Lib.ru/Классика: Елисеев Григорий Захарович. Внутреннее обозрение

ВНУТРЕННЕЕ ОБОЗРѢНІЕ.

Книжка на смерть Н. А. Некрасова.-- Исповѣдь Некрасова, переданная г. Суворинымъ.-- Измышленный г. Достоевскимъ, въ объясненіе этой исповѣди, демонъ самообезпеченія.-- Страданія отъ него Некрасова и успокоеніе и очищеніе его въ любви и правдѣ народной и на плитахъ сельскаго храма.-- Справедливо ли мнѣніе г. Достоевскаго, "Гражданина" и друг., что Некрасовъ, по недостатку образованія, всю жизнь состоялъ подъ чужимъ вліяніемъ, и что подъ этимъ вліяніемъ написаны всѣ его (яко бы) фальшивыя, т. е. тенденціозныя стихотворенія.-- О критикахъ-эстетикахъ Некрасова вообще и въ частности о г. Марковѣ.-- Истинная точка зрѣнія для оцѣнки поэзіи Некрасова.-- Составляетъ ли, съ этой точки зрѣнія, монотонность стихотвореній Некрасова недостатокъ? Бургіевскій пріемъ г. Маркова для оцѣнки художественной стороны стихотвореній Некрасова.-- Неудачное приложеніе г. Марковымъ патріотическаго элемента къ критикѣ.

Назадъ тому нѣсколько лѣтъ, въ Петербургѣ умеръ одинъ изъ извѣстныхъ русскихъ композиторовъ. Едва покойника успѣли обрядить и положить на столъ, какъ вдругъ является какой то незнакомый господинъ и, никого не спросивъ, располагается съ разными приборами около покойника и начинаетъ что то съ нимъ дѣлать. Изумленная прислуга бѣжитъ и докладываетъ объ этомъ вдовѣ. Вдова выходитъ и, видя, что незнакомецъ снимаетъ съ покойника маску, говорить ему: "Для меня это удивительно, что вы начали снимать маску съ моего мужа, не спросивъ даже меня: желаю ли я этого". "Сударыня! отвѣчаетъ ей на это художникъ:-- тотъ, съ кого я снимаю маску, вчера дѣйствительно былъ вашимъ мужемъ, а сегодня онъ общественное достояніе". Такимъ общественнымъ достояніемъ дѣлается по смерти каждая знаменитость. Суду всѣхъ и каждаго подвергается нетолько всѣмъ извѣстная общественная дѣятельность человѣка, но выводятся наружу даже различные факты частной жизни, мало того: припоминаются тѣ или другія изреченія, сказанныя разнымъ лицамъ покойнымъ. И на основаніи тѣхъ или другихъ фактовъ, которыми каждый владѣетъ, каждый дѣлаетъ заключеніе о жизни, дѣятельности, характерѣ покойнаго и т. п. Я уже не говорю о томъ, что каждый имѣетъ право распространять портреты покойнаго, бюсты, имѣетъ право его именемъ украшать разныя предпріятія и т. д. Воображаю, сколько близкіе родные каждаго знаменитаго покойнаго, горячо и искренно къ нему привязанные, должны перестрадать, въ виду свѣжей могилы, отъ тѣхъ многоразличныхъ испытаній и пытаній, которымъ подвергается любимый ими человѣкъ, сдѣлавшись общественнымъ достояніемъ. И, по всей вѣроятности, близкимъ роднымъ покойнаго чаще приходится терпѣть отъ рукъ почитателей покойнаго, чѣмъ отъ его враговъ. Потому... что враги! Ихъ вражда всѣмъ извѣстна; ихъ мнѣніямъ и дѣйствіямъ не придастъ никто особеннаго значенія; ихъ можно игнорировать. Но, что вы будете дѣлать съ почитателями покойнаго, которые изъ всѣхъ силъ усердствуютъ о памяти покойнаго и которыхъ, однакожь, слова и дѣла болѣзненно хватаютъ васъ за сердце, потому что въ нихъ чувствуется невольное оскорбленіе памяти покойнаго, оскорбленіе, конечно, не преднамѣренное, но которое поэтому тѣмъ больнѣе выносить, потому что оно дѣлается почитателями, усердствующими изъ полнаго уваженія къ покойному.

Эти мысли пришли невольно намъ въ голову по поводу изданной книжки, подъ названіемъ: "На память Н. А. Некрасова", и по поводу нѣкоторыхъ помѣщенныхъ въ ней статей.

Подъ книжкою: "На память" подписались три издателя: С. Глазенапъ, А. Покровскій, Н. Соловьевъ-Несмѣловъ. Въ своемъ предисловіи къ книжкѣ эти три издателя говорятъ: "Желая увѣковѣчить память о покойномъ Николаѣ Алексѣевичѣ Некрасовѣ, мы издаемъ этотъ сборникъ и чистую выручку отъ продажи его предназначаемъ на образованіе капитала для стипендіи имени поэта при с.-петербургскомъ университетѣ". "Что жь! Прекрасно; дѣло доброе" -- думаете вы. Но, вотъ начиная перелистывать книжку, вы примѣчаете, что въ ней нѣтъ ни одной статьи самихъ издателей, что вся книжка составлена изъ перепечатокъ изъ разныхъ газетъ; ясное дѣло, что издатели сами отъ себя не имѣли сказать о покойномъ Некрасовѣ ничего такого, что не было бы извѣстно всѣмъ, и имъ не было никакой нужды спѣшить изданіемъ своей книжки; ихъ прямой разсчетъ былъ, если они хотѣли сдѣлать свою книжку порядочною, подождать, пока накопится о Некрасовѣ столько матеріала, чтобы было изъ чего сдѣлать выборъ, дѣйствительно стоющій изданія. Издатели, напротивъ, изо всѣхъ силъ спѣшили съ своимъ изданіемъ, конечно, изъ боязни, чтобы кто-нибудь не предвосхитилъ ихъ мысли. 27 декабря прошедшаго года умеръ Некрасовъ, а 22-го января нынѣшняго года книжка издателей нетолько была составлена, но и разсмотрѣна цензурой и дозволена къ напечатанію. Въ теченіи менѣе, чѣмъ мѣсяца со дня смерти Некрасова, само собою разумѣется, не могло появиться столько дѣльныхъ статей о немъ, чтобы изъ нихъ можно было составить даже маленькій сборникъ, и издатели были поставлены въ необходимость помѣщать въ свой сборникъ всякій хламъ, какой имъ попадется подъ руку въ газетахъ. Такимъ образомъ, составилась книжка, въ которой, кромѣ одной, двухъ статей, дѣйствительно нѣтъ ничего, кромѣ ни къ чему негоднаго газетнаго хлама. И вотъ этотъ-то хламъ, котораго едвали наберется болѣе, чѣмъ четыре листа шрифта "Отечественныхъ Записокъ", издатели продаютъ по рублю серебромъ на память Некрасова. Еслибы издатели имѣли дѣйствительно какое-нибудь уваженіе къ покойному, позволили ли бы они себѣ спекулировать его памятью? Положимъ, они всю чистую прибыль отъ изданія назначили на стипендію имени покойнаго; но вѣдь, во-первыхъ, никакая возвышенная цѣль не можетъ освобождать отъ добросовѣстнаго исполненія дѣла, за которое взялся, въ особенности, если при этомъ самъ заявляешь, что кромѣ возвышенной цѣли, имѣешь еще въ виду выказать этимъ дѣломъ уваженіе къ извѣстному лицу; во-вторыхъ, была ли надобность собирать деньги на стипендію Некрасова нетолько подобнымъ пріемомъ, а даже и вообще изданіемъ сборника изъ чужихъ статей?-- А если бы и была, то была ли надобность дѣлать это дѣло именно издателямъ, а не кому либо другому, кто могъ бы разрѣшить:; нужно ли прибѣгать къ подобному способу собиранія денегъ на стипендію -- и кто могъ бы гораздо лучше ихъ исполнить это дѣло. Некрасовъ умеръ не безроднымъ: у него осталась жена, братья, сестра; послѣдней переданы покойнымъ права на всѣ его сочиненія, вмѣстѣ съ исполненіемъ разныхъ его посмертныхъ благотворительныхъ распоряженій, и которая имѣетъ въ виду учрежденіе одной, а, если будетъ возможно, то и нѣсколькихъ стипендій въ память Некрасова, но, конечно, желаетъ собирать деньги для этого способами приличными, а никакъ не изданіемъ книжонокъ, профанирующихъ память покойнаго. Надобно удивляться, что почтенные издатели книжки на память Некрасова, прежде чѣмъ, приступить къ изданію, не вошли въ сношеніе съ сестрою покойнаго, относительно своего плана. Этого, казалось бы, требовала простая деликатность. Я бы, конечно, не сказалъ этого, еслибы книжку издалъ какой-нибудь Леухинъ или Манухинъ, хотя бы послѣдніе также подписали на ней, что, дескать, "прибыль съ сего изданія назначается на образованіе стипендіи имени поэта". Потому что безкорыстіе въ нашъ вѣкъ вообще подозрительно, и подъ покровомъ безкорыстія скрываются иногда виды самые корыстные. Иному издателю не столько дорога прибыль втъ маленькаго изданія -- какихъ-нибудь 300--400 р., сколько реклама его имени, его магазина и т. п. Какъ тутъ узнать, дѣйствительно ли безкорыстно дѣйствуетъ издатель, отдавая денежную прибыль на какое нибудь общеполезное дѣло? Но книжку "На память" издали не Манухинъ и Леухинъ, а почтенные люди и въ числѣ ихъ одинъ извѣстный молодой ученый, которыхъ мы не имѣемъ основанія подозрѣвать въ какихъ-нибудь корыстныхъ цѣляхъ. Потому то я и счелъ умѣстнымъ упомянуть о деликатности, тѣмъ болѣе, что мнѣ извѣстно, что одному изъ издателей многіе говорили, что нельзя издавать такой книжки, не посовѣтовавшись съ родными покойнаго и при этомъ именно указывали на его сестру.

Обратимся теперь къ содержанію книжки "На память".

Есть одна древняя пословица, гласящая: "de mortuis aut bene, aut nihil". Пословица эта очень умная. Она основана на томъ совершенно вѣрномъ предположеніи, что о покойникѣ могутъ писать, насколько это касается не общественной, а частной его дѣятельности, только люди, болѣе или менѣе близко его знавшіе, состоявшіе съ нимъ въ тѣхъ или другихъ отношеніяхъ. А такъ какъ нѣтъ человѣка, который былъ бы совершенно безукоризненъ и въ своей личной дѣятельности и въ отношеніяхъ къ другимъ и въ своихъ воззрѣніяхъ, а изображеніе темныхъ сторонъ его личности можетъ болѣзненно оскорблять людей къ нему близкихъ, остающихся въ живыхъ, то пословица и говоритъ: надъ свѣжею могилою имѣйте мужество отрѣшиться отъ всѣхъ вашихъ личныхъ непріятныхъ впечатлѣній о покойномъ, говорите о немъ только хорошее; предоставьте дурное разбирать будущему, когда это дурное и разобрано быть можетъ съ большимъ безпристрастіемъ, чѣмъ теперь. Все это совершенно вѣрно. И при всемъ томъ, пословица для нашего, по крайней мѣрѣ, времени оказывается все-таки нѣсколько одностороннею. Взгляды на то, что bene и не bene въ личности того или другого лица, могутъ быть весьма разнообразны и часто діаметрально противорѣчивы. Поэтому означенную пословицу для нашего времени я полагалъ бы дополнить такимъ поясненіемъ: надъ свѣжею могилою говорите о публичной, документально извѣстной дѣятельности покойнаго, не вытаскивайте наружу сплетенъ, не приводите разныхъ его изреченій, сказанныхъ въ тѣсномъ кружкѣ, въ интимныхъ бесѣдахъ. Все это вы можете записать и оставить для потомства. Тогда изъ свода оставленныхъ разными лицами записокъ и воспоминаній вполнѣ выяснится личность покойнаго и легко будетъ понять: какіе слухи и сказанія о немъ надобно считать справедливыми, какіе нѣтъ; какое изреченіе, имъ сказанное, идетъ къ его личности и характеру, какое нѣтъ и вырвалось случайно и т. д. Такое правило слѣдуетъ прилагать, по моему мнѣнію, ко всякому болѣе или менѣе знаменитому покойнику, въ томъ числѣ и къ Некрасову, и въ отношеніи къ нему, можетъ быть, болѣе, чѣмъ въ отношеніи ко всякому другому.

Некрасовъ выступилъ на литературное поприще въ 1840 году, слѣдовательно, дѣйствовалъ на немъ 37 лѣтъ, и за это время почти 30 лѣтъ былъ редакторомъ журналовъ. Это необходимо ставило его въ болѣе или менѣе близкое отношеніе съ безчисленнымъ множествомъ лицъ, нетолько постоянно дѣйствовавшихъ въ литературѣ, но и соприкасавшихся къ ней. По всей вѣроятности, ни о комъ не останется столько записокъ, воспоминаній, замѣтокъ, какъ о Некрасовѣ, которыя вполнѣ выяснятъ его личность. Но все это появится въ печати не скоро. Многаго теперь о немъ вовсе и писать нельзя по независящимъ, о другомъ нельзя говорить по причинамъ еще болѣе вѣскимъ, чѣмъ самыя независящія; наконецъ, есть и еще соображеніе, которое всякаго сколько-нибудь разумнаго человѣка должно воздерживать отъ сообщенія разныхъ quasi интимныхъ признаній и изреченій Некрасова потому, что все то время, въ которое Некрасовъ былъ редакторомъ, было никакъ не такое свѣтлое, когда бы душу свою можно было держать передъ всѣми открытою на распашку. Некрасову приходилось говорить иногда приспособительно къ обстоятельствамъ и ad hominem. Это бросало на него фальшивый свѣтъ и въ глазахъ людей, дѣйствовавшихъ вмѣстѣ съ нимъ, и въ глазахъ стороннихъ лицъ. Но безъ этого Некрасовъ въ своей журнальной дѣятельности едвали бы долго могъ ицти противъ теченія, въ качествѣ руководителя. Къ этой общей причинѣ присоединяется, конечно, немало и причинъ частныхъ, чисто личнаго характера. Какъ бы то ни было, но я увѣренъ, что когда въ послѣдствіи обнародованы будутъ всѣ воспоминанія, записки и замѣтки о Некрасовѣ, то сужденія и мнѣнія о немъ разныхъ лицъ, поразятъ всѣхъ своимъ противорѣчіемъ, а еще болѣе, можетъ быть, поразятъ всѣхъ своимъ противорѣчіемъ различныя дѣйствія и тѣ яко-бы интимныя откровенія, которыя онъ дѣлалъ разнымъ лицамъ. Но тогда личность Некрасова будетъ вполнѣ понята и разъяснена, и не трудно будетъ видѣть, что онъ говорилъ и дѣлалъ дѣйствительно по душѣ и что только рядъ аккомодацій къ обстоятельствамъ и ad hominem. Теперь же всякій одиночный фактъ, вырванный изъ необщественной дѣятельности Некрасова и тѣмъ болѣе изъ quasi интимныхъ его откровеній, можетъ бросать только тѣнь на покойнаго, можетъ быть совсѣмъ не вѣрную, и служить основою для разнаго рода сплетеній и выводовъ, не менѣе оскорбительныхъ для памяти покойнаго, и кромѣ того дающихъ фальшивое освѣщеніе всей его дѣятельности.

Поясню это примѣрами.

Г. Суворинъ въ своихъ "Недѣльныхъ очеркахъ и картинкахъ" разсказываетъ, что во время одной своей интимной бесѣды съ покойнымъ Некрасовымъ, онъ слышалъ изъ устъ самого г. Некрасова исповѣдь о томъ, что Некрасовъ главною цѣлію своей дѣятельности въ жизни, такъ сказать, еще отъ ногтей юности, при первомъ вступленіи на литературное поприще поставилъ наживу: "Я, говорилъ Суворину покойный Некрасовъ:-- далъ себѣ слово не умереть на чердакѣ. Нѣтъ, думалъ я, будетъ и тѣхъ, которые погибли прежде меня; я пробьюсь во чтобы то ни стало. Лучше по владиміркѣ пойти, чѣмъ околѣвать безпомощнымъ, забитымъ и забытымъ всѣми". Въ переводѣ на русскій языкъ это значитъ, что Некрасовъ положилъ себѣ цѣлію добывать деньги всѣми возможными средствами, даже и такими, которыя привели бы его къ владиміркѣ. Г. Суворинъ, конечно, говоритъ, что все это прекрасно и что Некрасовъ хорошо сдѣлалъ, что поставилъ себѣ такую цѣль.

Но этой аттестаціей Некрасова возмутились очень многіе, и прежде всего, конечно, родные, въ особенности же сестра, безпредѣльно его любившая. И кто не возмутится, когда о любимомъ и уважаемомъ имъ другѣ или братѣ будутъ говорить, что онъ дѣйствовалъ въ своей жизни сообразно съ гнусною теоріею, проповѣдуемою г. Суворинымъ въ растлѣніе неопытнаго русскаго юношества... "Но вѣдь надобно же признать, что слова, передаваемыя г. Суворинымъ, были сказаны Некрасовымъ". Да, несомнѣнно было сказано что-нибудь подобное, но въ какой степени точна передача этого сказаннаго г. Суворинымъ неизвѣстно. Два или три лишнихъ, или измѣненныхъ слова могутъ дать совсѣмъ иной смыслъ рѣчи Некрасова. Но еслибы Некрасовъ и сказалъ приведенныя г. Суворинымъ слова въ томъ именно смыслѣ, въ какомъ передаетъ ихъ послѣдній, то, конечно, уже никакъ не для того, чтобы г. Суворинъ повѣдалъ ихъ въ назиданіе другимъ, украсивъ собственною оправдательною, русскою жизненною, какъ онъ выражается, философіею. Люди говорятъ между собою не для печати; мало ли какихъ необдуманныхъ словъ случается обронить въ разговорѣ. Еслибы записывай все, что случается говорить г. Суворину, то даже и русская жизненная философія стала бы въ тупикъ. Удивляться надобно, что изъ интимной бесѣды съ Некрасовымъ, именно мысль о наживаніи денегъ, даже хотя бы это стоило и владимірки, сильнѣе всего напечатлѣлась въ умѣ и сердцѣ г. Суворина, а еще болѣе удивительно, что онъ нетолько счелъ нужнымъ повѣдать объ этомъ всѣмъ, но и озаботился даже оправдательную теорію въ видѣ русской жизненной философіи, для нея подстроить. Это такъ всѣмъ бросилось въ глаза, что "Одесскій Вѣстникъ", напримѣръ нисколько не обинуясь, говоритъ, что г. Суворинъ, "подъ видимымъ оправданіемъ Некрасова, пишетъ самооправданіе".

Не менѣе, чѣмъ родныхъ, исповѣдь Некрасова, переданная въ редакціи г. Суворина, взволновала и почитателей Некрасова и не могла не взволновать, потому что разомъ уничтожала все значеніе дѣятельности Некрасова. Въ самомъ дѣлѣ, если Некрасовъ не имѣлъ въ виду никакой другой цѣли въ своей дѣятельности, кромѣ наживы, то всѣ его стоны и рыданія о страждущихъ братьяхъ -- одна пустая комедія. Это не болѣе, какъ только выгодное средство для наживы. Еслибъ выгоднѣе было пѣть не славу сытыхъ и угнетающихъ, то Некрасовъ сталъ бы пѣть пѣсни совсѣмъ иного рода. Г. Достоевскій ставитъ вопросъ совершенно вѣрно, когда говоритъ, что если допустить, что цѣлью дѣятельности Некрасова была только нажива, то "что же тогда будутъ означать эти стоны и крики, облеченные въ стихи? Искуство для искуства -- не болѣе и даже въ самомъ пошломъ его значеніи, потому что онъ самъ эти стихи похваливаетъ, самъ на нихъ любуется, ими совершенно доволенъ, ихъ печатаетъ, на нихъ разсчитываетъ: придадутъ, дескать, блескъ изданія, взволнуютъ молодыя сердца. Нѣтъ, если все это оправдывать, да не разъяснивъ, то мы рискуемъ впасть въ большую ошибку и порождаемъ недоумѣніе, и на вопросъ: "кого вы хороните?" мы, провожавшіе гробъ его, принуждены были бы отвѣчать, что хоронили самаго яркаго представителя искуства для искуства, какой только можетъ быть".

Итакъ, надобно или признать Некрасова комедіантомъ, или доказать, что его поэзія была вполнѣ искренняя, хотя цѣлью его дѣятельности и была нажива. Вотъ эту-то послѣднюю неразрѣшимую задачу и берется разрѣшить г. Достоевскій и, съ Божіею помощію, доплываетъ до берега. Это разрѣшеніе -- въ своемъ родѣ chef d'oeuvre нетолько діалектическаго, но и кабалистическаго искуства.

Г. Достоевскій начинаетъ съ того, что заявляетъ, что онъ мало зналъ "практическую жизнь" Некрасова, а изъ того, что разсказывали о немъ, онъ половину и даже три четверти считаетъ ложью, вздоромъ и сплетнями. Однако-жь, все-таки говоритъ, и за всѣмъ тѣмъ нѣчто остается. "Что же такое?-- Нѣчто мрачное, темное и мучительное безспорно, потому что что же означаютъ тогда эти стоны, эти крики, эти слезы его, эти признанія, что "онъ упалъ", эта страстная исповѣдь передъ тѣнью матери?" Задавъ себѣ такой вопросъ, г. Достоевскій потомъ, безъ всякихъ дальнѣйшихъ разсужденій и разъясненій, рѣшительно утверждаетъ, что "суть этой мрачной и мучительной половины жизни нашего поэта какъ бы предсказана имъ же самимъ, еще на зарѣ дней его" въ слѣдующихъ стихахъ:

Огни зажигались вечерніе,

Вылъ вѣтеръ и дождикъ почилъ,

Когда изъ Полтавской Губерніи

Я въ городъ столичный вступилъ.

Въ рукахъ была палка предлинная,

Котомка пустая на ней,

На плечахъ шубенка овчинная,

Въ карманѣ пятнадцать грошей.

Ни денегъ, ни званья, ни племени,

Малъ ростомъ и съ виду смѣшонъ,

Но сорокъ лѣтъ минуло времени --

Въ карманѣ моемъ милліонъ.

"Милліонъ, восклицаетъ г. Достоевскій:-- вотъ демонъ Некрасова!"

Суда по этому восклицанію, въ которомъ съ такою самоувѣренностію содержаніе приведенныхъ стиховъ примѣняется къ Некрасову, иной читатель подумаетъ, что эти стихи Некрасовъ написалъ о самомъ себѣ! Ничего не бывало! Стихи эти взяты изъ написанной дѣйствительно давно, еще въ 1846 году, сатиры Секретъ, гдѣ авторъ бичуетъ русскаго кулака, нажившаго въ столицѣ всякими подлостями и воровствомъ милліонъ, который, на смертномъ одрѣ, въ назиданіе и руководство дѣтямъ, разсказываетъ свою исторію, но не успѣваетъ кончить ее, разбитый параличемъ. Дѣти тутъ же начинаютъ драться изъ-за отцовской шкатулки, отецъ все чувствуетъ и видитъ, но, не владѣя своими членами, ничего сдѣлать не можетъ. Кончается сцена тѣмъ, что "братъ поднимаетъ на брата преступную руку свою, и вотъ тебѣ, коршунъ -- заключаетъ поэтъ -- награда за жизнь воровскую твою".

Какимъ образомъ г. Достоевскій, признающій искренность поэзіи Некрасова, могъ въ стихотвореніи "Секретъ" усмотрѣть личный идеалъ Некрасова, когда послѣдній относится къ выведенному имъ герою съ самымъ суровымъ порицаніемъ -- понять трудно.

Далѣе г. Достоевскій объясняетъ, что милліонъ -- демонъ-мучитель Некрасова былъ не то, чтобы милліонъ въ собственномъ смыслѣ этого слова, т. е. безграничная жажда золота, роскоши, наслажденій и т. п. Нѣтъ, это былъ только "демонъ гордости, жажда самообезпеченія, потребности оградиться отъ людей твердой стѣной и независимо спокойно смотрѣть на ихъ злость, на ихъ угрозы". "Но этотъ демонъ, говоритъ г. Достоевскій:-- все же былъ низкій демонъ. Такого ли самообезпеченія могла жаждать душа Некрасова, эта душа, способная такъ отзываться на все святое и непокидавшая вѣры въ него. Развѣ такимъ самообеспеченіемъ ограждаютъ себя столь одаренныя души? Такіе люди пускаются въ путь босы и съ пустыми руками и на сердцѣ ихъ ясно и свѣтло. Самообезпеченіе ихъ не въ золотѣ. Золото -- грубость, насиліе, деспотизмъ! Золото можетъ казаться обезпеченіемъ именно той робкой и слабой толпѣ, которую Некрасовъ самъ презиралъ". "Но тѣмъ не менѣе, продолжаетъ г. Достоевскій:-- демонъ осилилъ и человѣкъ остался на мѣстѣ и никуда не пошелъ. За то Некрасовъ и заплатилъ страданіемъ всей жизни своей". И это-то страданіе было, по словамъ г. Достоевскаго, искупленіемъ, очистительной жертвой Некрасова. Хотя онъ никогда не могъ избавиться отъ демона самообезпеченія, но онъ никогда не примирялся съ нимъ; его примиренія были только моментальны, такъ что послѣ нихъ "онъ самъ себя презиралъ за позоръ ихъ, онъ мучился горче и больше, и такъ... во всю жизнь!"

Что это было дѣйствительно такъ, для г. Достоевскаго неопровержимымъ доказательствомъ служитъ любовь Некрасова къ народу, которая была какъ бы "исходомъ его собственной скорби о себѣ самомъ" (курсивъ въ подлинникѣ). "Въ служеніи сердцемъ своимъ и талантомъ своимъ народу онъ находилъ все свое очищеніе передъ самимъ собой. Народъ былъ настоящею внутреннею потребностію его не для однихъ стиховъ. Въ любви къ нему онъ находилъ свое оправданіе". "А если такъ, то стало-быть онъ и преклонился передъ правдою народною (курсивъ въ подлинникѣ). Если онъ не нашелъ въ своей жизни ничего болѣе достойнаго любви, какъ народъ, то признавалъ и истину народную и истину въ народѣ (курсивъ въ подлинникѣ) и что истина есть и сохраняется лишь въ народѣ. Если не вполнѣ сознательно, не съ убѣжденіемъ признавалъ онъ это, то сердцемъ признавалъ неудержимо, неотразимо".

Казалось бы, здѣсь и конецъ дѣлу. Такъ или иначе, но оправданіе Некрасову за его слабость передъ демономъ самообезпеченія найдено. Нѣтъ, у г. Достоевскаго существуетъ особаго рода умыселъ насчетъ пріуроченія Некрасова нѣкоторымъ образомъ къ своему полку, и здѣсь сказка только начинается.

Что значитъ: любить народъ и преклоняться предъ народною правдою, объ этомъ г. Достоевскій имѣетъ свое особенное, совершенно своеобразное представленіе. По нашему, напримѣръ, мнѣнію, любить народъ значитъ видѣть въ немъ совершенно себѣ равнаго, одинаково полноправнаго съ нами брата и желать и стараться дать ему все то лучшее, чего мы желаемъ и сами себѣ. Г. Достоевскій, напротивъ, о любви къ народу изъясняется такимъ образовъ: "Не люби ты меня, а полюби ты мое -- вотъ что скажетъ вамъ всегда народъ, если захочетъ увѣриться въ искренности вашей любви къ нему. Полюбить, т. е. пожалѣть (!?) народъ за его нужды, бѣдность, страданія можетъ и всякій баринъ, особенно изъ гуманныхъ и европейски просвѣщенныхъ. Но народу надо (курсивъ въ подлинникѣ) чтобы не за одни страданія его любили, а чтобы полюбили и его самого (курс. въ подл). Что же значитъ полюбить его самого? (курс. въ подл.). "А полюби ты то, что я люблю, почти ты то, что я чту" -- вотъ что это значитъ и вотъ какъ вамъ отвѣтитъ народъ, а иначе онъ никогда васъ за своего не признаетъ, сколько бы вы тамъ о немъ ни печалились бы". Что-жь изъ этого слѣдуетъ? И евреи Христа не признали, хотя уже никакъ нельзя сомнѣваться въ томъ, что онъ любилъ ихъ. И малолѣтнія дѣти не всегда понимаютъ любовь самымъ искреннимъ образомъ любящаго ихъ отца. По мнѣнію г. Достоевскаго, любить народъ, значитъ: 1) любить (такъ онъ объясняетъ же это на примѣрѣ Пушкина, о которомъ говоритъ, что народа никто такъ не любилъ, какъ онъ) природу русскую до страсти, до умиленія, любить русскую деревню; 2) любить русскую исторію, которую "любитъ и народъ, главное, за то, что въ ней встрѣчаетъ незыблемою ту же самую святыню, въ которую онъ сохранилъ свою вѣру и теперь, несмотря на свои мытарства и страданія". Сюда же входитъ 3) "все міровоззрѣніе народа, сохраняющееся и доселѣ въ его пѣсняхъ, былинахъ, преданіяхъ, сказкахъ, его идеалы героевъ, царей, народныхъ защитниковъ и печальниковъ, образцы мужества, смиренія, любви и жертвы". Мы, конечно? нисколько не сомнѣваемся, что и тотъ поэтъ, который понимаетъ любовь къ народу и преклоненіе передъ правдой народной такъ, какъ мы ее понимаемъ, исполнитъ болѣе или менѣе все то, чего требуетъ г. Достоевскій въ вышеозначенныхъ пунктахъ;, потому что нельзя изобразить иначе міросозерцаніе и состояніе народа, какъ въ тѣхъ самыхъ формахъ, въ какихъ онъ живетъ и движется; мы скажемъ болѣе, что поэтъ по необходимости отнесется ко всему этому болѣе или менѣе любовно, какъ самъ человѣкъ русскій, по той же самой причинѣ, по какой мы относимся любовно къ формамъ дѣтскаго міросозерцанія и состоянія. Но все это будетъ внѣшняя оболочка его поэзіи, а не ядро ея;, ядро же будетъ составлять именно та любовь къ народу и то признаніе народной правды, о которыхъ мы сказали выше. Любоваться картинами русской природы, любить русскую деревню, воспроизводить въ поэтическихъ образахъ символы русской святыни, народное пониманіе русской исторіи, его былины, преданія и т. д., и т. д.-- все это можетъ дѣлать, повторимъ мы слова г. Достоевскаго, и всякій баринъ и даже не изъ гуманныхъ и европейски просвѣщенныхъ и даже съ большимъ удовольствіемъ. Но какая мужику польза изъ этой платонической любви?-- Такъ мужика любили и въ крѣпостное право, и тѣ самые баре, которые гнули его въ дугу, совершенно искренно увлекались и русской природой, и исторической святыней народа, и народными былинами, сказаніями и такъ далѣе, и такъ далѣе. Легче ли было отъ этой любви народу?

Но такую именно пушкинскую, какъ выражается г. Достоевскій, любовь къ народу онъ находитъ въ "сильнѣйшихъ произведеніяхъ" Некрасова и эта-то именно любовь и служить его очищеніемъ и оправданіемъ за увлеченіе демономъ самообезпеченія. "Чувствами своими къ народу онъ (Некрасовъ) возвышалъ духъ свой. Не что главное, это то, что онъ не нашелъ предмета своей любви между людей, окружавшихъ его, или въ томъ, что чтутъ эти люди или передъ чѣмъ они преклоняются. Онъ отрывался, напротивъ, отъ этихъ людей и уходилъ къ оскорбленнымъ, къ терпящимъ, простодушнымъ, къ униженнымъ, когда нападало на него отвращеніе къ той жизни, которой онъ минутами слабодушно и мрачно отдавался; онъ шелъ и бился о плиты бѣднаго сельскаго русскаго храма и получалъ исцѣленіе".

Въ этихъ послѣднихъ словахъ весь смыслъ, вся квинтъ-эссенція статьи г. Достоевскаго. И демонъ самообезпеченія, мучившій якобы всю жизнь Некрасова, и вѣчная якобы борьба съ этимъ демономъ, и проистекавшая отсюда якобы именно потребность очищаться въ любви народной, но непремѣнно пушкинской, все это измышлено г. Достоевскимъ не для чего другого, какъ для того, чтобы привести къ этому желанному концу, т. е. къ плитамъ сельскаго храма.

У Некрасова есть нѣсколько стихотвореній, гдѣ имъ описываются сельскіе храмы или упоминается о нихъ. Обо всѣхъ этихъ стихотвореніяхъ говоритъ и ихъ тщательно выписываетъ "Гражданинъ" въ своемъ некрологѣ Некрасова. Но "Гражданинъ" гораздо откровеннѣе г. Достоевскаго. Онъ прямо говоритъ, что только эти стихотворенія, да тѣ, гдѣ воспѣвается мать, родина, Волга, деревня и другія уцѣлѣвшія изъ дѣтства святыя воспоминанія и чувства и могутъ быть признаны дѣйствительною поэзіею. Остальное все -- многолѣтнее печальное заблужденіе поэта, котораго "заѣла среда" (курсивъ въ подлинникѣ). "Бѣдный Некрасовъ, говоритъ "Гражданинъ":-- сложись его жизнь иначе, разбей и отбрось онъ отъ себя кумиры дня -- тѣхъ двадцати послѣднихъ лѣтъ, когда петербургскій либеральный міръ съ ума сходилъ столько разъ отъ безпочвенныхъ и безъидеальныхъ увлеченій либерализмомъ -- найди онъ близь себя строгихъ судей, сладость семейной и трудовой жизни, съ ея чистыми радостями и облагороживающими печалями, подойди онъ ближе и смѣлѣе къ тому единственному сильному источнику любви и правды, къ которому онъ подходилъ робко и рѣдко, русской церкви -- нѣтъ сомнѣнія, въ полномъ собраніи его стихотвореній перловъ было бы гораздо больше".

Смерть Некрасова обнаружила странное явленіе. Русское духовенство, которому весьма естественно быть привязаннымъ болѣе другихъ къ внѣшней обрядовой сторонѣ религіи, и въ Петербургѣ, и въ провинціяхъ почтило память поэта такимъ вниманіемъ, какого не оказывало до сихъ поръ ни кому изъ русскихъ писателей, нисколько не смущаясь тѣмъ, что у него только въ нѣсколькихъ стихотвореніяхъ говорится о сельскихъ храмахъ; значитъ въ самомъ духѣ поэзіи Некрасова оно видѣло близость къ христіанской идеѣ. Наши же свѣтскіе клерикалы только тѣ стихотворенія Некрасова и признаютъ, гдѣ есть упоминаніе о внѣшней святынѣ, остальное же, дескать, все заблужденіе, и въ особенности заблужденіе то, что "онъ сталъ, какъ говоритъ "Гражданинъ", "пѣвцомъ какихъ-то (!?) современныхъ народныхъ скорбей, сталъ плакальщикомъ надъ какими-то (!?) страдальцами".

Положимъ, "Гражданинъ", не строющій нинакихъ теоріи относительно поэзіи Некрасова, можетъ говорить о немъ, что ему угодно: то ему нравится, это ему не нравится -- и дѣло съ концомъ. Но г. Достоевскій, становясь на одну точку зрѣнія съ "Гражданиномъ" относительно поэзіи Некрасова, въ пухъ и прахъ разрушаетъ теорію, построенную имъ для доказательства искренно, сти этой поэзіи. Большая часть стихотвореній Некрасова -- именно стихотворенія тенденціозныя, въ которыхъ г. Достоевскій, по вышеприведенному нами его мнѣнію: что значитъ любить народъ и преклоняться передъ правдой народной, не можетъ признать ни любви къ народу, ни преклоненія передъ его правдой. Слѣдовательно, Некрасовъ вовсе не такъ сильно страдалъ отъ увлеченія своего демономъ самообезпеченія и вовсе не такъ часто чувствовалъ потребность искать своего очищенія и оправданія въ любви къ народу и въ преклоненіи передъ его правдой, какъ это выходитъ по теоріи г. Достоевскаго? Г. Достоевскій чувствовалъ слабость своей теоріи съ этой стороны и для поддержанія ея

. соорудилъ слѣдующую подпорку: "великое чутье его (Некрасова) сердца подсказывало ему скорбь народную, но еслибы его спросили: "чего же пожелать народу и какъ это сдѣлать?" то онъ, можетъ быть, далъ бы и весьма ошибочный и даже пагубный совѣтъ?" Изъ чего читатель долженъ уразумѣвать, что и фальшивыя стихотворенія Некрасова были искренни въ томъ смыслѣ, что въ нихъ скорбь Некрасова о народѣ была искрення, но что, дескать, какіе они недуги и бѣдствія народа указывали, и въ чемъ указывали исцѣленіе, это бывало зачастую и фальшиво, и зависѣло не отъ него. Отъ кого же?-- А вотъ послушайте:

"Некрасовъ всю жизнь свою былъ подъ вліяніемъ людей, хотя и любившихъ народъ, хотя и печалившихся о немъ, можетъ быть, весьма искренно, но никогда не признававшихъ въ народѣ правды и всегда ставившихъ европейское просвѣщеніе свое несравненно выше истины духа народнаго. Не вникнувъ въ русскую душу и не зная, чего ждетъ и проситъ она, имъ часто случалось желать нашему народу, со всею любовью къ нему, того, что прямо могло бы послужить къ его бѣдствію. Не они ли въ русскомъ народномъ движеніи за послѣдніе два года не признали почти вовсе той высоты подъема народнаго духа, которую онъ, можетъ быть, въ первый разъ еще выказываетъ въ такой полнотѣ и силѣ и тѣмъ свидѣтельствуетъ о своемъ здравомъ, могучемъ и непоколебимомъ доселѣ живомъ единеніи въ одной и той же великой мысли и почти предузнаетъ самъ будущее предназначеніе свое. И мало того, что не признаютъ правды народнаго движенія, но и считаютъ его почти ретроградствомъ, чѣмъ-то свидѣтельствующимъ о непроходимой безсознательности, о заматерѣвшей вѣками неразвитости народа русскаго. Некрасовъ же, несмотря на замѣчательный, чрезвычайно сильный умъ свой, былъ лишенъ, однако, серьёзнаго образованія, по крайней мѣрѣ, образованіе его было небольшое. Изъ извѣстныхъ вліяній онъ не выходилъ во всю жизнь, да и не имѣлъ силъ выйдти".

Вотъ вамъ и дружескій цвѣтокъ на гробъ Агаѳона. Чтобы, поддержать свою теорію, г. Достоевскій долженъ былъ сказать, что Некрасовъ, во всю жизнь свою, былъ не болѣе, не менѣе,какъ тряпка. Иначе приведеннаго мѣста и понять нельзя, такъ какъ дѣло идетъ о такомъ вліяніи, которое уничтожаетъ, стираетъ всякую умственную самостоятельность въ продолженіи цѣлой жизни.

Внѣ вліяній въ обществѣ не состоитъ и не можетъ состоять никто. Но есть разнаго рода вліянія. Когда рѣчь идетъ о вліяніяхъ жизни обыденной, касающихся различныхъ мелочей моральной и матеріальной жизни, то всѣ лица, находящіяся въ тѣхъ или другихъ отношеніяхъ другъ къ другу, несомнѣнно вліяютъ другъ на друга, и иногда это вліяніе является тѣмъ сильнѣе, чѣмъ оно безсознательнѣе принимается и менѣе чувствуется. Но когда рѣчь идетъ о той или другой доктринѣ, о цѣломъ міросозерцаніи, такое вліяніе ни кѣмъ не можетъ быть принято безсознательно, а умомъ сильнымъ никогда не можетъ быть принято и пассивно. А такъ какъ, по словамъ г. Достоевскаго, Некрасовъ имѣлъ умъ не просто сильный, а замѣчательный, чрезвычайно сильный, то если не предположить, что Некрасовъ до того міросозерцанія, которому онъ служилъ цѣлую жизнь, доработался собственнымъ умомъ, а воспринялъ его цѣликомъ чрезъ вліяніе отъ другихъ, надобно во всякомъ случаѣ принять, что онъ подчинился ему ни какъ не пассивно, а съ разсмотрѣніемъ. Была же значитъ въ немъ самомъ какая-нибудь причина, почему онъ присталъ къ лагерю людей, любившихъ народъ не по образцу пушкинскому, не въ смыслѣ г. Достоевскаго, и остался въ этомъ лагерѣ до конца жизни. Вѣдь никто не мѣшалъ и не могъ ему мѣшать идти въ тотъ лагерь или другой, который былъ ему ближе по душѣ, какъ это и сдѣлали его сверстники. Г. Достоевскій воспріимчивость Некрасова къ чужимъ вліяніямъ хочетъ объяснить недостаткомъ въ немъ серьёзнаго образованія. Что такое разумѣетъ г. Достоевскій подъ серьёзнымъ образованіемъ, мы не знаемъ, но мы убѣждены, что Некрасовъ, по своему образованію, вообще стоялъ никакъ не ниже средняго уровня нашихъ литературныхъ кружковъ. Правда, онъ мало учился въ школѣ, не занимался спеціально послѣ школы никакой наукой (и многіе ли этимъ занимались даже изъ литераторовъ позднѣйшаго наслоенія), но что касается до разныхъ доктринъ относительно общественнаго устройства, бывшихъ у насъ въ ходу въ продолженіи послѣднихъ тридцати лѣтъ, о чемъ только и можетъ быть рѣчь въ данномъ случаѣ, то онъ зналъ ихъ не хуже другихъ, даже въ теоретическихъ основаніяхъ, а въ ихъ вліяніи въ практикѣ жизни и въ тѣхъ послѣдствіяхъ, которыми они могутъ отозваться на народномъ благосостояніи и въ значеніи этихъ послѣдствій, зналъ, можетъ быть, даже лучше другихъ. Слѣдовательно, недостатокъ того серьёзнаго образованія, о которомъ говоритъ г. Достоевскій, никакъ не могъ помѣшать Некрасову, при его чрезвычайно сильномъ умѣ, оцѣнить достоинство представлявшихся ему разныхъ доктринъ и заставить его подчиниться чьему то бы ни было вліянію пассивно. Мы скажемъ даже болѣе: мы скажемъ, что то серьёзное образованіе, о которомъ говоритъ г. Достоевскій, понимаемое даже въ самомъ широкомъ смыслѣ этого слова, нетолько никому не можетъ дать самостоятельности мысли -- оно можетъ только выработать и вооружить уже существующую in potentia мысль -- оно даже не можетъ склонить этой мысли къ тому или другому міросозерцанію, потому что образованіе доставляетъ богатую арматуру для всякаго рода доктринъ и всякій изъ этой арматуры избираетъ себѣ то или другое оружіе pro libitu, по выбору своего сердца. Не видимъ ли мы безчисленное множество лицъ съ относительно сильнымъ умомъ, отлично образованныхъ во всѣхъ лагеряхъ, и клерикальномъ и либеральномъ, и радикальномъ -- не у насъ только, но и вездѣ? Далѣе, не видимъ ли мы и такого явленія, что люди нетолько безъ всякаго образованія, но даже безграматные, какъ наши раскольники, собственнымъ умомъ дорабатываются до тѣхъ же самыхъ выводовъ въ области нетолько религіознаго, но и общественнаго міросозерцанія, до котораго доходятъ только крайніе отрицатели на западѣ путемъ долгихъ предварительныхъ теоретическихъ изслѣдованій? Намъ кажется, что умъ каждаго человѣка склоняется къ тому или другому общественному міросозерцанію вовсе не суммою тѣхъ или другихъ научныхъ знаній, а во 1-хъ большею или меньшею собственною ясностію; во 2-хъ сердцемъ человѣка; въ 3 хъ тою средою и обстановкою, среди которой человѣкъ провелъ свое дѣтство и юность. Оттого-то мы и видимъ двоякаго рода радикаловъ: однихъ, которые, дѣлаются радикалами изъ чтенія хорошихъ книжекъ и которые, пока это можетъ занимать ихъ, играютъ иногда роль самыхъ крайнихъ, но которые потомъ въ одно прекрасное утро вдругъ, ни съ того ни съ сего, превращаются нетолько въ самыхъ благонамѣренныхъ консерваторовъ, но даже въ тупыхъ ретроградовъ, и другихъ, которые являются радикалами, не читавъ ни одной хорошей книжки, которые дошли до радикальныхъ воззрѣній собственнымъ умомъ, вслѣдствіе той среды и обстановки, которая ихъ окружала, и которымъ хорошія книжки служатъ только для уясненія и систематизаціи собственныхъ мыслей.

Нѣтъ сомнѣнія, что и Некрасовъ добирался до воззрѣній того лагеря, къ которому принадлежалъ, не по книжкамъ, а своей собственной мыслью, хотя и не безъ стороннихъ указаній. Но указанія для него были не болѣе какъ толчкомъ, который только заставлялъ его мысль приводить въ сознаніе и ясность, что уже лежало въ ней in potentia. Не надобно забывать, что Некрасовъ развивался въ то время, когда эти указанія или толчки нужны были для каждаго даже и крупнаго таланта. Тогда было не то, что теперь. Теперь всякій понимаетъ цѣль, къ которой должна стремиться литература, и талантъ сильный не можетъ нуждаться въ указаніи ему пути; онъ можетъ нуждаться развѣ только въ оцѣнкѣ своей силы. Тогда при оцѣнкѣ всѣхъ литературныхъ произведеній исключительно съ эстетической точки зрѣнія, при чистомъ хаосѣ эстетическихъ теорій, появляющійся талантъ находился въ рѣшительной темнотѣ: какой дорогой ему идти и необходимо нуждался въ личномъ руководствѣ. Недаромъ Бѣлинскій, при всей шаткости своихъ эстетическихъ воззрѣній, но одаренный здравымъ чутьемъ, былъ чѣмъ-то въ родѣ диктатора въ оцѣнкѣ художественныхъ произведеній. По его указаніямъ выступилъ и Некрасовъ на свою настоящую дорогу. Въ своихъ первыхъ стихотвореніяхъ Некрасовъ является чисто представителемъ нашей поэзіи XVIII вѣка, какъ это можно судить по стихотворенію: Истинная мудрость, взятому "Гражданиномъ" изъ книжки "Мечты и Звуки", появившейся въ 1840 году. Эти стихотворенія, и по внутреннему содержанію и по стиху, чистое подражаніе Ломоносову; даже доказательства безсилія человѣческаго ума взяты изъ той же книги Іова, изъ которой они заимствованы и Ломоносовымъ въ одной его одѣ.

О не кичись средь гордыхъ думъ,

Толпой безсмысленныхъ догадокъ,

Мудрецъ! предъ Богомъ прахъ -- твой умъ:

Твои открытія случайны.

Тебѣ повѣрилъ ли эфиръ

Свои божественныя тайны.

Свою судьбу сказалъ ли міръ?

Дала ли жизнь тебѣ способность

Постичь хоть самого себя?

Ясна-ль очамъ твоимъ загробномъ,

Дно моря свѣтло-ль для тебя?

Понятны-ль дивныя явленья

Въ природѣ неба и земли --

Пути планетъ, міровъ движенья,

Буранъ, что топитъ корабли,

Утроба горъ, что родитъ злато

Иль мещетъ пламень и пожаръ?

Всезнанья жаждою богатый,

Ты угадалъ ли тайну чаръ,

Во снѣ тебѣ дающихъ крылья?

Въ себѣ ты понялъ ли, скажи,

Боренье силы и безсилья,

Ничтожность тѣла, мощь души? и т. д.

Далѣе поэтъ говоритъ мудрецу, что "нѣтъ славы въ дерзкомъ покушеньи непостижимое постичь" и совѣтуетъ: "съ мольбой возьмись за трудъ по силѣ, путь ко знанью вѣрой освяти, и съ этимъ факеломъ къ могилѣ, всего отгадчицѣ, гряди" и т. д. Замѣтьте, что о книжкѣ: "Мечты и звуки", а слѣдовательно, и объ этомъ стихотвореніи признанный тогда всѣми цѣнитель художественныхъ произведеній, Плетневъ, въ "Современникѣ" сдѣлалъ самый лестный отзывъ, сказавъ, что эта "книжка полна мысли, чувства и картинъ" и что "въ каждой піесѣ чувствуется созданіе мыслящаго ума или воображенія". При такомъ отзывѣ, сдѣланномъ цѣнителемъ Пушкина и Гоголя и другомъ ихъ, было отчего придти въ восторгъ молодому поэту и продолжать творить въ томъ же родѣ. Но въ 1845 году, Некрасовъ является уже послѣдователемъ натуральной школы, очевидно, подъ вліяніемъ Бѣлинскаго. Въ этомъ году появились его: "Современная ода", "Пьяница", "Отрадно видѣть, что находитъ", а въ 46 году "Въ дорогѣ", "Огородникъ", "Тройка" и даже "Родина" -- этотъ, можно сказать, проспектъ и компендіумъ всей будущей поэзіи Некрасова. О послѣдующихъ годахъ и говорить нечего. Впрочемъ, въ эти годы Бѣлинскій, руководившій нашимъ литературнымъ движеніемъ, такъ выросъ, что, по своему міросозерцанію, на сколько оно выражено въ письмѣ его къ Гоголю и нѣкоторыхъ письмахъ къ его дузьямъ, можетъ быть смѣло причисленъ къ писателямъ нашего недореформеннаго, а послѣ реформеннаго періода. Надобно удивляться, что лица, принадлежавшія къ его кружку, и благоговѣвшія передъ нимъ, какъ передъ учителемъ, не примѣтили, что учитель ихъ переѣхалъ на другой берегъ и остались тамъ же, гдѣ и были, принявъ потомъ крестьянскую реформу за конецъ, а не начало дѣла. Скорѣе объ этихъ людяхъ, хотя они были и съ талантомъ, а нѣкоторые и европейски образованы, можно сказать, что они были подавлены первоначальнымъ вліяніемъ Бѣлинскаго и, при всей своей талантливости, не имѣли ни столько самостоятельности, ни широты мысли, чтобы понять ту безконечную перспективу для ихъ дѣятельности, которая открывалась послѣ новаго шага, сдѣланнаго ихъ учителемъ, а никакъ не о Некрасовѣ.

Отрицать самостоятельность мысли въ Некрасовѣ, утверждать, что большая часть его стихотвореній написаны по чужимъ внушеніямъ, которыя воспринимались имъ пассивно по недомыслію, вслѣдствіе неразвитости -- значитъ нетолько унижать, но и совершенно уничтожить всякое значеніе Некрасова, низводить его на степень искуснаго стихослагателя и риѳмача, ставить ниже Фета, Майкова, и т. д., потому что такъ или иначе послѣдніе поютъ все-таки, что Богъ имъ на душу положитъ, а не чужія мысли перелагаютъ въ стихи. Правда, нѣкоторые, въ виду соображеній чисто личнаго характера, отрицая самостоятельность поэтической дѣятельности Некрасова, стараются возвысить его значеніе, какъ образцоваго редактора, умѣвшаго выбирать себѣ сотрудниковъ, держать себя по отношенію къ нимъ умѣючи и искусно проводитъ свой журналъ черезъ разныя Сциллы и Харибды. Но вѣдь это все такія достоинства, которыми могутъ обладать и многіе ловкіе люди. Одно будетъ затрудненіе -- выборъ сотрудниковъ, но и то -- дѣло не особенно важное: ужь если человѣкъ настолько понятливъ, что пишетъ стихи съ чужихъ словъ, то еще легче ему подсказать, какихъ сотрудниковъ выбирать. Нѣтъ, если мы разъ допустимъ, что Некрасовъ -- не болѣе, какъ искусный стихослагатель, пѣвшій съ чужаго голоса и на чужія тэмы, то исчезаетъ всякое его значеніе. Россія или вовсе не знала Некрасова редактора и журналиста, или въ этомъ качествѣ не давала ему никакого особеннаго значенія. Россія знала и цѣнила Некрасова только, какъ поэта, и въ этомъ только смыслѣ значеніе Некрасова было громадно и останется незамѣнимымъ для нея до появленія новаго подобнаго поэта. Одинъ изъ петербургскихъ корреспондентовъ газеты "Обзоръ", разсматривая мнѣнія, высказанныя нѣкоторыми критиками, въ томъ числѣ и г. Достоевскимъ объ односторонности поэзіи Некрасова (объ этомъ см. ниже), а также о большемъ значеніи Некрасова, какъ редактора, чѣмъ какъ поэта, весьма справедливо говоритъ: "представьте себѣ, что у насъ нѣтъ и не было Некрасова; у насъ есть "Записки охотника" И. С. Тургенева, ранніе разсказы Л. Толстаго, "Записки" Аксакова, "Бѣдные люди" Достоевскаго, "Мертвыя Души" Гоголя, словомъ, у насъ есть все самое образцовое въ художественномъ отношеніи; и нѣтъ Некрасова, нѣтъ его мужиковъ, бабъ, колодниковъ, бурлаковъ и проч. Представьте себѣ это -- и вы, я думаю, согласитесь, что, какъ ни замѣчательны въ художественномъ отношеніи вышепоименованныя произведенія, но едвали они были бы въ состояніи такъ опредѣленно направить умъ и сердце нарождавшагося поколѣнія, какъ это сдѣлалъ грубый, неуклюжій, однотонный стихъ Некрасова. Въ виду этого, я никакъ не могу согласиться съ сотрудникомъ "Обзора", перу котораго принадлежитъ статья о Некрасовѣ, что извѣстностію. популярностію онъ обязанъ не литературной, а журнальной дѣятельности. Нѣтъ! еслибъ "въ годину горя" русское общество оставалось съ вышеупомянутыми дарованіями, а мѣсто Некрасова, какъ поэта, было занято существующими до сихъ поръ его сверстниками, со включеніемъ "Лихача-кудрявича" Кольцова -- даже самая мысль, понятіе о томъ, что такое означаетъ хотя бы слово гражданинъ -- долго бы, очень долго не вошло въ русское общество, та есть въ толпу, въ массу". Я думаю, мысль эту нельзя не признать вполнѣ вѣрною. А если.. такъ, то ясно, что, предположивъ, что Некрасовъ былъ только версификаторъ, писавшій стихи съ чужихъ словъ и на заданныя тэмы, надобно принять, что онъ нисколько неповиненъ въ томъ именно, за что его чтила и чтитъ вся Россія.

Мнѣ могутъ сказать, что я понимаю слова Достоевскаго о вліяніи на Некрасова людей его лагеря слишкомъ грубо, буквально, что г. Достоевскій вовсе не хотѣлъ сказать того, что Некрасову давались тэмы и подсказывались самыя мысли, которыя излагать слѣдуетъ; а что теоріи, проповѣдуемыя людьми его лагеря, несомнѣнно должны были восприниматься и Некрасовымъ, находившимся въ постоянномъ съ ними обращеніи, что, находись Некрасовъ въ другомъ лагерѣ, что при другихъ условіяхъ, было возможно для мало развитаго Некрасова, онъ, окруженный другими людьми, пѣлъ бы другія пѣсни, совершенно противоположныя.

Да, правда, г. Достоевскій не понимаетъ такъ грубо и буквально вліяніе, которое имѣли, по его словамъ, на Некрасова люди его лагеря, но суть дѣла остается таже; притомъ я имѣлъ въ виду не одного г. Достоевскаго, а и другихъ. А другіе понимали это вліяніе именно въ такомъ грубомъ, буквальномъ смыслѣ. Вотъ что, на примѣръ, пишетъ неизвѣстный авторъ некролога Некрасова въ томъ же "Обзорѣ": "Паденіе "Современника" уронило и дарованіе Некрасова: всѣ его послѣдующія произведенія отличаются уже ходульностью замысла, недодѣланностью формы и избитостью сюжета. Рѣдкія изъ нихъ возвышаются надъ массою риѳмованныхъ замѣтокъ, въ такомъ изобиліи фабрикуемыхъ на заводахъ гг. Минаевыхъ и комп. Это обстоятельство въ значительной степени подтверждаетъ увѣреніе г. Антоновича (см. "Матеріалы для характеристики современной русской литературы"), что тэмы произведеній Некрасова внушались ему людьми, составлявшими силу его журнала. До какой легкости довелъ Некрасовъ въ себѣ эту способность ассимиляціи чужихъ мыслей и образовъ, подтверждаетъ, впрочемъ, и другой литературный фактъ. Извѣстное стихотвореніе Некрасова "Осторожность", очерчивающее положеніе пишущей братіи послѣ уничтоженія предварительной цензуры, дословно списано съ этюда г. Суворина: "Всякіе", напечатаннаго въ "Петербургскихъ Вѣдомостяхъ" въ 1866 г." -- Надобно сказать, что и въ цитируемыхъ авторомъ "Матеріалахъ" нѣтъ ничего подобнаго тому, что онъ говоритъ; тамъ нигдѣ не говорится, чтобы сотрудники внушали Некрасову тэмы, а говорится только, что "Некрасовъ обладаетъ удивительною способностію пользоваться чужими мыслями для своихъ стихотвореній", "что онъ чувствителенъ и воспріимчивъ къ оригинальнымъ мыслямъ и чувствамъ, выражаемымъ другими, что онъ ловитъ ихъ, можно сказать, на лету, что для него достаточно одного намека" -- чтобы овладѣть чужою мыслью и чувствомъ и потомъ дать имъ поэтическую обработку. Это совсѣмъ не то, чтобы Некрасовъ получалъ заданную тэму для поэтической обработки, чтобы тэма ему внушалась, какъ говоритъ авторъ некролога. Но и этой своей мысли въ недавней статьѣ: "Причины неудовлетворительнаго состоянія нашей литературы" ("Слово" No 2) г. Антоновичъ даетъ нѣсколько иную редакцію. "Николай Алексѣевичъ, говоритъ онъ:-- стоялъ очень близко къ Бѣлинскому въ послѣдній періодъ его дѣятельности и. конечно, могъ хорошо знать и понимать его идеи. Точно также онъ видѣлъ и понималъ то, что идеи Добролюбова съ товарищами составляютъ не извращеніе, а дальнѣйшее развитіе идей Бѣлинскаго. Конечно, только вслѣдствіе этого, онъ могъ отдать свой журналъ Добролюбову съ товарищами и самъ работало въ одномъ духѣ съ ними. Что они проводили въ своихъ стать ихъ, то онъ пѣлъ въ своихъ стихотвореніяхъ; за кого они вступались прозою, за тѣхъ онъ вступался въ стихахъ, и имъ и ему были дороги всѣ страждущіе, обремененные, обездоленные, оскорбленные и униженные, онъ рисовалъ картину страданій мужи къ строившаго желѣзныя дороги и качавшаго на рукахъ благодѣтеля-подрядчика, а они клеймили желѣзнодорожныхъ строите лей, производившихъ опыты отъученія своихъ рабочихъ отъ пищи и т. д. Здѣсь говорится уже о единствѣ и солидарности воззрѣній между Некрасовымъ и его сотрудниками, естественно обусловливавшемъ единство и солидарность ихъ произведеній. Впрочемъ и въ первой редакціи личная, свободная иниціатива у Некрасова не отнимается. А это главное. Человѣческая мысль, выраженная ли устно, или подробно развитая въ томъ или другомъ произведеніи, можетъ также производить впечатлѣніе на поэта и вдохновлять его, какъ и явленія природы и явленія общественной жизни. Потому, если поэтъ беретъ ту или другую мысль, то или другое событіе, изложенныя въ прозѣ, и даетъ имъ поэтическую обдѣлку, то онъ совершенно въ своемъ правѣ. Въ похищеніи можно обвинить его только тогда, когда онъ взятую кѣмъ-нибудь для поэтической обдѣлки извѣстную мысль или извѣстное событіе и уже получившія для такой обдѣлки тотъ или другой опредѣленный остовъ, присвоитъ къ себѣ. Въ противномъ случаѣ, Пушкина надобно было бы обвинить въ похищеніи "Бориса Годунова" у Карамзина, и т. п. Другое дѣло, когда о поэтѣ говорятъ, что онъ не свободно, но какъ ученикъ, беретъ тэмы у другихъ для обдѣлки, какъ говоритъ "Обзоръ", о Некрасовѣ, или что онъ постоянно, по недостатку развитія, подчиняется мысли другихъ, какъ утверждаетъ г. Достоевскій, и отсюда выводятъ заключеніе, что Некрасовъ при другихъ условіяхъ могъ бы быть въ другомъ лагерѣ и пѣть другія пѣсни. Ипотеза эта, во-первыхъ, ни на чемъ не основана, а во-вторыхъ -- совершенно праздная. Условія во все время поэтической дѣятельности Некрасова были таковы, что онъ могъ пристать къ какому угодно лагерю, и во многихъ отношеніяхъ въ лагерѣ г. Достоевскаго и "Гражданина" ему было бы гораздо удобнѣе быть, чѣмъ въ томъ, гдѣ онъ былъ; слѣдовательно, если, несмотря на многія неудобства, Некрасовъ остался все-таки въ томъ лагерѣ, гдѣ былъ, то значитъ, что это было ему по душѣ, что онъ свободно хотѣлъ тутъ быть. Вѣдь не будетъ же г. Достоевскій утверждать, что Некрасовъ постоянно до конца жизни былъ не развитъ, что во всю жизнь свою онъ не могъ понять той мудрости, которая исповѣдуется въ другихъ лагеряхъ, ну, хоть бы въ лагерѣ г. Достоевскаго и "Гражданина". А затѣмъ, возможны ли были такія условія, при которыхъ Некрасовъ перешелъ бы въ другіе лагери -- это вопросъ совершенно не разрѣшимый и потому совершенно праздный. Есть люди, которые за свои убѣжденія охотно пойдутъ въ тюрьму, ссылку, на смерть, и т. д., и есть другіе, которые легко отступятся отъ нихъ, въ виду пріобрѣтенія сотенъ тысячъ, славословія толпы, достиженія уваженія у высокопоставленныхъ лицъ, и т. п. Но все это зависитъ уже не отъ присутствія или отсутствія самостоятельности мысли въ личности, а чисто отъ ея нравственнаго характера, для оцѣнки котораго въ Некрасовѣ не имѣется достаточныхъ данныхъ, да еслибы они и были, то, во всякомъ случаѣ, подобная оцѣнка была бы не своевременна.

Теперь я обращусь къ оцѣнщикамъ поэзіи Некрасова -- эстетикамъ. Они также принесли вѣнокъ на могилу его, въ качествѣ, конечно, его почитателей; по крайней мѣрѣ, о г. Марковѣ, печатающемъ свои статьи въ "Голосѣ", я могу смѣло это утверждать, иначе бы здѣсь ихъ не стали печатать. Что касается до Евг. Бѣлова, то написана ли статья его, помѣщенная въ "С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ", изъ уваженія къ памяти Некрасова или изъ не уваженія, это остается подъ сомнѣніемъ. Впрочемъ, г. Евг. Бѣловъ давно уже представляетъ собою въ литературѣ человѣка, перевернутаго вверхъ ногами, и потому, что бы онъ ни думалъ, это все равно, и мы можемъ оставить его въ покоѣ; но и съ г. Марковымъ мы вовсе не намѣрены препираться о его личномъ эстетическомъ вкусѣ, а хотимъ сдѣлать только небольшую замѣтку о пріемахъ его критики.

Относительно критики существуетъ давно всѣмъ извѣстное и всѣми признанное правило, что всякое произведеніе должно быть разсматриваемо прежде всего съ точки зрѣнія той цѣли, которую имѣлъ въ виду авторъ. Критика должна рѣшить: а) достойную ли цѣль имѣлъ въ виду авторъ и б) достигалъ ли или могъ ли достигать цѣли, имъ предположенной. Насчетъ цѣли поэзіи Некрасова не можетъ быть сомнѣнія. Она указана имъ самимъ прямо и ясно въ очень многихъ его стихотвореніяхъ. Цѣль эта была дѣйствовать на развитіе общественнаго смысла и чувства въ извѣстномъ направленіи. Достигалъ ли Некрасовъ предположенной цѣли? Да, несомнѣнно достигалъ; этого не будетъ отрицать и г. Марковъ. На стихахъ Некрасова воспитались смыслъ и чувство многихъ поколѣній именно въ томъ направленіи, котораго онъ желалъ. Помянутый нами выше корреспондентъ "Обзора" говоритъ, что безъ стиховъ Некрасова самая мысль, понятіе о томъ, что такое означаетъ хотя бы слово "гражданинъ" -- долго бы, очень долго не вошло въ русское общество, въ толпу, массу. Слѣдовательно, стихи Некрасова должны быть разсматриваемы главнымъ образомъ и прежде всего со стороны своего содержанія, и именно соотвѣтствія съ той цѣлію, которую авторъ имѣлъ въ виду; форма въ нихъ -- дѣло второстепенное. Смѣшно бы было рѣчи боеваго генерала, которыми онъ воодушевлялъ войска на бой и, благодаря имъ, одержалъ множество побѣдъ, разсматривать чисто съ эстетической точки зрѣнія. Можетъ быть, онѣ въ эстетическомъ отношеніи были и плохи, но онѣ побѣду доставили. А онѣ только для этого и говорились. Точно тоже должно сказать о стихахъ Некрасова. Можетъ, они были и очень плохи съ эстетической точки зрѣнія, но они своей цѣли достигали. Слѣдовательно, было въ нихъ нѣчто такое, что дѣйствовало на умъ и сердце въ желаемомъ поэтомъ направленіи. Вотъ на эту-то внутреннюю силу стиховъ Некрасова и долженъ былъ прежде всего г. Марковъ, какъ критикъ, обратить свое вниманіе, разъяснить ее и показать публикѣ. Потомъ онъ могъ уже говорить и о недостаткахъ формы.

Но г. Марковъ до того не понимаетъ своей задачи, что то, что должно быть поставлено въ высшее достоинство Некрасову, именно, что онъ, до самой смерти, всѣ свои произведенія направлялъ къ одной цѣли, которою задался, онъ, г. Марковъ, вмѣняетъ ему это въ самый главный, величайшій недостатокъ -- это именно однотонность его пѣсенъ. Поэтъ, пѣвшій всю жизнь о народныхъ страданіяхъ, гордится тѣмъ, что онъ это жгучее, святое безпокойство за жребій народа донесъ до сѣдинъ", и въ своихъ предсмертныхъ пѣсняхъ жалѣетъ только о томъ, что онъ не могъ пѣть никогда даже и вполголоса, и въ заключеніе желаетъ, "хоть бы на прощаньи въ открытое море, въ море царящаго зла, прямо и смѣло позволили бы ему направить лодку"; очевидно, что въ томъ, что онъ пѣлъ, онъ видитъ задачу своей жизни! А критики-эстетики хоромъ кричатъ: Какое однообразіе! То ли дѣло Пушкинъ и т. д. "Позвольте, говорятъ имъ:-- да поймите, что Некрасовъ преслѣдовалъ свои цѣли, которыхъ не имѣлъ въ виду Пушкинъ. Достигалъ ли онъ? вотъ въ чемъ вопросъ".-- Отвѣчаютъ: "Положимъ, что достигалъ, но все-таки некрасиво", и г. Марковъ, не обинуясь, говоритъ, что тенденція загубила талантъ Некрасова, "къ несчастію, для таланта Некрасова, къ огорченію для истинныхъ друзей этого таланта и къ потерѣ для литературы и общества", и что "никто, какъ Некрасовъ, не доказалъ съ такою побѣдоносною очевидностію, обязательную силу для поэта эстетическихъ принциповъ, какъ вождь и глава той школы нашихъ поэтовъ, которая стремилась совершенно подчинить художественныя условія творчества полезности идеи, честности мотива и тому подобнымъ внѣхудожественнымъ принципамъ". Поднимается, какъ видитъ читатель, старый вопросъ о томъ: должно ли искуство вообще и поэзія въ частности служить для цѣлей жизни, или поэтъ долженъ пѣть, wie der Vogel singt -- вопросъ, давно рѣшенный. Мы не понимаемъ только, почему г. Марковъ школу, которая обязательнымъ служеніемъ для искуства ставитъ служеніе для жизни, выдѣляетъ, какъ какую-то особенную школу. У насъ теперь только эта школа и есть, а другой нѣтъ школы. Есть, правда, эпигоны-критики и эпигоны-поэты, продолжающіе настаивать на прежнемъ принципѣ искуства для искуства, но вѣдь и при появленіи Пушкина и даже Гоголя были писатели-критики, которые стояли горой за державинскую поэзію. Вопросъ объ искуствѣ для искуства благополучно пройденъ еще Бѣлинскимъ, руководителемъ нашей такъ называемой натуральной школы. Г. Тургеневъ говоритъ, что уже въ 1843 году, когда онъ познакомился съ Бѣлинскимъ, Бѣлинскій не былъ поклонникомъ искуства для искуства; "да оно и не могло быть иначе, прибавляетъ г. Тургеневъ:-- по всему складу его образа мыслей". О позднѣйшихъ годахъ дѣятельности Бѣлинскаго и говорить нечего. Въ "Бѣлинскомъ" г. Пыпина приведено одно замѣчательное письмо Бѣлинскаго къ Боткину изъ 1847 года. Дѣло идетъ объ "Антонѣ Горемыкѣ" г. Григоровича, повѣсти, отъ которой Бѣлинскій былъ въ восторгѣ, но въ которой Боткинъ находилъ длинноты... "Ты -- сибаритъ-сластёна, пишетъ по этому поводу Бѣлинскій Боткину... Тебѣ, вишь, давай поэзіи да художества, тогда ты будешь смаковать и чмокать губами. А мнѣ поэзіи и художественности нужно не болѣе, какъ на столько, чтобы повѣсть была истинна, т. е. не впадала въ аллегорію, или не отзывались диссертаціею. Главное, чтобы она вызывала вопросы, производила на общество нравственное впечатлѣніе. Если она достигаетъ этой цѣли и вовсе безъ поэзіи и творчества, она для меня тѣмъ не менѣе интересна. Разумѣется, если повѣсть возбуждаетъ вопросы и производитъ нравственное впечатлѣніе на общество, при высокой художественности, тѣмъ она для меня лучше: но главное у меня все-таки въ дѣлѣ, а не изяществѣ. Будь повѣсть хоть разхудожественная, да если въ ней нѣтъ дѣла -- я къ ней совершенно равнодушенъ (біографъ замѣчаетъ, что здѣсь въ подлинникѣ гораздо болѣе энергическое выраженіе)... Я знаю, что сижу въ односторонности, но не хочу выходить изъ нея, и жалѣю о тѣхъ, кто не сидитъ въ ней. Вотъ почему въ Антонѣ я не замѣтилъ длиннотъ, или лучше сказать упивался длиннотами"... Далѣе Бѣлинскій говоритъ, что какъ ни понравился ему "Антонъ Горемыка", но перечитывать его онъ не будетъ; потому что, говоритъ, "ни одна русская повѣсть не производила на меня такого страшнаго, гнетущаго, мучительнаго, удушающаго впечатлѣнія: читая ее, мнѣ казалось, что я въ конюшнѣ, гдѣ благонамѣренный помѣщикъ поретъ и истязуетъ цѣлую вотчину -- законное наслѣдіе благородныхъ предковъ"... Вотъ взглядъ Бѣлинскаго на то, какимъ цѣлямъ должна служитъ поэзія. Мнѣніе Добролюбова по этому предмету приводить, я думаю, не нужно: оно слишкомъ хорошо всѣмъ извѣстно и вполнѣ совпадаетъ съ взглядомъ Бѣлинскаго. Теперь приведемъ мнѣніе по этому предмету юнѣйшаго поколѣнія. Къ этому поколѣнію относится, по всей видимости, вышеупомянутый мною корреспондентъ "Обзора", и вотъ какъ онъ разсуждаетъ о монотонности стиховъ Некрасова: "Въ ту минуту, когда пишутся эти строки, въ кругу знатоковъ и оцѣнщиковъ литературныхъ достоинствъ, раздавателей лавровыхъ вѣнковъ литературнымъ дарованіямъ, словомъ, въ кругу людей, выдающихъ литературнымъ писателямъ права на входъ не въ храмъ славы (такого у насъ нѣтъ), а просто... въ христоматію для среднихъ учебныхъ заведеній, идутъ ожесточенные толки о томъ: куда въ этомъ храмѣ -- христоматіи -- дѣть покойнаго поэта, куда, на какую полку поставить его -- рядомъ ли съ Пушкинымъ и Лермонтовымъ, промежду ихъ, или выше, или ниже... Они мѣряютъ неумолимою мѣркою литературныхъ пріемщиковъ, и въ большинствѣ случаевъ находятъ, что Некрасовъ не подходитъ подъ мѣрку, ниже ростомъ; причемъ этотъ ростъ опредѣляютъ такимъ выраженіемъ"Тамъ (у Пушкина) море звуковъ, а у Некрасова -- одна нота, которую онъ и тянулъ всю жизнь". "Какое однообразіе, скажетъ довѣрчивый читатель -- тянуть одну ноту и при томъ "всю жизнъ!" Тутъ все на вершки, какъ у настоящихъ рекрутскихъ пріемщиковъ, одинъ вершокъ, четыре вершка, одна нота, три ноты, море звуковъ... Такъ ли это? У кого было больше нотъ и звуковъ -- у Овидія ли, положимъ, или у плохо граматнаго изъ проповѣдниковъ? Гдѣ была отдѣлка, блескъ, изящество формы, глубокое знаніе человѣческой натуры -- у римскихъ ли писателей, или у современныхъ имъ монотонныхъ проповѣдниовъ? Разумѣется, у первыхъ, а не у вторыхъ, и еслибы г. Бѣловъ, нынѣ оцѣнивающій литературную дѣятельность Некрасова, сталъ сравнивать классическихъ писателей съ людьми идеи, то послѣдніе непремѣнно оказались бы и узкими, однообразными, неумѣлыми, пишущими деревяннымъ языкомъ, съ весьма слабыми понятіями даже о граматности, а у языческихъ писателей оказалось бы все, т. е. то же самое "море звуковъ". Съ этой точки зрѣнія -- разнообразія, шири и отдѣлки -- даже Фетъ, даже Минаевъ, не говоря о Полонскомъ, объ А, Толстомъ, въ тысячу разъ выше всѣхъ такихъ проповѣдниковъ, всю жизнь тянувшихъ одну ноту. Но здѣсь читатель Несомнѣнно остановитъ меня негодующимъ вопросомъ: "Какъ! скажетъ онъ:-- вы... вы приравниваете Некрасова, который, который, который и т. д. къ служителямъ идеи?-- Нѣтъ, рѣшаюсь я успокоить взволнованнаго читателя:-- сохрани Богъ! Я только желалъ бы, чтобы господа цѣнители и судьи обратили вниманіе на качество ноты; я соглашаюсь съ ними вполнѣ, что она однообразна, я только прошу опредѣлить: какая именно эта нота, и когда, при какихъ условіяхъ, гудѣла она? Останавливаясь на вопросѣ только о качествахъ некрасовской ноты, я спрашиваю всякаго безпристрастнаго человѣка: не была ли эта нота явленіемъ сильнымъ и въ высшей степени самостоятельнымъ, если принять во вниманіе, что она звучала вовсе не такъ, какъ гремѣла ораторія (море звуковъ!) обострившагося крѣпостничества, взяточничества, пьяная оргія откуповъ? Говорятъ, что Некрасовъ былъ весь выработанъ вліяніемъ во сто разъ болѣе его сильныхъ литературныхъ дѣятелей 40-хъ годовъ; не споря съ этимъ (такъ какъ и эти сильные дѣятели также, навѣрное, обязаны въ развитіи своей силы чему нибудь или кому нибудь), я спрашиваю: у кого изъ нихъ была такая смѣлость, чтобы не побояться громко и во всеуслышаніе заговорить о бѣдствующемъ народѣ? А въ этомъ именно и состояла нота Некрасова, и я не могу себѣ представить, что было бы съ развитіемъ слѣдующаго поколѣнія, еслибы изъ вышеупомянутой ораторіи именно эта нота, и въ томъ тонѣ, какой придалъ ей Некрасовъ, была исключена или отсутствовала вовсе?".

Вотъ три взгляда трехъ различныхъ поколѣній на теорію искуство для искуства. Сущность ихъ одинакова, но суровость отношенія къ чистымъ искусникамъ годъ отъ году возрастаетъ. Добролюбовъ жостче относился къ безцѣльной поэзіи, чѣмъ Бѣлинскій; юнѣйшее поколѣніе не ставитъ ея въ грошъ. Это не то значитъ, чтобы юнѣйшее поколѣніе отрицало искуство, нѣтъ, оно требуетъ только, чтобы искуство не было безцѣльно, чтобы оно служило на пользу людей. И этому нельзя не порадоваться. Всякій талантъ, употребляющій свои силы на омраченіе общественнаго смысла, на растлѣніе нравовъ, есть не пріобрѣтеніе для людей, а общественное бѣдствіе, надъ уничтоженіемъ всѣхъ вредныхъ послѣдствій котораго приходится иногда трудиться не одному поколѣнію.

Обращаясь собственно къ художественной критикѣ г. Маркова, можно сказать одно: да проститъ его Аллахъ за то, что онъ имѣетъ слабость считать себя художественнымъ критикомъ и браться за это дѣло! У Некрасова дѣйствительно мало стихо* твореній, которыя можно назвать вполнѣ художественными; большею частію мысль и тенденція въ нихъ выходятъ изъ рамки и нарушаютъ красоту формы. Но, чтобы судить объ ихъ художественности или нехудожественности, надобно установить какое-нибудь начало, опереться на какую нибудь эстетическую теорію, которыхъ такъ много. Г. Же Марковъ нетолько не имѣетъ подобныхъ знаній, но, повидимому, и не предчувствуетъ, что они есть. Онъ до того невиненъ въ этомъ отношеніи, что счелъ нужнымъ, въ видѣ новости, никому до сихъ поръ неизвѣстной, помѣстить въ своей критикѣ особый трактатъ о томъ, что сатира въ наше время, "такъ же какъ и диѳирамбъ, какъ и похвальная ода не должна существовать, какъ самостоятельный отдѣлъ поэтическихъ произведеній". Этотъ трактатъ могъ бы служить наилучшимъ украшеніемъ реторики каждаго современнаго Бургія, а г. Марковъ бросаетъ громы и молніи въ старыя риторики и піитики, нисколько не подозрѣвая, что онъ самъ именно не что иное и есть, какъ современный Бургій. Вся художественная критика г. Маркова состоитъ въ томъ, что онъ выписываетъ замѣченныя имъ въ нѣкоторыхъ стихотвореніяхъ Некрасова преувеличенія, фразы неудачныя, неточныя или реторическія. Критика эта невольно напомнила намъ критику подвизавшагося въ покойномъ "Москвитянинѣ", помнится, г. Покровскаго, который поставилъ себѣ обязанностію блюсти за чистотой русскаго языка и каждомѣсячно помѣщалъ въ "Москвитятинѣ" одну или двѣ страницу взятыхъ изъ тогдашнихъ журналовъ и другихъ книгъ выраженій, которыя, по его мнѣнію, портили чистоту русскаго языка. Это шутовская критика тогда только смѣшила всѣхъ, хотя г. Покровскій нѣкоторыя выраженія, какъ неправильныя, отмѣчалъ совершенно вѣрно. Тоже самое долженъ я сказать и о г. Марковѣ. Положимъ, нѣкоторыя неточныя, неудачныя, риторическія фразы и преувеличенія онъ указалъ совершенно вѣрно. Но кой-что подобное онъ могъ бы найти при внимательномъ разыскиваніи даже у такого образца совершенства формы, какъ Пушкинъ. Что-жь изъ этого можетъ слѣдовать, однакожъ, кромѣ того, что г. Марковъ граматѣ знаетъ и ученическія задачки въ гимназіи рецензировать можетъ? Некрасова читала и та Россія, которая читаетъ и признаваемыя г. Марковымъ художественныя произведенія гг. Тургенева, графа Л. Н. Толстого, Гончарова, Майкова, Полонскаго, графа А. Толстого, Фета, Мея, Щербины, и читала съ удовольствіемъ. Значитъ, и въ художественномъ отношеніи стихотворенія Некрасова были настолько удовлетворительны, что ихъ могла читать и публика, наслаждающаяся единственно художественными произведеніями. Вотъ эту-то мѣру художественности и слѣдовало указать въ Некрасовѣ художественному критику, а не заниматься исключительно указаніемъ мелочныхъ недостатковъ, которые публика разберетъ и сама, безъ всякихъ указаній. Я думаю, что г. Марковъ пишетъ свои статьи не для гимназистовъ только.

Но главное, чего я не могу одобрить въ г. Марковѣ, это -- то, что онъ къ своей художественной, т. е., выражаясь правильнѣе, къ реторической, бургіевской критикѣ присоединяетъ и патріотическую. "А вотъ послушайте, пишетъ г. Марковъ, бесѣду почтенныхъ бородачей съ солдатомъ о 12мъ годѣ и "словцо" о томъ, какъ "мы сами дѣлывали штуки":

Поймали мы одну семью;

Отца да мать съ тремя щенками.

Тотчасъ ухлопали мусью,

Не изъ фузеи -- кулаками!

Жена давай вопить, стонать;

Рветъ волоса -- глядимъ да тужимъ!

Жаль стало: топорищемъ хвать

И протянулась рядомъ съ мужемъ.

Глядь: дѣти! нѣтъ на нихъ лица:

Ломаютъ руки, воютъ, скачутъ,

Лепечутъ -- не поймешь словца --

И въ голосъ, бѣдненькія, плачутъ.

Слеза прошибла насъ, ей, ей!

Какъ быть? Мы долго толковали,

Пришибли бѣдныхъ поскорѣй,

Да вмѣстѣ всѣхъ и закопали.

"Мы не понимаемъ, примѣчаетъ къ этому стихотворенію г. Марковъ:-- во имя какихъ нравственныхъ, этнографическихъ или художественныхъ требованій потребовалась поэту эта циническая иронія палача въ устахъ нашего добродушнаго солдата, эта безплодная неправда на народъ, съ цѣлью сочинитъ (курс. у Маркова) для него какую-то безобразную наивность хищнаго звѣря?"

Я вѣрю, что г. Марковъ, какъ человѣкъ образованный и несомнѣнно гуманный, не способенъ убить нетолько человѣка, но даже и животное; но вѣдь народъ нашъ, благодаря, конечно, отчасти и тому, что наши поэты.заботились болѣе о художественности своихъ произведеній, чѣмъ о пользѣ народа, вовсе необразованъ такъ, какъ г. Марковъ, и въ случаяхъ ожесточенія вообще, въ особенности же эпидемическаго ожесточенія, можетъ быть нетолько звѣремъ, но и наивнымъ звѣремъ. Г. Марковъ, конечно, не будетъ отрицать тѣхъ, засвидѣтельствованныхъ очень многими корреспондентами, случаевъ, что даже въ настоящую войну наши казаки, когда урывались изъ подъ надзора начальства, расправлялись иногда съ турками не лучше баши-бузуковъ. А вѣдь у Некрасова разсказанъ фактъ изъ войны 1812 года. Съ того времени много утекло воды и нравы народа много смягчились, хотя художественные поэты объ этомъ и не заботились. Въ 1812 же году, наши даже помѣщики способны были дѣйствовать не лучше башибузуковъ. У нашихъ патріотовъ странныя представленія. Для нихъ не существуетъ въ распространеніи образованія ни пространствъ времени, ни различія въ воспитаніи. "Я мягокъ и гуманенъ, говоритъ патріотъ, охорашиваясь передъ зеркаломъ:-- слѣдовательно, и мои предки, да и нетолько предки, но весь народъ былъ такой же". Въ настоящее время намъ всѣмъ извѣстно, что черногорцы рѣжутъ своимъ врагамъ на полѣ сраженія носы. И когда имъ говорятъ, что такъ дѣлать не годится, то они даже смѣются надъ этимъ: "а какъ же, дескать, иначе?" Но, по всей вѣроятности, когда черногорцы станутъ на ту же степень образованія, на которой теперь находимся мы, то и между ними явится не мало гг. Марковыхъ, которые будутъ ротитися и клятися, утверждая, что ихъ народъ черногорскій былъ во всѣ времена самый наигуманнѣйшій и всѣ обвиненія его въ жестокости -- чистая клевета. Но я обращусь къ г. Маркову: не слыхалъ ли онъ такой всей Россіи извѣстной легенды, что, когда Суворовъ взялъ приступомъ Варшаву, то онъ приказалъ солдатамъ колоть всѣхъ, даже и дѣтей, потому, дескать, что и маленькій выростетъ большой будетъ. Можетъ быть, такого приказанія Суворовъ въ дѣйствительности и не давалъ, но легенда, конечно, составилась не даромъ: характеръ войнъ былъ тогда вообще не такой гуманный, какъ теперь. Я лично слышалъ отъ солдата, участвовавшаго въ войнѣ противъ персовъ въ 1828 году, что имъ командиры давали приказанія какъ можно меньше брать въ плѣнъ и какъ можно больше убивать, потому, дескать, что плѣнные будутъ васъ же объѣдать, ѣсть ваши сухари.-- "И что-жь? спросилъ я солдата: -- вы такъ и дѣлали?" -- "Вѣстимо, дѣлали".-- И вамъ ихъ было не жаль?" -- "Чего-жь ихъ жалѣть! отвѣчалъ солдатъ.-- Развѣ это люди? вѣдь это -- нехристь". Теперь скажемъ и о той пьесѣ Некрасова, которую г. Марковъ называетъ сочинительствомъ, неправдой на народъ. У насъ есть часть сочиненій Некрасова съ собственноручными его замѣтками на поляхъ. На пьесѣ, о которой говоритъ г. Марковъ, сдѣлана слѣдующая надпись: "Отнести въ приложенія. Не люблю этой піесы, хотя буквально она вѣрна. Слышалъ разсказъ очевидца Тучкова (впослѣдствіи московскаго генералъ-губернатора)". Вѣритъ ли теперь г. Марковъ, что піеса Некрасова не сочинительство? Если вѣритъ, то, конечно, не нуждается уже въ отвѣтѣ на вопросъ: во имя какихъ нравственныхъ, этнографическихъ или художественныхъ требованій нужно было писать эту піесу? Если подобное звѣрство было въ русскомъ народѣ, отчасти не истребилось совсѣмъ и теперь, то писать объ этомъ, даже именно ради патріотизма, было дѣло вовсе не лишнее, въ особенности назадъ тому слишкомъ тридцать лѣтъ. Піеса написана въ 1846 году.

"Отечественныя Записки", No 3, 1878

Оставить комментарий Елисеев Григорий Захарович (bmn@lib.ru) Год: 1878 Обновлено: 05/05/2023. 79k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Книжка на смерть Н. А. Некрасова.- Исповедь Некрасова, переданная г. Сувориным.- Измышленный г. Достоевским, в объяснение этой исповеди, демон самообезпечения.- Страдания от него Некрасова и успокоение и очищение его в любви и правде народной и на плитах сельского храма.- Справедливо ли мнение г. Достоевского, "Гражданина" и друг., что Некрасов, по недостатку образования, всю жизнь состоял под чужим влиянием, и что под этим влиянием написаны все его (якобы) фальшивые, т. е. тенденциозные стихотворения.- О критиках-эстетиках Некрасова вообще и в частности о г. Маркове.- Истинная точка зрения для оценки поэзии Некрасова.- Составляет ли, с этой точки зрения, монотонность стихотворений Некрасова недостаток? Бургиевский прием г. Маркова для оценки художественной стороны стихотворений Некрасова.- Неудачное приложение г. Марковым патриотического элемента к критике.

Елисеев Григорий Захарович Внутреннее обозрение

ВНУТРЕННЕЕ ОБОЗРѢНІЕ.

Елисеев Григорий Захарович
Внутреннее обозрение