Елпатьевский Сергей Яковлевич
Снегурочка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

С. Елпатьевскій

Снѣгурочка.

   С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 1. С.-Петербург. 1904.
  

I.

   Снѣгурочкѣ было подъ тридцать, а быть можетъ и за тридцать, Судя по тому, что дочь ея была уже въ третьемъ классѣ гимназіи, и раньше дѣвочки былъ еще мальчикъ, умершій. Лицо у нея было холодное, скучное, какое-то сѣрое, движенія вялыя и неувѣренныя, и одѣвалась она въ простенькія самодѣльныя кофточки, и говорила тѣмъ самодѣльнымъ говоромъ, какимъ говорятъ въ глухихъ деревняхъ нетронутые россійской цивилизаціей сибиряки, и имя у нея было неизящное -- Евфросинья Степановна... И все-таки я звалъ ее про себя Снѣгурочкой, и Снѣгурочкой осталась она въ моей памяти.
   Тоненькая и стройная, какъ молоденькая лиственница, съ несложившейся фигурой и бѣлокурыми, совсѣмъ свѣтлыми волосами,-- бѣленькая и какая-то хрупкая, она выглядѣла дѣвушкой, немного постарше своей дочери, а иногда и гимназисткой выпускныхъ классовъ, когда сидѣла въ своей любимой позѣ, наклонившись надъ книгой за маленькимъ столомъ ея дочери, какъ я часто видалъ, когда бывалъ у мужа ея -- Иннокентія Демьяновича. Бѣлокурая голова поднималась отъ книги и смотрѣла вдаль долго и неподвижно; тогда, казалось, она старается что-то вспомнить,-- трудное и нужное, и ей грустно, что она не можетъ вспомнить...
   Особенные у нея были глаза. Холодные и прозрачные, они были того блѣдно-голубоватаго цвѣта, какимъ выглядитъ зимній снѣгъ; временами они темнѣли и становились совсѣмъ синіе, какъ тотъ странный снѣгъ, какимъ онъ бываетъ весной; тогда глаза дѣлались большіе, глубокіе и теплые.
   Тогда сѣрое, скучное лицо оживлялось и согрѣвалось, и движенія становилась порывисты, и тоненькая гибкая фигура выпрямлялась и словно выростала, и совсѣмъ по другому звенѣлъ голосъ, и совсѣмъ другія,-- русскія горячія слова неслись въ воздухѣ... И я съ удивленіемъ слушалъ и съ удивленіемъ смотрѣлъ на измѣнившееся возбужденное лицо съ расширившимися, посинѣвшими глазами.
   Долго я видѣлъ только сѣрое лицо и зимніе глаза. Завернувшись въ свою теплую шаль,-- казалось, ей всегда было холодно,-- она молча протягивала мнѣ холодную снѣжную руку, уходила въ свою комнату, и до меня доносился оттуда только монотонный голосъ ея, диктовавшій дочери диктантъ. Изрѣдка выйдетъ она въ залъ, гдѣ мы бесѣдовали съ Иннокентіемъ Демьяновичемъ о сибирскихъ матеріяхъ, на минуту остановится въ дверяхъ, прислушается, взглянетъ то на одного, то на другого своимъ сѣрымъ безучастнымъ лицомъ, и опять скроется. Я пробовалъ заговаривать съ ней, но у насъ ничего не выходило,-- дикая и застѣнчивая, она подавала короткія, неуклюжія реплики въ отвѣтъ на мои вопросы, и разговоръ обрывался.
   А меня она очень интересовала. Мнѣ хотѣлось знать, кто читаетъ эти книжки журналовъ, которыя я часто находилъ открытыми на столѣ, и для кого стоитъ на полкахъ эта толпа русскихъ писателей. Я зналъ, что не для Иннокентія Демьяновича. Его библіотека была совсѣмъ особенная и заключала въ себѣ довольно полное собраніе сочиненій стараго Никольскаго рынка. Тамъ были и "Тайны природы и человѣческаго духа", и "40.000 секретовъ", и "Чудеса", всякихъ міровъ, и "Загробная жизнь", и "Самоновѣйшій лѣчебникъ" и пр., и пр., все то, что путемъ упорныхъ сбереженій съ десяти лѣтъ, соблазняемый необыкновенными заглавіями и обуреваемый жаждой проникнуть во всякія "Чудеса и Тайны", выписывалъ Иннокентій Демьяновичъ. Удивительная библіотека давно лежала сваленная въ сундуки, давно и самъ онъ узналъ, и добрые люди указали, что все это хламъ, годный только на растопку, успѣлъ прочитать другія книги и сдѣлался тѣмъ развитымъ, но необразованнымъ, обо многомъ думавшимъ и многое понимавшимъ, но не знавшимъ элементарныхъ вещей, извѣстныхъ всякому гимназисту,-- особеннымъ человѣкомъ, какихъ много въ Россіи вообще и въ Сибири въ частности. Съ нимъ можно было говорить о чемъ угодно, но я зналъ, что онъ мало интересуется Россіей, газеты читаетъ только сибирскія, а изъ русскихъ журналовъ только историческіе, къ которымъ онъ почему-то пристрастился -- тогда онъ восхищался дневникомъ Пирогова -- и гдѣ онъ особенно старательно выискивалъ воспоминанія и разсказы про старые крѣпостные порядки.
   Приходилось думать, что журналы лежатъ для жены его, но въ моей головѣ какъ-то не связывались эти журналы и книги и скучная сѣрая фигура съ топорными деревенскими фразами, казавшаяся такой примитивной, некультурной.
   Помню какъ-то, въ зимній вьюжистый вечеръ я пріѣхалъ къ нимъ изъ подгородной деревушки, гдѣ я жилъ тогда -- въ ихъ маленькій трехъ-оконный домикъ, помѣщавшійся на краю города, рядомъ съ тайгой, окружавшей городокъ кольцомъ. Дѣвочка спала, Иннокентія Демьяновича дома не было, жена его была одна и въ какомъ-то особенномъ настроеніи. Она приняла меня холоднѣе обыкновеннаго, почти вовсе не замѣчала меня и все время сидѣла въ дальнемъ углу, прильнувши къ окну. А снѣжный буранъ крутилъ и метался, и бѣлыми хлопьями бился въ окна. Временами поднимался вой тайги -- долгій, тяжелый, и все росъ и угрюмымъ шумомъ наполнялъ комнату. Тогда завернувшаяся въ шаль худенькая фигура въ дальнемъ углу вздрагивала и плотнѣе припадала къ окну, и въ отвѣтъ на мои вопросы падали оттуда въ комнату какія-то не подходящія фразы, безсвязныя, случайныя, о которыхъ, очевидно, она и не думала.
   Совершенно неожиданно она вскочила, посмотрѣла на меня странными, сузившимися глазами и торопливо, путаясь, заговорила:
   -- Ужъ вы не сердитесь, пожалуйста... Сдѣлайте милость, не сердитесь... Не могу я... Никакъ нельзя... Онъ придетъ, Иннокентій Демьяновичъ, сейчасъ придетъ. Такъ и сказалъ...
   Она кинулась въ сосѣднюю комнату, тотчасъ же вышла, торопливо натягивая кофточку, проскользнула въ переднюю и, кинувши мнѣ: "Онъ придетъ... Такъ и сказалъ"...-- скрылась...
   Мнѣ нужно было сговориться съ Иннокентіемъ Демьяновичемъ о поѣздкѣ на пріискъ, куда мы давно собирались, да и не хотѣлось возвращаться домой. Я только что отпрягъ и поставилъ подъ навѣсъ мою лошадь -- приходилось снова запрягать, снова плестись по выбитымъ обозами ухабамъ между двумя рядами этого невеселаго темнаго лѣса, вязнуть въ сугробахъ околицы и вернуться въ продуваемую, какъ рѣшето, мою избушку на курьихъ ножкахъ,-- за тѣмъ, чтобы слушать, какъ несется буранъ мимо оконъ, какъ воетъ тайга, и думать подходящія одинокія думы, которыя такъ любятъ приходить въ подобные вечера и отъ которыхъ я только что бѣжалъ. Какая-то физическая истома не пускала меня двинуться отъ тепла жарко натопленной комнаты, отъ шумящаго самовара, отъ уюта семейнаго дома. Я остался ждать хозяина.
   Кто такой былъ Иннокентій Демьяновичъ,-- трудно сказать. Офиціально онъ назывался "служащій", но русское понятіе "служащій" такъ же мало опредѣляло его, какъ мало походитъ сибирскій купецъ на русскаго купца. Сибирь тогда еще не дошла до раздѣленія труда и дифференцированія торговыхъ функцій. Одинъ и тотъ же купецъ, въ большинствѣ случаевъ самъ составлявшій свое состояніе, занимался и золотопромышленностью, и велъ дѣла съ инородцами по пушнинѣ, рыбѣ и мамонтовой кости, и дѣлалъ хлѣбныя операціи, и имѣлъ универсальный магазинъ, гдѣ было все,-- отъ дегтя и хомутовъ до бархата и шампанскаго включительно.
   Такія же многообразныя функціи исполнялъ и Иннокентій Демьяновичъ, только за прилавкомъ никогда не сидѣлъ. Тотчасъ послѣ окончанія городского училища, еще мальчикомъ, онъ поступилъ на пріиски, прошелъ всѣ ступени пріисковой лѣстницы, бывалъ и въ тундрѣ у инородцевъ, и ѣздилъ въ южныя сибирскія степи за хлѣбомъ и скотомъ, а большую часть своей жизни провелъ въ поискахъ за золотомъ, въ плаваньи но пустыннымъ рѣкамъ, въ скитаньи по безлюднымъ таежнымъ сопкамъ. Ширококостный, на короткихъ ногахъ, съ узкимъ прорѣзомъ глазъ, съ рѣдкой растительностью на подбородкѣ -- въ его жилахъ текла несомнѣнная примѣсь бурятской крови -- молчаливый и повидимому неповоротливый, онъ былъ типичнымъ представителемъ тѣхъ служащихъ въ Сибири людей, которые дѣлаютъ ея исторію -- покоряютъ природу, прокладываютъ новые таежные пути, изслѣдуютъ пустынныя, никому невѣдомыя рѣки, наполняютъ рѣдкостями музеи Сибири, тѣхъ характерныхъ сибирскихъ людей, которые, повидимому, перестали понимать, что такое опасность и испытывать то чувство, которое называется страхомъ. О подвигахъ Иннокентія Демьяновича я давно слышалъ, но познакомились мы случайно и, не знаю почему, сдѣлались пріятелями.
   Когда вставали въ умѣ всякіе вопросы и воспоминанія и это скверное сомнѣніе закрадывалось въ душу и поднималась та глухая тоска, съ которой такъ скучно сидѣть одному въ холодной избушкѣ на курьихъ ножкахъ,-- нужно было ѣхать къ Иннокентію Демьяновичу и слушать, какіе озорники тѣ медвѣди, которые не ложатся на зиму въ берлогу, и какъ не хорошо дышитъ въ лицо медвѣдь, если невзначая облапитъ тебя въ тайгѣ, какъ неудобно бываетъ, если лодка налетитъ на камень и упадутъ въ воду ружье и провизія и приходится сотню, другую верстъ пробираться пѣшкомъ по пустыннымъ мѣстамъ, и какая невкусная сырая рыба и дичь безъ соли. О себѣ онъ избѣгалъ говорить и предпочиталъ разсказывать о своихъ пріятеляхъ, а такъ какъ пріятелей у него было много и всѣ они были такіе же "служащіе", какъ и онъ, то и матеріалъ для разсказовъ у насъ не истощался.
   Сначала мнѣ было довольно трудно разговаривать, пока я не обучился сибирскому языку.
   -- Какой парень-то могучій потерялся! Молодыми-то товарищи были...
   -- Гдѣ потерялся?-- интересуюсь я.
   -- Въ деревнѣ... Въ Кемской.
   -- Какъ же это онъ тамъ потерялся?
   Я знаю Кемскую и удивляюсь.
   -- Напали на него трое,-- думали деньги на разсчетъ рабочихъ везетъ. Двоихъ-то онъ уложилъ, а третій топоромъ, должно быть, по башкѣ угодилъ... Привезли въ Кемскую,-- три дня только протянулъ...
   -- Потерялся? -- все продолжаю недоумѣвать я.
   Мой собесѣдникъ тоже недоумѣваетъ, почему я пристаю къ нему съ глупыми вопросами, и коротко отвѣчаетъ:
   -- Ну...
   Пріѣхалъ онъ какъ-то изъ губернскаго города и сообщаетъ мнѣ свѣжую новость:
   -- Ивана-то Алексѣевича знавали? Пропалъ!..
   -- Гдѣ пропалъ? -- спрашиваю я.
   -- У себя на именинахъ, за обѣдомъ... Только что "уру" за его здоровье закричали, а онъ покатился со стула и не охнулъ.
   Понемногу я привыкаю, перестаю задавать глупые вопросы и только интересуюсь знать, отчего "теряются" и какъ по настоящему "пропадаютъ" люди.
   ... -- Послалъ какъ-то хозяинъ нашъ другого служащаго -- я-то хворалъ тогда -- Пыжова, Андрея Андреевича, осенью въ тайгу съ деньгами. Недѣля проходитъ, мѣсяцъ проходитъ, полгода... Пишутъ изъ тайги: не являлся. Чтобы убитъ, либо еще что-нибудь,-- нельзя было подумать,-- шестеро рабочихъ съ нимъ. Хоть и вѣрный человѣкъ былъ, старый служащій, испытанный, а подумалъ на него хозяинъ,-- большія деньги съ нимъ были: подѣлился, молъ, съ рабочими да и убѣжалъ. Телеграммы разослалъ по всѣмъ мѣстамъ,-- въ Колывани кого-то сцапали, да оказалось не онъ. И забывать стали... Только, ѣду я разъ по Енисею такъ въ мартѣ, далеко отсюда -- верстъ десять, а можетъ пятнадцать -- тамъ Енисей-то шириной будетъ... маленечко заблудился я въ буранъ,-- ѣду по срединѣ и смотрю, что за чудо: сидятъ люди въ снѣгу, кучкой, другъ къ дружкѣ наклонились, словно сговариваются про что. Подъѣзжаю,-- мерзлые... Лица бѣлыя-бѣлыя, какъ снѣгъ, и словно спятъ. Только плечи да головы надъ сугробомъ... Откопали мы,-- въ лодкѣ сидятъ. Попали видно въ сало и затерло льдами... Кто за весла еще руками держится, одинъ внизу лежитъ, лицомъ ко дну,-- должно укрыться хотѣлъ, а на кормѣ Андрей Андреевичъ сидитъ -- лицо такое сердитое, въ ногахъ полчетверти водки замерзшей. И деньги всѣ при немъ,-- цѣлы...
   И другой случаи разсказываетъ мнѣ Иннокентій Демьяновичъ, когда отъ людей остались только головешки ихъ костра, да котелокъ, да обглоданныя звѣриными зубами человѣческія кости.. И третій случай, когда отъ людей ничего не осталось, и ждутъ ихъ въ семьѣ цѣлые года, пока время не сотретъ ихъ память...
   Тогда Россія постепенно уходитъ вдаль, и россійскія печали и сомнѣнія затихаютъ, и начинаешь проникаться настроеніемъ Сибири,-- этой огромной, не дифференцированной, не вѣдающей рефлексій Сибири, гдѣ все такъ просто и несомнѣнно,-- медвѣдь, буранъ, сопка, въ пятнадцать верстъ ширины рѣки, на тысячи верстъ тайга, гдѣ люди еще не дожили до того, чтобы "помирать", "опочивать", "преставляться" и даже не успѣваютъ "отойти" и "кончиться", а просто "теряются" и "пропадаютъ"...
  

II.

  
   Иннокентій Демьяновичъ пришелъ, наконецъ. Изъ-за самовара выглядываетъ его мохнатая, скуластая голова и опущенные внизъ рыжіе усы. Онъ попыхиваетъ своей неизмѣнной трубочкой и "разговариваетъ".
   -- Что же на пріиски,-- ѣдемъ, что ли? спрашиваю я.
   -- Ну...-- слышится изъ-за самовара. Въ переводѣ на человѣческій языкъ это значитъ: ѣдемъ.
   -- Скоро?
   -- Ну!..
   Было очевидно, что не скоро и даже совсѣмъ не скоро.
   -- Но вѣдь тогда рѣка пройдетъ!.. И транспортъ пропустимъ... Придется верхомъ ѣхать, вдвоемъ!
   Оказывается, что мой собесѣдникъ именно и собирается ѣхать верхомъ, послѣ ледохода, такъ какъ положительно говоритъ:
   -- Ну...
   Въ моей душѣ поднимаются опасенія.
   -- Двѣсти верстъ слишкомъ по тайгѣ,-- протестую я.-- Говорятъ, весной медвѣди голодные и злые, они насъ не того?
   Изъ-за самовара вылетаетъ клубъ табачнаго дыма и длинное крылатое слово:
   -- Ну-у-у!!!...
   Я устыдился, такъ какъ мой собесѣдникъ ясно выразилъ и снисходительную жалость ко мнѣ, и свое презрѣніе къ медвѣдямъ и двумъ стамъ верстъ; поэтому я рѣшительно объявляю:
   -- Ладно,-- ѣду!..
   Такимъ образомъ, вопросъ о поѣздкѣ достаточно обсужденъ и детально вырѣшенъ. Мы молчимъ и куримъ.
   -- А гдѣ Афросинья Степановна? -- спрашиваетъ меня Иннокентій Демьяновичъ.
   Мнѣ хочется отмстить и позлить своего собесѣдника, и я отвѣчаю:
   -- Ну.
   -- Давно ушла? Не говорила, куда?
   -- Ну!..
   Моя месть и злость проходятъ незамѣченными, мой собесѣдникъ совершенно удовлетворяется моими отвѣтами и только спрашиваетъ:
   -- Не замѣтили,-- одѣлась?
   Я протянулъ такое длинное и выразительное -- "ну...", что онъ поднялся съ мѣста и пошелъ въ другую комнату.
   -- Ничего,-- успокоившись, говоритъ онъ.-- Валенки надѣла, кофточку. Теперь долго пробѣгаетъ...
   -- Какъ это пробѣгаетъ?-- удивился я.
   -- А такъ... Вотъ теперь и носится по улицамъ, либо надъ рѣкой. А, можетъ, въ тайгу еще забралась.
   Вѣроятно мое лицо продолжало выражать удивленіе,-- онъ продолжалъ:
   -- Въ родѣ какъ пьяницы бываютъ запойныя, такъ и она... Услышитъ буранъ,-- не удержишь. И все норовитъ къ тайгѣ поближе,-- первое ей это удовольствіе. Иногда, въ чемъ сидитъ, выскочитъ. Чудная вѣдь она у меня...
   Иннокентія Демьяновича нужно было долго раскачивать, пока онъ бросалъ свое "ну" и начиналъ членораздѣльную рѣчь. Теперь, къ моему удивленію, онъ самъ заговорилъ и началъ разсказывать съ тѣмъ оживленіемъ, которое было доступно ему.
   Медленно и неуклюже шагаетъ онъ но комнатѣ. Время отъ времени останавливается и прислушивается къ тому, что дѣлается за окномъ,-- тогда останавливается движущійся по бѣлой стѣнѣ темный силуэтъ съ мохнатой головой, такъ удивительно похожій на поднявшагося на заднія лапы медвѣдя.
   -- Въ тайгѣ родилась... Отецъ-то ея изъ рабочихъ, съ молодыхъ лѣтъ на пріискахъ остался, послѣ матеріальнымъ служилъ у Голыхъ, Анисима Лаврентьевича; тамъ и выросла, и замужъ за меня вышла. Двое ужъ ребятъ у насъ было, какъ въ первый разъ изъ тайги она выѣхала.
   ...-- Умора была, какъ пріѣхали,-- улыбаясь говоритъ разсказчикъ.-- Вѣдь деревни Фрося никогда не видала, а тутъ какой ни какой -- городъ... Знаете, у Карпа Михайловича большой-то домъ, каменный, двухъ-этажный,-- остановится и смотритъ, и смотритъ. Въ соборъ вошла, испугалась даже... Только не долго дивилась,-- заскучала скоро. Съ бабьемъ городскимъ что-то не склеилось у ней, да къ тому же мальчикъ нашъ въ скорости отъ скарлатины померъ. Стала говорить: жили бы въ тайгѣ,-- живъ бы остался, не захворалъ бы... А тутъ подошло время ѣхать мнѣ въ развѣдочную партію. Боюсь оставить одну, совсѣмъ затосковала, мѣста не находитъ, какъ бы, думаю, безъ меня чего не случилось... Думалъ-думалъ,-- и она-то просится: "увези, говоритъ, меня отсюда!" -- Дочку у сестры оставилъ, да и поѣхалъ.
   -- Съ ней?
   -- Ну... Да вы что думаете, Афросинья-то Степановна? Стрѣляетъ,-- тунгусу не уступитъ, а на лыжахъ -- я скорѣе устану.
   -- И знаете? онъ остановился предо мной.-- Сразу вѣдь ожила, какъ на лыжи встала. И вернулась -- всякое мнѣніе прошло.
   Я совсѣмъ не желалъ удовлетворяться такимъ коротенькимъ разсказомъ, и мнѣ нѣсколько смутно рисовалась фигура Евфросиньи Степановны, участвующей въ развѣдочной партіи.
   -- Да разскажите вы толкомъ... Я вѣдь совсѣмъ не знаю, какая такая партія, какъ вы тамъ орудуете?..
   -- Извѣстно какъ... Лыжи тунгусскія надѣнемъ, саночки легкія приспособимъ въ родѣ нартъ, провіантъ возьмемъ, инструментъ... Придемъ въ долину, гдѣ развѣдку дѣлать, и начнемъ шурфы {Ямы, изъ которыхъ берутся пробы на золото.} бить. Въ этотъ разъ получше снарядился: шестеро рабочихъ было, печку желѣзную взялъ, наморозилъ пельменей мѣшка три, да щей два здоровыхъ круга.-- Много-то не возьмешь, на себѣ везти приходится. Ничего жить... Трудновато, конечно, мерзлую-то землю бить, да потомъ оттаивать... За то придешь съ работы, спиртишку хватишь, поѣшь, мокрую одежду у огня развѣсишь, да на нары,-- живи не тужи! А кончимъ развѣдку, сложимъ свое барахло въ саночки, да и махнемъ черезъ сопки въ другое мѣсто.
   Я слѣжу за ними черезъ сопки и спрашиваю:
   -- Ну, хорошо, черезъ сопки... А какъ же въ дорогѣ-то спать?
   -- Въ дорогѣ-то? Въ снѣгу...
   -- То есть, какъ это въ снѣгу?
   -- Очень просто. Большіе снѣга-то,-- пять-шесть аршинъ. Выроемъ яму длинную да глубокую, сверху вѣтвями погуще накроемъ, чтобы снѣгъ не падалъ, да и залѣземъ. Въ одномъ концѣ огонь разложимъ да воду вскипятимъ,-- чайку выпить. А прогорятъ дрова, сгребемъ угли въ одинъ уголъ, дыру вверху закроемъ, гдѣ дымъ выходилъ, да и на боковую,-- малина. Тепло станетъ, а спишь такъ -- дома на перинѣ не выспишься.
   Понемногу меня охватывало сибирское настроеніе. Снѣжная яма показалась мнѣ такъ соблазнительна, что я выразилъ легкомысленное желаніе попутешествовать подобнымъ образомъ. Иннокентій Демьяновичъ увлекся моей идеей и сталъ уговаривать идти съ нимъ на слѣдующую зиму.
   -- Конечно, на пельмени-то, да на щи не разсчитывайте: это лакомство одно, да и то на первое время, а настоящая-то ѣда -- чай кирпичный да сухари. И хорошо: сваришь въ котлѣ, сухарей накрошишь, посолишь и ѣшь, инда за ушми трещитъ. Здѣсь вотъ иной разъ понаставлено всего, а кусокъ въ горло не идетъ, и кашляю я здѣсь, и одышка какая-то, а тамъ... Да что толковать! Житье -- ничего, прямо хорошее житье...
   -- Ну, а какъ же Евфросинья-то Степановна,-- тоже въ ямѣ?
   -- Говорю вамъ -- сразу ожила. Мы шурфы бьемъ, а она въ балаганѣ управляется. А то возьметъ ружье, да и пойдетъ въ тайгу промышлять, что-нибудь, птицу какую, звѣря,-- разъ сохатаго подстрѣлила, теленка... Рабочіе ужъ очень любили ее. Да и сами посудите: придутъ мокрые, одежонка обледенѣетъ, а въ балаганѣ чай готовъ, огонь горитъ, тепло.
   Онъ что-то вспомнилъ и менѣе оживленно выговорилъ:
   -- Кабы тифъ намъ не подгадилъ...
   -- Тифъ?
   -- Ну...
   Въ комнатѣ стало какъ-то сразу тише. Самоваръ жалобно допѣвалъ послѣднюю пѣсню, тускло горѣла лампа, буранъ словно затихъ и только неясный, тревожный шумъ тайги наполнялъ комнату. Изъ-за самовара вспыхивала трубочка, и медленно вились кверху синіе клубы дыма, и медленно звучали въ воздухѣ глухія, протяжныя, жуткія фразы.
   -- Въ снѣгу? Въ ямѣ?
   -- Въ ней... Главная причина: въ жилое мѣсто вышли. Рабочіе запросились,-- три мѣсяца прошлялись, намаялись, отдохнуть захотѣлось, въ банькѣ помыться,-- не раздѣваясь, спишь-то. И одинъ что-то на дёсны жаловаться сталъ. Думаю. начнется цынга -- крышка всему дѣлу, самая это большая бѣда въ тайгѣ: все вѣдь чай да сухари одни... А не далеко отъ зимовья шли, перехода на три, на четыре. Рождество къ тому же подходило. И сами-то, молъ, вздохнемъ, какъ люди праздникъ проведемъ. Ну и вышли. Зимовщикъ знакомый былъ, запасливый человѣкъ; чудесно съ недѣльку прожили у него, обмылись, отогрѣлись, поѣли всласть. Знакомые еще оказались, въ городъ поѣхали, да буранъ задержалъ,-- въ картишки перекинулись. Тамъ еще замѣтилъ, да какъ-то въ голову не пришло. "Что это,-- спрашиваю какъ-то зимовщика:-- народъ у тебя въ кухнѣ валяется?""А, говоритъ, зимники изъ городу на промысла идутъ, что-то разнедужились".
   А жена все въ кухнѣ,-- чистеха она у меня, съ бѣльемъ все возится, стряпню развела. Послѣ ужъ оказалось, что у зимниковъ-то тифъ былъ -- какъ онъ у васъ называется? Сыпной, что ли, пятнистый...
   Ну, пошли... Сначала-то ничего. Только ужъ недѣлю спустя -- далеко ушли -- стала жена припадать, а не сознается: "подвези, скажетъ, немножко, пристала"... А потомъ и вовсе свалилась. Вотъ ужъ тутъ оторопь взяла меня. Лежитъ въ ямѣ-то огненная, глаза безумные, свѣтятся, и все говоритъ, все говоритъ... Не доглядишь,-- засунетъ руки въ снѣгъ, да въ ротъ... И все бы ничего: тайгу я знаю, какъ свою квартиру, компасъ при мнѣ, на наше счастье настъ сдѣлался -- снѣгъ крѣпкій, повернули назадъ,-- не шли, а летѣли, все прямикомъ. Да я-то свалился, сразу память отшибло, тоже лопотать сталъ... А за мной подручный, старый таежный медвѣдь, а потомъ еще двое... Осталось трое здоровыхъ-то, молодые, бывали въ тайгѣ, да мало знали ее. Послѣ сказывали, такъ и рѣшили: пропадать всѣ будемъ... А тутъ буранъ поднялся, санокъ то не видать стало, съ компасомъ управляться не умѣютъ... Думали-думали, вырыли яму большую въ снѣгу, положили насъ всѣхъ, дровъ нарубили,-- запасли чаю, сухарей отдѣлили, одинъ съ нами остался, а двое налегкѣ пошли жилье отыскивать... Сколько ужъ кружили и сами не знаютъ, а какъ вышли -- одному Богу извѣстно. Зимовщикъ ружье услыхалъ, стрѣляли они, шли. Ну, людей разослали, какъ-то нашли насъ, откопали. Послѣ сказывали сугробъ надъ нами наметало; только паръ на деревьяхъ, надъ ямой-то осѣлъ, какъ бываетъ надъ медвѣжьей берлогой,-- потому и замѣтили...
   И что бы вы думали? Только тѣ двое, что въ жилое мѣсто вышли, легли тамъ и не встали, а мы всѣ отошли -- ничего!..
   Я еще никакъ не могъ вылѣзть изъ занесенной сугробомъ снѣжной ямы, гдѣ лопочутъ огненные люди съ безумными глазами, и машинально повторилъ за нимъ:
   -- Ничего?
   -- Ничего. У меня маленечко мозги помутились, въ сумасшедшемъ сидѣлъ, да жена долгонько, чай около года. съ ногами билась. Морозъ тогда здоровый былъ, должно быть, везли на санкахъ-то, не доглядѣли: ознобила ноги.
   Трубка погасла, самоваръ потухъ. А за окнами снова разыгрывался буранъ, и снова что-то завыло тамъ, такъ жалобно, такъ страшно...
  

III.

  
   -- Вотъ и я!
   Съ клубами бѣлаго пара, она быстро вошла въ комнату, какъ сказочная Снѣгурочка, вся обсыпанная снѣгомъ, съ растрепавшимися бѣлокурыми волосами, съ порозовѣвшими щеками, стройная и изящная. Звенѣлъ веселый смѣхъ, что-то пѣло въ ней и дрожало, какъ туго натянутая струна, а изъ-за опушенныхъ бѣлымъ инеемъ рѣсницъ смотрѣли синіе горячіе глаза, блестѣвшіе и искрившіеся и странно расширенные...
   -- Вы чего тутъ, какъ сычи, насупились? И ты-то, Кеша, хорошъ,-- нашелъ, чѣмъ гостя угощать! Самъ же говоришь: сырость только въ животѣ отъ чаю-то заводится... И темно у васъ тутъ. Давайте балъ устраивать!
   Евфросинья Степановна быстро сбросила валенки и кофточку, зажгла стѣнную лампу, принесла еще двѣ свѣчки, легко, словно безъ усилій, сдвинула тяжелый сундукъ и выгнала насъ изъ темнаго угла на середину комнаты, куда велѣла поставить столъ. Вмѣсто самовара на столѣ появились огромный окунь, съ нашего леща, цѣлое блюдо строганины {Наструганная тоненькнми стружками сырая мерзлая стерлядь, которую ѣдятъ съ солью и перцемъ.} и водка, и облепиховая наливка. Стройная фигура носилась изъ комнаты въ комнату съ блестѣвшими каплями растаявшаго снѣга на бѣлокурыхъ волосахъ, съ звенѣвшимъ, какъ музыка, веселымъ смѣхомъ, и мнѣ казалось, что я въ первый разъ вижу это помолодѣвшее возбужденное лицо и большіе синіе глаза. И въ комнатѣ сразу сдѣлалось свѣтло и весело.
   Она остановилась предъ нами, налила двѣ рюмки водки и, сложивши руки на груди, какъ деревенская баба, и кланяясь въ поясъ, по-бабьи церемонно выговорила:
   -- Бесѣдуйте!
   Мы побесѣдовали. Пустыя рюмки оказались налитыми, снова поясной поклонъ.
   -- Бесѣдуйте!
   Я началъ протестовать, но Иннокентій Демьяновичъ, все время улыбавшійся и повеселѣвшими глазами слѣдившій за женой, укоризненно сказалъ:
   -- Нельзя... Ужъ больно правильно угощаетъ.
   Мы побесѣдовали еще по рюмкѣ и, такъ какъ бесѣда принимала слишкомъ бурный характеръ, я категорически отказался отъ третьей рюмки. Тогда церемонная хозяйка поклонилась еще ниже и еще церемоннѣе выговорила:
   -- Бесѣдуйте, гости милые! Поелозьте, сударики!
   -- Сами знали, надвигали,-- густымъ басомъ отвѣтилъ Иннокентій Демьяновичъ,-- наелозилися.
   Тѣмъ не менѣе онъ безъ особенныхъ усилій выпилъ третью рюмку и еле согласился замѣнить мнѣ водку облепиховой наливкой. Иннокентій Демьяновичъ продолжалъ время отъ времени "бесѣдовать", а я слушалъ Евфросинью Степанокну.
   Она сидѣла, подперши голову руками; ея возбужденіе улеглось, и большіе синіе глаза съ выраженіемъ какого-то испуга и тоски смотрѣли на меня.
   -- Ахъ, хорошо тамъ въ тайгѣ! Шу-у-митъ...-- Она зажмурила глаза, глубоко вздохнула, словно набирая въ себя какъ можно больше воздуху, и съ тѣмъ мѣняющимся выраженіемъ глазъ, отчего словно тѣни ходили по лицу, продолжала:
   -- Люблю... Разъ я замерзла было. Въ буранъ... Домъ нашъ у скалы прилѣпился, предъ нами ущелье длинное да глубокое, и за нимъ все сопки, сопки. Вотъ разъ и поднялся буранъ. Надѣла я валенки, шапку оленью да и пошла... А маленькая была, лѣтъ осьми-девяти. Влѣзла на скалу, что надъ нами, выбрала мѣстечко укромное за вѣтромъ и сѣла... Ахъ, не видали вы буранъ въ тайгѣ... Какъ закрутитъ снѣгъ, да закурятся сопки, да зашумитъ тайга со всѣхъ сторонъ... (она снова зажмурила глаза и глубоко вздохнула).-- Стало заносить меня понемножку снѣгомъ, холодъ подъ шубенку забирается -- не могу уйти и кончено. Все смотрю, какъ, словно стѣна, несется снѣгъ по ущелью, какъ курятся сопки, да слушаю, какъ разными голосами воетъ тайга. Вѣдь у каждаго дерева и у каждой сопки свой голосъ есть,-- у лиственницы одинъ голосъ, ель да пихта -- другой, а кедры толстымъ голосомъ шумятъ, всѣхъ покрываютъ. Одна сопка зашумитъ, другая, третья, а потомъ какъ сойдутся вмѣстѣ да заревутъ, да какъ подхватитъ буранъ, завоетъ, засвищетъ, зарыдаетъ...
   Она смотрѣла на меня круглыми непонимающими глазами.
   -- Такъ и сижу... Смеркаться стало, чувствую, ноги стынутъ, а не могу съ мѣста уйти, силъ нѣтъ оторваться, думаю,-- еще немножко посмотрю, вотъ еще немножко... Ну и занесло меня,-- засмѣялась она.-- Тутъ уже не помню, должно быть, дремать стала... Долго искали. Собака наша привела отца. Ну, домой принесли, оттерли, а потомъ запирать стали, какъ буранъ начнется.
   Она сидѣла, подперши голову рукой, и все говорила, и словно тѣни мелькали по лицу.
   ... -- Вы говорите, скучать... Не жили вы тогда въ тайгѣ,-- весело было, не какъ теперь. Зимой-то еще веселѣе, лѣтомъ на работѣ всѣ. Народу много жило, поляки, русскіе... Одинъ полякъ химію намъ преподавалъ.
   -- Химію? -- какъ-то невольно вырвалось у меня.
   -- Ну... химію. Зимой-то мало дѣла въ тайгѣ. Соберутъ они насъ подростковъ, да и учатъ. И взрослые приходили, молодые служащіе. Ты, Иннокентій, тоже вѣдь ходилъ, кажется?-- обратилась она къ мужу.
   -- Я больше по камнямъ...-- отозвался Иннокентій Демьяновичъ.-- Руды все мнѣ хотѣлось знать.
   -- Старикъ былъ, полякъ-то. Послѣ, вышло время, на свою сторону уѣхалъ и профессоромъ химіи сдѣлался,-- не помню хорошо, въ Краковѣ или во Львовѣ. А другой молодой былъ, россійскій, литературѣ насъ училъ. А Некрасова какъ читалъ! Помню, тогда появилась "Арина мать солдатская"... По Россіи все тосковалъ, яду въ себя принялъ, никуда не поѣхалъ.
   -- А какъ собирался! -- вмѣшался Иннокентій Демьяновичъ, и сумрачное лицо освѣтилось доброй улыбкой.-- И меня все уговаривалъ. Дружокъ мнѣ былъ, пріятель... Растужится, бывало,-- поѣдемъ, скажетъ, Кеша, въ Россію... И сейчасъ ругаться. Льдина, говоритъ, у васъ сибиряковъ вмѣсто сердца, а въ душѣ только фартъ одинъ,-- цѣлковый, золотишко. Повезу, говоритъ, я тебя, челдона дикаго, звѣрюгу лѣсную, въ Россію, покажу, говоритъ, тебѣ человѣка настоящаго русскаго, Донъ-рѣку, степь широкую... Да вотъ, не поѣхалъ.
   А синіе глаза сузились и поблѣднѣли, и сѣрый тонъ ложился на унылое лицо. Она глубоко вздохнула и, словно стряхнувши съ себя печаль, снова оживленно заговорила:
   -- Какъ сладкій сонъ, та жизнь моя... И не было нигдѣ, и не будетъ такой. Соберутся вечеромъ къ намъ,-- все бездомовные были, одинокіе, читать начнутъ, разговаривать, спорить. Газеты всякія выписывали, журналы -- и польскіе, и русскіе, и заграничные,-- библіотека какая составилась! Или играть начнутъ, скрипку принесутъ, віолончель,-- музыканты какіе были! А придетъ Рождество, съѣдутся со всѣхъ пріисковъ ряженые, рабочіе съ гармоніями придутъ, танцы всякіе пойдутъ. либо пѣть примутся всякія пѣсни -- и русскія, и польскія, и наши сибирскія... И читать меня выучили, и къ книгѣ пріохотили. Выросла, сама учить стала,-- собрала ребятишекъ съ сосѣднихъ пріисковъ человѣкъ десять, да трехъ тунгусишекъ, умница одинъ изъ нихъ былъ, первый ученикъ у меня.
   ... -- Скучно?..-- Она встала и начала ходить по комнатѣ.-- Вотъ здѣсь такъ дѣйствительно скучно. Въ особенности сначала, какъ пріѣхали. Дома мнѣ показались большіе-большіе, а люди... маленькіе. И чудные такіе, словно другой породы... Скоро какъ-то тутъ именины были нашего хозяина, а съ дочерью-то я подружка была: раньше отецъ ея управляющимъ на нашемъ же пріискѣ былъ, и вмѣстѣ мы съ ней въ тайгѣ-то учились. Послѣ она въ гимназію поступила, первая изъ нашего города на курсы поѣхала -- Герьевскіе были тогда, въ Москвѣ, и компанію все-таки мы вели. Собрался у нихъ весь городъ -- и наши, конечно, и всѣ эти чиновники, ваши россійскіе, жены ихъ. Меня къ дамамъ опредѣлили. Ну, и разговоровъ наслушалась я. Одна говоритъ "мой, говоритъ, дядя на шесть лошадей"... "А мой кузенъ, другая говоритъ, въ сенатѣ младшимъ"... А третья: "сестра, говоритъ, пишетъ,-- въ Москвѣ ужъ не носятъ"... не помню тамъ, чего-то. Подсѣла я къ одной,-- миленькое личико, просто залюбовалась я,-- мадонну такую на картинкѣ видѣла.
   -- "Какой, спрашиваю, журналъ вамъ больше нравится?"
   -- "Нива"... говоритъ. Выкройки хорошія.
   Я на другое.
   -- "Какъ вамъ, говорю, Сибирь наша нравится?
   -- "Прислуга, отвѣчаетъ, грубая. И портнихъ нѣтъ...
   Билась, билась я съ ней, да какъ-то и вырвалось у меня:
   -- "Какъ это вы, дамочки, со скуки здѣсь не повѣситесь?"
   Послѣ на весь городъ просмѣяли за "дамочки".
   Она долго молчала, глаза потускнѣли, лицо сдѣлалось сѣрое и скучное, и углы рта опустились. Она укуталась въ свою шаль, медленно ходила по комнатѣ вялыми, усталыми шагами и снова сѣла и съ печальнымъ выраженіемъ глазъ заговорила:
   -- Докторъ, голубчикъ,-- вы много жили, много видѣли... скажите, какъ по вашему:-- скучно жить на свѣтѣ или весело?
   Я хотѣлъ отвѣтить шуткой: "дамочкамъ?", но что-то было въ осунувшемся лицѣ и въ печальной интонаціи голоса, что остановило меня. Да и самый вопросъ въ этой формѣ всталъ предо мной неожиданностью.
   -- Я иногда перечитываю ихъ,-- она указала глазами на свою полку съ книгами,-- все они пишутъ, все пишутъ, а ничего нѣтъ...
   Теперь мнѣ было легче отвѣчать. Я началъ говорить о томъ, какъ много уже исполнилось изъ того, о чемъ "они" писали и какъ еще больше исполнится въ будущемъ, и какъ тогда хорошо и весело будетъ жить на свѣтѣ.
   Она внимательно слушала, пристально смотрѣла мнѣ въ лицо и послѣ короткаго раздумья сказала:
   -- Вамъ легко говорить,-- у васъ университеты, суды, земство,-- а у насъ... Вотъ какъ туча въ засуху,-- все ходитъ, все ходитъ по небу,-- хоть бы краешкомъ задѣла... А она все мимо, все мимо...
   -- Придетъ...-- неожиданно вмѣшался въ разговоръ Иннокентій Демьяновичъ.-- А ты чего хохлишься? Поѣдемъ въ Петербургъ, Россію смотрѣть... Вѣдь вотъ,-- обратился онъ ко мнѣ:-- сколько разъ уговаривалъ ее... давно меня въ главную контору зовутъ,-- не хочетъ!
   -- Не хочетъ! Самъ знаешь... Какъ подумаю я, выростетъ моя Ася тамъ въ Питерѣ, и будетъ она россійской и забудетъ Сибирь мою бѣдную, и разучится понимать ее и перестанетъ любить... Пусть, по крайней мѣрѣ, гимназію здѣсь кончитъ, а тамъ и ѣдетъ доучиваться, куда захочетъ...
   Тайга съ гнѣвомъ и ропотомъ ворвалась въ комнату и тотчасъ ушла изъ нея и, какъ голодный звѣрь, завыла вдали. Длиннымъ языкомъ вспыхнула лампа, качались огни свѣчей, въ комнатѣ сдѣлалось странно тихо.
   -- Что это мы, словно покойника хоронить собрались! -- встрепенулась хозяйка.-- Бери, Кеша, гитару,-- начинай промысловую, веселую.
   Иннокентій Демьяновичъ настраивалъ гитару и спрашивалъ: "Не ходи, моя милая, берегомъ, уваломъ"? Эту, что ли?
  
   "Что женатый распроклятый.
   Холостой -- голу-убчикъ...
   Холостой глазамъ поводитъ.
   Изъ ума выводитъ".
  
   Съ тѣмъ ухарствомъ, съ какимъ выводятъ пріисковые рабочіе, пѣлъ женскій голосъ, но, должно быть, веселье и радость уже покинули Снѣгурочку; она оборвала на полусловѣ и уныло выговорила:
   -- Не выйдетъ... Брось!
   Прислонившись къ бѣлой стѣнѣ, она запѣла старинную русскую пѣсню: "Надоѣли мнѣ ночки, надоскучили"...
   Тихо звенѣли струны гитары, и плыли по комнатѣ тихія и жалобныя пѣсни, съ мольбой и жалобой бился буранъ въ окна, а издали доносились глухіе, тяжкіе вздохи затихавшей тайги.
   Такъ и осталась въ моей памяти прислонившаяся къ стѣнѣ тоненькая, хрупкая фигура съ блѣднымъ, усталымъ лицомъ въ рамкѣ бѣлокурыхъ волосъ. Большіе синіе глаза такъ печально смотрѣли вдаль,-- туда, откуда несся буранъ, гдѣ вздыхала тайга...
  

IV.

  
   Давно это было, и время заволокло туманомъ и Иннокентія Демьяновича съ его трубочкой и таежными разсказами, и тоненькую фигуру Снѣгурочки съ бѣлокурыми волосами и снѣжными глазами, и носящіеся надъ сибирскими сопками бураны, и разными голосами шумящую тайгу. Краешкомъ прошла туча надъ Сибирью, открылся томскій университетъ, пріѣхалъ новый судъ. Прорѣзали рельсы глубь тайги, и свищутъ паровозы по медвѣжьимъ угламъ, и доносится изъ Сибири какой-то новый большой, смутный шумъ...
   Время отъ времени, по старой памяти, ко мнѣ заглядываютъ сибирскіе гости, тѣ, что играли въ бабки у моихъ оконъ и приготовишками лѣчились у меня отъ корей, скарлатинъ и коклюшей. Я всматриваюсь въ ихъ лукавые сибирскіе глаза и характерную сибирскую интонацію рѣчей, и порывистыя движенія, и насмѣшливый складъ ума,-- и снова Сибирь входитъ въ мою комнату. И кажется мнѣ, что тамъ, за Ураломъ будто оттаяло и потеплѣло, какъ-то рѣдко встрѣчаю я сѣрыя скучныя лица и печальные глаза, и никто меня не спрашиваетъ -- должно быть сами какъ-нибудь рѣшаютъ -- скучно жить на свѣтѣ или весело...
   Ихъ такъ много ѣдетъ изъ всякихъ дальнихъ угловъ и на высшіе женскіе курсы, и на Рождественскіе, и на медицинскіе, и въ университетъ, и въ горный, и въ лѣсной, и въ технологическій... Они привозятъ мнѣ поклоны и привѣтствія отъ моихъ старыхъ друзей и разсказываютъ новые сибирскіе разсказы: сколько у нихъ открылось разныхъ обществъ, читаленъ, библіотекъ, музеевъ, амбулаторій, какъ толпами, словно на драку или публичную лекцію, ходитъ теперь сибирская публика на засѣданія новаго суда, какія небывалыя раньше слушаетъ она тамъ лекціи, какъ иначе разыгрываются теперь сибирскія драмы и совсѣмъ по другому складывается мѣстная жизнь.
   Изрѣдка долетали слухи и изъ того глухого угла, гдѣ я жилъ. Я слышалъ, что Евфросинья Степановна умерла, и отъ пріѣхавшей на курсы племянницы Иннокентія Демьяновича зналъ, что она много работала въ открывшемся послѣ моего отъѣзда "Обществѣ попеченія объ учащихся въ начальныхъ училищахъ" и оживилась, и повеселѣла, когда стала наѣзжать окончившая московскую и петербургскую науки мѣстная молодежь. Трепетно ждала открытія томскаго университета, послала туда этнографическія и естественнонаучныя рѣдкости, вывезенныя ею и Иннокентіемъ Демьяновичемъ изъ тайги и тундры, собирала деньги на взносъ за слушанье лекцій первыхъ студентовъ, а, умирая, взяла съ своей Аси клятву, что она вернется въ Сибирь, гдѣ бы ни училась, и останется и будетъ работать въ ней. Мнѣ было извѣстно, что Ася доучивается въ гимназіи, а Иннокентій Демьяновичъ снова уѣхалъ въ тайгу и снова бродитъ по сопкамъ и таежнымъ ущельямъ.
   Какъ-то потомъ мнѣ попался номеръ какой-то сибирской газеты, и я заинтересовался корреспонденціей съ пріиска, на которомъ я былъ. Тамъ описывалось одно изъ тѣхъ страшныхъ таежныхъ наводненій, когда горныя рѣчушки вздуваются бурными потоками, рвутъ плотины, и въ нѣсколько часовъ губятъ годовую операцію и разоряютъ золотопромышленниковъ,-- когда, чтобы удержать воду, бросаютъ въ рѣчку все, что есть -- мѣшки съ мукой, бочки съ солониной... Картинно описывался страшный моментъ, когда сталъ шататься мостъ, и на кличъ управляющаго пятеро рабочихъ, отчаянныхъ рабочихъ-охотниковъ бросились крѣпить мостъ, и мостъ тотчасъ же сорвало, и бурный потокъ подхватилъ людей, а управляющій, въ чемъ былъ, бросился въ воду и поочередно спасъ всѣхъ рабочихъ, догнавши послѣдняго за двѣ версты отъ пріиска... Въ концѣ корреспонденціи была названа фамилія Иннокентія Демьяновича, и глухо добавлялось, что онъ умеръ черезъ недѣлю отъ полученнаго въ рѣкѣ какого-то воспаленія... Совсѣмъ недавно слышалъ я объ Асѣ. Пріѣхавшій изъ-за границы знакомый разсказалъ мнѣ, что встрѣтилъ ее гдѣ-то на югѣ Франціи, кажется въ Монпелье, что она оканчиваетъ медицинскій факультетъ и готовится защищать диссертацію, а послѣ собирается въ Россію сдавать экзаменъ на врача.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru