Lib.ru/Классика: Елпатьевский Сергей Яковлевич. Сенокос

С. Елпатьевскій

I. Сѣнокосъ.

С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.

Изъ глубины прошлаго предо мной встаетъ свѣтлое іюньское утро, встаетъ нашъ тѣсный, переполненный людьми, маленькій домикъ, паша тѣсная жизнь, полная неустаннаго труда, никогда непокидающихъ заботъ.

Я сплю, но бурная дневная жизнь не даетъ успокоиться моему дѣтскому мозгу.

Я ныряю въ воду, влѣзаю на огромную черемуху Антона-бабы, ловко перепрыгиваю съ кочки на кочку по нашимъ болотамъ, испытываю всякія рискованныя положенія и неизмѣнно стукаюсь о ножку дивана. Я не могу не стукаться. Войлокъ, на которомъ мы спимъ втроемъ,-- я и двѣ сестры,-- только и можетъ помѣщаться въ нашей заставленной "горницѣ", между дверью въ кухню и диваномъ. И сестры, въ особенности Даша, ни за что не хотятъ ложиться съ краю у дивана, такъ какъ подъ диваномъ темный уголъ, а извѣстно, что водится въ темныхъ углахъ во всякомъ темномъ мѣстѣ,-- на чердакѣ, въ погребѣ, въ овинѣ. Мнѣ тоже дѣлалось жутко, когда я просыпался ночью и смотрѣлъ въ темный уголъ, но я былъ въ нѣкоторомъ родѣ мужчина, и поэтому разъ навсегда заведенный порядокъ строго соблюдался,-- я съ краю у дивана, съ другого края Варька, а въ срединѣ пугливая Даша, которая боялась даже ложиться у двери въ кухню и, чтобы ничего не видѣть и не слышать, всегда закрывалась съ головой въ старое лоскутчатое ситцевое одѣяло, которымъ мы одѣвались всѣ трое.

Въ домѣ еще спятъ. Только мухи, сплошной черной массой облѣпившія темный уголъ образовъ и конецъ оцѣпа, на которомъ качается люлька съ моимъ маленькимъ братомъ Митей, начинаютъ просыпаться и съ глухимъ жужжаньемъ бьются въ мутныя засиженныя стекла оконъ.

Я открываю окно и выглядываю.

Было свѣтлое іюньское утро. Солнце только что встало изъ-за церкви и большая темная тѣнь колокольни далеко протянулась посреди улицы. Медленно плывутъ длинныя нити паутины; пронизывая воздухъ, носятся ласточки. Улица только что просыпается, кое-гдѣ скрипятъ ворота, вдали слышится рожокъ пастуха. Вотъ изъ-за угла сосѣдней избы показывается и самъ дядя Селиванъ, съ красными глазами, рыжей бородой, въ украшенной павлиньимъ перомъ шляпѣ гречневикомъ, съ перекинутымъ черезъ плечо кнутомъ, который черной змѣей далеко вьется за нимъ въ сѣрой уличной пыли. Онъ выступаетъ посрединѣ улицы, важный и сосредоточенный, и, не обращая вниманія на то, что дѣлается по сторонамъ, съ увлеченіемъ играетъ "На зарѣ было, на зоренькѣ".

На противоположной сторонѣ улицы идетъ сынъ его Гришка-подпасокъ. У него такой же длинный кнутъ; время отъ времени, щеголяя своимъ искусствомъ, онъ щелкаетъ вдоль улицы, и я съ завистью слѣжу, какъ, вздымая пыль и извиваясь въ кольцо, протягивается по улицѣ черный кнутъ.

Тѣнь колокольни все укорачивается, цѣлые снопы лучей побѣжали по рѣзнымъ карнизамъ избъ, по соломеннымъ крышамъ, по наклонившимся надъ изгородями ивамъ и вербамъ. Скрипятъ ворота, съ громкимъ блеяніемъ выскакиваютъ овцы, мычатъ коровы, ржутъ жеребята. Большая рыжая корова трется плечомъ о косякъ нашихъ воротъ и не хочетъ выходить. Домна осторожно подталкиваетъ ее плечомъ и ласково усовѣщиваетъ:

-- Ну, ну, Краснуха, Христосъ съ тобой!

Краснуху она любитъ,-- степенная, основательная корова, не какъ озорная Нѣмка. Домна потихоньку сообщила мнѣ, что Краснуху и самъ любитъ,-- тотъ хозяинъ двора и хлѣвовъ, изъ-за котораго по ночамъ вдругъ начинали кудахтать куры, несуразно ржала лошадь, испуганно мычали коровы,-- оттого у Краснухи и шерсть блестящая, волосъ къ волосу; полное вымя тяжело опускается книзу, большіе влажные глаза смотрятъ съ сонной лѣнью. Оттого и молока даетъ больше ведра,-- все онъ, самъ...

-- А, соколикъ, вспорхнулъ ужъ? -- привѣтствуетъ меня Домна.

Я слѣжу, какъ быстро сгибается и разгибается спина Домны, качающей вмѣстѣ со старшей сестрой, Настей, воду изъ колодца, и смотрю, какая она старая и тощая съ сѣдыми, выбивающимися изъ-подъ повойника космами, съ сухими руками и скрюченными, давно не разгибающимися отъ тяжелой работы пальцами. Лицо у нея все въ морщинахъ, темное, съ никогда не отходящимъ загаромъ.

-- А мы, Степка, нонче въ Дальній Лугъ ѣдемъ. Тебя не возьмемъ. Тятенька вчерась говорилъ -- дома останешься.

Я оборачиваюсь. На войлокѣ сидитъ проснувшаяся Варька и скалитъ бѣлые зубы.

Мое сердце полно негодованія, но я дѣлаю равнодушное лицо и говорю:

-- Была охота. Мы съ Дашей по грибы пойдемъ. Бабенька въ сметанѣ ожаритъ.

Варька любитъ дразнить меня; ей девять лѣтъ и она на годъ старше меня, но зато я мальчикъ, что, по моему мнѣнію, значительно измѣняетъ въ мою пользу наше взаимное положеніе, а такъ какъ Варька не признаетъ моего авторитета, то наши отношенія всегда нѣсколько обострены.

-- На Дальнемъ-то Лугу заставятъ съ Митькой няньчиться,-- больно весело!

Мой аргументъ, видимо, попалъ въ цѣль. Варька молча вскакиваетъ и съ голыми ногами бѣжитъ умываться на крыльцо къ висящему на веревочкѣ глиняному умывальнику.

Изъ-за угла давно выглядываетъ бѣлая, какъ ленъ, большая лохматая голова Кузьки. Онъ дожидается, когда Домна съ Настей уносятъ ушатъ, осторожно осматриваясь по сторонамъ, подходитъ къ окну и громкимъ шопотомъ спрашиваетъ:

-- Баушка-то спитъ?

Я оглядываюсь, смотрю чрезъ отворенную дверь внутрь кухни и тоже шопотомъ отвѣчаю:

-- Спитъ.

Кузька живетъ напротивъ, изъ оконъ въ окна съ нами, но Карасевы -- Кузькина семья -- испоконъ вѣковъ въ непримиримой враждѣ съ нашимъ домомъ -- кажется, изъ-за пчелъ больше,-- вслѣдствіе чего бабушка запрещаетъ мнѣ водить компанію съ Кузькой. Должно быть именно потому мы и были съ нимъ тѣснѣйшими друзьями.

-- Помъ рыбу ловить! -- въ рукахъ у него рѣшето.-- Гришка ночесь баялъ -- эвона какой голавь ходитъ!..

Кузька заворачиваетъ рукавъ рубахи и вытягиваетъ всю руку, демонстрируя величину голавля. Я знаю, что вслѣдствіе особенной экспансивности натуры міръ вообще представляется Кузькѣ въ увеличенномъ масштабѣ, но тѣмъ не менѣе перспектива поймать голавля очень соблазнительна. Кузька лѣзетъ въ карманъ своихъ синихъ пестрядинныхъ портокъ и осторожно пока зываетъ мнѣ оттуда красныя головки трехъ спичекъ.

-- Гдѣ взялъ?-- заинтересовался я.

Кузька неопредѣленно потянулъ ноздрями воздухъ и также неопредѣленно выговорилъ:

-- Досталъ... Нонѣ Гришка-то,-- продолжаетъ онъ убѣждать меня,-- тамъ пастись будетъ, у кручи. Огнище разложимъ, у тетки Орины картошки надергаемъ,-- во кака картошка! -- Кузька складываетъ два кулака вмѣстѣ.

Мнѣ доподлинно извѣстно, что Кузька опять преувеличиваетъ, но предложенія становятся все соблазнительнѣе и въ особенности заманчива мысль объ огнищѣ и печеной въ золѣ картошкѣ. Спички тщательно прятались отъ насъ, и намъ запрещали брать ихъ подъ страхомъ серьезнаго дранья за волосы, поэтому въ путешествіяхъ приходилось высѣкать огонь кремнемъ, что не всегда удавалось. Мы уговорились встрѣтиться за овиномъ.

Въ домѣ вставали. На крыльцѣ стоялъ отецъ, заспанный, съ заплетенными въ косичку волосами, изъ которыхъ выглядывали соломинки; онъ торопливо умывался и кричалъ матери, возившейся около куръ, чтобы поскорѣе увязывали завтракъ.

Какъ ни соблазнительна была перспектива рыбной ловли въ глубокомъ бочагѣ у кручи, но, когда я увидѣлъ, какъ отецъ сталъ подмазывать оси и въ набитую соломой телѣгу начали укладывать кувшины съ квасомъ, ковригу хлѣба, лукъ, и подумалъ, что меня не возьмутъ на сѣнокосъ въ этотъ Дальній Лугъ, куда ѣздили разъ въ годъ и гдѣ была настоящая рѣка, вся заросшая бѣлыми и желтыми кувшинчиками,-- мнѣ сдѣлалось очень горько и малодушныя слезы подступили къ глазамъ. Отецъ дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ, какъ я верчусь около него и подаю ему дегтярницу и возжи, и разыскиваю кнутъ.

Въ темныхъ сѣняхъ меня задерживаетъ Домна.

-- Нишкни, Степка! Вотъ погоди ужо, тащи кошель-то.

Я расцвѣтаю надеждой, бѣгу разыскивать кошель, съ которымъ мы съ Домной всегда отправлялись на рыбную ловлю, и прячусь подъ крыльцо.

-- Ну, съ Богомъ!

На телѣгѣ сидитъ отецъ, мать съ Митей, Настя, Варька, сзади торчатъ косы и грабли. Послѣдней садится Домна.

-- Степка, а Степка! -- громко кричитъ она, словно я неизвѣстно гдѣ.-- Полѣзай въ телѣгу!

Я стремительно выскакиваю изъ-подъ крыльца съ кошелемъ въ рукахъ.

-- Ты куда? -- сурово останавливаетъ меня отецъ.-- Сиди дома, нечего тебѣ тамъ дѣлать. Свяжетъ онъ насъ, уснетъ еще... И лошади тяжело будетъ,-- обращается онъ къ Домнѣ.

-- Не твоя бѣда, дьяконъ... Уснетъ парнишка, на спинѣ дотащу. Полѣзай, полѣзай, Степа,-- безапелляціонно рѣшаетъ она.

Я занимаю единственно возможное мѣсто между граблями и косами, сзади Домны, чтобы не видѣлъ отецъ, который молчитъ и сердито косится.

-- Возьмемъ ужъ и Дашу,-- говоритъ мать,-- что она одна-то сидѣть будетъ. А тамъ хоть за Митенькой поглядитъ.

Даша, стоявшая на крыльцѣ съ полными слезъ глазами, прихрамывая больной ногой, сбѣжала съ крыльца и влѣзла въ телѣгу.

-- Слѣзай, Варька! -- говоритъ отецъ. -- Лошадь не свезетъ, да и бабенька не одна останется,-- все подсобишь.

На крыльцѣ показывается бабушка, высокая, сухая, въ темномъ повойникѣ, съ сдвинутыми густыми бровями.

-- Ты чего, Тимоѳей, ребятъ-то набралъ? Ровно на ярмарку ѣдешь...

Но лошадь трогается, и бабушка сердито хлопаетъ себя по бедрамъ и уходитъ. Я высовываю языкъ остающейся Варькѣ, на что она грозитъ мнѣ кулакомъ. Даша помѣстилась рядомъ со мной и мое положеніе сдѣлалось еще неудобнѣе, но мы оба въ восторгѣ и украдкой подмигиваемъ и улыбаемся другъ другу.

Такого луга ужъ нигдѣ нѣтъ на свѣтѣ! Нигдѣ нѣтъ такой густой, высокой сочной травы, нигдѣ не растетъ столько щавелю и сладкой кашки и такой крупной земляники, нигдѣ нельзя встрѣтить такого красиваго маку и такого множества красненькихъ, голубенькихъ и желтенькихъ цвѣточковъ.

Густыми рядами, медленно склоняясь, ложится влажная трава подъ широкими взмахами отцовской косы, увѣренными и быстрыми движеніями мелькаетъ коса Домны, съ отцовской ухваткой, крѣпко упираясь ногами, широкими размахами коситъ Настя. Далеко отъ нихъ, медленно подвигаясь, ворошатъ сѣно мать и Ѳеклушка, дочь Домны, пришедшая раньше насъ, мнѣ тоже нужно бы идти ворошить сѣно, но мои глаза смыкаются и я засыпаю, примостившись въ тѣнь, подъ телѣгой. Я проснулся отъ ослѣпительнаго солнца, нашедшаго меня подъ телѣгой и жегшаго мнѣ лицо и шею.

Все спало кругомъ. Прислонившись къ копнѣ, съ Митей на рукахъ, дремала мать, на колѣняхъ ея спала Даша; зарывши голову въ сѣно, вытянувшись во весь ростъ и тяжело разметавши усталыя руки, спалъ у другой копны отецъ, красный и потный, съ разстегнутой волосатой грудью; тамъ дальше выглядывали изъ-за копны голыя ноги Насти. Казалось, весь лугъ спалъ, окованный этимъ нестерпимымъ зноемъ и блескомъ полуденнаго солнца... Только что скошенная трава поблекла, сморщилась и пожелтѣла, дальше волнами лежало полувысохшее, переворошенное сѣно. Надъ поникшей травой, надъ мертвыми цвѣтами съ безпокойнымъ жужжаніемъ носились шмели, разыскивая свои потревоженныя гнѣзда, чуть трепеща крыльями, устало носились синія, красныя и черныя, какъ бархатъ, бабочки; высоко въ синемъ небѣ, словно замеръ, повисъ ястребъ. Пахло земляникой, медомъ, цвѣтами, свѣжимъ сѣномъ.

-- Ну, чего разоспался! -- тормошитъ меня Домна. Только намъ съ тобой и погулять сейчасъ, а то гляди, отецъ проснется.

Домна вылѣзаетъ изъ подъ телѣги, гдѣ лежала рядомъ со мной, и мы идемъ къ рѣкѣ.

-- Ну, ну,-- подбадриваетъ она меня,-- плыви, плыви!

Домна, какъ была, въ одной толстой холщевой рубахѣ, спускается въ рѣку, рядомъ плыву и я, путаясь ногами въ густо разросшихся кувшинчикахъ.

Какъ хорошо тамъ! Ольха и ивы наклонились съ берега и зеленымъ шатромъ повисли надъ рѣкой; въ прозрачной, словно заснувшей водѣ видно, какъ плаваютъ между корнями въ промоинахъ берега грузные широкіе язи, лобастые съ темной спиной голавли, красноперая плотва. А рѣка вся заросла желтыми и бѣлыми кувшинчиками, которые тихо покачиваются на взволнованной нами поверхности рѣки. Вонъ подъ широкимъ зеленымъ листомъ стоитъ не шелохнется тонкій, длинный и зеленый какъ листъ щуренокъ, маленькіе окуньки, поблескивая разноцвѣтными чешуйками, стаями носятся между бѣлыми кувшинчиками. Я долго любуюсь, охваченный свѣжестью воды и зеленаго шатра деревьевъ и очарованный этой красотой, которую мнѣ такъ рѣдко приходилось видѣть, но Домна все вытаскиваетъ рыбу и кладетъ въ висящій у ней на шеѣ кошель, и рыбацкая жадность просыпается во мнѣ, я также лѣзу въ промоины и вытаскиваю изъ-подъ корней плотву, пискарей и маленькихъ голавликовъ.

-- Поторапливайся, поторапливайся, Домна,-- солнышко вонъ ужъ гдѣ! -- кричитъ черезъ рѣку отецъ.

Не стѣсняясь присутствіемъ Домны онъ раздѣвается и бросается въ воду. Грузное тѣло отца распугало рыбу и рыбная ловля поневолѣ прекращается. Мы возвращаемся назадъ. Домна захватываетъ цѣлую охапку длинныхъ кувшинчиковъ для Даши, которую она особенно жалѣетъ за ея хромоту.

Снова сверкаютъ косы и падаетъ рядами зеленая трава, снова, устало наклоняясь, ворошатъ сѣно мать и Ѳекла. Мы съ Дашей сидимъ подъ навѣсомъ, сдѣланнымъ изъ материнской юбки, и съ наслажденіемъ уписываемъ густо посыпанные солью ломти чернаго хлѣба, заѣдая зеленымъ лукомъ и запивая кислымъ, сдѣлавшимся отъ солнца совсѣмъ теплымъ, квасомъ. Подъ нашимъ надзоромъ барахтается Митя и удивленно таращитъ свои блѣдные, безцвѣтные глазки. Даша съ нѣжнымъ, бѣлымъ, почему-то не загоравшимъ лицомъ, съ волнистыми свѣтлыми волосами, вся увѣшанная цѣпочками, сдѣланными изъ длинныхъ стеблей кувшинчиковъ съ бѣлыми и желтыми, такими прекрасными чашечками цвѣтовъ, сидѣла, какъ сказочная принцесса. Голубые глаза смотрѣли вдаль, на рѣсницахъ дрожали слезы,-- кукушка только что прокуковала ей три раза.

-- Только три годочка пожить, Степа! -- говоритъ она, плача и прижимаясь ко мнѣ.

Даша упала съ полатей, больше года пролежала въ постели съ поврежденной ногой и осталась хромой на всю жизнь. Въ семьѣ давно рѣшили, что она поступитъ въ монастырь и будетъ "Христовой невѣстой", какъ называла ее бабушка. Съ тѣхъ поръ она росла слабенькая, хрупкая и боязливая съ печальнымъ выраженіемъ голубыхъ глазъ и вѣчно настороженнымъ, напуганнымъ воображеніемъ, всюду создававшимъ темные страшные образы.

-- Давай загадаемъ еще разокъ. -- попробовалъ я утѣшить ее.

Снова куковала кукушка и, по мѣрѣ того, какъ я считалъ пятнадцать, шестнадцать.... лицо Даши прояснялось.

Попрежнему прижавшись ко мнѣ, она разсказывала, что случилось, пока я ловилъ рыбу: какъ съ той стороны рѣки, гдѣ, прислонившись къ высокому лѣсу, темнѣла противъ насъ барская усадьба, выбѣжала страшная, черная собака "съ теленка",-- какъ она все лаяла на Дашу и собиралась переплыть рѣку, и какъ потомъ кто-то аукался такъ протяжно и жалобно и долго потомъ хохоталъ вдали...

Дашино настроеніе сообщилось и мнѣ. Я не нуждался въ объясненіяхъ. Кому въ сѣнокосъ бродить по лѣсу и хохотать тамъ, кромѣ "шишиги", который заманиваетъ людей въ темныя чащи!.. И я также испуганно началъ всматриваться въ синѣющую стѣну лѣса за рѣкой.

Далеко отъ насъ, въ другомъ концѣ луга, доворашивали сѣно мать, Настя и Ѳекла; солнце спускалось все ниже и ниже, паръ потянулся надъ рѣкой, лѣсъ все синѣлъ и темнѣлъ и какой-то шорохъ несся оттуда, а кукушка все тосковала вдали, накликая бѣды на чью-то голову. Мы сидѣли, прижавшись другъ къ другу, чутко настороженные, испуганные.

-- А ежели волкъ бѣшеный выскочитъ? -- дрожащимъ голосомъ выговорила Даша.

-- Волкъ? А я его вотъ какъ!..-- Я храбро схватилъ вилы, но вмѣсто того, чтобы показать, какъ я заколю волка, бросилъ вилы и громко на весь лугъ закричалъ:

-- Ма-мынька!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Горѣли свѣтлыя лѣтнія звѣзды въ синемъ небѣ, вдали темнѣла туча и погромыхивалъ громъ, съ печальнымъ скрипомъ, шурша колосьями ржи, медленно движется наша телѣга. Высоко надъ землей, на возу только что скошенной травы сидитъ мать съ Митей, я и Даша. Сдѣлалось темно. Смутно бѣлѣетъ нашъ старый Сивко, впереди идетъ отецъ съ косой на плечѣ и Домна съ граблями и тихо о чемъ-то переговариваются. Въ густой ржи кричатъ перепела, какъ-то особенно рѣзко звенятъ кузнечики.

Огненной змѣей сверкнула молнія по черной тучѣ и освѣтила поднявшіяся надъ болотомъ причудливыя полосы тумана. Ударилъ громъ, упало нѣсколько крупныхъ капель холоднаго дождя и еще, и еще...

Что-то черное и страшное опустилось надъ землею. Замолчали перепела и кузнечики, и тишина сдѣлалась напряженной и жуткой; шедшій впереди съ Домной отецъ говорилъ еще тише, а телѣга скрипѣла все громче и печальнѣе. Туча проходила мимо, все рѣже и рѣже доносились глухіе раскаты грома, засинѣло очистившееся небо, засвѣтились звѣзды, и только далеко впереди, гдѣ на синемъ горизонтѣ повисло темное облако, время отъ времени что-то сверкало ровнымъ бѣлымъ свѣтомъ.

-- Ктой-то смотритъ, маменька! Вонъ глядитъ, вонъ глядитъ... Бо-оюсь, маменька, бо-оюсь,-- прижимаясь къ матери и вся дрожа, громко закричала Даша.

Дремавшая и покачивавшая головой мать открыла глаза и стала утѣшать Дашу.

-- Это зарница, дурочка... Боженька на землю смотритъ, хорошо ли хлѣбъ растетъ. А ты и говори: Заря моя, зореница, зори-зори хлѣбушко!..

Вдали все сверкаетъ... Словно поднимается тяжелая темная бровь и чей-то глазъ, огромный и свѣтлый, выглядываетъ изъ-за края неба и пристально смотритъ на землю. А Даша жмется къ матери и трепещущимъ голосомъ, слово умоляя кого-то, говоритъ сквозь слезы:

-- Заря моя, зореница, зоря моя, зоренька, зори-зори хлѣбушко!..

Я слышу ласковыя слова и смутно чувствую, какъ меня куда-то несутъ и скрюченные жесткіе пальцы осторожно гладятъ меня по головѣ, но глаза мои не открываются и я засыпаю мертвымъ сномъ на своемъ войлокѣ.

Оставить комментарий Елпатьевский Сергей Яковлевич (bmn@lib.ru) Год: 1904 Обновлено: 15/05/2018. 20k. Статистика. Рассказ: Проза Рассказы о прошлом	Скачать FB2 Ваша оценка:

Елпатьевский Сергей Яковлевич Сенокос

I. Сѣнокосъ.

Елпатьевский Сергей Яковлевич
Сенокос