штабу полка, мы замѣтили особое оживленіе среди палатокъ: по разнымъ направленіямъ двигались сѣроватые силуэты солдатъ, у костровъ толпились группы, со всѣхъ сторонъ доносился возбужденный говоръ, и гдѣ-то по близости выдѣлялся зычный фельдфебельскій голосъ:-- "Ахъ ты, распро... моржевые твои мозги! Я-жъ тебѣ, сукиному сыну, сто разъ наказывалъ! Какъ же ты завтра выступать будешь, расподлецъ ты... Подавай мнѣ морду! Морду-у!"
   -- Эге! Что-то новое! Скорѣй, Ника! -- крикнулъ Сафоновъ и бѣгомъ бросился въ фанзу.
   Тамъ уже были въ сборѣ почти всѣ офицеры полка.
   -- Сафончикъ! Ур-ра! -- кричалъ Завадскій, дѣлая пируэты на одной ногѣ.-- Завтра выступаемъ! На югъ! Ожидается бой! Къ чорту коровъ и обозы!..
   Близорукій Кранцъ смѣющимся взглядомъ смотрѣлъ на меня поверхъ очковъ и, нервно потирая руки, говорилъ:
   -- Ну вотъ видите, я былъ правъ! Сейчасъ полученъ приказъ выступать завтра въ пять часовъ утра въ Ванцзялинъ... походнымъ порядкомъ. Артиллерія тоже идетъ. Будетъ дѣло! Непремѣнно будетъ!
   Всѣ говорили, двигались, жестикулировали, строили всевозможныя предположенія. Полковой адьютантъ давалъ какія-то указанія по разложенной на столѣ картѣ.
   -- Эхъ, чортъ возьми! Какая жалость, что мы безъ оркестра! И когда еще эти инструменты придутъ!-- искренне сокрушался Сафоновъ. Онъ весь былъ охваченъ общимъ подъемомъ духа, воинственнымъ и радостнымъ настроеніемъ, и лицо его, подвижное и выразительное, со свѣтящимся взглядомъ, дышало задоромъ, молодостью и было въ эту минуту полно мужественной красоты.
   -- Поручикъ! Пане Завадскій! -- жалобно взывалъ упитанный и обрюзгшій подполковникъ Дубенко, командиръ второго батальона, напомнившій мнѣ одного изъ рѣпинскихъ "запорожцевъ",-- ради Бога не забудьте о моихъ баранахъ! Завадскій! Чортъ! Оглохъ...
   -- А? Что такое? Слушаю! Чтоприкажете? -- подскочилъ Завадскій, не переставая выплясывать и лихо крутя усы.
   -- Голубчикъ, родненькій,-- захлебывался отъ волненія и одышки подполковникъ,-- барашковъ-то, барашковъ моихъ не забудьте! Берегите, якъ зѣницу вока! Якъ прійдемъ у Ванцзялинъ, я вамъ такой шашлыкъ преподнесу...
   -- Э-э... батенька! Я уже изъ скотогоновъ вышелъ! Къ чорту-съ! Поручикъ Ляховъ въ обозъ назначенъ, а я въ строй-строй-строй! -- тра-ла-ла...
   -- Ника! Позвольте васъ познакомить... Мой старый товарищъ, о которомъ я говорилъ. -- Капитанъ Заленскій! Мой ротный командиръ!
   Сафоновъ подвелъ меня къ статному, сѣдоусому капитану. Я вспомнилъ балъ Байтасы въ Ляоянѣ, разговоръ о полякахъ, о "Стасѣ" и узналъ капитана.
   -- Очень радъ! Въ добрый часъ пожаловали. Прямо къ походу! -- говорилъ Заленскій, крѣпко сжимая мою руку.
   -- Господа батальонные и ротные командиры! Полковой къ себѣ требуетъ! -- объявилъ чей то зычный голосъ. Общій гомонъ нѣсколько притихъ.
   -- И что этому чорту еще надо? Опять ругаться начнетъ! -- ворчалъ Дубенко, торопливо подтягивая опустившіяся, необъятной ширины, шаровары.
   -- Нѣтъ, баста! Если опять такая же исторія будетъ, я не стану молчать! -- возвысилъ голосъ Заленскій, надѣвая фуражку.-- Этозжъ безобразіе! Отправить безъ прикрытія зарядные ящики, безъ карты, безъ переводчика, по переваламъ, а самъ поѣздомъ укатилъ! Гдѣ, говоритъ, пропадали? Да, чортъ тебя побери, благодари Бога, что я еще пришелъ съ патронами! Десятка хунхузовъ было бы довольно, чтобы отъ насъ и помину не осталось... Четыре дня, мерзавецъ, весь полкъ безъ патронъ держалъ! А еще высадки ждали! Вѣдь за этакую распорядительность его подъ судъ отдать надо! А ругать меня, стараго капитана, я...
   -- Ну, чортъ его возьми совсѣмъ! Идемъ, старина! А то опять, какъ на псовъ, накричитъ,-- остановилъ Заленскаго Дубенко и потащилъ его изъ фанзы.
   Послѣ ужина мы вышли изъ фанзы и присѣли на небольшомъ глинобитномъ валу.
   -- Обиднѣе всего то, что одна паршивая овца все доброе стадо портитъ,-- говорилъ вполголоса Сафоновъ, попыхивая трубкой.-- Навязали намъ командира, съ которымъ ни одинъ офицеръ разговаривать не хочетъ. Хамъ, бурбонъ невѣроятный! На солдата, какъ на самую послѣднюю скотину, смотритъ, весь полкъ заморилъ... Съ офицеромъ говоритъ, стоя къ нему спиной и посвистывая. А вѣдь какой полкъ! Офицеры -- самъ видишь -- славная, теплая компанія, доносчиковъ пока еще нѣтъ, ну онъ этого и не терпитъ... Если бы не ротные да не командиръ перваго батальона, такъ изъ полка одна дрянь бы получилась! Впрочемъ... кажется, не сдобровать ему...
   -- То-есть какъ не сдобровать?
   -- А такъ!..-- Сафоновъ наклонился и проговорилъ шопотомъ:-- въ первомъ же бою можетъ въ спину горохомъ заполучить... понимаешь? Дознавайся потомъ, кто стрѣлялъ... Всѣ офицеры объ этомъ знаютъ...
   -- Недавно въ пятой ротѣ онъ собственноручно до крови избилъ солдата за то, что у него оказалась на тѣлѣ красная ситцевая рубаха... Яркіе цвѣта запрещены на позиціяхъ... Ну, а у того это единственная рубаха и была на тѣлѣ... У каптенармуса весь запасъ давно вышелъ... Иной разъ, вѣришь ли, Ника, до того больно и обядно станетъ за эту безотвѣтную сѣрую братію, что, кажется, убилъ бы этого подлеца на мѣстѣ! И этакая тварь въ бой поведетъ!
   Давно затихъ погрузившійся въ сонъ бивакъ, погасли костры, и только у знамени виднѣлась неподвижная фигура часового... Мягкими сѣроватыми пятнами выдѣлялись въ зеленоватомъ полумракѣ лунной ночи ряды палатокъ, матовымъ блескомъ свѣтились штыки составленныхъ въ козла ружей. Горы, тѣснившіяся смутными силуэтами, дремали, утопая въ густыхъ тѣняхъ. Прохладой и безмятежнымъ покоемъ дышала ночь и навѣвала дремоту на часового.
   Вдругъ онъ вздрогнулъ и поднялъ голову.
   Со стороны моря, прорѣзая сумракъ, протянулась ррозрачная, серебристая полоса свѣта. Она трепетала и скользила изъ стороны въ сторону, озаряя выступы скалъ, палатки, коновязи, и какъ будто искала кого-то.
   Долго бродилъ этотъ тревожный и пытливый лучъ, забираясъ на вершины, заглядывая въ ущелья и погасъ только тогда, когда на востокѣ блѣдно-розовая полоска возвѣстила о нарождавшемся днѣ.
  

IV.

   Послѣдній день мая выдался необычайно знойный, и, несмотря на рѣдкую выносливость моей китайской лошади, я только подъ вечеръ добрался до Вафандяна, близь котораго долженъ былъ занять позицію N-скій стрѣлковый полкъ.
   Станція была уже брошена; полуразрушенныя зданія съ провалившимися отъ взрывовъ крышами выглядѣли уныло. По землѣ вилась оборванная телеграфная проволока, высились груды кирпичей, мѣшки съ известью, валялись жестянки отъ консервовъ; повсюду виднѣлись слѣды спѣшнаго отступленія.
   На задворкахъ четверо китайцевъ пытались двинуть съ мѣста лошадиный трупъ, но безуспѣшно: вздрагивала только голова, и тогда полузакрытый глазъ лошади, казалось, бросалъ на китайцевъ косой, укоризненный взглядъ.
   За угломъ станціоннаго зданія, среди разметаннаго гаоляна, десятка два солдатъ торопливо и молча доѣдали горячее хлебово.
   -- А гдѣ тутъ N-скій стрѣлковый полкъ?
   -- Не могимъ знать, мы не тутошніе,-- отвѣтилъ одинъ сиплый голосъ.
   -- А вы что же тутъ? Въ охраненіи, что-ли?
   -- Никакъ нѣтъ... утресь пригнали сюды, а теперь уходить велѣно... Японецъ, слыхать, недалече...
   -- Тутъ, вашбродіе, драгуны, никакъ, стояцъ! -- откликнулся маленькій, корявый бѣлоруссъ.
   -- Гдѣ же они стоятъ? Далеко?
   -- Мабуцъ недалече, вашбродіе, сдается, что тамоцька! -- онъ ткнулъ ложкой по направленію къ виднѣвшимся невдалекѣ каменноугольнымъ копямъ.
   Миновавъ копи и проѣхавъ шагомъ версты три, я наткнулся на старика-китайца. Сквозь большія прорѣхи стараго, изорваннаго халата видно было высохшее, почти коричневое, костлявое тѣло. Старикъ плелся къ станціи съ пустымъ лукошкомъ за плечами.
   Я спросилъ его, не видалъ ли онъ гдѣ-либо русскихъ солдатъ. Онъ подумалъ немного и указалъ на востокъ.
   -- Нэга! Нэга ю люссака капитана! Шилянга ли! {Тамъ есть русскіе! Двѣнадцать ли, т.-е. шесть верстъ.} Продолжая что-то шамкать беззубымъ ртомъ, старикъ приблизился ко мнѣ, провелъ пальцемъ вдоль ноги и ткнулъ въ бывшій подо мной желтый потникъ. Я догадался, что онъ подразумѣвалъ желтые лампасы приморскихъ драгунъ.
   Закатъ давно догорѣлъ за волнообразною грядою сопокъ, и уже наступала ночь, когда я въѣхалъ въ небольшую деревушку, гдѣ расположились драгуны.
   Передъ фанзами, вокругъ разведеннаго огня, сидѣли и лежали солдаты въ ожиданіи чая; тутъ же толпились молчаливо-серьезные китайцы, хладвокровно наблюдая за тѣмъ, какъ драгуны хозяйничали въ фанзахъ, волокли посуду и переворачивали вверхъ дномъ весь незатѣйливый скарбъ обитателей деревушки. Изъ-за угловъ выглядывали перепуганныя лица женщинъ съ младенцами на рукахъ.
   Командиръ и офицеры занимали обсаженный деревьями дворъ маленькой кумирни.
   Ужинъ только-что кончился, и на поставленномъ среди двора столикѣ появился чай.
   Благообразвый бонза въ длинномъ бѣломъ халатѣ принесъ зажженную красную свѣчу, какія бываютъ на алтаряхъ Будды. Заморенные, съ сѣрыми отъ пыли лицами, офицеры молчаливо пили чай изъ жестяныхъ кружекъ и широкихъ китайскихъ чашекъ, пыхтя и отдуваясь почти послѣ каждаго глотка. Послѣ чаепитія они тяжело поднялись изъ-за стола и разлеглись на раскиданномъ вдоль стѣны кумирни гаолянѣ. Душная, беззвѣздная ночь была необычайно тиха и какъ будто притаилась, прислушиваясь... Пламя свѣчи чуть-чуть трепетало отъ едва уловимаго, легкаго, какъ тихій вздохъ, вѣтерка, озаряя небольшое пространство вокругъ и хмурое, озабоченное лицо командира, склонившееся надъ разложенной картой. У стѣны, въ сумракѣ, свѣтились красноватыми точками папиросы, и вспыхивали трубки. Въ дальнемъ углу двора возились надъ костромъ вѣстовые, переговариваясь вполголоса. Часовой у штандарта, прислонившійся къ стволу развѣсистаго дерева, казался неподвижнымъ изваяніемъ.
   Офицеры отдыхали послѣ утомительныхъ передвиженій и изрѣдка переговаривались.
   -- А что будетъ, если я вздумаю завтра заболѣть?-- спрашивалъ кто-то, ни къ кому не обращаясь, и, не получивъ отвѣта, продолжалъ:-- а и хорошо, должно быть, въ госпиталѣ!.. Лежи весь день, ѣшь и спи, сколько влѣзетъ!..
   -- И что это нашъ эскулапъ завозился? Опять очки потерялъ?
   Сѣдоусый полковой ветеринаръ копался въ холщевой сумкѣ, поднося ее къ свѣту, и что-то ворчалъ себѣ подъ носъ.
   -- Бросьте вы сумку, лучше свой носъ пощупайте!-- совѣтовалъ кто-то убѣдительнымъ тономъ:-- вчера весь эскадронъ разогнали очки искать, а очки на носу были!
   Ветеринаръ отошелъ отъ стола, крутя головой, и заговорилъ недовольнымъ голосомъ:
   -- Чудасія да и только! Былъ хлибъ и нема хлиба! Безобразіе! Берегъ, якъ зѣницу ока, все время, думалъ...
   -- Такъ вамъ и надо! Вторую недѣлю на сухаряхъ всѣ сидятъ, а вы хлѣбъ имѣете и молчите!
   Скоро догорѣлъ костеръ, бѣлесоватая струйка дыма поднялась кверху и медленно растаяла во мракѣ. Разговоры прекратились, и кое-гдѣ раздавался храпъ.
   -- Собачья служба! -- въ раздумьѣ говорилъ полковой командиръ, посасывая давно потухшую трубку.-- Восемнадцать дней безъ отдыху въ разъѣздахъ... Лошадей не разсѣдлываешь... Заморили весь полкъ въ конецъ... Корму нѣтъ... Полкъ раскидали чуть не на пятьдесятъ верстъ по развѣдкамъ да заставамъ... Еще говорятъ, что мы ничего не дѣлаемъ!..
   Послышались быстрые шаги и звяканье шпоръ. Командиръ покрутилъ головой.
   -- Что нибудь не ладно... Видно, не придется и нынче поспать!
   Къ столику подошелъ ординарецъ и подалъ маленькій "полевой" конвертъ.
   -- Такъ и есть! Зашевелились! Много ихъ?
   -- Такъ что, вашскородіе, въ три ряда костры у нихъ горятъ... Развѣдчики ихніе къ намъ подходили, на самую заставу налѣзли... Тѣснятъ порядкомъ...
   Командиръ торопливо написалъ отвѣтъ, и не успѣлъ драгунъ дойти до воротъ, какъ появился запыхавшійся корнетъ.
   -- Господинъ полковникъ! Наступаютъ! Раньше горѣли огни у нихъ... приблизительно полкъ пѣхоты и кавалерія есть... Потомъ огни погасли... Напираютъ на заставу...
   -- Не отходить безъ моего приказанія! Держитесь до послѣдней крайности! Такъ и передайте ротмистру! Я не думаю, чтобы это было наступленіе! Что-то ужъ очень рано!
   Корнетъ откозырялъ и бросился со двора. Командиръ эскадрона поднялся съ гаоляна и подошелъ къ столику.
   -- Неужели они двинутъ сегодня? -- спросилъ онъ, протирая заспанные глаза.
   -- На всякій случай надо немедленно дать знать въ штабъ... Кто у васъ знаетъ дорогу?
   -- Родимцева сюда! -- распорядился эскадронный.
   Поставивъ на конвертикѣ три креста, полковой от правилъ донесеніе.
   -- Да! Съ однимъ нашимъ эскадрономъ долго не удержаться... Хотя, я думаю, что это только маневръ... Это ихъ обычный пріемъ.
   -- А слышите, полковникъ, какъ собаки лаютъ? Вчера ночью этого не было.
   Прошло часа полтора. Двѣ заставы оообщили, что больше не въ состояніи держаться и отходятъ. Полусонные, встревоженные офицеры вскочили на ноги и толкались среди двора, ежась отъ озноба и нервно подергивая плечами.
   -- А изъ штаба еще нѣтъ отвѣта! Либо посланный заплутался, либо тамъ не знаютъ, что дѣлать! -- съ безпокойствомъ говорилъ командиръ.-- Хуже всего то, что мы ничего не знаемъ о расположеніи ближайшихъ частей! Да есть ли еще пѣхота по близости,-- это вопросъ.
   Небо дрогнуло, поблѣднѣло, дохнулъ предразсвѣтный вѣтерокъ, и старое дерево надъ штандартомъ проснулось и зашелестѣло.
   Явились офицеры съ отошедшихъ заставъ, и съ ними вмѣстѣ налетѣла новая тревожная волна.
   -- Форменное наступленіе!
   -- Надвигаются съ трехъ сторонъ!..
   -- Два полка пѣхоты... и артиллерія...
   Офицеры стали надѣвать пояса и оружіе; всѣ говорили вполголоса.
   -- И что они въ штабѣ думаютъ? -- нерввичалъ и злился эскадронный командиръ, грузный и пожилой ротмистръ, страдавшій одышкой,-- прикрытія никакого! Гдѣ пѣхота, куда броситься,-- ничего не извѣстно... А потомъ скажутъ, почему не задерживали непріятеля?.. Попробуй, задержи его съ сотней заморенныхъ людей!..
   -- Уйти бы, пока еще не разсвѣло! Два полка пѣхоты... это не фунтъ изюму...
   Вдругъ всѣ замолчали: у воротъ раздался конскій топотъ, сразу оборвавшійся.
   -- Господинъ полковникъ!. -- докладывалъ кто-то, задыхаясь отъ волненія:-- полкъ кавалеріи! Долиной... идетъ на рысяхъ къ деревнѣ!.. Совсѣмъ близко!.. А черезъ ручей...
   Поднявшаяся суматоха заглушила остальное.
   -- Штандартъ впередъ! На коней! Господа офицеры!..
   -- Выслать разъѣзды!
   Нѣсколько минутъ спустя, эскадронъ выбрался изъ деревушки и пустился рысью, не видя ничего передъ собой въ сѣроватомъ полумракѣ блѣднѣющей ночи, не разбирая дороги, нарываясь на рытвины и овраги, на глинобитные валы и изгороди.
   -- Короче поводъ! Короче поводъ! -- доносилась порою команда, и эскадронъ въ безпорядкѣ мчался, подгоняемый страхомъ, чувствуя за собой настигающаго непріятеля. Въ переднихъ рядахъ кто-то полетѣлъ наземь. На секунду ряды пріостановились, давя другъ друга, разомкнулись и снова помчались впередъ, и лошадиный топотъ заглушилъ отчаянные вопли.
   Уже свѣтало. Ночь уходила, гонимая быстро наступающимъ днемъ. Можно было различить наклоненную впередъ фигуру командира у штандарта, блѣдныя, казавшіяся теперь восковыми, солдатскія лица, съ полураскрытыми ртами, съ испуганными взглядами.
   -- Сто-ой!
   Эскадронъ остановился у подошвы отлогаго холма и спѣшился.
   Часть людей взбѣжала на гребень холма и стала развертываться цѣпью.
   Въ это время взошло солнце, и невдалекѣ показалась стройно колыхавшаяся черная масса.
   -- Японцы! Это гвардія! -- послышались голоса.
   Непріятель быстро приближался, и скоро въ переднихъ рядахъ замелькали широкіе малиновые лампасы.
   Раздался залпъ. Цѣпь стремительно скатилась съ гребня, закидывая за плечи винтовки, бросилась къ лошадямъ, и снова началась бѣшеная скачка. Люди задыхались въ рядахъ, по лицамъ катился лотъ, съ земли поднимались цѣлыя облака пыли, а лошади горячились и тревожно похрапывали.
   На поворотѣ выглянула деревушка, утопавшая въ зелени. Надъ живой изгородью шиповника запестрѣли яркими пятнами пунцовые и бѣлые цвѣты мака. Замелькали синія курмы китайцевъ; старики, женщины и дѣти стали выбѣгать изъ фаизъ. Они наполняли водою жестяныя ведра, сосуды изъ тыквы и шли навстрѣчу драгунамъ.
   Грознымъ ураганомъ ворвался эскадронъ въ деревушку. Въ узкой, кривой улицѣ произошла давка. Топотъ, лязгъ оружія, вопли опрокинутыхъ, попавшихъ подъ копыта китайцевъ, проклятія и крики солдатъ, ржанье и храпъ взбѣсившихся лошадей -- все смѣшалось въ ужасный хаосъ.
   Оставивъ позади себя нѣсколько изуродованныхъ, раздавленныхъ китайцевъ, эскадронъ вразсыпную пронесся карьеромъ черезъ долину и очутился въ узкомъ корридорѣ между двумя рядами каменистыхъ, крутыхъ сопокъ.
   -- Ну и влетѣли! -- раздавалось въ тѣснившихся рядахъ.-- Ежели не уйдемъ, тутъ и конецъ!
   -- Братцы! А вѣдь это пѣхота наверху!
   Желтовато-сѣрыя пятна на вершинахъ сопокъ, походившія на раскиданные камни, зашевелились.
   -- Нѣхота! Пѣхота и есть! Чья только?
   -- Не разберешь! Господи!
   Корридоръ становился все уже и уже и превращаяся въ ущелье.
   Влругъ.съ вершины сопки донесся сухой трескъ.
   -- Наши! Заговорили! Пачками жарятъ! Слава тебѣ, Господи!
   Хмурыя лица просвѣтлѣли.
   -- Здорово мы ихъ втянули! Хриштыкъ хорошій будетъ! Прямо подъ пачки!
   Огонь усилился и перекинулся на противоположную сопку. Эскадронъ остановился, люди вытирали потъ и, привставъ на стременахъ, оглядывались. Непріятельская кавалерія разсыпнымъ строемъ уходила отъ неожиданнаго перекрестнаго огня. На свѣтло-желтомъ пескѣ долины чернѣло нѣсколько распластанныхъ фигуръ, и бились на землѣ подстрѣленныя лошади.
   Гдѣ-то невдалекѣ, въ горахъ, прокатился орудійный выстрѣлъ, за нимъ -- другой, третій, и окрестность загрохотала. Бой начался.
   Эскадронъ двигался шагомъ на взмыленныхъ лошадяхъ и, часъ спустя, наткнулся на штабъ отряда, расположенный въ старой тѣнистой рощѣ. Генералъ и штабные офицеры возбужденно толковали съ картами въ рукахъ. Ординарцы и вѣстовые то прибывали, то уѣзжали по разнымъ направленіямъ.
   -- Ваше превосходительство, какъ вамъ угодно, но я отказываюсь! -- говорилъ генералу командиръ квантунской батареи, въ полинявшихъ, необычайно широкихъ ярко-красныхъ шароварахъ.-- Я нахожусь въ распоряженіи генерала Фролова и безъ его вѣдома выѣхать на позицію не могу!
   -- Но вы понимаете? -- кипятился генералъ, хлопая но картѣ затянутой въ перчатку рукой,-- вы понимаете, что намъ необходимо немедленно двинуть батарею, чтобы поддержать пѣхоту? Разъ ваша батарея здѣсь, то... тутъ не можетъ быть никакихъ разсужденій! Понимаете?
   -- Понимаю, ваше превосходительство, но прошу извиниіть, безъ моего прямого начальника я не имѣю права...-- настаивалъ командиръ батареи.
   Генералъ подергивалъ плечами и фыркалъ. Его сердитый взглядъ упалъ на командира драгунъ.
   -- А отъ васъ, полковникъ, я не ожидалъ такой поспѣшности! Вы не дождались даже моего отвѣта! Вѣдь вы были въ деревнѣ Санду... Сандутуй...
   -- Сындятунь, ваше превосходительство! -- поправилъ полковникъ съ полупоклономъ.
   -- Все равно! Вы могли задержать японцевъ, не покидая деревни, выигравъ время и дождавшись моихъ приказаній!
   -- Считаю долгьмъ разъяснить...-- началъ было полковникъ, но генералъ, вошедшій въ азартъ, разозленный упрямствомъ квантунскаго батарейнаго командира, грубо оборвалъ:
   -- Никакихъ объясненій! Теперь не время... Николай Леонтьевичъ! -- обратился онъ къ одному изъ офицеровъ генеральнаго штаба:-- отведите въ закрытіе драгунъ! За полотно дороги!
   Офицеръ откозырялъ, заглянулъ въ карту и вскочилъ на лошадь.
   Мѣсто, отведенное драгунамъ, оказалось песчаной лощиной, упиравшейся въ тѣснину высотъ.
   Близился полдень, и безоблачное, сверкающее небо дышало убійственнымъ зноемъ. Заморенныя лошади стояли на солнопекѣ не разсѣдланными, печально понуривъ головы. Стараясь укрыться въ прозрачной тѣни, надавшей отъ лошадей, драгуны сидѣли и лежали на горячемъ пескѣ и задыхались отъ жажды и зноя. Вокругъ все вздрагивало, казалось, отъ ружейныхъ залповъ, громы которыхъ переливались въ горахъ и часто заглушали торопливую трескотню ружейной перестрѣлки и нервный, отрывистый рокотъ пулеметовъ. Бѣлые клубки дыма отъ рвавшейся шрапнели всплывали то здѣсь, то тамъ и медленно таяли въ застывшемъ воздухѣ.
   Порою шальной "перелетный" снарядъ, шипя и воя, проносился невдалекѣ отъ лощины, но драгуны не обращали на это особеннаго вниманія. Зной и жажда были сильнѣе, чѣмъ мысль о посившейся вокругъ смерти. И чѣмъ больше изнывали люди, тѣмъ болѣе притуплялись ихъ мысли, тѣмъ громче становился глухой ропотъ, и въ мутныхъ, широко раскрытыхъ глазахъ мелькали злобные огоньки. Отъ яркаго свѣта было больно глазамъ, повсюду мерещились красные и оранжевые круги и пятна, жгучіе потоки лучей ложились на головы свинцовой тяжестью, на рукахъ и лицахъ выступала обильмая испарина, отъ безпрерывной канонады людьми овладѣвала одурь.
   Когда у входа въ ущелье показался на лошади штабный офицеръ съ планшеткой въ рукахъ, эскадронный командиръ и нѣсколько офицеровъ поднялись съ земли и двинулись ему навстрѣчу. Они брели, пошатываясь, какъ пьяные, съ мутными взглядами и искаженннми лицами.
   -- Вы это что же съ нами дѣлаете?
   -- Куда вы насъ поставили? Вокругъ ни капли воды!
   -- Развѣ мыслимо ставить кавалерію въ такую Сахару?
   -- Лошадей и насъ переморить хотите?
   Штабный офицеръ пожалъ плечами и попятился назадъ.
   -- Позвольте, господа... Тактическія соображенія...
   -- Къ чорту! -- заревѣлъ эскадронный: -- къ чорту вашу тактику! Ваши соображенія!
   -- Давайте намъ воду, а не тактику!
   -- Воды!
   Офицеръ круто повернулъ коня, далъ шпоры и поскакалъ обратно.
   -- "Моменты" проклятые! -- неслось ему вдогонку.
   -- Несчастный фазанъ! Идіотъ!
   -- Сволочь! -- бормоталъ эскадронный, снова опускаясь на песокъ.
   Къ нему подошелъ старый вахмистръ.
   -- Вашскороліе, дозвольте за водой съѣздить!
   -- За водой? А ты знаешь, гдѣ вода?
   -- Такъ точно. Вонъ тамъ, за долиной, въ колидорѣ казаки стоятъ!
   -- Ну, такъ что же, что казаки?
   -- Такъ вотъ туды съѣздить! Потому не станутъ казаки тамъ, гдѣ воды нѣтъ!
   Всѣ обратили взгляды по указанному направленію. Надъ долиной все время появлялись дымки разрывовъ, такъ какъ непріятель упорно обстрѣливалъ ближайшія сопки, гдѣ предполагалась русская пѣхота.
   -- Нѣтъ, господа,-- попытался кто-то запротестовать,-- нельзя! Ему и до половины не доѣхать! Вся долина подъ огнемъ!
   Эскадронный исподлобья взглянулъ на говорившаго, покосился на вахмистра и неувѣренно спросилъ:
   -- Можетъ быть, изъ молодыхъ найдется охотникъ?
   -- Молодые-то, вашскороліе, еще не обстрѣляны. А я -- проскочу!
   Притюковавъ къ сѣдлу два холщевыхъ ведра, вахмистръ подтянулъ подпругу, взобрался на лошадь, перекрестился и шагомъ тронулся впередъ. Весь эскадронъ молча и съ напряженнымъ вниманіемъ провожалъ его взглядами. Вахмистръ обогнулъ подошву высотъ, добрался до того мѣста, гдѣ долина значительно суживалась, и отсюда карьеромъ пустился на перерѣзъ и, спустя нѣсколько секундъ, скрылся въ узкомъ "корридорѣ".
   -- Проскочилъ! -- послышались восклицанія въ эскадронѣ.
   -- Какъ-то назадъ вернется?
   Прошло томительныхъ полчаса; въ теченіе этого времени эскадронъ хранилъ тяжелое молчаніе.
   -- Ѣдетъ! Ѣдетъ!
   Офицеры хватились за бинокли. Вахмистръ выѣхалъ мелкой рысью и тѣмъ же аллюромъ сталъ пересѣкать долину. Въ эскадронѣ заволновались. Всѣ вскочили на ноги.
   -- Что онъ дѣлаетъ? Сумасшедшій!
   -- Полной рысью!! -- крикнулъ кто-то и сталъ махать фуражкой. Но вахмистръ не торопился. Когда впереди вспыхнулъ разрывъ снаряда, онъ сталъ описывать большую дугу, и когда новый снарядъ разорвался на томъ же мѣстѣ,-- вахмистръ былъ уже у подножія сопки. Толстякъ-эскадронный безпокойно пыхтѣлъ и отдувался, и сердито теребилъ сѣдоватые подусники.
   -- Ура! Евсѣичъ! Ура! -- хоромъ встрѣтили драгуны вахмистра и сняли его съ лошади, вмѣстѣ съ наполненными ведрами. Онъ степенно перекрестился и подалъ эскадронному ведро и чашку.
   Обрюзглое, морщинистое лицо эскадроннаго хмурилось и подергивалось, и свѣтлые маленькіе глазки усиленно моргали.
   -- Ты... ты это что вздумалъ? -- началъ онъ суровымъ, чуть-чуть дрожащимъ голосомъ:-- фокусы намъ показывать? Забылъ, что солдатъ не долженъ зря лѣзть въ опасность?.. Зачѣмъ шагомъ ѣхалъ?..
   -- Вашскородіе... воду пролить боялся...-- добродушно оправдывался вахмистръ:-- вода-то не дешевая.
   -- Воду! Воду!.. Да тебя за это...-- Но тутъ голосъ эскадроннаго оборвался, и онъ уже чуть слышно закончилъ:-- ну... да что тутъ... спасибо тебѣ, Евсѣичъ! Я этого не забуду!..
   -- Радъ стараться! -- рявкнулъ Евсѣичъ и затѣмъ прибавилъ:-- а за воду не взыщите, изъ лужи брать пришлось!
   Всѣ бросились къ водѣ. Она была теплая, желтоватая, какъ чай, и сильно пахла лошадиной мочею. Но ее пили съ жадностью. Люди оживились и повеселѣли, и только бѣдныя лошади тянули шеи къ ведрамъ и грустно смотрѣли на людей.
   Когда зной свалилъ и съ запада повѣялъ легкій вѣтерокъ, я отправился разыскивать Сафонова. Орудійный громъ охватилъ огромнымъ кольцомъ всю окрестность, и трудно было рѣшить, гдѣ стрѣлялъ непріятель, и гдѣ грохотали русскія батареи. Навстрѣчу попадались ординарцы, казаки, офицеры генеральнаго штаба и адьютанты, но никто изъ нихъ не могъ дать точныхъ указаній,-- гдѣ находился N-скій стрѣлковый полкъ. Всѣ были -- какъ въ лихорадкѣ, всѣ куда-то спѣшили. На небольшой сопкѣ, гдѣ былъ наблюдательный пунктъ, я засталъ двухъ генераловъ съ адьютантами и ординарцами.
   -- Это возмутительно, это... это чортъ знаетъ, что такое! -- кричалъ одинъ изъ генераловъ, насѣдая на растерявшагося офицера генеральнаго штаба.-- Что вы надѣлали? Вѣдь еще четверть часа, и эта колонна подойдетъ на разстояніе выстрѣла и откроетъ огонь! Вѣдь это будетъ фланговый огонь! Понимаете вы -- фланговый?! Необходимо немедленно вызвать сюда батарею и задержать колонну. Гдѣ же батарея, я васъ спрашиваю? Гдѣ? Куда вы ее поставили?
   -- Ваше превосходительство... Я поставилъ батарею, точно слѣдуя указанію вашего прево...
   -- Поставилъ! Поставилъ! Чортъ возьми, почему же ея тамъ нѣтъ?! Почему? Вы, можетъ быть, сами забыли, куда ее поставили?
   -- Помилуйте, ваше...
   -- Возмутительно! Съ такими помощниками я... я... ни за что не отвѣчаю!... Я не могу! Я...
   -- Послушайте, Николай Семенычъ! Въ полуверстѣ отсюда стоитъ казачья батарея эсаула Мартьянова,-- спокойно замѣтилъ другой генералъ, отрываясь отъ бинокля.
   -- Ну? Ну, такъ что же изъ этого? Я... я не могу ею распоряжаться! Это... это не въ моей комнетенціи! На меня можетъ быть въ претензіи генералъ Чурковъ! Это его участокъ! Я... я... не имѣю полномочій...
   -- Но вѣдь задержать колонну и предотвратить фланговый огонь одинаково важно какъ для васъ, такъ и для Чуркова! Колонна можетъ сильно повредить всему ходу дѣла. Впрочемъ... какъ хотите!
   -- Да, да! Это ужасно!.. Ординарцы! Кто тамъ есть? Маршъ! Найдите, гдѣ хотите, батарею! Чтобъ немедленно карьеромъ выѣзжала вотъ на эту сопку и открыла бѣглый огонь по колоннѣ!
   Ординарцы кубаремъ бросились внизъ.
   Невооруженнымъ глазомъ уже можно было видѣть густую колонну, медленно спускавшуюся въ долину. На сѣдловинѣ, съ которой она спускалась, вдругъ появилось облако пыли.
   -- Чортъ возьми! Опоздали!
   -- Батарея! Японская батарея на сѣдловинѣ!
   -- Устанавливаетъ орудія... Сейчасъ откроетъ огонь...
   -- Гдѣ, гдѣ? А! Вижу! Чортъ ихъ возьми! -- выходилъ изъ себя генералъ,-- дайте мнѣ батарею!
   -- Ваше превосходительство! Вамъ здѣсь нельзя болѣе оставаться. Насъ видно простымъ глазомъ. Они будутъ стрѣлять по начальникамъ.
   -- Да, да! Вы правы! Господа! Прошу всѣхъ удалиться! -- распорядился генералъ и,поддерживаемый офицеромъ, сталъ, сердито пыхтя, спускаться внизъ, гдѣ находились вѣстовые съ лошадьми.
   Немного времени спустя, на сѣдловинѣ сверкнули одинъ за друтимъ огоньки, и новые громы влились въ общій гулъ канонады. Казалось, что невидимыя чудовищныя птицы зарѣяли въ воздухѣ, зашипѣли и завыли надъ опустѣвшей долиной.
   Гремя и звеня, выѣхала подъ огнемъ непріятеля казачья батарея. Она быстро установилась на позиціи и открыла огонь. Начался оглушительный поединокъ между двумя батареями, поединокъ не на жизнь, а на смерть. Среди грома выстрѣловъ и шипѣнья снарядовъ раздавался зычный голосъ командира батареи:
   -- Четыре патрога! Бѣглый огонь! Батареею...
   Взводные повторяли команду, прислуга съ какой-то дьявольской ловкостью и быстротой подносила снаряды, и батарея, словно восьмиголовое чудовище, изрыгала огонь и громы и посылала смерть, которая мчалась къ непріятелю съ глухимъ шумомъ навстрѣчу такой же смерти. Шрапнель сыпала съ высоты свинцовый градъ, бризантные снаряды взрывали кверху столбы земли и камней среди облаковъ удушливаго коричневаго дыма и насыщали воздухъ ядовитымъ газомъ. Невольное удивленіе вызывала горсть людей, окруженныхъ со всѣхъ сторонъ бушевавшей смертью и съ какимъ-то фанатическимъ увлеченіемъ дѣлавшихъ свое убійственное дѣло. Граната врѣзалась въ скатъ холма, гдѣ лежала запасная прислуга, и съ оглушительнымъ трескомъ разорвалась. Когда густой желтый дымъ разсѣялся, на склонѣ копошились и корчились раненые и краснѣли кровавыя пятна.
   Командиръ только оглянулся и снова продолжалъ, уже хриплымъ голосомъ, отдавать приказанія:
   -- Прицѣлъ сто двадцать! Трубка девяносто! Батареею!..
   Часамъ къ шести вечера канонада значительно ослабѣла. Почти по всѣмъ пунктамъ аттаки непріятеля были отбиты.
   Все чаще и чаще стали появляться раневые.
   Въ двуколкахъ, въ лазаретныхъ "линейкахъ", пѣшіе и на носилкахъ -- они выползали изъ лощинъ, спускались со склоновъ высотъ, устремляясь къ желѣзнодорожной насыпи, и длинной вереницей тянулись къ Вафангоо. Ихъ обгоняли ординарцы и адьютанты, спѣшившіе съ донесеніями къ корпусному начальнику.
   Съ наступленіемъ темноты замолкли послѣдніе орудійные выстрѣлы, и только гдѣ-то на западѣ сердито перекатывалась въ горахъ торопливая и неровная ружейная трескотня.
   Къ станціи со всѣхъ сторонъ хлынули пѣшія и конныя массы, и скоро вся окрестность превратилась въ одинъ сплошной бивакъ. Во мракѣ быстро наступившей ночи вспыхнули сотни костровъ, и ихъ багровое зарево, рѣзко вырѣзывая изъ тьмы человѣческія фигуры, палатки и фургоны, бросая трепещущія тѣни и яркія свѣтовыя пятна, окрашивало въ кровавую краску поднимавшійся отъ земли паръ, и весь бивакъ, гудѣвшій, какъ громадный улей, казался необычайно живописной и фантастической живой декораціей.
   Огромное стадо людей, утомленное боевымъ днемъ, нервно-возбужденное и еще охваченное послѣдними впечатлѣніями боя, волновалось и копошилось, торопясь утолить голодъ и жажду и предаться желанному отдыху. Словно въ угарѣ, люди бросались на землю, говорили, не слушая другъ друга, жестикулировали, снимали и снова зачѣмъ-то надѣвали оружіе, вскакивали, переходили на другое мѣсто и метались безтолково въ разныя стороны. Нѣкоторые, блуждая растеряннымъ взглядомъ и ни къ кому собственно не обращаясь, повторяли по нѣскольку разъ одни и тѣ же слова.
   -- Только это мы поднялись, а ротный кричитъ: "скатки доло-ой"! Ну, и давай жарить! Да! "Скатки доло-ой!" -- кричитъ, да и давай жарить!
   -- Ахъ ты, братцы мои!... Какъ косой его подрѣзало! Какъ косой!.. Ахъ ты, братцы мои!..
   -- Кипяточку!.. Кипяточку!..
   Неподалеку отъ станціи, около недостроенной водокачки, цѣлая толпа офицеровъ всевозможныхъ частей осаждала маленькій сѣрый домикъ "питательнаго пункта" и тормошила завѣдующаго -- низенькаго, необычайно подвижного старичка, отставного полковника.
   -- Голубчикъ, полковникъ! Нельзя ли какъ либо чайку и хлѣба?
   -- Позволъте, господа! -- пробирался впередъ сѣрый отъ пыли поручикъ съ забинтованной головой, съ едва державшейся на затылкѣ фуражкой. -- Полковникъ... мы остаемся въ окопахъ... товарищи просили... весь день поѣсть не удалось... дайте чего-нибудь... ради Бога!
   -- Михалъ Иванычъ! Старшій просить свѣчей и соломы для раненыхъ! -- выкликалъ изъ толпы студентъ медикъ съ засученными рукавами, въ бѣломъ, запачканномъ кровью, фартукѣ.
   Съ другой стороны наступала запыхавшаяся сестра милосердія. Поправляя съѣхавшую на бокъ наколку, она дергала за рукавъ завѣдующаго и повторяла: "бинтовъ и марли! Скорѣе! Полковникъ! Ради Бога! Бинтовъ и марли! У насъ не хватило! Раненые истекаютъ! Бинтовъ!"
   -- Нельзя-ли у васъ какъ-нибудь примоститься на ночь?-- внушительнымъ басомъ гудѣлъ упитанный гвардейскій полковникъ изъ числа "состоящихъ въ распоряженіи".-- Подлецъ-вѣстовой пропалъ съ палаткой и гинтеромъ! Хоть на голую землю ложись!
   -- А вы бы къ корпусному обратились! У него, говорятъ, пуховыя перины имѣются! -- угрюмо посовѣтовать кто-то гвардейцу.
   "Михалъ Иванычъ" вертѣлся во всѣ стороны, кивалъ головой и старался удовлетворить каждаго по мѣрѣ возможности. Онъ то исчезалъ внутри домика, гдѣ среди развороченныхъ ящиковъ и соломы суетились санитары,-- то снова появлялся, нагруженный всякой всячиной, которую и совалъ въ протянутыя къ нему руки.
   -- Спасибо! Дай вамъ Богъ... Ну и полковникъ!-- гудѣли осаждавшіе и расходились.
   -- Если бы не этотъ славный старикъ,-- подохнуть пришлось бы!-- говорили нѣкоторые.
   И "полковникъ", несмотря на преклонные годы и видимую усталость, продолжалъ суетиться, раздавать, приказывать санитарамъ и наемнымъ китайцамъ, все время приговаривая:
   -- Сейчасъ, голубчики! Потерпите чуточку! Все будетъ, все!
   Постепенно суматоха затихла, и передъ домикомъ, вокругъ фонарика, собрался кружокъ, и появились чай, хлѣбъ и разогрѣтые консервы. Съ простотой усталыхъ и голодныхъ людей, ѣли безъ ножей и вилокъ, пользуясь пальцами, щепками, ѣли жадно и медлительно, какъ бы желая возможно дольше насладиться самымъ процессомъ ѣды.
   За чаемъ зардѣлись трубки, и начались разсказы -- отрывочные, часто безъ конца и начала, обрывки пережитого, впечатлѣнія отдѣльныхъ моментовъ. Говорили, не думая о слушателяхъ, побуждаемые нервнымъ подъемомъ и потребностью высказаться.
   -- А зато въ первомъ полку... чуть-чуть пониже насъ... ужасно! Командиръ убитъ! Адьютантъ только взялъ подъ козырекъ, доложить собирался -- наповалъ! Все лицо залило! А сколько людей выкосило! Имъ больше всѣхъ досталось!
   -- Нѣтъ, какой номеръ выкинулъ подъэсаулъ Мартьяновъ? Вмѣсто Филимонова второй батареей командуетъ... на него двѣ батареи насѣли японскія -- прямо засыпали казаковъ! Отстрѣливался, какъ чортъ! Вдругъ два бризанта у него подъ носомъ! Р-разъ-р-разъ! Человѣкъ восемь выхватило! Какъ только очухалась батарея, Мартьяновъ разсвирѣпѣлъ! Взялъ одинъ взводъ на передки, спустился съ вышки и запустилъ карьеромъ черезъ долину. Японцы здорово, должно быть, обалдѣли! Прямо на виду у нихъ, подъ адскимъ огнемъ, понимаете, подлетѣлъ къ ихнему парку прямо въ упоръ, повернулъ взводъ да нѣсколькими выстрѣлами и взорвалъ паркъ! А потомъ такимъ же манеромъ опять сталъ на нозицію! Это номеръ!
   -- А по-моему, это мальчишество! -- сурово вставилъ старый подполковникъ изъ сибирскихъ стрѣлковъ.-- Это въ мое время у насъ, въ задунайской арміи, такія штуки считались отличіемъ. Теперь такія выходки неумѣстны! Совсѣмъ другая война и другіе пріемы! Не та артиллерія, да и дистанціи почище прежнихъ!
   Старики хмурились и ворчали, но приподнятый, нѣсколько задорный тонъ молодежи бралъ верхъ и прорывался бодрящею ноткой въ общемъ хорѣ голосовъ.
   -- У насъ чудакъ-деньщикъ сегодня всю роту развеселилъ! Моего батальоннаго деньщикъ... Съ утра, передъ выступленіемъ, онъ все собирался курицу сварить для командира, да не успѣлъ, скоро двинули! При прощаніи батальонный возьми и скажи ему въ шутку: "сваришь курицу -- на позицію принесешь!" Деньщикъ-то -- слегка придурковатый, совсѣмъ обормотъ... Ладно! Двинулись! За весь день три раза перегоняли насъ съ мѣста на мѣсто! Подъ вечеръ попали на зеленую сопку, что надъ деревней... Удягоу, что-ли... Адъ форменный! Два пулемета они на насъ выдвинули, да взводъ артиллеріи, ужъ не говоря о нѣхотѣ. Въ цѣпи у насъ -- какъ въ банѣ на полкѣ! Вдругъ, въ самый разгаръ этого пекла, слышимъ, кричатъ: "командиръ второго батальона! Гдѣ командиръ?!" Думали, приказъ! Въ аттаку пошлютъ или... Смотримъ: пригнувшись, претъ подъ пулями эта образина, весь въ поту, безъ шапки, рожа перепуганная... Что такое?-- "Ихъ высокородію курицу принесъ!" Какъ ни жутко было, а всю публику распотѣшилъ! Даромъ, что глупъ непроходимо!
   -- А все-таки день былъ хорошъ! Досталось имъ здорово! Завтра за Вафандянъ отбросимъ!
   -- Въ Артуръ пойдемъ!
   -- Не понимаю! -- сомнительно покачивая сѣдой, коротко остриженной головою, говорилъ участникъ турецкой войны:-- всѣ части введены въ бой, а резервовъ достаточныхъ нѣтъ! Я думаю, что японцы не знаютъ нашихъ силъ. А то бы намъ не удержаться сегодня! Посмотримъ, что завтра будетъ!..
   -- Помилуйте, у нихъ громадныя потери!
   -- Этого никто не можетъ знать! Мы сами своихъ потерь еще не знаемъ! И, притомъ, я видѣлъ сегодня, они въ этихъ сопкахъ -- какъ рыба въ водѣ, а нашему брату эта гимнастика туго дается! А это громадный перевѣсъ.
   -- Полноте! Завтра путь къ Артуру будетъ свободенъ!
   Явился едва двигавшійся отъ усталости врачъ -- профессоръ, носившій популярное имя, и присѣлъ къ фонарику. Близорукіе глаза свѣтились сквозь очки, и нѣсколько возбужденная, слабая улыбка оживляла вдумчивое, поблѣднѣвшее отъ переутомленія лицо.
   -- Что за народъ наши солдаты! -- говорилъ онъ "полковнику", который, наконецъ, угомонился и сидѣлъ съ кружкой чаю въ рукѣ.-- Три четверти раненыхъ оказываются перевязанными! Кого ни спросишь: гдѣ первую перевязку дѣлали?-- "Въ цѣпи, говоритъ, самъ перевязался!.. Другъ друга перевязывали!.." Посмотришь на иного тяжело раненаго -- и невольно думаешь: ребенокъ -- какъ есть! Болымой, бородатый, но ребенокъ! Терпѣніе, выносливость -- изумительныя! А много голодныхъ, истощенныхъ и потерею крови, и голодомъ...
   -- Не говорите, профессоръ! -- заволновался "полковникъ." -- Это самое возмутительное дѣло! Сколько я настаивалъ, просилъ, доказывалъ, что будетъ множество голодныхъ, что надо устроить нѣчто вродѣ большой полевой кухни, чтобы было котловъ пять съ кипяткомъ и котла четыре съ горячей похлебкой. Вѣдь у насъ есть консервы... Врыть въ землю и держать на огнѣ, чтобы люди послѣ боя могли подкрѣпиться... Куда! И слушать не хотятъ!.. Вы, говорятъ, выдумываете, это расточительность... А люди вонъ -- голодные! А если придется еще все это бросить и оставить японцамъ? Для шампанскаго, вонъ, и средства, и вагоны, и ящики находятся! И люди есть для переноски! Да-да! А тутъ -- расточительность! Нѣтъ, я уйду, уйду! Не могу я этого переносить!..
   Бивакъ затихалъ постепенно, одинъ за другимъ догорали и гасли костры, и скоро тысячи людей, устилавшихъ землю, погрузились въ глубокій сонъ. Казалось, что вмѣстѣ съ людьми и окрестныя высоты, и небо отдыхали послѣ боевого дня.
   Гдѣ-то по близости бредилъ кто-то во снѣ и повторялъ команду: "прицѣлъ семьсотъ... первая съ колѣна..."
   Изъ-за высокой конусообразной сопки выглянулъ мѣсяцъ, и блѣдный лучъ скользнулъ по склону горы, пробрался въ долину, смутными силуэтами очертилъ тѣла спавшихъ и посеребрилъ обнаженную, опущенную на грудь, сѣдую голову "полковника"; онъ долго, неподвижно сидѣлъ на порогѣ маленькаго домика, и было трудно рѣшить -- думалъ ли онъ глубокую, тихую думу, или молился.
  

V.

   -- Не понимаю! На кой чортъ насъ пригнали сюда? Любоваться боемъ, что-ли? Чего мы стоимъ? Тобольцы, Омцы, пятый, шестой -- всѣ полки въ дѣлѣ! -- кричалъ, размахивая руками, поручикъ Завадскій, стоя передъ палаткой Сафонова, который возился съ жестянкой консервовъ.
   N-цы простояли весь день перваго іюня верстахъ въ пятнадцати къ сѣверу, и только въ ночь на второе ихъ спѣшно диннули къ Вафангоо. Полкъ, цѣлый день слушавшій ожесточенную канонаду, былъ уже охваченъ приподнятымъ настроеніемъ и, прибывъ въ Вафангоо, съ нетерпѣніемъ ожидалъ приказанія двинуться въ дѣло. Боевая горячка, носившаяся въ воздухѣ, взбудоражила и нижнихъ чиновъ, и офицеровъ. Люди безпокойно суетились, осматривали оружіе, напряженно слѣдили за сверкавшими надъ сопками разрывами, возбужденно толковали, бранились и нетерпѣливо поглядывали въ ту сторону, гдѣ виднѣлся небольшой значокъ надъ палаткой полкового командира.
   Но приказаніе двинуться въ бой не приходило.
   Подполковникъ Дубенко, котораго съ самаго утра какъ будто лихорадило, успокоился и, покрикивая на деньщика и вѣстового, готовился основательно позавтракать. Около него собрались офицеры его батальона и подтрунивали надъ нимъ, стараясь шутками скрыть охватившее ихъ волненіе.
   -- Экая у васъ удивительная способность! И откуда только аппетитъ берется? Тутъ вонъ какая музыка, земля гудитъ, а вы... лукулловскій пиръ закатываете!
   Дубенко плутовато-самодовольно улыбался и старательно разрывалъ жареный кусокъ баранины. Передъ нимъ стояли начатая бутылка водки, банка съ горчицей, флаконъ сои -- предметы, съ которыми онъ никогда не разставался.
   -- Вотъ, фендрики, учитесь у стариковъ присутствію духа! -- съ тонкой ироніей замѣтилъ капитанъ Заленскій, подмигнувъ однимъ глазомъ. Онъ подслушалъ утромъ разговоръ Дубенки съ полковымъ докторомъ Фиферомъ, которому Дубенко дрожащимъ голосомъ сообщалъ, что у него "молотьба и рѣзь въ животѣ нестерпимая". Фиферъ, маленькій, неряшливо одѣтый, всегда подвыпившій и насмѣшливо настроенный, слушалъ Дубенку съ неописуемымъ презрѣніемъ на типичномъ еврейскомъ лицѣ, обросшемъ курчавой черной бородкой.
   -- Ну, рѣзь... ну хорошо... ну молотьба... ага! Ну, кишки заворачиваетъ... ну и что изъ этого? Чего вы отъ меня хотите?.. Просто вы трусите! Испугались японцевъ! Смерти боитесь... Вся ваша болѣзнь!
   -- Я думаю, ужъ не дезинтерія ли это? Можетъ, лучше въ госпиталь... а?
   -- Ну и ступайте къ полковому командиру, проситесь въ госпиталь... а я со своей стороны заявлю, что...
   -- Да-да! Ужъ вы, голуба моя, тово...
   -- ...Что никакой дезинтеріи у васъ нѣтъ, а просто у васъ отъ страху блохи дохнутъ... .
   Теперь Дубенко нѣсколько пріободрился. Онъ надѣялся, что N-цы останутся въ резервѣ до конца боя.
   -- Ершентій! -- кричалъ онъ, какъ сварливая баба, на весь бивакъ гнусовымъ, женоподобнымъ голосомъ,-- ты что же это? Заморить меня захотѣлъ? Господи, что это за стерва! Издѣвается надо мной, подлецъ! А, Ершентій! Дашь ли ты мнѣ чесноку, наконецъ?!
   Передъ палаткой Сафонова прискакавшій съ позиціи адьютантъ наскоро закусывалъ и разсказывалъ съ набитымъ ртомъ послѣднія новости:
   -- Генералъ Г. всю ночь шелъ... обходилъ японцевъ... съ запада... Намъ бы только удержаться, пока онъ... не подойдетъ и не ударитъ имъ во флангъ... Китайцы здорово сигнализируютъ японцамъ...
   -- А много ихъ, японцевъ?
   -- Чортъ ихъ знаетъ! Говорятъ, ночью здоровое подкрѣпленіе получили!.. Синьковъ убитъ...
   -- Н-ну? Какъ?
   -- Самъ видѣлъ! Черепахинъ раненъ и взятъ японцами... Выѣхалъ съ разъѣздомъ, въ рощѣ напоролся на японцевъ... Господа, нѣтъ ли покурить у кого? потерялъ кисетъ и трубку... Да, напоролся, но не узналъ, потому на нихъ сѣрыя рубахи были... Охотники ему говорятъ: "вашбродіе, это японцы"... а онъ: "дураки, говоритъ,-- это наши, видишь, рубахи сѣрыя!" Тѣ дали ему проѣхать мимо, да сзади и шарахнули залпомъ. Черепахинъ свалился, еще одинъ охотникъ, остальные тягу дали! Раненый охотникъ все-таки выбрался ползкомъ, далъ знать нашей заставѣ... Выслали казаковъ, все перешарили -- ни живой души, только въ томъ мѣстѣ, гдѣ Черепахинъ упалъ, земля взрыта, да темлякъ оторванный нашли... Видно, не давался онъ имъ... да!..
   Слушатели нахмурились.
   -- Говорятъ, они раненыхъ добиваютъ! -- угрюмо замѣтилъ Кранцъ, поправляя очки.-- Это подло!
   -- Да! Вчера Воронова съ своимъ отрядомъ ѣхала съ флагами Краснаго Креста, все, какъ слѣдуетъ, а они по нимъ три залпа дали! Тѣ едва ушли!..
   -- Снимай палаткии! -- пронеслось вдругъ по биваку.-- Сейчасъ выступаемъ!
   Разговоры оборвались, офицеры бросили ѣду и торопливо отдавали послѣднія приказанія.
   Дубенко, сразу поблѣднѣвшій, говорилъ деньщику, подтягивая свои необъятныя шаровары:
   -- Ты смотри, не пропади по глупости! Не растеряй ничего! Баранину и мою корзинку возьми въ обозъ и будь все время при обозѣ! А потомъ меня къ вечеру разыщи! Понялъ? Корзинку съ собой захвати!
   Пока нестроевые свертывали палатки и убирали незатѣйливый походный скарбъ офицеровъ,-- стали выстраиваться роты и батальоны, и скоро весь полкъ сталъ въ ружье.
   -- Смирна-а!
   Передъ фронтомъ появился командиръ въ сопровожденіи прибывшаго изъ штаба ординарца. Лицо командира, землисто-блѣдное, было мрачно и подергивалось судорогой. Онъ исподлобья смотрѣлъ на солдатъ, и въ этомъ взглядѣ свѣтилась тревога вмѣстѣ съ плохо скрываемой злобой.
   -- Не сладко ему, поди, приходится! -- проговорилъ Сафоновъ,-- между двухъ-то огней!.. Обязательно рѣчь держать будетъ! Онъ вѣдь не можетъ безъ этого!
   Дѣйствительно, командиръ въ эту минуту осадилъ коня, провелъ рукой по "николаевскимъ" бакенбардамъ, сдѣлалъ театральный жестъ и сухимъ, деревяннымъ голосомъ началъ выкликать слова своей рѣчи, заглушаемой канонадой.
   -- Ребята! Насталъ часъ... призываетъ... священный долгъ... родины... царя... Ребята!.. Надѣюсь... каждый солдатъ... присягѣ...
   Лица солдатъ были угрюмо серьезны; ихъ взгляды были устремлены не на привставшаго на стременахъ командира, а на грохотавшія сопки, надъ которыми дымки разрывовъ уже стали сливаться въ бѣлоснѣжныя, кудрявыя облака. Долгая, напыщенная рѣчь, трескучія фразы безъ малѣйшей искры чувства, повидимому, не производили никакого впечатлѣнія на солдатъ. Казалось, что въ эту минуту эти двѣ съ половиною тысячи людей были охвачены одною думою, однимъ смутнымъ предчувствіемъ.
   Командиръ кончилъ. Полкъ стоялъ въ угрюмомъ молчаніи.
   -- Кру-гомъ!
   Сверкнувъ стальною щетиной, полкъ обернулся фронтомъ къ биваку. Отецъ Лаврентій, въ старенькой эпитрахили, въ сѣрой, затасканной рясѣ, съ крестомъ въ рукахъ подошелъ къ фронту. Онъ былъ необычайно блѣденъ, зрачки свѣтлыхъ глазъ расширились, и грубо очерченныя губы дрожали. Онъ, видимо, хотѣлъ что-то сказать -- кротко и довѣрчиво смотрѣвшимъ на него солдатамъ, но сильное волненіе мѣшало ему.
   Скомандовали "на молитву", и коротко остриженныя, крѣпкія головы обнажились.
   Голосъ священника дрожалъ и обрывался, солдаты вторили ему, и ихъ голоса сливались въ глухой гулъ.
   Когда молитва кончилась, отецъ Лаврентій сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ. Командиръ и офицеры подошли ко кресту и снова заняли свои мѣста. Отецъ Лаврентій обвелъ ряды солдатъ долгимъ прощальнымъ взглядомъ, поднялъ руку и осѣнилъ полкъ однимъ медленнымъ, плавнымъ крестнымъ знаменіемъ. Изъ переднихъ рядовъ стали выбѣгать солдаты, чтобы приложиться ко кресту, но въ это время раздалось звучное "смирна-а", волновавшіеся ряды сѣрыхъ рубахъ замерли на нѣсколько секундъ, вскинули ружья и, слегка колыхаясь, двинулись впередъ.
   Отецъ Лаврентій продолжалъ осѣнять крестомъ удалявшійся полкъ, пока послѣдній не скрылся въ облакѣ пыли. Затѣмъ онъ снялъ съ себя эпитрахиль, свернулъ ее и, тихо всхлипывая, побрелъ къ станщи.
   -- Господи, прости меня и помилуй,-- говорилъ онъ сквозь слезы:-- вѣкъ цѣлый молиться надобно и денно, и нощно, чтобы умилостивить Господа за великій грѣхъ нашъ, за убіеніе человѣковъ! Слыхалъ я, что и японцы въ Бога вѣруютъ, и попы у нихъ тоже есть... Молиться и слезно каяться надобно...
   На станціи суетились санитары и сестры милосердія, принимая раненыхъ, которые уже заняли половину станціоннаго зданія. Адьютанты и ординарцы съ донесеніями въ безпокойствѣ ходили передъ спальнымъ вагономъ длиннаго поѣзда, занимаемаго командиромъ корпуса. Изрѣдка на площадкѣ и въ окнѣ вагона появлялась горничная, въ чистенькомъ фартукѣ, съ нарядной наколкой на головѣ, и съ таинственно-значительнымъ видомъ сообщала адьютантамъ, что "генералъ еще почиваютъ". Адьютанты выходили изъ себя, въ ожиданіи пробужденія начальника отряда, и тревожно поглядывали на положительно клокотавшія отъ ружейнаго огня и орудійнаго грома ближайшія сопки.
   -- Что же это такое? -- возмущался одинъ изъ нихъ, размахивая спѣшнымъ донесеніемъ съ позиціи,-- это издѣвательство надъ людьми, надъ всѣмъ! У насъ больше часу не продержатся! Нужны либо подкрѣпленія, либо отвести людей на другую позицію! Чортъ знаетъ, что! Спать! Спать, когда тутъ дорога каждая минута!
   На крышѣ вагона появился кто-то изъ нестроевыхъ и сталъ поливать водою настилку, предохранявшую крышу генеральскаго вагона отъ накаливанія. Изъ открытаго товарнаго вагона, гдѣ была устроена кухня, доносился частый стукъ и звонъ посуды: тамъ рубили котлеты, приготовляли соусы для генеральскаго завтрака.
   Заморенный, тощій, изнывающій отъ зноя казакъ заглянулъ въ кухню, спросилъ чего-то, обругалъ повара и направился къ плюгавому, черномазому греку, который на платформѣ раскупорилъ ящикъ съ напитками и табакомъ и поджидалъ случая нажить рубль на рубль.
   -- Давай чего-либо напиться! Квасу, пива! -- потребовалъ казакъ сиплымъ, сердитымъ голосомъ и запустилъ руку въ ящикъ.
   -- Стой, стой! Казакъ! Деньги клади впередъ!
   -- Что-о? Деньги? Да я тебя, сукина сына...
   Грекъ пугливо отскочилъ въ сторону, а казакъ вытащилъ одну изъ бутылокъ, отбилъ шашкой горлышко и сталъ жадно глотать содержимое. Напившись и осушивъ бутылку до дна, онъ вытеръ рукавомъ катившійся по лицу потъ, свирѣпо покосился на генеральскій поѣздъ и, размахнувшись, запустилъ бутылкой въ одинъ изъ вагоновъ.
   -- Сволочь проклятая! Чтобъ ты сдохъ въ своихъ вагонахъ!
   Ординарцы и адьютанты оглянулись на казака, но тотчасъ же сдѣлали видъ, что ничего не замѣтили, а казакъ погрозилъ кулакомъ въ пространство и, волоча ноги, поплелся къ поджидавшей его, такой же заморенной, лошади.
   Нѣсколько китайцевъ, глазѣвшихъ на поѣздъ въ концѣ платформы, вдругъ шарахнулись въ сторону, спугнутые грознымъ голосомъ: "Цуба! Вонъ! Шпіоны! Я вамъ задамъ!"
   Изъ-за угла выскочилъ, Богъ вѣсть откуда взявшійся, "свѣтлѣйшій* князь Тринкензейнъ.
   -- И почему эту сволочь не гонятъ? Этихъ подлецовъ надо разстрѣливать! Я сегодня съ паровоза, когда ѣхалъ сюда, послалъ одной такой собакѣ двѣ пули подрядъ! -- говорилъ князь, обмахиваясь бѣлоснѣжнымъ носовымъ платкомъ и распространяя вокругъ себя запахъ духовъ.
   Князь былъ одѣтъ въ новенькій, элегантный мундиръ казачьяго полка, къ которому причислился во время войны. Съ лѣвой стороны болталась роскошно отдѣланная серебромъ и золотомъ кавказская шашка. Изъ-за обшлага выглядывала пара свѣжихъ перчатокъ.
   -- А вы давно здѣсь?
   -- Съ самаго утра! Пріѣхалъ на паровозѣ съ барономъ Габеномъ... Чортъ возьми, я положительно задыхался! Вы не видали нашихъ казаковъ? Понимаете, какое безобразіе: пропалъ мой казакъ съ лошадью... долженъ былъ ожидать меня на станціи, а его нѣтъ! А теперь я не могу найти мою сотню! Вообще, надо сказать, что наши знаменитые казаки -- порядочная дрянь!
   -- А вы бы, князь, туда отправились! -- съ самымъ невиннымъ выраженіемъ лица посовѣтовалъ пѣхотный адьютантъ, указывая на сопки. -- Ваши казаки должны быть гдѣ-нибудь неподалеку!
   -- Ну, это -- покорвѣйше благодарю! Тамъ такой балъ идетъ!.. Нѣтъ, но какъ они жарятъ! Каковъ бой! Оглохнуть можно! Впрочемъ, я думаю, это все скоро кончится! Мы ихъ отбросимъ къ чорту!
   -- Мы? -- подчеркнулъ пѣхотный офицеръ.
   -- Ну, конечно! -- завѣрилъ князь, не понявъ намека.-- Мнда! А знаете, хорошо бы теперь позавтракать! У меня нѣтъ ничего съ собой! Подлецъ-казакъ надулъ! И, главное, я ничего не знаю! Баронъ куда-то пропалъ... А вотъ мы сейчасъ узнаемъ! Поручикъ! Поручикъ! Сюда! -- закричалъ свѣтлѣйшій появившемуся на платформѣ офицеру. Запыленный, обливающійся потомъ стрѣлокъ, съ разстегнутымъ воротомъ сѣрой рубахи, подковылялъ, опираясь на шашку съ оборванной портупеей. Глаза, охваченные темными кругами, сверкали, какъ угольки, страдальчески и злобно; онъ безпокойно подергивалъ головою и что-то бормоталъ сухими, блѣдными губами. Кряхтя отъ боли, офицеръ опустился на платформу, гдѣ падала легкая тѣнь отъ вагоновъ, и осторожно выпрямилъ ногу.
   -- А! Вы ранены? -- спросилъ князь и, вынувъ испещренный монограммами портсигаръ, протянулъ его офицеру. Тотъ молчалъ, глядя въ землю, и какъ будто не замѣчалъ князя.
   -- Должно быть, оглохъ отъ выстрѣловъ! -- замѣтилъ "свѣтлѣйшій" и громче повторилъ свой вопросъ.
   -- Ну къ чему вы спрашиваете? -- съ раздраженіемъ, сквозь зубы, отозвался стрѣлокъ. -- Глупый вопросъ! Какой это не раненый офицеръ броситъ своихъ солдатъ и уйдетъ съ поля? Еще спрашиваютъ!..
   -- Ахъ, пожалуйста, не волнуйтесь! Вамъ нужно спокойствіе,-- наставительно отвѣтилъ князь.-- Скажите, какъ наши дѣла?
   -- Наши? -- Стрѣлокъ ѣдко усмѣхнулся. -- "Наши" дѣлаютъ свое дѣло и... ложатся... много, много полегло сегодня... да! А вотъ "ваши"...-- Стрѣлокъ захлебнулся отъ охватившаго его волненія и заговорилъ порывисто, торопливо, какъ бы догоняя каждое слово:
   -- Вы поймите только... поймите, какъ это назвать?! Еле добрался до станціи... спасибо -- китаецъ попался, подвелъ съ версту... Ногу ломитъ... царапина пустяковая, но кость ноетъ нестерпимо. Прилечь бы въ тѣни, передохнуть... Вижу,-- поѣздъ стоитъ; вотъ, думаю, куда заберусь! Подошелъ вонъ къ тому вагону, заглянулъ, вижу: фигура въ бѣломъ фартукѣ, на головѣ колпакъ поварской... Что за чортъ?.. Ничего не понять, откуда сіе... А тотъ этакимъ басомъ внушительно: "нельзя, говоритъ, сюда!" Я ушамъ своимъ не повѣрилъ! Какъ, говорю, нельзя? Мнѣ, раневому офицеру, говорю, нельзя въ товарный вагонъ залѣзть, въ тѣни духъ перевести?!-- "Никакъ нѣтъ,-- говоритъ,-- это поѣздъ его превосходительства командира корпуса! Самъ генералъ, говоритъ, приказали не пущать! Тутъ уже двоихъ выставили! Генералъ, говоритъ, очень гнѣвались!" Понимаете вы? "Выставили!" Раненыхъ... выставили! Это что-то ужасное, дикое... уму непостижимое!.. Въ одномъ вагонѣ, видѣлъ, корова стоитъ... генералу молоко требуется. Кухня, поваръ въ колпакѣ, жена, горничная... выставляютъ раненыхъ! Это... это... Кругомъ бойня, полосами ложатся люди, всѣ безъ головы, никакого толку, ни резервовъ, ни артиллеріи, а тутъ антрекоты, корова... куча офицеровъ безъ цѣли болтается...
   Въ это время въ окнѣ вагона мелькнуло багровое, одутловатое лицо барона Габена съ сигарой въ зубахъ.
   -- Э-э! Баронъ! -- замахалъ князь рукой и побѣжалъ къ вагону.
   -- Боже мой! Что же это дѣлается?! -- продолжалъ стрѣлокъ, качая головой.-- Все, что вчера удалось занять, сегодня назадъ отдаемъ!.. У насъ батальонный убитъ, въ первой ротѣ командиръ раненъ въ голову, прапорщика гранатой разорвало, отъ роты человѣкъ восемьдесятъ уцѣлѣло! Когда отходили, четыре раза поворачивали фронтъ и назадъ въ штыки бросались... Да... а когда отдали сопку, и тѣ успѣли свою батарею поставить,-- тогда только подкрѣпленіе явилось!
   Часамъ къ тремъ дня вся станція превратилась въ перевязочный пунктъ. Врачей не хватало, и большинство раненыхъ терпѣливо дожидалось очереди. Многіе изъ нихъ не выдерживали, валились на землю, извивались и корчились отъ страданій, задыхались отъ зноя и оглашали воздухъ воплями. На платформѣ, около вагоновъ, въ самомъ зданіи вездѣ копошились на землѣ сѣрыя рубахи, окровавленныя головы, обнаженныя руки и ноги, уродливо вспухшія, съ темными пятнами; мелькали смертельно-блѣдныя лица съ раздробленными челюстями, пробитыя груди, клокотавшія кровью; и надъ всѣмъ этимъ въ раскаленномъ воздухѣ носился тяжелый запахъ свѣжей крови, и чувствовалась зловѣщая вонь разложенія.
   Все чаще и чаще мелькали мимо станціи уходившіе на сѣверъ китайцы и китаянки, нагруженные убогимъ скарбомъ. Нѣсколько казаковъ гнали группу связанныхъ за косы стариковъ.
   Ихъ поймали въ то время, когда они пытались сигнализировать японцамъ насаженными на длинныя палки маленькими зеркалами, изображавшими подобіе геліографа. Изрытыя морщинами, обожженныя солнцемъ лица китайцевъ были угрюмо-безстрастны, и только, когда кто нибудь изъ казаковъ подгонялъ ихъ ударами плети,-- старики скалили зубы и злобно сверкали бѣлками косыхъ глазъ.
   На небольшомъ холмѣ, близъ станціи, кучка нестроевыхъ и санитаровъ, съ отцомъ Лаврентіемъ во главѣ, хоронила убитыхъ въ огромной братской могилѣ, которая зіяла красною глиной, словно окровавленная пасть. Заупокойное пѣніе смутнымъ и печальнымъ эхомъ долетало порою между оглушительными залпами артиллеріи.
   Въ сѣромъ домикѣ "питательнаго пункта" кипѣла лихорадочная работа. Профессоръ Б--нъ, сбросивъ съ себя тужурку, съ окровавленными руками, обливаясь потомъ, перевязывалъ раненыхъ, переполнившихъ маленькій домикъ. Было тяжело дышать отъ духоты и зловонія.
   Сбившіеся съ ногъ санитары съ трудомъ перетаскивали трупы при помощи двухъ пожилыхъ китайцевъ. Послѣдніе проявляли необычайную нѣжность къ страдальцамъ, старались обращаться съ ними съ крайней осторожностью, и при малѣйшей своей неловкости на ихъ лицахъ сказывалось неподдѣльное огорченіе.
   Одинъ изъ китайцевъ, взятый изъ ближайшей деревушки, утромъ этого дня потерялъ жену и сына: они были погребены подъ развалинами собственной фанзы, въ которую угодила шальная граната.
   Тѣмъ не менѣе, онъ продолжалъ неутомимо и проворно дѣлать свое дѣло: помогалъ санитарамъ, бѣгалъ за водой, подавалъ бинты и вату, и только изрѣдка, когда онъ выпрямлялъ спину и нѣсколько секундъ стоялъ безъ дѣла, на его лицѣ появлялось какое-то тупое, окаменѣлое отчаяніе.
   Вдругъ подъ окнами домика раздался оглушительный трескъ, а за нимъ -- вопли людей и ревъ животныхъ. На мгновеніе всѣ остолбенѣли, затѣмъ бросились вонъ. Густой желтый дымъ наполнялъ небольшой дворъ домика, передъ которымъ образовалась широкая, довольно глубокая, воронка. Тутъ же, на взрытой снарядомъ землѣ, еще трепеталъ и вздрагивалъ въ лужѣ крови погонщикъ-китаецъ, а въ двухъ шагахъ отъ него лежалъ, уткнувшись лицомъ въ землю, широко раскинувъ руки солдатъ-санитаръ. Въ углу двора бѣсновались и рвались съ привязи обозные мулы, а горсть обезумѣвшихъ китайцевъ металась и дико вопила.
   На ближайшихъ высотахъ одинъ за другимъ сверкали огоньки, и грохотали выстрѣлы. Съ домикомъ поравнялась бѣжавшая куда-то команда полевого телеграфа.
   -- Уходите! -- кричали солдаты, указывая на сѣверъ.
   -- Уходи, перестрѣляютъ!
   Надъ головой зашипѣли новые снаряды; они перелетали теперь долину, желѣзнодорожную насыпь и разрывались надъ небольшимъ поселкомъ, изъ котораго въ ужасѣ выбѣгали китайцы, бросая все, спасая только дѣтей. Изъ фанзы, гдѣ находились, въ ожиданіи братской могилы, трупы убитыхъ и умершихъ въ теченіе ночи, выбѣжали санитары и сестра милосердія съ бѣлымъ саваномъ въ рукахъ.
   Со всѣхъ сторонъ бѣжали люди, устремляясь къ станціи.
   Тамъ происходило смятеніе.
   Толпа перепуганныхъ, взбудораженныхъ людей росла съ каждой минутой. Охваченные страхомъ и мыслью о собственномъ спасеніи, люди уже не обращали вниманія на раненыхъ, тѣснили ихъ, сбивали съ ногъ, наступали на лежавшихъ на землѣ, безтолково метались и кричали.
   Внутри станціоннаго зданія врачи и санитары продолжали дѣлать свое дѣло, не думая, не подозрѣвая объ опасности, въ какомъ-то сверхъестественномъ увлеченіи. Ихъ блѣдныя лица съ прилипшими ко лбу волосами, невнятная, какъ бы спотыкающаяся рѣчь -- говорили о страшной физической усталости; но въ напряженномъ выраженіи глазъ, въ ихъ сверкающихъ взглядахъ -- свѣтился мощный духъ людей призванія, дошедшихъ до высшаго подъема, до полнаго самозабвенія.
   На платформѣ появился комендантъ станціи; онъ бросился къ телеграфу, продиктовалъ депешу одурѣвшему отъ усталости и безсонныхъ ночей солдату-телеграфисту и ринулся въ волновавшуюся толпу.
   -- Очищай мѣсто! Выноси раненыхъ! Здоровые, уходи вонъ!
   -- Стойте! Господа! -- ревѣлъ онъ надтреснутымъ голосомъ, размахивая руками въ дверяхъ перевязочнаго пункта.
   -- Прорвали центръ! Прорвали центръ! Отступаемъ! Сейчасъ отходитъ послѣдній поѣздъ на сѣверъ! Скорѣй выноси раненыхъ! Въ вагоны!
   Врачи растерянно переглядывались. Конендантъ собирался что-то сказать, но въ эту минуту раздался взрывъ, зазвенѣли стекла, и съ потолка рухнула внизъ штукатурка и цѣлый потокъ мусора и пыли.
   -- Уходи-и! Стрѣляютъ по станціи!
   Не прошло и минуты, какъ охваченная паникой толпа, словно обезумѣвшее стадо, бросилась къ вагонамъ.
   Тщетно пытались врачи, санитары и сестры милосердія остановить этотъ живой потокъ, чтобы размѣстить раненыхъ. Здоровые пускали въ ходъ силу, работали плечомъ и кулакомъ, и только наведенный на нихъ револьверъ коменданта нѣсколько образумилъ ихъ. Раненыхъ несли, волокли и спѣшно нагружали въ вагоны, подталкивая, подбрасывая ихъ, какъ попало, нагромождая ихъ другъ на друга. Станціонные служащіе суетились надъ снятіемъ телеграфнаго аппарата, выносили зачѣмъ-то ручные фонари. Кто-то выскочилъ на платформу съ большими станціонными часами въ рукахъ... Офицеры желѣзнодорожнаго батальона отдавали приказанія, которыхъ никто не понималъ и не слушалъ. У станціоннаго барьера стояла молодая сестра милосердія и истерически плакала. Какой-то интендантъ схватилъ ее за плечи и почти силой потащилъ къ вагонамъ. Маленькій саперный офицеръ испуганно озирался и приставалъ ко всѣмъ съ назойливымъ вопросомъ: "Гдѣ же нашъ инструментъ? Ради Бога, гдѣ нашъ инструментъ?" Плюгавый маркитантъ-грекъ, съ багровымъ отъ натуги лицомъ, взвалилъ на себя коробъ и отчаянно продирался къ одному изъ вагоновъ. Кто-то ударилъ его ногой въ животъ, грекъ полетѣлъ наземь, изъ короба посыпались бутылки, и почти въ одно мгновеніе надъ грекомъ образовалась свалка, замелькали кулаки, и раздались жалобные вопли.
   Дребезжащій ревъ паровозовъ тревожнымъ призывомъ врѣзался въ гулъ и грохотъ канонады.
   Новая толпа подхватила меня и увлекла за собою. Путейскіе служащіе, инженеръ, офицеры желѣзнодорожнаго батальона бросились къ паровозамъ, которые продолжали ревѣть и шипѣть. Вдоль поѣзда бѣгали и кричали оставшіеся, для которыхъ не хватало мѣста. Нѣкоторые пытались взобраться на крыши вагоновъ, усѣянныя набросанными туда вещами и аммуниціей. Люди облѣпили вагонныя ступеньки, карабкались на буфера, на цѣпи, сталкивая другъ друга, цѣпляясь за что попало... Площадки и угольные тендеры обоихъ паровозовъ были набиты станціоннымъ персоналомъ. Комендантъ станціи подалъ сигналъ и вскочилъ на подножку паровоза. Громадный поѣздъ дрогнулъ, рванулся и медленно двинулся съ мѣста. Въ это время снаряды зарѣяли надъ самымъ поѣздомъ.
   У водокачки врѣзался въ землю и разорвался бризантный снарядъ, разметавъ нѣсколько тяжелыхъ бревенъ и груду кирпича. Кучка бѣжавшихъ солдатъ метнулась къ сѣрому домику и прижалась къ стѣнѣ, укрываясь отъ огня, но въ тотъ же мигъ надъ домикомъ сверкнулъ огонь, и съ него посыпались кирпичи и стекла. Излетная шрапнель разорвалась низко надъ землею, около полотна дороги, и свинцовый градъ скользнулъ по тендеру паровоза, гдѣ обезумѣвшіе люди давили другъ друга.
   Вдругъ всѣ почувствовали толчокъ: передній паровозъ отдѣлился отъ поѣзда и сталъ быстро удаляться.
   -- Порвали цѣпи! Сто-ой! Назадъ! -- кричали съ угольной кучи второго паровоза.
   -- Механика сюда! Запасный крюкъ! Стой!
   Но оторвавшійся или отцѣпленный паровозъ уходилъ полнымъ ходомъ. Кто-то изъ толпившихся на угольной кучѣ выхватилъ револьверъ и послалъ вслѣдъ уходившимъ нѣсколько пуль. Поѣздъ остановился, и большая часть его очутилась непосредственно подъ огнемъ непріятеля, который съ ожесточеніемъ стрѣлялъ по хорошо видимой цѣли, не обращая вниманія на выброшенные изъ многихъ вагоновъ флаги Краснаго Креста. Поѣздъ огласился отчаянными криками и воплями, и къ нему, пользуясь неожиданной остановкой, бѣжали со всѣхъ сторонъ кучки людей, искавшихъ спасенія. На паровозѣ происходила свалка. Пожилой механикъ, съ налившимся кровью лицомъ, вырвался изъ давки и спрыгнулъ на землю.
   -- Я не могу! Я отказываюсь идти дальше! Мы порвемъ и растеряемъ весь поѣздъ! Одного паровоза мало! Я отказываюсь! Эта сволочь отцѣпилась и ушла! Подлецы!
   -- Я тебѣ приказываю, веди! Становись на мѣсто!-- изступленно ревѣлъ, тряся кулаками, смертельно-блѣдный отъ страха, маленькій, брюхатый инженеръ-путеецъ.
   -- Самъ веди! -- обрѣзалъ механикъ грубо:-- я отвѣчать не стану!
   -- Впередъ! Давай пару! Регуляторъ! Перестрѣляютъ весь поѣздъ! -- кричали на площадкѣ.
   Показалось лицо ошалѣвшаго коменданта.
   -- Нельзя идти! Путь загроможденъ! Надо очистить путь! -- хрипѣлъ онъ, указывая впередъ.
   Саженяхъ въ ста черезъ полотно дороги безпорядочно проносилась вереница транспортовъ и обозныхъ двуколокъ, теряя и сбрасывая на пути всевозможныя вещи. Кто-то ухватился за рукоятку ревуна и далъ нѣсколько протяжныхъ свистковъ.
   Путейскій инженеръ налѣзъ на перемазаннаго углемъ полуголаго китайца-кочегара, требуя, чтобы тотъ далъ ходъ паровозу. Китаецъ, оглушенный канонадой, напуганный, дико озирался, но продолжалъ отрицательно качать обвязанной грязнымъ лоскутомъ головой и указывалъ на механика. Тогда чьи-то здоровыя руки силой повернули его лицомъ къ регулятору, ударили по головѣ, и тогда только онъ взялся за рычаги, жалобно воя и всхлипывая. Кучка солдатъ и агентовъ забѣжала впередъ и стала торопливо расчищать путь. Изъ цилиндровъ со свистомъ и шипѣніемъ вырвался паръ, и поѣздъ, наконецъ, двинулся.
   Онъ медленно уходилъ, провожаемый орудійными залпами, а за нимъ, по обѣимъ сторонамъ полотна, двигалась лава отступавшихъ.
   Вздымая цѣлыя тучи пыли, неслись съ грохотомъ и лязгомъ зарядные ящики, патронныя двуколки, лазаретныя ливейки, въ которыхъ тряслись и взлетали стонавшіе раненые, мчались вьючные обозы, китайскія арбы транспортовъ, скакали разрозненныя кавалерійскія части, нестроевые офицеры, интендантскіе чиновники... По сторонамъ бѣжали пѣшіе, ковыляли раненые...
   Когда по близости разрывался снарядъ, взбѣшенныя животныя становились на дыбы, бросались въ сторону, давили пѣшихъ, опрокидывали повозки...
   Ужасомъ вѣяло отъ этого потока гонимыхъ паникой людей и животныхъ.
   Прочищая себѣ дорогу, люди яростно стегали нагайками, били шашками лошадей, наскакивали другъ на друга; болѣе сильный сбрасывалъ съ пути слабѣйшаго и мчался впередъ, оставляя послѣ себя кровавый слѣдъ, по которому проносились сотни другихъ бѣглецовъ.
   Кто-то обрубилъ постромки и ускакалъ... На внезапно остановившійся орудійный передокъ налетѣли задніе ряды, произошла свалка, мелькнулъ какой-то безобразный окровавленный клубокъ и скрылся въ облакѣ желтой пыли.
   Канонада грозно грохотала вслѣдъ убѣгавшимъ, и на одной изъ ближайшихъ сопокъ скоро зарѣялъ большой бѣлый флагъ съ изображеніемъ яркокраснаго, лучистаго солнца...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Небольшой походный фонарь тускло освѣщалъ намокшую отъ недавняго дождя палатку, въ которой лежалъ Тима Сафоновъ. Въ сосѣднихъ палаткахъ происходила возня, слѣва и справа слышались голоса:
   -- Томпоновъ! Свѣжихъ томпоновъ! Перемѣните воду! А ты не ори и лежи смирно!
   -- Ой, моченьки моей нѣту! Ваше благородіе, бросьте вы меня, ничего мнѣ не надо! Ой, не могу!
   -- Ну голубчикъ, ну хорошій, ну потерпи чуточку, сейчасъ конецъ будетъ,-- ласково уговаривалъ женскій голосъ.
   -- Михѣевъ! Чего зѣваешь? Тутъ повернуться негдѣ! Выноси покойниковъ, живо!
   -- Воды! -- хрипѣлъ кто-то, задыхаясь,-- ради Бога! Докторъ, сестра... Господи! Да что же это такое? Вѣдь я горю! Живой горю! Никто не хочетъ! Воды!
   -- Сестра! Живо сбѣгайте за попомъ! Зовите попа!
   -- Перестаньте! Ну какъ не стыдно, поручикъ! Полно ревѣть! И безъ руки люди живутъ!
   -- Какой роты? Имя и фамилія? Говори громче!-- допрашивалъ спокойный басъ,-- гдѣ первую перевязку сдѣлати?
   -- Еще? Не могу принять! Дѣвайте, куда хотите!
   -- Я не виноватъ, у меня нѣтъ мѣста!
   Голоса то затихали, то становились громче; порою раздавался крикъ и стонъ, слышался монотонный голосъ священника, читавшаго отходную...
   Сафоновъ заворочался и открылъ глаза.
   -- Пить... воды...-- проговорилъ онъ тихо.
   Утоливъ жажду, онъ приподнялся, пощупалъ перевязанную у плеча руку и покрутилъ головой.
   -- Какъ это глупо вышло! Просто нелѣпо...
   -- Что это глупо?
   -- Да вотъ съ рукой. Я даже боя никакого не видѣлъ... въ огнѣ не былъ... только еще на позицію шлй. Сперва скорымъ шагомъ... потомъ въ лощинѣ перебѣжку надо было сдѣлать... побѣжали... и вдругъ, почти у самой сопки -- разъ!..-- обожгло! Я и не понялъ ничего... японцевъ близко не было... и только когда стали наверхъ лѣзть, слышу кто-то кричитъ: "поручикъ Сафоновъ раненъ!" Тогда и кровь замѣтилъ.. Удивительно...
   -- Это шрапнель...
   -- Да, послѣ первой перевязки мнѣ докторъ сказалъ... Ужасно глупая штука! Ничего не знаешь, не видишь ни огня, ни японцевъ, и вдругъ -- щелкъ! -- и готово!. Главное, я не знаю, какъ нашъ полкъ? Что съ нимъ? А-а! Докторъ!
   Въ палатку пролѣзла коренастая фигура врача съ добродушно улыбавшимся, краснощекимъ лицомъ.
   -- А-а! Прочухались, батенька? -- обратился онъ къ Сафонову, вытирая фартукомъ руки. -- Малость обалдѣли по первому разу? ну-ну, ничего! Пустяки! А и здорово же вы сыпанули, какъ мѣшокъ съ пескомъ! Впрочемъ, оно понятно! Крови у васъ порядочно выпустили...
   -- Докторъ, скажите... я все-таки не могу сообразить...
   -- Ну вотъ! Сейчасъ вамъ соображать надо!
   -- Во-первыхъ, лежите смирно и не вертитесь! Вотъ такъ! Соображать нечего. Наклали намъ по загривку -- и конченъ балъ! А васъ нашъ фельдшеръ подцѣпилъ, на линейку взялъ... Кабы не онъ, изъ васъ отбивная котлета получилась бы! Все эта паника проклятая надѣлала... Это вамъ наука впередъ: не падать въ обмороки, когда улепетывать приходится! Не дѣвица же вы, въ самомъ дѣлѣ.
   -- Какъ я вамъ благодаренъ...
   -- Очень мнѣ нужна ваша благодарность! Лучше лежите смирно и не разговаривайте! Поняли?..
   Докторъ присѣлъ на ящикъ съ медикаментами, снялъ фуражку и сталъ концомъ фартука вытирать вспотѣвшій лобъ.
   -- Фу, заморился! И наколотили же эти макаки народу -- просто рукъ не хватаетъ!
   -- А нашего полка много раненыхъ? -- спросилъ Сафоновъ.
   -- Молчите! Вашъ полкъ прикрывалъ отступленіе и еще не прибылъ...
   -- Докторъ... вы не знаете... нѣтъ ли тутъ моихъ товарищей-раненыхъ? Капитанъ Заленскій... поручикъ Завадскій... Кранцъ...
   -- Да заткнитесь вы, наконецъ!.. Успѣете узнать о товарищахъ! Да... гм... успѣете! У меня,-- въ раздумьѣ, послѣ недолгаго молчанія заговорилъ докторъ,-- у меня младшій братъ въ первой артиллерійской бригадѣ... юнецъ почти... круто имъ пришлось... Третья и четвертая батареи были прямо засыпаны снарядами! Изъ шестнадцати орудій тринадцать выбиты и брошены на мѣстѣ... Я вотъ тоже о немъ, о братѣ, ничего не знаю... На то война, батенька мой, чтобы люди умирали! Одного жалѣть не приходится! Да... А ежели разобраться хорошенько, такъ не тѣхъ жалѣть надо, что полегли, а тѣхъ, что живы остались! Тѣ сдѣлали свое дѣло и ушли на покой... для нихъ, батенька, уже нѣтъ ни японцевъ, ни войны, ни "царя и отечества"... А этимъ -- много еще страдать предстоитъ!
   -- Антонъ Антонычъ! Вы здѣсь?
   Въ палатку заглянуло блѣдное, изнеможенное лицо съ большими, лихорадочно блестѣвшими, глазами.
   -- Сейчасъ одного полковника принесли... или ампутировать, или совсѣмъ бросить... безъ васъ тамъ ничего не выходитъ, я уже не могу больше...
   -- Такъ я и зналъ... не хватаетъ рукъ... Ну, отдохните, что съ вами дѣлать! Вотъ познакомьтесь -- докторъ Гольдинъ.
   Антонъ Антонычъ ушелъ, Гольдинъ сѣлъ на его мѣсто.
   -- Да, я прямо заявляю: я больше уже не могу! Никакого толку! Десятки врачей сидятъ гдѣ-то въ Харбинѣ и еще, Богъ знаетъ, гдѣ, безъ дѣла, а тутъ... я никуда не гожусь!
   -- Какъ это не годитесь? Почему?
   -- Ну, потому что я акушеръ! Понимаете, акушеръ! Это моя спеціальность. Когда меня посылали сюда, въ Маньчжурію, я имъ доказывалъ, убѣждалъ, говорилъ, что я не гожусь для этого дѣла! Понимаете? Я не сумѣю, какъ слѣдуетъ, простой перевязки сдѣлать! Но развѣ же могли мнѣ повѣрить? Моя фамилія Гольдинъ! Понимаете? Еврейская фамилія! Этого уже довольно! Ей Богу, вы не повѣрите, какъ это тяжело! Лучше бы я взялъ винтовку и пошелъ бить япопцевъ! Честное слово! Вотъ еще есть докторъ Блюмъ.. Тоже еврей... совсѣмъ несчастный человѣкъ! Пятьдесятъ лѣтъ ему, лѣтъ пятнадцать просидѣлъ въ деревнѣ гдѣ-то, въ глуши, подъ Кишиневомъ, давно забылъ всю медицину... старой школы лекарь... Ну и вотъ его взяли тоже сюда... теперь не знаютъ, что и дѣлать съ нимъ! Понимаете -- пьетъ! Страшно пьетъ! Днемъ ходитъ и самъ съ собой разговариваетъ, а то еще шашкой размахиваетъ и бѣгаетъ... понимаете, все ему собаки кажутся... Несчастье!
   Сафоновъ задремалъ. Гольдинъ опустилъ голову на руки и закрылъ глаза.
   Я вышелъ изъ палатки и среди мглистаго мрака сталъ пробираться въ ту сторону, гдѣ тускло мерцали станціоввые фовари и пыхтѣлъ паровозъ.
   Ванцзялинъ, куда отошли войска послѣ боя, превратился въ громадный госпиталь. Повсюду лежали раненые,-- на носилкахъ и просто на землѣ, въ станціонномъ проходѣ, подъ навѣсомъ, подъ открытымъ небомъ. Мертвецы въ бѣлыхъ саванахъ длиннымъ рядомъ тянулись вдоль желѣзнодорожной насыпи и ждали, когда для нихъ будетъ вырыта братская могила. Среди раненыхъ сновали санитары, врачи, офицеры разныхъ частей, мелькали бѣлые платки сестеръ милосердія. Всѣ были какіе-то пришибленные, говорили сдержанно и тихо, и эта всеобщая робость и угнетенность страннымъ образомъ подчеркивали присутствіе мертвецовъ, которые, казалось, одни были здѣсь молчаливыми, но властными хозяевами.
   Солдатъ-телеграфистъ, выпучивъ покраснѣвшіе отъ безсонницы глаза, нервно работалъ на аппаратѣ, а вокругъ него толпились и напряженно ожидали извѣстій и приказаній комендантъ станціи и штабные офицеры. На грязномъ полу спали, растянувшись, два пѣхотныхъ офицера.
   У телефона поручикъ желѣзнодорожнаго батальона переговаривался съ Ляояномъ:
   -- Такъ точно... человѣкъ около восьмисотъ, говорятъ... Если не подобрать сегодня ночью, завтра японцы... Такъ точно... Сколько успѣемъ... не хватаетъ людей... Слушаю-съ!..
   -- Господа! -- обратился онъ ко всѣмъ,-- командующій разрѣшилъ! Двадцать вагоновъ! Сейчасъ отправимся подъ Вафангоо! Тамъ сотни неподобранныхъ раненыхъ и убитыхъ! Ѣдемъ! Кто съ нами?
   Но желающихъ оказалось мало.
   -- Смотрите, попадетесь вы прямо въ руки къ японцамъ! У нихъ охраненіе не чета нашему! -- говорили офицеры.
   Прошло около часу, пока составили поѣздъ для "экспедиціи". Передъ товарвыми вагонами стояли немногочисленные ея участники: три сестры милосердія, нѣсколько санитаровъ и два врача. Въ одномъ изъ нихъ я узналъ Гольдина.
   -- И вы, докторъ?
   -- А какъ же! Отпросился у старшаго! Тамъ я буду полезенъ... раненыхъ таскать... вы-жъ видите, людей совсѣмъ нѣтъ! Одни устали до смерти, другіе просто не хотятъ... Это ужасно! Нѣтъ ни носилокъ,-- всего три-четыре штуки,-- ни фонарей... Едва достали двѣ бутылки краснаго вина для раненыхъ.
   Подбѣжалъ поручикъ съ краснымъ фонаремъ въ рукѣ.
   -- Ѣдемъ! Я взялъ два факела на всякій случай... Полѣзайте, господа, въ вагоны!
   Мы съ Гольдинымъ вскочили на тормазъ передняго вагона. На паровозѣ, который былъ позади поѣзда, погасили всѣ фонари.
   Съ тихимъ звономъ толкнулись буфера, лязгнули цѣпи, и поѣздъ, осторожно крадучись, тронулся на югъ. Медленно проплыли мимо бѣлѣвшіе вдоль насыпи мертвецы, тускло освѣщенные шатры полевого лазарета, чьи-то коновязи съ догорающимъ костромъ, громыхнула стрѣлка съ сѣроватой фигурой часового, и поѣздъ очутился среди глубокаго мрака.
   Было что-то мрачное въ этомъ поѣздѣ, ползущемъ съ какой-то зловѣщей медлительностью, въ глухомъ гудѣніи колесъ, въ погребальномъ звонѣ буферовъ, въ молчаливой тьмѣ вокругъ; а низко нависшее, затянутое тучами небо какъ бы придавило землю и дышало на нее мучительной, безысходной тоской.
   Что-то бѣлое замелькало у тормазной площадки.
   -- Кто это? Кто?
   -- Руку! Дайте скорѣе руку! -- услышали мы взволнованный женскій голосъ. Гольдинъ нагнулся и втащилъ на тормазъ сестру милосердія.
   -- Что это вы? Что случилось?
   -- Не могу одна въ пустомъ, темномъ вагонѣ... страшно! Этотъ мракъ... мерещатся разные ужасы... я и выпрыгнула! Мнѣ все кажется, что кто-то есть въ этомъ мракѣ! Кто-то смотритъ на меня большими-большими глазами, такими холодными и неподвижеыми!
   Она сжалась, пугливо подобрала подъ себя ноги и вдругъ расплакалась.
   -- И чего вы плачете? Бросьте плакать! -- нервно раздражаясь, говорилъ Гольдинъ. -- Ну зачѣмъ пошли на это дѣло, если вы такая?.. И такъ всѣмъ тяжело!
   -- Ахъ, Боже мой! Да не могу же я... поймите вы! У меня вся душа...
   -- Ну, я знаю это! Знаю! У васъ очень добрая душа, мягкое, чувствительное сердце... Знаю... старая пѣсня! Ну, а здѣсь ничего этого не надо! Понимаете? Не надо! Поѣзжайте назадъ, въ Россію, съ вашей доброй душой и мягкимъ сердцемъ! Тамъ можете и плакать, сколько угодно, и страдать! А здѣсь... здѣсь надо вотъ что! -- Гольдинъ потрясъ кулакомъ.-- Да! Понимаете? Ну, а если останетесь здѣсь, такъ потеряете все! И добрую душу, и мягкое, отзывчивое сердце, и все -- все! Слышите? Потеряете безвозвратно! Навсегда! А вмѣсто этого -- вами овладѣетъ злоба! Да! Злоба и ненависть! У-у, какая ненависть! Ваше сердце сдѣлается сухимъ и черствымъ, какъ солдатскій сухарь! Да! И на вашей душѣ будетъ вотъ такая темная ночь, какъ эта!
   -- У-ужасъ! Одинъ у-ужасъ! -- жалобно протянула сестра, схватившись за голову и раскачиваясь, словно отъ сильной боли.-- Эти жертвы... вѣдь они ни въ чемъ не виноваты! Эти страданія... за что? Сегодня прапорщикъ плакалъ у меня... онъ хотѣлъ жить! И все спрашивалъ меня, умолялъ сказать правду... а смерть уже была въ его глазахъ! Онъ все надѣялся, ждалъ... Смерть, смерть! Безобразная, отвратительная! Боже мой! Кому это надо? А тамъ... сестры, жены, матери... Тысячи, сотни тысячъ... Господи-Господи! Вѣдь есть же Богъ?
   -- Что? Вы говорите, Богъ? -- снова раздражаясь, переспросилъ Гольдинъ.
   -- Ну-да! Да! Богъ! Любящій, Справедливый!.. Развѣ Его нѣтъ? Вы думаете, Его нѣтъ?
   Гольдинъ нервно и ѣдко усмѣхнулся.
   -- Богъ!.. Ну-да! Слушайте, сестра, что я вамъ разскажу! Когда я жилъ студентомъ,я былъ бѣднякъ, часто голодалъ и не имѣлъ угла, да... и нужда заставила меня жить даромъ у одного сумасшедшаго старика-скульптора! Понимаете? Я позировалъ ему за это моимъ тощимъ тѣломъ! Онъ когда-то былъ бездарнымъ профессоромъ, а потомъ спился! И этотъ злой и дрянной старикъ не могъ простить людямъ своей бездарности! И знаете, что онъ дѣлалъ? Онъ вылѣпилъ себѣ великое множество статуэтокъ, человѣческихъ фигуръ, для которыхъ я позировалъ моимъ тѣломъ! Онъ создалъ себѣ цѣлый маленькій міръ! Да! И онъ лѣпилъ ихъ цѣлыми днями и лѣпилъ съ наслажденіемъ! У меня часто ныли мои кости, и болѣло все тѣло! И когда его одолѣвала злоба, тогда онъ напивался пьянъ и начиналъ разговаривать съ этими фигурками! Понимаете? Онѣ были для него живыя! Понимаете? И на нихъ этотъ сумасшедшій старикъ вымещалъ тогда свою злобу! Онъ устраивалъ настоящій судъ и расправу: онъ бралъ старый ремень и начиналъ хлестать несчастныя фигурки! И каждый разъ мнѣ казалось, что онъ хлещетъ мое худое тѣло, и мнѣ было больно! Онъ издѣвался надъ ними всякими способами, плевалъ на нихъ, потомъ приходилъ въ настоящее бѣшенство: швырялъ ихъ объ землю, топталъ ногами обломки и бѣсновался до тѣхъ поръ, пока не сваливался съ ногъ, и тогда засыпалъ среди полнаго разгрома! Да! А потомъ онъ опять начиналъ лѣпить, и вся исторія начиналась снова! Да! Я не вытерпѣлъ и сбѣжалъ отъ этого старика!.. Ну такъ вотъ и вашъ Богъ...
   Въ это время поѣздъ остановился. Къ тормазу подбѣжалъ поручикъ съ фонаремъ.
   -- Возьмите фонарь, господа! Спрячьте его! Дуракъ механикъ не такъ идетъ! Я пойду самъ на паровозъ, а вы пожалуйста слѣдите, и когда надо остановить, помахайте фонаремъ! Я буду наблюдать!
   Поѣздъ снова тронулся и пошелъ нѣсколько скорѣе.
   Сестра притихла и какъ-будто дремала. Молчалъ и Гольдинъ.
   Вдругъ окружавшій насъ мракъ какъ-будто сталъ оживать. Слѣва и справа послышалось шуршанье и смутные, едва уловимые голоса. Сперва -- словно отдаленный шумъ моря, затѣмъ все ближе и явственнѣе, и, наконецъ, отчетливо раздался металлическій лязгъ и нестройный хоръ стоновъ, которые медленно плыли во тьмѣ намъ навстрѣчу.
   Въ одномъ мѣстѣ черныя тучи разорвались и образовали длинную, узкую зеленовато-синюю полосу полусвѣта, холоднаго и безжизненнаго, какъ взглядъ мертвеца, и тогда я увидѣлъ, что по обѣимъ сторонамъ пути медленно двигалась безконечная вереница сѣрыхъ человѣческихъ фигуръ, словно тѣни мертвецовъ, идущія въ Валгаллу, въ скандинавской сагѣ...
   Но тяжелый запахъ человѣческаго тѣла, пота и крови говорилъ о людяхъ.
   -- Что это? Никакъ, вагоны идутъ?
   -- Вагоны! -- послышались истомленные, угрюмые голоса.
   -- Дорогу взрывать... саперы...
   -- А можа, за ранеными?
   -- Дожидайся! Очень имъ надобно!
   Одни голоса уходили назадъ и замирали, на смѣну имъ приближались другіе.
   -- Куда вагоны-то идутъ? -- спросилъ кто-то.-- Есть тутъ люди?
   -- Раненыхъ подбирать,-- отвѣтилъ Гольдинъ.
   -- Вишь ты! Когда надумали!
   -- А гдѣ вы раньше-то были?
   -- Что, выспались ...., ...., ...?!
   -- Гляди, вагоны не растеряйі
   -- Всѣхъ не подберешь! Вагоновъ не хватитъ!
   Голоса звучали глубокой укоризной; въ нихъ чуялось сдерживаемое негодованіе. Стоны приближались... Гольдинъ подалъ фонаремъ сигналъ; поѣздъ остановился.
   -- Стой! Давай раненыхъ! Санитарный поѣздъ! -- пронеслось среди солдатъ. Во тьмѣ поднялась суматоха. Со всѣхъ сторонъ неслись крики солдатъ, офицеровъ и жалобныя мольбы раненыхъ.
   -- Братцы! Возьмите меня! Ради Христа возьмите!
   -- Пятая рота! Стрѣлки! Подноси командира!
   -- Ребята! Неси фельдфебеля!
   -- Архиповъ гдѣ? Давай Архипова!
   -- Братцы! Канаву гляди! Канаву!
   -- Покойниковъ-то забирайте! Покойниковъ! Нести некому!
   -- Давай фонарей!
   -- Носилки! Скорѣй носилки!
   При трепетномъ и скудномъ свѣтѣ нѣсколькихъ фонарей стали поднимать на высокую насыпь и грузить въ вагоны раненыхъ.
   Не хватало свѣта и носилокъ, не было приспособленій, и раненые подвергались новымъ пыткамъ и мученіямъ, прежде чѣмъ попадали въ вагоны, и ихъ вопли и стоны покрывали голоса суетившихся людей.
   -- Погодите! Стойте! -- раздался хриплый, но властный голосъ. Изъ сѣрой толпы солдатъ вышелъ генералъ Г., командовавшій въ бою лѣвымъ флангомъ и теперь отступавшій вмѣстѣ съ своей частью. Его лобъ и подбородокъ были забинтованы; на плечи была накинута покрытая грязью солдатская шинель.
   -- Берите только тяжело раненыхъ! Мы еще ничего... А впереди -- сотнями! Много убитыхъ! Не забудьте полковника взять, версты двѣ отсюда. Ну, ребята, впередъ! Не унывай! Теперь недалеко!...
   Поѣздъ двинулся дальше. Впередъ были высланы два санитара съ факелами. Они стаскивали съ пути попадавшіеся трупы, аммуницію, подбирали обезсиленныхъ раненыхъ. Почти на каждой верстѣ поѣздъ останавливался и забиралъ новый окровавленный и стонущій живой грузъ, и тогда снова сыпались упреки и брань обозленныхъ, голодныхъ и заморенныхъ солдатъ.
   Небольшой персоналъ экспедиціи давно переутомился и дѣлалъ свое дѣло, напрягая послѣднія силы. Когда поѣздъ добрался до послѣдняго русскаго поста, ночь уже поблѣднѣла, и впереди обрисовались занятыя непріятелемъ высоты Вафангоо. Было холодно, и моросилъ мелкій дождь.
   Изъ сторожки вышелъ солдатъ пограничной стражи.
   -- Тамъ, за рельсами... съ версту, не болѣе... Тобольскій полкъ. Одинъ онъ только и остался тутъ... послѣднимъ отошелъ, у нихъ много раненыхъ!..
   Часть персонала осталась у поѣзда, мы же съ Гольдинымъ и сестрой отправились искать тобольцевъ. Ноги глубоко вязли въ рыхлой и липкой землѣ, тѣло дрожало отъ холода и дождя; мы часто скользили и падали, подталкивали и тащили другъ друга, перебираясь черезъ канавы и остатки глинобитныхъ валовъ. Усталость притупила мысль; все происходившее казалось намъ сномъ, а мы сами -- безвольными автоматами, которыми руководила какая-то неизвѣстная сила. Такъ прошли мы около версты, но этотъ путь показался намъ необычайно долгимъ. Намъ чудилось, что мы бредемъ по безграничной пустынѣ, въ которой царитъ вѣчный мракъ, а вмѣсто веба надъ зыбкой, всасывающей почвой виситъ холодная, влажная мгла, роняетъ пронизывающія насквозь слезы и тихо поетъ однообразную, безконечно печальную погребальную пѣсню. Въ одномъ мѣстѣ Гольдинъ упалъ, наткнувшись на сломанное колесо, фонарь погасъ, и мы пошли, ощупывая каждую пядь земли, протянувъ впередъ руки, какъ слѣпые. Свѣтло-сѣрое платье и бѣлый платокъ сестры казались призракомъ среди мрака. Вдругъ Гольдинъ остановился. Справа донесся протяжный стонъ.
   -- Дайте спичекъ! Мои размокли! -- обратился Гольдинъ ко мнѣ.-- Бивакъ долженъ быть здѣсь...
   Засвѣтили фонарь и двинулись по направленію стона. Скоро мы должны были снова остановиться. Казалось, что вся земля вокругъ насъ была вспахана чудовищнымъ плугомъ. Словно старыя могилы громаднаго кладбища, чернѣли лежавшіе среди болота люди. Мы нечаянно наступили на одпу изъ фигуръ, и она быстро приподвялась. Желтый свѣтъ фонаря упалъ на перепуганное, блѣдное, бородатое лицо, забрызганное грязью.
   -- Кто тутъ?.. Господи! Что это, братцы мои?..-- лепеталъ солдатъ, заслоняясь рукой отъ свѣта.
   -- Ну-ну... свои! Раненые гдѣ? Намъ надо раненыхъ... докторъ гдѣ, вашъ докторъ? -- тормошилъ Гольдинъ солдата. Тотъ долгое время тупо смотрѣлъ на насъ, очевидно, плохо соображая.
   -- Раненыхъ... много! И убитыхъ много! -- проговорилъ, наконецъ, солдатъ.
   -- Доктора намъ надо вашего или санитара, кто тутъ есть?
   -- Не могу знать... спать хочу,-- пробормоталъ солдатъ и грузно опустился на землю.
   Мы стали перелѣзать черезъ спящихъ, заморенныхъ до безчувствія людей, пытаясь разспросить о раненыхъ, разыскать доктора. Многіе вскакивали на ноги и искали оружіе, принимая насъ за японцевъ, и намъ приходилось ихъ успокаивать.
   Сестрѣ удалось упросить одного ефрейтора сходить за докторомъ и разбудить нѣсколько человѣкъ.
   Докторъ, маленькій, согбенный, судорожно кутался въ промокшій дождевой плащъ, трясъ головою и скалилъ стучавшіе зубы.
   -- Раненыхъ вамъ... раненыхъ? -- бормоталъ онъ скороговоркой.-- Вездѣ раненые... и здѣсь, и тамъ... берите... ищите... и на землѣ, и въ двуколкахъ... Я самъ не могу вамъ... не могу... ноги не стоятъ... я уйду, оставьте меня...
   -- Дайте намъ хоть санитара, фельдшера,-- надо же перенести... Гдѣ у васъ носилки?
   -- Нѣтъ! Ничего у меня нѣтъ! Оставьте меня!-- жалобно, чуть не плача, взвизгнулъ докторъ.-- Оставьте меня! Я не могу! Я съ ума сойду отъ всего этого!
   Онъ круто повернулся и почти побѣжалъ, наступая на солдатъ, спотыкаясь и падая.
   -- Что же теперь дѣлать? Всѣ заморены, докторъ этотъ, кажется, сумасшедшій... Неужели оставить такъ? Вѣдь тутъ масса раненыхъ! Слышите? Стонутъ! -- со слезами говорила сестра,-- вонъ кто-то кричитъ... Господи, что же это?
   Мы стали пробираться дальше и скоро нашли лазаретную линейку, изъ которой несся сдавленный вопль. Гольдинъ отдернулъ намокшую холстину, поднялъ фонарь и невольно попятился... Широко раскорячивъ ноги, упираясь локтями въ стѣнки повозки, сидѣлъ, откинувшись назадъ, застывшій трупъ солдата, дико пялилъ на насъ выпученные стекляные глаза и какъ-будто собирался плюнуть въ насъ кровавою пѣной, сочиншейся изо рта и стекавшей по бородѣ. А изъ-за него выглядывалъ придавленный мертвецомъ раненый съ залитымъ кровью лицомъ. Онъ былъ въ горячкѣ, бредилъ и стоналъ...
   -- Скорѣе освободить! Этотъ мертвецъ его задушитъ!-- заволновался Гольдинъ,-- давайте его вытаскивать! Давайте! Скорѣй! Тотъ раненъ въ голову!
   Но мертвецъ не хотѣлъ поддаваться нашимъ усиліямъ; давно застывшее тѣло упрямо торчало въ томъ же положеніи и только слегка покачивалось.
   Сестра слабо вскрикнула, опустилась на землю и расплакалась.
   -- Не надо... не надо,-- приговаривала она пугливо:-- это ужасно... слышите? Не надо!..
   Вдругъ налетѣлъ вѣтеръ, рванудъ холстину линейки, хлестнулъ ею по лицу мертвеца и погасилъ фонарь. Дождь усилился и окуталъ насъ холодной, непроницаемой мглою.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  

VI.

   Тихо дремлетъ іюльскій полдень.
   Въ накаленномъ воздухѣ ни звука, ни движенія, и вся окрестность какъ будто изнемогаетъ подъ жгучими чарами солнца. Расплавленнымъ золотомъ влилось оно въ яркую синеву безоблачнаго неба, уронило нѣсколько сверкающихъ блестокъ въ пересыхающій ручеекъ, яркими бликами подернуло скалистыя вершины и выступы горъ, а ущелья и лощины нарядило въ прозрачныя синевато-лиловыя тѣви.
   Нѣжно-зеленый гаолянъ, стройный и трепетный, обливается влагой, и томный, едва уловимый шопотъ тихимъ вздохомъ проносится надъ наливающимися колосьями.
   Небольшая роща маленькихъ японскихъ сосенъ съ причудливо изогнутыми вѣтвями, сбѣгая внизъ по склону горы, какъ будто остановилась на полдорогѣ и задумалась, опьяненная смолистымъ ароматомъ.
   Сонливая тишина царитъ въ покинутой жителями деревушкѣ Байсязай, пріютившейся между сопокъ. Убогія глинобитныя фанзы запрятались въ яркую зелень огородовъ. Изъ-подъ широкихъ, сочныхъ листьевъ выглядываютъ и нѣжатся на солнопекѣ огромныя грушевидныя тыквы, продолговатыя дыни, длинные, изогнутые огурцы. Головки мака безпомощно наклонились къ землѣ, укрывшись бѣлыми и пунцовыми лепестками. Даже пугливая, безпокойная мимоза съ хрупкими блѣдно-розовыми цвѣтами застыла въ полуснѣ. Только одна остролистая кукуруза смѣло и гордо высилась надъ огородами и тянулась къ солнцу.
   Изрѣдка старый китаецъ, оставшійся сторожить свои огороды, выходилъ изъ прохладнаго полумрака фанзы и садился на корточки подъ старымъ, развѣсистымъ вязомъ, который бросалъ на желтый песокъ синеватую узорчатую тѣнь. Набивъ трубку, китаецъ не торопясь, медлительно высѣкалъ огонь, закуривалъ и долго смотрѣлъ въ ту сторону,гдѣ сверкала на солнцѣ стальная щетина составленныхъ въ козла винтовокъ и пестрѣли по всему биваку сушившіяся солдатскія рубахи. Выколотивъ трубку о торчавшій изъ земли обломокъ могильной плиты, китаецъ поднимался лѣниво, брелъ къ огороду, внимательно оглядывался, затѣмъ, оскаливъ зубы, щурился изъ-подъ ладони на солнце и снова уходилъ въ фанзу. Было тихо и на бивакѣ N-скихъ стрѣлковъ, попавшихъ въ сторожевое охраненіе отходившей къ Ляояну арміи, послѣ занятія японцами Гайджоо, Дашичао и Хайчена.
   Ни шумнаго говора, ни пѣсни, ни раскатистаго смѣха. Даже зычный голосъ ворчливаго фельдфебеля не гремѣлъ обычной бранью. Люди молча лежали въ слабой тѣни палатокъ, вяло копошились среди своего скуднаго походнаго хозяйства или безцѣльно бродили по опустѣвшей деревушкѣ.
   Въ офицерскихъ палаткахъ лѣниво плелись и скоро обрывались никому не интересные разговоры. Уходъ прежняго командира, получившаго подъ Вафангоо загпдочную рану со стороны своего же фронта, новый командующій полкомъ, болѣзнь объѣвшагося бараниной Дубенки, крупный проигрышъ Завадскаго и его смерть -- всѣ эти темы были давно уже исчерпаны.
   Непріятель, стоявшій недалеко, подъ Хайченомъ, не шевелился; а если иногда и появлялись его летучіе отряды, то къ нимъ относились почти съ полнымъ равнодушіемъ. Какая-то тупая скука, тоска какъ будто охватила полкъ и овладѣвала людьми все больше и больше, по мѣрѣ того какъ войска отходили къ сѣверу.
   Порою какой-нибудь поручикъ, съ едва замѣтными усиками на загорѣломъ и исхудаломъ лицѣ, забирался въ сосновую рощу, раскрывалъ растрепанную книжку "Солдатскаго Чтенія", цѣлыми часами мечтательно слѣдилъ затѣмъ, какъ передвигались дрожащія тѣни въ синевѣ окрестныхъ горъ, и, пока шаловливый вѣтеръ переворачивалъ забытыя страницы,-- Богъ вѣсть, куда уносился мечтою, подъ тихій шелестъ кудрявыхъ и пахучихъ сосенъ.
   Казалось, что и солдаты, и офицеры, каждый про себя, думали какую-то крѣпкую, невеселую думу, и, незримо проникшая въ ихъ головы, дума эта сквозила въ медлительныхъ движеніяхъ, въ тягучей, лѣнивой рѣчи и въ хмурыхъ, сосредоточенныхъ взглядахъ.
   Одновременно съ овладѣвавшей людьми апатіей сталъ проявляться и быстрый упадокъ дисциплины, сперва среди офицеровъ, а затѣмъ и среди нижнихъ чиновъ. Чуть не каждый день кто-либо изъ офицеровъ, свободныхъ отъ дежурства, подъ благовиднымъ предлогомъ отправлялся за восемнадцать верстъ на станцію Айсандзянъ, гдѣ имѣлось жалкое подобіе буфета, содержимаго плутоватымъ грекомъ.
   Въ буфетѣ можно было достать прогорклые консервы американскаго производства и, если не находилось хлѣба, въ которомъ уже давно ощущалась самая крайняя нужда, зато всѣ полки и подоконники Айсандзянскаго кабака были сплошь заставлены всевозможными спиртуозами, начиная отъ шампанскаго и кончая китайскимъ ханшиномъ. Отощавшіе, лишенные питательной, здоровой пищи, живущіе впроголодь офицеры удовлетворяли голодъ кислыми и солеными консервированными спеціями и затѣмъ жадно набрасывались на напитки. Они легко и скоро хмѣлѣли и уже по инерціи перебирались въ душную и грязную каморку буфетчика-грека, гдѣ отъ зари до зари шла самая отчаянная игра.
   Здѣсь не разбирали чины и званія: азартъ сравнивалъ всѣхъ.
   Прапорщикъ запаса, давно перезабывшій воинскій уставъ и мѣсяца три тому назадъ изображавшій Демосѳена по гражданскимъ дѣламъ, спускалъ все свое скромное жалованье, нерѣдко забранное впередъ за два или три мѣсяца.
   Ротные и батальонные командиры играли крупнѣе. Они нѣсколько дольше удерживались съ личными средствами, и только подъ конецъ, когда азартъ окончательно убивалъ чувство совѣсти и долга, они ставили на карту кормовыя девьги довѣренныхъ имъ людей.
   Естественнымъ послѣдствіемъ проигрыша являлось безшабашное пьянство, притуплявшее острое чувство досады и, быть можетъ, раскаянія.
   -- Ладно! Чего тамъ! -- утѣшали въ такихъ случаяхъ другъ друга промотавшіеся отцы-командиры,-- солдатъ съ голоду не пропадетъ. На то существуютъ китайцы! Добудутъ жратва!
   И злополучные китайцы сплошъ и рядомъ являлись козломъ отпущенія за командирскіе проигрыши. У нихъ отбирали жалкіе остатки чумидзы, рису или гаоляна, топтали и разоряли огороды, срывая и выкапывая еще недозрѣлые плоды и овощи, и нерѣдко, въ случаѣ сопротивленія, обозленные, полуголодные солдаты, не знавшіе, на комъ выместить безсильную злобу противъ отцовъ-командировъ,-- били китайцевъ прикладами, пыряли штыками и разоряли, а подчасъ и жгли убогія фанзы. Но самыми крупными игроками являлись обозные начальники и командиры продовольственныхъ транспортовъ; въ ихъ распоряженіи имѣлись всегда значительныя суммы денегъ, а когда ихъ не хватало,-- на сцену являлся смѣтливый поставщикъ изъ армянъ или грековъ и по сходной цѣнѣ пріобрѣталъ якобы "испортившійся" провіантъ, который затѣмъ за тройную цѣну продавался въ Ляоянѣ. Въ такихъ случаяхъ "мелкота" превращалась въ зрителей, а на зеленомъ полѣ появлялись крупныя суммы въ тысячи рублей, и, вмѣсто наличныхъ денегъ, вынимались изъ кармановъ полковыя продовольственныя ассигновки.
   И нерѣдко какая-либо шальная девятка или не вовремя вынырнувшій тузъ обрекали на голодовку сотни и тысячи "сѣрой скотинки".
   Часто офицеры возвращались на бивакъ полупьяные, безъ провіанта и безъ гроша денегъ. Мало-по-малу игра стала распространяться и среди нижнихъ чиновъ. Правда, здѣсь не мелькали сотни или крупныя ассигновки, но азартъ былъ такъ же великъ, если только не больше.
   Играли на кусокъ мыла, на лишнюю рубаху или пару портянокъ, на табачные корешки или куски сахару, ибо эти предметы представляли громадную цѣнность въ убогомъ обиходѣ солдатской жизни на передовыхъ позиціяхъ, отдаленныхъ отъ центра.
   Порою на бивакъ попадалъ обрывокъ пожелтѣвшей, истрепанной газеты изъ Россіи, и тогда люди съ удивленіемъ узнавали о сотняхъ тысячъ и милліонахъ рублей, жертвуемыхъ на нужды сражающихся. Они читали эти извѣстія, повторяли длинныя суммы цыфръ и въ то же время думали о пустомъ желудкѣ, объ изорванныхъ сапогахъ и рубахахъ, о своемъ исхудаломъ, почернѣвшемъ, заѣденномъ вшами и заросшемъ коростою тѣлѣ.
   И мрачная тѣнь надвигалась на худыя, загорѣлыя лица солдатъ, и въ угрюмыхъ взглядахъ мелькалъ нехорошій, злобный огонекъ. Старые, сѣдоусые командиры хмурились и ворчали, молодежь совершенно стушевалась и старалась не замѣчать участившихся нарушеній воинскаго устава. Высшіе начальники, бригадный и дивизіонный генералы, показывались рѣдко. Они сидѣли въ своихъ фанзахъ, окруженные непроницаемой таинственностью и полные невѣдѣнія, ибо штабъ арміи и ея главные руководители, очевидно, не считали ихъ достойными довѣрія. Лишенные малѣйшей иниціативы, начальники являлись только единицами, исполнявшими заданный урокъ отъ точки до точки, и всякое проявленіе творческой мысли, личной энергіи ставилось въ вину, какъ превышеніе власти. Воинственный подъемъ, одушевлявшій рвавшуюся въ бой молодежь, уступилъ мѣсто тоскливому равнодушію и скрытому недовольству.
   -- Чортъ знаетъ, что! -- говорили нерѣдко офицеры, не стѣсняясь присутствіемъ солдатъ,-- полтора мѣсяца толчемся на одномъ мѣстѣ! Отъ проклятыхъ "констервовъ" только одна рѣзь въ животѣ! Ни мыла, ни табаку! По четыре недѣли потѣешь въ одной рубахѣ! Хоть бы въ бой двивули! Вѣдь вонъ охотники говорятъ, что японцы у васъ подъ носомъ ежедневно обходятъ насъ съ восточной стороны! Къ Ляояну, видно, стягиваются... Почему бы намъ не задержать ихъ? И чего они только ждутъ, эти фазаны!
   Пытались узнавать у бригаднаго генерала о ближайшемъ будущемъ. Тотъ сперва высказывалъ какія-то неясныя, смутныя соображенія, но, въ концѣ концовъ, сознался, что и онъ ничего не знаетъ...
   Общее настроеніе становилось все болѣе и болѣе мрачнымъ и угнетеннымъ. Солдаты въ одиночку и группами бродили по окрестнымъ полямъ, ломали гаолянъ, отъ скуки рубили огромныя незрѣлыя тыквы, отбивали носы и руки расписнымъ богамъ въ деревенской кумирнѣ...
   Однажды изъ Ляояна прибыло нѣсколько штабныхъ офицеровъ во главѣ съ франтоватымъ, еще очень молодымъ генералъ-маіоромъ, состоявшимъ при командующемъ арміею "для порученій". На нихъ была возложена миссія освидѣтельствованія отряда въ санитарномъ и продовольственномъ отношеніяхъ.
   Командиръ полка попытался было обратить вниманіе генерала на жалкое состояніе ввѣренныхъ ему людей, но генералъ его оборвалъ сухо и наставительно:
   -- Я пріѣхалъ сюда не ради одного вашего полка, господинъ полковникъ, и о состояніи и нуждахъ всего отряда мнѣ сообщитъ его непосредственный начальникъ!
   Послѣ продолжительнаго обѣда у отряднаго начальника, генералъ со своей свитой двинулся обратно къ Айсанлзяну, такъ и не взглянувъ на поджидавшихъ его солдатъ.
   Въ полуверстѣ отъ бивака кавалькада наткнулась на вылѣзавшаго изъ гаоляна бородатаго сибирскаго стрѣлка.
   -- Стой, мерзавецъ! -- остановилъ его генералъ, осаживая лощадь.-- Ты что это, ослѣпъ, что ли? Не видишь, кто ѣдетъ?
   -- Видѣть вижу! -- неохотно и мрачно отвѣчалъ еще не совсѣмъ отрезвившійся стрѣлокъ.
   -- Такъ почему-же ты, негодяй, не отдаешь чести господамъ офицерамъ и генералу? Негодяй! Сволочь проклятая! -- вскипѣлъ генералъ и хлестнулъ солдата плеткой.
   Тотъ вдругъ потемнѣлъ лицомъ и закинулъ голову.
   -- Чести? Своя то честь при мнѣ находится! А куда ты свою дѣвалъ? Грабители!
   Генералъ поблѣднѣлъ отъ бѣшенства и судорожно схватился за шашку. А солдатъ, казалось, разсвирѣпѣлъ отъ удара. Онъ трясся и кричалъ грубымъ, хриплымъ голосомъ:
   --. Дармоѣды! Грабители! На солдатскихъ сухаряхъ деньгу наживать! Вши заѣдаютъ! Животы подвело, а куда деньги дѣлись?.. Енаралъ! Насъ бьютъ, а вы за сопками проклаждаетссь! Небось, въ Ляваянѣ-то вашему брату...
   Въ это время въ воздухѣ сверкнулъ стальной клинокъ шашки, солдатъ охнулъ и грузно опустился на землю, схватившись за окровавленную голову.
   На зарѣ слѣдующаго дня его вывели на пятьдесятъ шаговъ "за линейку", завязали глаза старой портянкой и двумя десятками пуль превратили въ безжизненную, залитую кровью массу.
   Послѣ этого случая словно тяжелая, мрачная туча нависла надъ бивакомъ.
   Только подполковникъ Дубенко оставался по-прежнему жизнерадостнымъ и подвижнымъ.
   Здѣсь, въ затерявшейся среди сопокъ деревушкѣ, вдали отъ начальства, онъ далъ полную свободу своимъ привычкамъ и вкусамъ и, повидимому, вообразилъ себя не на передовыхъ постахъ аріергарда, а гдѣ-либо на мирномъ хуторѣ, подъ небомъ привольной Украйны.
   Его форменная одежда была сдана деньщику, и самъ полковникъ разгуливалъ по биваку въ бѣлыхъ панталонахъ необъятной ширины и въ цвѣтной сорочкѣ. Съ утра до вечера онъ не переставалъ заботиться обѣ утоленіи своего чудовищнаго аппетита, и его крикливый и тонкій, женственный голосъ одинъ нарушалъ угрюмую тишину бивака.
   -- Дуралеевъ! Позвать ко мнѣ Дуралеева! -- кричалъ онъ, появляясь на вышкѣ и безуспѣшно подтягивая падающія панталоны. Почти каждый день онъ придумывалъ своимъ солдатамъ новыя клички и прозвища, часто цинично грубыя и оскорбительныя, которыя, однако, должны были запоминаться солдатами, подъ страхомъ "гонки", а иногда и выстаиванія подъ ружьемъ...
   -- Дуралеевъ! -- передавалось по всему батальону, и солдатъ, вспомнивъ о новомъ "крещеніи", со всѣхъ ногъ бросался къ командиру.
   -- Ты гдѣ, сукивъ сынъ, пропадаешь? Сто разъ тебя звать? Чесноку досталъ?
   -- Никакъ нѣтъ, вашскороліе!
   -- Такъ я и зналъ! Какъ же я шашлыкъ ѣсть буду? Ты о чемъ думалъ, подлецъ этакой?
   -- Всю роту перешарилъ, вашскороліе... нигдѣ нѣту.
   -- Вотъ болванъ! А въ первую роту не ходилъ? А у завѣдующаго хозяйствомъ? Дрыхать только умѣешь, а командиръ хоть съ голоду помирай, сволочь этакая! Чтобъ мнѣ къ ужігну былъ чеснокъ! Понялъ? А то не въ очередь въ караулъ пойдешь! Пришли ко мнѣ Безголоваго!
   Безголовому поручалось "во что бы то ни стало" достать курицу; затѣмъ вызывался Свинорыловъ и получалъ "разноску" за тощій видъ барашковъ...
   Однажды Тима Сафоновъ, послѣ подобной сцены, закончившейся здоровымъ тумакомъ, не выдержалъ.
   -- Слушайте, полковникъ, вы, чортъ знаетъ, что дѣлаете! Ну зачѣмъ вы оскорбляете солдатъ? Мало того, что вы никому не даете ни отдыху, ни сроку, такъ вы еще издѣваетесь надъ ними... Вѣдь всѣмъ вашимъ Свинорыловымъ и Дуралеевымъ въ другихъ батальонахъ проходу не даютъ. Вѣдь надъ ними смѣются!
   Дубенко наклонилъ на бокъ голову, прищурился и засвисталъ.
   -- Ого-го-го! Фендрикъ мнѣ нотацію читатъ вздумалъ!
   -- Я вамъ, полковникъ, не нотацію читаю, а говорю то, что во мнѣ накипѣло, какъ въ человѣкѣ. Солдатъ такой же человѣкъ, какъ и мы съ вами. И у него есть и самолюбіе, и сознаніе своего достоинства.
   Дубенко откинулся назадъ, ухватился за отвисшій животъ и весь затрясся отъ смѣха.
   -- Самолюбіе... у солдата! Ха-ха-ха! Вотъ уморилъ... Ахъ ты, шутъ этакій! Самолюбіе... ха-ха-ха...
   Сафоновъ вспыхнулъ и всталъ съ гаоляна, на которомъ лежалъ.
   -- Сволочь, родненькій, да еще какая! Ты протруби двадцать шесть лѣтъ, какъ я, тогда и узнаешь. Съ нимъ, батенька мой, надо вотъ! Въ кулакѣ держать! Глупъ ты еще, родненькій, глупъ и молодъ!
   -- Полковникъ! Я въ вашихъ аттестатахъ не нуждаюсь! А что касается "сволочи", такъ... я хоть и фендрикъ, но... въ послѣднемъ бою вы многимъ обязаны этой "сволочи"!
   Дубенко поблѣднѣлъ, и его маленькіе, заплывшіе глазки засвѣтились злобой. Онъ судорожно сталъ подергивать панталоны и, брызгая слюной, прошипѣлъ:
   -- Какъ-съ? Что-съ? Я имъ обязанъ? Чѣмъ же это я обязанъ, интересно бы знать?
   -- Чѣмъ? -- Сафоновъ, колеблясь, запнулся, но потомъ рѣшительно махнулъ рукой.-- Да всѣмъ, коли на то пошло! Когда насъ изъ резерва потребовали въ цѣпь, васъ нигдѣ найти не могли. Люди подъ перекрестный огонь попали, а васъ въ оврагѣ подъ сопкой нашли, съ пустой бутылкой. За это человѣкъ двадцать жизнью заплатили, а васъ эта "сволочь" своей грудью отстояла! Такъ ужъ лучше о "сволочи" и не заикаться!
   -- Молчать! Щенокъ! Мальчишка!! Р-рапортъ цодамъ!..-- захрипѣлъ Дубенко, тряся кулаками.
   -- Подавайте! Я все равно умирать сюда пришелъ!
   Сафоновъ вышелъ за околицу деревушки и побрелъ по узкой тропинкѣ, исчезавшей въ высокомъ гаолянѣ. Съ нѣкоторыхъ поръ въ немъ стала сказываться потребность уединенія. Забравшись куда-нибудь подальше отъ бивака, онъ ложился и весь отдавался воспоминаніямъ и думамъ.
   Передъ нимъ проходили боевые эпизоды, походныя сцены, и вмѣстѣ съ ними являлись мысли, новыя и тревожныя, возникали вопросы -- странные, какъ ему казалось, часто мучительные вопросы, на которые онъ не находилъ отвѣта. Онъ не пускался въ откровенныя бесѣды съ товарищами, и иногда ему чудилось, что многіе изъ нихъ носятъ въ себѣ такія же мысли и сомнѣнія и ревниво скрываютъ ихъ другъ отъ друга, стараясь казаться спокойными и равнодушными. Онъ замѣтилъ, что и однообразныя, на первый взглядъ, солдатскія лица измѣнились за это время. Что-то новое сквозило въ глазахъ безотвѣтнаго сѣраго стада, послѣ послѣднихъ боевъ и безпрерывнаго отступленія. Ему казалось, что всѣ эти люди, собранные съ разныхъ концовъ, обезличенные и подогнанные подъ одну мѣрку, превращенные въ какую-то безсмысленную, автоматическую массу, вдругъ получили какое-то откровеніе, узнали нѣчто новое, поняли что-то такое, чего не понимали прежде, и глубоко задумались надъ этимъ откровеніемъ.
   Онъ сошелъ съ тропинки и прилетъ на прогалинѣ, зеленѣвшей длинною, узкою лентою. Съ обѣихъ сторонъ тихо шелестѣлъ вѣчно трепещущій, высокій и стройный гаолянъ и нашептывалъ думы. Вверху, въ дѣвственной лазури, застыло, розоватое по краямъ, бѣлое облачко. Въ концѣ прогалины нѣжно синѣли далекія горы.
   Сафоновъ вспомнилъ, какъ много лѣтъ тому назадъ онъ забирался въ густую рожь, гдѣ синѣли васильки, и упивался чтеніемъ большой книги. Въ ней описывалась война и подвиги ея героевъ. Какъ волновалась тогда его грудь, какія чувства пробуждались въ душѣ! Мертвыя буквы оживали! Онъ воплощался въ каждаго изъ героевъ, онъ спасалъ жизнь командировъ, заслоняя ихъ своей грудью, совершалъ чудеса храбрости, съ крикомъ "братцы, за мной!" бросался впередъ, навстрѣчу смерти; ему рукоплескали враги, онъ умиралъ смертью героя, со свѣтлой улыбкой, подъ сѣнью склонившихся надъ нимъ знаменъ. И война казалась ему грандіозной героической эпопеей, чѣмъ-то торжественно-величавымъ и прекраснымъ, какъ чудная картина, какъ дивная музыка.
   Давно это было; житейскіе будни покрыли сѣрымъ налетомъ свѣтлую, героическую грезу юности; но когда загорѣлась война, ея призывъ нашелъ въ его душѣ горячій откликъ, и забытая греза воскресла въ памяти.
   Поздно вечеромъ вернулся Сафоновъ на бивакъ и заглянулъ въ палатку капитана Заленскаго, гдѣ собралось нѣсколько человѣкъ, по случаю прибытія новаго офицера. Капитанъ разсказывалъ гостю о Завадскомъ.
   -- Да-да! Ни за грошъ пропалъ бѣдняга!.. Это скоро послѣ Дашичао было... Донесли однажды бригадному, что деревня Ходягоу японцами занята! Тотъ, какъ водится, не повѣрилъ... "Врутъ, говоритъ, ваши охотники! У нихъ, говоритъ, очень пылкая фантазія!" Кое-какъ, однако, убѣдили генерала! Приказали послать офицера съ полуротой, провѣрить донесеніе! Покойникъ Завадскій присталъ къ полковому: "пустите меня", да и кончено! Ну, назначили его. Пошелъ! Добрался гаоляномъ до самой деревни, разсыпалъ полуроту, зашелъ съ двухъ сторонъ и шарахнулъ по деревнѣ залпомъ. Японцы, какъ тараканы, повысыпали изъ фанзъ. Обѣдали они, оказывается. Онъ второй залпъ! Тѣхъ цѣлая рота была. Растерялись, почти безъ выстрѣла стали уходить. Думали, -- батальонъ нагрянулъ. Ну а потомъ, очевидно, опомнились, давай залпами отвѣчать. Завадскій -- пачками... Форменный бой завязался! Нашимъ ничего, за фанзами укрывались, а тѣ на виду... Затѣмъ перебѣжку сдѣлалъ и бросился "на ура". Одного убитымъ потерялъ, четверо раненыхъ... А у тѣхъ десятка два на мѣстѣ осталось. Возвращается, доноситъ: "деревня Судятунъ, занятая ротою японцевъ, очищена отъ непріятеля"... Словомъ, какъ слѣдуетъ... Да-съ! Что бы вы думали? Требуетъ начальство полкового: "кого вы послали? Что натворили?" Тотъ даже растерялся... "Помилуйте, мнѣ отъ дивизіоннаго нагоняй. Превышеніе власти. Ему приказали "провѣрить", а онъ въ бой ввязался. Если каждый офицеръ станетъ разсуждать и самовольно ввязываться"... и пошла писать губернія! Ну, полковой -- къ полковнику Дубенкѣ, тотъ на меня взъѣлся, словомъ, вмѣсто добраго дѣла скандалъ вышелъ. Завадскій выговоръ получилъ и запилъ. Боялся я за него... какъ бы не натворилъ чего... "Дураки, идіоты, служить нельзя больше",-- кричалъ все, подвыпвиши.-- "Если бы не вы, пане капитане, и не ваши сѣдые усы, я бы не спустилъ этимъ буквоѣдамъ"...
   -- Да... Раньше все въ охотничью команду просился и много бы онъ пользы принесъ, ну, а послѣ этого казуса -- махнулъ рукой и больше на водку налегъ. Какъ-то является ко мнѣ поздно вечеромъ, выпивши и весь въ болотѣ... Тогда дождь былъ... "А японцы, говоритъ, опять въ Судятунѣ устроились -- самъ видѣлъ. Надъ нами издѣваются." Ничего я ему не отвѣтилъ, но, зная, что покойникъ никогда зря не говорилъ, сообщилъ полковому, полковой бригадному. Генералъ нахмурился... "Опять,-- говоритъ,-- это Завадскій. Ему ничего нельзя поручать!" А при штабѣ въ это время болтался прикомандированнымъ князекъ одинъ, бывшій кавалергардъ.-- "Разрѣшите мнѣ". Разрѣшили. Тотъ взялъ казаковъ и полетѣлъ "провѣрять"... Покружилъ около деревни, послѣ обѣда вернулся. "Ничего подобнаго. Я и китайцевъ допрашивалъ: верстъ на тридцать ни одного японца." Посмѣялись еще надъ покойникомъ,-- отъ водки, дескать, ему японцы мерещатся.-- Дубенко, какъ водится, не стерпѣлъ и пересплетничалъ Завадскому. Тотъ только плюнулъ. А потомъ взялъ лошадь и уѣхалъ. Къ ночи не вернулся. Утромъ охотниковъ послали, привели китайца; тотъ и разсказалъ, что видѣлъ. Японцы давно замѣтили его и послали въ гаолянъ обходомъ. Дали по лошади залпъ, его въ ногу ранили. Окружили бѣднягу, хотѣли живымъ взять; а онъ револьверъ выхватилъ, одного убилъ, двоихъ ранилъ, всѣ заряды выпустилъ... Ну, набросились на него, а онъ шашкой... Тѣ обозлились, прикололи штыкомъ... Въ деревню принесли, говорятъ, еще живъ былъ...
   Капитанъ умолкъ. Молчали и офицеры.
   Вдругъ у входа въ палатку раздалось всхлипываніе. Всѣ повернули головы. Изъ полумрака выглядывало блѣдное лицо отца Лаврентія.
   -- Еще въ тотъ день...-- говорилъ онъ прерывающимся голосомъ:-- какъ сейчасъ помню... Я за почтой въ штабъ ходилъ, письмо покойнику привезъ... "Смотри,-- говоритъ,-- батя, что мнѣ жена прислала"... А тамъ фотографія, въ письмѣ-то, младенецъ изображенъ въ пеленочкахъ... "Это, говоритъ, мнѣ Богъ наслѣдника далъ. Похожъ, говоритъ, на меня, какъ вылитый". А тамъ только кругленькое да бѣленькое, одни глазенки чернѣютъ... Похожъ, говорю, совсѣмъ похожъ! Отецъ, извѣстное дѣло... Господь первенца далъ... сердце его радуется, ему и кажется... Обхватилъ онъ меня за плечи, самъ смѣется: "хорошій ты, говоритъ, человѣкъ, батя. Не забуду я этого"... Не могу...
   Отецъ Лаврентій всхлипнулъ и сталъ полой сѣрой, холщевой рясы утирать заплаканное лицо.
   Заленскій помоталъ головой, быстро налилъ себѣ водки и залпомъ выпилъ ее.
   -- Гдѣ капитанъ? Капитанъ Заленскій здѣсь? -- послышался безпокойный фальцетъ Дубенки, и въ то же время въ палатку ввалилась его грузная фигура въ какомъ-то балахонѣ -- не то халатѣ, не то подрясникѣ, съ фуражкой на затылкѣ.
   -- Ну и оказія! Видно, попрутъ насъ скоро отсюда! Завтра къ намъ пріѣзжаетъ командующій арміей... сейчасъ командиръ сообщилъ. Поэтому прошу господъ офицеровъ... Ахъ, вотъ и самъ полковникъ!
   У входа въ палатку появился сухощавый брюнетъ съ типичнымъ кавказскимъ лицомъ.
   -- Здравствуйте, господа! Пожалуйста не вставайте! Да, завтра командующій будетъ объѣзжать наши позиціи, а послѣ объѣзда ваша рота, капитанъ, немедленно выступаетъ въ сторожевку, на смѣну енисейцамъ... Это верстахъ въ двѣнадцати къ востоку отъ деревушки...
   -- Ну что-жъ, пойдемъ! А какъ быть съ горячей пищей? -- спросилъ Заленскій.
   -- Приму всѣ мѣры, чтобы къ вамъ посылалась, хотя къ вечеру, походная кухня, но за успѣхъ не поручусь. Это будетъ зависѣть отъ распредѣленія остальныхъ частей... Если насъ опять раскидаютъ на двадцать пять верстъ, придется вамъ на сухаряхъ да консервахъ посидѣть!
   -- Жаль будетъ,-- грустно проговорилъ Заленскій.-- Люди у меня и безъ того сильно заморены. Желудкомъ болѣютъ многіе...
   -- Знаю! Хорошо это знаю! Что же дѣлать, капитанъ? Всѣхъ насъ порядкомъ подтянуло. Вотъ только за исключеніемъ, кажется, полковника,-- съ легкой усмѣшкой указалъ командиръ на Дубенку. Тотъ склонилъ на бокъ голову и подобострастно залебезилъ, подтягивая вмѣстѣ съ хламидой и неисправимыя свои панталоны.
   -- Хе-хе-хе! Что вы, ваше сіятельство! Отъ меня, можно сказать, одно воспоминаніе сохранилось... хе-хе-хе!
   -- Но, кажется, довольно-таки тяжеловѣсное. Кстати, полковникъ, я вѣдь уже просилъ васъ оставить въ покоѣ "сіятельство". Я старый кавказскій солдатъ, и мы съ вами не на балу въ собраніи.
   -- Виноватъ, господинъ полковникъ,-- сконфуженно пробормоталъ Дубенко и затѣмъ съ необычайно дѣловымъ видомъ обратился къ Заленскому:
   -- Ахъ ты, Господи, Боже мой! Чуть не забылъ! Капитанъ, родной мой, ужъ вы пожалуйста, тово... въ виду прибытія командующаго... постарайтесь свою роту, тово... придать приличный видъ! Этожъ не рота, а...а какая-то босая команда! Оборванцы, лапотники! Весь батальонъ мой конфузитъ...
   -- Позвольте, подполковникъ,-- нѣсколько сухо остановилъ командиръ начавшаго кипятиться Дубенку,-- я попрошу капитана Заленскаго, какъ и остальныхъ ротныхъ командировъ, особенныхъ приготовленій не дѣлать и маскарадовъ не устраивать. Мы на передовой позиціи, а не на инспекторскомъ смотру. Пусть командующій увидитъ нашъ полкъ въ его настоящемъ видѣ,-- какъ вы выразились,-- босяками и оборванцами. Боевая репутація полка отъ этого не пострадаетъ, а можетъ быть, для солдатика и польза какая выйдетъ. А вотъ у васъ, въ третьей ротѣ, этотъ новый прапорщикъ второй день мертвецки напивается, такъ ужъ вы, подполковникъ, завтра его приберите куда-нибудь...
   -- Слушаю-съ! Всенепремѣнно! Въ землю прямо закопаю!
   -- Что, старый хрѣнъ? Съѣлъ арбуза? -- съ добродушнымъ смѣхомъ замѣтилъ Заленскій Дубенкѣ послѣ ухода командира.-- Это тебѣ не прежній командиръ! Этимъ у него не возьмешь.
   -- Эхъ, родненькій мой, для васъ же всѣхъ стараюсь! Сказано: "покорное теля двухъ матокъ сосетъ".
   -- То-то ты и жирѣешь съ каждымъ днемъ, а мы почему-то сохнемъ все больше...
   -- Ну-ну... Пошелъ уже! А вотъ что, родненькіе. Вамъ, какъ я вижу, до смерти хочется, чтобъ я заложилъ банчишку! Согласенъ! Такъ и быть. Два четвертныхъ пожертвую, куда ни шло.
   -- Опять обираловка начнется! Экая жадность ненасытная! Вчера сотни двѣ съ меня выигралъ, да полтораста съ Онупріенка...
   -- Что ты, родненькій? Перекрестись! Это я-то выигралъ? Да я рублей шестьсотъ продулъ!
   -- Похоже на тебя! Ты вонъ деньщику своему рубля дать пожалѣешь, а не то, чтобы...
   -- Ладно! Эй! Кто тамъ? -- закричалъ Дубенко:-- Кишконосовъ или Смердяченковъ! Карты подавай! Живо!
   Игра началась. Пришли еще офицеры, и въ палаткѣ скоро сдѣлалось тѣсно и душно.
   По заведенному обычаю, Дубенко самъ металъ банкъ, причемъ страшно волновался, подозрительно разглядывалъ смятыя кредитки и грубо, цинично ругался, когда приходилось платить. Тутъ же, около играющихъ, примостился поручикъ Кранцъ съ нѣмецкой книжкой въ рукахъ.
   Онъ не обращалъ никакого вниманія на игру и ругань подполковника, и весь ушелъ въ чтеніе. Онъ никогда не разставался со своей нѣмецкой книжкой и ревниво берегъ ее отъ посторонняго глаза. Впрочемъ, однажды, когда Кранца потребовалъ зачѣмъ-то полковой командиръ, книжка попала въ руки товарищей и оказалась старымъ изданіемъ нѣмецкаго мистика Эккартсгаузена: "Aufschlüsse zur höheren Magie".
   На поляхъ главы "Die Zahlen der Natur" были карандашные чертежи, треугольники, какія-то вычисленія и буквы.
   Дубенко поднялъ на смѣхъ конфузливаго Кранца, который, по его мнѣнію, "зъ глузду зъихавъ" (съ ума спятилъ) и перекрестилъ его въ "графа Каліострова". Когда же задѣтый за живое, покраснѣвшій, какъ дѣвушка, Кранцъ сталъ оправдываться и въ смутныхъ, сбивчивыхъ выраженіяхъ заговорилъ о "книгѣ природы", о пониманіи ея языка и явленій, о "заблудившемся человѣчествѣ",-- Дубенко разразился гомерическимъ хохотомъ и объявилъ, что онъ "такъ и быть" прочитаетъ молодому "дурню" кое-что изъ "настоящей" книги природы. Съ таивственнымъ видомъ, словно извлекая сокровище, онъ досталъ изъ гинтера объемистую тетрадь въ красномъ сафьянномъ переплетѣ, напялилъ на лоснящійся носъ очки въ оловянной оправѣ и съ плотояднымъ, слащавымъ выраженіемъ лица сталъ читать, подчеркивая и смакуя почти каждое слово.
   Красная тетрадь оказалась собраніемъ произведеній пресловутаго Баркова и другихъ неизвѣстныхъ авторовъ.
   Въ ней были цѣлыя поэмы, описывающія съ мельчайшими подробностями самый пошлый, беззастѣнчивый развратъ. Эта "литература" производила на слушателей огромное впечатлѣніе и пробуждала дремавшіе инстинкты.
   -- О, чтобъ тебя!..-- вырывались восклицанія.-- Даже слюни текутъ...
   -- Ухъ! Попадись мнѣ теперь только какая-нибудь этакая... я бы, чортъ возьми!
   -- А ну, полковникъ, еще разъ это мѣсто... еще разъ!..
   Слушатели, повидимому, переживали во время чтенія всѣ описываемые моменты чувственныхъ наслажденій и въ наиболѣе сильныхъ мѣстахъ прерывали чтеца одобрительными восклицаніями: "Го-го-го! Такъ ее, такъ ее... вотъ это здорово!.." Послѣ чтенія Дубенко признался, что въ часы досуга онъ и самъ иногда сочиняетъ стишки "насчетъ природы", но, несмотря на настойчивыя требованія присутствующихъ, прочитать свои "произведенія", отказался.
   Послѣ этого Кранцъ никогда больше не разговаривалъ о "книгѣ природы", а къ насмѣшкамъ товарищей и кличкѣ "графа Каліострова" сталъ относиться совершенно равнодушно, продолжая упорно перечитывать свою завѣтную книжку.
   Передъ Дубенкой уже лежалъ цѣлый ворохъ кредитокъ, перемѣшанныхъ съ золотомъ и серебромъ, и подполковникъ, видимо, собирался бросить метать, когда въ палатку заглянулъ штабсъ-капитанъ Мурза-Тагабаевъ, командовавшій десятой ротой,-- высокій, стройный брюнетъ, съ нѣсколько хмурымъ, задумчивымъ лицомъ. Онъ никогда не игралъ, не участвовалъ въ попойкахъ, держался больше въ сторонѣ, не любилъ долгихъ разговоровъ, а съ начальствомъ держался съ достоинствомъ и сухостью, подчасъ довольно рѣзкою
   Товарищи относились къ нему какъ бы съ нѣкоторой боязнью, и даже безпардонный Дубенко какъ будто стѣснялся его. Въ десятой ротѣ его любили за простоту и заботливость о солдатѣ.
   Тагабаевъ закурилъ трубку и сталъ присматриваться къ игрѣ. Дубенкѣ везло, и онъ дрожащими руками, Смачивая языкомъ жирные, крючковатые пальцы, пересчитывалъ деньги.
   -- Дѣлайте игру, дѣтки, ставьте денежки, ставьте!-- говорилъ онъ, готовясь метать. Успѣхъ опьянилъ подполковника, и онъ жадно поглядывалъ на своихъ партнеровъ, какъ на заранѣе обреченныя жертвы. Тагабаевъ вынулъ изъ-за пазухи бумажникъ, досталъ сторублевый билетъ и молча положилъ его передъ однимъ изъ понтеровъ. Играющіе съ удивленіемъ посмотрѣли на Тагабаева, а Дубенко еще больше заволновался.
   -- Го-го! Достопочтеннѣйшій капитанъ Тагабаевъ?! Вотъ ужъ не ожидалъ! Ей-Богу, не ожидалъ!
   Нѣсколько минутъ спустя, всѣ игроки возбужденно поднялись съ мѣстъ, а Дубенко, поблѣднѣвшій, весь въ поту, пялилъ выпученные глаза на груду денегъ, перешедшую къ Тагабаеву, который, не мѣняя ставки, въ четыре пріема сорвалъ весь банкъ подполковника. Даже Кранцъ оторвался отъ своей книжки и съ любопытствомъ смотрѣлъ на Тагабаева. Тотъ былъ невозмутимо спокоенъ, и только между бровей появилась какая-то тревожная складка.
   -- А вы, полковныкъ, завтра, значитъ, въ охранэніе виступаетэ?-- медленно, какъ бы думая о чемъ-то другомъ, проговорилъ онъ съ обычнымъ своимъ акцентомъ. Дубенко метнулъ на него сердитый взглядъ и что-то промямлилъ дрожавшими губами. Растерявшійся, обезкураженный крупнымъ проигрышемъ, съ трудомъ скрывающій безсильную злобу, онъ былъ жалокъ и смѣшонъ въ своемъ "подрясникѣ", какъ называли всѣ его хламиду, съ голой и жирной, волосатой грудью, съ отвисшимъ животомъ, въ необъятныхъ, готовыхъ свалиться, шароварахъ.
   Тагабаевъ протянулъ руку, взялъ изъ груды денегъ сторублевый билетъ и спряталъ его въ бумажникъ.
   -- Я нэ игрокъ, вы знаетэ... такъ, только загадать хатэлъ,-- проговорилъ онъ, какъ бы извиняясь, и вышелъ изъ палатки.
   Нѣсколько мгновеній Дубенко сидѣлъ, окаменѣвъ отъ изумленія, но затѣмъ побагровѣлъ и рванулся съ мѣста.
   -- Позвольте! Это насмѣшка! Я не позволю издѣваться! -- кричалъ онъ, брызгая слюной и машинально подтягивая шаровары.-- Это уже оскорбленіе! Господа! Вы свидѣтели! Такъ нельзя! Я ему сейчасъ... Эй! Кто тамъ?! Кишконосовъ! Дуралеевъ!!
   Изъ мрака вынырнула несуразная фигура съ хмурымъ, бородатымъ лицомъ.
   -- Ага! Сейчасъ ступай въ десятую роту и отдай штабсъ-капитану Тагабаеву вотъ эти деньги! Понялъ? Погоди, я только сосчитаю! Я... я ему не фендрикъ, чортъ побери!
   По мѣрѣ того какъ онъ считалъ, его воинственный пылъ охладѣвалъ, и когда въ итогѣ получилась крупная сумма болѣе полутысячи, Дубенко потеръ свою лоснящуюся, вспотѣвшую плѣшь и безпокойно запыхтѣлъ носомъ.
   -- Да-да... только это, пожалуй, не совсѣмъ удобно посылать ему деньги... Чортъ его знаетъ... Еще видумаетъ обидѣться! Эти восточные человѣки страшно заносчивый и обидчивый народъ!
   -- И я такъ разумѣю, что посылать деньги съ деньщикомъ не годится! -- съ едва уловимой ироніей вставилъ Заленскій.
   -- Ага! Я, тово... я завтра ему самъ ихъ отдамъ,-- рѣшилъ ободрившійся Дубенко, бросивъ благодарный взглядъ на Заленскаго.-- Скажу: "вы, капитанъ, забыли вчера ваши деньги, такъ вотъ потрудитесь ихъ получить!" И отдамъ! Да-да! Этакъ будетъ лучше!
   -- Завтра, чуть свѣтъ, въ сторожевку выходимъ,-- какъ-бы нечаянно замѣтилъ Сафоновъ.
   Дубенко сдѣлалъ видъ, что не слышалъ этихъ словъ, и обратился къ деньщику.
   -- Чтобъ мнѣ курица была приготовлена завтра къ утру! Понялъ? Ступай!
   -- Вашскороліе... Такъ что старый манза два раза ныньче приставалъ, за курицу денегъ требоватъ!
   -- Денегъ?! Да я-жъ тебѣ, чортовой дѣтинѣ, сто разъ приказывалъ отдать деньги за курицу!
   Солдатъ съ удивленіемъ взиралъ на подполковника, но потомъ принялъ покорно-безотвѣтный видъ.
   -- На! И больше. ко мнѣ не приставай за деньгами!
   Дубенко сердито сунулъ солдату серебряный рубль. Вмѣстѣ съ Сафоновымъ мы вышли изъ палатки, поднялись по склону въ сосновую рощу и прилегли.
   Ночь была теплая и влажная. Надъ нами чуть слышно шептались сосны, и мѣстами сквозь темный сводъ вершинъ кротко проглядывали звѣзды.
   Бивакъ затихалъ; изрѣдка изъ офицерскихъ палатокъ долетали смутные голоса. Изъ-за сопки, очертивъ ея гребень чернымъ силуэтомъ, поднялся красноватый лунный дискъ.
   -- Странный человѣкъ этотъ Тагабаевъ! -- говорилъ Сафоновъ:-- съ офицерами суровъ, роту свою подтянулъ, хотя и недавно ее получилъ, а солдаты любятъ его! Подъ Хайченомъ когда мы стояли,-- тебя тогда не было съ нами,-- казусъ одинъ вышелъ... Третій батальонъ на дежурство въ сторожевку былъ назначенъ... Только это они изъ деревни выходить стали, видятъ -- на пескѣ кровь! Длинной этакой дорожкой тянется. Пошли по слѣду и въ гаолянѣ стараго китайца нашли. Голова разбита, весь кровью залитъ, плачетъ и землю къ ранѣ прикладываетъ.
   -- Стали допрашивать. Оказалось, дѣло очень просто. Какой-то солдатъ у старика табаку потребовалъ, тотъ не далъ... Солдатъ силой вздумалъ отнять, китаецъ толкнулъ его, словомъ -- драка! Солдатъ съ винтовкой былъ, озвѣрѣлъ да прикладомъ старика и хватилъ. Стали доискиваться, какой солдатъ? Китаецъ примѣты разсказалъ; оказалось нѣсколько похожихъ,, а признаваться никто не хочетъ.
   -- Батальонный Владимирцевъ изъ себя выходилъ грозилъ, требовалъ -- ничего не выходитъ! Рѣшили отложить дѣло до возвращенія изъ сторожевки. На другой день Тагабаевъ съ порученіемъ на позицію пріѣхалъ. Владимирцевъ спалъ; тотъ не хотѣлъ будить, къ солдатамъ подсѣлъ... О чемъ они толковали -- не знаю, а только вечеромъ, когда на посты наряжать стали, ефрейторъ одинъ подошелъ къ батальонному и сознался во всей каверзѣ. Говорятъ, когда бригадный узналъ объ этомъ казусѣ, такъ сказалъ: "вотъ бы кому первымъ батальономъ командовать вмѣсто Дубенки". Только ему ходу не дадутъ,-- таковъ ужъ нашъ порядокъ... Такъ вѣчнымъ капитаномъ и остаяется, либо куда-нибудь на край свѣта этапнымъ комендантомъ засунутъ!
   -- А вѣдь Дубенко не отдастъ ему денегъ, какъ дважды два четыре! -- прибавилъ Сафоновъ, помолчавъ.
   Хрустнула вѣтка, послышались мягкіе шаги, и длинная сѣрая фигура появилась около насъ.
   -- Это вы, отецъ Лаврентій? -- окликнулъ Сафоновъ.-- Откуда это вы шествуете, батя?
   -- А... на верхушкѣ быль, Богу молился!
   Отецъ Лаврентій прислонился къ соснѣ и, всплеснувъ руками, заговорилъ тихимъ, восторженнымъ голосомъ:
   -- Ночьто! Ночь-то какая!.. Господи, Господи! Китай, вѣдь страна азіатская, некрещенымъ народомъ обитаемая! А и тутъ,-- поглядите только,-- и тутъ свѣтила небесныя прославляютъ Создателя! И растеніе всякое процвѣтаетъ, и тишина какая, истинно благоговѣйная, къ молитвѣ и размышленію располагающая!
   -- Удивляюсь я вамъ, батя, какъ это вы легко отъ скорби къ умиленію переходите!
   -- А то какъ же, другъ дорогой? Не подобно иначе! Какъ же не скорбѣть о положившихъ животъ свой на полѣ брани и какъ же не умиляться передъ величіемъ Господнимъ? Душѣ христіанской и дано Создателемъ скорбѣть и умиляться -- сіи высочайшія качества! Я... что-жъ... Я... человѣкъ темный, не то, что новое священство, которые академики и подобное... можно сказать, мужикъ обыкновенный, но и мнѣ Господь Богъ даровалъ и скорбь, и умиленіе.
   -- А тяжело вамъ тутъ приходится, батя?
   -- Не ропщу! Благодареніе Всевышнему за все! Дома-то не легче было! Куды тамъ! Попъ я бѣдный, въ глухомъ селѣ; иновѣрцевъ и раскольниковъ въ округѣ много, а которые православные, такъ захудалый народъ... Хлѣбъ да квасъ, да гнилая картошка... Самъ и за сохой ходишь, и за бороной... Лѣтось сына Богу отдалъ... Хоть куды былъ мальчонка, только дроздовъ любилъ, покойничекъ! Полѣзъ какъ-то на дерево за дроздами, сверзился, грудку перешибъ и Господу душеньку отдалъ... Что-жъ, на все Богъ! А тутъ и господа офицеры вотъ -- хорошіе люди и солдатики -- свои люди... духовному лицу рады... Трудовъ особливыхъ нѣту, напутствовать, душу утѣшить грѣшную... Богу съ ними послужить... Содержаніе, какъ по нашей деревнѣ, совсѣмъ хорошее... Кабы не пролитіе крови, не убивство, и совсѣмъ хорошо!
   -- Счастливый вы, батя, человѣкъ! Право! -- сказалъ, вставая, Сафоновъ.-- Завтра спать долго не придется, пора идти.
   -- Спите съ Богомъ, отдыхайте! И я пойду во свояси -- вечернія молитвы домаливать.
   Мѣсяцъ поднялся выше, сосны зашептались еще таинственнѣе. Бивакъ спалъ крѣпкимъ сномъ. и когда около полуночи гдѣ-то далеко-далеко на востокѣ прокатился и замеръ въ горахъ глухой гулъ орудійнаго выстрѣла,-- только одинъ отецъ Лаврентій появился на склонѣ холма.
   Долго стоялъ онъ, прислушиваясь и глядя въ ту сторону, откуда донеслась эта глухая угроза, затѣмъ широкимъ крестомъ осѣнилъ толпившіяся вокругъ палатки и скрылся.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  

VII.

   Едва проснулся бивакъ, какъ яркое, смѣющееся утро нахмурилось. Налетѣлъ сильный вѣтеръ, пригналъ большую тучу, и она, быстро разростаясь во всѣ стороны, стала заволакивать небо. Потухли сверкавшіе солнечные блики, потускнѣли краски, окрестныя высоты какъ будто придвинулись и, вмѣсто прозрачной синевы, одѣлись въ красновато-бурую броню, тяжелую и зловѣщую; свѣтло-зеленый, назрѣвающій гаолянъ потемнѣлъ и казался волнующимся моремъ наканунѣ шторма. Старый, развѣсистый вязъ, неподвижно дремавшій подъ жгучими лучами солнца, навѣвая лѣнь и прохладу, теперь какъ будто пробудился отъ сна и, взлохмаченный вѣтромъ, печально шумѣлъ и качался изъ стороны въ сторону, словно кающійся грѣшникъ, а надъ трепетавшей вершиной его тревожно кружилась и глухо каркала мрачная стая черныхъ вороновъ.
   Рота капитана Заленскаго, назначенная на дежурство въ сторожевку, готовилась къ выступленію.
   Одни -- медленно, съ угрюмымъ молчаніемъ доѣдали "щи" -- горячее варево изъ риса, капусты и баклажановъ, едва сдобренное сухой и жесткой говядиной; другіе, уже покончившіе съ ѣдой, укладывали въ холщевые мѣшки убогій скарбъ, осматривали винтовки, смазывали замки, заправляли истрепавшуюся обувь.
   Въ ожиданіи капитана, ушедшаго къ полковнику за приказаніемъ, по ротѣ расхаживалъ высокій, сухощавый фельдфебель, съ озабоченнымъ видомъ покручивая жесткіе свѣтлые усы и дѣлая замѣчанія людямъ:
   -- Гляди, ребята! Лишняго не бери! На сопку полѣзешь, все одно побросаешь. Эй, Червонюкъ! Ты это чево тамъ засунулъ? Давай сюды мѣшокъ!
   Червонюкъ подалъ топырившійся мѣшокъ, изъ ко: тораго фельдфебель торжественно извлекъ большой глиняный кувшинъ съ двумя ручками, въ какихъ китайцы, обыкновенно, держатъ бобовое масло.
   -- И су-укинъ-же ты сы-ынъ! -- нараспѣвъ началъ фельдфебелъ,-- хохлацкая твоя морда! Это что? Что это есть, я тебя спрашиваю?
   -- Жбанъ, мабудь...-- неувѣренно отвѣчалъ Червонюкъ.
   -- Жбанъ! Самъ ты жбанъ пустопорожній! Жбанъ! На какого дьявола ты прешь-то его? Огурцы солить собираешься?.. Вотъ какъ я этимъ жбаномъ да звиздану по твоей башкѣ несуразной...
   Фельдфебель замахнулся, но Червонюкъ и глазомъ не моргнулъ; онъ зналъ, что если "начальство" ругаетъ и грозитъ побить, то не побьетъ, а дастъ затрещину молча и внезапно.
   -- Пшолъ на мѣсто! Тоись что за народъ необразованный! Тутъ тебѣ на передовую позицію дежурной частью, а онъ цѣлое хозяйство заводитъ! Деревня, какъ есть деревня!
   -- Взводный третьяго взводу!
   Когда подбѣжалъ взводный унтеръ-офицеръ, фельдфебель фамильярно положилъ ему на плечо руку и отвелъ его въ сторону.
   -- Тьг, Иванъ Мосѣичъ, гляди въ оба! Ужъ я на тебя полагаюсь... Прапорщикъ-то новый не пойдетъ, потому -- пьянъ безнадежно... одинъ, значитъ, поручикъ Сафоновъ будетъ... Онъ ничего, офицеръ хорошій, только что изъ молодыхъ, спотыкается... Такъ ты приглядывай и за своимъ, и за четвертымъ взводомъ. Господинъ онъ мягкой, и солдата баловать любитъ, а въ сторожевкѣ самъ знаешь -- держи ухо востро!.. Н-да... Приказъ приказомъ, а ты и самъ смекай...
   -- Будьте благонадежны, г. фельдфебель. Не впервой... догляжу...
   -- То-то и оно! Н-да... Ну, ступай на свое мѣсто,-- благосклонно отпустилъ фельдфебель взводнаго и съ видомъ полководца сталъ оглядывать бивакъ.
   Вскорѣ на склонѣ показаласъ фигура Заленскаго въ походкомъ снаряженіи.
   -- Снимай палатки-и!
   Сѣрыя холстины заколебались. Люди проворно разбирали ихъ, складывали и надѣвали на себя.
   Сафоновъ торопливо допилъ мутный чай, сваренный въ жирномъ солдатскомъ котелкѣ, и вскочилъ на ноги.
   -- Вашбродіе! Командующій арміей!
   -- Смирна-а! -- донеслось снизу.
   Батальонъ всталъ и замеръ, какъ одинъ человѣкъ. Изъ-за склона показалась группа всадниковъ. Впереди, на сѣрой, тяжело ступавшей лошади ѣхалъ шагомъ командующій. Сѣрая тужурка съ бѣлымъ георгіевскимъ крестомъ плотно облегала коренастую, нѣсколько угловатую фигуру командующаго; фуражка, обтянутая чехломъ песочнаго цвѣта, была надвинута на глаза. Смугловатое, желтое лицо, съ черной, сѣдѣющей бородкой, было неподвижно и сухо, и въ пронизывающемъ взглядѣ слегка прищуренныхъ маленькихъ, черныхъ глазъ было что то угрюмое и какъ бы враждебное. Молча объѣзжалъ онъ бивакъ, изрѣдка лѣниво поднимая правую руку для отданія чести начальникамъ. Съ напряженными лицами, съ выраженіемъ готовности въ наклоненныхъ впередъ фигурахъ, слѣдовали за нимъ корпусный, дивизіонный и бригадный генералы. Небольшая свита командующаго посматривала на бивакъ съ апатичнымъ видомъ скучающихъ туристовъ и обмѣнивалась замѣчаніями.
   -- Спасибо, ребята, за службу! -- донесся глухой голосъ командующаго. Казалось, что это не его были слова,-- настолько неподвижно и угрюмо было его лицо.
   -- Рады стараться, ваство-о! -- сдержаннымъ и нестройнымъ хоромъ откликнулись солдаты.
   Когда кавалькада скрылась на холмомъ, бивакъ снова ожилъ.
   -- Фу-ты! Словно туча грозовая прошла...-- проговорилъ кто-то изъ офицеровъ.
   Рота Заленскаго спустилась со склона въ долину и выстроилась во взводной колоннѣ.
   Сафоновъ со своей полуротой долженъ былъ занять кладбище, верстахъ въ восьми отъ деревни; Заленскій же уходилъ нѣсколько восточнѣе, на каменистыя высоты горъ.
   -- Не забудьте, голубчикъ, насчегъ консервовъ!-- говорилъ онъ Сафонову. Берегите ихъ пуще всего и не позволяйте ѣсть безъ надобности. Это -- на крайній случай. Ну, съ Богомъ!
   Заленскій уходилъ первымъ. Полурота, сверкнувъ штыками, взяла "на плечо", колыхнулась и тронулась.
   -- Чортъ знаетъ, что! -- говорилъ Сафоновъ, указывая на проходившихъ мимо солдатъ,-- на кого похожи стали! Смотрѣть жалко!
   Отъ строевой части, блестящей выправкой которой справедливо гордился Заленскій, теперь не осталось и помина. Среди сѣрыхъ форменныхъ рубахъ понадались желтыя куртки "хаки", пестрѣли синія и выцвѣтшія розовыя "расейскія" косокоротки, невообразимо грязныя, часто разорванныя и усѣянныя заплатами. Не менѣе разнообразны были и головные уборы: форменныя фуражки другихъ полковъ, безъ кокардъ и чехловъ, нѣсколько обтрепанныхъ зимнихъ папахъ съ проплѣшинами, шапки съ козырьками, шапки безъ козырьковъ... На ногахъ -- неуклюжіе и тяжелые окончательно истоптанные "порши", а у многихъ -- китайскіе полусапожки и туфли; попадались и одни только голенища, изъ которыхъ вылѣзали голыя ступни, мелькали и самодѣльные лапти, слаженные изъ обрывковъ китайской цыновки.
   Двое отсталыхъ солдатъ плелись позади колонны.
   На нихъ были широкіе, съ длинными засученными рукавами, синіе китайскіе халаты, запрятанные въ китайскія же шаровары. На головѣ у одного красовалась широкополая, приплюснутая соломенная шляпа, какую носятъ корейцы; у другого -- воронкообразная, плетеная китайская "мауза"... Ноги были втиснуты въ маленькія китайскія туфли, и оба солдата шли вприпрыжку, какъ-то неуклюже перескакивая съ ноги на ногу...
   -- Ты бы ужъ снялъ туфли-то! Вѣдь малы онѣ тебѣ! -- крикнулъ Сафоновъ одному изъ нихъ.
   -- Никакъ невозможно, вашбродіе,-- откликнулся солдатъ:-- шибко ноги загноились!
   При этой убогой пестротѣ, тяжело навьюченные вещевыми мѣшками, "скатками", патронными сумками, котелками, флягами и шанцевымъ инструментомъ, солдаты, съ исхудалыми, угрюмыми лицами, грязные и изможденные, съ расшатанной, усталой походкой, казались, дѣйствительно, какимъ-то жалкимъ, замореннымъ сбродомъ.
   -- Да, чортъ возьми! -- вырвалось у Сафонова.-- Что-то среднее между арестантами и мародерами! Только одно, что винтовки со штыками!
   -- Смирно! Лѣвое плечо впередъ! Шагомъ -- маршъ!
   Полурота тронулась.
   Выбравшись за околицу деревушки и миновавъ раскиданные вокругъ биваки пѣхоты и артиллеріи, она перешла черезъ небольшую рѣченку, змѣившуюся во всю длину долины, и направилась къ сѣверу. Пройдя верстъ пять, мы завидѣли трехъ верховыхъ, скакавшихъ намъ навстрѣчу.
   -- Казачій разъѣздъ?
   -- Нѣтъ! Это наши охотники. Ба! Капитанъ Андреевъ? Начальникъ команды... Сейчасъ что-нибудь узнаемъ!
   Полурота остановилась. Подскакавшій на низкорослой бѣлой "маньчжуркѣ", капитанъ Андреевъ круто осадилъ лошадь и поздоровался. Обвѣтренное лицо, грудь, шаровары и даже широкая русая борода были забрызганы грязью и покрыты густымъ налетомъ сѣрой пыли.
   -- Въ сторожевку? Доброе дѣло! А я въ штабъ, къ бригадному.
   -- Ну что слыхать? Что японцы? Вы откуда?
   -- Да новости все неважныя! Японцы вотъ этими горами начинаютъ обходить нашъ лѣвый флангъ... такъ что вы имѣйте это въ виду. Сейчасъ они почти на одной линіи съ нами. Очевидно, стягиваются къ Ляояну. Видѣлъ бивакъ. Колонну на маршѣ. Чортъ ихъ знаетъ, какъ они по такимъ крутизнамъ двигаются! Господа, нѣтъ ли покурить? Весь табакъ вышелъ еще вчера...
   Сафоновъ предложилъ Андрееву папиросы.
   -- Я ужъ парочку, съ вашего разрѣшенія. Да! И штукари-же эти японцы! -- заговорилъ Андреевъ, съ наслажденіемъ затягиваясь папиросой. -- понимаете? Цѣлую ночь меня продержали въ гаолянѣ. Подъѣхалъ я вчера вечеромъ къ одной деревушкѣ, уже брошенной китайцами, вдругъ охотникъ одинъ кубаремъ съ коня: "вашбродіе, говоритъ, японцы въ деревушкѣ!" Глянулъ я,-- дѣйствительно, вижу: двое человѣкъ, одинъ на фанзѣ торчитъ, другой на дерево залѣзъ... къ счастью въ другую сторону смотрѣли. Ну, мы и шмыгнули поскорѣй въ гаолянъ, тамъ и притаились... А тутъ стемнѣло, ночь подошла. Залѣзли мы осторожно подальше, въ самую глубь гаоляна; рѣшилъ я выждать утра и разнюхать, сколько ихъ тамъ... Разумѣется, глазъ сомкнуть не пришлесь! Лишь только разсвѣло, поползъ мой охотникъ впередъ, а потомъ слышу кричитъ: "вылазьте, вашбродіе! Околпачилъ насъ японецъ!" Вылѣзли, смотримъ: тѣ же часовые какъ были, такъ и торчатъ на томъ же мѣстѣ. Ну, вошли въ деревню и увидѣли, въ чемъ фокусъ былъ: на крышѣ чучело, да еще и размалеванное, а на деревѣ китайскій трупъ, уже вонючій, въ японскую форму наряженный, къ стволу веревкой привязанъ! Такого дурака пришлось свалять, что... Да! Гдѣ ваша застава будетъ стоять?
   -- Верстахъ въ трехъ отсюда, тамъ какое-то кладбище есть, вонъ на той сопкѣ...
   -- А, знаю! Тамъ еще двѣ фанзы брошенныя. Такъ имѣйте въ виду, на всякій случай, что почти на одной линіи съ вами сидятъ мои молодцы на квадратной вершинѣ... видите, третья отсюда вершина? На всякій случай, запомните, а то въ сторожевкѣ разное бываетъ.
   -- Позвольте, вѣдь это же страшная высота? Чѣмъ же вы питаетесь?
   -- А вотъ четвертыя сутки сухарями, ковсервами и сырой водицей держимся! Зато мѣсто хорошее. Третьяго дня подъ нами двое япошей на брюхѣ ползали, все высматривали, а мы только посмѣивались... Ну, прощайте, надо спѣшить!
   Едва отъѣхали охотники, какъ заморосилъ мелкій и холодный дождь. Люди съежились и прибавили шагу.
   Часъ спустя, полурота, скользя по мокрой травѣ и глинистымъ промоинамъ, взобралась на сопку, поросшую низкими соснами и кустарникомъ, среди котораго было раскидано десятка два старыхъ деревянныхъ гробовъ. Нѣкоторые изъ нихъ уже частью развалились, и изъ-подъ сѣрыхъ досокъ выглядывали истлѣвшія лохмотья, костяки рукъ, и бѣлѣли черепа съ черными глазными впадинами и оскаленными зубами.
   -- Въ веселую компанію попали! -- острили угрюмо солдаты, располагаясь среди гробовъ.
   Сафоновъ со взводными отсчиталъ разстоянія, разставилъ посты, выслалъ дозоры и, промокшій и продрогшій, вернулся подъ старую сосну, гдѣ была раскинута палатка.
   Палатка была ординарная, солдатская,-- приходилось сидѣть согнувшись или лежать на подостланныхъ сосновыхъ вѣтвяхъ.
   Мы выкурили по послѣдней папиросѣ и прилегли, завернувшись въ плащи.
   Смутный говоръ солдатъ скоро замеръ, и въ сѣрыхъ палаткахъ, какъ и въ сѣрыхъ гробахъ, стало мертвенно тихо. Глухо и усыпительно шумѣлъ дождь, гдѣ-то внизу журчалъ стекающій водяной потокъ, и мутная мгла все плотнѣе и плотнѣе окутывала старое, молчаливое кладбище.

-----

   Былъ уже поздній вечеръ, дождь пересталъ, и среди разорванныхъ тучъ кое-гдѣ привѣтливо мерцали звѣзды, когда насъ разбудили.
   -- Что такое? Кто?
   -- Отъ бригаднаго ординарецъ, вашбродіе! -- доложилъ унтеръ-офицеръ.
   -- Поручикъ, засвѣтите фонарь, ради Бога! Ни черта не видно! -- раздался изъ темноты нетерпѣливый, запыхавшійся голосъ.-- Самъ чортъ ногу сломитъ! Едва разыскалъ... Бррр... темно, холодно... на какой-то гробъ налѣзъ, чортъ бы ихъ побралъ, этихъ китаёзовъ...
   Послѣ долгихъ усилій Сафонову удалось засвѣтить маленькій походный фонарикъ.
   -- Залѣзайте, пожалуйста... въ чемъ дѣло?
   -- Дѣло дрянь, батенька! Привели подъ вечеръ къ бригадному двоихъ лазутчиковъ. Что и какъ -- не знаю, а только бригадный послалъ меня къ Заленскому и къ вамъ передать, что сегодня ночью ожидается обходъ обѣихъ заставъ и нападеніе.
   -- Ночное нападеніе? Чортъ возьми!.. Въ этакую темь?
   -- Да-съ! Значитъ, примите всѣ мѣры осторожности и прочее, какъ полагается... Да вотъ вамъ и записка, получайте...
   -- ..."Не открывать огня до послѣдней возможности... въ крайнемъ случаѣ... отстрѣливаясь, отходить"...-- бормоталъ Сафоновъ, съ трудомъ разбирая небрежную карандашную записку.
   -- Да откуда же они нападать будутъ? Съ какой стороны?
   -- Ну, это, батенька, Аллахъ вѣдаетъ! Сказано -- обходъ! А ужъ они обходить мастера! -- отвѣчалъ ординарецъ. -- Водки у васъ нѣтъ? Экая досада! Продрогъ, какъ собака... Ну, надо переть назадъ. Прощайте! Ахъ да! Забылъ! Капитанъ Заленскій просилъ напомнить вамъ, чтобы вы, въ виду нападенія, не забыли о секретахъ.
   -- Хорошо. Карташовъ! -- обратился Сафоновъ къ унтеръ-офицеру,-- собери сюда отдѣленныхъ!
   Когда люди собрались, Тима сообщилъ имъ полученное извѣстіе и далъ надлежащія указанія, а затѣмъ отобралъ пятерыхъ болѣе надежныхъ солдатъ и самъ отправился, чтобы распредѣлить секреты.
   Вѣсть объ обходѣ и нападеніи разогнала сонъ, и среди людей вполголоса пошли разговоры.
   -- Эхъ, окаянные... и поспать не дадутъ...-- ворчалъ кто-то,-- и чего имъ это ночью задалось? Шли бы днемъ!
   -- Вишь ты, днемъ! Днемъ-то всякій дуракъ потрафитъ, а ты ночью сунься!
   -- Господи! И завсегда японецъ ночью норовитъ. Подъ Дашичавой тожа въ ночи нагрянули!
   -- Оттого, что онъ, вишь ты, въ ночи лучше видитъ, а днемъ плохо, больше въ трубку.
   -- Ври!
   -- Чаво врать-то? Онъ, японецъ-то, что филинъ, потому какъ онъ азіятъ есть и, опять жо, глаза косые! Иванъ Мосѣичъ самъ сказывалъ!
   -- Косые? А у китайца али, скажемъ, манзы не косые глаза?
   -- Безпримѣнно! Потому тожа азіятъ...
   -- А отчего манза ночью не ходитъ? Онъ тебѣ, все одно, какъ у насъ на деревнѣ, по солнцу встаетъ и дожится.
   -- Такъ то манза, а то японецъ! Эхъ, голова!
   -- Не ори, чортъ!
   -- А отчего японецъ все обходомъ на насъ идетъ, а наши не обходютъ?..
   -- Въ случаѣ чего, ежели убьютъ, такъ ты, Микешка, не забудь, табакъ-то у каптенармуса на сохранности, половину ему, а другую себѣ возьми,-- наставительно говорилъ чей-то хриплый голосъ.
   Когда Сафоновъ вернулся и сталъ отъ фонаря закуривать трубку, лицо его было блѣднѣе обыкновеннаго.
   -- Боже мой, какая тьма! -- заговорилъ Тима, нервно пощипывая усы и подергивая плечами.-- Въ двухъ шагахъ зги не видать. Ощупью шелъ; гаолянъ этотъ предательскій шелеститъ... Не знаю, что только будетъ, если они нагрянутъ... Пришлось солдата ударить... Чортъ знаетъ! Противно вспомнить... Бить впотьмахъ -- это какъ-то особенно отвратительно!
   -- Да за что ты ударилъ его?
   -- Нельзя... добрался до третьяго поста, нащупалъ, а онъ лежитъ на бороздѣ и спитъ! Ничего не слышитъ... Съ перепугу на меня же набросился, за шею схватилъ... Чортъ его знаетъ, напуганы люди... нервничаютъ... Хорошо бы теперь водки хватить!
   Сафоновъ вынулъ часы.
   -- Половина двѣнадцатаго! Надо гасить фонарь, могутъ замѣтить!
   Нѣсколько времени мы сидѣли въ темнотѣ, не проронивъ ни одного слова, затѣмъ вылѣзли изъ палаткд и прилегли на склонѣ, подъ тоснами.
   Внизу, словно отдаленный прибой, шумѣлъ гаолянъ.
   На кладбищѣ невнятно шептался кустарникъ; вершины низкихъ, раскидистыхъ сосенъ, зыблемыя ночнымъ вѣтеркомъ, тихо и печально вздыхали, а вверху надъ нами, переливаясь всѣми цвѣтами радуги, тревожно трепетали яркія звѣзды. Порою летучая мышь задѣвала сосновую вѣтку, и тогда студеная влага съ мягкимъ шумомъ кропила землю. Пахло землей, намокшей древесной корою, плѣсенью истлѣвшихъ гробовъ, а снизу доносился тонкій, едва уловимый, пряный запахъ гаоляна. И ночь, казалось, была полна какой-то тайной жизни, какая-то загадка, словно скрытая отъ людей недосягаемая тайна, чудилась въ прохладномъ дыханіи окутанной мракомъ природы.
   -- Какая ночь! Чудная и странная!..-- тихо сказалъ Сафоновъ:-- словно живая... и быть убитымъ въ такую ночь... или убить другого... Нѣтъ! Не хочется думать... это что-то дикое, страшно нелѣпое... хочется лежать вотъ такъ и прислушиваться къ этой ночи и къ самому себѣ... Въ такія минуты какъ будто откровеніе нисходитъ... кажется, что чувствуешь всю міровую жизнь, ту другую жизнь, которой не замѣчаешь днемъ... На душѣ такъ мирно, хорошо... Нѣтъ злобы. Кажется, злѣйшему врагу простилъ бы все... право... Кажется, и самъ становишься другимъ человѣкомъ... хорошимъ, чистымъ. И начинаешь вѣрить въ какую-то новую, хотя, можетъ быть, и вѣчно старую жизнь, свѣтлую, настоящую жизнь!.. Да, странно... вѣдь вотъ звѣзды... онѣ и днемъ мерцаютъ, однако, мы ихъ не видимъ... Какъ вотъ такъ думаешь -- и хорошо и грустно вмѣстѣ... Какъ будто жаль чего-то хорошаго, невозвратнаго... Какая-то тоска по мечтѣ, по красивой, чудной мечтѣ...
   Послышались торопливые шаги, и темный силуэтъ появился около Сафонова.
   -- Вашбродіе! Подчасокъ съ поста номеръ первый,-- взволнованнымъ шопотсыъ доложилъ взводный.
   -- Что такое? Давай сюда его!
   Во мракѣ выступила сѣрая фигура подчаска.
   -- Дозвольте доложить, вашбродіе... Съ поста нумеръ первый... Не иначе, японецъ подходитъ... Супротивъ самаго поста слыхать, какъ ходютъ... тамъ, гдѣ пустая фанза... стукъ слыхать, шорохчитъ тожа... Кавалянъ хруститъ...
   -- Близко?
   -- Совсѣмъ близко, вашбродіе!
   -- Хорошо. Часового назадъ! Карташовъ! Живо убрать палатки! Четвертаго взводнаго ко мнѣ! Не шумѣть, не стучать и не разговаривать! Отозвать посты и дозоры!
   Тима нервно ощупалъ кобуръ револьвера, поправилъ шашку и прошепталъ:
   -- Кажется, дождались... Что будетъ, то будетъ.
   Молчаливое кладбище зашевелилось. Кто-то неосторожно звякнулъ котелкомъ, гдѣ-то лязгнулъ штыкъ, щелкнули замки винтовокъ. Быстро снялась и собралась полурота. Во мракѣ чувствовалось учащенное дыханіе людей. Тима вполголоса отдавалъ приказанія. Четвертый взводъ былъ посланъ вправо, для прикрытія склона со стороны долины. Съ остальными Сафоновъ двинулся черезъ кладбище по направленію къ покинутой фанзѣ. Крадучись, пробирались люди черезъ густыя заросли, осторожно обходя гробы, ощупывая каждый шагъ, стараясь не растеряться и не отстать. Добравшись до края, гдѣ рѣдѣлъ кустарникъ и начинался скатъ, люди растянулись и залегли цѣпью, притаивъ дыханіе и напряженно прислушиваясь.
   Вдругъ снизу явственно донесся шорохъ и какой-то металлическій звукъ.
   Не успѣлъ Сафоновъ произнести до конца команду, какъ люди уже щелкнули замками, и грянулъ нестройный залпъ. Что-то зазвенѣло внизу, раздался отчаянный вопль, который сталъ быстро ослабѣвать и замеръ въ отдаленіи... И затѣмъ снова настала глубокая тишина.
   -- Странно,-- говорилъ Сафоновъ дрожавшимъ отъ волненія голосомъ:-- что они не отвѣтили, узнавъ, гдѣ мы находимся... Или ихъ очень мало было.
   -- Можетъ быть, это были развѣдчики.
   -- И это возможно. Ну хорошо, что этимъ и кончилось. Хотя, быть можетъ, они съ праваго фланга, съ долины пойдутъ, а здѣсь только для отвода глазъ. Но тотъ взводъ молчитъ... Ничего не слышно...
   Онъ вернулся назадъ подъ сосну, пославъ ефрейтора къ четвертому взводу. Тотъ скоро возвратился и доложилъ, что тамъ "все благополучно, ничего не слыхать"...
   Спустя полчаса, по свистку собралась полурота и по-походному расположилась на землѣ, не оставляя винтовокъ.
   -- Эхъ, кабы не темень...-- слышался шопотъ среди солдатъ.
   -- Штыками бы ихъ, какъ слѣдоваетъ...
   -- Онъ штыка не примаетъ, не любитъ...
   -- До него не добересся штыкомъ. Увертливъ и стрѣлятъ мѣтко.
   Томительно долго тянулась ночь, и взбудораженные люди напряженно и нетерпѣливо ждали...
   Небо поблѣднѣло, померкли звѣзды, надъ долиной поднялась бѣлесоватая дымка тумана. А когда вспыхнулъ востокъ и изъ-за далекихъ вершинъ величаво выплыло солнце,-- желтыя и блѣдныя, изнуренныя лица солдатъ оживились, и что-то похожее на радость мелькнуло въ глазахъ, обведенныхъ темными кругами. Многіе снимали фуражки, истово крестились и клали поклоны.
   -- Слава Тебѣ, Господи Боже нашъ, слава Тебѣ!-- говорилъ бородатый ефрейторъ, и въ эту минуту онъ казался мирнымъ крестьяниномъ, выѣхавшимъ съ сохой на свою полосу, чтобы начать мирный трудовой день.
   Люди стали снова разбивать палатки, снимать амуницію и устраиваться бивакомъ.
   Мы подкрѣпились прогорклыми консервами и спустились внизъ, къ покинутой фанзѣ.
   Миноавъ небольшой огородъ съ огромными дозрѣвающими дынями и стройной кукурузой, мы заглянули въ фанзу. На земляномъ полу валялись черепки посуды, кувшинъ съ остатками зерна, лохмотья, продырявленное лукошко изъ тростника, двѣ выдолбленныя тыквы, нѣсколько связокъ сухого гаоляна. На перекладинахъ крыши висѣли, очевидно, забытыя впопыхахъ, связки кукурузы, пучки травъ и старая женская курма.
   Противъ входной двери, на выкрашенной въ красный цвѣтъ полкѣ, стоялъ рѣзной алтарь, изъ котораго выглядывала запыленная фигура Будды со скрещенными ногами. Между двумя толстыми, красными свѣчами высилась горка пепла съ остатками молитвенныхъ бумажекъ. Тутъ же валялся искусно сдѣланный изъ бумаги цвѣтокъ, очевидно, украшавшій божницу, по обѣимъ сторовамъ которой были наклеены на стѣну красныя бумажныя полосы съ іероглифами изреченій...
   -- Здѣсь отлично можно сварить чай... не такъ замѣтно будетъ; и очагъ есть, и гаолянъ сухой,-- замѣтилъ Тима.
   Неподалеку отъ фанзы мы наткнулись на обложенный плитами колодезь и опрокинутое четырехугольное жестяное ведро.
   -- Смотри!
   -- Кровь! и вотъ еще кровь... Это они здѣсь были! Значитъ, залпъ былъ направленъ...
   -- Стой! Здѣсь кто-то есть! Сейчасъ я видѣлъ, какъ зашевелились верхушки гаоляна.
   Мы оба не спускали глазъ съ полосы гаоляна, который гнулся и хрустѣлъ, очевидно, раздвигаемый кѣмъ-то. Синяя курма замелькала среди зеленыхъ стеблей, и оттуда вышелъ китаецъ.
   Это былъ высокій и тощій старикъ, опиравшійся на сорванную тростину. Коричневое лицо, сильно изборсшденное рѣдкими морщинами, выражало страхъ и покорность. Лѣвой рукой онъ держался за правое плечо. Изъ раскрытаго беззубаго рта, улыбавшагося жалкой и безпомощной улыбкой, вылеталъ какой-то неопредѣленный протяжный звукъ -- не то мольбы, не то стона. Онъ близко подошелъ къ Сафонову и вдругъ упалъ передъ нимъ на колѣни и схватилъ его за рукавъ. Красныя, вспухшія вѣки глазъ заморгали, и по лицу старика покатились слезы.
   -- О-о!.. Капитана, шанга, капитана {Добрый, хорошій капитанъ.}...-- шамкалъ старикъ, тряся головою.-- Кантроми пуну {Убивать, капитанъ не надо.}!
   Тима растерянно попятился, а старикъ дрожащими руками разстегнулъ истрепанную синюю курму и обнажилъ плечо. Тамъ чернѣла присыпанная землею рана среди запекшейся крови.
   -- Ипэнъ мэю! Ипэнъ нэга! {Японцевъ нѣтъ, японцы тамъ.} -- лепеталъ старикъ, указывая на ближайшія высоты. -- О-о, шангау капитана, шангау!..-- И онъ подползъ еще ближе и прижалъ къ губамъ руку Тимы.
   -- Вставай, старикъ! Вставай! Все будетъ шангау...-- бормоталъ Сафоновъ, помогая старику подняться на ноги.-- Я сейчасъ приведу нашего санитара и позову Муразова; тотъ самъ изъ монголъ и въ китайскую войну былъ, языкъ знаетъ...
   Пока Сафоновъ ходилъ, старикъ зачерпнулъ изъ колодца воды и сталъ обмывать себѣ рану, пугливо моргая еще полными слезъ глазами и продолжая бормотать: "шангау, шангау капитана"... Но когда Сафоновъ появился въ сопровожденіи двоихъ солдатъ, старый китаецъ опустилъ руки и съ испугомъ уставился на поручика.
   -- Живо перевязку! А ты, Муразовъ, скажи ему чтобы не боялся, и спроси его, какъ онъ сюда попалъ.
   Увидѣвъ бинтъ, вату и стклянку, китаецъ просвѣтлѣлъ.
   -- Тао-сье, тао-сье {Благодарю, благодарю. }, шангау капитана!
   Рана оказалась легкой.
   Желтолицый и черномазый Муразовъ заговорилъ на какомъ-то смѣшанномъ языкѣ, но скоро старикъ радостно улыбнулся и закивалъ головой: "Тунда! Тунда!" {Понимаю.}
   -- Такъ что, вашбродіе,-- переводилъ понемногу Муразовъ,-- кой-что можно разобрать. Онъ сказываетъ, что это евоная фанза и огородъ. Семью и бабъ наши солдаты перегнали туды, въ другую деревню, за горой. Тамъ теперь японцы... Онъ, значитъ, назадъ воротился -- огороды и фанзу стеречи... Солдаты, говоритъ, фанзы на огонь разбираютъ и огороды портютъ... Ночью шелъ: днемъ, сказываетъ, боялся, какъ бы не примѣтили... За водой какъ полѣзъ, по емъ и стрѣлили... Въ кавальянѣ сидѣлъ, на голосъ вылѣзъ...
   -- Ну, скажи ему, что пусть себѣ стережетъ свое хозяйство, и пока я здѣсь,-- никто его не тронетъ.
   Напутствуемые благодарностями старика, мы поднялись на кладбище.
   -- Надо пойти посты провѣрить!
   Когда Тима вернулся съ повѣрки, солнце начинало yже припекать. Солдаты вылѣзли изъ палатокъ на открытыя мѣста, чтобы обсушиться, и отъ ихъ сѣрыхъ фигуръ повалилъ паръ. Какой-то рядовой, оголившись до пояса, сидѣлъ согнувшись, выставивъ на солнопекѣ исхудалое и почернѣвшее тѣло, усѣянное красноватыми точками.
   -- Экъ тебя грязь-то заѣла! -- сказалъ Сафоновъ.-- Ты бы къ колодцу сбѣгалъ, обмылся, что ли... Мыло у тебятесть?
   Полуголый солдатикъ, прикрывая руками грудъ, поднялъ на него истощенное, землистое лицо съ грустными глазами:
   -- Мыло-то? Гдѣ ему быть? Съ мѣсяцъ, какъ и помину не осталось...
   -- Ну хоть съ пескомъ бы потеръ!.. песокъ -- чистый въ долинѣ...
   -- Грязь-то ничаво, вашбродіе... притерпѣлись, а только что вша совсѣмъ заѣла! -- тутъ онъ отнялъ руки и показалъ грудь, исцарапанную до крови, усѣянную множествомъ маленькихъ язвочекъ. Было что-то необычайно жалкое и вмѣстѣ отвратительное въ этомъ высохшемъ, изъѣденномъ, черномъ тѣлѣ.-- Почище японца насѣли, проклятыя!
   Солдатикъ поднялъ съ земли сѣрую отъ грязи рубаху, сплошь кишѣвшую насѣкомыми.
   -- Чортъ знаетъ, что! Брось сейчасъ эту мерзость! Сожги! Вѣдь это зараза, это...
   -- Никакъ невозможно, вашбродіе: потому надѣть нечего будетъ!
   -- Верхнюю надѣвай, все равно!
   -- Такъ она у меня и верхняя, и тѣльная: одна и есть. Да что!.. Всѣхъ вша одолѣла, до одного! Вся рота опаршивѣла!
   -- Такъ точно! -- вставилъ подошедшій Карташовъ,-- а запасныхъ рубахъ ни у кого нѣтъ, вашбродіе! Пообносились! Обѣщали изъ Ляояну прислать, да не шлютъ что-то... Непромокайки, которыя пожертвованы,-- тѣ доставили, да что съ нихъ проку, вашбродіе! Воду лучшимъ манеромъ пропущаютъ, а рубахи изъ ней не сладить, потому безъ рукавовъ она!
   -- Возмутительно!.. Пусть хоть обмоются люди, или хоть прополощутъ рвань-то! Да нѣтъ ли у санитара мыла? Пусть дастъ.
   -- Слушаю, вашбродіе!
   -- Вѣдь это хуже арестантовъ! -- ворчалъ Тима, проходя дальше. Онъ забылъ, что и самъ давно не умывался съ мыломъ, и что по ночамъ ему не даютъ спать тѣ же самыя вши.-- Удивительное дѣло! Сотни тысячъ, говорятъ, въ Россіи жертвуютъ, a тутъ... чортъ знаетъ, что дѣлается! Кисеты пустые прислали, почтовую бумагу, карандаши!..
   -- Постой! -- окликнулъ онъ группу солдатъ, которые возились надъ жестянками консервовъ.-- Вы это что? Вѣдь говорили вамъ, чтобы беречь консервы на крайность? Съѣдите теперь, а потомъ что будетъ!
   Солдаты смущенно вертѣли бывшія въ рукахъ жестянки. Одинъ изъ нихъ, степенный бородачъ, съ типичнымъ крестьянскимъ лицомъ, всталъ съ земли.
   -- Виноваты, ваше благородіе! Прикажите лучше отобрать отъ насъ жестянки-те! Не стерпѣть робятамъ... Брюхо-то пустое, хлѣбушка малость поѣли, съ кулакъ не болѣ оставили. Отощали сталоть!
   -- Подождали бы еще немного... авось, кухня пріѣдетъ,-- неувѣренно, почти виноватымъ голосомъ проговорилъ Тима, внутренно сильно сомнѣвавшійся относительно кухни.
   Послѣ полудня мы доѣли прогорклые консервы, не утоливъ, однако, голода. Кухня не показывалась.. Пожевали сухарей, выкурили по трубкѣ и спустились внизъ, къ покинутой фанзѣ. Старый китаецъ сидѣлъ невдалекѣ на корточкахъ и растиралъ на плоскомъ камнѣ табачные корешки.
   -- Что, ходя? Шанго теперь? -- спросилъ Тима, указывая на плечо.
   -- А-а! Шангау, шангау капитана! -- широко улыбаясь, закивалъ старикъ лоснившейся на солнцѣ бритой головой.
   -- Ну, а чифанъ го {Кушать, пища есть? }?
   -- Мэ-ю {Нѣтъ.}, шангау капитана, мэ-ю! -- старикъ подошелъ поближе и сталъ говорить, указывая на ближайшія высоты и поясняя свои слова множествомъ жестовъ.
   -- А вѣдь онъ говоритъ, что въ той сторонѣ "чифанъ" есть.
   -- И я вродѣ этого понилъ. Такъ нечего терять время. Пусть сходитъ туда и принесетъ, а мы заплатимъ ему хорошо. Хоть къ вечеру, да поѣдимъ!
   Старикъ скоро понялъ, въ чемъ дѣло, и радостно закивалъ головой въ знакъ согласія. Онъ охватилъ лукошко, отказался отъ предложенныхъ впередъ денегъ и уже направился изъ фанзы, но, что-то вспомнивъ, обернулся и заговорилъ, указывая на плечо и на кладбище.
   -- А! Понимаю! Онъ боится, что по немъ будутъ стрѣлятъ. Нѣтъ, нѣтъ! Шангау! Кантроми не будетъ!
   -- Тао-сье, тао-сье! -- поблагодарилъ старикъ и отправился. Сафоновъ пошелъ предупредить людей. Скоро синяя фигура старика уже мелькала на склонѣ высотъ...
   Вечерняя заря догорала, и полурота запивала чаемъ давно съѣденные консервы, когда на бивакѣ появился старый китаецъ.
   Лицо его лоснилось отъ пота, маленькіе глазки свѣтились радостно, и широкій, беззубый ротъ растягивался въ добродушной улыбкѣ. Онъ опустился на колѣни и поставилъ передъ нами лукошко. Тамъ было нѣсколько яицъ и китайскихъ лепешекъ.
   -- Великолѣпно! Да это чудесный ужинъ! -- обрадовался Тима.-- Значитъ, живемъ!
   Онъ сунулъ старику серебряный рубль. Старикъ смѣялся, благодарилъ и шамкалъ: "шангау капитана, шангау", а затѣмъ сталъ что-то говорить, указывая на горы.
   Тима позвалъ опять Муразова и велѣлъ переводитъ.
   -- Шибко благодарствуетъ, много денегъ, говоритъ, дали... Завтра опять можетъ принести, коли потребуется...
   -- Да? Чудесно! Пусть приноситъ, получитъ опять столько же!
   Часъ спустя, поужинавъ и сдѣлавъ распоряженія на ночь, Тима лежалъ на настилкѣ изъ гаоляна и спалъ крѣпкимъ, безмятежнымъ сномъ.
   Спалъ и бивакъ. Только среди густыхъ зарослей, въ палаткѣ санитара, едва виднѣлся свѣтъ отъ походнаго фонарика. Оба взводные, изогнувшись, лежали на землѣ и играли засаленными картами въ "шестьдесятъ шесть", излюбленную игру Карташова. Играли они на табакъ и играли съ азартомъ, разговаривая шопотомъ.
   -- Двигаю на позицію батальонъ! -- заявлялъ одинъ, ходя "съ двадцати"...
   -- А я его пулеметомъ по пузу! -- отвѣчалъ другой, побивая козыремъ.
   -- А вотъ тебѣ самъ Курока въ крестикъ! Накося, выкуси!
   -- Курока? А я твово Куроку -- Мищенкой! Р-разъ! Что, братъ? Капитуляція? То-то и оно! Вынимай, стало быть, на двѣ трубки!
   Во время тасовки колоды Карташовъ многозначительно крякнулъ.
   -- Гм-да! А нашъ-то поручикъ нынче... не тово! Съ китаёзомъ-то! Уставъ нарушилъ!
   -- Это что посылалъ-то? Н-да-а!.. Это точно, что не тово...
   -- Еще какъ не тово! Кабы прежній командиръ дознался... Опять пики козыри! Да! Потому въ уставѣ тебѣ сказано: невозможно никому за ливію охраненія выходить! А тутъ еще напрямки къ япошкамъ, да опять же и назадъ!
   -- За это нагорѣть можетъ!
   -- Въ лучшемъ видѣ! Тебѣ ходить! Да, не одобряю, не одобряю...
   -- Мо-олодъ, извѣстное дѣло! Уставъ плохо знаетъ... а только господинъ онъ хорошій, солдата жалѣетъ... и не форситъ...
   -- Это что и говорить!.. Вотъ тебѣ трефовый прапоръ... Я, конешное дѣло, гадить ему не стану... тожа и ему животъ подвело... поѣсть охота... парнишка молодой, мягкой... опять жа и ты, въ случаѣ чево, знай, помалкивай... да!.. Какъ-нибудь обернемъ дѣло, только бы батальонный не пронюхалъ... тотъ заѣстъ его!
   -- Это прорвазто? Какъ пить дать -- заѣстъ! Настоящая стерва!.. Хожу взводомъ червей!
   -- Беру кавалеріей! Тридцать четыре! Бубновая батарея выѣзжаетъ!
   -- Ахъ, едритъ твою капусту!
   Долго еще продолжалась игра, и хозяинъ палатки -- санитаръ, лежавшій неподалеку въ травѣ, въ ожиданіи, пока "начальство" кончитъ игру,-- не дождался и здоровеннѣйшимъ храпомъ нарушилъ торжественное молчаніе ночи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   На слѣдующій день около полудня полурота Сафонова была смѣнена и вернулась на бивакъ.
   Незадолго до заката солнца въ палатку Сафонова заглянулъ вѣстовой.
   -- Ихъ высокороліе батальонный командиръ приказали ваше благородіе къ себѣ просить.
   -- А что онъ дѣлаетъ? Чай пьетъ?
   -- Такъ точно! Ужинать собираются!
   -- Подозрительная нѣжность! Не къ добру это!-- ворчалъ Сафоновъ, надѣвая шашку.
   Дубенко въ неизбѣжномъ своемъ "подрясникѣ" и слѣзающихъ панталонахъ возсѣдалъ за складнымъ столикомъ передъ кружкой чаю, въ который собирался подлить рому. Около него въ выжидательной позѣ, бросая жадные взгляды на бутылку, стоялъ не совсѣмъ твердо на ногахъ прибывшій въ полкъ новый прапорщикъ запаса, бывшій акцизнымъ чиновникомъ. Съ опухшаго отъ перепоя лица тускло глядѣли оловянные глаза съ покраснѣвшими вѣками, причемъ одинъ глазъ усиленно помаргивалъ, а въ тактъ ему подергивался обвисшій и мокрый, бѣлокурый усъ, тогда какъ другой былъ задорно закрученъ кверху. Прапорщикъ, заложивъ руки за спину, покачивался то впередъ и назадъ, то направо и налѣво, стараясь найти равновѣсіе.
   -- Выпить, конечно, можно, а иной разъ и должно!-- говорилъ назидательно, но съ нѣкоторой нѣжностью Дубенко, слегка наклонивъ на бокъ голову:-- я и самъ не дуренъ по этой части, да... и выпить, и поѣсть смачно, и то, другое, третье... а ты, голуба моя, переборщилъ! Я -- другое дѣло! И ты съ меня не долженъ брать примѣра! Я старый офицеръ, батальонный командиръ, не сегодня -- завтра полковникъ, въ отставку генералъ-маіоромъ выйду! Да! А ты что? прапоръ! Фендрикъ! Сопля, которую сморканулъ, взялъ да вотъ этакъ объ землю! Ну посуди самъ! Вчера ты пошелъ полковому представляться, а самъ все время на завѣдующаго хозяйствомъ глаза пялилъ и честь ему отдавалъ! Чортъ тебя знаетъ, какъ это ты назюзюкался! Пили мы, кажется, одну водку и въ одной пропорціи: я -- человѣкъ человѣкомъ, а ты совсѣмъ, какъ кишка пустая! Нельзя! Военная, братъ, служба, это тебѣ не акцизъ! Да! Оно, конечно, подлая служба! Я бы давно её по боку!
   Дубенко мечтательно, насколько это было доступно его физіономіи, улыбнулся и вздохнулъ.
   -- Эхъ, скажу я тебѣ по правдѣ, никѣмъ бы я не хотѣлъ другимъ быть, какъ попомъ въ хорошемъ приходѣ! Завелъ бы себѣ попадью этакую сдобную, крутобокую, съ большимъ задомъ и мягкотѣлую, развелъ бы барашковъ, свиней, куръ, насадилъ бы на огородѣ всякой всячины, нанялъ бы молодую, ядреную бабенку въ работницы, надѣлъ бы чесунчовую рясу и сталъ бы я...
   Появленіе Сафонова заставило размечтавшагося Дубенку замолчать. Онъ вдругъ нахмурился, засопѣлъ носомъ, поднялъ валявшуюся на землѣ фуражку и сердито напялилъ ее на плѣшивый, лоснящійся черепъ. Весь полкъ зналъ, что этотъ своеобразный маневръ Дубенко продѣлывалъ въ случаяхъ особо важныхъ, когда онъ считалъ нужнымъ выступить оффиціально "Подрясникъ" и вѣчно сползающіе панталоны, повидимому, нисколько не смущали его, и былъ случай, когда дивизіонный генералъ, нежданно явившійся на бивакъ, засталъ Дубенку въ его удивительномъ одѣяніи. Дубенко и тогда поспѣшилъ надѣть сплющенную, блиноподобную фуражку, привычнымъ жестомъ подтянулъ панталоны, подобралъ выпученный, отвисшій животъ и съ выраженіемъ преданности и самоотверженія взялъ подъ козырекъ. Генералъ до того былъ пораженъ, что не только не разсердился, но захохоталъ и уѣхалъ, обозвавъ Дубенку "шутомъ гороховымъ", за что послѣдній, однако, нисколько не обидѣлся и даже казался какъ будто польщеннымъ.
   -- Ага, почтеннѣйшій! Изволили явиться! -- началъ Дубенко, щурясь на Сафонова заплывшими жиромъ, маленькими глазками, въ которыхъ замелькалъ злорадный огонекъ.-- Да-съ! Хотя вы и превосходно читаете нотаціи насчетъ солдатскаго самолюбія и всего прочаго, но на этотъ разъ ужъ вы, тово, дорогой мой, извинитесъ, да-съ! Приходится мнѣ вамъ прочесть маленькую нотацію! Вы, надо полагать, изволите думать, что офицеръ приставленъ въ няньки къ солдату?
   -- Я ровно ничего не понимаю,-- пробормоталъ Сафоновъ, косясь на прапорщика, который, пользуясь минутой, завладѣлъ бутылкой рому.
   -- Подпоручикъ Сафоновъ! -- визгливо оборвалъ Дубенко.-- Я васъ попрошу не перебивать и слушать, когда вамъ говоритъ вашъ батальонный командиръ! Я бы не сталъ и разговаривать съ вами и уступилъ бы эту честь капитану Заленскому, но его еще не смѣнили! Да-съ! Потрудитесь мнѣ сказать, что вы дѣлали въ сторожевомъ охраненіи? Гдѣ ваши глаза были? У васъ шпіоны шныряютъ подъ носомъ, а вы торчите тамъ съ цѣлой полуротой чуть не три дня и ни черта не видите? Спать изволите или съ солдатами о самолюбіи бесѣдовать?! Нашего батальона дежурная часть, а тутъ -- не угодно ли? Семиградскаго полка охотники ловятъ у васъ подъ носомъ, въ вашемъ участкѣ, китайца шпіона и доставляютъ его прямо въ штабъ къ бригадному! Это... это что же такое? Издѣваться надо мною изволите? Семиградскимъ охотникамъ благодарность, а намъ... намъ кукишъ съ масломъ?! Выговоръ и позоръ?! Если вамъ угодно ни черта не дѣлать, такъ переводитесь въ другой батальонъ! А срамить мой и подводить меня, стараго офицера, всякому фендрику я не позволю! Да-съ!
   -- Господинъ полковникъ...
   -- Потрудитесь принять приказаніе!
   Сафоновъ приложилъ руку къ козырьку.
   -- На васъ возлагается исполненіе распоряженія начальника бригады. Шпіонъ приговоренъ къ разстрѣлянію. Вы его найдете въ кумирнѣ подъ стражей. Потрудитесь немедленно взять шесть человѣкъ и взводнаго изъ вашей полуроты, отвести арестанта шаговъ на триста за линейку и привести въ исполненіе приговоръ, а затѣмъ доложить мнѣ. Поняли? Можете идти! Да заройте эту сволочь получше, чтобы не вонялъ!
   -- Слушаю, г. полковникъ! -- глухо отвѣчалъ Сафоновъ.
   Полчаса спустя, Сафоновъ, въ сопровожденіи взводнаго Карташова и шести рядовыхъ, съ шанцевымъ инструментомъ, подошелъ къ небольшой кумирнѣ, изъ полумрака которой выглядывали раскрашенные идолы съ застывшими улыбками.
   Сафоновъ не рѣшился заглянуть въ кумирню.
   -- Выводи живо арестанта и ступай прямо на дорогу!
   Стуча прикладами по каменнымъ плитамъ, солдаты вошли въ кумирню.
   -- Ну, старина, подымайся! -- слышались ихъ голоса.-- Вылазь! Пойдемъ, братъ!
   Сафоновъ отошелъ немного и отвернулся.
   -- О-о! Капитана! Шангау капитана! -- раздался позади нето знакомый старческій голосъ. Согбенный старикъ въ изорванной синей курмѣ, скрестивъ на груди руки, умоляюще смотрѣлъ на Сафонова влажвыми отъ слезъ глазами и безпомощно шамкалъ... Онъ что-то говорилъ, просилъ или спрашивалъ о чемъ-то, потомъ распахнулъ курму и обнажилъ засохшую раву. Испугъ и глубокое изумленіе отражались на морщинистомъ лицѣ старика. Когда же онъ торопливо забормоталъ что-то относительно "чифана" и протянулъ руку по направленію кладбища, гдѣ стояла полурота,-- Сафоновъ обернулся, блуждающимъ взглядомъ посмотрѣлъ на старика и, съ трудомъ проговоривъ: "Карташовъ, жди меня здѣсь", пошелъ обратно къ биваку.
   Старикъ, не моргая, съ полураскрытымъ ртомъ смотрѣлъ ему вслѣдъ, и что-то похожее на радость мелькнуло въ его глазахъ.
   Карташовъ и солдаты избѣгали смотрѣть на старика и казались смущенными. Китаецъ робко оглянулся на нихъ, опустился на землю, склонилъ бритуго голову на костлявыя руки и, медленно раскачиваясь, бормоталъ что-то про себя. Карташовъ съ озабоченнымъ видомъ набилъ трубку и сталъ рыться въ карманахъ мутно-зеленыхъ шароваръ, украшенныхъ на колѣнкахъ заплатами изъ синей китайской крашенины. Маленькій, чахоточнаго вида, еврей-ефрейторъ, казавшійся еще болѣе замореннымъ, благодаря курчавой черной бородѣ, которая лѣзла отовсюду и подступала въ выдавшимся скуламъ,-- протянулъ Карташову спички, подернулъ плечами и заговорилъ не то укоризненно, не то насмѣшливо, кивнувъ головой на китайца. Его еврейскій жаргонъ плохо вязался съ солдатской амуниціей и звучалъ какъ-то странно и рѣзко.
   -- Иванъ Масѣицъ! Хиба вы не видите? Это той самый старикъ!
   -- Н-ну? неопредѣленно отозвался Карташовъ.
   -- Ну-у... Енъ для ихъ благородія за ѣдой бѣгалъ, церезъ сопки лазилъ... За цто таперъ его разстрѣляютъ?
   -- Начальство приказало! -- грубо, нехотя отвѣчалъ Карташовъ и ожесточенно засопѣлъ трубкой. -- А тебѣ до этого какое дѣло? -- прибавилъ онъ погодя.
   -- Мое дѣло-о?.. Извѣстно, какъ я солдатъ... А тольки я такъ понимаю! Езели я знаю про такое, цаво не знаетъ нацальство, такъ я обьязанъ долозыть! Охотники его изловили у въ сопкехъ и долозыли нацальству! По-ихному, этотъ старикъ -- спіёнъ. Нуу, а охотники не знаютъ, зацѣмъ старикъ по сопкемъ лазилъ, и хто его посылалъ и за какимъ дѣломъ? Таперъ его будутъ разстрѣлять! Ну? А езели я знаю; цто старикъ не за худымъ дѣломъ ходилъ, а его господинъ паруцикъ посылали, такъ долзенъ долозыть объ этомъ по нацальству, али нѣтъ, а? Иванъ Масѣицъ?
   -- Вѣрно Фрумкинъ сказыватъ! -- отозвался кто-то изъ команды.
   -- Ну и ступай докладывай по начальству! -- сердито буркнулъ Карташовъ, хмуря густыя брови.
   -- Такъ я-зе не могу?! Цто я знаю, про то и вы знаете, и всѣ рабьяты знаютъ. Вы насъ нацальникъ, вы докладывайте ихъ благородію, али командеру... Я тольки потому сказалъ -- зацѣмъ невиноватаго разстрѣлять? У въ мене зе есть совѣсть? Ихъ благородіе паруцикъ хиба не признали, какой это старикъ?
   -- Ма-алчать! -- рявкнулъ Карташовъ, побагровѣвъ.-- Не разсуждать! Ты что? Подъ арестъ захотѣлъ?!
   -- Аре-естъ? Ну, нехай арестъ! -- не унимался Фрумкинъ. Его тощее, безкровное лицо оживилось, большіе, черные глаза съ красными, воспаленными вѣками свѣтились страдальчески напряженно, и въ голосѣ зазвенѣла высокая, дрожащая нотка. Что-то давно наболѣвшее, долго скрываемое и мучительное, казалось, рвалось теперь изъ тощей фигурки, которую боевоё снаряженіе безпощадно изуродовало и превратпло во что-то жалкое и безпомощное.
   -- Нехай арестъ! Хиба я неправду сказалъ? Ну, я пойду подъ арестъ, а зато не буду стрѣлять у въ невиноватаго. Нехай мене судютъ! У все равно менѣ домой не воротиться! Всѣ помирать будемъ тутъ! Я и на суду то самое буду говорить! Вы, мозетъ бить, думаете, Иванъ Масѣицъ, цто я еврей, такъ у меня и совѣсти нѣтъ?
   Карташовъ вынулъ изъ зубовъ трубку и съ испугомъ поглядывалъ то на Фрумкина, то на остальныхъ. Солдаты угрюмо косились на него, и какая-то тѣнь блуждала по ихъ лицамъ. Нѣкоторые опустились на землю и положили винтовки.
   Лохматый и неуклюжій нестроевой солдатъ съ апатичнымъ, заспаннымъ лицомъ, съ окладистой рыжеватой бородой, проходя мимо кумирни, остановился, выпучилъ глаза на китайца и сразу оживился.
   -- А-а! -- осклабился онъ, подходя ближе къ старику.-- А-а! Скажи, сдѣлай милость! Старой какой, сукинъ сынъ?! Шпіёнствовать надумалъ?! Га-а! Ишь ты, косоглазая манза! Вотъ тебя топеря повѣсятъ! А то разстрѣляютъ! "Кантроми!" Слышь ты? "Кантроми" тебѣ будетъ! Што, братъ попалси-и? ша!..
   Нестроевой глупо и злорадно скалилъ зубы и жестами сталъ показывать, какъ будутъ вѣшать и разстрѣливать. Старикъ съ испугомъ и брезгливостью отшатнулся отъ бородача.
   -- Гони его! -- вдругъ раздались голоса среди команды. Бородачъ не понялъ, къ кому они относились, и, нагнувшись надъ старикомъ, приложилъ пальцы къ его горлу и высунулъ языкъ, изображая повѣшеннаго.
   -- Вонъ! Сволочь паршивая! Уходи! -- крикнулъ на него Карташовъ.-- Проваливай, портомойная рвань!
   Бородачъ въ недоумѣніи попятился. Кто-то изъ команды угрожающе тряхнулъ прикладомъ. Фрумкинъ, съ искаженнымъ злобою лицомъ, быстро нагнулся, схватилъ обломокъ сѣраго кирпича и запустилъ имъ въ бородача, но промахнулся. Тотъ отбѣжалъ, погрозилъ кулакомъ и грубо, отвратительно, смакуя каждое слово, выругался.
   -- Смирна-а! -- скомандовалъ Карташовъ, и на этотъ разъ въ его голосѣ не было обычной увѣренности и унтеръ-офицерской развязности. Къ кумирнѣ медленно приближался Сафоновъ. Лицо его было очень блѣдно, голова была опущена. Не доходя нѣсколько шаговъ, онъ остановился на мгновеніе, махнулъ рукой Карташову и пошелъ по направленію къ гаоляну.
   Китаецъ покачалъ головой, простоналъ тихо и снова безсильно поникъ.
   Его подняли съ земли, подхватили подъ руки и почти поволокли по дорогѣ. Фрумкинъ неуклюже шагалъ позади всѣхъ.
   Справа, среди поломаннаго, пригнутаго къ землѣ гаоляна, стояла бивакомъ полубатарея. Передъ палатками хмуро глядѣли на дорогу толстыя "поршневыя" орудія. Артиллеристы подошли къ дорогѣ и въ угрюмомъ молчаніи провожали взглядами команду стрѣлковъ.
   Скоро шествіе свернуло въ длинную, узкую прогалину, которая тянулась между двумя зелеными стѣнами гаоляна, а впереди надъ нею печально и одиноко пялило черные сучья старое, засохшее дерево.
   Сафоновъ остановился, пропустилъ мимо команду и, не сходя съ мѣста, прилегъ на землѣ. Минуту спустя къ нему медленно, нерѣшительными шагами подошелъ Карташовъ и вытянулся въ ожиданіи. Сафоновъ какъ будто не замѣчалъ его. Онъ лежалъ спиной къ прогалинѣ.
   -- Ваше благородіе!..-- нарушилъ молчаніе Карташовъ.
   Сафоновъ рванулся съ земли, метнулъ взглядъ на сапоги унтеръ-офицера и снова махнулъ рукой.
   -- Кончай скорѣй! -- крикнулъ онъ хрипло вслѣдъ Карташову и снова прилегъ, закрывъ руками лицо.
   Онъ не видѣлъ, какъ Карташовъ отсчиталъ шаги и построилъ команду, не видѣлъ, какъ старикъ полнымъ отчаянія взглядомъ искалъ его, Сафонова, и шепталъ блѣдными устами: "шангау, шангау капитана", какъ повернулъ въ сторону далекихъ горъ лицо, по которому скатилось нѣсколько слезинокъ, и какъ затѣмъ, скрестивъ на впалой груди костлявыя руки, застылъ какъ изваяніе, полный величаваго спокойствія, почти презрѣнія передъ ожидавшей его смертью.
   Карташовъ сталъ вдругъ странно неповоротливъ. Казалось, что къ его ногамъ были привѣшевы невидимыя тяжелыя гири, а глаза лѣзли изъ орбитъ, какъ будто его давили за горло. Команда стояла съ сумрачными лицами, глядя въ землго, и только маленькій Фрумкинъ сверкалъ возбужденно свѣтившимися глазами.
   Чуть слышно прозвучала команда. Винтовки подпрыгнули и вытянулись горизонтально. Карташовъ отступилъ немного и медленно прошелъ позади солдатъ, глядя на направленіе винтовокъ, которыя почему-то расходились въ разныя стороны... На нѣсколько мгновеній Карташовъ какъ бы задумался, затѣмъ рѣшительнымъ движеніемъ досталъ изъ кобура револьверъ и, прищуривъ лѣвый глазъ, сталъ медлепно наводить оружіе на старика, цѣлясь въ голову.
   На прогалинѣ вдругъ стало какъ-то необыкновенно тихо. Было что-то подавляющее въ этой мертвой, страшной тишинѣ, и казалось, что не Карташовъ, а кто-то другой, невидимый, спрятавшійся въ гаолянѣ, произнесъ "шш!"
   Грянулъ нестройный залпъ, старикъ покачнулся, руки разомкнулись и повисли, и когда лобъ и лицо густо окрасились темной кровью, дряблое тѣло старика осѣло и грузно повалилось на землю.
   Мертвая тишина пропала. Отъ ружейнаго залпа какъ будто проснулась вся окрестность, дрогнули суровыя высоты, встрепенулся гаолянъ, пошатнулось старое, сухое дерево, и ниже нависло небо надъ землей.
   Пока смерть заканчивала свою работу и сводила въ судорогахъ руки и ноги старика, команда стояла, не сходя съ мѣста, стараясь не глядѣть на трупъ и другъ на друга. У всѣхъ вдругъ нашлась какая-то забота: кто осматривалъ замокъ винтовки, поправлялъ "хомутикъ", кто провѣрялъ патроны въ сумкѣ... Карташовъ долго укладывалъ въ кобуръ свой револьверъ, съ рѣдкимъ усердіемъ продувалъ носогрѣйку, отойдя немного въ сторону, затѣмъ крякнулъ неестественно-громко и приказалъ рыть землю. Команда составила винтовки, вынула изъ чехловъ коротенькія лопатки и принялась молча за работу.
   Лопаты сдѣлали свое дѣло. Старика зарыли, и тяжелые солдатскіе сапоги утоптали землю. Карташовъ повелъ команду обратно, и когда ея шаги замерли, Сафоновъ вышелъ на прогалину.
   Зарево заката уже догорало, и вся прогалина была залита кровавымъ отблескомъ, который дрожалъ на верхушкахъ трепетавшаго гаоляна, краснѣлъ на свѣтло-желтомъ пескѣ дороги; утоптанная земля густо чернѣла среди зеленаго дерна и казалась насыщенной кровью.
   -- Кар-р-р!..-- пронеслось въ воздухѣ.
   Съ засохшаго дерева сорвался воронъ и, лѣниво взмахивая врыльями, сталъ кружиться надъ прогалиной. На багровомъ фонѣ заката онъ казался необыкновенно большимъ и чернымъ. Онъ опустился на прогалину, хлопнулъ раза два крыльями и осторожно, недовѣрчиво сталъ подступать къ тому мѣсту, гдѣ была взрыта земля, подергивая головою и потачивая на-ходу клювъ.
   Дохнулъ вѣтеръ, и гаолянъ заволновался и печально зашумѣлъ.
   "Шангау, шангау капитана",-- казалось, шептали стройные стебли.
   Сафоновъ вздрогнулъ и быстро зашагалъ прочь. Вдогонку ему еще долго зловѣще и насмѣшливо каркалъ воронъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   На западѣ еще тлѣла алая полоска вечерней заріг, когда съ сѣвера стали надвигаться тучи и задулъ сильный и холодный вѣтеръ.
   Около полуночи всѣ биваки были внезапно разбужены.
   Среди глубокаго мрака изъ обложившихъ все небо тучъ хлывули потоки воды и съ грознымъ шумомъ обрушились на спавшихъ людей.
   Казалось, что разверзлись небесныя хляби, и двѣ стихіи -- вода и вѣтеръ -- рѣшили смести съ лица земли все живое.
   Люди безпомощно метались впотьмахъ, обдаваемые холодными потоками, скользили и падали на глинистую землю, превратившуюся въ липкое и жидкое болото, забивались въ палатки, кутались въ шинели, но бушевавшій вѣтеръ находилъ ихъ повсюду, срывалъ, опрокидывалъ палатки, разметывалъ амуницію, билъ въ лицо студеною влагой, леденящимъ дыханіемъ пронизывалъ одежду и свистѣлъ, и завывалъ на всевозможные лады. Со всѣхъ сторонъ неслись крики, проклятія и брань, солдаты звали вѣстовыхъ, дневальныхъ, ловили ощупью палатки... Перепуганныя лошади сорвались съ коновязей и носились среди биваковъ, наводя на людей ужасъ, пока какимъ-то чудомъ ихъ не удалось поймать.
   Скоро всѣ поняли безполезность неравной борьбы и покорно отдали себя во власть стихіи.
   Тусклое и холодное утро застало картину полнаго разрушенія.
   Долина превратилась въ сплошное озеро, на поверхности котораго виднѣлись фуражки, шинели, офицерскія вещи и солдатское тряпье.
   Люди, посинѣвшіе отъ стужи, съ мутными взглядами, дрожащіе, въ облипшихъ рубахахъ, съ головы до ногъ покрытые грязью,-- выглядѣли жалкими и несчастными.
   А вѣтеръ гналъ новыя тучи, и дождевая мгла стала вокругъ непроницаемой водяной стѣною и скрыла отъ взоровъ всю окрестность.
   Едва успѣли люди оглядѣться среди своего разоренія, какъ по бивакамъ пронеслась тревожная вѣсть.
   -- Приказано отступать! Сейчасъ уходимъ!
   -- Японцы зашли впередъ и каждую минуту могутъ насъ отрѣзать съ сѣвера.
   -- Мы отрѣзаны!
   -- На сѣверъ! Опять отступаемъ!
   Долго никто не хотѣлъ этому вѣрить. Въ теченіе почти мѣсячной стоянки отряда, около Айсандзяна были возведены укрѣпленія, былъ сооруженъ превосходный фортъ для батареи, было затрачено много труда и солдатскихъ силъ...
   -- Куда же мы будемъ отступать при такомъ потопѣ? Вѣдь мы половину людей растеряемъ! По горамъ вѣдь переть придется!
   -- Только и знаемъ, что отступать! Этакія позиціи даромъ бросить!
   -- Хоть бы пообсохнуть дали, погоды дождаться! И жрать нечего, и надѣть нечего! Теперь всѣ транспорты и обозы -- все застряло!
   -- А что, если мы уже отрѣзаны отъ сѣвера?
   -- Ну и чортъ съ нимъ! Въ плѣнъ попадемъ, либо ляжемъ всѣ! Ужъ хуже-то не будетъ!
   Часа два спустя, несмотря на безпрерывный ливень и вѣтеръ, вся бригада, словно длинная сѣрая змѣя, медленно ползла на сѣверо-западъ, побросавъ почти все, кромѣ оружія.
   Съ невѣроятнымъ трудомъ карабкались измученные люди по размытымъ глинистымъ тропамъ на каменистыя высоты, скатывались внизъ, теряли оружіе... Слѣва и справа все чаще и чаще стали попадаться отсталые -- оборванные, облѣпленные глиной, часто босые и съ непокрытыми головами, угрюмо-апатичные даже передъ нагайкой офицера...
   А вслѣдъ отступавшимъ неслись мутные потоки и завываніе вѣтра, и всѣ эти люди казались какими-то жалкими изгпанниками, которыхъ возмутившаяся природа гнала съ оскверненной ими земли.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

VIII.

   Послѣ цѣлаго ряда безпрерывныхъ проливныхъ дождей, затопившихъ всѣ улицы и окрестности Ляояна, наконецъ, показалась глубокая синева южнаго неба, и солнце, вырвавшись изъ неволи свинцовыхъ тучъ и дождевой мглы, ослѣпительно ярко и весело засверкало и отразилось на зеркальной поверхности маленькихъ озеръ, которыми теперь была усѣяна вся долина Ляояна по обѣ стороны рѣки Тай-цзы-хэ.
   Все казалось обновленнымъ, какъ бы заново перекрашеннымъ, и все улыбалось: и самый городъ съ причудливыми кумирнями и воротами, съ цѣлымъ моремъ яркихъ, разноцвѣтныхъ шелковыхъ вывѣсокъ, тихо рѣющихъ въ воздухѣ, и сосновыя рощи на западѣ, и прибрежный свѣтло-желтый песокъ, старые вязы надъ рѣкой съ красновато-зелеными клубками листьевъ, высокая каменистая сопка съ крошечной кумирней, далекія высоты цѣлой панорамы синѣющихъ горъ, то зубчатыхъ, то волнообразныхъ,-- все словно впервые увидѣло солнце и радовалось ему, и нѣжилось подъ его знойными ласками.
   Встрепенулась и забила ключомъ ляоянская жизнь, притаившаяся во время дождей. Русскій поселокъ закипѣлъ народомъ. Съ сѣвера прибывали новыя части европейскихъ войскъ, партіи добровольцевъ съ кавказскими лицами, въ черкескахъ, обвѣшанныхъ оружіемъ, маркитанты, подрядчики, разношерстные искатели приключеній или легкой наживы, проститутки -- русскія и иностранки -- цѣлыми семьями, со множествомъ узловъ и корзинъ... Предприниматели изъ бродячихъ сыновъ Арменіи или Эллады спѣшно сооружали досчатые "номера" и "кабинеты" при своихъ трущобахъ, громко именуемыхъ "гостинницами", и чуть ли не каждый день на всемъ протяженіи между станціею и китайскимъ городомъ появлялись на вывѣскахъ всевозможные "Варяги", "Интернаціоналы", "Маньчжуріи"... Это была какая-то полоса кипучей дѣятельности и самыхъ радужныхъ надеждъ. Богъ вѣсть кѣмъ, былъ пущенъ слухъ, что все происходившее до этого времени -- только прелюдія къ настоящей войнѣ, хитроумный маневръ русскихъ военачальниковъ, рѣшившихъ "заманить" непріятеля къ Ляояну. Страннымъ, непостижимымъ образомъ этотъ слухъ превратился въ увѣренность, которая носилась въ воздухѣ и заражала всѣхъ, кромѣ немногихъ закоренѣлыхъ скептиковъ и "пессимистовъ" -- людей, обыкновенно, съ маленькимъ положеніемъ, зависимыхъ и безотвѣтныхъ. Не хотѣли вѣрить многому вѣроятному и слѣпо вѣрили въ гадательное.
   -- Вотъ погодите! -- слышались толки въ кабакахъ, на станціи, въ канцеляріяхъ,-- пусть только макаки наберутся смѣлости и сунутся къ Ляояну... тутъ имъ такой бенефисъ будетъ! По первое число накладемъ!
   -- Главное что? -- говорили болѣе "авторитетные" ораторы.-- Вѣдь у нихъ кавалерія гроша не стоитъ, ее и не видать совсѣмъ! А у насъ -- одни казаки чего стоятъ! А кавказцы? Терцы, кубанцы, добророльцы? Наша кавалерія до сихъ поръ не показала себя, потому что топографическія условія этого не позволяли! А вотъ подъ Ляояномъ -- тутъ есть гдѣ развернуться! Да! Тутъ будетъ только одно -- небывалая въ исторіи кавалерійская аттака, и конченъ балъ! Играй отбой!
   Часто приводился въ примѣръ двѣнадцатый годъ...
   Сложилась и вошла въ моду поговорка: "пожалуйте въ залъ!" Подъ "заломъ" подразумѣвалась огромная Ляоянская долина, въ которой предполагалосъ окончательно истребить непріятеля. Всякій, претендовавшій на остроуміе и убѣдительность, ораторъ считалъ необходимымъ заканчивать свои доводы фразой: "Да, Вафангоо, Дашичао, все это -- ерунда-съ! А вотъ не угодно ли имъ теперь пожаловать въ залъ? Хе-хе-хе!!"
   Подъ вліяніемъ этихъ толковъ жажда предпріимчивостй и наживы охватила всѣхъ, кого война привлекала съ разныхъ концовъ свѣта, какъ падаль привлекаетъ вороновъ, не исключая и людей съ болѣе или менѣе виднымъ положеніемъ. Во главѣ пестрой толпы "дѣльцовъ", серьезно считавшихъ себя "піонерами русской культуры" на Дальнемъ Востокѣ, стояла внушительная фигура знаменитаго авантюриста и главнаго поставщика мяса въ армію "полковника" Громилова, ворочавшаго милліоннымъ дѣломъ.
   Высокій, нескладно, но крѣпко скроенный, съ огромной, уже сѣдѣющей, рыжеватой бородой, съ нависшими клочками бровей надъ маленькими, проницательными глазками, властный и грубый, въ сѣрой черкескѣ, украшенной офицерскимъ "георгіемъ", этотъ человѣкъ производилъ впечатлѣніе атамана разбойничьей шайки и какъ нельзя лучше оправдывалъ внѣшнимъ своимъ видомъ ходившія о немъ мрачныя, кровавыя легенды...
   Многіе смотрѣли на него съ подобострастіемъ и удивленіемъ и считали за честь пожать руку человѣка, шагавшаго черезъ трупы людей и черезъ лужи пролитой имъ крови. Громиловъ, сумѣвшій добыть отъ китайскихъ властей исключительное право на покупку скота во время войны, снабжавшій мясомъ сотни тысячъ русскихъ солдатъ, былъ полонъ сознанія своей власти и независимости и пользовался ими съ широтой и размахомъ, возможными только въ странѣ, создающей подобныхъ героевъ. У него была своя маленькая армія волонтеровъ, навербованныхъ опытнымъ авантюристомъ, прельщенныхъ наживой, а иногда и заманчивостью полной приключеній боевой жизни.
   Въ этой своеобразной громиловской арміи сочетались самые разнородные элементы: тутъ были сибирскіе выходцы изъ числа отбывшихъ наказаніе, прогорѣвшіе подрядчики, проворовавшіеся неудачники, выгнанные изъ полковъ офицеры, добровольцы, промѣнявшіе оружіе на кнутъ и славу на деньги, хитрые и жадные греки, пылкіе и заносчивые кавказцы, хохлы и великороссы съ такимъ запутаннымъ прошлымъ, въ которомъ и сами они не могли разобраться... Это былъ островъ спасенія, на который выбрасывались люди, потерпѣвшіе крушеніе въ борьбѣ съ нуждой или въ погонѣ за наживой. Отдѣльные отряды этой своенравной, но управляемой властною рукою, арміи наѣзжали на китайскія деревни, забирали скотъ и гнали его въ армію, и часто расплата производилась ремнями нагаекъ, а въ случаяхъ сопротивленія и свинцовымъ металломъ винтовокъ. По проселкамъ и дорогамъ, между Ляояномъ и древней столицей Шэнцзина -- Мукденомъ, передвигались караваны ящиковъ, наполненныхъ громиловскимъ серебромъ... Для Громилова не существовало различія между русскими и китайцами. И тѣ, и другіе одинаково превращались въ его закрѣпощенныхъ условіями рабовъ. Не разъ пытались обманутые имъ люди, уволенные безъ разсчета, оскорбленные и осмѣянные, найти справедливый судъ, но каждый разъ передъ ними закрывались двери власть имущихъ начальниковъ, и вмѣсто законнаго удовлетворенія слѣдовали предписанія о немедленной высылкѣ "безпокойныхъ людей" за предѣлы Маньчжуріи. Иногда револьверный выстрѣлъ являлся единственнымъ отголоскомъ разыгравшейся драмы, о которой забывали въ тотъ же день. Пристрѣлили изъ-за гаоляна молодого интендантскаго чиновника, пытавшагося пролить свѣтъ на темную дѣятельность Громилова... Кавказскій доброволецъ, князь по крови, прельщенный заманчивыми "прокламаціями" Громилова, затратившій тысячи на боевое снаряженіе, честолюбивый горецъ, искавшій подвиговъ и опасности, былъ, согласно условію, превращенъ въ "скотогона" и, не стерпѣвъ обиды, послѣ бурнаго объясненія съ Громиловымъ, предпочелъ смыть позоръ собственной жизнью и среди бѣла дня размозжилъ себѣ пулею чяренъ... Громиловъ только презрительно улыбался и поводилъ богатырскимъ плечомъ... "Мелкота, не люди!" говорилъ онъ въ такихъ случаяхъ. Иногда, во время лукулловскихъ пировъ, задаваемыхъ имъ "друзьямъ" и почитателямъ изъ штабной аристократіи, подъ вліяніемъ выпитаго, волчья натура рвалась наружу и сказывалась въ грубыхъ, беззастѣнчивыхъ признаніяхъ:
   -- Вотъ у меня гдѣ вся эта война! -- хрипѣлъ онъ, тяжело дыша и сжимая мясистый и волосатый кулакъ.-- Мнѣ, ежели только захотѣть, такъ я такой счетъ предъявлю, что вся рассіеская казна безъ штановъ останется! -- и онъ, самодовольно громыхая раскатистымъ смѣхомъ, хлопалъ себя по тому мѣсту, гдѣ находился бумажникъ.
   -- Ухъ вы, милые мои! -- хвасталъ онъ нараспѣвъ,-- кабы собрать всю сволочь, какую я перестрѣлялъ да перевѣшалъ на своемъ вѣку, да замѣсто телеграфныхъ столбовъ разставить, такъ отъ Харбина до Москвы хватило бы!
   За Громиловымъ слѣдовали желѣзнодорожные "воротилы" и крупные торговцы. Интересы и тѣхъ, и другихъ сходились въ возможности нажиться. Торговцамъ нужны были "наряды" на вагоны для провоза въ армію предметовъ роскоши, желѣзнодорожнымъ начальникамъ нужны были деньги, которыя за азіатскимъ рубежомъ становились вдесятеро дешевле ихъ европейской стоимости. "Наряды" выдавались за тысячи рублей; подъ видомъ воинскаго груза или предметовъ первой необходимости шли транспорты съ шампанскимъ, ликерами и прочими "благами культуры". Казенныя отправленія военнаго вѣдомства стояли въ пути недѣлями вслѣдствіе "внезапной порчи" осей, а торговцы, платившіе тысячи начальникамъ и комендантамъ, наживали десятки тысячъ. Въ деньгахъ недостатка не было: какъ рѣки, устремляющіяся съ суши въ океанъ, стекались въ Маньчжурію, справедливо прозванную "русскимъ Клондайкомъ", со всѣхъ концовъ Россіи милліоны, въ которыхъ тонули пятаки и гривенники людей кроваваго пота, отдавшихъ, кромѣ того, и жизнь самыхъ близкихъ, дорогихъ сердцу...
   Болѣе мелкіе прожектеры занимались перекупкой и перепродажей, поставками арбъ, запряжекъ и вьючнаго скота для полковъ и транспортовъ, открывали торговли, всевозможныя заведенія.
   -- Мы изъ Ляояна русскій торговый городъ раздѣлаемъ! -- говорили эти господа.
   Въ недостроенномъ новомъ зданіи желѣзнодорожной станціи закипѣла работа, появились китайцы-маляры и штукатуры. Бѣжавшій изъ Портъ-Артура недоучка-живописецъ, именовавшій себя художникомъ и носившій бархатный пиджакъ и свѣтлыя панталоны, грекъ по происхожденію, взялся расписывать стѣны и потолки будущаго вокзала. Ему же было поручено закончить "художественную отдѣлку" русской церкви въ главной квартирѣ, и онъ, заручившись предварительно солиднымъ авансомъ, приступилъ къ работѣ. Надъ одной изъ "приспособленныхъ" по-европейски китайскихъ фанзъ появилась огромная, трехсаженная вывѣска -- "Парикмахеръ Russia!", которая могла бы сдѣлать честь главной улицѣ любого губернскаго города. Поговаривали о превращеніи кладбища у башни Байтасы въ "Ляоянскій городской садъ", бредили театромъ, ожидали прибытія оперетки; домики, съ надписью: "Нижнимъ чинамъ входъ воспрещается", росли, какъ грибы, и среди воинственнаго населенія русскаго поселка и боевой обстановки все чаще и чаще мелькали женскія лица съ подведенными глазами, яркія шляпки моднаго фасона и шелковые зонтики...
   Привозили съ сѣвера дорого обходившійся ледъ и строили ледники для храненія болѣе нѣжныхъ припасовъ и винъ.
   Интендантство сосредоточило въ Ляоянѣ громадное количество запасовъ продовольствія и около станціи соорудило складъ въ видѣ многоэтажной, высившейся надъ станціонною крышей, башни, и этотъ "монументъ" являлся новымъ доказательствомъ радужныхъ ожиданій. Казалось, что война была чѣмъ-то побочнымъ, какимъ-то случайнымъ, временнымъ недоразумѣніемъ, и что "все обстояло благополучно". Въ канцеляріяхъ главной квартиры ежедневно фабриковались самыя успокоительныя извѣщенія для всего цивилизованнаго міра и для верховнаго вождя арміи.
   Стоило какому-либо казаку отбить китайскую арбу съ рисомъ или чумидзой у старика-китайца,-- реминггоны изготовляли донесеніе о захватѣ обоза хунхузовъ.
   Чуть не каждый день телеграфная проволока передавала въ Россію разсказы о подвигахъ, о которыхъ и не подозрѣвали совершившіе ихъ герои. Классическіе кутежи, обѣды съ иностранными агентами, присутствіе женщинъ -- все это поддерживало иллюзію, создавало непроницаемуго стѣну, отдѣлявшую бредъ отъ суровой дѣйствительности, а легко добываемое золото успокаивало наиболѣе тревожные и пытливые умы. Проститутки, создавшія цѣлую колонію, едва успѣвали принимать дорогихъ гостей и въ изобиліи загребали золото, притекавшее къ нимъ изъ кармановъ бригадныхъ, полковыхъ и ротныхъ командировъ, изъ продовольственныхъ суммъ, изъ капиталовъ Краснаго Креста, изъ пожертвованій, ассигновокъ на насущныя нужды многотысячной "сѣрой скотинки" --
   Прибывавшіе изъ Артура на рыбацкихъ джонкахъ греки и армяне привозили вмѣстѣ съ деньгами фантастическіе, на первый взглядъ, разсказы объ изобиліи земныхъ благъ въ осажденной крѣпости, о блестящихъ банкетахъ у коменданта, о танцовальныхъ вечерахъ и оргіяхъ.
   Эготъ угаръ продолжался недолго, и окоро въ жизнерадостномъ хорѣ ляоянской жизни зазвучали тревожныя нотки.
   Непріятель, ставшій необыкновенно осторожнымъ, продолжалъ медленно, но упорно двигаться на сѣверъ. Онъ появлялся внезапно тамъ, гдѣ его менѣе всего ожидали; онъ, несмотря на почти полное бездѣйствіе его кавалеріи, оказывался превосходно освѣдомленнымъ о расположеніи и количествѣ русскихъ войскъ, и, подъ шумъ ляоянскаго разгула, русскіе этапы одинъ за другимъ снимались и отходили, тѣснимые японцами.
   Однажды, въ одинъ изъ первыхъ дней августа, когда яяоянскій станціонный буфетъ гудѣлъ, какъ улей, вдругъ распространилось извѣстіе, что на валу, окружавшемъ раскиданные близъ города биваки, появился японскій офицеръ, верхомъ, въ полной формѣ, преспокойно дѣлавшій какую-то съемку... Какъ ни невѣроятно было это извѣстіе, но нашлись очевидцы, и скоро все заволновалось и загалдѣло. Въ буфетѣ происходила чуть не свалка. Всѣ были взбудоражены, кричали и спорили, и всевозможные напитки поглощались въ усиленномъ количествѣ. Среди сѣрыхъ и желтыхъ рубахъ и загорѣлыхъ лицъ строевыхъ армейцевъ рѣзко бросались въ глаза бѣлоснѣжные кителя и элегантные мундиры штабной аристократіи, и крикливыя шляпы "перворазрядныхъ" проститутокъ, пользовавшихся исключительными правами.
   -- Помилуйте! -- толковали сѣрыя рубахи: -- этакъ насъ безъ выстрѣла живьёмъ заберутъ! Среди бѣла дня прямо на носу японцы планы снимаютъ! Гдѣ же развѣдочная служба? Чего смотритъ главная квартира? Это скандалъ! Позоръ!
   -- Пустяки, вздоръ! -- доказывали въ компаніи Габена и Налимова, между которыми важно возсѣдала передъ бокаломъ шампанскаго пресловутая миссъ Ноодъ.
   -- Да-да, господа! -- говорилъ баронъ съ налившимся кровью лицомъ.-- Повѣрьте мнѣ,-- все кто глупые страхи! Всѣ эти японскія побѣды и удачи -- Dummheiten! Maленькія игрушки! Ляоянъ имъ не взять! И наши дамы могутъ не безпокоиться! Мы еще будемъ хорошенько покутить въ Ляоянѣ!
   Однако, съ этого дня словно эпидемія охватила Ляоянъ: всѣ помѣшались на шпіонахъ. Ихъ яскали повсюду и находили самымъ неожиданнымъ образомъ. Десятки корейцевъ, имѣвшихъ пекарни и поставлявшихъ папиросы, оказались шпіовами. Въ папиросахъ были найдены какія-то загадочныя записочки. Станціонный служащій-китаецъ оказался шпіономъ, въ теченіе цѣлаго года сообщавшимъ японцамъ всевозможныя свѣдѣнія...
   Въ Ляоянѣ открыли цѣлый заговоръ съ цѣлью отравить воду въ колодцахъ. Въ нестроевыхъ командахъ начали таинственно исчезать винтовки и патроны...
   Появились многочисленныя шайки хунхузовъ, скрывающихся въ гаолянѣ... Произведено было нѣсколько арестовъ среди солдатъ на ляоянскомъ "головномъ этапѣ"...
   Какой-то призракъ надвигался на главную квартиру, и кошмаръ началъ овладѣвать умами. Никто ничего не зналъ опредѣленно, никто никому не вѣрилъ, всѣ боялись, косились другъ на друга и подозрительно оглядывали всякаго "шпака".
   Главную квартиру оцѣпили войсками, не довѣряли даже строевымъ офицерамъ.
   Тревога росла съ каждымъ днемъ и незримо распространялась среди арміи, начиная отъ сѣрыхъ домиковъ главной квартиры и кончая палатками биваковъ...
   Рано утромъ шестнадцатаго августа, переночевавъ въ палаткѣ капитана Агѣева, я вмѣстѣ съ нимъ собрался въ Ляоянъ, чтобы сдать письма на почту.
   -- Петровичъ! -- кричалъ Агѣеву поручикъ Дорнъ, закручивая съ ожесточеніемъ рыжіе усы:-- новостей привозите побольше! Узнайте, не ожидается ли наступленіе? Да скажите тамъ всѣмъ этимъ фазанамъ, чего они мямлятъ, чортъ бы ихъ всѣхъ подралъ!
   Съ самаго прибытія въ Ляоянъ батарея полковника Свѣтлова ни разу не побывала въ бою. Ее переводили съ мѣста на мѣсто, и я засталъ ее верстахъ въ трехъ къ сѣверу отъ Ляояна. Офицеры скучали, нервничали и открыто возмущались начальствомъ, обрекшимъ ихъ на долгое бездѣйствіе. Дорнъ мрачно ругался съ утра до вечера и съ горя все чаще и чаще напивался. Штабсъ-капитанъ Николаевъ, завѣдывавшій хозяйствомъ, до одурѣнія раскладывалъ безконечные пасьянсы. Агѣевъ похудѣлъ, сталъ молчаливѣе и мрачнѣе и уже окончательно увѣровалъ въ мучившее его предчувствіе. По ночамъ и нерѣдко днемъ онъ украдкою и подолгу молился, и часто его заставали съ влажными, затуманенными глазами...
   Въ маленькой деревушкѣ, лежавшей на нашемъ пути, все ея населеніе спѣшно грузило свои пожитки на запряженныя мулами арбы и собиралось покинуть деревушку.
   -- Плохая примѣта! -- проговорилъ Агѣевъ.-- Китайцы всегда раньше насъ узнаютъ о положеніи дѣлъ и никогда не ошибаются. Вотъ увидите, что стрясется какая-либо неожиданность!
   Въ самомъ городѣ мы застали необычайное оживленіе. главная и боковыя улицы были запружены проходившими частями пѣхоты, обозами, зарядными ящиками, среди которыхъ попадались застрявшія среди давки китайскія арбы и крытыя "фудутунки" съ женщинами и дѣтьми. Въ воздухѣ звонко щелкали длинные бичи погонщиковъ, стоялъ несмолкающимъ стономъ гомонъ и крикъ толпы, дико ревѣли мулы, пронзительно и жалобно взвизгивали вьючные ослики.
   Торговая и рабочая жизнь прекратилась, и передъ лавками и воротами фанзъ и дворовъ стояли группы оживленно толковавшихъ и видимо, озабоченныхъ китайцевъ.
   Около главной квартиры десятка два солдатъ разгружали складъ зерна и муки, сбрасывая на землю мѣшки, которые толпа полуголыхъ кули перетаскивала на арбы.
   -- Это что же значитъ? -- обратился Агѣевъ къ наблюдавшему за работой интенданту.
   -- А чортъ его знаетъ! Приказано спѣшно увозить на сѣверъ! Да! А завтра, можетъ быть, опять прикажутъ въ Ляоянъ везти! У насъ ужъ такъ заведено! -- равнодушно отвѣчалъ интендантъ.
   На станціи была обычная толчея. Въ буфетѣ засѣдали баронъ Габенъ и Налимовъ и посвящали прибывшихъ изъ Россіи офицеровъ во всѣ тайны японской тактики и стратегіи. Тутъ же находился и "свѣтлѣйшій" князь Тринкензейнъ, въ сильномъ подпитіи. Сдвинувъ фуражку на затылокъ, онъ несвязно и безтолково повѣствовалъ какому-то прапорщику запаса о своихъ подвигахъ подъ Вафангоо. Прапорщикъ смотрѣлъ на князя въ упоръ влюбленными и пьяными глазами и безпрестанно повторялъ:
   -- Князь! Ваша свѣтлость! Давай выпьемъ на "ты!"
   Высокій, смуглый полковникъ, комендантъ станціи, метался, какъ затравленный звѣрь, по всѣмъ направленіямъ, преслѣдуемый начальниками эшелоновъ, транспортовъ, представителями Краснаго Креста, военными корреспондентами. Станція уже нѣсколько дней была, по выраженію агентовъ, "закупорена", всѣ пути загромождены вагонами, ожидавшими разгрузки. Поѣзда, не имѣя возможности подойти къ станціи, тянулись длиннымъ хвостомъ версты на двѣ къ сѣверу.
   Саперный офицеръ, поймавъ коменданта въ буфетѣ, наступалъ на него, отчаянно размахивая какимъ-то бланкомъ, и кричалъ во все горло:
   -- Это чортъ знаетъ! Это верхъ безобразія! Что вы съ нами дѣлаете? У насъ срочный грузъ, саперные инструменты и приспособленія для взрывовъ! Насъ ждутъ на фортахъ! А вы держите насъ третьи сутки и не даете разгрузиться? Вѣдь за это подъ судъ отдадутъ!
   -- Боже мой! Да что я подѣлаю? Я послалъ бумагу завѣдывающему генералу, но еще не получилъ отвѣта. А безъ генерала я не могу! Это не въ моей власти...
   -- Наплевать намъ на вашего генерала! Тутъ каждый часъ дорогъ! Давайте людей, давайте мѣсто, а не бумаги! Вѣдь японцы не будутъ ждать вашего генерала? Поймите вы это!
   -- Жалуйтесь сами! Я напишу вторую бумагу!..
   Саперъ отчаянно затрясъ кулаками и, ни къ кому не обращаясь, зарычалъ:-- у-у! Сволочи! Буквоѣды проклятые! Чортъ бы васъ всѣхъ побралъ! Ну и пропадайте! Я не могу больше! Плевать на все! -- а спустя нѣкоторое время, онъ сидѣлъ уже съ мутнымъ взглядомъ передъ бутылкой рому и, стуча кулакомѣ по столу, посылалъ въ пространство "мерзавцевъ и предателей"... Въ одномъ концѣ платформы собралась кучка праздныхъ нестроевыхъ офицеровъ и съ интересомъ наблюдала за даровымъ зрѣлищемъ, героями котораго были: толстый, усатый жандармъ, старый китаецъ и двѣ станціонныя собаки. Жандармъ отличался умѣньемъ дрессировать этихъ псовъ и натравлять ихъ на китайцевъ. Псы были велики ростомъ, лохматы и злы. Китаецъ же, приходившій ежедневно подметать станцію и убирать мусоръ и получавшій за это какіе-то гроши, былъ старъ, глуховатъ и плохо видѣлъ. Жандармъ, вздумавшій, шутки ради, только пугнуть старика собаками, замѣтилъ, что эта шутка понравилась господамъ офицерамъ и, чтобы еще болѣе угодить начальству,-- устроилъ цѣлую облаву.
   -- Чернякъ! Смирна-а! -- командовалъ жандармъ.-- Глазастый! Гдѣ манза? Манза гдѣ? -- глазастый скалилъ зубы и съ глухимъ рычаніемъ направлялся къ китайцу. Старикъ со страхомъ жался къ барьеру и умоляюще смотрѣлъ на жандарма и офицеровъ, выставляя вмѣсто щита старое лукошко, куда онъ собиралъ окурки папиросъ.
   -- Назадъ! Чернякъ, налѣво, Глазастый, направо -- ма-аршъ! -- псы отходили "на фланги", какъ объяснялъ жандармъ.
   -- Замѣчательно! -- восхищались офицеры.-- Какая дрессировка! Какъ понимаютъ команду!
   -- Равня-яйсь! Въ аттаку -- бѣгомъ! Ура! Банзай!
   Псы съ громкимъ лаемъ бросились на обезумѣвшаго старика, который съ жалкими воплями, подпрыгивая и размахивая лукошкомъ, бѣгалъ по образовавшемуся кругу.
   -- Вотъ это такъ балетъ! Совсѣмъ лезгинка! -- раздавались одобрительные голоса.
   Но полное торжество жандарма настало тогда, когда Глазастый, по свисту своего учителя, схватилъ конецъ косы китайца, а Чернякъ поймалъ зубами полу его старенькаго ватнаго халата.
   Пола затрещала, и изъ нея полѣзла вата, а лицо старика превратилось въ маску неописуемаго ужаса.
   -- Ха-ха-ха! Рожа-это! Рожа какова?! -- заливались смѣхомъ офицеры.
   -- Смирна-а! Назадъ! -- рявкнулъ сіявшій довольствомъ жандармъ.-- Ну, старый чортъ, цуба! Проваливай отсюда!..
   Дрожавшій отъ страха старикъ, поддерживая разорванный халатъ, задомъ попятился съ платформы, невдалекѣ отъ которой стояла группа оборванныхъ китайскихъ кули. Они молча и невозмутимо наблюдали за разыгравшейся сценой, и только въ маленькихъ глазахъ ихъ свѣтились ненависть и глубокое презрѣніе.
   Вдругъ въ юго-западномъ направленіи охнулъ отдаленный орудійный залпъ, за нимъ другой, третій, и началась канонада. Буфетъ опустѣлъ, все всполошилось и хлынуло на платформу. Дымъ не показывался,-- очевидно, стрѣляли гдѣ-то далеко.
   -- Это наши или японцы?
   -- Гдѣ это? Наступаютъ?
   -- Должно быть, за Ванбатаемъ! Въ той сторонѣ!
   -- Началось!..
   Подъ вечеръ южнѣе Ляояна поднялся воздушный шаръ. Онъ долго парилъ въ вечернемъ воздухѣ, плавно передвигаясь съ мѣста на мѣсто. Часу въ восьмомъ вечера канонада смолкла. Появились слухи, что непріятель обстрѣливалъ Янтайскія копи, что онъ двинулся въ обходъ нашего праваго фланга, что около рѣки Шахэ обнаружены большіе биваки японцевъ. Въ охватившемъ всѣхъ волненіи сквозило нетерпѣніе, тревога. Всѣ сознавали, что наступилъ рѣшительный моментъ, отъ котораго зависѣла судьба Ляояна, арміи и, быть можетъ, всей войны.
   -- Отбросимъ! На-голову разобьемъ!
   -- Вокругъ долина.. Пустимъ кавалерію, которой до сихъ поръ нечего было дѣлать... Казаки себя покажутъ!
   -- У насъ громадная артиллерія! Осадныя орудія!
   -- Осадныя? Да вѣдь они стоятъ еще на платформахъ? Пока ихъ двинутъ на позиціи?
   -- Не можетъ быть! А форты? Цѣлая линія фортовъ?!
   -- Ну, допустить ихъ до фортовъ -- это уже послѣднее дѣло!
   -- Самъ Куроки идетъ... Съ нимъ шутки плохи...
   Вечеромъ мы съ Агѣевымъ сидѣли за столикомъ командира батареи, среди офицеровъ, и пили чай, заправленный превосходнымъ ромомъ.
   Полковникъ Свѣтловъ, грузный и сѣдоволосый, съ нѣсколько грубоватымъ, но добродушнымъ лицомъ типичнаго "отца-командира",-- говорилъ мало и больше слушалъ своихъ офицеровъ, съ которыми у него были самыя дружескія и чисто товарищескія отношенія. Особенно часто раздавался сиплый голосъ Дорна, успѣвшаго основательно "зарядиться"... Его что-то подмывало и подергивало, большіе, синіе глаза сверкали, брови мрачно двигались, и онъ ежеминутно отчаянно закручивалъ жесткіе, рыжіе усы. Въ курткѣ изъ солдатскаго сукна, безъ погонъ и пуговицъ, въ солдатской фуражкѣ, лихо сдвинутой на правое ухо,-- онъ рѣзко выдѣлялся среди товарищей и какъ будто гордился, когда тѣ называли его "суконнымъ поручикомъ". -- Эхъ, чортъ побери! -- говорилъ онъ, доливая ромомъ добрую половиву кружки.-- Молодцы, что наступаютъ! Ей-Богу, за это молодцы! Ужъ и натѣшусь я надъ макаками!.. У-ухъ! Одна пыль пойдетъ!
   -- А вы, я вижу, здорово-таки зарядились! -- замѣтилъ, усмѣхаясь, Свѣтловъ.-- Смотрите, какъ бы не вышло "преждевременнаго разрыва"...
   -- Не безпокойтесь, полковникъ. У меня дистанціонная трубка установлена основательно! А вотъ какъ я заряжу моихъ "бабушекъ", да начнутъ они покашливать, такъ тогда увидите! -- отвѣчалъ Дорнъ. "Бабушками" онъ называлъ орудія своего взвода.
   -- А если васъ убьютъ? -- подзадоривалъ его командиръ.
   -- Убьють? Эка важность! И чортъ съ ними! Валяй! А только, прежде чѣмъ они меня ухлопаютъ, я ихъ столько наворочаю, что до новыхъ вѣниковъ не забудутъ! Попомните мое слово, отецъ!
   -- Вамъ, значитъ, жизни нисколько не жаль? -- спросилъ Агѣевъ.
   -- Жизни-то? На кой чортъ она мнѣ далась, коли мнѣ дѣлать въ ней нечего? Вотъ тутъ -- тутъ жизнь! Если завтра будетъ бой, я вамъ покажу жизнь! Да что тутъ таить... Я вамъ вотъ что скажу! -- съ этими словами Дорнъ всталъ. Красное лицо его подергивалось, ноздри затрепетали, углы рта запрыгали, въ глазахъ свѣтилось что-то дикое, необузданное, рвавшееся наружу, и въ дрожавшемъ теперь голосѣ слышались звенящія нотки.
   -- Я только такъ жить и могу! Походъ! Выѣзжай на позицію, снимайся съ передковъ! Установилъ прицѣлъ, наладилъ трубку, по колоннѣ баттареею р-разъ! Что, попало? Ага! Второй -- р-разъ! Команда гремитъ, бабушки мои охаютъ, снаряды гудятъ и ревутъ, въ воздухѣ стонъ стоитъ. Просторъ-то какой?! Размахъ? Тутъ развернешься во всю мочь! Красота вѣдь, чортъ возьми, какая! Жизнь! Вотъ она жизнь-то настоящая! А вы толкуете... Эхъ, братцы мои! Жизнь... Да я не знаю... Посади меня теперь въ казарму или пусти куда-либо на улицу... да... я... я бы на людей сталъ бросаться! Да! Душить бы началъ! Кипитъ во мнѣ, претъ наружу! Скорѣй бы они нагрянули только! Ужъ буду я ихъ катать! Накипѣло во мнѣ -- во какъ!
   Онъ задыхался и вздрагивалъ.
   -- Ты смотри меня ночью не придуши,-- замѣтилъ адьютантъ, маленькій, тощій поручикъ.
   -- Дур-ракъ! Развѣ блоху душатъ? Сопля! -- грубо отвѣтилъ Дорнъ и исчезъ во тьмѣ.
   -- Пошелъ къ своему взводу душу отводить. Развезло его нынче,-- сказалъ Агѣевъ.
   -- Охъ, будетъ мнѣ съ нимъ возня во время боя!-- вздыхалъ Свѣтловъ.
   -- Звѣрь -- не человѣкъ!
   -- Вотъ вамъ бы, Петенька, у него жару призанять не мѣшало,-- шутя сказалъ Свѣтловъ Агѣеву, вставая и подавая на прощанье руку.-- Ну, дѣти, спать! Богъ вѣсть, что завтра еще будетъ.
   И старикъ, кряхтя и переваливаясь, пошелъ къ себѣ въ палатку.
   Я улегся въ просторной палаткѣ Агѣева, который долго разспрашивалъ меня о боѣ подъ Вафангоо и, главнымъ образомъ, интересовался ощущеніями подъ огнемъ, видомъ умирающихъ, убитыхъ...
   Угадывая тайныя мысли капитана, я старался перемѣнить разговоръ.
   -- Получали письма изъ дому?
   -- Какъ же! Какъ же! -- печально отвѣчалъ капитанъ, подавляя вадохъ.
   -- Дочка растетъ, красавица... каракули свои прислала -- "папѣ письмо". Ахъ, лучше не говорить!..
   -- А васъ все еще предчувствіе изводитъ, я вижу?
   -- Не смѣйтесь надъ этимъ! Чуетъ душа! Я вотъ чуть не каждую ночь дочку во снѣ вижу, на колѣняхъ держу, золотистые волосенки перебираю... Какъ живая! Да и не только предчувствіе!.. Еслибъ вы знали, какая тутъ жизнь безъ васъ была! Ужасъ -- ужасъ! Какой-то сумбуръ... отвратительный! Повсюду эти дѣвки разряженныя... Офицеры пріѣзжіе подъ открытымъ небомъ, на платформѣ, въ товарныхъ вагонахъ ночуютъ, а всѣ фанзы и номера дѣвками переполнены. Игра какая идетъ! Пропиваютъ здравый смыслъ, проигрываютъ послѣдній грошъ. Скандалы... Одинъ чиновникъ, въ пьяномъ видѣ, среди бѣла дня, когда иностранные агенты въ буфетѣ обѣдали, въѣхалъ верхомъ на лошади въ буфетъ, проѣхалъ среди столовъ и въ другую дверь выскочилъ. Фазаны эти глаза мозолятъ... Тоска! Страшная тоска! Такъ это пошло все, такъ безтолково и безобразно, что иной разъ даже не вѣришь: неужто это война? Мы, русскіе, пришли кровь проливать? Я вотъ не пью ничего, а знаю зато такихъ, которые здѣсь пить начали отъ всего этого и спились на нѣтъ! Никакого подъема нѣтъ, руки опускаются! Опротивѣло все это до тошноты...
   -- А какъ вы думаете, будетъ завтра бой? -- спросилъ послѣ долгаго молчанія Агѣевъ и самъ себѣ отвѣтилъ:
   -- Надо полагать... Вѣдь сегодня они обстрѣливали передовыя позиціи.
   Онъ глубоко вздохнулъ и чуть слышно пожелалъ мнѣ "спокойной ночи".
   Спустя нѣкоторое время, я услыхалъ шорохъ и открылъ глаза.
   Агѣевъ осторожно пробрался къ выходу, распахнулъ край палатки и сталъ прислушиваться. Холодный лунный свѣтъ очертилъ тонкій, правильный профиль блѣднаго лица и худыя, сложенныя на груди, руки капитана. Онъ долго прислушивался, затѣмъ опустился на колѣни и, осѣняя себя широкимъ крестомъ, сталъ молиться.
   Я снова закрылъ глаза и скоро заснулъ, убаюканный долетавшимъ до меня страстнымъ молитвеннымъ шопотомъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Около четырехъ часовъ утра Ляоянъ былъ разбуженъ орудійными выстрѣлами.
   Непріятель началъ обстрѣливать южныя позиціи. Въ городѣ, въ русскомъ поселкѣ и на станціи поднялась суматоха. Китайцы толпами собирались на городской стѣнѣ и тревожно вглядывались въ очертанія сопокъ, закрывавшихъ съ юга Ляоянскую равнину. Торговцы, проклиная и русскихъ, и японцевъ, суетились передъ лавками и заколачивали ящики съ товаромъ. Какой-то татаринъ спѣшно распродавалъ свой "галантерейный магазинъ" и, размахивая парою лакированныхъ сапогъ, заявлялъ на всю улицу, что "по случаю японцевъ" отдаетъ ихъ за тридцать рублей... На задворкахъ фанзъ съ заколоченными окнами метались и плаксиво визжали простоволосыя, полуголыя проститутки... Промчался куда-то плюгавый армянинъ, имѣя на поводу двухъ кавалерійскихъ лошадей... Изъ досчатыхъ бараковъ, гдѣ помѣщались нестроевыя команды, стали группами выбѣгать солдаты, неряшливо одѣтые, неуклюжіе, съ наглыми лицами. Они разбрелись по всему поселку, заглядывали въ фанзы, грубо приставали къ торговцамъ и растаскивали, что попадало подъ руку... Нѣкоторые изъ нихъ, пользуясь суматохой, успѣли раздобыть вина и распивали его тутъ же, на улицѣ... Появился небольшой отрядъ китайскихъ полицейскихъ въ черныхъ кафтанахъ съ краснымъ шитьемъ. Они проходили по улицѣ и приказывали китайцамъ закрывать лавки.
   Публичные дома быстро опустѣли и казались мрачными гробами. У входа въ одну изъ пекаренъ сидѣлъ на землѣ хлѣбопекъ-кореецъ и жалобно всхлипывалъ, утирая полою халата залитое кровью лицо, а изъ пекарни неслась перебранка забравшихся въ нее солдатъ.
   Обнаженный до пояса, коричневый отъ загара и грязи дженерикша тащилъ на себѣ скрипѣвшую коляску, въ которой возсѣдала, съ огромнымъ узломъ въ рукахъ, толстая, заплывшая жиромъ проститутка. Тонкія босыя ноги китайца, на которыхъ неуклюже болтались короткіе, широкіе холщевые штаны, скользили въ липкой грязи, узкая, костлявая грудь страшно выпячивалась и упиралась въ перекладину дышла, ребра лѣзли изъ-подъ кожи, съ обнаженной бритой головы, вокругъ которой была обмотана коса, катился, смывая грязь, обильный потъ; вся тощая, недоразвившаяся фигурка дженерикши, казалось, была готова расколоться и разсыпаться отъ напряженія, и въ покраснѣвшихъ отъ прилива крови маленькихъ глазкахъ трепетало что-то тревожное и печальное, словно туго натянутая, готовая лопнуть струна. Проститутка, съ помятымъ, жирнымъ лицомъ, съ растрепанными рыжеватыми волосами, надъ которыми колыхалась огромная, съѣхавшая на бокъ шляпа съ перомъ, пронзительно взвизгивала послѣ каждаго залпа и подгоняла дженерикшу, изо всей мочи колотя его по костлявымъ плечамъ краснымъ шелковымъ зонтикомъ. Скакавшій навстрѣчу казакъ, съ полупьянымъ, безсмысленно улыбавшимся лицомъ, на скаку стегнулъ плетью по жирной спинѣ проститутки и, крикнувъ ей: "Что, стерва?" умчался...
   На станціи раздавались свистки паровозовъ, шипѣвшихъ парами, звенѣли и громыхали передвигаемые вагоны, кричалъ охрипшій комендантъ, гудѣла пестрая толпа штабныхъ и нестроевыхъ офицеровъ, лаяли встревоженныя станціонныя собаки -- и все это вмѣстѣ съ громомъ орудій, отъ котораго дребезжали окна, сливалось въ оглушительный, ошеломляющій хоръ.
   -- Господинъ полковникъ! -- приставалъ къ коменданту гвардейскій офицеръ съ адьютантскими эксельбантами.-- Генералъ проситъ сейчасъ же поставить его вагонъ на первый путь!
   -- Не могу! Ничего не могу! -- отвѣчалъ раздраженно комендантъ, не глядя на адьютанта и махая кому-то рукой.-- Тутъ надо патроны двинуть за семафоръ... Понимаете? Патроны... Не могу...
   -- Ахъ ты, Господи, да не патроны, а вагонъ генерала! Генералъ сердится!
   -- Ну и чортъ съ нимъ! Съ вашимъ генераломъ!-- разсвирѣпѣлъ комендантъ и побѣжалъ дальше.
   -- Вы за это отвѣтите! Я доложу! Такъ и доложу генералу! -- кричалъ ему вслѣдъ адьютантъ.
   Въ узкомъ проходѣ станціоннаго зданія, около цѣлой пирамиды заколоченныхъ ящиковъ съ надписью "осторожно," стоялъ съ растеряннымъ видомъ упитанный торговецъ въ черкескѣ и, размахивая руками, говорилъ, злобно поглядывая на окружающихъ:
   -- И что же это такое за безобразіе? Позвольте! Когда ему деньги надо, я говорю: бери, сдѣлай милость! У насъ есть деньги! -- а теперь мнѣ вагонъ надо, товаръ нагрузить,-- не даетъ вагонъ! За что я деньги ему давалъ? Ма-ашенники! Скажи, пожалуйста!
   На платформѣ появился офицеръ съ забинтованной головой. Это былъ первый раненый. Его обступили, засыпали вопросами.
   -- И самъ не знаю, какъ это случилось! -- растерянно озираясь, говорилъ раненый:-- съ разъѣздомъ я былъ... три охотника со мной... Только къ деревушкѣ подъѣхали, что за геліографной сопкой, еще нынче ночью наши фуражиры тамъ ночевали, вдругъ -- залпъ! Чортъ знаетъ, что! Одинъ охотникъ наповалъ, другой раненъ, а я вотъ... По отдѣльнымъ людямъ залпами жарятъ! Этого раньше не было!
   N-скій полкъ, попавшій со всей дивизіей въ резервъ, стоялъ въ верстѣ отъ Ляояна, у небольшой деревушки, гдѣ расположился штабъ бригады. Дождь загналъ меня въ фанзу, занятую штабомъ. Бригадный генералъ, высокій, коренастый и краснолицый, съ широкой и длинной рыжеватой бородой, сидѣлъ за столикомъ въ старомъ китайскомъ креслѣ и прихлебывалъ съ блюдечка чай. Онъ былъ въ засаленной сѣрой тужуркѣ безъ погонъ, накинутой на богатырскія плечи; изъ разстегнутой грязной рубахи выглядывала волосатая грудь, на босыхъ ногахъ красовались обрѣзки старыхъ сапогъ, замѣнявшіе туфли. Поддерживая растопыренными волосатыми пальцами блюдечко, генералъ съ шумомъ дулъ на горячій чай, пыхтѣлъ и пошевеливалъ густыми, сросшимися бровями, которыя при втягиваніи воздуха высоко поднимались и опускались снова при выдыханіи.
   Изъ угла въ уголъ расхаживалъ мѣрно, какъ маятникъ, начальникъ штаба бригады -- еще молодой, но совершенно лысый подполковникъ. Засунувъ руки въ кармавы потертой и заплатанной кожаной куртки, онъ разговаривалъ съ генераломъ и методически, въ тактъ къ словамъ, покачивалъ головой. Тутъ же, на запыленномъ канѣ, поручикъ-ординарецъ генерала, снявъ съ себя сорочку, сидѣлъ, поджавъ ноги и скрючившись, и, злорадно кряхтя, охотился за насѣкомыми. Онъ, видимо, велъ своимъ жертвамъ правильный счетъ и то и дѣло торжествующимъ тономъ заявлялъ: "двадцать первая!.. Двадцать вторая!.."
   На утоптанномъ земляномъ полу валялись сѣдла, переметныя сумы, легкіе вьюки, резиновые плащи, и покрывавшая все это грязь говорила о недавнемъ прибытіи штаба.
   -- По-моему,-- говорилъ подполковникъ медленно, какъ бы опасаясь проронить лишнее слово,-- надо одно изъ двухъ: или предоставить больше свободы дѣятельности, больше иниціативы и самостоятельности отдѣльнымъ начальникамъ, или... или уничтожить всякія охотничьи команды!
   -- Вотъ тебѣ и разъ! Какъ же это безъ охотничьихъ командъ? -- протодьяконскимъ басомъ прогудѣлъ генералъ, высоко вскинувъ брови.
   -- А такъ... у насъ самые лучшіе, способные офицеры, да и рядовые, идутъ въ охотники, и въ строю остается только балластъ! И пропадаютъ они чаще! Вонъ у васъ въ N-скомъ полку Завадскій -- дѣльный, боевой офицеръ былъ -- пропалъ! У енисейцевъ -- Дмитренко! Да во всѣхъ полкахъ не мало найдется! Говорятъ, я виноватъ, что Андреевъ мертвую запилъ! Это же вздоръ! Если такъ судить, такъ прежде всего вы виноваты, ваше превосходительство!
   -- Ну-ну? Вотъ тебѣ и здравствуйте?! -- удивился генералъ и усмѣхнулся въ бороду.
   -- Разумѣется! Вѣдь вы начальникъ бригады, вы могли разрѣшить ему напасть на транспортъ!
   -- Ну, скажите! Онъ же мнѣ отсовѣтовалъ и теперь меня же попрекаетъ?! Не угодно ли?
   -- Да вѣдь я только говорилъ, что у насъ есть циркуляръ быть осторожными по части ночныхъ нападеній, и что безъ вѣдома дивизіоннаго было бы неблагоразумно разрѣшать... Но вѣдь это было только мое мнѣніе, а вы могли бы...
   -- Ну, а если бы я разрѣшилъ?
   -- Тогда... Андреевъ либо отбилъ бы транспортъ, получилъ бы благодарность и не запилъ мертвую, либо поплатился бы жизнью или попалъ въ плѣнъ.
   -- Что же лучше?
   -- Не знаю... хотя возможно, что если бы вы разрѣшили, то намъ влетѣло бы отъ дивизіоннаго!
   -- Фу ты!.. Значитъ, выходитъ -- тащи и не пущай?!
   -- Выходитъ "тащи и не пущай", ваше превосходительство!
   -- А ну ее къ чорту, всю эту дипломатію! Терпѣть не могу! Дадимъ Андрееву отпускъ на леченіе -- и дѣло съ концомъ! А ты мнѣ лучше вотъ что скажи: побьютъ насъ япошки подъ Ляояномъ, или мы ихъ побьемъ? По-моему, мы ихъ расколошматимъ!
   Подполковникъ пожалъ плечами и усмѣхнулся.
   -- Странное дѣло! Я не могу поручиться или утверждать, но если разобрать логически, то выйдетъ, пожалуй, не по-вашему, ваше превосходительство!
   -- Да ты мнѣ не превосходительствуй, а растолкуй, какъ это выйдетъ логически!
   -- Гмъ! По-моему, мы уже проиграли Ляоянъ!
   -- Ого! Это какъ же такъ?
   -- А такъ! Лучшія позиціи, гдѣ мы могли превосходно защищаться, вродѣ Айсандзяна, Хайчена, мы чуть не даромъ отдали японцамъ! Какъ же мы будемъ обороняться въ Ляоянѣ? Вѣдь это открытая со всѣхъ сторонъ тарелка, обставленная высотами! Какая же это оборонительная позиція? Это разъ. Дальше! Когда мы имѣли всѣ шансы бить японцевъ по частямъ, мы отступали, и японцы насъ били! А теперь мы дали возможность соединиться Оку, Нодзу и Куроки, что имъ и требовалось,-- и хотимъ обороняться на открытой ладони! Гдѣ же тутъ логика, гдѣ же тактика и стратегія?
   -- Постой, погоди! А форты? Забылъ о фортахъ?-- спохватился генералъ, хлопнувъ себя по колѣнкѣ.-- Ага? Что?
   -- Да что же изъ этихъ фортовъ толку, ваше превосходительство, если ихъ можно обстрѣливать со всѣхъ сторонъ! Только ужаснѣе бойня будетъ, да пушечнаго мяса прибавится!
   Генералъ въ замѣшательствѣ почесывалъ въ бородѣ и пыхтѣлъ.
   -- Теперь наши осадныя орудія! Великолѣпная вещь при оборонѣ, а они у насъ, сами посмотрите, либо на товарныхъ вагонахъ стоятъ, либо на ляоянской площади красуются! А японцы, вонъ, на носу сидятъ! Вообще, артиллерія... Вонъ послѣдній приказъ -- съ точнымъ указаніемъ, сколько каждая батарея можетъ тратить патроновъ! Порціями выдавать будутъ! Это значитъ, что у насъ нѣтъ снарядовъ, и что всѣ запасы артиллерійскаго вѣдомства значились только на бумагѣ! Пѣхоты, правда, толика порядочная, а только, строго говоря, это уже не та пѣхота, что была раньше! Духа прежняго нѣтъ! А это тоже козырь неважный! Затѣмъ, мы стоимъ сейчасъ на двухъ берегахъ глубокой рѣки, и это тоже отрицательная сторона! На кавалерію смѣшно и разсчитывать! Да и много ли у насъ этой кавалеріи? Гдѣ она? Я вотъ какъ-то подсчитывалъ и убѣдился, что добрая половина кавалеріи на конвои да на ординарцы разобрана и, какъ нарочно, лучшіе ея элементы! Да-съ, ваше превосходительство! А за всѣмъ тѣмъ, есть и еще одно обстоятельство довольно печальнаго свойства! Вы не замѣтили за эти пять мѣсяцевъ, какая любопытная вещь наблюдается: когда въ бою рота имѣетъ дѣло съ ротой -- мы ихъ бьемъ на голову. Когда полкъ на полкъ приходится -- мы только отбиваемъ нападеніе! Бригада на бригаду -- бой въ ничью разыгрывается, а какъ только большое дѣло -- дивизія, корпусъ,-- такъ насъ бьютъ по всѣмъ пунктамъ, и мы уходимъ во всѣ лопатки! Вотъ это-то, ваше превосходительство, по-моему, самое скверное, самая дурная примѣта! Маленькіе начальники -- хоть куда, а какъ только покрупнѣе начальство, такъ играй отбой! Такъ вотъ ежели этакъ разсудить, ваше превосходительство, такъ ничего хорошаго намъ подъ Ляояномъ не дождаться! Таково, по крайней мѣрѣ, мое личное мнѣніе...
   -- А ну тебя съ твоей логикой и мнѣніями! -- разсердился генералъ и всталъ.-- И всегда онъ мнѣ настроеніе испортитъ! Какъ начнетъ разсуждать да свою стратегію выкладывать, такъ обязательно одна только пакость выйдетъ!
   -- Да развѣ я тому виноватъ, ваше превосходительство?
   -- Сидорчукъ! -- загремѣлъ генералъ.-- Давай намъ поѣсть чего-либо, да гони сюда водки! Да! Я, батенька мой, вашихъ премудростей не изучалъ, ни логики, ни стратегіи! Да! Я -- простой солдатъ! Пономарь за куль пшеницы да за трешницу грамотѣ обучилъ -- вотъ и все мое образованіе. Я вѣдь и писать-то умѣю только то, что по долгу службы отъ меня требуется! Да! А вотъ Богъ далъ -- до генерала дослужился, бригадой командую! Такъ и тутъ! Какъ бы тамъ по вашимъ логикамъ и стратегіямъ ни выходило, а я говорю,-- не отдадимъ япошкамъ Ляояна -- и баста!
   Генералъ хлопнулъ по столу широкой ладонью и сѣлъ.
   -- Ну, а теперь давайте водку пить да закусывать! Поручикъ,-- обратился онъ черезъ плечо къ ординарцу,-- бросьте вшей бить! Все равно всѣхъ не перебьете!
   Стали ужинать.
  

IX.

   На слѣдующій день непріятель первый началъ бой орудійнымъ выстрѣломъ, а затѣмъ загрохотали и русскія батареи. Но орудійный огонь въ этотъ день былъ только поддержкой для пѣхоты, которая почти на всемъ протяженіи громаднаго фронта двинулась въ аттаку на передовыя позиціи русскихъ.
   Напившись изъ котелка мутнаго чаю, я поскакалъ разыскивать батарею Свѣтлова. На разстояніи нѣсколышхъ верстъ мѣстность была совершенно безлюдна, войска были всѣ на позиціяхъ, и только изрѣдка попадались скакавшіе во весь опоръ казаки и ординарцы и спѣшившія къ мѣсту боя лазаретныя линейки. Проскакавъ верстъ восемь, я добрался до лѣваго фланга. Впереди, на склонахъ небольшихъ сопокъ, уже показались резервы, ожидавшіе очереди, и по узкой лощинѣ, въ которую я въѣхалъ, тянулся навстрѣчу длинный караванъ раненыхъ. Я соскочилъ съ коня и пошелъ пѣшкомъ, опрашивая по пути санитаровъ и одинокихъ раненыхъ.
   -- Воронежцамъ досталось! -- слышались голоса.-- Командиръ перваго батальона раненъ...
   -- Моршанцевъ выкосило шибко!
   -- У орловцевъ снарядомъ батальоннаго въ шматки разнесло!
   -- Совсѣмъ очертѣлъ японецъ! На штыкъ претъ!
   Раненый въ голову фельдфебель, котораго несли четверо санитаровъ, вдругъ приподнялся и слабымъ голосомъ обратился къ шедшимъ позади пятерымъ солдатамъ:
   -- Вы это что, ребята, ранены, что ли? Куда идете?
   -- Мы на перевязочный... въ случаѣ санитары пріустанутъ, пособить нести!
   -- Что-о? Пособить? Назадъ! Безъ васъ донесутъ. Ступай въ свою часть! -- гнѣвно закричалъ фельдфебель, собравъ силы.-- Ступай назадъ, а то съ носилокъ слѣзу.
   -- Да мы, господинъ фельдфебель, для подмоги, значитъ...
   -- Молчать! Въ цѣпь назадъ! А то, какъ въ собакъ, стрѣлять буду! Сволочь! Трусы проклятые! Налѣво! Крутомъ, маршъ!
   Солдаты неохотно повернули назадъ и лѣниво поплелись къ позиціямъ.
   Пронесли партію убитыхъ, съ головы до ногъ укрытыхъ шинелями. Проковылялъ офицеръ, съ разутой ногой, перевязанной около колѣна. Неподалеку отъ стрѣлковой цѣпи, откуда неслась безпрерывная, частая трескотня "пачекъ", интендантъ и парковый офицеръ были заняты разгрузкой двуколокъ съ хлѣбомъ и съ патронами. Хлѣбъ тутъ же раздавался проголодавшимся солдатамъ, патроны же подносились въ цѣпь. Надъ этой группой отъ поры до времени съ шипѣніемъ проносились шальные снаряды, но, благодаря "перелету", рвались въ сторонѣ надъ длинной полосой гаоляна. Какой-то стрѣлковый солдатикъ, съ наскоро перевязанными головой и кистью лѣвой руки, подошелъ къ интенданту.
   -- Хлѣбушка-бы, вашбродіе...
   -- Ты бы лучше на перевязочный пунктъ шелъ,-- тамъ тебѣ и горячей пищи дадутъ и перевяжутъ, какъ слѣдуетъ!
   -- А далече это будетъ?
   -- Версты двѣ-три.
   -- А-а! Нѣтъ, ужъ вы, вашбродіе, хлѣбушка-то дайте, я лучше въ цѣпь къ своимъ ворочусь.
   -- На-на, мнѣ не жалко! Только что же ты въ цѣпи дѣлать будешь съ одной рукой?
   -- А патроны подносить! Оно веселѣй со своими, вашбродіе! -- и, получивъ ломоть полугнилого, зеленоватаго хлѣба, стрѣлокъ побрелъ обратно.
   Я снова сѣлъ на лошадъ и рысью поскакалъ вдоль гаоляна, за которымъ сверкали огоньки орудій и вздымались голубоватыя полоски дыма. Скоро показались передки и вороныя лошади въ гаолянѣ. Это была батарея Свѣтлова, занимавшая узкую зеленую прогалину между двумя участками гаоляна. Едва я успѣлъ сдать ѣздовому свою лошадь и дойти до орудій, какъ уже былъ оглушенъ безпрерывной канонадой. Свѣтловъ, тяжело отдуваясь, сидѣлъ на землѣ и вытиралъ потное и закоптѣлое лицо. Онъ уже давно охрипъ отъ команды и выбился изъ силъ. Хотя старшимъ офицеромъ на батареѣ былъ Агѣевъ, но теперь команда перешла къ Дорну.
   -- А гдѣ Петръ Петровичъ? -- прокричалъ я въ ухо Свѣтлову.
   Полковникъ молча указалъ на ближайшую сопку. Тамъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ ея вершины, виднѣлась фягура Агѣева съ биноклемъ передъ глазами, и рядомъ съ нимъ -- сигнальщикъ съ двумя красными флагами.
   -- Тамъ ему все-таки легче! -- услышалъ я хриплый крикъ Свѣтлова.
   Батарея подъ командованіемъ Дорна, казалось, сошла съ ума.
   Скинувъ съ себя куртку, въ рубахѣ съ разорваннымъ воротомъ, съ шапкой на затылкѣ, весь въ поту, съ побагровѣвшимъ лицомъ и сверкающимъ взглядомъ, онъ въ какомъ-то опьяненіи носился по батареѣ, отдавалъ команду, бросался отъ взвода ко взводу, помогалъ наводчикамъ, руководилъ окапываніемъ, давалъ затрещины и подгонялъ подносчиковъ снарядовъ; его зычный голосъ звучалъ властно и гнѣвно, и весь онъ казался живымъ воплощеніемъ какой-то разрушающей стихіи.
   -- Сто-ой! -- ревѣлъ онъ, вскидывая руками. -- Прицѣлъ сто двадцать! Трубка девяносто! По гребню сопки! Баттареею!
   И люди, прислуга и офицеры, казалось, были охвачены этимъ боевымъ пыломъ и увлеченіемъ одного человѣка и, какъ послушные рабы, исполняли его приказанія съ лихорадочнымъ азартомъ.
   Въ короткіе промежутки между залпами, пока наведенныя уже орудія заряжались, и тогда Дорнъ не могъ оставаться безъ дѣла. Онъ подпрыгивалъ передъ орудіемъ, похлопывая его по нагрѣтому дулу, гоготалъ и выкрикивалъ:
   -- Эхъ ты, моя бабушка! Шпарь, голубушка! Знай, покрякивай! Го-го-го, родимая! Ходи веселѣе!
   Полчаса спустя, онъ подскочилъ къ Свѣтлову со сжатыми кулаками и гнѣвнымъ лицомъ.
   -- Отецъ! Что за безобразіе?! Эта сволочь не отвѣчаетъ?! Что-жъ они, издѣваются надъ нами?! Зря патроны изводить?! И что эта баба тамъ смотритъ! -- ткнулъ онъ въ сторону сопки, гдѣ наблюдалъ Агѣевъ.
   -- Приказано все время поддерживать сильный огонь! -- отвѣчалъ, поднимаясь съ земли, Свѣтловъ.
   Вскорѣ батарея замолкла, такъ какъ были разстрѣляны всѣ патроны.
   -- Двѣ тысячи снарядовъ какъ въ ж - - у всадили!-- ругался Дорнъ.-- Дураковъ сваляли!
   Когда Агѣевъ спустился съ сопки и явился на батарею, онъ отвелъ меня въ сторону и опустился въ изнеможенія на землю. Онъ былъ очень блѣденъ и разстроенъ.
   -- Ну, чего вы, въ самомъ дѣлѣ? Слава Богу, они не отвѣчали, все благополучно...
   -- Ахъ, не то!... Не отвѣчали! Но если бы вы только видѣли, сколько ихъ тамъ полегло?! Вѣдь они упорно посылали роту за ротой, колонну за колонной вонъ на эти позиціи! И только наша батарея одна, быть можетъ, ихъ удержала! Но какъ они умирали! Снаряды десятками вырывали ихъ изъ рядовъ, и намѣсто павшихъ становились новые ряды! Я видѣлъ! Все видѣлъ въ бинокль! Если бы вы знали, какъ мнѣ было тяжело въ такія минуты сообщать на батарею направленіе и прицѣлъ, наводить огонь на этихъ храбрецовъ! Это герои, истинные герои! Боже мой! Какая подлость! Какая отвратительная вещь эта война!
   Прислуга отдыхала около орудій, офицеры закусывали консервами. Свѣтловъ отправилъ ординарца съ донесеніемъ къ начальнику артиллеріи отряда и ждалъ отвѣта. Прискакалъ пѣхотный адьютантъ и, не слѣзая съ лошади, закричалъ возмущеннымъ голосомъ:
   -- Господа? Что же вы дѣлаете съ нами?! Господинъ полковникъ! Я посланъ узнать, почему вы замолчали? Вѣдь мы же не можемъ держаться на этой позиціи дольше одного часу? Японцы прутъ и прутъ! Ради Бога, полковникъ...
   -- Что же я прислугой стану заряжать орудія, если у меня нѣтъ снарядовъ? -- отвѣчалъ сердито Свѣтловъ.
   -- Какъ? Нѣтъ снарядовъ? Что же это такое? Какъ же это? Зачѣмъ же васъ тогда двинули къ намъ?.. Намъ надо ожидать резервовъ, и если вы насъ не поддержите... чортъ знаетъ, что...
   -- Я послалъ донесеніе... не знаю, какой будетъ отвѣтъ!...
   Адьютантъ пожалъ плечами, сконфуженно откозырялъ и карьеромъ помчался обратно.
   Дорнъ безпокойно расхаживалъ по батареѣ, заботливо осматривалъ замки орудій, поглядывалъ на сопки и, видимо, страдалъ отъ бездѣйствія.
   -- Пащукъ! -- закричалъ онъ вдругъ ординарцу,-- живѣй винтовку давай!
   Выхвативъ винтовку изъ рукъ удивленнаго солдата, Дорнъ взбѣжалъ на бугорокъ, прицѣлился и сдѣлалъ три выстрѣла по направленію ближайшей небольшой сопки.
   -- Что это вы? зачѣмъ? -- спросили его, когда онъ вернулся.
   -- Китаёзъ на сопку пробирался! По этой сволочи и стрѣлялъ! -- спокойно отвѣтилъ Дорнъ.
   -- Экая у тебя жадность до крови! -- замѣтилъ завѣдывающій хозяйствомъ, взявшійся и теперь за раскладываніе пасьянса, къ немалому удовольствію наблюдавшихъ за нимъ ѣздовыхъ.
   -- Ну зачѣмъ вы это сдѣлали, Дорнъ? -- съ мукой на лицѣ спросилъ Агѣевъ, нервно хрустя пальцами.-- Зачѣмъ? Вѣдь это ужъ гадко... понимаете... мерзко это!..
   -- А по-моему, гадко быть такой тряпкой! -- злобно отвѣчалъ Дорнъ.-- Коли вы такая плакса, такъ уходите со службы! Только тѣнь наводите! Какъ такіе люди жить могутъ, да еще на войну идти?! Ей-Богу, Петровичъ, я вамъ откровенно скажу: гляжу я на васъ и думаю, что на вашемъ мѣстѣ теперь я бы взялъ да пулю себѣ въ лобъ всадилъ! Честное слово!
   Мрачная тѣнь прошла по блѣдному лицу Агѣева, и онъ, ничего не отвѣтивъ, отошелъ подальше и прилегъ на раскиданномъ гаолянѣ.
   -- Дорнъ! Оставьте Петровича въ покоѣ! -- мягко, почти просительно отозвался Свѣтловъ.
   Дорнъ, не то недоумѣвая, не то презрительно пожалъ плечами и сталъ набивать трубку.
   -- Ничего не выходитъ! -- серьезно и въ раздумьѣ объявилъ завѣдующій хозяйствомъ, собирая карты для новой раскладки. Глядя на него, ѣздовые улыбались и о чемъ-то переговаривались вполголоса.
   Спустя нѣкоторое время, прибыли снаряды и приказаніе продолжать огонь.
   -- По мѣстаамъ! -- заревѣлъ Дорнъ, сорвавшись съ мѣста и бросаясь къ своему взводу.
   Орудія были прочищены, заново окопаны, и батарея приготовилась къ бою. Въ это время на гребнѣ отлогой сопки, отдѣленной отъ батареи Свѣтлова узкой долиной, открыла огонь другая батарея, подъ прикрытіемъ которой по склону сопки были раскиданы сѣрые ряды пѣхоты.
   Агѣевъ вмѣстѣ съ сигнальщикомъ поспѣшилъ на прежнее мѣсто, на наблюдательный пунктъ. Четверть часа спустя, тамъ мелькнули красные флаги. Агѣевъ сообщилъ прицѣлъ, раздалась повторяемая на каждомъ взводѣ команда Свѣтлова, и батарея загрохотала, выбрасывая передъ дулами орудій длинныя полосы огня.
   Скоро загудѣла и молчавшая до сихъ поръ даль передъ нами; непріятель отвѣчалъ намъ усиленнымъ бѣглымъ огнемъ. Надъ гребнемъ, гдѣ работала сосѣдняя батарея, засверкали огоньки, и стали всплывать бѣлые, кудрявые клубки дыма. Послѣ каждаго удачнаго разрыва тамъ происходило смятеніе. Одно изъ орудій замолчало и накренилось. Пѣхота, лежавшая на склонѣ безъ движенія, вдругъ закопошилась, какъ муравейникъ, и сѣрыя фигуры группами стали перебѣгать, укрываясь отъ обдававшаго ихъ свинцоваго града. Одни успѣвали скатиться внизъ, въ долину, другіе падали на полдорогѣ и уже оставались на мѣстѣ.
   Разрывы сверкали все чаще и чаще, огонь на батареѣ быстро рѣдѣлъ и, наконецъ, она замолкла совсѣмъ. Печально чернѣли на фонѣ пасмурнаго неба осиротѣвшія орудія.
   Вдругъ надъ головами послышался шипящій, быстро удаляющійся звукъ, позади, въ гаолянѣ, что-то треснуло, словно лопнувшій стаканъ, и лошади у передковъ въ испугѣ шарахнулись.
   -- Насъ нащупываютъ! -- раздались крики.
   -- Перелетъ!
   По сигналамъ Агѣева укоротили прицѣлъ. Вихремъ влетѣлъ на батарею ординарецъ на взмыленной, разгоряченной лошади.
   -- Усилить огонь до крайней возможности!
   Непріятельская шрапнель продолжала, шипя и свистя, перелетать черезъ батарею. Офицеры и прислуга обливались потомъ, многіе окончательно охрипли, надорвавъ голосъ; Свѣтловъ только раскрывалъ ротъ и махалъ руками; батарея работала, какъ одинъ человѣкъ, почти не слушая команды, заглушаемой громомъ, и только дикій, ревущій басъ Дорна раздавался на батереѣ. Самыя орудія, которыя едва успѣвали окапывать послѣ отдачи, казалось, превратились въ живыя существа и вздрагивали нагрѣтыми металлическими тѣлами.
   Что-то неуловимое, словно стремительная тѣнь, мелькнуло впереди, оглушительно ухнуло, и невидимый подземный гигантъ могучимъ размахомъ швырнулъ по первому взводу кучей земли и осколковъ и дохнулъ вонючимъ коричневымъ дымомъ, который на время окуталъ оба орудія взвода и скрылъ Дорна и прислугу. Медленно расплылся дымъ, и надъ безпомощно свалившимся орудіемъ, съ расщепленнымъ колесомъ, показалась застывшая, запрокинутая назадъ фигура Дорна съ поднятыми руками, съ искаженнымъ ужасомъ лицомъ. Изъ-подъ хобота пушки торчала забрызганная кровью рука. Отброшенный шаговъ на десять, наводчикъ съ тупымъ недоумѣніемъ уцѣпился руками за траву. Одинъ изъ подносчиковъ снарядовъ стоялъ, разставивъ широко ноги, держа въ одной рукѣ опущенный лотокъ; другой -- лежалъ на землѣ, прикрывъ своимъ тѣломъ снаряды. Мѣдныя гильзы разстрѣленной шрапнели были разметаны во всѣ стороны. У второго орудія, присѣвъ на корточки и схватившись за животъ, стоналъ фейерверкеръ.
   Скоро всѣ опомнились и зашевелились.
   -- Дьяволы! Анаѳемы! Сволочь проклятая! -- изступленно ревѣлъ Дорнъ, потрясая кулаками:-- прислуга! становись на второй номеръ! Давай патроновъ!! Фельдшеръ! Ѣздовые! Сюда!!
   Раненаго въ животъ фейерверкера и контуженнаго наводчика оттащили въ гаолянъ, за передки. Придавленный орудіемъ артиллеристъ оказался кровавымъ комкомъ мяса, костей, одежды и щепокъ.
   Свѣтловъ трижды перекрестился, вытеръ лицо рукавомъ и снова замахалъ руками.
   -- Нѣтъ, постой! -- кричалъ смертельно блѣдный отъ волненія и охватившаго его бѣшенства Дорнъ:-- я ихъ найду! Проклятый гаолянъ мѣшаетъ! Эта тряпка тамъ ни черта не видитъ! Я имъ въ самую рожу зашпарю! Я ихъ по мордѣ! По мордѣ! У-ухъ!
   Онъ поднялъ сорванную газомъ гранаты, отлетѣвшую въ гаолянъ фуражку, напялилъ на затылокъ и побѣжалъ въ долину, съ которой была видна гряда непріятельской позиціи, гдѣ предаолагалась японская батарея.
   -- Бѣглый огонь! Шестое, начинай!
   Опять задрожалъ воздухъ, и засверкали передъ дулами огоньки. На лицахъ ѣздовыхъ, до этой поры невозмутимо равнодушныхъ, появилось новое выраженіе болѣзненно напряженнаго ожиданія. Не занятые никакимъ дѣломъ, они являлись молчаливыми свидѣтелями боя, и бездѣятельность, видимо, угнетала ихъ; тогда какъ орудійная прислуга, увлеченная работой и боевымъ азартомъ, не думала объ опасности и не замѣчала ея. Фельдшеръ съ серьезнымъ, печальнымъ лицомъ возился надъ полураздѣтымъ раненымъ фейерверкеромъ. Ординарецъ ускакалъ искать санитаровъ и носилки.
   Непріятель пытался нащупать батарею, и шрапнели разрывались въ разныхъ мѣстахъ, описывая большую дугу, хотя и со значительнымъ перелетомъ.
   Первый взводъ съ однимъ орудіемъ работалъ нѣсколько вяло, и люди нетерпѣливо посматривали на долину, поджидая Дорна.
   Наблюдавшій въ бинокль за сигналами Агѣева, фейерверкеръ подбѣжалъ къ Свѣтлову и, подавая бинокль, указалъ на наблюдательный пунктъ, и въ этотъ моментъ коренастая и представительная фигура украшеннаго шевронами артиллериста какъ-то дрогнула и осѣла.
   -- "Д-о-р-н-у-б-и-т д-о-л-и-н-а-в-о-г-н-ѣ",-- сообщили красные флаги Агѣева, и два раза повторили сигналы.
   Свѣтловъ и фейерверкеръ перекрестились, и прислуга, безъ слова угадавшая значеніе сигнала, сдѣлала то же самое. Чѣмъ-то суровымъ и мрачнымъ повѣяло теперь на батареѣ, и ѣздовые, нагнувшись впередъ, угрюмо смотрѣли исподлобья на занятыя непріятелемъ высоты.
   На нѣкоторое время шипѣніе снарядовъ надъ головами прекратилось. Свѣтловъ съ тревогой поглядѣлъ на небо, на наблюдательный пунктъ и бросилъ испытующій взглядъ на передки. Ѣздовые уже догадались, что надо ждать "недолета", а затѣмъ непріятель начнетъ бить "въ лобъ". Они оглядѣли постромки, запряжку и стали слѣдить за Свѣтловымъ, готовые двинуться по первому знаку.
   Скоро непріятель снова открылъ огонь, и на этотъ разъ снаряды разрывались въ полуверстѣ передъ батареею и стали постепенно приближаться къ ней. Одно за друтимъ замолкли орудія, подскакали передки, батарея спѣшно снялась и уже подъ настигавшимъ ее огнемъ ринулась съ мѣста и помчалась въ сторону, прокладывая широкій путь среди хлеставшаго со всѣхъ сторонъ гаоляна.
   Описавъ большой полукругъ, Свѣтловъ опять поставилъ батарею въ гаолянъ и, дождавшись прибытія Агѣева, снова открылъ огонь.
   Зарядилъ мелкій дождь, и стало холодно и сыро.
   Въ половинѣ девятаго вечера батарея дала послѣдній залпъ, израсходовавъ всѣ снаряды,и осталась совершенно безоружной. Орудія оттащили, прочистили и одѣли чехлами. Изнемогающіе отъ усталости, оглушенные, артиллеристы стали располагаться на отдыхъ на размытыхъ грядахъ, скользя и путаясь среди мокрыхъ стеблей гаоляна. Офицеры забились въ намокшую палатку и засвѣтили огарокъ свѣчи въ фонарѣ. Канониръ принесъ въ пивной бутылкѣ остатки вонючей ханшинной водки. Прогорклые консервы и нѣсколько головокъ вареной кукурузы составили обѣдъ и ужинъ вмѣстѣ. Агѣевъ, взявшій было изъ жестянки кусокъ рыбы въ красномъ соусѣ, положилъ его обратно и отвернулся.
   -- Не могу... Все мнѣ Дорнъ мерещится... Боже мой, какъ это безобразно было!...-- говорилъ Агѣевъ съ гримасой ужаса и отвращенія.-- Подъ самый разрывъ попалъ... такъ черепъ ему весь... всего залило кровью... бр-р-р! Отвратительно!...
   Офицеры перестали ѣсть и допивали ханшинъ, не закусывая.
   -- Да... царствіе небесное бѣднягѣ! -- отозвался Свѣтловъ.-- Что ни говорите, а офицеръ онъ былъ незамѣнимый! Такихъ мало! Это моя первая потеря... да вотъ еще фейерверкеръ Котлубаевъ... пожалуй, не выживетъ, Господи Боже мой, и зачѣмъ онъ въ долину бѣгалъ? Видно, это смерть его туда звала... свыше суждено было! Да! Что-то Богъ дальше дастъ? А вы, Петровичъ, поскорѣе бы спать ложились! А то видъ у васъ очень неблагонадежный!
   Послѣ ужина, закуривъ трубку, Свѣтловъ вдругъ спохватился и взглянулъ на часы.
   -- Ого! Уже поздно! Голубчикъ, Петровичъ, пошлите разузнать, не подошло-ли прикрытіе? И распорядитесь насчетъ чаоовыхъ!
   Агѣевъ вышелъ изъ палатки.
   -- Не могу я смотрѣть на него равнодушно,-- говорилъ Свѣтловъ:-- болитъ у меня душа за Петровича! Я вѣдь вижу, какъ онъ мучится! Это хуже всякой раны такое страданіе! Тѣнь тѣнью сталъ человѣкъ! Господи Боже мой! По-моему -- ужъ чего тутъ? Развѣ этимъ поможешь? Такое ужъ дѣло наше! Я вѣдь тоже не казанская сирота: у меня и старуха своя есть, и дѣти взрослыя, и внуки ожидаются, а все же держу себя въ рукахъ, крѣплюсь кое-какъ! Умирать -- такъ умирать, на все Божья власть! Ужъ чего тутъ?.. Сколько разъ собирался я урезонить его... а только не могу! Какъ гляну ему въ глаза, такъ какъ камнемъ придавитъ, не могу слова сказать! А жаль мнѣ его...
   -- Эхъ, Александръ Васильевичъ! -- откликнулся изъ угла палатки безусый подпоручикъ,-- согласитесь сами, вы все-таки уже пожили на свѣтѣ и даже вонъ внуковъ дождались, а Петровичъ вѣдь только еще началъ жить! Если вамъ еще жизнь не надоѣла, такъ каково ему?
   Свѣтловъ хмуро посопѣлъ трубкой, вздохнулъ и согласился:-- И то правда!
   -- Боже мой, какая тьма! -- слегка дрожащимъ голосомъ проговорилъ Агѣевъ, входя въ палатку.-- Въ двухъ шагахъ ничего не видно, какой-то черный туманъ вокругъ! Часовыхъ я назначилъ, Александръ Васильевичъ, только ужъ очень заморены люди, да и слышатъ плохо! Я приказалъ смѣняться черезъ два часа! А прикрытія что-то не слыхать!
   -- Это, однако, не тово... что-жъ они забыли насъ, что ли? -- недоумѣвалъ Свѣтловъ.-- Вѣдь, сохрани Господь, въ случаѣ чего, насъ голыми руками взять могутъ...
   -- Къ тому же мы значительно отдалились отъ пѣхоты! И гдѣ она теперь? Хоть бы къ намъ собака какая заглянула! Никакой связи!
   Въ палаткѣ наступило молчаніе. Свѣтловъ досталъ карту. Это былъ листъ измятой жиденькой бумаги, сх блѣднымъ, аляповатымъ литографскимъ оттискомъ. Отъ сырости карта размякла, и Свѣтловъ, ничего не разобравъ, съ досадой смялъ ее въ комокъ и отшвырнулъ.
   -- Насмѣшка одна, а не карта! -- проворчалъ онъ сердито.
   -- А у меня вотъ уже второй день ни одинъ пасьянсъ не удается! -- въ раздумьѣ заявилъ завѣдующій хозяйствомъ, очевидно, придавая этому обстоятельству особенное значеніе.
   Погодя немного, Свѣтловъ самъ вышелъ узнать, не подошло ли прикрытіе, и вернулся еще болѣе нахмуренный.
   Страшная физическая усталость одолѣвала и его, и офицеровъ, которые старались преодолѣть себя и не заснуть, пока не легъ командиръ.
   -- Видно, одно намъ осталось прикрытіе -- Господь Богъ! -- проговорилъ Свѣтловъ.-- Гасите огонь, дѣти, и давайте спать!
   Онъ обнажилъ голову, трижды осѣнилъ себя крестомъ и, не снимая оружія, завернулся въ бурку и легъ.
   Въ палаткѣ стало темно и тихо.
   Мелкій, усыпляющій дождь тоскливой дробью глухо барабанилъ по намокшей холстинѣ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Что именно заставило меня проснуться, я не могъ себѣ отдать отчета. Тѣло закоченѣло отъ холода, и я сталъ натягивать на себя солдатскую шинель, которой прикрывался. Мнѣ показалось страннымъ, что по обѣимъ сторонамъ было пустое мѣсто, и что въ темнотѣ не слышалось ни храпа, ни дыханія спящихъ. Я поползъ по землѣ, ощупывая вокругъ себя руками,-- въ палаткѣ никого не было. Пытался зажечь спичку, но вся коробка отсырѣла... Тогда, охваченный непонятной тревогой, я всталъ на ноги и вышелъ изъ палатки.
   Дождь пересталъ. Небо казалось опрокинутой надъ землею черною бездной.
   Сѣрая фигура, смутная какъ призракъ, выросла передо мною. Я невольно попятился...
   -- Это вы? -- узналъ я шопотъ Агѣева и услышалъ. какъ у него лихорадочно колотились зубы.-- Я шелъ васъ будить... всѣ забыли... я говорилъ, я предчувствовалъ... Теперь конецъ... Боже мой!.. Конецъ...
   -- Да что такое? что случ...
   -- Тсс!.. Ради Бога, тише! -- перебилъ меня Агѣевъ, хватая за руки и близко наглбаясь ко мнѣ.
   -- Конецъ всѣмъ намъ пришелъ... японцы! Понимаете? Часовые сообщили... а мы безъ прикрытія! Идемъ туда, тамъ всѣ...
   Передъ орудіями я съ трудомъ различилъ сѣроватый рядъ артиллеристовъ.
   На флангѣ сбились въ кучу офицеры. Передъ ними я узналъ плотную фигуру Свѣтлова.
   -- Полковникъ, объясните, что это значитъ?
   -- Это значитъ... умирать будемъ! -- едва узналъ я голосъ командира, какой-то сдавленный, свистящій шопотъ.-- Скверное дѣло случилось... когда артиллерія превращается въ пѣхоту... идутъ японцы сюда, дозоры сообщили. Божья воля... Божья воля... что-жъ... умремъ вмѣстѣ... всѣ... Божья воля...
   -- Шашки и револьверы вынуть! -- отдалъ онъ приказаніе вполголоса.
   Пронесся шорохъ, лязгнула сталь клинковъ, и все затихло. Сѣроватые силуэты людей казались призрахами; и вся эта ночь, страшно молчаливая, съ черной бездной вокругъ и надъ головой, была полна ужаса; что-то неумолимое, властное чуялось въ гробовой тишинѣ, и тоска, смертельная тоска, холодными тисками сжимала сердце и леденила мозгъ. Казалось, что остановилось время, что прекратилась жизнь, а земля и небо превратились въ огромную зіяющую могилу, во мракѣ которой притаилось и подстерегало что-то непостижимое, загадочное... Среди сѣрыхъ призраковъ раздался глубокій и долгій вздохъ, въ которомъ чудился протяжный, сдавленный стонъ, и отъ этого одинокаго вздоха еще глубже стала тишина и страшнѣе -- черная могила. Приторно-сладкій холодокъ разлился во рту, слышно было, какъ кровь безпокойно стучала, какъ бы торопясь закончить работу, и гдѣ-то мелодичнымъ хоромъ зазвенѣли колокольчики. И вдругъ, словно разноцвѣтная ракета, ослѣпительно яркимъ каскадомъ замелькали въ мозгу знакомые облики, давно забытыя слова и мысли, давно пережитыя впечатлѣнія. Этотъ фантастически чудесный, пестрый хороводъ кружился и несся ураганомъ, и каждый обликъ, каждое воспоминаніе обжигали мозгъ, а колокольчики продолжали звенѣть нѣжной музыкой, тѣло какъ будто ушло куда-то, растаяло во мракѣ, и осталось только одно ощущеніе: неизъяснимой тревоги и какого-то жуткаго блаженства. Колокольчики звенѣли все громче и громче, сѣрые призраки и черная бездна стали расплываться, и земля уходила изъ-подъ ногъ, стремительно увлекая меня за собою. Прикосновеніе рукъ къ холодной, мокрой землѣ отрезвило меня. Я уже не стоялъ, а сидѣлъ, подогнувъ ноги, и онѣ казались мнѣ чужный и безжизненными. И снова были вокругъ сѣрые призраки и черная бездна... По лицу скатилось нѣсколько холодныхъ капель... Колокольчики замерли, только кровь съ тревожнымъ шумомъ бушевала и стремилась къ вискамъ...
   Изъ мрака донесся глухой, тяжелый, ритмично раздававшійся шорохъ. Онъ перешелъ скоро въ шумъ и постепенно превратился въ топотъ множества ногъ.
   -- Идутъ! -- прозвучалъ среди сѣрыхъ призраковъ громкій шопотъ.
   Тонотъ приближался. Что-то металлическое щелкнуло около меня.
   Зашелестѣлъ и затрещалъ гаолянъ, волна смутныхъ голосовъ влилясь во мракъ.
   Вдругъ кто-то истерически вскрикнулъ, раздались безпорядочные, торопливые револьверные выстрѣлы, за ними дикіе крики и стоны. Что-то ужасное, непояятное происходило во тьмѣ.
   -- Сто-ой! Сто-ой! Батарея!
   -- Ура-а!
   -- Смирна-а!
   Рѣзкой трельго разлился свистокъ офицера въ хаосѣ голосовъ. Выстрѣлы прекратились.
   -- Дьяволы! Чего надѣлали!
   -- Прикрытіе! Наша пѣхота!
   -- Гдѣ командиръ? Офицеры?
   -- Ранили! Ранили! Кто стрѣлялъ безъ команды?!
   -- Смирна-а! Подавай фонарь! Живо!
   Появились два фонаря, изъ мрака выступила безпорядочно сбившаяся толпа солдатъ, и слабо блеснули штыки. Свѣтловъ съ револьверомъ въ рукахъ стоялъ передъ пѣхотнымъ поручикомъ.
   -- Какъ же это... такъ нелѣпо... вѣдь еще полминуты и... Господи-Господи!.. Кто это стонетъ? Раненый?
   Къ фонарю подошелъ, держась за плечо, солдатъ.
   -- Ничаво, вашскороліе... въ самую мякоть...
   -- Фельдшера! Перевязать!
   -- Господинъ полковникъ! -- взволнованно говорилъ поручикъ:-- право же, я не виноватъ. Въ одиннадцать часовъ получилъ только приказаніе... Искалъ вашу батарею на старой позиціи... никакихъ указаній!
   -- Да-да!.. Я знаю! -- печально перебилъ Свѣтловъ, вкладывая въ кобуръ револьверъ,-- мои люди оглушены, заморены до полусмерти... часовые перепугались.. Еще слава Богу... Стойте! Что это?
   -- Вавв... взз... вавввз... бат... бабаба...-- долетало со стороны орудій бормотанье, напоминавшее безпомощный лепетъ заики. Послышался дребезжащій, мелкій смѣшокъ, отъ котораго покоробило... Всѣ поспѣшили къ орудіямъ, впереди -- Свѣтловъ съ фонаремъ.
   -- Это Петровичъ! Голубушка, что съ вами?
   Агѣевъ сидѣлъ на землѣ, разставивъ руки, съ раскинутыми ногами, и смотрѣлъ передъ собой безсмысленнымъ взглядомъ. Ротъ его, съ крѣпко сжатыми зубами, подергивался и перекашивался. Въ правой рукѣ Агѣевъ крѣпко сжималъ револьверъ.
   -- Это нервное потрясеніе! Перепугался... еще бы, этакая исторія! -- говорили вполголоса офицеры. -- Воды! Давай воды! Фельдшеръ! Сумку сюда!
   -- Ну, голубчикъ, Петровичъ! Ну, успокойтесь! -- съ отеческой нѣжностью въ осишнемъ голосѣ говорилъ Свѣтловъ, ставъ передъ Агѣевымъ на одно колѣно и освѣщая его фонаремъ. -- Слава Богу, все обошлось! Узнаете меня, старшаго вашего командира?
   -- Петя! Встряхнись! Плюнь на это дѣло! -- тормошили товарищи.
   Агѣевъ какъ будто успокоился, выпилъ воды и, поддерживаемый другими, всталъ. Свѣтловъ осторожно взялъ у него револьверъ и осмотрѣлъ барабанъ: въ немъ остался только одинъ патронъ.
   -- Сто-ой! -- закричалъ вдругъ Агѣевъ новымъ, неузнаваемымъ голосомъ, рванувінись съ мѣста и вскинувъ руками.-- Прицѣлъ сто! Трубка восемьдесятъ! По колоннѣ! Первый взводъ! Ну? Что же вы? Батареею! Что же это? Гдѣ Дорнъ? Полковникъ! -- обратился онъ къ пѣхотному офицеру! -- Ради Бога! Они не слушаютъ команды! Что же это?.. Вѣдь сейчасъ колонна... Бат-та-ре-е-ю!
   Люди съ глухимъ говоромъ заколыхались и попятялись. Агѣевъ притихъ и грустно прогозорилъ:
   -- Штыки... пѣхота... а наша батарея? Гдѣ же батарея?
   -- Господи, твоя воля! -- нарушилъ тяжелое молчаніе Свѣтловъ.-- За что такое несчастье? Господа! Надо присмотрѣть за нимъ, не дай Богъ -- уйдетъ! Ахъ ты, Боже мой! А я-то еще нынче осуждалъ его, бѣднягу...
   Старикъ былъ окончательно потрясенъ.
   На разсвѣтѣ Агѣева усадили въ лазаретную линейку и увезли въ Ляоянъ.
   Онъ былъ тихъ и печаленъ, никого не узнавалъ и бормоталъ вполголоса какія-то математическія формулы и вычисленія. Онъ покорно далъ себя усадить въ линейку, и только услыхавъ прокатившійся въ это время первый орудійный выстрѣлъ, затрепеталъ и закричалъ опять:
   -- Четыре патрона! По колоннѣ! Бат-та-ре-е-ю!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  

X.

   Около полудня оглушительная канонада охватила окрестности Ляояна громаднымъ полукругомъ въ нѣсколько десятковъ верстъ. Грохотали орудійные громы, кипѣла безпрерывная ружейная трескотня, и выбивали торопливую дробь пулеметы, изрѣдка тяжело и грузно ухали осадныя орудія, и тогда, казалось, вздрагивала сама земля.
   Путь отъ лѣваго фланга, гдѣ находилась батарея Свѣтлова, къ Ляояну превратился въ оживленную, но мрачную дорогу. Сотни изувѣченныхъ и раненыхъ тянулись вразбродъ, ползли, отдыхали, и на протяженіи нѣсколькихъ верстъ раздавались ихъ стоны.
   Повсюду пестрѣли окровавленные бинты и томпоны, валялось брошенное оружіе, скатанныя шинели, подсумки, вещевые мѣшки... Иногда попадались распластанные по дорогѣ трупы скончавшихся находу и не подобранныхъ санитарами, которыхъ не хватало. Порою патронная двуколка, карьеромъ мчавшаяся на позицію, съ грохотомъ наѣзжала на трупы, и тогда свѣтло-желтый песокъ обагрялся кровью, а проходившіе мимо раненые отворачивались въ оторону.
   Ляоянскія стѣны были усѣяны наблюдавшими за разрывами снарядовъ китайцами. Это была бѣднота -- рабочій людъ, мелкіе торговцы и бѣжавшіе изъ охваченныхъ боемъ деревень поселяне. Болѣе зажиточныне китайцы успѣли уже покинуть городъ. На опустѣвшихъ улицахъ шатались казаки и нестроевые, мелькали спѣшившіе куда-то фургоны Краснаго Креста и двуколки съ офицерскимъ добромъ. Попадались распряженныя, брошенныя арбы съ интендантскимъ грузомъ. Около восточныхъ воротъ смѣшанная, галдѣвшая толпа китайцевъ и русскихъ запрудила улицу. Десятка полтора пѣхотинцевъ и конныхъ казаковъ съ крикомъ и бранью насѣдали на старика-китайца, прижатаго къ запертымъ воротамъ большой фанзы. Растерявшійся, поблѣднѣвшій китаецъ, скрестивъ на груди руки, кричалъ что-то, отрицательно тряся головой, но его не слушали.
   -- Отворяй! Отворяй, тебѣ говорятъ! А то "кантроми" будетъ! -- ревѣли солдаты, а казаки съ угрозой размахивали нагайками. Китаецъ пересталъ кричать. Онъ еще плотнѣе прижался къ воротамъ, оскалилъ стиснутые зубы и, какъ затравленный звѣрь, съ рѣшительнымъ видомъ смотрѣлъ на солдатъ горѣвшими глубокой ненавистью глазами. Чья-то нагайка мелькнула въ воздухѣ, раздался хлесткій ударъ; китаецъ взвизгнулъ, но не тронулся съ мѣста.
   -- Отворяй, оволочь! Убью! -- изступленно закричалъ верховой казакъ и стегнулъ старика по лицу.
   -- Что такое? Что за толпа?
   Офицеръ на взмыленной лошади врѣзался въ толпу. Казаки посторонились и взяли подъ козырекъ.
   -- У него, вашбродіе, ячмень и чумидза есть, а намъ коней кормить нечѣмъ!
   -- Не желаетъ ворота отворять! Бунтуютъ китайцы, вашбродіе! -- кричали казаки.
   -- Бунтуютъ? Сопротивленіе? Разогнать! Возьми въ нагайки! -- распорядился офицеръ и, выхвативъ изъ ноженъ шашку, полоснулъ ею по плечу старика. Тотъ повалился, какъ снопъ. Съ гикомъ и свистомъ ринулись казаки на возбужденно гудѣвшую толпу и, стегая нагайками по обнаженнымъ, бритымъ головамъ китайцевъ, погнали ихъ вдоль улицы.
   Въ одномъ изъ переулковъ полуголый буддистъ-аскетъ, представлявшій скелетъ, обтянутый кожей, съ какимъ-то безумнымъ вдохновеніемъ, поднявъ къ небу руки, выкликалъ речитативомъ не то молитву, не то пророчество, и ему жадно внимала горсть полуживыхъ такихъ-же безумцевъ въ лохмотьяхъ, вышедшихъ изъ удушливаго мрака курильни, пропитанной дурманомъ опіума... Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этой группы копошился на землѣ комокъ коричневаго отъ солнца и грязи мяса, въ которомъ съ трудомъ можно было разглядѣть маленькое, исполосованное рубцами и морщинами старческое лицо, пукъ разметавшихся сѣрыхъ волосъ, черный, беззубый ротъ, жалкую до отвращенія, тощую и высохшую женскую грудь и усѣянныя струпьями руки и ноги. Пригнувшись къ землѣ, это уродливое подобіе человѣка раскачивалось и равномѣрно стукалось лбомъ о лежавшую вверхъ дномъ деревянную чашку, повторяя заунывнымъ, воющимъ голосомъ одну и ту же фразу: "ламъ-данъ, ламъ-данъ-шимламъ-данъ!"...
   Канонада росла и крѣпла, и скоро слилась въ сплошной громовый гулъ.
   Выбравшись изъ города черезъ южныя ворота, у которыхъ расположился полевой госпиталь, заваленный ранеными,-- я пошелъ на югъ по направленію "геліографной" сопки, надъ которой все чаще и чаще сверкали рвавшіеся снаряды. Чтобы сократить путь, я свернулъ въ оторону и сталъ пробираться черезъ огромное поле гаоляна. Скоро я почувствовалъ себя, какъ въ банѣ. Гаолянъ, лишенный протока воздуха, обдавалъ меня теплымъ, насыщеннымъ влагою дыханіемъ и усыпительно однообразно шелестѣлъ надъ головой. Я ускорилъ шагъ и шелъ долго, задыхаясь отъ духоты, раздвигая мокрые, скользкіе стебли; но этому зеленому морю, казалось, не было предѣла: оно окружало меня со всѣхъ сторонъ, притупляло слухъ безпрерывнымъ шопотомъ, дурманило голову своеобразнымъ тонкимъ ароматомъ. Я бросался изъ стороны въ сторону, возвращался обратно, шелъ снова впередъ и не находилъ выхода. По лицу и рукамъ струился обильный потъ, вся одежда была пропитана влагой, ноги начинали скользить по межамъ и грядамъ и запутывались въ стебляхъ, Нѣсколько разъ, обезсилѣвъ, я опускался на землю и отдыхалъ. Тогда тяжелѣли вѣки глазъ, шелестъ гаоляна отдавался въ головѣ глухимъ шумомъ, ослабѣвало дыханіе, и меня одолѣвала тяжелая, опьяняющая, пряная духота. Какой-то инстинктивный отрахъ поднималъ меня на ноги и снова гналъ въ трепещущую чащу... Гдѣ-то слѣва мнѣ почудился не то крикъ, не то стонъ, и затѣмъ сухо щелкнулъ одинокій ружейный выстрѣлъ. Я бросился на эти звуки. Спустя нѣкоторое время, я явстивнно услышалъ стонъ, протяжный и хриплый. Онъ сталъ страннымъ образомъ повторяться въ различныхъ направленіяхъ и на разные лады, и чудилось, что это стоналъ гаолянъ... Что-то темное показалось сквозь зеленуго чащу стеблей... Я пріостановился и, переведя духъ, осторожно подкрался. Среди поломаннаго гаоляна лежалъ, раскидавъ воги, раненый солдатъ, стоналъ и бредилъ, глядя мутными глазами вверхъ, гдѣ синѣла полоса безоблачнаго неба. Грудь солдата порывисто вздымалась, и каждый разъ, когда онъ выдыхалъ воздухъ, изо рта выступала пѣнившаяся кровь и по подбородку стекала на сѣрую рубаху, по которой уже широко расплылось громадное пятно. Онъ умиралъ медленно, въ забытьѣ, и было видно, какъ вмѣстѣ съ кровью жизнь уходила изъ отяжелѣвшаго, неуклюже распростертаго тѣла. Я пошелъ по слѣду, проложенному въ гаолянѣ умиравшимъ солдатомъ, и скоро завидѣлъ десятки такихъ распластанныхъ на землѣ, то скрюченныхъ и неподвижныхъ, то слабо шевелившихся тѣлъ. Тихіе стоны и бормотанье умиравшихъ сливались съ шелестомъ гаоляна, и въ духотѣ уже чувствовалась вонь разложенія. Никто не слышалъ этихъ стоновъ и рѣдкихъ выстрѣловъ, которыми раненые пытались дать знать о себѣ, и они умирали, брошенные и забытые, какъ уже негодный, отслужившій свое, хламъ, умирали въ теченіе долгихъ часовъ подъ безстрастнымъ, чуждымъ для нихъ, небомъ, глядя, какъ большія синія мухи копошились и жужжали въ ихъ окровавленныхъ ранахъ.
   Гаолянъ, поломанный и смятый, рѣдѣлъ и разступался, и грудь жадно вдыхала струю свѣжаго воздуха. Я ускорилъ шагъ и въ полуверстѣ отъ того мѣста, гдѣ умирали раненые, наткнулся на "волчьи ямы"... Онѣ чернѣли, какъ зіяющія могилы, среди увядшаго, искусственно насаженнаго кустарника, маскировавшаго эти логовища смерти, и измятой, колючей проволочной изгородки. Повсюду валялись русскія фуражки, маленькія, черныя японскія кэпи съ выцвѣтшими желтыми околышами, винтовки со штыками и безъ штыковъ, плетеныя тростниконыя сумки японцевъ съ галетами; желтѣли разсыпанные патроны. Изъ ближайшей ко мнѣ ямы выглядывала груда фигуръ въ желтыхъ курткахъ; торчала чья-то почернѣвшая и окровавленная рука съ растопыренными и согнутыми судорожно крючковатыми пальцами; бѣлѣли забрызганныя грязью гетры; изъ-подъ ружейнаго приклада смотрѣло выкатившимися стекляными глазами искаженное застывшимъ ужасомъ, землистое лицо, съ безобразно высунутымъ языкомъ. Рядомъ съ этой отвратительной маской какъ-то нелѣпо застыла подошвою вверхъ нога, обутая въ неуклюжій и стоптанный, рыжеватый солдатскій сапогъ. А дальше -- чернѣли такія же ямы, наполненныя ужасомъ, и говорили о разыгравшейся здѣсь драмѣ...
   Гдѣ-то за гаоляномъ вдругъ отчетливо выдѣлился изъ орудійнаго грома торопливый, серебристый рожокъ сигналиста. Обойдя мрачныя ямы, я вышелъ на открытое мѣсто и очутился въ самомъ центрѣ одной изъ южныхъ позицій. Позади, на сѣверѣ, высилась сѣрымъ силуэтомъ башня Байтасы.
   Вокругъ, верстъ на пять, вся окрестность была охвачена боевою горячкой.
   Тутъ лежали на землѣ, толпились и гудѣли резервныя части стрѣлковъ и сибирской пѣхоты, устанавливала орудія и окапывалась неуклюжая мортирная батарея, спѣшно развертывался летучій отрядъ Краснаго Креста. Тамъ и сямъ громоздились скатанныя шинели, котелки и сумки, брошенныя для облегченія, блестѣли цѣлыя горы разряженныхъ артиллерійскихъ патроновъ. Отъ поры до времени въ воздухѣ сверкали огоньки разрывовъ, и тогда сидѣвшая на землѣ пѣхота, словно спугнутое сѣрое стадо, срывалась съ мѣста и шарахалась вразсыпную.
   Метались по разнымъ направленіямъ адьютанты и ординарцы на разгоряченныхъ лошадяхъ. Гдѣ-то прокатилось "ура", и слабо продребезжала барабанная дробь.
   -- Тра-та-та-та-тара-ти-и! -- нервно прозвучалъ призывный сигналъ въ сѣрыхъ рядахъ пѣхоты.
   Въ полуверстѣ дымилъ и шипѣлъ парами паровозъ, доставившій нѣсколько вагоновъ со снарядами, которые торопливо выгружались проворными артиллеристами подъ огнемъ непріятеля.
   Откуда-то выѣхалъ генералъ съ нѣсколькими офицерами. Породистый конь брызгалъ пѣной, выгибалъ красиво шею, танцовалъ на одномъ мѣстѣ и пугливо стригъ ушами.
   Среди грязныхъ сѣрыхъ рубахъ, окруженный суровыми солдатскими лицами, этотъ генералъ съ выхоленнымъ лицомъ, съ длинной сѣдѣющей, тщательно расчесанной бородой, въ новенькомъ съ иголочки мундирѣ, при орденахъ, со сверкающими бѣлизной перчатками, съ утрированной элегантностью молодящагося старика,-- казался какимъ-то ряженымъ; что-то нарочное, ненужное сквозило въ его неестественно выпяченной груди, въ гордо вздернутой головѣ; онъ держался съ апломбомъ и чрезмѣрной развязностью плохо знающаго роль, идущаго "напроломъ" актера, и въ его рисовкѣ и наигранномъ "молодечествѣ" было что-то жалкое и фиглярское.
   -- Здорова, молодцы-ы! -- закричалъ генералъ, какъ-то по-птичьи наклоняя и подергивая голову.
   -- Здрав-жла-ваство-оо!! -- заученнымъ "уставнымъ" хоромъ отвѣчали сѣрые ряды.
   -- Ну что? Узнали, куда ушли хунхузы? -- обратился генералъ къ казачьему офицеру.
   -- Не хотятъ говорить китайцы, ваше превосходительство! Ничего, говорятъ, не знаемъ! Были, а куда ушли, неизвѣстно! Я ужъ и нагайки пускалъ въ ходъ, повѣсить старшинку обѣщалъ,-- не помогаетъ, ваш-ство!..
   -- Врутъ проклятые китаёзы! А узнали, сколько ихъ было?
   -- Тоже, говорятъ, не знаютъ! На темноту ссылаются, ваше превосходительство.
   -- Ага? Прекрасно! Вотъ мы имъ за это устроимъ освѣщеніе! Какъ только стемнѣетъ, отрядите охотниковъ, и пусть подожгутъ деревню! Мерзавцы! Сжечь до тла! Поняли?
   -- Слушаю, ваше-ство! Я самъ отправлюсь!
   -- Тѣмъ лучше! Только дайте уйти женщинамъ и дѣтямъ! Невинные не должны страдать! -- назидательно добавилъ генералъ и, кивнувъ головой казаку, подозвалъ жестомъ капитана генеральнаго штаба.-- Что же резервы? А мортирная батарея? Что же мортиры? Гдѣ?
   -- Прибыли и устанавливаются. Скоро откроютъ огонь. Резервы частью пришли. Батальонъ N-скаго стрѣлковаго уже подходитъ!
   -- Сейчасъ же двинуть впередъ, поддержать красноярцевъ!
   Неподалеку сверкнула надъ головами шрапнель, и вѣтеръ сталъ относить кудрявое, бѣлое облачко.
   -- Эй, рота-а! Стрѣлки-и! Куда подъ огонь зря лѣзешь? Осади назадъ! -- закричалъ генералъ не совсѣмъ твердымъ голосомъ и, съ афектированной невозмутимостью фокусника или канатнаго плясуна, щелкнулъ серебрянымъ портсигаромъ, закурилъ папиросу и, повернувъ коня, ускакалъ короткимъ галопомъ, сопровождаемый своей свитой.
   "Ура" раскатывалось все чаще и чаще, гдѣ то близко открыла бѣглый огонь батарея, все вокругъ тряслось и грохотало, и наэлектризованная боевая атмосфера начинада щекотать нервы, опьяняла какъ-то подмывающимъ образомъ и толкала куда-то впередъ.
   Показалась густая сѣрая колонна, сверкающая штыками, передъ которой ѣхалъ толстый полковникъ, широко растопыривъ ноги, навалившись впередъ грузнымъ тѣломъ. Я съ трудомъ узналъ въ немъ Дубенку. Онъ былъ блѣденъ и, видимо, сильно трусилъ. Капитанъ Заленскій съ сосредоточеннымъ, сердитымъ лицомъ шелъ со своей ротой. Немного позади шагалъ, согнувшись и поправляя находу очки, поручикъ Кранцъ. Я подошелъ къ Сафонову. Онъ былъ какъ въ экстазѣ. Ротъ улыбался какъ-то недоумѣвающе, по-дѣтски, глаза смотрѣли неопредѣленно, и въ нихъ что-то безпрестанно то вспыхивало, то снова медленно замирало. Онъ крѣпко сжалъ мою руку похолодѣвшими пальцами.
   -- Ну вотъ и хорошо! -- говорилъ онъ, глядя мимо меня. -- Сейчасъ мы пойдемъ туда! Слышишь? Кричатъ! Это наши! Ура?! Такъ и есть! Ура! Значитъ, близко сошлись... можетъ быть, рукопашная... въ штыки? нѣтъ... пачками все!..
   Въ эту минуту впереди раздалась команда. Заленскій отдѣлилъ свою роту и тронулся впередъ. Проходя мимо Дубенки, я окликнулъ его, но тотъ, казалось, ничего не видѣлъ и не слышалъ, и былъ какъ въ угарѣ.
   -- Ребята-а! Помни присягу-у! Выручай своего отца-командира! -- раздался его женственный, визгливый фальцетъ, и эти слова звучали теперь жалко и безнадежно, и никто на нихъ не отвѣтилъ.
   Рота шла дружнымъ, стройнымъ шагомъ, люди хранили глубокое, казавшееся торжественнымъ, молчаніе.
   Когда рота подошла къ полосѣ, гдѣ особенно часто сверкали рвавшіеся снаряды, Заленскій развернулъ фронтъ и, скомандовавъ "бѣгомъ -- маршъ", бросился впередъ разсыпнымъ строемъ. Добѣжавъ до сопки, люди остановились и стали оглядываться. Одинъ лежалъ навзничь, другой, сидя, раскачивался и прижималъ къ груди колѣно.
   -- Ладно проскочили! -- говорили солдаты.
   -- Это кто-жа, братцы? Никакъ, Червонюкъ?
   -- Одинъ Червонюкъ, другой Фрумкинъ!.. Угодило!
   -- Ну-ну! Чего не видали? Ротозѣи?! Полѣзай, ребята! -- загремѣлъ зычный голосъ фельдфебеля.
   Рота взбиралась кучками, подгоняя и подталкивая другъ друга.
   -- Сопка! Вотъ тебѣ и сопка! Потому она сопкой и прозывается, что покеда взлѣзешь, такъ засопишь! -- шутилъ кто-то, тяжело пыхтя.
   -- А, чтобъ тебя прорвало! -- ругался солдатъ, скользя внизъ съ пукомъ вырванной травы въ рукѣ,-- и трава-то здѣшняя...
   -- Братцы, трубку обронилъ! Эй, нижніе! Гляди трубку!
   Подъемъ былъ довольно крутой, и скоро по солдатскимъ лицамъ, смывая грязь, покатился потъ.
   -- Бросай скатки-и! -- закричалъ сверху Заленскій, и свернутыя солдатскія шинели усѣяли склонъ горы. Навстрѣчу стали попадаться раненые и контуженные солдаты и офицеры.
   -- Жарко, небось? Близко японецъ-то? -- спрашивали ихъ N-цы.
   -- Баня, хоть куды! Напираютъ!
   -- Молодцы N-цы! Въ самый разъ подоспѣли!-- хрипло кричалъ офицеръ въ разорванной рубахѣ, съ окровавленнымъ плечомъ.-- Ходу, ребята, ходу! Выручай красноярцевъ!
   Уже около самой вершины намъ попался навстрѣчу спускавшійся внизъ солдатъ-санитаръ, который поддерживалъ маленькаго, худощаваго японца. На послѣднемъ было грязное желтое "хаки", круглое кэпи съ офицерскими жгутиками. Онъ подгибалъ залитую кровью ногу, скалилъ сверкавшіе зубы и нервно, громко смѣялся.
   Во время подъема я старался поддерживать въ себѣ спокойствіе и сознательное отношеніе ко всему окружающему, хотя и чувствовалъ, что это мнѣ мало удается. Когда же я очутился наверху и бросился догонять стрѣлковъ,-- у меня закружилось въ головѣ и запестрѣло въ глазахъ. Я, какъ во снѣ, смутно различалъ десятки человѣческихъ фигуръ, которыя лежали, сидѣли и шевелились на землѣ. Я перепрыгивалъ черезъ нихъ, спотыкался, наступалъ на живыхъ людей; ко мнѣ тянулись чьи-то руки, мнѣ что-то кричали... Я невольно жмурилъ глаза отъ необычайно сильной здѣсь трескотни; надъ головой что-то шипѣло и словно проносился вихрь, по камнямъ раздавались звонкіе щелчки, и вокругъ, казалось, звенѣло безчисленное множество туго натянутыхъ и мелодично-пѣвучихъ струнъ.
   Не видя ничего подъ ногами, я съ разбѣга упалъ въ какую-то глубокую канаву и сильно ударился ногой обо что-то твердое. Около меня торчала винтовка, и рядомъ съ ней сидѣлъ на корточкахъ солдатъ безъ фуражки. Колѣни солдата были въ уровень съ подбородкомъ, онъ упирался головой и плечами въ стѣнку канавы, прижималъ къ груди руки съ растопыренными пальцами и, какъ-то безобразно глупо разинувъ ротъ, съ удивленіемъ пялилъ глаза въ небо. "Траншея!" мелькнула у меня мысль. Я вспомнилъ о стрѣлкахъ и, ставъ ногами на колѣни солдата, выбрался изъ траншеи и устремился впередъ. Навстрѣчу бѣжали люди; они не разъ толкали, опрокидывали меня, я подымался и снова бѣжалъ, и уже не сознавалъ, какимъ образомъ очутился въ новой траншеѣ, которая гудѣла, трещала и кишѣла сѣрыми солдатскими рубахами. Меня дернули за рукавъ, я повернулся и увидѣлъ Тиму Сафонова; тотъ указывалъ рукой внизъ и что-то говорилъ. Я отвѣчалъ ему, но не понималъ ни Сафонова, ни самого себя. Машинально повинуясь жесту Тимы и слѣдуя его примѣру, я взобрался на брустверъ и заглянулъ внизъ. Сперва мнѣ почудилось, что крутой желтоватый скатъ горы шевелится и медленно "осѣдаетъ", но не внизъ, а вверхъ. Но скоро въ этой желтой движущейся массѣ я сталъ различать человѣческія лица, широкіе сверкающіе штыки... А лава всѣ ползла и ползла. Я видѣлъ исхудалыя желтыя лица, плоскія, широконосыя, видѣлъ оскаленные зубы, множество рукъ, которыя судорожно цѣплялись за землю, за камни... Въ наиболѣе близкихъ рядахъ я замѣтилъ офицера съ небольшой черной бородкой. На его лицѣ была только страшная усталость и страданіе, и въ черныхъ маленькихъ глазкахъ свѣтилось что-то похожее на мольбу. Офицеръ поймалъ мой взглядъ, какъ-то криво улыбнулся, сдѣлалъ какой-то жестъ рукой и сталъ жевать губами. Казалось, онъ былъ голоденъ и просилъ ѣсть или пить... И я безсознательно, не спуская глазъ съ офицера продѣлалъ то же самое. Офицеръ снова оскалилъ зубы, кивнулъ головой и протянулъ впередъ обѣ руки, но въ этотъ моментъ его голова отдернулась назадъ, по лицу разлилось кровавое пятно, и онъ исчезъ въ массѣ желтыхъ фигуръ; однѣ изъ нихъ выскакивали и, взмахнувъ руками, опрокидывались, скатывались по тѣламъ другихъ; нѣкоторыя, словно подгоняемыя кѣмъ-то сзади, бросались впередъ, роняли винтовки и, протягивая руки врагу, кричали что-то. Кое-кого солдаты хватали за воротъ, втаскивали въ траншею и оглушали ударами прикладовъ, въ иныхъ стрѣляли въ упоръ... "Банзай!" неслось снизу, и на мѣсто павшихъ появлялись новыя фигуры.
   -- Сто-ой, ребята! -- прокатился по траншеѣ изступленный голосъ фельдфебеля.-- Не изводи зря патроны! Бей его прикладомъ! Камнями бей! По мордѣ! Скидавай внизъ! Коли штыкомъ!
   Люди выскочили изъ траншеи, и замелькали приклады, засверкали штыки. Трескотня ослабѣла, и теперь явственно слышалось рычаніе озвѣрѣвшихъ людей, глухіе удары прикладовъ по головамъ, хрустѣнье раздробляемой кости, клокотаніе, скрежетъ и вопли. Опьяненные кровью солдаты, тяжело сопя и покрикивая, работали винтовками, какъ топоромъ или дубиной, и, уже ничего не разбирая, дробили черепа убитыхъ, брызгая мозгами и кровью, прокалывали десятки разъ одно и то же тѣло, сбрасывали внизъ обезображенные трупы и швыряли вслѣдъ камнями.
   -- Молодцы! Съ нами Богъ! Ур-ра! -- дико кричалъ фельдфебель.
   -- Га-га! А-а! -- ревѣли солдаты, съ новой яростью обрушивались прикладами, а когда по склону горы стали сбѣгать и скатываться живые и раненые японцы, солдаты повернули окровавленные приклады и стали разстрѣливать отступавшихъ залпами.
   Аттака была отбита.
   Наступили сумерки, по небу поползли свинцовыя тучи, и грохотавшая и вздрагивавшая отъ канонады окрестность быстро погрузилась во мракъ. Внизу и на склонахъ сопки сверкали огоньки орудій, въ сумрачной выси ярко вспыхивали рвавшіеся снаряды. Вдругъ вся долина озарилась кровавымъ отблескомъ: за линіей желѣзной дороги пылала охваченная огнемъ деревушка.
   Канонада, казалось, охватила кольцомъ весь горизонтъ и раздалась теперь прямо надъ головами. Сверху брызнуло нѣсколько дождевыхъ капель, и затѣмъ грянулъ небосный громъ и слился съ грохотомъ орудій. Недолго длилась эта борьба. Сразу хлынулъ сильный ливень, быстро замолкли орудія, затихла ружейная трескотня, и раскаты небеснаго грома одни гнѣвно перекликались надъ окутанной глубокимъ мракомъ Ляоянской долиной.
   Только пламя пожара вливало въ этотъ мракъ полосу кроваваго полусвѣта, печально трепетало подъ налетавшимъ вѣтромъ, и, среди громаднаго поля затихшей бойни, оно казалось погребальнымъ факеломъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Непріятель занялъ южныя позиціи и съ трехъ часовъ ночи открылъ сильный ружейный огонь.
   Рано утромъ, едва только разсвѣло, на западѣ показались отходившія къ Ляояну пѣхотныя части и кавалерія, сильно тѣснимыя непріятелемъ. Въ теченіе ночи, несмотря на дождь и непроглядную тьму, японцы переправили на правый берегъ Тай-цзы-хэ дивизію пѣхоты съ артиллеріей и конвицей, подъ прикрытіемъ которыхъ на зарѣ стали переправляться остальныя части. На сѣверѣ непріятель, послѣ отчаянной борьбы, отбросилъ кавалерійскій отрядъ генерала С. и продвивулся къ Янтайскимъ копямъ. Единственнымъ прикрытіемъ Ляояна оставалась линія фортовъ, гдѣ и сосредоточились русскія войска въ ожиданіи послѣдней и рѣшительной схватки.
   Такими извѣстіями начался сѣрый, пасмурный день послѣ ненастной ночи.
   Со всѣхъ сторонъ -- изъ палатокъ, изъ товарныхъ вагоновъ, изъ-подъ фургоновъ и двуколокъ, вылѣзали разбитые физически, утомленные нравственно, промокшіе и продрогшіе люди, съ осунувшимися, землистыми лицами, облѣпленные грязью, и расшатанной походкой брели къ станціи. Вялые, апатичные, они равнодушно относились къ тревожнымъ извѣстіямъ, приходившимъ со всѣхъ сторонъ. На путяхъ передъ станціей стояли переполненные ранеными санитарные поѣзда и готовились уйти на сѣверъ.
   Въ станціонномъ буфетѣ пестрая толпа голодныхъ офицеровъ штурмовала буфетную стойку и брала съ бою полусырой хлѣбъ, прогорклые консервы, остатки вонючей колбасы, платя за нихъ бѣшеныя деньги. Обманувъ кое-какъ пустой желудокъ, офицеры набрасывались на напитки, которые имѣлись въ громадномъ запасѣ, быстро хмѣлѣли, приходили въ возбужденное соотояніе и, подъ вліяніемъ алкоголя, начинали грозить врагу и вѣрить въ побѣду...
   Около полудня, когда выглянуло солнце, буфетъ принялъ свой обычный видъ, загудѣлъ голосами и огласился полупьянымъ смѣхомъ. Въ то же время на станцію стали прибывать съ разныхъ сторонъ раненые. Тѣ, которые были еще въ силахъ идти, сбрасывали посреди платформы амуницію и располагались тутъ же или бродили около буфетной кухни, прося ѣсть или пить. Тяжело раненыхъ санитары переносили на носилкахъ и клали ихъ въ рядъ въ концѣ платформы. Между ними было съ десятокъ японцевъ, тощихъ, заморенныхъ, съ безпокойными взглядами. У многихъ изъ нихъ грязное форменное "хаки" было надѣто прямо на голое тѣло,-- на нихъ не было ни бѣлья, ни гетръ. Русскіе офицеры съ любопытствомъ наклонялись надъ ними, угощали ихъ папиросами, а нестроевые солдаты и санитары, усиленно работая мимикой и жестами, вступали съ японцами въ дружескіе разговоры, причемъ коверкали русскія слова на китайскій ладъ, полагая, очевидно, что такой фантастическій языкъ можетъ быть болѣе понятенъ японцамъ. Впрочемъ, со стороны казалось, что обѣ стороны превосходно поннмали другъ друга и сходились во взаимной симпатіи.
   -- Ей-Богу, эти самые макаки -- какъ есть настоящіе человѣки! Все одно, что нашъ братъ, только скуловатъ, желтоглазъ да ростомъ не вышелъ! -- радостно недоумѣвалъ безбородый пѣхотинецъ, которому маленъкій, безусый японецъ, казавшійся ребенкомъ, сказалъ въ видѣ комплимента, со своеобразнымъ тембромъ въ голосѣ: "маладецъ, ребята".
   -- Этакій-то лядащій плюгавецъ... все одно, что цыпленокъ... а вѣдь какъ дерется!
   -- Прытокъ да увертливъ больно! -- разсуждали солдаты.
   Куча солдатскихъ шинелей, окровавленныхъ рубахъ, подсумковъ и мѣшковъ быстро росла на платформѣ. Все чаще и чаще появлялись раненые и перевязанные офицеры. Одни -- потрясенные, растерявшіеся, бродили, какъ во снѣ, пугливо озираясь, или сидѣли, какъ въ столбнякѣ. Другіе -- раздраженные, съ хмурыми лицами, со злобой во взглядѣ, ворчали и разражались бранью.
   Общее вниманіе привлекалъ раненый въ голову капитанъ одного изъ сибирскихъ пѣхотныхъ полковъ. Высокій, богатырски-сложенный, съ залитыми кровью плечами и грудью, съ негодованіемъ на блѣдномъ отъ возбужденія, мужественномъ лицѣ,-- онъ казался живымъ воплощеніемъ кровавой бойни, и его голосъ властно и сильно звучалъ среди окружающаго говора и смѣха.
   -- Это позоръ! Это преступленіе! -- говорилъ онъ кучкѣ офицеровъ. -- Чего смотрѣли? О чемъ думали? Отдать "сопку съ соскомъ!" главная позиція! Дверь къ лѣвому флангу! Столько времени занимали и не подумали укрѣпить! Вчера утромъ отдали! Сколько людей выкосило! Еще бы! Хоть бы разъ вздумали землю копнуть! Все ждали чего-то, на авось надѣялись! Хорошо! Отдали сопку... Вечеромъ, значитъ, спохватились! Получаемъ приказаніе -- взять сопку обратно! Легко сказать! Люди заморены, подавлены огромными потерями, все перепуталось, перемѣшалось, многіе безъ винтовокъ... Ладно! Приказано взять обратно,-- значитъ, надо брать! Ждемъ распоряженій. Проходитъ часъ, другой, люди изнываютъ, томятся -- никакого дыханія! Кому брать, кто руководитель, когда назначено идти въ аттаку -- ничего не извѣстно. Полковой къ генералу сунулся; тотъ открещивается и руками, и ногами. "Я, говоритъ, не могу своей властью, нѣтъ компетенціи! Я подчиненъ командиру семнадцатаго корпуса и безъ его приказанія не могу ничего рѣшить!" Командиръ корпуса тоже ни взадъ, ни впередъ! "Здѣсь, говоритъ, самъ командующій арміей находится... если бы еще его не было -- другой дѣло... а то, говоритъ, неудобно, можетъ усмотрѣть превышеніе власти, не тактично будетъ"... и прочее... Понимаете? Все іерархія, чинопочитаніе и мѣстничество!... А время идетъ, непріятель укрѣпляется, люди нервничаютъ... Да! Что-жъ? Ждали-ждали, да такъ никакого толку отъ генераловъ и не дождались.
   Капитанъ залпомъ осушилъ стаканъ пива, вытеръ рукавомъ усы и продолжалъ.
   -- Да! Не дождались и... пошли! Понимаете? Сами пошли! Безъ всякихъ! Что-жъ -- такъ пропадать или этакъ пропадать -- все равно наше дѣло пропащее! Такъ ужъ лучше съ честью пропадать! Да! Тутъ уже не офицеры вели солдатъ... Прямо взбунтовались люди, стадомъ двинулись... Теперь такъ даже понять не могу, какъ это мы впотьмахъ на эту сопку лѣзли! Взлѣзли, однако! Японцы, видимо, ошалѣли! Не ждали нашей аттаки, даже растерялись первое время... Господи! Что за свалка была! Тьма кромѣшная! Только стонъ стоитъ, хрипитъ все вокругъ, да удары чмякаютъ... Кому и отъ своихъ досталось! Не разберешь... Озвѣрѣлъ народъ, даже кричать перестали! Въ траншею попали, опять вылѣзли, другъ черезъ дружку, да впотьмахъ-то опять впередъ, не зная куда, бросились... Потомъ разсыпались и кучками стали драться,-- кто гдѣ сцѣпится, тамъ и катаются по землѣ... Долго такъ, какъ въ чаду какомъ... Тутъ меня въ голову хватили, полетѣлъ наземь... послѣ очухался, чувствую,-- весь въ крови, рубаха къ тѣлу прилипла, фельдфебель нашъ съ фонаремъ на колѣняхъ стоитъ: "наша, говоритъ, сопка, вашскороліе"... Да! Дорогой цѣной взяли, двѣ трети народу уложили... Что же вы думаете? Чуть только день занялся, приказаніе -- очистить сопку! Уходить! Понимаете? да... Что-жъ? И пришлось уходить, да еще подъ огнемъ японцевъ, бросать буквально залитую нашей кровью сопку, бросать раненыхъ, оставлять убитыхъ офицеровъ! Каково это было солдату? Вѣдь этому имени нѣтъ! Это же подлость! Издѣвательство! Мнѣ стыдно было на солдатъ смотрѣть! А теперь... теперь они не хотятъ идти въ аттаку! Солдатъ, понимаете, нашъ русскій солдатъ -- не хочетъ! Да! и онъ правъ! Надъ нимъ издѣваются! Онъ потерялъ вѣру! Будь они прокляты! Кабинетные герои! Шаркуны! Нѣтъ, довольно! Больше не могу! Изъ меня вонъ чуть не ведро крови вытекло, но я этого не чувствую! Душа болитъ за солдата, за товарищей... Негодяи! Имъ только церковные парады разводить! Людей губятъ, да армію позорятъ! Вчера три полка, какъ сумасшедшіе, улепетывали! А почему? Начальникъ дрянь! Генерала Коршунова съ собаками сыскать не могли! Тамъ у него бой идетъ, а онъ на станцію придралъ чуть не за двадцать верстъ! Лошадь, говоритъ, понесла, испугалась! Герои . . . . . . .!! Сегодня подъ мостомъ два батальона другъ дружку залпами разстрѣливали! Волосъ дыбомъ становится! Публичное заведеніе, б -- къ какой-то, а не русская армія!... Иностранцевъ напустили... дескать, любуйтесь, господа почтенные, каковы мы, русскіе...
   -- Э-э... виноватъ!-- щепетильно-вѣжливо вмѣшался подполковникъ генеральнаго штаба, поджарый, на тоненькихъ ножкахъ, съ несоразмѣрно большой головой,-- я васъ попрошу, господинъ капитанъ, не забываться и нѣсколько умѣрить ваше краснорѣчіе... Вы забываете...
   Капитанъ оглянулъ подполковника такимъ взглядомъ, какъ будто собирался ударить его.
   -- Краснорѣчіе? Нѣтъ, господинъ подполковникъ, это не краснорѣчіе! Изволите ошибаться! Это мы ужъ такъ привыкли считать правду краснорѣчіемъ, а краснорѣчіе правдой! Вотъ это какое краснорѣчіе! -- капитанъ хлопнулъ себя по окровавленной груди,-- это кровавая правда! Ее вамъ скажетъ любой солдатъ моей роты! Я за эту правду выпустилъ изъ себя больше крови, чѣмъ вы перевели чернилъ на диспозиціи и донесенія! И я объ этой правдѣ буду кричать во весь голосъ! Можете доносить на меня! Я не боюсь правды!
   Подполковникъ презрительно пожалъ плечами и, покосившись на пивную бутылку, процѣдилъ:
   -- Вы бы лучше поменьше пили, если вы ранены.
   -- Что-о? По-мень-ше пи-ли? -- протянулъ капитанъ, дѣлая движеніе впередъ. Офицеры попятились; изъ толпы выступилъ извѣстный начальникъ партизанской кавалеріи полковникъ Таковичъ-Липовецъ, оправившійся отъ раны, совершившій рядъ лихихъ набѣговъ, и обратился къ штабному офицеру съ грубоватой непосредственностью и легкимъ акцентомъ балканскихъ славянъ:
   -- Палковникъ! Мы не у въ Петербургѣ и не у въ акадэміи енеральнаго штаба! Ну зачѣмъ такому бравому капитану портить кровь, которой онъ безъ этого много поьералъ? Ей-Богу, онъ правду говоритъ!
   Подполковникъ пробормоталъ что-то насчетъ "дисциплины" и "господъ офицеровъ" и ретировался.
   Въ это время на станціи появилась компанія, состоявшая изъ двухъ, одѣтыхъ по дорожному, проститутокъ, барона Габена и двухъ офицеровъ въ новенькихъ казачьихъ мундирахъ со значками пажескаго корпуса. Скоро къ нимъ подоспѣлъ Налимовъ. При энергичномъ содѣйствіи послѣдняго, компанія добилась того, что на платформу были вынесены столикъ и стулья, и все общество усѣлось. Когда на столикѣ появились ликеры и вина, къ компаніи присталъ еще ротмистръ пограничной стражи. Подгримированныя дѣвицы взвизгивали послѣ орудійныхъ залповъ, съ гримасами не то отвращенія, не то состраданія косились на переполнявшихъ платформу раненыхъ, нюхали одеколонъ и всѣми силами пытались казаться взволнованными и потрясенными. Кавалеры, въ свою очередь, старались успокоить дѣвицъ, подливали въ рюмки, каламбурили на французскомъ и нѣмецкомъ языкахъ. Не прошло и получаса, какъ за столикомъ раздался хохотъ и визгъ, и казалось, что канонада только способствовала веселью этой компаніи, находившей, повидимому, особенную пикантность въ кутежѣ при столь рѣдкой, исключительной обстановкѣ. Одна изъ дѣвицъ, уже захмѣлѣвшая, съ ухватками жаднаго, хищнаго животнаго, одной рукой нѣжно поглаживала лысину барона Габена, а другой пыталась снять кольцо съ его руки и съ нагло откровеннымъ взглядомъ говорила что-то тупо улыбавшемуся, захмѣлѣвшему барону. Пограничный ротмистръ вращалъ большими, безсмысленными глазами, ржалъ отъ удовольствія и превозглашалъ тосты за "прелестныхъ и неустрашимыхъ дамъ" и "во славу русскаго оружія"... Затѣмъ компанія перешла на шампанское, потребованное черномазымъ подрядчикомъ восточнаго типа, и кутежъ развернулся "во всю". Онь не прекратился и тогда, когда въ концѣ платформы появились среди раненыхъ двѣ фигуры -- одна въ эпитрахили, другая въ католической сутанѣ; и грохотъ орудій, вмѣстѣ съ отголосками пьянаго разгула, хоромъ заглушали стоны умирающихъ и слова послѣдняго напутствія.
   Вдругъ, невдалекѣ отъ платформы, между путями, заставленными вагонами, раздался взрывъ и трескъ расщепленнаго вагона. За этой первой гранатой засверкали шрапнели. Съ крикомъ и воемъ хлынула со станціи пестрая толпа. Въ буфетѣ зазвенѣли окна; въ дверяхъ происходила давка.
   Непріятель выдвинулъ на взятыя у русскихъ южныя позиціи два орудія крупнаго калибра. Изъ одного онъ началъ обстрѣливать станцію, другое -- направилъ на русскій поселокъ. Первыми ринулись на сѣверъ расположенные по обѣимъ сторонамъ стаяціи обозы, а вмѣстѣ съ ними и сосредоточенныя здѣсь пѣшія и конныя нестроевыя части и отступившая утромъ кавалерія, Одинъ за другимъ стали маневрировать и уходить паровозы, увозя раненыхъ, телеграфъ и всевозможные грузы. Команда саперъ и желѣзнодорожнаго батальона бросилась уничтожать и приводить въ негодность все то, чего нельзя было увезти. Около сѣрыхъ домиковъ опустѣвшей главной квартиры кучка артиллеристовъ пыталась зарыть въ землю часть брошенныхъ снарядовъ. Куда-то пронесли на носилкахъ сестру милосердія съ раздробленными ногами. Въ русскомъ поселкѣ бушевали "шимозы", пробивали крыши, громили стѣны фанзъ. Тамъ и сямъ подымались надъ землею густые клубы коричневаго дыма. Около башни Байтасы валялись трупы попавшихъ подъ огонь китайцевъ. Команда интендантскихъ солдатъ суетилась вокругъ громадной горы запасовъ, обливая ихъ керосиномъ и обкладывая горючимъ матеріаломъ.
   Когда наступили сумерки, разстояніе между китайскимъ городомъ и станціей было густо усѣяно трупами и представляло картину страшнаго разрушенія. А непріятель не смолкалъ и продолжалъ посылать шрапнель и гранаты. Нѣсколько нестроевыхъ солдатъ, оглядываясь по сторонамъ и косясь на разрывы снарядовъ, забрались на опустѣвшую станцію. Они заглядывали повсюду и искали поживы. Въ буфетѣ они нашли нѣсколько бутылокъ шампанскаго, распили ихъ и, опьянѣвъ, шатаясь, побрели вдоль насыпи.
   Ночной мракъ окуталъ Ляоянъ. Тамъ, гдѣ тѣснились отступавшіе, на протяженіи нѣсколькихъ верстъ по обѣимъ сторонамъ Тай-цзы-хэ, стоялъ стонъ надъ землею. Невообразимый хаосъ царилъ на правомъ берегу рѣки. Въ десять рядовъ уперлись въ берегъ отступавшія колонны.
   Распространился. слухъ, что Куроки обошелъ русскихъ съ востока и собирается отрѣзать отступленіе около Янтая. Паника охватила отступающихъ. Пѣхота, кавалерія, батареи, транспорты, обозы -- все перепуталось во мракѣ, смѣшалось въ огромную ревущую лаву, стремившуюся къ одной цѣли. Каждая часть пыталась переправиться раньше другихъ. Всѣ кричали, никто никого не слушалъ и не понималъ... Начальники, растерявшіе свои полки и батальоны, тщетно призывали къ порядку взбаламученное стадо солдатъ. Какая-то батарея вдругъ сорвалась съ мѣста, врѣзалась въ пѣхоту и по тѣламъ опрокинутыхъ людей бросилась къ спѣшно наведенному мосту, по которому уже колыхалась густая, нестройно гудѣвшая колонна. Раздался трескъ, отчаянные вопли и плескъ воды... Гигантскимъ костромъ вспыхнулъ зажженный провіантскій складъ въ Ляоянѣ, и кровавый отблескъ зарева достигалъ береговъ Тай-цзы-хэ. Взорвавшіеся около станціи снаряды выкинули въ чернѣвшую высь чудовищный фейерверкъ.
   Отступленіе сдѣлало свое дѣло. Оно помутило умы людей, убило сознаніе и возможность какой-либо надежды, вѣры въ себя, въ начальниковъ. При невѣрномъ, трепетномъ свѣтѣ факеловъ мелькали безсмысленныя, искаженныя страхомъ лица солдатъ и офицеровъ. Это была уже не армія, а многотысячное разнузданное, обозленное стадо, гонимое инстинктомъ самосохраненія и страхомъ...
   Казалось, что какой то апокалипсическій звѣрь, получившій смертельную рану, наводя ужасъ и разрушая все на своемъ пути, уходилъ среди непрогляднаго мрака ночи.
  

XI.

   Холодная и влажная мгла дождливаго утра окутала 101-ый разъѣздъ, у котораго сосредоточились отступавшія войска. На одномъ изъ путей, загроможденныхъ санитарными поѣздами, стоялъ готовый къ отправленію поѣздъ, предоставленный въ распоряженіе иностранныхъ военныхъ агентовъ, всевозможныхъ "генераловъ для порученій", полковниковъ, "прикомандированныхъ" къ различнымъ управленіямъ, и т. п. "привиллегированныхъ" представителей арміи, которыхъ строевая "мелкота" называетъ "фазанами" и "дармоѣдами"... Вся эта публика переполнила вагонъ-столовую, который послѣ Ляоянской грязи и промокшихъ, сырыхъ палатокъ казался необычайно роскошнымъ. Русская рѣчь чередовалась съ французскими, нѣмецкими и англійскими фразами. Маленькій, толстый кавалерійскій генералъ, съ румянымъ лицомъ и сѣдыми, лихо закрученными усами, неудачно командовавшій казачьей дивизіей, сидѣлъ за однимъ изъ столиковъ, повязавъ вокругъ шеи салфетку, и объяснялъ буфетчику, какимъ образомъ долженъ быть приготовленъ бифштексъ "по-татарски."
   -- Главное, онеровъ этихъ самыхъ побольше! Карнишончиковъ, грибковъ бѣлыхъ, рыжичковъ, лучку испанскаго и обыкновеннаго, можетъ, груздочки найдутся, такъ и ихъ искрошить помельче и этакъ гарнирчикомъ вокругъ... желтокъ свѣжій...
   -- Ваше превосходительство, такъ точно, а только у насъ все на консервахъ... груздей, значитъ, и рыжичковъ не имѣется... опять же насчетъ луку испанскаго, ужъ простите, ваше превосходительство....
   Въ это время вагонныя окна задребезжали отъ орудійныхъ выстрѣловъ.
   -- Позвольте! Это что же такое? -- заволновался генералъ.-- Японцы или наши? Надо же узнать... И потомъ... зачѣмъ насъ держатъ столько времени? Гдѣ комендантъ?
   -- Японцы съ восточной стороны обстрѣливаютъ!-- доложилъ кто-то.
   -- Да... но... почему же насъ не отправляютъ? Что это за порядки? Стоимъ, стоимъ...
   -- Ваше превосходительство, мыждемъ, пока уйдетъ санитарный поѣздъ,-- онъ занимаетъ путь!
   -- Санитарный?.. Прекрасно... такъ вѣдь можно же его передвинуть... и потомъ, это поѣздъ представителей иностранныхъ армій, нашихъ гостей... они могутъ попасть подъ снаряды...
   -- Полковникъ Одинцовъ! Гдѣ полковникъ Одинцовъ? -- кричалъ, врываясь въ вагонъ, пѣхотный генералъ-маіоръ въ забрызганномъ грязью сюртукѣ.
   -- Я здѣсь, ваше превосходительство! -- отозвался въ углу молодой подполковникъ генеральнаго штаба.
   -- А-а! Вы здѣсь?! Что вы надѣлали? -- грубо набросился на него генералъ.-- Я васъ спрашиваю, что вы надѣлали?
   -- Ваше превосходительство, я прошу васъ на меня такъ не кричать! Я такой же офицеръ, какъ и вы!..
   -- Что-о? Такой же офицеръ? Вы позволяете себѣ грубить? Грубить мнѣ? Вы распоряжались отступленіемъ моихъ обозовъ? Вамъ было поручено это дѣло?
   -- Да, мнѣ, и это порученіе уже выполнено.
   -- Такъ гдѣ же мои вещи? Мои собственныя вещи? Чортъ возьми?! Мои чемоданы, саквояжи? Все это исчезло! Все пропало! Вѣдь тамъ были цѣнности! Понимаете вы? Цѣнности! Дорогія китайскія вещи! Шелки! Тамъ на тысячу рублей было вещей! Гдѣ все это? Гдѣ мои вещи, я васъ спрашиваю?! -- въбѣшенствѣ кричалъ, весь красный отъ злобы, генералъ и трясъ кулаками.
   -- Вы забываетесь! -- въ тонъ ему отвѣчалъ вышедшій изъ терпѣнія, поблѣднѣвшій подполковникъ.-- Я вамъ не слуга, не лакей и не деньщикъ, чтобы беречь ваши вещи! Я не виноватъ, что васъ нигдѣ не могли сыскать! Вы изволили бросить бригаду и ускакать раньше всѣхъ! Вы убѣжали! Я не обязанъ былъ удирать вмѣстѣ съ вами!
   -- Я убѣжалъ? Удралъ? Да какъ вы смѣете?! Да я васъ... невѣжа! Грубіянъ!
   -- Вы, генералъ, сами грубіянъ и невѣжа!
   -- Молча-ать!-- заревѣлъ, взмахнувъ рукой, генералъ, но въ эту минуту одинъ изъ иностранныхъ военныхъ агентовъ, сѣдоусый маіоръ, всталъ между подполковникомъ и генераломъ...
   -- Я вамъ это припомню! -- задыхаясь, пригрозилъ генералъ и, тяжело пыхтя, попятился къ двери.
   Вслѣдъ за нимъ вышли изъ вагона и иностранцы, съ нѣсколько смущенными лицами. Взволнованный подполковникъ потребовалъ себѣ содовой воды.
   -- Хе-хе-хе! -- разразился мелкимъ, самодовольнымъ смѣшкомъ кавалерійскій генералъ.-- Великолѣпная исторія! Хе-хе-хе-хе! Воображаю! Накупилъ для жены подарковъ, всякихъ тамъ шелковъ и вышивокъ, и вдругъ... хе-хе-хе... Не улепетывай раньше времени! Хе-хе-хе... да! Не улепетывай, чортъ тебя возьми! Хе-хе-хе... А подполковникъ, хотя и молодъ, но молодецъ! Ей-Богу, молодецъ! Пью ваше здоровье, подполковникъ! Хе-хе-хе!..
   Тотъ отвѣтилъ сухимъ поклономъ. Когда, наконецъ, поѣздъ тронулся, лица у всѣхъ оживились и просвѣтлѣли. На столикахъ появились всевозможныя бутылки; стали составляться компаніи собиравшихся достойнымъ образомъ вознаградить себя за тревоги и лишенія послѣднихъ дней.
   Справа и слѣва медленно уходили назадъ товарные вагоны, переполненные ранеными. Санитарныхъ, хорошо приспособленныхъ поѣздовъ давно уже не хватало, и сотни раненыхъ валялись на грязномъ полу холодныхъ вагоновъ, въ которые, кромѣ раненыхъ, часто забирались нестроевые солдаты, желѣзнодорожные агенты, маркитанты...
   Какой-то оборванный, похожій больше на арестанта или бродягу, стрѣлокъ, угрюмо глазѣвшій на уходившій поѣздъ, замѣтивъ подвязавшагося салфеткой генерала, вдругъ пригрозилъ ему кулакомъ, и сквозь толстое стекло окна долетѣло площадное ругательство.
   По мѣрѣ того какъ замирали орудійные раскаты, провожавшіе поѣздъ, росло общее оживленіе, и вагонъ принималъ видъ бойкаго кабачка средней руки.
   Забившись въ свободный уголъ вагона, я сталъ дремать подъ гулъ голосовъ.
   Говорили о послѣднихъ событіяхъ, о генералѣ, изъ-за котораго, по мнѣнію многихъ, былъ проигранъ Ляоянскій бой, пили здоровье его превосходительства, который смѣялся все чаще и раскатистѣе, ругали командировъ, сыпались сочные эпитеты, вродѣ "сволочи, прохвостовъ", и я заснулъ уже подъ шумный тостъ и звонъ бокаловъ "во славу русскаго оружія"...
   Была уже ночь, когда я проснулся отъ сильной ломоты въ тѣлѣ, и долгое время не могъ понять окружавшей меня обстановки.
   Маленькая лампа тускло мерцала въ синеватомъ воздухѣ вагона, наполненнаго табачнымъ дымомъ. На стульяхъ и на полу, въ самыхъ невѣроятныхъ положеніяхъ, спали офицеры. На двухъ сдвивутыхъ вмѣстѣ столикахъ покоилось, свернутое калачикомъ, грузное тѣло издававшаго богатырскій храпъ кавалерійскаго генерала. Повсюду стояли и валялись стаканы и пустыя бутылки. Пахло табакомъ, спиртомъ, потомъ и какой-то острой кислятиной.
   Подъ лампой четверо офицеровъ сидѣли тѣснымъ кружкомъ за столикомъ и играли въ карты.
   -- Четвертной билетъ на -- пэ! Пятьдесятъ на первое!
   -- Сколько у васъ въ банкѣ?
   -- Пока немного: приблизительно около четырехсотъ!
   -- Иду по банку, чортъ возьми мои калоши! -- рѣшительно объявилъ молодой поручикъ въ разстегнутомъ мундирѣ.
   -- Ого! Сорвать желаете? -- съ дѣланнымъ опасеніемъ замѣтилъ метавшій банкъ смуглый капитанъ и открылъ карту.
   -- Чортъ возьми мои калоши! Опять девятка?!
   Поручикъ вынулъ бумажникъ, отсчиталъ деньги и бросилъ ихъ на столикъ.
   Игра продолжалась. Поручикъ ставилъ, постоянно уменьшая ставки и выигрывалъ мелочь и проигрывалъ болѣе крупныя суммы. Игра шла большая, и азартъ увеличивался. Только банкометъ сохранялъ наружное спокойствіе. Больше всѣхъ волновался поручикъ: живое, выразительное лицо то блѣднѣло, то вспыхивало краской, свѣтлые глаза свѣтились возбужденно и жадно слѣдили за картами. Онъ часто хватался за бумажникъ, искалъ у себя въ карманахъ, то отходилъ отъ игры, то снова возвращался. Съ десяти рублей онъ перешелъ на пять и, наконецъ, поставилъ на карту смятую трехрублевую бумажку.
   -- Поручикъ! Что за мальчишество! Уберите эту мелочь! -- презрительно крикнулъ банкометъ.-- Нечего и соваться въ игру, если денегъ нѣтъ! Видите, кажется, какая игра?
   Поручикъ вспыхнулъ и торопливо убралъ свою зеленую кредитку. Замѣтивъ, что я не сплю, онъ быстро направился ко мнѣ и протянулъ руку съ зажатой бумажкой.
   -- Скажите: четный годъ на этой трешницѣ, или нечетный?
   -- Да къ чему это вамъ?
   -- Нѣтъ, вы только скажите! Мы не будемъ играть, понимаете? Это васъ ни къ чему не обязываетъ! Я просто такъ только загадалъ!
   -- А вамъ это очень нужно?
   -- Да-да! Я загадалъ! Ну, пожалуйста! Вѣдь вамъ это ровно ничего не стоитъ! Вы не игрокъ и не понимаете!
   Онъ просилъ чуть ли не съ униженіемъ и мольбою въ голосѣ.
   -- Извольте: нечетный!
   -- Благодарю васъ! -- пробормоталъ поручикъ и поспѣшилъ къ столику. Онъ тряхнулъ разстегнутымъ мундиромъ, потеръ грудь, провелъ рукой по головѣ, взъерошивъ курчавые, бѣлокурые волосы, и принялъ рѣшительный видъ. Дождавшись новой сдачи картъ, онъ искусственно спокойнымъ, замѣтно дрожавшимъ голосомъ попросилъ банкомета дать ему карту. Тотъ исподлобья взглянулъ на него и проговорилъ съ оскорбительнымъ пренебреженіемъ:
   -- Да у васъ, поручикъ, есть ли деньги-то? Меньше десяти рублей нѣтъ пріема!
   -- Прикажете вынуть? -- съ аффектаціей спросилъ поручикъ и полѣзъ за бумажникомъ.
   -- Не безпокойтесь! Получите карту! -- сухо отвѣчалъ капитанъ.
   Игроки съ напряженными лицами, серьезно, словно произнося приговоръ, объявили свои ставки.
   -- А вы что ставите, поручикъ?
   -- Я?... Я иду ва-банкъ! -- чуть внятно объявилъ поручикъ съ замирающимъ взглядомъ.
   Игроки заволновались.
   -- Бросьте шутить! Неприлично!
   -- Вы не въ гарнизонномъ собраніи! Здѣсь игра идетъ крупная! Бросьте дурака валять!
   -- Только играть мѣшаете!
   -- Позвольте! -- задыхаясь отъ волненія, возвысилъ голосъ поручикъ.-- Позвольте! Я не шучу и попрошу и со мной не шутить! Мнѣ дана карта, и я объявляю свою игру! Да! Повторяю: я иду по банку!
   Игроки переглянулись между собою и уставились на банкомета.
   -- Да вы знаете-ли, сколько въ банкѣ-то? -- злобно спросилъ тотъ, глядя на поручика почти съ ненавистью.
   -- Я думаю, что не болѣе тысячи!
   -- Хорошосъ! Позвольте, господа! Вопросъ слишкомъ серьезный! Мы сосчитаемъ! -- рѣшилъ банкометъ.-- Хотя у порядочныхъ людей это и не принято, но если остальные не будутъ противъ,-- вы еще можете отказаться отъ карты! Но ужъ я васъ тогда покорнѣйше попрошу избавить насъ отъ вашего присутствія при игрѣ. Поняли?
   -- Потрудитесь сосчитать!
   Начался счетъ; зашуршали бумажки, зазвенѣло золото. Лицо поручика покрылось испариной и подергивалось.
   -- Девятьсотъ девяносто! Поняли-съ, господинъ поручикъ?
   -- Понялъ, господинъ капитанъ!
   -- Идете по банку?
   -- Иду по банку!
   -- Хорошо-съ! Но ужъ вы извините и потрудитесь положить деньги на столъ.
   -- Капитанъ! Вы не довѣряете? Слушайте! Я вѣдь не пьянъ! Я вамъ даю честное слово офицера...
   -- Ну, это мы слыхали! Тутъ, батенька мой, этихъ самыхъ честныхъ офицерскихъ словъ по всей Маньчжуріи не соберешь!
   -- Извольте! Я исполню ваше требованіе, но попрошу сейчасъ же и метать!
   Поручикъ вынулъ изъ бумажника сложенный вчетверо листъ и швырнулъ его капитану. Тотъ хладнокровно развернулъ его, поднесъ ближе къ свѣту и внимательно просмотрѣлъ.
   -- Гм-да! Ассигновка на тысячу рублей... значитъ... это не ваши деньги?
   -- Да вѣдь я не интересуюсь, какими деньгами вы играете, капитанъ?
   -- Оно, конечно, такъ...-- пробормоталъ капитанъ и съ безпокойствомъ оглянулся.-- Хорошо-съ! Игра сдѣлана! Начинаю!
   Я вышелъ на площадку вагона. Было темно, холодно, и моросилъ дождь. Поѣздъ двигался медленно, какъ бы ощупывая путь. Хлопнула дверь, кто-то вышелъ изъ вагона, чиркнулъ спичкой и закурилъ папиросу. Я узналъ поручика въ разстегнутомъ мундирѣ.
   -- А вѣдь я проигралъ! -- нервически засмѣявшись, проговорилъ онъ.-- И тѣ десять, что оставались, тоже проигралъ! Тысячу цѣлковыхъ, да рублей шестьсотъ раньше...
   Онъ помолчалъ немного, усилеано затягиваясь папиросой, и снова заговорилъ, торопливо, взволнованно, не спрашивая меня, не дожидаясь отвѣтовъ; видимо, онъ былъ охваченъ сильной потребностью дать какой-либо исходъ своему возбужденному состоянію.
   -- А чортъ съ ними! Да не все ли равно? Ну, выигралъ бы тысячу и спустилъ бы ее снова! Тутъ же, за этимъ столикомъ, этому же самому старому капитану! Разъ не везетъ, такъ ужъ кончено! Досадно, что выпить нечего! Вы думаете: зачѣмъ я игралъ, всли не везетъ? да? Но вѣдь надо же какъ-нибудь жить! Другіе вотъ могутъ жить безъ игры, а я вотъ не могу! По-моему, вся жизнь -- одна игра! По крайней мѣрѣ, я такъ на свою жизнь смотрю! Я и въ жизни тоже неудачный игрокъ! Адски не везетъ человѣку, чортъ возьми мои калоши! Въ Ляоянѣ забралъ впередъ жалованье! Играть началъ... Сперва повезло, какъ утопленнику, а потомъ все спустилъ до копеечки! Нѣтъ человѣку счастья, и кончено! Тѣ-то деньги хоть свои были, а эта тысяча -- казенная!
   -- Какъ же вы выпутаетесь?
   -- Какъ? Да никакъ! Нечего и выпутываться, коли въ такую калошу сѣлъ! Вотъ ужъ именно "кажинный разъ на этомъ самомъ мѣстѣ"! Судьба, дурацкая, нелѣпѣйшая судьба! Вы думаете, я это зря говорю! Я дуракъ? Самъ, дескать, виноватъ? Я знаю, не разъ мнѣ это говорили! Нельзя, молъ, винитъ судьбу, если самъ для своего счастья ни черта не дѣлаешь!.. Ха-ха-ха! Знаю я эту пѣсню! Да что-o!.. Дѣлалъ я! Пробовалъ! Только ни черта не выходитъ! Учиться тоже пробовалъ: на юридическомъ былъ,-- не выгорѣло, запустилъ какъ-то, потомъ и не догнать было. Семейная неурядица пошла... отецъ по акцизу служилъ, почти до пенсіи дослужился, да угораздило его какъ-то казенныя деньги растратить,-- подъ судъ отдали... ну хватилъ его кондрашка, и конченъ балъ, а семья по міру, значитъ. Сестра въ актрисы пошла, съ трагикомъ какимъ-то спуталась... теперь не то экономкой служитъ, не то въ какой-то "Ливадіи" цвѣты и лимонадъ продаетъ... самъ не знаю хорошенько! Служить пробовалъ -- та же музыка! Съ девяти до шести стулъ полировалъ за тридцать цѣлковыхъ! Не то баринъ, не то нищій, такъ -- середка на половинкѣ, больше пьянъ, чѣмъ сытъ! Ну, пошелъ по военной! Тоже сволочь порядочная! Къ счастью, война эта нагрянула! Моментально, значитъ, сюда! Самъ выпросился, полетѣлъ!
   -- Зачѣмъ же, собственно, вы такъ "полетѣли"?
   -- Какъ зачѣмъ? Вотъ такъ фунтъ! Зачѣмъ сюда сотни, да что сотни,-- тысячи нашего брата сюда поскакали? Помилуйте! Война -- кому война, а кому и выходъ на просторъ! Единственный, можетъ быть, выходъ! Это вѣдь ставка! И еще какая крупная ставка! Тутъ вѣдь на поверхность выплыть можно! Отыграться, такъ сказать, за прежніе проигрыши, да еще кушъ сорвать порядочный! Конечно, тутъ, такъ сказать, гамлетовское положеніе: "быть или не быть"! На щитѣ либо со щитомъ! Такъ вѣдь, по крайней мѣрѣ, игра свѣчъ стоитъ! О! Война -- великая вещъ! Я вотъ двоихъ знаю! Одинъ пограничной стражи штабъ-ротмистръ Яковенко! Понимаете, на западной границѣ служилъ! Ну, проворовался, значить, хватилъ здорово, да по глупости или жадности начальника ближайшаго обидѣлъ,-- не подѣлился, стало быть! Ну -- подъ судъ, выперли со службы. Шатался безъ дѣла, въ какомъ-то паршивомъ листкѣ репортеромъ околачивался, чуть ли не въ вышибалы попалъ въ заведеніе! А началась война, сейчасъ на высочайшее имя накаталъ, опредѣлился, съ начальствомъ "какъ слѣдуетъ" переговорилъ и теперь уже за отличіе къ ордену и производству представленъ! Да-съ, вотъ вамъ и война! А ротмистръ Толкачевъ? Знаете, можетъ быть? Хромаетъ на одну ногу, при главной квартирѣ все болтается, да шампанское глушитъ... Ну вотъ, этотъ самый! Понимаете? Форменный червонный валетъ! Фальшивыми рублями въ орлянку игралъ, подложнымъ путемъ чужое имѣніе продалъ, въ тюрьмѣ сидѣлъ, какія-то акціи выпускалъ -- то-есть артистъ девяносто шестой пробы, изъ-подъ темной звѣзды, что называется! А вѣдь вотъ втерся тутъ, на войнѣ, присосался къ одной персонѣ важной, ну и вынырнулъ! Да еще какъ вынырнулъ-то! Ловкачъ! Тутъ одинъ докторъ изобрѣлъ "карманное мясо" для арміи... говорили, что великолѣпная вещь... Всю армію предлагалъ этимъ мясомъ снабдить! Да-съ, а только подрядчикамъ это не понравилось: подрывъ огромный выходитъ! Толкачевъ это смекнулъ, сговорился, съ кѣмъ слѣдуетъ, подпоилъ какъ-то этого доктора, а докторъ любитель-таки выпить,-- ну и заставилъ его подписать какое-то условіе. Потомъ оказалось, что всѣ свои права докторъ не то греку, не то еврею-подрядчику за пустяковыя деньги продалъ! А Толкачевъ, говорятъ, нѣсколько тысячъ въ карманъ положилъ! И вотъ увидите, съ деньгами и съ орденомъ въ Россію вернется! Да мало ли тутъ такихъ, которыхъ эта война изъ петли вытащитъ? Для того многіе сюда и переводятся изъ Россіи! Вотъ начальники транспортовъ пользуются полномочіемъ командировъ отдѣльныхъ частей и громадные капиталы наживаютъ! Вѣдь тутъ какая игра крупная идетъ!. Откуда офицеру взять денегъ? Вѣдь намъ же гроши платятъ! Вотъ я тоже такъ думалъ! Война! Послѣдній шансъ! Либо панъ, либо пропалъ! А вотъ везти -- не везетъ!
   -- Ну, а если бы вамъ повезло и вы бы выиграли содидный кушъ?
   -- Чортъ его знаетъ, что бы я тогда дѣлалъ!.. Самъ хорошенько не знаю! Пожилъ бы, чортъ возьми мои калоши, что называется, во всю, а потомъ, значитъ, на смарку, изъ списка вонъ!
   -- Сгорѣть? Сжечь жизнь, такъ, что-ли?
   -- А хоть бы и такъ? Не ахти ужъ дорога эта самая жизнь!
   -- Такъ почему же вы не идете въ строй? На передовыя позиціи?
   -- Почему?.. Видите-ли, это вопросъ весьма сложный... Пожалуй, будь другой на моемъ мѣстѣ... ну, да что тутъ!.. Я не стану говорить о чести мундира и такъ далѣе! Я игрокъ, правда! По всѣмъ даннымъ -- пропащій человѣкъ! Но все-таки я еще не все пропилъ... Честь офицера, мундиръ -- все это вздоръ! Для меня это только футляръ, въ которомъ я хожу! Такъ сказать, билетъ на право входа въ игорный залъ! Снимутъ съ меня мундиръ, и моя игра кончена! Да и не я одинъ прикрываюсь этимъ футляромъ! Сотни форменныхъ негодяевъ щеголяютъ въ немъ, и ихъ считаютъ за порядочныхъ людей! Да и они сами: себя таковыми считаютъ! Я, по крайней мѣрѣ, не кокетничаю въ благородство! Я вотъ проигралъ сейчасъ казенныя деньги! Да! Правда, проигралъ! Ну, отдадутъ меня подъ судъ и все прочее!.. Нѣтъ у меня заручки... ну, значитъ, не вывернусь, ошельмуютъ! Такъ вѣдь я проигралъ! А вѣдь я знаю людей въ такомъ же футлярѣ, которые воруютъ, грабятъ самымъ что ни есть форменнымъ образомъ! Среди бѣла дня обираютъ казну, обираютъ солдата, наживаютъ состоянія, и ихъ никто не обвиняетъ въ растратѣ, ихъ не отдаютъ подъ судъ!! Мало того! Они дождутся конца войны, получатъ ордена и повышенія, вернутся въ Россію героями и кавалерами, выйдутъ въ отставку и станутъ себѣ жить въ свое удовольствіе на наворованныя, награбленныя деньги! Понимаете? И это все прикрыто мундиромъ и офицерской честью?! Чортъ возьми мои калоши, я вамъ говорю: всѣ воруютъ! Да-а! А надъ этими ворами имѣются и начальники, которые все это видятъ, все это знаютъ, но ни черта не могутъ подѣлать! Потому что они сами такъ же грабятъ, такъ же воруютъ и прикрываются такимъ же мундиромъ и честью! Если это и не оправданіе для меня, такъ все-таки это правда! А только эту правду не всякій вамъ скажетъ!
   Раздался продолжительный свистокъ паровоза.
   -- Наконецъ-то! -- обрадовался поручикъ:-- и напьюсь же я нынче -- до китайскаго гроба! Ей-Богу! Знаете, что это значитъ? Это у насъ одинъ этапный комендантъ недавно три дня "плавалъ", что называется, во всю, а на четвертый день уже желудокъ взбунтовался -- ничего не принимаетъ! Хватилъ онъ тогда основательно этого самаго китайскаго ханшину да и велѣлъ принести китайскій гробъ, красный, съ разводами! Легъ въ гробъ и послалъ переводчика за бонзами,-- пускай, дескать, отпѣваютъ! Ей-Богу, правда! Китайцы тогда чуть не съ трехъ деревень на него смотрѣть приходили! Такъ вотъ съ тѣхъ поръ у насъ и пошло это самое "напиться до китайскаго гроба"! Эхма! До того ли еще допьешься!
   Поѣздъ замедлилъ ходъ и остановился.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Едва затихли Ляоянскіе громы и отступившая армія стала стягиваться къ Мукдену, какъ офицеры цѣлыми партіями начали устремляться на сѣверъ, одни -- для леченія, другіе -- просто, чтобы отдохнуть послѣ почти двухнедѣльной тревоги и "встряхнуться". Кому удалось заручиться отпускомъ или свидѣтельствомъ о болѣзни, тѣ ѣхали въ Харбинъ -- эту скороспѣлую столицу и Вавилонъ Маньчжуріи, изобиловавшій всевозможными развлеченіями и кокотками. Менѣе счастливые просто "удирали" подъ какимъ-либо благовиднымъ предлогомъ въ Телинъ, этотъ первый этапъ тыла арміи.
   Послѣ юга и жизни на позиціяхъ, этотъ маленькій, бѣдный и грязный китайскій городокъ производилъ впечатлѣніе почти мирнаго времени.
   Здѣсь значительно рѣже попадались начальствующія лица, почти отсутствовали офицеры генеральнаго штаба, франтоватые штабные адьютанты и прочіе представители армейской "аристократіи". Вмѣсто боевой тревоги и напряженнаго ожиданія, здѣсь во всемъ сказывались произволъ и безпечность. Отъ станціи до самыхъ городскихъ воротъ тянулись разнокалиберные кабаки подъ громкимъ именемъ "ресторановъ". На убогомъ китайскомъ базарѣ можно было встрѣтить сестеръ милосердія, за которыми слѣдовали санитары съ корзинками въ рукахъ. Повсюду лѣниво бродили солдаты, полуоборванные, одичавшіе, одѣтые не по формѣ и безъ оружія. Они сильно напоминали выпущенныхъ изъ тюрьмы арестантовъ... "Русская слобода", гдѣ сосредоточивались, по обыкновенію, кабаки и публичные дома, кишѣла пестрой толпой. Тутъ было множество офицеровъ всѣхъ родовъ оружія, толкавшихся, повидимому, безъ всякаго дѣла. Между ними часто попадались знакомыя лица, которыхъ я встрѣчалъ подъ Вафангоо, въ Ляоянѣ или на позиціяхъ... Очень многіе изъ нихъ были легко ранены или просто контужены въ прежнихъ боихъ и находились въ такъ называемомъ "періодѣ выздоровленія", которое оказывалось часто весьма растяжимымъ понятіемъ. У большинства давно закрылись раны и были позабыты контузіи, но имъ удавалось "выздоравливать" недѣлями, а иногда и мѣсяцами, и они, пользуясь этой возможностью, не теряли даромъ времени, переходили изъ-подъ одной вывѣски подъ другую, пропивали всѣ наличныя деньги, брали авансы, должали и нерѣдко, въ видѣ финала, попадали на лазаретную койку, но уже не отъ непріятельскихъ пуль и снарядовъ, а отъ безшабашнаго пьянства, доходившаго до бѣлой горячки. Разрушительной дѣятельности кабаковъ усердно помогали явные и тайные притоны, "китайскіе" публичные дома, содержимые, обыкновенно, либо бывшимъ солдатомъ изъ нестроевыхъ, либо предпріимчивымъ грекомъ или армяниномъ. Сотни полуголодныхъ, заморенныхъ лишеніями боевой жизни пропивали здѣсь послѣдній грошъ, оставляли остатки силъ и здоровья и уходили отсюда зараженные страшнымъ недугомъ, такъ какъ во многихъ притонахъ гнѣздилась повальная сифилитическая жаба...
   Примѣру офицеровъ слѣдовали и солдаты.
   Они всевозможными способами уклонялись отъ возвращенія въ строй, чему не мало содѣйствовали приходившія съ юга вѣсти о постоянныхъ пораженіяхъ и отступленіяхъ.
   Выбитые изъ строго опредѣленной колеи боевой жизни и службы, они скоро забывали о суровой воинской дисциплинѣ и долгѣ, утрачивали человѣческій обликъ и постепенно превращались въ буйныхъ праздношатаевъ и мародеровъ. Все, что было худшаго въ огромной и разнородной семьѣ дѣйствующей арміи, всѣ отбросы ея, незамѣтные въ одиночку, замаскированные внѣшней выправкой, какъ среди офицеровъ, такъ и между нижними чинами,-- все это устремлялось сюда, въ тылъ арміи, и давало полную свободу разгулявшимся иистинктамъ. Здѣсь наглядно сказывалось нравственное разложеніе, начавшееся въ безпрерывно отступавшей арміи. Это разложеніе росло съ каждымъ днемъ и принимало угрожающіе размѣры. Оно дошло до того, что неподалеку отъ городскихъ стѣнъ, въ чащѣ огромнаго гаоляннаго поля, образовалось нѣчто вродѣ Запорожской Сѣчи, куда укрывались распущенныя банды бродячихъ солдатъ, гдѣ происходило безграничное пьянство, и понадобился суровый приказъ командующаго арміей и содѣйствіе вооруженной силы, чтобы разогнать это гнѣздо мародеровъ и водворить по частямъ нѣсколько десятковъ уже негодныхъ къ строю людей.
   Бродя по улицамъ и приглядываясь къ лицамъ, я надѣялся встрѣтить Тиму Сафонова, который тотчасъ-же послѣ отступленія изъ-подъ Ляояна занялъ у капитана Заленскаго деньги и исчезъ изъ полка.
   Былъ уже вечеръ, когда начавшій накрапывать дождикъ загналъ меня въ полуевропейское -- полукитайское зданіе, надъ которымъ красовалась огромная вывѣска: "Трокадеро испанско-американскій ресторанъ съ билліардомъ и номерами Натаніэля Сморгунеса".
   Кабакъ ничѣмъ не отличался отъ подобныхъ же заведеній Ляояна, но поразилъ меня сюрпризомъ въ видѣ огромной гектографированной афиши слѣдующаго содержанія:
  

"ТЕАТРЪ НА ТЕАТРЪ ВОЙНЫ".

   Прибывшая въ Маньчжурію русская драматическая труппа г-жи Сигулиной, съ цѣлью удовлетворить художественныя потребности доблестныхъ героевъ войны, даетъ сегодня въ "Трокадеро" первый спектакль подъ управленіемъ г-жи Сигулиной.
  

Представлено будетъ въ первый разъ

"НЕВѢРНЫЙ МУЖЪ"

Драма въ трехъ дѣйствіяхъ,

соч. Сигулиной.

Роль жены исполнитъ авторъ, г-жа Сигулина.

Въ заключеніе "Манджурскіе соловьи",-- дуэтъ.

Режиссеръ Сигулина.

  
   Рядомъ съ буфетомъ, въ небольшомъ, грязномъ залѣ, были устроены подмостки, добрую часть которыхъ занимала неуклюжая суфлерская будка. На синей китайской крашенинѣ, замѣнявшей занавѣсъ, была грубо намалевана желтою краскою лира на двухъ скрещенныхъ шпагахъ. Передъ сценой стоялъ рядъ разнокалиберныхъ стульевъ и табуретокъ, затѣмъ шли сколоченныя изъ узкихъ досокъ скамейки. За этимъ "партеромъ" были разставлены, покрытые грязными скатертями, столики. У входа въ залъ помѣстился черномазый субъектъ съ билетами, но послѣ какого-то "недоразумѣнія" съ дюжимъ казачьимъ подъесауломъ "касса" куда-то исчезла и уже больше не появлялась
   Офицеры, промокшіе, забрызганные грязью, скоро переполнили "Трокадеро". Они толпились у буфета, пили водку, закусывали, занимали столики въ зрительномъ залѣ и галдѣли. Говорили о выдающихся проигрышахъ, о шуллерѣ-маркитантѣ, разбирали по всѣмъ статьямъ какую-то "Мальвину", ругали подлеца-маркера и изрѣдка упоминали Ляоянъ и наименованія полковъ... Если бы не безобразныя "устрашающія" папахи и пестрота одежды, можно было бы подумать, что дѣло происходитъ въ захолустномъ русскомъ городкѣ во время маневровъ.
   За столиками началась "предварительная" попойка; добрая половина публики была уже навеселѣ, и всѣ съ нетерпѣніемъ ждали начала.
   Два артиллериста, засѣвшіе въ первомъ ряду, захватили съ собою бутылку водки, жареную курицу и, въ ожиданіи спектакля, выпивали и раздирали на части курятину. На краю этого ряда, съ трудомъ сохраняя равновѣсіе, покачивался пѣхотный подпоручикъ съ порыжѣвшей отъ времени огромной коробкой карамели. Онъ постоянно ронялъ съ головы намокшую, взлохмаченную папаху и бросалъ негодующіе взгляды на хохотавшихъ надъ нимъ офицеровъ.
   За синей холстиной раздался оглушительный звонокъ, и залъ загудѣлъ.
   -- Смир-рна-а! -- скомандовалъ кто-то, вскочивъ на скамью.-- Вниманіе! Сейчасъ начнется художественное удовлетвореніе доблестныхъ героевъ!
   Занавѣсъ криво поползъ вверхъ. На сценѣ, изображавшей жалкое подобіе сада, уставленнаго табуретками, смазливая горничная трепетала въ мощныхъ объятіяхъ парня въ пиджакѣ.
   -- Братцы мои! -- закричалъ, какъ ошпаренный, желѣзнодороживкъ изъ переднихъ рядовъ.-- Да вѣдь это Санька! Машинистъ изъ Мукдена!
   -- Здорово! -- подхватили въ публикѣ. -- Не робей, Санька! Потомъ выпьемъ!
   -- Машинистъ! Валяй полнымъ ходомъ!
   -- Поддай пару, механикъ! Поднажми, какъ слѣдуетъ!
   "Санька" ухмыльнулся въ публику и, видимо, исполнилъ ея желаніе, такъ какъ "горничная" отчаянво взвизгнула.
   Поручикъ, сидѣвшій на краю перваго ряда, всталъ, балансируя, на стулъ, обервулся къ зрителямъ и, проговоривъ: "господа! Я... протестую!" снова грузно опустился. Въ это время на сценѣ появилась г-жа Сигулина -- полнотѣлая, густо напудрепная женщина въ черномъ шелковомъ платьѣ съ красной шалью.
   -- Ну, и Матрена! -- рявкнулъ кто-то басомъ.
   Сигулина закатила глаза, прижала руки къ сердцу и начала трескучій монологъ. Когда она достаточно увлеклась, изъ публики опять раздался чей-то глубоко убѣжденный голосъ:
   -- Господа! Ей-Богу, это жена пристава изъ Хабаровска! Она сбѣжала еще въ прошломъ году съ поручикомъ Терещенкой!
   Публика приняла это заявленіе съ одобрительнымъ гуломъ.
   Къ концу монолога "героини", несчастной жены "вѣроломнаго мужа", горничная, по неизвѣстнымъ причинамъ, упала въ обморокъ и заколотила ногами по полу, обнаруживъ обтявутыя черными чулками икры. Зрители заржали отъ удовольствія и застучали шашками.
   -- Браво! Бисъ!
   Пьяный поручикъ изъ перваго ряда снова появился на стулѣ. Онъ замахалъ папахой, и когда зрительный залъ нѣсколько притихъ,-- провозгласилъ съ мрачнымъ видомъ:
   -- Господа и товарищи! Я протестую! Позвольте вамъ заявить: это моя невѣста!
   Залъ заревѣлъ. "Героиня" кричала что-то со сцены, грозила кулакомъ, упоминала о "комендантѣ", но на нее не обращали вниманія. Кто-то запустилъ на сцену бутылкой, а за ней полетѣлъ уже табуретъ. Онъ съ грохотомъ опрокинулъ суфлерскую будку, и передъ зрителями предстала разъяренная физіономія плѣшиваго господина въ форменной тужуркѣ.
   Занавѣсъ опустился, и "первое представленіе" окончилось раньше времени.
   Въ залѣ замелькали женскія лица съ подведенными глазами, и начался широкій, необузданный разгулъ.
   За однимъ изъ столиковъ я неожиданно увидѣлъ Сафонова въ обществѣ толстаго, плѣшиваго пѣхотнаго капитана. При моемъ появленіи, на блѣдномъ, осунувшемся лицѣ Тимы мелькнулъ испугь, но тотчасъ же оно снова приняло мрачное выраженіе. Онъ протянулъ мнѣ влажную, разслабленную руку и ѣдко усмѣхнулся.
   -- И ты здѣсь? Всѣ дороги ведутъ въ Римъ! Вотъ познакомьтесь. Капитанъ... капитанъ... чортъ его знаетъ, забылъ!..
   Капитанъ съ чувствомъ пожалъ мою руку и устремилъ на меня пристальный, пьяный взглядъ.
   -- А что, меня ищутъ въ полку? Дубенко рветъ и мечетъ? -- насмѣшливо спросилъ Тима. Онъ старался казаться безпечнымъ и веселымъ, но его улыбка отъ этого превращалась въ страдальческую гримасу, и во взглядѣ отчетливѣе проглядывала тоска.-- Ну, да ладно! Ну ихъ къ чорту, и Дубенку, и всѣхъ! Вотъ какъ спущу всѣ деньги, тогда и вернусь, а теперь -- хоть часъ, да мой! Давай пить! Капитанъ, дѣйствуйте!
   -- Хе-хе! Это я могу! -- ухмыльнулся капитанъ и сталъ наливать водку.-- Знаете, подъ холоднаго поросенка съ хрѣномъ можно невредно выпить, хе-хе! Вы, поди, давненько не ѣдали поросятинки! Знаю я, какъ тамъ, на позиціяхъ!...
   Капитанъ оказался крайне разговорчивымъ человѣкомъ. Онъ пилъ и ѣлъ, и не переставалъ говорить, адресуясь теперь уже исключительно ко мнѣ.
   -- Здравствуйте! -- говорилъ онъ, чокаясь рюмкой.-- Знаете, это мое выраженіе! Самое настоящее русское! Напримѣръ, говорятъ еще -- "здоровье преосвященнаго" или, напримѣръ, "поѣхали"! А я предпочитаго -- "здравтвуйте!"... Вотъ, знаете, еще хорошо подъ тертую рѣдьку съ прованскимъ масломъ выпить! Удивительная зауска! Знаете, какъ-то заѣхалъ ко мнѣ на бивакъ геералъ Шалѣевъ... Я вѣдь командиръ обознаго баталіона! Да! Ну, я это сейчасъ соорудилъ завтракъ,-- запасы у меня всегда имѣются,-- водченки, знаете... словомъ, какъ слѣдуетъ! Генералъ удостоилъ дерябнуть рюмку, консервами закусилъ, а я это рѣдькой... Онъ возьми да и спроси, чѣмъ это я закусываю? Собственнаго, говорю, издѣлія, ваше превосходительство! А ну, дайте, говоритъ, попробовать! Вотъ тутъ-то и пошла потѣха! Тяпнетъ это онъ рюмашку, закуситъ, покрутитъ головой, да еще! Хе-хе-хе!.. Просто смотрѣть на него одно удовольствіе было! Повѣрите? Пріѣхалъ-то онъ верхомъ, а отъ меня въ моей двуколкѣ его отвезли! Да-съ! Такъ вотъ вамъ и тертая рѣдька! Я даже по этому поводу еще кое-какія надежды имѣю на эту рѣдьку относительно генерала! Да вы не смѣйтесь! Въ нашемъ дѣлѣ, знаете, разное бываетъ! Вы, конечно, молодежь, все въ герои, значитъ, мѣтите, въ огонь лѣзете и все такое! А я, батенька мой, насчетъ старости подумываю! Да-съ! Если теперь не обезпечить себя, какъ слѣдуетъ, такъ потомъ-то ужъ взятки гладки! Ищи вѣтра въ полѣ! Здравствуйте! Да-съ! Умѣючи, все возможно! Въ карты я не играю, вотъ только выпить -- это такъ! А я все равно, что командиръ отдѣльной части, содержаніе получаю, да потомъ на разныхъ остаткахъ да урѣзкахъ, понимаете... рублей до пятисотъ въ мѣсяцъ подкопить можно! Мнѣ бы, знаете... -- Капитанъ близко нагнулся ко мнѣ и дружелюбно похлопалъ меня по колѣнкѣ.-- Мнѣ бы еще два-три мѣсяца этой самой войны, а потомъ -- заболѣлъ, и дѣло съ концомъ! Наплевать мнѣ на всю эту войну! Ей-Богу Знаете, вы заворачивайте ко мнѣ какъ-нибудь! Я васъ батенька мой, такъ накормлю и напою, не хуже того генерала! Здравствуйте!
   Онъ окончательно размякъ, самодовольно улыбался и казалось, говорилъ всѣмъ: "вотъ, молъ, я каковъ не промахъ"!
   Тима становился все болѣе мрачнымъ и пилъ, почти не закусывая.
   Разгулъ разростался. Въ одномъ углу два перепившихся офицера выхватили шашки и, размахивая клинками, готовы были броситься другъ на друга. Ихъ стали разнимать сосѣди по столикамъ, и завязалась настоящая свалка.
   -- Возьмите обратно ваши слова! -- хрипѣлъ пьяный поручикъ, становясь въ боевую позу около визжавшей смазливой дѣвицы, изображавшей на сценѣ горничную,-- я не позволю оскорблять! Это моя невѣста! Какъ вы смѣете звать ее въ номеръ?!
   -- Фендрикъ! Смирна! -- вопилъ черезъ толпу, грозя кулакомъ, какой-то полковникъ.
   -- А я вамъ говорю, что она стерва! -- гремѣлъ басъ.
   Неподалеку отъ насъ пьяненькій, плюгавенькій интендантскій чиновникъ, растроганный до слезъ собственными словами, разсказывалъ двумъ желѣзнодорожникамъ:
   -- Какъ увидалъ я эти снаряды, такъ меня какъ будто свыше осѣнило: спасать! Надо спасать! Тутъ, около станціи дрезину нашелъ! Собралъ пятерыхъ солдатъ; поставили мы дрезину на рельсы и покатили прямо подъ японскія шрапнели! Подъѣхали къ семафору и давай перетаскивать! А шрапнель надъ головой такъ и зудитъ, такъ и зудитъ! Молитву про себя все время творилъ! Нагрузили мы дрезину, да и давай уходить! Этакимъ-то образомъ три раза вылазки дѣлали, снарядовъ около сотни вывезли! И вѣдь подъ огнемъ!.. Потомъ ужъ солдаты не выдержали, разбѣжались. Одного въ плечи ранило, а меня -- сподобилъ Богъ доброе дѣло сдѣлать и сохранилъ!
   -- А что же со снарядами-то? Куда же ихъ дѣвали? -- спросилъ одинъ изъ агентовъ.
   -- Не знаю, не знаю!.. Сдалъ ихъ артиллерійскому поручику, только и всего!
   -- Вамъ должны орденъ дать! -- увѣренно рѣшилъ ругой агентъ:-- "Георгія" должны дать!
   -- Богъ съ нимъ! Я вѣдь не требую! Я душевно награжденъ и счастливъ! Я не требую!
   -- Нѣтъ, позвольте! Извините! Это геройскій поступокъ! Такъ нельзя! -- настаивалъ агентъ.
   Все галдѣло и шумѣло вокругъ оглушительно, и надъ головами, въ удушливомъ воздухѣ, пропитанномъ запахомъ спирта, жаренаго мяса и человѣческаго пота, плавали цѣлыя облака табачнаго дыма. Вонючія керосиновыя лампы бросали желтый свѣгь на оживленныя смѣхомъ или отупѣвшія отъ хмѣля потныя лица, и бывали минуты, когда всѣ эти люди казались восковыми куклами, заведенными невидимой пружиной. Въ ихъ голосѣ и смѣхѣ порою тревожно и печально звенѣла туго натянутая струна, и тогда казалось, что перестанетъ пружина дѣйствовать, лопнетъ натянутая струна,-- и всѣ эти движущіеся, кричащіе и смѣющіеся люди застынутъ съ отвратительными гримасами на безжизненныхъ лицахъ.
   Снова поднялся синій занавѣсъ, и на полутемной сценѣ появились рыжая женщина съ гитарой и оборванный скрипачъ-подростокъ. Они переглянулись, женщина взяла нѣсколько аккордовъ, и понеслись знакомые разухабистые звуки:
  
   Мнѣ велѣла матушка въ Маньчжуріи жить!
   Русскихъ офицеровъ пьяныхъ веселить!
   Трала-ла! Трала-ла-трала ла-ла-ла-а!
  
   -- Цыганскую! "Перстенекъ!" -- кричали изъ публики.
   Безобразно фальшивя и коверкая русскія слова, рыжая пѣвица затянула дребезжащимъ, пропитымъ голосомъ:
  
   "Мой костеръ въ туманѣ свѣтитъ,
   Гаснутъ звѣзды на-а лету!"
  
   Въ залѣ съ десятокъ голосовъ стали подтягивать. Какъ ни пошлы были слова, какъ ни жалко было само пѣніе, напоминавшее жалобное, слезливое вытье, но пѣсня внесла что-то новое въ нестройный хоръ разгула.
   Сафоновъ, давно переставшій слушать болтовню обознаго капитана, продолжалъ пить; лицо его стало болѣзненно-блѣднымъ, уголки рта опустились, но въ отуманенномъ взглядѣ свѣтилась какая-то упорная, напряженная мысль. Онъ все время молчалъ и не отвѣчалъ на мои вопросы или не слыхалъ ихъ. Когда раздалась пѣсня, обозный капитанъ, пошатываясь, побрелъ къ буфету, а Сафоновъ пересѣлъ на его мѣсто, выпилъ подрядъ двѣ рюмки водки, оглянулся какъ-то пугливо и вдругъ, наклонившись къ моему уху, проговорилъ сдавленнымъ, испуганнымъ голосомъ:
   -- Слушай... я не пьянъ... но я, кажется, схожу съ ума... я все его вижу... понимаешь? Все онъ стоитъ передъ глазами...
   -- Кто? Кто стоитъ?
   -- Онъ! Понимаешь? Тотъ... старикъ!.. Сколько я ни пью! И всѣ эти дни! Не могу напиться!.. Это ужасно! Страшно становится! Ночью иной разъ прислушиваюсь и вдругъ ясно слышу: "шангау капитана"! Понимаешь ты это? Мѣста себѣ найти не могу... Я ужъ боюсь теперь одинъ оставаться, самъ себѣ не вѣрю!.. Это такая пытка! Если меня убьютъ, я радъ буду! Слышишь? Радъ буду! Какъ встрѣчу на улицѣ какого-нибудь стараго китайца, такъ и вздрогну весь, словно кто въ грудь ударитъ! Не могу я больше! Сколько ни пью, не беретъ меня! Не могу!..
   Онъ безпомощно ударилъ кулакомъ по столику и поникъ, обезсиленный.
   -- Сто-ой! Довольно! -- раздались голоса изъ компаніи, засѣдавшей за большимъ столомъ.-- Господа! Смирно! Вниманіе! Сашка пѣть будетъ!
   "Сашка", въ которомъ я узналъ поручика, проигравшаго въ вагонѣ тысячу рублей, поднялся изъ-за стола и, сдвинувъ на затылокъ смятую фуражку, направился къ сценѣ. На истомленномъ, полупьяномъ лицѣ возбужденно свѣтились и, казалось, горѣли неподдѣльнымъ вдохновеніемъ большіе, черные глаза.
   Однимъ прыжкомъ онъ очутился на подмосткахъ, выхватилъ изъ рукъ пѣвицы гитару, тряхнулъ головой, рванулъ раза два струны и запѣлъ. Его голосъ былъ красивъ и пѣвучъ, звенящіе звуки неслись широко и свободно, то замирая печально, то разливаясь въ удаломъ порывѣ, и этимъ переходамъ вторило молодое, выразительное лицо пѣвца.
  
   "Погибъ я, мальчишечка!
   Погибъ я навсегда... Эхъ!
   Годы за годами проходятъ безъ слѣда!..
  
   Залъ притихъ и слушалъ...
   Когда поручикъ кончилъ, загремѣли оглушительные апплодисменты.
   Онъ кивнулъ головой, осушилъ поданный кѣмъ-то бокалъ и снова прикоснулся къ струнамъ. Его лицо стало вдругъ серъезнымъ и вдумчивымъ, и тихо, вкрадчиво полились слегка дрожащіе звуки: "Ночи безумныя... ночи безсонныя!.."
   Я случайно взглянулъ на Сафонова: слегка наклонившись впередъ, съ прижатыми къ груди руками, онъ сидѣлъ безъ движенія, какъ въ гипнозѣ; широко раскрытые, ничего не видящіе глаза были устремлены въ одну точку, и въ нихъ застыло выраженіе страданія нужаса.
   А пѣсня лилась и лилась, и чудилось, что надъ головами рѣялъ невидимый призракъ чего-то недосягаемо-прекраснаго и въ то же время безгранично-печальнаго...
   Разгулъ затихъ, притаился, какъ бы спугнутый новымъ, могучимъ настроеніемъ...
   Съ разныхъ концовъ зала, сперва робко и едва уловимо, затѣмъ громче и сильнѣе, стали раздаваться новые голоса, вступая въ общую гармонію, сливаясь въ одинъ стройный и мощный аккордъ.
   А когда изъ дальняго угла донеслось заглушенное рыданіе опьянѣвшаго офицера, весь этотъ хоръ казался тяжелымъ музыкальнымъ стономъ, какой-то панихидой, которую десятки случайно собравшихся людей пѣли по чемъ-то для всѣхъ ихъ безвозвратно погибшемъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

XII.

   Осень выдалась солнечная, золотистая, съ холодными утренниками.
   Глубокое затишье, вродѣ раздумья, господствовало въ арміи. Она отдыхала послѣ недавней сильной грозы, чинилась и собиралась съ силами.
   Огромные биваки, сосредоточенные вокругъ Мукдена и раскиданные далеко на сѣверо-востокъ и на западъ, утратили свой воинственный видъ и казались таборами утомленныхъ долгимъ переходомъ кочевниковъ.
   Затихли пьяныя оргіи, исчезло куда-то веселье, страсти угомонились, и многотысячная армейская семья, казалось, вступила въ зрѣлый возрастъ послѣ долгаго періода легкомысленныхъ увлеченій. Радужныя иллюзіи уже не носились въ воздухѣ опьяняющей эпидеміей,-- ихъ смѣнило трезвое сознаніе суровой дѣйствительности.
   Въ баракахъ и фанзахъ, въ палаткахъ солдатъ и офицеровъ шли тихіе разговоры, и тамъ незримо бродила тревожная мысль. Сильно измѣнилось и отношеніе къ непріятелю. Среди солдатъ уже не говорили о "макакахъ" или "япошкахъ"... Въ отчетливомъ "японецъ" и ласкательномъ "япоша" чувствовалось уваженіе и даже нѣкоторая симпатія ко врагу. Особенно это сказывалось на передовыхъ постахъ. Тамъ обѣ стороны иногда сходились на очень близкое разстояніе, обмѣвивались привѣтствіями и даже пили другъ за друга. Попавшій въ плѣнъ полковой врачъ былъ обласканъ непріятелемъ, который снабдилъ его лошадью, всѣмъ необходимымъ и заботливо проводилъ къ русскимъ аванпостамъ.
   Ляоянское побоище, которымъ разразился тяжелый періодъ напряженнаго ожиданія и множества отдѣльныхъ сраженій и стычекъ, произвело потрясающее впечатлѣніе и словно отрезвило всю армію. Только немногіе неисправимые "патріоты", преимущественно изъ штабной "аристократіи", да нѣкоторые пѣхотные командиры, представители "добраго стараго времени", съ какимъ-то упрямствомъ продолжали утверждать, что "настоящая война еще не начивалась", и съ высокомѣрнымъ презрѣніемъ относились ко врагу.
   -- Помилуйте,-- говорили они: -- вѣдь у насъ до сихъ поръ еще не было настоящей арміи! Вотъ подойдутъ изъ Россіи новые корпуса, тогда-то и начнется настоящее дѣло!
   Не мало надеждъ возлагалось и на балтійскую эскадру. О ней ходили самые фантастическіе слухи, и постепенно, окруженная ореоломъ таинственности, она превратилась въ "летучаго голландца".
   Ретивые, заносчивые генералы нѣсколько присмирѣли, но и въ этомъ смиреніи было что-то упрямое и саркастическое. "Хорошо, хорошо! -- казалось, говорили они,-- намъ предлагаютъ уважать врага, смириться! Хорошо! Мы помолчимъ! А ну-ка посмотримъ, какъ-то вы дальше управитесь". Многіе стали необыкновенно равнодушны, и на ихъ величаво-спокойныхъ физіономіяхъ какъ будто было написано: "мнѣ наплевать! Не хотите -- не надо! Мое дѣло сторона! Какъ прикажутъ, такъ и будетъ, а я не отвѣчаю! Мы люди маленькіе. Глядя на нихъ, казалось, что въ "избранное" общество холоднознатянутыхъ аристократовъ забрался какой-то плебей и позволилъ себѣ сказать или сдѣлать оскорбительную для присутствующихъ безтактность.
   Иное настроеніе чувствовалось въ сѣрой семьѣ армейской "демократіи", среди строевыхъ офицеровъ и соддатъ. Она какъ будто понесла тяжелую потерю, видѣла предъ собой дорогого покойника и въ глубокомъ размышленіи стояла на рубежѣ недавняго прошлаго и смутно выступающаго будущаго. Это было какое-то томительное самосозерцаніе, прислушиваніе къ самимъ себѣ, въ которомъ, однако, мерещилась зарождавшаяся новая жизнь.
   Порою изъ далекой Россіи, словно глухіе раскаты грома, приходили тревожныя вѣсти; онѣ шопотомъ передавались изъ устъ въ уста и какъ будто забывались, но въ дѣйствительности продолжали жить и бродили въ тревожно-настроенныхъ умахъ.
   Разговоры объ освобожденіи Портъ-Артура велись всѣ рѣже и рѣже, и призракъ злосчастной осажденной крѣпости постепенно блѣднѣлъ и стушевывался. Ко всевозможнымъ слухамъ относились теперь почти равнодушно, перестали увлекаться героями, сомнѣвались въ очевидной истинѣ, и во всемъ, на каждомъ шагу сказывалось вызванное горькимъ опытомъ недовѣріе. Казалось, что послѣ разгульной и угарной масленицы настали печальные дни великаго поста, и люди стали относиться сурово и строго къ самимъ себѣ и другимъ.
   Рѣзко измѣнилась и главная квартира въ Мукденѣ.
   Еще такъ недавно эта резиденція намѣстника являлась полной противоположностью оживленному, охваченному боевой тревогой, кипучему Ляояну. На всемъ здѣсь лежалъ отпечатокъ неотразимаго, бездушнаго формализма, все здѣсь было размѣрено и распланировано, сама жизнь шла по правильно проложеннымъ колеямъ, напоминая передвиженіе фигуръ по шахматной доскѣ. Оффиціально натянутыя физіономіи цѣлой арміи "состоящихъ при штабѣ", пугливые взгляды, сдержанныя рѣчи; строгое соблюденіе формы до мельчайшихъ пустяковъ; полосатые барьеры и рогатки, безчисленное множество часовыхъ, гауптвахтъ, карауловъ; пропуски, пароли и надписи: "входъ постороннимъ запрещается", встрѣчавшіяся чуть-ли не на каждомъ шагу,-- все говорило о пребываніи здѣсь облеченнаго огромною властью лица, которому воздавались почти царскія почести. Иногда передъ голубымъ домикомъ, окруженнымъ зеленью, цвѣтами и... цѣпью часовыхъ, появлялась плотная и коренастая фигура, въ черной тужуркѣ съ адмиральскими погонами, съ бородатымъ лицомъ кавказскаго типа. Фигура эта прогуливалась взадъ и впередъ быстрыми, энергичными шагами и посматривала узенькими, проницательными и немного насмѣшливыми глазками. Чистота и порядокъ окружали голубой домикъ, и только "избранные" могли безнаказанно приближаться къ этому "храму" главной квартиры. Ко всякой новой личности здѣсь относились съ нескрываемой подозрительностью и часто оскорбительнымъ высокомѣріемъ, въ особенности къ прибывающимъ съ юга, изъ квартиры командующаго арміей. "Югъ", вообще, не пользовался симпатіями обитателей резиденціи. Тамъ, на югѣ, казалось, было огромное поле, гдѣ работали маленькіе, безотвѣтные людишки, а здѣсь -- здѣсь жили сами господа, на которыхъ эти жалкіе людишки работали.
   -- А! Вы съ юга! Такъ, такъ! А вы, собственно, зачѣмъ изволили къ намъ пожаловать? -- говорили болѣе или менѣе привиллегированнымъ пришельцамъ. -- Ну, что у васъ тамъ? Что вашъ Куропаткинъ подѣлываетъ? Все еще думаетъ, все еще не рѣшается?
   Съ простыми смертными говорили проще и выразительнѣе:
   -- Ваши бумаги? Покажите удостовѣреніе, свидѣтельство... Да, все это прекрасно, но это ничего не значитъ! И вы потрудитесь сегодня же убраться отсюда!.. Почему? А потому, что эта бумажка выдана вамъ изъ главной квартиры командующаго арміей и для насъ она ровно ничего не значитъ. Она дѣйствительна только въ предѣлахъ дѣйствующей арміи! Да-съ! Здѣсь штабъ намѣстника, и командующій намъ не указъ!
   На каждомъ шагу здѣсь проявлялось непримиримо-враждебное, почти ненавистное отношеніе къ "югу" и главной квартирѣ командующаго арміей,-- антагонизмъ, хорошо извѣстный каждому солдату, имѣвшій печальныя, трагическія послѣдствія...
   И вдругъ все это исчезло и перемѣнилось до неузнаваемости. Произошло это такъ быстро и неожиданно, какъ происходитъ передъ зрителемъ такъ называемая "чистая перемѣна" декорацій на сценѣ.
   Многочисленныя сѣрыя толпы хмурыхъ, заморенныхъ и неряшливыхъ солдатъ, со своими шинелями, мѣшками и палатками, отдающими потомъ и кислятиной, запрудили всю огромную площадь главной квартиры и расположились шумнымъ таборомъ со всѣхъ сторонъ.
   Вороха соломы, лошадиный пометъ, всякая рвань и отбросы усѣяли посыпанныя желтымъ песочкомъ дорожки. Затрещали изящныя выкрашенныя изгороди, уходившія на костры; зазвенѣли стекла въ великолѣпной конюшнѣ, гдѣ недавно откармливались породистые скакуны. Тамъ, гдѣ прежде звучали изысканно-сдержанныя рѣчи, нерѣдко пересыпаемыя россійско-французскими фразами гвардейско-штабнаго остроумія,-- теперь висѣла въ воздухѣ грубая солдатская брань, и раздавались угрюмые и озабоченные голоса офицеровъ, немногимъ отличавшихся отъ солдатъ своимъ внѣшнимъ образомъ.
   Могучая, властная волна суровой, неприкрашенной дѣйствительности ворвалась въ крошечный оазисъ какой-то игрушечной жизни, затопила его и разлилась широко вокругъ. Этотъ живой сѣрый потокъ протянулся на сѣверъ, разлился пятномъ у "старыхъ императорскихъ могилъ" подъ Фушуномъ, отсюда, вдоль рѣки Хун-хэ, загнулся на востокъ, къ крошечному Фушуну и уперся концомъ въ высоты, прикрывавшія дорогу къ Ляояну и занятыя непріятелемъ.
   N-скій полкъ, временно попавшій въ составъ восточнаго отряда, стоялъ бивакомъ въ живописной долинѣ въ нѣсколькихъ верстахъ отъ опустѣвшаго городка Фушуна и песчаныхъ береговъ рѣки Хун-хэ.
   Отрѣзанный дальнимъ разстояніемъ отъ желѣзной дороги и главной квартиры, закинутый въ глушь, на самый край лѣваго фланга, отрядъ велъ сѣренькую, томительно-однообразную и довольно суровую жизнь.
   Офицеры давно успѣли надоѣсть другъ другу и жили замкнуто, проводя большую часть времени въ лежачемъ положеніи. Командиръ полка показывался рѣдко и былъ поглощенъ составленіемъ объемистыхъ донесеній и служебной канцелярщиной. Капитанъ Заленскій осунулся и какъ бы постарѣлъ. Онъ все чаще и чаще брался за перо и бумагу и писалъ письма, послѣ отправленія которыхъ долгое время бывалъ задумчивъ и молчаливъ. Кранцъ пересталъ добродушно улыбаться и краснѣть, и жестъ, которымъ онъ безпрерывно поправлялъ очки, былъ серьезно сухъ и дѣловитъ.
   Въ Дубенкѣ не произошло особенныхъ перемѣнъ. По-прежнему онъ былъ грубъ со своими солдатами, все такъ же заботился о своемъ желудкѣ, умудрялся запасаться всевозможной жизностью и придумывалъ новыя прозвища и клички всякимъ дневальнымъ, дежурнымъ и вѣстовымъ. Когда запасы продуктовъ, по его мнѣнію, оскудѣвали, онъ снаряжалъ, тайкомъ отъ полкового командира и товарищей, цѣлыя экспедиціи въ окрестныя деревушки, устраивалъ настоящія облавы на изрѣдка заглядывавшихъ въ эту глушь бродячихъ маркитантовъ, и тогда солдаты его батальона отбывали своеобразную продовольственную повинность. Заленскій пробовалъ нѣсколько разъ протестовать, но потомъ махнулъ рукой...
   Иногда, по вечерамъ, Дубенко затѣвалъ карточную игру, но и она перестала интересовать офицеровъ, и корыстные аппетиты подполковника оставались, въ большинствѣ случаевъ, неудовлетворенными. Когда его особенно одолѣвала скука, онъ напяливалъ на носъ очки въ оловянной оправѣ, доставалъ красную тетрадь и занимался кропаніемъ порнографическихъ стишковъ, которые потомъ, въ видѣ особаго расположенія, и прочитывалъ кому-либо изъ молодежи, забредавшей къ нему съ сосѣдняго сапернаго бивака. Но, видимо, и Дубенко поддался вліянію времени и всего пережитаго. Онъ сталъ болѣе жаденъ и скупъ, часто безъ причины нервничалъ и придирался. Однажды онъ вообразилъ, что у него украли рубль, и приказалъ фельдфебелямъ произвести строжайшій обыскъ во всемъ батальонѣ. Солдаты заворчали и грубо проявили свое неудовольствіе, позволивъ себѣ нѣсколько оскорбительныхъ замѣчаній по адресу Дубенки, о чемъ послѣднему доложилъ присосавшійся къ нему прапорщикъ запаса изъ "акцизныхъ". Дубенко затѣялъ цѣлое слѣдствіе. Въ результатѣ -- пропавшій рубль оказался у самого же подполковника, одному ефрейтору разбили въ кровь лицо, и шестеро рядовыхъ на полсутокъ были выстроены "подъ ранецъ".
   Прапорщикъ, котораго солдаты открыто презирали и звали "сиволдаемъ", сумѣлъ завоевать симпатію и полное довѣріе Дубенки, исполняя всѣ его капризы и причуды, и извлекалъ всевозможную пользу изъ своего положенія наперсиика, собутыльника и полушута, полулакея.
   Отецъ Лаврентій уже не приходилъ такъ часто въ умиленіе, какъ прежде. Онъ сколотилъ нѣкоторую сумму денегъ изъ собственныхъ сбереженій и солдатскихъ добровольныхъ пятаковъ и "обзавелся божьимъ хозяйствомъ", какъ онъ говорилъ самъ. Хозяйство это заключалось въ китайской крытой фудутункѣ, которую отецъ Лаврентій послѣ многихъ хлопотъ превратилъ въ крошечный подвижный алтарь, передъ которымъ по воскресеньямъ онъ отправлялъ сокращенную, "походную" службу, привлекавшую не мало солдатъ съ сосѣднихъ биваковъ. Онъ какъ будто сталъ избѣгать офицерскаго общества и цѣлыми часами просиживалъ среди солдатъ, гдѣ онъ чувствовалъ себя болѣе своимъ человѣкомъ.
   Сафоновъ, возвратившись изъ тыла арміи, послѣ долгаго объясненія съ Дубенкой и полковымъ командиромъ, отправился въ охотничью команду и рѣдко появлялся на бивакѣ. Онъ сильно похудѣлъ, что-то острое появилось въ его взглядѣ, и во всѣхъ движеніяхъ его сквозила тревожная торопливость. Онъ пріѣзжалъ на нѣсколько часовъ, запасался табакомъ и сахаромъ и снова исчезалъ надолго.
   Въ верстѣ отъ N-цевъ, въ деревушкѣ, находился штабъ отряда, который, въ отличіе отъ бивачной скуки и однообразія, называли "городомъ". Но и здѣсь царила суровая простота походной жизни. Изрѣдка "молодымъ" солдатамъ устраивали ученье и заставляли ихъ ходить въ аттаку на сопки, съ громкимъ "ура", и тогда собиралась толпа любоаытныхъ поселянъ, которыхъ это зрѣлище, видимо, сильно забавляло. Болѣе дѣятельны были саперныя части, которыя неутомимо строили укрѣпленія, рыли блиндажи и прокладывали дороги на высотахъ для передвиженія артиллеріи.
   Въ просторной фанзѣ, занимаемой начальникомъ артиллеріи отряда, ежедневно собирались обѣдать нѣсколько артиллеристовъ и ординарцевъ. Въ числѣ послѣднихъ выдѣлялся и внѣшностью, и характеромъ маленькій и хруыкій, съ блѣднымъ, изнѣженнымъ лицомъ, корнетъ Комаровъ, котораго всѣ офицеры и начальство съ перваго же дня его появленія прозвали "Комарикомъ".
   Онъ ни съ какой стороны не подходилъ подъ понятіе боевого офицера и числился ординарцемъ только для приличія.
   -- Ну скажи самъ, по совѣсти, ну какой ты офицеръ? -- говорили ему обыкновенно товарищи, любившіе надъ нимъ подтрунивать.-- Ты, Комарикъ, прежде всего посмотри самъ на себя. Лицо у тебя, какъ у барышни, даже немного аристократическое! Ростомъ -- съ кадета! Ноги у тебя птичьи, какъ у цыпленка! Голосъ -- настоящей институтки. Однимъ словомъ, что называется, "пусти -- повалюся!" Только небо коптишь да воздухъ зря портишь!
   Комарикъ стоически выдерживалъ подобныя полушутливыя нападки и только меланхолически покуривалъ трубку, которая такъ же мало вязалась со всѣмъ его внѣшнимъ обликомъ, какъ и военная форма. Онъ разговаривалъ мало и оживлялся только тогда, когда рѣчь касалась театра, женщинъ или литературы, съ которой Комарикъ, повидимому, былъ знакомъ довольно основательно. Онъ, при всей его меланхоличности, являлся, однако, единственнымъ "увеселяющимъ элементомъ" среди товарищей.
   Изрѣдка, когда скука одолѣвала особенно сильно, они приставали къ нему съ просьбой "свозить въ Аркадію". Просьба поддерживалась добытой невѣдомыми путями бутылкой хорошаго вина, до котораго Комарикъ былъ большой охотникъ и зналъ толкъ по части всевозможныхъ винъ.
   Осушивъ стаканъ-другой, онъ снисходительно улыбался и переходилъ на "эстраду", которую изображалъ запыленный канъ.
   Онъ превращался въ превосходнаго имитатора, изображалъ всевозможныхъ балеринъ, шансонеточныхъ пѣвцовъ, удачно копируя ихъ отличительныя черты и манеры держаться на сценѣ; превращался въ престидижитатора, показывалъ остроумные фокусы, пѣлъ романсы слабымъ, но музыкальнымъ голосомъ на довольно чистомъ французскомъ языкѣ; пародировалъ акробатовъ, атлетовъ, разсказывалъ всевозможные анекдоты. Лучшимъ "номеромъ" считались его импровизированныя "аристократическія сцены" -- мѣткіе, ядовитые шаржи изъ великосвѣтскаго быта, очевидно, хорошо извѣстнаго Комарову.
   И все это выходило у него всегда удачно, интересно, безъ обычной въ такихъ случаяхъ пошлости, обнаруживая большую наблюдательность, а нерѣдко и искорку таланта.
   Комарикомъ восхищались, его поили виномъ, апплодировали ему, даже цѣловали, а затѣмъ наступало охлажденіе, а вмѣстѣ съ нимъ начиналось подтруниваніе и шутки, порою слишкомъ грубыя и злыя.
   Но Комарикъ не обижался. Онъ не то примирялся со своимъ "комаринымъ положеніемъ", не то питалъ скрытое презрѣніе и считалъ себя выше другихъ. Въ немъ было не мало любопытныхъ чертъ, быть можетъ, даже загадочности, но этимъ никто не интересовался, и вспомнили о его "чудачествѣ" тогда, когда было уже поздно...

-----

   Въ одно солнечное, но холодное утро весь штабъ пришелъ въ необычайное волненіе. Получился приказъ о наступленіи.
   -- Дождались, наконецъ! -- говорили офицеры.-- Въ первый разъ сподобились!
   Днемъ были на всѣхъ бивакахъ выстроены части, и самый приказъ былъ прочитанъ передъ фронтомъ.
   -- Странно! -- ворчалъ начальникъ штаба послѣ объѣзда биваковъ:-- никакого энтузіазма! Даже когда ихъ съ наступленіемъ поздравили, "ура" не кричали! Странно!
   Результатомъ этого наблюденія начальника штаба явился приказъ, чтобы въ этотъ день во всѣхъ частяхъ, имѣющихъ оркестры, играла музыка. Приказъ былъ исполненъ, и музыка гремѣла въ разныхъ концахъ, къ великому изумленію китайцевъ, но особеннаго энтузіазма въ войскахъ она не пробудила.
   Находились даже скептики.
   -- Дорога ложка къ обѣду! -- говорили они.-- Вовремя надумали наступленіе! Нечего сказать! Да и самый приказъ-то сильно омахиваетъ на передовую статью изъ "Московскихъ Вѣдомостей!" Ну что это такое: "насталъ часъ ударить на врага"?! Къ чему вся эта тарабарщина и высокій штиль? Еще полгода тому назадъ -- туда-сюда, а теперь, братъ, солдата этимъ штилемъ не проймешь! Не вѣритъ!
   Вечеромъ начальникъ артиллеріи и офицеры обсуждали диспозицію наступленія, разсматривали карты, посылали приказанія батарейнымъ и полковымъ командирамъ.
   -- Завтра выступаемъ, госаода! Вмѣстѣ со всѣмъ штабомъ! -- говорилъ начальникъ, подвижной, дѣятельный полковникъ Меркъ, пользовавшійся всеобщей любовью. Всѣ были заняты, каждому находилось дѣло, и только Комарикъ сидѣлъ на канѣ, поджавъ ноги, и задумчиво посасывалъ трубку. Послѣ ужина, за которымъ оживленно говорили о предстоящемъ походѣ и пили "за наступленіе", когда вѣстовые убрали со стола,-- Комарикъ засѣлъ писать письмо.
   -- Господа! А вѣдь Комарикъ духовное завѣщаніе пишетъ! Послѣднюю волю свою излагаетъ! -- началъ кто-то изъ лежавшихъ на канѣ офицеровъ.
   -- Брось, Комарикъ! Вѣдь тебя никогда не убьютъ!
   Комарикъ поднялъ голову, взглянулъ на говорившаго и спокойно отвѣтилъ:
   -- Убьютъ или не убьютъ, этого никто знать не можетъ!
   -- Батюшки, драму-то какую, драму на себя напустилъ! Да кто тебя убивать станетъ? Въ строй ты не попадешь! Въ огонь тебя тоже не пошлютъ! Развѣ по комариной глупости самъ къ япошамъ залѣзешь? Такъ и то тебѣ ничего не сдѣлаютъ, а посмотрятъ на твои комариныя ноги и отпустятъ тебя съ миромъ на всѣ четыре стороны!
   -- Ну-ну, господа! -- довольно вамъ надъ нашимъ Комарикомъ трунить,-- вмѣшался примирительно Меркъ:-- никто не знаетъ, что кого изъ насъ ждетъ!
   Ночью Комарикъ долго ворочался подъ шинелью, нѣсколько разъ вставалъ и закуривалъ трубку, которая свѣтилась во тьмѣ и слабо озаряла носъ, щеки и широко раскрытые, свѣтлые глаза корнета. Рано утромъ войска снялись съ биваковъ, переправились черезъ Хун-хэ, разбились на нѣсколько колоннъ и двинулись на югъ по разнымъ дорогамъ.
   Походъ былъ трудный, благодаря гористой, постепенно поднимавшейся мѣстности.
   Уже на второй день похода, къ вечеру, порядокъ двигавшихся частей разстроился. По обыкновенію, первыми сбились съ пути и застряли, Богъ вѣсть гдѣ, обозы; куда-то забрался въ сторону артиллерійскій паркъ, котораго такъ и не нашли...
   На третій день отрядъ перебрался черезъ огромный перевалъ и долженъ былъ остановиться: на предстоявшемъ второмъ перевалѣ саперы еще не справились съ прокладкой дороги, которая вилась на значительной высотѣ по краямъ пропастей и обрывовъ.
   Во время этого вынужденнаго отдыха, въ которомъ, однако, сильно нуждался утомленный тяжелымъ походомъ отрядъ, штабъ отряда расположился въ большой деревнѣ, и офицеры размѣстились въ довольно просторныхъ и чистыхъ фанзахъ. Незадолго передъ закатомъ солнца меня разыскалъ Сафоновъ, пріѣхавшій въ штабъ съ донесеніемъ.
   Онъ выглядѣлъ значительно бодрѣе, глаза были оживлены, и запыленное, обвѣтренное лицо скрашивалось дегкой улыбкой. Съ наслажденіемъ растянувшись на канѣ, онъ разсказывалъ мнѣ свои походныя впечатлѣнія и немного напоминалъ того прежняго Тиму Сафонова, съ которымъ я провелъ тихій вечеръ на высокомъ берегу свѣтло-синяго Ляодуна.
   -- Походъ въ тысячу разъ лучше сидѣнія на бивакѣ! -- говорилъ Сафоновъ.-- Особенно хорошо одному! Я еще со вчерашняго вечера отбился отъ нашихъ! Донесеніе не спѣшное, одинъ крестъ на конвертѣ, я и сдѣлалъ порядочный крюкъ! Зато какія мѣста, какіе уголки попадались! Даже краски и холстъ вспомнилъ! А главное, приволье, просторъ! Нынче утромъ просыпаюсь -- чудеса въ рѣшетѣ! Смотрю -- боги позолоченные вокругъ, Сакіа-Муни на меня мѣднымъ лицомъ смотритъ, надъ головой птички чирикаютъ... Въ кумирнѣ я ночевалъ, въ брошенной кумирнѣ... Люблю я эти покинутыя кумирни! Тихо въ нихъ удивительно, и чудесно все кажется, какъ въ сказкѣ! Даже уходить не хотѣлось. "Сѣрякъ" мой, слышу, что-то пожевываетъ... Вышелъ, а вокругъ море -- бѣлое, молочное! Все въ туманѣ, чуть-чуть солнце золотомъ проглядываетъ! Ѣдешь въ этомъ морѣ, словно въ облакѣ, и даже смѣешься отъ удовольствія, ни о чемъ думать не хочется! Проѣхалъ верстъ пять -- опять чудеса! Понимаешь -- двѣ каменныя наковальни, такъ саженей въ полтораста высоты, а можетъ, и больше, одна противъ другой стоятъ и краями почти сходятся... Не вытерпѣлъ! Оставилъ "Сѣряка" и полѣзъ! Вспотѣлъ, а все-таки взлѣзъ! Просторъ! Такъ бы вотъ и полетѣлъ, кажется! Вокругъ эти горы толпятся, рощи краснѣютъ, гдѣ-то вода блеститъ въ туманѣ, словно ртуть на ватѣ. Подошелъ ко краю, легъ на животъ, глянулъ внизъ -- духъ захватило! Внизу желтой полоской дорога змѣится, а по ней, какъ козявки, наши транспорты ползутъ! Такъ бы и остался на этой кручѣ! Къ полудню до рѣки доѣхалъ, ѣсть захотѣлъ! Значитъ, привалъ! Побродилъ по берегу, насобиралъ всякой всячины, сухихъ водорослей, терновнику, съ сухого дерева сукъ шашкой срубилъ -- дымитъ костеръ да потрескиваетъ! Разогрѣлъ жестянку консервовъ, поѣлъ, потомъ въ рѣкѣ жестянку вымылъ и въ ней чаю вскипятилъ! Наѣлся, напился, трубку выкурилъ, да тутъ же, на берегу, растянувшись, и заснулъ! Еще какъ заснулъ! Ни на какомъ пуховикѣ такъ не заснешь! Да! Просыпаюсь, "Сѣрякъ" мой -- умница! -- мордой меня въ грудь тычетъ! Вставай, значитъ! Оглядываюсь: шагахъ въ десяти -- китайченокъ! Разставилъ босыя ноги, изъ отцовской курмы голое пузо выглядываетъ, черныя космы вѣникомъ торчатъ, на плечѣ косичка, словно хвостикъ чернѣетъ! А рожа? Препотѣшная! Ротъ разинулъ, одинъ палецъ въ носу, а другой лапой животъ чешетъ; глазенки черные, какъ у звѣрька, свѣтятся и страхомъ, и удивленіемъ! Потомъ растерялся, видно: не знаетъ -- улепетывать или нѣтъ! Я ему сахару далъ... "Хао-пухао"? {Ладно или неладно?} спрашиваю.-- Хао! -- говоритъ, а палецъ-то еще въ носу, и говоритъ какъ -- важно, съ достоинствомъ!.. А въ одномъ мѣстѣ на пустую фанзу наткнулся; ни живой души вокругъ, только передъ фанзой дикія розы да астры въ полномъ цвѣту, высокія, махровыя астры, такихъ я еще не видывалъ! И для кого эти астры? Одну сорвалъ и...
   Онъ не договорилъ. Въ фанзу вошелъ штабный переводчикъ, полурусскій, полумонголъ, и ввелъ за руку согбеннаго старика-китайца.
   -- Вотъ не угодно ли! -- заговорилъ переводчикъ,-- рекомендую послушать, такъ сказать, китайскій рапсодъ, лирникъ! Но, собственно, важно не это: онъ импровизаторъ! Такъ сказать, бродячій поэтъ и музыкантъ вмѣстѣ! Экземпляръ любопытный...
   При видѣ старика, который, высоко поднявъ голову, смотрѣлъ передъ собою потухшими глазами, Сафоновъ вскочилъ, сдѣлалъ было движеніе къ двери, но потомъ снова сѣлъ.
   Переводчикъ обмѣнялся со старикомъ нѣсколькими фразами и сталъ свертывать папиросу.
   -- Вы слушайте, я вамъ переводить буду! Это, такъ сказать, на злобу дня!
   Старикъ присѣлъ у порога, снялъ съ плеча незатѣйливый инструментъ вродѣ малороссійской бандуры и, низко опустивъ голову, сталъ тихо перебирать струны. Сыгравъ мелодичную интродукцію, навѣявшую грусть, онъ вдругъ поднялъ сѣдую, обнаженную голову, вперилъ передъ собою подернутыя туманомъ глаза и запѣлъ дрожавшимъ, какъ струны его инструмента, голосомъ:
  
   "Близъ дороги въ Шэн-цзинъ *) стояла фанза,
   А передъ фанзой цвѣли макъ и шиповникъ...
   Каждое утро и на закатѣ въ ней пылалъ очагъ,
   И она оглашалась звонкимъ смѣхомъ дѣтей...
   Все это правда, все это было --
   Старый И-тай не станетъ лгать!..
   И каждый вечеръ заботливая женская рука
   Зажигада свѣчу передъ изображеніемъ Фо **).
   Старому И-таю давали "чифанъ",
   А онъ разсказывалъ о чудныхъ дѣлахъ прошлаго.
   Все это правда, все кто было --
   Старый И-тай не станетъ лгать!..
   Но вотъ пришли воины съ бѣлыми лицаии
   Изъ далекой и холодной страны.
   Они стали рыть долины и высокія горы,
   Чтобы укрыть себя и свое оружіе.
   Изъ-за теплаго моря на нихъ двинулись желтолицые "ипэнъ".
   Воины съ сѣвера пошли въ бой, прославляя въ пѣсняхъ своихъ героевъ.
   А враги устремлялись на нихъ съ воинственнымъ кличемъ.
   Все это правда, все это было --
   Старый И-тай не станеть лгать!
   Долины и горы задрожали отъ громовъ и покрылись кровью,
   Заплакали наши жены и дѣти, и опустѣли фанзы и деревни.
   Наши нивы и огороды истоптаны пришельцами,
   Въ густомъ гаолянѣ валяются трупы нашихъ дѣтей и братьевъ.
   Они напрасно ждутъ погребенія -- никто не положитъ ихъ въ гробъ.
   Мы не хотѣли зла обоимъ противникамъ.
   За что льется наша кровь и страдаетъ наша земля?!
   Все это правда, все это было --
   Старый И-тай не станетъ лгать!
   На пути къ Шэн-цзину, гдѣ стояла фанза,
   Теперь груда развалинъ, не цвѣтутъ шиповникъ и макъ!
   Передъ закатомъ не пылаетъ больше очагъ,
   Не раздается звонкій дѣтскій смѣхъ,
   Никто не зажигаетъ свѣчи передъ изображеніемъ Фо,
   И некому накормить стараго, слѣпаго И-тая!..
   *) Китайское названіе Мукдена.
   **) "Фо" -- искаженное китайское вмя Будды.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Старикъ кончилъ и снова поникъ головой. Въ фанзѣ наступило молчаніе.
   -- Ну, ходя, хао! Тын-хао! {Хорошо, очень хорошо.} -- проговорилъ, наконецъ, переводчикъ и протянулъ старику деньги. Сафоновъ всталъ, завозился въ карманахъ, сунулъ въ руки старика кошелекъ и, не простившись, стремительно вышелъ изъ фанзы.
   Бормоча благодарности и ощупывая костылемъ путь, ушелъ и старый пѣвецъ...
   Рано утромъ, когда надъ лощинами еще стлался сѣдой туманъ, небольшой отрядъ съ командиромъ корпуса выѣхалъ на рекогносцировку. Съ нимъ отправились всѣ офицеры штаба, ординарцы, а позади скакала конвойная сотня казаковъ со значками.
   -- Ну, теперь раньше вечера изъ сѣдла не выберешься! -- ворчали "старики".-- И насъ, и лошадей заморитъ! Ужъ больно энергиченъ!
   Чѣмъ дальше на югъ, тѣмъ живописнѣе становилась мѣстность.
   Толпившіяся вокругъ сопки, отъ подошвы до вершины поросшія кустами боярышника, шиповника, дикимъ виноградомъ и молодымъ дубяякомъ, пышныя въ золотисто-румяномъ осеннемъ нарядѣ, постепенно переходили въ каменистыя высоты и заканчивались величавыми синевато-лиловыми гребнями.
   Часто на склонахъ, въ лощинахъ, и "корридорахъ" попадались красивыя въ своей простотѣ, просившіяся на полотно художника, маленькія деревушки и одинокія фанзы.
   Невдалекѣ, гдѣ работали саперы, раздавались гулкіе взрывы динамита.
   Иногда, повернувъ въ расщелину, кавалькада попадала въ небольшую рощу, которую тѣснили со всѣхъ сторонъ скалистые отроги горъ, и передъ взорами, словно въ сказкѣ, вдругъ выростала обнесенная зубчатой каменной стѣной "импань" -- крошечная китайская крѣпость, отъ которой вѣяло не то сказками Шехерезады, не то средневѣковой балладой.
   Но, вмѣсто чернолицыхъ тѣлохранителей какого-нибудь калифа или закованныхъ въ стальныя кольчуги рыцарей, изъ узкихъ крѣпкихъ воротъ игрушечной твердыни неуклюже вылѣзалъ встрепанный, лохматый казакъ, съ вялымъ, заспаннымъ лицомъ и, вмѣсто воинственнаго оклика, раздавалось хриплое "такъ точно!" или же традиціонное "не могу знать!"
   Оставивъ внизу лошадей и конвой, маленькій отрядъ взобрался на ближайшую высоту. Появились карты, бинокли и компасы. Одинъ изъ "прикомандированныхъ въ распоряженіе", маленькій, на тоненькихъ ножкахъ, обвѣшанный цѣлымъ арсеналомъ, состоявшимъ изъ револьвера, штуцера, огромной кавказской шашки и длиннаго кинжала, въ громадной папахѣ, съ пенснэ на прыщеподобномъ носу,-- съ озабоченнымъ видомъ оглянулся во всѣ стороны и, ни къ кому не обращаясь, задалъ вопросъ:
   -- А гдѣ же, собственно говоря, югъ?
   Кто-то не выдержалъ и фыркнулъ.
   -- Да вѣдь у васъ компасъ въ рукахъ?
   -- Да, но... чортъ его знаетъ, онъ китайской работы и, вѣроятно, вретъ!
   -- Ну, знаете, по этой части китайцы намъ съ вами двадцать очковъ впередъ дадутъ!
   -- Господа! Японскій флагъ! -- закричалъ кто-то взволнованно.
   -- Это сигнальная мачта, съемку производятъ!
   -- Чортъ знаетъ, прямо у насъ подъ носомъ!
   -- А вонъ видать облако пыли!
   -- Пѣхота идетъ! Полка два будетъ!
   Въ бинокль была видна двигавшаяся по лощинѣ колонна.
   -- Надо спѣшить назадъ! -- рѣшилъ генералъ, отмѣчая что-то на картѣ.-- Кто знаетъ кратчайшую дорогу въ деревню?
   -- Я, ваше превосходительство! -- вызвался франтоватый начальникъ конвоя, недавно переведенный изъ гвардіи.-- Самый кратчайшій путь!
   "Кратчайшій путь" привелъ весь отрядъ въ непроходимую горную трущобу, густо-поросшую какимъ-то ягоднымъ кустарникомъ.
   Проѣхавъ съ трудомъ версты двѣ, мы выбрались на болѣе ровное мѣсто; вдругъ, ѣхавшій впереди всѣхъ, генералъ покачнулся въ сѣдлѣ и едва не свалился съ лошади, которая передвими ногами провалилась въ землю.
   Отрядъ наскочилъ на превосходно замаскированную засѣку.
   -- Да вѣдь тутъ японцы уже были! Это ихъ работа! -- сердито говорилъ генералъ, слѣзая съ лошади.-- Чего же смотрятъ наши охотники? Казаки? Хороша ваша "кратчайшая дорога"! Нечего сказать! Что же вы дѣлали на развѣдкахъ? -- генералъ сурово взглянулъ на франтоватаго начальника конвоя.
   -- Ваше превосходительство, это такъ неожиданно...-- бормоталъ тотъ, взявъ подъ козырекъ.
   -- У насъ все неожиданно! Все сюрпризы! Вѣчные немогузнайки! -- оборвалъ его генералъ.-- Конвой впередъ! Маршъ!
   Отрядъ тронулся дальше, но не успѣлъ выбраться изъ кустарника, какъ освѣдомлявшійся относительно "юга" офицеръ, котораго за глаза называли "блохой въ папахѣ", кубаремъ полетѣлъ изъ сѣдла, а лошадь его съ испугомъ забилась на одномъ мѣстѣ.
   Всѣ спѣшились и окружили злополучнаго офицера. Вѣстовые бросились къ лошади.
   -- Да тутъ, вашскороліе, нагорожено!
   Въ чащѣ кустарника оказались вбитые въ землю заостренные колышки, перетянутые колючей проволокой, въ которой и застряла нога лошади.
   -- Везетъ намъ сегодня! -- ворчалъ генералъ.-- А надо отдать справедливость -- чистая работа! Психологи они хорошіе! Все съ разсчетомъ!
   Поздно вечеромъ вернулся отрядъ въ деревню. Люди были заморены и смущены...
  

XIII.

   Въ шесть часовъ утра двадцать шестого сентября, когда штабъ и головная часть отряда стали подходить къ намѣченнымъ позиціямъ, въ юго-восточномъ направленіи, вдругъ послышались орудійные выстрѣлы.
   Штабъ остановился.
   -- Что это? У кого это можетъ быть? -- спрашивалъ генералъ, вынимая карту.
   -- Это на лѣвомъ флангѣ, ваше превосходительство! -- отвѣчалъ начальникъ штаба:-- по всей вѣроятности, у генерала Ризендамфа!
   -- Рано же завязался бой! Надо спѣшить къ нему!
   Штабъ сдѣлалъ поворотъ и поскакалъ то крупной рысью, то карьеромъ. Выстрѣлы становились громче и чаще. Навстрѣчу попался скакавшій во весь опоръ казакъ. Его остановили.
   -- Отъ кого и куда?
   -- Отъ генерала Ризендамфа въ первый корпусъ.
   -- Бой идетъ?
   -- Такъ точно! Они ночью батарею выкатили и первые начали! Сейчасъ наши отвѣчаютъ!..
   Разсыпнымъ строемъ штабъ помчался дальше. Переправившись черезъ изгибавшуюся зигзагами рѣчку, онъ остановился у подошвы поросшей молоднякомъ сопки, спѣшился и сталъ взбираться наверхъ, гдѣ находился наблюдавшій за боемъ генералъ.
   -- Съ наступленіемъ и боемъ! -- поздравилъ его корпусный командиръ.-- Раненько же вы начали!
   Приземистый и молодцоватый, съ нѣсколько помятымъ лицомъ широко пожившаго барина-самодура, генералъ Ризендамфъ, бывшій замѣтно навеселѣ, встрѣтилъ корпуснаго съ изысканной любезностью. Около него на землѣ лежала развернутая закуска и бутылка коньяку. Послѣ краткаго совѣщанія было рѣшено выслать на сосѣднюю высоту горную батарею.
   -- Хорошосъ, но вотъ на томъ гребнѣ они сильно укрѣпились! У нихъ даже основательные блиндажи понастроены! Горная -- сама по себѣ хороша, чтобы вредить ихъ полевой батареѣ, но съ этими блиндажами она ничего не подѣлаетъ!
   -- Да, тутъ бы хороши были мортирныя бомбы!-- отозвался корпусный, отходя отъ подзорной трубы.-- Подошла къ вамъ мортирная батарея?
   -- Мунтянова? Какъ же, недавно прибыла!
   -- Такъ прикажите ей немедленно двинуться на вершину!
   Расположенная у подножія сопки полевая батарея энергично обстрѣливала непріятеля, который, противъ обыкновенія, стрѣлялъ неторопясь, но успѣлъ взять вѣрный прицѣлъ. Впрочемъ, разстояніе, раздѣлявшее противниковъ, было настолько невелико, что въ бинокль были видны торчавшія на гребнѣ колеса японскихъ орудій, частью замаскированныхъ кустарникомъ. Спустя нѣкоторое время, горная батарея, съ навьюченными на вороныхъ лошадей орудіями и зарядными "конвертами", стала взбираться на высоту, вытянувшись караваномъ.
   -- Эта батарея первый разъ въ дѣлѣ? -- спросилъ корпусный.
   -- Первый, ваше превосходителызтво, и будетъ работать молодецки!
   -- Да-да! И будетъ, какъ водится, пороть горячку!
   -- Чаю съ коньякомъ не угодно ли? Или закусить?-- предлагалъ Ризендамфъ, наливая себѣ чарку коньяку.
   -- Нѣтъ, спасибо, надо торопиться! -- сухо отвѣчалъ корпусный.-- Я вотъ къ горнякамъ отправлюсь!
   -- Просто нѣтъ на него угомону! Опять на этакую крутизну переть придется! -- ворчали штабные офицеры, спускаясь внизъ къ лошадямъ.
   Вершина, на которую была двинута горная батарея, скоро огласилась рѣзкими, особенно трескучими выстрѣлами. Непріятель, очевидно, не ожидалъ появленія артиллеріи на этой высотѣ и часть огня направилъ на горную батарею. Полевые артиллеристы внизу, въ долинѣ, могли немного отдохнуть и оправиться отъ мѣткаго огня непріятеля. Но это продолжалось недолго. Не прошло и получаса, какъ японцы оставили въ покоѣ горняковъ и снова сосредоточили все свое вниманіе на полевой батареѣ. Стало ясно, что огонь горной батареи не причинялъ никакого вреда.
   -- Ну вотъ, я зналъ, что вы станете горячиться! Въ первомъ бою, положимъ, всегда такъ начинаютъ!-- говорилъ батарейному командиру корпусный, который по спеціальности былъ самъ артиллеристъ.
   Бой продолжался весь день съ короткими перерывами. Часовъ около пяти была двинѵта пѣхотная колонна, чтобы атаковать непріятеля. Она пробиралась вдоль сопокъ, укрываясь отъ снарядовъ, дѣлала перебѣжки и медленно приближалась къ японскимъ позиціямъ. Несмотря на то, что непріятель имѣлъ въ своемъ распоряженіи всего только одну батарею, онъ успѣлъ вывести изъ строя одно орудіе въ нашей полевой батареѣ, гдѣ было уже трое убитыхъ и нѣсколько ранвныхъ, и подбить одну горную пушку. Когда атакующая колонна подошла къ непріятелю на близкое раастояніе и остановилась въ ожиданіи сигнала броситься впередъ, на небольшомъ холмикѣ вдругъ появилось нѣсколько черныхъ фигуръ.
   -- Смотрите, смотрите! Японцы! Японскіе офицеры!-- закричали на горной батареѣ, которая превратилась въ наблюдательный пунктъ.
   -- Это нахальство лѣзть такимъ образомъ! -- возмущался генералъ Шпэкъ, носившій форму генеральнаго штаба и случайно прибывшій изъ сосѣдняго небольшого отряда, которымъ онъ командовалъ.
   Невооруженнымъ глазомъ можно было хорошо видѣть пятерыхъ японскихъ офицеровъ, въ черныхъ плащахъ съ капюшонами. Одинъ, повидимому, старшій, спокойно сталъ искать что-то на бѣлѣвшей въ рукахъ картѣ. Около него еще двое разсматривали въ бинокль нашу позицію и переговаривались. Шагахъ въ двадцати четвертый офицеръ, сидя на землѣ, то пригибался, то оборачивался къ начальнику. Можно было догадаться по его движеніямъ, что онъ переговаривался по телефону съ батареей. Пятый стоялъ на самой вершинѣ холма и отъ поры до времени сигнализировалъ двумя бѣлыми флагами, и такими же сигналами ему отвѣчали съ гребня, гдѣ явственно копошилась длинной черной цѣпью пѣхота. Все это дѣлалось спокойно, на виду у насъ; казалось, что эти пятеро офицеровъ совершенно не замѣчали нашего присутствія и не слышали нашихъ выстрѣловъ.
   -- Полковникъ! -- закричалъ чуть не въ бѣшенствѣ генералъ Шпэкъ батарейному командиру:-- развѣ вы не видите? Уберите этихъ нахаловъ! Наведите на нихъ одно орудіе! Что за выскочки!
   Орудіе было наведено, и четыре онаряда разорвались передъ холмикомъ. Японцы продолжали оставаться на своихъ мѣстахъ.
   Еще четыре снаряда было выпущено по кучкѣ храбрецовъ. Они разорвались надъ склонами холма, и изъ-подъ земли показалось деоятка три солдатъ, которые стали убѣгать изъ-подъ огня.
   -- Да тамъ траншея! Пѣхота! Чортъ возьми! Почему наши не атакуютъ ихъ? Вѣдь это прямо подъ носомъ! -- кричали офицеры на батареѣ. Но наша пѣхота не двигалась, а ожидаемаго сигнала не подавали.
   -- Гдѣ же генералъ Ризендамфъ? Почему онъ медлитъ? Дайте ему знать! Пошлите ординарца! Живо!-- распоряжался корпусный.
   Послали ординарца. Пока онъ ѣздилъ, пятеро японскихъ офицеровъ переходили съ мѣста на мѣсто, спокойно сообразуясь съ направленнымъ на нихъ огнемъ одного орудія, но не покидали холма. Вся публика на горной батареѣ была возбуждена. Возмущеніе "нахальствомъ" мало-по-малу уступало мѣсто чувству невольнаго изумленія и уваженія.
   -- Это какіе-то дьяволы, а не люди! Лѣзть прямо на вѣрную смерть! И вѣдь какое дьявольское спокойствіе! -- говорили офицеры.
   -- Шпарьте по нимъ взводомъ! -- предложилъ генералъ Шпэкъ.-- Неужели мы ихъ не заставимъ убраться?
   Два орудія открыли бѣглый огонь по храбрецамъ. Скоро одинъ изъ нихъ былъ раненъ. Къ нему подбѣжалъ товарищъ и сталъ перевязывать. Начальникъ не покидалъ своего поста, а сигналистъ невозмутимо продолжалъ дѣлать свое дѣло. Вернувшійся ординарецъ сообщилъ, что генералъ Ризендамфъ куда-то уѣхалъ.
   -- Странно! Какъ можно теперь покидать бой? -- злился корпусный. -- Надо атаковать, надо распорядиться резервами, а его нѣтъ!
   Сумерки быстро сгущались, и японцы на холмѣ казались уже смутными силуэтами.
   -- Залпомъ по нимъ! Дайте залпъ!
   Батарейный командиръ, самолюбіе котораго было сильно задѣто, отдалъ команду.
   Загрохоталъ залпъ.
   Весь штабъ, лежавшій на землѣ, вскочилъ на ноги и устремилъ взглядъ на холмъ. Японцы задвигались, но не покинули холма.
   -- Молодцы! Герои! Ей-Богу, герои! Ура! Браво! -- крикнулъ кто-то, не выдержавъ, и цѣльный хоръ голосовъ подхватилъ -- "ура!" Замахали платками, фуражками...
   -- Отвѣчаютъ! Замѣтили! Ура-а! Бр-раво-о!
   Въ бинокль было видно, какъ на холмикѣ также махали платками и кэпи.
   -- Остановить огонь! -- раздался голосъ корпуснаго.-- Довольно! Такихъ нельзя разстрѣливать залпами!
   Аттака не состоялась, а съ наступленіемъ темноты замолкли и орудія.
   -- Пропалъ день! Въ ничью разыграли! -- говорили офицеры, возвращаясь съ позиціи.
   Часамъ къ десяти мы добрались до деревни, гдѣ остановился шгабъ отряда. Начальникъ артиллеріи и ординарцы размѣстились въ одной фанзѣ. Комарикъ, который не былъ на позиціи, распоряжался ужиномъ. Офицеры много толковали о пятерыхъ японцахъ и нѣсколько разъ возвращались къ этому эпизоду.
   -- Такъ и не ушли съ холма? -- спросилъ Комарикъ.
   -- Такъ и не ушли! Понимаешь? Залпами шпарили! Да! Это были офицеры, чортъ возьми! Вотъ, братъ, Комарикъ, какіе люди бываютъ на свѣтѣ! Не то, что ты!
   Въ ожиданіи завтрашняго боя легли опать рано. Около полуночи полковникъ былъ вызванъ къ корпусному и вернулся озабоченный. Офицеры проснулись и съ нетерпѣніемъ поглядывали на ходившаго по фанзѣ начальника.
   -- Завтра начнемъ обстрѣливать японскія позиціи. Генеральный бой и аттака назначены на послѣзавтра! Поручикъ Соколовъ будетъ наблюдать на правомъ флангѣ. Да! Сейчасъ-же необходимо дать знать капитану Гертелю, чтобы онъ со своимъ паркомъ немедленно выступилъ и къ утру былъ здѣсь! Иначе мы останемся безъ снарядовъ! Господа, надо кому-нибудь ѣхать! Я сейчасъ напишу Гертелю записку!
   Офицеры были утомлены безпокойнымъ днемъ и недавнимъ походомъ; нѣкоторымъ изъ нихъ въ теченіе сутокъ не удалось сомкнуть глазъ.
   -- Кто же ѣдетъ? -- спросилъ полковникъ, заклеивая конвертъ, на которомъ онъ поставилъ три креста,-- самый скорый аллюръ.
   -- Комарику ѣхать, г. полковникъ!.. Помилуйте, мы со вчерашняго дня на ногахъ, а онъ весь день тутъ въ фанзѣ провалялся! -- раздались голоса.
   -- Ну, что-жъ, придется вамъ ѣхать, Комаровъ... одѣвайтесь живо! Понимаете? Вопросъ важный! Передайте капитану Гертелю, чтобы форсированнымъ маршемъ шелъ! Онъ копаться любитъ, я знаю! Скажите, что мы начнемъ бой съ пяти часовъ утра! Вы дорогу-то знаете? Онъ въ Ходягоу стоитъ.
   Комарикъ надѣлъ шинель, оружіе, взялъ конвертикъ и вышелъ.
   Минуту спустя, раздался удаляющійся конскій топотъ.
   Была еще ночь, и сквозь продыравленное бумажное окно виднѣлись мигающія звѣзды, когда скрипнула дверь и кто-то вошелъ въ фанзу,
   -- Кто здѣсь? -- спросилъ полковникъ, опавшій необычайно чутко.
   -- Это я!
   -- Комаровъ? Ну вотъ и отлично! Скоро же вы... я думалъ, что вы отдохнете тамъ немного или придете съ паркомъ.
   -- Господинъ полковвикъ,-- виноватымъ голосомъ началъ Комарикъ,-- я... я не нашелъ парка...
   -- Что? Не нашли? Какъ? Почему? Что вы говорите?
   Полковникъ засуетился и зажегъ свѣчу. Комарикъ стоялъ передъ нимъ блѣдный, съ опущенной головой и смущенно мялъ фуражку. Изъ-подъ толстой, солдатскаго сукна шинели какъ-то жалко выглядывали его тоненькія, "комариныя" ножки, обтянутыя японскими гетрами, добытыми отъ какого-то казака.
   -- Кого ни спрашивалъ, никто не знаетъ дороги въ Ходягоу! Въ одномъ мѣстѣ штабъ какой-то бригады разбудилъ, по картѣ смотрѣли, нашли дорогу, поѣхалъ, а потомъ оказалось, что не та деревыя на картѣ обозначена или названіе невѣрное! Путался -- путался... не могъ ничего добиться...
   -- Что же теперь дѣлать? Ахъ ты, Господи! Вѣдь какъ нарочно... Ну что-жъ... теперь все равно не успѣть! Видно, утро вечера мудренѣе... Ахъ вы, Комарикъ, Комарикъ! Удивительно вамъ не везетъ!
   Комарикъ снялъ оружіе и тихонько вышелъ изъ фанзы...
   Съ восходомъ солнца по всему фронту загрохотали орудія, и тысячи снарядовъ помчались на "Орлиное гнѣздо", какъ уже успѣли прозвать главную позицію непріятеля.
   Почти отвѣсные склоны, зубчатыя очертанія гребня, ряды природныхъ террасъ и брустверовъ дѣлали ее похожей на чудовищную средневѣковую крѣпость. Грозно высилась эта горная твердыня надъ толпою тѣснившихся вокругъ желтовато-бурыхъ сопокъ и, казалось, давила своимъ суровымъ величіемъ живописную окрестность. Груды камней и обломковъ скалъ устилали скловы и отроги горы. Чѣмъ выше, тѣмъ неприступнѣе становилась ея сѣрая громада, подернутая глубокими тѣнями въ расщелинахъ, выдыхавшихъ по утрамъ сѣдые туманы...
   -- Много поляжетъ тутъ нашего брата! -- говорили передъ фанзой глазѣвшіе ординарцы и вѣстовые.-- Ты пока до половины долѣзешь, такъ онъ тебя сверху сколько выкосиіъ!
   -- А нешто придется лѣзть нашимъ? Тутъ пушками надо!
   -- Прикажутъ -- полѣзешь! А только обходомъ ее взять много легче! Зайти бы съ двухъ сторонъ, такъ подальше, давдарить по немъ, какъ слѣдоваетъ...
   -- Какъ-жа! Вдарить! Станутъ насъ съ тобой спрашивать!
   Весь день безпрерывно гремѣла канонада, мрачная твердыня вся клокотала отъ снарядовъ, воздухъ шипѣлъ и гудѣлъ; но непріятель хранилъ глубокое молчаніе и не отвѣчалъ ни однимъ выстрѣломъ
   Артиллеристы отупѣли и оглохли на батареяхъ; парки не успѣвали доставлять снаряды, тратившіеся еще въ небываломъ количествѣ; дистанціонныя трубки, вслѣдствіе лихорадочной спѣшки, не устанавливались надлежащимъ образомъ, и на батареяхъ сплошь и рядомъ происходили преждевременные разрывы снарядовъ, нерѣдко наносившіе вредъ орудійной прислугѣ.
   На наблюдательномъ пунктѣ, гдѣ находился корпусный генералъ со своимъ штабомъ, съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдили за боемъ.
   -- Вѣдь это сплошной дождь снарядовъ! -- говорили офицеры:-- и на этой горѣ должно, чортъ знаетъ, что твориться! Адъ настоящій! Мудрено, чтобы кто-нибудь уцѣлѣлъ.
   Упорное молчаніе непріятеля поражало всѣхъ и вызывало всевозможныя предположенія.
   -- Странно! Не можетъ быть, чтобы у нихъ не было артиллеріи! -- говорилъ корпусный.
   Спустя нѣкоторое время, ближайшая къ наблюдательному пункту батарея получила по телефону приказаніе перемѣнить прицѣлъ и открыть огонь по кустамъ, которые тянулись по гребню "Орлинаго гнѣзда".
   Батарея, однако, огня не открыла и отвѣтила, что никакихъ кустовъ на гребнѣ она не видитъ.
   На наблюдательномъ пунктѣ всѣ ухватились за бинокли. Однако, кусты, которые всѣ видѣли часа три тому назадъ, куда-то исчезли!
   -- Куда же дѣвались кусты? -- говорили штабные,-- своими глазами видѣли!
   Такъ кусты и не нашлись
   -- Сигналы на лѣвомъ флангѣ! -- раздались вдругъ голоса.-- Наши сигналы! Укоротить прицѣлъ!
   Два красные флага замелькали на склонѣ "Орлинаго гнѣзда".
   -- Что за чортъ! -- недоумѣвали на "пунктѣ",-- да тамъ никого нѣтъ! Тамъ нашихъ быть не можетъ! Это японскіе фокусы!
   Сигналы были правильные, по русской семафорной азбукѣ и сообщали дистанцію, отдѣляющую непріятеля, съ большой точностью.
   -- Ну, этимъ насъ не проведешь! -- говорилъ корпусный командиръ,-- на кустахъ имъ удалось смошенничать, ну а на сигналахъ не выгоритъ!
   Сигналы повторялись съ удивительной настойчивостью, но на нихъ не обращали вниманія, а одна изъ батарей, по приказанію корпуснаго командира, дала нѣсколько залповъ по краснымъ флагамъ, послѣ чего сигналы прекратились.
   Вечеромъ, по обыкновенію, у начальника артиллеріи собрались къ ужину офицеры.
   Говорили о стрѣльбѣ, высчитывали количество истраченныхъ снарядовъ и строили предположенія о предстоявшей аттакѣ.
   -- А гдѣ же нашъ Комарикъ? -- спросилъ полковникъ уже подъ конецъ ужина. Тогда только спохватились, что Комарика нѣтъ.
   -- Должно быть, переконфузился бѣдеяга! -- рѣшилъ полковникъ.-- Не везетъ ему положительно!
   Офицеры уже расходились изъ-за стола, когда вошелъ Сафоновъ. Онъ кивнулъ мнѣ головой и, представившись полковнику, подалъ ему смятый сѣрый "полевой конвертъ".
   -- Что это? Отъ кого?-- спросилъ полковникъ.-- Позвольте, это не мнѣ... Капитану Гертелю... командиру...
   Полковникъ вдругъ нахмурился и съ испугомъ отстранилъ отъ себя конвергь.
   -- Это, г. полковникъ, мои охотники нашли! -- объяснялъ Сафоновъ.-- Вечеромъ насъ на развѣдку отправили подъ самое "Орлиное гнѣздо". На восточномъ склонѣ наткнулись на офицера нашего! Убитъ наповалъ! Лица не видать, черепъ раздробленъ и весь кровьго облитъ! Сперва думали -- японецъ, потому что бѣлыя гетры у него на ногахъ были, а потомъ узнали, что свой. Только удивительно, какъ онъ такъ далеко забрался! Мы, спѣшившись, на животѣ ползли, и то насъ японцы подмѣтили, стрѣлять стали. Вотъ конвертъ у него нашли, да еще два сигнальныхъ флага! Оба пробиты! Судя по флагамъ и конверту, я рѣшилъ, что офицеръ, должно быть, вамъ извѣстенъ и...
   -- Комарикъ! -- перебилъ полковникъ.-- Гетры... конвертъ... Боже мой... Да вѣдь это значитъ...
   -- Это онъ сигнализировалъ! -- подхватилъ кто-то изъ офицеровъ.
   -- А у насъ не вѣрили! Комарикъ! Да какъ же это онъ? Кто его посылалъ? Убитъ!
   Наступило тяжелое молчаніе.
   -- Вотъ, господа...-- грустно произнесъ полковникъ,-- всё смѣялись надъ нимъ... а вѣдь это, это... ахъ, бѣдняга, бѣдняга! То-есть какъ ему не везло!.. Царствіе ему небесное!..
   Офицеры перекрестились, и въ эту минуту, казалось, всѣ одинаково чувствовали, какъ близокъ и дорогъ имъ былъ несчастный Комарикъ.
   Сафоновъ остался у насъ ночевать. Онъ снова былъ мраченъ и говорилъ отрывисто, съ плохо скрываемымъ и раздраженіемъ.
   -- Довольно! Побаловался съ охотниками, и хватитъ! Завтра съ полкомъ пойду!
   -- Ну что японцы? -- спросилъ его полковникъ, укладываясь спать.
   -- Да что японцы! Юмористы они большой руки! Вчера ночью, вѣрнѣе, на разсвѣтѣ, водевиль съ нами разыграли... Отрядили насъ на развѣдку! Ну, поѣхали! До сопки добрались, спѣшились, котелки, скатки -- все это побросали и полѣзли наверхъ. Больше половины одолѣли, рѣшили отдохнуть. На разсвѣтѣ туманъ поднялся вокругъ; я думаю,-- надо имъ воспользоваться! Поползли дальше. Въ одномъ мѣстѣ передышку сдѣлали. Понимаете, всѣ мѣры осторожности приняли, не курили, не разговаривали, просто ползли, какъ ящерицы! Только это вѣтерокъ утренній повѣялъ, началъ туманъ расходиться, вдругъ, понимаете, сверху, слышимъ, кричатъ намъ: "Здорово, охотники! Здорово, молодцы N-цы!" Понимаете? По-русски, какъ слѣдуетъ! Мои охотники со смѣху покатились! Не выдержали! "Здорово, молодцы японцы!" -- отвѣчаютъ! А тѣ сверху опять: "Рады стараться,молодцы охотники!" Да! Что-жъ, плюнули на это дѣло и стали внизъ спускаться! Японцы хоть бы одинъ патронъ выпустили! Этимъ вся развѣдка и кончилась!
   На слѣдующій день насъ разбудилъ торопливый рокотъ пулеметовъ.
   Аттака была назначена ровно въ часъ дня, и съ самаго утра пѣхота съ трехъ сторонъ начала осторожно подбираться къ подошвѣ "Орлинаго гнѣзда".
   N-скій полкъ я разыскалъ въ верстѣ отъ деревни, готовымъ тронуться.
   Офицеры стояли передъ фронтомъ, поджидая полкового командира.
   -- Не ожидалъ я, что доживу до такого дня! -- говорилъ мнѣ капитанъ Заленскій, крѣпко пожимая руку.-- Вѣдь это сознательное убійство тысячъ людей! Такія позиціи не берутъ штыками! Если ужъ непремѣнно надо брать, такъ брать осадой, изморомъ, отрѣзать ихъ кругомъ, а не идти разбивать себѣ лобъ о стѣнку! Я не боюсь умереть! Хотя и жалко семьи! Я старикъ уже, свое отжилъ, да и смерть, слава Богу, видѣлъ, а только за солдата душа болитъ! О немъ у насъ не думаютъ, какой-то сѣрой скотиной считаютъ! Пушечное мясо -- и больше ничего! Это заблужденіе! Огромное заблужденіе! Не мы, офицеры, побѣждаемъ -- побѣждаютъ они, солдаты! И солдатъ все видитъ! Онъ все понимаетъ, только сказать не умѣетъ, да не можетъ, и вотъ эта-то беззавѣтная, молчаливая жертва и, главное, ненужная, напрасная жертва, она-то меня изъ себя выводитъ! Наступленіе затѣяли! Попомните мое слово: это похороны будутъ, гробъ для всей арміи, а не наступленіе! Я предчувствую это!
   Нѣсколько въ сторонѣ отъ стоявшаго подъ ружьемъ полка я завидѣлъ Дубенку.
   Онъ вылѣзалъ изъ-за кустовъ и дрожащими руками тщетно пытался привести въ порядокъ свои необъятныя шаровары. Лицо подполковника было желтовато-зеленое, глаза пугливо бѣгали, поблѣднѣвшія губы тряслись, но онъ хорохорился, пытался улыбаться и, въ общемъ, строилъ довольно жалкую гримасу.
   -- А-а! Родной мой! Вотъ, знаете, можно сказать, историческая минута! А у меня, чортъ его батька вѣдаетъ, какъ нарочно, вдругъ дизентерія сегодня ночью открылась!
   -- Ну? Такъ вы бы къ доктору, въ госпиталь...
   -- Да что! Былъ я у нашего доктора, у дурака этого, къ старшему ходилъ! Никакого вниманія! Еще смѣются, подлецы этакіе! Да что! Развѣ наши военные врачи понимаютъ медицину? Я вотъ, можетъ быть, околѣю на полдорогѣ!
   -- Чѣмъ это вы такъ нагрузились? -- спросилъ я, обративъ вняманіе на топырившуюся, брюхатую холщевую сумку, которая висѣла наДубенкѣ.
   -- А-а! Это я, знаете, на случай чего, перекусить захватилъ! Кто-либо изъ офицеровъ проголодается, ослабнетъ... Да и для себя пригодится! -- скромно объяснилъ Дубенко. -- Знаете -- ѣдешь на день, а хлѣба бери на недѣлю! Вѣдь вы знаете,-- насъ на пустое брюхо въ аттаку посылаютъ! Возмутительно!
   Дубенко лгалъ; для всѣхъ пѣхотныхъ частей, назначенныхъ въ аттаку, въ теченіе ночи готовилась горячая пища.
   Около половины перваго пѣхота подошла на выстрѣлъ къ непріятельскимъ позиціямъ.
   На наблюдательномъ пунктѣ волновались. Телефонъ, соединявшій пунктъ съ батареями, лихорадочно работалъ.
   -- Передай на батареи,-- приказывалъ лежавшему да землѣ телефонисту начальникъ артиллеріи,-- что какъ только на склонѣ "гнѣзда" появится бѣлый флагъ, моментально прекратить огонь по всей линіи! Это сигналъ къ аттакѣ.
   На вышку взобрался на взмыленномъ конѣ запыхавшійся офицеръ-ординарецъ.
   -- Ради Бога! Полковникъ! Просятъ укоротить прицѣлъ на лѣвомъ флангѣ! Тамъ съ правой стороны красноярцы заходятъ! Снаряды перелетаютъ черезъ сѣдловину и рвутся прямо надъ нашей пѣхотой! Пожалуйста, полковникъ! Уже трое убито, человѣкъ двадцать ранено! Весь полкъ взбудораженъ, ни взадъ, ни впередъ!
   Телефонъ заработалъ, отдавая новое приказаніе.
   -- Остается десять минутъ! Прикажите усилить огонь по всей линіи! -- распорядился корпусный командиръ.
   Послѣ короткаго перерыва воздухъ затрепеталъ отъ новыхъ громовъ, и надъ "Орлинымъ гнѣздомъ" скоро образовалось большое бѣлое облако.
   -- Сигналъ! Сигналъ! -- закричали на вышкѣ.
   Еще минута, другая, и оглушительная увертюра передъ аттакой закончилась.
   Настала глубокая тишина, полная тревоги и напряженнаго ожиданія.
   Я спустился съ наблюдательнаго пункта, вскочилъ на лошадь и поскакалъ къ сопкѣ, соединявшейся небольшой сѣдловиной съ "Орлинымъ гнѣздомъ".
   Спустя около часу, на гребнѣ главнаго горнаго кряжа, гдѣ недавно были таинственно исчезнувшіе кустарники, появилась длинная цѣпь японской пѣхоты, открывшей бѣглый ружейный огонь. Часть двадцать перваго стрѣлковаго полка уже взобралась на вершину и бросилась впередъ. За стрѣлками карабкался батальонъ красноярцевъ. Толстый, приземистый командиръ, опираясь на палку, лѣзъ впереди солдатъ. Цѣпляясь за выступы, за камни, за рѣдкій, колючій кустарникъ, люди работали ногами, плечами и грудью, тащили другъ друга за руки, подталкивали... Многіе сбрасывали съ себя мундиры.
   Вдругъ градъ камней обрушился на подползавшій къ вершинѣ батальонъ. Десятка полтора солдатъ сорвалось и покатилось внизъ, опрокидывая и увлекая за собою другихъ. Наконецъ, одной ротѣ удалось взобраться наверхъ, и она съ крикомъ "ура!" ринулась впередъ.
   Аттака была въ полномъ разгарѣ.
   Напирающіе ряды пѣхоты подошли шаговъ на восемьдесятъ къ японцамъ, стрѣлявшимъ въ упоръ, и бросились въ штыки. Непріятель встрѣтилъ атакующихъ залпами и цѣлымъ градомъ небольшихъ ручныхъ бомбъ, производившихъ страшные ожоги. Въ черныхъ рядахъ нашей пѣхоты образовались прогалины, которыя тотчасъ же смыкались... Выстрѣлы постепенно рѣдѣли, наконецъ, замолкли совсѣмъ, и начался рукопашный бой штыками и прикладами.
   Скоро японцы дрогнули и бросились назадъ, а атакующіе заняли первую непріятельскую траншею. Насталъ минутный отдыхъ съ обѣихъ сторонъ. Японцы изъ сосѣдней траншеи выглядывали и снова прятались. Красноярцы напяливали на винтовки фуражки, высовывали ихъ, и по нимъ гремѣли залпы непріятеля. Разстояніе между траншеями было такъ невелико, что обѣ стороны перекликались и грозили другъ другу кулаками.
   -- Эй вы! Оборванцы! Чего засѣли? вылѣзай. . . !-- кричали по-русски японцы.
   "Оборванцы" приходили въ восторгъ отъ этихъ привѣтствій и отвѣчали подобающимъ образомъ.
   Подъ вечеръ непріятель получилъ подкрѣпленія и самъ перешелъ въ наступленіе.
   Зловѣще зарокотали японскіе пулеметы, а затѣмъ грянулъ и орудійный огонь, направленный на склоны, гдѣ лежали резервы, и производившій страшное опустошеніе. Тотчасъ же отозвались и русскія батареи, и вся окрестность снова задрожала отъ канонады.
   Тѣснимые японцами, полки начали отступать, неся огромныя потери. Ихъ преслѣдовали залпами, ручными бомбами и камнями.
   Сумерки быстро сгущались, канонада ослабѣвала, но "Орлиное гнѣздо" все еще кипѣло и клокотало...
  

XIV.

   Въ послѣдній разъ вздрогнули горы отъ орудійнаго залпа.
   Густой сумракъ спустился надъ горами, а изъ лощинъ и ущелій сталъ выползать и медленно подниматься кверху сизый туманъ.
   Бой затихъ. Замолкли каменистыя высоты и какъ будто притаились, отдыхая отъ потрясавшей ихъ канонады.
   Стрѣлковыя цѣпи, отступавшія съ разныхъ сторонъ, пулеметы и батареи, траншеи, заваленныя трупами и залитыя кровью, груды раненыхъ, перемѣшавшихся съ мертвецами, оружіе и амуниція, раскиданныя по огромному полю сраженія,-- все это скоро утонуло во мракѣ.
   Наступала ночь.
   Я спустился съ сопки, перебѣжалъ узкую лощину, по которой съ тихимъ журчаніемъ протекалъ горный ручей, и сталъ взбираться по крутому склону "Орлинаго гнѣзда", цѣпляясь руками за колючій кустарникъ.
   Чѣмъ выше, тѣмъ круче становился подъемъ, кустарникъ исчезъ и смѣнился скользкими каменистыми глыбами. Вдругъ на меня покатился цѣлый градъ камней. Я остановился и прислушался: надъ головой слышались невнятные возгласы, долеталъ шорохъ и лязгъ оружія. Сверху быстро спускались люди. Едва я подумалъ объ этомъ, какъ на меня кто-то наскочилъ и испуганно вскрикнулъ. Въ ту же минуту слѣва и справа показались смутные силуэты сбѣгавшихъ людей, зазвенѣли солдатскіе котелки, и загремѣли по камнямъ приклады винтовокъ.
   -- Господи! Кто тутъ? Никакъ, человѣкъ? -- испуганно бормоталъ скатившійся на меня солдатъ.
   -- Свой! Свой! Постой! Какой полкъ?
   -- Проклятая сопка... Енисейцы, восьмая рота...
   -- А стрѣлки? Гдѣ стрѣлки?
   -- Стрѣлки тама! Собираются!.. Забирай правѣе! -- долетѣлъ уже снизу голосъ солдата.
   Я сталъ карабкаться дальше. Правѣе склонъ оказался болѣе отлогимъ.
   Между разорванными тучами выплыла луна, и я могъ различить мрачную громаду вершины и силуэты людей, сбѣгавшихъ внизъ по разнымъ направленіямъ. Люди спускались молча, и только изрѣдка раздавались стоны раненыхъ. Они ползли медленно, опираясь на винтовки, и часто останавливались.
   -- Какого полка? -- окликнулъ я ближайшаго изъ нихъ.
   -- Стрѣлки!
   -- Какой роты?
   Стрѣлокъ не сразу отвѣтилъ. Онъ поддерживалъ рукой челюсть и учащенно сплевывалъ.
   -- Пятая...-- проговорилъ онъ невнятно, сквозь зубы.
   -- Поручикъ Сафоновъ цѣлъ?
   -- Я перваго взводу!.. Сафоновъ?.. Видалъ ихъ какъ быдто... не могу знать... Какъ пошли въ штыки, такъ всѣ перепутались! Видалъ ихъ... Какъ хватило меня послѣ залпу, такъ я не знаю... не упомню... ротный нашъ тамъ остался... на вышкѣ... не подобрали...
   Я поспѣшилъ дальше, опрашивая всѣхъ встрѣчныхъ солдатъ.
   -- "Не могимъ знать!" -- "Мы перваго батальона!" -- "Не то раненъ, не то убитъ!" -- слышалось въ отвѣтъ. Многіе не отвѣчали совсѣмъ. Въ хвостѣ отступавшей колонны я замѣтилъ офицера съ бѣлой повязкой на головѣ. Когда мы поровнялись, я узналъ въ немъ Кранца.
   -- Сафоновъ живъ? Видѣли его?
   -- Кто это? А! Это вы? Видѣлъ!.. Да! Какъ же! -- Кранцъ говорилъ, какъ пьяный. -- А нашъ ротный... наповалъ!
   -- Заленскій?!
   -- Заленскій... Такой былъ человѣкъ... и наповалъ -- самъ видѣлъ... руками только взмахнулъ, зашатался... я къ нему хотѣлъ, а тутъ двое или трое налѣзли... да! Вторая полурота... какъ хватили они пулеметомъ -- такъ всю выкосило!.. Полковой нашъ тоже...
   -- А Сафоновъ?
   -- Дубенку ранили!.. Въ траншею попалъ, должно быть, въ ней и остался! Да! Все это пулеметы и ручныя бомбы... такъ неожиданно...
   -- Господи!.. А Сафоновъ? Убитъ? да?
   -- Сафоновъ? Не знаю!.. Тамъ, наверху много... Воды у васъ нѣтъ? Адски пить хочется... Ни одного санитара! Голова трещитъ... пойду!
   Наконецъ, я добрался до вершины "наковальни". Пройдя шаговъ пятьдесятъ, я завидѣлъ множество темныхъ фигуръ, сплошь устилавшихъ землю. Нѣкоторыя изъ нихъ какъ будто шевелились. Кое-гдѣ тускло блестѣла сталь штыковъ.
   Въ это время большое облако надвинулось на луну, и я очутился въ непроглядномъ мракѣ.
   Навстрѣчу мнѣ неслись нестройнымъ хоромъ слабые голоса.
   Гдѣ-то неподалеку бредилъ и метался солдатъ, и было слышно, какъ позвякивалъ его котелокъ, ударяясь о камни. Впереди кто-то хрипѣлъ въ агоніи и захлебывался кровью, которая клокотала, какъ закипающая вода.
   -- А-ахъ-ха-ха-ха-ха! А-а-ха-ха-ха!.. -- тянулъ однообразно жалобный голосъ, а другой, постепенно ослабѣвавшій, слабо вторилъ ему:-- "Пи-ить!.. Пи-ить!.."
   -- Братцы-ы! О-охъ! Братцы-ы! -- взывалъ изъ-подъ груды мертвыхъ придавленный ими раненый. Голосъ его сталъ звучать глухо, и слышалось только: "аы! аы! о-о!", перешедшее затѣмъ въ дикій, безсмысленный, глухой вой.
   И со всѣхъ сторонъ изъ мрака къ этимъ стонамъ присоединялись, то усиливаясь, то замирая, новые неясные звуки. Они поднимались съ земли, медленно плыли надъ нею, и казалось, что это стонала залитая кровью земля, стоналъ нависшій надъ нею непроглядный мракъ, стонала холодная осенняя ночь.
   Вдругъ впереди раздался протяжный крикъ, покрывшій все остальное. Мнѣ почудилось, что это былъ голосъ Тимы Сафонова. Я затаилъ дыханіе, напрягая слухъ, но крикъ не повторился. Тогда я собралъ силы и закричалъ самъ: "Тима-а!" И страннымъ, безсильнымъ, почти чужимъ показался мнѣ мой собственный головъ. "Тима-а!" закричалъ я еще громче, и новые нестройные стоны отвѣчали мнѣ изъ мрака.
   Лунный дискъ медленно выплылъ изъ-за тучи, и робкій, блѣдный полусвѣтъ разлился по землѣ. Шагая черезъ трупы, натыкаясь на винтовки, я сталъ осторожно пробираться впередъ, стараясь разглядѣть лица и форму одежды. Ужасъ, охватившій меня вначалѣ, среди кромѣшной тьмы, теперь прошелъ. Порою я нечаянно наступалъ на распластанную фигуру, и тогда казавшійся мнѣ трупомъ оживалъ: онъ издавалъ стонъ, приходилъ въ движеніе и судорожно корчился. Скрюченныя ноги, вытянутыя руки, торчавшія надъ тѣлами и застывшія въ угрозѣ, уже не пугали меня. Иногда среди безформеннаго клубка тѣлъ явственно выступало желтоватымъ пятномъ озаренное луннымъ свѣтомъ лицо. Были лица кроткія и печальныя, съ полузакрытыми глазами. Казалось, что они думали какую-то глубокую, тихую и печальную думу. Въ одномъ мѣстѣ полулежалъ солдатъ, откинувшись на цѣлый брустверъ такихъ же мертвецовъ. Обнаженная запрокинутая голова какъ-то упрямо торчала между приподнятыми плечами. Широкое лицо, охваченное окладистой бородой, было искажено отвратительной гримасой страданія и дикой злобы, застывшей въ выпученныхъ глазахъ, и казалось, что изъ чернѣвшаго, широко растянутаго рта сейчасъ вырвется проклятіе или отчаянный вопль. А у ногъ этого бородача лежалъ на боку, скорчившись, маленькій японецъ. Онъ обѣими руками прижималъ къ груди винтовку съ примкнутымъ къ ней широкимъ ножомъ и, казалось, спалъ сладкимъ, крѣпкимъ сномъ.
   Цѣлая шеренга солдатъ вытянулась на землѣ въ одинъ рядъ, какъ будто по командѣ -- "ложись!" Перебравшись черезъ нихъ, я наткнулся на двѣ фигуры, застывшія въ смертельной схваткѣ: японскій солдатъ лежалъ, навалившись всѣмъ тѣломъ на молодого офицера, который съ неописуемымъ недоумѣніемъ смотрѣлъ стекляными глазами на врага, впихнувшаго ему въ ротъ маленькій сжатый кулачокъ. Отъ этой группы сильно пахло кровью и несло зловоніемъ.
   Скоро я добрался до траншеи. Она чернѣла, словно грудами обломковъ или развалинъ, человѣческими фигурами. Изъ этой общей свалки торчали руки съ винтовками, солдатскіе неуклюжіе "поршни", бѣлѣли японскія гетры, и смутно мерещились лица.
   Нестройные звуки, плывшіе надъ мѣстомъ бойни, ослабѣвали постепепно и замирали то здѣсь, то тамъ. Стонавшая земля затихала и, наконецъ, затихла совсѣмъ. Она выдыхала влажныя испаренія, и они, при лунномъ мерцаніи, прозрачно-серебристой пеленою разстилались надъ кровавою нивой.
   Ночной холодокъ охватилъ меня легкой дрожью озноба, и я побрелъ обратно.
   Луна снова скрылась въ медленно наползавшихъ черныхъ тучахъ, когда я спустился съ вершины и очутился въ лощинѣ. Горный ручеекъ, казалось, исчезъ, и я напрасно прислушивался, чтобы уловить его журчаніе и выбраться на прежній путь: вокругъ была мертвая, давившая своимъ безмолвіемъ, страшная тишина.
   Тогда я пошелъ наугадъ, ощупывая почти каждый шагъ, натыкаясь на камни и мелкій кустарникъ, и шелъ долго, пока до моего слуха не долетѣли стоны и невнятные голоса. Это брели раненые. Они, какъ и я, блуждали во мракѣ и тщетно пытались найти тропу, ведущую къ бивакамъ.
   Я окликнулъ ихъ, и они медленно, одинъ за другимъ, собрались на мой голосъ.
   -- Охти, Господи! -- тяжело стоналъ одинъ изъ нихъ съ прострѣленной грудью, кашляя и силевывая.-- Ни санитара тебѣ, ни живой души... Тамъ вонъ лѣвѣй, двое восьмой роты сейчасъ прилегли и Богу душу отдали. Кровью истекли, сталоть... И мнѣ плохо будетъ! Охъ, будетъ плохо! Шибко крови вышло, вся рубаха прилипла! Кхэ-кхэ! Словно псы, прости, Господи! Кричали мы санитаровъ... силы-то нѣту кричать: какъ крикнешь, такъ тебѣ кровь и напретъ въ глотку, такъ и заклохощитъ. Господи, воля Твоя! Не иначе, какъ за грѣхи наши тяжкіе война эта проклятая!.. За грѣхи... Кхэ-кхэ!..
   -- А каки наши грѣхи? -- откликнулся кто-то болѣе бодрымъ голосомъ. -- И до войны маятой маялись! Нашихъ грѣховъ тутъ нѣтути! Не черезъ насъ японецъ ополчился! Э-эхъ! Водички бы теперь студеной хорошо!
   -- Видно, не дойти мнѣ до пункта! -- говорилъ солдатъ, раненый въ ногу.
   -- А ты насъ веди! -- съ усиліемъ прохрипѣлъ мнѣ кашлявшій кровью солдатъ.-- Подтягивайся, братцы, и не отставай! Ихъ благородіе доведетъ!
   -- Что-жъ они санитаровъ-то не вышлютъ? Забыли, видно!
   Я охватилъ лѣвой рукой раненаго въ грудь и ощутилъ липкую, теплую кровь, насквозь пропитавшую солдатскую рубаху. Ковылявшій на одной ногѣ солдатъ повисъ у меня на правой рукѣ, остальные стали позади, и маленькій отрядъ съ глухими стонами, медленно двинулся впередъ среди непроглядной тьмы.
   -- Обидно! -- ворчалъ, кряхтя, одинъ изъ заднихъ:-- хоть бы я глянулъ на него, на японца, хоть бы одну пачку разстрѣлялъ... Куды тебѣ!.. Чуть не весь день въ лезервѣ пролежали, человѣкъ пятнадцать излетными пулями выхватило, а какъ позвали насъ на вышку самую, полѣзли мы, а онъ этта камнями! Какъ горохомъ посыпалъ! Такъ и не долѣзъ! И стрѣлить въ его не пришлось ни разу. Какъ въ собакъ все одно...
   -- А чѣмъ мы не собаки? Еще собаку ту, искалѣченную, и то люди подберутъ, пожалѣютъ. Хуже собакъ выходитъ!.. Тамъ вонъ вся лощина нашими повыложена, которые обезсилѣли... Къ утру всѣ перемрутъ! И намъ-то еще какъ дойти придется... може, и не дойдемъ... Господи-Господи! И за што только это?..
   -- А ты не ври! Дойдемъ! -- почти злобно прохрипѣлъ мой спутаикъ съ лѣвой стороны и тотчасъ же закашлялся.
   Чѣмъ дальше мы подвигались, тѣмъ медленнѣе становилось наше шествіе.
   Мы часто останавливались, отдыхали и снова брели, не зная, куда...
   Раненые истекали кровью, теряли силы, стонали и заплетающимся языкомъ просили пить...
   Нѣкоторые бормотали что-то несвязное, безсмысленное, похожее на бредъ.
   Скоро четверо шедшихъ позади начали отставать и, мало-по-малу, ихъ жалобные голоса замерли одинъ за другимъ.
   Покачиваясь, съ трудомъ переетавляя ноги, мы втроемъ продолжали путь. Раненый въ грудь, изъ боязни упасть, крѣпко обнималъ мою шею правой рукой и давилъ меня къ землѣ. Онъ дышалъ черезъ носъ, часто и отрывисто, и съ отвращеніемъ и злобой выплевывалъ душившую его кровь. Другой, съ прострѣленной ногой и съ пулей въ бедрѣ, судорожно прижималъ къ себѣ мою руку и, раскачивая меня изъ стороны въ сторону, ковылялъ и подпрыгивалъ, опираясь правой рукой на винтовку, и на каждомъ шагу гнусавымъ голосомъ выкрикивалъ однообразное: "у-ухъ! у-ухъ!"
   Мы наткнулись на небольшую рощу и долго блуждали между деревьями и кустарникомъ, и когда выбрались изъ нея, я завидѣлъ гдѣ-то вдали красноватое зарево большого костра.
   -- Гы-гы-ы!..-- замычалъ мой спутникъ слѣва, пытаясь ускорить шагъ,-- б-бивакъ... д-д-дойдемъ... гы-ы... д-д-дойдемъ...
   -- Слава Тебѣ, Господи! -- слабымъ, но уже нѣсколько радостнымъ голосомъ подхватилъ другой.
   Но зарево едва виднѣлось красноватымъ пятномъ, и до бивака было еще далеко.
   Вдругъ, раненый въ ногу споткнулся, уронилъ винтовку и, едва не опрокинувъ насъ всѣхъ, упалъ.
   Я остановился.
   -- О-охъ! Сейчасъ я... о-охъ, сейчасъ.... винтовку... братцы мои! -- стоналъ упавшій, пытаясь подняться съ земли.
   -- Веди! Скорѣй веди! Слышь? Веди! Я тебѣ говорю! -- забормоталъ сквозь зубы мой другой спутникъ. Онъ совершенно повисъ на моей шеѣ, задыхался, и въ груди у него хрипѣло и свистѣло при выдыханіи. Съ трудомъ сохраняя равновѣсіе, я снова зашагалъ, увлекаемый впередъ тяжестью раненаго.
   -- Братцы! Охъ, братцы мои! -- неслось намъ вслѣдъ.-- Не бросайте меня!.. Христа радиі Что-жъ вы это, братцы?..
   Мы протащились еще съ полверсты. Солдатъ мычалъ и бормоталъ, захлебываясь кровью, тянулъ меня впередъ и пригибалъ къ землѣ. Вдругъ онъ покачнулся, повисъ на мнѣ всвй тяжестью тѣла, и мы оба повалились на землю. Я хотѣлъ вырваться изъ душившаго меня объятія, но солдатъ все крѣпче и судорожнѣе прижималъ мою голову къ себѣ; онъ весь трепеталъ и вздрагивалъ, въ его груди, казалось, все кипѣло и разрывалось на части, и я, плотно прижатый лицомъ къ мокрой груди солдата, задыхался отъ этого страшнаго объятія и тяжелаго запаха теплой и липкой крови.
   Неимовѣрнымъ усиліемъ мнѣ удалось освободить свою голову. Придя въ себя, я съ отвращеніемъ убѣдился, что мое лицо, руки и грудь были въ крови. Солдатъ затихъ, и хотя меня окружалъ глубокій мракъ, но мнѣ чудилось, что я вижу посинѣвшее лицо, тусклые, выскочившіе изъ орбитъ глаза, широко раскрытый ротъ и оскаленные зубы, и все это -- въ густой и липкой вонючей крови.
   Я содрогнулся отъ ужаса и бросился бѣжать туда, гдѣ краснѣло пламя костра, преслѣдуемый отвратительнымъ кровавымъ призракомъ и жалобными сцонами оставшихся позади, ихъ мольбами и проклятіями, которыя гнались за мною по пятамъ среди мрака и безмолвія ночи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Было уже далеко за полночь, когда я очутился на перевязочномъ пунктѣ летучаго отряда.
   Среди большого двора старой китайской кумирни пылалъ костеръ.
   Порою со стороны рѣки Хунхэ налеталъ холодный вѣтеръ ночи, и тогда костеръ вспыхивалъ ярче, огненные языки начинали тревожно метаться, а вслѣдъ за ними на сѣрыхъ стѣнахъ кумирни пугливо трепетали черныя тѣни, и старая, развѣсистая ива, стоявшая на стражѣ у входа въ кумирню, печально шелестѣла остатками пожелтѣвшей листвы.
   Весь дворъ, озаренный красноватымъ свѣтомъ костра, былъ переполненъ ранеными. Прикрытые сѣрыми шинелями, они лежали неподвижно, сплошь устилая еще влажную отъ дождей землю.
   Отъ поры до времени то здѣсь, то тамъ раздавался тяжелый, долгій стонъ, дикій вопль, горячечный бредъ. Иногда одна изъ неподвижныхъ сѣрыхъ фигуръ внезапно подымалась съ земли, выпрямлялась, хваталась руками за перевязанную бинтомъ голову, искаженное страданіемъ лицо обращалось къ костру, и широко раскрытые, лихорадочно-блестящіе глаза съ недоумѣніемъ устремлялись на огонь, блуждали по распластаннымъ фигурамъ, тревожно и пытливо впивались въ ночной мракъ, въ которомъ гдѣ-то далеко-далеко на высотахъ красноватыми точками мерцали сторожевые огни. Затѣмъ, осѣнивъ себя крестомъ, фигура съ несвязнымъ лепетомъ снова ложилась и затихала.
   Неподалеку отъ костра, весь облитый его заревомъ, стоялъ докторъ. Волосы на обнаженной головѣ сбились и наползли на потный, нахмуренный лобъ. Лицо лоснилось, разстегнутая сѣрая рубаха обнаруживала впалую, часто дышавшую грудь, оголенныя выше локтя костлявыя руки, запятнанныя кровью, висѣли безпомощно. Онъ долго стоялъ, задумчиво глядя на пламя костра. Потомъ, какъ бы очнувшись отъ тяжелой думы, провелъ рукой по лицу и тихо направился къ кумирнѣ. Здѣсь, у самаго входа, онъ остановился передъ длиннымъ рядомъ сѣрыхъ фигуръ, лежащихъ въ чинномъ порядкѣ вдоль всей стѣны. Большинство лежало съ открытыми глазами, съ неподвижными взглядами, устремленными въ нависшее надъ ними черное, беззвѣздное небо. Нѣкоторые улыбались кроткой, блаженной улыбкой. Одни широко раскрывали ротъ и какъ будто собирались крикнуть; другіе строили безобразныя гримасы и скалили зубы. Но улыбки не исчезали, раскрытые рты не издавали ни звука, а лица съ гримасами казались отвратительными восковыми масками.
   Здѣсь было тихо: ни стоновъ, ни воплей, ни бреда -- даже дыханія не было слышно.
   Это были мертвецы.
   Докторъ переводилъ взглядъ отъ одного къ другому и шопотомъ велъ счетъ.
   На порогѣ кумирни появился священникъ. Отблескъ костра обрисовалъ его сутуловатую и тощую фигуру въ грязной сѣрой рясѣ, землистое, блѣдное лицо, бороду, пряди длинныхъ прямыхъ волосъ, и горѣлъ красноватыми точками въ большихъ и свѣтлыхъ, подернутыхъ влагой, глазахъ.
   Это былъ отецъ Лаврентій.
   Я кивнулъ ему головой, но онъ не узналъ меня и сталъ коситься на мертвецовъ, растерянно перебирая пальцами складки своей убогой рясы.
   Обмывъ кровь, я вошелъ въ кумирню.
   Наполовину сгорѣвшая, оплывшая саломъ, толстая китайская свѣча коптила и давала скудный свѣтъ. Углы и высокій потолокъ кумирни съ тяжелыми красными перекладинами тонули во мракѣ. Между двумя деревянными массивными столбами, на рѣзномъ алтарѣ, высилась, полная невозмутимаго покоя и величія, статуя Будды. Она тускло блестѣла сохранившейся кое-гдѣ, потемнѣвшей отъ времени позолотой. Передъ статуей бога стояли и валялись всевозможныхъ размѣровъ идолы,-- раскрашенные, позолоченные,-- жертвенныя чаши, оловянные подсвѣчники, молитвенныя бумажки, пучки тонкихъ, пахучихъ курительныхъ свѣчей. Среди груды пепла виднѣлись остатки принесенныхъ въ жертву плодовъ. Тутъ же лежали развороченныя, съ выдранными страницами, старыя богослужебныя книги въ синихъ холщевыхъ переплетахъ съ костяными застежками. На утоптанной землѣ, передъ алтаремъ, среди окровавленныхъ комьевъ ваты к обрывковъ бинтовъ, валялись смятые, истоптанные искусственные цвѣты, украшавшіе алтарь, черепки разбитыхъ жертвенныхъ сосудовъ и разсыпанныя красныя четки. Близъ алтаря выглядывалъ изъ полумрака покрытый густымъ слоемъ пыли высокій гробъ, заготовленный благочестивимъ бонзою на случай своей смерти. Большой барабанъ, употребляющійся при религіозныхъ торжествахъ, былъ превращенъ въ столъ и заставленъ стклянками съ медикаментами, среди которыхъ лежала свернутая эпитрахиль отца Лаврентія. Рядомъ съ раскрытымъ ящикомъ походной аптеки, на разметанномъ по землѣ гаолянѣ, лежалъ кверху лицомъ офицеръ въ изорванной, покрытой грязью шинели. Ротъ и подбородокъ офицера были закрыты широкимъ бинтомъ, на которомъ ярко выступало кровавое пятно. Руки со скрюченными, почернѣвшими пальцами были судорожно прижаты къ груди. Отуманенные глаза, полные слезъ, смотрѣли въ темный уголъ кумирни, а изъ забинтованнаго рта вылеталъ протяжный и монотонный, ослабѣвающій къ концу стонъ. Около двери стоялъ высокій глиняный чанъ, служившій для храненія жертвуемаго зерна; теперь въ него была свалена цѣлая груда залитыхъ кровью томпоновъ, издававшихъ зловоніе.
   Другая половина кумирни была переполнена ранеными рядовыми. Свѣтъ едва достигалъ туда, и въ полутьмѣ бѣлѣли только бинты повязокъ. Въ спертомъ воздухѣ сильно пахло іодоформомъ и кровью.
   Скоро пришли докторъ и отецъ Лаврентій.
   Докторъ нагнулся надъ офицеромъ, потрогалъ его лобъ и руки, покачалъ головой и присѣлъ на опрокинутый ящикъ изъ-подъ сухарей.
   -- Двадцать четыре! -- проговорилъ онъ, какъ бы про себя, набивая табакомъ трубку.
   -- Двадцать четыре!-- повторилъ отецъ Лаврентій. Онъ стоялъ, прислонившись къ алтарю, скрестилъ на груди руки и пристально смотрѣлъ на доктора.-- Двадцать четыре! Это, стало быть, усопшихъ... мертвецовъ... Господи, Іисусе Христе... двадцать четыре... двадцать четыре...
   Онъ какъ бы украдкой бросилъ странный, косой взглядъ на офицера и что-то зашепталъ, опустивъ голову и глядя въ землю. Послышались шаги, быстро приближавшіеся. Отецъ Лаврентій вздрогнулъ и съ испугомъ уставился на дверь.
   Вошелъ, скрючившись и кутаясь въ солдатскую шинель, студентъ-медикъ, съ осунувшимся лицомъ.
   -- Не легче? -- спросилъ докторъ.
   -- Какой чортъ! Придется, видно, подохнуть! -- злобно и раздраженно отвѣчалъ студентъ, укладываясь въ углу, на потрепанномъ войлокѣ.
   Докторъ хмурилъ лобъ и сердито пыхтѣлъ трубкой Немного погодя, студентъ высунулъ изъ-подъ шинели голову.
   -- А вы это что же, Иванъ Капитонычъ? На голодную смерть себя обрекли, что ли? Вѣдь вы нынче ничего не ѣли! Если для меня сберегаете, такъ напрасно! Я вѣдь не могу, да и... не стоитъ и жрать! Только лишняя проволочка и сопротивленіе... А батька заявилъ еще вчера, что онъ святымъ духомъ и молитвою сытъ... ну и... шутъ съ нимъ... А вы ѣшьте!..
   -- А вы не злитесь! Нехорошо! Лежите спокойно!-- угрюмо проговорилъ докторъ.
   -- Ладно! Чортъ бы ихъ всѣхъ побралъ! Кажется, скоро всѣ будемъ лежать спокойно...
   Студентъ снова юркнулъ подъ шинель. Докторъ докурилъ трубку, досталъ жестянку съ консервами и сталъ открывать ее.
   -- А отъ ней, стало быть, легко помереть? отъ дизентеріи? -- спросилъ отецъ Лаврентій.
   -- А вотъ какъ подохну, такъ тогда и узнаете! -- закричалъ изъ-подъ шинели студентъ.
   -- Оставьте его въ покоѣ, батька, вѣдь онъ еле живъ!.. Сегодня человѣкъ восемьдесятъ перевязалъ!.. Лучше вотъ закусите со мной, а то видъ у васъ ужъ очень подозрительный...
   -- Нѣтъ, нѣтъ!.. Благодарствуйте, дорогой мой, благодарствуйте! Сытъ я... сытъ есмь и не о чревѣ тлѣнномъ пещися...
   Офицеръ вдругъ встрепенулся, и его безпрерывное "а-а!" огласило кумирню съ удвоенной силой.
   Отецъ Лаврентій метнулъ на него взглядъ и безпокойно заходилъ взадъ и впередъ, нервно похрустывая пальцами.
   На порогѣ показался санитаръ.
   -- Ну что, Михеевъ?
   -- Еще одного, Иванъ Капитонычъ!..
   -- Тяжелый? легкій?
   -- Не разобрать! Ссадина на головѣ, а куды раненъ, не добился толку...
   -- Стоитъ на ногахъ?
   -- Плохо!.. Куды класть прикажете?
   -- Гм... да! Это вопросъ... Возьми фонарь, пойдемъ!
   Докторъ бросилъ начатую жестянку и ушелъ за санитаромъ.
   -- Еще одинъ! Господи-Господи! Когда-жъ конецъ сему будетъ? -- жалобно говорилъ отецъ Лаврентій. -- Несутъ, несутъ, безъ конца несутъ! Что-жъ это такое? За что погибаютъ души христіанскія?.. Убійство! Убійство! Пиршество веліе смерти! Истинно, яко въ писаніи сказано: "И возстанутъ народы на..."
   -- Да перестаньте вы, наконецъ, плакаться! -- закричалъ студентъ, поднявшись съ войлока. -- Вѣдь это никакой чортъ не выдержитъ! Одинъ стонетъ, другой оретъ, третій какую-то околесную причитываетъ... Вѣдь это адъ какой-то?! Сумасшедшій домъ?! "Убійство! Народы возстали!" И чортъ съ ними! И пусть убиваютъ! Пусть перерѣжутъ, переколютъ другъ друга! Пусть! Чтобы васъ всѣхъ чортъ побралъ! Скорѣй бы подохнуть!
   Отецъ Лаврентій притихъ. Онъ присѣлъ на корточки, опустивъ голову на руки. Пряди длинныхъ волосъ нависли съ боковъ и почти закрыли его лицо. Видны были только одни глаза, широко раскрытые, устремленные въ одну точку.
   Скоро вернулся докторъ, записалъ что-то въ карманную кяижку и принялся опять за консервы.
   Изъ темной половины кумирни доносились тяжелое сопѣніе и бредъ раненыхъ. Постоянные стоны офицера сливались въ одинъ сплошной звукъ "а-а", который наполнялъ собою всю кумирню и навѣвалъ гнетущую тоску.
   Докторъ покончилъ съ ѣдой, прилегъ на грязной цыновкѣ и скоро задремалъ.
   Студентъ не двигался подъ шинелью. Отецъ Лаврентій стоялъ, прислонившись къ столбу, съ закрытыми глазами, и какъ будто молился.
   Лрошло около часу. Стоны офицера стали короче и слабѣе, и въ горлѣ уже не слышалось зловѣщаго клокотанія.
   Вдругъ отецъ Лаврентій поднялъ опущенную голову и повернулся къ двери.
   Послышались тяжелые, медленные шаги, какъ будто кто-то съ трудомъ волочилъ ноги по каменнымъ плитамъ. Шаги приближались. Отецъ Лаврентій вытянулъ шею, прижалъ руки къ груди и ждалъ...
   На порогѣ появилась неуклюжая, согбенная фигура солдата. Онъ вошелъ медленно, крадучись, держась одной рукой за косякъ двери и какъ будто высматривая кого-то. Онъ сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ и вдругъ, увидѣвъ отца Лаврентія, остановился и впился въ него пристальнымъ взглядомъ. Нѣсколько секундъ они стояли другъ противъ друга, безъ движенія, затаивъ дыханіе. Отецъ Лаврентій полуоткрылъ ротъ, и, безсознательно подражая солдату, изогнулся и наклонился впередъ. Казалось, что они готовы были броситься другъ на друга.
   Солдатъ покачнулся. У отца Лаврентія вырвался крикъ испуга.
   Докторъ открылъ глаза и вскочилъ на ноги.
   -- Что такое? Кто это? Раненый? Что тебѣ? -- спрашивалъ онъ, внимательно вглядываясь то въ солдата, то въ отца Лаврентія, у которыхъ въ эту минуту выраженія лицъ были какъ-то странно похожи.
   Солдатъ повернулъ лицо къ доктору, и оно сразу приняло другое выраженіе: на немъ появилась дѣтски наивная и безпомощная улыбка, хотя глаза смотрѣли съ болѣзненнымъ напряженіемъ, какъ будто передъ ними было что-то загадочное или страшное...
   -- Что тебѣ, голубчикъ? Кого надо? -- повторилъ докторъ.
   -- Мнѣ бы, вашбродіе... такъ что... офицера...-- неувѣренно заговорилъ солдатъ.
   -- Офицера ищешь? Какого тебѣ офицера, зачѣмъ?
   -- А тово самово... Ихняго офицера... японца, вашродіе...
   -- А-а! Такъ вотъ въ чемъ дѣло!..-- протянулъ докторъ, сразу понизивъ голосъ и нахмурившись. Онъ вплотную подошелъ къ солдату и пристально взглянулъ ему въ лицо. Солдатъ продолжалъ улыбаться и блуждалъ взглядомъ по сторонамъ.
   -- Такъ ты, значигь, японскаго офицера ищешь?
   -- Такъ тошно, вашбродіе!.. Енъ тутъ, должно, гдѣ-небудь... сейчасъ я этта какъ лежалъ, такъ видалъ яво... черезъ дворъ прошелъ сюды, въ фанзу... Глаза у яво, вотъ што...
   -- Гм... глаза, говоришь? Что же у него съ глазами?
   -- А какъ я яво хлобыснуть хотѣлъ.. прикладомъ, значитъ, по головѣ...
   -- Такъ, такъ... Ну и что-же?
   -- Повалились мы на землю... обое... а я за горло его... душить зачалъ... офицера, японца... Глаза у яво этакіе большіе-большіе стали... Глядитъ этта енъ на меня, хрипитъ и все глядитъ, а глаза во-о каки!..
   -- Ну такъ что-же?
   -- Ну и... задушилъ...
   -- З-з-з-задушилъ? -- сдавленнымъ голосомъ, почти задыхаясь, переспросилъ отецъ Лаврентій, жадно слушавшій несвязную рѣчь солдата.
   -- Такъ точно, вашбродіе!
   Докторъ потеръ лобъ, прищурился на отца Лаврентія и похлопалъ солдата по плечу.
   -- Хорошо-хорошо, голубчикъ!.. Мы его найдемъ, твоего офицера! Сейчасъ спросимъ савитара, онъ, навѣрное, знаетъ.
   -- Слушаю, вашбродіе! Радъ стараться.
   -- Михеевъ! -- крикнулъ докторъ въ продырявленное, затянутое бумагой, окно.
   Явился санитаръ съ заспаннымъ лицомъ.
   -- Вотъ покажи-ка ему, гдѣ этотъ японскій оф церъ. Ты вѣдь знаешь?-- громко распорядился докторъ и прибавилъ скороговоркой:-- живо отведи его и уллжи, присматривай за нимъ, чтобы не передавилъ людей... понялъ?
   Солдатъ, въ сопровожденіи санитара, пошелъ къ выходу, но вдругъ обернулся, выпрямился и взялъ подъ козырекъ.
   -- Вашбродіе! Дозвольте доложить! Такъ что на посту нумеръ пятый все благополучно!..
   -- Хорошо! Ступай съ Богомъ!
   Вслѣдъ за солдатомъ и санитаромъ вышелъ зачѣмъ-то и отецъ Лаврентій. Докторъ постоялъ въ раздумьѣ, покрутилъ головой и сталъ набивать трубку.
   -- Вотъ то, чего я всегда больше всего боялся. И это уже не первый!
   -- А попъ? -- отрывисто спросилъ выглядывавшій изъ-подъ шинели студентъ.-- Замѣтили?
   -- Да!.. И попъ нашъ, кажется...
   -- Испекся! Готовъ! -- подхватилъ студеитъ, сверкая лихорадочногорящими глазами.-- Ну, что-жъ... можетъ, и мы съ вами!.. Хотя у меня дѣло проще... бр-р-р!.. чортъ бы всѣхъ побралъ!.. Слушайте, Иванъ Капитонычъ! Вы бы, того... впрыснули бы этому поручику... а то вѣдь онъ еще часа два маячить будетъ...
   -- Не стоитъ! И такъ не великъ запасъ... да и поручикъ больше получаса не протянетъ.
   Студентъ помолчалъ немного, какъ бы задумавшись, и затѣмъ тихо проговорилъ:
   -- Слушайте!.. Я знаю, запасъ не великъ... а только, если я такъ стану маячить, такъ ужъ вы, дружбы ради, того... не пожалѣйте одной дозы... У-у! Проклятый!..-- вдругъ застоналъ онъ не своимъ голосомъ, скорчился и съ глухимъ воемъ юркнулъ опять подъ шинель.
   Нѣсколько времени спустя, вернулся отецъ Лаврентій. Онъ былъ сильно возбужденъ и безпокойно оглядывался и хрустѣлъ пальцами. Докторъ исподлобья наблюдалъ за нимъ.
   -- Сто восемнадцать! -- прерывающимся голосомъ проговорилъ, ни къ кому не обращаясь, отецъ Лаврентій. Онъ дрожалъ и безпрерывно шевелилъ поблѣднѣвшими губами.-- Сто восемнадцать!
   -- Вы это, батя, насчетъ чего собственно?
   -- Усопшихъ... покойниковъ... сто восемнадцать... ахъ, нѣтъ-нѣтъ! Забылъ! Санитаровъ двоихъ забылъ! Сто двадцать! Господи Боже! Святый крѣпкій, святый безсмертный...
   -- Ну-ну! Ужъ будто бы всѣ перемерли? -- спокойно замѣтилъ докторъ. -- И санитары померли? Не можетъ быть... Ошиблись малость, батя...
   -- Всѣ! Я тебѣ говорю, всѣ! -- неожиданно перешелъ на "ты" отецъ Лаврентій.-- И санитары твои тоже!.. Всѣ преставились... самъ считалъ!
   Онъ торопливо развернулъ эпитрахиль и надѣлъ ее на себя.
   -- Кадило гдѣ? Подай кадило! Нельзя панихиду безъ кадила!.. -- засуетился отецъ Лаврентій, но случайно взглянувъ на шинель, покрывавшую студента, затихъ, осторожно подошелъ и нагнулся надъ студентомъ.
   -- Сто девятнадцать... Сто двадцать... Сто двадцать одинъ.... Упокой, Господи, душу...
   -- Слушайте вы! -- изступленно закричалъ студентъ, выпрямившись на войлокѣ.-- Ты! Попъ! Довольно! Замолчи! Замолчи, сумасшедшій!
   Докторъ подбѣжалъ къ студенту и сталъ его успокаивать.
   -- У-у!.. Чортъ!.. Я... я, кажется, самъ сойду съ ума!-- бормоталъ тотъ дрожащими губами и тяжело дыша.-- Простите, Иванъ Капитонычъ... не выдержалъ... вѣдь это Бедламъ какой-то...
   -- Ну-ну... ладно... чего тамъ... я самъ едва держусь...
   Докторъ отчаянно махнулъ рукой и сталъ рыться среди лѣкарствъ.
   Отецъ Лаврентій смущенно, съ выраженіемъ не то боли, не то испуга, мялъ въ рукахъ свою эпитрахиль.
   Вдругъ онъ быстро подошелъ къ доктору и сталъ передъ нимъ на колѣни, съ мольбою скрестивъ руки. Онъ жалобно всхлипывалъ, какъ ребенокъ, по лицу катились слезы, а въ прерывающемся голосѣ звучала необычайно нѣжная нотка.
   -- Иванъ... Иванъ Капитонычъ! Родной мой, голубчикъ!.. Отпусти ты меня! Не могу я больше! Съ усопшими, съ мертвецами... отпусти, Христа ради! Скорбитъ душа моя! Крови-то, крови христіанской пролитіе! Не въ моготу... и всѣ мертные! Всѣ покойники! Отпусти!
   Докторъ растерянно смотрѣлъ на плачущаго предъ нимъ попа и что-то бормоталъ.
   -- Ты пойми! -- лепеталъ отецъ Лаврентій.-- Пастырь я... пастырь... "Не убій!" А я еще крестомъ Господнимъ ихъ самъ напутствовалъ... На убивство благословеніе свое далъ! Господи! И всѣ теперь мертвые! Всѣ голубчики! Глаза къ небу глядятъ! О правдѣ и отмщеніи къ Господу взываютъ! Безъ молитвеннаго напутствія, безъ покаянія преставились рабы Божіи... Не могу! Напиши! Христа ради, напиши ты, кому слѣдуетъ, по начальству! Отпусти ты меня назадъ въ село мое... въ Пятницкое...
   Онъ вдругъ замолкъ, притихъ и сталъ прислушиваться.
   Крупный дождь съ глухимъ шумомъ забарабанилъ въ заклеенныя бумагой окна.
   Докторъ тревожно заметался.
   -- Ливень! Что-жъ мы будемъ дѣлать? Куда же я дѣну раненыхъ?..
   -- Слезы небесныя... Скорбитъ о людяхъ самъ Господъ Богъ Саваоѳъ...-- тихо проговорилъ отецъ Лаврентій и сталъ осѣнять себя крестомъ и шептать молитву.
   -- Андрей Павлычъ! Были вы въ дивизіонномъ лазаретѣ? Говорили?
   Студентъ выглянулъ изъ-подъ шинели и вяло, словно сквозь сонъ, отвѣтилъ:-- Былъ, говорилъ...
   -- Ну? ну и что же?
   -- У нихъ все полно... въ перевязочныхъ средствахъ отказали... Вы, говорятъ, ихъ приняли, вы ихъ и эвакуируйте, какъ знаете... Не наше, говорятъ, дѣло... У насъ у самихъ арбъ не хватаетъ...
   -- Однако, вѣдь это... Это, чортъ знаетъ... Вѣдь они на голой землѣ, на болотѣ, промочитъ насквозь.
   -- Бросьте, Иванъ Капитонычъ... все равно всѣмъ пропадать... ничего не подѣлаешь... Мм... тошнитъ опять...
   Докторъ опустился на ящикъ, схватившись заголову.
   Отецъ Лаврентій отошелъ къ двери и сѣлъ на каменную плиту, забывъ снять эпитрахиль.
   Ливень усиливался, и среди его глухого шума слабо прорывалось предсмертное хрипѣніе офицера.
   Въ раскрытую дверь были видны сѣрыя фигуры, устилавшія дворъ. Онѣ оставались неподвижны подъ потоками дождя, и слабый отблескъ потухавшаго костра обливалъ ихъ кровавымъ полусвѣтомъ.
   Черныя тѣни стали выползать со всѣхъ сторонъ двора.
   Скоро костеръ погасъ, и весь дворъ пртонулъ во тьмѣ. Погасли и сторожевые огни на далекихъ высотахъ.
   И только ливень шумѣлъ во мракѣ, шумѣлъ властно и печально, да изрѣдка бронзовые колокольчики, висѣвшіе по угламъ кумирни, зыблемые сердитыми порывами вѣтра, мелодично перекликались тихимъ, меланхолическимъ звономъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Наступленіе кончилось.
   Едва насталъ холодный и сѣрый, дождливый день, какъ со всѣхъ сторонъ стали собираться уцѣлѣвшіе остатки полковъ.
   Ихъ было немного.
   Оглушенныя и заморенныя, забрызганныя грязью и нѣкоторыя въ лохмотьяхъ и босыя, брели эти сѣрыя фигуры, едва волоча ноги по размытой дождемъ, вязкой глинѣ. Между ними попадались и такіе, которые уже не знали, какой они роты, какого полка... Отъ батальоновъ и ротъ остались небольшія кучки рядовыхъ, при которыхъ не было ни офицера, ни фельдфебеля.
   Тащились батареи безъ прислуги, безъ командира, ѣхали на заморенныхъ лошадяхъ ѣздовые безъ орудій, съ одними передками... Иногда во главѣ сѣрой колонны колыхались сооруженныя изъ винтовокъ носилки, покрытыя офицерской или солдатской шинелью.
   Санитары и нестроевые спѣшно хоронили мертвыхъ. Они рыли широкія и плоскія "братскія могилы", которыя тотчасъ же наполнялись водой,-- сваливали туда закоченѣвшіе трупы, забрасывали ихъ жидкимъ слоемъ глины и принимались снова за ту же работу.
   Вдругъ грохнулъ орудійный выстрѣлъ, за нимъ и другой... третій...
   Нѣсколько снарядовъ разорвалось около самыхъ могилъ, обдало свинцовымъ градомъ мертвецовъ, метнуло наземь двоихъ санитаровъ, и все вокругъ закопошилось и бросилось въ разныя стороны.
   Въ хаотическомъ безпорядкѣ, не разбирая дороги, хлынула сѣрая масса отступавшихъ, бросая арбы, двуколки, амуницію, покидая раненыхъ и непогребенные трупы.
   Непріятель провожалъ уходившихъ орудійными залпами до наступленія темноты.
   Въ тылу отступавшаго отряда медленно взбирался на крутизну перевала длинный карававъ китайскихъ арбъ, нагруженныхъ ранеными, которыхъ успѣли захватить съ собой.
   Наступала ночь.
   Ближайшія высоты и ущелья, пропасти и лощины, окутанныя мракомъ, оглашались стонами и воплями на протяженіи нѣсколькихъ верстъ. Двигавшіеся впереди обозы часто останавливались, задерживая караванъ раненыхъ, и тогда арбы наскакивали одна на другую, вопли раненыхъ раздавались страшнымъ хоромъ, перепуганныя животныя бѣсновались и давили людей, которые разражались проклятіями и грубой бранью.
   Мелкій дождь постепенно усиливался, и, наконецъ, хлынулъ ливень.
   Ревъ муловъ, стоны, брань и проклятія -- все это затихло. Караванъ остановился на самой вершинѣ крутого перевала, на краю глубокаго обрыва, среди непроглядной тьмы.
   Люди копошились въ жидкой грязи, прятались подъ повозки, завертывались въ шинели, сорванныя съ раненыхъ, залѣзали подъ животныхъ, но все было тщетно...
   Холодные потоки воды лились и лились, съ зловѣщимъ шумомѣ, какъ будто хотѣли затопить и смыть съ лица земли все живое.
   Яростно бушевавшій вѣтеръ, словно въ бѣшеной пляскѣ, съ унылымъ завываніемъ носился въ горахъ, и казалось, что все вокругъ превратилось въ громадную, полную леденящаго ужаса, черную бездну, изъ которой уже нѣтъ и никогда не будетъ спасенія.

Сборникъ товарищества "Знаніе" за 1906 годъ. Книга тринадцатая. СПб, 1906

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru