Аннотация: Текст издания: Русский Вестник. 1868. Т. 76. Август.
Ольга N. (София Владимировна Энгельгардт)
Не одного поля ягоды
Повесть
I.
Анна Павловка Кедрова давала литературный вечер. Круг её знакомых был довольно ограничен, и так как одни избранные удостоились приглашения, то званых оказалось всего человек десять. Им было объявлено, что Денисов, новый писатель, прочтёт повесть с направлением. Анна Павловна произносила это слово со значительным на него ударением и прибавляла небрежно: "Ну, и Фет кой-что прочтёт".
Не мешает сказать, что Анна Павловна очень хлопотала о том, чтобы зазвать Фета на свой вечер. До сорока слишком лет она на него смотрела как на авторитет, на том основании, что он получает, как она слышала, по 25 целковых за стихотворение. "Стало быть, талант! -- рассуждала она. -- Я бы на его месте целый день писала стихи". Но её литературные мнения изменились с тех пор, как она познакомилась с Денисовым. Он её опутал своими теориями искусства, и она заговорила о Фете с высоты величия.
Анна Павловна провела молодость в провинции и на двадцать седьмом году вышла замуж за человека уже не молодого. Александр Семёнович Кедров воспитывался в кругу людей порядочных и получил хорошее, по тогдашнему времени, образование. На службе он не нажился. Женившись, взялся за управление чужим имением и честно и неутомимо исправлял свою должность. Супружество ему не удалось. Между им и Анной Павловной не было общей черты. Сначала он было попробовал искоренить в ней недостатки и смешные стороны, бросавшиеся в глаза; но, убедившись, что она неисправима, махнул рукой и занялся исключительно воспитанием единственного сына и упрочением за ним какого-нибудь состояния. Постоянные занятия Александра Семёновича и разъезды по делам предоставляли его жене полную свободу, которою она и пользовалась. Александр Семёнович видел в ней простую и болтливую бабу, исполняющую, впрочем, по возможности семейные обязанности. В выбор её знакомых он давно не вмешивался, а сам ограничивался тесным кружком двух-трёх старинных приятелей. Что касается до Анны Павловны, она далеко не была разборчива, и порядочный человек мог разве случайно попасть в её гостиную. Там красовались молодые и средних лет мужчины из разряда вывешиваемых на чёрную доску в клубах; приобретатели, нажившие неизвестными путями состояние; и татарского происхождения, нигде не принятые, княжны, и дама с загадочными приёмами и ужимками, одетая по праздникам в платье палевого цвета, изукрашенное блондой и стеклярусом. Обыкновенно Александр Семёнович убегал от вечеров своей жены, а её друзей не знавал и в лицо, если же когда случайно встречался с ними в передней, то спрашивал: "Анна Павловна, что это за фигура?", но редко выслушивал ответ.
Ему нередко случалось оговаривать резко жену, когда она хвастала, лгала и вообще завиралась. Но с этими выходками Анна Павловна помирилась, добившись главного -- свободы и до известной степени доверенности мужа. Домашним хозяйством занималась она, и в угоду Александру Семёновичу соблюдала в расходах строгий порядок.
Её литературный вечер устроился совершенно случайно. На одном дворе с нею отдавался в наймы флигель, который наняла недавно Марья Михайловна Бельская с младшею сестрой. Её аристократическое имя прельстило Анну Павловну, и она решилась всеми правдами и неправдами навязаться к соседкам. Сладить дело было нелегко. Они жили чрезвычайно скромно и избегали новых знакомств; но на одном дворе можно встретиться неожиданно, а там и завязать разговор. Анна Павловна воспользовалась возможностью подобной неожиданности, подкараулила из окна обеих сестёр, выбежала к ним навстречу под предлогом прогулки, поклонилась им, высказала свои надежды насчёт их расположения к ней, и на другой же день явилась к ним с утренним визитом. Она их застала за чтением стихотворений Фета и заговорила было о нём свысока, но могла скоро убедиться, что ни Бельская, ни её сестра не разделяли понятий Денисова об искусстве. Чтобы восстановить себя в их мнении, она предложила им познакомить их с Фетом.
-- Он приятель моего мужа, -- сказала она. -- Мы его позовём на вечер, и я надеюсь, что вы осчастливите меня своим посещением.
Как ни хотелось Марье Михайловне видеть Фета, она замедлила ответом. Анна Павловна с первого взгляда показалась ей антипатична. Но её молодая сестра Женя сказала вдруг необдуманно:
-- Конечно... мы будем очень рады видеть Фета, в особенности Маша.
Таким образом было принято предложение, и Анна Павловна начала хлопотать всеми силами об устройстве вечера, которому она желала придать чисто литературный характер. По её настоятельной просьбе, Александр Семёнович написал пригласительную записку к Фету. Денисов охотно согласился прочесть повесть; a M-r Larme, Французу, дающему уроки по часам, было поручено прочесть стихотворение Виктора Гюго.
В этот знаменательный день Анна Павловна надела шиньон Benoiton и платье с модным лифом, выдававшим пышную обветшалость её плеч. Смолоду она была хороша собой и сохранила правильный профиль; но чрезмерная полнота, и погрубевший цвет лица обличали её сорок лет. Чёрные вьющиеся волосы и большие глаза навыкате придавали её физиономии жёсткое и вместе с тем вакхическое выражение. Натянув с трудом ботинки, слишком тесные для плотной ноги, она обрызгала платок одеколоном и вышла в гостиную, где прогуливался, заложив руки назад, Александр Семёнович. Он ждал Фета.
-- Бельская обещала прийти в восемь часов, а теперь уже половина девятого, -- заметала Анна Павловна, взглянув мимоходом на столовые часы. -- Я пошлю узнать об её здоровье.
-- Опоздала, так к ней и приступать! -- возразил Александр Семёнович. -- Если её нездоровится, так она сама об этом даст знать.
-- Ты знаешь ли, что Бельская доводится двоюродною племянницей князю Платону Сергеевичу Галынскому? -- спросила, помолчав, Анна Павловна.
-- А нам-то с тобой какое дело? -- отозвался Александр Семёнович.
Александр Семёнович был серьёзный, раздражительный, чопорный старичок. С первого взгляда он не внушал симпатии. Его лицо рано сморщилось и было болезненно и бледно, глаза опухли. Он одевался с аккуратностью и опрятностью, доходившею до щепетильности, и в его приёмах отражался навык порядочного общества.
-- А! Денисов! -- сказала Анна Павловна, протягивая руку подслеповатому и худощавому молодому человеку с жиденькою бородкой и физиономией, выражавшею полное довольство. Он был доволен собой и всем миром, потому что был доволен своею повестью.
-А! Вот и М-r Гальянов! Здравствуйте, милый мой Фёдор Иваныч.
Эти последние слова Анна Павловна сказала почти небрежно, но успела обменяться с Гальяновым выразительным взглядом.
-- Здравствуйте, Гальянов, -- сказал в свою очередь Александр Семёнович, протягивая ему руку, и холодно поклонился Денисову.
-- Вы знаете, что Фет кое-что прочтёт сегодня, -- сказала Анна Павловна. -- Марья Михайловна Бельская и её сестра Женя желали его видеть, ну, я его и пригласила на чашку чая.
-- О чём он будет читать? О природе и о любви? -- спросил Денисов, рассмеясь.
Александр Семёнович поморщился. Гальянов это заметил; он успел заслужить хорошее расположение хозяина дома и старался подлаживаться к его понятиям.
-- О чём же писать в стихах? -- спросил он. -- Не о молотилках же.
-- А почему и не о молотилках? -- спросила Анна Павловна.
-- Пушкин о молотилках не писал... -- начал было Александр Семёнович.
-- ...Пушкин? Fi donc! -- перебила Анна Павловна. -- Я ведь знавала Пушкина, когда была ещё ребёнком, но помню, что пустейший был человек.
-- Ты знавала Пушкина? -- спросил Александр Семёнович. -- Вот восемнадцать лет как мы женаты, а я ещё и не слыхал о твоём знакомстве с Пушкиным.
Анна Павловна несколько смутилась; на этот раз Гальянов подоспел ей на выручку.
-- А вы его знавали? -- спросил он у Александра Семёновича, чтоб отвлечь его внимание от жены.
Фёдору Ивановичу Гальянову минуло тридцать два года. Он был редко красивый мужчина, хотя его красота не отличалась классическою правильностью. Но начиная с золотистых волос, которые вились с самого корня и падали на воротник, все черты его лица, вся его фигура остановила бы на себе внимание художника. Мягкость очертаний и в особенности необыкновенная роскошь волос придавали ему вид старинного портрета. Казалось, что он случайно надел платье современного покроя. Говоря с кем-нибудь, в особенности с женщиной, он ей глядел в глаза и вкрадчиво, казалось, всею душой ей улыбался, и эта улыбка располагала в его пользу. Но тонкого наблюдателя неприятно бы озадачил его смех. Смех -- это одно из выражений душевных ощущений, которое не успеешь ни обдумать, ни изменить.
Звук колокольчика раздался в передней, и Анна Павловна, почуяв ожидаемых соседок, сказала шёпотом Гальянову:
-- Theodore, прошу тебя, будь любезен с Бельскою и с её сестрой. Я хочу, чтоб им было весело у меня.
II.
-- Здравствуйте, Марья Михайловна, здравствуйте, mademoiselle Eugenie, -- сказала она, приседая и протягивая руку худенькой и приземистой женщине, одетой в чёрное платье, и молодой девушке в розовом наряде; она казалась на двадцать лет, по крайней мере, моложе своей сестры.
Гости начали съезжаться и были представлены обеим сёстрам; они озирались с удивлением и с тем неприятным чувством, которое испытывают люди, случайно занесённые в совершенно чуждый им кружок. Марья Михайловна смотрела холодно, неприступно, учтиво и заговорила ласково с одним Александром Семёновичем; но Анна Павловна впуталась в их разговор.
-- Не угодно ли вам чаю? -- спросила она, усаживаясь на диван против самовара. -- Не понимаю, что это Фет не едет! А вы любите поэзию, Марья Михайловна?.. Вы сами смотрите олицетворенною поэзией. Во всей вашей особе нельзя не заметить признаков страстной природы.
-- Как на дворе холодно! -- отозвалась Марья Михайловна, окутываясь шалью.
-- А я сейчас говорила Денисову, -- продолжала Анна Павловна, -- что страсть есть нормальное состояние человека. Как вы об этом думаете?
-- Я уже слишком стара, чтобы судить о страстях, -- отвечала Марья Михайловна.
Анна Павловна, получив вторую осечку, решила, что Бельская не сразу выскажется, и что с ней надо говорить обдуманно.
-- Я сама рассуждаю как наблюдатель, -- сказала она. -- Что до меня касается, я люблю и никогда никого не любила кроме моего Александра Семёныча. Mademoiselle Eugenie, не угодно ли вам чаю?
-- Мне кажется, что ваша сестра должна строго судить о влюблённых, Евгения Михайловна, -- сказал Гальянов, подавая ей чашку. -- А вашего мнения я не смею спросить.
Женя посмотрела на него своими большими чёрными глазами и спросила:
-- О чём вы желаете узнать моё мнение?
-- Да... о том, строго ли вы судите о любви? -- отвечал Гальянов, несколько озадаченный её серьёзностью.
-- Нет! Совсем не строго.
Женя это сказала очень серьёзно и слегка покраснела.
"Как она мила! Прелесть!" -- подумал Гальянов.
-- Ага! Вот и Фет! -- воскликнула Анна Павловна, кивая головой сорокапятилетнему полному, плотному, среднего роста человеку. Чёрная борода обрамливала его продолговатое лицо, но волосы поредели на лбу. Он казался до крайности рассеян и не узнал бы даже хозяйки дома, если б она ему не протянула руки.
Всё в нем было оригинально, самобытно, и склад речи, и физиономия. Его представили почётным гостям, называя их по именам. Он не удержал из них в памяти ни одного и обрадовался как избавителю Александру Семёновичу, взявшему его за руку с вопросом:
-- Что так поздно?
-- Я самый несчастный человек! -- отвечал Фет, устраиваясь с ним в углу подальше от гостей, к немалой досаде хозяйки дома. -- Поверьте, что когда я в Москве, я са-мый не-счаст-ный человек! -- повторил он отчаянным голосом, в котором высказывалась вся бездна его московских бедствий. -- Целый день всюду бросаться, а дела не сделаешь ни на грош и не попадёшь никуда. В восьмом часу собрался к вам. Хорошо. Оказывается, что я должен заехать в магазин, оттуда к чорту на рога, а оттуда к Меректрисе Кирбитьевне, да там ещё разные кувырканья, да chasse de cote, да то, да другое, да третье. Наконец-то Бог помог развязаться с Кирбитьевными да с кувырканьями; сажусь в сани. Куда ехать? Забыл! Говорю кучеру: делать нечего, вези меня домой. Так уж почти у своих ворот вспомнил, что обещал быть сегодня у вас.
Александр Семёнович смеялся.
-- Ну, что поделывают в вашей стороне? -- спросил он у Фета, который только что приехал из деревни. -- Молотилку справили?
-- Справил... ну, батюшка, привёл меня Господь Бог познакомиться с двумя хозяевами. Вот уж молодцы, я вам скажу! Я просто в и-зу-мле-ние пришёл.
Фет растянул слово изумление и даже улыбнулся от удовольствия. Он принялся рассказывать, с мелочными, но до крайности интересными для помещика подробностями, о своём знакомстве с двумя знаменитыми агрономами Орловской губернии. Слова: молотилка, сушилка, рига, долетали до ушей удивлённых гостей; но Фет, не обращая на них внимания, весь ушёл в свой рассказ, вполне оцененный деловым Александром Семёновичем.
Ждали конца их разговора, чтобы начать чтение. Весёлая физиономия Денисова выражала некоторое нетерпение. Он поглядывал искоса на Фета.
-- Подождите, мы в него пустим бомбой, -- шепнул он своей соседке, шестнадцатилетней девушке, которая писала статью о пролетариате.
-- Скоро ли начнётся чтение? -- спросил кто-то.
-- А вот что мы сделаем, -- предложила Анна Павловна. -- Я попрошу M-r Larme прочесть стихотворение Виктора Гюго.
Приняли чайный прибор; M-r Larme выступил с книжкой в руках и устроился на диване, поправляя свои светло-белокурые волосы. У него был востренький нос, тонкие губы и бледное сухое лицо, попорченное оспой.
-- Le cheval! -- произнёс он громко и окинул глазами всё общество.
Александр Семёнович и Фет замолкли.
М-г Larme начал:
C'etait le grand cheval de gloire
Ne de la mer comme Astarte,
A qui l'aurore donne a boire
Dans les urnes de sa clarte.
И тридцать шесть строф в этом роде он прочёл явственно, с чисто парижским выговором.
Кончив, он закрыл книгу и сказал:
-- Comme c'est soutenu!
-- Сила есть, -- заметила Анна Павловна. -- Я люблю силу.
Не то насмешливая, не то задумчивая улыбка пробегала по губам Фета во время чтения. Он стал прислушиваться к завязавшемуся между гостями литературному разговору. Все высказали своё мнение, и девушка, пишущая статью о пролетариате, и дама в изношенном платье палевого цвета, и Денисов, уважающий Виктора Гюго как писателя практического. Зато Пушкина он презирал и говорил часто, желая заклеймить какое-нибудь литературное произведение: "Даже Пушкин не написал бы такой дряни".
Фет слушал молча эту болтовню, но его коробило, бросало в жар; его глубоко-поэтическое чутьё было оскорблено, возмущено. К тому же мало ли что его бесило целый день! И шатанье по городу, и московские дамы, и кринолины, и Анна Павловна, и забытые имена, над которыми он ломал себе голову при каждой встрече на улице с знакомым лицом. Литературное прение было последним разразившимся над ним ударом, и он, не стесняясь, выразил по-своему свой гнев, когда хозяйка дома обратилась к нему с вопросом:
-- А вы, М-r Фет, ещё не сказали вашего мнения о стихотворении Виктора Гюго?
-- Моё мнение?.. -- отвечал он, задыхаясь и как будто приискивая слова, хотя они так и роились на его губах. -- Я позволю себя приковать к позорному столбу, вздёрнуть на колокольню Ивана Великого, и чтоб я повис и издох на колокольне, если кто-нибудь растолкует мне эту чепуху! Горевать должен всякий порядочный человек, что великий талант унизился до шутовского кувырканья! А что касается до Пушкина, пусть я буду негодяй, каторжник, самый несчастный человек, если те, которые его хулят, понимают искусство больше, нежели я китайский язык!
-- Позвольте, М-r Фет, -- возразила Анна Павловна, взглянув с беспокойством на Денисова, -- согласитесь, что Пушкин был поэт субъективный, тогда как наши современные литераторы пишут с направлением.
-- А?.. с направлением?.. -- повторил Фет. -- С мочальным-то хвостом? Ну, вот я вам скажу, как мне мил этот мочальный хвост, и какая бездна лежит между Пушкиным и вашими литераторами с направлением: если бы можно было их всех собрать, да истолочь, да выжать, так и тогда в них не оказалось бы миллионной доли той поэзии, которая была у Пушкина в одном мизинце!
Марье Михайловне давно хотелось видеть этого человека, имя которого было для неё неразрывно связано с её воспоминаниями молодости. Он принадлежал к тому поколению, которое, добиваясь свободы чувства и народной свободы, бредило западною наукой, но заговорило русским языком в русской гостиной. Фет живо напомнил Марье Михайловне то время, когда она прислушивалась к его стиху, выработанному на Пушкинской ковальне и изустно повторяемому её братьями студентами, товарищами молодого поэта.
-- Вы не подозреваете, что мы были когда-то товарищами? -- сказала она ему, и назвала своих братьев.
Фет добродушно улыбнулся, вспомнил о былом, о товарищах, и открыв книжку, исписанную его рукой, прочёл:
"Старая песня с былым обаянием
Счастья и юной любви...".
-- Прочтите ещё что-нибудь, -- сказала Женя.
Фет взглянул на неё и подумал: "Не про неё писана "старая песнь", и заключил чтение стихотворением, переведённым им накануне с французского из альбома одной из его приятельниц.
После бала
Толпа теснилася, рука твоя дрожала,
Сдвигая складками бегущий с плеч атлас, -
"Я помню, завтра..." -- ты невнятно прошептала,
Потом ты вспыхнула и скрылася из глаз.
А он?.. С усилием сложил он накрест руки,
Стараясь подавить восторг в груди своей,
И часа позднего пророческие звуки
Смешались с топотом помчавшихся коней.
Казались без конца тебе часы ночные.
Ты не смежила вежд горячих на покой,
И сильфы резвые, и феи молодые
Все "завтра" до зари шептали над тобой.
Наконец пришла очередь Денисова. С сияющим и несколько торжественным лицом он стал усаживаться к столу.
-- Эпиграф, -- начал он, -- из современной идиллии: Деревенские вести:
В Шатове свёкру сноха
Вилами бок просадила... (Некрасов).
Автор указывал на язвы народа, освобождённого от помещичьего ига. Общество становилось ответчиком за распри баб между собою, за семейные ссоры, за пьянство мужиков. Рассказ прерывался поучительным воззванием к молодым писателям, которым он доказывал необходимость практического направления искусства. Фет вертелся на стуле, оглядывался во все стороны, отыскивая глазами свою шляпу, не отыскал, решился уехать без шляпы и вышел на цыпочках. К счастью, Александр Семёнович догнал его в передней и упросил не уезжать с открытою головой. Шляпа отыскалась.
-- И хорошо, что в пору убрался! -- сказал Кедров. -- Я сам от вранья подальше; уйду к себе. Прощайте!
III.
Анна Павловна упросила Бельскую остаться ужинать, но приглашение было принято с удовольствием только Женей.
Она была бледная, не совсем стройно сложенная брюнетка: голова её казалась несколько велика для среднего роста. В ней невольно поражало серьёзное выражение лица. Можно было подумать, что её узенький рот никогда не улыбался.
Целый вечер она разговаривала с Гальяновым, который был далеко не светский человек, но, как человек, имеющий некоторый успех у женщин, он свободно обращался с ними, и Женя слушала с очевидным сочувствием его полусерьёзную, полупустую, но не скучную болтовню
-- Как мне знакомо его лицо! -- подумала она, не сводя глаз с красивого молодого человека. -- Где я его видела? В галерее старинных портретов что ли?.. В театре? Во сне?
Сели за стол; Гальянов подвинул к ней солонку.
-- Ах! нет! не надо, -- сказала Женя, отталкивая соль.
-- Что это? примета? -- спросил Гальянов.
Все на них посмотрели, Женя сконфузилась.
-- Вы верите в сверхъестественное? -- сказала Анна Павловна. -- М-r Гальянов, расскажите, пожалуйста, о вашем знакомстве с М-elle Ленорман.
-- Я тогда был десятилетним ребёнком, -- отвечал Гальянов.
-- Однако вы её помните?
-- Я как теперь на неё гляжу. Представьте себе сухую, широкоплечую, приземистую женщину, похожую на четвероугольник, и с самыми незначащими чертами лица. Зато какие глаза! Они были зеленоватого цвета, как кошачьи, беглые, проницательные; нельзя было вынести их взгляд; он меня до того смутил, что я невольно обратился к ней спиной. Она засмеялась этой выходке и продолжала на меня смотреть; дрожь пробегала по моему телу, я её не видал, но чувствовал взгляд, устремлённый на меня. На ней было платье тёмного цвета, а на голове бархатный ток... Это был переодетый чорт, не женщина, -- заключил Гальянов.
-- Что же она вам предсказала? -- спросили слушатели.
-- Мало ли что она нам предсказала! -- отвечал Гальянов, обращаясь преимущественно к Жене, которая слушала его с напряжённым вниманием. - Во-первых, мы вошли, то есть я с матерью и с братом, в небольшую, мрачную гостиную. В ней стояла мебель, обитая тёмно-красным бархатом, портьерки были того же цвета; рядом находился крошечный кабинет, в котором она гадала. Посреди этого кабинета стояли стол и два стула, а на окне две чаши, перевитые змеями. Все эти мелочи врезались мне в память. Она оглядела нас с головы до ног, словно высмотрела насквозь, и резко сказала матери: "Dites votre age, mais ne mentez pas". Потом спросила, к чему она чувствует симпатию и отвращение, взяла её руку, разглядела линии и разложила карты. Эти карты изображали знаки, чаши, планеты, языческих богов. Но когда она заговорила -- тут мы остолбенели! "Вы, -- говорит, -- приехали издалека, морем, по случаю болезни сына: он выздоровеет. Вы богаты. Муж ваш разбогател на спекуляциях, но он скоро разорится... faillite complete... (Мать моя побледнела). И после этого удара вы будете в горе... в трауре... Но горе от вас отошло... В семействе свадьба...". Она стала считать, вдруг остановилась на цифре 57, и промолвила: "Ммм!.. 57-й год?.. Это будет роковой год!". Мать моя менялась в лице, и спросила: "Для кого роковой год?". - "Для вас, и для него, и для него... (она указала на брата и на меня) однако вы все в живых... не вам угрожает смерть...". И всё это она говорила скоро, бойко, с полною уверенностью в себе.
Гальянов остановился.
-- Что же случилось в 57-м году? -- спросил кто-то из гостей.
-- Брат мой был помолвлен и ждал свою невесту из Петербурга. Мы выехали к ней навстречу. Я так живо помню его детское нетерпение, когда поезд стал подвигаться медленно и пыхтя... Когда все пассажиры вышли, и он обежал все вагоны, то обратился ко мне и сказал: "Да её нет..." таким тоном, что я проживу сто лет -- не забуду. Мы отправились домой и во всю дорогу слова не промолвили. Мать моя, бледная как полотно, встретила нас на крыльце. Ей только что принесли депешу, извещавшую нас о кончине невесты брата.
Гальянов замолчал, и настало общее молчание. Женя заговорила первая.
-- Что сталось с вашим братом? -- спросила она.
-- Мы очень боялись за него первые дни, -- отвечал Гальянов. -- Он был похож на идиота, не плакал, смотрел на нас исподлобья, не отвечал ни слова на все наши вопросы. Мы решились отдать ему присланный нам портрет бедной девушки: она лежала в гробу в своём венчальном наряде. Брат схватил его и зарыдал. Перелом совершился; но он стал другим человеком: кто знал его прежде, не узнал бы его теперь. Не осталось и следа его весёлого, бешеного нрава; он в несколько месяцев сделался стариком.
-- Случай, -- заметил Денисов. - Сверхъестественное -- это не что иное как пустое слово.
-- Бог знает-с, -- отозвался один господин, который во весь вечер не проронил ни одного слова. -- Иные умные люди верят в сверхъестественное, другие не верят, так что совершенно собьёшься с толку и не знаешь, кто прав, кто виноват.
-- Ах! как можно отвергать сверхъестественное! -- возразила Анна Павловна. -- Разве я вам никогда не рассказывала, что мне является белая женщина?.. Как же! Это преинтересно... сейчас расскажу... но пусть М-r Гальянов... Вы ещё не говорили, что лично вам предвещала М-elle Ленорман.
-- Она сказала, -- отвечал Гальянов, -- что когда мне исполнится тридцать лет, я встречу женщину, которая должна играть большую роль в моей судьбе... Мне тридцать лет.
Анна Павловна потупилась и значительно улыбнулась.
Марья Михайловна поняла смысл этой улыбки и, не дождавшись рассказа о белой женщине, встала и собралась домой. Гальянов проводил её до передней и помог Жене надеть шубу.
"Толпа теснилася, рука твоя дрожала,
Сдвигая складками бегущий с плеч атлас..." -
вспомнилось Жене.
IV.
Марья Михайловна вышла замуж, по воле матери, за тайного советника Бельского. Он был взяточник, холоп в душе, и Марья Михайловна в продолжение двенадцатилетнего супружества слова порядочного не сказала своему мужу. Сватаясь за неё, он рассчитывал на богатое приданое, но его ожидания не сбылись; а после смерти матери молодая женщина наследовала в прах разорённое имение. Почти в то же время она овдовела и отказалась от той части мужнина капитала, которая ей законно принадлежала.
-- Я ему испортила жизнь, насколько могла, и деньгами его не воспользуюсь, -- сказала она родственникам, которые обвиняли её в донкихотстве.
Оставив ненавистный супружеский кров, она устроилась с Женей на новой квартире и охотно помирилась с её небогатою обстановкой. Сёстры получали около трёх тысяч годового дохода. Бельская выучилась шить платья и шляпки, чтобы наряжать Женю, а на сбережённые деньги дать ей возможность продолжать уроки. И Женя занималась, но с некоторых пор занималась с насильственным рвением, которым заглушала в себе тоску молодости -- желание жить.
В Марье Михайловне была та внешняя сухость, которая встречается так часто в женщинах, оставшихся, вопреки чувству, верными своим обязанностям. Она нравилась немногим, и то не с первого взгляда. Вся её душевная нежность сосредоточилась на сестре, а прошедшее состояло для неё из девичьих воспоминаний. Встреча с Фетом, старая песнь на неё сильно подействовала: пред ней воскресли тени прошедшего, и наперекор принятым привычкам, она была занята не Женей, а исключительно собой. Раздевшись наскоро, она села на кровать и нагнулась лицом к подушке.
-- Боже мой! -- сказала она, приподымаясь вдруг. -- Кажется, всё в тебе вымерло. Нет! Бьётся в душе живчик, которого не заморишь. А стоит только разбередить сердце, с ним не скоро справишься...
Настало молчание. Женя села на скамеечку у ног сестры. Не о прошедшем думала она. У ней не было прошедшего. Ей хотелось поговорить о протекшем вечере.
-- Ну, полно, Маша, -- сказала она, -- ты хоть взгляни на меня. Знаешь ли, что ты была несносна у Кедровых?.. Должно быть, тебя все возненавидели.
-- Ах! что за фигуры! -- воскликнула Марья Михайловна. - Если бы не Фет и не старик Кедров, я бы подумала, что мы попали в западню, chez des coupeurs de bourses. Какова дама в палевом платье?.. Я боялась, что она меня запачкает. А сама хозяйка?.. Эти мещанские приёмы и в особенности нахальство...
-- Неужели, -- перебила Женя, -- никто из гостей тебе не показался хоть приличным?
Этот вопрос обратил всё внимание Марьи Михайловны на сестру.
-- Кажется, за тобой ухаживал Гальянов? -- спросила она.
-- А что? и он тебе не понравился?
-- Не совсем... впрочем, я с ним и не говорила, -- отвечала Марья Михайловна.
Гальянов произвёл на неё невыгодное впечатление.
-- Жаль, что ты с ним не говорила. А мне, напротив, он нравится...
Женя остановилась на минуту.
-- Маша, -- продолжала она, -- чем ты объясняешь безотчётное чувство, которое нас с первого взгляда влечёт к человеку, или от него отталкивает?
-- Очень просто: физиономия нравится, или не нравится.
-- Да почему же нибудь она нравится... Скажи, с тобой никогда не случалось войти в первый раз в незнакомое место и смутно вспомнить, что ты уже в нём бывала?
-- Право, не случалось.
-- ...Или, -- продолжала Женя, не возражая на слова сестры, -- встретиться с новым лицом и узнать в нём что-то знакомое?.. Поверишь ли, сегодня, чем более я вглядывалась в Гальянова, тем более мне казалось, что мы не чужды друг другу. Мы где-то встречались... Где?.. Я его видела в чёрном плаще, с фрезой... как на портретах Вандика.
Марья Михайловна пожала плечами.
-- Ты занималась верчением столов, вот и говоришь небылицы, -- заметила она. -- Тебя, просто, поразило сходство с портретом Вандика.
-- Ты слишком положительна, -- заметила Женя с оттенком досады.
-- Тронь мои руки... -- сказала Марья Михайловна, не протягивая их сестре.
Руки её были холодны и влажны.
-- Ты думаешь, я не помню, что и мне было двадцать лет? Ну, скажи, о чём вы толковали с Гальяновым?
-- Особенно ни о чём, но всё, что он говорит -- мило и почему-то нравится. Он сказал, что выражение моего лица его поразило; какое у меня выражение лица? Я сама не знаю.
-- Честное, -- отвечала Марья Михайловна, взглянув с любовью на сестру. -- Вот что... Его, кажется, очень жалует Кедрова.
-- Что же это доказывает? Ведь и нас с тобой она жалует.
Чувства Жени высказались в первый раз так резко в пользу незнакомого человека.
"Уж это не старая ли песня на новый лад?" -- подумала Марья Михайловна.
Женя спала на диване за перегородкой в спальне сестры. Помолясь Богу, она легла в постель и, не задувая свечи, закрыла глаза. В ту же минуту образ Гальянова обрисовался пред ней в бархатном плаще и с фрезой... но не в Москве, не в комнате, оклеенной дешёвыми обоями, видела она его, а в далекой чуждой стороне, в старинном великолепном дворце, в зале с хорами, поддерживаемыми четырьмя кариатидами. Над дверью была вырезана латинская надпись:
"Henricus II. Christianiss. Vetustate collapsum refici coer. A Pat. Francisco I.R. Christianis. Mortui Sanctiss. Parent. Memor. Pientiss. Filius absoluit an. A. Sal. Christi. MDXXXXVIII".
Гальянов исчез в толпе мужчин с орлиными носами и клинообразными бородками. Золотые цепи блестели на их бархатных плащах. Они теснились около восемнадцатилетней, только что не сказочной красавицы. От неё сияло как от солнца. Бриллиантовый венец, надетый на её рыжеватые волосы, отражал тысячу разноцветных огней при каждом повороте головы, а у ног её лежали два другие венца. Около нежной шеи распускалась огромная фреза XVI столетия, а платье?.. Платье было шито жемчугом и лежало бесконечным шлейфом на полу. Она говорила прозой и стихами по-испански, по-итальянски, по-английски, по-латыни и по-французски с посланниками, с принцами, с учёными и с поэтами, которые ловили взгляд её умных, исполненных огня и жизни глаз. Много душ погубила эта красавица, много жизней человеческих...
Женя узнавала и её, и всех окружающих её лиц. Каждое из них обрисовывалось пред ней с своим характером, с своею особенностью, и от этого отжившего мира веяло кипучею, но страшною жизнью. Что-то недоброе скрывалось за его изумительным блеском. В этом баснословном дворце дешевле ценится человеческая жизнь. Красавица, которой известный поэт говорит вычурные стихи:
Mignonne, allons voir si la rose
Qui ce matin avait declose
Sa robe de pourpre au soleil...
натирает губы душистою помадой, и губы холодеют от ядовитого прикосновения... По тёмным коридорам дворца ходит ночью осторожным шагом окутанная длинною, усеянною золотыми лилиями мантией пожилая женщина с крупными чертами и южною смуглостью лица. Она отворяет потаённую дверь небольшой комнаты со сводами, освещённой лампою. На длинном столе лежат в беспорядке свитки пергамента, алхимические снаряды и наконец восковая куколка с вонзённою в сердце булавкой. Худощавый, беззубый Италиянец подаёт этой женщине склянку с жидкостью... Пробил чей-то смертный час...
Жене казалось, что она дышала когда-то воздухом этого мира, что она даже узнавала все комнаты дворца. Вот ещё другая зала. В ней теплится камин, а на стене висит портрет, написанный Тицианом и изображающий атлетическую грудь и лихой профиль не то сатира, не то короля-поэта, волокиты, рыцаря с чёрным беретом на голове...
Женя остановилась. У камина красовался франт тогдашней эпохи, высокий и стройный молодой человек в шёлковых чулках, придержанных у колена бриллиантовою пряжкой, и в коротеньком плаще, накинутом на плеча. Его остроконечная борода и закрученные к верху усы были черны как смоль; веки надвигались на глаза. Вся физиономия носила роковой отпечаток того времени, когда продавала душу чорту. Глядя на незнакомца, можно было думать, что много грехов лежало на его тёмной душе: они отражалась в его взоре.
Женя подошла к нему, и они посмотрели друг другу в глаза с замешательством, в котором трудно было отличить ненависть от любви. Они хотели подать руки друг другу, но их руки сжались, не соединившись, а глаза сверкнули злобой и радостью. Задушат они друг друга, или пойдут вместе рука об руку на жизнь и смерть?..
У Жени захватывало дыханье... Вдруг ей показалось, что резкие черты незнакомца стали смягчаться. Вместо чёрных закинутых назад волос, по его плечам рассыпались белокурые волосы, и голубые глаза Гальянова ласково остановились на ней...
Она очнулась, не зная, сон ли ей приснился, или она грезила наяву, и раздражённое воображение перенесло её за столетия.
-- Женя, что ты не погасишь свечки? -- спросила из-за ширм Марья Михайловна.
Женя задула свечу и опустила голову на подушку.
"Я помню, "завтра" ты невнятно прошептала..." -
мелькнуло у ней в голове, и она заснула. Марья Михайловна думала о своём разговоре с Женей, и между тем целый мир воспоминаний подымался пред ней со дна её собственной, протекшей жизни. Пред нею словно вырос большой двухэтажный дом на Арбате; всё в нём было чинно, холодно, чопорно; люди, мебель, разговоры, шафранное лицо Англичанки, ни разу не улыбнувшейся в продолжение десяти лет. Худощавая женщина, мать Марьи Михайловны, сидит за пяльцами, покрытыми шерстяными моточками. В её присутствии дети держатся навытяжке; она говорит не иначе как по-французски, и всё о религии, о женских обязанностях, о пожалованных в новый чин, о новых фрейлинах. Чинно садятся за стол, и чинно встают из-за стола. После обеда худощавая женщина отдыхает, а Марья Михайловна с сёстрами и братьями бежит на верх. Кажется, не одно поколение, а целое столетие отделяет жителей верхнего от жителей нижнего этажа. В верхнем говорят и прозой, и стихами, говорят о законности чувства, о равенстве, о началах новой русской жизни: на верху республика.
Женя заговорила во сне. Марья Михайловна встала с постели, чтобы на неё взглянуть, приподняла её голову, скатившуюся с подушки, и прикрыла одеялом её обнажённые плечи.
"И я когда-то бредила во сне", -- подумала Марья Михайловна.
Воображение перенесло её в её девичью комнату. Марья Михайловна только что приехала с бала: розовое платье висит на ширмах, она не велела его выносить из комнаты, а букет гиацинтов опустила в стакан, который поставила возле кровати. Она приехала с бала Благородного Собрания; Марье Михайловне удалось скрыться от материнского надзора и подарить ветку гиацинта кандидату Московского университета. Он был демократ. В эту эпоху борьбы старых понятий с новыми началами, это слово начинало входить в употребление. Он был демократ-романтик, Гамлет, и говорил Марье Михайловне:
"Нам с тобой не надо чуда,
Одно истинное чудно..."
Слова его, как тонкий запах гиацинтов, раздражали её воображение. Она бредила по ночам, бредила и наяву, и наконец отдалась ему душой.
Где чудные бессонные ночи? Где букет гиацинтов?
V.
Прошло несколько дней после литературного вечера. Александр Семёнович явился к Марье Михайловне и был принят радушно, но Анне Павловне, успевшей побывать три раза, лакей объявил, что никого нет дома. Она встретила своих соседок на дворе и неотступно просила их зайти к ней хоть на минуту. Женя не вытерпела, согласилась, надеясь провести вечер с Гальяновым, о котором она постоянно думала; но Анна Павловна угостила её только своею собственною особой. Она не знала, как говорится, куда посадить своих гостей и расточала пред ними весь запас своей любезности. Обманутое ожидание усилило в молодой девушке желание видеть Гальянова. Она была уверена, что он, как человек не их круга, ждал приглашения, чтоб явиться к ней и к сестре, и не ошибалась. Гальянов, действительно, дорого бы дал за приглашение Бельской, но сам боялся сделать первый шаг. Кружок его знакомых ограничивался Кедровою и женщинами её полета. Анну Павловну он навещал ежедневно и с удовольствием слушал её неутомимую болтовню, пересыпанную циническими шутками, двусмысленностями, сплетнями. Она через своих горничных знала всё, что делалось в чужих спальнях, и, передавая слышанные ею рассказы, украшала их собственными вариациями. Вообще она говорила гладко, бойко и легко усваивала себе чужие мысли. Неприхотливый мужской кружок, который у ней собирался, видел в ней московскую Рекамье. Гальянов являлся к ней одетый по моде, хотя и без вкуса. Духи он брал у Невиля, и объяснялся в любви на плохом французском языке.
-- Theodore, -- замечала она иногда, -- ты родился маркизом.
Этот отзыв вызывал улыбку на его губах.
Анна Павловна так ловко обманывала мужа, что он не только ничего не подозревал, но полюбил Гальянова, который скоро успел к нему подделаться. Когда старик засиживался после обеда в гостиной за чашкой кофе, Анна Павловна говорила:
-- Что ты это, Александр Семёныч, не пойдёшь отдохнуть? Посмотри, ты на себя не похож. Я всю ночь думала о твоих головных болях. Поди, рада Бога, усни.
И укладывала его сама в постель.
Женя видала иногда Гальянова из окон своей комнаты, когда он приходил к Кедровым, а кланялась ему издали. Но и поклона её Гальянов не замечал. Однако, она была твёрдо убеждена, что их рано или поздно сблизит случай, и её надежды неожиданно сбылись.
Праздновали свадьбу её двоюродного брата, секретаря посольства. Венчальный обряд должен был совершаться в домовой церкви князя Платона Сергеевича Галынского, патриарха всего семейства. Князь был пажом при Екатерине, действительным тайным советником при Александре I, и умирал Андреевским кавалером. Хроническая болезнь сводила его в могилу, к немалой радости его наследников: князь состарился холостяком. Он занимал нижний этаж дома, или, вернее сказать, дворца, в котором родился, доживал долгую жизнь и принимал московскую и петербургскую знать. Князь вспоминал с умилением о напудренных представителях нашей аристократии и умирал в непримиримой вражде с современною бородой и с манифестом 19-го февраля. Он уже был не в силах выходить из своей спальни, еженедельно приобщался и с бодростью ожидал смерти.
Марья Михайловна, во избежание лишних издержек, не поехала на свадьбу, а Женю поручила пожилой родственнице, графине Орефьевой. Они приехали к началу церемонии. Жених стоял против налоя, возле своей невесты; она смотрела ясно, кротко, но стыдливо и почти строго, вся проникнутая торжественностью лучшего дня своей жизни. Такое выражение не повторяется на женском лице. Женя не сводила глаз со влюблённой четы. Она как будто глядела самому счастью в глаза, и глядела с завистью, с радостью и жадным любопытством. По окончании обряда начались поздравления. Молодая отломила померанцевый цветок от своего венка и, положив его украдкой в руку Жени, сказала:
-- Возьми на счастье.
Гости стали разъезжаться, а графиня Орефьева собралась навестить старика князя.
-- Подожди меня, -- сказала она Жене. -- Я пробуду у него не более четверти часа.
Она ушла. Женя окинула последним взглядом опустелую церковь...
Путешественники рассказывают, что в Сирии есть растение, такое прекрасное, такое душистое, что жители края узнают за пять-шесть вёрст его благоухание и идут к нему, и с радости, что его нашли, целуют и глотают его белые цветы. Так и Женя, казалось, напала на след счастья. В лице молодой четы оно, как бабочка, оставляла след своих крыльев на всём прикасающемся. Женя поднесла к лицу померанцевый цветок, и от него пахло счастьем. Смутное волнение охватило грудь молодой девушки. Она вышла из церкви, и глаза её остановились на длинном ряде комнат, сияющих огнями. Женя заглянула в первую, потом во вторую гостиную и вспомнила, что ребёнком бывала тут с матерью. Люстры освещали бронзы, мраморные группы, зеркала, но везде было пусто, молчаливо и мертво, как в сказочном замке.
Чем-то таинственным веяло отовсюду. Настроенному воображению Жени показалось, что мраморные статуи безмолвного дворца жили когда-то в этом дворце человеческою жизнью и заснули вдруг холодным заколдованным сном. "Много мы здесь видали радостей и горя, -- говорили они ей вслед, -- мы засыпаем своё горе и искупаем свои радости. Иди безмолвно, не разбуди нас...".
И Женя шла тихо, медленно, оглядываясь и любуясь, и вдруг остановилась и вскрикнула. В комнате, замыкающей амфиладу, у пылающего камина, стоял Гальянов.
Неожиданное изумление и удовольствие так сильно на неё подействовали, что она сама не поняла, как её рука опустилась в его руку.
-- По какому случаю вы здесь?.. -- спросила она, оправившись.
-- Такого вопроса я вам не сделаю, -- с некоторою запальчивостью отвечал Гальянов. -- Вы родственница князя Галынского, а я его секретарь.
-- А вы нас совсем забыли; знать не хотите, -- сказала Женя с робкою улыбкой. -- Вы часто бываете у Кедровых, а к нам никогда не заглянете.
-- Я ждал позволения быть у вас, -- отвечал Гальянов, и с невольным удовольствием посмотрел на молодую девушку.
-- Неужели вы сомневались в нашем желании вас видеть? -- спросила Женя тоном, который польстил бы человеку, менее самолюбивому, нежели Гальянов.
-- Графиня вас ищут-с, -- доложил официант.
Графиня шла к ней навстречу, оглянула, прищуриваясь, Гальянова и отвечала на его поклон едва заметным киваньем головы. Её прищуренные глаза выражали вопрос: "Qu'est се que c'est que ca?".
Графиня думала по-французски, а на родном языке говорила лишь со своими горничными.
-- Князь мне говорил, что ты и твоя сестра его совсем забыли, это стыдно, мои милые, -- сказала она, открывая эмалевую табакерку овальной формы и украшенную бриллиантом.
-- Князь сам о нас никогда не вспоминает, -- отвечала Женя.
-- С ним не следует считаться. Впрочем, ты ошиблась: он помнит всех своих родных и докажет, что их помнит, -- значительно возразила графиня. -- Он собирается писать своё духовное завещание.
Она направилась к двери, а Женя, следя за ней, протянула руку Гальянову и молвила: "До свидания".
Они поехали набережною. Туман подымался снизу, застилая массу домов, разбросанных по одной стороне реки; только бесчисленные огоньки мерцали как звёзды сквозь беловатую пелену; а на другой стороне главы соборов сияли высоко и торжественно при лунном свете. Женя смотрела в опущенное стекло кареты. Ей было так хорошо, что первое слово, сказанное графиней, её точно оцарапало.
-- Я бы тебе желала такого жениха, как твой двоюродный брат, -- начала графиня. -- Секретарь посольства и смотрит в посланники!
-- А я бы желала, ma tante, быть женой человека, который бы мне нравился, а до его положения в свете мне дела нет, -- возразила Женя.
-- Как! Ты бы вышла замуж без разбора? Лишь бы человек тебе нравился?
-- Без разбора.
-- Ах! Taisez vous, ma chere! -- воскликнула графиня, и после минутного молчания продолжала:
-- Я не знаю, о чём думала Мари, занимаясь твоим воспитанием. Она сама примерная женщина и вышла замуж по выбору матери. Правда, что она не была счастлива; ну, как быть, видно, так Богу угодно... А всё-таки я её побраню за то, что она забыла князя... Но вот мы и дома. Adieu, ma chere enfant, et de grace ne vous lancez pas dans le nihilisme comme on l'appelle.
VI.
Гальянов занимал должность секретаря у князя Галынского, который ему поручил ключ своей библиотеки и диктовал много-много писем пять в круглый год. За эти занятия Фёдор Иванович получал пятьсот рублей сер. годового жалованья с квартирой и столом, и жил припеваючи, пока доктора не приговорили князя к близкой кончине. Его смерть предрекала Гальянову незавидную будущность, от которой его могла спасти выгодная женитьба. Ему чуть было не сосватали богатую купчиху, но дело не состоялось. Последняя встреча с Женей пробудила в нём смутные, но такие богатые надежды, что он почти не смел на них остановиться. После их неожиданной встречи, когда молодая девушка уехала с графиней Орефьевой, он сел у камина с сигарой в зубах (Гальянов позволял себе роскошь сигары) и размечтался. В его воображении возникал образ Жени, явившейся пред ним в этот вечер словно призрак. "Как она смутилась! Как обрадовалась! Как она мила", -- думал Гальянов; а между тем в его ушах жужжали слова графини: "Князь докажет, что он никого не забыл: он собирается писать своё духовное завещание".
На следующий же день он поехал к Марье Михайловне и говорил с ней о предметах посторонних, но когда остался наедине с Женей, упомянул об их встрече накануне.
-- Вы не можете себе представить, Евгения Михайловна, -- сказал он, понизив голос, -- как я вам обрадовался вчера! В первый раз с тех пор, как я живу у князя, мне пришлось кому-нибудь обрадоваться. Я просидел почти всю ночь у камина, думая: не во сне ли я вас видел?
Недаром он рассчитывал на эффект своих слов: Женя покраснела и не отвечала. У ней в уме мелькнуло предсказание М-lle Ленорман.
-- Я боюсь ваших глаз, -- сказал Гальянов.
-- Почему?
-- У вас такие ясные глаза, что они опасны. Кажется, видят насквозь... я и вас боюсь.
-- Меня?..
-- Да. Вы светская девушка, а наш брат демократ вам, пожалуй, покажется смешон.
-- Как вы ошибаетесь! -- с живостью возразила Женя. -- Знание света и его условных приличий вас бы испортило.