Елагина Авдотья Петровна
Письмо к Жуковскому

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   <...>
   В этой связи считаем необходимым остановиться на неопубликованных материалах -- письмах А. П. Киреевской-Елагиной к Жуковскому, имеющих большое историко-литературное значение. Здесь и ниже приводим лишь некоторые выдержки из них, характеризующие близость Жуковского к семье Киреевских, его участие в воспитании детей, а также литературные и фольклорные связи.
   22 апреля <1813 г.> Авдотья Петровна в шутливом тоне обращается к Жуковскому:
   "Dolbino -- c'est le nom de la campagne que j'habite et que j'ai l'honneur de recommander au très cher cousin, dont la mémoire me parait en effet un peu sujette à caution. Je crois que j'ai eu le bonheur de vous entendre nommer plus de 20 fois Dolbino par son véritable nom qui lui a été donné depuis une vingtaine de siècles,-- et maintenant {Долбино -- название деревни, где я живу и которую имею честь рекомендовать дражайшему кузену, память которого, по-видимому, действительно ненадежна. Мне кажется, я более двадцати раз имела счастье слышать, как вы называли Долбино его настоящим именем, данным ему столетий двадцать тому назад,-- и теперь (франц.).}, кто же бы мне сказал, что вы забудете даже имя той деревни, где все вас так без памяти любят. Господи помилуй! И батюшки светы, худо мне жить на свете! -- Нет, сударь! не только Долбино зовут мою резиденцию, но и самый холодный край на свете называется Долбино; столица галиматьи называется Долбино; одушевленный беспорядок в порядке: Долбино! Вечная дремота: Долбино!-- и пр., и пр., и пр., и пр., и пр., и пр., и пр., и пр., и пр., и пр. Неужели вы и после этого забудете Долбино?"
   Из следующего письма, не датированного, но относящегося к тому же времени, мы узнаем об отношениях Киреевской и Жуковского. Письмо носит интимный характер: оно касается чувства Жуковского к М. А. Протасовой и представляет интерес для биографии поэта. Письмо начинается так: "Жукачка, я давно к вам не писала, и это очень дурно! а ежели бы вы знали причину, от которой молчала, то сказали бы: это еще хуже! -- Теперь так много накопилось на сердце, что если приняться за письмо, не расстанешься с ним целый день, а мне этого не хочется, и в стиле Алексея Сергеевича доложу просто вашему высокоблагородию, что мы все живем по-прежнему, в четырех стенах: ездим из Мишенского в Долбино, из Долбина в Мишенское, из Мишенского в Игнатьево, из Игнатьева в Мишенское, из Долбина в Володьково,из Володькова в Долбино, из Долбина в Чернь, из Черни домой и прочие подобные неистовства, что мы точно так же носились на тех же ногах, на которых и при вас носились только (par parenthèse {в скобках (франц.).}), не совсем с теми же головами. Что, одним словом, постороннему взору и приметить перемены какой-нибудь невозможно, -- сердцу друга надобно бы взглянуть на внутрь,-- но -- это милое сердце, может статься, само имеет нужду в утешении, а на сегодня все бессмертные посетители спрятались в туман, гремят одни цепи и не пускают к милому краю родины, итак -- courage et persévérance! {храбрость и отвага! (франц.).} -- будущее, и настоящее все, сердцу неизменного друга,-- и позвольте помолчать, пока хочется квакать -- т. е. жаловаться или быть недовольной. У меня новых синонимов тьма, Жуковский! -- все ваши альбомчики записались! А счетных книг довольно и старых! В приходе хорошего мало, итого с тех пор, как мы расстались, редко подводится, разве под расходом счастия! Ну ежели эта тоска перед радостью? -- Ну ежели вы скажете: -- Ура, поймал! -- Скорей сказывайте мне, что там с вами делается, признаюсь, порядочно наши с вами души мучаются.
   Mais le Purgatoire laisse du moins un Paradis à espérer, si vous me parlez de votre bonheur, me voilà tout de suite aux Elysées.-- Du reste, c'est pour me tromper moi-même que je fais semblant de prendre mon agitation pour le préssentiment du bonheur,-- cher ami, je n'espère rien! -- ni les têtes courronnées, ni les cœurs amis, ni les persuasions raisonnables ne peuvent rien quand il s'agit de conscience! Vous ne voudrez pour vous-même d'un bonheur qui lui coûterait son repos, et qui par là même ne serait plus un bien pour aucun de vous.-- Pour vous avouer franchement, je suis fâchée même de ces nouveaux efforts, de ces nouvelles espérances, qui ne servirent qu'à tourmenter votre cœur,-- combien de fois faudra-t-il renoncer, se désespérer, revenir à se contenter de la simple belle vertu et puis se jeter de nouveau à corps perdu dans tous les orages d'une mer agitée, dont toutefois les vagues bienfaisantes vous portent contre votre gré sur le rivage? Pardon, mon cher ami, que Dieu nous garde ce que nous avons, qu'il vous conserve votre amie charmante, vos vertus, et qu'il remplisse votre cœur de tout le bonheur de son amour.-- Abandon! et foi! -- et aimons sans mesure! à Dieu! {Но чистилище по крайней мере оставляет надежду на рай, если вы говорите мне о вашем счастье -- вот я и в Елисейских полях. Впрочем, это, чтобы обмануть самое себя, я принимаю свое волнение за предчувствие счастья, дорогой друг, я ни на что не надеюсь! Ни коронованные особы, ни дружеские сердца, ни уговоры разума не могут ничего в делах совести! Вы сами не захотите счастья, которое будет стоить ей покоя и которое уже поэтому не будет благом ни для кого из вас. Признаться откровенно, я даже недовольна этими новыми усилиями, этими новыми надеждами, которые только измучили ваше сердце -- сколько раз еще надо будет отказываться, отчаиваться и опять довольствоваться простой и прекрасной добродетелью, а потом снова бросаться очертя голову во все бури взбаламученного моря, благодатные волны которого помимо вашей воли выносят вас на берег? Простите, мой дорогой друг, да сохранит нам бог то, что мы имеем, сохранит вам вашу милую подругу, ваши добродетели и наполнит ваше сердце всем счастием ее любви. Отдадимся течению! и будем верить! И любить без меры! С богом! (франц.).}"
   Ожидая возвращения Жуковского в Долбино, Киреевская писала 23 ноября 1815 г.:
   "Милый брат! Милый друг! Бесценное письмо ваше оживило меня, хотя в нем нет ничего ожиеительного, те же желания не того, что у нас есть, та же непривязанность к настоящему, та же пустота, скука, которые до вашей милой души не должны бы сметь дотронуться,-- но этот почерк, этот голос дружбы, который слышен и в скуке, и в пустоте, и в шуме, и возможность счастья невольно воскресла! Авось! Милый Жуковский! ведь это слово не ветреной надежды, а спокойного доверия! Доверенности к доброму промыслу, к сердцу друзей, к святыне недосягаемой! Бросьте все, милый брат! приезжайте сюда, ваше место здесь свято! Готовить нечего, оно всегда первое! Ваши рощи, ваша милая Поэзия, ваша прелестная свобода, тишина, вдохновенней верные сердца ваших друзей, здесь все цело, все живет, все вечно! Что это за состояние, для которого вам надобно служить? Что это значит: чем жить? Это и глупо и обидно! Забыли вы, что я хотела все свое продать, бросить, чтобы с вами в 14 году ехать в Швейцарию? Разве вы не знаете, что у нас, слава богу, есть чем жить, и больше нежели для житья надобно, что и тогда бы было, когда б я сама для жизни своими руками работала, и тогда бы вы могли жить со всеми прихотьми, каких бы вам угодно было! А когда бы вы здесь были с нами, я была бы вашим богатством богата; милый, милый друг, неужели мне сказывать вам, что такое для меня любить вас?.."
   Дополнительный материал к этим письмам можно найти в переписке Жуковского, опубликованной в "Уткинском сборнике". Но не все из его писем сохранились, и поэтому многое, в частности упомянутая выше не- состоявшаяся поездка в Швейцарию, является совершенно новыми данными для биографии поэта.
   Киреевская была Жуковскому верным другом, разделявшим его поэтические замыслы. Это видно из следующего письма, начало которого посвящено получению ею известного портрета Жуковского работы О. А. Кипренского:
   

10 июля <1815 г.> Долбино.

   "Ванюша заплакал от радости, получавашмилый портрет, да, признаюсь, поплакала над ним и я. Сначала от радости, а потом и не от радости. Когда же эта милая рожица будет выражать счастие! С тех пор как я его получила, мне очень грустно, и от этого сходства, от задумчивого этого взгляда, и от доброй, выражающей всю прелестную душу вашу, но несносно горестной улыбки, и от вашего письма. Милый друг! Когда ж глупые мысли перестанут гнездиться в душе вашей? Я очень вижу, каким манером завел их туда "Владимир" со всеми своими дурацкими предсказаниями; как все окружающее вас усиливает их то надеждами, то обманами и как вы, по свойственной нам общей рассудительности, принимаете все за предчувствие и за пророчества. Помните, как вы писали "Послание к царю"? Как уверены были, что не удастся его кончить? Помните ли Эльвину и Эдвина? Каким она нас страхом поразила? Вас как изобретателя, а меня за вами. Как мы не смели сообщить друг другу своей боязни и как долго уже спустя посмеялись над тем страхом, который из доброй воли насочинили себе сами? Помните ли Валленштейна? Помните Шиллерову историю о 30-летней войне и как суд неба,произнесенный над ГуставомАдольфом, поразил вас? Милый друг! сколько раз мы делали себе химеры счастья и несчастья; сколько раз плакали и радовались над мечтами нашего воображения, а счастье и несчастье и будущее со своими мечтами приходили, совсем не спрашиваясь с нашими ожиданиями, и заменяли их новыми горестями и новыми бреднями. Вам много еще осталось в жизни, Владимир не один должен оставить след этой милой жизни..."
   Письмо в основном посвящено замыслу Жуковского написать "Вадима" (Владимира), о котором сам Жуковский, очевидно, неоднократно сообщал Киреевской, как видно из материалов "Уткинского сборника". Но оно интересно воспоминанием о работе поэта над предшествующими произведениями. Письмо указывает также и на роль Авдотьи Петровны в жизни Жуковского.
   Киреевская вполне разделяла поэтическое кредо Жуковского и ранних русских романтиков. В ее письмах неоднократно цитируются стихи Жуковского и дается их разбор с этих позиций. Она резко осуждает и критикует сторонников классицизма, иронизирует по поводу стихов А. Ф. Мерзлякова и приветствует друзей Жуковского, подробно расспрашивая о них. "Что Батюшков? -- пишет она в одном из писем.-- Не можете ли вы прислать, что есть новое, неизвестное. Рад ли он вам и кто вам больше всего рад? И кому вы больше рады?"
   Имя Батюшкова постоянно встречается в ее письмах этого периода, и его поэзию она всегда одобряет. Есть ряд писем, содержащих сведения о поэтических замыслах Жуковского. Вот, например, одно из более поздних писем, касающееся замысла "Ундины":
   

<26 июля 1819 г.>

   "... Что ваша русская Ундина? Жаль, если вы эту мысль бросили. Саша говорила мне о плане трагедии: что же? Но я трагедии буду бояться, пока ничто сильно не действует на вас, вышедши прямо из грамматики, нельзя броситься в деятельные и сильные стихи. Творить одним умом и воображением вы, конечно, привыкнуть не можете, ваш каждый стих вы сами, потому-то они и не терпят критики. Напишите пока Ундину или что-нибудь такое же, где много неопределенного, тайного, неизвестного, горестного, мечтательного, похожего вместе и на душу и на жизнь..."
   Трудно более выразительно передать характер поэзии Жуковского того времени. Здесь отчетливо выражены эстетические нормы русского романтизма, столь близкие кругу и семье, в которой рос Петр Киреевский.
   Чрезвычайно важным является то обстоятельство, что в 1816 г. Жуковский предлагает Авдотье Петровне и ее сестре Анне Петровне (впоследствии Зонтаг, известной детской писательнице), которая жила с ней в Долбине, заняться собиранием фольклора и, в частности, сказок. Интерес к фольклору, в особенности к преданиям и сказкам, составлял один из важнейших элементов поэтики романтизма. Приводим здесь письмо Жуковского из Дерпта, датируемое предположительно зимой 1816/17 г.:
   "Я давно придумал для вас всех работу, которая может быть для меня со временем полезна. Не можете ли вы собирать для меня русские сказки и русские предания: это значит заставлять себе рассказывать деревенских наших рассказчиков и записывать их россказни. Не смейтесь. Это национальная поэзия, которая у нас пропадает, потому что никто не обращает на нее внимания: в сказках заключаются народные мнения; суеверные предания дают понятия о нравах их и степени просвещения и о старине. Я бы желал, чтобы вы, Анета, Дуняша и Като завели каждая по две белых книги, в одну записывать сказки (и, сколько можно, теми словами, какими они будут рассказаны), а в другую всякую всячипу: суеверия, предания и тому подобное. Работа и не трудна и не скучна. Писать не нужно с старанием; записывать просто содержание. Все это привесть со временем в порядок мое дело. Как вы думаете?.."
   Так впервые под влиянием Жуковского Киреевская и сестры Юшковы втягиваются в собирание фольклора. Отметим, что задуманное предприятие по собиранию сказок не окончилось на этом. Из последующей переписки Жуковского с Авдотьей Петровной и ее сестрой известно, что они собирались издавать антологию народных сказок. Часть рукописи, подготовленная ими, сохранилась в ИРЛИ. Впоследствии записи народных сказок имелись и в Собрании Киреевского, откуда были переданы А. И. Афанасьеву, который использовал их в своем знаменитом издании "Народных русских сказок". Таким образом, цитируемое выше письмо приводит нас к истокам русской фольклористики XIX в.
   В заключение необходимо сказать об участии поэта в воспитании и образовании детей Авдотьи Петровны. В переписке они называют их "наши дети". В одном из писем Жуковский беспокоится: "Ведь для наших ребятишек нужен учитель"13. Уже будучи во втором браке -- за А. А. Елагиным, Авдотья Петровна, опасаясь за благополучный исход родов, обращается к Жуковскому:
   "Смерть, может быть, передумывает мои милые мечтания! -- Брат, я так нездорова, что мне ее не мудрено ждать. Смотрите же, не забудьте тогда детей моих! Ежели я после родин не выздоровлю, то, прошу вас, займитесь тотчас моими большими мальчишками. Они оба славные ребята, и ум и характер прекрасные, но необходимо нужен им теперь пример и поощрение".
   "Большие мальчишки" это -- Иван и Петр Киреевские. Жуковский действительно очень заботился об их воспитании. Из его писем, опубликованных в "Уткинском сборнике", видно, как он подыскивал им воспитателей, обдумывал вместе с матерью планы их занятий. А Жуковский, как известно, был опытный наставник, и, несомненно, благодаря ему и матери, Петр Киреевский получил прекрасное образование и знал семь языков.
   О домашнем образовании Киреевских дает представление листок с заданием на три месяца, сохранившийся в дневнике Маши Киреевской, младшей сестры Ивана и Петра. Запись на этом листке относится к 1820-м годам, но она, конечно, характеризует систему и метод обучения не одной только Маши; источники, по которым М. В. Киреевская изучала основы наук, несомненно, были знакомы и ее старшим братьям. Обращает на себя внимание объем задания и круг чтения пятнадцатилетней девочки.
   "Франц.: Перевести Сократа, грамматику и прочесть трагедию Вольтера. Немец.: Грамматика, прочесть 1 том истории Нидерландов, перевести Ундину. Англ.: Прочесть Лалла Рук. Русск.: перевести Фенелона Educ des Fillis, выучить 100 стр. стихов, всякий день по 3 страницы. Прочесть 5 томов Карамзина хорошенько и 4 тома Сисмонди. Кроме других пиес, выучить концерт Риса наизусть.
   Франц. 1 раз в неделю в понедельник по 6 стр. пер<еводить> от 11 до 1. Немецк. 3 раза в неделю, вторник, четверг, суббота. Каждый раз 10 стр. перевести и 25 прочесть, утро до 1 <часа>. Англ. 1 раз в понедельник вечером. Русск. 2 раза в неделю: среда, пятница по 15 стр. за раз; каждый раз по 9 стр. стихов.-- 3 раза в неделю читать Карамзина от 5 до 7 после обеда. 2 раза в неделю Сисмонди от 9 до 11". Этот документ, свидетельствующий, каким было домашнее образование молодой дворянской интеллигенции, мы вправе считать относящимся и к Петру Киреевскому.
   <...>

"Литературное наследство", том 79, М., "Наука", 1968

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru