Вчера вечеромъ мы лили чай за балконѣ небольшаго флигеля который нанимаемъ на лѣто, и опять мимо насъ проскакалъ кудрявый, пятнадцатилѣтній мальчикъ, сынъ жильца большаго дома. Какъ онъ ловко сидѣлъ на простой, неосѣдланной крестьянской лошади! Какою безотчетною радостью сіяло его прекрасное лидо! Сколько здоровья, жизни, силы въ его алыхъ щекахъ, въ изобиліи его волосъ, сколько мысли въ открытомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ кроткомъ взглядѣ большихъ карихъ глазъ!
-- Какъ хорошо живется этому мальчику! говорили мы провожая его глазами.-- Какъ свободно живется! Видно и ученье ему дается легко. Зимой онъ сидѣлъ, не скучая, за книгой, а теперь васлаждается, не стѣсняясь, свободнымъ временемъ. Встанешь на зарѣ, а онъ ужь сидитъ у пруда съ удочкой въ рукахъ; въ полдень его видишь на скамейкѣ подъ липой; онъ читаетъ вслухъ, съ серіознымъ выраженіемъ на лицѣ, серіозную книгу. Его внимательно слушаетъ, наклоняя голову на работу, женщина среднихъ лѣтъ, хорошенькая еще женщина, однако сѣдина уже давно пробивается въ ея черныхъ волосахъ, Это его тетка. Чтеніе иногда прервано какимъ-нибудь ея замѣчаніемъ или вопросомъ мальчика. Но вдругъ шалунъ вскакиваетъ, карабкается на дерево, киваетъ кудрявою головой съ высокой верхушки и смѣется при видѣ страха своей наставницы. Не успѣетъ она опомниться, а онъ ужъ тутъ и ее обнимаетъ. На него смотритъ изъ окна отецъ и улыбается грустною и болѣзненною улыбкой.
-- Не такъ-то намъ жилось, продолжали мы толковать съ сестрой.-- Эта обласканная, взлелѣянная, свободная молодежь не будетъ бродить какъ мы окольными путями въ жизни. Ей дорожка пробита. Иди только по ней и наслаждайся на здоровье.
И вспомнили мы о нашемъ житьѣ у Ижорскихъ.
II.
Княгиня Ижорская приходилась намъ двоюродною теткой по матери. Мы попали къ ней на руки еще молоденькими дѣвочками.
Дядя мой князь Ижорскій былъ гвардейскимъ полковникомъ при императорѣ Александрѣ I, и былъ вполнѣ представителемъ джентльменскаго тона своего времени. Я его узнала когда его молодость уже отцвѣтала; но желчный, съ золотымъ отливомъ цвѣтъ лица его не порталъ, а наоборотъ, облагораживалъ его красоту, придавая физіономіи нѣкоторую суровость. Правильный овалъ лица, римскій носъ и вчалые сѣроватые глаза князя напоминали профили изображенные на древнихъ камеяхъ. Въ этихъ благородныхъ чертахъ, въ пріемахъ и въ голосѣ было что-то повелительное. Самымъ простымъ словамъ, самымъ ничтожнымъ вопросамъ онъ умѣлъ придавать такое выраженіе что не вдругъ бывало рѣшишься отвѣчать. Самый звукъ его голоса наводилъ страхъ. Не умомъ (князь былъ положительно ограниченъ) и не твердостію характера, а Богъ знаетъ какою властью пріобрѣталъ онъ диктаторскій авторитетъ не только въ семействѣ, но даже въ кружкѣ знакомыхъ. Богъ знаетъ почему всѣ ему повиновались, все сходило ему съ рукъ. Иные старались его задобрить смѣхомъ когда онъ былъ не въ духѣ, другіе не смѣли рѣшительно ему возражать. Отъ женщинъ князь требовалъ строго знанія приличій свѣта, безусловнаго повиновенія власти мужа и соблюденія постовъ. Онъ уважалъ тѣхъ которыя не нарушали нравственнаго кодекса. О другихъ онъ говорилъ съ презрѣніемъ и позволялъ себѣ не рѣдко съ ними оскорбительныя выходки.
У него была одна только страсть -- страсть къ лошадямъ. Онъ щеголялъ своими великолѣпными экипажами, ходилъ пѣшкомъ лишь по аллеямъ своего сада, и говорилъ обыкновенно: "Le manant же sert de ses pieds pour trotter, l'homme bien né pour monter en voiture." Онъ нюхалъ табакъ изъ эмалевой табатерки подаренной ему императоромъ Александромъ, и когда у него спрашивали, куритъ ли онъ, князь отвѣчалъ: "J'abandonne cette jouissance aux habitués des estaminets."
Его жена вышла за него по склонности и подчинила всю свою жизнь безпредѣльному повиновенію его воли и его капризамъ. Она застыла въ эгоизмѣ одной обязанности и одной привязанности. Лишь бы князь былъ доволенъ, она никому, не исключая своего единственнаго сына, не принесла бы малѣйшей жертвы. Если кто-нибудь изъ близкихъ замѣчалъ что у князя довольно крутой нравъ, она возражала:
-- Нѣтъ! вы его не знаете. Стоитъ только дать себѣ слово никогда не противорѣнить Базилю.
И этому слову княгиня никогда не измѣняла. Приведу примѣръ изъ тысячи. Ей подарили попугая, которымъ она забавлялась какъ игрушкой. Разъ лакей, убиравшій комнаты, снялъ слишкомъ рано сукно накинутое на клѣтку. Попугай, увидавъ свѣтъ, крикнулъ и разбудилъ князя. Въ тотъ же день бѣдная птица исчезла изъ дому. Полагая что тетка о ней жалѣетъ, я рѣшилась спросить почему она ее не отстояла. Она мнѣ отвѣчала, покачивая головой:
-- Это не въ моихъ правилахъ: я, слава Богу, привыкла повиноваться.
Въ домѣ не слыхать было ея голоса. Когда приходилось, сдѣлать выговоръ прислугѣ или возникала непріятность по поводу воспитанія сына, она обращалась къ князю; онъ брался за расправу, а княгиня оставалась въ сторонѣ.
-- Самой браниться непріятно, говорила она.-- Князь такой добрый, всегда беретъ это дѣло на себя.
Говорили что въ первой молодости моя тетка была веселая и живая дѣвочка, но она не сохранила и слѣдовъ прежнихъ свойствъ въ то время когда я стала ее помнить. Въ ней поражала медленность доходящая до неподвижности. Она могла просидѣть нѣсколько часовъ сряду на одномъ мѣстѣ въ совершенномъ безмолвіи, понюхивая табакъ, и повертывая то направо, то налѣво свое увядшее, но еще красивое лицо. Какъ теперь гляжу на ея высокую и прямую какъ трость фигуру, движущуюся медленно и неслышно по паркету... и тѣми же медленными и неслышными шагами дошла она до могилы, не требуя ничего отъ жизни, ничего ей не отдавши.
III.
Володя былъ единственный сынъ Ижорскихъ, но съ нимъ воспитывался незаконный сынъ князя, Викторъ, и обоихъ мальчиковъ поручили Нѣмцу-гувернеру, предписывая ему держать ихъ какъ можно строже. По субботамъ Нѣмецъ (его звали геръ Тоде) отдавалъ княгинѣ отчетъ въ урокахъ и въ поведеніи своихъ воспитанниковъ, и если отчетъ былъ неудовлетворителенъ, княгиня обращалась къ мужу, а онъ назначалъ наказаніе сообразное съ виной. Мальчиковъ лишали обѣда, наряжали въ дурацкій колпакъ или сѣкли.
Володя былъ немного старше меня, и въ дѣтствѣ, когда мы еще не жили вмѣстѣ, его привозили къ намъ на танцовальные уроки. Какая была симпатичная личность! Онъ наслѣдовалъ высокій ростъ и сухощавое сложеніе матери; и много было женственности въ его кругловатомъ лицѣ, блѣдномъ, съ большими черными глазами и съ немного приподнятымъ кверху носомъ. Володя былъ молчаливъ и не рѣзвился. Наши воспитатели не мирились съ порывами рѣзвости. Разъ, во время танцовальнаго урока, Володя меня позвалъ на вальсъ; мы разохотились и прокружились нѣсколько разъ около большаго зала. Я взглянула на Володю. Его лицо было весело и противъ обыкновенія оживлено улыбкой. Онъ вдругъ сказалъ мнѣ: "Я тебя люблю какъ чортъ, когда онъ влюбленъ."
Откуда взялась эта фраза, прочелъ ли онъ ее гдѣ или самъ придумалъ, не знаю, но она ему такъ понравилась что онъ ее тутъ же и написалъ въ моемъ альбомѣ. Но альбомъ выхватилъ у него изъ рукъ Нѣмецъ-гувернеръ и прочитавъ преступныя слова взялъ Володю за ухо и потащилъ на верхъ. Меня лишили обѣда, а сестру мою Олю, въ часъ назначенный для отдыха, посадили за работу чтобъ она съ яасъ не брала дурнаго примѣра.
Викторъ былъ годомъ старше Володи и попалъ въ домъ лѣтъ шести. Его взяли чтобы дать Володѣ для поощренія товарища въ классахъ, и такъ ужь при немъ и оставили. Мальчики, какъ дѣти вообще, часто ссорились и обижали другъ друга, но слѣдующій случай ихъ сблизилъ.
Нѣмецъ былъ далеко не въ одинакихъ къ нимъ отношеніяхъ. Викторъ, который былъ неловокъ, неуклюжъ, слишкомъ крѣпко спалъ и много ѣлъ, часто подвергался его насмѣшкамъ. Надъ Володей же геръ Тоде не смѣялся никогда. Володю онъ бивалъ за шалости, но только линейкой по рукамъ, а съ Викторомъ обращался безъ церемоніи, бивалъ его тростью по спинѣ, приговаривая: "Вотъ тебѣ на орѣхи".
Разъ Викторъ попался ему подъ сердитую руку, и натѣшился Нѣмецъ надъ бѣднымъ мальчикомъ, сорвалъ на немъ сердце. Володя не выдержалъ: въ немъ вспыхнула злоба: онъ бросился на гувернера, вырвалъ трость и началъ бить его приговаривая съ ожесточеніемъ: вотъ и тебѣ на орѣхи.
Поднялась страшная суматоха. Володю посадили на цѣлый мѣсяцъ въ темную комнату на хлѣбъ и на воду, а Нѣмца, который кричалъ что честь его оскорблена, княгиня угомонила подаркомъ золотой табатерки.
Эта домашняя драма совершила переломъ въ жизни мальчиковъ. Володя былъ разбитъ, въ немъ замерло все. Въ продолженіи мѣсячнаго заточенія Богъ знаетъ что въ немъ вспыхнуло еще не разъ и заглохло завсегда, и что бы съ нимъ сталось еслибы Викторъ къ нему не привязался съ горячностью страсти. Съ тѣхъ поръ Володя привыкъ повѣрять ему тѣ чувства въ которыхъ не смѣлъ до этой минуты сознаться предъ собой. Викторъ признался ему первый въ ненависти къ Нѣмцу и къ той жизни которую они вели подъ родительскимъ кровомъ. Сначала Володя его слушалъ со страхомъ, пробовалъ даже оспаривать, но слова Виктора пробудили и въ немъ полное сознаніе собственныхъ чувствъ, сознаніе тѣмъ болѣе горькое что силы были подавлены, борьба была невозможна. Володя покорился судьбѣ, а Викторъ выучился хитрить и не разъ выручалъ изъ бѣды своего товарища какою-нибудь дипломатическою уловкой.
Что касается до Нѣмца, онъ пересталъ драться, за то давалъ полную волю своему краснорѣчію, честилъ своихъ воспитанниковъ разбойниками, грубыми русскими натурами и т. п.
IV.
За годъ до ихъ вступленія въ университетъ мы пріѣхали къ княгинѣ.
Насъ воспитывала ея тетка, родная наша бабушка, воспитывала строго, холодно, сухо, однако любила насъ, упрочила за нами небольшое состояніе и заботилась о насъ по-своему. Система воспитанія была основана на урокахъ рисованія, танцевъ и французскаго языка; мы имъ владѣли мастерски; за то русскому не учились. Вести разговоръ по-русски было совершенно для насъ невозможно.
Странная вещь! вовсе не зная своего языка и воспитанная Француженками, я однако выходила изъ себя когда онѣ бранили Россію, и помню что повторяя географическій урокъ, говорила возвышая голосъ и съ нѣкоторымъ паѳосомъ: La Russie: Cet immense Empire, le plus vaste de l'univers, occuoe la neuvième partie de la terre habitable....
Я живо помню худое и всегда серіозное лицо бабушки. Она какъ будто все дѣлала по обязанности, по заказу, и дѣтей выростила, и пила и ѣла и жила по заказу, не внося ни во что частичку собственнаго удовольствія. Бѣдная бабушка! Ея сухая природа дошла, силой обстоятельствъ, до чисто-механическаго прозябанія. Одно лишь существо вызывало въ ней рѣдкія проявленія нѣжности, сынъ ея, добрый и ограниченный малый. Бабушка брала его иногда за голову и цѣловала.
Разставаясь съ жизнію она не изъявила сожалѣнія. Ея лицо, какъ и всегда, выражало одно чувство, которое можно передать въ дзухъ словахъ: такъ надо. Исполнивъ предсмертный обрядъ, она благословила насъ и поручила попеченію тетки.
Домъ Ижорскихъ былъ огроменъ, настоящій барскій домъ, со значительнымъ числомъ пріемныхъ комнатъ. Большая часть жилыхъ была завалена изломанною мебелью, старыми портретами и картинами безъ рамъ. Оля и я жили на верху въ одной комнатѣ, гдѣ стояли двѣ кровати, старый диванъ съ огромною деревянною спинкой, овальный столъ и нѣсколько плетеныхъ стульевъ. Отъ голыхъ стѣнъ давно запертой и натопленной комнаты пахло сырою землей. Мы сѣли на диванъ и заплакали.
Олѣ только-что минуло тринадцать лѣтъ. Она была хороша какъ ангелъ, не подозрѣвая что хороша. Ослѣпительная бѣлизна словно отражала ея душевную чистоту. Себя я ломило высокою, стройною, живою какъ ртуть, дѣвочкой...
Порядокъ вседневной жизни никогда не измѣнялся въ домѣ Ижорскихъ.
По утру князь читалъ политическіе журналы и ѣздилъ съ визитами. За обѣдомъ онъ разказывалъ городскія новости, когда былъ въ духѣ. А вечеромъ онъ и тетка играли въ карты у себя или въ гостяхъ. Что касается до нея, она не любила ни свѣта, ни картъ; она ничего не любила, но выучилась играть въ угоду мужу и поддерживала знакомства которыя были ему пріятны. По утрамъ она выѣзжала рѣдко, и брала насъ иногда съ собой къ роднымъ, но вечера мы проводили всегда дома, въ нашей комнаткѣ Ra верху.
Пріемные дни мы любили. Насъ тѣшило какъ дѣтей измѣненіе во вседневной жизни, хотя мы собственно не принимали участія въ общемъ удовольствіи. Всѣ гости безъ исключенія сидѣли за карточными столами и я не помню появленія несморщеннаго лица на этихъ вечерахъ. Въ какую бывало сторону ни обернешься, непремѣнно увидишь лысый затылокъ надъ парой крупныхъ эполетъ, или широкоплечую толстую даму съ чепцѣ. Иногда она наводила на насъ лорнетъ, осматривала съ ногъ до головы и продолжала играть. А мы съ Олей ходимъ бывало вдоль освѣщенныхъ комнатъ, болтая вполголоса. Я ей разказывала романъ который собираюсь написать и въ которомъ играю сама главную роль, а она слушаетъ терпѣливо; или я молчу и мечтаю,-- и Боже мой! Сколько романовъ не сочиненныхъ, а предугаданныхъ, сколько житейскихъ романовъ создавались сами собой въ моемъ воображеніи! Перомъ ихъ не напишешь и словомъ не перескажешь! Нѣтъ человѣка который не родился бы лирикомъ, и настоящаго лиризма не ищите тамъ гдѣ его обуздываютъ риѳмой. Настоящій лиризмъ вырывается самъ собой, въ минуты страсти, гнѣва, радости, въ жалобахъ и бредняхъ молодаго воображенія....
По пріемнымъ днямъ, разливала чай въ особенной комнатѣ компаньйонка книгини, Надежда Павловна. Я увѣрена что компаньйонки вымрутъ вмѣстѣ съ крѣпостнымъ правомъ. Надежда Павловна была, какъ и всѣ почти компаньйонки старыхъ временъ, некрасивая старая дѣва съ претензіями на молодость и на замужество. Она привыкла унижаться предъ людьми высшаго общества, но съ другими оказывала спѣсь и крайнюю обидчивость. Вотъ мы, бывало, и соберемся около чайнаго стола, я съ сестрой, Володя и Викторъ, уже носившіе студенческіе мундиры.
Наши отношенія были далеко не родственныя. Ижорскіе умѣли установить между нами ту натянутость и холодность которая вѣяла отъ ихъ дома, отъ нихъ самихъ и отъ всего имъ близкаго. Съ Володей и Викторомъ мы не видались иначе какъ за обѣдомъ и за вечернимъ чаемъ, въ присутствіи ихъ родителей, и наши бесѣды ограничивались пустыми и холодными фразами. Володя, здороваясь съ нами, цѣловалъ у насъ руку, а Виктору приказано было съ дѣтства церемонно раскланиваться и звать насъ по имени и отчеству.
Его общественное положеніе опредѣлилось со вступленіемъ въ университетъ. Онъ присталъ къ демократическому кружку и съ радостью отрекся отъ общества которое видѣло въ немъ пришельца. Ни меня, ни сестру не исключилъ онъ изъ числа людей внушавшихъ ему законное отдаленіе. Въ его пріемахъ, даже въ измѣненіи его голоса когда онъ обращался къ намъ, какъ будто вѣчно звучало: "Что общаго между вами и мной?"
Володя былъ такъ надломленъ что свобода неразрывная со студенческимъ мундиромъ оказала мало на него вліянія. Онъ словно ее испугался: съ женщинами онъ былъ робокъ и дикъ, а товарищей избѣгалъ. Онъ не сталъ ни веселѣе, ни разговорчивѣе прежняго, и лишь изрѣдка, бывало, разсмѣется нервнымъ и раздраженнымъ смѣхомъ. Не такъ первый шагъ къ новой жизни отразился на Викторѣ. Онъ замѣтно похудѣлъ, его неуклюжая фигура облагородилась и въ голосѣ появились мягкія ноты. Свое отчужденіе отъ аристократическаго общества онъ выражалъ иногда ребячески, иногда рѣзко и даже желчно. Въ пріемные дни Ижорскихъ, сидя съ нами за чайнымъ столомъ, до котораго не проникалъ глазъ хозяевъ дома, Викторъ пилъ чай въ прикуску и щеголялъ употребленіемъ народныхъ выраженій и поговорокъ, которыя насъ тѣмъ болѣе смѣшили что приводили въ ужасъ Надежду Павловну. Но съ Викторомъ она жила въ ладахъ и признавала за нимъ исключительныя права. Еслибы Володя позволилъ себѣ тѣ выходки которыя сходили съ рукъ Виктору, она не преминула бы пожаловаться княгинѣ.
Одинъ изъ нашихъ вечеровъ остался у меня въ памяти.
-- Что это вы опять льете чай въ прикуску? спросила Надежда Павловна.
-- Ахъ, Боже мой, какое выраженіе! Вы должно-быть его слышали мимоходомъ на улицѣ?
-- Нѣтъ-съ, отвѣчалъ лихимъ тономъ Викторъ.-- А я обзавелся пріятелемъ; его зовутъ Доримедонъ Захарычъ Зайцевъ, онъ плотникъ и отлично поетъ русскія пѣсни.... Такъ у него я перенялъ эту поговорку.
-- Прекрасно! А что бы сказали князь и княгиня, еслибъ узнали что у васъ такіе пріятели?
-- Что бъ они сказали? отвѣчалъ Викторъ.-- Они бы сказали: "А vilain, vilain et demi."
Мы засмѣялись, Надежда Павловна Богъ знаетъ почему обидѣлась.
-- Вы, кажется, развеселили общество на мой счетъ, Викторъ Николаевичъ, начала было она.... но не успѣла кончить своей фразы. Въ комнату вошелъ вдовецъ генералъ, предметъ тайныхъ мечтаній Надежды Павловны.
Этотъ генералъ былъ добрѣйшій человѣкъ, даже не вѣрилось что онъ принадлежалъ къ разряду генераловъ той эпохи. Я его живо помню и могла бы, кажется, нарисовать на память его плѣшивую голову и уцѣлѣвшіе на затылкѣ волосы, тщательно раздѣленные на двѣ пряди разложенныя къ вискамъ, его длинный азіятскій носъ и длинные черно-рыжеватые усы.
-- Здраствуйте, милыя мои барышни, сказалъ онъ какъ и всегда ласково, и пожалъ намъ руки.-- Что это вы такъ худы? Въ чемъ душа живетъ! Не хорошо. Надежда Павловна,-- продолжалъ онъ, подавая ей чашку,-- вы меня угостили сегодня такимъ чаемъ что просто обопьешься. Пожалуйте-ка еще чашечку.
-- А развѣ я васъ не всегда угощаю хорошимъ чаемъ? спросила улыбаясь и жеманясь Надежда Павловна.
-- Нѣтъ, не всегда. Вы иногда бываете прежестокія.
-- Полноте.... Я васъ, кажется, слишкохмъ балую.... А вы сегодня въ выигрышѣ?
-- Куда! Княгиня ремизится.
-- Вотъ вамъ чашка.... и моя рука на счастье. Я велю подогрѣть самоваръ, а между тѣмъ приду взглянуть на игру.
-- Сдѣлайте одолженіе.
Генералъ вышелъ, пожавъ ей руку. Лицо ея просіяло.
-- Вамъ не грѣшно его сводить съ ума на старости лѣтъ? спросилъ Викторъ.
-- Перестанете ли вы вздоръ-то говорить? отвѣчала Надежда Павловна съ притворною досадой, и вышла чтобы распорядиться насчетъ самовара.
Ни Володя, ни мы ея не любили: на насъ дѣйствовали непріятно ея угодливость старшимъ, ея претензіи, обидчивость и сухая нравственность. Мы не высказывали ей своихъ чувствъ, но и не скрывали ихъ. Мы ее избѣгали и обращались съ ней очень холодно.
-- Надежда Павловна васъ положительно избрала въ фавориты, Викторъ Николаевичъ, сказала я.
-- Да, положительно, отвѣчалъ Викторъ.
-- А вамъ не совѣстно надъ ней насмѣхаться?
-- Нѣтъ!... Я хоть и посмѣюсь надъ ней, но все-таки обращаюсь съ ней по-человѣчески, и она это понимаетъ.
-- Да, кажется, возразила я запальчиво, и окинувъ глазами все общество,-- кажется никто изъ насъ не позволялъ себѣ обращаться неучтиво съ Надеждой Павловной.
-- Это такъ. Но иногда самый учтивый тонъ значитъ: вотъ мое мѣсто, а вотъ твое.
Я поняла невольно всю истину этихъ словъ и помолчавъ немного возразила:
-- Вы совершенно правы.... Но что дѣлать! Я не могу скрыть своего отвращенія къ нѣкоторымъ недостаткамъ, къ излишней угодливости, къ притворству, къ предательству.
-- А что развиваетъ эти недостатки, коли не ваша чрезмѣрная учтивость или добродѣтельная надменность? рѣзко отвѣчалъ Викторъ.
-- Ты правъ, Викторъ; вѣдь онъ правъ, повторилъ Володя, обращаясь ко мнѣ.
Но меня оскорбили и рѣзкость Виктора, и его заступничество за недостатки Надежды Павловны. Вмѣсто отвѣта, я пожала плечами и принужденно улыбнулась, однако его слова мнѣ запали Въ душу и принесли несомнѣнную пользу; вѣрно то что я измѣнилась въ отношеніи къ Надеждѣ Павловнѣ, и измѣнилась къ лучшему.
V.
Наша жизнь текла такимъ ровнымъ и неизмѣннымъ порядкомъ что дни намъ казались годами, а года пролетали какъ день. Никому изъ насъ нельзя было побаловаться на преслѣдованія, на сцены... Все напротивъ молчало и каменѣло въ праздности, пустотѣ и въ мертвой тишинѣ. Раза два на недѣлѣ тетка насъ возила въ церковь, а другіе выѣзды ограничивались утренними визитами къ роднымъ въ большіе праздники. Володя ѣздилъ по приказанію на балы; что касается Виктора, его непредставили въ свѣтскіе дома, и онъ составилъ себѣ кругъ товарищей, которыхъ навѣщалъ украдкой, и не принималъ разумѣется у себя.
Обѣденный часъ былъ въ особенности тяжелъ. Князь внушалъ намъ всѣмъ непобѣдимый страхъ, и даже когда онъ былъ въ духѣ мы сидѣли предъ нимъ какъ подсудимые предъ судьей. Тетка болѣе чѣмъ кто-нибудь изъ насъ была предметомъ его придирокъ, потому можетъ-быть что звукъ ея лишь голоса поражалъ его слухъ на этихъ "réunions de famille". Придирался онъ впрочемъ ко всемъ и ко всему. Избалованный женой и свѣтомъ онъ привыкъ давать полную волю своему раздражительному и желчному характеру. Мы боялись его рѣзкаго слова и сердитаго голоса, но сцены бывали рѣдки, за то ихъ забывали не скоро. Разъ, въ день моихъ именинъ, я выпросила у тетки позволеніе погулять по бульвару, съ Надеждой Павловной. Такъ какъ бульваръ примыкалъ къ самому дому, мы пошли безъ лакея. Надежда Павловна предложила намъ зайти по близости въ магазинъ гдѣ ей нужно было что-то купить. Мы согласились охотно и среди улицы столкнулись съ экипажемъ князя. Дядя высунулъ голову въ опущенное стекло кареты и крикнулъ громовымъ голосомъ: "Пѣшкомъ среди улицы, да еще безъ лакея!" Мы поспѣшили со страхомъ домой, гдѣ застали страшную сцену между супругами. Князь кричалъ что одна мѣщанка можетъ воспитывать молодыхъ дѣвушекъ какъ его жена воспитывала насъ; досталось порядкомъ и намъ, а Надеждѣ Павловнѣ, сперва отъ князя, а потомъ отъ княгини, и прогулка была запрещена разъ навсегда.
Я описала внѣшную сторону нашей жизни, но внутреннюю труднѣе будетъ передать. Я дошла до лучшей поры молодости, мнѣ было восемнадцать лѣтъ. Мнѣ казалось иногда что во мнѣ не одна, а нѣсколько жизней, которыя разомъ откликались на каждое явленіе чувства, искусства, природы, и замирали подъ отпоромъ желѣзной руки. Все во мнѣ пѣло на разные голоса, и сливалось въ одно цѣлое -- все, и сердце, и воображеніе, и любовь къ искусству, къ природѣ, къ людямъ. Я испытывала неясныя страданія, походящія на радость, и радости походящія на страданія, и все въ душѣ моей волновалось страстно, глухо, не смѣя выглянуть на бѣлый свѣтъ. Я сознавала чутьемъ что есть смыслъ во всемъ дышащемъ, живомъ, и пыталась угадать этотъ смыслъ, понимая что онъ есть и во мнѣ, и что я однако не живу. Лѣтніе вечера пробуждали во мнѣ необъяснимую тоску, между тѣмъ какъ мнѣ хотѣлось обнять каждое дерево, сорвать каждый цвѣтокъ, расцѣловать каждую птичку, и дышать, дышать цѣлую вѣчность лѣтнимъ вечеромъ....
Книгъ у насъ вовсе не водилось. Ламартинъ, единственный поэтъ, котораго я знала наизусть -- Ламартинъ мнѣ пріѣлся. Мнѣ хотѣлось чего-нибудь другаго, новаго, драматичнаго, страшнаго и сладкаго. Нѣскольку разъ я просила книгъ у тетки и получала отвѣтъ такого рода:
-- Если не забуду, заѣду когда-нибудь въ книжную лавку.
Этотъ отвѣтъ она повторяла въ продолженіи двухъ лѣтъ.
Наконецъ я рѣшилась поставить на своемъ.
Утро мы проводили иногда съ ней за какою-нибудь работой; а тетка съ помощью Надежды Павловны вышивала по канвѣ. Но и за пяльцами не сгибалась ея прямая спина; одна голова склонялась на работу, и медленно приподымалась, обращаясь къ намъ когда мы входили. Разъ поцѣловавъ жилистую руку княгини, я попросила позволенія съѣздить въ книжную лавку съ Надеждой Павловной, куторую посылали за покупками на Кузнецкій Мостъ.
Тетка на меня смотрѣла долго, очень долго, какъ будто стараясь понять что я сказала, и обдумывая свой отвѣтъ.
-- Атебѣ какихъ же книгъ хочется? Ученыхъ что ли? спросила она.
-- Ученыя у насъ есть... мнѣ хотѣлось бы романовъ или стихотвореній....
-- Романовъ? повторила тетка,-- Ну, я тебѣ дамъ пожалуй. На что ихъ покупать? Это я тебѣ дамъ. Если хочешь, сейчасъ дамъ.
Она встала, и я пошла за нею въ небольшую гостиную къ которой примыкалъ входъ на верхъ. Въ гостиной стоялъ довольно объемистый шкафъ, и мнѣ пришлось узнать въ первый разъ что въ немъ были книги. Большая часть состояла изъ французскимъ классиковъ, собранныхъ еще отцомъ князя; остальныя были куплены самимъ княземъ, не для чтенія, а для пополненія библіотеки. Я прочла на корешкахъ переплетовъ имена Виктора Гюго, А. Дюма, Сю. До меня дошли мелькомъ эти имена и глаза мои разбѣгались.
Тетка то выпрямясь, то нагнувшись разсматривала долго заглавія, вынимала книгу, открывала ее, и молча возвращала на полку.
-- А я сама до сихъ поръ люблю читать, молвила она наконецъ, продолжая осмотръ.-- Ужъ въ особенности люблю романы. Такъ интересно! Иногда кто-нибудь въ началѣ умретъ или пропадетъ, а въ концѣ найдется -- окажется что вовсе не умиралъ. Прекрасно! И какіе это умные люди сочиняютъ романы, медленно говорила она, между тѣмъ какъ я ждала съ замирающимъ сердцемъ.
-- Ну вотъ тебѣ, продолжала тетка, Les Enfans du vieux château. Это я еще съ твоею матерью читала... какъ хороша! Вотъ тебѣ: Le nouveau Robinson. Это современнѣе. Прочтешь, другихъ дамъ.
У меня сердце оборвалось. Я знала что убѣдить тетку было невозможно. На возражанія и просьбы она отвѣчала однимъ афоризмомъ: "молодые должны повиноваться старшимъ", и никакое краснорѣчіе не сбило бы ее съ толку. Но въ одно мгновеніе я успѣла сообразить что какъ скоро въ домѣ есть шкафъ съ книгами, то легко его отпереть... и съ этого же дня я принялась читать. Вечеромъ, простившись съ теткой, я брала любую книгу и читала всю ночь.
-- Какая у тебя отчаянная голова! замѣтила Оля.-- Ну что ты сдѣлаешь если теткѣ вздумается прочесть именно ту книгу которую ты взяла?
-- Э, отвѣчала я,-- пока она доберется до шкафа я успѣю прочесть книгу и возвратить ее на мѣсто. А не успѣю, была не была! Хоть натѣшусь!
Такъ-называемая французская школа свела меня съ ума и надо признаться, надолго испортила мой литературный вкусъ. Однако въ этихъ уродливыхъ произведеніяхъ являлись идеалы самоотверженія, любви, ненависти, мести, правда, испорченные ходулями, но все-таки то были идеалы, и они откликались на неясныя, лихорадочныя чувства наполняющія мою душу, среди пошлыхъ условій нашей Жизни. Въ особенности я полюбила Антони А. Дюма, и чтеніе этой драмы имѣло нѣкоторое вліяніе на мои отношенія къ Виктору.
Она основана на несчастномъ общественномъ положеніи человѣка безъ рода и племени. Слова; un bâtard sans nom представляли мнѣ очень темный смыслъ, и напомнили что я уже ихъ слышала и старалась, но напрасно, себѣ ихъ объяснить при помощи словаря. Въ то время какъ Викторъ вступилъ въ университетъ, князь бесѣдовалъ о немъ въ полголоса съ женой, не подозрѣвая что я не проронила единаго слова изъ разговора.
-- Ce n'est qu'un batard, говорилъ онъ.-- Ему никуда нельзя показаться. Онъ долженъ привыкнуть къ этой мысли, знать свое мѣсто и сидѣть дома за тетрадью. Я бы его и въ домѣ не оставилъ, еслибы не учителя: увѣряютъ что безъ его помощи Володя заниматься неспособенъ.
Многое разъяснилось мнѣ тогда и въ положеніи Виктора, и въ его принужденныхъ шуткахъ, и въ холодности его къ намъ. Я находила, какъ и всѣ, что онъ былъ умнѣе и даровитѣе Володи, и тѣмъ тяжелѣе казался приговоръ который отчуждалъ его отъ общества образованныхъ людей. Сколько разъ я собиралась ему сказать слово дружескаго участья, долго его обдумывала, и кончала тѣмъ что находила его смѣшнымъ, неловкимъ, неприличнымъ. Вообще воспитаніе пріучило насъ подавлять всѣ человѣческія чувства, и какой-то неясный страхъ переступить за назначенныя границы, измѣнить что-нибудь въ установленныхъ привычкахъ, заглушилъ во мнѣ желаніе сблизиться съ Викторомъ, и по всей вѣроятности наше отдаленіе другъ отъ друга росло бы съ каждымъ днемъ, еслибы не отразилось на мнѣ новое вліяніе.
Чтеніе романовъ принесло мнѣ пользу въ извѣстномъ отношеніи: оно меня вовлекло въ жизнь чисто идеальную, и я поняла что не стыдно и не предосудительно обнаружить честное чувство. Я стала мечтать опять о сближеніи съ Викторомъ и воспользовалась первымъ случаемъ. Разъ, въ пріемный вечеръ, Надежда Павловна кокетничала со вдовцомъ генераломъ, а меня оставила наединѣ съ Викторомъ,
Время было дорого: я собралась съ духомъ и промолвила едва внятно:
-- Викторъ Николаевичъ, вотъ скоро четыре года какъ мы съ вами живемъ подъ одною кровлей... Тутъ я смутилась и покраснѣла, не зная какъ кончить вступительную фразу.
Викторъ посмотрѣлъ на меня съ недоумѣніемъ, и не дождавшись чтобъ я заговорила, опять спросилъ:
-- И что же?
-- За что вы насъ не любите?
-- Неужели вамъ не все равно, люблю ли я васъ или не люблю? сказалъ онъ, чрезвычайно озадаченный моимъ вопросомъ.
-- Должно-быть не все равно. Мы здѣсь съ вами пришлецы, живемъ на одинаковыхъ условіяхъ, и однако чужды другъ другу.
Онъ усмѣхнулся.
-- Мнѣ бы и въ голову не пришло сдѣлать сближеніе между вашимъ и моимъ положеніемъ въ семействѣ, сказалъ онъ.-- Мы и чужды другъ другу потому именно что между моимъ положеніемъ и вашимъ нѣтъ ничего общаго.
-- Но по крайней морѣ мы одинаково скучаемъ. Это бы должно насъ сблизить.
Викторъ былъ тронутъ, но боялся уронить себя; оскорбить собственное достоинство простымъ и добродушнымъ отвѣтомъ. Онъ помолчалъ немного, и вдругъ спросилъ:
-- Такъ вамъ очень тяжело?
-- Очень.
-- Ну и слава Богу! эта школа выработаетъ въ васъ чувства которыя при другихъ условіяхъ измельчали бы, пожалуй и совсѣмъ заглохли. Вотъ вы догадались что и мнѣ не легко.... и многое вы еще разгадаете и возненавидите.... а ненависть хорошее чувство.
-- Ненависть?
-- Да.... Ненависть это не что иное какъ любовь доведенная до страсти; это единственное чувство отличающее человѣка отъ животнаго, ненависть -- это тотъ же энтузіазмъ, тотъ же фанатизмъ.
-- Такъ вы находите что одни фанатики достойны называться людьми?
-- Одни фанатики, подтвердилъ Викторъ.-- Все остальное мелюзга, les infiniment petite. Они далеко не пойдутъ. Посмотрите на вашу тетушку и на князя. Не напоминаютъ ли они вамъ окаменѣлости? У нихъ все дѣлается по принципу, и принципъ непогрѣшимъ, потому что они его узаконили. Искусство? Они его не понимаютъ, не смѣй о немъ заикнуться. Свобода? Она, молъ, намъ однимъ принадлежитъ. Женщина? Мы ее передѣлаемъ на свой ладъ, а та которая думаетъ и дѣйствуетъ безъ нашего разрѣшенія, камнемъ пришибить! Ухъ! какъ свободно здѣсь дышать!
-- Вы скоро будете дышать на свободѣ, Викторъ Николаевичъ. Черезъ годъ вы кончаете курсъ, и вѣрно у васъ много плановъ для будущаго.
-- Лишь бы дожить до этой минуты! отвѣчалъ Викторъ.-- У меня тысячи плановъ.... на все станетъ силъ. Все возможное будетъ въ моихъ рукахъ.
Онъ говорилъ съ самонадѣянностью молодости, не подозрѣвая что его силы уже были помяты, и главное, воля подавлена. Не подозрѣвалъ онъ тоже что князь ему внушалъ, какъ и намъ, невольный страхъ.
Я его слушала какъ авторитетъ, озадаченная его смѣлостью и умомъ, и ожидая что онъ заключитъ нашъ разговоръ дружескимъ теплымъ словомъ; но такого слова онъ не произнесъ, и я осталась недовольна Викторомъ.
Не такимъ мое воображеніе создавало человѣка которому я была готова отдаться всею душей. Вернувшись въ нашу комнату, я раздѣлась и всю ночь писала стихи своему невоплощенному кумиру, и помню что мое посланіе кончалось слѣдующими строками:
Voilà comme toujours te fit mon rêve étrange:
Homme au coeur de lion et poète au coeur d'ange.
Изъ этой эпохи моей жизни я вынесла одно лишь отрадное воспоминаніе, а именно воспоминаніе о ночахъ проведенныхъ мной за перомъ. Ни что не замѣнитъ того времени когда ложишься съ восходомъ солнца, или встаешь на зарѣ, чтобы дописать начатое днемъ стихотвореніе, повторяешь его вслухъ, и насыщаешься имъ нѣсколько дней сряду. Тотъ не вполнѣ былъ молодъ кто въ первой молодости не писалъ или не любилъ стиховъ.
VI.
Разъ въ длинный зимній вечеръ мы остались наединѣ съ Олей; Ижорскихъ и Надежды Павловны не было дома. Я долго металась отъ скуки изъ угла въ уголъ, и вдругъ мнѣ пришла въ голову мысль нарядить Олю и самой нарядиться, и отъ нечего дѣлать мы принялись за туалетъ. Я занялась сперва Олей, въ нѣсколько минутъ ея волосы были, по тогдашней модѣ, заплетены въ косы и украшены цвѣткомъ снятымъ со шляпы, лотомъ я помогла сестрѣ надѣть бѣлое платье и длинный поясъ, но только-что приступила къ своему туалету, въ корридорѣ раздались мужскіе шаги; Володя прошелъ мимо отворенныхъ дверей нашей комнаты и остановился.
Онъ къ намъ приходилъ въ первый разъ (и то случайно) съ тѣхъ поръ какъ мы жили вмѣстѣ и даже въ одномъ этажѣ. Ему понадобились спички и не дозвонившись камердинера онъ хотѣлъ послать за нимъ нашу горничную.
-- Володя! воскликнули мы въ одинъ голосъ.
-- Извините, кузины, началъ Володя, и оглянувъ съ головы до ногъ покраснѣвшую Олю, продолжалъ:
-- Что это значитъ? Вы собираетесь на балъ?
-- Да нѣтъ: это все Юлія, отвѣчала Оля, совсѣмъ сконфузившись.
-- Да съ какой же цѣлью? спросилъ Володя, и смотрѣлъ во всѣ глаза на сестру, которая и мнѣ казалась необыкновенно хороша. Вся ея особа напоминала нѣсколько холодный, но чистый англійскій типъ.
-- Я ее нарядила безъ цѣли, сказала я,-- такъ, отъ скуки. Мы не знали что дѣлать, вотъ и придумали маскарадъ. Добро пожаловать, Володя; ты нежданный гость. Какъ это тебѣ вздумалось насъ навѣстить?
-- Я шелъ не къ вамъ, отвѣчалъ необдуманно Володя.
-- Не къ намъ? Хоть бы ты солгалъ и сказалъ что вспомнилъ объ насъ разъ въ четыре года.
Володя смутился.
-- Что ты къ нему придираешься? замѣтила Оля.-- Хоть и случайно зашелъ, а все же дорогой гость.
-- Такъ можно съ вами посидѣть, кузины?
-- Можно, можно, отозвались мы.
-- А я переодѣнусь, заключила Оля.
Володя остановилъ ее.
-- Нѣтъ! подожди пожалуйста, подожди, сказалъ онъ, подалъ ей стулъ и сѣлъ возлѣ нея.
Володя былъ такъ чуждъ женскому обществу, что оставшись съ нами наединѣ въ первый разъ отъ роду, онъ въ первый разъ на насъ посмотрѣлъ глазами двадцати лѣтняго юноши.
Ему было неловко, а между тѣмъ хорошо и не хотѣлось уйти.
-- Такъ это ты затѣяла маскарадъ? спросилъ онъ обращаясь ко мнѣ.
-- А что? Развѣ онъ не удался? Ты думалъ что мы собрались на балъ, а вотъ и бальная зала,-- продолжала я обводя рукой въ воздухѣ.-- Хороша? Оля мнѣ мигнула и пожала плечомъ, а Володя окинулъ глазами комнату тускло освѣщенную одной свѣчей. Легко было разгадать впечатлѣніе которое произвели на него эти голыя стѣны, этотъ скпой свѣтъ и скудность всей обстановки.
-- Да это тюрьма! промолвилъ онъ. Его замѣчаніе вызвало взрывъ; моя веселость изчезла въ одно мгновеніе, и я зарыдала.
Оля смущалась предъ Володей, и старалась меня успокоить, а Володя хотѣлъ бы, но не съумѣлъ высказать все горячее участіе наполняющее его душу. Онъ очевидно боялся обвинить лишнимъ словомъ своимъ родителей, и вертѣлся молча около насъ. Наконецъ онъ сказалъ тономъ человѣка принявшаго смѣлое рѣшеніе:
-- Я останусь съ вами цѣлый вечеръ.
Слезы облегчили мое сердце, я ожила. Прояснилось и лицо Оли. Ей было неловко въ нарядѣ, но Володя взялъ ея руку и снова просилъ не переодѣваться.
Онъ держалъ въ первый разъ женскую руку въ своей и не рѣшался ее выпустить.
-- Чѣмъ же тебя угостить? спросила я.-- Я бы велѣла подать самоваръ, да боюсь.
-- Нечего бояться, я пойду разпоряжусь, подхватилъ Володя.-- Люди не выдадутъ.
Надо сказать что люди насъ любили, Виктора въ особенности. Они искусно скрывали отъ господъ его частыя отлучки изъ дому, куда онъ возвращался не рѣдко позднею ночью. Прислуга знала что малѣйшее измѣненіе въ домашнемъ порядкѣ навлечетъ на насъ большія непріятности, и потаму мы могли разчитывать что наша тайна не будетъ выдана.
Въ нашей тюрьмѣ устроился маленькій пиръ. На столѣ появилась лампа, а около самовара подносъ съ сладкими пирожками.
До тѣхъ поръ Володя избѣгалъ женскаго общества не потому что не любилъ, а потому что дичился его. И вотъ онъ между двухъ молодыхъ дѣвушекъ, и извѣстнаго рода короткость, установленная родствомъ и временемъ, даетъ ему право завладѣть Олиной рукой и поцѣловать меня по-братски.
-- Какъ хорошо здѣсь! говорилъ онъ.-- Надо же было сегодня пропасть моей спичечницѣ, а имъ уѣхать на вечеръ!
-- Володя! а на балахъ ты ухаживаешь за какой-нибудь дѣвушкой? спросила я.
-- Ахъ! нѣтъ! ты знаешь что и на балы я ѣзжу нехотя. То ли дѣло короткость вотъ какъ съ вами.
-- Прочти ему твои стихи, сказала Оля.
Оля воображала что я обладаю большимъ талантомъ, но мнѣ было совѣстно и страшно отдавать мои стихи на судъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ хотѣлось до смерти ихъ прочесть, и стихи разумѣется были прочтены. Къ неописанной моей радости Володя ими наивно восхищался и даже выпросилъ у меня нѣсколько стихотвореній чтобъ ихъ показать Виктору.
Намъ такъ хотѣлось болтать что мы болтали обо всемъ; у насъ вышелъ не разговоръ, а путаница, и какъ было весело! Въ двѣнадцать часовъ стукъ кареты раздался на дворѣ и мы простились.
-- Что скажетъ Викторъ о моихъ стихахъ? думала я засыпая.
VII.
Сближеніе съ Володей нѣсколько измѣнило нашу жизнь: на нее подуло свѣжимъ вѣтеркомъ. Володѣ такъ понравился вечеръ проведенный съ нами что онъ возобновилъ свое посѣщеніе при первой возможности, и кончилось тѣмъ что какъ скоро дядя и тетка проводили вечеръ въ гостяхъ, Володя проводилъ вечеръ у насъ. Но наше удовольствіе было испорчено страхомъ: мы постоянно боялись неожиданнаго обстоятельства которое бы выдало нашу тайну, боялись въ особенности чутья
Надежды Павловны, которая любила пошпіонить и доводить до княгини всякое отступленіе отъ заведеннаго порядка.
Мои стихотворенія надѣлали много бѣдъ. Викторъ и Володя прочли ихъ своимъ товарищамъ, и меня расхвалила слишкомъ снисходительная публика. Женщина-писательница была въ то время явленіемъ рѣдкимъ, и на нее смотрѣли съ предубѣжденіемъ. Слухъ о моихъ стихахъ дошелъ до князя. Онъ сказалъ мнѣ разъ садясь за столъ:
-- А о тебѣ идетъ хорошая слава: говорятъ ты пишешь стихи?
Я вспыхнула.
-- Представь себѣ, продолжалъ онъ обращаясь къ женѣ,-- сижу я сегодня у Полибиной, она говоритъ: "У насъ нѣтъ женщинъ писательницъ." А какой-то молодой человѣкъ отвѣ" чаетъ: "Есть одна, но ее еще не знаютъ", и кого же онъ назвалъ? Ее!
-- А ты чего смотришь? Лучше молчи! продолжалъ князь возвышая голосъ.-- Нечего сказать, воспитала племянницъ! Хороши понятія! Хороши правила! Можно порадоваться! Да кто видѣлъ эти стихи? Кому ты ихъ давала?
-- Не помню, отвѣчала я.
Я такъ растерялась что князь, кажется, сжалился надо мной, тѣмъ болѣе что половину вины онъ возлагалъ на свою жену.
-- Я ставлю себя на мѣсто порядочнаго человѣка который бы за тебя посватался, началъ онъ опять понизивъ голосъ.-- Что бы съ нимъ сталось еслибъ онъ узналъ что его невѣста пишетъ стихи?... Ну-ка, молодой человѣкъ,-- продолжалъ онъ обращаясь къ Виктору, который сидѣлъ возлѣ него,-- скажи-ка какими глазами смотрятъ мущины на дѣвушку пишущую стихи?
Неожиданный вопросъ такъ смутилъ Виктора что онъ замедлилъ отвѣтомъ. Я на него взглянула ожидая что у него вырвется насмѣшливое, желчное слово. Можетъ-быть оно дѣйствительно и вертѣлось у него на языкѣ, но Викторъ зналъ что оно ему не обойдется даромъ, и струсилъ.
-- Слышишь? Я у тебя спрашиваю, повторилъ князь.
-- У насъ въ Россіи женщина-писательница конечно рѣдкость, отвѣчалъ уклончиво Викторъ.
-- Я не спрашиваю рѣдкость она или нѣтъ, настаивалъ князь возвышая опять голосъ.-- Я спрашиваю какое мнѣніе порядочнаго человѣка о такой женщинѣ?...
-- Я право... не знаю...
-- Дур-р-ракъ! отозвался князь.
Викторъ поблѣднѣлъ.
Я никогда не забуду выраженія его лица: онъ избѣгалъ на меня взглянуть, и не зная куда податься, рѣшился актерствовать. Презрительная улыбка бродила на его губахъ когда князь не могъ его видѣть; онъ проводилъ рукою по волосамъ и безпрестанно глоталъ воды. Мнѣ приходилось въ первый разъ провѣрить на дѣлѣ римскій характеръ которымъ онъ щеголялъ на словахъ, и въ одно мгновеніе измѣнилось высокое понятіе которое я себѣ составила о его личности.
Всѣ молчали понурясъ и нетерпѣливо ждали конца обѣда. Князь придирался безпощадно къ своей женѣ и продолжалъ воевать когда мы вышли изъ-за стола. Тетка, по обыкновенію, молчала, но я замѣтила что она мѣнялась въ лицѣ. Становилось и ей ужь не въ мочь, и она сорвала на мнѣ сердце только-что князь вышелъ изъ комнаты. Она встала съ неестественною ей торжественностью и подошла ко мнѣ.
-- Кто тебѣ позволилъ писать стихи? спросила она дрожащимъ голосомъ, и со злостью, которой я въ ней не подозрѣвала, она схватила меня за руку.
Какъ раздраженная курица княгиня была готова кого-нибудь заклевать. Ея большая рука судорожно сжалась около моей худой руки. Я себя не вспомнила, и отвѣчала:
-- Я пишу стихи чтобы не умѣреть со скуки въ этомъ домѣ.
Тетка поблѣднѣла, губы ея задрожали, она подняла руку и ударила меня.
Я вскрикнула, оттолкнула ее и бросилась на верхъ.
Когда я пришла въ себя меня обдало отраднымъ чувствомъ. Мнѣ казалось что чаша переполнилась, и что послѣ описанной сцены мы оставимъ, во что бы то ни стало, домъ Ижорскихъ. При этой мысли сердце запрыгало отъ радости въ груди. Но къ кому броситься? Куда идти? Гдѣ искать поддержки? Я смутно понимала что найти ее невозможно, что одно замужество можетъ спасти женщину отъ неудавшейся семейной жизни, но старалась заглушить въ себѣ голосъ разсудка, и продолжала бредить на яву.
Оля между тѣмъ старалась угомонить тетку, которая собралась жаловаться на меня князю. Чрезвычайно трудно сладить съ людьми отрицательно добрыми, а въ добавокъ еще зараженными безсознательнымъ деспотизмомъ; однако Оля успѣла доказать княгинѣ что она же понесетъ отвѣтъ за мою вину, и тронула ее своими слезами. Княгиня согласилась меня простить, но требовала чтобъ я предъ нею извинилась. Оля, угадывая что и меня не легко будетъ убѣдить, привела на верхъ Володю, и оба стали меня уговаривать идти на мировую, то-есть извиниться предъ теткой.
Трусость Оли я понимала, но со стороны Володи просьба объ извиненіи привела меня въ негодованіе.
-- Въ чемъ я виновата? спрашивала я его.-- Или ты не знаешь что мать твоя меня ударила, потому что я пишу стихи?
-- Я въ отчаяніи что maman это сдѣлала; но согласись что ты была причиной, хотя и невинною, непріятностей которыхъ ей наговорилъ папа. Право, maman предобрая.
-- Право она добра, подтвердила Оля.
Я взглянула на нее съ изумленіемъ, а она принялась меня умолять сойти къ теткѣ. Ее такъ пугала мысль о разрывѣ съ Ижорскими, и она говорила съ такой непривычною горячностью, что подтвердила глухое подозрѣніе мучившее меня съ нѣкотораго времени: Володя и она любили другъ друга.
VIII.
Это открытіе въ такую минуту не только не смягчило меня, но вызвало во мнѣ дурное чувство, чувство зависти. Ихъ взаимное счастье, между тѣмъ какъ я была такъ несчастна, возстановило меня противъ нихъ. Я въ нихъ видѣла эгоистовъ, готовыхъ пожертвовать мной для себя. Оно пожалуй и было такъ, но иначе быть не могло.
-- Благо вамъ здѣсь такъ хорошо, понятно что не стоитъ обращать на меня вниманія, сказала я съ усмѣшкой, которая ихъ задѣла за живое.
-- Я не такой эгоистъ какъ ты думаешь, возразилъ Володя.-- Я ни съ чѣмъ не помирился. Но стариковъ мы не переспоримъ. Надо покориться до поры до времени.
-- А я хочу отъ нихъ избавиться не дожидалсь сѣдыхъ волосъ.
Оля измѣнилась въ лицѣ и взглянула на Володю, а Володя посмотрѣлъ на меня какъ на сумашедшую.
-- Какъ же это избавиться? спросилъ онъ.
-- Мнѣ девятнадцать лѣтъ, а Олѣ уже минуло семнадцать. У насъ состояніе хоть небольшое, но все-таки кусокъ хлѣба...
-- Какъ? перебилъ Володя,-- съ кѣмъ же вы будете жить, если насъ оставите?
-- Съ кѣмъ-нибудь... да хоть однѣ!
-- Однѣ?... Ты съ ума сошла. Какъ! Двумъ дѣвушкамъ жить однимъ или съ кѣмъ-нибудь?
-- А что же тутъ страннаго? Несбыточнаго?
-- Какъ что? Да это невозможно! Да ты помѣшалась, повторилъ Володя.-- Пойми-же что это невозможно. Волервыхъ, я представить себѣ не могу что сдѣлается съ отцомъ; вовторыхъ, подумай что скажутъ въ свѣтѣ? А родные? Они васъ загрызутъ! И ты на все это пойдешь?
Мнѣ стало страшно, однако я отвѣчала:
-- На все... Еслибъ я была одна, я бы пошла на все.
Оля приняла видъ важнаго достоинства, который меня бѣсилъ и ясно доказывалъ что она не одобряетъ моихъ намѣреній.
-- Наконецъ, продолжалъ Володя,-- если ты не боишься ни гнѣва отца, ни свѣта, ни родныхъ, не забудь что они могутъ обратиться къ закону.
-- Къ закону! повторила я съ ужасомъ.
-- Да! подтвердилъ Володя, обрадованный что нашелъ возможность напугать меня.-- Вы еще малолѣтнія по закону, и пока Олѣ не минетъ 21 годъ, вы не имѣете права располагать собой.
Вмѣшательство закона въ мои попытки на независимость не приходило мнѣ въ голову; надежды мои были уничтожены однимъ словомъ. Я поспѣшила скрыть свое безсильное негодованіе, и ушла въ корридоръ чтобы наплакаться на свободѣ, сѣла на сундукъ стоявшій вдоль стѣны, и зарыдала.
-- Кто тутъ? спросилъ чей-то голосъ.
Я такъ испугалась что не скоро его узнала.
Въ потьмахъ я не замѣтила что Володя не затворилъ двери которая раздѣляла корридоръ на двѣ половины. Викторъ, услышавъ рыданія, вышелъ изъ своей комнаты и при яркой полосѣ свѣта озарившей корридоръ узналъ меня.
Тяжело намъ было обоимъ. Хотя онъ этого и не показывалъ, но въ глубинѣ души онъ былъ чрезвычайно доволенъ моимъ высокимъ мнѣніемъ о немъ. Теперь же онъ понималъ что я успѣла, послѣ утренней сцены. произнести о немъ приговоръ невыносимый для его самолюбія, раздраженнаго съ раннихъ лѣтъ, и разросшагося до колоссальныхъ размѣровъ. Досада которая овладѣла имъ заглушала чувство жалости въ его сердцѣ. Чтобы не уронить себя вторично въ моихъ глазахъ, онъ рѣшился меня озадачить и оскорбить холодностью.
-- Вы отсупаете сегодня во второй разъ, Викторъ Николаевичъ, замѣтила я удаляясь; и подумала: "Стоитъ подышать воздухомъ этого дома чтобъ утратить всякое человѣческое чувство."
А между тѣмъ я знала что несмотря на преграды и на тяготѣющій надъ нами гнетъ, и въ этомъ домѣ соединились два существа чувствомъ которое имъ приносило минуты полнаго счастья.
Мнѣ было страшно нарушить ихъ téte-à-tête. Я понимала что я лишняя между ними, и что они поблагодарятъ меня за каждую минуту отсутствія. Заносчивость моя остыла; я уже начинала испытывать невольный страхъ, предвидя гнѣвъ тетушки и неизбѣжную сцену если я предъ ней не покаюсь. Я рѣшилась сойти, просила прощенія, и княгиня, прочитавъ нравоученіе о необходимости послушанія, великодушно меня простила, взявъ съ меня слово что я впередъ не буду писать стиховъ.
Возвратившись на верхъ я объявила что была у тетки. Оля бросилась меня цѣловать, но я холодно отвѣчала на ея ласки. Когда мы остались наединѣ я замѣтила что ей было не ловко, какъ будто она въ чемъ-нибудь провинилась. Она раздѣлась, не взглянувъ на меня, не сказавъ слова; а мнѣ было больно что она жертвовала мною своей любви къ Володѣ; а больнѣе всего было то что меня никто не любилъ.
Долго мы не ложились, выжидая чтобы которая-нибудь заговорила первая; наконецъ я рѣшилась прервать молчаніе.
-- Я право не знаю что съ нами будетъ если узнаютъ что Володя проводитъ съ нами вечера, начала я.
Этимъ замѣчаніемъ, въ которомъ высказывалась моя тайная досада, я достигла своей цѣли. Оля ясно поняла что я угадала ея чувство и отношусь къ нему безъ участія. Она сѣла молча на постель. Я сознавала что страшно ее оскорбила, но была такъ ожесточена что легла не попытавшись даже помириться съ ней, погасила свѣчу и прикинулась спящею. Но мнѣ было такъ горько, и совѣсть такъ меня мучила что я заснуть не могла, и слышала какъ Оля тихо плачетъ.
Сердце мое уже начинало смягчаться, и вдругъ во мнѣ какъ молнія мелькнула мысль. Володя кончитъ свой университетскій курсъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ и будетъ свободенъ....
Я зажгла спичку и при вспыхнувшемъ огнѣ увидѣла что Оля стоя на колѣняхъ молится.
Я бросилась къ ней и обняла ее.
-- Оля! проговорила я съ трепетомъ и радостью человѣка нашедшаго неожиданно философскій камень;-- Володя скоро будетъ совершенно свободенъ....
-- Свободенъ?... какъ же это? спросила она, такимъ грустнымъ голосомъ, и съ такимъ безотраднымъ выраженіемъ на лицѣ что меня обдало холодомъ.
-- Да! кто ему дороже, ты или родители? Можетъ ли онъ ихъ любить?
-- Ахъ! что ты говоришь! перебила съ ужасомъ Оля.
IX.
Сцена за обѣдомъ и встрѣча въ корридорѣ сильно подѣйствовали на Виктора. Не зная какъ себя возстановить въ моемъ мнѣніи и чѣмъ изгладить минутную слабость, онъ принялъ со мною невыносимо натянутый тонъ, давалъ частые промахи, и забывалъ даже не разъ законы приличія и общежитія. Между нами установилась мелочная вражда, и мы ее поддерживали колкими намеками. Домашняя жизнь была окончательно испорчена, и становилась несноснѣе день это дня.
Разъ, за чаемъ, въ пріемный вечеръ, я обращалась поочередно къ Надеждѣ Павловнѣ и къ Володѣ, а Виктора не удостоивала ни словомъ, ни взглядомъ. Онъ былъ очень блѣденъ и сидѣлъ въ углу, засунувъ руки въ карманы. Вдругъ онъ всталъ и подошелъ къ столу.
-- Надежда Павловна, началъ онъ,-- вы не знаете что я васъ уважаю отъ всей души; я васъ особенно уважаю съ нѣкоторыхъ поръ.
-- Только съ нѣкоторыхъ поръ? спросила она.
-- Да! къ стыду моему я только недавно оцѣнилъ вашу душевную простоту. Вы не заражеаы сухостью и безсознательнымъ аристократизмомъ тѣхъ женщинъ которыя смотрятъ съ высоты своего величія на простыхъ смертныхъ.
-- Эти женщины остаются по крайней мѣрѣ вѣрны своимъ чувствамъ, и не боятся ихъ показывать, замѣтила я вспыхнувъ.
Викторъ взглянулъ на меня такими недобрыми глазами что мнѣ стало страшно. Глаза у него были небольшіе, сѣренькіе, и сверкали какъ сталь когда онъ злился. Онъ готовился бросить мнѣ въ лицо что-нибудь ужасное. Володя предупредилъ сцену.
-- Викторъ! сказалъ онъ, схвативъ его за руку,-- поди за мной.
Они вышли вмѣстѣ, а я отказалась отъ ужина и ушла на верхъ съ Олей, которая раздѣляла мое негодованіе. Володя зашелъ къ намъ.
-- Твой пріятель отличается, сказала я ему съ горькою насмѣшкой.-- Онъ храбръ только съ женщинами.
-- Я сейчасъ ссорился съ нимъ за тебя, отвѣчалъ Володя,-- но божусь тебѣ что онъ хорошій человѣкъ; ты не знаешь какъ онъ дорожитъ твоимъ мнѣніемъ. Вѣдь ты сама его безпрестанно задѣваешь. Еслибы ты только захотѣла, онъ бы полюбилъ тебя отъ всей души.
-- Я ему очень благодарна, сказала я, не измѣняя тона; хотя мой гнѣвъ нѣсколько остылъ.