Лѣтъ шесть тому назадъ, около центра Москвы, стоялъ небольшой каменный домъ Екатерининскихъ временъ между церковнымъ погостомъ и широко раскинувшимся запущеннымъ садомъ. Домъ этотъ смотрѣлъ дряхло, почти угрюмо. Видно было съ перваго взгляда, что хозяева, запуганные поправками, которыя не обошлись бы безъ большихъ издержекъ, не рѣшились къ нимъ приступиться, махнули рукой и успокоились на мысли, что "по ихъ вѣкъ станетъ".
Въ ту пору, когда начинается мой разсказъ, наружная штукатурка дома мѣстами обвалилась; первобытный цвѣтъ крыши такъ порыжѣлъ, что трудно было его опредѣлить; ржавчина пробилась повсюду, а на каменныхъ ступеняхъ крыльца образовались трещины, которыя заростали травой въ лѣтнее время.
Полночь давно пробила и въ домѣ наступило сонное царство; -- войдемъ. Изъ передней, обставленной по старинному обычаю, за лавками, ходъ въ залу или такъ-называемую столовую, освѣщенную рядомъ оконъ, обращенныхъ на дворъ. Напротивъ оконъ, посреди внутренней стѣны, отворена дверь въ гостиную. Здѣсь такъ темно, что лишь съ трудомъ можно разглядѣть портретъ Екатерины II, испещренный тѣнью голыхъ, покрытыхъ инеемъ и освѣщенныхъ мѣсячными лучами, садовыхъ деревъ. На право другая, непритворенная дверь выходитъ въ слабо освѣщенную спальню. Въ спальнѣ горитъ лампада, зажженная передъ угольнымъ кіотомъ. Черные лики угодниковъ, ихъ длинныя и сухія руки рѣзко отдѣляются отъ золотыхъ ризъ и вѣнчиковъ, украшенныхъ драгоцѣнными каменьями и тщательно вычищенныхъ къ празднику.
Глубокій смыслъ сокрытъ въ этихъ суровыхъ изображеніяхъ, умышленно отбросившихъ яркіе тоны и всѣ линіи, ласкающія глазъ. Въ вѣка апостольскіе достоинство иконописца обусловливалось не мастерствомъ его, а степенью его просвѣтленія. Древнѣйшія изображенія, оставленныя въ катакомбахъ, начерчены не художниками, а мучениками аскетами, которымъ не было дѣла до совершенства линій. Живопись была не цѣлью ихъ жизни, а выраженіемъ ея праведности; они жертвовали красотой, даже естественностью земныхъ формъ для того, чтобы въ несложныхъ линіяхъ, со всевозможной абстрактностью передать прочувствованный ими идеалъ неземного величія, простоты и кротости.
Написать икону считалось у насъ въ старину подвигомъ благочестія. Задумавъ дѣло, мастеръ шелъ за благословеніемъ къ своему духовному отцу, который, въ знакъ непосредственнаго участія церкви въ благомъ предпріятіи, самъ вколачивалъ гвоздь въ заготовленную доску; тогда мастеръ оставлялъ всякое мірское занятіе, налагалъ на себя постъ и молитву для освященія мысли, и принимался за работу. Такимъ образомъ, понятія о святости соединились не только съ предметомъ изображенія, но и съ условными формами письма и съ самымъ происхожденіемъ древней иконы. Она оставалась въ церкви или становилась семейнымъ достояніемъ, и окруженная трогательными легендами, переходила въ дальнія поколѣнія...
Много такихъ легендъ переданныхъ изустно бабушками и дѣдами знала Маргарита Борисовна Полибина, хозяйка стариннаго дома. Давно покинула она свѣтъ, и по долгимъ часамъ утромъ и вечеромъ молилась своимъ чудотворнымъ иконамъ. На утро Рождества Христова, Маргарита Борисовна засвѣтила передъ образами лампаду, которая слабо освѣщаетъ комнату. Можно однако разглядѣть довольно грубыя фрески, изображающія болотистый тростникъ, въ которомъ стоитъ охотникъ съ ружьемъ на плечѣ. Взглядъ невольно останавливался на каждомъ предметѣ, потому что каждый предметъ довершалъ собой незатѣйливое убранство горницы; но любопытство было въ особенности возбуждено портретомъ мужчины въ цвѣтѣ лѣтъ.
Этотъ портретъ, написанный настелемъ и обрамленный золотымъ медальономъ, висѣлъ противъ кіота, и свѣтъ лампады разливался янтарнымъ отливомъ на вызолоченной рамкѣ. Должно быть ее недавно поновили, но видно, что живопись осталась нетронута. На лицѣ поблекли краски какъ на комнатномъ цвѣткѣ, и одинъ только очеркъ необыкновенно благородныхъ линій не пострадалъ отъ времени.
Въ наши дни портретъ утратилъ свою цѣнность. Дорого то, что добывается съ трудомъ, и будущія поколѣнія будутъ холодно разсматривать мертвыя и большей частью изуродованныя фотографическія изображенія предковъ. Не даромъ же старинный портретъ намъ представляется связанный съ поэтическимъ преданіемъ; не разъ передъ нимъ --
Утѣшилась безмолвная печаль
И рѣзвая задумалася радость...
Кровать Маргариты Борисовны упиралась въ жарко натопленную лежанку, а вдоль другой стѣны стоялъ диванъ современнаго фасона, и на немъ спала молодая дѣвушка. Около дивана лежали на столикѣ ея кольца и возвышалось восковое, неопредѣленной формы изображеніе. Съ вечеру она топила воскъ, и по ея словамъ онъ изображалъ брачный вѣнецъ надъ прихотливыми фигурками, застывшими въ водѣ.
Бабушка и внучка долго и дружелюбно бесѣдовали, ложась спать. Еля (такъ звали внучку) распрашивала, какъ это въ старину, по родительскому приказанію, сватали невѣсту за незнакомца? А Маргарита Борисовна разсказала какъ, лѣтъ тридцать тому назадъ, ее самою нарядили въ новое платье, причесали, нарумянили, и велѣли ждать Полибина, котораго она видала мелькомъ и даже съ нимъ не говорила. Онъ явился уже нареченнымъ женихомъ; она заплакала и прикинулась дурочкой, чтобъ ему не понравиться; -- но, не смотря на то, понравилась и вышла за него. За то тяжело и сказалась ей супружеская жизнь.
-- Бабушка, я бы на вашемъ мѣстѣ другого полюбила, замѣтила Еля.
-- Что ты это говоришь?! Спаси тебя Богъ отъ такого грѣха! возразила бабушка. Развѣ ты думаешь легко полюбить другого?...
-- Легко не легко,-- а можетъ случиться, если выйдешь замужъ безъ любви. Вы, конечно, дѣло другое... вы святая.
-- Святая?... Святая?... повторила Маргарита Борисовна. А кто это тебѣ сказалъ?... Съ чего ты это взяла, что я святая?.. Не повторяй ты мнѣ этого слова, ради самого Бога, не повторяй. А сама не накликивай на себя бѣду. Вотъ выйдешь замужъ -- поймешь, легко ли полюбить другого! Ну, ложись-ка, ложись, пора спать.
Еля раздѣлась и легла.
"Я-то за святую прослыла?.. Господи! согрѣшила я передъ тобой и передъ своей совѣстью, но ее спаси отъ грѣха", прошептала Маргарита Борисовна, перебирая четки, составленныя изъ богородицыныхъ слезокъ. Она закрыла глаза и задремала съ четками въ рукѣ.
Но въ ея головѣ все еще бродили послѣднія слова Ели. "Оборони ее, Боже, отъ грѣха, думалось Маргаритѣ Борисовнѣ. А долго ли до грѣха?.."
Вотъ ей въ дремотѣ приснился монахъ; онъ подалъ ей просфору, а она узнала въ немъ своего духовника, хотя онъ даже на ея духовника и не былъ похожъ. Приснилась ей и Еля, но и монахъ и Еля исчезли какъ тѣни, оставляя по себѣ двѣ черныя точки. Маргарита Борисовна открыла на минуту глаза и опять заснула.
И слышитъ она, что Еля ей говоритъ: "бабушка, къ вамъ гость идетъ". Маргарита Борисовна заторопилась, хотѣла сойти съ постели, чтобъ принять гостя,-- а между тѣмъ гость уже вошелъ въ ея горницу...
Онъ былъ блѣденъ, блѣденъ какъ пастель, висѣвшій на стѣнѣ, и одежда на немъ вся истлѣла.
-- Ты меня не ожидала? спросилъ онъ. Я къ тебѣ и во снѣ не приходилъ цѣлыхъ двадцать пять лѣтъ.
Онъ оглянулся и прибавилъ: "Здѣсь ничто неизмѣнилось... Боже мой! эта комната сохранила свой прежній видъ!"
Маргарита Борисовна всплеснула руками и проговорила:
-- Голубчикъ мой! какъ ты это изъ гроба вышелъ?
-- Я ужъ въ гробъ не возвращусь, отвѣчалъ онъ. Ты замолила и мои, и свои грѣхи. Богъ слезки считаетъ, богородицына слезки... Завтра я тебѣ просвирку пришлю... А самъ за тобой скоро приду, и мы уже не разстанемся...
Онъ протянулъ къ ней руки... Маргарита Борисовна хотѣла за нихъ ухватиться, но онѣ были прозрачны какъ воздухъ.
Она проснулась и не скоро могла придти въ себя. "Завтра я тебѣ просвирку пришлю, повторяла она, озираясь кругомъ. Богъ слезки считаетъ... я скоро за тобой приду"...
И ей казалось, что прозрачныя руки простираются къ ней; эти руки она точно видитъ, ужъ не во снѣ, а на яву, и неопредѣленный, блѣдный обликъ, какъ мерцающая звѣзда, еще не успѣлъ исчезнуть...
Вдругъ Еля вскрикнула.
Ей приснилось, что она зашла въ незнакомый домъ, раздѣленный на безчисленное множество пустыхъ комнатъ, въ которыхъ она бродила какъ въ лабиринтѣ.
"Какъ же я отсюда выйду"? думаетъ со страхомъ Еля; -- и вдругъ у окна показывается лицо съ широкой бородой и огромными сѣрыми глазами, и во всю ширину этихъ глазъ смотритъ на Елю. Еля вспоминаетъ, что она полуодѣта, и бросается въ другую комнату, -- но бородатая голова ее преслѣдуетъ и показывается, то у одного окна, то у другого. Она дрожитъ всѣмъ тѣломъ и ищетъ глазами диванъ, ширмы, шкафъ, за который могла бы укрыться, но передъ ней однѣ голыя стѣны.
Въ домѣ все пусто и засорено, словно постояльцы только-что выѣхали. Еля начинаетъ рыдать, обернувшись спиной къ окнамъ... Но вотъ чей-то голосъ вдали окликнулъ ее по имени: она встрепенулась и, не смѣя оглянуться, бросилась въ ту сторону, гдѣ раздался голосъ; вдругъ передъ ней, словно изъ земли выростаетъ, огромная лѣстница: надъ ней мелькаетъ синее небо и на верхней ступенькѣ, отдѣляясь на воздушномъ фонѣ, обрисовывается во весь ростъ фигура молодого человѣка. Увидавъ Елю, онъ простираетъ къ ней свои объятія. "Еля!" повторяетъ онъ.
Еля къ нему рванулась, но ноги подъ ней подкосились, и она упала со страшной высоты на-земь и вскрикнула.
-- Бабушка, я васъ испугала? отвѣчала Еля, сбрасывая съ себя одѣяло... Ахъ, бабушка, я видѣла, что я упала... я зажгу свѣчу... такъ жарко!
Она отыскала спички, комната мигомъ освѣтилась. Еля опустила голову на подушку; но долго ей грезились простертыя къ ней объятія и долго тревожный сонъ не смыкалъ ея глазъ.
А Маргаритѣ Борисовнѣ и заснуть не хотѣлось. Она думала о чудномъ снѣ и давнымъ-давно не испытывала такого успокоительнаго чувства. Взоръ ея съ неописанно-яснымъ выраженіемъ благодарности останавливался на портретѣ и переносился на образа.
"Одинъ Богъ могъ прислать такого гостя и съ такою вѣстью", думала она. "Милосердый Боже! ты простилъ грѣхъ моей юности скоро насъ соединишь!" и слезы радости выступали на ея глазахъ....
II.
Утромъ Маргарита Борисовна вернулась отъ обѣдни въ одиннадцатомъ часу и устроилась съ Елей въ гостиной за чайнымъ столомъ. Она надѣла праздничную блузу синяго цвѣта и чепчикъ съ бѣлыми лентами, который придавалъ ея лицу восковую бѣлизну. Ей было подъ шестьдесятъ лѣтъ, но миніатюрный станъ ея не сгорбился, каштановые волосы не совсѣмъ посѣдѣли; черты лица, измѣнившись съ годами, сохранили прежнее прекрасное выраженіе. Не года, а свойства человѣка измѣняютъ выраженіе его лица. Голубые глаза Маргариты Борисовны глядѣли также бархатно, какъ въ молодости, и всякое мимолетное впечатлѣніе отражалось на ея подвижной физіономіи. Житейскія испытанія, пощадившія наружность Маргариты Борисовны, не состарили ее и нравственно. Ей довелось оплакивать разомъ и любимаго человѣка, и грѣшную свою любовь, оставшуюся тайной для свѣта. Какъ большая часть своихъ сверстницъ, она получила воспитаніе полу боярское, полу-европейское; ее убаюкивали пѣсни сѣнныхъ дѣвушекъ, сказки няни, а между тѣмъ французскому языку и свѣтскости ее обучала чопорная француженка-эмигрантка. Эти разнородные элементы выработали однако прекрасную личность, въ которой соединялась патріархальность съ женской граціей; но воспитаніе и обстоятельства удалили ее съ ранней молодости отъ всего житейскаго, практическаго: до самой старости Маргарита Борисовна плохо знала людей, а въ хозяйки и вовсе не годилась. При жизни мужа она не только не входила въ дѣла, но едва ли могла опредѣлить сумму своихъ доходовъ; овдовѣвъ, она ввѣрилась управляющимъ, которые безбожно пользовались ея невѣжествомъ въ хозяйствѣ и вели ее прямымъ путемъ къ разоренію, чего она и не подозрѣвала. Правда, носились слухи, что у ней лежатъ деньги въ опекунскомъ совѣтѣ, но объ этихъ деньгахъ Маргарита Борисовна никогда не говорила и молчаніемъ своимъ опровергала догадки людей, привыкшихъ судить вкривь и вкось о чужихъ дѣлахъ. Лишитъ расходовъ она себѣ не позволяла -- въ этомъ свидѣтельствовалъ приходившій въ упадокъ старинный ея домъ. Въ ненастные осенніе и зимніе дни безпощадно несло въ полы и въ окна; штофъ на мебели и занавѣскахъ не только слинялъ, но мѣстами истлѣлъ, а потолки истрескались. Несмотря на эти признаки разрушенія, комнаты не наводили унынія; онѣ были оживлены предметами, уцѣлѣвшими отъ прежней роскоши и уцѣлѣвшими должно быть отъ того, что Маргарита Борисовна не подозрѣвала ихъ цѣнности. Такъ, портретъ Екатерины, написанный Боровиковскимъ, и по обѣимъ сторонамъ параллельныхъ дверей огромныя японскія вазы на пьедесталахъ стоили нѣсколькихъ тысячъ; зеркала, висѣвшія надъ диванами въ старинныхъ, превосходной рѣзьбы, рамахъ, на глазъ знатока стоили также большихъ денегъ; -- но рядомъ съ этими остатками роскоши стояла мебель разрозненная, а ковры, разостланные около дивановъ для защиты отъ простуды, были куплены въ рядахъ и къ тому же порядкомъ протерлись.
Ровесники стариннаго дома, садовыя деревья такъ густо разрослись возлѣ оконъ, что въ самый полдень солнечные лучи скупо проникали въ комнаты; это отсутствіе свѣта придавало всему дому нѣкоторую мрачность, но зато въ лѣтнюю ночь, когда деревья шумѣли своими безчисленными листьями около открытыхъ рамъ и такія же безчисленныя звѣзды мелькали между листьевъ, -- воображеніе невольно увлекалось и вамъ вспоминался стихъ:
"Qu'aves-vous vu, Sylvain, quand vous éties heureux?"
У Маргариты Борисовны не было дѣтей, но она взяла на свое попеченіе Елю, внучку своей единственной и давно умершей сестры, безпріютную круглую сироту, на шестнадцатомъ году попавшую въ домъ своей бабушки.
-- Бабушка, какой сонъ я видѣла! сказала Еля, разливая чай. Будто меня преслѣдуетъ незнакомый человѣкъ, и такой страшный. Глаза на выкатъ и съ огромной бородой. Чтобъ это значило?
-- Мало ли что иногда приснится! отвѣчала Маргарита Борисовна. Молодое воображеніе и во снѣ играетъ. Но зато иные сны Богъ посылаетъ. Иной сонъ такъ утѣшитъ, что имъ, кажется, проживешь до конца жизни!
-- Ахъ нѣтъ, бабушка, сномъ не проживешь, возразила Еля, вздохнувъ.
Маргарита Борисовна улыбнулась. Она въ этотъ день смотрѣла особенно спокойно и свѣтло -- ей хотѣлось всякому улыбнуться.
-- Ты -- дѣло другое, сказала она. Можетъ быть, Господь Богъ и тебя обрадуетъ сегодня, и Глѣбъ пріѣдетъ съ хорошей вѣстью.
Еля покачала головой.
-- Еслибъ хорошая вѣсть, мнѣ кажется, онъ уже былъ бы Здѣсь.... или по крайней мѣрѣ написалъ бы.
-- Мы еще не знаемъ, переговорилъ ли онъ вчера съ матерью. Но несмотря на эти слова, сказанныя чтобъ ободрить Елю, Маргарита Борисовна сама не могла отдѣлаться отъ глухого безпокойства. Обѣ замолкли; въ передней раздался звонокъ.
"Любовь Ивановна", доложилъ лакей. Кто такая была Любовь Ивановна? Право, не знаю. Звали ее Любовь Ивановной, а о фамиліи не спрашивали. Изъ ея разсказовъ.-- а она была словоохотлива -- люди, встрѣчавшіе ее въ первый разъ, узнавали всю ея жизнь. У нея былъ когда-то небольшой капиталъ, но онъ пропалъ въ чужихъ рукахъ; она была замужемъ, и замужество ей не удалось; содержала маленькій пансіонъ, и тотъ не удался; наконецъ, она была смолоду хороша собой, утратила красоту и состарѣлась -- и хоть бы насколько-нибудь измѣнилъ ей веселый правъ! Хоть бы она поменьше надоѣдала своими вѣчными, невинными и неудачными шутками! Въ пятьдесятъ лѣтъ она процвѣтала какъ въ двадцать-пять, и жила скромно, пробавляясь то уроками музыки, то работой.
-- Пришла васъ поздравить съ праздникомъ, сказала она, цѣлуя въ плечо Маргариту Борисовну; а васъ, моя красавица, съ праздникомъ души, обратилась она къ Елѣ. Слышите? бабушку я поздравляю просто съ праздникомъ, а васъ съ душевнымъ праздникомъ И Любовь Ивановна разсмѣялась своимъ собственнымъ словамъ.
-- Еля, чаю Любовь Ивановнѣ -- или кофею не хотите-ли? Сядьте на диванъ, вамъ будетъ покойнѣе, сказала Маргарита Борисовна, которая, какъ всѣ пожилые люди высшаго круга, была утонченно-учтива со всѣмъ и каждымъ, безъ разбора званія или общественнаго положенія. Спасибо вамъ, что вы не забыли сегодняшняго дня.
-- Когда же я его забывала?... отвѣчала съ упрекомъ Любовь Ивановна, покачала головой и значительно посмотрѣла на Маргариту Борисовну. Ну, а вы что мнѣ скажете, charmante rose du Bengale?
-- Почему я rose du Bengale! спросила Еля.
-- Такъ! мнѣ кажется, что вы похожи на бенгальскую розу. Любовь Ивановна опять разсмѣялась.-- Похожи, похожи, угадайте почему!
-- Я не угадаю, сказала Еля, и покраснѣла.
-- А?... покраснѣли?... Знаетъ кошка, чьё мясо съѣла.-- Любовь Ивановна залилась смѣхомъ.-- Я все, все узнала. Вчера вечеромъ была у одной дамы.... у одной дамы....-- растянула Любовь Ивановна -- и сынъ этой дамы сказалъ, что цвѣтъ вашего лица можно сравнить съ бенгальской розой. Да-съ! все, все узнала!
-- Вы были у Матвѣевыхъ? спросила Маргарита Борисовна.
-- Вы всевидящее око, отвѣчала съ неистощимой игривостью Любовь Ивановна. Анна Алексѣевна ничего не возразила своему сыну, но вдругъ обратилась ко мнѣ -- слышите? ко мнѣ и говоритъ: "бѣдность, говоритъ, большой недостатокъ"! и сама вздохнула. А я, славу Богу, баба не промахъ -- положила передъ ней театральную афишку, на которой была объявлена комедія Островскаго: "Бѣдность не порокъ". Что, бенгальская роза, вы скажете, я не догадлива?
Еля слушала съ напряженнымъ вниманіемъ болтовню Любовь Ивановны и переглянулась съ бабушкой.
-- А что Глѣбъ на это сказалъ? спросила Маргарита Борисовна.
-- О! онъ хитеръ! замѣтила Любовь Ивановна. Онъ ничего не сказалъ, а нахмурился, и вышелъ вонъ изъ комнаты. А я думаю: ты со мной не финти; я все, все знаю!
За этими словами Любовь Ивановны послѣдовало молчаніе. Еля захлопотала около самовара, а Маргарита Борисовна задумалась.
-- Анна Алексѣевна настойчива, женщина съ характеромъ, промолвила она наконецъ.
-- Ну ужъ извините меня, Маргарита Борисовна, возразила Любовь Ивановна, выраженіе въ ней не идетъ. Съ характеромъ?.. скажите настоящая Баба-Яга! Помилуйте! вчера у нихъ всѣ ходили какъ въ воду опущенные. Думаю -- это не даромъ, была вспышка. Спрашиваю у Варвары Александровны: что у васъ такое было? "Братъ, говоритъ, сражался съ маменькой цѣлый день". А у самой слезы на глазахъ. Я говорю: Баба-Яга!
Еля взглянула на бабушку и поблѣднѣла. Богъ знаетъ, кому было тяжелѣе въ эту минуту, бабушкѣ или внучкѣ. Въ первый разъ Маргаритѣ Борисовнѣ страшна стала отвѣтственность за будущность дѣвочки, которая до той минуты была для нея предметомъ однихъ радостей и тихихъ заботъ. "Состоянія у нея нѣтъ, разсуждала иногда сама съ собой Маргарита Борисовна; но Богъ милостивъ: хорошій человѣкъ ее полюбилъ за чистую душу и за доброту."
-- И какъ не совѣстно Аннѣ Алексѣевнѣ, заговорила Любовь Ивановна. Она живетъ хорошо, а при жизни дѣтей не раздѣлитъ. "Я, говоритъ, дочерей своихъ награжу, если онѣ выйдутъ зймужъ -- а сыновей, говоритъ, не даромъ учила и образовала; сами себѣ дорожку пробьютъ, да богатыхъ невѣстъ возьмутъ. Я, говоритъ...."
-- Ну, полноте, Любовь Ивановна, она можетъ быть грознѣе на словахъ чѣмъ на дѣлѣ, перебила Маргарита Борисовна. Она сама не вѣрила въ истину своихъ словъ: ясно было, что Анна Алексѣевна на отрѣзъ отказала въ своемъ согласіи на женитьбу сына, но Маргаритѣ Борисовнѣ было слишкомъ больно сразу разрушить надежды Ели; особенно въ этотъ день, когда какой-то голосъ ей самой посулилъ вѣчное счастье, ей такъ хотѣлось, чтобъ и кругомъ ея всѣ были счастливы. Она задумалась и тоскливо сложила руки. Но судьба рѣшилась ее побаловать.
Пожилая женщина въ кисейномъ чепцѣ и въ тафтяномъ праздничномъ платьѣ вошла въ гостиную. Она родилась крѣпостной Маргариты Борисовны, ходила за ней уже лѣтъ сорокъ -- и ее привыкли считать членомъ семейства.
-- Отъ кого это? кто это принесъ? тревожно спросила Маргарита Борисовна.
-- Юродивый принесъ, моя родная. "Отдай, молъ, говорить, просвирку своей барынѣ". Я его чайкомъ напоила.
Маргарита Борисовна обомлѣла.
-- Гдѣ онъ? я хочу его видѣть! Приведи его сюда, поскорѣе приведи, сказала она, поспѣшно вставая.
Глафира Матвѣвна отправилась за юродивымъ, но онъ уже успѣлъ уйти. Побѣжали его догонять на улицу, но напрасно.
Маргарита Борисовна разспрашивала, не приходилъ ли онъ когда-нибудь прежде? Не зналъ ли его кто изъ домашнихъ? Ей отвѣчали, что никто его не зналъ и что онъ приходилъ въ первый разъ.
-- Ахъ, Глафира, какъ же ты его ко мнѣ не привела! говорила съ горемъ Маргарита Борисовна. Она смотрѣла на просфору, не вѣря своимъ собственнымъ глазамъ, и поставила ее передъ кіотомъ. Взглядъ ея, устремленный на образа, сіялъ неземнымъ счастьемъ.
Она упала на колѣни и проговорила:
"Сдержалъ слово, мой голубчикъ, обѣщалъ мнѣ прислать просвиру -- и прислалъ! И заслужила ли я, чтобъ Господь Богъ совершилъ для меня такое чудо!"
Помолясь, Маргарита Борисовна заглянула въ гостиную и позвала Любовь Ивановну, а Еля пошла на верхъ въ свою комнату.
III.
Въ продолженіи двадцати пяти лѣтъ Любовь Ивановна въ праздникъ Рождества Христова являлась къ Маргаритѣ Борисовнѣ и оставалась съ ней наединѣ; во всемъ домѣ одна Глафира Матвѣвна была посвящена въ тайну этихъ свиданій. Затворивъ двери, Маргарита Борисовна отперла небольшую шкатулку краснаго дерева и вынула изъ нея пачку ассигнацій, лежавшихъ въ особенномъ пакетѣ.
-- Вотъ, сказала она, подавая пакетъ Любовь Ивановнѣ, мнѣ удалось удѣлить нынѣшній годъ пятьсотъ рублей для благого дѣла. Перечтите, моя милая.
-- Никогда еще я не отдавала этихъ денегъ съ такимъ усердіемъ, съ такою радостью, продолжала Маргарита Борисовна. А вамъ, моя милая, вотъ -- мой подарокъ на праздникъ.
Она достала изъ комода кусокъ шелковой матеріи и положила его на колѣни Любовь Ивановны. Любовь Ивановна сконфузилась, покраснѣла, а глаза разбѣжались на дорогой подарокъ!
-- Маргарита Борисовна, что это, право.... Мнѣ до смерти совѣстно, пробормотала она.
-- Полноте! ужъ отъ меня-то вамъ совѣстно принять бездѣлицу! А я такъ рада, что могла кому-нибудь сегодня сдѣлать хоть маленькое удовольствіе. Не совѣстно же мнѣ обязываться вамъ. Вы мой неизмѣнный повѣренный.
Кому же назначались эти таинственныя деньги?
Маргарита Борисовна была еще молода, когда лишилась человѣка, котораго любила такъ страстно, что пожертвовала ему и обязанностями и спокойствіемъ совѣсти. Она впала въ отчаяніе, а отъ отчаянія перешла къ еще болѣе страшному унынію: и домъ, и люди, и свѣтъ Божій, и даже молитва -- все ей опостылело.
Рѣдко когда ее видали въ церкви, а если, бывало, и придетъ къ обѣдни, то стоитъ, смотритъ на образъ, -- ни молитвы не скажетъ, ни слезы не проронитъ. Съ самаго утра вплоть до ночи сидѣла она подгорюнившись, не бралась ни за книгу, ни за работу, а когда ее навѣщали родиде и знакомые: "Смотрѣть на меня пріѣхали, думала она съ ожесточеніемъ. Слава Богу, рѣдкостью стала. Адъ въ душѣ и говорить разучилась".
Такъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Маргарита Борисовна исхудала, состарѣлась на десять лѣтъ, а доктора, на ея счастье, объясняли ея состояніе небывалыми болѣзнями. Весной мужъ ея отправился въ деревню по дѣламъ, а она, оставшись въ Москвѣ, вдругъ рѣшилась исполнить замыселъ, который съ той поры казался ей несбыточнымъ: она собралась посѣтить то мѣсто, гдѣ лежалъ священный для нея прахъ.
Малѣйшая неосторожность могла возбудить подозрѣнія и погубить ее въ общественномъ мнѣніи. Но въ отсутствіи мужа представлялась возможность, прибѣгнувъ къ хитрости, обмануть свѣтъ -- и возможность эта точно воскресила Маргариту Борисовну: заглушенное ея желаніе проснулось съ новой силой и она принялась устраивать свое путешествіе.
Всѣмъ знакомымъ было объявлено, что она ѣдетъ на богомолье въ Ростовъ; лошадей она велѣла нанять (тогда еще всѣ ѣздили на своихъ) и взяла съ собой одну Глафиру Матвѣвну. Выѣхали чѣмъ свѣтъ. Монастырь, который былъ цѣлью поѣздки, находился въ 80-и верстахъ отъ Москвы, по проселочной, т. е. адской дорогѣ. Маргаритой Борисовной овладѣло страшное безпокойство; въ первый разъ отъ роду она путешествовала, не сопровождаемая цѣлой свитой горничныхъ и лакеевъ. Она боялась всего, что могло задержать ее на пути, или выдать свѣту ея завѣтную тайну. Ей чудились и встрѣча съ московскимъ знакомымъ, и сломаная карета, и даже нападеніе разбойниковъ въ лѣсу или въ широкомъ полѣ, гдѣ такъ легко сбиться съ дороги; а между тѣмъ нетерпѣніе добраться до монастыря -- все усиливалось, и она, то и дѣло, торопила ямщиковъ. Давно въ ней не обнаруживалось столько жизни....
Весенній дождь шелъ ливнемъ цѣлый день; но къ вечеру тучи разошлись, и заходящее солнце безпредѣльными, лучами обняло горизонтъ. Облитая золотомъ, монастырская колокольня вдругъ засіяла надъ рощей; крутой поворотъ дороги -- и она близко, близко мелькнула сквозь пахучія, отягощенныя каплями дождя, березовыя вѣтви... Маргарита Борисовна, задыхаясь, крикнула: "стой!" Дрожа всѣмъ тѣломъ, какъ въ лихорадкѣ, она выскочила изъ кареты, бросилась къ церковной оградѣ и, громко рыдая, упала на могилу. Часа два, она, не помня себя, плакала: ея скрытое, безутѣшное горе рвалось наружу; она бы и не замѣтила, что наступила ночь, еслибъ Глафира Матвѣевна, слѣдившая за нею издали, не рѣшилась подойти, умоляя ее не возбуждать любопытства монастырскихъ жителей. Нѣсколько монаховъ уже успѣли освѣдомиться, какъ она доводится покойнику, и цѣлая стая ребятишекъ, столпившись у ограды кладбища, розиня рты, глазѣли на Маргариту Борисовну. Волей-неволей она должна была отправиться на постоялый дворъ. Она была разбита нравственно и физически -- и несмотря на то, ей какъ будто стало легче. Ее даже поразила необыкновенная красота вечера и, въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ совершилось ея несчастіе, она заснула крѣпкимъ сномъ. На слѣдующій день она начала говѣть.
Монахъ, который ее исповѣдывалъ, былъ кроткій и мягкій сердцемъ старикъ. Онъ увѣщевалъ ее не предаваться унынію и совѣтовалъ наложить на себя обѣтъ, чтобъ облегчить душу отъ грѣха передъ Богомъ и мужемъ. Маргарита Борисовна ухватилась за эту мысль и долго думала о томъ, какой наложитъ она на себя обѣтъ во искупленіе грѣха? Наканунѣ своего отъѣзда, тихо проливая слезы надъ могилой, успокоенная тишиной лѣтняго вечера и надеждой на свиданіе въ другомъ мірѣ -- она обѣщалась выстроить богатую церковь въ честь Воздвиженія Креста, праздника, ознаменованнаго для нея незамѣнимой утратой.
Цѣль жизни была найдена и исполненіе даннаго Богу обѣта стало тайнымъ двигателемъ всѣхъ дѣйствій и помышленій Маргариты Борисовны. Съ лихорадочной поспѣшностью приступила она къ дѣлу, тотчасъ по возвращеніи въ Москву продала нѣсколько брилліантовъ, полученныхъ ею въ приданое, и деньги положила въ опекунскій совѣтъ. Случай ей помогъ: родная тетка, умирая, подарила ей ломбардный билетъ, и совѣтовала не сообщать объ этомъ мужу, который распорядился бы имъ по-своему. Этотъ совѣтъ пришелся какъ нельзя болѣе по сердцу племянницѣ; у ней составилась разомъ значительная сумма, но Маргарита Борисовна ею не довольствовалась и дала себѣ слово добавлять эту сумму до конца жизни, предоставляя своему душеприкащику обязанность выстроить церковь по готовому уже плану.
Со смертью мужа доходы Маргариты Борисовны значительно уменьшились: его состояніе законнымъ порядкомъ отошло въ его родъ, а собственное ея имѣніе стало оскудѣвать за недостаткомъ присмотра. Непрактическое воспитаніе и природныя свойства удаляли ее отъ занятій требующихъ разсчета, соображеній и въ особенности непріятныхъ объясненій съ управляющимъ, которому она слѣпо ввѣрилась. Главной заботой она себѣ поставила, удѣлять отъ годового дохода тысячи ли, сотни ли рублей, и присоединять ихъ къ завѣтной суммѣ; а какими средствами добывался доходъ -- въ это она не входила.
Съ тѣхъ поръ, какъ она начала копить капиталъ, она перестала давать деньги взаймы или дарить ихъ, какъ бывало прежде, и во избѣжаніе нескромныхъ просьбъ тщательно скрывала отъ всѣхъ свое сокровище. "Узнаютъ, что деньги есть, бѣда будетъ: отъ просителей не уйдешь", думала она, и жаловалась вслухъ на недостатокъ средствъ.
Ей самой не малыми жертвами отзывалось исполненіе обѣта. Привычки комфорта перевелись мало-по-малу въ ея вседневной жизни. Хорошаго повара замѣнила кухарка, горничныя и лакеи были отпущены на волю, а экипажъ отмѣненъ. Маргарита Борисовна ходила пѣшкомъ къ обѣднѣ и только въ случаѣ необходимости выѣзжала въ наемной каретѣ.
Такъ прошли годы и годы, и незамѣтно подкралась старость, а Маргарита Борисовна, съ рвеніемъ, обратившимся въ привычку, все копила деньги для постройки церкви.
Судьба ея двоюродной внучки, Ели, иногда ее безпокоила. Дѣвочка росла въ провинціи, на глазахъ записного игрока отца, вдали отъ родныхъ своей бѣдной и рано умершей матери. Маргарита Борисовна посылала ей гостинцы, за что и получала благодарственныя письма. Одно изъ такихъ писемъ пришло съ черной печатью: Еля извѣщала бабушку о кончинѣ отца и посылала ей нѣсколько строкъ, найденныхъ ею въ бумагахъ матери и явно начерченныхъ умирающей рукой. Мать умоляла Маргариту Борисовну не оставлять ея маленькой Ели.
На другой же день Глафира Матвѣвна была отправлена за сироткой и въ скоромъ времени привезла ее въ Москву. Права, завѣщанныя Маргаритѣ Борисовнѣ матерью Ели, сдѣлали переворотъ въ жизни старушки. Ея любящее, но давно безучастное къ земнымъ заботамъ сердце наполнилось жалостью и сочувствіемъ къ безпріютной дѣвочкѣ. Заключивъ Елю въ свои объятія, она сказала:
-- Живи у меня на правахъ дочери, а я постараюсь, насколько возможно, замѣнить тебѣ мать.
Елѣ жилось хорошо въ новомъ гнѣздѣ: лелѣянная, береженная, задаренная, она замѣтно расцвѣтала, и Маргарита Борисовна радовалась совершавшейся въ ней перемѣнѣ. Но ей и въ умъ не приходило позаботиться о главномъ: о незавидной долѣ, ожидающей безприданную невѣсту. "Боже мой! съ ужасомъ сказала она сама себѣ, когда наконецъ эта мысль мелькнула въ ея головѣ,-- неужели же ей придется отказаться отъ любви и выйти замужъ по разсчету?" -- слово, такъ благозвучно переведенное въ свѣтѣ словомъ: "по разсудку".
IV.
Бѣлое платье, которое Еля собиралась обновить въ этотъ день, лежало на креслахъ, только что принесенное изъ магазина, и еще пахло воздухомъ. Еля на него взглянула и тихо заплакала. Должно быть не на радость ей приходилось его обновить.
Еля не скоро привязалась къ Глѣбу Александровичу Матвѣеву, но привязалась всей душей, на жизнь и смерть. Онъ любилъ ее также глубоко, и казалось все ей улыбалось съ тѣхъ поръ, какъ она жила у Маргариты Борисовны. Самая красота ея разцвѣла: высокій станъ выпрямился, коса погустѣла, отъ маленькаго личика дышало свѣжестью. Она была слишкомъ счастлива, насталъ и черный день.
Еля только успѣла сбросить блузу, какъ на лѣстницѣ, ведущей вверхъ, уже зашелестило шелковое платье; полный, но пріятный, женскій голосъ спросилъ:
-- Гдѣ Елена Васильевна? и женщина лѣтъ тридцати шести шумно вошла въ Елѣ. Она считалась родствомъ съ Маргаритой Борисовной; ее звали Катерина Павловна Немирова.
-- Ты еще неодѣта? сказала она, скидывая перчатку съ своей маленькой, правильной руки, и прибавила по-французски:
Еля дрожащей рукой принялась застегивать свой корсажъ.
-- Мы видѣлись вчера, и разумѣется, все говорили о тебѣ. Я ему совѣтовала все разсказать Маргаритѣ Борисовнѣ.
-- Онъ хотѣлъ вчера переговорить съ своей матерью, промолвила Еля.
-- То-то и есть что переговорилъ.
Еля вопросительно взглянула на Катерину Павловну.
-- У ней свои виды.... Она требуетъ приданаго. Глѣбъ вышелъ изъ себя; дѣло дошло до ссоры. Анна Алексѣевна, хоть она удавись со злости, не заставитъ его жениться на другой.... Но, зная тебя, я предвижу, что ваша свадьба не легко устроится. Она тебя сокрушитъ.
-- Меня-то -- ничего, а его?... отвѣчала Еля едва слышно.
-- Ну что она съ нимъ сдѣлаетъ? Все, видишь ли, зависитъ отъ личнаго характера. Я бы вышла замужъ на зло старой вѣдьмѣ.
-- Полно, тетя Катя, перебила Еля тономъ, которому повиновалась Катерина Павловна. Онъ знаетъ, что нашей свадьбѣ не бывать безъ согласія его матери.
Хотя родства между ними не было, Еля привыкла ее звать ласкающимъ именемъ тети, въ память горячей дружбы, завязавшейся еще въ дѣтствѣ между ея матерью и Катериной Павловной. Онѣ вмѣстѣ воспитывались, вышли замужъ въ одно время, и тогда только разстались.
Въ эту минуту симпатичное лицо Катерины Павловны дышало той почти страстной привязанностью, которую съ умершей своей подруги она перенесла на Елю. Ей хотѣлось сказать утѣшительное слово, но такого слова она не находила, понимая, что положеніе было почти безвыходное. Къ тому же она хорошо знала, что у Ели, не смотря на ея восемьнадцать лѣтъ, былъ свой взглядъ на вещи, и что она умѣла отстаивать свое убѣжденіе молча, но за то упорно.
-- Что онъ скажетъ бабушкѣ? спросила Еля, послѣ продолжительнаго молчанія.
-- Онъ ей передаетъ все свое объясненіе съ матерью.
-- На что? Что можетъ сдѣлать бабушка?
-- Не знаю.... я вовсе не знаю, что она можетъ сдѣлать, но Маргарита Борисовна такого рода женщина, что кажется, звѣря укротитъ своей добротой.
Еля грустно покачала головой. Не доброты требовала Анна Алексѣевна -- а денегъ.
-- Сейчасъ, отвѣчала Катерина Павловна, и мигомъ спустилась внизъ.
Еля въ нерѣшительности простояла нѣсколько минутъ у дверей. Она ощущала агонію ожиданія чего-то недобраго; наконецъ, она не устояла противъ желанія взглянуть на Глѣба, и медленно сошла.
Любовь Ивановна расхаживала взадъ и впередъ по залѣ; дверь въ гостиную была затворена, и въ запертой комнатѣ возвышался по временамъ мужской голосъ. Во всемъ домѣ было такъ тихо, что казалось, будто всѣ понимали важность вопроса, рѣшающаго судьбу Ели. Гостямъ велѣно было отказывать, а богадѣленокъ, сиротъ, бѣдныхъ мѣщанокъ, которыя пользовались щедротами Маргарита Борисовны и приходили ее поздравить съ праздникомъ, Глафира Матвѣвна не допускала къ барынѣ и угощала чаемъ въ дѣвичьей.
Даже Любовь Ивановна притихла и долго вертѣлась около Ели, не зная, какъ съ ней заговорить. Смѣкнувъ, что посторонній разговоръ ее не займетъ, она рѣшилась затронуть обиняками вопросъ о Матвѣевѣ, и начала съ того, что обняла Елю и поцѣловала. Молодая дѣвушка ей внушала искреннее участіе, да кромѣ того она была очень рада, что случай привелъ ее быть свидѣтельницей семейной драмы. Любовь Ивановнѣ до смерти хотѣлось играть въ ней какую бы то ни было роль, а за отсутствіемъ болѣе серьезной довольствовалась ролью зрителя.
-- Позвольте это поправить, -- начала она, осторожно снимая шелковинку, приставшую къ платью Ели. Посмотришь -- какъ все къ вамъ идетъ!-- Повѣрьте, моя красавица, что бѣдность не то что порокъ, я даже добродѣтель въ глазахъ иныхъ людей. Онъ такой примѣрный сынъ, что будетъ и примѣрнымъ мужемъ. Вы знаете ли, что его отецъ скончался на моихъ глазахъ?... Вы этого не знаете?... Я какъ теперь гляжу на эту сцену. Анна Алексѣевна стоитъ у изголовья блѣдная, словно полотно, а я стою въ двухъ шагахъ отъ нея и держу пузырекъ съ уксусомъ,-- а Глѣбъ Александровичъ на колѣняхъ у кровати. Покойникъ-то ему сказалъ: "Глѣбъ, говоритъ, я всѣмъ, говоритъ, пожертвовалъ для семейнаго спокойствія, я надѣюсь на тебя, иди по моимъ стопамъ". Потомъ обернулся къ Аннѣ Алексѣевнѣ: -- "а ты, говоритъ, береги дѣтей и всѣмъ жертвуй для ихъ счастья...." и ужъ больше ничего не сказалъ, Богу душу отдалъ. А ужъ какъ Глѣбъ Александровичъ отца-то любилъ! тосковалъ, тосковалъ о покойникѣ, даже опасались что занеможетъ. Бывало примешься его утѣшать. "Ахъ! говоритъ, Любовь Ивановна, отступитесь, голубушка. Предоставь, молъ, меня моей несчастной участи". Ну ужъ изо всѣхъ дѣтей онъ любимецъ Анны Алексѣевны, и вы не сомнѣвайтесь, что она дастъ свое согласіе.
Еля тихимъ движеніемъ облокотилась на окно и, отвернувшись отъ Любовь Ивановны, оперлась подбородкомъ на ладонь. Ея воображенію представлялись неопредѣленное и грозное лицо Анны Алексѣевны и предсмертная сцена описанная Любовь Ивановной, и та сцена, которая въ настоящую минуту происходила въ запертой комнатѣ и между тѣмъ, Еля безсмысленно глядѣла на стаю галокъ, которыя съ дикимъ крикомъ собирались на сосѣднюю крышу, подымались вверхъ и опять принимались кричать и усаживаться.
Вдругъ въ головѣ Ели мелькнула мысль, которая разогнала всѣ другія. Маргарита Борисовна не разъ называла внучку своей наслѣдницей. "Все, что у меня есть, будетъ твое", говорила она. Эти слова вспомнились Елѣ и въ первый разъ наполнили ея сердце неожиданной радостью. Въ ея понятіяхъ Маргарита Борисовна была очень богата. Она слыхала много разсказовъ о селѣ Вознесенскомъ, единственномъ, правда, имѣніи Маргариты Борисовны, но имѣніи въ пятьсотъ душъ, съ большимъ количествомъ лѣса на берегахъ Оки, съ богато-обстроенной господской усадьбой, съ стариннымъ садомъ, прудами и саженными рощами. Елѣ еще не довелось видѣть эти чудеса, но она часто объ нихъ мечтала, и лѣто проведенное съ Глѣбомъ, въ Вознесенскомъ, представлялось ей земнымъ раемъ. Тайное предчувствіе вдругъ сказало ей, что Маргарита Борисовна не захочетъ обусловить своей смертью ея счастье, и въ Елѣ совершился такой мгновенный переходъ отъ горя къ радости, что она закрыла лицо руками, и вся погруженная въ сладкую думу, ожидала трепетно конца разговора Глѣба съ бабушкой.
Наконецъ, дверь изъ гостиной отворилась. Маргарита Борисовна въ капорѣ и большой турецкой шали вышла въ залу.
-- Еля, сказала она вполголоса, я ѣду къ Аннѣ Алексѣевнѣ; я сама переговорю съ ней о предложеніи Глѣба, и скажу ей, что ты у меня.... не бѣдная невѣста.
Еля бросилась ей на шею.
-- А мы пока останемся съ тобой, шепнула Катерина Павловна.
Она велѣла подать свою карету Маргаритѣ Борисовнѣ и вернулась въ гостиную, гдѣ Любовь Ивановна уже успѣла завязать разговоръ съ Матвѣевымъ.
Иныя женщины не могли понять, чѣмъ оправдывалась глубокая привязанность Ели къ ея нареченному жениху. Что она въ немъ нашла особеннаго? спрашивали онѣ. На это имъ могъ быть одинъ только отвѣтъ: "Вѣдь онъ васъ не любилъ". Любимая женщина всегда умѣетъ найти что-нибудь особенное въ человѣкѣ, самомъ безцвѣтномъ для другой. Она силой собственнаго чувства и воображенія надѣлитъ его совершенствами, въ которыхъ ему отказала природа. Но любовью Матвѣева точно можно было гордиться. Онъ не только былъ славный малый, но до щепетильности доходившая честность и рѣдкія свойства характера и сердца съ избыткомъ замѣняли въ немъ не слишкомъ блистательныя способности ума.
Анна Алексѣевна прочила его въ министры или въ посланники, но онъ не увлекался невозможной будущностью, и готовился въ адвокаты съ тѣхъ поръ, какъ въ Россіи заговорили о гласномъ судопроизводствѣ.
Любовь Ивановна устроилась у стола и принялась за вязанье, не замѣчая отчаяннаго взгляда, который Глѣбъ бросилъ на Елю; но Еля только покачала головой и указала ему глазами мѣсто возлѣ себя. Катерина Павловна не садилась, выжидая удобнаго предлога, чтобъ избавить молодыхъ людей отъ присутствія Любовь Ивановны, которая, запустивъ руку въ карманъ за клубкомъ шерсти, обратилась шутливо къ молодой женщинѣ:
-- А вы, милостивая государыня, всегда веселы и нарядны? и всѣ мужчины отъ васъ безъ ума. Да! да! Это вещь извѣстная, они васъ предпочитаютъ любой красавицѣ. А вы имъ все-таки наклеиваете носъ.
Любовь Ивановна вдругъ прервала свою рѣчь; любезное выраженіе ея лица исчезло, и она воскликнула:
-- Господи! что это значитъ? Куда они дѣвались?
Какъ растерянная, она оглядывалась во всѣ стороны, -- вывертывала карманъ на изнанку, шарила на диванѣ, на столѣ и подъ столомъ.
-- Что вы потеряли? Что вы ищете? нетерпѣливо допрашивала Катерина Павловна. Вы видите, здѣсь ничего нѣтъ.... Но Любовь Ивановна продолжала съ отчаяніемъ передвигать и перевертывать книги и вещи, попадавшіяся ей подъ руку.
Катеринѣ Павловнѣ не безъ труда удалось положить конецъ этимъ розыскамъ, убѣдивъ Любовь Ивановну, что надо искать пропажу въ другихъ комнатахъ.
V.
Глѣбъ былъ любимецъ своей матери и единственное существо, для котораго она иногда смягчала свой крутой правъ; но любя сына по-своему, она рѣшила, что этому браку не бывать. "Послѣ самъ скажетъ спасибо", думала она. Глѣбу, дожившему до двадцати-пяти лѣтъ, въ первый еще разъ предстоялъ случай доказать, что какъ онъ ни уступчивъ въ бездѣлицахъ, но въ важныхъ жизненныхъ вопросахъ онъ способенъ отстоять свои права. Онъ рѣшился жениться безъ согласія матери, т. е. шелъ на разрывъ съ матерью,-- но предвидѣлъ, какъ трудно будетъ склонить на это Елю, и боялся борьбы, разрушительной для нѣжной природы молодой дѣвушки. Ему хотѣлось заранѣе придать ей бодрости. Анна Алексѣевна принадлежала къ числу тѣхъ неугомонныхъ и настойчивыхъ женщинъ, которыя привыкли брать верхъ надъ всѣми, и тяжело приходилось тому, кто пересѣкалъ ей дорогу.
Маргарита Борисовна, уѣзжая, не сказала Глѣбу, на чемъ она основала свои надежды, и онъ разсчитывалъ лишь на Елю и на свои собственныя силы.
Какъ только молодые люди остались наединѣ, ихъ руки соединились.
-- Вы не веселы, Глѣбъ? начала она опять. Вы все думаете о вчерашнемъ днѣ. Забудьте о немъ. Все устроится.
-- Маргарита Борисовна и мнѣ сказала, что она надѣется все устроить; но на что она разсчитываетъ?
-- На что бы ни разсчитывала, лишь бы устроила. Вѣрьте мнѣ, Глѣбъ. Да не смотрите такъ грустно. Я васъ люблю. Слышите, я вамъ говорю, что я васъ люблю!
Глѣбъ осыпалъ поцѣлуями ея руки.
-- Никто насъ не разлучитъ? Не правда ли, Еля, спросилъ онъ.
-- Никто, никто! Вы этому вѣрите? Вы счастливы?
-- Я счастливъ, Еля, я знаю, что вы меня любите. Однако, допустимъ, что Маргарита Борисовна не успѣетъ....
Еля его перебила:
-- Стало быть вы мнѣ не повѣрили?
Глѣбъ взялъ ее за руки и посмотрѣлъ ей прямо въ глаза.
-- Послушайте, Еля, началъ онъ, я не могу быть счастливъ, пока вы не отвѣчали на одинъ вопросъ.
-- Ну, на какой вопросъ?
-- Если Маргарита Борисовна устроитъ дѣло -- все сказано, но я знаю мою мать: ее переубѣдить трудно. Еля, если она не согласится, вы не забудете, что сказали сейчасъ? Насъ никто не разлучитъ. Даже мать не разлучитъ?
-- Не говорите такъ, Глѣбъ, возразила Еля, стараясь придать своему лицу строгое выраженіе. Еслибъ я могла думать, что наше счастье васъ поссоритъ съ матерью -- оно для меня было бы испорчено. Но вѣрьте мнѣ, когда я вамъ говорю, что бабушка все устроитъ.... Мы будемъ счастливы! заключила она съ такой увѣренностью и съ такой улыбкой, что Глѣбъ начать догадываться въ чемъ дѣло. Онъ не рѣшился, однако, коснуться вопроса столь щекотливаго; гордость его страдала за мать, не за собственное чувство. Онъ любилъ Елю слишкомъ искренно, чтобъ отказаться отъ нея съ приданымъ или безъ приданаго.
Какъ бы то ни было, но тяжелый камень свалился съ его сердца; послѣ нѣкотораго молчанія, онъ ясно взглянулъ на Елю и протянулъ ей обѣ руки....
Пусть же они живутъ этими минутами, единственными, можетъ быть, которыя дастъ имъ судьба, -- а мы возвратимся къ Любовь Ивановнѣ.
Выходя изъ гостиной, она бросилась въ корридоръ, оттуда въ спальню, а вслѣдъ за ней спѣшила и Катерина Павловна, допрашивая, что она такое потеряла.
-- Деньги, деньги! пятьсотъ рублей, да не мои, тётушки вашей деньги, почти простонала Любовь Ивановна, напрасно обшаривъ всѣ углы спальни. Господи! да это не спроста! Маргарита Борисовна вынула изъ шкатулки, вотъ здѣсь у кровати, а я ихъ положила въ карманъ.... Параша, спросила она у вошедшей дѣвочки, ты не видала здѣсь пакета, перевязаннаго черной ленточкой?... Что ты на меня смотришь? Слышишь, спрашиваю, не видала ли пакета?... Ты убирала комнату?...
-- Я убирала, ничего не видала, отвѣчала дѣвочка.
-- Господи! грѣхъ какой! проговорила съ отчаяніемъ Любовь Ивановна.
-- На что-жъ это вамъ тётушка дала столько денегъ? спросила Катерина Ивановна.
-- Да, Господи, чтобъ ихъ свезти въ опекунскій совѣтъ. Развѣ мнѣ въ первый разъ, и никогда такой бѣды не случалось. Слава Богу, двадцать слишкомъ лѣтъ Маргарита Борисовна никому, кромѣ меня, не поручаетъ этихъ денегъ. Какъ нарочно, сегодня отдаетъ мнѣ ихъ да говоритъ: "Любовь Ивановна, еще никогда я не дополняла своего сокровища съ такимъ удовольствіемъ."
"Что это значитъ?-- подумала Катерина Павловна -- неужели правда, что у Маргариты Борисовны водятся капиталы?"
-- Параша! куда ты дѣвалась, пострѣлёнокъ? продолжала Любовь Ивановна, забывая тонкое общежитіе, которымъ она любила щеголять. Глафира Матвѣвна ввѣрилась въ эту дѣвчонку...
-- Да успокойтесь, Любовь Ивановна, перебила ее Катерина Павловна; деньги отыщутся -- свои не возьмутъ, а чужіе сюда не входили....
-- Какъ не входили! возразила Любовь Ивановна. Я, чай, человѣкъ десять перебывало и богадѣленокъ, и бѣдныхъ дворянокъ и всякой всячины. За всѣхъ не поручишься. Ну, если, оборони Боже, я не найду этихъ денегъ, что мнѣ дѣлать?...
И Любовь Ивановна всплеснула руками.
-- Тётушка такъ добра.... вы же сами знаете, что денегъ много, внушительно сказала Катерина Павловна.
-- То-то и больно, что она добра, отвѣчала Любовь Ивановна, которая отъ природы не была лишена деликатности. Другая бы оборвала, изъ дому бы выгнала -- а она, можетъ, ничего не скажетъ, а горько ей будетъ, моей голубушкѣ! Денегъ много! Вѣдь она нужду терпитъ, чтобъ только въ опекунскій совѣтъ отложить. Кажется, Успенскій соборъ на такую сумму можно выстроить, а ей все кажется мало!... Легко-ль, пятьсотъ рублей!... Матушки! хоть узелочекъ на платкѣ завязать!... ужъ не обронила ли я ихъ подъ лѣстницей, когда юбку подвязывала....
И Любовь Ивановна бросилась подъ лѣстницу, а Катерина Павловна въ себя не приходила это всего, что слышала. Она угадывала, что Маргарита Борисовна могла копить деньги только для пожертвованія въ церковь или для раздачи бѣднымъ. Катерина Павловна слыхала о существованіи капитала, о которомъ, въ минуту отчаянія, проговорилась Любовь Ивановна, но она не придавала значенія темнымъ слухамъ, считая ихъ сущими сплетнями. Ее смущала тайна, хранимая насчетъ этихъ денегъ: въ другое время и при другихъ обстоятельствахъ она не позволила бы себѣ нарушить ее нескромнымъ вмѣшательствомъ, но теперь отъ щедрости Маргариты Борисовны зависѣло счастье Ели, и оно было ей слишкомъ дорого.
-- Нашлись! воскликнула, врываясь въ спальню, Любовь Ивановна, уже успѣвшая перейти отъ отчаянія въ шумной радости. Я пакетъ-то положила на шелковую матерію, что мнѣ подарила Маргарита Борисовна, да въ нее и завернула. Вотъ ужъ грѣхъ попуталъ! Вѣдь чуть-было съ ума не сошла! Поклялась бы, что пакетъ у меня въ карманѣ. Катерина Павловна, голубушка, а вы, ради Бога, не выдавайте. Себя не вспомнила -- проболталась. Чтобъ до Маргариты Борисовны какъ-нибудь не дошло, что я... насчетъ денегъ-то.... вѣдь она объ нихъ никому на свѣтѣ, кромѣ меня да Глафиры Матвѣвны....
-- Вы не проболтались; я давно знала о существованіи этихъ денегъ, перебила Катерина Павловна.
-- Знали? Ну и слава Богу! душу мою развязали! Что же, Маргарита Борисовна сама вамъ сказала?
-- Нѣтъ! но объ этомъ многіе знаютъ. Говорятъ, у нее тысячъ на сорокъ ломбардныхъ билетовъ.
-- Ужъ полно не больше ли?... А я согрѣшила, заподозрила богадѣленку Мавру Савишну.... она съ виду водой не замутитъ, а сама тонкая штука....
-- Вотъ вы человѣкъ дѣльный и дальновидный, перебила Катерина Павловна, объясните мнѣ, съ какой цѣлью тетушка скрываетъ, что у ней капиталъ, назначенный для добраго дѣла?
-- Какъ этого не понять? отвѣчала съ улыбкой самодовольствія Любовь Ивановна. Узнаютъ, что у ней есть деньги -- просить будутъ, а отказывать непріятно. Вы знаете, Маргарита Борисовна высокая христіанка: не только чужимъ, родной племянницѣ отказала, Елиной-то матери. Покойница за годъ до своей кончины писала къ Маргаритѣ Борисовнѣ: просила три тысячи рублей взаймы. Маргарита Борисовна и покушалась ей дать денегъ, совсѣмъ-было рѣшила...
-- И не дала? спросила Катерина Павловна, едва переводя духъ.
-- Вдругъ раздумала. Ужъ и меня выписала и отправила-было въ опекунскій совѣтъ, да и раздумала. "Что, говоритъ, дѣлать, Любовь Ивановна, ей дамъ и другому нельзя будетъ отказать; а вѣдь это не мои деньги, я ихъ Богу пожертвовала". И сама плачетъ -- послала ей сто цѣлковыхъ въ имянины. Ну, ужъ за то церковь выстроимъ на славу: одинъ планъ стоилъ пятьсотъ рублей!
"Церковь собирается строить, подумала Катерина Павловна, а бѣдной моей Сонѣ не дала денегъ на поѣздку за границу.... она была бы жива теперь! А какъ ей жить хотѣлось...."
Маргарита Борисовна давнымъ давно знала Анну Алексѣевну Матвѣеву, но ихъ отношенія ограничивались утренними визитами, и двумя-тремя оффиціальными вечерами за карточнымъ столомъ. Онѣ не сблизились потому, что между ними не было ничего общаго, но оставались въ хорошихъ отношеніяхъ. Въ первый разъ имъ приходилось имѣть дѣло другъ съ другомъ, и хотя Маргарита Борисовна крѣпко разсчитывала на дѣйствіе, даже на эффектъ своего объясненія съ Анной Алексѣевной, она испытала непріятное смущеніе, когда лакей, доложившій объ ея пріѣздѣ, громко сказалъ: "приказали просить".
Въ домѣ Матвѣевыхъ поражалъ съ перваго взгляда порядокъ, доходящій до сухости; казалось, что кресла никогда не сдвигались съ мѣста; все смотрѣло оффиціально, и зеркала, развѣшанныя между оконъ въ рамахъ орѣховаго дерева съ перекладинкой по срединѣ, и овальный столъ противъ дивана, и у двери трельяжъ съ плющемъ. На столѣ не было ни книги, ни рукодѣлья, ни журнала; одна только возвышалась на немъ огромная лампа. Симпатичной физіономіи не доставало у этого дома: отъ него вѣяло холодомъ.
Три дѣвушки, очень обрадованныя, удивленныя неожиданнымъ повидимому посѣщеніемъ Маргариты Борисовны, вышли къ ней на встрѣчу.
-- Maman нездорова и проситъ васъ въ свою комнату, сказала старшая, которой было уже лѣтъ тридцать.
-- Она нездорова? повторила Маргарита Борисовна.
-- Maman больше разстроена и не принимаетъ сегодня; только васъ пожелала видѣть, только васъ...
Ей хотѣлось еще что то сказать, но она не рѣшилась и робко смотрѣла на Маргариту Борисовну.
Бторая сестра молчала, опустивъ глаза.
-- Милочки мои, Богъ дастъ, мы сговоримся и все устроимъ къ лучшему, сказала Маргарита Борисовна.
-- У насъ и такъ, слава Богу, все устроено, подхватила младшая, черноглазая восьмнадцати-лѣтняя дѣвочка, которая смотрѣла отчаяннымъ бойцомъ: -- Варенька и Даша проплакали всю ночь, Глѣбъ на себя не похожъ, словомъ, все какъ слѣдуетъ!
-- Маша! перебили старшія, и сконфузились.
Маргарита Борисовна покачала головой и погрозилась, но Маша схватила ея руку и поцѣловала.
-- Пожалуйте сюда, сказала Варенька, и отворивъ дверь въ спальню матери -- удалилась.
Анна Алексѣевна была однихъ лѣтъ съ Маргаритой Борисовной, но казалась несравненно старше: ея типическая наружность бросалась въ глаза. Черты ея сморщеннаго и словно тронутаго копотью лица, были крупны и правильны, но высохли какъ руки ея и станъ. Она держалась прямо, спѣсиво. Ежедневный ея нарядъ состоялъ изъ шелковой блузы и горностаевой душегрѣйки, которую даже и лѣтомъ она снимала рѣдко. Сверхъ чепца она носила шелковую косынку.
-- А!... Маргарита Борисовна! сказала она, приподнимаясь съ своихъ креселъ. Вотъ ужъ не ждала васъ сегодня! Видно, сердце сердцу вѣсть подаетъ; вѣдь я сама собиралась къ вамъ.
-- Вашъ сынъ мнѣ сказалъ объ этомъ, но я желала отстранить Елю отъ нашихъ переговоровъ, и предупредила васъ, отвѣчала Маргарита Борисовна. Мы потолкуемъ мирно и на единѣ.
-- Очень, очень рада. Садитесь-ка сюда, задомъ къ свѣту, а то тяжело глазамъ на снѣгъ смотрѣть. Глѣбъ у васъ былъ сегодня?.
-- Былъ, отвѣчала Маргарита Борисовна, которой понравилось это радушное вступленіе въ разговоръ. Я давно подозрѣвала, что онъ въ Елѣ неравнодушенъ, но признаюсь, думала, что это простое волокитство, а не серьезное чувство.
Анна Алексѣевна съ аффектаціей разсмѣялась, и смѣялась довольно долго.
-- Нѣтъ молодого человѣка, который бы не испытывалъ многое множество серьезныхъ чувствъ, голубушка моя, Маргарита Борисовна, сказала она, продолжая смѣяться и слегка ударяя по колѣнямъ свою гостью. А мой серьезникъ и подавно всюду суется съ серьезными чувствами. Пройдетъ кринолинъ, пококетничаетъ, вотъ и серьезное чувство. Въ немъ серьезныхъ чувствъ не оберешься. Да и пусть его серьезничаетъ! Богъ съ нимъ, благо ему забавно! а вотъ намъ, старухамъ, слѣдуетъ во-время положить конецъ серьезнымъ-то чувствамъ, чтобъ онѣ не повели къ большимъ непріятностямъ.
Маргарита Борисовна слыхала о крутомъ нравѣ Анны Алексѣевны и приготовилась заранѣе перенести смиренно первую вспышку; но вспышки не было, и этотъ аффектированный смѣхъ, это подтруниванье подѣйствовали на нее чрезвычайно непріятно.
-- Оставьте пожалуйста этотъ тонъ, сказала она прямо и серьезно. Мы принимаемъ въ этомъ дѣлѣ одинаковое участіе, и я хочу говорить о немъ просто, безъ намековъ. Мнѣ очень непріятно, что вашъ сынъ посватался за мою внучку противъ вашего желанія; но вѣдь мы пережили тотъ вѣкъ, когда молодые люди женились по волѣ родителей...
-- Они прекрасно дѣлали, перебила Анна Алексѣевна. Гм! ну -- да это въ сторону. Я нисколько не запрещаю моему сыну жениться, но я не даромъ дожила до пятидесяти восьми лѣтъ, надо подумать и о будущемъ. У Глѣба нѣтъ состоянія.
-- А кромѣ недостатка состоянія, въ чемъ Еля не невѣста вашему сыну? Она, кажется, и вамъ всегда нравилась.
-- Она очень хорошая дѣвушка, довольно кротко замѣтила Анна Алексѣевна.
-- Вотъ это главное. А что касается до приданаго, то съ завтрашняго дня я ей законнымъ актомъ передамъ все свое состояніе. Довольны ли вы?
-- Позвольте, возразила Анна Алексѣевна, ужъ коли говорить о дѣлахъ, надо говорить дѣльно. Въ чемъ состоитъ ваше состояніе?
-- А Вознесенское? Вы его знаете? имѣніе хорошее, полторы тысячи десятинъ земли, и лѣсу двѣсти десятинъ. Оно немного разстроено; но если Глѣбъ въ немъ поживетъ годика два, онъ легко приведетъ имѣніе въ порядокъ; а я буду рада-радехонька, если онъ мнѣ удѣлитъ въ своемъ домѣ теплый уголокъ...
Сморщенныя щеки Анны Алексѣевны слегка раскраснѣлись.
-- Милая моя Маргарита Борисовна, начала она, покачивая головой, кто же кромѣ васъ не знаетъ, что ваше именитое Вознесенское не стоитъ третьей доли того, что оно стоило при жизни вашего мужа?... Какъ мнѣ не знать Вознесенскаго и вашего хозяйства? Мы -- сосѣди. Лучшая часть лѣса вырублена вашимъ управляющимъ; онъ на вашъ счетъ выстроилъ себѣ домъ хоть куда на Покровкѣ; а хорошая земля при раздѣлѣ досталась мужикамъ. Вы, слава Богу, и не заглянули въ уставныя грамоты? Вотъ вамъ и ваше Вознесенское!
На хозяйственныя свѣдѣнія Анны Алексѣевны можно было положиться; Маргарита Борисовна это знала, и пораженная ея словами, вспыхнула въ свою очередь.
-- Преувеличенія! промолвила она, преувеличенія! я знаю, что мое хозяйство запущено...
Она растерялась. Тонъ Анны Алексѣевны оскорблялъ ее, тѣмъ болѣе, что возраженія были невозможны и могли только обличить ея полное незнаніе практической стороны жизни. Маргарита Борисовна стыдилась отсутствія положительности, зная, что оно во многихъ возбуждаетъ, насмѣшку и даже нѣкотораго рода презрѣніе.
-- Позвольте мнѣ вамъ сказать, если ужъ дѣло пошло на правду, продолжала Анна Алексѣевна, что вы ничего не знаете и не смыслите въ хозяйствѣ. Ужъ въ этомъ случаѣ положитесь на мою опытность. Мужъ мой предоставилъ мнѣ одной управленіе имѣніемъ, и я надѣюсь, что онъ не раскаялся въ своемъ довѣріи во мнѣ. А вы? вы при жизни вашего покойника привыкли жить какъ у Христа за пазухой и послѣ него такъ запустили дѣла, что вамъ, пожалуй и до разоренія не далеко. Вы думаете, что Глѣбу достаточно прожить два года въ Вознесенскомъ, чтобъ привести имѣніе въ порядокъ? Нѣтъ, милая моя Маргарита Борисовна, такъ судятъ малыя дѣти, позвольте вамъ сказать. Чтобъ ваше имѣніе привести въ порядокъ, надо положить на него цѣлый капиталъ -- у меня денегъ нѣтъ, какъ я и сказала Глѣбу. Я васъ очень уважаю, Маргарита Борисовна, но вѣдь вы съ молоду жили такъ себѣ -- dans les nuages, и до сихъ поръ не имѣете понятія о томъ, что дѣлается у насъ грѣшныхъ. Что бы вамъ подумать заранѣе о будущности вашей внучки? Она у васъ одна осталась и давно осиротѣла. Вамъ извѣстно, что ея отецъ былъ игрокъ и негодяй...
-- Позвольте мнѣ вамъ замѣтить, что я не за наставленіями къ вамъ пріѣхала, перебила Маргарита Борисовна, и выслушивать ихъ не намѣрена.
-- Я не хотѣла сказать вамъ ничего обиднаго, продолжала, не смущаясь, Анна Алексѣевна; я только вамъ замѣтила, что мы, люди практическіе, обязаны считать и разсчитывать, а вы?... Ядовитая старуха подняла руку и сдѣлавъ движеніе пальцами прибавила: "выспреннія". То-то вы и потеряли изъ виду, что еслибъ Глѣбъ женился на вашей внучкѣ, то ему пришлось бы работать, чтобъ достать кусокъ хлѣба для своего семейства; а мнѣ сдается, что Матвѣеву не съ руки работать какъ какому-нибудь чиновнику -- изъ куска хлѣба... Позвольте, Маргарита Борисовна, еще одно слово: ваша внучка была причиной раздора между мной и моимъ сыномъ; я желаю, чтобъ такія столкновенія не повторялись, и потому прошу васъ, какъ честную женщину, не принимать его къ себѣ...
-- Будьте вполнѣ увѣрены, перебила Маргарита Борисовна, что моя внучка не разстроитъ спокойствія вашей завидной семейной жизни. Въ невѣстахъ она не засидѣлась, и не я буду ее навязывать кому бы то ни было на свѣтѣ. Она встала и сухо поклонилась; но Анна Алексѣевна осталась такъ довольна ея обѣщаніемъ, что попыталась загладить свои дерзости примирительными словами.
-- Вы на меня сердитесь, сказала она, но я надѣюсь, что со временемъ мы встрѣтимся пріятельницами. Вы поймете, что я не корыстолюбива, а желаю счастья моего сына.
-- Въ этомъ я и теперь не имѣю права сомнѣваться, не безъ усмѣшки отвѣчала Маргарита Борисовна. Прощайте.
Анна Алексѣевна поднялась съ мѣста, чтобъ ее проводить. Сестры Глѣба, со страхомъ ожидавшія рѣшенія его участи, угадали ее въ строгомъ взглядѣ, который бросила на нихъ мать, когда онѣ поспѣшно подошли проститься съ Маргаритой Борисовной...