Эйзенштейн Сергей Михайлович
После дождика в четверг

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Эйзенштейн С. М. Мемуары: В 2 т.
   М.: Редакция газеты "Труд", Музей кино, 1997 (Живая классика) Т. 2. Истинные пути изобретения. Профили.
   

После дождика в четверг[i]

   Сегодня в ночь на пятницу умерла эта маленькая нелепая женщина.
   Ей было 72 года.
   Из них в течение сорока восьми лет она была моей матерью.
   Она лежит в комнате внизу.
   Я -- наверху.
   И трудно сказать, кто из нас более мертвый.
   Мы никогда с ней не были близки.
   Разрыв семьи произошел в раннем детстве.
   И это из тех разрывов, которые не заживают с годами.
   Это те разрывы, которые убивают естественные узы, натуральный инстинкт, ощущение родственной близости.
   Живые, мы плохо подходили друг к другу.
   Я к ней -- почти никогда.
   Сейчас, когда она мертва, меня тянет в ее комнату.
   И, мертвые, мы оба примирены и близки друг к другу.
   Между нами нет преграды наших живых и слишком одинаковых характеров.
   Взбалмошна она.
   Взбалмошен я.
   Нелепа она.
   Нелеп я.
   Сейчас мы оба молчим.
   И как будто впервые понимаем друг друга.
   И ничто нас не разделяет, как не разделяло тогда, когда я еще не стал ребенком, а она -- матерью.
   Я где-то читал, что пропасть между человеком и высшими приматами меньше, чем видовая разница между приматами и вульгарными обезьянами.
   Я как-то так далек от живых, что расстояние это больше, чем расстояние между живыми и мертвыми.
   И отсюда те и другие мне равно близки или... далеки.
   И может быть, мертвые даже ближе живых.
   Но разницы между ними нет.
   Живые мне кажутся призраками.
   Призраки -- живыми.
   И живая Юлия Ивановна -- три дня тому назад -- пожалуй, менее реальна, чем воображаемая и памятная сейчас.
   Мертвый Хмелев где-то со мною, а с живым мы почти перестали знаться.
   Всеволод Эмильевич, Немирович, Хазби или Кадочников, Станиславский и Елизавета Сергеевна[ii]...
   Чем они дальше, менее реальны, менее ощутимы [тем ближе], чем лишенные для меня реальности те, кого видишь живьем.
   Я помню себя в узком купе вагона Москва -- Владикавказ.
   Только что я оторван от мексиканского детища.
   И вопль в моей груди: скорее бы шизофрению.
   Ведь в ней нет разницы между образом объективным и образом воображения.
   И так ходят вокруг меня равноправно сплетенные тени живых и тени умерших и кажутся равно мертвыми или равно живыми.
   Юлия Ивановна стонет почти непрерывно.
   Перебои дает пульс и тогда останавливается.
   Стоны глухо доносятся снизу сквозь пол моего второго этажа.
   Вдали воет наша собака.
   Жолтик.
   Он искусал кого-то.
   И эти дни на привязи.
   Я ухожу в сад.
   Юлия Ивановна сажала кусты и деревья стремительно и не совсем осмысленно.
   Мы с ней много спорили.
   В ее посадках не было постановочной логики.
   Сходились на одном.
   Оба любили кусты туфами {Touffe -- плотная группа растений (франц.).}.
   Особенно в глубине около забора.
   Юлия Ивановна засадила глубину туфами "золотых шаров".
   Это осенние желтые шаровидные цветы на очень высоких стеблях.
   Почему тянется рука наломать золотых шаров?..
   Иду обратно.
   Подгнившее и перекосившееся крыльцо.
   Мечта Юлии Ивановны переделать его в веранду.
   Не хватило денег в этом году.
   Тяжело опускаюсь в соломенное кресло на крыльце.
   Кресло тусклое. Полинялое.
   Его не вносят в дачу во время дождя.
   Смотрю на цветы в моих руках...
   Их оказывается -- семь.
   Семь желтых роковых шаров.
   Семь.
   Прислушиваюсь.
   И вот...
   Тихо, тихо -- бесшумно и медленно отворяется дверь.
   Этого не было никогда.
   Дверь открывается медленно -- так не открываются двери -- так их открывают рукой.
   За ней -- белая пустота поверхности второй двери.
   Кто прошел сквозь ее белизну и растворил внешнюю?
   Около гнилого крыльца -- осина.
   Когда-[то] невзрачный куст -- за войну она выросла в целое дерево.
   Юлия Ивановна хочет ее вырубить.
   Мне хочется ее оставить.
   И вот так же, как таинственно растворилась дверь, ровно через столько времени, сколько нужно на эти три шага, отделяющих от нее ветку осины, -- внезапно ветка начинает длительно и красноречиво шелестеть.
   Ветка говорит что-то торопливо прощальное и замолкает.
   Откуда в полной дневной тишине хватило этого дуновения?
   Так шелестом говорил Вотан из ветвей древнего ясеня слова ободрения и напутствия сыну своему Зигмунду.
   Так прощалась со мною Юлия Ивановна, незримо выйдя в двери и прошелестев что-то внятное и поспешное, как будто ее уже ждали у калитки, через которую спустя несколько мгновений вылетела пташка.
   Неужели конец?
   Вхожу в дверь.
   Вдали неясные стоны.
   В руках желтые цветы.
   И передо мною перья, перья, перья.
   Черные.
   Страусовые.
   Они лежат повсюду.
   На креслах. На диване. На кроватях.
   Маленький Сережа, играя, разбросал набор изодранных черных страусовых перьев не то со шляпы, не то с боа девятисотых годов...
   Вхожу к Юлии Ивановне.
   Она тянется ко мне.
   Говорит быстро, торопясь, но уже бессвязно, без слов.
   Одним ритмом, толчками выбрасывающим то, что когда-то могло бы быть интонацией.
   Ведь внятные слова ее уже отлетели, прощально прошелестев в одинокой ветке над крыльцом.
   Глаза ее вряд ли видят.
   Хотя только наполовину ушли под верхнее веко.
   Она не видит, но чувствует меня рядом.
   И лепет ее -- какая-то очередная забота обо мне.
   Кладу руку на холодный лоб.
   Она затихает...
   Я отрываюсь.
   И тут меня вдруг впервые хватает за сердце, за глотку...

* * *

   Сейчас я второй раз спустился к Юлии Ивановне.
   Разглядел, что комната не совсем пуста.
   Первый раз показалось, что вынесено все.
   Сейчас видна только кушетка, занимавшая центр комнаты.
   На этой кушетке она когда-то спала, когда я хворал корью.
   Откидываю покрывало.
   Оконечность носа слегка потемнела.
   Вглядываюсь в пятаки на глазах.
   Они мне почему-то показались английскими пенсами с фигурой Британии на одной стороне и характерным профилем молодой королевы Виктории -- на другой.
   Такими потемневшими пенсами я когда-то играл.
   Но они не пенсы.
   А пятаки.
   На правом глазу -- темном от окиси -- пятерка перевернутым серпом с годом 1940 под ним.
   На левом -- поблескивающая медью здесь перевернута пятерка и кажется серпом.
   Откидываю покрывало ниже.
   Она холодна даже сквозь платье.
   Между подбородком и грудью -- подушка.
   Вышитая.
   Когда-то я переводил на нее узор для вышивки.
   Ришелье.
   Сейчас подушка не дает отвалиться челюсти.
   Ниже руки.
   Руки Юлии Ивановны.
   Весь этот месяц я вижу их в непрестанном действии.
   То в них поднос утром, днем, вечером.
   То они штопают.
   То скользят среди кустов малины, собирая ягоды.
   То путаются по записи расходов, в которых Юлия Ивановна беспомощно вязнет.
   То отсчитывают мне капли лекарства.
   Когда-то это были дамские ручки.
   С отделкой ногтей.
   Белые.
   Этот месяц они ходят передо мною загорелые, но странно мягкие и не огрубевшие.
   Только контур их нарушился.
   Появилось какое-то (подагрическое?) искривление.
   Сходя к ней в первый раз, я поцеловал ее в лоб.
   Сейчас целую руку. [...]
   Передо мною маленькая, беленькая старушка.
   Чем-то отдаленно-отдаленно похожая на бабушку, как я ее помню.
   Бабушка всегда снилась Юлии Ивановне, когда ее ожидало горе или неприятность.
   Сейчас Юлия Ивановна тиха, строга, неподвижна.
   Бесконечно серьезна с темными пятнами медяков на глазах.
   Медяки уходят из фокуса и кажутся темными тенями глазниц над сурово поджатыми белыми губами.
   А что Юлия Ивановна умрет, я, к ужасу своему, знал уже весь этот месяц...
   Упражняясь в стилистике для будущих мемуаров, я набрасываю страничку.
   Вот она ниже.
   И в ней роковая описка.

* * *

   Of how to say simple things in complicated manners {О том, как сказать об очевидном околичностями (англ.).}.
   Леонардо да Винчи описал бы это так:
   "Люди сбросят звериные шкуры, которые они надевали на себя, и зароют их в землю.
   Но шкуры вновь станут зверьми и скроются от людей, когда те по прошествии лет снова разроют землю".
   Перед эвакуацией Елизавета Сергеевна закопала свое новое котиковое пальто где-то около веранды дачи Ольги Ивановны Преображенской.
   Когда после смерти Е. С.[iii] Юлия Ивановна захотела выкопать это пальто, его не оказалось.
   О захороненном котиковом манто подле веранды знала сторожиха Ольги Ивановны Преображенской...
   "The gentle art of saying simple things in complicated ways" {"Деликатное умение говорить об очевидном околичностями" (англ.).}.

* * *

   Я спохватываюсь, перечеркиваю, ставлю верное имя.
   Покойной Елизаветы Сергеевны.
   Но чувствую, что не перечеркнуть того, что само записалось на бумаге.
   Что смерть поджидает Юлию Ивановну.
   И когда ровно через три дня -- как снег среди солнечного лета -- она говорит, что был у нее легкий припадок, я где-то знаю, что это только первый.
   И что придет роковой...

-----

   [i] На рукописи дата -- 9.VIII.1946. Эту по сути дневниковую запись, сделанную сразу после смерти матери, Э. сам предназначил к включению в "Мемуары".
   [ii] Речь идет о Елизавете Сергеевне Телешевой, актрисе и режиссере Московского Художественного театра, "гражданской" жене Э. (брак его с Перой Аташевой, оформленный 27 октября 1934 г., не был официально расторгнут). Она была ассистентом Э. по работе с актерами на фильмах "Бежин луг" (второй вариант) и "Александр Невский", а также во ВГИКе.
   [iii] Инициалы Е. С. Телешевой вписаны над строкой вместо зачеркнутого "Юлии".
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru