Елпатьевский Сергей Яковлевич
Алексей Софроныч и Филат-бондарь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

С. Елпатьевскій

XIX. Алексѣй Софронычъ и Филатъ-бондарь.

   С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
  
   Высокій и сухой старикъ, въ очкахъ съ коротко остриженными сѣдыми волосами и худымъ морщинистымъ умнымъ лицомъ, Алексѣй Софронычъ сидитъ въ своей конторѣ, заваленной счетами, книгами и старыми журналами. Онъ одѣтъ, какъ всегда, въ наглухо застегнутый длинный сюртукъ, въ родѣ теперешняго редингота, шея повязана широкимъ темнымъ, какъ на портретахъ людей 40-хъ годовъ, галстукомъ, изъ-подъ котораго выглядываетъ высоко подпиравшій голову бѣлый воротникъ рубашки.
   Алексѣй Софронычъ производитъ подробный экзаменъ тому, что прошли мы. Я собственно пришелъ попросить отъ имени отца "картузъ" табаку (почему-то тогда говорили "картузъ" табаку) и не люблю этихъ экзаменовъ,-- онъ все спрашиваетъ меня по географіи и въ особенности по ариѳметикѣ, къ которой я не чувствую особенной склонности, и все заставляетъ рѣшать въ умѣ задачи, которыя надоѣли мнѣ и въ училищѣ. Искусными маневрами я стараюсь перевести разговоръ на латинскіе герундіи и греческіе аористы, въ которыхъ я могъ бы кой-чѣму удивить его, но онъ презрительно говоритъ:
   -- Дураки у васъ учителя-то, дохлятинѣ учатъ. Нѣтъ чтобы нѣмецкому языку обучать...
   Алексѣй Софронычъ попадаетъ на свою любимую тему. Экзаменъ оканчивается, и онъ въ десятый разъ начинаетъ разсказывать, какіе нѣмцы до всего дотошные люди и какіе ловкачи по торговой части и какіе мы, русскіе, -- дураки отпѣтые, въ сравненіи съ нѣмцами, и какъ безъ нихъ мы шагу ступить не умѣемъ.
   Алексѣй Софронычъ былъ чудной человѣкъ. Нашъ же крутогорскій крестьянинъ, онъ какъ-то попалъ на хлопчатобумажную фабрику въ нашемъ уѣздѣ и постепенно отъ мальчика при конторѣ поднялся до званія управляющаго фабрикой и довѣреннаго всѣхъ дѣлъ фирмы. Онъ прослужилъ около пятидесяти лѣтъ на фабрикѣ и, незадолго до освобожденія крестьянъ, воротился въ Крутыя Горы, когда умерла старуха Гладырина, во всемъ полагавшаяся на своего управляющаго, и дѣло пожелали вести молодые хозяева, съ которыми не сошелся суровый властный старикъ.
   Контора Алексѣя Софроныча давно существовала въ Крутыхъ Горахъ. Пока онъ служилъ на фабрикѣ, его дѣти оставались въ деревнѣ и вели дѣло. Парни женились, дѣвки выходили замужъ въ другія деревни; всѣмъ онъ отпускалъ съ фабрики пряжу и всѣ они -- и сыновья и зятья -- раздавали эту пряжу по деревнямъ, по тѣмъ фабричкамъ, о которыхъ я говорилъ, гдѣ ткали по зимамъ дѣвки и молодые парни.
   Старикъ устроился отдѣльно отъ семьи, въ новомъ деревянномъ домикѣ, выстроенномъ на городской манеръ и состоявшемъ изъ двухъ комнатъ -- собственно конторы и его кабинета. Онъ не велъ знакомства съ духовенствомъ и окрестными богатыми крестьянами, повидимому, рѣдко видался даже съ семьей и проводилъ цѣлые дни въ своей конторѣ, погруженный въ дѣла и книги и старые журналы. Дѣло свое онъ велъ, какъ слѣдуетъ, прижимисто, и мужики говорили про него "жохъ". Мой отецъ недолюбливалъ его и говорилъ, что онъ гордецъ и насмѣшникъ и вѣру потерялъ, такъ какъ въ церковь рѣдко ходилъ, а бабушка съ своимъ особеннымъ выраженіемъ прибавляла:
   -- Книгъ начитался!...
   Должно быть, онъ, дѣйствительно, "книгъ начитался". Вѣроятно, въ долгихъ скитаніяхъ по нижегородскимъ, харьковскимъ и ирбитскимъ ярмаркамъ, въ поѣздкахъ въ Москву и Петербургъ, по дѣламъ фабрики, ему приходилось встрѣчаться съ людьми, носившими эти широкіе томные галстуки и подпиравшіе голову бѣлые воротники рубашекъ; должно быть, отъ нихъ онъ перенялъ любовь къ тѣмъ книгамъ и журналамъ, наполнявшимъ его комнату, и, надо думать, изъ этихъ книгъ, изъ своихъ скитаній вынесъ онъ свою непоколебимую вѣру въ нѣмца и то уваженіе къ нѣмецкой культурѣ, которое онъ привезъ въ Крутыя Горы.
   Онъ очень сблизился съ новымъ псаломщикомъ. Сначала Николай Петровичъ похаживалъ въ контору изрѣдка, отъ скуки поболтать, почитать "вѣдомости", а потомъ сталъ столоваться у Алексѣя Софроныча и проводить тамъ все свободное время. Посылки за табакомъ не разъ повторялись -- старикъ тоже курилъ,-- и мнѣ приходилось бывать тамъ по вечерамъ. Николай Петровичъ въ своемъ семинарскомъ сюртукѣ, заколотомъ булавкой у горла, расхаживалъ по конторѣ и, размахивая длинными руками, горячо говорилъ, а Алексѣй Софронычъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ съ поднятыми на лобъ очками, посматривалъ своими насмѣшливыми глазами на волновавшагося псаломщика и подавалъ короткія реплики. Я покашливалъ и старался обратить ихъ вниманіе; но споръ разгорался, и они не замѣчали меня. Я не понималъ и не знаю, о чемъ они спорили, но у меня остались въ памяти имена, которыя они упоминали и которыя я снова услыхалъ только долго спустя.
   Однажды бабушка, изрѣдка бывавшая у жены Алексѣя Софроныча, принесла извѣстіе, взволновавшее крутогорскій міръ.
   -- Нашъ-то умникъ!-- въ это слово въ Крутыхъ Горахъ влагалось много ядовитаго.-- По нѣмецкому вздумалъ учиться на старости лѣтъ!-- сообщила бабушка.-- Николай Петровичъ учитъ...
   Извѣстіе было справедливо, я не знаю, много ли понималъ псаломщикъ въ нѣмецкомъ языкѣ, но не разъ видѣлъ, какъ онъ вмѣстѣ съ Алексѣемъ Софронычемъ, которому было уже за шестьдесятъ, подолгу сидѣли надъ нѣмецкой грамматикой. Повидимому, обученіе шло взаимное, и если Николай Петровичъ руководилъ занятіями нѣмецкимъ языкомъ, то Алексѣй Софронычъ поучалъ его тому, до чего онъ дошелъ самъ и что заключалось въ тѣхъ книгахъ его, которыя я часто встрѣчалъ въ задней комнаткѣ Дарьи Степановны.
   Повидимому, старый вольнодумецъ смутилъ Николая Петровича. Псаломщикъ прожилъ у насъ года два-три и, вмѣсто прихода и священническаго сана, который предстояло ему получить, взялъ мѣсто учителя уѣзднаго училища въ дальнемъ сибирскомъ городѣ, куда въ то время вызывали желающихъ. Скоро послѣ него уѣхалъ и Алексѣй Софронычъ. Большія фабрики начали сокращать раздачу пряжи по деревнямъ, и старикъ перебрался на житье въ Москву, оставивши начавшее умирать дѣло попрежнему на сыновей и зятьевъ.
   Онъ уѣхалъ не одинъ. Должно быть, образованіе и нѣмцы легли основными устоями въ его міросозерцаніе, вѣроятно, его страстно тянуло къ тому и другому и, быть можетъ, для того, чтобы добывать и того, и другого -- если не для себя, то для своихъ -- онъ и переѣхалъ въ Москву.
   Онъ отобралъ у своихъ сыновей и дочерей старшихъ внуковъ и внучатъ и увезъ ихъ съ собой въ Москву. Много было плача и криковъ въ Крутыхъ Горахъ и деревняхъ, куда были отданы дочери; но дѣти не выходили изъ воли суроваго старика, а разговоры у него были коротки.
   Трехъ дѣвочекъ онъ отдалъ, въ Москвѣ же, въ пансіоны съ иностранными языками, моихъ пріятелей -- Митьку и Алетку, отправилъ въ рижскій политехникумъ, Ефимку лопоухаго, моего сверстника и компаньона по игрѣ въ бабки, какъ самаго шустраго, отправилъ съ пріятелемъ-нѣмцемъ въ Германію, въ какое-то заведеніе, обучаться коммерческимъ наукамъ, и только младшаго, Софронушку, помѣстилъ въ русское учебное заведеніе -- московское коммерческое училище. Самъ же со старухой-женой снялъ квартиру, гдѣ-то на Бабьемъ городкѣ, и наблюдалъ за воспитаніемъ внуковъ, на которыхъ уходили всѣ его сбереженія.
   Онъ и тутъ устроился оригинально, по своему. Много лѣтъ спустя, когда я уже учился въ Москвѣ, одинъ изъ моихъ пріятелей разсказалъ мнѣ про большого оригинала, хозяина его квартиры, оказавшагося Алексѣемъ Софронычемъ Старикъ занимаетъ съ своей женой всего двѣ комнаты, а остальныя четыре сдаетъ жильцамъ, но не пускалъ къ себѣ ни приказчковъ, ни конторщиковъ, ни чиновниковъ, а только студентовъ университета и техническаго училища, учителей, вообще -- умственныхъ людей. Мой пріятель былъ очень доволенъ своимъ хозяиномъ и только жаловался, что старикъ часто ходилъ къ своимъ жильцамъ съ нѣмецкой газетой, и подолгу засиживался, обсуждая, что дѣлается за границей, отъ политическихъ волненій до новѣйшихъ техническихъ открытій включительно.
   Сыновья и зятья Алексѣя Софроныча доживали вѣкъ въ деревняхъ, занимались не землей, а около земли,-- скупкой хлѣба, лѣснымъ дѣломъ, деревенской торговлей, а внуки и внучки остались въ городахъ и почти всѣ хорошо устроились. Внуковъ онъ устроилъ на свой ладъ, -- ни одинъ изъ нихъ не сдѣлался ни докторомъ, ни учителемъ, ни адвокатомъ. Одинъ вышелъ бухгалтеромъ, женился на дочери хозяина и сталъ во главѣ крупной фирмы; другой пошелъ но инженерной части; третій -- директоромъ частнаго банка, а Ефимка лопоухій вернулся изъ Германіи крупнымъ комиссіонеромъ какихъ-то германскихъ фирмъ и играетъ на биржѣ такъ же страстно, какъ раньше игралъ въ бабки, въ Крутыхъ Горахъ. Дѣвочки окончили пансіоны и повыходили замужъ за купцовъ и докторовъ. И въ шикарно одѣтыхъ, красивыхъ посѣтительницахъ Малаго театра и московскихъ ресторановъ нельзя узнать босоногихъ крутогорскихъ дѣвчонокъ, рывшихъ картошку и полоскавшихъ бѣлье въ нашихъ бочагахъ.
  

-----

  
   Какъ потомъ оказалось, учениками Николая Петровича были не одни ребята.
   Я уже два года учился въ духовномъ училищѣ, зналъ четыре правила ариѳметики, могъ ночью, сонный, не переводя духу, сказать таблицу умноженія, "Вѣрую" и зналъ многія другія удивительныя вещи. Когда я пріѣхалъ на вакацію въ Крутыя Горы, Николая Петровича уже не было, и вмѣсто него прислали стараго дьячка изъ упраздненнаго прихода, который могъ читать только по церковному и кое-какъ по старинному, съ титлами, подписывать свою фамилію. Просуществовавшая три года школа была закрыта, и учениковъ разобрали по домамъ.
   Въ первое же воскресенье, послѣ обѣдни, меня остановилъ Филатъ-бондарь, -- жившій на другомъ концѣ села, несообщительный, замкнутый мужикъ лѣтъ сорока, котораго я мало зналъ.
   -- Зайди-ко ужо, Степа!-- какъ-то бокомъ сказалъ онъ мнѣ.-- Дѣльце есть до тебя. Медку припасу.
   Я очутился въ роли учителя. Филатъ ждалъ меня, одѣтый въ чистую рубаху, у покрытаго бѣлымъ столешникомъ стола, на одномъ концѣ котораго стояли тарелки съ медомъ и баранками, а на другомъ -- сѣрые листы бумаги, по которой расползлись неуклюжія рыжія буквы. Оказалось, что Филатъ -- учившійся, какъ признался онъ, съ Николаемъ Петровичемъ крадучись, по вечерамъ, чтобы люди не смѣялись, -- успѣлъ съ нимъ овладѣть только слогами и самъ кое-какъ добрался до искусства читать, а писаніе его остановилось на палкахъ и крючкахъ, и Филатъ только и умѣлъ выводить на бумагѣ огромныя печатныя буквы. Мы справились съ писаньемъ, но Филату хотѣлось знать все больше и больше, и въ продолженіе лѣта мы успѣли съ грѣхомъ пополамъ, -- учитель самъ путался въ крупныхъ цифрахъ,-- пройти сложеніе и вычитаніе.
   Ученье, впрочемъ, этимъ не кончилось, -- Филатъ началъ возить меня въ духовное училище.
   -- Какія такія дѣла у Филата въ городу объявились?-- удивился отецъ.-- Все Степу возитъ...
   Скромность не позволяла мнѣ разъяснить отцу, что онъ возилъ изъ-за желанья учиться у меня.
   Лѣниво перебираетъ ногами толстая, похожая на корову, буланая лошадь, а Филатъ учится.
   -- Такъ, Степа... Ты говоришь, всякая эта звѣздочка махонькая,-- въ родѣ земли, большая?
   Я отвѣчаю, что еще гораздо больше.
   -- И, говоришь, жидкая?
   -- Жидкая.
   -- Ну, хорошо... А теперь мѣсяцъ взять -- твердый вѣдь онъ, можетъ на немъ человѣкъ жить?
   Мои свѣдѣнія въ небесныхъ мірахъ довольно проблематичны. И я неопредѣленно отвѣчаю:
   -- Въ трубу смотрятъ... Озера, говорятъ, есть, горы...
   -- А насчетъ земли -- это ужъ вѣрно?-- не знаю, въ который разъ спрашиваетъ меня Филатъ.-- Круглая? И такъ себѣ, значитъ, безо-всего виситъ, да вертится? И звѣзды эти тоже все кругъ другъ дружки вертятся?
   Я снова выкладываю ему то, что выучилъ назубокъ въ училищѣ,-- доказательства шарообразности земли, гдѣ наша крутогорская колокольня, постепенно открывающаяся и скрывающаяся, играетъ главную роль.
   Должно быть, что-то у меня выходитъ,-- Филатъ долго молчитъ и, по своей привычкѣ, кряхтитъ, ворочаясь въ розвальняхъ.
   Мнѣ дремлется въ отцовскомъ тулупѣ, въ который я весь завернутъ; но Филатъ все учится и все вытягиваетъ изъ меня мой небогатый багажъ знаній. Мы рѣшаемъ въ умѣ ариѳметическія задачи, складываемъ и вычитаемъ, множимъ и дѣлимъ, а ему все мало, и все кряхтитъ Филатъ, и спрашиваетъ меня, глупаго маленькаго ребенка, о всемъ томъ, о чемъ болитъ думами его большая мужицкая голова и чего жадно хочетъ проснувшаяся деревенская мысль.
   Покряхтитъ-покряхтитъ Филатъ и выпалитъ какимъ-нибудь неожиданнымъ вопросомъ:
   -- Что я, Степа, думаю! Взять теперича француза, али нѣмца, тоже аглицкій народъ и другіе прочіе...
   Я не знаю, куда клонитъ Филатъ, и настораживаюсь.
   -- Въ Христа-то они вѣрятъ?
   -- Вѣрятъ,-- говорю.
   -- А въ Богородицу? Николу Милостиваго? Троицу-Сергія?
   -- Въ Сергія, говорю, не вѣрятъ.
   -- Ну, ладно!-- продолжаетъ Филатъ.-- Значитъ, ихъ всѣхъ теперича въ адъ?
   Минутку я колеблюсь, но потомъ рѣшительнымъ голосомъ отвѣчаю:
   -- Въ адъ!
   -- Ну, хорошо,-- возражаетъ онъ,-- будемъ говорить -- въ адъ... Которые большіе, понимать могутъ... А взять -- ребята малые, простой народъ, темный человѣкъ -- въ адъ? -- повторяетъ онъ.
   Филатъ нѣкоторое время молчитъ, потомъ поднимаетъ голову къ небу, глубоко вздыхаетъ и говоритъ въ раздумьи:
   -- Бусурманская вѣра, да бусурманская, а какъ и почему -- неизвѣстно... Небось и они сейчасъ такъ-то вотъ промежду себя про нашу вѣру сказываютъ?
   Я энергично отстаиваю нашу вѣру, но запутываюсь болѣе и болѣе, и вопросъ о басурманской вѣрѣ остается открытымъ подъ широкимъ звѣзднымъ небомъ, смотрящихъ на всѣ вѣры.
   Тихо плетется лошадь, чуть скрипятъ полозья по снѣжной дорогѣ, а изъ занесеннаго снѣгомъ большого овчиннаго воротника слышатся медлительныя, глухія слова:
   -- Ахъ, темны мы, Степа... Вотъ какъ темны! Былъ бы я молодой, кажись, бросилъ бы все и пошелъ, куда глаза глядятъ, ученыхъ людей разыскивать...
   Тяжелыми глыбами, угрюмыми сугробами безконечно синѣютъ кругомъ снѣга. Высоко надъ землей вызвѣздившееся небо мерцаетъ миріадами огней. Одиноко, глухо и жалобно звучатъ въ холодной тишинѣ слова томнаго человѣка.
   Зато въ городѣ Филату раздолье. Вмѣстѣ со мной жили ученики старшаго отдѣленія, оканчивающіе училище и готовящіеся перейти въ семинарію, -- безконечное тянулось чаепитіе съ привезеннымъ Филатомъ медомъ, до глубокой ночи учился Филатъ, а я только восхищался, слушая, какъ хорошо и легко рѣшаютъ ученье люди всѣ Филатовы вопросы и сомнѣнія.
   Филатъ уѣзжаетъ. Мои благородные товарищи великодушно жертвуютъ ему свои истрепанныя ариѳметики, грамматики и географіи, съ ободранными корешками и использованными на отливку бабокъ-свинчатокъ листами, а Филатъ стоитъ въ дверяхъ комнаты, одѣтый въ нагольный тулупъ, подпоясанный кушакомъ, съ кнутомъ въ рукахъ, и какъ-то бокомъ, глядя въ сторону, спрашиваетъ меня:
   -- Когда на Святую-то распустятъ? Пріѣзжать, что ли?...
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru