-- Лиза, Лиза Зернова! раздавалось въ толпѣ дѣвицъ, которыя бѣгали по корридору одного изъ женскихъ учебныхъ заведеніи въ Петербургъ: гдѣ же эта Лиза? Mesdames, не знаете ли, гдѣ Лиза?
-- А на что вамъ? спрашивало вдругъ нѣсколько голосовъ изъ другой толпы.
-- Какъ на что? Въ залѣ сидитъ какая-то старушка и спрашиваетъ Лизу. Вѣрно, ея родственница. Да куда же она запропастилась?
-- Куда! извѣстное дѣло, забилась куда-нибудь въ укромный уголокъ, съ своей тетрадкой: вѣдь она прилежная. Завтра же урокъ исторіи; а она изъ первыхъ у учителя исторіи.
-- Ну ужъ этотъ! возразила Соня Вертушкина, съ негодованіемъ вздернувъ носикъ, я его ненавижу!
-- За что, позвольте спросить?
-- А зато, что madame Цирлихъ дала мнѣ препорядочный нагоняй изъ за этого господина: я забыла присѣсть передъ нимъ, когда вышла отвѣчать. Ужъ и отмстила же я ему: онъ и такъ, онъ и сякъ, чтобы заставить меня отвѣчать; а я ни гугу, не смотря на то, что отлично знала урокъ.
-- Стыдно, Соня, стыдно: вѣдь онъ не виноватъ!
-- Вотъ мило! да кто же виноватъ? Развѣ вы не видѣли, какъ онъ посмотрѣлъ и еще покачалъ головой? А этой madame Цирлихъ только того и надобно было: сейчасъ придралась!.... Да постойте, почтеннѣйшій, я и теперь сыграю съ вами штуку. Лиза, я навѣрное знаю, сидитъ теперь за вашимъ урокомъ: пойду, помѣшаю ей. Вы говорите, mesdames, что старушка какая-то спрашиваетъ Лизу?
-- Да.
-- Сейчасъ отыщу.
Пока мстительная Сопя отыскиваетъ Лизу, мы пройдемъ въ-слѣдъ за толпою воспитанницъ изъ корридора въ пріемную комнату и посмотримъ, что тамъ дѣлается. Долгомъ считаю напомнить читателямъ, что мы находимся въ одномъ изъ женскихъ пансіоновъ въ Петербургѣ, ровно въ двѣнадцать часовъ утра. Классы только-что кончились и до обѣда остается еще цѣлый часъ. Это часъ отдохновенія, часъ игръ, а вмѣстѣ и часъ свиданія съ родными и знакомыми, разумѣется, съ тѣми родными и знакомыми, которые не имѣютъ довольно терпѣнія, чтобы дождаться праздничнаго дня, когда воспитанницъ распускаютъ по домамъ, или которымъ крайняя надобность видѣться съ родственницами. Войдемъ же въ пріемную и вмѣстѣ рекреаціонную комнату.
Какой же тутъ крикъ, шумъ, говоръ! Сидящихъ, кромѣ посѣтителей, вы никого не найдете: все движется, все бѣгаетъ, все скачетъ. Посмотрите съ какой легкостью и какъ граціозно это осьмилѣтнее дитя прыгаетъ черезъ веревочку, или та другая дѣвочка, вся въ завиткахъ, скачетъ съ обручемъ. Въ двухъ противоположныхъ углахъ комнаты вамъ представляются двѣ отдѣльныя группы дѣтей, неутомимо перебрасывающихъ воланъ. Далѣе нѣсколько группъ воспитанницъ, которыя по старше, довольствуются просто гуляньемъ по комнатѣ.
Не менѣе живописныя группы найдете вы и между посѣтителями, которыхъ въ этотъ день набралось какъ-то больше обыкновеннаго. Всѣмъ имъ, особливо молодымъ людямъ, крайняя необходимость видѣться съ родственницами: при каждой маменькѣ, тетушкѣ или бабушкѣ найдете по меньшей мѣрѣ по парѣ сынковъ, племянничковъ, внучковъ. Вотъ, напримѣръ, хоть этотъ коппо-артиллерійскій юнкеръ совершенно нечаянно явился къ тетушкѣ, когда ей нужно-было ѣхать въ пансіонъ, вызвался провожать се и теперь, стоя за ея стуломъ, тоже совершенно невольно любезничаетъ съ хорошенькою кузиной. Желалъ бы послушать его любезностей. Должны быть хороши, потому-что заставляютъ смѣяться отъ души не только хорошенькую кузину, но еще и другаго юнкера какого-то уланскаго полка. Не думаю впрочемъ, чтобы уланъ утѣшался любезностями артиллериста: сидя далеко позади его, онъ даже и не можетъ слышать его рѣчей. Но возможно ли не улыбаться, когда видишь улыбку на хорошенькомъ личикѣ? Подлѣ улана сидитъ молодой человѣкъ, довольно пріятной наружности, въ черномъ фракѣ, съ ленточкою въ петлицѣ. Онъ также частенько улыбается, хотя, кажется, ни съ кѣмъ не разговариваетъ. Но это только такъ кажется: онъ глазами бесѣдуетъ со всѣми, слушаетъ всѣхъ, любуется на всѣхъ и, по-видимому, проводитъ время очень пріятію. Кто онъ, неизвѣстно; должно-быть художникъ, пришедшій выбрать головку для Психеи, или, можетъ-быть, просто любитель изящнаго, поклонникъ красоты такъ же какъ и я грѣшный. Впрочемъ не мы первые, не мы послѣдніе. Отдѣлите ровно половину изъ пришедшихъ сюда, по крайней надобности, родственниковъ, то есть, всѣхъ молодыхъ людей мужескаго пола, и попросите сказать по совѣсти: зачѣмъ они пожаловали? Отвѣтъ будетъ одинъ: посмотрѣть на хорошенькихъ. И отвѣтъ этотъ какъ нельзя болѣе удовлетворителенъ: никто не въ правѣ требовать дальнѣйшихъ поясненій. Но вотъ старичекъ съ двумя звѣздами на груди; его привлекло сюда не желаніе полюбоваться на красавицъ, не двусмысленная любовь двоюродныхъ и троюродныхъ братцевъ, а любовь совершенно позволительная, которую не преслѣдуютъ даже начальства пансіоновъ, любовь родительская. За то онъ и любезничаетъ въ другомъ тонѣ: схватилъ обѣими руками хорошенькую головку своей дочери, и цѣлуетъ ее, со слезами на глазахъ. Онъ только-что пріѣхалъ изъ отдаленной губерніи и прямо изъ дорожной коляски побѣжалъ взглянуть на единственное дѣтище, съ которымъ не видался цѣлыя пять лѣтъ. Подлѣ него почтенная старушка, благословляетъ свою внучку, за то, что она хорошо учится и хорошо ведетъ себя, а растроганная внучка ловитъ ея поднятую руку, чтобы поцѣловать. Далѣе толстый папа съ таинственнымъ видомъ вытаскиваетъ изъ кармана пакетъ съ конфектами, и старается продлить удовольствіе, которое доставляетъ ему дочка, трепещущая отъ радостнаго ожиданія великаго счастія. Противъ нихъ, съ одной стороны, тетушка даритъ племянницѣ книжку, потомъ альбомъ, потомъ шелковую косыночку, и опытнымъ наблюдательнымъ глазомъ слѣдитъ за граціозными реверансами, которыми племянница изъявляетъ свою благодарность, вовсе не подозрѣвая, что она на инспекторскомъ смотру. Съ другой, цѣлая толпа состоящая изъ одной маменьки, трехъ тетушекъ, двухъ родныхъ сестеръ, трехъ кузинъ, одного дяди и двухъ студентовъ, братьевъ, окружаютъ одну пансіонерку, и каждый и каждая долгомъ считаютъ обращаться къ ней съ вопросами, такъ, что бѣдненькая не знаетъ, кому прежде отвѣчать, и стоитъ какъ растерянная, не слышитъ даже, что одна изъ тетушекъ упрекаетъ ее въ разсѣянности.
Когда бы вздумали подслушивать, что говорятъ посѣтители и посѣтительницы, мы услышали бы много хорошаго, если не въ цѣломъ, то по-крайней-мѣрѣ въ отрывкахъ, какъ напримѣръ: "Ахъ, cousin, несмѣшите!" или "Извольте, сударыня, непремѣнно написать поздравительное письмо къ дядюшкѣ Матвею Матвеевичу: онъ отказываетъ тебѣ все имѣніе, а ты....." или "Сестра Надинька, скажи, пожалуйста, какъ зовутъ вотъ эту даму! Я не могу безъ смѣху смотрѣть на нее.-- Которую, ихъ тутъ двѣ?-- А вотъ ту, что такъ плавно выступаетъ по залѣ?-- Это мадамъ Цирлихъ.-- Ну, а вотъ эта длинная и сухая? Посмотри, какъ интересно она склонила головку на сторону.-- Не извольте смѣяться, братецъ, это моя дама, это мамзель Манирлихъ."
Браво, Надинька! Именно такъ надобно отвѣчать зубоскалу, вашему братцу. Вотъ еще какой: пришелъ въ гости, да и насмѣхается надъ хозяйками! Впрочемъ, добрая Надинька, вы вѣрно не разсердились бы на вашего братца, если бы узнали, что въ свѣтѣ такъ водится: пріѣхать въ гости за тѣмъ только, чтобы посмѣяться надъ хозяевами. Вы мнѣ не вѣрите, вы готовы сказать: я презираю такихъ людей! Доброе, милое созданіе, готовьте же огромный, неистощимый запасъ презрѣнія къ тому времени, когда вамъ надобно будетъ вступить въ свѣтъ: есть кого надѣлить имъ! И вы увидите, что вашему насмѣшнику братцу достанется едва ли не малѣйшая часть вашего презрѣнія.
Двѣ дамы, обратившія на себя вниманіе насмѣшника Надинькинаго братца, -- ни больше ни меньше какъ надзирательницы, классныя дамы того заведенія. Первая изъ нихъ, madame Цирлихъ, женщина не большаго роста; но дородная и съ величественной осанкой, выступаетъ шагомъ плавнымъ и размѣреннымъ; вторая, мамзель Манирлихъ, высокая и худая, торопливо перебѣгаетъ отъ одной группы дѣтей къ другой, покрикивая: Silence, mesdemoiselles, ne courez donc pas si vite. Lise! Sophie! tenez vous droit, mes enfans! и тому подобное.
По всѣмъ пріемамъ madame Цирлихъ видно, что это женщина степенная и аккуратная. Хоть бы теперь, посмотрите: она кажется напередъ положила, сколько шаговъ должно ей сдѣлать отъ одного конца залы до другаго, гдѣ остановиться, когда повернуть голову въ ту, или другую сторону. Ея чепецъ и воротничекъ -- необыкновенной бѣлизны; и все до послѣдней ленточки на ней такъ хорошо пригнано и прилажено, что пересадите одинъ бантикъ на чепцѣ ея, и мнѣ кажется, весь видъ почтенной дамы измѣнится. И не только въ отношеніи къ костюму, даже на словахъ и въ дѣйствіяхъ мадамъ Цирлихъ такова же. Ея девизъ -- все должно быть прилично, все должно быть на своемъ мѣстѣ, въ свое время, въ своемъ видѣ. Правило это она заняла отъ своего покойнаго мужа, Лифляндца по происхожденію и вообще Нѣмца по аккуратности. Овдовѣвъ, мадамъ Цирлихъ нашла пріютъ для себя и своей дочери въ томъ же заведеніи, гдѣ сама нѣкогда воспитывалась. И надобно сказать, она женщина преполезная, немножко строгая, но кто строгъ къ самому себѣ, можетъ ли тотъ быть слишкомъ снисходительнымъ къ другимъ? Словомъ, madame Цирлихъ весьма достойная женщина. Тѣмъ стыднѣе зубоскалу, братцу Надиньки, дерзнувшему смѣяться надъ такой почтенной женщиной. Мамзель Манирлихъ тоже не заслуживаетъ насмѣшекъ. Это я вамъ сію минуту докажу, какъ дважды два -- четыре. Для яснѣйшаго изложенія дѣла, воспользуемся фигурою сравненія, или, пожалуй, противуположенія, потому-что мамзель Манирлихъ совершенная противуположность мадамъ Цирлихъ.
Прежде всего, мадамъ Цирлихъ -- мадамъ, а мамзель Манирлихъ -- мамзель, что, по моему мнѣнію, двѣ совершенно противоположныя вещи. Во-вторыхъ, мадамъ Цирлихъ жила въ свѣтѣ, видѣла и знаетъ людей; мамзель Манирлихъ, хотя и однихъ съ нею лѣтъ, еще не жила въ свѣтѣ и не имѣетъ никакого понятія о людяхъ. Ея міръ -- пансіонъ; а что за стѣнами его, кромѣ нѣкоторыхъ вечеринокъ, на которыхъ она и теперь еще танцуетъ каждое воскресенье, того она не знаетъ, да и знать не хочетъ. Съ девяти до сорока лѣтъ она не покидала пансіона, живя тамъ, сначала какъ воспитанница, а потомъ какъ наставница, -- что все она по необходимости должна была сдѣлать, оставшись круглою сиротою съ десятилѣтняго возраста. За неимѣніемъ родителей и родственниковъ, некому правда было приласкать ее, зато и некому было также ввести въ свѣтъ и показать, что тамъ дѣлается, -- и добрая дѣвушка въ сорокъ лѣтъ осталась такою же, какою была она въ десять и потомъ въ семнадцать лѣтъ, то есть, дитятей по чувствамъ, дитятей по понятіямъ о свѣтѣ. Два, три дома, куда являлась она отъ времени до времени потанцовать, еще не могли дать ей никакого понятія ни о добротѣ, ни о злости людей. Большаго ума ей Богъ не далъ, наблюдательности также, зависти она никогда не возбуждала, стало-быть не могла навлечь на себя клеветы. Она всегда была дѣвушка добрая, безъ притязаній, въ жизнь свою никого не оскорбляла, по этому и ее оскорбить прямо, лично, было некому, не зачто да и не чѣмъ; развѣ только замѣчаніемъ, что въ ея лѣта по совсѣмъ прилично пускаться въ пляску. но кто бы осмѣлился даже только намекнуть объ этомъ? кто дерзнетъ осудить ее за расположеніе къ веселью? Это не только мнѣ, но и каждому благомыслящему читателю показалось бы жестокою несправедливостію, нестерпимымъ тиранствомъ и притѣсненіемъ. Какъ можно запрещать веселиться человѣку, у котораго нѣтъ печалей? Я какія же печали могли быть у мамзель Манирлихъ? Правда, въ періодъ времени отъ семнадцати до тридцати лѣтъ могли запасть ей въ душу мечты, желанія. И полноте, что за вздоръ! Давнымъ давно доказано, что всѣ подобныя вещи суть слѣдствія или чтенія романовъ, или преслѣдованія воздыхателей. Но романовъ мамзель Манирлихъ не читала вовсе, считая, по своимъ институтскимъ понятіямъ, этого рода книги запрещенными; а воздыхателей не существовало для нея: она никогда не была хороша собой. Но куда же ей было дѣвать весь запасъ любви, нѣжности, необходимости жить для другаго; запасъ съ такимъ избыткомъ вложенный природою въ сердце женщины? Нашлось мѣсто, нашлись люди, на которыхъ сосредоточилась вся нѣжность и попечительность доброй дѣвушки, и еще такіе люди, которые цѣнили ея заботливость, -- это пятнадцать воспитанницъ, ввѣренныхъ ея попеченію и любившихъ ее больше всего на свѣтѣ,-- такъ по-крайней-мѣрѣ увѣряли онѣ. И мы смѣло можемъ имъ повѣрить. Дѣйствительно, нельзя имъ было не любить своей наставницы: мамзель Манирлихъ была для нихъ не классной дамой, но такой же воспитанницей, такимъ же дитятей какъ и онѣ сами; она играла съ ними, бѣгала съ ними, даже училась съ ними Очень часто случалось, что воспитанницы ея, сколько ни старались, никакъ не могли лучше ея выучить урока. Съ перваго взгляда можетъ-быть это вамъ покажется страннымъ: сороколѣтняя дѣвушка играетъ, скачетъ, учитъ урокъ! Но прошу не забывать, что у насъ, въ школѣ, лѣта -- послѣдняя вещь: восемь лѣтъ и сорокъ лѣтъ для насъ совершенно все равно, мы одинаково хорошо играемъ и рѣзвимся двухлѣтней дитятей и восьмидесятилѣтней бабушкой! Спрашиваю теперь: справедливы ли, у мѣста ли были насмѣшки Надинькина братца? Конечно, я и самъ не прочь посмѣяться надъ жеманствомъ сороколѣтней красавицы, интересно склоняющей головку на сторону, но отнюдь не надъ мамзель Манирлихъ, ей Богу, нѣтъ! и именно потому, что въ ней это не жеманство, а просто привычка съ семнадцатилѣтняго возраста.
Обѣ эти дамы присутствовали въ описанной мною пріемной комнатѣ для соблюденія порядка, если только можно думать о порядкѣ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ собрано до пятидесяти дѣтей всѣхъ возрастовъ; но главное дѣтей, только-что высидѣвшихъ цѣлые три часа сряду на классныхъ скамейкахъ. Въ то время, когда одна изъ дамъ, именно мадамъ Цирлихъ, подходила къ дверямъ, ведущимъ въ корридоръ, въ залу порхнула Сопя Верту шкива, но такъ несчастливо, что очутилась носомъ къ носу съ блюстительницей порядка.
-- Ахъ, Sophie, Sophie, сказала почтенная дама, хоть бы ты при чужихъ-то была поскромнѣе!
--..... Да я, madame...
-- Да вы, мкмзель, вбѣжали сюда, словно съ цѣни сорвались. Ну, прилично ли это? Сами посудите, Взяли бы вы въ примѣръ вотъ хоть Лизу Зернову, продолжала она, показывая на дѣвушку, вошедшую въ слѣдъ за Соней, тихо, съ скромнымъ видомъ, потупленными глазами.-- Да, по какому случаю ты здѣсь, милая Лиза? Кажется, тебѣ не съ кѣмъ видѣться, а бѣгать по залѣ, я знаю, ты неохотница.
-- Ее спрашиваетъ какая-то дама, отвѣчала Соня Вертушкина: она, вонъ, у той стѣны.
Схвативъ Лизу за руку, Соня, почти насильно повлекла ее къ тому мѣсту, гдѣ сидѣла старушка.
Пора ужъ мнѣ признаться, что героиней моего разсказа имѣетъ быть именно эта Лиза, скажемъ поучтивѣе, Лизавета Павловна Зернова, дѣвушка шестнадцати лѣтъ, долженствующая кончить, -- съ полнымъ успѣхомъ, разумѣется,-- курсъ наукъ черезъ шесть мѣся новъ. Наружность ея.....
Не пугайтесь, почтеннѣйшій читатель, не пугайтесь. Я вижу, вы уже ищете глазами, гдѣ конецъ этимъ описаніямъ, вы уже положили палецъ на уголъ листка, исчерченнаго подробностями о красотѣ моей героини. Не бойтесь, говорю, вы ничего этого здѣсь не найдете, и если зѣвота еще не одолѣла васъ, читайте все подъ рядъ. Господи, Твоя воля! да развѣ я не знаю, что вамъ уже до смерти надоѣли описанія прекрасныхъ глазъ и розовыхъ устъ, которыми набиты романы и романтики, повѣсти и повѣстишки. Но вы, вѣрно, удивитесь, можетъ-быть даже останетесь недовольными, если я вамъ скажу, что героиня моя не только не красавица, но даже и вовсе не хороша собой. Въ самомъ дѣлѣ, что въ ней хорошаго? Правда, она высока и стройна; по черты лица ея совсѣмъ не красивы, даже не правильны. А глаза просто сѣрые, и ужъ по-этому одному она, казалось бы, не годится въ героини. Но вглядитесь пристальнѣе, смотрите чаще на это не красивое лицо, и недостатки его мало-по-малу передъ вами исчезнутъ: вы найдете его недурнымъ потомъ хорошимъ и наконецъ прелестнымъ. Словомъ, чѣмъ больше смотрите вы на мою героиню, тѣмъ находите ее лучше, милѣе, и оканчиваете тѣмъ, что не можете отвести отъ нея глазъ. Лиза была изъ тѣхъ дѣвушекъ, о которыхъ говорятъ: она не хороша; но очень мила. Такъ, она не была хороша; но если справедливо, что лицо -- зеркало души, то лицо моей героини было такое зеркало, въ которомъ яркими чертами отражалась добрая, нѣжная, любящая душа. Возьмите же себѣ всѣхъ красавицъ міра и дайте мнѣ существо, подобное Лизѣ, и увѣряю васъ, что, когда ваши красавицы поблекнутъ, -- а это къ несчастію всегда случается, -- и потеряютъ для васъ всю прелесть, я все еще буду обожать мою Лизу: шестидесяти и осьмидесяти лѣтъ она будетъ для меня такъ же мила, какъ и семнадцати лѣтъ. Случалось ли вамъ когда-нибудь слышать объ этихъ счастливыхъ парочкахъ, такъ называемыхъ старичкахъ-голубкахъ? Они праздновали уже свою золотую свадьбу, а все еще съ нѣжностью смотрятъ другъ другу въ глаза; угождаютъ одинъ другому и иначе не хотятъ лечь въ могилу, какъ прикрытые одною доской. Спросите изъ нихъ мужей, я увѣренъ, они скажутъ вамъ, что супруги ихъ никогда не были хороши, но онѣ были милы, какъ моя Лиза. Не были хороши? Но развѣ это не красота, развѣ это не высшая степень красоты, душевной, нетлѣнной, не измѣняющейся отъ времени? И такъ, я пошутилъ, я солгалъ, сказавъ, что героиня моя дурна собой; нѣтъ, она красавица рѣдкая! Право, не мудрено найти свѣженькое личико, хорошенькіе глазки, которые очаруютъ васъ на нѣкоторое время. А много ли найдете вы этихъ дивныхъ созданій, по-видимому, обдѣленныхъ природой, но которыхъ черты, однажды врѣзавшись въ вашу память, никогда уже не изглаживаются.
Много замѣчательныхъ группъ видѣли мы въ залѣ пансіона; но самая замѣчательная изъ нихъ составилась теперь только.
-- Лиза, Лиза, полно душенька! говоритъ старушка, отирая платкомъ слезы поперемѣнно то себѣ, то почти на взрыдъ плачущей пансіонеркѣ: полно же, милая; взгляни, на насъ смотрятъ сосѣди.
-- Милая, добрая маменька, чѣмъ же вы виноваты вы, ангелъ Божій? За что судьба такъ жестоко васъ наказываетъ? неужели за мои грѣхи? Я постараюсь исправиться, мамаша, ей Богу, постараюсь: если Оля выше меня по успѣхамъ въ наукахъ, такъ это право не потому, чтобы я хуже ея училась, а потому, что у нея лучше память. Если вы несчастны оттого, что я не первая по наукамъ, я буду ночи сидѣть, непремѣнно буду!
Какъ ни была удручена горестію старушка, мать Лизы, но она не могла по улыбнуться.
-- Настоящая ты институтка, моя Лиза, сказала она, будь увѣрена, не за твои грѣхи посылаетъ мнѣ Богъ наказаніе. Впрочемъ, нѣтъ, это не наказаніе, а испытаніе, вытерпимъ его съ твердостію, дружечекъ, и Богъ будетъ къ намъ милостивъ, и добрые люди не оставятъ насъ
-- Какъ, маменька! о какихъ добрыхъ людяхъ говорите вы? прервала Лиза, прикрывая разгорѣвшееся лицо платкомъ съ той стороны, гдѣ сидѣли любопытные сосѣди, не спускавшіе глазъ съ матери и дочери: добрые люди..... не думаете ли вы, что я ваша дочь, допущу васъ искать помощи у добрыхъ людей? Нѣтъ, милая маменька, если я плачу, я плачу, -- и никогда не перестану плакать,-- о смерти нашего добраго папаши; да, никогда, ни за что, лучше и не унимайте!
И Лиза почти завернула себѣ лицо платкомъ.
-- Вотъ видишь ли, Лизочка, признаюсь, я глупо сдѣлала, что объявила тебѣ о смерти отца.
Добрая старушка замолчала на время и дала волю дочери плакать, сколько ей угодно: она по себѣ знала, что для женщины выплакаться великое дѣло. "Вотъ выплачется моя Лиза, думала она, такъ отъ сердца и отляжетъ!" На этотъ разъ старушка ошиблась: Лиза и не думала выплакиваться; она отняла платокъ и глаза ея были совершенно сухи, только лицо горѣло какъ въ огнѣ.
-- Ты больна, Лиза?
-- Нѣтъ, маменька; только мнѣ тяжело, очень
тяжело, оттого, что я превозмогла себя, и видите, не плачу. Въ самомъ дѣлѣ, стыдно плакать при чужихъ; зато нынче весь день и всю ночь.....
Старушка испугалась.
-- Лиза, Лиза, Богъ съ тобой, мой ангелъ; что ты это говоришь: проплакать весь день и всю ночь! Этакъ въ самомъ дѣлѣ сляжешь въ постель! Лиза, я запрещаю тебѣ..... Лиза, я умоляю тебя, милая, побереги себя! Не забывай, что у тебя есть мать, у которой ты единственное сокровище!
-- Въ самомъ дѣлѣ, маменька, я и не подумала. Да, я исполню ваше приказаніе: со всѣмъ не буду плакать? не плакать надобно мнѣ, а дѣйствовать. Вы сказали, что послѣ папеньки ничего не осталось?
-- Ровно ничего, душенька, такъ, что у меня едва ли наберутся двѣ-тысячи рублей; да изъ тѣхъ одну надобно заплатить за тебя. Я послѣ того, вся надежда на добрыхъ людей. Въ Москвѣ у насъ есть дальніе родственники.....
-- Можете ли вы на остальную тысячу рублей прожить мьсяцовъ восемь, не прибѣгая къ добрымъ людямъ?
--..... О, конечно, прожить безъ претензій, а потомъ...
-- А потомъ, ужъ я знаю что дѣлать; будьте спокойны; теплый уголъ и кусокъ хлѣба у васъ всегда будутъ!
Лиза поняла это. Самолюбіе ея было сильно тронуто. Какъ! она одна дочь у матери, эта мать въ несчастій, въ нищетѣ, и хочетъ искать помощи у чужихъ людей! Нѣтъ, никогда, никогда! Думая это, Лиза устремила взоръ на мать, и въ глазахъ ея было столько нѣжности, они выражали такую чистую любовь, такое самоотверженіе, что Лиза представилась матери какимъ-то геніемъ, ангеломъ хранителемъ, только-что слетѣвшимъ съ неба. Старушка удивилась, не понимая, что сдѣлалось съ ея дочерью. Долго и пристально смотрѣла она на нее, какъ-бы старясь узнать, точно ли это ея Лиза.
-- Лиза, сказала она наконецъ, знаешь ли что, Лиза: вѣдь ты красавица!
-- Да, она красавица! повторилъ кто-то позади старой Зерновой. Но ни она, ни дочь ея не обратили на это вниманія, даже не слыхали.
Да, она красавица? повторяю я, въ-слѣдъ за неизвѣстнымъ: особенно въ эту минуту, красавица, -- но смотря на неправильныя черты лица, -- и красота ея неземная! Неземная..... Боже мой, какъ низко опустилось это слово послѣ безпрерывныхъ повтореніи въ романахъ и на языкѣ бальныхъ вздыхателей! очень низко; до самой земли. Какъ не много надобно въ наше время, чтобы заслужить это названіе: умильный взглядъ хорошенькихъ глазокъ, улыбка розоваго ротика..... и довольно! Нѣтъ, милостивые государи, если прославленная вами красавица невнимательно слушаетъ, когда вы разсказываете о благородномъ поступкѣ, если она равнодушно поправляетъ себѣ локоны, смотрясь въ зеркало, когда вы толкуете ей о состраданіи, о помощи ближнему, хотя подъ часъ и вскрикиваетъ отъ ужаса, когда наступите на хвостъ собакѣ, или кошкѣ, оставьте ее: такія красавицы право не рѣдкость!
-- Помогать вамъ, маменька; нѣтъ, душенька, я беру васъ совсѣмъ на свое попеченіе: я буду доставлять вамъ все необходимое, вамъ будетъ хорошо, тепло, спокойно!
И все это Лиза говорила съ такою увѣренностію, что старушка мать смотрѣла на нее во всѣ глаза, не зная, что и думать. "Ужъ не нашла ли моя Лиза клада, подумала она наконецъ, или не послалъ ли ей Богъ..". Да нѣтъ, въ школѣ нельзя найти ни того, ни другаго!"
-- Да растолкуй же, милая, какъ ты все это сдѣлаешь? Вѣдь не съ неба же свалятся тебѣ средства.
-- Съ неба, родная мамаша, съ неба, только перейдутъ къ вамъ черезъ меня! Видите ли въ чемъ дѣло: я дала вамъ слово, что буду первою по наукамъ, и буду, ангелъ маменька, ей Богу, буду! Кромѣ того, благодаря мамзель Манирлихъ, я самыя трудныя пьесы разыгрываю на фортепьяно à livre ouvert.
-- Хорошо; да что жъ изъ этого? Не ужели ты, дочь почтеннаго человѣка.....
-- Чья бы я ни была дочь, я буду помнить одно: у меня есть мать, которую я обязана беречь, лелѣять. Такъ, маменька, я стану трудиться для васъ, я пойду въ гувернантки. Мнѣ дадутъ двѣ-тысячи рублей жалованья: изъ нихъ я вамъ отдамъ тысячувосемь-сотъ рублей..... Довольно ли вамъ тысячносьми-сотъ рублей?
Старушка ничего не отвѣчала: она схватила только Лизу за обѣ руки, притянула ее къ себѣ и крѣпко, крѣпко прижала къ груди. Слезы ихъ смѣшались.
Въ это время чьи-то шаги послышались въ корридорѣ.
-- Ахъ, вѣрно, это идетъ нашъ несносный экономъ, сказала Лиза.
-- Благодарю за комплиментъ, отвѣчалъ густой басъ, при входѣ въ залу.
Этотъ густой басъ выходилъ изъ подъ огромныхъ усовъ мосьё Лошакова, управлявшаго тѣмъ домомъ, гдѣ помѣщалось учебное заведеніе. По особымъ условіямъ съ начальницею пансіона, мосьё Лошаковъ принялъ на себя также и смотрѣніе за хозяйственною частію, порядкомъ и чистотою въ ея заведеніи, и въ вознагражденіе за это, кромѣ особыхъ доходовъ, требовалъ себѣ названія эконома, и очень обижался, когда его называли просто управителемъ. Станемъ же и мы называть его экономомъ.
-- Ахъ, извините, мосьё Лошаковъ, не сердитесь на меня! сказала Лиза.
-- Ничего-съ, ничего-съ, отвѣчалъ усачъ: по позвольте вамъ доложить, что собраніе давно уже кончилось; дѣвицы ушли къ столу, и вы видите, здѣсь больше никого нѣтъ!
Лиза окинула глазами комнату. Увидѣвъ молодаго человѣка, съ ленточкой въ петлицѣ, она покраснѣла, и, чтобы скрыть свое смущеніе, стала прощаться съ матерью. Экономъ тоже оглянулся и замѣтилъ незнакомца, который, по-видимому, не слыхалъ доклада^ и продолжалъ сидѣть не сводя глазъ съ Лизы.
На другой день въ пансіонѣ все шло обычнымъ чередомъ: къ девяти часамъ утра мадамъ Цирлихъ привела дѣвицъ большаго возраста, а въ томъ числѣ и Лизу, въ классную комнату. Сѣли по мѣстамъ. Уже три раза мадамъ Цирлихъ успѣла прокричать: "Silence, mesdemoiselles!" и готовилась хлопать въ ладоши. Надобно знать, что почтенная дама больше трехъ разъ не въ состояніи была прокричать "silence": на третьемъ разъ она теряла голосъ и потому, для усмиренія шумящихъ, хлопала въ ладоши, или стучала линейкой по столу. Къ чести воспитанницъ однако жъ, надобно сказать, что ей рѣдко случалось прибѣгать къ ладошамъ или къ линейкѣ: обыкновенно по третьему "silence!" все утихало и сидѣло такъ смирно, что слышно было какъ муха пролетитъ. Только Соня Вертушкина выводила иногда изъ терпѣнія добрую даму. На этотъ разъ Соня что-то особенно разладилась: едва усѣлись по мѣстамъ, а она ужъ успѣла ущипнуть своихъ сосѣдокъ, лѣвую и правую. Онѣ вскрикнули, и это заставило мадамъ Цирлихъ въ первый разъ ударить въ ладоши. Но Сонѣ не сидѣлось на мѣстѣ: она вертѣлась во всѣ стороны, ища, какъ бы пошалить. Нашла наконецъ: у Лизы Зерновой, сидѣвшей впереди ея, выставилась шпилька, которою была проколота ея коса; чего же лучше! Соня протягиваетъ потихоньку руку, вытаскиваетъ шпильку, и чудесная, длинная коса Лизы ложится вдоль спины, а гребенка со стукомъ падаетъ на столъ. Вся эта продѣлка не укрылась отъ дальновидной мадамъ Цирлихъ. Она встаетъ съ своего мѣста и подходитъ къ той скамейкѣ, гдѣ сидитъ Вертушкина.
Sophie, какъ, будто ничего не слыша, съ величайшею заботливостію перевертывала листы своей тетрадки.
-- Я вамъ говорю, мамзель Вертушкина!
-- Что вамъ угодно? отвѣчала шалунья тономъ невиннѣйшей изъ пансіонерокъ.
-- Скажите, какая смиренница! какъ-будто это совсѣмъ не ея дѣло! Зачѣмъ вы изволили выдернуть гребенку у Лизы?
-- Я, мадамъ.....
-- Вы, мамзель, я все видѣла. Эй, Соня, не заставь меня прибѣгнуть въ строгимъ мѣрамъ! Въ послѣдній разъ говорю: если ты не уймешься, я наконецъ выйду изъ терпѣнія и рѣшусь снять съ тебя передникъ. Пойди, баловпица, сядь на первую скамейку, чтобы я тебя видѣла..... безъ отговорокъ,
безъ отговорокъ!
Сказавъ это, мадамъ Цирлихъ отправилась къ своему столику, Соня -- за ней; по по дорогѣ она не могла не задѣть одну изъ пріятельницъ, и на бѣду, какъ разъ въ ту самую минуту, когда мадамъ Цирлихъ обернулась, чтобы посмотрѣть, смирно ли она идетъ.
-- А! если такъ, то снимай же передникъ!
--..... Да я, мад.....
-- Никакихъ отговорокъ, снимай передникъ!
-- Ахъ! ахъ! какой срамъ! раздалось со всѣхъ сторонъ.
-- Слышишь ли? сказала мадамъ Цирлихъ, ты срамишь весь классъ, а нечего съ тобой больше дѣлать, снимай передникъ!
У Сони навернулись слезы.
-- Мадамъ Цирлихъ, сдѣлайте милость! ну, что это! какъ будто я маленькая!
-- А! теперь вспомнила, что ты не маленькая! Да, сударыня, шутка сказать! вамъ ужъ скоро шестнадцать лѣтъ, а шалите какъ дитя. Огорчаешь ты меня, Сопя, очень огорчаешь
-- Добрый знакъ, подумала Вертушкина: стала разсуждать, такъ вѣрно проститъ. И при ложась къ плечу дамы, сказала:-- Душечка, милая мадамъ Цирлихъ, ради Бога, не сердитесь! Я больше всего раскаиваюсь въ томъ, что огорчила васъ: вы такія добрыя!
-- Ну, Богъ съ тобой; пойди же сядь, только на первую скамейку, вотъ здѣсь, вмѣсто моей дочери, а ты Аделаида сядь на третью, вмѣсто Вертушкиной.
Мадамъ Цирлихъ сѣла за свой столикъ надѣла очки, и принялась за вышиванье, а Соня смотря на нее, придумывала какъ бы пошалить, чтобы она не увидѣла, или какъ бы попасть опять на третью скамейку.
Въ такомъ положеніи засталъ ихъ, вошедшій учитель исторіи, Платонъ Ксенофонтовичъ Аттическій. Тишина была торжественная. но лишь-только Платонъ Ксенофонтовичъ дошелъ до половины залы, какъ со всѣхъ сторонъ раздалось; "шу-шу-шу, шу-шу-шу," -- такъ что мадамъ Цирлихъ, къ величайшему прискорбію своему, принуждена была въ четвертый разъ закричать: "silence, mesdemoiselles!" Это прискорбно было почтенной дамѣ не потому собственно, чтобы ей не хотѣлось лишній разъ прокричать, но потому, что приходилось кричать при учителѣ. А ужъ тысячу разъ твердила она, что гораздо строже будетъ поступать съ тѣми, которыя принудить ее къ этому: "Учитель, говорила она, долженъ быть увѣренъ, что вы умныя, скромныя дѣвушки: онъ не долженъ даже и подозрѣвать, что я частенько съ вами ссорюсь!" Представьте же себѣ что вопреки ея наставленіямъ, и не смотря на то, что она строгими взглядами и разными знаками давала знать, чтобы перестали шумѣть, никто и не думалъ униматься. Правду сказать, событіе было такого рода, что шумъ, говоръ, становились неизбѣжны: событіе очень занимательное, а главное дѣло, совершенно новое, свѣжее; вѣдь на учителѣ исторіи былъ новый жилетъ! Ну, скажите, можно ли при такой важной новости не шепнуть, толкнувъ сосѣдку: -- Вѣрушка, видишь?
-- Что?
-- Какъ что, новый жилетъ!
-- Ахъ, да; какой франтъ! Кажется, бархатный жилетъ?
-- Извините, просто шелковый, съ цвѣтками.
-- Нѣтъ, бархатный. Нѣтъ, шелк.....
-- Silence, mesdemoiselles! снова раздался повелительный голосъ, bi" которомъ выражалось сильное негодованіе. Струна терпѣнія почтенной надзирательницы лопнула и произвела рѣзкій, пронзительный звукъ, который на минуту оглушилъ весь классъ. Дѣйствительно, мадамъ Цирлихъ была до крайности взволнована: она сняла очки и почти бросила на столъ. Въ это время учитель подошелъ, сказалъ ей обычное привѣтствіе, приправленное неизбѣжнымъ комплиментомъ. Надобно вамъ сказать: господинъ Аттическій считаетъ себя очень учтивымъ кавалеромъ и сверхъ того каламбуристомъ: это его слабость. Для поддержанія перваго изъ этихъ достоинствъ, доставившаго ему уроки во всѣхъ женскихъ пансіонахъ, онъ, явившись въ классъ, никакъ не рѣшится сѣсть на свое мѣсто, не раскланявшись, прежде всего, очень учтиво съ дѣвицами и не сказавъ дамѣ нѣсколькихъ пріятныхъ словъ. Что жъ бы вы думали? Поговоривъ съ учителемъ, почтенная дама перестала гнѣваться и преспокойно надѣла очки. Такъ поправились ей привѣтствія его, подумаете вы? Ничего не бывало! Конечно, мадамъ Цирлихъ женщина очень деликатная, всегда очень пріятно улыбается на привѣтствія мосье Аттическаго, иногда даже скажетъ ему: "покорно благодарю," несмотря на то, что онъ говоритъ о погодѣ. А теперь она вовсе не слушала его. Нѣтъ, гнѣвъ ея прошелъ совсѣмъ отъ другой причины: она сама замѣтила, что на учителѣ новый жилетъ. "Ну, въ такомъ случаѣ шопотъ простителенъ!" думала она. Добрая женщина такъ свыклась съ понятіями своихъ воспитанницъ, что ей ни мало не казалось страннымъ считать важною новостію новый жилетъ на учителѣ.
Платонъ Ксенофонтовичъ усѣлся наконецъ на свое мѣсто, запустилъ правую руку въ карманъ фрака и вытащилъ листъ бумаги, исписанный именами воспитанницъ. Положивъ его передъ собой, прокашлявшись и поправивъ очки, онъ произнесъ протяжно:
-- Если не ошибаюсь, я имѣлъ честь разсказывать вамъ въ прошедшій разъ о взятіи Константинополя турецкимъ султаномъ Мух.....
-- Да-съ! прервала его Вертушкина, съ быстротою молніи вскочивъ и также проворно опустившись на мѣсто, при чемъ мадамъ Цирлихъ не могла не погрозить ей пальцемъ.
-- Очень хорошо-съ, отвѣчалъ Платонъ Ксенофонтовичъ: въ такомъ случаѣ, сдѣлаютъ мнѣ честь, разскажутъ о семъ произшествіи, госпожа Цирлихъ, госпожа Зернова, госпожа Кроликова и госпожа Вертушкина.
Вамъ скучно, почтеннѣйшій читатель? Вы зѣваете отъ подробностей, которыя я описываю? Въ такомъ случаѣ закройте книгу, извольте итти спать. Желаю вамъ спокойной ночи и пріятнаго сна. Я доволенъ и тѣмъ, что вы имѣли терпѣніе дочитать до-сихъ-поръ. Я вамъ, прекрасныя читательницы, вамъ не скучно? Вы, которыя сами нѣкогда сидѣли на скамьяхъ какого-нибудь пансіона вы не прогнѣваетесь на меня, зато что я осмѣливаюсь напомнить вамъ былое, смѣю сказать, лучшее время вашей жизни? Сознайтесь, милостивыя государыни, -- но, я думаю, вы уже не разъ сознавались, -- что никогда не были вы такъ счастливы, какъ въ эти блаженные дни вашей юности, когда вы такъ весело, такъ беззаботно, не думая о будущемъ, шли, бѣжали, порхали, по пути жизни! Когда весь міръ съ его старыми новостями, всѣ радости и всѣ наслажденія и несчастій заключались для васъ въ ласковомъ или гнѣвномъ словѣ наставницы. Когда жилетъ на учителѣ исторіи, пятнышко на огромномъ носу учителя рисованія, не знаніе урока прилежнѣйшей изъ воспитанницъ были для васъ новостями дивными, необыкновенными! Когда снятіе передника казалось вамъ истязаніемъ ужаснѣе инквизиціонныхъ пытокъ, когда пробѣжать по темному корридору, или сказать эконому, что онъ такой страшный, считалось смѣлостою необыкновенной!-- И оно прошло, это чудное время, оно не возвратится болѣе!.... Но, поживя въ свѣтѣ, насмотрѣвшись на людей, испытавъ горе и радости, вы еще любите переноситься мыслями къ этому прекрасному времени, вы живо представляете себѣ многіе случаи этого періода вашей жизни, вы съ любовію и благодарностью вспоминаете о какой-нибудь доброй старушкѣ наставницѣ, учившей васъ уму-разуму! Не вышла у васъ изъ памяти и та страшная минута, когда учитель, какъ-будто на зло вамъ, какъ-будто догадавшись, что вы полѣнились, не приготовились, звалъ васъ къ отвѣту. Помните ли, какъ неохотно, съ какимъ страхомъ вставали вы по страшному призыву, какъ, трепеща всѣмъ тѣломъ, вы умоляли пріятельницу: "Катя, душечка, подскажи мнѣ, ты хорошо знаешь!" По жестокосердая эгоистка Катя не хочетъ подсказывать; а между тѣмъ спастись не возможно: дама смотритъ на васъ, неумолимый голосъ снова произноситъ ваше имя: надобно идти, что бы не случилось. Я добру тутъ не случиться! Представьте же себѣ; что въ такомъ именно положеніи была Лиза! Но не станемъ прерывать порядка разсказа.
Услышавъ свою фамилію, мадамъ Цирлихъ поторопилась спять очки, отложить работу въ сторону и вперила внимательный взоръ въ дочь. Я дочь ея, Аделаида..... да какъ бы вамъ сказать..... это типъ
Нѣмочекъ съ манерами по предписаннымъ правиламъ, съ физіономіей ничего не выражающей и аккуратная до нельзя. Пока она собиралась идти по вызову учителя. Sophie Вертушкина, въ два прыжка, была уже подлѣ него. Но вотъ и Аделаида наконецъ выбилась изъ-за третьей скамейки, размѣренными шагами подошла къ столу педагога, сложила руки на груди, отступила шагъ назадъ и присѣла, а потомъ неподвижно остановилась въ третьей позиціи.
Мадамъ Цирлихъ потирала себѣ руку объ руку, что означало, что она совершенно довольна дочерью; но не надѣвала еще очковъ и не принималась за работу, ожидая какъ будетъ отвѣчать дочь ея.
-- Вертушкина, сказала она, почему ты на первомъ мѣстѣ, когда должна быть на четвертомъ? Вѣдь тебя послѣ всѣхъ вызывали.
-- Позвольте госпожѣ Зерновой остаться на четвертомъ мѣстѣ, возразилъ Платою" Ксенофонтовичъ: я имѣю на это свои причины. А васъ, госпожа Вертушкина, прошу встать на второе.
-- Какъ вамъ угодно, отвѣчала мадамъ Цирлихъ. И испытаніе началось.
-- Хорошо-съ, очень хорошо-съ! воскликнулъ педагогъ, когда мамзель Цирлихъ, со всею аккуратностію, со всѣми остановками, повышеніями и пониженіями голоса на приличныхъ мѣстахъ, разсказала исторію взятія Константинополя.
Успокоенная на счетъ своей дочери, мадамъ Цирлихъ съ довольнымъ видомъ надѣла очки и принялась за работу. По ей въ ту же минуту пришлось снять очки и оставить работу, потому-что, послѣ ея дочери отвѣчала Соня. На этотъ разъ Вертушкиной пришла фантазія проговорить урокъ какъ можно невнятнѣе и какъ можно скорѣе: тра, тра, тра, и все было кончено.
-- Какъ! ужъ вы кончили? сказалъ удивленный учитель.
-- Да-съ, отвѣчала Сопя.
-- Потрудитесь еще разъ отвѣтить, примолвила мадамъ Цирлихъ такимъ голосомъ, что можно было дополнить: да берегитесь, въ этотъ разъ я уже не спущу!
-- Прошу васъ, сказалъ Платонъ Ксенофонтовичъ, говорить тише и громче.
Въ этомъ собственно и заключался каламбуръ. Что это дѣйствительно былъ каламбуръ, можно было заключить изъ того, что за словами "тише и громче" слѣдовала улыбка самодовольствія и еще "хе, хе, хе," что случалось съ Платономъ Ксевофонтовичемъ не иначе, какъ по произнесеніи чего-либо отмѣнно остраго.
Въ отвѣтъ на едва внятное "хе, хе, хе", Сопя, хотя и не принимала означенныхъ словъ за каламбуръ, готовила прегромкое "ха, ха, ха," но удержалась, потому-что мадамъ Цирлихъ ужъ черезъ чуръ грозно на нее смотрѣла. Она рѣшилась только встать такъ же неподвижно, какъ мамзель Цирлихъ, такъ же сложить руки на груди и такимъ же точно голосомъ произнести урокъ съ начала до конца. Мадамъ Цирлихъ очень хорошо видѣла, что стараются скопировать дочь ея; но она уже столько возилась въ этотъ день съ рѣзвой дѣвушкой, что ей не оставалось другаго средства развязаться съ нею, какъ притвориться, будто ничего не замѣчаетъ.
Дошла наконецъ очередь и до Лизы. Теперь только открылось, почему Платонъ Ксенофонтовичъ хотѣлъ спросить ее послѣ всѣхъ: онъ надѣялся, что Лиза своимъ отвѣтомъ затмить всѣхъ прочихъ, и заранѣе готовилъ себѣ удовольствіе слушать прилежную дѣвушку.
-- Теперь ваша очередь госпожа Зернова! сказалъ онъ, съ торжествующимъ видомъ, поглядывая на Лизу, на мадамъ Цирлихъ и на весь классъ, какъ-будто желая сказать: "вотъ такъ надобно отвѣчать! слушайте, какъ отвѣтитъ Лиза!" Онъ съ разстановками понюхалъ табаку, поднялъ очки на лобъ, прокашлялся и, положивъ одну ногу на другую, повторилъ: -- Теперь ваша очередь!
Но Лиза все еще молчала: она сначала покраснѣла,-- что впрочемъ не рѣдко съ нею случалось, -- потомъ страшно поблѣднѣла, за тѣмъ, на лицѣ ея, блѣдномъ и страждующемъ, появились багровыя пятна, и наконецъ, когда учитель не вытерпѣлъ, произнесъ еще разъ: "ваша очередь", удерживаемыя до того слезы брызнули изъ отуманенныхъ глазъ; она зарыдала.
У почтеннаго педагога опустились руки на столъ и очки на кончикъ носа.
-- Что же это, что съ вами? воскликнулъ онъ, и услышалъ слѣдующія слова, заглушаемыя рыдаданіями:
-- Monsieur Аттическій, я не знаю урока!
-- А! Ахъ! ай! ахъ! ахъ! раздалось по всѣмъ скамейкамъ.
-- Слышите, слышите, mesdames, Лиза не знаетъ урока!-- Не можетъ быть?-- Кто сказалъ?-- Она сама.-- Неправда!
Не смотря на этотъ шумъ, мадамъ Цирлихъ не въ состояніи была даже прокричать: "silence!" удивленіе оковало языкъ ея.
-- Кто, вы не знаете, мамзель Зернова? вскричалъ Платонъ Ксенофонтовичъ: не вѣрю, не можетъ быть!
-- Лиза, ты больна, дружочекъ! сказала наконецъ мадамъ Цирлихъ: зачѣмъ же ты пришла въ классъ?
Лиза ничего не отвѣчала: она была въ какомъ-то оцѣпенѣніи, взоры ея дико блуждали но комнатѣ, она готова была упасть. Мадамъ Цирлихъ проворно вскочила съ мѣста, взяла бѣдную дѣвушку за руку и повела ее къ дверямъ:
-- Пойди, дружочекъ, лигъ; ты очень нездорова, я это вижу!
-- А я всё-таки не вѣрю! кричалъ въ слѣдъ ей Платонъ Ксенофонтовичъ: я не вѣрю, мамзель Зернова, чтобы вы не знали урока. Напротивъ, вы очень хорошо знали, какъ и всегда; благодарю васъ покорно!
И во все продолженіе урока мосье Аттическій и мадамъ Цирлихъ были какъ не свои. "Не можетъ быть!" повторилъ про-себя наставникъ. "Бѣдная Лиза!" твердила почти въ-слухъ наставница.
Какой прекрасный случай для Сопи Вертушкиной, пользуясь смущеніемъ наставника и наставницы, выкинуть какую-нибудь новую штуку!
-- Ничего не бывало. Она сидѣла такъ смирно, слушала, по-видимому, съ такимъ вниманіемъ, что даже и сама мадамъ Цирлихъ не могла довольно надивиться. "Ну, слава Богу, думала она, кажется, мои увѣщанія начинаютъ дѣйствовать: Соня сдѣлалась посмирнѣе." Но дальновидная наставница и не замѣчала, что на лицѣ остепенившейся Сони написано было какое-то неудовольствіе, безпокойство, даже горесть, и въ такомъ положеніи оставалась она во весь тотъ день, даже до шести часовъ вечера. Въ это время безпокойство ея превратилось въ мученіе, навертывались даже слезы. Наконецъ она подошла къ мадамъ Цирлихъ и просила позволенія сходить повидаться съ Лизой. Мадамъ Цирлихъ, вмѣсто отвѣта, смотрѣла на нее во всѣ глаза.
-- Сдѣлайте милость мадамъ, пустите меня съ Лизѣ: я непремѣнно должна повидаться съ нею!
Мадамъ Цирлихъ не могла не поцѣловать смиренницу Соню.
-- Хорошо, очень хорошо, что ты принимаешь такое участіе въ Лизѣ: она того заслуживаетъ! И я отпускаю тебя тѣмъ охотнѣе, что ты очень смирна сегодня!
Добрая дама забыла уже объ утреннихъ шалостяхъ.
-- Лиза, добрая Лиза! говорила Соня, вбѣжавъ въ комнату, гдѣ лежала ея больная пріятельница: милая Лиза, не сердись на меня!
-- Мнѣ на тебя, сердиться, Сопичка? за что же, ma chère! Ты мнѣ ничего не сдѣлала?
-- Какъ, ничего? развѣ не по моей милости ты не знала урока?
-- Это какъ?
-- Вѣдь я вчера отвлекла тебя отъ занятій! И теперь мнѣ стыдно, такъ стыдно!.... Тѣмъ болѣе, что я сдѣлала это съ намѣреніемъ.
-- Моя добрая Соня, сказала Лиза, взявъ пріятельницу за руку: ты тугъ не виновата: и безъ тебя я не знала бы!
-- Что ты говоришь, Лизочка?
-- Увѣряю, что ты не виновата!
-- Не вѣрю, побожись!
-- Ей Богу, не виновата!
-- Ну, слава Богу, слава Богу! восклицала рѣзвушка Соня, прыгая около постели больной подруги: и ты на меня не сердишься!
-- Говорю тебѣ, мнѣ не за что сердиться.
-- Такъ прощай же, дружочекъ; выздоравливай поскорѣе; мы всѣ о тебѣ очень жалѣемъ.
Сказавъ это и поцѣловавъ пріятельницу, Сопя убѣжала отъ нея; и чтобы доказать, что совѣсть ея совершенно чиста и спокойна, она, въ тотъ вечеръ, ровно четыре раза вывела изъ терпѣнія добрую мадамъ Цирлихъ.
III. Балъ на Пескахъ.
-- Александръ Ивановичъ! а, Александръ Ивановичъ!.... Слышишь ли, Александръ Ивановичъ, дома ты, или нѣтъ?.... Александръ Ивановичъ, да отопри же, братецъ: вѣдь я вижу, ты сидишь тамъ у окна..... Александръ Ивановичъ, отопрешь ли ты?.... Тубо, Актеонъ, тубо, говорятъ тебѣ!.... Александръ Ивановичъ, ну, что за шутки! Мнѣ нужно поговорить съ тобой объ одномъ..... А! вотъ, кажется..... нѣтъ, сидитъ, не пошевелится: словно приросъ къ стулу!.... Удивительное дѣло, право удивительное! Дома человѣкъ, вижу, что дома, а дверей не отпираетъ!
Говорившій это, былъ длинный, неуклюжій, толстоногій господинъ, въ черномъ фракѣ,-- впрочемъ не послѣдней моды, -- въ бархатномъ жилетѣ, въ бѣломъ галстухъ, съ бѣлыми лайковыми перчатками, которыя онъ носилъ не на рукахъ, а въ рукахъ, изъ предосторожности, чтобы онѣ не замарались прежде времени. Эта неуклюжая фигура заключала въ себѣ однако жъ что-то нарядное, бальное. Увидѣвъ ее, особливо съ бѣлыми лайковыми перчатками въ рукахъ, вы спросили бы: "Вѣрно на вечеръ, на свадьбу, или на крестины, или на похороны изволите ѣхать, Василій Васильевичъ?" И Василій Васильевичъ отвѣчалъ бы вамъ: "Да-съ, ѣду на балъ къ пріятелю!" Но въ эту минуту выраженіе гнѣва и нетерпѣнія на лицъ Василья Васильевича составляло странный контрастъ съ праздничнымъ сіяніемъ его одежды.
Раздосадованный, онъ разбѣжался и, что есть силы, далъ своею массивною ногою такого толчка въ двери, что весь четырехъ-этажный домъ задрожалъ, какъ при землетрясеніи. Изъ противуположныхъ дверей, позади нетерпѣливаго гостя, явилась фигура., похожая на привидѣніе, въ бѣломъ балахонѣ, такомъ же колпакѣ, со свѣчкою въ рукахъ.
-- Donnerwetter! was ist dass für ein Lärm? вскричало привидѣніе, заслоняя свѣчу рукой и вытянувъ шею: што вамъ такъ шумитъ? Здѣсь тоже есть другой люди живетъ!
-- Wer ist denn da? послышался другой, женскій, пискливый голосъ изъ полуотворенной двери.
--.....Ein Verrückter ein Grobian! отвѣчало привидѣніе: што вамъ хочетъ? продолжало оно обращаясь къ посѣтителю.
-- Молчи, Нѣмецъ; не твое дѣло! вскричалъ Василій Васильевичъ, и съ разбѣгу во второй разъ такъ ударилъ ногой въ дверь, что вышибъ замочную скобку и очутился посереди комнаты, носомъ къ носу съ Александромъ Ивановичемъ Стрѣлинымъ, который съ удивленіемъ выпучилъ на него глаза. Василій Васильевичъ отступилъ на шагъ.
-- Что же ты, братецъ, спросилъ онъ, умеръ что ли?
-- Я? Нѣтъ.
-- Такъ что жъ ты не отворяешь? Заставилъ меня ногу свихнуть объ твою проклятую дверь. Ну, какъ я буду танцовать сегодня? Свихнулъ, право свихнулъ: ужасно больно..... Что ты, спалъ что ли?
-- Нѣтъ, такъ, задумался, замечтался.
-- И вѣрно все объ ней?
-- Объ комъ же больше!
-- Странный ты человѣкъ: отыщи, да женись, вотъ и конецъ! А между тѣмъ это избавитъ твоихъ посѣтителей отъ непріятности ждать два часа въ сѣняхъ, и вывихивать ноги, дѣлаться неспособными въ танцамъ, и именно тогда, когда представляется такая прекрасная окказія, какъ намъ сегодня.
-- Шутки въ сторону, любезный Василій Васильевичъ, ты толкуешь: отыщи, отыщи; ищу, братецъ, вотъ ужъ другой годъ ищу, и нигдѣ не могу найти: припала, какъ въ воду канула! Да что толку, если бы я и отыскалъ ее: ты хлопочешь по моимъ дѣламъ и знаешь, въ какомъ онѣ положеніи.
-- Правда, Александръ Ивановичъ; не хочу скрывать отъ тебя: еще ничего не рѣшено. Очень не мудрено, что дядя и оттягаетъ у тебя эти пятьсотъ душъ; а впрочемъ Богъ милостивъ. Позволь-ка ты, кажется, говорилъ, что отецъ оставилъ вамъ еще триста душъ?
-- Да; но я отдалъ ихъ сестрѣ, при ея замужствѣ. Матушка живетъ у нея же; и я ничего отъ нихъ не требую, а съ своего, со времени этой проклятой тяжбы, ничего не получаю, такъ и приходится жить однимъ только жалованьемъ.
-- Неблагодарный! онъ еще не доволенъ своимъ жалованьемъ! Да я бы по сту разъ въ день благословлялъ судьбу, если бы попалъ, какъ ты, къ кому-нибудь по особымъ порученіямъ съ четырьмя тысячами жалованья! А ужъ о женитьбѣ нечего и говорить: давно бы былъ женатъ и обзавелся бы вотъ такими и такими! (При этомъ, поднявъ руку на аршинъ, а потомъ на полъ-аршина надъ столомъ, Василій Васильевичъ не могъ не прослезиться). А то, вотъ попробуй-ка, продолжалъ онъ, прожить на двѣ-тысячи рублей, и прокормить мать, да сестру. А! что скажешь дружище?
-- Скажу я то же, что и ты мнѣ тысячу разъ говорилъ, то есть, что мѣстомъ моимъ и жалованьемъ я обязанъ связямъ и знакомству.
-- Хорошо; что жъ изъ этого?
-- А то, что я долженъ поддержать это знакомство.
-- Конечно.
-- А чтобы поддержать его, далеко не достаетъ четырехъ тысячъ. По перестанемъ говорить объ этомъ. Скажи мнѣ лучше по какому случаю ты сегодня такъ расфрантился?
-- Случай очень важный, окказія, любезный Александръ Ивановичъ, окказія: и до тебя касается.
-- Въ самомъ дѣлѣ?
-- Да; вотъ видишь ли: повытчикъ, мой пріятель, и у котораго на рукахъ твое дѣло, купилъ на дняхъ домъ на Пескахъ, переѣхалъ въ него и на новоселье даетъ сегодня балъ.
-- Все это прекрасно; но какое же мнѣ дѣло до новоселья твоего повытчика?
-- Какъ какое дѣло, братецъ? Онъ честнѣйшій, прекраснѣйшій человѣкъ. Я обѣщалъ быть у него сегодня и привезти пару танцоровъ: я выбралъ тебя и журналиста Сусликова.
-- Благодарю покорно за выборъ; только я не поѣду.
-- А почему, позвольте узнать, не поѣдете вы къ такому человѣку, который можетъ быть вамъ полезенъ; а потомъ еще, къ человѣку очень порядочному, комильфо, -- какъ говорите вы франты? И дѣйствительно онъ комильфо: сальныхъ свѣчъ, братецъ, у него никогда не увидишь, все полустеариновыя!
-- Но что же скажутъ обо мнѣ, когда узнаютъ, что я былъ на балѣ на Пескахъ?
-- Не люблю я, Александръ Ивановичъ, когда ты чваниться-то начинаешь. Пески! Пески! какъ будто на Пескахъ не могутъ жить порядочные люди! А я, кажется, сказалъ, что семейство повытчика очень порядочное; сказалъ ли я?
--..... Конечно, ты сказалъ; но.....
--..... Но..... но..... надѣвай фракъ, да поѣдемъ; вотъ и все тутъ!
-- Нѣтъ, воля твоя, не поѣду.
-- Вздоръ, поѣдешь; а не то, даю слово, скажу повытчику, что ты изъ чванства не захотѣлъ къ нему ѣхать, и ты увидишь.....
-- А я даю за тебя слово, что ты этого не скажешь.
-- Такъ поѣдемъ же!
Словомъ, Василіи Васильевичъ до того приставалъ къ своему пріятелю, что тотъ, волей, или неволей, а долженъ былъ съ нимъ ѣхать, только съ условіемъ, чтобы его не заставляли танцовать.
Я вамъ, почтеннѣйшій читатель, также оставляю на волю танцовать или нѣтъ. Но на балъ къ господину повытчику мы съ вами должны ѣхать, непремѣнно должны; почему знать: заведется дѣльце, и повытчикъ можетъ пригодиться! И такъ, безъ отговорокъ, снимайте халатъ, надѣвайте фракъ, и ѣдемъ.
Вотъ уже мы переѣхали черезъ Знаменскій Мостъ; вотъ мы на Конной Площади, а вотъ и Пески.
Позвольте васъ спросить: бывали ли вы когда нибудь на Пескахъ? Неужели никогда? Жаль; эта часть Петербурга достойна любопытства просвѣщеннаго наблюдателя, достойна, по своему положенію, устройству, по правамъ и обыкновеніямъ своихъ обитателей. Я не знаю, почему всѣ наши описыватели нравовъ мелкихъ чиновниковъ и третьей гильдіи купцовъ обращаются преимущественно къ Коломнѣ. Далась имъ Коломна! Я Пески чѣмъ хуже? Ничѣмъ, рѣшительно ничѣмъ, если еще не лучше! Возьмите напримѣръ, хоть касательно топографіи: прекрасное возвышенное мѣсто, съ лучшимъ во всемъ Петербургѣ воздухомъ, такъ что лѣтомъ и дачи не надобно; тѣмъ болѣе, что при каждомъ почти домикъ есть садикъ. Дѣйствительно, Пески застроены не домами, а домиками; большею частію деревянными, что опять составляетъ отличительный характеръ Песковъ, такъ, что эта часть Петербурга, можно сказать, составляетъ особенный городокъ, провинціальный, правда, но хорошенькій городокъ, съ прямыми, опрятными улицами.
Пески населены большею частію народомъ чиновнымъ,-- не высшаго полета конечно; тѣмъ не менѣе однако жъ можемъ насчитать вамъ многихъ начальниковъ отдѣленій и архиваріусовъ, преимущественно изъ тѣхъ, которыхъ судьбѣ угодно было надѣлить десятками разнаго рода и названія домочадцевъ, каковы: сыновья, дочери, племянники, племянницы, тетушки, бабушки, и прочая. Они избрали Пески мѣстомъ жительства, потому особенно, что квартиры здѣсь подешевле. Ходить правда далеко къ должности; да есть утѣшеніе, а именно, увѣренность, что движеніе -- вещь очень полезная здоровью. Къ тому же, на лѣто и дачи нанимать не надобно. Я ужъ повытчиковъ сенатскихъ, журналистовъ разныхъ департаментовъ, отставныхъ разныхъ, статскихъ и военныхъ, живущихъ пенсіей, здѣсь безъ числа. Къ почетнѣйшимъ также обитателямъ Песковъ принадлежатъ придворные истопники, Фурьеры, лакеи, полотеры, изъ которыхъ многіе успѣли завестись здѣсь самыми крошечными домиками. Этихъ господъ называютъ на Пескахъ просто придворными. Спросите напримѣръ журналиста какого-нибудь департамента, на комъ онъ женатъ, онъ отвѣтитъ: на дочери придворнаго,-- разумѣй истопника,-- или какого-нибудь песковаго франта: "Гдѣ служитъ вашъ батюшка?" и получите въ отвѣтъ: Онъ придворный,-- разумѣй фурьеръ, -- и такъ далѣе.
Квартиры на Пескахъ очень дешевы, а оттого эта часть города почти исключительно заселена бѣдняками. Здѣсь можно найти квартиру съ отопленіемъ, отъ десяти рублей серебромъ (цѣна самая высокая) до одного рубля серебромъ въ мѣсяцъ. но послѣдній разрядъ квартиръ извѣстенъ уже подъ названіемъ угловъ. Не подумайте однако жъ, чтобы подобные углы были гдѣ-нибудь въ подвалѣ, въ сыромъ мѣстѣ,-- ничего не бывало: это прекрасные, чистые, теплые уголки. Утѣшительное заключеніе можно вывести, сравнивъ въ этомъ отношеніи нашъ единственный Петербургъ съ другими многолюдными столицами Европы, каковы напримѣръ Лондонъ и Парижъ, изъ которыхъ въ первомъ" какъ выразился Карамзинъ, кажется попираютъ бѣдныхъ ногами, а во второмъ носятъ на головахъ,-- что стоитъ одно другаго, сравнивъ холодъ и неопрятность парижскихъ чердаковъ съ сыростью лондонскихъ подваловъ. Между-тѣмъ какъ у насъ, бѣдняки, хоть и тѣснятся, по занимая возвышеннѣйшую часть города, а главное, размѣщаясь по маленькимъ домикамъ, не дышутъ тѣмъ тлетворнымъ воздухомъ, которымъ наполнены улицы Лондона и Парижа.
Я могу объяснить вамъ систему раздѣленія квартиръ на уголки, если она вамъ кажется непонятною.
Пройдите по любой улицѣ на Пескахъ, вы наворотахъ и окнахъ рѣдкаго дома не найдете билетиковъ съ надписями: сдѣсъ одаеца комнота для халастыхъ сатапленіемъ, къ чему прибавляется иногда и сусълугою, и даже часто и састаломъ. Это значитъ, что какая-нибудь вдова, живущая и прокармливающая пятерыхъ ребятишекъ трудами рукъ своихъ, наняла квартиру за пятнадцать рублей въ мѣсяцъ, состоящую изъ двухъ комнатъ, одной побольше, въ два окна, другой самой крошечной, въ одно окно. По, какъ квартира въ пятнадцать рублей для нея слишкомъ дорога, то она и пускаетъ въ большую комнату жильца, опять за тѣ же пятнадцать рублей. Этотъ жилецъ, большею частію изъ бѣдныхъ чиновниковъ, судя по тому какой онъ имѣетъ вѣсъ въ свѣтѣ, то есть, какое получаетъ жалованье, дѣлаетъ свои распоряженія въ разсужденіи квартиры. Если онъ получаетъ напримѣръ, тысячу-двѣсти рублей, тогда всю квартиру занимаетъ самъ; если же получаетъ только семьсотъ-пятьдесятъ, то разбиваетъ свою комнату на двѣ половины, то есть, ставитъ посереди ея ширмы, а потомъ лѣпитъ къ окну билетикъ съ надписью: здѣсь отдается полкомнаты и беретъ за эти полкомнаты два цѣлковыхъ. Чиновникъ, получающій только четыреста-двадцать рублей жалованья, разбиваетъ уже нанятую комнату на четыре части, такъ, чтобы на каждую четверть приходилось по полу-окну, и въ такомъ случаѣ пишетъ на билетѣ: здѣсь отдается уголъ. Одинъ изъ четырехъ угловъ своей квартиры занимаетъ онъ самъ, а три остальные отдаетъ по цѣлковому. Разумѣется въ каждомъ изъ такихъ угловъ могутъ помѣститься только кровать и небольшой столъ; но и это уже доброе дѣло со стороны чиновника, если возьмемъ въ соображеніе, что въ Петербургѣ много, очень много людей, могущихъ заплатить за квартиру не болѣе одного рубля серебромъ. Между-тѣмъ, хозяйка, отдавшая одну изъ своихъ комнатъ, все еще остается въ накладѣ, потому-что она должна еще и отоплять всю квартиру; а по ея средствамъ необходимо, чтобы квартира приходилась ей почти даромъ,-- у нея же, при двухъ комнатахъ, еще есть и кухня, -- и вотъ она опять лѣпитъ билетикъ съ надписью: сдесъ одаеца уголъ для халастова, жить схозяйкою. Холостой тутъ необходимое условіе: извѣстное дѣло, холостые рѣдко бываютъ дома, и хозяйкѣ полная свобода распоряжаться всею квартирой.
Такимъ образомъ, домишко въ три окна и двѣ комнаты, когда обитатели его въ полномъ комплектѣ, заключаетъ въ себѣ пятерыхъ мелкихъ чиновниковъ и вдову хозяйку съ пятью ребятишками, и того, всего на все, одиннадцать персонъ. Тѣсненько правда; но чиновники -- народъ миролюбивый: каждый изъ нихъ, пришедши отъ должности, смирнехонько лежитъ въ своей каютѣ, да трубку покуриваетъ, и такимъ образомъ спокойно плыветъ по бурному океану жизни, пока вѣтеръ счастія не прибьетъ его въ гавань законнаго брака съ дочерью придворнаго, разумѣется фурьера, и къ домику въ два или три окошка въ видѣ приданаго.
Это одинъ изъ бѣднѣйшихъ классовъ жителей на Пескахъ, если не принимать въ разсчетъ низшаго класса, рабочихъ и мастеровыхъ, заселяющихъ ту часть Песковъ, которая прилегаетъ къ Зимней Конной Площади и Невскому Монастырю. О, здѣсь квартиры еще дешевле: по четвертаку съ брата съ освѣщеніемъ и отопленіемъ, и здѣсь помѣщается въ одной квартирѣ уже не одиннадцать персонъ, а цѣлыхъ тридцать, или по меньшей мѣрѣ двадцать. Но мы объ этихъ не говоримъ, у насъ рѣчь идетъ только о благородныхъ и высокоблагородныхъ. Къ послѣднимъ относятся особенно счастливцы и богачи, получающіе до двухъ-тысячъ-пяти-сотъ рублей, и болѣе, жалованья. Эти счастливцы и богачи, изъ которыхъ многіе -- хозяева домовъ, живутъ здѣсь уже совсѣмъ другимъ майоромъ. Каждый изъ такихъ господъ имѣетъ при себѣ жену, а слѣдовательно и фортепьяно, кухарку и ребятишекъ; если же онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ и хозяинъ дома, то сверьхъ кухарки, есть у него и лакей, исправляющій въ то же время должность дворника, садовника, а часто и кучера. Очень у многихъ изъ такихъ господъ найдете вы дочекъ, изъ которыхъ младшія бѣгаютъ каждый день въ имѣющійся на Пескахъ пансіонъ, за что вносится, за каждую, но пяти рублей ассигнаціями въ мѣсяцъ; а большія занимаются дома хозяйствомъ, или сидятъ подлѣ окна, за пяльцами. Послѣднее обстоятельство заставляетъ чиновниковъ, живущихъ по уголкамъ, очень часто прогуливаться мимо ихъ окопъ, и опаздывать къ должности, отчего рождается бездна золъ, -- директорскіе выговоры, аресты, ущербъ въ наградѣ, и прочая, и прочая.
Пески почти провинціальный городокъ, но не совсѣмъ: во-первыхъ, они отличаются отъ провинціальныхъ городовъ своею опрятностію; во-вторыхъ, и по самымъ обыкновеніямъ жителей, это уже не провинція: здѣсь обѣдаютъ въ четыре часа, здѣсь толкуютъ о театрахъ, о Каратыгинѣ, о Тальони, о Петровѣ, особливо же о Григорьевѣ второмъ; здѣсь напѣваютъ куплеты изъ водевилей господина Кони, насвистываютъ аріи изъ Фенеллы и Роберта: здѣсь съ особеннымъ удовольствіемъ читаютъ журнальныя критики и слѣдятъ за перебранками журналистовъ; сюда наконецъ, хоть и не скоро, но все-таки скорѣе, нежели въ провинцію, доходятъ всѣ новости столичныя. Даже и касательно сплетней, это уже не провинція; но и не столица: здѣсь мы знаемъ только, что дѣлается въ нашей улицѣ и въ нашемъ домѣ; между-тѣмъ, какъ въ провинціальномъ городѣ, посредствомъ кумушекъ, извѣщается въ ту же минуту весь городъ, а въ Петербургѣ, напротивъ вы не знаете не только что дѣлается, но и кто живетъ у васъ за стѣной. Впрочемъ, Петербургъ едва ли не единственный городъ во всей Россіи, гдѣ вы можете жить въ безопасности отъ пересудовъ и сплетней, жить какъ хотите, принимать кого хотите. Оттого, не смотря на тяжелый Петербургскій климатъ, сюда переселяются часто цѣлыя семейства изъ мѣстъ отличающихся своимъ прекраснымъ здоровымъ воздухомъ, дешевизною съѣстныхъ припасовъ, обиліемъ всякихъ плодовъ и острыхъ языковъ. Пески еще не возвысились въ этомъ отношеніи до Петербурга: тамъ, живущіе въ одномъ домѣ долгомъ считаютъ освѣдомляться о домашнемъ бытѣ сосѣдей. Нужно ли говорить, что все, происходящее на улицѣ, также не ускользаетъ отъ ихъ вниманія. Три предмета особенно интересуютъ жителей Песковъ, это -- шарманка, съ принадлежащими къ ней кукольною комедіей и собачьей пляской; пьяный нищій, какой-то промотавшійся купецъ, А кумовъ и пьяная же нищая Марья Ивановна. Вниманіе къ шарманкѣ -- естественное слѣдствіе музыкальности жителей Песковъ. О! Пески -- страна чрезвычайно музыкальная! Я уже имѣлъ честь докладывать, что тамъ напѣваютъ водевильные куплеты и насвистываютъ оперныя аріи. Кромѣ того, во многихъ домахъ есть гитары и даже фортапьяны. Замѣчено, по-крайней-мѣрѣ, наблюдательными людьми, что, едва раздастся звукъ пѣсни по улицѣ мостовой, какъ въ ту же минуту вылѣзаютъ изъ всѣхъ подворотенъ, вмѣстѣ съ собаками, ребятишки, игравшіе на дворахъ; и въ то же время, отворяются во всѣхъ домахъ форточки и окна; высовываются головы въ колпакахъ, шапочкахъ, чепчикахъ, папильоткахъ, или просто нечесанныя, и остаются въ такомъ положеніи, пока шарманка играетъ, куклы, или собаки пляшутъ.
Шарманка ушла, мальчишки и собаки, съ крикомъ и лаемъ провожавшіе ее до конца улицы, воротились къ своимъ подворотнямъ; но они еще не лѣзутъ на дворъ, они, кажется, чего-то ждутъ, и ожиданіе не обмануло ихъ: въ концѣ улицы показалась ихъ утѣха -- пьяный нищій, Акумовъ. И вотъ форточки снова отворились, колпаки, чепчики, папильотки снова высунулись, а съ ними вмѣстѣ и руки, которыя манятъ къ себѣ Акумова. Нищій, окруженный, толпою ребятишекъ, останавливается у перваго дома, гдѣ головка въ папильоткахъ говоритъ ему: "Акумовъ, попляши, грошъ дамъ!" Лкумовъ, тотчасъ руки въ боки, и начинаетъ кружиться на одномъ мѣстѣ, припѣвая: плясали дѣвки на лугу, и прочая, и оканчиваетъ каждый куплетъ словами: ой, батюшки, не могу, не могу, да не могу..... Получивъ грошъ за труды, онъ отправляется къ слѣдующему дому, куда призываетъ его голова въ колпакѣ, бросающая въ то же время умильные взгляды на голову въ папильоткахъ, и повторяетъ то же самое. Такимъ образомъ отъ дома до дома, доходитъ онъ до конца улицы. А между-тѣмъ, въ началѣ улицы новая комедія; является Марья Ивановна, предшествуемая страшною толпою ребятишекъ, которые, какъ бѣсенята, вертятся передъ нею, показываютъ ей языки и кричать: "Марья Ивановна, курицу украла!" Марья Ивановна сердится, бранится, бѣгаетъ за ними съ палкой. И снова отворяются форточки, только не вдругъ, а одна послѣ другой. Но мѣрѣ того, какъ Марья Ивановна подходитъ къ какому-нибудь дому, въ немъ потихоньку отворяется форточка, высовывается нечесаная голова и, сказавъ: "Марья Ивановна, за чѣмъ курицу украла?" проворно прячется. "Ахъ, ты чертовъ сынъ, Нѣмецъ этакой, отвѣчаетъ Марья Ивановна: самъ ты курицу укралъ! Чего ты насмѣхаешься? Вишь, зубы то оскалилъ!" продолжаетъ она, показывая палкой на окно, за которымъ, нечесаная голова помираетъ со смѣху. "Дай грошъ, Полякъ, дай же грошъ, говорятъ тебѣ!" и грошъ летитъ на мостовую. Между-тѣмъ, въ концѣ улицы мальчишки всѣми силами стараются задержать Акунова до прихода Марьи Ивановны, чтобы такимъ образомъ заключить спектакль дракою двухъ нищихъ.
Таковы общественныя увеселенія жителей Песковъ. Что же сказать объ остальномъ..... но поспѣшимъ на балъ къ повытчику; тамъ я вамъ доскажу остальное.
Вотъ между тѣмъ мы въ Слоновой улицѣ, названной такъ, по догадкамъ антикваріевъ, потому, что здѣсь наиболѣе слоняются чиновники, живущіе по уголкамъ. А вотъ и домъ повытчика. Семь оконъ на улицу, три въ мезонинѣ. За него только-что заплачено полтора десятка тысячъ чистаганчикомъ. Изъ-за забора выглядываетъ нѣсколько березъ,-- вѣрный признакъ, что при домѣ имѣется садъ; на заборѣ сидятъ пѣтухъ и кошка,-- вѣрная примѣта, что хозяйство повытчика въ добропорядочномъ состояніи; на всю улицу, раздается ревъ контрбаса и пискъ кларнета, а передъ освѣщенными окнами стоитъ толпа мужиковъ, бабъ, ребятишекъ, -- наивѣрнѣйшій признакъ, что у повытчика балъ, и балъ не на шутку!
Поспѣшимъ теперь во внутренніе апартаменты.
Слава Богу, что у меня въ карманѣ есть кусокъ хлопчатой бумаги. Позвольте попросить васъ положить, на всякій случай, по кусочку въ каждое ухо. Музыка у господина повытчика конечно хорошая,-- оркестръ состоитъ изъ контрбаса, віолончели, одной скрипки, одной флейты и одного кларнета,-- по дѣло въ томъ, что комнаты не очень высоки и звуки кажутся немножко рѣзкими. Впрочемъ, ничего; стоитъ только привыкнуть, а это при помощи твердой воли, можно въ полчаса.
Вотъ, послѣ передней, первая и самая большая комната въ три окна. Изъ нея, съ одной стороны, дверь въ крошечный кабинетъ повытчика, гдѣ, какъ сельди въ боченкѣ, помѣщены пять музыкантовъ изъ вольнопрактикующихъ. По лицамъ виртуозовъ, вы можете догадаться, что между ними и пѣвчими въ баснѣ Крылова та существенная разница, что тѣ хоть и дерутъ, зато въ ротъ хмѣльнаго не берутъ, а эти и дерутъ и берутъ.
Какъ мы сами не желаемъ участвовать въ танцахъ, то по-крайней-мѣрѣ хоть взглянемъ на танцующихъ: право, они того заслуживаютъ!
Я васъ спрашиваю, чѣмъ дурна фигура вотъ хоть бы этого фельдъегеря, огромнаго, съ блестящимъ, совсѣмъ новымъ аксельбантомъ? Считая себя военнымъ, и что еще лучше, кавалеристомъ, господинъ фельдъегерь имѣетъ полное право думать, что онъ очень интересенъ, когда побрякиваетъ шпорами и крутитъ усы, намазанные Фиксатуаромъ, котораго розовый запахъ пріятно обдаетъ и его самаго и танцующую съ нимъ даму. Vis-à-vis его, маленькій человѣкъ въ коричневомъ фракѣ, съ огромными мѣдными пуговицами, на которыхъ изображены розы и лиліи -- журналистъ Сусликовъ, не писатель, не литераторъ, а просто сенатскій журналистъ, вписывающій ежедневно кипы бумагъ въ свои журналы, входящій и исходящій. Сусликовъ -- человѣкъ порядочный; онъ обладаетъ многими прекрасными качествами, но прекраснѣйшее изъ нихъ, по собственному его признанію, страсть къ танцамъ. Господинъ Сусликовъ великій танцоръ и любезникъ, хотя множество морщинъ на лицѣ и сѣдыхъ волосъ на головѣ явно доказываютъ, что ему уже за сорокъ. Знакомства у него пропасть: пойдите на любой изъ вечеровъ на Пески, Выборгскую и Петербургскую сторону, вы его вездѣ увидите, и всегда танцующимъ въ первой парѣ. А танцуетъ онъ совсѣмъ не длятого, чтобы нѣсколько времени побыть глазъ на глазъ съ какою-нибудь хорошенькой особой; нѣтъ, хорошенькая, или не хорошенькая, молоденькая, или старенькая, ему все равно: онъ танцуетъ изъ любви къ искусству и, слѣдовательно, танцуетъ по всѣмъ правиламъ искусства. Вотъ почему на всѣхъ балахъ у повытчиковъ и придворныхъ фурьеровъ господинъ Сусликовъ сдѣлался необходимымъ дѣйствующимъ лицомъ: безъ него и балъ не балъ, веселье не веселье: все какъ-то не клеится.
Эти два лица, то есть, фельдъегерь и журналистъ играли первыя роли въ контрдансѣ, состоявшемъ всего изъ осьми паръ. Остальные шесть кавалеровъ, затмѣваемые конечно достоинствами двухъ вышеозначенныхъ, были: студентъ педагогическаго института и студентъ медико-хирургической академіи, оба изъ семинаристовъ, оба родственники хозяина дома, оба въ мундирахъ, и только-что вымытыхъ, слѣдовательно, совершенно бѣлыхъ, замшевыхъ перчаткахъ; за тѣмъ: прапорщикъ строительнаго отряда путей сообщенія, съ огромными эполетами, высокимъ воротникомъ и еще высшимъ галстухомъ; почти такого же вида, пожилыхъ лѣтъ прапорщикъ изъ военныхъ топографовъ; чиновникъ изъ управы благочинія, и, наконецъ, нашъ пріятель, Василій Васильевичъ, который засталъ кадриль уже на второй фигурѣ, но успѣлъ втереться съ своимъ vis-à-vis, топографомъ.
Но посмотримъ что дѣлается въ другой комнатѣ.
Здѣсь представляются вамъ, прежде всего; два стола и за ними восемь почтенныхъ лицъ, освѣщенныхъ, кромѣ двухъ лампъ на стѣнѣ двумя нарами самыхъ лучшихъ, полустеариновыхъ свѣчъ. Замѣчательнѣйшій изъ этихъ столовъ, тотъ, который придвинутъ къ дивану; а замѣчательнѣйшая изъ особъ, за нимъ сидящихъ, та сухая фигура, которая торчитъ, съ цыгаркою въ зубахъ, на диванѣ. Эта фигура -- оберъ-секретарь и начальникъ нашего повытчика. Взгляните съ какимъ подобострастіемъ увивается около него этотъ маленькій человѣкъ, съ рысьими глазами, кошечьими ухватками и въ мундирномъ фракѣ: это самъ повытчикъ. Толстая особа, сидящая противъ оберъ-секретаря,-- винный откупщикъ Тимоѳей Матвеевичъ Пробкинъ. Конечно, онъ съ должнымъ благоговѣніемъ взираетъ на оберъ-секретаря; но не забываетъ и собственнаго достоинства, что явствуетъ изъ презрительныхъ взглядовъ, которые, отъ времени до времени, бросаетъ онъ на другія лица, не исключая и хозяина дома. Ему, кажется, такъ и хочется сказать: "Только и есть здѣсь порядочнаго-то, что я, да оберь-секретарь, а остальное все дрянь."
Онъ ошибается, этотъ надмѣнный откупщикъ, онъ очень ошибается! Чтобы открыть его ошибку, намъ стоитъ только взглянуть въ тотъ уголъ, гдѣ сидятъ три очень почтенныя особы, предпочитающія картамъ умныя разговоры о политикѣ. Ораторъ этого собранія и главный политикъ -- учитель калиграфіи какого-то учебнаго заведенія. Слушатели его.-- безногій инвалидный капитанъ и квартальный надзиратель. Въ высокомъ мнѣніи о своихъ достоинствахъ господинъ учитель калиграфіи не уступаетъ и самому откупщику; и если онъ, не смотря на сѣдые волосы, не больше какъ четырнадцатаго класса, то въ этомъ виноватъ не онъ, а судьба.
На балѣ у повытчика предметъ ораторства учителя калиграфіи составляло появленіе Людовика Бонапарте во Франціи.
-- Бонапарте, Бонапарте! твердилъ онъ, сомнительно покачивая головою: не быть тутъ добру!
-- Я что же! довѣрчиво спрашивалъ безногій капитанъ.
-- Какъ что; неужели вы тутъ ничего не видите?
-- Я право не знаю! отвѣчалъ капитанъ.
-- Я и такъ знаю, сказалъ политикъ-калиграфъ, съ видомъ проницательнаго человѣка поглядывая на своихъ собесѣдниковъ: меня не проведешь я сейчасъ вижу, что замышляютъ эти французишки.
--..... Неужели вы думаете.....
-- Помяните мое слово, поторопился прервать политикъ, боясь, чтобы капитанъ не угадалъ и не высказалъ его мысли: помяните мое слово, если они не сдѣлаютъ его королемъ, да и шасть къ намъ.
-- Можетъ ли быть! а нѣмецкая-то земля?
-- Что нѣмецкая земля, плевое дѣло: пафъ, пафъ, выстрѣлилъ два раза, вотъ и покорилась!
-- Только я не думаю, возразилъ квартальный надзиратель, чтобы они сдѣлали его королемъ; они, говорятъ, любятъ нынѣшняго короля.
-- Не вѣрьте вы имъ, почтеннѣйшій Петръ Кузьмичъ! Все вздоръ, такъ только насъ да нѣмечину хотятъ обморочить.....
Ну, и такъ дальше, все въ этомъ родѣ. Мое дѣло было только показать образчикъ разговора о политикѣ на балѣ у повытчика, а отнюдь не пересказывать всего, что говорилъ песковый дипломатъ и калиграфъ: это было бы безъ конца; а потому оставляю сто ораторствовать и перехожу къ Александру Ивановичу Стрѣлину, котораго мы давно уже упустили изъ виду.
Мы, которые хорошо знаемъ Александра Ивановича, конечно не повѣримъ, чтобы онъ могъ слушать разсказы калиграфа. Однако жъ прижавшись въ углу, гдѣ засѣдала, честная компанія, онъ, казалось, исключительно былъ занять разговоромъ о политикѣ; только странно, что глаза его постоянно были обращены къ тому окну, неподалеку отъ котораго сидѣлъ откупщикъ. Простоявъ нѣсколько времени въ такомъ положеніи, Стрѣлинъ какъ-будто вспомнилъ наконецъ о чемъ-то, и бросился въ другую комнату, гдѣ только-что кончилась кадриль. Онъ, по-видимому, шелъ на перекоръ всѣмъ приличіямъ. Уже и то неприлично было съ его стороны, что онъ вдругъ, ни съ того ни сего, бѣжитъ отъ разрѣшенія любопытнаго политическаго вопроса, и оказываетъ тѣмъ явное неуваженіе и глубокомысленному оратору, который гордясь пріобрѣтеніемъ новаго слушателя, только-что готовился выказать свое краснорѣчіе въ полномъ блескѣ. Но этого мало: увидѣвъ Василья Васильевича, въ противоположномъ концѣ комнаты, занятаго разговоромъ съ какой-то барышней, Стрѣлинъ опрометью бросился къ нему: наступилъ на платьѣ какой-то барынѣ, и не извинился, придавилъ ногу фельдъегерю и опять не извинился; задѣлъ плечомъ за огромный эполетъ прапорщика путей сообщенія и еще разъ не извинился, такъ что за нимъ трижды раздалось: "невѣжа!" Александръ Ивановичъ ничего не видалъ, не слыхалъ, и толкнувъ еще двухъ, трехъ барынь, добрался наконецъ до своего пріятеля. Безъ церемоній, схвативъ за руку, онъ повлекъ его въ маленькій кабинетъ, изъ котораго музыканты въ это время удалились. Разумѣется, Василіи Васильевичъ не вдругъ поддался ему: отбивался, сколько могъ, спрашивалъ, что ему надобно, говорилъ, что невѣжливо отвлекать такимъ образомъ кавалера отъ дамы, наконецъ называлъ сумасшедшимъ. Ничто не помогало! Александръ Ивановичъ силою тащилъ его въ кабинетъ.
-- Садись, сказалъ онъ, вошедши туда, садись и слушай. О! Василій Васильевичъ, какъ много я тебѣ обязанъ! Спасибо, тысячу разъ спасибо за то, что ты привезъ меня сюда. Обними меня, мой другъ!
-- Въ самомъ дѣлѣ! возразилъ съ удивленіемъ Василій Васильевичъ: Ну, вотъ видишь, вѣдь говорилъ, что мы ѣдемъ къ порядочнымъ людямъ! Очень радъ, очень радъ!....
-- Къ чорту, твоихъ порядочныхъ людей! Это звѣринецъ!
Василій Васильевичъ нахмурился.
-- Но, милый мой Василій, какое блаженство!
Въ этомъ звѣринцѣ я нашелъ одного только человѣка, больше нежели человѣка, ангела, котораго я ищу!
-- Что ты говоришь? Гдѣ же, гдѣ она? Въ числѣ танцующихъ?
-- Благодаря Бога, нѣтъ; она въ той комнатѣ, гдѣ играютъ.
-- Покажи, братецъ; прелюбопытно посмотрѣть.
-- Успѣешь; а теперь скажи мнѣ: чьи это дѣти, двѣ дѣвочки, что сидятъ въ той комнатѣ?
-- Сколько я припомню, здѣсь только и есть двое дѣтей; ихъ привезъ откупщикъ Пробкинъ.
-- Ну, а эта дѣвушка, которая сидитъ съ ними, вѣроятно ихъ гувернантка?