Елисеев Григорий Захарович
Журналистика

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Отечественные Записки" NoNo 1 И 2.- "Сельский Портной" г. Успенского.- "Русский Вестник" No 1.- "Преступление и наказание", роман г. Ф. Достоевского.- Две заметки для исторіи русской цивилизации

   

ЖУРНАЛИСТИКА.

ЯНВАРЬ, 1866.

"ОТЕЧЕСТВЕННЫЯ ЗАПИСКИ" NoNo 1 И 2.-- "СЕЛЬСКІЙ ПОРТНОЙ" Г. УСПЕНСКАГО.-- "РУССКІЙ ВѢСТНИКЪ" No 1.-- "ПРЕСТУПЛЕНІЕ И НАКАЗАНІЕ", РОМАНЪ Г. Ѳ. ДОСТОЕВСКАГО.-- ДВѢ ЗАМѢТКИ ДЛЯ ИСТОРІИ РУССКОЙ ЦИВИЛИЗАЦІИ

   Приступая къ обозрѣнію текущей русской журналистики, мы чувствуемъ впередъ, что мы выходимъ на поприще трудное,-- и,-- если взять во вниманіе современные литературные нравы,-- пожалуй, не всегда безопасное. Мы знаемъ впередъ, что приготовимъ себѣ шипы тамъ, гдѣ видѣли доселѣ одни розы, превратимъ нашихъ доброжелателей въ заклятыхъ нашихъ ненавистниковъ, наживемъ себѣ враговъ даже въ тѣхъ людяхъ, которые доселѣ вовсе не знали насъ и потому самому не имѣли никакихъ причинъ желать намъ чего нибудь другаго, кромѣ всякаго благополучія и успѣха въ нашихъ дѣлахъ. Конечно, наши намѣренія не только чисты, но въ нѣкоторомъ родѣ даже возвышенны. Ибо мы беремся за перо не для чего иного, какъ для вящшаго прославленія россійскихъ музъ. Отмѣчать все достойное вниманія въ нашей журналистикѣ, опредѣлять, когда то представится нужнымъ, истинную цѣну его, и затѣмъ въ случаѣ нужды изрѣдка отмѣчать то, что можетъ пользоваться незаслуженнымъ успѣхомъ и наносить болѣе или менѣе значительную дозу вреда,-- вотъ единственная цѣлъ нашей скромной лѣтописи. Читатель видитъ, что мы приготовлены скорѣе наслаждаться и удивляться, чѣмъ порицать и изыскивать недостатки. При этомъ и наши требованія очень умѣренны. Мы готовы встрѣчать съ распростертыми объятіями каждаго поэта, въ которомъ не увидимъ очевиднаго поползновенія вывести свое искусство изъ границъ здраваго смысла, готовы воздать подобающую честь уваженія каждому ученому, который честно обходится со своею мыслію, не направляя ее на служеніе Мамону или Ваалу, готовы раздѣлить гражданскую скорбь со всякимъ публицистомъ и вообще журналистомъ, глубокомысленно и терпѣливо толкующимъ о томъ, о чемъ толковать нѣтъ никакой надобности,-- и все-таки съ гордостію и презрѣніемъ отрицающимся отъ всякаго фискальства по части сепаратизма, поджоговъ и подобныхъ симъ лакомыхъ матерій. Но мы знаемъ, что и этимъ нашимъ самымъ скромнымъ требованіямъ далеко не удовлетворитъ печальная дѣйствительность. Нерѣдко она противъ нашей воли будетъ вызывать насъ... Что жь тогда? Возъяримся ли и тогда? Нѣтъ, мы и тогда или благоразумно умолчимъ, или, если это будетъ невозможно, наша рѣчь будетъ скромнѣе и сдержаннѣе даже рѣчи г. Буслаева о современной литературѣ.
   Но поймутъ ли, оцѣнятъ ли такую нашу умѣренность наши собратія по журнальному дѣлу? Въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ. Вѣроятно многіе изъ нихъ и теперь уже говорятъ: онъ хочетъ говорить обо всемъ!! Гдѣ права его на это? Онъ хочетъ говорить о поэзій? Но развѣ онъ поэтъ и критикъ? Онъ хочетъ говорить объ учености? Но гдѣ же тѣ ученыя сочиненія, которыми онъ заявилъ свою компетентность въ наукѣ? Онъ хочетъ наконецъ трактовать даже о публицистикѣ? Но гдѣ же, въ какихъ газетахъ видѣли мы его передовыя статьи?
   Но о, друзья мои! Развѣ все это нужно, когда я хочу говорить только о русской журналистикѣ? Часто ли въ ней и поэзія, и ученость, и публицистика поднимается выше поэзіи, учености и публицистики "Свистка"? Кто употребляетъ пушки для того, чтобы стрѣлять по воробьямъ?
   И когда измѣнится такое положеніе русской журналистики? Недавно г. Бакстъ и Вейнбергъ стали издавать періодически лучшихъ классиковъ, конечно, не для чего иного, какъ для поднятія уровня эстетическаго образованія въ журналистикѣ и публикѣ, но должны были прекратить свое изданіе.
   Теперь гг. Стасюлевичъ и Костомаровъ твердо рѣшились возвысить по крайней мѣрѣ историческую журнальную ученость и для этого основали особый журналъ: "Вѣстникъ Европы". Съ тою же цѣлію поднятія журнальной учености основанъ при московскомъ университетѣ журналъ, подъ названіемъ: "Московскія университетскія извѣстія", гдѣ въ неоффиціальномъ отдѣлѣ помѣщаются журнальные ученые труды гг. профессоровъ университета. Достигнетъ ли первое изъ этихъ почтенныхъ изданій предположенной ими цѣли, это еще большой вопросъ, -- а о послѣднемъ можно сказать только:
   
   Не разцвѣлъ и отцвѣлъ
   Въ утрѣ пасмурныхъ дней.
   
   Были попытки преобразовать и русскую публицистику. Объ этомъ сильно хлопотала "Народная Лѣтопись", думая, что статьи "о заѣданіи чужаго хлѣба" будутъ гораздо интереснѣе для читателей, чѣмъ статьи о пользѣ, принесенной отечеству и доселѣ приносимой русскимъ дворянствомъ. Кончилось однако тѣмъ, что "Народной Лѣтописи" давно и въ поминѣ нѣтъ, -- а между тѣмъ "Вѣсть" объявляетъ, что число ея подписчиковъ превзошло maximum ея ожиданій, что новымъ подписчикамъ не выдается первыхъ NoNo ея за нынѣшній годъ.-- Вотъ и подите!
   Но... будемъ говорить серьезно. Какъ ни незначительною представляется наша журналистика, однакожъ къ ней никто не имѣетъ права относиться свысока или съ пренебреженіемъ. Журналистика всегда у насъ составляла лучшую часть нашей литературы,-- такого значенія она далеко не потеряла еще и доселѣ. По своему общеобразовательному вліянію она доселѣ занимаетъ первое мѣсто, и въ этомъ отношеніи не можетъ состязаться съ нею вся остальная литература, даже взятая во всей своей совокупности. Книжка журнала достигаетъ въ такіе отдаленные уголки нашего отечества, въ такія неприступныя захолустья, куда никогда не попадетъ никакая другая книга. По журналу учатся мыслить, судить, даже дѣйствовать...
   Было время, когда наша журналистика имѣла значеніе исключительно образовательное. Тогда вся она дружно, единодушно дѣйствовала для одной цѣли: распространенія гуманныхъ идей и сообщенія правильныхъ понятій объ искусствѣ.
   Съ крымской войны наступило другое время. Журналистика приняла самое дѣятельное и горячее участіе въ разрѣшеніи крестьянскаго вопроса и послѣдовавшихъ за тѣмъ преобразованіяхъ, и приняла характеръ исключительно публицистическій: наука, поэзія, критика -- все обратилось къ насущнымъ вопросамъ дня. И такъ какъ дѣло шло о насущныхъ вопросахъ дня, о настоятельныхъ потребностяхъ, которыя были для всѣхъ общими, то журналистика такъ же, какъ и прежде, оставалась, по крайней мѣрѣ повидимому, болѣе или менѣе единодушною. Она хлопотала главнымъ образомъ о формальномъ разрѣшеніи этихъ вопросовъ, обращая весьма мало вниманія на ихъ внутреннее содержаніе.
   Но по мѣрѣ того, какъ вопросы разрѣшались, разрѣшеніе ихъ входило въ жизнь и здѣсь получались результаты, не всегда желанные,-- журналистика обратила вниманіе на суть дѣла, вошла въ болѣе серьезное разсмотрѣніе общественнаго положенія, -- но большею частію уже подъ сильнымъ вліяніемъ разныхъ личныхъ интересовъ, затронутыхъ въ практикѣ. Точки зрѣнія на дѣло въ журналистикѣ стали слиткомъ различны, чтобы придти къ однимъ взглядамъ и выводамъ. Житейскіе интересы уничтожили въ журналистикѣ патріархальное единодушіе, господствовавшее прежде; журналы стали органами партій, по крайней мѣрѣ рѣзко разъединились между собою въ своихъ взглядахъ на разные предметы и въ своихъ цѣляхъ.
   На какую точку зрѣнія стать при такомъ положеніи журнальнаго дѣла журнальному обозрѣвателю? Какія цѣли преслѣдовать ему? Для кого писать?
   Эти вопросы я разрѣшаю для себя слѣдующимъ образомъ. Въ общемъ разнохарактерномъ движеніи журналистики, нашъ журналъ имѣетъ и несетъ также свое знамя; онъ заботливо бережетъ его и зорко слѣдитъ за всѣми извѣтами и злоухищреніями противъ него противныхъ партій и каждому нападенію даетъ во время должный, или по крайней мѣрѣ по обстоятельствамъ возможный отпоръ и отвѣтъ. Но ему некогда заниматься статьями другихъ журналовъ, не относящимися къ этой, такъ сказать, спеціальной борьбѣ,-- статьями болѣе или менѣе общеобразовательнаго характера, къ числу которыхъ относится вся беллетристика, поэзія во всѣхъ ея видахъ, критика и научно-популярныя статьи, имѣющія въ виду общественный интересъ въ общихъ его началахъ,-- вообще все то, что называется литературою въ строгомъ смыслѣ этого слова. Этимъ-то предметамъ я и намѣренъ по преимуществу посвятить свое журнальное обозрѣніе; -- но кромѣ того Въ качествѣ прибавленій буду вносить въ него изъ встрѣчающихся въ журналахъ историческихъ матеріаловъ недавняго прошлаго тѣ замѣтки, которыя даютъ извѣстный свѣтъ для нашего времени.
   Говорить ли мнѣ о томъ: для кого и назначаю мое обозрѣніе? Что скажетъ магистръ естественныхъ наукъ Протасовъ, который стыдилъ уже "Современникъ я за то, что онъ "годенъ только для чтенія гимназистовъ, семинаристовъ, провинціальныхъ барышенъ и молодыхъ прапорщиковъ"? Да, именно для публики такого рода, по крайней мѣрѣ для публики никакъ не выше оберъ-офицерскихъ чиновъ, назначаю я мое обозрѣніе. Майоры и дальнѣйшихъ чиновъ персоны могутъ здѣсь остановиться и не продолжать далѣе чтенія.
   Свобода прессы нисколько не придала рыси нашимъ журналамъ. Они продолжаютъ опаздывать по прежнему своимъ выходомъ и въ этомъ отношеніи ведутъ себя ничѣмъ не лучше "Современника". Да утѣшится этимъ отраднымъ извѣстіемъ каждый изъ нашихъ скорбящихъ подписчиковъ! Единственное исключеніе изъ общаго правила составляютъ "Отечественныя Записки". Онѣ вылетаютъ, можно сказать, съ машинною аккуратностію и точностью въ урочные сроки и тѣмъ, конечно, веселятъ сердца своихъ подписчиковъ. Но вы, нашъ благодушный подписчикъ, слишкомъ не прельщайтесь этимъ. Нѣтъ худа безъ добра. Немножко аккуратности -- вещь, конечно, очень не лишняя въ журнальномъ дѣлѣ, но въ такомъ журнальномъ дѣлѣ, какъ наше, гдѣ такъ мало годныхъ для спѣшной работы литературныхъ силъ, гдѣ матеріалъ текущихъ свѣдѣній, новостей и т. д., вообще журнальный матеріалъ, вполнѣ удобный для литературной обработки, такъ незначителенъ, что его надобно скоплять и изыскивать, какъ какую нибудь рѣдкость, гдѣ наконецъ самый законъ о прессѣ, еще не установившійся и не выработавшійся въ практикѣ, порождаетъ разныя недоумѣніи, сомнѣнія, неизбѣжно нарушающія правильный ходъ журнальныхъ работъ,-- аккуратность, доведенная до мелочной пунктуальности, ни коимъ образомъ не можетъ существовать безъ ущерба для внутренняго достоинства самаго дѣла. И мы убѣждены, что эта именно пунктуальная аккуратность въ выходѣ книжекъ весьма много повредила внутреннему содержанію первыхъ двухъ книжекъ "Отечественныхъ Записокъ". (Теперь вышли уже третья я четвертая). Напрасно бы въ двухъ вышедшихъ доселѣ книжкахъ вы стали искать чего нибудь свѣжаго, живаго, новаго, по крайней мѣрѣ, чего нибудь выдающагося, по крайней мѣрѣ какого нибудь усилія со стороны редакціи высказать о чемъ нибудь свою мысль, свое мнѣніе, заявить, что она существуетъ; все это безжизненно, дѣлано, и притомъ статью, какъ тѣ "швейцарскія свайныя постройки", которыя описываетъ въ видѣ quasi-новости въ первой январьской книжкѣ "Отечественныхъ Записокъ" г. Новицкій.
   Лучшія вещи въ двухъ первыхъ книжкахъ, безъ сомнѣнія, трагедія гр. Толстаго: Смерть Іоанна Грознаго въ первой книжкѣ, и во второй: Сельскій портной, г. Н. Успенскаго. Мы поговоримъ здѣсь только о "Сельскомъ Портномъ", такъ какъ о трагедіи графа Толстаго идетъ рѣчь въ особой статьѣ.
   Читателю, конечно, извѣстно, что древніе греки были самые восторженные поклонники красоты; красота и искусство были для нихъ почти синонимы. Живописецъ, рѣшавшійся изображать какія нибудь уродливые или грязные предметы, клеймился общимъ презрѣніемъ. У ѳивянъ былъ даже законъ, которымъ художники обязывались изображать одно прекрасное и который подъ страхомъ наказанія воспрещалъ изображать что нибудь отвратительное; подъ отвратительнымъ разумѣлись всякія каррикатурныя изображенія предметовъ и лицъ. Если требовалось изобразить какія нибудь страсти, обезображивающія черты лица или дававшія тѣлу насильственное положеніе, то художники приносили зачастую даже истину въ жертву красотѣ. Они смягчали изображеніе такихъ страстей на столько, на сколько это нужно было для того, чтобы не обезобразить лица. Такъ разгнѣванный, мечущій молніи Юпитеръ, изображался только строгимъ.
   Не смотря на такую любовь къ красотѣ тѣлесныхъ формъ, греки никогда не рѣшались изображать тѣлесной красоты въ поэзіи, потому что считали это недоступнымъ для средствъ поэзіи. Лессингъ, перерывъ всего Гомера, свидѣтельствуетъ, что этотъ божественный поэтъ ни разу не отважился изображать красоты кого нибудь изъ своихъ героевъ. "Нирей былъ прекрасенъ, -- говоритъ онъ; Ахиллъ былъ еще прекраснѣе; Елена обладала божественной красотой. Но нигдѣ не пускается онъ въ подробное описаніе красоты. А между тѣмъ содержаніемъ всей поэмы служитъ красота Елены". Греки -- эти страстные обожатели красоты -- изображали ее не описаніемъ ея формъ, а только тѣмъ впечатлѣніемъ, которое она производила на другихъ.
   Такъ Гомеръ самое лучшее о красотѣ Елены могъ сказать только то, что заставилъ старѣйшинъ троянскаго народа, въ собраніе которыхъ она вошла, говорить о ней:
   
   Нѣтъ, осуждать невозможно, что Трои сыны и Ахейды
   Брань за такую жену и бѣды столь долгія терпятъ:
   
   Истинно, вѣчнымъ богинямъ она красотою подобна.
   Изъ того, что почтенные, холодные старцы до того увлеклись Еленой, что почитаютъ ее достойной войны, стою щей столько крови и слезъ, читатель самъ уже долженъ догадываться, какъ велика была эта красота.
   Другой способъ, употреблявшійся греками для изображенія красоты, состоялъ въ изображеніи красоты въ движеніи или граціи красоты. Вмѣсто того, чтобы сказать, что грудь красавицы была какъ молоко или какъ слоновая кость, поэтъ говорилъ, что она опускается и воздымается, какъ волны у берега, когда зефиръ вступаетъ въ борьбу съ моремъ, и т. п.
   Какъ все это бѣдно и ничтожно въ сравненіи съ искусствомъ нынѣшнихъ поэтовъ! воскликнетъ въ изумленіи читатель. И дѣйствительно такъ. Величайшій изъ поэтовъ Греціи Гомеръ не умѣлъ изобразить даже такой божественной красоты, какую Представляла собою красота Елены. Что сказалъ бы онъ, если бы его заставили изобразить прелести нашихъ сельскихъ красавицъ? Просто сталъ бы въ тупикъ. А между тѣмъ посмотрите, какъ легко и просто справляются съ этимъ сюжетомъ наши современные поэты.
   Передъ вами -- сельская баня. Не угодно ли вамъ вмѣстѣ съ поэтомъ войдти туда и полюбоваться открывающимися тамъ видами.
   "Баня, говоритъ поэтъ,-- наполнилась нагими женщинами. Дрякащица съ очень тонкими ногами, лишенными икръ, какъ у негра, сѣла на скамейкѣ передъ мѣднымъ тазомъ, съ усмѣшкой разглядывая своихъ голыхъ гостей, изъ которыхъ дьяконица съ затылкомъ въ видѣ завитка, выгнутымъ позвоночнымъ столбомъ въ видѣ буквы S и съ огромными челюстями, какъ у обезьяны, искала что-то въ углу, корецъ или вѣникъ. Тоже дѣлала молодая попадья съ толстыми бедрами и огромными височными дугами, доказывавшими, что поколѣніе ея прожорливостію своею превзойдетъ даже свиней; дочь прикащика съ тонкимъ и длиннымъ лицомъ, заостреннымъ снизу, съ длинными голенями и руками, достигавшими до колѣнныхъ чашекъ, забралась на полокъ съ поповской дочерью., очень полной дѣвицей съ развитыми бедрами и двуглавыми (!) мышцами на рукахъ вслѣдствіе завѣдыванія домашней скотиной. Почти тоже представляла молодая дьяконица. Поджарая земчиха, испившая чашу мученій отъ своего пьянаго супруга, представляла экземпляръ изъ породы голенастыхъ".
   Доселѣ изображалась просто красота. Теперь не угодно ли посмотрѣть на грацію красоты или, что тоже, на красоту въ движеніи.
   "Сначала, говоритъ поэтъ,-- женщины нѣкоторое время чувствовали себя неловко: но когда баба поддала жару, затрепались вѣники, все пошло какъ слѣдуетъ. Съ полковъ стали безъ церемонія сбѣгать мѣднокрасныя женщины; иныя валились прямо на полъ, другія летѣли въ передбанникъ. Тутъ уже всякому было до себя. Всѣ словно ополоумѣли и ждали, что съ ними будетъ? Какъ бы не отправиться на тотъ свѣтъ".
   Не правда ли, читатель, что картина просто прелесть? И при этомъ, какъ она мыслевозбудительна даже для самаго соннаго ума! Сколько она можетъ зародить въ немъ самыхъ интереснѣйшихъ вопросовъ! Во первыхъ, при созерцаніи этой картины у каждаго читателя, какъ у отца извѣстнаго прославленнаго "Свисткомъ" поэта Аполлона Капелькина, является невольно вопросъ о томъ: какъ авторъ воспроизвелъ эту картину, посредствомъ ли живости только своего воображенія, или воспользовался для этого наблюденіями опыта? Если послѣднее, то какъ именно это происходило? Какую позицію авторъ занималъ при наблюденіи? Вотъ, напримѣръ, извѣстный поэтъ Розенгеймъ, описывая въ одномъ своемъ стихотвореніи красоты купающихся женщинъ, объясняетъ прямо, что онъ сидѣлъ для этого въ кустахъ. Гдѣ же былъ нашъ авторъ, когда разсматривалъ красоты парившихся въ банѣ женщинъ? Пунктъ наблюденія весьма важное дѣло для подробнаго разсмотрѣнія красоты. Наконецъ, если авторъ посредствомъ живости ли своего только воображенія, иди и при помощи опыта успѣлъ воспроизвести всю картину, отчего намъ показываетъ только часть ея? Отчего одни голени, ноги?.. Отчего не все? Отчего по крайней мѣрѣ не многое? Очень жаль.
   Но довольно. Мы начали говорить о новомъ произведеніи г. Н. Успенскаго не затѣмъ, чтобы смѣяться. Г. Успенскій имѣетъ несомнѣнное дарованіе, хотя и крайне одностороннее. Онъ не дагерротипнетъ, какъ говорятъ о немъ,-- а поэтъ пошлости и, надобно отдать ему справедливость, зорокъ на пошлость, какъ воронъ на падаль. Въ томъ быту, изъ котораго обыкновенно онъ беретъ свой матеріалъ, онъ умѣетъ подмѣтить ее вездѣ и большею частію изображаетъ мастерски. Никто не умѣетъ такъ осквернить самаго чистаго на видъ чувства, загрязнить самаго благовиднаго, но видимому, дѣйствія или побужденія, наконецъ въ обыкновенной, обиходной на, первый взглядъ глупости освѣтить всю ея неизмѣримость, какъ онъ. И все это онъ дѣлаетъ безъ всякихъ усилій, безъ многоглаголанія, какъ бы мимоходомъ, часто двумя, тремя чертами.
   Такое дарованіе, при правильномъ употребленіи, могло бы принести большую пользу. Къ сожалѣнію, г. Успенскій менѣе чѣмъ кто нибудь способенъ распорядиться своимъ дарованіемъ. Это писатель самоучка, не имѣющій ни малѣйшаго понятія о поэзіи, какъ искусствѣ. Онъ пишетъ все, что Господь въ данную минуту посылаетъ ему на душу, не разбирая: для чего онъ пишетъ то, что пишется, нужно ли это писать и что изъ всего этого выйдетъ. Случается, что этотъ, такъ сказать, слѣпой инстинктъ дарованія вывозитъ его. Ему попадается удачная тема, подвертываются подходящіе къ дѣлу образы -- и разсказъ выходитъ цѣльный и мѣткій. А случается и то, что безсвязныя и безцѣльныя пошлости, одна за другою идутъ въ голову, онъ соединяетъ ихъ чисто механическимъ образомъ въ одно цѣлое и выходитъ разсказъ въ родѣ Сельскаго портнаго. Это рядъ картинокъ, набросанныхъ случайно, въ которыхъ нѣтъ ни цѣлаго, ни цѣли, и потому пошлость нѣкоторыхъ изъ нихъ, не оправдываемая никакими идеями, дѣлается не только безсмысленною, но и возмутительною. Для чего, напримѣръ, автору нужно было изображать нашихъ женщинъ въ банѣ? Для чего нужно было выводить ему двухъ поповенъ, разговаривающихъ между собою по поводу Офицера Пулькина о клубничкѣ? Для чего нужно было ему заставить Ваню заняться съ родственницей дьячихи непремѣнно клубничкой и потомъ даже пожалѣть о неудачѣ? Таковъ же г. Успенскій и въ мелкихъ подробностяхъ. Онъ лѣпитъ пошлость за пошлостью безъ всякой нужды и цѣли. Такъ напримѣръ, онъ не оставилъ замѣтить даже того, что попадья, ѣхавшая въ Задонскъ, велѣла остановиться своему импровизированному кучеру Петру Васильичу (онъ же и сельскій портной) и поѣхать нѣсколько одному, давая читателю разумѣть, что она въ это время дѣлала что-то такое, при чемъ Петру Васильичу нельзя было присутствовать.
   Эта безцѣльность изображеній, погоня за пошлостью безъ всякой разумной мысли ведетъ за собою другой важный недостатокъ. Она дѣлаетъ автора совершенно индифферентнымъ и даже апатичнымъ къ тому, что онъ пишетъ. Нигдѣ не найдете вы у него ни сочувствія, ни отвращенія къ своимъ героямъ, ни смѣха, ни жолчи. Онъ объективенъ до-нельзя; но эта объективность не объективность мастера, не оставляющаго читателя ни на минуту въ сомнѣніи насчетъ внутренняго своего отношенія къ изображаемымъ имъ героямъ, а объективность копировщика, который, повидимому, постыдно равнодушенъ и къ добру, и ко злу. Оттого объективность г. Успенскаго производитъ тяжелое впечатлѣніе. Пошлость, имъ изображаемая, дѣлается безпросвѣтною, непроглядною, безъисходною. Это не то, что пошлость героевъ Гоголя, гдѣ читатель, не смотря на объективность изображенія, видитъ на каждой строкѣ юмористическое отношеніе автора къ своимъ героямъ и на пошлость смотритъ, какъ на темную картину на свѣтломъ ыонѣ.
   Къ довершенію всего этого, и реторика не мало портитъ разсказы г. Успенскаго. Мы замѣтили уже, что онъ не имѣетъ никакого понятія о поэзіи, какъ искусствѣ. Между тѣмъ ему хочется разыгрывать роль искусника. Онъ училъ, напримѣръ, въ реторикахъ, что есть поэзія описательная, и въ твореніяхъ россійскихъ поэтовъ наслаждался описаніями, составленными по всѣмъ правиламъ реторическаго искусства. Вслѣдствіе этого онъ считаетъ нужнымъ украшать и свои творенія описаніями въ родѣ слѣдующихъ:
   "Было раннее утро; солнце только начинало показываться изъ-за горы, озаряя красными лучами окна домовъ. Хозяинъ, по обыкновенію, сидѣлъ у раствореннаго окна; надъ нѣкоторыми домами подымался дымъ; была обильная роса. Въ отворенныхъ сараяхъ мужики отбивали косы, а въ воздухѣ проносились грани, голуби, спѣшившіе на поле и гумно; коршуны описывали круги надъ рѣкой. Отъ домовъ, стоявшихъ окнами на западъ, разстилалась утренняя тѣнь, которой пользовались собаки; изъ сѣней выметался соръ".
   Авторъ не знаетъ того, что подобная чисто ландшафтная живопись совершенно нетерпима въ поэзіи, потому что она внѣ средствъ поэзіи.
   Переданный по частямъ, какъ только и можетъ передать его поэзія, ландшафтъ не только не производитъ того цѣльнаго впечатлѣнія, какое онъ производитъ въ природѣ и въ живописи именно совокупностію всѣхъ своихъ частей, но не производитъ вовсе никакого впечатлѣнія. Картина, вмѣсто наглядной, дѣлается почти абстрактной Потому что мысль должна употребить невѣроятныя усилія, чтобы снова собрать всѣ разрозненны" части вмѣстѣ и составить изъ нихъ цѣлое.
   Та жа реторика или желаніе представиться искусникомъ въ родѣ Ивана Сергѣевича Тургенева заставила г. Успенскаго вплесть въ свой разсказъ описаніе охоты. И хотя въ этомъ описаніи упоминается о полной безпредѣльной скорби пѣснѣ мужика и о неотразимой тоскѣ, вѣющей съ безмолвно широкаго поля, тѣмъ не менѣе описаніе это есть вставка, ни къ чему ненужная, ничего не говорящая, и не чуждая даже реторическихъ красотъ.
   Въ заключеніе, желая г. Успенскому отъ души сдѣлать правильное и полезное употребленіе изъ своего дарованія, мы рекомендовали бы ему попытаться перенести свою наблюдательность изъ сельскаго быта въ другія, высшія сферы общества. Это будетъ и для дѣла полезнѣе, потому что изображеніе пошлости, грязи, неразвитости въ томъ быту, о которомъ и безъ того не имѣетъ никто особенно идеальныхъ представленій, по нашему мнѣнію, на худой конецъ безцѣльно, -- и полезнѣе будетъ для самого г. Успенскаго; по крайней мѣрѣ, намъ кажется, что г. Успенскій, занимаясь изображеніемъ пошлости, въ быту, низкомъ по развитію, гдѣ пошлость часто переходитъ въ грязь и цинизмъ, время отъ времени пріучаетъ свою музу все болѣе и болѣе къ циническимъ и клубничнымъ картинамъ и образамъ.
   Обращаемся теперь къ январьской книжкѣ "Русскаго Вѣстника".
   Въ этой книжкѣ напечатана первая часть романа г. Ѳедора Достоевскаго: "Преступленіе и наказаніе". Намъ придется еще говорить объ этомъ романѣ, когда онъ достигнетъ до желаннаго конца. Но и начало его таково, что мы не можемъ оставить его безъ нѣкотораго напутствія.
   Г. Ѳ. Достоевскій въ началѣ своего литературнаго поприща, которое относится къ сороковымъ годамъ, былъ однимъ изъ лучшихъ представителей образовавшейся тогда такъ называемой натуральной школы. Школа эта оказала весьма важную услугу нашей литературѣ именно тѣмъ, что она только дѣйствительное признала достойнымъ художественнаго изображенія. Но такъ какъ всякая дѣйствительность eo ipso, потому только, что она дѣйствительность, становилась, по ея воззрѣніямъ, матеріаломъ, годнымъ для художественнаго изображенія, то отсюда проистекали два важныхъ недостатка натуральной школы:
   1) безцѣльность художественныхъ изображеній, копированіе дѣйствительности только ради того, чтобы показать свое искусство копировать. На этомъ основаніи даже Бѣлинскій не только не усомнился казака Луганскаго за его Физіологическіе очерки возвести въ поэты, но даже сказать о немъ, что онъ относительно созданія типовъ "послѣ Гоголя рѣшительно первый талантъ въ русской литературѣ".
   2) неразборчивость между дѣйствительностію и недѣйствительностію, смѣшеніе дѣйствительности, существующей въ качествѣ отдѣльныхъ, исключительныхъ фактовъ, случайныхъ, ничтожныхъ явленій, съ дѣйствительностію, имѣющею широкое основаніе въ жизни, или разумное raison d'etre. Отсюда выборъ въ герои такихъ лицъ, которыя представляли чистые курьезы въ нравственномъ мірѣ, какъ напримѣръ Двойникъ г. Достоевскаго.
   Критика тогдашняго времени благодушно относилась къ такимъ явленіямъ въ литературѣ, во первыхъ, потому, что противъ прежняго они составляли все-таки шагъ впередъ; во вторыхъ, и главнымъ образомъ, потому, что Бѣлинскій, главный представитель литературной критики, отъ ногтей юности пропитанный чисто художественными воззрѣніями на литературу, до самой смерти своей не могъ окончательно отрѣшиться отъ этихъ воззрѣній. Въ послѣднее время своей критической дѣятельности онъ уступалъ, что искусство, нисколько не роняя себя, можетъ служить цѣлямъ чисто практическимъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ художественность признавалъ и за тѣми произведеніями, которыя представляли собою только безцѣльное изображеніе дѣйствительности.
   Воспитанные въ такихъ эстетическихъ воззрѣніяхъ, поэты натуральной школы, за исключеніемъ немногихъ, оказались несостоятельными для воспринятія воззрѣній послѣдняго времени на искусство. И такъ какъ это необходимо повлекло за собою паденіе прежняго ихъ авторитета., то нѣкоторые изъ нихъ не могли благодушно перенести такой неожиданной ими катастрофы. Они стали въ оппозицію къ тѣмъ идеямъ, которыя заняли мѣсто сказанныхъ воззрѣній, и стали съ озлобленіемъ преслѣдовать самыя идеи. Намъ не нужно называть именъ и лицъ; читатель, слѣдившій за литературою послѣдняго времени, знаетъ, о комъ и о чемъ мы говоримъ.
   Въ ряды этихъ озлобленныхъ движеніемъ послѣдняго времени видимо хочетъ стать теперь и г. Ѳ. Достоевскій новымъ своимъ романомъ. На сколько мы правы въ своемъ предположеніи, во всякомъ случаѣ не лестномъ для г. Достоевскаго, къ которому образованная публика, не смотря на его литературную несостоятельность, не утратила доселѣ вполнѣ своихъ симпатій,-- пусть судитъ читатель по нижеслѣдующему:
   Студентъ университета, очень бѣдный молодой человѣкъ, перебивающійся кой-какъ, рѣшается убить одну старуху-ростовщицу, чтобы поживиться ея деньгами. Онъ совершенно убѣжденъ въ томъ, что убивъ старуху, ни для чего негодную въ семъ мірѣ, онъ не совершитъ никакого преступленія, а, пожалуй, совершитъ еще нѣкотораго рода подвигъ. Но самый актъ совершенія убійства есть для него дѣло новое, непривычное", мысль о немъ приводитъ его въ смущеніе, порождаетъ въ немъ малодушіе. И вотъ эту-то борьбу между благородною рѣшимостію на убійство съ одной стороны и между малодушіемъ на осуществленіе такой рѣшимости съ другой и изображаетъ г. Достоевскій въ напечатанной теперь первой части своего романа. Дѣло кончается однакожъ тѣмъ, что убѣжденіемъ превозмогается малодушіе. Студентъ убиваетъ не только ростовщицу, но и подвернувшуюся некстати ему подъ руку послѣ совершенія убійства сестру ея.
   Но чѣмъ же, спрашивается, студента убѣждается, что убійство, которое онъ совершитъ, не есть преступленіе, а нѣкоторымъ образомъ подвигъ?
   О! отвѣчаетъ авторъ. Чтобы убѣдиться въ этомъ, ему вовсе не было нужды трудиться. Подобныя убѣжденія "были, по словамъ автора, самые обыкновенные и не разъ уже слышанные имъ -- молодые разговоры и мысли" (!!!???). Вотъ оно куда пошло!
   Читателю, конечно, любопытно знать, какъ формулировались подобные молодые разговоры и мысли. Потому мы поведемъ его въ одинъ плохенькій трактиришка, куда зашелъ Раскольниковъ немедленно послѣ того, какъ онъ былъ въ первый разъ у старухи-ростовщицы и отдалъ ей въ закладъ кольцо. Старуха съ перваго разу возбудила въ немъ непреодолимое отвращеніе къ себѣ, и странная мысль уже сама собою "наклевывалась въ его головѣ, какъ изъ яйца цыпленокъ, и очень сильно занимала его." -- Какъ вдругъ онъ слышитъ разговоръ, попадающій какъ разъ на эту мысль, который ведутъ сидящіе почти рядомъ съ нимъ на другомъ столѣ, незнакомый ему студентъ и молодой офицеръ.
   Рѣчь идетъ именно о ростовщицѣ-старухѣ (Аленѣ Ивановнѣ) и живущей у ней молодой сестрѣ Лизаветѣ, которую старуха держитъ въ страшномъ загонѣ. Послѣ разсказа о Лизаветѣ, студентъ обращается къ офицеру съ такою рѣчью о старухѣ:
   -- "Нѣтъ, вотъ что я тебѣ скажу. Я бы эту проклятую старуху убилъ и ограбилъ и увѣряю тебя, что безъ всякаго зазору совѣсти, съ жаромъ прибавилъ студентъ.
   Офицеръ захохоталъ, а Раскольниковъ вздрогнулъ. Какъ это было странно!
   -- "Позволь, я тебѣ серьезный вопросъ задать хочу, загорячился студентъ. Я сейчасъ, конечно, пошутилъ, но смотри: съ одной стороны глупая, безсмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная, а напротивъ весьма вредная, которая сама не знаетъ, для чего живетъ, и которая завтра же сама собой умретъ. Понимаешь, понимаешь?
   -- "Ну, понимаю, отвѣчалъ офицеръ, внимательно уставясь въ горячившагося товарища.
   -- "Слушай дальше. Съ другой стороны молодыя, свѣжія силы, пропадающія даромъ безъ поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу добрыхъ дѣлъ и начинаній, которыя можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченныя въ монастырь! Сотни, тысячи, можетъ быть, существованій, направленныхъ на дорогу, десятки семействъ, спасенныхъ отъ нищеты, отъ разложенья, отъ гибели, отъ разврата, отъ венерическихъ больницъ, -- и это все на ея деньги. Убей ее и возьми ея деньги, съ тѣмъ, чтобы съ ихъ помощію посвятить потомъ себя на служеніе всему человѣчеству и общему дѣлу: какъ ты думаешь, не загладится ли одно крошечное преступленыще тысячами добрыхъ дѣлъ?-- За одну жизнь -- тысячи жизней, спасенныхъ отъ гніенія и разложенія. Одна смерть и сто жизней взамѣнъ,-- да вѣдь тутъ ариѳметика! Да и что значитъ на общихъ вѣсахъ жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не болѣе, какъ жизнь вши, таракана, да и того не стоитъ, потому что старушонка вредна. Она чужую жизнь заѣдаетъ, она зла; она намедни Лизаветѣ палецъ со зла укусила; чуть чуть не отгрызла.
   -- "Конечно, она не достойна жить, замѣтилъ офицеръ:-- но вѣдь тутъ природа.
   -- "Эхъ, братъ, да вѣдь природу поправляютъ и направляютъ, а безъ этого пришлось бы потонуть въ предразсудкахъ. Безъ этого ни одного великаго человѣка не было бы. Говорятъ: "долгъ, совѣсть",-- я ничего не хочу говорить противъ долга и совѣсти, -- но вѣдь какъ мы ихъ понимаемъ? Стой, я тебѣ задамъ вопросъ. Слушай!
   -- "Нѣтъ, ты стой; я тебѣ задамъ вопросъ. Слушай!
   -- "Ну!
   -- "Вотъ ты теперь говоришь и ораторствуешь, а скажи ты мнѣ: убьешь ты самъ старуху или нѣтъ?
   -- "Разумѣется, нѣтъ! Я для справедливости... Не во мнѣ тутъ и дѣло...
   -- "А по моему, коль ты самъ не рѣшаешься, такъ нѣтъ тутъ никакой и справедливости! Пойдемъ еще партію!
   "Раскольниковъ былъ въ чрезвычайномъ волненіи. Конечно, все это были самые обыкновенные и самые частые, не разъ уже слышанные имъ, въ другихъ только формахъ и на другія темы, молодые разговоры и мысли. Но почему именно теперь пришлось ему выслушать именно такой разговоръ и такія мысли, когда въ собственной головѣ его только что зародились... такія же точно мысли (курсивъ у автора)?" и проч.
   Вотъ то, что называлось дѣйствительностію на языкѣ натуральной школы. Предъ вами изображается дѣйствительный городъ съ знакомыми вамъ улицами и переулками, харчевнями, трактирами, мостами, домами и т. д., изображаются лица, по наружности похожія на тѣхъ, которыхъ вы встрѣчаете, однимъ словомъ, изображается обстановка всѣмъ знакомая; вы видите героя, который обуревается какою нибудь страстію: авторъ пыщится и напрягаетъ всѣ свои силы, чтобъ изобразить глубину и широту страсти. Выходитъ нѣчто дѣтское, неумѣлое, водянисто-реторическое, что показываетъ въ авторѣ не только недостатокъ наблюдательности, но и недостатокъ собственно художественнаго пріема и опытности въ изображеніи страсти, что, наводя страшную скуку на читателя, нисколько не выясняетъ лица героя. Но такое психологическое баловство было въ модѣ и почиталось верхомъ искусства по воззрѣніямъ натуральной школы. И авторъ въ восторгѣ отъ написанной имъ дребедени, вѣроятно воображаетъ себя знатокомъ человѣческаго сердца, чуть чуть не Шекспиромъ.
   На нашъ же взглядъ, авторъ, приступая къ своему роману, если онъ хотѣлъ изобразить дѣйствительное, прежде всего долженъ бы былъ спросить себя: существуетъ ли то, что я хочу описывать и изъяснять? Бывали ли когда нибудь случаи, чтобы студентъ убивалъ кого нибудь для грабежа? Если бы такой случай и былъ когда нибудь, что можетъ онъ доказывать относительно настроенія вообще студенческихъ корпорацій? Въ какихъ состояніяхъ и сословіяхъ не бывало подобныхъ исключительныхъ случаевъ? Изъ какихъ источниковъ могу я удостовѣриться, что студенты убійство изъ грабежа почитаютъ поправленіемъ и направленіемъ природы? Вѣдь если ничего подобнаго, что мнѣ представляется, нѣтъ въ дѣйствительности, то мой романъ на подобную тему будетъ самымъ глупымъ и позорнымъ измышленіемъ, сочиненіемъ самымъ жалкимъ. Если же что нибудь подобное есть въ дѣйствительности, то тутъ надобно дѣйствовать никакъ не посредствомъ поэзіи, а посредствомъ полиціи наружной или тайной? Какою разумною цѣлію можетъ оправдываться подобный сюжетъ для романа?
   Нѣкогда Бѣлинскій, разсматривая извѣстное произведеніе г. Достоевскаго: "Двойникъ; приключенія господина Голядкина", находилъ въ этомъ произведеніи высокія достоинства, но вмѣстѣ съ тѣмъ порицалъ его длинноту и фантастичность. "Фантастическое, -- говорилъ онъ въ назиданіе г. Достоевскому, -- въ наше время можетъ имѣть мѣсто только въ домахъ умалишенныхъ, а не въ литературѣ, и находиться въ заведеніи врачей, а не поэтовъ".
   Что сказалъ бы Бѣлинскій объ этой новой фантастичности г. Достоевскаго, фантастичности, вслѣдствіе которой цѣлая корпорація молодыхъ юношей обвиняется въ повальномъ покушеніи на убійство съ грабежемъ?
   Но пока довольно о романѣ г. Достоевскаго.,
   Остальныя статьи, помѣщенныя въ первой книжкѣ "Русскаго Вѣстника", какъ не представляющія, по принятому нами плану, никакого интереса для нашего обозрѣнія, мы проходимъ молчаніемъ. Не можемъ однако не спасти изъ нихъ слѣдующихъ двухъ сказаній, имѣющихъ свое значеніе для исторіи нашей цивилизаціи.
   Извѣстно, что пока не былъ составленъ "Сводъ Законовъ", руководствомъ ври вершеніи дѣлъ служили разновременные, издававшіеся въ продолженіи почти полуторыхъ столѣтій, противорѣчившіе другъ другу указы, число которыхъ простиралось до 50 связокъ. Пользованіе законами въ такомъ видѣ было не только не возможно для просителей, и вообще имѣющихъ дѣла съ присутственными мѣстами, по крайне затруднительно и для самихъ присутственныхъ мѣстъ. Въ каждомъ присутственномъ мѣстѣ бывалъ обыкновенно одинъ какой нибудь дока, изъ долго служившихъ приказныхъ, который многолѣтнею опытностію пріобрѣталъ знакомство со связками, зналъ, гдѣ что найти, и во многихъ случаяхъ при рѣшеніи дѣлъ въ его рукахъ были и присутствіе, и просители. Ибо отъ его воли зависѣло дать ту или другую справку изъ недоступныхъ ни для кого связокъ указовъ. Понятно, какъ настоятельна была Нужда въ разработкѣ и очисткѣ этого матеріала законовъ, заключавшагося въ связкахъ, и приведеніи его въ болѣе или менѣе систематическій сводъ, удобный для всеобщаго употребленія. Императоръ Николай обратилъ, какъ извѣстно, особенное вниманіе на это дѣло, поручивъ составленіе Свода человѣку вполнѣ способному и свѣдущему, графу Сперанскому. И вотъ наконецъ Сводъ Законовъ россійской имперіи былъ составленъ, одобренъ государемъ, и въ концѣ 1832 года напечатанъ въ 15 томахъ.
   "Оставалось обнародовать Сводъ Законовъ. 19-го января 1833 г. назначено чрезвычайное собраніе государственнаго совѣта, которое и открыто въ этотъ день подъ предсѣдательствомъ самого императора. Знаменскій (одинъ изъ питомцевъ Сперанскаго, см. статью подъ этимъ заглавіемъ въ P. В.) передаетъ слѣдующія подробности объ этомъ замѣчательномъ засѣданіи: "19-го января было чрезвычайное собраніе государственнаго совѣта для разсужденія о томъ, должно ли и какъ должно ввести составленные своды во всеобщее употребленіе на мѣсто прежняго множества указовъ, уставовъ и т. п. Что должно ихъ ввести, это было безъ сомнѣнія уже рѣшено государемъ еще прежде; однакожъ для формы ли, или для лучшаго обсужденія дѣлъ, было сдѣлано особое засѣданіе по этому предмету, и въ немъ предсѣдательствовалъ самъ государь. Собраны были голоса членовъ, и по собраніи оказалось 13 въ пользу, 18 противъ введенія Сводовъ. Докладывавшій все это дѣло Львовъ, который могъ исчислить мнѣнія, подходитъ къ Михайлу Михайловичу (Сперанскому) и говоритъ ему тихонько, что противъ Сводовъ большинство голосовъ. "Нужды нѣтъ, отвѣчаетъ Михайло Михайловичъ совершенно спокойно; у меня есть одинъ голосъ, который стоитъ всѣхъ". И дѣйствительно, государь, узнавъ разногласныя мнѣнія членовъ, самъ обратился къ собранію рѣчью, начавъ тѣмъ, что хотя господа члены и могутъ почитать себя опытнѣе его въ познаніи законовъ, но что впрочемъ онъ старался также знакомиться съ законами по возможности и твердо увѣренъ, по собственному опыту, въ необходимости на мѣсто употребленія прежняго безчисленнаго множества разсѣянныхъ въ 50 томахъ указовъ ввести въ употребленіе Своды, составленные изъ тѣхъ же, впрочемъ однихъ только дѣйствующихъ, законовъ. Онъ говорилъ довольно долго и заключилъ тѣмъ, что впрочемъ дается еще два года сроку, въ продолженіи которыхъ господа члены могутъ дѣлать всѣ, какія найдутъ нужными и справедливыми, замѣчанія на сводъ; прежде этихъ двухъ лѣтъ, то есть прежде 1835 года, своды недолжны еще быть вводимы въ употребленіе, а только всѣ присутственныя мѣста должны съ ними предварительно познакомиться".
   Другое сказаніе изъ времени Магницкаго, которое передаетъ Лажечниковъ въ статьѣ своей: Какъ я зналъ Магницкаго. Лажечниковъ при Магницкомъ былъ инспекторомъ Казанскаго университета и вотъ что разсказываетъ онъ о состояніи университета:
   "Уже до меня въ университетѣ (съ пріѣздомъ Магницкаго въ 1825 г.) была ломка всему, что въ немъ прежде существовало. Начальники, профессоръ, студенты, все подчинялось строгой клерикальной дисциплинѣ. Наука отодвинулась на задній планъ. Гоненіе на философію доходило до смѣшнаго фанатизма, если фанатизмъ, въ чемъ бы онъ ни проявлялся, можетъ быть когда нибудь смѣшонъ. Напримѣръ, во всѣхъ аудиторіяхъ на каѳедрахъ былъ вычеканенъ золотыми буквами текстъ, принаровленный противъ этого злохудожественнаго ученія. Руководства нѣмецкихъ ученыхъ, какъ растлѣвающія душу, были изгнаны изъ университетскихъ курсовъ; преподаваніе многихъ учебныхъ предметовъ, основываясь на богословскихъ началахъ, какъ будто готовило студентовъ въ духовное званіе. Профессоръ русской литературы читалъ большею частію духовное краснорѣчіе; образцомъ слога, но предложенію попечителя, служили нѣкоторое время Четіи-Минеи. Имена Карамзина, Батюшкова, Жуковскаго, Пушкина не смѣли произносить на лекціяхъ. На лекціяхъ поэзіи разбирали одни переложенія псалмовъ,
   "Не только студенты, даже профессоры воспитывались въ строгой дисциплинѣ. Вы жалуетесь, -- говорилъ мнѣ профессоръ Никольскій, -- государь мой, что нынѣ служба здѣсь тяжела. Посмотрѣли бы, что было до васъ. И началъ онъ мнѣ повѣдывать чудеса только что минувшаго времени. За профессорами наблюдали, чтобы они не пили вина. Изъ числа ихъ нѣкоторые, весьма воздержные, но привыкшіе передъ обѣдомъ выпивать по рюмкѣ водки, въ свой адмиральскій часъ ставили у наружныхъ дверей на караулъ прислугу, чтобы предупредить сразу нечаяннаго дозора. Такимъ образомъ, прислушиваясь къ малѣйшему стуку и безпрестанно оглядываясь, преступникъ дерзалъ ключемъ, привѣшеннымъ у пояса, отворять шкафъ, гдѣ въ секретной глубинѣ хранилось ужасное зелье. У одного изъ ученыхъ мужей, которому прописали вино къ микстурѣ, былъ директоромъ, внезапно посѣтившимъ его, запечатанъ сосудъ, вмѣщавшій въ себѣ запретное питье. Медикъ, осмѣлившійся прописать такое лекарство, равно какъ и паціентъ его остались на замѣчаніи. На торжественныхъ университетскихъ обѣдахъ и въ иное время пили тосты не шампанскимъ, а медомъ. Студенты подчинялись строгимъ монастырскимъ правиламъ. Не говоря объ общихъ утреннихъ и вечернихъ молитвахъ, при возстаніи отъ сна и отходѣ ко сну, вездѣ въ учебныхъ заведеніяхъ соблюдаемыхъ, произносились еще молитвы передъ завтракомъ, обѣдомъ и ужиномъ и послѣ нихъ за завтракомъ дежурный студентъ читалъ вслухъ духовную книгу, за обѣдомъ тоже, за ужиномъ тоже, -- и все это при неминуемомъ стукѣ тарелокъ, ложекъ, ножей и вилокъ, при разносѣ прислугой кушаньевъ... Студентъ, ставившій свѣчи къ образамъ и клавшій большое число земныхъ поклоновъ, былъ на замѣчаніи отличнаго".
   Этимъ на нынѣшній разъ мы оканчиваемъ нашу бесѣду о русской журналистикѣ.

"Современникъ", No 2, 1866

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru