Елпатьевский Сергей Яковлевич
Гектор

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

С. Елпатьевскій

Гекторъ.

   С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 1. С.-Петербург. 1904.
  

I.

   Восемь часовъ утра; самоваръ стоитъ на столѣ; маленькой дѣвочкѣ пора идти въ гимназію.
   -- Зининька! будитъ ее горничная.
   Папа и мама зовутъ дѣвочку Зиной и Зиночкой, братъ Вася называетъ ее чаще всего "Зинка", но горничныя и кухарки почему-то зовутъ ее непремѣнно "Зининька".
   Дѣвочка молчитъ и продолжаетъ лежать въ своей кроваткѣ, укутанная одѣяломъ.
   Горничная дѣлаетъ нѣсколько шаговъ къ кроваткѣ, но изъ-подъ одѣяла выставляется черная голова собаки съ оскаленными острыми и крѣпкими зубами. Горничная отступаетъ и снова начинаетъ уговаривать дѣвочку.
   -- Ну что, право, Зининька! маменька опять сердиться будутъ.
   Дѣвочка не отзывается и потихоньку поглаживаетъ подъ одѣяломъ Гектора, поощряя его къ дальнѣйшимъ воинственнымъ мѣропріятіямъ.
   -- Вотъ, барыня,-- обращается горничная къ входящей мамѣ:-- Вехторъ опять не пущаетъ.
   -- Вставай, Зина! -- строго говоритъ мама и съ рѣшительнымъ видомъ подходитъ къ кроваткѣ.
   При такомъ явномъ нападеніи, Гекторъ вскакиваетъ на всѣ четыре ноги, злобно рычитъ и принимаетъ такой видъ, который ясно выражаетъ, что кому жизнь недорога, тотъ можетъ подойти, но за послѣдствія онъ, Гекторъ, не отвѣчаетъ. Мама, какъ и горничная, понимаютъ это и отступаютъ отъ кровати.
   -- Пошелъ, Гекторъ! -- кричитъ издали мама, но Гекторъ находитъ, что другъ его въ опасности, и рѣшается грудью защищать его отъ всего свѣта.
   Маленькая дѣвочка давно проснулась и однимъ глазомъ выглядываетъ изъ-подъ одѣяла. Она знаетъ, что пора вставать и успѣла уже увидѣть на столѣ свою любимую горячую шаньгу, которую такъ вкусно приготовляетъ по утрамъ для нея Аксинья; но постель такъ тепла и то, что передъ ней происходитъ, такъ интересно, что она продолжаетъ притворяться спящей.
   Маленькій шарикъ изъ хлѣба попадаетъ ей въ носъ -- послѣднее средство, которое остается въ такихъ случаяхъ мамѣ, и дѣвочка вскакиваетъ съ кроватки.
   -- Что это, мама! -- недовольнымъ голосомъ говоритъ она:-- вѣдь такъ можно испугать человѣка. Знаешь, какъ это опасно!
   Мама, очевидно, не видитъ въ этомъ большой опасности и дѣлаетъ строгое внушеніе соскочившему съ кровати Гектору. Гекторъ сконфуженъ. Онъ всѣмъ видомъ старается показать, что такъ поступать онъ больше не будетъ и, съ поджатымъ хвостомъ, бочкомъ по стѣнѣ пробирается къ двери.
   -- Вотъ я прогоню твоего Гектора, если это будетъ повторяться!-- говоритъ мама.
   Дѣвочка сидитъ за столомъ, торопливо пьетъ горячій чай и ѣстъ свою шаньгу. Передъ ней лежитъ раскрытая ариѳметика, которая служитъ ей надежной крѣпостью отъ всякихъ нападеній мамы.
   -- Ахъ, мама, развѣ ты не видишь, я повторяю урокъ,-- отвѣчаетъ она.
   Дѣвочка не особенно безпокоится. Это повторяется каждое утро, и тѣмъ не менѣе она увѣрена, что мама никогда не прогонитъ Гектора, такъ какъ любитъ Гектора именно за то, что онъ такъ привязанъ къ ея дѣвочкѣ. Она одѣта; за дверью ждетъ ее вѣрный Гекторъ.
   -- Ну, Гекторчикъ, въ гимназію!
   Они опоздали и бѣгомъ отправляются оба въ путь. Между Гекторомъ и гимназическимъ сторожемъ всегда происходятъ нѣкоторыя недоразумѣнія, такъ какъ Гекторъ опасается отпустить дѣвочку одну внутрь этого большого темнаго каменнаго дома и порывается проскользнуть за ней. Обстоятельства сильнѣе насъ, и Гектору приходится уходить одному домой. Онъ идетъ спокойнымъ шагомъ, съ самоувѣреннымъ видомъ, равнодушно посматривая на собакъ, снующихъ на городской площади. Городскія собаки знаютъ его и по надлежащей стоимости оцѣниваютъ его широкую грудь, стальные мускулы и острые, крѣпкіе зубы.
   Если на него нападала какая-нибудь деревенская глупая собака, онъ даже и не грызся съ ней, а только налеталъ на нее грудью, и отъ этого удара собаки гораздо крупнѣе его летѣли кубаремъ и не повторяли больше своихъ попытокъ.
   Гекторъ заходитъ въ конюшню повидаться со своимъ старымъ пріятелемъ -- съ маленькой, но крѣпкой и быстрой сибирской лошадкой. Соловко коситъ на него глаза и переступаетъ съ ноги на ногу. Съ Гекторомъ они старые пріятели еще по обозамъ, въ которыхъ они вмѣстѣ хаживали между Томскомъ и Красноярскомъ, по тѣмъ долгимъ странствованіямъ, въ которыхъ прошла вся жизнь Гектора, отъ которыхъ у него посѣдѣла грудь, прострѣлено пулей ухо и многочисленные рубцы на кожѣ свидѣтельствуютъ о битвахъ, которыя ему приходилось вести съ волками и лихими людьми, нападавшими на обозы.
   Соловко боится болѣе демонстративно привѣтствовать своего друга, такъ какъ въ эту минуту его чиститъ кучеръ Михайло, а Михайло сегодня сердитъ, что Соловко отлично чувствуетъ по тому, какъ скребница ходитъ по его спинѣ.
   У Михайла болитъ шея, болитъ спина, всего его ломаетъ, а въ обломокъ зеркала, сохраняющагося въ его сундучкѣ, онъ увидѣлъ утромъ не совсѣмъ пріятную опухоль подъ лѣвымъ глазомъ. Но не это смущаетъ Михайла... У него осталось смутное воспоминаніе, что ночью въ кухню заходилъ баринъ и съ бариномъ у нихъ вышелъ разговоръ; какой разговоръ -- онъ не помнитъ, но полагаетъ, что разговоръ былъ непріятный. Михайло оставляетъ Соловко, садится на порогѣ конюшни и посылаетъ себѣ въ носъ хорошую понюшку табаку, что всегда въ подобныхъ случаяхъ освѣжаетъ его мыслительныя способности.
   Такъ и теперь. Въ смутной головѣ Михайла начинаютъ мелькать кое-какія подробности вчерашняго вечера...
   Было пито... это онъ твердо помнитъ, и три листика тоже... И какъ это у него съ картой неладно вышло! всегда удавалось, а тутъ на-поди! и эти дьяволы, пріисковые рабочіе. Въ особенности съ удовлетворительною ясностью вспоминается Михайлѣ одна мерзкая рожа... и кулачище у подлеца!..
   Михайло даже сплевываетъ и невольно трогаетъ свою шею. "Ну, такъ, это все было... A дальше?"...
   Тутъ нить воспоминаній прерывается, и Михайло съ недоумѣніемъ разсматриваетъ валяющійся у порога разбитый фонарь, тщетно силясь установить связь между нимъ и тѣмъ ночнымъ разговоромъ съ бариномъ, который въ особенности интересуетъ Михайла. Онъ посылаетъ въ носъ вторую понюшку и снова возвращается къ вчерашнему вечеру въ Береговомъ кабакѣ.
   -- Челдонъ, такъ онъ челдонъ и есть! -- вслухъ выговариваетъ Михайло.
   Къ челдонамъ онъ относится враждебно. Какъ-никакъ, все-таки онъ, Михайло, дьячкомъ былъ, да еще подъ Москвой. Два года въ духовномъ училищѣ учился. Ну, взломалъ кружку, это вѣрно,-- такъ-вѣдь въ кружкѣ-то всего два рубля шестнадцать копеекъ было. И за такія-то деньги жизнь долженъ кончать съ ними, съ челдонами!.. Отецъ у него въ дьяконскомъ санѣ состоялъ, а братъ и сейчасъ профессоромъ семинаріи, надворный совѣтникъ,-- должны бы, кажется, понимать, а они безо всякаго вниманія -- въ ухо... Черти! право, черти!
   -- Эй вы, челдоны! -- кричитъ онъ на лошадей.
   Во время размышленій Михайла, Соловко пробрался къ мѣшку съ овсомъ, довольно ловко просунулъ голову въ мѣшокъ и въ эту минуту спокойно жевалъ овесъ, пофыркивая и переступая съ ноги на ногу.
   Толстая гнѣдая Просвирня употребляла напрасныя усилія отодвинуть Соловко и просунуть и свою голову въ мѣшокъ.
   Отъ удара полѣномъ, которое запустилъ въ нее Михайло, она лѣниво побрела въ стойло, а Соловко вынулъ голову изъ мѣшка и косился на Михайла, давая понять, что совѣсть его чиста и онъ тутъ не причемъ.
   Михайлѣ скучно, Михайло тоскуетъ.
   -- Ты, Вехторъ, иси, сюда! кричитъ онъ. -- Ну, служи!
   Гекторъ, какъ и вся Сибирь, демократическаго происхожденія и демократическаго образа мыслей и учиться у Михайла служить на заднихъ лапахъ, и вообще аристократическимъ манерамъ не желаетъ. Оскорбленный грубымъ тономъ и попыткой поставить его на заднія лапы, онъ выходитъ изъ конюшни, равнодушно пропускаетъ мимо ушей посланное ему въ догонку восклицаніе Михайла: "дуракъ!" -- и направляется въ кухню.
   Кухню Гекторъ любилъ; тамъ такъ тепло и такъ славно пахнетъ, и его отношенія съ Аксиньей вполнѣ дружественныя. Онъ съѣдаетъ завтракъ и растягивается на своемъ любимомъ мѣстѣ, возлѣ плиты. Одинъ глазъ его засыпаетъ, а другой бодрствуетъ и лѣниво слѣдитъ за тѣмъ, какъ Аксинья управляется въ кухнѣ.
   -- Что, Кехтуръ: -- говоритъ Аксинья; она недавно поступила и еще не выучилась какъ слѣдуетъ выговаривать Вехторъ;-- чай вѣдь Зининька идетъ.
   При словѣ: "Зининька", Гекторъ вскакиваетъ и бѣжитъ къ мосту, гдѣ обыкновенно происходитъ встрѣча двухъ друзей.
   -- Зинаида Васильевна! -- останавливаетъ дѣвочку Михайло.
   Онъ большой политикъ и знаетъ, что маленькой дѣвочкѣ очень лестно, когда ее называютъ по имени и отчеству.
   -- Что я васъ хотѣлъ попросить! -- говоритъ онъ, маня дѣвочку въ конюшню.-- Ежели, можетъ, разговоръ съ папенькой выйдетъ, будьте столь прекрасны -- словечко за меня!
   -- Что что у тебя, Михайло,-- всматривается дѣвочка въ распухшій глазъ Михайла, успѣвшій посинѣть съ утра:-- гдѣ ты ушибся?
   -- Вотъ въ этомъ-то и притча,-- отвѣчаетъ Михайло.-- Ночью, знаете, обряжалъ Соловко... Кабы у насъ фонарь настоящій былъ, какъ у другихъ людей... задуло вѣтромъ, я споткнулся о порогъ-то, да вотъ объ эту скамейку и хряснулся. И фонарь-то разбилъ.
   -- Больно, Михайло? -- спрашиваетъ дѣвочка.
   Какъ всегда, когда она слышитъ о чьей-нибудь боли, у нея начинаетъ ныть подъ ложечкой.
   -- Ужъ такъ ли, барышня, больно! свѣтъ помутился, и по сейчасъ спину ломитъ.
   -- Вотъ, погоди, я сейчасъ сбѣгаю къ мамѣ,-- примочку принесу.
   -- Нѣтъ, барышня, не безпокойтесь,-- останавливаетъ ее Михайло:-- пройдетъ, бывальщина...
   Въ голосѣ Михайла слышатся жалобныя ноты.
   -- Вы, вѣдь, вотъ, Зинаида Васильевна, посмотрѣли, сейчасъ увидѣли, что ушибся, а папенька, извѣстно, подумалъ на другое; а я, сейчасъ умереть, вотъ какъ передъ истиннымъ Богомъ... "Получай разсчетъ"... Конечно, они въ своемъ правѣ, найдутъ другого кучера, а я страдать долженъ. Время-то идетъ осеннее, холодное. Бѣднаго человѣка долго ли обидѣть...
   Михайло кукситъ здоровый глазъ и выказываетъ рѣшительное намѣреніе заревѣть.
   -- A ужъ я ли, кажется, Соловка не жалѣлъ! Ночью-то встанешь сколько разъ, посмотришь, потому Соловко лошадь,-- не то, что эта вотъ дура, Просвирня-то!-- Дѣвочка очень любила Соловка и терпѣть не могла Просвирню.-- Ужъ вы, Зинаида Васильевна, не оставьте, попросите папеньку.
   -- Хорошо, хорошо,-- спѣшитъ успокоить его дѣвочка, уходя изъ конюшни. Она волнуется, она возмущена до глубины души. Человѣкъ ушибся, а его про гоняютъ, и такую несправедливость сдѣлалъ ея папа, котораго она всегда считала справедливымъ.
   Въ комнатахъ не оказалось ни папы, ни мамы; она успѣла успокоиться и направляется въ кухню.
   -- Ну, что, Зининька, много васъ нынче учили? -- спрашиваетъ ее Аксинья.
   Онѣ состоятъ въ очень близкихъ отношеніяхъ. Маленькая дѣвочка учитъ Аксинью читать, и пусть успѣхи не слишкомъ велики, зато учительница и ученица совершенно довольны ими.
   -- Кочерыжка есть? -- спрашиваетъ вмѣсто отвѣта дѣвочка?
   -- Маменька опять браниться будутъ,-- сопротивляется Аксинья.
   -- Я только немножко, Аксиньюшка, мама не узнаетъ.
   За кочерыжкой слѣдуютъ брюква, рѣпа и прочіе сибирскіе фрукты, все то, что такъ строго запрещается наверху, въ комнатахъ.
   Дѣвочка усаживается съ ногами на кровать Аксиньи, и начинается обычный дружественный передъобѣденный обмѣнъ мыслей между Аксиньей и маленькой дѣвочкой.
   -- Гектора кормила? -- предварительно освѣдомляется дѣвочка.
   -- Какъ же, Зининька, рубцы варила.
   Дѣвочка смотритъ, какъ Аксинья, здоровенная двадцатипятилѣтняя дѣвушка, управляется съ горшками, и теперь ея лицо -- серьезное и дѣловое -- очень нравится ей и совсѣмъ не кажется смѣшнымъ, какъ тамъ наверху, въ комнатахъ, гдѣ Аксинья не могла сказать слова, не покраснѣвши до корня волосъ. Дѣвочка молчитъ и думаетъ свою думу, которая уже давно занимаетъ ее.
   -- A можетъ, Аксинья, Гекторъ изъ человѣковъ?
   Аксинья поворачиваетъ отъ печки удивленное лицо.
   Мысли въ головѣ дѣвочки толпятся во множествѣ, все бѣгутъ и толкаютъ другъ друга и выскакиваютъ, не всегда одѣвшись, какъ слѣдуетъ.
   -- Можетъ, Гекторъ -- людъ,-- поправляется дѣвочка.
   Слово опять вышло неподходящее, дѣвочка сердится; но Аксинья отлично понимаетъ ея мысль.
   -- И очень просто, Зининька,-- немедленно соглашается она: -- развѣ не бываетъ. Съ сестрой у меня случилось...
   -- Ну? -- по-сибирски протягиваетъ дѣвочка.
   -- Хозяинъ пропалъ у ней...
   -- Какъ пропалъ?
   -- Въ рѣкѣ утопъ. Ну, она тосковать, сестра-то. Тосковать, да тосковать, совсѣмъ было ума рѣшилась. И стала тутъ летать къ ней птичка. Такъ, махонькая птичка -- все пикъ да пикъ... И день летаетъ, и мѣсяцъ летаетъ. Ежели сестра въ избѣ сидитъ, птичка у оконца вьется; въ огородѣ работаетъ -- птичка на рябину сядетъ и все пикъ да пикъ, пикъ да пикъ... Стала сестра примѣчать и говоритъ однова: "Что ты птичка пикаешь?" A птичка-то ей человѣчьимъ голосомъ; "Али не узнала, Дунюшка? Пошто убиваешься! будетъ тосковать-то?" И пропала.
   По мѣрѣ разсказа глаза дѣвочки расширяются, и она спрашиваетъ:
   -- Онъ? Онъ.
   -- Ну, а сестра-то?
   -- Омрокъ ошибъ ее. Такъ безъ памяти и нашли въ грядахъ. Ну, потомъ ничего, отошла и тосковать меньше стала.
   Дѣвочка молчитъ, подавленная разсказомъ, а мысли все толпятся, все бѣгутъ.
   -- Это, значитъ, душа...
   -- Одно дѣло, душенька его. Батюшка Царь Небесный отпущалъ.
   -- A какъ же, Гекторъ-то? Онъ же живъ...
   -- Кехтуръ-то? -- переспрашиваетъ Аксинья и задумывается.-- И такъ бываетъ,-- поправляется она.-- Мамонька сказывала: у нихъ въ деревнѣ,-- изъ Большой Елани она взята,-- мужикъ два года медвѣдемъ бѣгалъ.
   -- A можетъ, это настоящій медвѣдь? -- сомнѣвается дѣвочка,
   -- Какой медвѣдь! Съ рыжиной медвѣди-то. A это чо-ор-ный... и мужикъ-то былъ черный, ровно сажа... И въ берлогу не ложился. Сколько скота перепортилъ я все больше, Зининька, со своего двора. Хозяйку помялъ было.
   -- Съѣлъ? -- встревожилась дѣвочка.
   -- Нѣтъ, такъ поломалъ маленько... A потомъ опять объявился въ человѣчьемъ видѣ; худой-худой изъ себя, да скучный. И гдѣ пропадалъ -- молчитъ.
   -- Какъ Царь Навуходоносоръ,-- въ раздумьѣ говоритъ дѣвочка.
   -- Что царь?-- заинтересовывается Аксинья.
   -- A это... царь былъ такой, Навуходоносоръ. Такъ Богъ разсердился на него, на семь лѣтъ быкомъ сдѣлалъ.
   Аксинья поставила ухватъ на полъ. Лицо ея знаменуетъ неописуемое изумленіе.
   -- A ты не врешь часомъ, Зининька?
   -- Ну вотъ! Хочешь я тебѣ книжку принесу.
   -- Царь? говоришь, Ухосоръ?
   Дѣвочка заливается хохотомъ.
   -- Навуходоносоръ,-- смѣется она.
   -- Я и говорю: Вухосоръ. Слышала...
   Аксинья дѣлаетъ обиженное лицо; дѣвочка перестаетъ смѣяться и подтверждаетъ:
   -- Ну да, Вухосоръ.
   -- Настоящій царь?-- спрашиваетъ Аксинья.
   -- Надъ всѣми царями царь.
   -- И быкомъ, говоришь? Пасся? Траву щипалъ? Семь годовъ?
   Щи выступаютъ въ печкѣ изъ чугуна, но Акспнья такъ поражена, что ничего не замѣчаетъ.
   Обѣ молчатъ, охваченныя важностью обсуждаемой темы, и обѣ взглядываютъ на Гектора. Гекторъ лежитъ у плиты, на своемъ любимомъ мѣстѣ, и дѣлаетъ такой видъ, какъ будто разговоръ идетъ совсѣмъ не о немъ. Одинъ глазъ у него спитъ, а другой неопредѣленно блуждаетъ по кухнѣ.
   -- Я и то стала примѣчать, Зининька,-- уже полушопотомъ, съ испуганнымъ видомъ, говоритъ Аксинья, наклонившись къ дѣвочкѣ.-- Запримѣтила ты, Кехтуръ ровно въ полночь изъ горницъ выходитъ?
   Еще бы дѣвочкѣ не знать этого: каждую ночь въ двѣнадцать часовъ Гекторъ скребется въ дверь, пока горничная не встанетъ, не выпуститъ и опять не впуститъ его.
   -- Ну? -- спрашиваетъ она.
   -- Такъ примѣчала я за нимъ -- говоритъ Аксинья: -- спустится это съ лѣстницы и сейчасъ къ конюшнѣ. Постоитъ у дверей, послушаетъ; потомъ къ воротамъ, къ амбару, къ погребу. У кухни постоитъ, ровно вотъ человѣкъ, хозяинъ который настоящій... Въ порядкѣ ли, молъ, все, заперто ли, прибрано ли. И не лаетъ, развѣ за воротами кто шляется.
   Послѣ долгаго молчанія дѣвочка выговариваетъ:
   -- A мама вотъ все не вѣритъ, говоритъ -- глупости.
   -- Да вѣдь маменька ваша ученая, да и по городамъ все больше жили, ну а въ городахъ-то этого не слыхать. Да вотъ и ты, Зининька, говоришь... царь Вухосоръ-то.
   Въ головѣ дѣвочки происходитъ борьба; она вѣритъ и мамѣ, но теперь доводы Аксиньи, подкрѣпленные ея личнымъ опытомъ и примѣромъ царя Навуходоносора, кажутся ей гораздо болѣе убѣдительными, чѣмъ голословное заявленіе мамы, что этого не бываетъ.
  

II.

  
   Дѣвочка въ большомъ горѣ. Конечно, безъ горя не проживешь, но бываютъ такіе дни, когда, кажется, всѣ горя сваливаются на человѣческую голову. Такъ было и съ дѣвочкой въ этотъ день. Началось съ пожара. Дѣвочка не могла не побѣжать къ горѣвшему дому, когда мимо нея проскакали пожарные. Разыскала ее тамъ горничная, посланная мамой, и привела въ довольно плачевномъ видѣ, съ мокрыми волосами и мокрымъ платьемъ. Семья сидѣла уже за столомъ, и дѣвочку встрѣтили не особенно ласково.
   Ну, папа еще ничего, онъ всегда пріѣзжаетъ къ обѣду усталый и сердитый, но маму она рѣшительно отказывалась понимать. Во-первыхъ, мама должна знать, что ея дѣвочка давно рѣшила послѣ гимназіи поступить въ пожарные, и сколько разъ она именно мамѣ разсказывала, какъ въ мѣдной каскѣ съ крикомъ: "берегись!" будетъ летѣть она на тройкѣ лошадей съ колокольчикомъ и какъ влѣзетъ въ горящій домъ и вытащитъ маленькаго ребеночка, котораго забыла какая-нибудь другая мама. A потомъ, что жъ тутъ особеннаго, что платье и волосы мокры, вѣдь мочитъ же людей дождикъ. И случилось это очень просто. Она хотѣла немножко поближе посмотрѣть,-- ну подъ трубу и попала! Обидно было, что отъ мамы досталось по дорогѣ и Гектору, оказавшемуся въ такомъ же прискорбномъ положеніи и попытавшемуся влѣзть на диванъ,-- хотя мама должна понимать, что Гекторъ тутъ совсѣмъ ужъ не при чемъ.
   Обѣдъ вышелъ вообще непріятный для дѣвочки. Когда она заговорила было папѣ, что Михайла нехорошо обижать и прогонять за то, что онъ ушибся въ конюшнѣ, папа очень сурово остановилъ ее, сказавши, что ей не слѣдуетъ мѣшаться не въ свое дѣло, и что она -- маленькая дѣвочка и ничего не понимаетъ. "Маленькая дѣвочка", когда ей почти девять лѣтъ! Это второе горе. Потомъ этотъ противный Васька, братъ ея. Воображаетъ о себѣ, что первоклассникъ -- дѣвочка была приготовишка -- и уже все знаетъ. A Васька въ этотъ разъ говорилъ особенно возмутительныя вещи. Говорилъ, что дѣвочкѣ за ея пятерки у нихъ въ гимназіи ставили бы колы, что дѣвчонокъ учатъ такъ-себѣ, и дошелъ до того, что высказалъ общую мысль, что всѣ дѣвчонки дуры, и что потому ихъ не учатъ латинскому языку.
   Обидно было, что мама противъ обыкновенія не поддержала ее, и папа такъ странно улыбался надъ тарелкой. Положимъ, по мѣрѣ силъ она защищалась и выдвинула цѣлый рядъ обвинительныхъ пунктовъ: -- гимназисты во время класса играютъ въ карты и проигрываютъ все имущество до послѣдняго перышка, а второклассники курятъ табакъ, и вообще это народъ отвратительный -- пьяницы, картежники и мошенники. Спеціально же Васѣ она предсказала горькую судьбу -- сдѣлаться жиганомъ и пьяницей.
   -- Ты хорошенько подумай, Васенька,-- говорила она тѣмъ особенно ласковымъ тономъ, отъ котораго Вася приходилъ въ бѣшенство: вотъ и будешь, какъ Ванька Безпечальный, по кабакамъ шляться.
   Здоровый тумакъ въ бокъ, полученный ею отъ Васи за "жигана",-- далъ ей нѣкоторое удовлетвореніе, но тѣмъ не менѣе она чувствовала, что вышла изъ спора неполной побѣдительницей, и эти дурацкіе древніе языки остались вѣчнымъ оружіемъ противъ нея.
   Но самое горькое вышло послѣ обѣда, когда мама только за то, что дѣвочка хотѣла идти на пожаръ, чтобы посмотрѣть, загорѣлся ли сосѣдній домъ, о каковомъ обстоятельствѣ были большіе споры въ толпѣ, сказала ей, что она гадкая, и что такую гадкую дѣвочку мама вовсе не желаетъ любить.
   Это уже было выше силъ восьмилѣтней человѣческой души, и потому дѣвочка лежала въ спальнѣ поперекъ широкой кровати,-- обычнаго мѣста, гдѣ изливались ея горести, энергично болтала ногами и кричала на весь домъ тѣмъ ровнымъ, безъ повышеній и пониженій, отчаяннымъ плачемъ, который, какъ ей было извѣстно по долговременному опыту, имѣлъ особенное свойство разжалобить ея маму. Время отъ времени она останавливалась, чтобы прислушаться, не идетъ ли мама мириться; но мама выдерживала характеръ и лежала въ своей комнатѣ, завернувшись по уши въ эту противную сѣрую шаль, и читала свою противную книгу. Послѣ такихъ остановокъ дѣвочка начинала кричать еще сильнѣе, и мысли ея принимали болѣе мрачный характеръ.
   -- И хорошо, и превосходно! -- шептала она про себя.-- У меня заболитъ голова и сдѣлается жаръ, вотъ тогда они увидятъ!
   Дѣвочка знала, что мама больше всего боится, когда у нея дѣлается жаръ, и тогда она думаетъ, что ея дѣвочка собирается умирать. Но Зинѣ вспомнилось, какъ она кричала такъ прошлый разъ и сказала, что у нея жаръ, и мама испугалась, уложила ее въ постель, напоила чаемъ съ вареньемъ, накормила конфетами, а папа пришелъ и поставилъ этотъ скверный термометръ: жара не оказалось -- и вышло очень конфузно.
   -- Ну, хорошо! -- и дѣвочка придумываетъ болѣе удачную комбинацію. Она уйдетъ въ тайгу, и ее съѣстъ медвѣдь. Вотъ тогда-то ужъ они узнаютъ, да будетъ поздно! И ей представилось, какъ она ушла далеко въ тайгу, и на нее влѣзъ медвѣдь большой, страшный, и сталъ ее ѣсть. И дѣвочкѣ стало страшно и жалко себя, и теперь уже отъ этой жалости она заплакала еще сильнѣе; но мама не шла и оставалась глуха къ ея крикамъ.
   Только Гекторъ изнывалъ отъ желанія утѣшить свою пріятельницу. Онъ перепробовалъ всѣ средства, оказывавшіяся въ такихъ случаяхъ дѣйствительными: прыгалъ на нее, подвывалъ жалостнымъ голосомъ, трогалъ ее тихонько лапой. Дѣвочка продолжала болтать ногами, отпихивала его и въ промежуткахъ между криками поворачивала къ нему мокрое отъ слезъ лицо и сердито шептала: "Убирайся, Гекторъ, и ты такой же скверный, какъ человѣки. Гадкій Гекторъ, скверный, уйди отъ меня!
   Гекторъ обижался сравненіемъ съ "человѣками" и въ видѣ протеста начиналъ коротко и сердито лаять.
   Прошла минута, двѣ. Гекторъ не подавалъ признаковъ жизни. Дѣвочка не могла утерпѣть и потихоньку обернулась, чтобы посмотрѣть, что дѣлается съ Гекторомъ. Она увидѣла такое, отъ чего ни одинъ человѣкъ не можетъ совладѣть съ собой.
   Гекторъ сидѣлъ на заднихъ лапахъ и, закусивши верхнюю губу, при чемъ выставлялись его зубы, съ недоумѣніемъ смотрѣлъ на дѣвочку. Выходило одно изъ тѣхъ рѣдкихъ выраженій физіономіи Гектора, когда, казалось, онъ улыбался. Дѣвочка не могла удержаться отъ нахлынувшаго на нее смѣха, вскочила съ постели и черезъ голову испугавшагося и отшатнувшагося Гектора бросилась черезъ всѣ комнаты съ крикомъ:-- "Мама, Гекторъ смѣется!" -- Она вбѣжала, какъ буря, въ комнату, гдѣ лежала мама, стащила сѣрую шаль и, схвативши за руку, повторяла:-- "мама, посмотри, Гекторъ смѣется!"
   -- Вѣдь ты не хочешь мириться со мной,-- смѣялась мама.
   -- Ахъ, мама, какая ты злая! Голубчикъ, миленькая, пойдемъ, посмотри, Гекторъ смѣется -- это такъ интересно!
   Она прыгала и плясала, пока не стащила маму и не привела въ спальню, гдѣ Гекторъ, ошеломленный всѣмъ случившимся, продолжалъ сидѣть въ той же позѣ и попрежнему улыбаться. При видѣ смѣющагося, оживленнаго лица дѣвочки, недоразумѣнія Гектора кончились; онъ весело прыгнулъ и успѣлъ лизнуть дѣвочку въ самый носъ.
   Семейный миръ возстановленъ, слезы, высохли на рѣсницахъ дѣвочки, и вся встрепенувшаяся и умиротворенная, она безъ сопротивленія идетъ въ свою комнату и охотно садится за книжку.
   -- Ну, Гекторъ, ты дуракъ, необразованный, учись и сиди смирно.
   Гекторъ садится на заднія лапы и приготовляется слушать.
   -- Тула лежитъ... населеніе... уѣздные города...-- громко и быстро читаетъ дѣвочка. Потомъ она нѣкоторое время молчитъ и повторяетъ Гектору:
   -- Ну, такъ слушай. Тула лежитъ... Ту-ула,-- начинаетъ вслушиваться дѣвочка въ звукъ своего собственнаго голоса.-- Какое гадкое слово! Тула ты, Гекторъ!
   Гекторъ сердито мотаетъ головой и коситъ глаза въ уголъ, въ знакъ того, что Тула ему рѣшительно не нравится, и что Тулой зваться онъ не желаетъ.
   -- Да, да! Тула ты, Тула! -- настаиваетъ дѣвочка.-- Фу, противная Тула!-- Дѣвочка на нѣсколько секундъ углубляется въ книгу.-- Нѣтъ, ты хуже,-- снова обращается она къ Гектору:-- Ка-а-лу-га ты! Какъ тебѣ не стыдно, Гекторъ! -- Ка-лу-га!
   Гекторъ выказываетъ признаки сильнѣйшаго неудовольствія; онъ сердито лаетъ и порывается выхватить зубами географію изъ рукъ дѣвочки. Тогда она смягчается, начинаетъ перебирать города Россійской имперіи, которые больше были бы достойны Гектора, и останавливается на Курскѣ.
   -- Курскъ, Курскъ! Фью-фью!-- дѣвочка подсвистываетъ и снова повторяетъ:-- Курскъ, Курскъ! Курскъ ты, миленькій Гекторъ, а не Калуга.
   Гекторъ согласенъ; онъ даетъ понять, что Курскъ совсѣмъ не то, что Тула и Калуга, поэтому утвердительно постукиваетъ обрубленнымъ хвостомъ по полу и отъ удовольствія даже взвизгиваетъ.
   -- А, можетъ быть, ты Орелъ? -- соображаетъ дѣвочка.-- Орелъ?-- дѣвочка останавливается. -- Большой, большой орелъ, непремѣнно бѣлый...-- Она задумалась, молчитъ и, опершись локтями на столъ, смотритъ черезъ окно на плывущія по небу облака.-- Высоко, высоко летаетъ, вотъ какъ облако это, а внизу Кавказъ, гдѣ "у Казбека съ Шатъ-Горою былъ великій споръ"...
   Она мысленно повторяетъ про себя свое любимое стихтвореніе: "Ихъ ведетъ, г-р-розя очами, генералъ сѣдой"...-- вырывается у нея, и она добавляетъ:-- Вотъ какъ ты, Гекторъ.
   Дѣвочка продолжаетъ смотрѣть въ окно. Вотъ гуси опять летятъ черезъ городъ. Противные! Она вспомнила, какъ они сѣли вчера на островѣ противъ города, и когда поднялись потомъ, одинъ гусь остался. Должно быть, ногу сломалъ или крыло. Какъ онъ бѣгать по острову и какъ кричалъ, бѣдный, вслѣдъ удаляющейся стаѣ!.. Слезы блеснули на глазахъ у дѣвочки; она обняла сѣдую шею Гектора, поцѣловала его въ губы и проговорила:
   -- Я тебя, Гекторчикъ, не покину.
   Такимъ образомъ, урокъ географіи благополучно оконченъ, и начинается изученіе исторіи Россійскаго государства.
   Игоря дѣвочкѣ жалко, но онъ самъ виноватъ. A ужъ эта Ольга, такъ просто... Ахъ какая,-- всѣхъ вдругъ въ яму закопать!-- У дѣвочки, по обыкновенію, заныло подъ ложечкой.-- Живыми!..
   Зато Святославъ утѣшилъ ее. Дѣвочка даже не можетъ сидѣть,-- патріотическій пылъ наполняетъ ея маленькое сердце. Она надѣваетъ гимназическую фуражку своего брата, съ оторваннымъ козырькомъ. Въ рукѣ оказалась линейка, которая должна изображать тяжелый Святославовъ мечъ. Дѣвочка ходитъ большими шагами по комнатѣ и съ трагическимъ воодушевленіемъ кричитъ:
   "Не посрамимъ земли русской! ляжемъ здѣсь костьми; мертвые срама не имутъ!"
   -- Слышишь, Гекторъ, не посрамимъ земли русской?
   Гекторъ оказывается на высотѣ призванія. Онъ всѣмъ своимъ существомъ стремится доказать, что онъ тоже готовъ положить душу за русскую землю. Онъ прыгаетъ, радостно визжитъ и въ знакъ ненарушимой вѣрности успѣваетъ неоднократно лизнуть дѣвочку въ носъ, въ губы и въ щеки.
   Урокъ исторіи конченъ.
   -- Ну-съ, Гекторчикъ, не пойти ли намъ гулять?
   При словѣ "гулять", Гекторъ поднимаетъ уши и моментально вскакиваетъ на всѣ четыре ноги.
   -- Можетъ быть, рано, Гекторчикъ, погода скверная, вотъ простудишься и будутъ тебѣ мазать въ горлѣ этимъ противнымъ іодомъ, компрессъ положатъ. Нѣтъ, Гекторчикъ, давай лучше учиться географіи.
   Дѣвочка хочетъ снова открыть книгу; но Гекторъ уже обезумѣлъ; онъ отворилъ грудью дверь и, обернувши голову, смотритъ на свою хозяйку. При видѣ открытой книги, онъ схватываетъ зубами ея платье, тащитъ къ двери и сердито лаетъ.
   -- Тебѣ очень хочется гулять? -- сдается, наконецъ, дѣвочка.-- Ну, хорошо.
   Она повязываетъ шею Гектора краснымъ шолковымъ платкомъ и, расправляя бантъ на груди его, дѣлаетъ послѣднія наставленія.-- Иначе простудишься. Да смотри, Гекторъ, не промочи ноги, а то сдѣлается жаръ -- и ты умрешь.
   -- Разъ, два! -- командуетъ она.
   И скоро громомъ гремятъ ступеньки лѣстницы, ведущей въ садъ, и шесть ногъ летятъ по огороду, прыгаютъ черезъ гряды; чьи-то ноги падаютъ, чьи-то прыгаютъ черезъ упавшія, и вдали уже нельзя разобрать гдѣ Гекторъ, гдѣ дѣвочка.
   Проходитъ минута -- и на крышѣ сосѣдняго амбара появляется дѣвочка съ испачканнымъ землей лицомъ и разорваннымъ подоломъ платья и кричитъ оттуда: "Курскъ, Курскъ!"
   "Курскъ" негодующе и завистливо бѣгаетъ вокругъ амбара и сердито лаетъ на измѣнившую ему пріятельницу. Онъ скоро догадался,-- обѣжалъ вокругъ, нашелъ полѣнницу дровъ, прислоненную къ амбару съ другой стороны, и вотъ уже вмѣстѣ съ дѣвочкой гордо ходитъ по крышѣ, съ краснымъ бантомъ на груди, ясно показывая, что онъ не хуже человѣковъ можетъ лазить по крышамъ.
   Вечеромъ роли мѣняются.
   Гекторъ становится скученъ и унылъ, и дѣвочка ухаживаетъ за своимъ пріятелемъ. Какъ только горничная начинаетъ носить дрова для топки печей, Гекторъ уже безпокоится. Онъ слѣдитъ за каждой вязанкой, выбѣгаетъ на дворъ вмѣстѣ съ горничной и провожаетъ ее по лѣстницѣ, словно хочетъ помочь, словно боится, что она не затопитъ печку.
   Загораются дрова, онъ садится противъ пламени и не уходитъ отъ него, пока не потухнутъ угли и не закроется дверца. Что-то странное тянуло его къ печкѣ, и что-то странное дѣлалось въ это время съ Гекторомъ. Его манили ѣдой, дѣвочка звала его играть, онъ равнодушно, со скучающимъ видомъ оборачивался на голосъ и снова продолжалъ цѣлыми часами неподвижно сидѣть у печки и смотрѣть въ пламя ея.
   Случалось, двѣ крупныя слезы показывались въ старыхъ глазахъ Гектора и медленно дрожали и катились по посѣдѣвшему лицу его; тогда дѣвочка, любившая сидѣть вмѣстѣ съ Гекторомъ у печки, потихоньку вставала, шла въ комнату къ своему брату и взволнованнымъ голосомъ говорила ему:
   -- Знаешь, Вася, Гекторъ опятъ плачетъ.
   Скептическій Вася пробуетъ объяснить это простымъ образомъ.
   -- Мама говоритъ, что это отъ огня у него слезы показываются.
   -- Ну, вотъ еще!-- говоритъ недовольная дѣвочка:-- развѣ мама понимаетъ это, она ничему не вѣритъ. Просто это Гекторъ вспоминаетъ Рыжова.
   Вася нѣкоторое время колеблется, но потомъ соглашается,
   -- A очень можетъ быть!-- и считаетъ нужнымъ добавить:-- Знаешь, Зина, я очень люблю Гектора.
   И они идутъ оба, садятся по бокамъ Гектора, смотрятъ въ мигающее пламя печки, время отъ времени взглядываютъ на неподвижнаго, упорно смотрящаго въ печку Гектора и не тревожатъ его, а только тихо и осторожно поглаживаютъ его черную блестящую спину...
  

III.

  
   То была брошенная въ глухую тайгу маленькая сибирская деревня, зимой заносимая снѣгомъ, лѣтомъ пустѣвшая, такъ какъ жители выѣзжали на заимки. Печально смотрѣли вытянувшіяся въ одну линію пятнадцать-двадцать избъ, сжатыя, съ одной стороны, глухой стѣной на тысячи верстъ тянущейся тайги, съ другой -- огромною, въ пять-шесть верстъ ширины, глубокой рѣкой.
   Въ лачужкѣ, полуврытой въ землю, на краю утеса, обрывавшагося въ рѣку, жилъ юноша, другъ Гектора.
   Тамъ вѣчно выла тайга и вѣчно холодная и мрачная рѣка съ глухимъ ропотомъ билась объ утесъ; тамъ солнце было такъ холодно, а осеннія ночи такъ долги и такъ темны; тамъ не пахли цвѣты и не пѣли птицы.
   A юноша пріѣхалъ изъ далекой стороны, оттуда, гдѣ звенитъ жаворонокъ надъ весенними полями и кричитъ перепелъ въ спѣющей ржи, гдѣ такъ сладко пахнетъ цвѣтущая яблонь и такъ страстно поетъ соловей пѣснь любви въ тихой заросли пруда, гдѣ рѣки такъ кротки и лѣса такъ ласковы, а степи задумчивы, гдѣ все свѣтло и широко и дышитъ миромъ и тишиной.
   Свѣтлымъ радостнымъ днемъ считалъ тогда юноша жизнь; свѣтлой и плодоносной, открытой для всѣхъ нивой казался ему міръ. Въ этомъ свѣтломъ мірѣ не должно быть мѣста людской злобѣ.
   И юноша вѣрилъ, что люди перестанутъ грызть другъ друга, и ждалъ того времени -- оно должно было скоро наступить -- когда люди сойдутся на обновленной нивѣ и запоютъ такой свѣтлый гимнъ любви, какъ звенящая пѣснь жаворонка въ ясномъ небѣ надъ весенними полями...
   A тайга все выла, и въ этомъ ровномъ немолчномъ шумѣ, шедшемъ изъ тайги и днемъ, и ночью, и цѣлыми недѣлями, было что-то непреклонное, требовательное, повелительное.
   И юноша началъ бояться тайги.
   Днемъ этотъ шумъ не безпокоилъ его. Юноша ходилъ за дровами, копался въ своемъ маленькомъ огородѣ, готовилъ себѣ обѣдъ и долго гулялъ со своимъ неразлучнымъ другомъ Гекторомъ. Наступалъ вечеръ, затоплялась маленькая печка, согрѣвавшая избушку въ осенніе и зимніе вечера, человѣкъ и собака садились на полу передъ пламенемъ печки, которую оба они такъ любили.
   Тогда тайга наполняла комнату своимъ таинственнымъ шумомъ, ровнымъ, однообразнымъ, и, казалось, все что-то говорила, чего-то требовала.
   Иногда, словно усталая, тайга затихала -- и тогда начиналось молчаніе.
   Молчала пустая деревня, молчала тайга; все замирало кругомъ, и это молчаніе постепенно становилось такъ страшно, что юноша бѣжалъ къ рѣкѣ и цѣлыми часами сидѣлъ на утесѣ и смотрѣлъ на сумрачныя ощетинившіяся горы, уходившія за рѣкой вдаль, на молчавшую и своимъ молчаніемъ грозившую ему тайгу, на эту темную огромную рѣку, которая все билась у ногъ его и все несла свои холодныя волны туда, онъ зналъ -- въ тотъ безбрежный холодный мертвый океанъ. У него начинала кружиться голова, ему казалось, что рѣка тянетъ и уноситъ его съ собой; тогда онъ возвращался въ свою избушку и желалъ, ждалъ, чтобы снова завыла тайга.
   Снова выла тайга, и снова сидѣлъ человѣкъ передъ огнемъ и думалъ все одну и ту же думу, такую же упорную и неотвязную, какъ этотъ ровный, ни на минуту не смолкающій вой тайги. Ему становилось все яснѣе и яснѣе, что то, во что онъ вѣрилъ, обмануло его, и чего онъ ждалъ, не приходило, что міръ теменъ, какъ осенніе сумерки, и узокъ, какъ та полоска земли между тайгой и рѣкой, гдѣ онъ жилъ, что міръ полонъ такимъ же злобнымъ воемъ, какъ вотъ этотъ вой тайги, а измученныя людскія жизни съ такой же неумолимой настойчивостью, какъ волны рѣки, несутся къ тому холоду и ужасу, который называется смертью. Подъ вой тайги все тянется мысль, какъ нитка изъ безконечнаго клубка.
   Онъ вспоминалъ, что его родные умерли, и близкіе, кого онъ любилъ, разсѣялись и пропали, какъ листья, сорванные осеннимъ вѣтромъ и занесенные неизвѣстно куда; онъ чувствовалъ, что то, чѣмъ жилъ, кончилось, и тайга встала между нимъ и прошлымъ, и что у него ничего не осталось впереди, кромѣ той же тайги, той же тоски, холода, тьмы...
   Онъ понялъ то страшное въ шумѣ тайги,-- она совершенно явственно говорила ему: "умри, умри!"
   Кругомъ не было никого, кто посмѣялся бы надъ слезами взрослаго человѣка, и юноша плакалъ отъ нестерпимаго горя, наполнявшаго его сердце, отъ жалости къ себѣ, къ своей молодой жизни, отъ ужаса предъ тѣмъ, что говорила ему тайга.
   Цѣлыми вечерами сидѣлъ онъ передъ печкой, охвативши колѣни руками и неподвижно смотря на горѣвшіе, словно облитые кровью, угли.
   Тогда Гекторъ просовывалъ голову подъ руку плачущаго юноши, лизалъ ему лицо и начиналъ протяжно и жалобно выть. И отъ этой ласки, отъ этой чужой печали становилось еще горче на душѣ, и юноша громко рыдалъ, обнявъ шею Гектора.
   Медленно тянутся сибирскіе осенніе вечера. Все не хочетъ засыпать зимнимъ сномъ тайга и цѣлыми днями съ бѣшеной злобой воетъ своими обледенѣвшими иглами. Страшно бьется тогда рѣка, и остывающія волны въ предсмертныхъ судорогахъ лѣзутъ на утесъ, ледяными иглами сѣчетъ дождь въ окна, яростно налетаетъ вѣтеръ на стѣны и пробирается въ щели дырявой избушки и ходитъ по комнатѣ, и тогда догорающіе угли на время вспыхиваютъ, и пламя освѣщаетъ сидящихъ передъ печкой человѣка и собаку. Медленно тянется одинокая мысль въ эти вечера; безъ борьбы, охваченные ужасомъ, тупо смотрятъ въ огонь сухіе, давно переставшіе плакать глаза.
   Короткими мгновеніями, какъ вспыхивающее пламя углей, встаютъ обрывки прошлаго, глянутъ издали старыя ветлы, наклонившіяся надъ соннымъ прудомъ, мелькнетъ улыбка на миломъ лицѣ, прозвучитъ давно забытое слово далекаго друга, и опять тупо смотрятъ сухіе глаза на потухающее пламя углей.
   Угли перегорѣли и пламя потухло. Юноша пересталъ хотѣть жить и пересталъ жить! Въ эту минуту не было Гектора; когда онъ вернулся, юношу уже увезли, и Гекторъ засталъ въ избѣ вмѣсто своего друга чужихъ людей. Онъ бросился къ тому красному пятнышку, что осталось на полу, и выбѣжалъ изъ комнаты, обѣгалъ огороды и утесы, на которыхъ сидѣлъ другъ, и тайгу, куда они ходили вмѣстѣ за дровами, не нашелъ тамъ своего друга и снова вернулся въ комнату, обнюхалъ красное пятно на полу и красные брызги на стѣнѣ и завылъ страшнымъ, отчаяннымъ воемъ. Онъ исчезъ изъ избы и побѣжалъ по дорогѣ въ такую же маленькую деревню, сжатую той же тайгой и той же рѣкой, гдѣ на краю утеса стояла темная избушка, въ которую положили его друга.
   С пустилась ночь, горѣлъ костеръ у избушки, у костра сидѣли люди и стерегли того, кто уже ушелъ и оставилъ послѣ себя только холодное, блѣдное тѣло, что лежало теперь на соломѣ на земляномъ полу сибирской лачужки.
   Долго бились сторожа съ налетѣвшей на нихъ откуда-то изъ тайги обезумѣвшей и страшной черной собакой, которая все рвалась въ запертую дверь лачужки и все выла отчаяннымъ воемъ. Собака ушла, наконецъ, въ тайгу, и сторожа полегли спать вокругъ костра.
   Не приходили родные и близкіе плакать надъ мертвымъ юношей, только долго въ ту ночь пѣла тайга похоронные гимны и съ тихимъ рыданіемъ все билась рѣка объ угрюмый утесъ.
   Стояла тьма; колебалось, какъ факелъ, пламя костра и одинокія звѣзды, какъ свѣчи, тускло мерцали вверху.
   Въ ту ночь пришла зима. Одна за другой тихо падали пушистыя снѣжинки на потухшіе угли костра и тотчасъ таяли и блестѣли, какъ свѣтлыя слезы... Все больше заливали холодныя слезы потухавшій костеръ, и колеблющаяся пелена, какъ бѣлый саванъ, простерлась надъ волнующейся рѣкой и надъ шумящей тайгой и спускалась все ниже, бѣлымъ покрываломъ укутывая маленькую избушку, гдѣ лежалъ юноша.
   И все рѣже вздыхала тайга, все тише рыдала рѣка и кончился поминальный обрядъ; потухъ костеръ, погасли звѣзды.
   Тогда пришелъ единственный другъ и близкій. Онъ выбилъ грудью окно избушки, всю ночь лизалъ холодное лицо юноши и просовывалъ голову подъ руки его, все ожидая, что другъ обниметъ его, и всю ночь тихіе жалобные вопли неслись изъ избы.
   Когда утромъ пришли люди и отперли дверь, они увидѣли бѣлый замерзшій трупъ юноши съ раскинувшимися руками, а на груди юноши лежала черная злая собака съ оскаленными зубами; она хрипло рычала и все не хотѣла отдать имъ своего друга...
  

IV.

  
   Синіе огоньки бѣгаютъ по догорающимъ углямъ. Время отъ времени они вспыхиваютъ и освѣщаютъ сѣдую грудь и блестящіе глаза Гектора и сидящую рядомъ съ нимъ дѣвочку, съ тѣмъ задумчивымъ и кроткимъ лицомъ, которое бываетъ у нея по вечерамъ.
   Вьется вѣтеръ вокругъ дома и стучитъ въ стѣны, а дождь, не умолкая, сѣчетъ въ окна. Иногда вѣтеръ затихаетъ и дождь перестаетъ биться въ стекла, и ровный шумъ тайги смутно доносится въ комнату; тогда Гекторъ поднимаетъ голову, начинаетъ тихо и жалобно выть, а дѣвочка обнимаетъ его сѣдую шею и тихо шепчетъ:
   "Ну, о чемъ же, Гекторъ? Вѣдь я люблю тебя, Гекторчикъ!"
   Печка закрыта. Гекторъ уныло бредетъ въ свою комнату. Дѣвочка нѣсколько времени стоитъ въ нерѣшимости въ темномъ залѣ.
   -- Папа! -- тихо говоритъ она, отворяя дверь кабинета.-- Ты не сердись, папа! вѣдь такъ не хорошо... Зачѣмъ ты прогоняешь Михайла?
   Папа поднимаетъ голову отъ стола, заваленнаго бумагами, и съ удивленіемъ смотритъ на растроганное, съ дрожащими на глазахъ слезинками, лицо дѣвочки. Онъ хочетъ отвѣтить, но дѣвочка перебиваетъ его и торопливо начинаетъ излагать свои доводы:
   -- Онъ говоритъ, что фонарь былъ скверный. Понимаешь, споткнулся о порогъ и... Ты подумай, папа, вонъ какой вѣтеръ и дождикъ,-- куда Михайло дѣнется? Какъ можно обижать бѣднаго человѣка!.. Папа, милый!..
   -- Ты любишь "Соловка"? -- спрашиваетъ папа.
   Глаза дѣвочки оживляются.
   -- О, папа, это такая прелесть, я его ужасно люблю! Вонъ "Просвирня" -- та дура.
   -- Ну такъ вотъ,-- возражаетъ ей папа:-- ты знаешь, что вчера Михайло не поилъ и не кормилъ весь день твоего "Соловка". И онъ тебя обманулъ: просто онъ подрался въ кабакѣ, ему и подбили глазъ.
   -- А, можетъ, разбойники?-- вырывается у дѣвочки, но она останавливается и молчитъ. Въ ея душѣ борьба. Она держится того мнѣнія, что мучить животныхъ могутъ только гадкіе, скверные люди. Ей жалко "Соловка", и она сердится на Михайла.-- A все-таки, папа,-- говоритъ она: -- прости Михайла! можетъ, онъ больше не будетъ.
   Папа прощаетъ, но дѣвочкѣ не хочется уходить.
   -- Къ тебѣ можно, папа?-- говоритъ она.
   Дѣвочка любитъ сидѣть вечеромъ на колѣняхъ у отца, когда онъ занимается въ кабинетѣ.
   -- Знаешь, папа, я новый стихъ выучила,-- сообщаетъ она.
   Дѣвочка говоритъ "стихъ", какъ Аксинья и горничная.
   -- Какой стихъ?
   -- "Ночевала тучка золотая" -- знаешь?
   -- А!-- протягиваетъ отецъ.-- Хорошій "стихъ".
   Оба молчатъ.
   -- Тебѣ жалко его, папа?-- дѣвочка заглядываетъ отцу въ лицо.
   -- Кого?
   -- Утесъ... Ты представь -- старый-престарый утесъ и все одинъ, и все одинъ... И эта противная тучка...
   Папа оставляетъ книгу. Онъ очень хорошо понимаетъ дѣвочку и пробуетъ заступиться за тучку.
   -- Она вѣдь молоденькая, Зиночка, тучка-то, можетъ быть, только что родилась, ей полетать хочется.
   -- Нечего сказать, очень хорошо: отдохнула и улетѣла! Какъ это ты, папа, не понимаешь: она улетѣла, а онъ плачетъ. Ей только бы летать! Терпѣть не могу!..-- сердитымъ голосомъ заканчиваетъ дѣвочка.
   Она имѣетъ сказать еще много горькихъ истинъ по адресу тучки, но ей мѣшаетъ вѣтеръ, что такъ воетъ въ окно, мѣшаютъ свѣчи, которыя лѣзутъ въ глаза и не даютъ смотрѣть.
   "Какую книгу читаетъ этотъ старикъ съ сѣдой бородой, что сидитъ противъ нея на стѣнѣ и котораго папа называетъ Фаустъ?.." -- силится думать дѣвочка. Но Фаустъ уходитъ отъ нея далеко; молчитъ вѣтеръ, и она остается одна съ папой, и папа становится все больше и больше, выростаетъ, какъ гора, а дѣвочка дѣлается совсѣмъ маленькой, какъ кусочекъ... Вотъ гора поколебалась въ своемъ основаніи и двинулась съ мѣста, и дѣвочка плыла, и ей хотѣлось безконечно плыть въ томъ мягкомъ и тепломъ, что несло ее.
   -- Ты смотри, Оля, сейчасъ же разбуди его,-- говоритъ она съ закрытыми глазами, лежа въ кроваткѣ, въ то время, какъ горничная раздѣваетъ ее:-- папа не сердится, простилъ.
   Дѣвочка усиливается вспомнить оставшуюся ей не совсѣмъ понятной фразу отца.
   -- Да,-- говоритъ она:-- папа велѣлъ сказать, что онъ подождетъ слѣдующаго фонаря.
   -- Ахъ, Зининька! Ахъ, Зининька!..
   "Чему смѣется эта Оля?"
   -- Какая ты, Оля, глупая,-- говоритъ дѣвочка, не открывая глазъ: смѣешься, а чему -- сама не знаешь.
   -- Ужъ больно у него фонарь-то смѣшной, Зининька!
   Дѣвочка чувствуетъ, какъ входитъ мама, наклоняется надъ ней и гладитъ ея волосы. Но ей не хочется открывать глаза. Она продолжаетъ плыть, и кровать будто качается подъ ней, а вѣтеръ тоненькимъ голосомъ тихо и жалобно что-то поетъ ей въ трубѣ.
   Мама потушила огонь въ комнатѣ и ушла, поцѣловавши дѣвочку.
   -- Гекторъ! -- тихо шепчетъ тогда дѣвочка:-- иди сюда!
   Гекторъ давно ждетъ этого призыва и проворно взбирается на кроватку.
   Въ эту ночь, какъ вотъ ужъ двѣ недѣли, къ дѣвочкѣ опять прилетаетъ изъ Флоренціи Андерсеновскій "Мѣдный Кабанъ", очень похожій на Гектора, и, какъ прежде, дѣвочка крѣпко прижимается къ черной спинѣ "Мѣднаго Кабана" и пускается въ свое ночное путешествіе.
   Они летятъ надъ сибирской тайгой, надъ огромными рѣками, надъ туманными горами, надъ деревнями и городами и спускаются въ томъ тихомъ садикѣ, гдѣ вѣтви со спѣлыми вишнями опускаются до земли и на развѣсистыхъ яблоняхъ зрѣютъ краснобокія яблоки. "Мѣдный Кабанъ" смирно ждетъ, пока дѣвочка обѣжала домикъ, закрытый старыми акаціями, и цѣлыми горстями ѣла сладкія вишни. Потомъ они опять полетѣли и поднялись высоко-высоко, такъ что вѣтеръ свисталъ въ уши и тучи плыли, задѣвая ихъ, и мѣсяцъ глядѣлъ въ глаза; летѣли они надъ Кавказомъ, гдѣ смотритъ въ небо шапка Казбека и Мцыри борется съ барсомъ; летѣли надъ мертвой, недвижимой пустыней, гдѣ плачетъ по тучкѣ одинокій утесъ.
   Сны тревожатъ стараго Гектора. Чутко дремлетъ онъ, время отъ времени просыпается и подозрительно всматривается въ темноту комнаты,-- онъ боится все, чтобы у него не отняли его маленькаго друга.
   Но друга отняли у Гектора. Дѣвочку увезли въ ту страну, гдѣ цвѣтетъ яблоня и поетъ соловей, и Гекторъ остался одинъ.
   Два дня онъ не ѣлъ и все тосковалъ.
   Онъ, правда, еще разъ полюбилъ и нашелъ себѣ новаго друга. Въ той же комнатѣ и на той же кроваткѣ, гдѣ спала дѣвочка, поселился новый жилецъ, бѣлокурый и блѣдный маленькій мальчикъ, тихій и кроткій, и попрежнему лежалъ у кровати Гекторъ, попрежнему ревниво берегъ своего друга и не пускалъ никого къ кровати его.
   Когда послѣ увезли и мальчика, старое сердце Гектора опустѣло и не могло уже больше никого полюбить. Какъ ни ухаживали за нимъ, онъ все тосковалъ, не принималъ никакой пищи и черезъ нѣсколько дней умеръ отъ голода и тоски...
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru