Джонстон Вера Владимировна
Эпос умирающего языка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Міръ Божій", No 10, 1897.

   

ЭПОСЪ УМИРАЮЩАГО ЯЗЫКА.

I.

   Мало найдется людей въ Европѣ, которые не были бы искренне удивлены, услышавъ, что на свѣтѣ есть довольно обширная и въ высшей степени самобытная и изящная ирландская литература. А между тѣмъ, въ ирландской королевской академіи, въ дублинскомъ университетѣ и въ двухъ-трехъ другихъ большихъ библіотекахъ Соединеннаго королевства наставлены цѣлыя полки и навалены цѣлыя кипы рукописей, писанныхъ въ продолженіи многихъ столѣтій забытыми теперь тружениками, учеными и поэтами, когда-то великаго кельтскаго народа.
   Мало кто знаетъ о нихъ, мало кому приходитъ охота разобраться въ старинномъ творчествѣ языка, которому современные ирландцы образованныхъ слоевъ должны учиться, какъ иностранному. Но тѣ немногіе, которые имѣли смѣлость взяться за это кропотливое и неблагодарное дѣло, утверждаютъ, что въ этихъ рукописяхъ найдется все -- исторія и поэзія, богословіе и миѳологія, астрономія и языковѣдѣніе, цвѣтъ средневѣкового знанія и письменности.
   Ирландскій народъ думалъ, творилъ и пѣлъ въ тѣ далекія времена, когда его олавы, барды, разносившіе просвѣщеніе изъ центровъ кельтской жизни по самымъ далекимъ окраинамъ острова, отмѣчали главныя черты сагъ и поэмъ зарубками на своихъ посохахъ съ тѣмъ, чтобы потомъ развивать ихъ въ пѣсни, смотря по требованіямъ мѣстности и характеру слушателей, пользуясь ими, какъ сухимъ матеріаломъ, изъ котораго они умѣли создавать великолѣпныя эпопеи. Ирландскій народъ думалъ, творилъ и пѣлъ сравнительно еще недавно, въ первой половинѣ восемнадцатаго вѣка, когда его творчество изъ народнаго и безличнаго уже давно обратилось въ творчество отдѣльныхъ писателей, біографіи которыхъ ни мало не легендарны, каждый изъ которыхъ имѣетъ свою опредѣленную физіономію, свою личную заслугу, какъ Ломоносовъ, Фильдингъ или Руссо. Такихъ писателей "Chronological account of Irish writers" насчитываетъ больше четырехъ сотъ. Цѣлое богатство историческихъ, этнографическихъ и другихъ матеріаловъ.
   А между тѣмъ, кто-нибудь слыхалъ о нихъ въ Европѣ въ наши дни?
   Даже современные ирландцы, взрощенные на англійскій ладъ, и тѣ зачастую даже не подозрѣваютъ о ихъ существованіи, наивно утверждая что по-кельтски "нечего читать", что поэтому кельтскій языкъ изучать не стоитъ, такъ какъ онъ, вдобавокъ еще, "портитъ чистоту англійскаго произношенія".
   Исторія и гражданственность рода человѣческаго неудержимымъ потокомъ стремятся впередъ, поднимая на самый верхъ волны то одинъ народъ, то другой. Народы, создавшіе великую санксритскую литературу, потомъ ассиро-вавилоняне, потомъ Египетъ, давшій основаніе греческому просвѣщенію, по свидѣтельству все еще существующихъ древнихъ писателей,-- всѣ, одинъ за другимъ, перебывали ни гребнѣ этой могучей волны. Пришелъ чередъ и кельтовъ.
   Какъ раскопки Трои открывали Шлиману одинъ слой культуры за другимъ, свидѣтельствуя не только о длинномъ рядѣ вѣковъ, въ продолженіи которыхъ поколѣніе за поколѣніемъ селились на старыхъ пепелищахъ, но и о томъ, что народность, къ которой принадлежали эти поколѣнія, не все была одна и та же,-- такъ и другія раскопки, въ самыхъ разнообразныхъ мѣстностяхъ Европы, вездѣ показываютъ, что прежде римскаго просвѣщенія тамъ господствовало просвѣщеніе кельтовъ.
   Долина Зальцбурга, гдѣ находятъ знаменитое синее стекло, секретъ котораго потерянъ, и разные предметы, по рисунку и выдѣлкѣ, прознанные кельтскими; Ліонъ, и по сей день носящій имя Луга (Lugh), полубога, одного изъ миѳическихъ первоучителей кельтской расы; сѣверъ Шотландіи, съ его живучими повѣрьями и сказаніями,-- всѣ трое равно свидѣтельствуютъ о быломъ просвѣщеніи кельтовъ. Но въ Ирландіи оно просуществовало дольше, чѣмъ гдѣ бы то ни было, независимо отъ другихъ народовъ и не смѣшиваясь съ ними. Кельтскія вѣрованія и идеалы, ихъ законодательство и общественное устройство, ихъ искусство и литература царствовали долго и самодержавно -- музеумы Европы въ томъ порука -- отъ предѣловъ Греціи и до Испаніи, отъ Италіи и до Исландіи,
   Но пробилъ и ихъ часъ. Волна человѣческаго прогресса, поднявъ ихъ на большую высоту, постепенно и незамѣтно, смѣшивая ихъ силу и культуру съ новѣйшими, менѣе просвѣщенными народами, замѣняя ихъ вѣрованія новыми вѣрованіями, оставила ихъ внизу и позади. И тогда, какъ съ горечью говоритъ Дугласъ Хайдъ (Douglas Hyde), ирландскій патріотъ и писатель, "ирландскій языкъ, самая необходимая изъ всѣхъ единицъ, составляющихъ отдѣльную національность, исчезъ; исчезъ какъ день поздней осенью, уступающій мѣсто ночи почти безъ промежуточныхъ сумерокъ,-- исчезъ со своими пѣснями, балладами, сказаніями, романами и всей словесностью".
   

II.

   Происхожденіе самаго древняго ирландскаго письма теряется во мракѣ языческихъ временъ. Это такъ-называемый огамъ. Онъ состоитъ изъ разнообразныхъ совокупленій горизонтальныхъ и наклонныхъ линій, обыкновенно выдолбленныхъ вдоль угольной линіи на камняхъ, посохахъ и металлическихъ украшеніяхъ. Если посохи странствующихъ пѣвцовъ дѣйствительно состояли изъ многихъ длинныхъ и плотно прилегающихъ другъ къ другу дощечекъ, какъ утверждаютъ нѣкоторые ученые, и могли развертываться подобно вѣеру, то можно сказать, что каждый такой посохъ былъ цѣлой книгой весьма почтенныхъ размѣровъ. Впрочемъ, не смотря на значительное количество огамовъ, сохранившихся до вашихъ дней, о нихъ трудно сказать что-нибудь навѣрное, такъ какъ они все еще недостаточно изслѣдованы.
   Относительно того, что еще до христіанства Ирландія была страною грамотной, всѣ старинные и новѣйшіе изслѣдователи одинаково согласны. Многіе приводятъ примѣръ вельможи Фіача, который, будучи обращенъ въ христіанство, могъ читать латинскій псалтырь на другой же день. Французскій ученый d'Arbois de Jubainville находитъ, что это возможно; Фіачъ не могъ не знать азбуки огамовъ, а латинская азбука и огамы отличались другъ отъ друга только формой буквъ.
   Настоящая ирландская азбука, приписываемая св. Патрику, какъ и все остальное въ дѣлѣ христіанскаго просвѣщенія, на первый взглядъ кажется чѣмъ-то восточнымъ, не имѣющимъ ничего общаго съ другими азбуками западной Европы. Но при ближайшемъ знакомствѣ съ ней становится очевидно, что она, какъ и всѣ остальныя, только видоизмѣненіе азбуки латинской. Но трудно повѣрить, чтобы понятіе о буквахъ впервые было занесено въ Ирландію св. Патрикомъ, т. е. только въ III -- IV вѣкѣ по P. X. Статочное ли дѣло, чтобы страна, которая, по свидѣтельству всѣхъ народныхъ сказаній, а также и рукописныхъ историческихъ матеріаловъ, была посѣщаема и греками, и финикіянами въ продолженіи цѣлыхъ вѣковъ, не имѣла бы письменнаго способа для своихъ внѣшнихъ торговыхъ и политическихъ сношеній? По всей вѣроятности, ирландская азбука старше ея христіанства; да очень возможно и то, что и самый огамъ не болѣе, какъ нѣчто въ родѣ стенографическаго изображенія буквъ, занесенныхъ въ Ирландію другими, болѣе культурными народами въ неизслѣдованныя исторіей времена.
   Съ христіанствомъ теченіе ирландской письменности входитъ въ болѣе спокойное и вѣрное русло. Къ чести римскихъ просвѣтителей страны, исторія показываетъ, что они ни мало не навязывали ей своего языка, а напротивъ, позволили ирландской письменности идти и развиваться бокъ-о-бокъ съ латинской. Наступило время блистательнаго процвѣтанія монастырской науки и литературы. На искусныхъ книгописцевъ былъ великій запросъ и ихъ трудъ оплачивался такъ хорошо, что мастерство ихъ сдѣлалось въ высшей степени почтеннымъ. Бѣдняки, желавшіе учиться, легко получали поддержку и деньгами и книгами отъ самого народа.
   Скандинавія, весь сѣверъ Европы, Франція и Испанія были въ постоянныхъ сношеніяхъ съ Ирландіей. Ея монастыри, порты и ярмарки посѣщались южными кельтами, греками, саксонцами, бритами, римлянами и даже египетскими монахами. Широкая морская дорога пролегала въ Ирландію со всѣхъ сторонъ. Непроглядная тьма уже охватила остальную феодальную Европу, когда въ Ирландіи звѣзда просвѣщенія продолжала блистать съ неизмѣнной яркостью. Воспоминаніе объ этомъ времени живо еще и до сихъ поръ въ памяти народной. До сихъ поръ еще разсказываются по деревнямъ сказки и преданія о высокой степени просвѣщенія духовенства той эпохи.
   До сихъ поръ сохранилось письмо монаха Куміана, жившаго въ началѣ седьмого вѣка, о которомъ профессоръ Стоксъ говорить слѣдующее: "По моему, это сочиненіе поразительно именно обширностью своей учености. Кромѣ св. писанія и латинскихъ авторовъ, оно упоминаетъ греческихъ писателей, какъ Оригенъ, Кириллъ, Пахомій, который стоитъ во главѣ реформъ въ монастырской жизни Египта. Куміанъ разсуждаетъ о календаряхъ македонянъ, евреевъ и коптовъ, употребляя греческія, еврейскія и египетскія названія мѣсяцевъ и цикловъ, и сообщаетъ, что онъ былъ посланъ за нѣсколько лѣтъ предъ тѣмъ въ числѣ депутаціи ученыхъ, чтобы убѣдиться насчетъ обычая римской церкви относительно празднованія Пасхи. Достигнувъ Рима, они остановились на одномъ дворѣ съ грекомъ, евреемъ, египтяниномъ и скиѳомъ, которые сказали имъ, что во всемъ мірѣ принято праздновать Пасху римскую, а не ирландскую".
   Установить время первыхъ писанныхъ документовъ Ирландіи едва ли возможно. Во-первыхъ, датчане и англичане были слишкомъ усердными ревнителями въ дѣлѣ уничтоженія всякой ирландской старины, и можно сказать безошибочно, что остатки ея письменности, существующіе въ нынѣшнихъ библіотекахъ, составляютъ очень и очень незначительную часть, по которой трудно судить о томъ, что въ былыя времена составляло достояніе всей съ незапамятныхъ временъ грамотной страны. Во-вторыхъ, старинные переписчики Ирландіи имѣли весьма скверную привычку: переписывая, они передѣлывали правописаніе словъ на новый ладъ и даже замѣняли всѣ выходившіе изъ употребленія обороты новѣйшими. Этимъ они оказывали услугу своей странѣ, дѣлая старинныя рукописи доступными пониманію своихъ современниковъ, и вмѣстѣ создавали непреодолимое затрудненіе для любознательности своихъ потомковъ. И самый искусный знатокъ не рѣшится теперь сказать, что та или другая рукопись дѣйствительно произведеніе второго вѣка, только подновленное и исправленное сообразно съ грамматикой и вкусомъ двѣнадцатаго или тринадцатаго,-- такъ какъ весьма возможно, что въ ней просто-на-просто заключается произведеніе гораздо позднѣйшихъ вѣковъ, которое народная молва понапрасну приписываетъ какому-нибудь стародавнему любимому поэту.
   Самымъ первымъ поэтомъ Ирландіи считается Амерджинъ, братъ Эвира, Ира и Эремона, милезійскихъ царей, покорившихъ страну за много сотъ лѣтъ до P. X. Благоговѣйныя чувства человѣка, познавшаго Бога въ природѣ, достигаютъ въ его стихахъ рѣдкой высоты и величія. Въ нихъ звучитъ что-то незнаемое и высокое, положительно напоминающее "голосъ изъ вихря", вѣщавшій многострадальному Іову: "развѣ вы присутствовали при построеніи основъ міра и отверзались ли когда предъ вами врата смерти"...
   Вотъ построчный переводъ одной изъ его поэмъ:
   
   "Я вѣтеръ, дышащій надъ поверхностью морской,
   "Я волна океана,
   "Я ропотъ валовъ морскихъ,
   "Я телецъ семи сраженій,
   "Я коршунъ на утесѣ,
   "Я солнечный лучъ,
   "Я самое прекрасное среди растеній,
   "Я храбрость дикаго кабана,
   "Я лосось въ водѣ,
   "Я озеро на равнинѣ,
   "Я слово познанія,
   "Я остріе копья въ битвѣ,
   "Я Богъ, творящій помысломъ своимъ.
   "Кто озаряетъ свѣтомъ нагорную стычку, если не я?
   "Кто возвѣщаетъ ростъ луны?
   "Кто указываетъ солнцу мѣсто его заката?" и т. д.
   
   Ради сравненія, привожу нѣсколько строкъ изъ Бхагавадгиты, священной книги индусовъ, написанной по опредѣленію европейскихъ ученыхъ, двѣ или три тысячи лѣтъ тому назадъ, хотя сами индусы и считаютъ ее гораздо древнѣе:
   
   "Между сынами великой Матери, я тотъ, который все собою наполняетъ,
   "Я лучистое солнце среди свѣточей небесныхъ,
   "Между вѣтрами я царь-вѣтеръ,
   "Я мѣсяцъ въ обители звѣздъ,
   "Между способностями человѣка я разумъ,
   "Я сознаніе существъ,
   "... Между неподвижнымъ я Гималайскій хребетъ,
   "Между деревьями я фиговое дерево, я пѣвецъ небесный..." и т. д.
   
   Другой великій поэтъ языческой Ирландіи жилъ въ третьемъ вѣкѣ уже нашей эры. Впрочемъ, несмотря на сравнительную близость эпохи, его языкъ полонъ такихъ древнихъ словъ и выраженій, что современные переводчики никакъ не могутъ согласиться насчетъ ихъ точнаго смысла. Его поэзія можетъ служить образчикомъ пасторальной. Напримѣръ:
   
   "Майскій день, прелестное время;
   "Какъ прекрасны краски;
   "Черные дрозды распѣваютъ свои саги,
   "Ахъ, если бы Лагхай была здѣсь!
   "Кукушки не умолкаютъ;
   "Какъ пріятно встрѣчать великолѣпіе этого времени;
   "На опушкѣ развѣсистаго лѣса, ласточки рѣютъ надъ потокомъ,
   "Быстроногія лошади тянутся къ водѣ.
   "Верескъ развѣваетъ по воздуху свои вѣтви, словно длинные волосы и т. д.".
   
   Несмотря на то, что эти строчки не могли не пострадать отъ двойного перевода, довольно и ихъ, чтобы сказать, что народъ еще не достигшій высокой степени культуры, не могъ бы производить поэтовъ, подобныхъ ихъ автору. Просвѣщенность ирландцевъ начала христіанской эры, можно даже сказать, ихъ утонченный вкусъ станутъ еще удивительнѣе, если мы примемъ во вниманіе, что, по увѣреніямъ всѣхъ знающихъ людей, прелесть древнихъ ирландскихъ стихотвореній заключается гораздо больше въ изяществѣ и законченности внѣшней отдѣлки, чѣмъ въ глубинѣ и богатствѣ темъ.
   Изысканность и прихотливость литературнаго вкуса, развитыя насчетъ дѣйствительнаго творчества мысли, всегда и вездѣ признакъ очень знаменательный, безошибочно указывающій на упадокъ жизненныхъ силъ народа. Раблэ, порою рѣжущій правду въ самыхъ грубыхъ выраженіяхъ и грязныхъ образахъ, но зато полный молодыхъ силъ, дышащій здоровьемъ мысли и нравственно-вѣрнымъ чутьемъ, и такая писательница, какъ m-lle де-Скюдери, манерная, изысканная, но совершенно пустая и глубоко-безнравственная, не могли бы умѣститься въ одномъ вѣкѣ. Величественный и глубокій, но бѣдный словами Амерджинъ долженъ быть отдѣленъ отъ автора "Майской пѣсни" не только длиннымъ рядомъ вѣковъ, но и кореннымъ различіемъ, происшедшимъ въ духѣ народномъ, его вкусѣ, мысли, нравственной плодовитости. "Майская пѣсня" граціозна и мила; даже въ современномъ читателѣ она вызываетъ свѣжее, хотя немножко грустное настроеніе, словомъ, настроеніе весеннее. Но и только. Величественное въ природѣ уже не дѣйствуетъ на оскудѣвшій сравнительно съ Амерджиномъ духъ ея автора: у него только и есть глаза и уши для "хорошенькаго". Зато онъ много искуснѣе Амерджина. Все это, вмѣстѣ взятое, наглядно показываетъ, какъ старъ былъ ирландскій народъ въ третьемъ вѣкѣ по P. X., то-есть, уже тогда, когда другія страны Европы едва-едва начинали собирать этнографическія единицы, изъ которыхъ предстояло выработаться ихъ будущимъ національностямъ.
   Нравственные идеалы языческой Ирландіи выражены очень ярко въ діалогѣ "Наставленія царевичу", о которомъ ученые говорятъ, что онъ существовалъ "задолго до христіанской эры".
   Царевичъ спрашиваетъ отца:
   "-- Какъ ты велъ себя, когда былъ юношей?"
   Царь отвѣчаетъ:
   "-- Я былъ веселъ на пирахъ, страшенъ въ сраженіяхъ, но бдителенъ и остороженъ. Я заботился о друзьяхъ своихъ, я былъ врачемъ больныхъ, я былъ милостивъ со слабыми, но взыскателенъ съ упрямыми. Несмотря на то, что я обладалъ познаніями, я былъ склоненъ къ молчаливости. Я былъ могучъ, но не высокомѣренъ. Я не былъ тщеславенъ, хотя былъ доблестенъ. Говоря о человѣкѣ въ отсутствіи его, я хвалилъ, а не бранилъ его, ибо только такимъ поведеніемъ мы показываемъ, что обладаемъ учтивостью и просвѣщеніемъ... Если захочешь исполнить завѣтъ мой, ты не будешь смѣяться надъ старыми, хотя самъ ты юнъ, ни надъ бѣдными, хотя самъ ты носишь богатое платье... Не будь ни безпеченъ, ни пристрастенъ, ни скулъ, ни празденъ, ни завистливъ, потому что всѣ таковые суть предметъ ненависти какъ для боговъ, такъ и для людей"...
   Въ этомъ родѣ діалоги растянуты на многихъ страницахъ, и опять-таки показываютъ, что ирландцы языческихъ временъ были не дикарями, которые, подобно всѣмъ юнымъ племенамъ, только и умѣли сражаться, предаваться воровскимъ набѣгамъ да пьянымъ пирушкамъ, а, напротивъ, народомъ много пожившимъ, много подумавшимъ, собравшимъ богатый жизненный опытъ, который успѣлъ выработаться въ совершенно опредѣленный идеалъ нравственности.
   Нельзя не замѣтить, однако, что, несмотря на свои неоднократные совѣты сыну придерживаться безпристрастности, самъ мудрый царь далеко не безпристрастенъ въ своихъ отзывахъ о женщинахъ. Впрочемъ, женщины могутъ утѣшаться тѣмъ, что всѣ черезчуръ строгіе ихъ судьи, начиная съ царя Соломона и кончая Шопенгауэромъ, находили въ вопросѣ слишкомъ личный интересъ, чтобъ оставаться безпристрастными. Очевидно, древнія ирландки "насолили"-таки порядкомъ царственному мудрецу, потому что на вопросъ "о, внукъ великаго Кона, какъ мнѣ распознавать характеры женщинъ?" онъ отвѣчаетъ:
   "-- Я знаю ихъ, но не могу найти словъ, чтобы описать ихъ. Сужденія ихъ неразумны, онѣ легко забываютъ любовь; онѣ въ высшей степени настойчивы въ своихъ причудахъ и любятъ все суетное; онѣ склонны давать неосновательныя обѣщанія и употреблять бранныя слова; онѣ кичатся другъ предъ другомъ числомъ людей, выражающихъ желаніе жениться на нихъ; онѣ упрямы во враждѣ и не умѣютъ веселиться на пирахъ; ихъ трудно склонить къ примиренію; онѣ сварливы и многословны. Пока зло не сдѣлается добромъ, пока солнце не скроетъ свѣта своего, пока звѣзды небесныя не падутъ на землю, до тѣхъ поръ женщина останется, какъ я описалъ ее. Горе тому, сынъ мой, вожделѣнія котораго стремятся къ дурной женщинѣ и который работаетъ на нее. Горе всякому, у кого злая жена!"
   Это звучитъ ужъ совсѣмъ по современному. Никто бы не удивился, еслибъ подъ этимъ плодомъ "ума холодныхъ наблюденій и сердца горестныхъ замѣть" стояло имя Золя, Ибсена или любого изъ нынѣшнихъ спеціалистовъ по этому спорному вопросу.
   

III.

   Поэзія Ирландіи до сихъ поръ сохранила достоинства, совершенно независимыя отъ исключительно археологическаго интереса. Законодательство ея, такъ называемые "Brehon Laws", отъ слова "brehon" -- судья, надъ которыми работаетъ теперь профессоръ дублинскаго университета Аткинсонъ, обѣщаютъ привлечь вниманіе не однихъ юристовъ. Но ярче всего ея самобытное творчество сказалось въ ея великолѣпныхъ эпическихъ поэмахъ.
   Ихъ очень много, а варіантовъ и пересказовъ на каждую изъ нихъ безчисленное количество; но, несмотря на мѣстныя племенныя разногласія, въ главныхъ чертахъ онѣ удивительно однородны. Писаны онѣ неровно, иногда стихомъ, иногда прозой, иногда и стихомъ, и прозой. Стихотворная часть, обыкновенно произносимая нараспѣвъ, какъ и у нашихъ былинщиковъ, носитъ характеръ болѣе древній. Это даетъ нѣкоторымъ ученымъ поводъ предполагать, что нѣкогда всѣ поэмы цѣликомъ были въ стихахъ, но что съ теченіемъ времени, по мѣрѣ того, какъ это наслѣдіе старины начинало позабываться, новыя поколѣнія олавовъ замѣняли утерянныя строфы прозою, передавая только самый смыслъ ихъ. Существуетъ такъ же предположеніе, что въ позднѣйшія времена олавы стали записывать и сочинять смѣшаннымъ стилемъ уже сознательно, такъ какъ ихъ слушатели были слишкомъ привычны къ нему.
   Нѣкоторыя ирландскія поэмы дышать именно тою архаическою важностью и безстрастностью, какая найдется только въ очень древнихъ сказаніяхъ о чисто стихійныхъ герояхъ въ родѣ Прометея, или нашего Святогора-богатыря; другія берутъ происхожденіе уже въ христіанскихъ, можно сказать, почти историческихъ временахъ. Соотвѣтственно ихъ древности онѣ раздѣляются на три періода:
   1) періодъ миѳическій;
   2) періодъ войнъ между Конкобаромъ-Макъ-Нессой, царемъ Улы (нынѣшній Ульстеръ), и Мы въ, царицей Конота, или же по ирландски Конахта,
   и 3) періодъ странствованій Оссіана.
   Передвиженія и вражда до-историческихъ племенъ, вождей которыхъ потомство возвело на степень боговъ, составляютъ темы поэмъ миѳическаго періода. Нѣкоторые ученые думаютъ, что иныя изъ нихъ касаются выходцевъ съ погибшаго материка Атлантиды, которые искали убѣжища въ нынѣшней Португаліи, Испаніи и Ирландіи. Исчезновеніе Атлантиды теперь признанный фактъ. Фактъ и то, что народамъ, населявшимъ когда-то этотъ громадный материкъ, надо было куда-нибудь дѣваться, когда ихъ земля начала рушиться и исчезать. И естественнѣе всего предположить" что они спаслись на ближайшія земли, къ числу которыхъ, конечно, принадлежитъ Ирландія. Но исторія родилась, быть можетъ, цѣлыя тысячелѣтія послѣ этого великаго событія въ жизни земного шара, и ничего положительнаго о немъ сказать не можетъ. Но если даже и допустить, что самыя древнія легенды Ирландіи ведутъ рѣчь о ближайшихъ потомкахъ тѣхъ людей, которые были свидѣтелями его, то все-таки намъ плохая надежда понять настоящій смыслъ этого темнаго въ своей ветхости языка, этихъ странныхъ и сложныхъ противорѣчивыхъ образовъ.
   Миѳическій періодъ представляетъ слишкомъ безнадежную путаницу правдоподобнаго съ небывалымъ, жизни съ вымысломъ, боговъ со смертными и разобраться въ немъ чрезвычайно трудно, хотя матеріаломъ этотъ періодъ совсѣмъ не богатъ, сравнительно съ двумя послѣдующими даже бѣденъ. Отъ одного вида длиннѣйшихъ кельтскихъ именъ той эпохи у непривычнаго человѣка начинаетъ рябить и въ глазахъ, и въ мозгу, а изобразить ихъ русскими буквами совершенно превышаетъ мои силы. По этимъ двумъ причинамъ, я оставляю этотъ періодъ въ сторонѣ. Хотя, конечно, съ чисто научной точки зрѣнія, космогонія и миѳологія древнихъ кельтовъ имѣютъ громадныя, совершенно самобытныя достоинства, по значенію ни мало не уступающія греческимъ миѳамъ или норвежской Калевалѣ.
   Перехожу къ царицѣ Мивъ и Конкобару.
   Въ тѣ времена, то-есть, приблизительно незадолго до P. X., Ирландія дѣлилась на нѣсколько воинскихъ союзовъ, изъ которыхъ, подобно рыцарскимъ орденамъ среднихъ вѣковъ, каждый обладалъ особымъ уставомъ и тайными обѣтами, обязательными для каждаго новаго воина, при его посвященіи. Самымъ сѣвернымъ изъ этихъ союзовъ были воины Красной Вѣтви, во главѣ которыхъ стоялъ Конкобаръ-Макъ-Несса, такъ что второй періодъ ирландскаго эпоса извѣстенъ также подъ именемъ періода Красной Вѣтви.
   Главный герой и богатырь этой эпохи Сетанта, сынъ Суалтама, по прозвищу Кахулавъ, "кроткій, прекрасный и непобѣдимый". Привожу о немъ нѣсколько сказаній, заимствуя ихъ изъ "Исторіи Ирландіи" Стандиша О'Грэди, а также и изъ другихъ источниковъ.
   Посвященіе Кахулана. Темной ночью въ мѣсяцѣ Огней Белена, Катва, друидъ и звѣздочетъ, смотрѣлъ на небо, чтобы узнать будущее. Кахуланъ стоялъ подлѣ него. Кахуланъ горячо привязался къ старику друиду и радовался, когда тотъ позволялъ ему присутствовать при его таинственныхъ работахъ.
   Старикъ спросилъ:
   -- Сетанта, исполнилось ли тебѣ шестнадцать лѣтъ?
   -- Нѣтъ еще, отецъ.
   -- Царь Конкобаръ будетъ противиться твоему посвященію въ воины его. Но звѣзды небесныя открыли мнѣ, что тотъ, которому сынъ Нессы пожалуетъ завтра оружіе, сдѣлается великимъ воиномъ, имя котораго будетъ памятно многіе вѣка во всѣхъ концахъ земли. Ты получишь оружіе завтра, но вслѣдъ затѣмъ ты вернешься въ кругъ подростковъ-товарищей. Сила твоя еще не достигла полной зрѣлости, и рано тебѣ становиться въ ряды взрослыхъ воиновъ.
   Въ тотъ же день, окруженный дворомъ, воинствомъ царства и юными товарищами Кахулана, царь Конкобаръ, сынъ Нессы, выдалъ воину-мальчику полное боевое вооруженіе. А Кахуланъ произнесъ обѣты Красной Вѣтви и наложилъ на себя обычный тайный зарокъ. Получивъ оружіе изъ рукъ царя, мальчикъ долго осматривалъ его; потомъ онъ сталъ бить копья одно о другое и пробовать крѣпость щита остріемъ меча своего. И копья разбились въ мелкія дребезги, и погнулся мечъ, и щитъ испещрился дырами во многихъ мѣстахъ.
   -- Хрупкое оружіе ты выдалъ мнѣ, о царь!-- сказалъ Кахуланъ.
   Тогда царь пожаловалъ ему другое вооруженіе, которое было и тяжело и крѣпче. Но и его Кахуланъ легко разбилъ на куски.
   -- Это оружіе еще хуже, о сынъ Нессы! Хотя я все еще не вышелъ изъ дѣтскихъ лѣтъ, но не пристало тебѣ, о предводитель Красной Вѣтви, издѣваться надо мною, да еще предъ лицомъ всего клана Рури, въ самый тотъ день, когда на меня возложены обѣты и оружіе воина Красной Вѣтви.
   Конкобаръ былъ много утѣшенъ зрѣлищемъ великой силы въ такомъ юномъ тѣлѣ, а своеволіе дитяти много забавило его.
   Кахуланъ стоялъ предъ царемъ, оглядывая быстрымъ окомъ толпу доблестныхъ мужей, окружавшихъ его, и глаза на дѣтскомъ лицѣ его сверкали ярче, чѣмъ отточенный клинокъ драгоцѣнной сабли. Конкобаръ подозвалъ одного изъ своихъ тѣлохранителей и послалъ его во дворецъ, откуда тотъ скоро возвратился, неся щитъ, мечъ и копья, которые могучій царь хранилъ въ запасѣ для себя самого. Кахуланъ долго потрясалъ ими, гнулъ ихъ и билъ ихъ одно о другое, но оружіе не поддавалось, не ломалось и даже не гнулось.
   -- Это хорошее оружіе, сынъ Нессы!-- сказалъ Кахуланъ.
   Вслѣдъ затѣмъ конюшіе подвели двухъ сильныхъ коней и боевую колесницу, и царь отдалъ ихъ Кахулану. Однимъ прыжкомъ юноша очутился въ колесницѣ. Широко разставивъ крѣпкія ноги, онъ долго топтался на мѣстѣ, и отъ тяжести его колесница нагибалась то налѣво, то направо, трясясь, скрипя и треща подъ нимъ. Наконецъ, ось треснула пополамъ и скоро весь тяжелый снарядъ распался на куски.
   -- Скверную колесницу ты далъ мнѣ, о царь!-- сказалъ мальчикъ.
   Одна за другой, три колесницы были подведены къ нему, и одну за другой онъ изломалъ ихъ всѣ три.
   -- Это плохія колесницы, о предводитель Красной Вѣтви! Неопытенъ тотъ воинъ, который согласится ринуться въ бой съ такою ненадежною гнилушкой подъ ногами.
   Наконецъ, царь подозвалъ къ себѣ Кошря-Мендъ-Маху, сына своего, а приказалъ ему взять съ собою Лэга-воина и выкатить чудесную колесницу, находившуюся на его попеченіи, и запречь двухъ лошадей: сѣро-бѣлую кобылицу и еще другого вороного жеребца, который только-что былъ принесенъ въ даръ самому царю Келькаромъ, сыномъ Утера. А Лэгу-воину царь повелѣлъ быть возницей и оруженосцемъ Кахулана и выбрать себѣ всѣ доспѣхи и одѣяніе, соотвѣтствующіе этому званію, и облачиться въ нихъ. Ибо и самому царю, и всему его вѣрному воинству стало теперь ясно, что непобѣдимый орелъ воинской доблести былъ посвященъ въ тотъ день Конкобаромъ стать въ ряды ихъ.
   Какъ соколъ, низвергающійся съ утеса, надъ главой котораго бушуетъ вѣтеръ, или какъ весенній вихрь, безпрепятственно несущійся надъ гладкой равниной, или какъ быстрый олень, впервые поднятый съ логовища стаей свирѣпыхъ псовъ и стремглавъ спасающійся отъ нихъ на открытомъ полѣ, такъ кони новаго воина предстали очамъ сыновъ Улы, и сильная рука Лэга не могла сдержать ихъ. Одна бѣлая, другая черная, лошади рвались впередъ, будто пламя растилалось подъ копытами ихъ. Земля подъ ними дрожала и трескалась. Отъ быстроты этого неудержимаго бѣга тяжелыя колеса цѣльной бронзы,-- сливаясь, мелькали какъ два круга красно-желтаго пламени, и вся колесница гудѣла и стонала, будто живая, ибо, воистину, полчища демоновъ войны вселились въ нее.
   Дрогнуло сердце Кахулана, лишь только онъ заслышалъ далекій гулъ, громовые раскаты колесъ и бѣшеное ржаніе бѣгуновъ. Лэгъ, выпрямившись во весь ростъ, стоялъ въ колесницѣ, изо всей силы стараясь укротить коней. Поровнявшись съ собраніемъ, онъ умѣрилъ ихъ бѣгъ, но отъ разгорѣвшейся оси еще долго слышалось слабое гудѣніе. Такъ затихаетъ рыкъ дикаго звѣря, который только-что весь извивался и прядалъ въ припадкѣ бѣшеной злобы, а теперь отдыхаетъ, еще не придя въ себя.
   Все сборище подняло радостный неумолчный кличъ въ честь Кахулана. А онъ самъ, Сетанта, сынъ Суалтама, съ разбѣга прыгнулъ въ колесницу, съ короткимъ восклицаніемъ воина-побѣдителя и сталъ, вертя копье надъ головою.
   И не одни смертные дали волю шумному восторгу, когда величайшій изо всѣхъ великихъ богатырей Эрина, вооруженный съ ногъ до головы, будто для боя, впервые сталъ въ боевую колесницу предъ царемъ, доблестными князьями клана Рури, храбрымъ воинствомъ и всѣмъ народомъ столицы Эманіи {Эманія -- римское имя Эмаинъ-Махи.},-- самый воздухъ гудѣлъ и стоналъ, полный невидимыхъ зрителей: то кричали дикіе духи лѣсовъ и демоны, обитатели воздуха, ибо знали и они, что свершилось посвященіе того, имя котораго раздастся во всѣхъ концахъ земли и не забудется многіе вѣка.
   Движеніемъ руки Кахуланъ приказалъ Лэгу дать полный бѣгъ лошадямъ, и колесница взвилась и исчезла въ одно мгновеніе ока. Три раза облако пыли, среди котораго сверкало оружіе, двигались ретивые кони и виднѣлся неясный образъ могучаго богатыря, исчезало и показывалось снова. Какъ птица на быстрыхъ крыльяхъ, такъ и юный герой на боевой колесницѣ три раза облетѣлъ вокругъ укрѣпленныхъ стѣнъ столицы Эманіи".
   ...Послѣ того его доспѣхи были повѣшены въ оружейной самого царя. А Кахуланъ вернулся къ мальчикамъ товарищамъ, игралъ, учился и спалъ, какъ и они, но долго еще не выходилъ сражаться вмѣстѣ съ остальными воинами Красной Вѣтви.
   Борьба съ царицей Мивъ. Прошли года. Царица Мивъ, поссорившись съ Конкобаромъ-Макъ-Нессой изъ-за священнаго быка, поднялась на него. Съ нею шли всѣ подвластные ей князья и воины, и слава великолѣпной царицы была такова, что къ ней примкнуло много другихъ добровольныхъ союзниковъ. И по великолѣпію и численности, отъ начала вѣковъ не бывало въ Ирландіи войска, подобнаго этому. Воинамъ Красной Вѣтви, населявшимъ Улу, предстояла трудная задача одолѣть непріятеля, во многъ разъ превосходившаго ихъ числомъ. Но на нихъ было наслано бѣдствіе еще горше этого: отъ колдовства волшебницы, дружественной царицѣ Мивъ, на сѣверъ Ирландіи спустился "друидическій туманъ". Воины и правители Улы потеряли разумъ. Одинъ изъ нихъ принялся воздвигать высочайшій погребальный курганъ въ память друга, котораго онъ только воображалъ умершимъ, и такъ былъ занятъ этой работой, что не понималъ ни слова, когда съ нимъ заговаривали о чемъ-нибудь другомъ. Другой выѣхалъ, со всѣми слугами и вассалами, на великолѣпную охоту и, день за днемъ, билъ звѣря, съ превеликимъ успѣхомъ и увлеченіемъ, и не подозрѣвая, что звѣрь этотъ -- его же собственный многочисленный скотъ, въ ужасѣ разбѣгавшійся отъ его лютыхъ псовъ по полямъ и лѣсамъ. Старый Суалтамъ, отецъ Кахулана, посланный сыномъ предупредить царя, что полчища вражьи нагрянули съ юга и стоятъ уже въ нѣсколькихъ шагахъ отъ границы, потерпѣлъ полнѣйшую неудачу: Конкобаръ не могъ взять въ толкъ, "о чемъ болтаетъ старикъ, и продолжалъ пировать, окруженный празднымъ воинствомъ своимъ. Два сына Конкобаровы, забывъ, что оба они храбрые витязи-красавцы, о которыхъ слава шла не въ одной Ирландіи, вдругъ вообразили себя бѣлками и гонялись другъ за другомъ по верхушкамъ деревъ, прыгая и цѣпляясь за вѣтви, съ глупымъ стрекотаніемъ и смѣхомъ. Некому было защитить страну, некому даже понять, какая великая бѣда угрожаетъ ей.
   Но Кахуланъ избѣгъ общей участи. "Друидическій туманъ" не подѣйствовалъ на него. Не успѣвъ захватить свое лучшее оружіе, даже не предупредивъ вѣрнаго Лэга, онъ поспѣшилъ къ рѣчкѣ Унъ-Для, на южномъ берегу которой раскинулся вражій станъ. Воинская слава Кахулана, не смотря на его молодость, была такъ велика, что одного его имени было довольно, чтобъ смутить гордую Мивъ. Она послала ему навстрѣчу своего полководца Фергюсъ Макъ-Роя, поручивъ ему предварительные переговоры.
   Въ старые годы этотъ Фергюсъ-Макъ-Рой былъ на службѣ у Конкобара. Онъ былъ заслуженный воинъ Красной Вѣтви и обладалъ великой мудростью. Никто лучше его не могъ внушить юношеству правила совершенной воинской чести и доблести, и благородныя семьи Улы посылали своихъ мальчиковъ учиться у него. Кахуланъ былъ въ числѣ его питомцевъ съ ранняго дѣтства; его рѣзвость, великодушіе и громадная сила обратили на него вниманіе суроваго наставника и старый воинъ привязался къ мальчику всѣмъ сердцемъ.
   Но несмотря на вѣрную службу Фергюса, Конкобаръ поступилъ съ нимъ коварно и, въ награду за великую услугу, вѣроломно обманулъ его. Не снеся кровной обиды, Фергюсъ ушелъ на югъ и царица Мивъ сдѣлала его вождемъ всей своей рати. Но сдѣлавшись врагомъ родной земли, Фергюсъ-Макъ-Рой не умѣлъ охладить свое теплое сердце: онъ не забылъ своихъ бывшихъ питомцевъ, которые теперь уже всѣ успѣли возрости и сдѣлаться славными витязями, и, несмотря на годы разлуки, Кахуланъ продолжалъ быть его любимцемъ.
   О встрѣчѣ этихъ двухъ большихъ людей старинная пѣсня разсказываетъ такъ:
   "Еще и солнце не проснулось, а уже старый Фергюсъ отъѣхалъ далеко въ лѣсъ. Онъ спустился на землю и велѣлъ возницѣ чутко стеречь лошадей, не двигаясь съ мѣста и не отлучаясь отъ нихъ. А самъ пошелъ одинъ одинешенекъ въ частый лѣсъ, высматривая въ лѣсной глуши засаду, откуда Кахуланъ билъ враговъ по ночамъ, метая въ ихъ станъ камни изъ пращи, самъ оставаясь невидимъ. Фергюсъ вскарабкался на высокій пригорокъ и, глубоко вздохнувъ, зычнымъ голосомъ кликнулъ: Сетанта -- дѣтское имя, старое имя! Услыхавъ тотъ призывъ, Кахуланъ и не вспомнилъ, что то кровный врагъ призываетъ его. Оружіе онъ забросилъ въ кусты, выбѣжалъ изъ тайника, гдѣ никто не могъ отыскать его уже столько дней, и стрѣлою понесся по лѣсу. Онъ упалъ на грудь стараго учителя своего и обнималъ его, со многими слезами и поцѣлуями... Онъ устроилъ мягкое ложе изъ звѣриныхъ шкуръ, чтобы Фергюсъ отдохнулъ на немъ. Въ чистомъ лѣсномъ потокѣ онъ накололъ на копье двухъ лососокъ, а въ болотѣ по низовью его убилъ изъ пращи двухъ дикихъ гусей. Онъ зажарилъ ихъ на яркомъ огнѣ и досталъ изъ колесницы сосудъ со сладкимъ медомъ. И до самой вечерней звѣзды шло пированіе, а разговорамъ не было конца"...
   Сперва южная царица надѣется подкупить Кахулана, потомъ обѣщаетъ ему свою дочь, красавицу Фіонаваръ и цѣлое царство, во тотъ не сдается. По прежнему, по ночамъ онъ бьетъ воиновъ въ станѣ ея, а днемъ скрывается въ лѣсной дебри, забавляясь двумя дроздами, которыхъ онъ умѣлъ приручить такъ хорошо, что птички эти летали за нимъ даже въ битву. Фергюсъ-Макъ-Рой принужденъ нѣсколько разъ выѣзжать на свиданія съ нимъ и почти каждый разъ застаетъ его лежащимъ на спинѣ, съ черной красноносой птичкой на пальцѣ, которую онъ учитъ свистать свои любимыя пѣсни. Переговоры кончаются тѣмъ, что Кахуланъ обѣщаетъ не разить больше враговъ невидимой рукой, но на слѣдующемъ условіи: ни воинъ, ни союзникъ царицы Мивъ не долженъ переходить границы, пока Кахуланъ въ силахъ каждый день биться то съ однимъ, то съ другимъ изъ ея отборныхъ витязей въ открытомъ поединкѣ. Самый цвѣтъ южнаго войска гибнетъ въ этой борьбѣ, но сразить Кахулана, даже изнуреннаго ежедневной борьбой, опасеніями за родину и недоумѣніемъ, отчего ни одинъ воинъ Улы не является къ нему на помощь, никому не удается. Долгое время его одиночными усиліями полчища Мивъ задержаны на южномъ берегу Унъ-Діи, но спасти Улу отъ иноплеменнаго вторженія ему не удается даже тогда, когда чары колдовства разсѣиваются и вся Красная Вѣтвь спѣшитъ къ нему на помощь.
   Смерть Кахулана. Война длится долго, и гдѣ бы ни показался Кахуланъ, жители, прятавшіеся по лѣсамъ, возвращаются въ дома и снова берутся за заброшенныя работы; они вѣрятъ, что ямъ нечего бояться, пока Кахуланъ защищаетъ ихъ. Несмотря на свое громадное численное превосходство, войско Мивъ не завоевало бы Улы, если бы Кахуланъ не погибъ въ западнѣ, въ которую быль завлеченъ сверхъестественнымъ вмѣшательствомъ.
   Подобно Аѳинѣ Палладѣ, Афродитѣ и другимъ олимпійцамъ въ троянской войнѣ, за Кахулана и противъ него сражаются разные боги и полубоги кельтской рассы. Таинственный кланъ Кайлитинъ, злые волшебники, не принадлежащіе ни къ богамъ, ни къ смертнымъ, преслѣдуетъ Кахулана въ его послѣдней битвѣ, порою принимая видъ боговъ или предковъ, которыхъ боготворитъ родъ Кахулана.
   Легенда о смерти Кахулана полна глубокаго мистицизма, врожденнаго въ каждомъ истомъ ирландцѣ, и до сихъ поръ она служитъ любимой темой для музыкальныхъ и стихотворныхъ произведеній.
   Черный скакунъ Кахулана погибъ въ сраженіи, но бѣлая волшебная кобылица, посланная на землю служить одному Кахулаву, исчезаетъ обратно въ "Отраву Вѣчной Юности". Лэгъ находится при послѣднемъ вздыханіи и самъ герой израненъ на смерть. Умирая, Лэгъ говоритъ:
   "-- Прощай, о, милый господинъ мой и товарищъ дѣтскихъ игръ! До самой кончины міра ни у одного слуги не будетъ господина лучше тебя.
   "И наклонился Кахуланъ и поцѣловалъ Лэга и сказалъ:
   "-- Прощай, милый Лэгъ! Боги Эрина покинули насъ, нѣтъ больше удержу клану Кай литинъ, и чего ждать вамъ впереди -- я не знаю. Но до конца ты оставался вѣренъ и преданъ мнѣ. Семнадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, что началась ваша дружба, и ни разу не обмѣнялись мы сердитымъ словомъ".
   Тогда духъ вышелъ изъ Лэга и онъ умеръ. А Кахуланъ, поднявъ глаза, увидѣлъ на сѣверѣ малое озеро, называемое Лохъ-анъ-Танайгтъ {Неподалеку отъ города Дундаякъ; но въ настоящее время оно также зовется Лохъ-анъ-Кладовъ, озеро Меча, потому что въ другомъ варіантѣ Кахуланъ забрасываетъ свой мечъ въ озеро передъ смертью.}, и, шатаясь и падая, дошелъ до него и, припавъ на берегу, напился студеной воды. Тогда лихорадка, палившая его, пріостановилась на время.
   Потомъ онъ поднялся и увидѣлъ на сѣверѣ высокій каменный столбъ, поставленный надъ могилой древняго воина, погибшаго въ невѣдомомъ бою. Имя тому столбу было Каригъ-анъ-Кампанъ. На верхушкѣ его сидѣлъ черный воронъ, съ сѣрою шеею, который отлетѣлъ, лишь только Кахуланъ приблизился. Достигнувъ камня, Кахуланъ прислонился къ нему, потому что, отъ слабости, разсудокъ его колебался и онъ плохо видѣлъ.
   Потомъ онъ отстегнулъ пряжку {Этихъ пряжекъ, о которыхъ такъ часто говорятся въ сказаніяхъ этого періода, большая коллекція;въ Дублинскомъ музеумѣ. Онѣ похожи на брошки, съ непомѣрно длинной булавкой и сдѣланы очень тонко и красиво изъ такъ-называемой золотой бронзы, которая почти не поддается сырости.} на груди своей и стянулъ долой свой изорванный плащъ. Онъ обернулъ имъ верхушку камня, гдѣ было выбито углубленіе, и потомъ, продѣвъ концы его у себя подъ руками, привязалъ себя къ столбу. Слабо дѣйствовали его пальцы и узелъ вышелъ слабый, но, отъ тяжести богатырскаго тѣла, онъ скоро сталъ тугъ и крѣпокъ.
   Такъ исполнилось пророчество древняго барда: чтобы умереть ему не сиди и не лежа, а чтобъ умереть ему стоя.
   Увидѣвъ Кахулана издали, войско Мивъ отступило назадъ, ибо воины ея говорили, что Кахуланъ безсмертенъ, что Лу-Ламфада (богоподобный предокъ Кахулана) снова появился на землѣ, оставивъ волшебную страну, и что, соединившись, они отомстятъ врагамъ своимъ страшною местью. Отъ того воины Мивъ попятились, увидя, что Кахуланъ все еще на ногахъ. А лучи заходящаго солнца ярко горѣли въ его ужасъ наводящемъ шлемѣ. Такъ стоялъ Кахуланъ, даже въ предсмертныхъ мукахъ внося смущеніе во вражій строй и оставаясь до конца вѣрной защитой для родины.
   "И стоялъ Кахуланъ, умирая, а кровь, сочившаяся изъ многихъ ранъ его, собиралась въ одну струю и пробиралась алой, извилистой полоской въ прозрачныя воды чистаго озера. Глаза его слѣдили, какъ текла по камнямъ жизнь его, а въ глубинѣ разума его было много разныхъ помысловъ. Тѣмъ выменемъ, изъ прибрежнаго камыша выплылъ водяной звѣрекъ, привлеченный запахомъ свѣжей крови, и, проскользнувъ по камешкамъ къ тому мѣсту, гдѣ кровь втекала въ озеро, сталъ лакать ее, изрѣдка поглядывая вверхъ, какъ то дѣлаетъ кормящійся песъ. Увидѣвъ то, Кахуланъ улыбнулся въ послѣдній разъ и сказалъ:
   -- О, жадная водяная собаченка! Часто, въ дѣтскихъ годахъ, гонялся я за родичами твоими въ рѣкахъ и озерахъ Муртемніи. Ты отомстилъ мнѣ за нихъ: я умираю, а ты пьешь мою кровь. Но я не жалѣю, что доставилъ тебѣ кровавый пиръ. Пей, пей, счастливый звѣрекъ! И для тебя, въ томъ нѣтъ сомнѣнія, настанетъ часъ скорби.
   "И было ему видѣніе. Онъ увидѣлъ, будто Лэгъ подъѣхалъ къ нему на его черномъ конѣ, и былъ радъ, потому что Лэгъ прикладывалъ къ его ранамъ цѣлебную жидкость. И Кахуланъ сказалъ:
   -- Скачи прямо въ Эманію, о, Лэгъ! Скажи Конкобару, что здѣсь, въ Муртемніи, я буду биться за родину свою до послѣдняго вздоха. Передай привѣтъ мой дядѣ моему, великому царю Улы, и всей Красной Вѣтви. А потомъ пойди къ Эмеръ (женѣ Кахулана) и скажи, чтобы она не плакала въ разлукѣ со мной и сократила срокъ своей печали. Пока живу, я никогда не забуду ея.
   "Тогда Лэгъ сердито нахмурилъ брови и сказалъ:
   -- О, Кахуланъ! прекрасной Эмеръ, твоей несравненной жены, ты не долженъ забывать ни во вѣки вѣковъ.
   "И отъѣхалъ Легъ, и, прислушиваясь къ конскому топоту, удалявшемуся на сѣверъ, Кахуланъ почувствовалъ тоску и одиночество несказуемыя. И снова кланъ Кайлитинъ окружилъ его. Со злобнымъ смѣхомъ злые волшебники дразнили его и говорили:
   -- Да погибнешь ты, собака! И всѣ, подобные тебѣ, будутъ покинуты и позабыты и погибнутъ въ скорби и отчаяніи. Ранняя смерть и бѣдствія -- вотъ ихъ удѣлъ, ибо мы правимъ людьми и богами,.и міръ видимый и міръ невидимый въ рукахъ нашихъ.
   "И они кружились вокругъ него, выкрикивая срамныя слова и торжествуя.
   "Но имъ не удалось устрашить Кахулана. Живой родникъ непоколебимаго мужества открылся въ душѣ его, и мощь его безпредѣльнаго духа поддерживала его.
   "О вдругъ злые духи шарахнулись прочь и исчезли, будто имъ привидѣлось нѣчто страшное. Оглянулся Кахуланъ и увидѣлъ, что подлѣ него стоитъ невѣдомое дитя необычайнаго вида, и, взявъ Кахулана за руку, дитя сказало:
   -- Не слушай этихъ сыновъ зла, о братъ мой! Ихъ побѣда невѣрна и торжество ихъ кратковременно.
   "А Кахуланъ сказалъ:
   -- Кто ты, о богъ, обратившій потомковъ злого Кайлитина въ бѣгство?
   "Такъ умеръ Кахуланъ, кроткій, прекрасный и непобѣдимый"...
   Этой поэмой и ея варіантами заканчивается эпосъ эпохи Конкобара и Мивъ. Собственно о Кахуланѣ легенды создавались еще долгое время. Напримѣръ, та, въ которой Христосъ посылаетъ ангела за нимъ въ адъ, чтобы вывести его оттуда, или та, котцрая разсказываетъ, что незадолго до проповѣди св. Патрика, во многихъ мѣстахъ Ирландіи народъ видѣлъ Кахулана и Лэга, несшихся на воздушной колесницѣ и громко возвѣщавшихъ пришествіе новой вѣры. Существуетъ также средневѣковое преданіе о монахѣ, которому, на молитвѣ, было дано видѣніе ада, гдѣ въ огнѣ неугасимомъ мучились многіе знаменитые язычники и между ними Кахуланъ.
   Но такого рода произведенія, разумѣется, нельзя помѣстить на ряду съ остальнымъ эпосомъ Красной Вѣтви.
   

IV.

   Женитьба, подвиги и смерть Кахулана окружены многими чудесными, смахивающими на сказку обстоятельствами, но самъ онъ считается достовѣрнымъ историческимъ лицомъ. Время его подвиговъ опредѣляется самымъ началомъ христіанской эры, такъ какъ въ годъ Рождества Христова ему было уже восемнадцать лѣтъ. А между тѣмъ, какъ не безъ гордости замѣчаютъ многіе ирландскіе писатели, несмотря на эту громадную давность, память народная сохранила образы, имена и событія, воспѣваемые этимъ древнимъ эпосомъ, съ замѣчательной отчетливостью. Анахронизмъ -- явленіе, небывалое въ этомъ циклѣ сказаній.
   Объясненіе этому удивительному явленію можно найти въ двухъ чертахъ ирландской исторіи: 1) олавы, вѣковые хранители старинныхъ преданій, были люди грамотные, которые записывали выдающіяся черты каждаго изъ нихъ, съ великимъ тщаніемъ, и школы которыхъ существовали въ Ирландіи чуть-что не до самыхъ среднихъ вѣковъ, бокъ-о-бокъ съ распространявшимся христіанствомъ; 2) древнія ирландскія сказанія -- не дѣтскій неумѣлый лепетъ зарождающагося народа, а послѣднее слово старой годами и опытомъ расы, плодъ забытой нами, сошедшей со сцены житейской, но вполнѣ законченной цивилизаціи, у которой были твердо установившіеся идеалы и условія общественной жизни, а также великое умѣнье обращаться съ даромъ слова.
   Не даромъ этруски, которыхъ зарождающійся Римъ засталъ уже вполнѣ возмужалымъ племенемъ, съ развитымъ искусствомъ и гражданственностью, считаются многими учеными только вѣтвью великаго кельтскаго племени.
   Щедрой, привѣтливый, гостепріимный, но невѣрный въ дружбѣ и нерѣшительный Конкобаръ или Коноръ-Макъ-Несса совершенно вѣрный типъ благороднаго кельта, вполнѣ отвѣчающій описаніямъ многихъ древнихъ римскихъ и греческихъ писателей. Веселость, общительность, добродушіе, великая страсть къ забавамъ, вмѣстѣ съ тѣмъ непостоянство и слишкомъ большая впечатлительность, порождавшія коварство -- вотъ черты, которыя приписывались кельтамъ и Страбономъ, и Юліемъ Цезаремъ. Но не надо забывать, что Юлій Цезарь познакомился съ галлами, когда тѣ уже достигли эпохи упадка. Съ такими царями, какъ Конкобаръ-Макъ-Несса во главѣ, кельты встрѣтили свою дряхлость, вслѣдъ за которой скоро наступило уничтоженіе: въ его царствованіе воины Красной Вѣтви были стерты съ лица земли, чего не могло бы случиться съ народомъ молодымъ, полнымъ жизненныхъ силъ.
   Фергюсъ-Макъ-Рой, "великій изгнанникъ", храбрый, мудрый и вѣрный въ дружбѣ, въ большой душѣ котораго какъ бы совмѣстились всѣ добрыя качества изъ "наставленій царевичу"; Оліоль, немощный и покорный супругъ царицы Мивъ; сама царица, честолюбивая жестокая и хитрая; молодой витязь Фердія, сынъ Домана, сынъ Дэри, задумчивый и скорбный, тоскующій по былому величію своего народа; Лэгъ, прибѣгающій къ пѣснямъ странствующаго барда, какъ къ средству размыкать грусть; Эмеръ, поэтически прелестная жена Кахулана, и десятки другихъ совершенно сложившихся опредѣленныхъ типовъ -- вотъ богатство этого періода ирландской словесности. Ихъ жизненная правда, близость ихъ чертъ и чувствованій къ нашимъ просто поразительны, если вспомнить, какъ далеко ихъ время отъ нашего. Яркость описаній, вѣрность людскихъ характеровъ и великолѣпная образность языка должны бы доставить этимъ поэмамъ почетное мѣсто въ европейской литературѣ всѣхъ вѣковъ, быть можетъ, поставить ихъ совершенно заслуженно на ряду съ Гомеромъ.
   Кромѣ Гомера, нигдѣ ежедневная жизнь языческой Европы не отразилась такъ ярко и такъ полно, какъ въ ирландскомъ эпосѣ.
   Желающій познакомиться хотя сколько-нибудь съ народами, населявшими большую часть Европы до P. X., поневолѣ долженъ смотрѣть на нихъ сквозь далеко небезпристрастные, а слѣдовательно, и невѣрные очки римскихъ и греческихъ писателей, которые смотрѣли на весь міръ съ высоты своего величія и даже сочинили слово "варваръ", въ его обидномъ смыслѣ, для всѣхъ, кто не былъ грекомъ и римляниномъ. У европейской читающей публики вообще до сихъ поръ не было иной возможности узнать, какъ жила, какъ думала, къ чему стремилась великая раса, представители которой находились и въ Галліи, и въ Бельгіи, и въ Сѣверной Италіи, и въ Германіи, и во всей остальной Западной Европѣ, которая воевала въ стародавнія, забытыя времена съ Римомъ и Греціей и посылала колонистовъ въ Малую Азію.
   А узнать объ этомъ подробнѣе и, по всей вѣроятности, вѣрнѣе, наука можетъ, пока Ирландія не окончательно забыла свой старинный говоръ, пока трудности ея стариннаго книжнаго языка все еще могутъ быть облегчены и объяснены родственными имъ живыми формами. Задавшись этою цѣлы? Французъ de Jubamville много сдѣлалъ для науки, но область его изученія была недостаточно широка, чтобы дать результаты болѣе общаго интересы; онъ разработалъ только миѳологію ирландцевъ сравнительно съ миѳологіями другихъ кельтскихъ племенъ.
   Познакомить Европу съ кельтской древностью по ирландскимъ источникамъ, конечно, прямое дѣло самихъ ирландцевъ. Но ирландцы ропщутъ на судьбу и ненавидятъ англичанъ, не дѣлая ничего, что бы сняло поклепъ хотя бы съ ихъ славнаго прошлаго.
   А жаль. Описаніе битвъ и домашняго быта въ ирландскихъ сказаніяхъ полны подробностей, которыя способны пополнить множество пробѣловъ въ нашемъ знакомствѣ съ древней Европой, да и вообще пролить новый свѣтъ на тѣ исчезнувшія племена, отъ которыхъ пошла большая часть европейскихъ народовъ. Картины общественной и семейной жизни, которыми изобилуютъ эти сказанія, изображаютъ не исключительно древнихъ ирландцевъ: онѣ сохранили память о многихъ чертахъ, общихъ всей кельтской расѣ, населявшей когда-то полъ-Европы. Творенія старинныхъ, но все еще не позабытыхъ писателей въ томъ порука.
   Посидоніусъ, писавшій во времена Цицерона, мимоходомъ упоминаетъ, что у южныхъ галловъ былъ обычай на пирахъ отдавать самый лучшій кусокъ воину, который долженъ былъ бороться за него со всѣми желающими. Человѣкъ, знакомый съ ирландскимъ эпосомъ, вспомнитъ, что на этомъ обычаѣ построена одна изъ самыхъ распространенныхъ въ Ирландіи легендъ, въ которой завистливый Брикріу сѣетъ раздоръ между самыми дружными воинами Красной Вѣтви изъ-за этого "куска героевъ". Она даже разсказываетъ, что "кусокъ" этотъ состоялъ изъ "семилѣтняго борова и семилѣтней коровы, которые отъ рожденія были вскормлены пшеницей и свѣжимъ молокомъ", что на закуску вслѣдъ за ними герой получалъ "сто пшеничныхъ пироговъ, замѣшанныхъ на меду", которые запивались такимъ кувшиномъ вина, что въ немъ могли помѣститься "три воина родомъ изъ Улы".
   Юлій Цезарь говоритъ, что во время его войнъ съ галлами, они уже перестали употреблять боевыя колесницы, но что прежде галлы всегда сражались, съ колесницъ, какъ персы въ своихъ войнахъ съ греками. Ирландскія же сказанія не только подтверждаютъ слова римскаго историка, но даже даютъ подробное описаніе колесницъ и сообщаютъ, что возница ихъ былъ вмѣстѣ и оруженосцемъ и другомъ владѣтеля колесницы и что у него были совсѣмъ особыя воинскія обязанности, нѣчто въ родѣ нынѣшнихъ полевыхъ жандармовъ. Напримѣръ, Кахуланъ говоритъ Лэгу: "Если я начну уступать врагу, возбуждай, упрекай меня, издѣвайся надо мною такъ, чтобы ярость гнѣва и злобы своей возросли во мнѣ; но если врагъ станетъ уступать мнѣ, ты долженъ хвалить и славить меня и говорить мнѣ ласковыя слова, чтобы мужество мое отъ того стало еще больше"...
   Греческій писатель Діодоръ Сицилійскій говоритъ о друидахъ: "Эти философы и лирическіе поэты, называемые бардами, имѣютъ большое вліяніе какъ въ мирное, такъ и въ военное время. Друзья и враги покорны имъ. Когда встрѣчаются двѣ арміи, съ мечами наголо и копьями, готовыми къ дѣлу, они (друиды) бросаются промежъ сражающихся и успокоиваютъ ихъ, будто укрощая дикихъ звѣрей. Такъ, даже среди самыхъ дикихъ варваровъ страсти подчиняются правленію мудрости, и богъ войны платитъ дань музамъ"... Это показаніе тоже подтверждается не очень древней рукописью, разсказывающей, какъ во время страшной рѣзни, когда въ одну ночь погибло больше тысячи мужчинъ и женщинъ, "поднялся пророкъ-поэтъ, обладающій острымъ словомъ, славный пѣвецъ Фергюсъ-Финбхоль, и всѣ ученые люди поднялись вслѣдъ за нимъ и стали пѣть молитвословія, добрые стихи и прекрасныя преданія, чтобы смягчить и успокоить воюющихъ. Тогда они перестали умерщвлять и калѣчить, услышавъ музыку поэтовъ, и выронили оружіе на землю. А поэты подняли это оружіе и протѣснились къ нимъ и обняли ихъ объятіемъ примиренія"...
   Въ особенности Юлій Цезарь упоминаетъ о многихъ обычаяхъ галловъ, о которыхъ ирландскій эпосъ говоритъ гораздо подробнѣе. Такимъ образомъ, классическіе писатели съ одной стороны и ирландскіе барды -- съ другой часто указываютъ на поразительное сходство, даже одинаковость въ нѣкоторыхъ обычаяхъ кельтовъ, жившихъ въ разныхъ концахъ Европы.
   

V.

   Третій періодъ ирландскаго эпоса, извѣстный подъ общимъ именемъ "Странствованій Оссіана", представляетъ большія затрудненія.
   Сказанія этого періода были собраны и изданы шотландцемъ Макъ-Ферсономъ въ концѣ прошлаго столѣтія. Подъ названіемъ "Пѣсенъ Оссіана" они были очень распространены по всей Европѣ. Клошитокъ, Гёте и итальянецъ Сезаротти переводили ихъ; Вальтеръ-Скоттъ и Ламартинъ многое заимствовали изъ нихъ для своихъ собственныхъ произведеній; Наполеонъ возилъ за собой отдѣльный сундучекъ, въ которомъ хранились пѣсни Оссіана.
   Но новѣйшія изслѣдованія показали, что Макъ-Ферсонъ, въ виду литературныхъ красотъ своего труда, не постѣснялся многое передѣлать по своему, многое присочинить. А главное, вольно или невольно, онъ совершенно перепуталъ эпохи различныхъ событій, и герои второго и даже перваго періода у него являются современниками дѣйствующихъ лицъ третьяго. Блестящій, образованный писатель надѣлалъ такихъ анахронизмовъ и ошибокъ, въ какихъ никогда не бывали повинны даже неграмотные сказочники Ирландіи -- явленіе, очень знаменательное. Современные ирландскіе изслѣдователи склонны сомнѣваться даже въ дѣйствительности кельтскаго происхожденія псевдолегендъ, изданныхъ Макъ-Ферсономъ. Но такіе строгіе обвинители заходятъ слишкомъ далеко. Трудъ Макъ-Ферсона не сплошная выдумка, а только апокрифъ, ловкій и даже почти невинный подлогъ, если на него смотрѣть съ чисто литературной точки зрѣнія.
   Но несмотря на множество своихъ промаховъ и ошибокъ, обладая громаднымъ талантомъ и очень развитымъ художественнымъ чутьемъ, Макъ-Ферсонъ не могъ не создать цѣлой школы подражателей. И благодаря ихъ недостатку строгой критики и научной разборчивости, поэмы оссіаническаго періода много потеряли, исказившись порою до неузнаваемости. Самъ же Макъ-Ферсонъ былъ слишкомъ даровитъ, чтобы не оставить глубокаго слѣда и собственно на народной памяти. И собиратели народнаго эпоса, какъ въ Ирландіи, такъ и въ Шотландіи, и до сихъ поръ колеблются, что приписать подлинному творчеству древности, а что вліянію личнаго вкуса Макъ-Ферсона.
   Въ дѣйствительности лицъ, упоминаемыхъ Оссіаномъ, историческіе ирландскіе писатели всѣхъ вѣковъ не сомнѣваются, или, по крайней мѣрѣ, пытаются не сомнѣваться. Китингъ, одинъ изъ лучшихъ старинныхъ историковъ, вставляетъ длинный аргументъ по этому поводу въ одно изъ своихъ сочиненій, чего онъ никогда не дѣлаетъ по поводу Кахулана, "по всей вѣроятности, считая его внѣ сомнѣнія", какъ замѣчаетъ Дугласъ Хайдъ.
   Періодъ Оссіана также называется періодомъ феніевъ, то-есть, сподвижниковъ Фина, въ память которыхъ крайняя партія противниковъ англійскаго вліянія въ Ирландіи и до сихъ поръ зоветъ себя феніями. Финъ и его феніи, весьма возможно, были дѣйствительными лицами, боевые подвиги которыхъ дали основаніе множеству басенъ. Но Оссіана едва ли слѣдуетъ считать историческимъ лицомъ, хотя онъ и жилъ въ сравнительно историческія времена, нѣсколько вѣковъ позднѣе Кахулана и его современниковъ.
   Скорѣе всего Оссіанъ просто антропоморфическое олицетвореніе языческихъ стремленій и понятій, продолжавшихъ кое-какъ доживать свой вѣкъ, когда золотой вѣкъ Ирландіи давно уже миновалъ.
   Оссіанъ, сынъ Фина, иначе Фингала, продремавъ чудеснымъ образомъ нѣсколько вѣковъ въ "Странѣ Вѣчной Юности", возвращается жъ среду смертныхъ ко времени св. Патрика. Къ его появленію новыя вѣянія, понятія и требованія римскаго христіанства уже успѣли окрѣпнуть. Приверженцы родной старины уже не могли встрѣчать поощренія отъ новыхъ вожаковъ народной мысли. Правда, католическое духовенство не мѣшало существовать школамъ языческой поэзія бардовъ еще очень долгое время, но сторонники языческаго строя должны были скрывать свое тяготѣніе къ идеаламъ прошлаго и стыдиться ихъ.
   Финъ, отецъ Оссіана, былъ послѣднимъ свободнымъ и не вы родившимся представителемъ древней Ирландіи, послѣднимъ настоящимъ выразителемъ языческой доблести, безъ страха и упрека. Отъ этого онъ такъ дорогъ народу, что народная фантазія влагаетъ въ уста его сына неумолчныя рѣчи о подвигахъ отцовскихъ и его вѣрныхъ феніяхъ, приписывая этому сыну баснословно долгій вѣкъ.
   Ученый іезуитъ, от. Киганъ, ирландецъ, жившій и умершій въ Америкѣ, насчитываетъ сто тысячъ строкъ въ эпическихъ твореніяхъ, относящихся къ періоду Оссіана. Но даже если мы уменьшимъ это число на половину, то выйдетъ нѣсколько увѣсистыхъ томовъ -- замѣчательная плодовитость у народа, уже достигшаго дряхлости. Содержаніе поэмъ очень разнообразно. Въ иныхъ феніи сражаются съ драконами и волшебниками -- черта, свойственная средневѣковымъ романсамъ и другихъ европейскихъ народовъ, -- въ другихъ съ чужестранными рыцарями. Въ одной Оссіанъ описываетъ свое пребываніе въ "Странѣ Вѣчной Юности" въ продолженіи трехсотъ лѣтъ. Двѣ или три состоятъ почти исключительно изъ именъ рыцарей, падшихъ въ самыхъ значительныхъ сраженіяхъ этого цикла. Въ одной изъ самыхъ длинныхъ описываются, каждый въ отдѣльности, триста охотничьихъ псовъ, принадлежавшихъ Фину и его сподвижникамъ, и т. д.
   Но во всѣхъ замѣтенъ большой упадокъ героическаго духа. Вообще, ихъ слогъ и общій характеръ представляетъ великую разницу съ характеромъ и слогомъ предъидущаго періода. Въ нихъ нѣтъ больше прежней шири и выси, нѣтъ прежняго размаха, нѣтъ великолѣпной образности языка. Ихъ масштабъ меньше, ихъ фабула и исполненіе слабѣе. Любовнымъ похожденіямъ, о которыхъ прежде не было и помину, отводится значительное мѣсто въ "Бѣгствѣ Дермота и Грани", самой распространенной легендѣ этого періода. Громадное количество совершенно ненужныхъ эпизодовъ и отступленій ослабляетъ силу общаго впечатлѣніе. Боевая колесница совершенно забыта, и феніи сражаются пѣшіе или конные и прибѣгаютъ къ защитѣ кольчуги, о которой нѣтъ ни слова въ періодѣ Красной Вѣтви. Да и самое повѣствованіе настроено не въ такомъ высокомъ тонѣ и постоянно сбивается на комическій и даже низменный тонъ. Юморъ начинаетъ проникать въ священную прежде область пѣснопѣній, слагать которыя могли только посвященные друиды и олавы; юморъ даже пытается помыкать былыми величавыми пріемами, отжившими свой вѣкъ.
   Значительное мѣсто въ третьемъ періодѣ занимаютъ діалоги между Оссіаномъ и св. Патрикомъ. Въ подлинности ихъ нѣтъ сомнѣнія, хотя требовательность изслѣдователей, въ этомъ случаѣ, должна руководиться не столько языкомъ, много потерпѣвшимъ, какъ и всѣ литературные памятники Ирландіи, отъ вѣковыхъ переписываній, сколько весьма замѣчательнымъ тономъ, которому нѣтъ примѣра ни въ предъидущей, ни въ послѣдующей литературѣ страны.
   Діалоги эти представляютъ послѣднія попытки умирающаго, но все еще не извѣрившагося язычества поспорить съ торжествующимъ христіанствомъ. Оссіанъ, сынъ послѣдняго изъ великихъ язычниковъ, и св. Патрикъ, христіанинъ, воспитанный въ понятіяхъ и предубѣжденіяхъ римской образованности, не совсѣмъ понимаютъ другъ друга. Но оба совершенно искренни и каждый изъ нихъ, въ своемъ родѣ, большой человѣкъ. Оттѣнокъ трогательной, примиренной, старческой кротости, смѣсь добродушнаго юмора и безнадежной печали -- вотъ характерныя черты рѣчей Оссіана. Любопытство, не безъ примѣси сочувствія, и невольная почтительность со стороны гордаго римлянина; покорность и вмѣстѣ робкая, хотя и мѣткая насмѣшливость со стороны представителя древней Ирландіи, все вмѣстѣ заставляетъ звучать эти діалоги удивительно странно и отводитъ имъ совершенно обособленное мѣсто въ третьемъ періодѣ ирландскаго эпоса.
   Въ одномъ изъ своихъ романовъ, Вальтеръ Скоттъ, самый извѣстный изъ послѣдователей Макъ-Ферсона, такъ изображаетъ эти діалоги:
   Оссіанъ. Патрикъ, пѣвецъ псалмовъ, если ты не станешь слушать одинъ изъ моихъ разсказовъ, хотя ты никогда не слыхалъ его прежде, я буду принужденъ сказать тебѣ, что ты едва ли чѣмъ лучше осла.
   Патрикъ. Говорю тебѣ, сынъ Фингала, когда я распѣваю псалмы,-- выкрикиваемыя тобою росказни старыхъ бабъ мѣшаютъ моимъ благочестивымъ упражненіямъ.
   Оссіанъ. Не смѣй сравнивать твои псалмы со сказаніями о голо-рукихъ феніяхъ, не то я не призадумаюсь отвинтить отъ плечей твою бритую голову (тонзура)".
   Въ этомъ видѣ діалоги римскаго святого съ ирландскимъ язычникомъ извѣстны болѣе или менѣе всей читающей Европѣ. Но, сравнительно съ подлинникомъ, они не болѣе, какъ жалкое искаженіе. Въ подлинникѣ нѣтъ аляповатой грубости: Оссіанъ не сварливый дикарь, Патрикъ не заурядный ханжа. Патрику, христіанину и римлянину, должно было казаться невѣроятнымъ, чтобы у варваровъ-язычниковъ могли существовать добродѣтели, совершенно сходныя съ христіанскими. Для Оссіана, взрощеннаго въ пантеизмѣ друидовъ, былъ не менѣе невѣроятенъ и непонятенъ образъ Господа Вседержителя въ узкой римской формѣ личнаго божества, требовательнаго и гнѣвливаго. Тѣмъ не менѣе, говоря разными языками и плохо понимая другъ друга, Патрикъ и Оссіанъ сдержанны, даже изысканны въ своихъ рѣчахъ. И браннымъ словамъ, и грубымъ угрозамъ въ нихъ не было мѣста. Чтобъ убѣдиться въ этомъ, стоитъ только познакомиться со слѣдующими немногими отрывками изъ оригинальныхъ сказаній.
   "Патрикъ. Не говори о Финѣ, не говори о феніяхъ, ибо этимъ ты гнѣвишь Сына Божія, и Онъ никогда не впуститъ тебя въ крѣпость свою и не пошлетъ тебѣ хлѣба насущнаго.
   Оссіанъ. Если бы я сталъ говорить о Финѣ и о феніяхъ между нами, о Патрикъ, принесшій новое, и совсѣмъ не громко, то Онъ не могъ бы услышать, что я упоминаю имена ихъ.
   Патрикъ. Финъ въ оковахъ ада. Ласковый человѣкъ, раздававшій золото, теперь находится въ обители мученій, въ наказаніе за непослушаніе Богу. За то, что онъ забавлялся псовой охотой, за то, что посѣщалъ школы бардовъ каждый день, за то, что не обращалъ вниманія на Бога, Финъ теперь въ цѣпяхъ. Горе тебѣ, древній старикъ, говорящій безумныя рѣчи. За общеніе съ Богомъ хоть одинъ часъ стоитъ отдать всѣхъ феніевъ Эрина.
   Оссіанъ. О Патрикъ, опирающійся на кривой посохъ, дерзокъ отвѣтъ твой. Если бы Оскаръ былъ здѣсь, твой посохъ уже давно былъ бы изломанъ на куски. Если бы сынъ мой Оскаръ и Богъ встрѣтились для борьбы на Нокъ-на-Винѣ и я бы увидѣлъ своего сына опрокинутымъ, я сказалъ бы, что Богъ, дѣйствительно, обладаетъ великою силой. Какъ можетъ быть, чтобы Богъ и Его свящевство были лучше, чѣмъ Финъ, верховный царь феніевъ, великодушный и непорочный. Всѣ добродѣтели, которыя ты и твое священство называетъ законами Царя надзвѣзднаго, украшали феніевъ Фина, и крѣпко, должно быть, ихъ мѣсто теперь въ раю Божьемъ. Если бы выше его или ниже его было мѣсто лучше, чѣмъ рай, Финъ ушелъ бы туда и всѣ его феніи за нимъ... Патрикъ, спроси Бога, помнитъ ли Онъ то время, когда феніи были еще живы, и видѣлъ ли Онъ когда-либо, въ западныхъ странахъ или въ восточныхъ, людей, равныхъ имъ на полѣ брани?..".
   Патрикъ усталъ спорить и, несмотря на предубѣжденіе, заинтересованъ людьми, которыхъ украшали "всѣ добродѣтели Царя надзвѣзднаго". Онъ говоритъ: "Оссіанъ, сладостенъ мнѣ голосъ твой, благословеніе да будетъ съ душою Фина", и проситъ его разсказать о феніяхъ.
   "Оссіанъ. Мы, феніи, никогда не говорили неправды; никто не могъ укорить васъ во лжи. Правдою и силою нашихъ рукъ выходили мы цѣлы и невредимы изъ всѣхъ опасностей...
   Патрикъ. Оставимъ споръ, немощный старикъ, лишенный разума. Пойми, что Богъ пребываетъ въ небесахъ, среди ангельскихъ ликовъ, а Финъ и его воины терпятъ вѣчныя муки.
   Оссіанъ. Да падетъ великій стыдъ на Бога, который не хочетъ спасти Фива отъ узъ страданія, ибо если-бы не онъ, а Богъ былъ въ оковахъ, мой господинъ сразился бы за Него. Услышавъ, что кто-нибудь терпитъ боль или стѣсненіе, Финъ всегда спѣшилъ помочь ему серебромъ или золотомъ и боролся и бился за него, пока не выходилъ побѣдителемъ. Въ великой обидѣ я на вашего Бога, находясь среди его священства, безъ пищи, безъ одежды, безъ музыки, безъ золота для раздачи бардамъ, безъ омовеній, безъ охотъ, безъ Фина, безъ общенія съ благородными женщинами, безъ забавъ, безъ мѣста, подобающаго мнѣ, безъ новостей о подвигахъ брани и ловкости...
   Патрикъ. Не говори ни о чемъ, кромѣ жертвъ Господу, ибо если ты будешь говорить о другомъ, ты не войдешь въ обитель святыхъ.
   Оссіанъ. Я сдѣлаю такъ, какъ Онъ хочетъ, о Патрикъ! Я перестану говорить о Финѣ и феніяхъ, страшась навлечь на нихъ гнѣвъ Его, если правда, о священникъ, что прогнѣвить Бога такъ легко".
   Творчество бардовъ и народный эпосъ кончаются этими діалогами. Вслѣдъ за ними въ ирландской письменности наступаетъ эпоха отдѣльныхъ авторовъ, продолжавшихъ писать по-кельтски вплоть до половины восемнадцатаго вѣка, когда англійскій языкъ окончательно вытѣснилъ кельтскій среди образованныхъ классовъ и сдѣлался книжнымъ языкомъ страны.
   Кельтскій языкъ находится при послѣднемъ издыханіи и ему больше не создать новой народной словесности. Надписи на камняхъ, тлѣющія кучи обращающихся въ прахъ рукописей, да незамысловатый говоръ полуграмотныхъ людей -- вотъ и все, что осталось отъ великолѣпія прежнихъ временъ. Тѣмъ не менѣе, говоря, будто кельтскій языкъ исчезъ, какъ осенній день, "уступающій мѣсто ночи, почти безъ промежуточныхъ сумерокъ", Дугласъ Хайдъ позволяетъ себѣ поэтическую вольность, весьма понятную въ скорбящемъ патріотѣ, но непростительную въ ученомъ.
   Кельтская культура несравненно древнѣе римской, и, принявъ во вниманіе, что останки ея существуютъ еще и по сей день, человѣкъ, придерживающійся аналогіи, не можетъ не признать, что яркій "день" кельтскаго языка не только имѣлъ свои "сумерки", но что эти сумерки продолжались удивительно долгое время.
   И, быть можетъ, именно въ этой продолжительности и заключается самое вѣское свидѣтельство въ пользу мощи и красоты, которыми этотъ языкъ обладалъ въ далекой, позабытой древности.

Вѣра Джонстонъ.

   Дублинъ. 1896.

"Міръ Божій", No 10, 1897

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru