Родительское дѣло не легкое. Выдали прошлой зимой старики Кратеровы послѣднюю дочь свою Таню замужъ за священника, а потомъ стали задумываться, хорошо-ли живутъ молодые. Самъ о. Романъ, впрочемъ, все молчалъ и какъ будто былъ, повидимому, равнодушенъ, но то, что онъ иногда вдругъ ни съ того, ни съ сего начиналъ посапывать, свидѣтельствовало о его внутреннемъ безпокойствѣ, а потому онъ не препятствовалъ матушкѣ-протопопицѣ Ираидѣ Ивановнѣ, у которой "давно сердце болѣло", провѣдать молодую чету Доброхотовыхъ въ Шевыряловкѣ. Порядочно тамъ гостила старенькая матушка и только недѣли черезъ полторы вернулась въ свою Большую Пузу къ стосковавшемуся о. Роману и теперь отдавала ему подробный отчетъ во всемъ видѣнномъ и слышанномъ.
-- Выѣхала я изъ Шевырялова вчера въ ночь, дорогой переночевала въ Бусыгинѣ у Гусевыхъ и оттуда чѣмъ свѣтъ домой, чтобы не ѣхать въ жару. Слава Богу, доѣхала хорошо по холодку,-- говорила она.-- Домъ у нашихъ церковный, просторный, дворъ большой, но травой заросъ, а конюшня разваливается, крыша на хлѣвѣ тоже плохая, чинить надо. Приходъ -- такъ себѣ, средній, сотъ восемь душъ. Земли -- какъ обыкновенно, тридцать три десятины на причтъ; есть и луга, но плохіе, осока одна. Но все-таки жить можно. Причтъ смирный и народъ, кажется, тихій. Только писарь со щетинкой...-- Тутъ Ираида Ивановна сдѣлала паузу, но прибавивъ: "Можетъ быть, и обойдется" -- продолжала, переходя съ эпическаго тона въ элегическій:
-- Танюша скучаетъ... Хозяйства еще никакого нѣтъ, только что приданое -- лошадь да корова... Корова яловою ходитъ... Проглядѣли... А сами пока ничего не завели, ни куръ, ни гусей, никакой, словомъ, живности. Надо при случаѣ послать имъ парочку поросятокъ да клушку съ цыплятами, все будетъ за чѣмъ смотрѣть... А то даже и огороду нѣтъ, выдти некуда, не на что взглянуть, ни рѣдиски, ни морковки, сорвать нечего. А въ саду рябина да бузина, да бурьянъ какой-то растетъ, крапива, лопушникъ... Татарникъ вымахнулъ изъ-подъ хрѣновыхъ листковъ такой, что этакого я не видывала, словно и не трава, а растеніе какое -- выше бани... Запустилъ предшественникъ, прежній попъ, вдовецъ былъ, да запивало горькій... Непривѣтливо какъ-то, неприглядно...
-- А чего же Аполлонъ смотритъ? Вырубилъ бы, вычистилъ съ корнемъ всю эту дрянь и насадилъ бы всего, что надо, яблоней, вишни, малины...
-- Я то и говорила, а онъ все не о томъ думаетъ...-- Она остановилась, какъ бы подыскивая слово, которое могло бы выразить ея общую мысль. Въ тоже время ей тяжело было сразу огорошить мужа, и она осторожно подходила къ предмету, не безъ боли душевной высказывая:
-- Нескладный онъ какой-то оказался...-- Главное было произнесено, слово облегчило душу, и рѣчь потекла какъ вода по мельничному паузу -- быстро, шумно:
-- Все мечется по приходу, дома не посидитъ, семью собаками не сыщешь... Завелъ дружбу съ цѣловальникомъ...
-- О?-- испугался о. Романъ.-- Неужто пьетъ?
-- Нѣтъ, не то. А вздумали они благоукрашать церковь, вотъ съ утра до ночи только и разговоровъ объ этомъ.. Чего-то рисуютъ, пишутъ, выкладываютъ...
-- Ну, что же, это ничего. Гораздо хуже безъ дѣла.
-- Оно, конечно, хорошо, когда въ мѣру да съ толкомъ.
-- Не по разуму усердствуетъ?
-- То-то, да! Въ куполѣ чего-то домогаются устроить, и дѣло, какъ я поглядѣла, новое, невиданное, едва ли сладятъ. Это какой-то кругъ стеклянный устраиваютъ, изъ разныхъ стеколъ, чтобы свѣтъ, видишь ли, особенный распространялся по храму... Да не ко времю началъ. Годъ теперь голодный, доходы въ церкви плохіе, а онъ затѣялъ эту вещь рублей на триста, а, можетъ, и больше, самъ хорошенько не знаетъ. Церковный староста все ежится да вздыхаетъ: "Кабы намъ съ тобой, батюшка, не напрѣло". А нашъ смотритъ легко: "Ну, чего, Трофимъ, безпокоишься? Увидишь, какъ всѣ насъ будутъ благодарить". А писарь, между прочимъ, бунтуетъ прихожанъ: "Чуделесятъ-де: гдѣ бы худой колоколъ перелить, а попъ свою фантазію изображаетъ".
-- Да, чай, не съ бухту-барахту начали, а какъ слѣдуетъ?
-- Кто его знаетъ... Ты бы, протопопъ, вызвалъ его къ себѣ и поучилъ. Я, конечно, съ своей стороны наставляла его, да онъ мало слушается, все съ усмѣшечкой ко мнѣ... Конечно, мое дѣло женское, и много-ли понимаю въ вашемъ дѣлѣ, а ты бы поставилъ его на настоящую точку. А то совсѣмъ онъ запутается, смѣяться станутъ всѣ -- и прихожане, и духовенство. Легко-ли это? Передъ всѣми обидно, что наша Танечка за такимъ... Всѣ живутъ люди какъ люди, а онъ, прости Господи, шалага калая-то!-- раздражалась матушка.-- Сурьезности ни на волосъ, а мечтаетъ о себѣ, какъ герой... Вздумалъ передъ всѣми отличаться, а самъ путемъ рясы на себѣ не умѣетъ носить, треплется она на немъ, какъ огородное чучело на колу. Да!-- И, передохнувши, Ираида Ивановна предалась позднимъ сожалѣніямъ.-- Какъ мнѣ тогда не хотѣлось выдавать за него Танюшу, ужъ больно не казистъ! Надо бы тогда подождать, можетъ, другой бы женихъ выискался.
-- А гдѣ ихъ хорошихъ найдешь? Жди, жди, а лѣта-то уходятъ...
-- Да, вѣдь, бываютъ же, не всѣ такіе! Вонъ, у о. Сосипатра зять какой въ Бусыгинѣ, о. Николай, нашего Аполлона товарищъ, одного съ нимъ курса, а красавецъ мужчина, веселый, съ манерами, глядѣть -- такъ и то пріятно. А нашъ -- что! Такъ, пигмей какой-то, ходитъ сутулый, точно у него горбъ сзади, волосы вѣчно помеломъ, ни усовъ, ни бороды, какъ слѣдуетъ, и вѣчно ногти грызетъ, слюнявится...
О. Романъ представилъ себѣ невзрачную маленькую фигуру зятя, его постоянно улыбающуюся наивную физіономію и сказалъ:
-- Ну, вотъ, къ именинамъ пріѣдутъ, и поучимъ его.
-- Раньше бы слѣдовало. Въ именины некогда, не до того будетъ съ гостями. Хоть бы за недѣлю или дня за три пріѣхали, все бы онъ присмотрѣлся, а ты бы ему показалъ, посовѣтовалъ что и какъ... А то, какъ повѣнчались они, прямо на приходъ, недѣли не прожили. Впрочемъ, ты самъ виноватъ...
О. Романъ сдѣлалъ брезгливую гримасу и сказалъ:
-- Да не люблю я этого!.. Смотрѣть было тошно, какъ это они безъ дѣла слоняются, молчатъ какъ безсловесные, только пялятъ глаза другъ на дружку, и только бы имъ спать... У господъ, если женятся, молодые путешествуютъ, мѣстности обозрѣваютъ, видами любуются, а наши духовные молодые забьются въ чуланъ и ничѣмъ ихъ оттуда не выгонишь... Утромъ -- десять часовъ -- спятъ, послѣ обѣда -- спятъ, во время чая -- спятъ и передъ ужиномъ спятъ... Тьфу! Что за тюлени!.. Ну и сорвалось тогда съ языка слово...
-- То-то, вотъ, жесткое оно, слово-то твое, вышло, не родительское. А между тѣмъ, если бы они пожили въ то время недѣльку другую у насъ, лучше бы было. А то аза въ глаза не смыслитъ человѣкъ, и сразу его въ такую должность.
-- Учили его въ семинаріи, а потомъ въ крестовой церкви, когда поставляли въ санъ.
-- Какое это ученье! Повивальныя бабки указываютъ, какъ крестить,-- не на ту сторону кругомъ купели ходилъ. Сами онѣ мнѣ говорили.
-- Это бѣда не большая.
-- Оно, этого немного, другого -- немножко, третьяго да пятаго помаленьку, въ общемъ-то и наберется...-- Да!-- припомнила матушка.-- Вотъ хоть бы еще это... Вздумалъ лѣчить своей гомеопатіей... Докторъ тоже!-- усмѣхнулась разсказчица.-- Какъ же! знаменитость шевыряловская! Далъ онъ какой-то больной Палагеѣ лѣкарства, а баба-то на другой день и помри. Оно, можетъ, и не отъ того, а въ народѣ молва: попъ уморилъ Палагею своими крупинками. И кабы еще прошеніе на него не написали. Тутъ писарь тоже шуруетъ...
-- Ефимъ Павлычъ Калмыковъ? О, знаю, пройдоха! Часто строчитъ на поповъ разныя жалобы. Но не въ писарѣ главная вещь, а въ благочинномъ, о. Сосипатрѣ. О. Сосипатръ ни за что не вступится, напротивъ, больше подольетъ масла въ огонь, если что случится. Формалистъ!.. А нашему зятю онъ, понятно, благоволить не будетъ.
-- А вотъ Аполлонъ это-то въ знатѣ не держитъ. Да, признаться, я сама совсѣмъ забыла исторію, которая вышла у тебя съ о. Сосипатромъ на епархіальномъ съѣздѣ духовенства.
-- А какъ же? Въ прошломъ году... Не мало смѣялись...
-- За то теперь онъ поговоритъ!
-- Еще бы! Развѣ онъ забудетъ? Сторицею взыщетъ съ Аполлона, ужъ постарается. Ему наслажденіе, какъ нашъ зять будетъ извиваться, а онъ его будетъ поджаривать.
Супруги печально задумались и вышли въ садъ, составлявшій предметъ особой заботливости матушки, по тѣмъ воспоминаніямъ, которыя онъ будилъ въ ней.
-- Вотъ подъ этой березой,-- думала она,-- любилъ играть первенецъ Миша, а когда выросъ, шалашикъ построилъ. Тутъ на вязу вверху Вася семинаристомъ строилъ себѣ спанье и спалъ все лѣто. А въ этомъ дуплѣ Павелъ пряталъ книжки, какія-то мудреныя, и берегся съ ними отъ отца. А здѣсь вотъ подъ этими двумя широкими развѣсистыми липами стоялъ громадный столъ, сбитый изъ длинныхъ половыхъ досокъ, и въ хорошую погоду всегда обѣдали, чай пили подъ тѣнью... Хорошо было... А Анюта, Соня, Таня за цвѣтами ухаживали.
И она вздохнула, обходя круглую большую клумбу, устроенную въ видѣ высокаго холмика въ нѣсколько уступовъ.
-- Всѣ разлетѣлись изъ родительскаго гнѣзда, свои устраиваютъ, и какъ живутъ, Господь вѣдаетъ...
II.
Доброхотовы, вызванные особымъ письмомъ подъ предлогомъ помощи для старенькой матушки въ сложной именинной стряпнѣ, отправились въ Большую Пузу дня за четыре до именинъ о. Романа. О. Аполлонъ везъ свою молоденькую матушку на приданной лошади, при чемъ лошадь, послѣ одной кормежки на постояломъ дворѣ въ попутномъ селѣ, запряжена была неумѣлыми руками молодого, неискусившагося въ кучерствѣ, священника, и чрезсѣдельникъ былъ слишкомъ высоко подтянутъ, благодаря чему дуга валилась направо, а узда была низко опущена, и лошадь упрямо смотрѣла внизъ и бѣжала хоть бойко, но сердито. Въ дорогѣ встрѣчались гати и "живодреганные" мосты, которые надо было объѣзжать прямо черезъ маленькія рѣчонки, и не было ничего мудренаго въ томъ, что новая шляпа на о. Аполлонѣ, а также спины обоихъ путешественниковъ были забрызганы грязью, которая еще какъ слѣдуетъ не обсохла къ концу пути. Въ тотъ моментъ, когда они подъѣзжали къ большому старому и потускнѣвшему снаружи кратеровскому дому, о Романъ выходилъ изъ церкви, гдѣ крестилъ одну незаконнорожденную дѣвочку, давъ ей, какъ и всѣмъ большепузинскимъ дѣвочкамъ, имя Голиндухи. Еще раньше, чѣмъ поздороваться съ гостями, идя за ними, слѣдомъ, о. Романъ ворчалъ:
-- Ну, кто же такъ ѣздитъ, лѣшаго голова? Новую шляпу отдѣлалъ ни на что не похоже! Гдѣ бы ее въ узелокъ вмѣстѣ съ жениной шляпкой, какъ всѣ порядочные люди дѣлаютъ, онъ ее напялилъ на свою голову въ такую даль да въ нёпогодь! Вѣдь, за нее четыре цѣлковыхъ дадено, и не каждый годъ на эту статью разоряться. Долженъ бы знать, что попу дается одна жена на весь вѣкъ, а шляпа -- на семь лѣтъ. Долженъ бы беречь... А ты? Ахъ, зятюшка, зятюшка! безтолковый зятюшка!.. Да и ты, доченька любезная, чего ротозѣешь? Видишь, мужъ растепеля, должна досматривать. Вѣдь, я же далъ вамъ свою старую шляпченку на такіе случаи,-- гдѣ она?
-- Запропастилась куда-то, ничѣмъ отыскать не могли,-- виновато вымолвила Татьяна Романовна.
-- Тогда бы черную скуфью.
На это отвѣтилъ самъ виновникъ забрызганной шляпы.
-- Въ ней только хоронить ходятъ, а мы, вѣдь, на именины...
-- Ну, вотъ еще! Кто тебя знаетъ, куда ты ѣдешь!.. Нѣтъ, если вы такъ будете жить, вы домъ сведете въ орѣховую скорлупу. Такъ нельзя.
О. Романъ сразу вошелъ въ поучительный тонъ, и когда всѣ усѣлись за чай, онъ началъ безъ всякой прелюдіи:
-- А скажи, пожалуйста, о. Аполлонъ, какой такой невечерній свѣтъ ты выдумалъ въ своей Шевыряловкѣ?
О. Аполлонъ чувствовалъ съ дороги большую жажду и пилъ чай съ нескрываемымъ аппетитомъ, не отрываясь отъ блюдечка. Въ промежуткахъ между глотками онъ весьма равнодушно, ни на кого не глядя, отвѣтилъ тестю:
-- Неизреченный!.. Папаша... Въ куполѣ...
-- Хм... неизреченный... А съ чьего разрѣшенія?
О. Аполлонъ, передавая тещѣ пустой стаканъ, вопросительно взглянулъ на тестя, который продолжалъ спрашивать:
-- Ты какъ думаешь, надо на это разрѣшеніе или нѣтъ?
-- Разрѣшеніе?.. Фу,-- дулъ о. Аполлонъ на горячій чай,-- не пономарь же я.
-- Ишь какой архіерей нашелся! Давно ли на тебѣ почіетъ епископская благодать?.. Разскажи-ка толкомъ, какъ это у тебя вышло?
-- Очень просто, папаша! Мѣсяца три тому назадъ, или какъ, хорошенько не упомню, у красильщика родился сынъ, а крестнымъ былъ Иванъ Емельянычъ, сидѣлецъ винной лавки. Кума чего-то замѣшкалась, а мы съ Иваномъ Емельянычемъ пришли раньше въ церковь. Пока сторожъ съ дьячкомъ готовили воду, то да се, мы съ нимъ въ ожиданіи, отъ нечего дѣлать, осматривали иконы, живопись, въ алтарь ходили, на стѣны, на потолокъ глядѣли. Онъ, Иванъ-то Емельянычъ, очень религіозный и къ церкви весьма прилеженъ, ни одной обѣдни не пропуститъ и на клиросѣ дьячку подтягиваетъ, женатъ на дочери нашего дьякона, такъ что къ духовенству очень расположенъ, и дѣтей хочетъ пустить по духовной части, включить въ духовное училище, хлопочетъ, нельзя ли освободить его за право обученія, такъ какъ мать дѣтей духовная, но этого нельзя, потому что самъ-то Иванъ Емельянычъ вовсе не изъ духовнаго званія, а дранскій мѣщанинъ...
-- Уклоняешься въ сторону,-- перебилъ о. Романъ.
-- Вотъ Иванъ Емельянычъ и говоритъ: "Чего-то больно темно у насъ здѣсь... Хорошо бы, батюшка, въ куполѣ что-нибудь соорудить, освѣщеніе этакое, особенное. Вотъ, говорятъ, въ Исаакіевскомъ соборѣ электричество отъ темноты зажигаютъ: что бы и намъ такое что-нибудь подобное?" -- Тамъ, говорю, по особой причинѣ, а намъ здѣсь нельзя. А вотъ, говорю... И тутъ вдругъ точно озареніе свыше осѣнило мою голову, сердце задрожало, и у меня само собою сказалось,-- неизреченный свѣтъ если бы!.. И какъ пришла ко мнѣ эта идея, какъ вселилась, такъ и не выходитъ. Сонъ потерялъ, все думается, какъ бы осуществить. Глаза закрою, такъ сейчасъ рисуется мнѣ со всею отчетливостью льющій съ высоты свѣтъ лучами на головы предстоящихъ и молящихся, особенный свѣтъ, которому подобнаго нѣтъ въ мірѣ. Хорошо это будетъ! Какое глубокое впечатлѣніе должно все это производить на паству! А потомъ, пріѣдетъ, можетъ быть, какъ-нибудь архіерей, самъ владыка, посмотритъ и...
-- Все это, конечно, хорошо, но какъ ты все это сдѣлаешь?
-- Очень просто, папаша! Иванъ Емельяновичъ, конечно, всей душой прилѣпился къ этому дѣлу, и мы съ нимъ стали соображать, какъ все устроить. Человѣкъ онъ бывалый, виды видалъ. Надо, говоритъ, тутъ, въ самой серединѣ, кругъ матовый, какъ въ пассажѣ, а отъ него расходящіеся лучи всѣхъ цвѣтовъ радуги въ перемежку рядами... Сняли размѣръ, начертили планъ, вычислили сколько будетъ стоить, смѣту приблизительную составили...
-- На какую сумму?
-- На триста пятьдесятъ.
-- А въ церкви сколько залежныхъ денегъ?
-- Двѣсти пятьдесятъ.
-- Откуда же недостающее возьмете?
-- Наберемъ, доходы будутъ, пожертвованія...
-- А ломать ничего не придется?
-- Главу немного тронуть и крестъ снять.
-- Главу?-- тревожно произнесъ о. Романъ.
-- Да, вѣдь, тутъ немного расходу, тѣмъ болѣе, что въ главѣ меду оказалось пуда два, пчелы натаскали, мы его продали и на это дѣло обратили.
-- Нѣтъ, братъ, этимъ медомъ не отдѣлаешься, еще полсотню приложить придется. Есть-ли у тебя, по крайней мѣрѣ, дозволеніе? Спрашивалъ-ли ты кого?
-- Кого спрашивать? Чай, я самъ хозяинъ въ церкви.
-- Хозяинъ?-- воскликнулъ о. Романъ.-- Да ты даже азбуки церковнаго дѣла не знаешь! Хозяинъ въ церкви всегда былъ, есть и будетъ только приходъ,-- отчетливо рубилъ каждое слово о. Романъ, махая перстомъ по направленію къ о. Аполлону, какъ къ ученику въ школѣ, и повторяя послѣднія слова особенно громко.-- Только приходъ! А священникъ -- это, какъ тебѣ яснѣе представить, ну, приказчикъ, что-ли...
-- Вы ужъ больно унижаете священника,-- заспорилъ о. Аполлонъ.
-- Нисколько! Хотя это прямо нигдѣ не сказано, но смыслъ закона таковъ.
-- Въ пастырскомъ богословіи ничего этого нѣтъ.
-- Кромѣ прямого закона есть еще законъ обычая, какъ онъ называется, обычное право, что-ли... Бываетъ, что право обычая идетъ даже въ разрѣзъ съ писанымъ закономъ, и писаный законъ въ этомъ случаѣ уступаетъ неписаному, уважаетъ его. Мнѣ, какъ благочинному, это хорошо извѣстно, да и ты по доброму долженъ это знать. Какое участіе принимаютъ въ твоемъ дѣлѣ прихожане? Ну, староста церковный, напримѣръ?
-- Да онъ ничего, смирный.
-- Смирный!.. Людей ты не понимаешь. А церковное попечительство тоже смирное? Дескать: "Воля ваша, батюшка"?
-- Да.
-- И постановленіе есть?
-- Словесное. Думаю, довольно,-- подбодрялъ себя о. Аполлонъ.
-- Даже очень, очень не довольно!.. Слова -- это, братъ, пузырь на водѣ, дунь и пропалъ. Только что написано перомъ, того не вырубишь топоромъ. Ахъ, Аполлонъ, Аполлонъ! Смотри, кабы чего не вышло.
-- А что можетъ выдти?-- выдавливалъ изъ себя усмѣшку молодой священникъ.
-- Да ничего особеннаго,-- какъ будто равнодушно произнесъ о. Романъ и даже позѣвнулъ при дальнѣйшихъ словахъ,-- своими деньгами поплатишься... Но что для тебя значатъ триста-четыреста рублей! Ты Крезъ!-- закончилъ онъ желчно.
О. Аполлонъ взглянулъ на жену. О. Романъ поймалъ этотъ взглядъ и сказалъ:
-- Это ты насчетъ приданаго справляешься? Полторы тысячи въ золотой рентѣ, я хорошо знаю. Но ты, Таня, смотри у меня, не трать ихъ. Какъ они были, такъ пусть и остаются, даже процентовъ не моги тратить. Это пусть отъ тебя идетъ къ дѣтямъ, внукамъ, правнукамъ по женской линіи въ приданое въ нашемъ роду.
-- Да ужъ мы двѣсти отдали,-- выболтала Таня.
-- Какъ такъ? А почему ты мнѣ не сказала?-- всполошилась Ираида Ивановна.
-- Это ужъ послѣ васъ было, Аполлошѣ понадобились.
-- Видите ли,-- смущенно объяснялъ о. Аполлонъ,-- церковныя деньги у насъ въ государственномъ банкѣ. Брать ихъ -- надо ѣхать въ городъ, хлопотать. Такъ я далъ свои пока... заимообразно.
-- "Заимообразно" выходитъ очень безобразно, когда обращается въ "безвозмездно".
-- Да, вѣдь, я же получу потомъ, даже проценты не пропадутъ.
-- Получишь ли? вотъ вопросъ. Э-хе-хе! Ну, братъ, ты совсѣмъ порядковъ не знаешь и того и гляди влетишь такъ, что и за волосы тебя не вытащишь изъ верши... Писаря вашего Калмыкова ты хорошо знаешь? Онъ въ попечительствѣ состоитъ?
-- Да, я его приглашалъ, онъ не пошелъ, а мнѣ наплевать.
-- Наплевать ты на него всегда успѣлъ бы, но только не тогда. Подведетъ онъ тебя!
О. Аполлонъ обезпокоился и заговорилъ уже не въ томъ безпечно-самоувѣренномъ тонѣ, какъ сначала.
-- А какъ же, папаша, надо было сдѣлать?
-- Оформить... Составить постановленіе за подписью всѣхъ попечителей и собрать сходъ, сдѣлать приговоръ и послать его къ благочинному, благочинный въ консисторію, консисторія къ преосвященному, и когда преосвященный утвердить и консисторія пришлетъ указъ, тогда молебенъ и на другой день начинать. И все это ты, когда вернешься въ Шевыряловку, поторопись сдѣлать, непремѣнно сдѣлай, хоть заднимъ числомъ, а оформи... Иначе на что же это похоже? Послѣ этого всякій вдругъ выдумаетъ что-нибудь и начнетъ по своему коверкать въ церкви...
-- Да, вѣдь, мы не зря, а о благолѣпіи заботимся.
-- Безъ толку дѣлать, и хорошія вещи окажутся плохими. Кто васъ знаетъ, можетъ быть, въ вашемъ благолѣпіи и нужды нѣтъ? А тутъ тѣмъ болѣе дѣло сложное, ломка купола, снятіе крестовъ и прочее. По доброму, планъ требуется, чертежъ.
-- У насъ есть, мы составили.
-- Это кто же у васъ въ Шевыряловѣ архитекторъ? ужъ не кабатчикъ ли? Ну, братъ, ты совсѣмъ того... лѣшаго голова.
-- Да, вѣдь, это не постройка какая-нибудь, а просто неизреченный свѣтъ.
-- Именно! именно!-- подхватилъ о. Романъ.-- И не ремонтъ, и не зданіе, и не украшеніе въ видѣ отдѣльной вещи, вродѣ иконы, кіота или тому подобнаго. Передъ твоимъ дѣломъ даже гибкій богатый русскій языкъ спасовалъ, надлежащаго глагола не подберешь: устроить, сдѣлать, поставить, соорудить свѣтъ, да еще неизреченный, несказанный,-- все не клеится, не подходитъ. Значитъ, дѣло новое! Какъ на это еще взглянетъ консисторія. А потомъ вдругъ -- спаси, Господи, и помилуй, конечно, отъ такого несчастія!-- вдругъ какъ этотъ твой неизреченный свѣтъ возьметъ да и грохнется съ высоты во время обѣдни на головы предстоящихъ? А?.. Упади онъ при участіи архитектора, это еще полгоря, достанется и тебѣ, разумѣется, да не такъ, а теперь, если это случится, ты одинъ останешься въ отвѣтѣ, ты одинъ виноватымъ будешь и больше никто. Какъ ты этого не сообразилъ, лѣшаго голова?
-- Мы прочно дѣлаемъ, папаша! Заказали такія скрѣпы, что хоть сто пудовъ вѣшай, выдержатъ.
-- Все это такъ. Но на дѣлѣ и не такія постройки валятся, какъ карточные домики. Кто у васъ подрядчикъ?
-- Столяръ изъ Дранска, знакомый Ивана Емельяныча, хорошій, честный мастеръ.
-- О-хо!-- О. Романъ всталъ отъ волненія и схватился за голову.
Мать и дочь напряженно смотрѣли на строителя, который находился въ самомъ угнетенномъ, почти жалкомъ положеніи и нервно грызъ и усы, и бороду, вмѣстѣ запихивая ихъ въ ротъ полною горстью.
Наступило тягостное молчаніе. О. Романъ два раза прошелся по комнатѣ и сказалъ, наконецъ:
-- Благочинный у васъ плохъ -- вотъ что! Надо учить молодыхъ іереевъ, предупреждать ошибки, а то пусти васъ однихъ распоряжаться, вы того натворите, что потомъ концовъ не соберешь. Да ты былъ ли у него, у своего благочиннаго?
-- Мы прямо сюда. Малая Пуза, вѣдь, въ сторонѣ отъ вашей, пришлось бы крюкъ дѣлать.
-- Часъ отъ часу не легче!-- воскликнулъ о. Романъ.-- Ему крюкъ не хотѣлось дѣлать! Да какое право ты имѣлъ ѣхать сюда за семьдесятъ верстъ безъ разрѣшенія благочиннаго? У тебя приходъ, тысяча душъ, требы каждый день, особенно теперь, когда ребятишки мрутъ, какъ мухи, отъ жары. А ты не на одинъ день отлучился.
-- Я, вѣдь, послалъ записку въ село Макушино къ сосѣду о. Петру, чтобы онъ исправлялъ за меня требы,-- возражалъ о. Аполлонъ.
-- А вотъ, о. Петръ возьметъ да и не послушается тебя, а послушается своего благочиннаго, о. Сосипатра, который, какъ мнѣ извѣстно, еще въ прошломъ году сдѣлалъ распоряженіе, чтобы безъ его благочинническаго приказа ни одинъ попъ отнюдь не смѣлъ исправлять требъ въ чужомъ приходѣ. А ты уѣхалъ. Вотъ онъ пронюхаетъ, да къ тебѣ и шасть.-- "Это что такое?-- скажетъ.-- Гдѣ попъ?" -- "Въ гости уѣхалъ" -- "Куда?" -- "Къ тестю".-- "По какой причинѣ?" -- "Именины пировать".-- Ха-ра-шо!? Кстати въ Шевыряловкѣ все разузнаетъ и про неизреченный твой свѣтъ, и про неизреченное твое врачеваніе. А потомъ и шаркнетъ на тебя доносъ въ консисторію. Тогда что?
-- За что же доносъ? Что я худого сдѣлалъ?-- испуганно и жалобно возопилъ о. Аполлонъ, а Таня готова была заплакать. Мать чувствовала, что отецъ ужъ слишкомъ наступаетъ на зятя, и пожалѣла его:
-- Ну, вотъ, началъ каркать... Ни коня, ни возу... Чего прежде времени стращать? Можетъ, все обойдется.
-- Дай-то бы Богъ!-- смягчился протопопъ и взглянулъ на стоявшую въ дверяхъ прокашливавшуюся молодую дѣвку, временно исправлявшую должность кухарки за свою мать, ушедшую на богомолье.-- Ты что, Марья?
-- Да Миронъ ждетъ, спрашиваетъ: скоро-ли?
-- Ахъ, да... забылъ... Вотъ, о. Аполлонъ, исправь-ка за меня требу. Кстати я погляжу, какъ ты обращаешься съ прихожанами. Вели, Марья, Мирону войдти сюда.
Матушки ушли въ садъ, а попы остались, при чемъ о. Романъ сказалъ зятю, чтобы онъ дѣлалъ все такъ, какъ въ Шевыряловѣ дѣлаетъ, а самъ перешелъ въ сосѣднюю комнату, закурилъ папиросу, облокотился на комодъ съ зеркаломъ и прислушивался къ разговору зятя съ прихожаниномъ.
-- Отпѣвать, что-ль?
-- Да, батюшка, ужъ въ церковь принесли, съ часъ будетъ или какъ... Время рабочее, отпусти поскорѣе.
-- Ну, что же, пойдемъ.
О. Романъ, замѣтивъ, что зять взялъ шляпу и соскабливаетъ съ нея грязь, остановилъ его:
-- О. Аполлонъ! Да развѣ такъ? Ты сначала разспроси, кто умеръ, отчего, да запиши все въ метрику, метрика здѣсь, возьми вотъ и дѣйствуй.
О. Аполлонъ взялъ книгу и сталъ записывать, спрашивая:
-- Кто померъ?
-- Бабушка Степанида.
-- Бабушка...-- Да ты самъ, Миронъ, дѣдушка, а называешь Степаниду бабушкой. Ужъ не жена-ли тебѣ Степанида-то?
-- А я по тебѣ сужу, не молодъ и ты. Который годъ?
-- Мнѣ-то? Шестой десятокъ.
-- А покойница -- мать тебѣ?
-- Зачѣмъ мать? Бабушка она -- бабушка и есть.
-- Значитъ еще старше?
-- Ну, извѣстно.
-- Такъ по порядку говори: отчество ея?
-- Вавиловной звали.
-- Фамилія?
-- Прозвище, то есть? Купріяновы называемся.
-- Такъ сколько же ей лѣтъ?
-- За девятый десятокъ перевалило... До сотни немного не дожила, пять-ли, шесть-ли годовъ, а какъ въ точности, сказать не умѣемъ, забыли, да и она сама плохо помнила, считала, считала, а подъ конецъ спуталась въ годахъ-те.
-- Ну, девяносто пять -- хорошо?
-- Ладно будетъ.
-- Пиши: сто!-- поправлялъ о. Романъ изъ другой комнаты.-- Единственная старуха, которая помнила француза 12-го года, больше ужъ такой древности у насъ нѣтъ. Пусть статистики знаютъ, какъ долго живутъ въ Большой Пузѣ.
-- Ну, "сто!" Отъ чего померла?
-- Животомъ все маялась.
-- Поносъ, что-ль?
-- Видно, этакъ.
-- "Отъ поноса",-- вслухъ произнесъ о. Аполлонъ, записывая въ книгу.
-- О. Аполлонъ!-- послышалось опять изъ сосѣдней комнаты.
-- Что?
-- Чего ты чепуху пишешь, метрики портишь?
-- Какъ чепуху?
-- Ребячью болѣзнь выдумалъ столѣтней старухѣ?
-- Такъ, вѣдь, самъ Миронъ говоритъ.
-- А твоя гдѣ голова? да еще ученая! Пять лѣтъ учился ты въ училищѣ да шесть въ семинаріи, а не различаешь, гдѣ правда, гдѣ нѣтъ.
-- А я почемъ знаю, чѣмъ хворала бабушка Степанида?
-- "Отъ старости" пиши, а "поносъ" зачеркни,-- авторитетно приказывалъ благочинный,-- Неужели ты и въ своихъ шевыряловскихъ метрикахъ пишешь, какъ скажутъ?
-- А то какъ-же?
-- Глупо довольно. У мужиковъ, напримѣръ, все больше горячка: и сыпной тифъ -- горячка, и брюшной -- горячка, и воспаленіе мозга -- горячка, и лихорадка -- горячка. Надо различать.
Запись была окончена, о. Аполлонъ потянулся къ шляпѣ, но о. Романъ опять остановилъ его:
-- А деньги? Получилъ?
-- Нѣтъ.
-- Получи.
-- Ну, давай,-- протянулъ руку о. Аполлонъ къ Мирону. Тотъ, съ опаской поглядывая въ дверь, изъ которой слышался твердый голосъ благочиннаго, боязливо и таинственно совалъ молодому священнику два серебряныхъ рубля. О. Романъ прислушивался къ звону металла и, уловивши опытнымъ ухомъ, что только одинъ разъ звякнуло -- первый рубль ложился на руку безъ звука, сказалъ:
-- Мало.
-- Сколько полагается?-- спрашивалъ о. Аполлонъ мужика.
-- Разное, смотря какъ... Бѣдные мы.
-- Вретъ. Три рубля,-- говорилъ о. Романъ.
-- Батюшка, сбавь рубликъ!-- громко просилъ Миронъ, обращая лицо къ двери, за которой стоялъ благочинный, и подаваясь впередъ на шагъ. Пожалѣйте нашу бѣдность.
-- Нельзя. Знаешь положеніе! Чего скулишь?
-- Ахъ, какъ же это?-- чесалъ въ головѣ мужикъ.-- Ну еще полтинку извольте.
-- Три рубля, сказано! Не канитель!-- сердился благочинный, не оставляя прежней позиціи и хмуро смотря въ стоявшее передъ нимъ зеркало:
-- Да не откуда взять-то, батюшка!
-- Добейся.
-- Да негдѣ.
-- Знаю я тебя!.. Давай.
-- Ахъ, батюшка!.. Послѣднія!-- съ какой-то болью въ голосѣ произнесъ мужикъ, звякнувъ еще полтиной въ протянутую руку о. Аполлона.
-- Ну, ну, нечего... За этакую старуху да не взять трехъ цѣлковыхъ, насъ всякій за дураковъ сочтетъ. А что въ церковь полагается, то отдай старостѣ. Полтора рубля положеніе за все -- свѣчи, ладанъ, вѣнчикъ. А можетъ быть, ты золотой вѣнчикъ для бабушки Степаниды желаешь? Тогда рубль дополнительный. Слѣдовало бы золотой, рѣдкая старуха.
-- Не все-ли равно, батюшка, что золотой, что бархатный, что таковскій? кто его въ гробу увидитъ?
-- Однако, зачѣмъ нибудь да присылаютъ же намъ такіе вѣнчики.
-- Это для богатыхъ, видно, а мы таковскіе...
-- Ну дѣло твое, какъ знаешь, не неволю... Таковскому таковское...-- И о. Романъ, расчесавъ передъ зеркаломъ густую пушистую сѣдую бороду, вошелъ въ комнату, благословилъ Мирона и сказалъ обоимъ:
-- Теперь идите.
III.
Когда о. Аполлонъ вернулся изъ церкви, тесть сказалъ ему:
-- Вотъ какъ надо обращаться съ прихожанами!
-- Духу не хватаетъ, папаша.
-- Это только сначала, а потомъ привыкнешь и ничего. Мужики любятъ торговаться во всемъ. Они хорошо знаютъ цѣну всякой вещи, но безъ торгу ничего не купятъ. Видалъ ты, я думаю, безтолковыя сцены у кассъ желѣзной дороги... Вѣдь ужъ хорошо знаютъ, что гроша имъ не уступятъ, а все-таки пытаются выторговать... А ужъ въ лавкахъ -- сколько разъ войдутъ и выйдутъ, прежде чѣмъ купить аршинъ ситцу или рукавицы? А въ нашемъ дѣлѣ, гдѣ все-таки многое вообще не установлено и предоставлено личному усмотрѣнію, тѣмъ болѣе.
-- Иной разъ нельзя и не снизойдти.
-- Съ большой, съ большой осторожностью... А лучше, если совсѣмъ не снисходить. Главная порча прихода именно отъ этого и бываетъ. Ну, самъ посуди -- одного ты крестишь за полтину, а другого за четвертакъ -- за одно и тоже дѣло разная плата. Почему? По разному, значитъ, крестишь? Кого за полтину, все правильно, какъ слѣдуетъ, а кого за четвертакъ, то кое-какъ? Вѣдь, этого же нѣтъ? Справедливо-ли поэтому разную плату брать? Нѣтъ, братъ, ты всѣхъ равняй. Вотъ тебя и уважать будутъ. Мужики знаютъ, что попы этимъ живутъ, что у поповъ и жена, и дѣти, и разныя потребности, высшія, такъ сказать: попу надобны деньги на ученье дѣтей, на приданое дочерямъ, да и жить-то попъ обязанъ благороднѣе: иначе какой же онъ попъ, если онъ ѣстъ, пьетъ, одѣвается и обувается не лучше мужика?.. У Некрасова это очень хорошо сказано про попа: "Не брать, такъ нечѣмъ жить". И въ сущности это коренной смыслъ отношеній священника къ приходу... А ропотъ вотъ тогда начнется, когда ты съ богатаго будешь больше требовать, чѣмъ съ бѣднаго. Съ какой стати? Жизнь всѣхъ поравняла и развила самихъ крестьянъ. Ѣдешь ты, напримѣръ, въ вагонѣ третьяго класса, ѣдетъ и мужикъ рядомъ съ тобою, на одной лавкѣ -- развѣ съ него меньше взяли? Нынѣ, братъ, никому и ни въ чемъ нѣтъ уступки, одно положеніе для всѣхъ. Всякъ за себя отвѣчай и изловчайся, какъ знаешь... А если есть добрая воля, кто самъ пожелаетъ... Что-жъ -- есть много средствъ взять на себя тяготу ближняго;-- выигрывая при этомъ на свою долю честь, почтеніе, славу въ обществѣ, вѣчную память и царство небесное. Что касается отношеній прихожанъ къ священнику, то они могутъ быть безконечно разнообразны въ примѣненіи ихъ на практикѣ. Положимъ, установилъ ты за требы таксу, отъ которой уже не отступаешь... Бѣдному, конечно, трудновато, а богатому твоя такса -- сущіе пустяки. Такимъ образомъ изъ равненія выходитъ неравенство. Какъ тутъ быть? На это, братъ, у богатыхъ есть своя совѣсть. Идешь ты, скажемъ, по приходу ругу собирать. Бѣдный всыплетъ тебѣ въ мѣшокъ ковшъ овса, а богатый всю мѣрку, а самый богатый, угоди ты къ нему въ добрый часъ, пожалуй, и цѣленькій мѣшокъ... Тутъ ужъ у нихъ дѣло пошло на споръ -- кто больше, и богатому передъ бѣднымъ какъ будто уже и совѣстно давать ковшъ. А соревнованіе это тебѣ и на пользу. Придетъ Пасха или Рождество или престолъ, толковый попъ ужъ не пойдетъ изъ двора во дворъ подъ рядъ по порядку, а послѣ обѣдни, пока есть время до вечерни, постарается обойдти всѣ богатые дома, а прочіе, "таковскіе", какъ сказалъ давеча Миронъ, отложитъ до слѣдующаго дня. И тутъ тебѣ опять калымъ, за первый день ты наберешь столько, сколько потомъ во всѣ дни. Потому -- всякій понимаетъ, что попъ дѣлаетъ въ первый день почетъ, уваженіе и за такой молебенъ меньше полтины или рубля грѣхъ положить въ кружку. А приди ты къ богатому завтра,-- онъ тебѣ тотъ же гривенникъ дастъ, что и сосѣдъ его, какой-нибудь захудалый мужиченко. Потому, какую же честь ты оказалъ какому-нибудь Парамону Сидорычу, у котораго амбары ломятся отъ хлѣба, если ты на его къ тебѣ уваженіе, выразившееся вещественно въ мѣшкѣ гороху, отвѣчаешь тѣмъ, что идешь въ его высокія крашенныя хоромы прямо изъ развалившейся лачужки какого-нибудь Козявкина. "Непорядокъ это", скажетъ Парамонъ Сидорычъ,-- съ кѣмъ сравнялъ меня попъ, съ голоштанникомъ Козявкинымъ... "Непорядокъ", подумаетъ и Козявкинъ, котораго ты прямо сконфузишь своимъ равненіемъ и даже затруднишь его совѣсть, вызывая съ его стороны особое усердіе, котораго, какъ онъ ни робокъ, какъ онъ ни уважителенъ, онъ ничѣмъ, кромѣ запасеннаго гривенника, выразить не можетъ. А приметъ онъ тебя на другой день,-- его душа спокойна, ибо ничѣмъ не понуждается онъ къ большей жертвѣ сравнительно съ подобными себѣ бѣдняками... У тебя это дѣло какъ поставлено, о. Аполлонъ?
-- Какъ раньше было, при покойномъ о. Серафимѣ: подъ рядъ ходимъ.
-- Ну, о. Серафимъ не вникалъ въ это дѣло надлежащимъ образомъ... А ты заведи новые порядки. На первый разъ это покажется страннымъ, но пройдетъ годъ, другой, войдетъ это въ обычай, и всѣ увидятъ, что это удобно и даже забудутъ, что были когда-то иные порядки. Въ городахъ это уже давно сдѣлано. Тамъ даже смѣшонъ теперь будетъ тотъ священникъ, который бы вздумалъ, положимъ, изъ какой-нибудь идеи, ставить всѣхъ на одну доску -- и милліонера, его степенство Кубышкина, и мосольника чеботаря какого-нибудь.
-- Но какъ же, папаша, это будетъ согласоваться съ тою вѣчною истиною, что передъ Богомъ, передъ крестомъ Спасителя, который носитъ священникъ, всѣ равны -- бѣдные и богатые, знатные и незнатные? Не забудется ли чрезъ такой разборъ, какъ вы совѣтуете, и самая правда Божія на землѣ?
-- Забыть ее, положимъ, не забудутъ... Да и самъ ты все-таки о себѣ помолишься: "Прости, молъ, Господи, меня, раба Твоего многогрѣшнаго"...
-- Но, вѣдь, и люди осудятъ.
-- Э, братъ! На людской судъ наплюй. Сами-то они каковы, люди всѣ! Всякій пользуется своимъ положеніемъ, моментомъ, правомъ. А тутъ у тебя полное право, и никто тебѣ не указчикъ... Допустимъ даже, что на тебя пожалуются за эти новые порядки. Но жалоба передастся въ консисторію, гдѣ засѣдаютъ и дѣла рѣшаютъ городскіе священники и протоіереи, которые даже изумятся подобной жалобѣ и скажутъ: "А какъ же иначе? Мы всегда такъ дѣлаемъ". Еще и отличатъ тебя при случаѣ, скажутъ: попъ-то видно не глупъ... А народъ скоро привыкнетъ,-- пойметъ, что "никто себѣ не врагъ". И войдетъ дѣло въ колею: въ первый день станетъ ждать тебя одна аристократія, а демократія отправится въ кабакъ, въ полной увѣренности, что ты придешь къ нимъ потомъ -- на другой, на третій день... Такъ-то, Аполлонъ, учись, какъ жить.
О. Романъ передохнулъ, набилъ папиросу, всталъ, закурилъ и опять началъ:
-- А еще вогъ что, о. Аполлонъ... Не нравится мнѣ твоя манера обращенія съ прихожанами. Держаться ты съ ними не умѣешь. Предполагаю, что, когда ты говоришь съ ними, улыбаешься, смѣешься. Этого никакъ нельзя допускать. Ни одинъ мужикъ не долженъ видѣть на твоемъ лицѣ улыбки... Ты долженъ держать себя всегда солидно, серьезно, даже хмуро, если только можешь, голову неси высоко, нѣсколько даже закинувъ назадъ, станъ держи прямо, а ноги такъ!.. Вотъ, смотри какъ!-- И о. Романъ, бросивъ окурокъ, сталъ въ описываемую позу, показывая на примѣрѣ.-- А ты стоишь отъ какъ!-- Тутъ о. Романъ сгорбился, опустилъ руки, какъ плети, нагнулъ голову и изобразилъ на улыбающейся физіономіи застывшій вопросъ.
-- Хорошо?.. То-то... Ну-ка, поди сюда къ зеркалу. Смотри!-- О. Романъ повернулъ голову зятя, какъ манекенъ, за подбородокъ, перегнулъ ему станъ, выпятилъ грудь, оправилъ крестъ, разгладилъ волосы, выровнялъ плечи и сказалъ:
-- А вотъ этакъ лучше. Теперь пройдись съ подобающей сану важностью... Да ты не смѣйся, дуракъ!-- не вытерпѣлъ о. Романъ, обрѣзывая о. Аполлона, который улыбнулся больше отъ щекотки подъ подбородкомъ чужой рукой, чѣмъ отъ сознанія комичности невиданнаго упражненія.-- Добру тебя учатъ, а тебѣ все -- хахыньки!.. Ну, вотъ, извольте учить этакого олуха!-- обратился о. Романъ къ женѣ и дочери, остававшимся доселѣ незамѣченными вдали у косяковъ двери, въ которую онѣ, наполовину просунувъ улыбающіяся лица, не рѣшались подойдти ближе и мѣшать производившемуся "ученью".
-- Тьфу!-- не выдержалъ, наконецъ, о. Романъ, котораго все болѣе и болѣе раздражалъ истерическій смѣхъ зятя.-- Правду сказалъ Шекспиръ: оселъ не побѣжитъ, хоть изломай на немъ дубину. Чего смѣешься, чего слюнявишься, остолопъ? Нѣтъ, ты весь свой вѣкъ такъ и останешься замухрышкой. И бороденка у тебя какая-то срамная, клочкомъ какимъ-то торчитъ, а ростъ твой прямо поганый, точно щенокъ... И весь ты, прости Господи, плюгавый... Ничего изъ тебя не выработаешь.
Онъ сердито вышелъ изъ залы въ столовую, подошелъ къ шкафу и налилъ себѣ рюмку водки, потомъ другую. Таня сначала была обижена за мужа рѣзкимъ отзывомъ отца и примолкла было, но когда она взглянула на своего Аполлона, который теперь безъ всякой гримасы, съ дѣловымъ видомъ, надувался пузыремъ передъ зеркаломъ и зашагалъ, какъ индюкъ, она прыснула неудержимымъ смѣхомъ въ зажатый кулакомъ носъ, а мать ее останавливала:
-- Танька, глупая! Не мѣшай ему. Неужели хуже будетъ, если онъ усвоитъ хорошія манеры? Вѣдь, въ семинаріи этому не обучали.-- Та умолкла и задумалась. Понимая дочь съ одного взгляда, мать продолжала:
-- Не насчетъ-ли росту думаешь? Больно не тужи, онъ хоть и отъ Бога, а можно немного поднять,-- каблуки къ сапогамъ заказывайте самые что ни-на-есть высокіе. Впрочемъ, и съ малымъ ростомъ можно быть солиднымъ. Вотъ, малопузинскій благочинный, о. Сосипатръ -- клопъ-клопомъ, а захочетъ себя показать, откуда и ростъ возьмется, особенно, когда начнетъ пробирать кого и встанетъ на носки... Аполлонъ, конечно, послабѣе, но и онъ, коли будетъ подражать, получитъ степенность. Только бороду ты ему, Танюша, немного со щекъ подстригай, чтобы не торчали эти противные клочки, какъ на галченкѣ...
О. Романъ нѣсколько успокоился у буфета, снова вошелъ въ залу, прожевывая огурецъ, и заговорилъ уже безъ гнѣва:
-- Ну, что, дается ему наука?.. Ну-ка, ну, пройдись, какъ слѣдуетъ.
О. Аполлонъ показалъ, сдерживая смѣхъ изъ опасенія снова разсердить тестя.
-- А ты что думаешь, Аполлонъ?-- оживился о. Романъ.-- Вѣдь, кое-что выходитъ, ей-богу!.. Ну-ка, ну?.. Порядочно... Слѣди только за собой и не жуй языкъ... Ну?.. ну?.. Такъ хорошо -- на три съ плюсомъ... Поуже шагай, ты вѣдь не луга дѣлишь съ дьячкомъ... Ну, еще?.. Четыре съ минусомъ. Ну?.. Молодецъ! Пять съ плюсомъ!.. Довольно на первый разъ. Идемъ обѣдать!
IV.
За обѣдомъ о. Романъ сказалъ:
-- Вотъ, о. Аполлонъ, когда гости пріѣдутъ, ты старайся держаться такъ, какъ тебя учили. Въ обществѣ стоитъ только поприглядѣть за собой, быстро и незамѣтно привыкнешь, а привычка на всю жизнь остается.
Разговоръ шелъ мирно, согласно, съ шутками и прибаутками, при чемъ о. Аполлонъ, комично солидничая, вызывалъ смѣхъ жены, а Ираида Ивановна удерживала ее:
-- Танька, полоумная! будетъ тебѣ...
Когда подали жареную баранину, о. Романъ началъ:
-- А теперь, вотъ, потолкуемъ насчетъ твоего Емельяна Ивановича.
-- Ивана Емельяныча,-- поправилъ зять.
-- Послушай, о. Аполлонъ! Ну, на кой лядъ ты съ нимъ связался? Что онъ тебѣ за товарищъ? Ты служитель алтаря Господня, а онъ -- служитель кабацкой стойки, вы на разныхъ полюсахъ. Ты учишь любви, истинѣ, добру, а онъ спаиваетъ православныхъ, развращаетъ, разоряетъ, беретъ въ залогъ бабьи холсты, мужичьи зипуны, хомуты лошадиные, и вся цѣль его жизни -- какъ можно больше продать чортова зелья. Ты ведешь людей въ рай, къ небу, а онъ въ адъ, въ преисподнюю. Не понимаю, что за охота вести дружбу съ такимъ господиномъ, зазорно даже. Можно потерять всякое уваженіе не только у прихожанъ, но и у станового пристава, земскаго начальника, не говоря уже о слѣдователѣ или предсѣдателѣ земской управы. Ты долженъ стремиться къ высшему, искать благороднаго знакомства. Слава тебѣ, Господи, ты не дуракъ, и иной разъ есть чего отъ тебя послушать. Такъ вотъ ты и долженъ зарекомендовать себя предъ людьми съ вѣсомъ. А онъ, на-те-ка! въ цѣловальника влюбился! Прошу покорно!.. Этакая дичь несуразная забрела въ башку, лѣшаго голова...
-- Да мы собственно по дѣламъ церкви только,-- конфузился о. Аполлонъ.
-- Ну, да? Развѣ этого мало! Крестить, что ли, дѣтей другъ у друга хотѣлось бы?
-- Онъ человѣкъ башковитый,-- выговорилъ о. Аполлонъ въ защиту своего пріятеля.
-- Да хоть геній, все равно! Тѣмъ хуже для тебя. Чужимъ умомъ очень не увлекайся, относись къ нему всегда съ осужденіемъ, а не съ раболѣпствомъ. Всякіе умы бываютъ... Діаволъ тоже очень умный господинъ, а что толку въ его умѣ?.. Надо свой собственный умъ вырабатывать, себя цѣнить. Знаешь, какъ можно объяснить твою ревность къ благолѣпію церковному?
-- Какъ?
-- Цѣловальнику взбрело въ башку... священникъ подхватилъ, обратилъ въ идею и выполняетъ съ усердіемъ, достойнымъ лучшаго дѣла... Какая въ самомъ дѣлѣ завидная честь -- быть исполнителемъ идей, зародившихся въ головѣ цѣловальника! Думалъ ли ты объ этомъ? Другое дѣло, если бы ты самъ дошелъ своимъ собственнымъ умомъ до неизреченнаго свѣта, тогда еще туда-сюда. А такъ,-- что выйдетъ? выстроишь ты, положимъ, хорошую вещь, а твой пріятель и начнетъ бахвалиться: "Это я подбилъ батюшку, безъ меня ему гдѣ бы дойти?" А извѣстно, какая честь архитектору и какая простому каменьщику... Въ стадѣ надо быть первымъ бараномъ, лѣшаго твоя голова... А ты выйдешь со своимъ неизреченнымъ свѣтомъ неизреченной овцой...
-- Да мы вмѣстѣ придумали,-- защищался о. Аполлонъ.
-- Ну, тамъ вмѣстѣ не вмѣстѣ,-- кто это разберетъ. Дѣло не видное... Выйдетъ все-таки на иной взглядъ, что ты примазываешься къ свѣтлой головѣ цѣловальника.
Зять замолкъ, а тесть прибавилъ:
-- Ну, прошлаго не вернешь, но, пожалуйста, впередъ будь осторожнѣе... Эхъ, молодость! молодость!-- вздохнулъ о. Романъ.-- Гдѣ бы въ корень вещей смотрѣть, а у нихъ глаза по верхамъ разбѣгаются... Вотъ зять о. Сосипатра, о. Николай Гусевъ, тоже... лѣшаго голова...
-- А что?
-- Танцовать выдумалъ!
-- Чай, на свадьбѣ гдѣ-нибудь?
-- Кабы на свадьбѣ, это бы не диво. На свадьбѣ всякое безобразіе возможно, даже старики иной разъ разойдутся, ничѣмъ не уймешь. А это недавно, случайно, въ гостяхъ у о. Павла въ Сыроѣшкинѣ: собрались епархіалки, семинаристы, и онъ съ ними пустился въ какой-то модный шаконь. Да и одинъ ли этотъ случай, много-много ужъ доносится слуховъ. Веселый человѣкъ, что и говорить! Но въ своемъ благочиніи не очень пріятно имѣть такого. Не попомъ бы ему быть, а сюртучникомъ оставаться, пусть и плѣнялъ бы на паркетѣ. Когда былъ онъ семинаристомъ, это выходило хорошо и даже очень, а теперь въ рясѣ эти танцъ-плясы какъ назвать?
-- А хорошо онъ танцовалъ въ семинаріи,-- предался воспоминаніямъ о. Аполлонъ.-- Всѣ танцы произошелъ и у насъ былъ вродѣ танцмейстера, обучалъ желающихъ товарищей, и недорого бралъ,-- по четвертаку за всякій танецъ.
-- И ты учился?-- спросилъ тесть.
-- Какъ же! Пытался.
-- Чай, тоже не обсѣвокъ онъ въ полѣ,-- защищала Ираида Ивановна зятя.
-- Но, видно, не далась ему плясовая наука.
-- Неспособенъ,-- скромно сознался о. Аполлонъ.
-- Вотъ, къ танцамъ у васъ есть стремленіе, а почему нѣтъ склонности къ духовнымъ манерамъ? Вотъ такого бы вамъ учителя, гораздо лучше... Да нѣтъ такого, къ сожалѣнію, и быть не можетъ. Это дается опытомъ, наблюденіемъ, и глубокимъ проникновеніемъ въ жизнь и ея комбинацію, чтобы усвоить эту особую манеру, чтобы въ ней было и достоинство, но не оскорбляющее другихъ, и смиреніе, но безъ забитости, и даже своего рода грація, но безъ слащавости, а главное -- особая вдохновленность... Вотъ припоминаю бывшаго своего ректора, покойнаго о. Анфима Васильевича. Ну, что это за осанка! что за поступь! Выйдетъ онъ, бывало, напримѣръ, на литію, залюбуешься! Что за интонація при чтеніи воскреснаго евангелія за всенощной!.. "Симоне Іонинъ! Любиши-ли Мя? Ей, Господи, яко люблю Тя. И глаголя ему третіе: Симоне Іонинъ, любиши-ли Мя? Оскорбѣ же Петръ и рѣче"... И чуть-чуть голову на бокъ... Ну, нѣтъ, невозможно и представить, до чего у о. Анфима все было художественно, до чего очаровательно... Нынѣ такихъ людей нѣтъ и посмотрѣть негдѣ! Нынѣ все какъ-то по другому, и манеры, и рѣчи, и мысли даже другія. Точно нащупываютъ что-то новое, другое, а что -- и сами не знаютъ, и ходятъ въ потемкахъ. Эхъ, люди, люди! Неужели старое вамъ надоѣло? А старое-то было прочно, твердо, основательно. Разсказывали въ наше время, про того же о. ректора Анфима. Разъ будто гдѣ-то ему пришлось состязаться съ какимъ-то нигилистомъ, чиновникомъ губернскаго правленія. Подошелъ къ нему о. Анфимъ и грозно спрашиваетъ: "Вы говорите, что Бога нѣтъ? А я говорю вамъ: Есть!" И какъ стукнетъ по столу кулакомъ -- здоровый такой былъ, росту косая сажень, грудь колесомъ, а руки, какъ гири пудовыя,-- всѣ бутылки съ закусками заплясали. А онъ хоть бы что, ни-ни, не смутился, хотя былъ тутъ губернаторъ. Глазомъ не моргнулъ нашъ о. Анфимъ, отошелъ въ сторону съ видомъ пророка Моисея, спускающагося съ синайской горы. А чиновникъ сталъ подбирать съ полу упавшія рюмки. Вотъ какъ!.. А нынѣ что! Деликатничаютъ и никогда прямо не ринутся на защиту своего дѣла, а все окольные пути избираютъ, шепчутъ, доносятъ... Эхъ вы, нынѣшнее поколѣніе! Несчастный вы народъ! Нѣтъ у васъ передъ глазами настоящихъ примѣровъ, потому вы такая кислятина и выходите,-- ни Богу свѣчка, ни чорту кочерга!..
V.
Гостей на именины о. благочиннаго, обыкновенно, съѣзжалось много. О. Романъ не былъ, въ сущности, скупымъ человѣкомъ и хотя не былъ большимъ хлѣбосоломъ, но въ день своихъ именинъ почиталъ долгомъ раскошелиться. Именинное угощеніе было тою повинностью, которою онъ расплачивался съ духовенствомъ благочинія, принимавшимъ его въ каждомъ селѣ не менѣе трехъ разъ въ годъ по долгу службы и оказывавшимъ ему въ такихъ случаяхъ экстраординарное гостепріимство. За все время управленія благочиніемъ не было еще случая, чтобы о. Романъ когда-нибудь "сбѣжалъ" отъ именинъ, пользуясь дѣйствительнымъ или мнимымъ предлогомъ выбыть изъ Большой Пузы. Онъ любилъ устанавливать прочные, твердые порядки въ старинномъ вкусѣ, а свои именины считалъ дѣломъ не послѣднимъ и очень обижался, если кто-нибудь изъ подвѣдомыхъ ему священниковъ уклонялся безъ основательной причины отъ этого благочинническаго торжества. По началу думали, что благочинный дѣлаетъ свои именины подъ предлогомъ полученія нѣкоей дани съ подчиненныхъ, и везли ему гусей, индюшекъ, поросятъ, фунтикъ чаю, головку сахару и что-нибудь вродѣ этого. Но когда объяснилось, что благочинный энергично протестовалъ противъ подношеній, а матушка благочинниха приняла эти дары со смущеніемъ, единственно въ виду того, что какъ-то неловко гостямъ везти привезенное обратно, перестали подносить дары и ѣхали съ душевнымъ спокойствіемъ безъ всякаго угнетенія, съ единственною цѣлью почтить уважаемаго и любимаго начальника и провести у него день тезоименитства наилучшимъ образомъ. Благочиніе состояло изъ тринадцати приходовъ. Батюшки являлись обыкновенно съ матушками, а у кого были взрослыя дѣти, то и съ епархіалками и съ семинаристами. Въ общемъ набиралось въ Большой Пузѣ въ день святого Романа гостей человѣкъ до сорока, да кучеровъ не менѣе дюжины. Общество было не малое и потому хлопотъ у матушки благочиннихи было по горло. Она за цѣлую недѣлю готовилась къ 24 іюля и заблаговременно запасалась необходимымъ, при чемъ, конечно, старалась сдѣлать все какъ можно дешевле. Одною изъ главныхъ заботъ было припасти достодолжное число винъ, чтобы столъ радовалъ взоръ своимъ видомъ, подобнымъ витринѣ колоніальнаго магазина, и чтобы питій хватило на всю братію и на вся христіаны, и, дѣйствительно, этого винища выходило пропасть, ибо принимались пить по нѣскольку разъ -- до обѣда, во время обѣда, за чаемъ, за ужиномъ, а нѣкоторые, особенно ретивые, сверхъ того нуждались на утро послѣ именинъ въ "опохмѣлочкѣ". Пили больше водку, конечно. Но въ иные моменты вдругъ всѣ налегали на какую-нибудь наливку или на вино и изъ подражанія опустошали бутылку за бутылкой, говоря: "И мнѣ, и мнѣ этого же!" Вопросомъ о наливкахъ Ираида Ивановна никогда не была озабочена, потому что всякой домашней наливки у нея запасалось не по одной четверти, и настойки эти всѣ были отмѣнно хорошія. Привычка настаивать рябину, смородину, землянику, вишню и всякую ягоду у нея была большою слабостью, такъ что о. Романъ иногда подсмѣивался и упрекалъ супругу:
-- Ну, куда это ты, мать моя, столько готовишь? Вѣдь, я управляю только однимъ благочиніемъ, а у тебя тутъ матеріалу столько, что весь уѣздъ можно въ лоскъ уложить.
-- Ну, батя, запасъ потомъ денегъ не проситъ,-- отзывалась благочинниха, поглядывая любовнымъ взглядомъ на стоявшія въ чуланѣ на полкахъ бутыли всѣхъ цвѣтовъ радуги, отъ густо краснаго до свѣтлонѣжнаго вродѣ заходящаго солнца включительно, и дѣлала свое дѣло.
Но ее приводило въ смущеніе: какъ быть съ винами, безъ которыхъ нельзя обойтись? Вино вообще не дешево, меньше рубля съ четвертакомъ бутылки не найдешь въ Дранскѣ, а что ниже, напримѣръ, Соколовское за шесть гривенъ или Лаишевское за полтину, то не стоитъ покупать,-- попы дуютъ его какъ квасъ и ни капельки не хмѣлѣютъ. Надо подавать такое все-таки вино, чтобы оно въ голову ударяло и заставляло думать, что оно хоть слабое-слабое, а можетъ довести до "еле можаху", какъ и всякій сиволдай. Долгимъ опытомъ матушка додумалась, что желаемаго достигнуть не трудно и не особенно дорого,-- стоитъ только закупить такъ называемаго бѣлаго вина, отстаивавшагося на днѣ какими-то гнѣздами, на подобіе паутины, какъ въ ренсковомъ уксусѣ, и отдававшаго почему-то селитрой, и "размадерить" его, какъ это искусно дѣлается во многихъ русскихъ торговыхъ погребахъ. Такое бѣлое вино четвертями продавалось въ Дранскѣ очень сходно, на гривенникъ только дороже противъ водки. Его-то матушка и запасала ведерко. Ираида Ивановна передъ тѣмъ, какъ приступить къ этому дѣлу, обыкновенно собирала всѣ пустыя бутылки съ уцѣлѣвшими ярлыками, остававшіяся отъ архіерейскаго угощенія, когда требовалось настоящее хорошее вино, и вела такую рѣчь съ дочерью:
-- Танечка, прочти-ка что тутъ написано... не по-русски..