Елпатьевский Сергей Яковлевич
Бабушка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

С. Елпатьевскій

VII. Бабушка.

   С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
  
   Съ чего начиналась исторія, даже трудно было сказать, но почти всегда изъ-за дѣтей. Привозила мать изъ города ситцу и полусапожки дочерямъ, пекла въ будни заболѣвшимъ дѣтямъ хлѣбъ изъ пшеничной муки, который назывался у насъ папушникомъ, и пекся только въ праздники, давала маленькимъ молока въ постный день,-- бабушка начинаетъ пилить. Съ огромными, серебряными очками на носу, въ родѣ теперешнихъ пенснэ, давно сломанными и перевязанными ниточкой, со сдвинутыми бровями, и угрюмымъ лицомъ; она штопаетъ старые-престарые, давно никуда негодные шерстяные чулки и, ни къ кому не обращаясь, сердито говоритъ:
   -- Господа стали! Нонче полусапожки, завтра кринолинъ, не какъ-нибудь...
   Мать сидитъ, наклонивши голову надъ шитьемъ, и молчитъ.
   -- Ребятъ-то успѣли народить, а какъ прокормить,-- видно не наше дѣло. Старики, молъ, нажили, хватитъ!... Не больно много приданаго-то принесла,-- хвосты одни...
   Бабушка не можетъ простить, что отецъ женился безъ ея спросу на сиротѣ-безприданницѣ, не можетъ перенести, что не все по ней дѣлается, что незамѣтно, понемногу новые порядки проникаютъ въ домъ.
   -- Бога-то побоялись бы! Ребята-то съ утра, лба не перекрестя, молоко жрать...
   И чѣмъ больше молчитъ мать, тѣмъ болѣе грубыя и жестокія слова сыплются на ея голову.
   Мать еще ниже наклоняется надъ шитьемъ. Съ своими тоненькими пальцами, съ худенькой фигурой, съ блѣднымъ печальнымъ лицомъ, окруженнымъ пышными бѣлокурыми волосами, она кажется такой слабенькой и такой беззащитной предъ крупной властной фигурой суровой бабушки съ темными еле тронутыми сѣдиной волосами.
   Я вижу, какъ дрожитъ иголка въ рукѣ матери и какъ горькой обидой закипаетъ ея сердце.
   -- Мои дѣти, не ваши, какъ хочу, такъ и дѣлаю,-- короткими фразами говоритъ мать.-- За нихъ и Богу отвѣчать буду, съ нихъ не взыщетъ... Вы жили по-своему, а я буду по-моему... У васъ сколько дѣтей-то было, девятнадцать? А въ живыхъ четверо осталось, все махонькими помирали. Не могу я такъ...
   И вдругъ слезами зазвенитъ материнскій голосъ:
   -- Молода была, глупа была, слушалась... Кто мнѣ не велѣлъ въ посты-то, да по средамъ, по пятницамъ грудь ребенку давать? Отчего у меня Оленушка да Андрюшенька-то померли? Вотъ за нихъ-то, истинно, предъ Богомъ отвѣтъ держать буду... Васъ слушалась, глупая.
   Слезы высыхаютъ въ материнскомъ голосѣ, она поднимаетъ голову, злые глаза смотрятъ съ блѣднаго лица, и раздраженныя сердитыя и горькія слова срываются съ губъ:
   -- Тоже счастье добыла себѣ, долю! Ночей не спишь, покою не видишь, да еще каждымъ кускомъ попрекаютъ... По чужимъ людямъ пошла бы, муки такой не видала бы. Только и думали испоконъ вѣка мошну набивать.
   И дальше, и дальше разгорается споръ:
   -- Тимоѳей, а Тимоѳей:-- кричитъ бабушка,-- уйми жену-то!
   Отецъ входитъ, заранѣе раздраженный этой необходимостью быть судьей между женой и матерью, и старается разсердить себя, придраться къ чему-нибудь, чтобы взять сторону бабушки и прибавить еще обидныхъ больныхъ словъ на долю матери. Но иногда и у него не поворачивается языкъ обижать мать, и онъ говоритъ мягкимъ примирительнымъ тономъ:
   -- Что ужъ вы, право, маменька... Тоже вѣдь сложа руки не сидимъ, сами видите, какъ всѣ работаемъ. И денегъ-то не Богъ вѣсть сколько тратимъ... Живемъ -- Бога благодарить, ни за чѣмъ въ люди не ходимъ... На людей глядя... Дѣвчонки-то растутъ.
   Тогда бабушка приходитъ въ негодованіе.
   -- Ты, что ли, домъ наживалъ? -- напускается она на отца.-- По бревнушку строили, по грошику собирали, горбомъ дѣдушки-то! Сластей-то не ѣли, въ полусапожкахъ-то не ходили... и ты потатчикъ! Что жъ это такое?-- всплескиваетъ бабушка руками.-- Сынъ матери перечить сталъ! Лукьянъ Савельичъ!
   Бѣдный дѣдушка! Онъ куда-нибудь хоронился, уходилъ въ садъ къ своимъ пчеламъ, когда слышалъ повышенные голоса въ кухнѣ, но, случалось, буря застигала его врасплохъ, и онъ долженъ былъ принимать участіе и судить въ качествѣ главы дома.
   -- Скажи сыну-то, что мнѣ изъ-за невѣстки изъ дому уходить, что ли?
   Я помню, какъ путался бѣдный дѣдушка.
   -- Тово-этово, какъ бишь его называется...-- говорилъ онъ свою обычную поговорку.-- Ты, Михайловна, тово-этово, покориться должна. Мать она тебѣ, тово-этово. А ты, Тимоѳей, какѣ порядки, почитать мать-то должонъ, тово-этово, какъ бишь его называется.
   Считая, что его роль грознаго судіи кончена, онъ спѣшилъ уйти, прибавляя на ходу своимъ обыкновеннымъ ласковымъ голосомъ:
   -- Миркомъ бы, тово-этово да ладкомъ... Безъ свары бы, тово-этово...
   Мать уходитъ въ горницу и снова наклоняется надъ шитьемъ. И капаютъ слезы на дѣтскую рубашечку, а губы все шевелятся, все шепчутъ горькія слова.
   -- Полно ужъ плакать-то,-- съ угловатой лаской ты хонько говоритъ отецъ.-- Сама посуди, Надежда Михайловна, чай мать она мнѣ, какъ я противъ нея говорить-то буду. Какъ-нибудь перетерпимъ.
   А бабушка гремитъ въ кухнѣ горшками и сердито говоритъ, такъ, чтобы ее слышали.
   -- Что же, видно на старости лѣтъ уходить нужно будетъ изъ своего изъ дому... Глашенька приметъ!
   Отецъ знаетъ, что этого никогда не случится, и сестра его Глафира, вздорная взбалмошная женщина, никогда не уживется съ ней, но его всегда удручаютъ такія слова бабушки, и онъ темной тучей ходитъ по дому.
   Тогда домъ дѣлается угрюмый и молчаливый, и мы, дѣти, стараемся не показываться на глаза взрослымъ,-- подзатыльники раздаются въ это время направо и налѣво и, повидимому, облегчаютъ сердца взрослыхъ.
   Тогда самое лучшее мѣсто въ мірѣ -- дѣдушкинъ пчельникъ.
   -- Шумятъ еще? -- встрѣчаетъ насъ дѣдушка и многозначительно подмигиваетъ по направленію къ дому.
   -- Нѣту,-- отвѣчаетъ Варька.-- Маменька плачетъ, а бабенька къ тетенькѣ Глафирѣ сбирается.
   -- А ну какъ, паря, уѣдетъ? -- глубокомысленно замѣчаетъ дѣдушка. -- Что намъ дѣлать-то? Кто будетъ кокурки да тоболки печь, похлебку варить?
   Наши симпатіи всегда на сторонѣ матери, но теперь вопросъ освѣщается съ новой стороны, и мы задумываемся, но дѣдушка лукаво улыбается и успокоительно говоритъ:
   -- Гляди, ребята, не уѣдетъ... Жалко насъ станетъ.
   Вечеромъ дѣдушка поймаетъ гдѣ-нибудь въ сѣняхъ мать и сунетъ ей скомканную бумажку.
   -- На-ко, Михайловна, спрячь. Меду кадушку продалъ. Въ городъ поѣдешь, тово-этово, ситчику Варькѣ купи веселенькаго. Что жъ, Михайловна, тово-этово, характерная у насъ баушка-то, тово-этово, какъ бишь его называется, характерная, говорю, да отходчивая... Чего ужъ, тово-этово...
   А ночью, когда всѣ уснутъ, дѣдушка долго выговариваетъ бабушкѣ. Та сердится и громкимъ шопотомъ сердито бормочетъ: "Растащатъ", доносится до меня, а дѣдушка все говоритъ ласково и настойчиво, и бабушка постепенно стихаетъ и слушаетъ дѣдушку. И надолго утихаетъ бабушка, не поминаетъ про ситецъ и полусапожки, и только, говоря о какой-нибудь франтихѣ, скажетъ: "на брюхѣ-то шелкъ, а въ брюхѣ-то щелкъ!" Ничего не забываетъ бабушка и свою линію ведетъ неуклонно. Прямо не говоритъ, а случай приведетъ подходящій, примѣръ поучительный изъ прошлаго и всегда своей особой манерой,-- притчами, иносказаніями, а въ особенности пословицами,-- старыми пословицами, которыя, кажется, кромѣ нея никто и не зналъ, Подойдетъ случай и скажетъ:
   -- Дѣдушка Филиппъ говорилъ, бывало: "у Сенюшки три денежки,-- Семенъ, да Семенъ, сынъ Ивановичъ Семенъ! Нѣтъ денежки у Сенюшки -- стервинъ сынъ Семенъ..."
   Дѣти были единственной областью, въ которой мать не уступала бабушкѣ и гдѣ упорно отстаивала свою самостоятельность. Во всемъ остальномъ бабушка была полновластнымъ хозяиномъ дома.
   Особенно живо помню я ее съ ухватомъ въ рукахъ у печки, къ которой она никого кромѣ Домны не подпускала и которая была чѣмъ-то въ родѣ жертвенника ея.
   Высокій повойникъ съ торчащимъ кверху узломъ дѣлалъ еще выше ея высокую сухую костистую фигуру. Суровые сѣрые глаза смотрѣли изъ-подъ нависшихъ бровей съ застывшаго, когда-то красиваго, почти никогда не смѣявшагося лица. Она командуетъ Домной, суетъ намъ по куску хлѣба, чтобы мы не вертѣлись подъ ногами, распоряжается старшими,-- кому полоть огородъ, кому копать картошку.
   Сурово вела бабушка нашъ домъ.
   -- Не господа -- разносолы-то ѣсть,-- скажетъ бывало.
   Щи да каша, да картошка, да хлѣбъ,-- вотъ въ сущности и вся наша ѣда. Осенью кололи телку, къ Рождеству рѣзали борова, этимъ мясомъ продовольствовались въ продолженіе года, такъ какъ мясо варилось только въ большіе праздники, въ заговѣнье, да для помочей. Впрочемъ, осенью и на Красной горкѣ намъ было раздолье. Въ это время игрались свадьбы и причту полагался баранъ, изъ котораго на нашу долю приходилась задняя ляжка.
   Ржаная мука просѣвалась черезъ крупное сито, чтобы меньше отходило отрубей, такъ какъ бабушка знала, что хорошо просѣянный хлѣбъ очень скоро выходитъ, а съ отрубями плотнѣе ложится на желудокъ и меньше ѣстся. Капусту сначала ѣли черную и только къ Рождеству добирались до бѣлой. И яблоки зимой разрѣшали ѣсть, когда они начинали подгнивать, и картошку рыли только, когда она дѣлалась крупной.
   А между тѣмъ всякими запасами -- и моченьемъ, и соленьемъ -- были полны амбары, кладовыя и погреба. За овиномъ длинными рядами тянулись скирды хлѣба, между ними были старыя, почернѣвшія отъ времени, давно изъѣденныя мышами, но все это копилось, береглось "на случай", и бабушкѣ доставляло большое удовольствіе, когда на селѣ говорили:
   -- У дьяконовыхъ даве молотили, только пыль идетъ! До зерна-то еще когда-когда доберутся...
   Покупать почти ничего не приходилось: и большіе и малые ходили отъ снѣга до снѣга босикомъ, а кожаная обувь надѣвалась только по воскресеньямъ да въ праздники. Изъ своего льна ткали холсты и обшивали семью и красили крашенину, изъ которой бабушка шила себѣ платья. Изъ шерсти своихъ овецъ валяли валенки, изъ своихъ овчинъ шили полушубки и тулупы, сальныя свѣчки, что подавались при гостяхъ въ тѣхъ удивительныхъ старыхъ желѣзныхъ подсвѣчникахъ, лили дома изъ своего сала.
   Во всѣхъ важныхъ дѣлахъ отецъ спрашивался бабушку, и я помню только единственный случай, когда онъ хотѣлъ выйти изъ ея воли.
   Изъ большого торговаго села Князевъ-Станъ пріѣхалъ церковный староста звать отца, славившагося въ округѣ своимъ басомъ, на мѣсто умершаго въ Князевомъ-Стану дьякона. Бабушка гостила у дочери, отецъ давно говорилъ объ этомъ мѣстѣ, гдѣ дьяконъ получалъ больше нашего священника, дѣло было спѣшное, и отецъ далъ согласіе. Въ тотъ же день возвратилась бабушка, и произошла бурная сцена. Насъ выгнали въ сѣни, но я слышалъ, какъ бабушка говорила, что нельзя покидать Крутыя Горы, гдѣ лежали дѣды и прадѣды, и что она никогда не позволитъ отцу уйти изъ этихъ Крутыхъ Горъ, что она лишитъ его благословенія, и прочее.
   Отецъ послалъ отказъ и въ тотъ день сидѣлъ за столомъ угрюмый, углубленный въ свои мысли, а бабушка была особенно весела и благодушна. Она рѣзала крупными ломтями хлѣбъ, испеченный въ первый разъ въ этомъ году изъ новой муки, что всегда составляло праздникъ въ семьѣ, роздала всѣмъ по куску и, перекрестившись на образъ, стала ѣсть.
   -- Такого-то хлѣба нигдѣ въ округѣ не родится, лучше пшеничнаго,-- приговаривала она. Всѣ молчали. Сентенціозно, ни къ кому не обращаясь, бабушка прибавила:
   -- У Глафиры, въ Болдинѣ -- картошка... хоть не ѣшь. Стюдень какая-то и сладости никакой...
   Обѣдъ вышелъ натянутый и особенно молчаливый, и только бабушка, по своему обыкновенію ни къ кому не обращаясь, говорила свои сентенціи:
   -- Позарься на деньги... Тароваты они на посулы-то, а послѣ и будешь локти кусать... Дѣвушку манятъ -- городы сулятъ, а возьмутъ и пригорода жаль.
   Бабушка снова хвалитъ крутогорскую землю, вспоминаетъ, какіе буйные хлѣба она раживала и снова вставляетъ:
   -- Дѣдушка Поліевктъ говаривалъ: "Жорновъ-то мелетъ, однимъ краемъ говоритъ -- на Дону хорошо, на Дону хорошо, а другимъ-то твердятъ -- вездѣ одно, вездѣ одно".
   Отецъ тотчасъ послѣ обѣда ушелъ, а бабушка все говорила намъ о прелестяхъ Крутыхъ Горъ, луговъ и лѣсовъ и, только вспоминая этотъ разговоръ, я начинаю понимать, какъ страстно, несмотря на уваженіе къ тремъ денежкамъ, была привязана она къ своимъ Крутымъ Горахмъ.
   Противъ обыкновенія бабушка была очень разговорчива въ тотъ день и разсказала намъ, какъ вышло, что она родилась въ Петербургѣ.
   ...Былъ у бабушкина отца, Кузьмы Власьича, дядя, вдовый одинокій священникъ, жившій верстахъ въ тридцати отъ насъ въ селѣ на тракту. Давнымъ-давно дѣло было. Проѣзжала трактомъ царица въ холерное время и захворала и остановилась въ томъ селѣ. Призвали дядюшку исповѣдывать. Слухи насчетъ царицы и до тѣхъ мѣстъ доходили, а можетъ,-- поясняла бабушка,-- дядюшка такъ полагалъ, все равно умретъ. И сталъ онъ ее отчитывать на духу, и за то, и за это, и всякія слова ей говорить, инда заплакала царица... А потомъ возьми царица-то, да и выздоровѣй... Только проходитъ тамъ сколько времени, получается изъ Питера бумага, требуютъ дядюшку къ царицѣ. Ужъ такъ онъ тутъ напугался! Думаютъ, будетъ ему за слова тѣ... Срядился, поѣхалъ. А вышло дѣло-то, полюбился онъ царицѣ строгими рѣчами и оставила она его въ Питерѣ при своей церкви. Ну, вотъ долго ли, коротко ли,-- пишетъ дядюшка своему племяннику Кузьмѣ Власьичу,-- зоветъ его къ себѣ въ Питеръ, только и родни у него было, что мы, зоветъ причетникомъ въ Петербургскую церковь, дьячкомъ еще былъ въ то время Кузьма Власьичъ. Пишетъ, квартира казенная, доходы большіе. Подумалъ-подумалъ Кузьма Власьичъ,-- бѣдно жилъ, да и пожаръ передъ тѣмъ случился, весь хлѣбъ погорѣлъ,-- благословился, да по первопутку посадилъ въ сани семью, сложилъ въ другія что понужнѣе и тронулся въ Питеръ.
   Показалось ему сначала хорошо въ Питерѣ, доходы такіе, что, пожалуй, у насъ и благочинный не получаетъ столько, дядюшку всѣ почитали, по немъ и Кузьмѣ Власьичу хорошо жилось.
   Скоро по пріѣздѣ бабушка и родилась. Принимала ее важная барыня, при царицѣ состояла, она и подарила на зубокъ ту знаменитую бабушкину шаль, которая надѣвалась только въ торжественныхъ случаяхъ.
   Пришла весна, Кузьма Власьичъ и спрашиваетъ:
   -- А гдѣ же, говоритъ, поля-то наши церковныя?
   -- Какія тебѣ,-- дядюшка говоритъ,-- поля въ Петербургѣ? Доходы ты получаешь большіе, хоть каждый день крупичатый хлѣбъ ѣшь.
   -- Это, чтобы я,-- говоритъ Кузьма Власьичъ,-- покупной хлѣбъ сталъ всю жизнь ѣсть, да ни за что! Домой!..
   Какъ ни уговаривалъ его дядя, ничего сдѣлать не могъ. Домой, да домой! Дождался саннаго пути, да и вернулся въ Крутыя Горы.
   Спасибо дядюшкѣ, наградилъ, да еще преосвященнаго попросилъ письмомъ, посвятили Кузьму Власыіча священникомъ въ Крутыя Горы.
   И заказалъ онъ внукамъ и правнукамъ не покидать крутогорское гнѣздо. . . . . . . . . . . .
   "Дѣдушка Поліевктъ училъ"... "При покойникѣ о. Филиппѣ заведено было"...
   Хорошо учили дѣдушки, хорошіе заводили порядки и не было для моей бабушки непреложнѣе истины, несокрушимѣе авторитета...
   Съ бабушкиной стороны нашъ родъ, то повышаясь, то понижаясь въ духовныхъ чинахъ, непрерывно тянулся въ Крутыхъ Горахъ болѣе двухсотъ лѣтъ. По церковнымъ книгамъ видно было, что задолго еще до Петра Великаго. Я много слышалъ про этихъ дѣдушекъ, ходившихъ въ лаптяхъ и крашенинныхъ рясахъ, служившихъ обѣдни въ валенкахъ и полушубкахъ, еле подписывавшихъ свои фамиліи на толстой синей бумагѣ огромными расползающимися буквами съ мудреными титлами...
   Это были суровые лѣсные люди, всѣ они боролись съ лѣсомъ, болотами, звѣрьемъ, лихими людьми, которыхъ раньше много водилось по нашимъ лѣсамъ; всѣ они жили землей, тяжелымъ трудомъ, "по бревнышку строили, по грошику собирали, горбомъ наживали", они передавали отъ отца къ сыну наше крутогорское гнѣздо, учили какъ жить, заводили порядокъ...
   Суровый былъ этотъ порядокъ, долгіе годы, строгими людьми, суровымъ укладомъ жизни складывался. И чинный, церемонный... Съ низкими поклонами, по разъ навсегда заведенному церемоніалу, однѣми и тѣми же фразами встрѣчали и провожали и угощали гостей, бабушка и дѣдушка, отецъ и мать называли другъ друга по имени и отчеству. Мало было смѣху и веселья въ нашемъ домѣ. Цѣловать дѣтей было не принято и считалось чѣмъ-то неприличнымъ, развращающимъ.
   -- Только и знаетъ, лизаться,-- говорила бабушка, когда мать начинала ласкать и цѣловать насъ, дѣтей.
   Страхъ правилъ людьми, крестьянинъ боялся барина, дьячекъ батюшки, батюшка благочиннаго, благочинный архіерея и консисторіи...
   Бояться должны дѣти родителей, а младшіе во всемъ старшимъ повиноваться, хотя бы этимъ младшимъ было подъ пятьдесятъ, какъ моему отцу. Мы рано знали, что "выше лба уши не растутъ" и "яйца курицу не учатъ", а главное знали, "не нами заведено, не нами и кончится".
   Да и нечего заводить было. Все заведено было, все дѣдушки знали, все обдумали. Они знали, что хорошо и что дурно, что нужно дѣлать и чего не нужно; знали, какъ по солнечному закату погоду опредѣлять, а по птицѣ, какой годъ будетъ, сухой или мокрый. Свои астрономическія наблюденія они уложили въ примѣты, а кодексъ морали въ пословицы и поговорки, и нужно было только примѣнять, только черпать изъ этого неизсякаемаго источника вѣковой мудрости. Не было случая, на который не была бы сложена пословица, не было явленія природы, которое бы не было истолковано.
   Все такъ ясно и просто было бабушкѣ, такъ мало оставляло мѣста сомнѣнію, и то, что здѣсь на землѣ, и то, что будетъ тамъ, куда бабушка уйдетъ, когда одѣнется въ давно приготовленный саванъ и ляжетъ рядомъ съ дѣдушками на нашемъ старомъ кладбищѣ.
   И въ особенности ясно было бабушкѣ, что нѣтъ на свѣтѣ мѣста лучше Крутыхъ Горъ и ничего слаще крутогорскаго хлѣба и нѣтъ правды выше той, которую завѣщали намъ дѣдушки...
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru