Елпатьевский Сергей Яковлевич
В подвале

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

С. Елпатьевскій

Въ подвалѣ.

   С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
  

I.

   Росту онъ былъ высокаго, плечи широкія, борода бѣлая, огромная, лысина во всю голову, а улыбка конфузливая, дѣтская, испуганно-заискивающая. И когда смѣялся, что случалось рѣдко,-- закрывалъ ладонью огромный ротъ и тихо хихикалъ, словно всхлипывалъ.
   У него была та странная болѣзнь, которая называется "боязнь пространства", когда человѣкъ боится большихъ площадей, толпы, высоты, яркаго солнца. Разъ я силой повелъ его на нашу большую, пустынную площадь. Пока мы шли улицей, онъ чувствовалъ себя сносно и храбрился, а когда дошли до угла, откуда открывается площадь, онъ весь затрясся и, крѣпко схвативши меня за рукавъ, въ ужасѣ шепталъ побѣлѣвшими губами:
   -- Не могу, господинъ докторъ, не могу... Просторно какъ... Уведите, Христа ради!
   Я долженъ былъ увести его подъ руку, онъ шелъ весь дрожа, съ зажмуренными глазами, какъ-то странно втянувши голову въ плечи, и только, когда мы вошли въ темный, узкій переулокъ, онъ открылъ глаза и съ своей жалкой, виноватой, заячьей улыбкой проговорилъ:
   -- Просторно больно, господинъ докторъ... Такъ просторно, такъ страшно...
   И высоты боялся, даже небольшой высоты. Въ банкѣ былъ деньги получать, глянулъ изъ третьяго этажа внизъ на улицу и испугался,-- пришлось посылать въ магазинъ за приказчикомъ, чтобы свелъ его съ лѣстницы. У старухи сестры,-- крестная еще ему приходилась,-- больше году не былъ и только потому, что жила она на краю города,-- тамъ, гдѣ высокая гора круто обрывается къ рѣкѣ, и за рѣкой открывается безграничная даль луговъ и полей.
   А когда все-таки пришлось ѣхать -- старуха заболѣла воспаленіемъ легкихъ и собралась помирать -- и на бѣду его на обратномъ пути вышла изъ-за облаковъ полная луна и глянула на насъ огромная, бѣлоснѣжная даль,-- онъ опять задрожалъ, какъ въ тотъ разъ на площади, и пришлось обхватить его руками, чтобы не упалъ съ саней. И всю дорогу дрожалъ, и изъ-за огромнаго воротника шубы, въ которую онъ ушелъ съ головой, слышался глухой, испуганный шопотъ:
   -- Спаси, Господи, и помилуй... Святъ, святъ Господь, Богъ Саваофъ.
   Грозы боялся, шуму всякаго, криковъ толпы, боялся неба высокаго, солнца яркаго, не любилъ лѣта свѣтлаго, зимы бѣлоснѣжной, ослѣпительной. Зато осень любилъ, когда низкія облака окутываютъ землю, поздно просыпается день, встаютъ раннія сумерки. Тогда онъ успокаивался.
   Звали его Варсонофій Михайловичъ. Собственно онъ былъ "киперъ" -- виноградными винами занимался съ малыхъ лѣтъ -- изъ дворовыхъ онъ былъ -- при дядѣ въ Москвѣ въ большихъ винныхъ подвалахъ школу проходилъ. И въ нашъ городъ, въ тотъ дальній глухой губернскій городъ, сначала киперомъ пріѣхалъ и потомъ ужъ за распорядительность и честность неподкупную, довѣреннымъ сдѣланъ былъ въ главномъ нашемъ магазинѣ, гдѣ и служилъ больше тридцати лѣтъ.
   И магазинъ Варсонофій Михайловичъ устроилъ по своему характеру, чтобы тихо было, спокойно, склоки бы не было. Полутемныя занавѣски до половины закрывали окна, безъ шуму отворялась дверь. Заведетъ молодой приказчикъ сапоги со скрипомъ,-- велитъ снять; мальчишка-подручный чайникомъ громко звякнетъ, либо дверью шибко хлопнетъ,-- онъ его за вихоръ или за ухо. Попался ему приказчикъ молодой, форсистый,-- хозяинъ изъ Нижняго съ ярмарки привезъ,-- въ клѣтчатыхъ брюкахъ, въ галстухѣ розовомъ, съ новымъ фасономъ обращенія. Зашвыряетъ прилавокъ товарами, словами засыплетъ и при барыняхъ все глазами играетъ да зубы скалитъ, частые, бѣлые. Ловкій парень былъ, дорогой для магазина,-- и барыни чаще стали захаживать,-- а не стерпѣлъ Варсонофій Михайловичъ,-- выжилъ. Не стерпѣлъ брюкъ пестрыхъ, клѣтчатыхъ, брелоковъ звенящихъ, зубовъ бѣлыхъ, смѣющихся. Самъ киперъ строго себя одѣвалъ,-- сюртукъ степенный, длинный, воротничекъ бѣлый, высокій, подпиравшій шею, широкій, черный шелковый галстукъ, какъ въ старину носили.
   Тихій городъ былъ, не суетливый, и покупатель не часто навертывался. Стоитъ старый киперъ за прилавкомъ, съ карандашемъ за ухомъ,-- серьезный и важный и куда-то смотритъ сѣрыми строгими глазами и о чемъ-то думаетъ,-- а о чемъ,-- Богъ вѣсть. Безъ шуму отворится дверь, войдетъ покупатель и все-таки тихо въ магазинѣ,-- пріучилъ киперъ къ своему обращенію.
   -- Вотъ, Варсонофій Михайловичъ,-- скажетъ покупатель,-- дочку выдаю, такъ какъ бы того...
   Разспроситъ старый киперъ, за кого выдаютъ, кто будетъ посаженый отецъ, кто жениховъ крестный, какіе почетные гости,-- вынетъ карандашъ изъ-за уха и начнетъ писать своимъ крупнымъ четкимъ почеркомъ. Всѣхъ зналъ,-- кому на закуску сижокъ требуѳтся, кто анчоусы уважаетъ, кто больше на икру да на семгу налегаетъ...
   Прочитаетъ записочку и видитъ покупатель, что все въ порядкѣ, въ лучшемъ видѣ,-- развѣ малость какую убавитъ -- прибавитъ. А про вина и разговоровъ не было. Самъ онъ не пилъ, но былъ тонкій знатокъ винъ и потребителя.
   -- А вина ужъ... Вы лучше знаете, Варсонофій Михайловичъ!
   Варсонофій Михайловичъ хорошо знаетъ и пишетъ сортиментъ, по человѣку да по событію глядя. Кому Тенерифъ, да Лиссабонское, да Остындская мадера, а кому Аллашъ, Госотернъ "бѣлую лошадь" -- такое было модное вино. А лучше всего зналъ старый киперъ господъ дворянъ -- своихъ главныхъ покупателей. И не только кто что пьетъ, но и какъ пьетъ, что сначала, что въ срединѣ, что къ пьяному концу. Было пять-шесть лицъ въ губерніи, которыя у него на особомъ счету были, и вина для нихъ онъ берегъ особыя,-- обыкновенному человѣку не отпуститъ,-- коньякъ въ 15 р. за бутылку, шампанское сухонькое добротное, а рейнвейнъ такой, что и въ Москвѣ поищешь,-- партію у разорившагося помѣщика купилъ. Предъ выборами предводитель по три часа въ магазинѣ сидѣлъ,-- все совѣщался по закусочному да винному дѣлу. И губернаторъ захаживалъ.
   Стоитъ старый киперъ, важный и серьезный, словно король какой и будто милость покупателямъ оказываетъ. А молодые приказчики слушаютъ да учатся,-- всѣ лучшіе приказчики въ нашемъ городѣ по винной и бакалейной части изъ его школы вышли.
   Въ будни человѣкъ, какъ человѣкъ, а передъ большими праздниками, въ особенности передъ Пасхой -- мученикъ. Народу наберется много, шумъ пойдетъ по магазину, склока большая,-- все наспѣхъ... Не быть -- нельзя,-- все прячется. Выйдетъ на минутку, поговоритъ съ тѣмъ, кто поважнѣе, и спрячется въ чуланчикъ за прилавкомъ. Отдохнетъ немного отъ людей и опять выйдетъ на полчасика. И все фуляровымъ платкомъ потную лысину обтираетъ, и весь день потихоньку дрожитъ, и все улыбается своей виноватой, жалкой и ласково и испуганно-заискивающей улыбкой.
   Жилъ онъ недалеко отъ магазина, въ тупикѣ, куда никто не ѣздилъ, а была только пѣшеходная тропа по немощеной, заросшей травой уличкѣ. Маленькій домикъ двумя оконцами смотрѣлъ на улицу, а за домикомъ репейникъ росъ, крапива, бузина обломанная, а за бузиной тянулись полѣнницы дровъ лѣсного склада. Въ двухъ комнатахъ: одна кухонька, а въ другой полкомнаты занимала большая кровать съ пологомъ, на которой спала вся семья. Въ переднемъ углу -- большой кіотъ съ иконами. Все стараго письма, лицъ не видно было, только бѣлки глазъ случайно вырисовывались, да бѣлѣли серебряные вѣнчики около ликовъ. Занавѣски всегда были спущены, а на ночь окна закрывались ставнями, по тамошнему обычаю, съ желѣзными болтами. Горѣла неугасимая лампада, и пахло тамъ всегда пирогами и деревяннымъ масломъ и жильемъ человѣческимъ.
   Безшумно двигалась по двумъ комнатамъ жена кипера, съ лицомъ, которое, повидимому, никогда не было молодымъ, съ упорнымъ взглядомъ, съ крѣпко сжатыми губами. Мнѣ все казалось, что она когда-то обмолвилась словомъ и зареклась,-- такъ я и не слыхалъ ея голоса. Мальчикъ у нихъ былъ,-- тоненькій, щупленькій, личико бѣленькое, нѣжное, какъ у дѣвочки,-- одинъ у нихъ былъ и родился, когда обоимъ было уже за пятьдесятъ. И росъ онъ, какъ герань въ подвалѣ,-- съ льняными тоненькими волосиками, съ бѣлыми губами, съ глазами безъ жизни.
   Разъ,-- дѣло было въ Пасху,-- я только что воротился изъ церкви и сѣлъ разговляться,-- ко мнѣ прибѣжалъ служившій при магазинѣ мальчикъ.
   -- Дяденька помиратъ, Варсонофій Михайлычъ... Тетенька послала,-- бѣги, гритъ, за докторомъ...
   Пока мы бѣжали той пустынной безлюдной площадью, мальчикъ разсказалъ мнѣ, что съ старымъ киперомъ случилось худо во время утрени, что онъ все дрожалъ, но крѣпился, а когда священникъ съ амвона спросилъ: "Христосъ Воскресе!" и весь народъ въ церкви отвѣтилъ: "Воистину Воскресе!" и стали люди цѣловаться и обниматься,-- на него и нашло. Испугался очень, заплакалъ и чуть не упалъ. Привезли домой, думали уснетъ, а онъ помирать сталъ...
   -- За попомъ послали...-- заключилъ свой разсказъ мальчикъ.
   Долго пришлось идти. Было удивительное весеннее утро и то пасхальное солнце, которое "играетъ" и которое ласково свѣтило даже въ томъ угрюмомъ тупикѣ на тотъ печальный домикъ съ закрытыми ставнями.
   Горница была полна дыму ладона, единовѣрческій священникъ только что ушелъ,-- семья придерживалась старины,-- и они все молились. Предъ образами стояла суровая темная женщина съ крѣпко сжатыми губами и лицомъ, говорившимъ: не скажу!
   Рядомъ стоялъ хиленькій мальчикъ, очевидно усталый, и бѣленькая головка покачивалась на тоненькой шеѣ, словно блѣдная, квелая вѣточка на хрупкомъ стволѣ. А старый киперъ стоялъ на колѣняхъ съ поднятымъ къ образамъ лицомъ и крѣпко прижатымъ ко лбу крестнымъ знаменіемъ... Крупныя капли пота выступали на лысинѣ, и слезы катились по мокрымъ щекамъ, по сѣдой бородѣ, и еще не прошедшій испугъ и умиленіе стояли въ глазахъ.
   Все молилъ Бога старый киперъ, чтобы Богъ пожалѣлъ его, укрѣпилъ его слабую волю, пугливое сердце,-- чтобы не бояться ему мѣста просторнаго, дали далекой, твореній Божіихъ -- солнца блещущаго, неба высокаго и людей -- дѣтей Божіихъ, не бояться бы словъ святыхъ, словъ божественныхъ...
  

II.

  
   Послѣ бурныхъ приступовъ испуга, онъ скрывался въ подвалъ. Такъ и въ этотъ разъ. Весной въ магазинѣ мало дѣла и старый киперъ цѣлые дни проводилъ въ подвалѣ, производя свои таинственныя манипуляціи съ виномъ.
   Какъ-то разъ я спустился къ нему. Онъ окликнулъ меня и подошелъ изъ дальняго угла съ фонаремъ въ рукѣ. Я не узналъ стараго кипера. Темная скуфейка покрывала голову, на плечи накинутъ былъ азямъ, казавшійся какимъ-то плащемъ, морщины лица разгладились, изъ-подъ нависшихъ сѣдыхъ бровей смотрѣли большіе задумчивые сѣрые глаза, весь онъ выпрямился и, казалось, сталъ выше и стоялъ предо мной съ фонаремъ въ рукѣ, въ своей скуфейкѣ и плащѣ, какъ средневѣковый алхимикъ, только что оторвавшійся отъ своихъ таинственныхъ изслѣдованій...
   Въ подвалѣ было сыро, темно и холодно. По обѣимъ сторонамъ узкаго и длиннаго подземелья тянулись рядами бочки съ винограднымъ виномъ, темныя, покрытыя паутиной... Глубокая тишина стояла въ воздухѣ. Я невольно понизилъ голосъ.
   -- Съ ними спокойно?-- спросилъ я.
   Онъ нахмурилъ брови и не сразу отвѣтилъ.
   -- Какъ когда... Вотъ теперь -- только поглядывай...-- онъ помолчалъ и тихо выговорилъ:-- Шепчутъ...
   -- Шепчутъ?
   -- Шепчутъ...
   Онъ взялъ меня за руку и повелъ въ дальній уголъ, гдѣ лежала огромная бочка, новѣе другихъ.
   -- Прислушайте-ка...
   Я приложилъ ухо. Въ бочкѣ шелъ странный шопотъ,-- въ родѣ того, который я слыхалъ весной въ большихъ сугробахъ послѣ теплаго дождя. Словно тысячи капелекъ проснулись и бьются другъ о друга, и о чемъ-то сговариваются, и куда-то спѣшатъ...
   -- Что же это такое?-- вырвалось у меня.
   Онъ наклонился надо мной и таинственно въ полголоса выговорилъ:
   -- Вспоминаютъ...
   -- Вспоминаютъ?
   -- Прошлыя времена, свое мѣсто... Какъ на волѣ росли...-- Онъ говорилъ медленно и раздумчиво, все тѣмъ же таинственнымъ полушопотомъ.
   -- Всѣ кипера знаютъ,-- разъ въ годъ... Когда тамъ виноградъ зацвѣтетъ. И вспоминаютъ... Ну, и шепчутъ, и бурлятъ... Теплота въ нихъ проявляется. Слышите, воздухъ тяжелый въ подвалѣ? Газъ отъ нихъ идетъ... Дышутъ...
   Сѣрые глаза смотрѣли на меня спокойно и задумчиво, смутно мерцалъ фонарь, огромная уродливая тѣнь вытянулась до средины потолка.
   Я еще разъ приложилъ ухо къ бочкѣ. Теперь шопотъ показался мнѣ инымъ,-- словно кто-то грезитъ во снѣ. Странное настроеніе охватывало меня. Длинное подземелье, полное тьмы и тишины, эта удивительная легенда, которую я слышалъ первый разъ, фантастическая фигура старика, казавшагося огромнымъ въ мигающемъ свѣтѣ фонаря, эти дышущія и грезящія бочки...
   Я сѣлъ на валявшійся обрубокъ дерева и сталъ разсказывать моему собесѣднику о тѣхъ мѣстахъ, гдѣ цвѣтетъ виноградъ, гдѣ родились эти капельки и о чемъ грезятъ они. Говорилъ о вздымающихся къ небу утесахъ, о бурныхъ потокахъ, несущихся съ горъ, о горячемъ солнцѣ, о голубой молніи, освѣщающей бѣлыя скалы, зеленыя сосны, о безпредѣльномъ морѣ, которое вѣчно катитъ бурливыя волны и все шумитъ, все шепчетъ и грезитъ...
   Я забылъ, кому говорилъ. Огромное тѣло припало къ бочкѣ и тряслось отъ всхлипываній и испуганный голосъ шепталъ:
   -- Не могу я слушать, господинъ докторъ... и что это вы! Море-то, море-то... Страшно-то какъ...
   Я насилу успокоилъ его. Мы разговорились о тайнахъ киперскаго искусства, о старыхъ бочкахъ испанскихъ винъ, которыя молчатъ и ни о чемъ не шепчутъ. Постепенно онъ успокоился и снова пошелъ бродить по огромному подвалу.
   Длинная фигура медленно и безшумно движется между двумя рядами бочекъ, время отъ времени останавливается и припадаетъ ухомъ. Странныя полосы свѣта ползутъ по покрытому плѣсенью и паутиной потолку. Словно тюремный стражъ съ потайнымъ фонаремъ въ рукахъ прислушивается къ камерамъ, гдѣ сидятъ заключенные.
   -- Варсонофій Михайловичъ!-- почти закричалъ я.
   Страннымъ гуломъ отозвался мой голосъ въ безмолвномъ подвалѣ. Старикъ подошелъ ко мнѣ и поднялъ фонарь надъ своимъ лицомъ:
   -- Что же вы съ ними дѣлаете?
   Онъ наклонился надо мной и, закрывая рукой огромный беззубый ротъ, засмѣялся своимъ всхлипывающимъ смѣхомъ и таинственно шепнулъ:
   -- Сѣрой окуриваемъ... Не любятъ они...
   -- Ну и тогда?
   Страшный, огромный ротъ еще разъ затрясся,-- хихикая-всхлипывая.
   -- Тогда они молчатъ...
   Онъ высоко поднялъ фонарь надъ головой и стоялъ предо мной задумчивый, спокойный и важный. Въ подвалѣ было темно, сыро и холодно.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru