Ельцова Екатерина Михайловна
Весенние сумерки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Русская Мысль", No 6, 1903.

Весенние сумерки

   Весенние, теплые сумерки, задумчивые и тревожные, незаметно, но неуклонно захватывают улицы и переулки. Погасает бледное, северное небо, светлое, зеленоватое, вдали сгустился туман городской пыли, и стук колес певуче звенит и пропадает, затихая. За толстыми ветвями тополя, словно обсыпанными грубыми почками, краснеет заря; солнце давно село, но не зажглось еще нигде ни одного огонька.
   К воротам большого многоэтажного дома с садом, прямо напротив моего окна, стали сходиться какие-то люди, дворник в фартуке, женщина с подвязанными зубами и кривым лицом, и еще женщина, молодая, в сарафане, с гладко зачесанными, блестящими волосами, грызущая подсолнухи и глядящая вдаль переулка бесцветными, белесыми глазами. Около них вертится мальчик, в длинных спустившихся штанах и красном жокейском картузе. Взрослые беседуют, а он видимо скучает и, слушая и глядя в рот женщине, грызущей подсолнухи, жмется у скамейки к огромным сапогам дворника. Он сначала долго приставал к лохматой дворовой собаке, которую усердно тянул за хвост; та терпела, жмурясь и заискивающе оглядываясь на старших, но потом не выдержала, отошла подальше, полизала хвост и улеглась, вздохнув.
   Сквозь закрытое окно не слышно, о чем, жестикулируя, говорит женщина с подвязанными зубами. Только то приближается, настойчиво и резко гремя, то затихает тот же певучий грохот пролеток. Будут все обычные, кажущиеся знакомыми фигуры. Два человека в картузах провезли что-то длинное, в бумаге, положенное поперек пролетки; дама в шляпке с лиловыми цветами и рядом согнувшийся, бледный гимназист, в несоразмерно большой форменной фуражке. Извозчики в распущенно-унылых позах людей, которым до отвращения надоели их обязанности, подыгрывая вожжами, тупо глядят на крупы лошадей, и лошади покачиваются дремлющим движением, тою смесью шага и мелкой рыси, которою умеют возить только извозчики. Прошел мороженщик, торопливо, не предлагая товара, потом показалась и скрылась за углом статная фигура городового в белых перчатках. Застучала пролетка где-то совсем близко и стала стихать, не показываясь. Сквозь этот стук даже через двойные окна долетают голоса; на дворе большого дома, у которого собралась прислуга, бегает толпа ребят, и есть что-то однообразное и странно-печальное в их детских, полных оживления криках. На этом дворе, наверное, грязно, душно, запах развешанного в углу на веревках белья и помойной ямы. Кажется, что все это уже когда-то было, -- розоватая пыль заката, детские голоса и лохматая собака, с ожесточением грызущая свой хвост, и уже наверное этот замирающий, болтливый грохот колес. Деревья этого садика, такие свежие и пышные в своем зарождающемся весеннем расцвете, скоро распустятся, погyстеют, потом пропылятся насквозь и будет казаться, что листья их сделаны из картона. Камни накалятся, удушливый запах асфальта будет перехватывать горло, переулки опустеют, и из нижних окон подвальных этажей запоют на разные лады пьяные голоса, а воздух в домах и на улице будет такой, какой бывает в театральных курильнях когда набьется тьма народу и нечем дышать. Только дети в стоптанных башмаках и смятых шляпенках бегающие взапуски по двору напротив, будут также бегать и также весело кричать и захлебываться от смеха, от которого делается грустно.
   Нехорошо в большом городе весенними и летними сумерками. Какая-то странная фигура показалась на тротуаре. Мужчина, молодой, среднего роста, несколько странно, но очень франтовски одетый. На нем длинное черное платье, не пальто и не сюртук, а что-то среднее и очень модное. Сзади кажется, будто это фрак, но спереди закругляются длинные, тяжелые полы, и над крахмальным, стоячим воротничком ослепительной белизны мягко чернеет полоска бархатного отворота. Из-под франтовской твердой шляпы смотрят красивые черные глаза, уверенно и невыразительно. Глаза красивые, все же лицо, очень смуглое, с темными, выбритыми щеками, с растрепанными кверху, черными усами и заостренной черной бородкой, потертое, ограниченное и нахальное, кажется в сумерках чем-то зловещим и почти страшным. Недаром какая-то девочка, с книжками и линейкой под мышкой, вдруг попятилась, увидя его, и перешла на другую сторону.
   Господин с растрепанными усами ходит медленно, уверенными шагами, взад и впереди по тротуару переулка. Пройдет мимо ворот, вдоль забора сада, еще два три дома, и медленно и спокойно поворачивает назад. Нет сомнения, что он ждет кого-то. И ждет так уверенно, что не смотрит на часы. Дождется ли он и кого?
   Он некрасив, даже несколько карикатурен и напоминает гримм черных злодеев в мелодрамах провинциальных сцен. Но что-то есть в его сильной фигуре, в манере ходить, в том, как он зажал в руке перчатки, в жесте руки, когда он вынул резко белеющийся в сумерках платок и провел им по красными губами, что наводит на мысль о характере его прогулки. Он ждет непременно женщину. И делается досадно за эту женщину и разбирает любопытство. Кстати и читать трудно, уж темнеет.
   Он ходит долго, все по тому ж маленькому пространству. У ворот сменяются лица, нет ни мальчика, ни собаки; появился человек в пиджаке с сапогами в руках; дворник закурили папиросу и, поставив ногу на тумбу, разговаривает с ними. Молодая баба перестала есть подсолнухи и глядит задумчиво перед собой. На дворе все бегают дети, и раздаются голоса.
   Незнакомый господин уверенно неторопливою походкою прохаживается по тротуару, быстро оглядываясь на проезжающие экипажи; на прохожих он не обращает внимания, особенно, если те на него смотрят. Мимо него идет женщина, накинув платок, с пакетом из лавочки; мужчина с баками ведет поди руку полную даму, у которой в руках ландыши, а на голове целая клумба фальшивых цветов; пробежали мальчики, мастеровой, с бутылкой. Почти все оглядываются на него, но он издали встречает их глазами и потому не поднимает головы. Он то сокращает пространство, которое выбрал, то идет гораздо дальше и круто поворачивает назади. Раз он остановился, уверенными жестом вынул часы, посмотрели и пошел опять. Если взглянуть на его передернувшуюся спину, на то, как он капризными движением повернули головой и сделал гримасу ртом, то кажется, будто чувствуешь, как бьется у него сердце, как оно начинает болеть несносною, физическою болью. Он ходит уж давно, очень давно. Сколько верст вымерили он своими терпеливо сдержанными шагами. И как изменится все для него, когда вот так еще пройдет полчаса, час, и он уйдете отсюда. Еще как хватает у него самообладания!
   Он остановился опять, поглядели вдаль переулка острым, беспокойным взглядом и снова пошел. Он, конечно, не дождется. И хорошо это будет. Хорошо, наверное, для той, кого они ждет... А впрочем, почему это должна быть она? Возможно, что он условился с кем-нибудь, кто обещал ему достать к сроку взаймы. Кто это -- приказчик из дорогого магазина, отставной военный, или служащий в консульстве? Похоже на то, что тут замешано что-то коммерческое, деловое. Он уже два раза смотрел на часы. Шаги его становятся нервнее, красные пятна выступили на синих выбритых щеках, и лицо принимает страдальческое выражение человека, борющегося с сильною зубною болью. А вокруг все то же. Прогремела партия пустых ломовиков с перепачканными в кирпиче рабочими, прошел почтальон с сумкой. Тротуары пустеют. Багряные облака, которые давно залегли в глубине переулка, над крышами особняков, потемнели и стали грубо-свинцовые, а по небу разлилась бледно-розовая краска; еще светло, но где-то в окне мезонина заблестел огонек, который в первую минуту кажется прощальным лучом заката, загоревшимся на оконном стекле.
   И вдруг стук приближающихся колес беспокойно и странно оборвался.
   Извозчичья пролетка стоит среди переулка. Молодая женщина в черном, в большой кружевной, плоской шляпе, неловко подавшись вперед, вынимает из плюшевого мешочка деньги. Извозчик смотришь издали на человека в странном сюртуке и медленно поворачивает. Нет сомнения, что человек этот дождался.
   Дама в черном сошла с пролетки деланно медленно и спокойно, в то время, когда он был далеко от нее. Он только что повернулся, испуганный подъехавшим экипажем, и шел к ней. Красные пятна исчезли с его щек; вся фигура натянулась, как струна, но шагов он не ускорил, а также уверенно и тихо шел, молча и остро глядя перед собой. И можно было подумать, что он по-прежнему продолжает свою прогулку, если б в каждом движении его походки, в напряженном спокойствии плеч и в самой выпрямившейся спине не было совершенно особого выражения, показывавшего ясно, что все с этой минуты кругом него -- переулок и прохожу и заря -- стало для него совсем другим.
   И она шла к нему, не спеша. Она была молода, похожа на молодую девушку и, кажется, очень хороша собой. И одета она была хорошо и как будто во все новое. На ней было черное платье, мягкое и длинное, делающее ее гибкую фигуру выше, расстегнутая кофточка с пышным серым газом на груди и вокруг шеи. В руках у неё был черный кружевной зонтик и белый сверток покупки, узкий, на цветной тесемке. Покупка эта, болтавшаяся в ее, может быть, дрожавшей руке, производила странное впечатление, и казалось почему-то, что она взяла ее нарочно, для того, чтоб было видно, чтоб знали люди, что она приехала не только сюда, а была где-то еще, за более хорошими делом; чтоб знал, может быть, это и человек с выпуклыми черными глазами. Ее грудь дышала тяжело и скоро, видно было, как поднималась она под красивой кофточкой; нарядная шляпка, откинутая назад, открывала пышные, светлые волосы, по-модному, но скромно поднятые вокруг овала лица, и все лицо, без вуали, молодое, здоровое и свежее, было тоже открыто. Но оно было так бледно, что казалось трудным определить, сколько ей лет? И большие, прекрасные глаза с выражением суровости страдания, испуганно и гордо взглянула на того, кто подходили к ней.
   Он подошел к ней совсем близко, как к чему-то своему, на что он имеет право, и спокойно и почтительно, сверху вниз глядя на ее стройную, чудесную фигуру, приподнял свою шляпу. Они что-то как будто сказали друг другу и, как по давнишнему уговору, пошли рядом, по тем самыми плитами тротуара, по которыми ходили он, дожидаясь. Они, не спеша или стараясь не спешить, пошли и теперь. Она что-то говорила, неся свою колебавшуюся на тесьме покупку, должно быть, что-то совсем незначительное и неважное для них, и на него не смотрела. II было что-то виноватое и жалкое в чертах ее лица, старавшегося скрыть это выражение. Он слушал, ласково и покорно смотря на нее. Его смуглое лицо стало тоже бледно, он, должно быть, не понимали того, что она говорила, a затуманившиеся глаза его точно хотели сказать: "Ну, да, это то, что должно было быть. И я знал, что это будет. Если я боялся, что она не придет, это было глупо". Но столько почтительного восхищения и учтивости было в его позе и наклоненной голове, должно быть, в звуке его голоса, что нельзя было, очевидно, сомневаться в том, что все хорошо, и он хороший. И она вдруг улыбнулась своими резко очерченными, красивыми ртом, открыв белые, мелкие зубы, а все лицо ее, бледное, красивое, вспыхнуло и преобразилось от выражения, рвавшегося наружу, почти мучительного счастья.
   Они подходили к воротами дружно, уже не сдерживая шагов, и повернули в мрачный, грязный двор.
   Женщина с подвязанными зубами поглядела ими вслед и что-то стала вдруг говорить, горячо, много. О них, или совсем о другом? Дворники снисходительно посмеивался. На дворе уже не было детей. В боковом окне большого дома, наверху, горела зеленым пятном лампа под абажуром. Мимо забора садика, в глубине двора, появились опять они. Шли они к большому подъезду дома, должно быть молча, и так скоро, точно знали, что все равно уже ничего не вернешь...
   Потом фигуры их скрылись.
   По улицам загорались и блестели тусклыми точками фонари. Группа людей у ворот пропала куда-то, колеса смолкли, и стало вдруг тихо, не по-городски и почти загадочно тихо. Наступали тревожный мгновения уходящего дня и нарождающейся ночи, томительный, как агония. Есть старое поверье, что больные не должны спать в эти часы; сны бывают тогда особенно беспокойные, ничтожные, но слишком яркие и ненужные.
   Большой кирпичный дом стоял безмолвно, весь переполненный жильцами и как будто безлюдный. И было что-то в его неуклюжей вышине, в открытых воротах, сквозь которые виднелся пустой, тесный двор, в бесчисленных, немых окнах, с зеленым светом в одном из них, что не предвещало ничего хорошего. Почему-то казалось, что именно этот дом, темный на фоне потухающего розового заката, и двор с садом и забором должны так сильно врезаться в память молодой белокурой женщины, которая вошла туда, что уже никогда она не разделается с этими воспоминаниями. Казалось, что много раз, в путанных и унылых снах, она будет искать эти ворота, входить и не попадать на пустынный двор и с раздражающею тоскою отчаяния спрашивать себя, зачем она делает, когда уже все так давно прошло? И просыпаться на мокрой от слез подушке.
   Но все это чуть брезжило далеко впереди.
   Теперь можно было сказать только, что она там, с гордыми глазами и улыбкой смущения и смелости счастия. Она там и думает о том, что самые значительные дни ее жизни настали, пришли неизвестно откуда и зачем, и взяли ее в свою власть. Она убеждена, что бесконечно хороша духовно и физически, и что если она сомневалась в этом, то это было лишь тягостное недоразумение; она уверена также в том, что жизнь полна глубокого смысла. И тот, кого она чувствует около себя, чью близость пьет с каждым своим дыханием, не имеет ничего общего с подозрительным человеком, на которого косились прохожие. Ей кажется, что она и только она одна знает это лицо таким, каким оно есть в действительности. и бережет его в своей памяти. Что это неверно -- не важно. Вот почему то, что скрылось за мрачными и неприветливыми стенами, на грязном дворе, в пыльных сумерках апрельского вечера, люди называют большим и загадочным словом, -- счастьем

К. Ельцова

----------------------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Русская мысль", 1903 г., No 6. С. 16--21.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru