Думшин Георгий Данилович
Гете, его жизнь и произведения

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Г. ДУМШИНЪ.

ГETE,
ЕГО ЖИЗНЬ и ПРОИЗВЕДЕНІЯ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
1857.

   
   Въ Германіи, по смерти Гёте, безостановочно растетъ и накопляется масса матеріаловъ для его біографіи. Почти ежегодно издаются новыя собранія его писемъ, монографіи, посвященныя отдѣльнымъ сторонамъ его обширной дѣятельности, комментаріи къ его произведеніямъ и т. д. Количество и разнообразіе этихъ матеріаловъ дошло наконецъ до степени изумительной, подавляющей вниманіе читателя обиліемъ данныхъ. Тому, кто захотѣлъ бы изучить личность Гёте прямо по источникамъ, пришлось бы испытать настоящее embarras de richesse. Вниманіе самое сосредоточенное расплывается во множествъ мелочныхъ подробностей, имѣющихъ цѣлью яснѣе освѣтить образъ творца "Фауста", но утомительныхъ отсутствіемъ стройной, органической связи. Привести эти подробности къ гармоническому единству, изъ массы нескладныхъ матеріаловъ создать художественное цѣлое, оживить ихъ единымъ духомъ и единой мыслью -- дѣло весьма трудное, которое придется по плечу не многимъ. Для такого труда нуженъ и дѣятель сильный. Нѣмцы до-сихъ-поръ не могутъ похвалиться хорошей біографіей Гёте. Тощіе труды Шютца и Деринга не могутъ идти въ счетъ, они почти исключительно ограничиваются сокращеніемъ автобіографіи Гёте, изданной имъ въ 1811 году, подъ заглавіемъ: Изъ моей жизни. Правда и Поэзія (Aus meinem Leben. Wahrheit und Dichtung). При всей ея художественной прелести, она далеко не удовлетворяетъ условіямъ "біографическимъ. Авторъ ея охотно вдается въ разсужденія, подробно разсказываетъ о другихъ и очень мало о самомъ себѣ. Когда приходится ему говорить о своей личности, онъ становится сдержанъ и досадно скупъ на слова. Кромѣ того, автобіографія, излагая довольно вѣрно факты, отличается постоянно-невѣрнымъ тономъ, противу котораго говорятъ всѣ данныя и въ особенности письма самого Гёте. Они ясно показываютъ, что старикъ описывалъ юношу не такъ, какъ юноша чувствовалъ и жилъ, а въ томъ видѣ; какъ онъ представлялся памяти и воображенію старика: сущность почти та же, но краски далеко не тѣ. Словомъ, автобіографія, обнимающая только юность (первые двадцать пять-шесть лѣтъ) Гёте, умершаго на восемьдесятъ второмъ году отъ роду, вовсе не пополняетъ недостатка въ полной, отчетливой его біографіи.
   Пополнить этотъ недостатокъ взялся англичанинъ Льюизъ, даровитый ученикъ того знаменитаго Т. Карлейля, которому безспорно принадлежитъ честь первой глубоко вѣрной оцѣнки величайшаго изъ германскихъ поэтовъ. Но прежде чѣмъ трудъ Льюиза былъ оконченъ, въ Германіи явились двѣ капитальныя біографіи Гёте: одна, написанная Фигоффомъ {Goethe's Leben, von Heinrich Viohoff, 1847--1853.}, другая -- Шеферомъ. {Goethe's Leben, von J. W. Schäfer, 1851.} Къ сожалѣнію, признать ихъ вполнѣ удовлетворительными нельзя: въ ихъ составъ не вошли многіе важные матеріалы, частью потому, что эти матеріалы изданы послѣ выхода въ свѣтъ біографій, частью же потому, что оба біографа, не имѣвши доступа къ неизданнымъ источникамъ, ограничились одними печатными пособіями.
   Совершенно иначе поступилъ Льюизъ, поставившій главной своей цѣлью изучить внѣшнюю и внутреннюю дѣятельность Гёте такъ, чтобы рядомъ строго провѣренныхъ, безпристрастныхъ выводовъ показать все величіе своего героя, какъ поэта и въ особенности какъ человѣка. Къ достиженію этой цѣли онъ употребилъ всѣ возможныя усилія: изъѣздилъ почти всю Германію, посѣтилъ всѣ мѣста, гдѣ жилъ Гёте, и всюду старался добывать свѣдѣнія изъ первыхъ рукъ. Десять лѣтъ трудился онъ надъ собираніемъ и разработкою матеріаловъ, десять лѣтъ посвятилъ исполненію своей завѣтной мысли -- воплотить предъ глазами читателя образъ великаго Гёте со всѣми его свѣтлыми и темными сторонами, во всеоружіи истины и поэтической красоты. Плодомъ этого честнаго труда была мастерская біографія, вышедшая въ 1855 Году въ Лондонѣ, подъ заглавіемъ: The Life and Works of Goethe: with Sketches of his Age and Contemporaries, from Published and Unpublished Sources. By G. H. Leices.
   "Кромѣ автобіографіи Гёте", говорить Льюизъ въ предисловіи: "кромѣ множества печатныхъ источниковъ -- писемъ, мемуаровъ, воспоминаній и пр., я старался отыскать и другіе пути къ достиженію истины: для этого я совѣщался съ людьми, жившими подъ одной кровлей съ поэтомъ, совѣщался съ его друзьями, наконецъ съ тѣми, которые спеціально изучали его жизнь и произведенія. Я старался воспроизвести точный образъ человѣка живаго, а не того только, какимъ Гёте являлся въ печати. Съ этою цѣлью я повѣрялъ и дополнялъ печатныя указанія такими бумагами, которыя не являлись, и такими, которыя, по всей вѣроятности, никогда не явятся въ свѣтъ, личною разработкой "актовъ, наконецъ множествомъ подробностей, которыя собирались мной отвсюду. Сравнивая одно показаніе съ другимъ, дополняя узнанное вчера узнаннымъ сегодня, нерѣдко провѣряя одно мѣсто подробностями, почерпнутыми изъ пяти -- шести источниковъ, пришелъ я къ тѣмъ заключеніямъ, которыя теперь являются въ моей книгѣ. Читатель, надѣюсь, увидитъ, что въ этой трудной, подъ-часъ щекотливой задачѣ я руководился единственно желаніемъ достичь истины: не служилъ никакому знамени, не заблуждался никакимъ пристрастіемъ, наконецъ не имѣлъ никакихъ личныхъ связей, которыя могли бы подкупить мое сужденіе. Читатель увидитъ, что я не отвергаю, не пытаюсь пройдти молчаніемъ тѣ подробности, которыя могутъ говорить противъ Гёте. Человѣкъ этотъ слишкомъ великъ и слишкомъ хорошъ: онъ не лишится нашей, любви оттого только, что въ иныхъ отношеніяхъ, быть можетъ, подвергнется нашему порицанію."
   Въ настоящемъ изложеніи мы постараемся представить читателямъ все интересное въ книгѣ Льюиза, съ возможною для журнала полнотою, удерживая существенное, "испуская подробности, не имѣющія тѣсной связи съ главнымъ предметомъ нашихъ статей. Самый объемъ біографіи -- два большихъ тома въ 410 и 450 стр.-- не дозволяетъ намъ передать ее вполнѣ.

Г. ДУМШИНЪ

   

I.
Предки Гёте.-- Его отецъ и мать.-Рожденіе Гёте.-- Характеръ эпохи.-- Франкфуртъ.-- Любовь къ Италіи.-- Денежны" средства.-- Черный мальчикъ.-- Сестра Корнелія.-- Мать-баловница.-- Сказки.-- Дѣтскія упражненія на латинскомъ и нѣмецкомъ языкахъ.-- Школа и школьники.-- Семилѣтняя воина.-- Французы въ Франкфуртѣ.-- Театръ.-- Дуэль съ Дерономъ.-- Первое драматическое произведеніе.-- Романъ на семи языкахъ.-- Библейскія занятія.-- Фрейлейнъ Фонъ-Клеттенбергъ.-- Гретхенъ.-- Мысль объ университетѣ.

   Первыя свѣдѣнія о предкахъ Гёте встрѣчаются около половины семнадцатаго столѣтія. Въ графствѣ Мансфельдъ, что въ Тюрингіи, въ небольшомъ городкѣ Артернѣ жилъ кузнецъ, Гансъ Кристіанъ Гёте. Его сынъ, Фридрихъ, не взлюбилъ, видно, отцовскаго промысла, потому что промѣнялъ его на ремесло портнаго. Послѣ ученическихъ лѣтъ, онъ отправился, по обычаю нѣмецкихъ ремесленниковъ, путешествовать по Германіи и въ Франкфуртѣ скоро нашелъ себѣ занятіе, а вслѣдъ за тѣмъ и жену. Принятый въ число гражданъ этого города и въ цехъ портныхъ, онъ женился въ 1687 году на дочери Себастіана Лютца, портныхъ дѣлъ мастера. Отъ этого брака родилось нѣсколько дѣтей, но всѣ они скоро умерли; въ 1700 году умерла и жена. Черезъ пять лѣтъ ее замѣнила Фрау Корнелія Шелльгорнъ, вдова не первой молодости, тридцати шести лѣтъ, но за то съ порядочнымъ состояніемъ: она держала гостинницу Zum Weidenhof, въ которой новый ея супругъ отложилъ ножницы въ сторону и подпоясался передникомъ трактирщика. Онъ имѣлъ двухъ сыновей отъ второй жены и умеръ въ 1730 году, семидесяти трехъ лѣтъ....
   Младшій изъ сыновей, Іоганнъ Каспаръ, отецъ поэта, получилъ хорошее воспитаніе, путешествовалъ по Италіи, пріобрѣлъ мѣсто совѣтника въ Франкфуртѣ и женился въ 1748 году на Катаринѣ Елизаветѣ, дочери судьи (Schultheiss), Іоганна Вольфганга Текстора. Такимъ образомъ мы видимъ, что Гёте, подобно Шиллеру, вышелъ изъ среды простаго народа.
   Отецъ его былъ человѣкъ холодный, суровый, формалистъ, отчасти педантъ, но въ то же время честный и правдивый человѣкъ. Онъ страстно любилъ науку и хотя на слова былъ не слишкомъ щедръ, но знаніями своими дѣлился охотно. Въ домашнемъ кругу его слово было закономъ. Не только повелительный, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ даже капризный, онъ былъ весьма уважаемъ, хотя мало любимъ, женою, дѣтьми и друзьями. Краузе называетъ его ein geradliniger Frankfurter Reichsbürger,-- "прямолинейный франкфуртскій гражданинъ", привычки котораго были такъ же манерны, какъ походка. Отъ него поэтъ наслѣдовалъ прекрасное сложеніе, благородную осанку и мѣрные пріемы, подъ старость обратившіеся въ нѣкотораго рода сухость, въ которой одни видѣли притворную личину, другіе -- высокомѣріе; отъ него же заимствовалъ сынъ любовь къ порядку и стоицизмъ, такъ сильно сокрушавшіе тѣхъ, которые не могутъ представить себѣ генія иначе, какъ съ растрепанными волосами и такими же чувствами. Жажда къ знаніямъ, наслажденіе дѣлиться ими, почти педантическая внимательность къ подробностямъ, -- всѣ эти качества, отличавшія поэта, замѣтны и въ отцѣ его.
   Мать Гёте представляетъ собою одно изъ отраднѣйшихъ лицъ въ германской литературѣ. Ея простая, сердечная, свѣтлая и любящая натура привлекала къ ней всѣхъ и каждаго. Она была кумиромъ дѣтей, любимицей поэтовъ и государей. Фрау Ая, какъ они называли ее, сохраняя до конца энтузіазмъ и простодушіе, вмѣстѣ съ глубокою проницательностью и сердцевѣдѣніемъ, отличалась важностью и сердечностью, достоинствомъ и простотою. Она читала многихъ изъ лучшихъ нѣмецкихъ и итальянскихъ авторовъ, обогатила свой умъ множествомъ разнообразныхъ свѣдѣній и обладала тѣмъ "материнскимъ разсудкомъ", при которомъ систематическое образованіе часто кажется лишнимъ въ женщинѣ. Послѣ свиданія съ нею, одинъ восторженный путешественникъ воскликнулъ: "Теперь я понимаю, какимъ образомъ Гёте сталъ тѣмъ человѣкомъ, каковъ онъ есть!" {Ephemeriden der Literatur въ статьѣ Nicoiovius über Goethe.} Виландъ, Меркъ, Бюргеръ, мадамъ Сталь, Карлъ Августъ и другія знаменитости дорожили знакомствомъ съ нею. Герцогиня Амалія вела съ нею самую дружескую переписку; письмо отъ нея было маленькимъ праздникомъ при веймарскомъ дворѣ. Она вышла замужъ семнадцати лѣтъ за человѣка, къ которому не чувствовала любви; ей было только восемнадцать, когда родился поэтъ, "Наполеонъ мысли", по выраженію Карлейля. Любителямъ сравненій можно напомнить, что мать Наполеона была тоже восемнадцати лѣтъ, когда родился герой Аустерлица. Рожденіе Гёте не состарило молодую мать прежде времени: "Я и мой Вольфгангъ", говорила она: "мы всегда крѣпко держались другъ друга, потому что были молоды вмѣстѣ." Она передала сыну охоту къ сказыванію сказокъ, веселость, любовь ко всему оригинальному и страсть видѣть вокругъ себя счастливыя лица. Отъ нея также наслѣдовалъ онъ отвращеніе ко всѣмъ напраснымъ тревогамъ и то намѣренное стараніе избѣгать всего, способнаго возмутить душевный покой, которое въ немъ называли холодностью. Свѣтлая природа его матери, уклонялась отъ бурь. Фрау Ая ставила слугамъ въ обязанность, чтобы они не безпокоили ее печальными новостями, исключая только случаи крайней необходимости. Въ 1805 году, когда ея сынъ опасно заболѣлъ въ Веймарѣ, никто не осмѣливался сказать ей о томъ. Только по совершенномъ его выздоровленіи завела она сама рѣчь о сынѣ. "Я все знала," замѣтила она: "но ничего не говорила. Теперь мы можемъ разсказывать о немъ; теперь, при его имени, сердце мое не будетъ обливаться кровью."
   Такая добровольная воздержность отъ сильныхъ ощущеній, наслѣдственная въ Гёте, служила поводомъ къ тому, что его упрекали въ безчувственности; но самое поверхностное знакомство съ его натурой ясно показываетъ, что не холодность мѣшала ему предаваться "нѣгѣ страданія". Причина заключалась не въ недостаткѣ сочувствія, а въ избыткѣ чувствительности. Фалькъ разсказываетъ, какъ Гёте сильно журилъ его, узнавъ, что онъ глядѣлъ на умершаго Виланда. "Зачѣмъ", говорилъ онъ: "уничтожать въ памяти прелестный образъ друга зрѣлищемъ обезображеннаго трупа? Я заботливо старался не видѣть въ гробу ни Шиллера, ни Гердера, ни герцогиню Амалію. Я желаю удержать въ памяти живые образы покойныхъ друзей, а не мертвыя формы."
   Такое подчиненіе чувства любопытства требованіямъ разума -- не холодность. Это -- разумное самообладаніе, отличительная черта характера Гёте. Онъ былъ "царь надъ собою". Онъ поставилъ себѣ задачей приводить къ гармоническому единству мятежныя побужденія, безпрестанно грозившія верховной власти разума. Съ желѣзной волей, онъ шелъ твердо къ цѣли; но, какъ человѣкъ, часто заблуждался. Не смотря на то, смѣло можно сказать, что въ немъ, больше чѣмъ въ комъ-нибудь изъ его современниковъ, простая сила рѣшимости, вмѣстѣ съ неизмѣнной ясностью ума, рождала самое высокое самообладаніе. "Все, что мнѣ приходилось дѣлать", говоритъ онъ: "я дѣлалъ по-царски. Я позволялъ языкамъ болтать что угодно. Что въ моихъ глазахъ было справедливымъ, то я и дѣлалъ."

------

   Іоганнъ Вольфганѣ Гёте родился въ полдень 28 августа 1749 года, въ шумномъ городѣ Франкфуртѣ-на-Майнѣ. Шумный городъ, какъ можно предположить, оставался совершенно равнодушенъ къ тому, что происходило тогда въ углу низкой, тускло освѣщенной комнаты въ улицѣ Grosse Hirsh Graben, гдѣ показался на свѣтъ младенецъ, посинѣвшій и почти бездыханный; и гдѣ родные ребенка слѣдили за нимъ съ томительнымъ страхомъ, разрѣшившимся радостными слезами, когда старуха-бабушка воскликнула, обратившись къ блѣдной матери: Rathin, er lebt! ребенокъ живетъ!" Но если городъ былъ равнодушенъ, звѣзды не были безучастны, какъ подтвердятъ астрологи: звѣзды знали, кто вступалъ въ жизнь, и торжественнымъ сочетаніемъ предвѣщали будущее величіе новорожденнаго. Самъ Гёте съ величавой улыбкой отмѣчаетъ это событіе.
   Впрочемъ, что бы ни предсказывали звѣзды, августъ 1749 года самъ по себѣ былъ памятнымъ для Германіи мѣсяцемъ, памятнымъ не по одному рожденію человѣка, вліяніе котораго, послѣ Лютера, было самымъ могущественнымъ. Половина восемнадцатаго столѣтія представляетъ время, когда движеніе, начатое Лютеромъ, переходитъ отъ религіи къ политикѣ, когда мысль переносится въ дѣйствіе. Отъ богословія движеніе сообщилось философіи и нравамъ. Волненіе, все еще особенно сильное въ высшихъ классахъ общества, начало постепенно переходить къ низшимъ. Это -- время тяжелаго безпокойства, полное событіями, которыя должны были озадачить мудрѣйшихъ.
   Въ такую-то пору родился Гёте. Франкфуртъ какъ-будто нарочно выбранъ мѣстомъ рожденія поэта-космополита. Городъ этотъ былъ богатъ краснорѣчивыми памятниками минувшаго, остатками древней германской жизни. Тутъ были: и городъ внутри города, и крѣпость внутри крѣпости, и монастыри, обнесенные стѣнами, и различные символическіе обряды, сохранившіеся со временъ феодальныхъ, и еврейскій кварталъ, живописный, грязный и поразительный своимъ значеніемъ. Но Франкфуртъ -- представитель минувшаго, былъ въ тоже время представителемъ настоящаго. Путешественники и торговцы, стекавшіеся туда по Рейну и по большимъ сѣвернымъ дорогамъ, придавали городу характеръ чисто европейскій, вмѣстѣ съ значеніемъ важнаго торговаго рынка.
   Любовь къ древности и въ особенности къ древней германской жизни, возникавшая подъ вліяніемъ роднаго города, боролась въ груди Гёте съ любовью къ Италіи и къ ея чудесамъ, развивавшеюся подъ родительскимъ кровомъ. Отецъ Гёте жилъ прежде въ Италіи и сохранилъ во всей силѣ прежнюю страсть ко всѣмъ ея красотамъ. Стѣны его комнатъ были обвѣшаны архитектурными чертежами и видами Рима. Такимъ образомъ Вольфгангу съ дѣтства стали знакомы: Piazza del Popolo, храмъ св. Петра, Колизей и прочія созданія итальянскаго искусства. Вліяніе этихъ двухъ элементовъ -- германскаго и классическаго -- ясно обнаруживается во всей послѣдующей дѣятельности поэта. Гёте былъ по душѣ болѣе грекъ, чѣмъ нѣмецъ, но никогда не освобождался изъ-подъ германскаго вліянія.
   Прежде чѣмъ перейдемъ къ подробностямъ чисто біографическимъ, не лишнимъ будетъ замѣтить, что въ средѣ общественной Гёте занималъ положеніе не богача, но человѣка съ достаткомъ. Вся жизнь его, поставленная между двумя равно опасными крайностями, избыткомъ и нуждою, опредѣлилась этимъ положеніемъ. Онъ никогда не зналъ бѣдности. Одно это необходимо должно было лишить его той могучей струны, которая звучитъ въ жизни большей части геніяльныхъ людей. Бѣдность, самый суровый учитель, ничему его не учила. Онъ никогда не зналъ товарищества блѣдной нужды, нашептывающей мрачные помыслы; никогда не зналъ необходимости брать съ боя право отдыха въ жизни. Оттого-то всѣ чувства горечи, наполняющія житейскую драму, были для него почти неизвѣстны, не научили его той практической энергіи, которую они развиваютъ въ натурахъ стремительныхъ.
   Что онъ былъ "прелестнѣйшій малютка", возбуждавшій всеобщій восторгъ, что еще въ пеленкахъ выказывалъ онъ "удивительный умъ",-- объ этомъ, кажется, нечего и поминать. Не то же ли самое говорится о каждомъ ребенкѣ? Но что онъ въ самомъ дѣлѣ былъ удивительное дитя, на это есть неоспоримыя доказательства, которыя и будутъ сейчасъ представлены. Прежде, однако, послушаемъ одинъ или два анекдота, разсказанные его матерью.
   Когда ему было всего три года, рѣдко удавалось заставить. его играть съ маленькими дѣтьми, и то на одномъ условіи, что товарищами его будутъ красивыя дѣти. Однажды, въ домѣ сосѣда, онъ вдругъ поднялъ плачъ и крикъ: "Пусть уйдетъ! этотъ черный мальчикъ! Я не могу его видѣть!" Рыданія не прекращались, пока не унесли его домой, но и дома онъ не скоро затихъ. Вся причина печали состояла въ безобразіи ребенка.
   Кромѣ Вольфганга и сестры его, Корнеліи, у родителей Гёте было еще четверо другихъ дѣтей; но всѣ они скоро умерли. Корнелія, двумя годами моложе Вольфганга, живая, веселая дѣвочка, была, единственнымъ его товарищемъ. Его любовь къ ней началась съ колыбели. Онъ приносилъ ей свои игрушки, брался кормить ее, ухаживать за нею и ревновалъ всѣхъ, кто ни подходилъ къ ней. "Когда ее брали изъ колыбели, которую, онъ качалъ, гнѣвъ его едва можно было успокоить. Вообще гораздо легче было разсердить его, чѣмъ заставить плакать." Онъ до конца любилъ Корнелію страстною любовью.
   Мать довольно его баловала. Однажды, въ воскресенье утромъ, когда вся семья была въ церкви, онъ забрался на кухню, выходившую окнами на улицу. Шаля, онъ сталъ швырять посуду за окно и съ наслажденіемъ прислушивался къ ея дребезжащему звону; хохотъ братьевъ Оксенштейнъ, глядѣвшихъ на эту продѣлку съ противоположной стороны улицы, еще больше его подзадоривалъ. Блюда и тарелки вылетали одно за другимъ, когда подошла мать. Съ ужасомъ хозяйки увидѣла она эту картину и -- сама разсмѣялась дѣтскимъ смѣхомъ, услыхавши, какъ отъ души хохочетъ ея маленькій шалунъ, и какъ! смѣются надъ нимъ сосѣди.
   Эта добрая, снисходительная мать пользовалась своимъ даромъ разсказывать сказки, чтобы доставить удовольствіе сыну и самой себѣ. "Воздухъ, огонь, землю и воду я представляла въ видѣ принцессъ, и всѣмъ естественнымъ явленіямъ придавала смыслъ, въ который вѣрила почти больше, чѣмъ мои маленькіе слушатели. Пути, ведущіе отъ одной звѣзды до другой, жизнь на звѣздахъ, великіе духи, которыхъ можно тамъ встрѣтить, -- всѣ эти чудеса интересовали меня столько же, какъ и дѣтей: я также, какъ и они, нетерпѣливо ждала вечера, чтобъ приняться за сказки; меня самоё занималъ будущій ходъ моей собственной импровизаціи; всякое приглашеніе, разстроивавшее наши вечера, было для насъ непріятно. Вольфгангъ впивался въ меня большими черными глазами. Когда судьба кого-нибудь изъ его любимцевъ не согласовалась съ его ожиданіями, я видѣла, какъ у него на вискахъ жилы надувались гнѣвомъ, видѣла, какъ онъ сдерживалъ слезы. Онъ часто прерывалъ меня: "Маменька, принцесса не выйдетъ за-мужъ за гадкаго портнаго, не выйдетъ, хотя бы онъ и убилъ великана". А когда случалось отложить продолженіе сказки до слѣдующаго вечера, я была напередъ увѣрена, что Вольфгангъ самъ придумаетъ къ ней окончаніе; этимъ онъ часто подстрекалъ мое воображеніе. Если я досказывала сказку согласно его плану и говорила, что онъ угадалъ развязку, онъ весь обращался въ огонь и пламя: можно было видѣть, какъ бьется подъ курточкой его маленькое сердце! Бабушкѣ -- она очень баловала его,-- онъ повѣрялъ всѣ свои догадки о томъ, какъ окончится сказка; бабушка тайкомъ передавала ихъ мнѣ, и я досказывала сказку къ полному удовольствію и удивленію слушателей: глазки Вольфганга разгорались, онъ слушалъ съ восторженнымъ одобреніемъ, какъ исполнялись собственныя его предположенія. Мы съ бабушкой никогда не открывали нашей уловки."
   Прекрасная метода матери, помогавшая развитію творческой дѣятельности мальчика, шла рядомъ съ методой отца, развивавшей его воспріимчивыя способности. Гёте не совсѣмъ одобряетъ отцовскую идею воспитанія, вѣроятно, потому, что впослѣдствіи онъ сильно чувствовалъ недостатки въ систематическомъ образованіи. Впрочемъ основная мысль отца была прекрасна: она состояла въ томъ, что нужно упражнять скорѣе умъ, чѣмъ память. Съ этою цѣлью онъ диктовалъ сыну какой-нибудь анекдотъ. Обыкновенно изъ жизни обыденной, или черту изъ жизни Фридриха Великаго; иногда ребенокъ самъ выбиралъ для себя предметъ. На такія темы онъ писалъ діалоги и нравственныя разсужденія по-латыни и по-нѣмецки. Изъ этихъ упражненій, писанныхъ имъ шести, семи и восьми лѣтъ, многія Уцѣлѣли. Для примѣра представляемъ слѣдующее разсужденіе: "Горацій, и Цицеронъ были, конечно, язычники, но гораздо умнѣе многихъ христіанъ; ибо одинъ говоритъ: серебро ниже золота, золото ниже добродѣтели; а другой говоритъ: ничего нѣтъ прекраснѣе добродѣтели. Сверхъ того, многіе язычники прославились добродѣтелью. Кто былъ вѣрнѣе Дамона въ дружбѣ? великодушнѣе Александра? справедливѣе Аристида? воздержнѣе Діогена? терпѣливъе Сократа? добрѣе Веспасіана? трудолюбивѣе Апеллеса и Демосѳена?" Все это, конечно, общія мѣста, но они даютъ намъ понятіе о степени образованія ребенка. Его успѣхи въ греческомъ языкѣ были, замѣчательны. Итальянскому онъ выучился, слушая уроки, которые отецъ давалъ Корнеліи. Онъ показывалъ видъ, что занятъ собственнымъ урокомъ, и схватывалъ почти на лету все, что ни говорилось при немъ. Французскій языкъ онъ тоже зналъ,-- это доказываютъ его упражненія; и такъ, прежде чѣмъ исполнилось ему восемь лѣтъ, онъ уже писалъ по-нѣмецки, по-Французски, по-итальянски, по-латыни и по-гречески.
   Весною 1754 года старый домъ, въ которомъ жило семейство Гёте, былъ совершенно передѣланъ. Вольфгангъ, въ костюмѣ маленькаго каменщика, принималъ дѣятельное участіе въ закладкѣ фундамента. Живой, наблюдательный мальчикъ нашелъ много интереснаго въ перестройкѣ отцовскаго дома; онъ разговаривалъ съ рабочими, знакомился съ ихъ домашними обстоятельствами и въ то же время поучался кой-чему въ архитектурѣ, такъ сильно занимавшей его впослѣдствіи. Во время передѣлокъ, начатыхъ съ низу, семейство Гёте не переискало изъ дому; но когда очередь дошла до верхняго этажа, отецъ отдалъ Вольфганга къ одному изъ своихъ друзей и велѣлъ ему ходить въ школу.
   Въ школѣ Вольфгангъ выучился только одному -- отвращенію къ школамъ. Оно понятно: ребенокъ, морально и физически взлелѣянный дома, долженъ былъ смѣшаться съ школьниками, которые, какъ большая часть школьниковъ, были грязны, своевольны, жестоки, съ грубыми наклонностями и привычками. Разница была слишкомъ тягостна для него, и онъ обрадовался, когда окончаніе работъ въ отцовскомъ домѣ снова дало ему возможность получать домашнее воспитаніе.
   Въ своей Автобіографіи онъ разсказываетъ одинъ школьный анекдотъ, прекрасно обрисовывающій силу его самообладанія. Драка во время уроковъ всегда строго наказывалась. Однажды учитель не пришелъ въ положенный часъ. Ученики стали играть между собою. Часъ урока приходилъ уже къ концу, когда трое изъ нихъ, оставшись одни съ Вольфгангомъ, рѣшились прорвать его изъ класса. Они на минуту ушли, добыли гдѣ-то метлу, надергали изъ нея розогъ и воротились къ своей жертвѣ. "Я замѣтилъ ихъ умыселъ, но рѣшился не защищаться, пока не пробьетъ звонокъ. Они начали безжалостно сѣчь меня по ногамъ. Я не шевелился, хотя отъ боли минуты казались мнѣ ужасно долгими. Гнѣвъ усиливался во мнѣ вмѣстѣ съ страданіемъ, и, при первомъ ударѣ звонка, я схватилъ одного изъ моихъ противниковъ за волосы, швырнулъ его на полъ и уперся въ спину его колѣномъ; голову другаго, нападавшаго на меня сзади, я притянулъ къ себѣ подъ мышку, сталъ душить его и едва не задавилъ совсѣмъ; ловкимъ движеніемъ сшибъ съ ногъ и третьяго, поваливши его ничкомъ на полъ. Они кусали, царапали, лягались. Но душа моя была полна однимъ чувствомъ мести, и я безъ пощады стучалъ головою одного объ голову другаго. На крики отчаянія сбѣжались домашніе. Разсыпанныя розги и мои окровавленныя ноги оправдали меня."
   Однажды его мать, увидя изъ окна, что онъ переходитъ съ товарищами черезъ улицу, обратила вниманіе на его важную поступь и спросила, смѣясь, не думаетъ ли онъ отличить себя этимъ отъ товарищей. "Я начинаю этимъ", отвѣтилъ Вольфгангъ. "Со временемъ буду отличаться совершенно иначе."
   Bъ другой разъ онъ приставалъ къ матери съ вопросами: исполнятъ ли звѣзды все, что онѣ обѣщали при его рожденіи. "Зачѣмъ тебѣ помощь звѣздъ, когда другіе обходятся безъ нея?" -- "Для меня не довольно того, что достаточно для другихъ!" отвѣчалъ ребенокъ-Юпитеръ.
   Ему исполнилось ровно семь лѣтъ, когда вспыхнула Семилѣтняя война. Дѣдъ его принялъ сторону Австріи, отецъ -- сторону Фридриха. Различіе мнѣній повело за собою споры и окончательную размолвку между обоими семействами. Подвиги прусской арміи восторженно превозносились одной и унижались другой стороною. Они составляли всепоглощающій предметъ, привлекавшій рьяныхъ поклонниковъ. Люди глядѣли съ недоумѣніемъ на борьбу, которую величайшій полководецъ того времени велъ противъ Россіи, Австріи и Франціи. Повелитель какихъ-нибудь пяти милліоновъ людей сражался безъ всякой поддержки противъ повелителей ста слишкомъ милліоновъ подданныхъ. Не было возможности слушать равнодушно о его блистательныхъ подвигахъ. Громъ побѣдныхъ пушекъ-заглушалъ всѣ порицанія; безстрашнаго полководца слѣпо обожали. Семилѣтняя война сдѣлалась германскимъ эпосомъ. Архенгольтцъ написалъ ея исторію, и сочиненіе это, переведенное на латинскій языкъ, читалось въ школахъ на ряду съ Тацитомъ и Цезаремъ.
   Гёте вынесъ изъ Семилѣтней войны глубокій энтузіазмъ; но, какъ онъ самъ говоритъ, личность героя болѣе, чѣмъ величіе дѣла, заставляла его радоваться каждой побѣдъ и списывать побѣдныя пѣсни и пасквиля противъ Австріи. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ ознакомился съ значеніемъ духа партій. За столомъ у дѣда онъ долженъ былъ сносить обидные сарказмы и жестокія выходки противъ своего героя, долженъ былъ слушать "постыдныя клеветы" на Фридриха. "По поводу Фридриха", говоритъ онъ: "я сталъ сомнѣваться въ справедливости людей."
   Поэтическая способность рано сказалась въ немъ. Мы видѣлѣли, какъ онъ придумывалъ заключенія къ сказкамъ матери; вскорѣ онъ началъ самъ, подъ вліяніемъ прочитанныхъ имъ книгъ, придумывать сказки для своихъ товарищей. Онъ прочелъ Orbis Pïctus, Овидіевы Превращенія, Гомерову Иліаду въ прозѣ, Виргилія въ оригиналѣ, Телемака, Робинзона Крузо, Путешествія Аксона, Вѣчнаго Жида, Четырехъ Сыновей Эймона и проч. Кромѣ того онъ читалъ и зналъ наизусть многихъ изъ тогдашнихъ поэтовъ: Канитца, Гагедорна, Дроллингера, Геллерта, Галлера и др., писателей теперь почти забытыхъ.
   Онъ не только сказывалъ сказки, но и писалъ ихъ, какъ видно изъ слѣдующаго анекдота, разсказаннаго Беттиной. Оспа свела въ могилу маленькаго брата его, Якова. Къ удивленію матери, Вольфгангъ при этомъ не плакалъ. "Развѣ ты не любилъ братца", спросила она: "что не жалѣешь о его смерти?" Онъ побѣжалъ къ себѣ въ комнату и вытащилъ изъ-подъ кровати цѣлую кипу бумагъ, на которыхъ были написаны имъ сказки и уроки. "Все это я для него готовилъ", сказалъ онъ. Ему было тогда девять лѣтъ.
   Въ январѣ 1759 г. Франкфуртъ заняли французскія войска. Въ домѣ Гёте была отведена квартира королевскому намѣстнику, графу де-Торану, представлявшему рѣдкій типъ истиннаго аристократа, изящнаго, великодушнаго, щедраго, съ тонкимъ вкусомъ) окружавшаго себя артистами и замѣчательными людьми. Вольфгангъ полюбилъ его отъ души. Занятіе Франкфурта было во многихъ отношеніяхъ выгоднымъ для маленькаго Гёте. Оно ослабило строгость отцовскаго книжнаго воспитанія и познакомило ребенка съ жизнью и ея обычаями. Постоянные марши, блестящіе парады, военная музыка, все это производило сильное впечатлѣніе на умъ и воображеніе дитяти. Кромѣ того онъ пріобрѣлъ разговорную бѣглость во Французскомъ языкѣ и познакомился съ театромъ. Французская нація всегда и всюду приноситъ съ собой свою "цивилизацію", т. е. кофейню и театръ. То и другое было немедленно открыто во Франкфуртъ, и Гёте получилъ право "свободнаго входа" въ театръ, право, которымъ онъ пользовался каждый день, но всегда понимая, но всегда наслаждаясь тѣмъ, что видѣлъ. Въ отцовской библіотекѣ нашелъ онъ Расина и принялся ревностно изучать его, декламируя стихи съ большимъ или меньшимъ пониманіемъ ихъ значенія.
   Благодаря театру и знакомству съ маленькимъ хвастунишкой, Дерономъ, онъ такъ освоился съ французскимъ языкомъ, что въ одинъ мѣсяцъ удивилъ своихъ родителей легкостью, съ какой сталъ говорить по-французски. Деронъ былъ знакомъ съ актерами и ввелъ его "за кулисы". Десяти лѣтъ ходить "за кулисы" не бездѣлица! Позже увидимъ, какъ рано былъ онъ введенъ за кулисы жизни. Теперь же замѣтимъ, что онъ сталъ посѣщать фойе и былъ допущенъ въ уборную, гдѣ актеры и актрисы одѣвались и раздѣвались съ философскимъ равнодушіемъ къ соблюденію внѣшнихъ приличій. Частыя посѣщенія пріучили и Вольфганга находить это совершенно естественнымъ.
   Между нимъ и его пріятелемъ вышла презабавная сцена. Деронъ отличался, какъ самъ онъ увѣрялъ, въ "дѣлахъ, касающихся чести". Онъ имѣлъ нѣсколько дуэлей, всегда обезоруживалъ своего противника и потомъ благородно прощалъ. Однажды онъ сталъ утверждать, что Вольфгангъ оскорбилъ его, потребовалъ удовлетворенія, и дуэль была назначена. Представьте себѣ двѣнадцатилѣтняго Гёте, завитаго и напудреннаго, въ башмакахъ съ серебряными пряжками, въ тонкихъ шерстяныхъ чулкахъ, темныхъ саржевыхъ панталонахъ, зеленомъ кафтанѣ съ галунами, въ парчевомъ камзолѣ, сшитомъ изъ отцовскаго свадебнаго жилета, съ шляпой подъ мышкой и съ маленькой шпагой, рукоятка которой украшена большимъ шелковымъ бантомъ. Этотъ человѣчекъ, съ театральною важностью становится передъ своимъ противникомъ; шпаги сшибаются, ударъ слѣдуетъ за ударомъ, бой кипитъ, и конецъ Дероновой шпаги попадаетъ въ рукоятку Вольфганговой. Послѣ этого французъ великодушно объявляетъ, что онъ удовлетворенъ. Противники обнимаются и уходятъ въ ближайшую кофейню выпить по стакану миндальнаго молока.
   Вскорѣ овладѣло Вольфгангомъ театральное честолюбіе. Еще прежде онъ подражалъ Теренцію; теперь же вздумалъ написать что-нибудь въ родѣ комедій Пирона и, дѣйствительно, написавши задуманную пьесу, представилъ ее Дерону. Тотъ указалъ въ ней много грамматическихъ ошибокъ, но обѣщалъ разсмотрѣть ее. подробно и сказалъ, что употребитъ свое содѣйствіе для постановки ея на сцену. Вольфгангу уже мерещились на всѣхъ перекресткахъ афиши съ заглавіемъ его пьесы, напечатаннымъ большими буквами. Къ несчастію, безпощадный критикъ-Деронъ распушилъ пьесу въ пухъ и прахъ и оглушилъ бѣднаго автора цѣлымъ потокомъ критическихъ терминовъ; провозгласилъ безусловное достоинство трехъ единствъ, обругалъ англичанъ, посмѣялся надъ нѣмцами и заговорилъ о превосходствѣ французскаго вкуса такимъ увѣреннымъ тономъ, что бѣдный слушатель не могъ возразить ни слова. Однако болтовня Дерона не убѣдила его, а заставила подумать о законахъ критики. Онъ принялся изучать трактатъ о единствахъ Корнеля и предисловія Расина. Слѣдствіемъ этихъ занятій было глубокое презрѣніе къ теоріи трехъ единствъ, изумившее Германію въ Гётцѣ фонъ Берлихингенѣ.
   Въ іюнѣ 1761 года французы оставили Франкфуртъ, и Гёте снова принялся за серьозныя занятія. Подъ руководствомъ отца, онъ началъ заниматься математикой, музыкой и рисованіемъ. Къ математикѣ онъ не имѣлъ способности; къ музыкѣ -- мало: онъ учился играть на клавикордахъ и потомъ на віолончели, но никогда не достигалъ большихъ успѣховъ. Рисованіе постоянно оставляло одно изъ любимыхъ его упражненій.
   Въ тиши непрерывныхъ занятій онъ сдѣлалъ громадные успѣхи. Даже часы отдыха были заняты у него какимъ-нибудь полезнымъ дѣломъ. Онъ выучился англійскому языку и, для практики, придумалъ особеннаго рода упражненіе: сочинилъ романъ, въ которомъ заставилъ шестерыхъ или семерыхъ братьевъ и сестеръ, разсѣянныхъ по лицу земли, переписываться другъ съ другомъ. Старшій описываетъ хорошимъ нѣмецкимъ языкомъ всѣ свои путевыя приключенія; его сестра отвѣчаетъ женскимъ слогомъ, коротенькими, отрывистыми фразами. Другой братъ изучаетъ богословіе и пишетъ по-латыни съ греческими приписками. Третій и четвертый, конторскіе писцы въ Гамбургѣ и въ Марсели, ведутъ рѣчь по-англійски и по-французски; итальянскій языкъ вложенъ въ уста музыканта; наконецъ младшій брать, остающійся дома, пишетъ на нѣмецко-еврейскомъ нарѣчіи. Этотъ романъ заставилъ Гёте точнѣе изучить географію. Размѣстивши своихъ героевъ по различнымъ мѣстамъ земнаго шара, Вольфгангъ хотѣлъ имѣть ясное понятіе объ этихъ мѣстностяхъ, чтобы предметы и событія въ романѣ походили на правду. Стараясь усвоить себѣ нѣмецко-еврейское нарѣчіе, онъ перешелъ къ изученію древне-еврейскаго языка: ему казалось необходимымъ ознакомиться съ первобытнымъ языкомъ Ветхаго Завѣта. Отецъ согласился дать ему еврейскаго учителя; и хотя Вольфгангъ не сдѣлалъ большихъ успѣховъ въ этомъ трудномъ языкѣ, но чтеніе, переводы и заучиваніе наизусть различныхъ отрывковъ изъ Библіи во многомъ уяснили ему смыслъ ветхозавѣтныхъ книгъ.
   Плодомъ библейскихъ занятій была поэма объ Іосифѣ и братьяхъ его, которую Гёте диктовалъ бѣдному полуидіоту, жившему въ домѣ его отца и страстно любившему переписывать что-нибудь или писать подъ диктовку. Гёте вскорѣ нашелъ диктовку очень удобной; она сдѣлалась его любимымъ способомъ сочиненія. "Всѣ лучшія мысли и выраженія", говорить онъ: "приходили мнѣ въ голову въ то время, какъ я ходилъ; я не могъ ничего дѣлать сидя."
   Къ эпохѣ библейскихъ занятій относится знакомство Гёте съ Фрейлейнъ Фонъ-Клеттенбергъ, всегда имѣвшей на него сильное вліяніе. Это вліяніе коренилось не столько въ религіозныхъ бесѣдахъ, сколько въ уваженіи къ глубоко религіозной натурѣ. Фрейлейнъ не была ни ханжа, ни жеманница; ея вѣра была, такъ сказать, внутреннимъ свѣтомъ, разливавшимъ вокругъ нея кроткое сіяніе. Ея письма и бесѣды послужили впослѣдствіи матеріаломъ для "Признаній прекрасной души" (Bekenntnisse einer shönen Seele) въ Вильгельмѣ Мейстерѣ. Подъ ея вліяніемъ Гёте написалъ цѣлый рядъ религіозныхъ одъ, бывшихъ тогда въ модѣ, и, переписавши ихъ на-чисто въ тетрадь, поднесъ отцу. Обрадованный старикъ просилъ, чтобы сынъ каждый годъ дарилъ ему такую тетрадь.
   Вскорѣ Вольфгангъ снова подвергся женскому вліянію, но уже въ другомъ родѣ: его сердцемъ овладѣла любовь. Ему не было и пятнадцати лѣтъ, когда Гретхенъ, сестра одного изъ безпутныхъ его товарищей, вскружила ему голову своими прелестями. Молодой поэтъ часто употреблялъ свой талантъ для практическихъ цѣлей: писалъ свадебные и надгробные стихи и на вырученныя деньги кутилъ съ товарищами. Такимъ образомъ онъ почти каждый день сходился съ Гретхенъ; но она, всегда ласковая, обращалась съ нимъ какъ съ ребенкомъ и никогда не позволяла ему ни малѣйшей фамиліярности. Веселую жизнь проводили они, въ пикникахъ и пирушкахъ! Коронація императора Іосифа II доставила имъ случай развернуться еще шире. Однажды вечеромъ веселая и беззаботная молодежь, пируя, не замѣтила, какъ часы уходили за часами. Полночь застала ихъ совершенно въ расплохъ. Къ ужасу Вольфганга оказалось, что онъ забылъ ключъ отъ дверей, съ помощью котораго ему удавалось до-тѣхъ-поръ скрывать отъ отца свои вечернія похожденія. Гретхенъ предложила остаться всѣмъ вмѣстѣ и провести ночь въ разговорахъ. Предложеніе было принято, но попытка оказалась напрасною: глаза слипались отъ усталости, разговоръ становился слабѣе и слабѣе; два собутыльника уже задремали; другъ Вольфганга сидѣлъ въ углу съ своею возлюбленной; она склонила голову къ нему на плечо и заснула; онъ тоже крѣпился не долго. Другой пріятель, скрестивши на столѣ руки, положилъ на нихъ голову и захрапѣлъ. Въ комнатѣ, недавно еще шумной, наступило молчаніе.. Гретхенъ и ея обожатель сидѣли у окна и разговаривали вполголоса. Усталость наконецъ и ее одолѣла: поникнувъ головкой на плечо Вольфганга, Гретхенъ тоже уснула. Съ нѣжною гордостью поддерживалъ онъ милое бремя, потомъ забылся подобно другимъ и заснулъ.
   Совершенно разсвѣло, когда онъ проснулся. Гретхенъ стояла передъ зеркаломъ и поправляла чепчикъ. Она улыбнулась ему такъ мило, какъ никогда не улыбалась прежде, и при разставаньи нѣжно пожала его руку. Казалось, цѣль будетъ скоро достигнута; но судьба приготовила ему непріятную развязку. Нѣкоторые изъ веселыхъ собутыльниковъ попались въ нехорошихъ проступкахъ, въ поддѣлкѣ разныхъ документовъ. Другъ Гёте и Гретхенъ были замѣшаны въ обвиненіи, хотя совершенно Несправедливо. Вольфгангу сдѣланъ былъ строгій допросъ, который, впрочемъ, не слишкомъ огорчилъ его, такъ какъ онъ не чувствовалъ за собою никакой вины; но тѣмъ дѣло не кончилось, горе стояло за плечами. Гретхенъ въ своемъ показаніи, касавшемся Гёте, сказала: "Не стану отпираться, я съ нимъ часто и охотно видѣлась, но обходилась какъ съ ребенкомъ любила его просто любовью сестры." Можно представить себѣ его отчаяніе! Для мальчика, имѣющаго притязаніе быть мужчиной, нѣтъ ничего оскорбительнѣе, какъ узнать, что любимая имъ дѣвушка обходилась съ нимъ какъ съ мальчикомъ. Страданія Гёте были ужасны: по ночамъ его подушка становилась мокрою отъ слезъ, пища одѣлась ему противной, жизнь потеряла прелесть.
   Но гордость явилась на помощь, гордость и то юношеское непостоянство, которое чрезмѣрную чувствительность уравновѣшиваетъ чрезмѣрной легкостью забвенія. Онъ погрузился въ занятія, особенно философіею, подъ руководствомъ наставника, напоминающаго Вагнера въ Фаустѣ. Этотъ наставникъ, предпочитавшій пыльные Фоліанты всѣмъ пейзажамъ въ мірѣ, часто подтрунивалъ надъ своимъ ученикомъ, говоря, что онъ истый германецъ Тацита, жадный къ впечатлѣніямъ, внушаемымъ природой и одиночествомъ. Насмѣшки однако не мѣшали юношѣ предаваться наслажденію; онъ наслаждался первымъ горемъ: нѣга грусти, романъ потеряннаго счастья, влекли его къ уединенію. Онъ часто отправлялся гулять пѣшкомъ; окрестныя горы, въ дѣтствѣ казавшіяся ему "такими далекими и суровыми", сдѣлались его любимыми мѣстами прогулокъ.
   Серьезные труды не были забыты, бъ угоду отцу онъ усердно занимался законовѣдѣніемъ; въ угоду самому себѣ еще усерднѣе занялся литературой. Занятія языками, исторіей и древностями внушили ему новое честолюбіе -- желаніе стать профессоромъ.
   Припадокъ грусти продолжался не долго. Кружокъ веселыхъ друзей, въ томъ числѣ Горнъ, заставилъ Вольфганга снова оживиться. Друзья питали глубокое уваженіе къ его талантамъ; ихъ любовь къ нему и участіе ко всему, что ни дѣлалъ онъ, никогда не ослабѣвали. Гёте-студентъ, Гёте-геніяльный поэтъ, Гёте-министръ всегда сохранялъ ихъ привязанность. Случалось -- бывалъ онъ въ дурномъ настроеніи, случалось -- выходки его оскорбляли друзей; но неотразимое обаяніе его натуры заставляло все забывать. Тайна этого обаянія заключалась въ невыразимой прелести характера Гёте, въ его искреннемъ участіи ко всякой, личности, какъ бы ни была она противоположна его собственной.
   

II.
Лейпцигъ.-- Гёте поступаетъ въ университетъ.-- Профессоръ Бёме.-- Логика и юриспруденція надоѣдаютъ студенту.-- Гёто-провинціялъ.-- Занятія медициной.-- Фрау Бёме.-- Письмо къ Ризе.-Шлоссеръ и литературный кружокъ у Шёнкопфа.-- Гёте влюбляется въ Анну Катарину Шёнконфъ.-- Два письма Горна къ Моорсу.-- Капризы Влюбленнаго.-- Беришъ.-- Взаимные Грѣшники.-- Литературныя занятія.-- Любовныя пѣсни.-- Эзеръ.-- Поѣздка въ Дрезденъ.-- Занятія гравированіемъ.-- Болѣзнь.-- Возвращеніе домой.-- Письма къ Катенькѣ Шёнкопфъ.-- Семейныя отношенія.-- Алхимія.-- Харита Мейкснеръ и Фредерика Эзеръ.-- Выздоровленіе и поѣздка въ стразбургскій университетъ.

   Въ октябрѣ 1765 года шестнадцатилѣтній Гёте прибылъ въ Лейпцигъ, нанялъ квартиру въ Фейеркугелѣ, между Старымъ и Новымъ рынками, и 19 числа ректоръ университета записалъ его въ число студентовъ "баварской націи". Въ ту пору, и даже до недавняго времени, лейпцигскій университетъ дѣлился на четыре "націи:" мейссенскую, саксонскую, баварскую и польскую. Гёте, какъ уроженецъ Франкфурта, былъ помѣщенъ въ баварскую.
   Прежде всего онъ представился гофрату Бёме (Böhme), занимавшему каѳедру исторіи и государственнаго права. Это былъ истый нѣмецкій профессоръ, одинъ изъ тѣхъ узкихъ спеціалистовъ, которые внѣ своего предмета не видятъ ничего хорошаго; изящныя искусства И литературу онъ считалъ пустяками. Довѣрчивый юноша, которому отецъ приказалъ изучать юриспруденцію, признавшись профессору въ тайномъ желаніи заниматься словесностью, былъ совершенно имъ обезкураженъ. Впрочемъ не трудно было убѣдить впечатлительнаго студента, что возможность стать со временемъ на ряду съ такими юристами, какъ Эбергардъ Отто и Гейнецій, должна составлять главную цѣль всѣхъ его стремленій. Сначала онъ взялся за работу горячо, какъ обыкновенно бываетъ со студентами-новичками: прилежно посѣщалъ лекція философіи, исторіи права и законовѣдѣнія, такъ что даже отецъ его не могъ бы пожаловаться; но припадокъ усердія скоро прошелъ. Къ логикѣ онъ почувствовалъ непреодолимое отвращеніе: онъ жаждалъ существеннаго и не могъ удовлетвориться сухими и безжизненными формулами. "Мнѣ казалось страннымъ, что я долженъ крошить и четвертовать тѣ дѣйствія ума, которыя съ дѣтства совершались у меня чрезвычайно просто и легко, для того только, чтобъ получить понятіе о правильномъ ихъ употребленіи. Мнѣ казалось, что я знаю о Богѣ и природѣ почти столько же, какъ самъ профессоръ, и логика, казалось мнѣ, во многомъ приходитъ къ мертвому застою." Этотъ взглядъ на науку онъ впослѣдствіи обзсмертилъ въ сценѣ между Мефистофелемъ и ученикомъ. Вскорѣ и юриспруденція надоѣла ему: онъ зналъ уже все то, что профессоръ считалъ нужнымъ передавать слушателямъ, на лекціяхъ томился скукой и сталъ рѣже ихъ посѣщать.
   Онъ явился въ Лейпцигъ совершеннымъ провинціаломъ: грубымъ, неотесаннымъ, съ своенравнымъ и безпокойнымъ духомъ, съ грубыми франкфуртскими манерами, съ рѣзкимъ провинціяльнымъ выговоромъ и провинціальными выраженіями, къ которымъ примѣшивалъ еще пословицы и библейскія цитаты. Самый костюмъ его рѣзко бросался въ глаза. У него былъ большой гардеробъ, но къ несчастью вдвойнѣ провинціальный: этотъ гардеробъ, состряпанный дома однимъ изъ отцовскихъ слугъ, былъ сшитъ по франкфуртской модѣ и вдобавокъ сшитъ безобразно. Къ довершенію горя, Вольфгангу пришлось увидѣть, какъ одинъ комическій актеръ страшно разсмѣшилъ публику, явившись на сценѣ деревенскимъ недорослемъ въ такомъ точно костюмѣ, какой былъ у него. Вотъ что говоритъ онъ въ одномъ изъ писемъ, писанныхъ вскорѣ по пріѣздѣ въ Лейпцигъ: "Сегодня я слушалъ двѣ лекціи: Бёме о правѣ и Эрнести о цицероновомъ Ораторѣ. Не дурно, а? На будущей недѣлѣ у насъ будетъ collegium philosophicum et mathematicum. Готшеда не видѣлъ еще. Онъ опять женился. Ей девятнадцать, а ему шестьдесятъ пять. Она ростомъ четырехъ футовъ, онъ -- семи. Она тонка какъ селедка, онъ толстъ какъ пуховикъ. Я здѣсь важная особа! Впрочемъ я не франтъ. Я никогда не сдѣлаюсь франтомъ. Мнѣ нужно особенное искусство, чтобъ заниматься какъ слѣдуетъ: въ обществѣ, концертахъ, театрѣ, пирушкахъ, гуляньяхъ, время летитъ. Ахъ! проходитъ-то оно чудесно, -- да начётисто. Чортъ знаетъ, какъ это чувствительно моему кошельку. И не видишь, какъ луидоры уходятъ одинъ за другимъ... Гривны здѣсь то, что у васъ гроши. Впрочемъ и здѣсь можно дешево жить. Я надѣюсь отдѣлаться двумя стами талеровъ -- что я говорю? тремя стами. N.B. Не считая того, что уже отправилось къ чорту."
   Неудовлетворенный университетомъ, онъ искалъ образованія внѣ его. За обѣдомъ у ректора гофрата Людвига, у котораго имѣлъ постоянный столъ, встрѣчался онъ со многими студентами-медиками. Здѣсь велись разговоры почти исключительно о Медицинѣ и ботаникѣ; имена Галлера, Линнея и Бюффона безпрестанно упоминались съ почтеніемъ. Съ живою готовностью принимать участіе во всемъ, что интересовало окружавшихъ его, бросился онъ къ изученію медицины, которою впослѣдствіи занимался съ горячей любовью; но теперь онъ коснулся ея только слегка. Другой источникъ образованія составляло для него общество женщинъ; онъ съ радостью учился у Фрау Бёме не только свѣтскимъ приличіямъ, но и правиламъ эстетической критики. Эта изящная, образованная женщина ввела его въ общество, выучила играть въ ломберъ и пикетъ, исправила нѣкоторыя изъ его дурныхъ замашекъ и наконецъ заставила его со, знаться, что поэты, которымъ онъ удивлялся, были бездарные писаки, и что собственныя его подражанія имъ никуда не годились. Онъ увидѣлъ, что стихотворенія его, дѣйствительно, были безжизненны, и, собравши всѣ свои сочиненія, прозу и стихи, бросилъ ихъ въ огонь.
   Наконецъ и общество надоѣло ему; онъ стѣснялся въ немъ. Карты никогда не доставляли ему удовольствія, а споры о поэзіи наводили на него тоску. "Я -- давно не писалъ", говоритъ онъ въ письмѣ къ своему другу Ризе. "Прости меня. Не спрашивай о причинѣ! Во всякомъ случаѣ тутъ не занятія виноваты. Ты доволенъ жизнью въ Марбургъ; я доволенъ здѣшнею. Одинъ, одинъ, совершенно одинъ! Любезный Ризе, это одиночество родило грусть въ моей душѣ... Я до-сихъ-поръ вздыхаю о старыхъ товарищахъ... Горнъ обрадовалъ меня своимъ пріѣздомъ. Онъ удивляется, отчего я такъ перемѣнился, ищетъ разгадки, съ улыбкой глядитъ мнѣ въ лицо; но какъ ему найти причину моей печали? Я самъ ея не знаю. Однако нужно сказать что-нибудь о себѣ: теперь, любезный другъ, волнуютъ меня совершенно иныя желанія, далеко не похожія на прежнія. Ты знаешь, какъ усердно ухаживалъ я за музой, какъ презиралъ тѣхъ, кого манили законы, а не музы; ты знаешь, какъ страстно (увы! совершенно всуе) вѣрилъ я, что музы меня любили, что онѣ дали мнѣ даръ поэзіи! Моя лира часто звучала высокими пѣснями, но не музы, не Аполлонъ, внушали ихъ. Да, гордость заставляла меня думать, что боги нисходили ко мнѣ, что нѣтъ художника совершеннѣе меня! Но явился я сюда, и тотчасъ спала повязка съ глазъ: здѣсь я впервые научился цѣнить славу и тѣ могучія усилія, которыхъ требуетъ слава. Мое заносчивое стремленіе представилось мнѣ суетой червяка, который видитъ пареніе орла и силится сравняться съ нимъ; напрягаетъ всѣ усилія и только шевелитъ пыль, въ которой копошится. Вдругъ налетаетъ вихрь, вздымаетъ облако пыли, а съ винъ и червяка. И вотъ бѣдный червякъ воображаетъ, что у него тоже орлиныя крылья, несущія его въ высь! Но черезъ минуту вѣтеръ стихаетъ, облако тихо падаетъ, и червякъ снова копошится въ пыли!-- Не сердись за мою галиматью. Прощай". {Въ подлинникѣ это письмо написано частью прозой, частью стихами.}
   Уныніе Гёте продолжалось не долго. Іоганнъ Георгъ Шлоссеръ, женившійся впослѣдствіи на его сестрѣ, пріѣхалъ въ Лейпцигъ и своими убѣжденіями и примѣромъ снова подстрекнулъ поэта къ творческой дѣятельности, обнаружившейся стихотвореніями на нѣмецкомъ, французскомъ, англійскомъ и италіянскомъ языкахъ. Кромѣ того Шлоссеръ ввелъ его въ литературный кружокъ, гдѣ толки о поэзіи составляли главный предметъ разговоровъ. Этотъ кружокъ собирался въ домѣ виноторговца Шёнкопфа, державшаго у себя общій столъ. Жена Шёнкопфа, умная, образованная женщина, была родомъ изъ Франкфурта, изъ хорошей фамиліи; у нея собирались почти всѣ пріѣзжіе земляки ея. Гёте вскорѣ сблизился съ нею, сдѣлался домашнимъ другомъ и влюбился въ дочь хозяйки.
   Здѣсь не мѣшаетъ замѣтить, что въ Германіи одно и то же общество обыкновенно собирается за однимъ и тѣмъ же столомъ. Table d'hôte состоитъ тамъ изъ кружка постоянныхъ посѣтителей; къ нимъ отъ времени до времени примыкаютъ новыя лица, которыя въ свою очередь становятся иногда членами кружка. Даже съ незнакомыми разговоръ ведется свободно; гости, смотря по характеру и влеченію, очень скоро сближаются и часто дѣлаются друзьями на цѣлую жизнь. Нѣмцы не торопятся вставать изъ-за стола такъ скоро, какъ напримѣръ англичане: время для нихъ не такъ дорого, жизнь не такъ разсчитана и суетлива, досуга оказывается достаточно для тихой послѣобѣденной бесѣды. Сигары и кофе, появляющіяся прежде, чѣмъ снимется скатерть, удерживаютъ гостей за столомъ; хорошее пищевареніе рождаетъ чувство невозмутимаго довольства, и каждый спокойно выслушиваетъ мнѣнія своего противника. Въ такомъ-то обществѣ должны мы представить себѣ Гёте у Шёнкопфа, среди студентовъ и литераторовъ, ведущихъ свободную, одушевленную бесѣду.
   Къ довершенію картины нужно прибавить, что хозяинъ и хозяйка обѣдаютъ съ гостями за однимъ столомъ, за которымъ хорошенькая дочь ихъ, приготовившая или помогавшая приготовить обѣдъ, исполняетъ роль кравчаго. Эта дочь была Анна Катарина; близкіе знакомые звали ее Кетхенъ, а Гёте, въ Автобіографіи, называетъ ее Эинхенъ и Анветой. Она была очень мила, какъ доказываетъ ея портретъ, до-сихъ-поръ сохранившійся. Могла ли девятнадцатилѣтняя дѣвушка, живая и сердечная, остаться нечувствительной къ любви краcавца-юноши, озареннаго полнымъ блескомъ генія? Они видѣлись каждый день, не только за обѣдомъ, но и по вечерамъ: Вольфгангъ часто приходилъ аккомпанировать на флейтѣ ея брату, игравшему на фортепіано. Кромѣ того они устраивали домашніе спектакли, въ которыхъ почти всегда занимали роли влюбленныхъ.
   Къ этому времени относятся недавно найденныя два письма Горна, писанныя изъ Лейпцига и заключающія въ себѣ любопытныя подробности о Гёте. Оба письма адресованы на имя Моорса, одного изъ Франкфуртскихъ товарищей; первое помѣчено 12 августа 1766 года.
   "Поговоримъ о нашемъ Гёте! Онъ все то же гордое, причудливое существо, какимъ я засталъ его здѣсь. Еслибъ ты увидѣлъ его, ты пришелъ бы въ ярость, или разразился бы хохотомъ. Никакъ не могу понять, какимъ образомъ человѣкъ можетъ такъ скоро перемѣниться. Его манеры и всѣ поступки теперь совершенно не похожи на прежнія. Кромѣ гордости, онъ зараженъ еще франтовствомъ: костюмъ его, правда, красивъ, но отличается такимъ страннымъ вкусомъ, что сразу бросается въ глаза между всѣми студентами. Но это для него ни почемъ; говори ему о его нелѣпостяхъ сколько хочешь, ни что не помогаетъ,--
   
   Man mag Amphion seyn und Feld und Wald bezwingen,
   Nur keinen Göthe nicht kann man zur Klugheit bringen. *
   * "Можно быть Амфіономъ и двигать скалами и лѣсами, но нельзя образумить Гёте."
   
   "Вся его мысль, вся забота въ томъ только, чтобъ доставятъ удовольствіе себѣ и своей возлюбленной. Въ каждомъ кружкѣ онъ становится скорѣе смѣшнымъ, чѣмъ пріятнымъ. Изъ-за того только, чтобъ угодить своей красавицѣ, онъ принялъ такія привычки, такія манеры, надъ которыми нѣтъ возможности не смѣяться. Онъ усвоилъ себѣ походку просто нестерпимую. Еслибъ ты видѣлъ ее!
   
             "Il marche à pas comptés,
   Comme un Recteur suivi des quatre Facultés." *
   * "Онъ выступаетъ мѣрными шагами, точно ректоръ во главѣ четырехъ факультетовъ."
   
   "Его общество съ каждымъ днемъ становится для меня несноснѣе; онъ тоже, при всякомъ удобномъ случаѣ, старается избѣгать меня. Я для него слишкомъ темный человѣкъ, чтобъ идти со мною по улицѣ. Что сказалъ бы "голландскій король", еслибъ увидѣлъ его въ такомъ видѣ? Напиши опять къ нему, да поскорѣе, и выскажи свое мнѣніе; а то онъ и его возлюбленная будутъ дѣлятъ нелѣпости по прежнему. Да сохранитъ меня Небо, пока я здѣсь, отъ всякаго "предмета", потому что женщина здѣсь -- это самъ сатана въ юбкѣ. Гёте не первый, спятившій съ ума, чтобъ понравиться своей дульцинеѣ. Я желаю одного: чтобъ ты хоть разъ увидѣлъ ее; это -- нелѣпѣйшее созданіе Въ мірѣ. Ея mine coquette avec un air hautain (кокетливая мина съ гордымъ видомъ), вотъ все, чѣмъ она очаровала Гёте. Любезный другъ! Какъ бы я радъ былъ, еслибъ Гёте оставался такимъ, какимъ былъ во Франкфуртѣ. Прежніе добрые друзья, теперь мы не можемъ и четверти часа побыть вмѣстѣ. Впрочемъ я все еще надѣюсь обратить его со временемъ на путь истины, хотя трудно образумить щеголя. Но для этого я готовъ рѣшиться на все. Я не могу повторить въ письмѣ къ нему того, что высказалъ здѣсь тебѣ. Мнѣ было бы пріятно, еслибъ ты взялся за это. Я не забочусь о гнѣвѣ ни его, ни его возлюбленной: ему не легко разсердиться на меня; даже если случается намъ поссориться, на слѣдующій день онъ присылаетъ за мною. Довольно о немъ; больше напишу въ другой разъ. Будь здоровъ и не забывай твоего

Горна."

   
   Моорсъ послѣдовалъ совѣту Горна и высказалъ поэту, вѣроятно, въ самыхъ ясныхъ выраженіяхъ, свое удивленіе и недовольство. Въ октябрѣ того же года онъ получилъ отъ Горна слѣдующее письмо:
   "Любезный Моорсъ! Воображаю, какъ ты обрадуешься, узнавши, что мы не потеряли друга въ нашемъ Гёте! Наше подозрѣніе оказалось ложнымъ. Онъ притворялся такъ ловко, что успѣлъ провести не только меня, но и многихъ другихъ. Мы никогда не открыли бы настоящей сущности дѣла, еслибъ твое письмо не погрозило ему потерею друга. Я долженъ разсказать тебѣ всю эту исторію такъ, какъ самъ онъ разсказывалъ мнѣ, тѣмъ болѣе, что онъ проситъ избавить его отъ этого труда и передать тебѣ въ чемъ дѣло. Онъ влюбленъ, это правда; но его любовь не преступна, какъ полагалъ я прежде. Онъ любитъ, но не ту дѣвицу, которую я подозрѣвалъ; онъ любитъ дѣвушку, по званію неровню ему, но ее -- говорю безъ преувеличенія -- полюбилъ бы и ты, еслибъ увидѣлъ. Я не влюбленъ и потому буду писать совершенно безпристрастно. Представь себѣ женщину прекраснаго роста, но не слишкомъ высокую, круглолицую, хорошенькую, съ открытыми, благородными, очаровательными манерами и вдобавокъ очень умненькую, хотя она и не получила блестящаго воспитанія. Онъ любитъ её нѣжно, честною любовью благороднаго человѣка, хотя знаетъ, что она никогда не можетъ принадлежать ему. Любитъ ли она взаимно -- не знаю. Тебѣ извѣстно, дорогой Моорсъ, что это предметъ щекотливый, о которомъ разспрашивать неловко; за то положительно могу сказать, что они какъ-будто созданы другъ для друга. Теперь замѣть, какова хитрость! Чтобы никто не заподозрилъ его въ настоящей привязанности, онъ рѣшился убѣдить всѣхъ въ совершенно противномъ, и до-сихъ-поръ планъ его удавался отлично. Онъ пускаетъ всѣмъ пыль въ глаза и показываетъ видъ, будто ухаживаетъ за одной молодой дѣвицей, о которой я уже говорилъ тебѣ. Такимъ-образомъ онъ можетъ отъ времени до времени видѣться и разговаривать съ своей возлюбленной, не давая ни малѣйшаго повода къ подозрѣнію; я часто его провожаю къ ней. Еслибъ Гёте не былъ моимъ другомъ, я самъ влюбился бы въ нее. Между-тѣмъ всѣ думаютъ, что онъ влюбленъ въ Фрейлейнъ... (впрочемъ къ чему называть ее?) и надоѣдаютъ ему распросами о ней. Можетъ-быть, она сама воображаетъ, что онъ любитъ ее, въ такомъ случаѣ госпожа эта жестоко ошибается. Послѣ твоего письма онъ сталъ довѣрчивѣе, разсказалъ мнѣ о своихъ дѣлахъ и доказалъ, что его издержки вовсе не такъ велики, какъ можно было бы предполагать. Онъ смотритъ болѣе чѣмъ когда-нибудь философомъ и моралистомъ: какъ ни невинна его любовь, онъ однако не одобряетъ ея. Мы часто споримъ объ этомъ, но какую бы сторону онъ ни принялъ, онъ всегда выиграетъ: ты знаешь, какую силу можетъ онъ придать самымъ слабымъ доводамъ. Мнѣ жаль его я его добраго сердца: дѣйствительно, оно должно быть въ очень грустномъ положеніи, такъ какъ онъ любитъ самую добродѣтельную и совершеннѣйшую изъ дѣвушекъ безъ всякой надежды. Предположимъ даже, что и она его любитъ, отъ этого его положеніе еще хуже. Объяснять тутъ нечего: ты самъ прекрасно знаешь сердце человѣческое. Онъ говорилъ, что напишетъ тебѣ нѣсколько строкъ. Мнѣ не зачѣмъ просить твоего молчанія объ этомъ предметъ: ты самъ видишь, какъ оно необходимо..."
   Юноша всегда самый жестокій любовникъ: стоитъ только ему увѣриться въ побѣдѣ, и онъ первый съ изумительнымъ искусствомъ начнетъ мучить любимую женщину изъ-за пустѣйшихъ предлоговъ.
   
   "Erringen will der Mensh; er will nicht sicher seyn" *.
   * "Человѣкъ любитъ брать съ бою; онъ не любитъ того, что само дается въ руки."
   
   говоритъ Гёте въ одномъ изъ своихъ юношескихъ произведеній. Еслибы Кетхенъ кокетничала съ нимъ, она была бы счастливѣе; но этого искусства ей не доставало. О ней Гёте сказалъ въ небольшомъ стихотвореніи Истинное Наслажденіе (Wahrer Genuss):
   
   "Sie ist vollkommen, und sie fehlet
   Darin allein dass sie mich liebt" *.
   * "Она совершенство и грѣшитъ только тѣмъ, что любитъ меня".
   
   Онъ мучилъ ее пустяками и нелѣпыми подозрѣніями: былъ ревнивъ безъ причины, недоволенъ безъ основанія, терзалъ ее вздорными сборами; наконецъ ея терпѣніе истощилось, и слезы погасили любовь. Какъ только онъ замѣтилъ это, тотчасъ раскаялся и пытался снова возвратить безумно растраченное сокровище; но, увы! напрасно. Онъ былъ въ отчаяніи и старался въ развлеченіяхъ забыть горе: старанія оказались безплодными. Лучшій выходъ представила ему поэзія. Многія изъ его лирическихъ стихотвореній носили на себѣ печать этого горькаго опыта. Цѣлая пастораль Капризы Влюбленнаго (Die Laune des Verliebten) посвящена поэтическому изображенію любовныхъ размолвокъ. Въ послѣдствіи въ оперѣ Эрвинъ и Эльмира онъ взялся за тотъ же предметъ, но уже совершенно инымъ образомъ. Пастораль любопытна, какъ первое изъ сохранившихся произведеній великаго поэта, и какъ первый образчикъ его стремленія воспѣвать собственный опытъ. Въ этой драмѣ дѣйствія нѣтъ никакого; вся она состоитъ изъ разговоровъ о любви: но въ нѣкоторыхъ стихахъ и особенно въ выборѣ предмета замѣтенъ уже будущій поэтъ. Здѣсь, какъ всегда, источникомъ вдохновенія Гёте служитъ его душа! Собственная его жизнь постоянно была мотивомъ всѣхъ его поэтическихъ произведеній. Онъ пѣлъ то, что чувствовалъ, и потому, что чувствовалъ; а не потому, что другіе пѣли прежде его. Онъ не былъ ничьимъ отголоскомъ, онъ былъ пѣвцомъ собственныхъ радостей и печалей. Вотъ почему его стихотворенія отличаются безконечною прелестью: они вѣчны, какъ самая страсть; они проникаютъ до глубины сердца, потому что возникаютъ изъ сердца поэта. Онъ самъ прекрасно сказалъ о себѣ: всѣ мои произведенія только отрывки великой исповѣди моей жизни.
   Весьма естественно, что молодой, пытливый и подвижной Гёте часто нарушалъ "строгія приличія" шалостями и дурачествами. Его постояннымъ товарищемъ былъ нѣкто Беришъ, оригинальный, насмѣшливый и вообще очень неглупый чудакъ. Онъ познакомилъ Вольфганга съ кой-какими дѣвицами, которыя "были лучше своеі репутаціи", и ввелъ его въ среду, болѣе полезную для будущаго поэта, нежели приличную для молодаго студента. Насмѣшками онъ убилъ въ немъ всякое уваженіе къ богамъ, богинямъ и прочей миѳологической дребедени, тяжелою скукой заражавшей стихи поэта; не позволялъ ему безразсудно печататься и успокоивалъ задоръ автора, красиво переписывая его стихи въ особую тетрадь и украшая ихъ виньетками. Беришъ былъ, такъ сказать, предтечею Мерка: его вліяніе не такъ велико, но почти въ такомъ же родѣ. Друзья огорчались, что молодой Гёте отсталъ отъ "хорошаго общества" и промѣнялъ его на безпутныя знакомства; но поэтъ вышелъ чистъ и невредимъ изъ житейскаго омута: онъ пріобрѣлъ въ немъ опытность, ознакомился съ самыми темными сторонами человѣческой природы и съумѣлъ прекрасно воспользоваться своимъ опытомъ.
   Въ великой драмѣ жизни каждый театръ имѣетъ свою уборную. Поэту необходимо знать, что дѣлается "за кулисами" житейской драмы: иначе онъ никогда не пойметъ, какъ говорятъ и двигаются актеры. Гёте часто бывалъ "за кулисами". "Исторія съ Гретхенъ и ея послѣдствія", говоритъ онъ: "заблаговременно дали мнѣ возможность заглянуть въ тотъ странный лабиринтъ, которымъ подкопанъ весь бытъ гражданскій. Религія, нравы, законъ, званіе, отношенія, привычки, господствуютъ только надъ поверхностью общественной жизни. Улицы, обставленныя великолѣпными зданіями, содержатся опрятно, и каждый ведетъ себя извнѣ довольно прилично; но часто тѣмъ безотраднѣе бываетъ внутренній безпорядокъ: гладкая внѣшность, какъ слабая подмазка, нерѣдко скрашиваетъ зыбкую стѣну, которая ночью обваливается и производитъ вдвойнѣ страшное дѣйствіе, потому-что падаетъ во время общаго покоя. Сколько семействъ, болѣе или менѣе знакомыхъ мнѣ, погибло, или едва удержалось на краю гибели, отъ банкротства, разводовъ, обольщенія дочерей, убійства, кражи и отравленій. Не смотря на молодость, я часто подавалъ въ подобныхъ случаяхъ руку помощи и спасенія: искренность моя возбуждала довѣріе, скромность была испытанная, а дѣятельность не пугалась мы какой жертвы,-- напротивъ, я даже любилъ опасные случаи,-- оттого мнѣ не разъ приходилось быть посредникомъ и утѣшителемъ, не разъ приходилось отвращать семейныя бури; все это невольно заставило меня узнать много грустнаго и унизительнаго."
   Естественно, что такой печальный опытъ принудилъ его сначала глядѣть на весь общественный строй съ презрѣніемъ. Желая избавиться отъ этого "душевнаго бремени" и находясь въ то время подъ вліяніемъ комедій Мольера, онъ задумалъ нѣсколько драмъ и даже написалъ содержаніе нѣкоторыхъ; но ихъ интриги были такъ однообразно запутаны, драмы грозили такими трагическими развязками, что онъ наконецъ отказался отъ нихъ. Только одна пьеса Взаимные Грѣшники (Die Mitshuldigen) была окончена; она напечатана въ числѣ другихъ его произведеній. Ее почти не читаютъ, хотя заглянуть въ нее не мѣшаетъ: она особенно замѣчательна какъ произведеніе юноши, не достигшаго еще восемнадцати лѣтъ. Она жива, богата эффектными положеніями и представляетъ два удачно очерченныхъ характера -- Сёллера, негодяя-мужа, и его тестя, любопытнаго трактирщика. Дѣло вотъ въ чемъ, жена Сёллера прежде, чѣмъ стала его женой, любила нѣкоего Альцеста; поведеніе ея мужа вовсе не таково, чтобы заставить ее забыть прежняго любовника, живущаго въ гостинницъ ея отца. Альцестъ убѣждаетъ ее назначить ему свиданіе въ его собственной комнатъ, пока мужъ ея, Сёллеръ, будетъ въ маскарадъ. Къ несчастью, Сёллеръ рѣшился въ эту самую ночь обокрасть Альцеста. Онъ приходитъ украдкой въ его комнату, открываетъ шкатулку., беретъ деньги, вдругъ слышитъ шумъ, прячется въ альковъ и видитъ, что въ комнату входитъ тесть его, трактирщикѣ. Старикъ, поджигаемый необузданнымъ любопытствомъ, хочетъ узнать содержаніе полученнаго въ тотъ день Альцестомъ письма и пришелъ прочесть его тайкомъ. Онъ въ свою очередь встревоженъ появленіемъ дочери, роняетъ свѣчу и убѣгаетъ. Сёллеръ съ бѣшенствомъ видитъ свиданіе Альцеста съ женой. Это положеніе, представляющее, какъ и вся пьеса, смѣсь забавнаго съ тяжелымъ, весьма драматично, но въ то же время весьма непріятно. На другой день кража обнаруживается, Софія считаетъ воромъ отца; онъ платитъ ей тѣмъ же, да сверхъ того, подстрекаемый рьянымъ любопытствомъ, соглашается сообщить Альцесту свое подозрѣніе съ тѣмъ, чтобъ тотъ позволилъ ему прочесть таинственное письмо. Отецъ, жертвующій дочерью для удовлетворенія жалкаго любопытства, слишкомъ натянутое лицо; это единственная юношески-слабая черта въ цѣлой пьесѣ, вообще отличающейся довременной зрѣлостью. Взбѣшенная подобнымъ обвиненіемъ, Софія сваливаетъ проступокъ на отца, послѣ чего между ними слѣдуетъ горячая ссора. Драма распутывается признаніемъ Сёллера, который, намекнувши Альцесту о ночномъ свиданіи, избавляется тѣмъ отъ наказанія. Мораль пьесы: "кто чувствуетъ себя безъ грѣха, пусть броситъ первый камень".
   Въ этихъ юношескихъ произведеніяхъ замѣчательно отсутствіе бѣшенаго негодованія, болѣзненнаго крика при видѣ глубокой общественной порчи, прикрытой наружнымъ лоскомъ. Въ юности потеря розовыхъ надеждъ обыкновенно влечетъ за собою или циническую мизантропію, или рьяный протестъ. Но Гёте не предавался ни цинизму, ни негодованію. Онъ принимаетъ фактъ, какъ вещь, которую должно допустить, и противъ которой нужно покойно бороться, съ цѣлью ея улучшенія; онъ раздѣляетъ мнѣніе Плинія младшаго, что снисходительность есть доля справедливости, и вполнѣ держится любимой поговорки строгаго, но человѣколюбиваго римлянина: gui vitia odit homines odit -- кто ненавидитъ пороки, тотъ ненавидитъ людей.
   Фрау Бёме вскоръ умерла. Гёте лишился въ ней наставницы и друга. Профессоръ давно уже охладѣлъ къ нему, потерявши всякую надежду сдѣлать изъ него втораго Гейнеція; потому что Вольфгангъ, вмѣсто законовѣдѣнія, занимался на лекціяхъ рисованіемъ каррикатуръ на различныхъ законниковъ. Лекціями онъ пренебрегалъ; зато много трудился надъ тѣмъ, что ему нравилось: онъ изучалъ Мольера и Корнеля и началъ переводить "Лжеца" (Le Menteur). Но самое сильное вліяніе имѣлъ на него Шекспиръ, съ которымъ онъ впервые ознакомился по книгѣ Додда Beauties of Shakspeare, гдѣ собраны только отрывки изъ произведеній великаго англичанина. Вскорѣ однако многія изъ драмъ явились въ полномъ переводѣ Виланда, и Гёте съ восторженнымъ увлеченіемъ принялся изучать ихъ.
   Около этого времени онъ познакомился съ семействомъ Брейткопфа, лейпцигскаго книгопродавца, старшій сынъ котораго, Бернгардъ, былъ прекрасный музыкантъ. Онъ написалъ музыку къ пѣснямъ Гёте, изданнымъ въ 1770 году, безъ имени поэта, подъ заглавіемъ: Neue Lieder in Melodiecn gesetzt von Bernhard Theodor Breitkopf (Новыя пѣсни, положенныя на музыку Бернгардомъ Теодоромъ Брейткопфомъ). Этотъ Пѣсенникъ заключаетъ въ себѣ двадцать эротическихъ стихотвореній во вкусѣ Катулла, Горація и Впланда.
   Гораздо важнѣе по вліянію было знакомство съ Эзеромъ (Oeser), директоромъ академіи живописи. Эзеръ былъ другъ и учитель Винкельмана; имя его занимало почетное мѣсто между знатоками изящныхъ искусствъ. Гёте сталъ прилежно посѣщать его классы и старался трудомъ достигнуть того совершенства, которое дается только таланту. Его успѣхи въ живописи были невелики; зато онъ научился правильно понимать и цѣнить изящное во всѣхъ его проявленіяхъ. Эзеръ внушалъ ему самый горячій энтузіазмъ. "Чѣмъ только не обязанъ я вамъ", пишетъ Гёте своему наставнику: "за то, что вы указали мнѣ путь къ истинѣ и прекрасному!" и заключаетъ словами: "нижеподписавшійся -- ваше произведеніе". Въ письмѣ къ одному изъ друзей Эзера онъ говоритъ, что Эзеръ, по вліянію на него, стоитъ на ряду съ Шекспиромъ и Виландомъ. "Его уроки будутъ имѣть вліяніе на всю мою жизнь. Онъ указалъ мнѣ, что идеалъ красоты есть простота и спокойствіе, изъ чего слѣдуетъ, что ни одинъ юноша не можетъ быть мастеромъ."
   Въ то время, какъ Гёте учился теоріи искусства у Эзера и Винкельмана, явилась въ свѣтъ небольшая книжечка, ставшая путеводной звѣздой среди мрака и пролившая свѣтъ на самыя темныя задачи искусства. Это былъ Лаокоонъ Лессинга, пробудившій въ Гёте сильное желаніе увидѣть произведенія древнихъ мастеровъ. Съ этою цѣлью онъ отправился въ Дрезденъ; но тутъ, несмотря на уроки Эзера, Винкельманна и Лессинга, несмотря на высокія фразы объ искусствѣ, сказалось непреодолимое стремленіе его натуры: картины великихъ итальянскихъ художниковъ не привели его въ восторгъ, достоинствамъ ихъ онъ повѣрилъ на-слово; за то пейзажисты и фламандцы дѣйствительно очаровали его. Онъ не почувствовалъ величія итальянскаго искусства, а чего онъ не чувствовалъ, въ томъ никогда не притворялся. Кстати замѣтимъ, поѣздка въ Дрезденъ была совершена втайнѣ. Друзьямъ Гёте не сказалъ о ней ни слова, вѣроятно, потому, что не хотѣлъ поддаться вліянію чужихъ мнѣній, не хотѣлъ утратить самостоятельности собственныхъ впечатлѣній.
   По возвращеніи изъ Дрездена, онъ сталъ прилежно заниматься рисованіемъ, познакомился съ граверомъ Штокомъ и, но всегдашней склонности испытывать силы во всемъ, что ни дѣлали его друзья, началъ немедленно заниматься гравированіемъ. Въ газетѣ Morgenblatt 1828 года помѣщено подробное описаніе двухъ его гравюръ, изображающихъ пейзажи съ горными каскадами и пещерами; подъ каждой гравюрой подпись: peint par А. Thiele, gravé par Goethe. Одна изъ нихъ посвящена à Monsieur Goethe, Conseillier actuel de S. М. Impériale, par son fils très obéissant. Во Франкфуртѣ иностранцамъ показываютъ домъ и комнату, гдѣ жилъ Гёте; тамъ же находится и одинъ изъ образчиковъ его гравировальнаго искусства -- довольно плохой; по мадамъ Фонъ-Гёте показывала Льюизу экземпляръ, дѣйствительно имѣющій достоинства.
   Къ концу пребыванія въ Лейпцигѣ Вольфгангъ сдѣлался печальнымъ, угрюмымъ и капризнымъ. Въ это время Лессингъ проѣзжалъ черезъ Лейпцигъ, и Гёте даже не пытался увидѣть человѣка, которому такъ удивлялся; въ этомъ капризѣ онъ послѣ раскаивался, потому-что случай увидѣть Лессинга никогда болѣе не повторялся. Его ипохондрія была отчасти слѣдствіемъ душевныхъ, но еще болѣе физическихъ причинъ. Разсѣянная жизнь, дурная пища (особенно пиво и кофе) и нелѣпыя попытки возвратиться, по теоріи Руссо, къ первобытной простотѣ жизни сильно разстроили его здоровье. Въ одну лѣтнюю ночь 1768 г. у него открылось страшное кровотеченіе, такъ что онъ съ трудомъ могъ позвать на помощь товарища-студента, спавшаго въ сосѣдней комнатѣ. Тотчасъ послали за докторомъ Рейхелемъ, принявшимъ живое участіе въ больномъ. Нѣсколько дней Гёте находился между жизнью и смертью; наконецъ докторъ объявилъ, что опасность миновала. Болѣзнь усложнилась образовавшеюся на шеѣ больнаго опухолью, нѣсколько времени не сходившею. Онъ выздоравливалъ медленно; зато съ тѣлеснымъ здоровьемъ по немногу возвращались къ нему душевная ясность и веселость. Во время болѣзни его сильно тронуло участіе друзей, которое, онъ чувствовалъ, было совершенно незаслуженнымъ съ его стороны, потому-что между ними не оказывалось ни одного человѣка, котораго бы онъ по огорчилъ или не обидѣлъ своими капризами, дурачествами, раздражительнымъ противорѣчіемъ и непреклоннымъ упрямствомъ.
   Въ сентябрѣ 1768 года, больной душевно и тѣлесно, воротился онъ во Франкфуртъ. Отецъ принялъ его холодно: онъ былъ весьма недоволенъ, увидѣвши, что сынъ подаетъ плохія надежды сдѣлаться замѣчательнымъ юристомъ; его дѣйствительныхъ успѣховъ онъ не замѣтилъ. Зато мать и сестра встрѣтили Вольфганга съ любовью, вполнѣ вознаградившей его за холодность отца. Онѣ были тронуты его болѣзненнымъ видомъ и, какъ женщины, больше интересовались имъ самимъ, нежели его учеными подвигами.
   Изъ писемъ Гёте къ его прежней пассіи, Кетхенъ Шёнкопфъ, видно, что онъ оставилъ Лейпцигъ, не попрощавшись съ нею. Вотъ что писалъ онъ къ ней:
   "А propos, вы извините меня, что я не простился съ вами. Я былъ недалеко отъ васъ, былъ у самыхъ дверей вашего дома, видѣлъ свѣтъ лампы и ступилъ было на лѣстницу, но не имѣлъ духу взойти. Въ послѣдній разъ -- какимъ образомъ я сошелъ бы?
   "И такъ теперь дѣлаю то, что долженъ былъ сдѣлать тогда: благодарю васъ за всю вашу любовь и дружбу, которыя вы постоянно оказывали мнѣ, и которыхъ я никогда не забуду. Мнѣ не нужно просить васъ помнить меня, -- тысяча случаевъ будетъ напоминать вамъ о человѣкѣ, который два съ половиной года былъ частичкой вашего семейства, который, правда, часто огорчалъ васъ, но все-таки всегда былъ добрымъ малымъ, и котораго, надѣюсь, вамъ будетъ часто не доставать; по-крайней-мѣрѣ мнѣ часто не достаетъ васъ".
   Опухоль на шеѣ приняла опасный характеръ, тѣмъ болѣе, что доктора не знали, чему приписать ее, и какъ взяться за леченіе. Частыя прижиганія и постоянное заключеніе въ комнатѣ были самыми непріятными сторонами леченія. Вольфгангъ читалъ, рисовалъ и гравировалъ, чтобъ убить время, и къ концу года доктора объявили, что онъ здоровъ. Слѣдующее письмо къ Кстхенъ говоритъ о выздоровленіи:

"Лучшій, заботливый другъ мой!

   "Вы, безъ сомнѣнія, услышите отъ Горна, въ новый годъ, новость о моемъ выздоровленіи; спѣшу подтвердить ее. Да, дорогой другъ, болѣзнь моя миновалась, и впередъ вы не должны безпокоиться, если даже услышите, что я снова занемогъ. Вы знаете, мое здоровье часто спотыкается и черезъ недѣлю опять становится на ноги; въ послѣднее время оно было дурно, но казалось еще хуже, чѣмъ было, и заставляло меня испытывать страшныя мученія. Несчастье есть тоже своего рода добро. Я научился въ болѣзни многому, чему безъ того не могъ бы никогда научиться. Болѣзнь прошла, и я опять совершенно бодръ, хотя цѣлыхъ три недѣли не выходилъ изъ комнаты, и почти никто не навѣщалъ меня, кромѣ доктора, который, благодаря Бога, премилый человѣкъ! Странныя вещи творятся съ человѣкомъ: когда мнѣ приходилось бывать въ веселомъ обществѣ, я часто грустилъ; теперь я покинутъ всѣми и веселъ: даже во время болѣзни моя веселость утѣшала родныхъ, бывшихъ однако далеко не въ такомъ положеніи, чтобъ утѣшаться. Пѣснь на новый годъ, которую вы получили, я сочинилъ въ припадкѣ сильнаго дурачества и напечаталъ шутки ради. Кромѣ того я много рисую, пишу повѣсти и вообще доволенъ собою. Пошли мнѣ, Боже, въ наступающемъ году то, что для меня полезно; да пошлетъ Онъ тоже всѣмъ намъ; если мы не просимъ ничего больше, то, конечно, можемъ надѣяться, что Онъ исполнитъ нашу просьбу. Еслибъ только дотянуть до апрѣля, я легко примирился бы съ своимъ положеніемъ. Тогда, надѣюсь, дѣла пойдутъ лучше; въ особенности мое здоровье станетъ поправляться съ каждымъ днемъ, потому-что теперь навѣрное извѣстно, что со мною. Лёгкія у меня совершенно здоровы, только желудокъ немного испорченъ. И, признаться, мнѣ подали надежду на пріятный, веселый образъ жизни, такъ-что духъ мой вполнѣ радостенъ и покоенъ. Какъ только поправлюсь, уѣду за-границу; отъ васъ только и еще отъ одного лица будетъ зависѣть, скоро ли я снова увижу Лейпцигъ; между тѣмъ я думаю отправиться во Францію посмотрѣть, что такое Французская жизнь, и поучиться Французскому языку. Можете вообразить, какимъ милымъ человѣкомъ я буду, когда возвращусь къ вамъ. Мнѣ часто приходитъ на мысль, какая странная вещь была бы, еслибъ, не смотря на всѣ мои проэкты, пришлось мнѣ умереть до Пасхи. Въ такомъ случаѣ я заказалъ бы себѣ надгробный камень на лейпцигскомъ кладбищѣ, чтобы по-крайней-мѣрѣ разъ въ годъ, въ день св. Іоанна, могли вы поклониться святому угоднику и вмѣстѣ съ тѣмъ посѣтить мою могилу. Какъ вы думаете?"
   Спустя нѣсколько времени, пришло изъ Лейпцига извѣстіе, что Кетхенъ сговорена за доктора Канне, котораго познакомилъ съ ней самъ Гёте. Эта новость глубоко его огорчила; онъ тосковалъ, плакалъ, проводилъ безсонныя ночи и -- вскорѣ утѣшился. Подвижная натура взяла верхъ надъ горемъ! Въ январѣ 1770 года онъ послалъ къ Кетхенъ изъ Франкфурта письмо, въ которомъ между прочимъ говоритъ: "...Вы всегда были доброй дѣвушкой и будете доброй женщиной. А я -- я останусь Гёте. Вы знаете, что это значитъ. Если я называю свое имя, я называю всего себя, а вы знаете, что пока я былъ знакомъ съ вами, я составлялъ только долю вашего существа."
   Семейную жизнь Гёте нельзя назвать. вполнѣ счастливой: онъ находился въ холодныхъ, непріятныхъ отношеніяхъ къ отцу, возбудившему къ себѣ суровымъ, педантическимъ способомъ воспитанія почти ненависть въ Корнеліи. Старикъ по прежнему занимался описаніемъ своихъ путешествій по Италіи и обученіемъ дочери. Корнелія, дѣвушка нрава безпокойнаго, раздражительнаго, почти болѣзненнаго, втайнѣ возмущалась противъ отцовской тираніи и повѣряла брату всѣ свои горести. Бѣдная мать страдала ужасно, стараясь успокоивать дѣтей и мирить ихъ съ отцомъ.
   Вольфгангъ снова занемогъ разстройствомъ желудка, болѣзнью, противъ которой медицинскія средства Франкфурта оказывались безсильными. Домашній докторъ былъ вмѣстѣ и алхимикъ; разсказывали по секрету, что у него есть удивительное лекарство отъ всѣхъ болѣзней, какая-то соль, которую слѣдовало употреблять только въ крайнихъ случаяхъ. Тайна, окружавшая чудесный составъ, и страхъ, внушаемый имъ, доходили до того, что никто не осмѣливался говорить о немъ открыто. Фрау Ая, опасаясь за жизнь сына, молила доктора употребить въ дѣло таинственную соль. Онъ согласился. Больной поправился, и довѣріе къ искусству врача стало еще сильнѣе. Этотъ случай привелъ Гётц къ изученію алхиміи и къ попыткамъ отыскать, "философскій камень". Онъ загромоздилъ свою комнатку кубами и ретортами и, слѣдуя указаніямъ различныхъ авторитетовъ, нѣсколько времени старался проникнуть въ тайну, въ которую проникнуть казалось такъ легко. Эти попытки заставили его прочесть не только Ѳеофраста, Парацельзія, Ванъ-Гсльмонта и другихъ алхимиковъ, но и болѣе полезную Краткую Химію Боэргава, котораго "Афоризмы" чрезвычайно ему понравились. Занятія эти были приготовленіемъ къ Фаусту.
   Новыя бесѣды съ Фрейлейнъ Фонъ-Клеттенбергъ и прилежное чтеніе богословскихъ и философскихъ книгъ снова выдвинули религію на первый планъ. Поэзія, напротивъ, казалось, совершенно покинула Гёте; изрѣдка лишь принимался онъ за поправку прежнихъ драмъ. Въ одномъ изъ писемъ онъ остроумно указываетъ негодность "поэзіи бардовъ" (Bardenpoesie), бывшей тогда въ модѣ. Тогдашніе стихокропатели старались изо всѣхъ силъ прослыть патріотами и вдохновенными пѣвцами. Съ этою цѣлью они безъ толку начиняли свои стихи золотыми шлемами, сверкающими мечами, топотомъ коней и т. п. Если же въ стихѣ не выходило мѣры, и стихъ оттого хромалъ, они кстати и некстати вставляли какое-нибудь междометіе съ восклицательнымъ знакомъ, какое-нибудь О! или Га! "Заставьте меня то почувствовать", говоритъ Гёте: "чего я еще не чувствовалъ,-- заставьте меня о томъ подумать, о чемъ я еще не думалъ, тогда я похвалю васъ. А крики и трескотня никогда не замѣнятъ паѳоса".
   Лѣтомъ 1768 года Гёте влюбился въ Хариту Мейкснеръ, дочь вормскаго купца. Правда, онъ не упоминаетъ о ней въ Автобіографіи; но точно также ничего не говоритъ онъ о дочери Эзера, Фредерикѣ: а къ ней онъ чувствовалъ живѣйшую дружбу, не перешедшую въ любовь, вѣроятно, потому только, что насмѣшливый нравъ Фредерики охлаждалъ въ немъ слишкомъ пылкія проявленія чувства. Любовь его къ Харитѣ подтверждается двумя письмами къ пси, о которыхъ упоминаетъ Фигоффъ, біографъ поэта. Впрочемъ эта страсть была чисто мимолетная: Гёте вскорѣ разлюбилъ свой "предметъ". Харита тоже скоро утѣшилась, выйдя за-мужъ за какого-то богача.
   Около того же времени проѣзжалъ черезъ Франкфуртъ Паоли, извѣстный корсиканскій патріотъ. Гёте видѣлъ его въ домѣ Бетмана, богатаго купца. За исключеніемъ этихъ двухъ обстоятельствъ, Франкфуртская жизнь томила юношу мертвеннымъ однообразіемъ; онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ случая вырваться оттуда и ждалъ не долго. Въ началѣ 1770 года старикъ Гёте рѣшилъ, что здоровье Вольфганга поправилось достаточно, что юриспруденціей можно теперь заняться съ успѣхомъ, и съ этой цѣлью отправилъ его въ стразбургскій университетъ.
   

III.
Стразбургъ.-- Портретъ Гёте.-- Соборъ.-- Зальцмаанъ.-- Студентскія занятія.-- Маріа-Антуанетта и Рафаэлевы картоны.-- Французское стихотвореніе Гёте.-- Занятія философіей.-- Наклонность къ пантеизму.-- Джіордано Бруно. Замѣтки на критику Бэііля.-- Гёте дѣлается свѣтскимъ человѣкомъ.-- Юнгъ Штиллингъ и Францъ Лерзе.-- замѣчательная черта твердости характера Гёте.-- Два любовныхъ стихотворенія.-- Исторія о дочеряхъ танцмейстера -- Эмиліи и Люциндѣ.

   Гёте пріѣхалъ въ Стразбугъ 2 апрѣля 1770 года, двадцати лѣтъ отъ роду. Юноша, великолѣпнѣе его, едва ли вступалъ когда-нибудь въ стразбургскія ворота. Задолго до его извѣстности, Вольфганга уже сравнивали съ Аполлономъ: когда онъ входилъ въ какой-нибудь ресторанъ, посѣтители оставляли ножи и вилки, чтобъ полюбоваться красавцемъ-юношей. Портреты и бюсты даютъ только слабый намекъ на то, что особенно поражало въ его наружности: они представляютъ только внѣшнія очертанія, но не передаютъ выраженія, игры лица; да и въ простыхъ очертаніяхъ они не совсѣмъ точны. Черты лица Гёте были роскошно и смѣло проведены, подобно изящнымъ античнымъ линіямъ греческихъ изваяній. Изъ-подъ высокаго, могучаго лба сіяли дивной красоты, большіе черные съ блескомъ глаза,-- зрачки ихъ были величины почти безпримѣрной,-- слегка орлиный носъ, тонко, изящно очерченный; роскошный ротъ съ красиво обрисованной верхней губой, чрезвычайно выразительный; подбородокъ и челюсть необыкновенно соразмѣрные и голова на красивой мускулистой шеѣ, -- вотъ подробности, составляющія не больше какъ опись лица и не дающія яснаго о немъ понятія. Роста онъ былъ немного выше средняго, но казался высокимъ, благодаря необыкновенно величественной осанкѣ; его сложеніе было крѣпкое, мускулистое и въ тоже время необыкновенно нѣжное: онъ отличался во всѣхъ тѣлесныхъ упражненіяхъ и вмѣстѣ съ тѣмъ былъ почти барометромъ по чувствительности ко всѣмъ атмосферическимъ вліяніямъ.
   Пріѣхавши въ Стразбургъ, онъ остановился въ гостинницѣ Zum Geist и, стряхнувши съ себя дорожную пыль и скуку, отправился посмотрѣть на знаменитый соборъ, удивительно поразившій его, когда онъ, пройдя узкія улицы, вдругъ очутился передъ этимъ памятникомъ древне-германской архитектуры. Стразбургскій соборъ былъ источникомъ первыхъ попытокъ Гёте найти для себя содержаніе въ древне-германской жизни; но попытки эти продолжались недолго: надъ ними взяла верхъ эллинская натура поэта.
   Нанявши квартиру -- No 80 на южной сторонѣ Рыбнаго рынка -- онъ отдалъ кому слѣдуетъ свои рекомендательныя письма и договорился о постоянномъ обѣдѣ за общимъ столомъ у двухъ пожилыхъ дѣвъ Лаутъ, въ Торговой улицѣ (Krämergasse), подъ No 13. Здѣсь обѣдало около десяти человѣкъ, большею частью медиковъ. Президентомъ ихъ былъ докторъ Зальцманнъ, щепетильный шестидесятилѣтній холостякъ, строго придерживавшійся чулокъ и башмаковъ съ пряжками; шляпу онъ вѣчно носилъ подъ мышкой и рѣдко надѣвалъ на голову; вообще это былъ щеголеватый, живой старичекъ, хорошо образованный и сильно полюбившійся нашему студенту. Онъ далъ Вольфгангу нѣсколько полезныхъ совѣтовъ и пріискалъ ему прекраснаго репетитора. Несмотря на услуги послѣдняго, юриспруденція сильно надоѣла Гёте. Впрочемъ сначала онъ принялся за нее довольно охотно, какъ видно изъ его письма къ Фрейлейнъ фонъ-Клеттенбергъ: "Юриспруденція начинаетъ мнѣ очень нравиться. Такъ, со всѣмъ на свѣтѣ бываетъ тоже, что съ мерзсбургскимъ пивомъ: на первый разъ оно кажется противнымъ, а черезъ недѣлю уже нельзя обойтись безъ него." Во всякомъ случаѣ юриспруденція не привлекала его исключительно. Изданная Шёллемъ записная книжка Гёте {Briefe and Aufsäue von Goethe. Herausgegeben von Adolph Shöll.}, относящаяся къ этому періоду, показываетъ, какъ дѣятельно, какъ поразительно много работалъ молодой студентъ. Онъ посѣщалъ Лобштейна лекціи анатоміи, Эрмана-отца клиническія лекціи, Эрмана-сына -- о повивальномъ искусствѣ и Шпильмана -- о химія. Электричество, обратившее на себя, послѣ великаго открытія Франклина, вниманіе ученыхъ, тоже занимало его: въ записной книжкѣ означено, для прочтенія, не меньше девяти сочиненій объ электричествѣ. Изъ нея видно также, что его начинаютъ интересовать хроматическіе предметы, по поводу которыхъ онъ сдѣлался впослѣдствіи противникомъ Ньютона. Алхимія все еще обольщала его; онъ втайнѣ продолжалъ заниматься ею.
   Вскорѣ по пріѣздѣ въ Стразбургъ, именно въ маѣ 1770 года, представился ему случай увидѣть впервые Рафаэлевы картоны. Марія-Антуанетта, невѣста французскаго дофина, должна была проѣзжать черезъ Стразбургъ по пути въ Парижъ. На одномъ изъ рейнскихъ островковъ построено было, для пріема ея, особенное зданіе, украшенное обоями, сдѣланными по картонамъ Рафаэля. Эти обои привели Гёте въ восторгъ; но его оскорбило то, что ихъ помѣстили въ боковыя комнаты, тогда какъ главную залу обвѣшали обоями, исполненными по картинамъ новыхъ Французскихъ живописцевъ. Впрочемъ его возмущало не столько распоряженіе, по которому Рафаэль былъ отодвинутъ на задній планъ, сколько сюжеты, взятые съ картинъ новыхъ художниковъ: всѣ идеи, усвоенныя имъ въ школѣ Эзера, были поруганы такимъ выборомъ. "Эти картины изображали исторію Язона, Медеи и Креузы, слѣдовательно -- примѣръ самаго несчастнаго брака. На лѣво отъ трона глазамъ представлялась боровшаяся противъ ужасной смерти новобрачная, окруженная скорбящими лицами; на право стоялъ отецъ, пораженный ужасомъ при видѣ умерщвленныхъ у ногъ его малютокъ; тогда какъ Фурія въ колесницѣ, запряженной драконами, улетала въ воздухъ. Я совершенно вышелъ изъ себя отъ подобной ошибки и громкими, запальчивыми криками призывалъ товарищей засвидѣтельствовать обиду, нанесенную чувству и вкусу.-- Какъ! восклицалъ я, не обращая вниманія на присутствовавшихъ:-- можно ли такъ безсмысленно поставить передъ глаза молодой королевы, только-что вступающей въ свои владѣнія, примѣръ самаго ужаснаго брака! Неужели между французскими архитекторами, декораторами, обойщиками, нѣтъ ни одного человѣка, который бы понималъ, что картины изображаютъ же что-нибудь, что картины дѣйствуютъ на умъ и чувства, что онѣ производятъ впечатлѣнія и возбуждаютъ предчувствія? Это все равно, что послать на самую границу отвратительнѣйшій призракъ встрѣчать королеву прекрасную и, какъ слышно, самаго свѣтлаго нрава." Для него, разумѣется, картины имѣли значеніе; онъ видѣлъ въ нихъ дѣйствительность, потому-что натура его была истинно артистическая. Но для французскихъ архитекторовъ и стразбургскихъ чиновниковъ картины были просто картинами, т. е. украшеніями, показывающими больше или меньше роскоши и вкуса, ласкающими глазъ, по вовсе не трогающими душу.
   Гёте былъ правъ: картина, возмутившая его, оказалась грознымъ предзнаменованіемъ печальной участи, постигшей Марію-Антуанетту. Едва разнесся слухъ о благополучномъ прибытіи принцессы въ Парижъ, какъ вслѣдъ за нимъ пришло извѣстіе о страшномъ событіи, случившемся въ день ея бракосочетанія {Въ давкѣ, произшедшей во время торжественнаго фейерверка, погибло безчисленное множество людей, задавленныхъ лошадьми и экипажами.}.
   При проѣздѣ дофины черезъ Стразбургъ, всѣмъ увѣчнымъ, хромымъ и слѣпымъ строго запрещено было попадаться ей на глаза изъ опасенія, чтобъ видъ ихъ не испортилъ праздничныхъ ликованій. По этому поводу Гёте написалъ на Французскомъ языкѣ небольшое стихотвореніе, отъ котораго друзья были въ восторгъ. Напротивъ того, Французъ, жившій вмѣстѣ съ Гёте, безпощадно осудилъ языкъ и размѣръ стиховъ; вслѣдствіе чего стихотвореніе было уничтожено. "Сколько помнится", говоритъ Гёте; "я никогда больше не писалъ Французскихъ стиховъ."
   Списокъ съ этого стихотворенія напечатанъ въ извѣстной книгѣ Пфейфера, {Goethe's Frederika, von Freimund Pfeiffer. Книга эта -- ловкая мистификація, на которую поддались было даже прозорливые и опытные писатели. Теперь она признана поддѣлкой.} но до какой степени оно достовѣрно -- трудно рѣшить. Вотъ оно:
   
   Lorsque le fils de Dieu descendit sur la terre,
   Pour bénir les mortels comblés de misère,
   On vit de tous côtés se presser sur ses pas
   Des boiteux, des perclus gisants sur leurs grabats.
   Mais lorsque des Franèais l'auguste reine avance,
   Qu'elle pose le pied sur la terre de la France,
   La police attentive a soin de décréter.
   Qu'à son royal regard ne doit se présenter
   Ni bossu, ni goutteux, ni pauvre apoplectique,
   Ni perclus, ni bancal, ni même rachitique.
   Comme èa de chez soi Strasbourg fait les honneurs!
             O siècle! O temps! O moeurs!
   
   "Когда Сынъ Божій сошелъ на землю,
   Чтобъ благословить смертныхъ, осыпанныхъ бѣдствіями,
   Со всѣхъ сторонъ тѣснились къ нему
   Хромые, разбитые параличемъ, лежа на своихъ одрахъ.
   Но когда ѣдетъ августѣйшая королева французовъ,
   Когда она ступаетъ на землю Франціи,
   Бдительная полиція заботливо приказываетъ,
   Чтобы ея королевскому взору не смѣлъ представляться
   Ни горбатый, ни подагрикъ, ни бѣдняга апоплектикъ
   Ни параличный, ни кривоногій, ни даже одержимый англійской болѣзнью.
   Вотъ оно какъ Стразбургъ чествуетъ гостей!
             О вѣкъ! О времена! О нравы!"
   
   Недостатокъ достоверности, заподозривающій книгу Пфейфера, заподозриваетъ и самые стихи. Хотя встрѣчающіяся въ нихъ ошибки противъ языка въ такомъ точно родѣ, о какомъ упоминаетъ Гёте, но онѣ могли быть сдѣланы нарочно, для вящшаго сходства съ его описаніемъ. Пфейферъ и за нимъ Фигоффъ, указываютъ на comblés de misère (осыпанные бѣдствіями), какъ на выраженіе, противное духу языка, невѣрное по размѣру стиховъ, и удивляются, какимъ образомъ могло быть упущено изъ виду правильное выраженіе accablés de misère (обремененные бѣдствіями), Но это, кажется, одна изъ ошибокъ преднамѣренныхъ. Еще подозрительнѣе des perclus gisants sur leurs grabats qui se pressent sur ses pas (параличные, лежащіе на одрахъ и тѣснящіеся по его слѣдамъ), -- такого промаха Гёте не сдѣлалъ бы ни на одномъ языкѣ. Съ другой стороны рѣзкая грубость стиха
   
   "Comme èa de chez soi Strasbourg fait les и onneurs!"
   
   носитъ на себѣ нѣкоторую печать достовѣрности. Такую фразу Гёте могъ подслушать у Французскихъ солдатъ, съ которыми онъ такъ охотно бесѣдовалъ во Франкфуртѣ.
   Когда Стразбургъ, по минованіи въ немъ торжествъ, угомонился, Гёте снова принялся за прерванныя занятія. Въ письмѣ, писанномъ около этого времени, онъ говоритъ: "Я такъ успѣлъ въ греческомъ языкѣ, что почти могу читать Гомера безъ помощи перевода. Съ каждой недѣлей я старѣю; а это, вы знаете, у меня много значитъ, не потому, что много работаю, а потому, что работаю надъ многимъ." Изъ этого многаго слѣдуетъ замѣтить его горячія попытки отыскать въ мистико-метафизическихъ сочиненіяхъ пищу своей ненасытной жаждѣ къ знанію. Записная книжка представляетъ тутъ подробности чрезвычайно любопытныя: на одной страницѣ помѣщены отрывокъ изъ Ѳомы Кемпійскаго и вслѣдъ за нимъ списокъ мистическихъ сочиненій, отмѣченныхъ для прочтенія, на другой -- язвительные сарказмы изъ Руссо и Вольтера; на третьей -- ссылка на Таулера. Книжка заключаетъ въ себѣ критическую параллель между Федокомъ Мозеса Мендельсзона и "Фе дономъ" Платона; сверхъ того въ ней находится статья въ защиту Джіордано Бруно отъ нападокъ Бэйля.
   По поводу Бруно можно замѣтить раннее стремленіе Гёте къ обожанію природы. Блистательный и несчастный Бруно, ревностный приверженецъ Коперниковой ереси, которую онъ проповѣдывалъ въ Римѣ и Оксфордѣ, противникъ Аристотеля, другъ сэра Филиппа Сиднея, былъ всенародно сожженъ въ Римѣ 17 февраля 1600 года, искупивши смертью преступность ученія, состоявшаго въ томъ, что земля движется: онъ погибъ потому, что римская церковь признавала ее неподвижной! Съ его именемъ связанъ былъ двойной интересъ. Онъ былъ мученикъ философіи, и сочиненія его были рѣдки; всякій ругался надъ нимъ, немногіе его читали. Его ненавидѣли почти столько же, какъ Спинозу, но рѣдко кто зналъ сочиненія, преданныя такому поруганію. Рѣдкость его произведеній дѣлала ихъ предметомъ книжной роскоши. Spaccio della bestia trionfante (Бѣгъ торжествующаго звѣря) было продано за тридцать фунтовъ стерлинговъ (180 руб. сер.) въ Англіи и за триста Флориновъ (165 рублей серебромъ) въ Голландіи. Гаманнъ, котораго Гердеръ и Гёте горячо уважали, перерылъ всѣ библіотеки въ Италіи и Германіи, тщетно отыскивая De la Causa (О Причинѣ) и Del Infinite (О Безконечномъ) {Сочиненія Бруно собраны и напечатаны въ дешевомъ и прекрасномъ изданіи А. Вагнера, подъ заглавіемъ: Opere di Giordano Bruno Nolano. 2 тома. Лейпцигъ, 1830.}. Пантеизмъ въ той формѣ, какую придалъ ему Бруно, отличается поэтическимъ характеромъ и навѣрное увлекъ бы Гёте, если бы стремленія поэта не были уже сами по себѣ пантеистическими.
   Приводимъ здѣсь замѣтки Гёте по поводу критики Бэйля, какъ образцы его метафизическихъ мнѣній и умѣнья владѣть французскимъ языкомъ.
   "Je ne suis pas du sentiment de М. Bayle à l'égard de Jor. Brunus, et je ne trouve ni d'impiété ni d'absurdité dans les passages qu'il cite, quoique d'ailleurs je ne pretende pas d'excuser cet homme paradoxe. "L'uno, l'infinito, lo ente e quelloch'è in lutto, e pertutto anzi é Vislezzo ubique. E che cosse {Слова, напечатанныя курсивомъ, проведены такъ, какъ они написаны у Гёте, т. е. вмѣсто l'istesso и cosi.} la infinite dinienzione per non essere magnitude coincide coll'individuo, come la infinite moltitudine, per non esser numéro coincide coll unita." Giord. Brun. Epist. Ded. del Tratt. de la Causa, Principle et Une.
   "Ce passage mériterait une explication et une recherche plus philosophiques que le disc, de М. Bayle. Il est plus facile de prononcer un passage obscur et contraire à nos notions que de le déchiffrer, et que de suivre les idées d'un grand homme. Il est de même du passage où il plaisante sur une idée de Brunus, que je n'applaudis pas entièrement, si peu que les précédentes, mais que je crois du moins profondes et peut-être fécondes pour un observateur judicieux. Notez, je vous prie, de B. une absurdité: il dit que ce n'est point l'être qui fait qu'il y a beaucoup de choses, mais que cette multitude consiste dans ce qui parait sur la superficie de la substance" {"Я не согласенъ съ мнѣніемъ г. Бэйля касательно Джіор. Бруно и не нахожу ни нечестія, ни нелѣпости въ тѣхъ мѣстахъ, которыя онъ приводитъ, хотя впрочемъ не имѣю притязанія извинять этого парадоксальнаго человѣка. "Единое, безконечное, существующее и то, что находится во всемъ, вездѣ одно и то же. Такимъ образомъ безконечное протяженіе, потому что оно не есть величина, совпадаетъ съ недѣлимымъ (индивидуальнымъ), такъ какъ безконечное множество, потому что оно не есть число, совпадаетъ съ единичнымъ."
   "Это мѣсто заслуживало бы объясненія и изслѣдованія болѣе философскихъ, чѣмъ разборъ г. Бэйля. Гораздо легче признать мысль темною и противною нашимъ понятіямъ, нежели разобрать ее и прослѣдить идеи великаго человѣка. Тоже должно сказать о мѣстѣ, гдѣ онъ подшучиваетъ надъ идеей Бруно, которую я не одобряю вполнѣ, такъ точно какъ и предъидущія; но признаю ихъ по-крайней-мѣрѣ глубокими и, быть можетъ, плодотворными для разсудительнаго наблюдателя. Замѣтьте, прошу васъ, одну нелѣпость Б.: онъ говоритъ, что вовсе не существо производитъ множество вещей, но что это множество состоитъ въ томъ, что является на поверхности субстанціи.}.
   Въ той же самой записной книжкѣ находится замѣчательный комментарій на одну изъ глазъ Фабриціевой Bibliographie Antiquaria, написанный Гёте по-латыни.
   Эти многостороннія занятія поглощали не все время. Оживленный Стразбургъ не имѣлъ недостатка въ увеселеніяхъ, и Гёте вмѣстѣ съ другомъ своимъ, Зальцманномъ, не разъ принималъ участіе въ различныхъ parties de plaisir. Загородные парки и общественные сады всегда кишѣли гуляющими; смѣшеніе древняго національнаго костюма съ новомодными прелестно разнообразило эти гулянья и дѣлало хорошенькихъ женщинъ еще соблазнительнѣе.
   Зальцманнъ познакомилъ Гёте со многими семействами и тѣмъ успѣлъ больше, чѣмъ всѣми своими совѣтами, укротить размашистыя проявленія разгула, дѣлавшія молодаго поэта грозою "приличій". Гёте сталъ часто бывать въ обществѣ, и это заставило его выучиться тому умѣнью держать себя, котораго общество такъ повелительно требуетъ. Въ Вильгельмѣ Мейстерѣ придано важное значеніе образованію, какое необходимо, чтобъ сдѣлать геніяльнаго человѣка годнымъ для общества; одною изъ главныхъ побудительныхъ причинъ къ избранію театральнаго поприща выставлена въ немъ легкость пріобрѣсти на сценѣ ловкія манеры.
   Впечатлительный, пылкій юноша, желавшій блистать въ обществѣ, но мучительно сознававшій что прежнее его воспитаніе не давало ему необходимаго спокойствія въ пріемахъ, сталъ обращать вниманіе на каждую мелочь, касавшуюся его внѣшняго вида. Такимъ образомъ онъ позволилъ парикмахеру связать великолѣпные свои волосы въ пучокъ и подвязать къ нимъ косичку. Вслѣдствіе этого онъ принужденъ былъ съ ранняго утра до поздняго вечера оставаться наряженнымъ и напудреннымъ, не накрывать головы и удерживаться отъ рѣзкихъ движеній, чтобъ не обнаружить поддѣльнаго украшенія. "Такое принужденіе много способствовало тому, что я на нѣкоторое время сталъ гораздо покойнѣе и вѣжливѣе въ обращеніи; я привыкъ къ башмакамъ и чулкамъ, привыкъ и шляпу носить подъ мышкой; впрочемъ я не забывалъ надѣвать тонкіе кожаные подчулочники въ защиту отъ рейнскихъ комаровъ." Съ качествами ловкаго кавалера Гёте соединялъ славу отличнаго наѣздника и мастера драться на шпагахъ. Въ послѣднемъ отношеніи онъ имѣлъ постоянную практику съ своими товарищами студентами. Сверхъ всего этого, побуждаемый неугомоннымъ желаніемъ дѣлать все, что дѣлали его друзья, онъ началъ учиться играть на віолончели.
   Кругъ его друзей расширился; даже кружокъ застольныхъ товарищей въ Торговой улицѣ увеличился. Изъ послѣднихъ слѣдуетъ особенно упомянуть о Юнгѣ Штиллингѣ и Францѣ Лерзе. У Шиллинга записанъ разсказъ о первой встрѣчѣ его съ поэтомъ {Н. Stilling's Wandershah, р. 158.}. Около двадцати человѣкъ собралось за обѣдомъ, когда въ комнату бодро вошелъ молодой человѣкъ. Большіе ясные глаза, великолѣпный лобъ и прекрасная наружность юноши невольно привлекли вниманіе Трооста и Шиллинга. Первый изъ нихъ замѣтилъ: "Это долженъ быть необыкновенный человѣкъ!" Шиллингъ согласился, но боялся, чтобъ "необыкновенный человѣкъ" не обезпокоилъ ихъ: юноша глядѣлъ такимъ буйнымъ молодцомъ! Между-тѣмъ они узнали, что этотъ студентъ, встревожившій ихъ непринужденной развязностью и самоувѣренностью, назывался герръ Гёте. Обѣдъ шелъ своимъ порядкомъ. Гёте, сидѣвшій противъ Шиллинга, совершенно овладѣлъ разговоромъ, ни разу того не домогаясь. Кто-то изъ компаніи началъ подтрунивать надъ парикомъ бѣднаго Шиллинга. Шупа понравилась всѣмъ, кромѣ Трооста, Зальцманна и еще одного гостя, который съ негодованіемъ сталъ упрекать насмѣшниковъ въ томъ, что съи выбрали для потѣхи такое безобидное лицо, и тотчасъ заставилъ смѣхъ умолкнуть. Это былъ красавецъ-студентъ, появленіе котораго возбудило безпокойство Шиллинга. Начавшаяся такимъ образомъ дружба поддерживалась постояннымъ сочувствіемъ и нѣжной привязанностью Гёте къ простому, теплому, одинокому мыслителю. Глубокія религіозныя убѣжденія и младенчески-простодуншая натура Шиллинга внушали поэту живое участіе. Гёте никогда не уставалъ слушать исторію его жизни: онъ инстинктивно стремился всюду проникать въ тайны человѣческой природы и старался усвоивать себѣ опытность каждаго человѣка. Шиллингъ былъ сначала простымъ угольщикомъ, потомъ портнымъ, затѣмъ школьнымъ учителемъ; неудачи заставили его снова взяться за иглу; сдѣлавшись мистикомъ, онъ пріобрѣлъ въ тихомъ общеніи съ собственной душой родъ образованія, поднявшій его надъ обыкновеннымъ уровнемъ людей. Что же въ его жизни или мнѣніяхъ могло плѣнить мятежнаго, скептическаго, не знакомаго съ горемъ студента? Теплота души и естественность. Гёте былъ удивительно способенъ сдѣлаться другомъ человѣка, державшагося убѣжденій, противныхъ его собственнымъ; потому что его снисходительность была велика и естественна, потому что онъ уважалъ всякое дѣйствительное убѣжденіе. Сочувствуя Штиллингу, слушая его, искусно избѣгая всякаго столкновенія съ его религіозными вѣрованіями, онъ могъ не только сдѣлаться его другомъ, но спокойно и вѣрно изучить внутреннюю природу подобныхъ людей.
   Францъ Лерзе привлекъ его другими качествами: благородной энергіей, неизмѣнной любовью къ порядку, строгимъ нравомъ и даромъ примирять противниковъ. Въ память этой дружбы, Гёте назвалъ его именемъ въ Гётцѣ фонъ Берлихингенѣ храбреца, умѣющаго подчиняться съ такимъ достоинствомъ.
   Гёте разсказываетъ о себѣ одинъ весьма знаменательный фактъ: хотя его здоровье по видимому достаточно поправилось, онъ все еще страдалъ отъ сильной раздражительности нервовъ. Громкіе звуки были непріятны ему; все нездоровое возбуждало въ немъ отвращеніе и ужасъ. Особенно мучило его головокруженіе, овладѣвавшее имъ, когда онъ смотрѣлъ внизъ съ какой-нибудь высоты. Всѣ эти недостатки онъ рѣшился преодолѣть довольно круто. По вечерамъ, когда били зарю, онъ подходилъ вплоть къ барабанамъ, оглушительная дробь которыхъ, казалось, могла заставить сердце порваться въ груди. Одинъ онъ всходилъ на самую верхушку соборной башни и садился въ такъ называемую шею, подъ вѣнецъ, на цѣлую четверть часа, прежде чѣмъ отваживался снова показаться на чистый воздухъ; потомъ выходилъ на открытую квадратную площадку съ аршинъ величиною, откуда глазамъ представлялась безграничная даль: церковь и все, на чемъ онъ стоялъ, скрывались за орнаментами. Онъ чувствовалъ точь-въ-точь, какъ-будто подымался на аэростатѣ. Эти тягостныя ощущенія онъ повторялъ до-тѣхъ-поръ, пока совершенно пересталъ ихъ чувствовать; такая побѣда надъ самимъ собою впослѣдствіи оказалась чрезвычайно полезной ему при восхожденіяхъ на горы и въ геологическихъ занятіяхъ. Анатомія,въ свою очередь, доставляла двойную пользу", пріучала его хладнокровно глядѣть на самые отвратительные предметы и въ то же время удовлетворяла жаждѣ къ знанію. Онъ дошелъ до того, что никакое отталкивающее зрѣлище не могло смутить его самообладанія. Кромѣ того онъ старался закалить себя противъ ужасовъ воображенія и успѣлъ сдѣлаться совершенно нечувствительнымъ къ трепетному страху, овладѣвающему душой человѣка въ ночную пору на кладбищахъ, въ пустынныхъ мѣстахъ, въ церквахъ и часовняхъ;-- успѣлъ такъ, что когда впослѣдствіи явилось у него желаніе вновь испытать пріятный юношескій трепетъ, онъ не могъ достигнуть этого даже при помощи самыхъ уродливыхъ и страшныхъ грезъ.
   Серьозныя занятія не мѣшали ему по прежнему ухаживать за хорошенькими женщинами. Доказательствомъ служатъ два любовныхъ стихотворенія -- Stirbt der Fuchs so gilt der Balg (Издохнетъ лисица, такъ цѣнится мѣхъ) и Blinde Kuh (Слѣпая Корова) -- написанныя имъ въ 1770 году. Въ Автобіографіи онъ не упоминаетъ ни о Дорилѣ, ни о Терезѣ, но не подлежитъ сомнѣнію, что эти лица дѣйствительно существовали. У Гёте нѣтъ пустыхъ вымысловъ; всѣ его стихотворенія выливались подъ вліяніемъ извѣданныхъ имъ ощущеній: это цвѣтки, корень которыхъ всегда въ дѣйствительности.
   Не всѣ любовныя похожденія Гёте забывались имъ такъ легко. Объ одномъ изъ нихъ онъ разсказываетъ очень подробно. Нужно замѣтить, что странный, педантическій отецъ поэта съ дѣтства училъ его и Корнелію танцамъ. Смѣшно представить себѣ холоднаго, формальнаго, суроваго франкфуртца въ кожѣ танцовальнаго учителя; но старикъ не подозрѣвалъ нелѣпости своей роли: съ необыковенной важностью заставлялъ онъ дѣтей плясать минуэтъ, подъигрывая имъ на флажолетѣ. Съ-тѣхъ-поръ Гёте почти отвыкъ отъ танцевъ: однажды въ Лейпцигѣ, пустившись въ минуэтъ, отличился онъ такой ловкостью, что въ ней заподозрили намѣренное желаніе уклониться отъ вторичнаго приглашенія.
   Красивый юноша, не умѣющій танцовать, былъ диковиной въ Стразбургъ. Каждый воскресный вечеръ общественные сады кишѣли танцорами; балы давались чуть ли не каждую недѣлю. Веселые Альзасцы -- удивительные охотники до танцевъ: безъ вальса не обходится у нихъ ни одно собраніе. Общественныя гулянья ихъ представляютъ чудное зрѣлище. Дѣвушки кружатся въ объятіяхъ "милыхъ сердцу"; старики сидятъ за маленькими столиками въ широкой тѣни душистыхъ деревъ; папеньки молча покуриваютъ трубки; передъ ними стоятъ кружки стразбургскаго пива, противнаго всякому нёбу, кромѣ альзасскаго; возлѣ скамеекъ рѣзвятся дѣти. Въ такіе-то сады постоянно ходилъ Гёте вмѣстѣ съ вальсёрами и -- не могъ вальсировать! Въ частныхъ собраніяхъ дѣло было еще хуже. Онъ рѣшился наконецъ учиться. Одинъ изъ друзей рекомендовалъ его извѣстному танцмейстеру, и тотъ вскорѣ похвалилъ успѣхи новаго ученика.
   Этотъ учитель, сухой, аккуратный, но любезный французъ, имѣлъ двухъ дочерей, которыя помогали ему въ урокахъ, танцуя съ учениками и поправляя ихъ ошибки. Двѣ хорошенькія дѣвушки, обѣ моложе двадцати лѣтъ, живыя и кокетливыя какъ француженки, не могли не заинтересовать молодаго поэта; въ свою очередь прелестный, красивый юноша не могъ не произвести впечатлѣнія на двухъ дѣвушекъ, жившихъ нѣсколько одиноко. Къ несчастью, молодые люди стала въ драматическое положеніе другъ къ другу: Гёте ухаживалъ за Эмиліей, любившей другаго, а Люцинда, старшая сестра, ухаживала за нимъ. Эмилія держала себя очень осторожно; за то Люцинда почти не отходила отъ него, всегда готова была вальсировать съ нимъ, замедляла его уроки, словомъ, оказывала къ нему самое мелочное вниманіе. Учениковъ въ танцклассъ было немного, такъ что Гёте часто оставался посла урока поболтать съ дѣвушками или почитать имъ какой-нибудь романъ.
   Онъ видѣлъ, въ какомъ положеніи дѣла, но не догадывался о причинахъ холодности младшей сестры. Причина наконецъ обнаружилась. Однажды вечеромъ, послѣ урока, Люцинда задержала его въ танцовальной залѣ, сказавши, что сестра въ пріемной съ ворожеей, которая гадаетъ ей про человѣка, завладѣвшаго сердцемъ дѣвушки. "Мое сердце", прибавила Люцинда: "свободно, но мнѣ приходится видѣть, что имъ пренебрегаютъ."
   Гёте старался отразить эту атаку комплиментами и довольно опрометчиво посовѣтовалъ Люципдѣ самой погадать у ворожеи, сказавши, что и онъ сдѣлаетъ тоже. Люцинда не любила пытать будущее, говоря,. что предсказанія оракула слишкомъ вѣрны, и что шутить ими не слѣдуетъ. Вѣроятно, это его подзадорило, потому что онъ наконецъ убѣдилъ Люцинду отправиться вмѣстѣ съ нимъ въ пріемную. Они застали Эмилію чрезвычайно довольною тѣмъ, что наговорила ей гадальщица, которой очень польстилъ приходъ новыхъ лицъ. Старухѣ было обѣщано приличное вознагражденіе, если она откроетъ правду. Съ обычной торжественностью начала она предсказывать судьбу старшей сестры и вдругъ замялась. "О, я вижу", сказали Эмилія: "вамъ приходится сказать что-нибудь непріятное." Люцинда поблѣднѣла, но промолвила: "Говорите,-- не умру же я отъ этого!" Ворожея глубоко вздохнула и снова принялась пророчить. Люцинда, говорила она, любитъ; но ей не отвѣчаютъ, потому-что замѣшалась тутъ другая особа, и такъ далѣе въ томъ же родѣ. Не трудно понять, что сивилла должна была довольно скоро разгадать маленькую драму, происходившую между юношею и двумя дѣвицами. Люцинда видимо сокрушалась, и старуха попыталась дать лучшій оборотъ дѣлу, заговорила о скоромъ полученіи писемъ и денегъ. "Писемъ", сказала Люцинда: "я не жду, а въ деньгахъ не нуждаюсь. Если правда, какъ вы говорите, что я люблю, такъ я заслуживаю, чтобъ и меня любили". Гадальщица снова перетасовала карты, но это не пособило дѣлу: дѣвица, говорилъ оракулъ, горюетъ сильнѣе, ея милый становится дальше. Въ третій разъ карты вышли еще хуже. Люцинда разразилась страстнымъ потокомъ слезъ и бросилась вонъ изъ комнаты. "Подите за нею", сказала Эмилія: "утѣшьте ее". Но Гёте колебался, не видя какого рода утѣшеніе могъ онъ доставить: увѣрять Люцинду во взаимной любви онъ не могъ. "Пойдемъ вмѣстѣ", отвѣтилъ онъ. Эмилія выразила сомнѣніе въ пользѣ своего присутствія, однако пошла. Люцинда заперлась у себя въ комнатѣ и не впустила ихъ. Гёте заплатилъ за гаданье и ушелъ.
   Онъ не имѣлъ духу снова повидаться съ сестрами; но на третій день Эмилія прислала за нимъ, и урокъ прошелъ какъ всегда. Люцинда, впрочемъ, не присутствовала. На вопросъ о ней Эмилія отвѣтила, что сестра больна, лежитъ въ постели, говоритъ, что непремѣнно умретъ и сильно попрекаетъ его неблагодарнымъ поведеніемъ. "А все-таки", сказалъ онъ: "я не чувствую себя виновнымъ:. я никогда не показывалъ къ ней ни малѣйшей привязанности. Я знаю кой-кого, кто можетъ подтвердить мои слова". Эмилія улыбнулась. "Понимаю", сказала она: "но если мы не примемъ предосторожности, мы всѣ попадемъ въ непріятное положеніе. Простите, если я скажу, что вы должны прекратить уроки. Батюшка говоритъ, что теперь ему совѣстно брать деньги съ васъ, если только вы не намѣрены серьозно посвятить себя танцовальному искусству: вы уже знаете все, что необходимо въ свѣтѣ для молодаго человѣка".-- "И вы совѣтуете мнѣ перестать ходить къ вамъ?" спросилъ онъ.-- "Да", отвѣчала она: "но не ради одной меня. Когда вы намедни ушли, я, загадала о васъ, и три раза карты дали одинъ и тотъ же отвѣтъ. Васъ окружали, друзья и всякаго рода удачи, но женщины стояли далеко отъ васъ, дальше всѣхъ моя бѣдная сестра. Одна дама постоянно приближалась къ вамъ, но ни разу не подходила вплоть; потому-что между вами и ею всегда становилась третья особа, мужчина. Признаюсь, я увидѣла себя въ этой дамѣ; теперь вы поймете мой совѣтъ. Я обѣщалась принадлежать другому и до-сихъ-поръ любила его больше чѣмъ кого-нибудь. Но ваше присутствіе можетъ сдѣлаться для меня опаснѣе, чѣмъ прежде; каково же будетъ тогда ваше положеніе между двухъ сестеръ, которыхъ вы погубите, -- одну вашей привязанностью, другую вашей холодностью." Она протянула руку и простилась съ нимъ; потомъ подвела его къ двери и въ знакъ того, что свиданіе должно быть послѣднимъ, бросилась къ нему на грудь и нѣжно его поцѣловала. Только-что успѣлъ онъ обнять ее, какъ боковая дверь распахнулась, и вбѣжала Люцинда въ спальномъ костюмѣ, съ крикомъ: "Ты не одна простишься съ нимъ!" Эмилія оставила его; ея сестра схватила поэта въ объятія, прижалась черными локонами къ его щекамъ, пробыла такъ нѣсколько минутъ и потомъ, отступивши, пристально поглядѣла ему въ лицо. Онъ хотѣлъ взять ее за руку и сказать нѣсколько ласковыхъ словъ; но она отвернулась, быстро заходила взадъ и впередъ и бросилась потомъ въ уголъ софы. Эмилія подошла къ ней, но сестра се оттолкнула; и тутъ разыгралась сцена, которая, по словамъ главнаго дѣйствующаго лица, не заключала въ себѣ ничего театральнаго, хотя за исполненіе ея могла бы взяться только актриса, сильно чувствующая свои роли. Люцинда осыпала сестру упреками: "Это не первое сердце, которое билось для меня, и которое ты похищаешь. Не то же ли было и съ теперешнимъ твоимъ женихомъ? Я все видѣла и терпѣла. Только я одна знаю, сколькихъ слезъ все это мнѣ стоило; а теперь ты вздумала отнять у меня и это сердце. Сколько же ихъ нужно тебѣ? Я откровенна и добродушна; оттого всякій думаетъ, что сразу понимаетъ меня и можетъ пренебрегать мною. Ты скрытна и молчалива, и всѣ думаютъ, что въ тебѣ чудеса таятся; а въ тебѣ нѣтъ ничего, кромѣ холоднаго, себялюбиваго сердца, которое всѣмъ для себя жертвуетъ." Эмилія сѣла подлѣ сестры и молчала все время. Наконецъ Люцинда, разгорячаясь болѣе и болѣе, начала открывать такія подробности, которыхъ Вольфгангу знать не слѣдовало. Эмилія сдѣлала ему знакъ уйти; но ея сестра подмѣтила движеніе, бросалась къ юношѣ и, казалось, о чемъ-то задумалась. "Знаю, что я потеряла васъ", сказала она: "не требую больше вашей любви;-- но и тебѣ, сестра, онъ не достанется!" Съ этими словами она, какъ безумная, схватила его за голову, прижалась лицомъ къ лицу и нѣсколько разъ страстно его поцѣловала. "Теперь страшитесь моей клятвы! Горе и горе, всегда-навсегда, той, которая впервые послѣ меня поцѣлуетъ эти губы! Осмѣлься теперь связаться съ нимъ! Небо слышитъ меня! А вы, милостивый государь, уходите, уходите, пока можете!" Гёте поспѣшно вышелъ изъ дому съ тѣмъ, чтобъ никогда не возвращаться въ него.
   Не похожъ ли этотъ разсказъ на сцену въ повѣсти? Страстная француженка, влюбленный поэтъ, старуха-гадальщица и въ глубинѣ картины сухой, старый танцмейстеръ, слегка очерченный -- лица эти какъ-будто цѣликомъ выхвачены изъ какого-нибудь романа.
   

IV.
Нѣмецкое воспитаніе Гёте.-- 'Знакомство съ Гердеромъ.-- Мнѣніе Гердера о Гёте.-- Его вліяніе.-- Гёте, подъ видомъ студента богословія, знакомится съ семействомъ пастора Оріона.-- Фредерика.-- Любовь Гёте и Фредерики.-- Гёте получаетъ степень доктора.-- Пріѣздъ Фредерики въ Стразбургъ.-- Шекспиръ въ Германіи.-- Рѣчь Гёте о Шекспирѣ.-- Трактатъ о германской архитектурѣ.-- Анекдотъ по поводу стразбургскаго собора.-- Прощаніе съ Фредерикой.-- Двойникъ.

   Стразбургскій періодъ особенно тѣмъ замѣчателенъ, что онъ далъ Гёте воспитаніе чисто нѣмецкое. Въ тѣ времена воспитаніе было большею частью классическое и французское. Классическія занятія никогда не имѣли сильнаго вліянія на Гёте, и дѣйствительно, какъ поэтъ, онъ сблизился съ древностью больше посредствомъ искусства, нежели посредствомъ греческихъ и римскихъ писателей. Французамъ, напротивъ, онъ былъ обязанъ многимъ и въ направленіи и въ содержаніи своей поэзіи. Впрочемъ въ то время дѣятельно начиналось возрожденіе древне-германской національности. Клопштокъ, Лессингъ, Гердеръ, Шекспиръ и Оссіанъ были соперниками, выставленными противъ Французскаго вліянія. Чувство національной гордости дало толчокъ этой перемѣнѣ вкуса; готическое искусство стали признавать истиннымъ современнымъ искусствомъ.
   Застольные товарищи Гёте, все нѣмцы, изгнали Французскій языкъ изъ своихъ разговоровъ, даже поставили цѣлью не походить ни въ чемъ на Французовъ. Французскую литературу осмѣивали какъ принужденную, неискреннюю, неестественную. Истина, безъискусственная сила и простота нѣмецкаго характера вооружались противъ этой литературы придворныхъ. Гёте изучалъ характеръ среднихъ вѣковъ, былъ пораженъ благоговѣйнымъ трепетомъ при видѣ стразбургскаго собора, былъ вдохновенъ Шекспиромъ и видѣлъ, какъ грозное для авторитетовъ остроуміе Лессинга громило въ прахъ притязанія Французской поэзіи. Сверхъ того онъ прочелъ біографію Гётца фонъ Берлихингена, и образъ этого титана въ вѣкъ безначалія подѣйствовалъ на него такъ сильно, что въ его умъ родилась мысль о драматическомъ воспроизведеніи этой личности. Фаустъ тоже сталъ зарождаться въ душъ поэта. Легенда объ этомъ чародѣѣ особенно привлекала Гёте. "Подобно ему", говоритъ онъ: "я тоже прошёлъ кругъ знаній и скоро позналъ его тщету; подобно ему, я ходилъ различными путями и всегда возвращался неудовлетворенный".
   Знакомство съ Гердеромъ было для него чрезвычайно важно. Гердеръ, старше его пятью годами, пользовался уже именемъ въ литературѣ. Онъ прибылъ въ Стразбургъ больной глазами; болѣзнь заставила его остаться тамъ всю зиму, пока шло леченіе. Гёте, очарованный его могучимъ умомъ, ухаживалъ за нимъ во время операціи, проводилъ у него утро и вечеръ, пока больной поправлялся, и слушалъ его умныя рѣчи, какъ ученикъ слушаетъ любимаго учителя. Великъ былъ контрастъ между этими двумя людьми, но онъ не оттолкнулъ ихъ другъ отъ друга. Гердеръ отличался умомъ точнымъ, яснымъ, дидактическимъ, сознавалъ свои цѣли и страстно любилъ дѣлиться своими идеями; Гёте былъ ума скептическаго и пытливаго. Гердеръ былъ грубъ, язвителенъ и желченъ; Гёте -- любезенъ и безпредѣльно снисходителенъ. Желчь, отталкивавшая многихъ друзей отъ Гердера, не могла оттолкнуть Гёте: онъ владѣлъ особенной способностью всегда поучаться у натуръ противоположныхъ его собственной; сходясь съ ними въ томъ, что вызывало взаимное сочувствіе, онъ избѣгалъ тѣхъ предметовъ, которые неизбѣжно должны были возбуждать враждебное противорѣчіе. Любопытно, что Гердеръ, хотя очень любилъ своего молодаго друга и былъ признателенъ ему за милыя попеченія, кажется, вовсе не подозрѣвалъ въ немъ генія. Въ письмѣ къ своей невѣстѣ онъ говоритъ: "Гёте, дѣйствительно, добрый малый, только немножко легокъ и воробью подобенъ {Nur et was leiсht und Spatzenmässig. Переводимъ буквально эту фразу, предоставляя читателю понимать ее какъ угодно. Двадцать нѣмцевъ на двадцать различныхъ ладовъ толковали эпитетъ "воробью-подобный": одни объясняли его болтливымъ характеромъ, другіе отвагой, иные любопытствомъ, нѣкоторые даже волокитствомъ воробьевъ. Хотѣлъ ли Гердеръ сказать -- веселый, вѣтряный, смѣлый, безпечный или влюбчивый -- рѣшить не умѣемъ.}, за что я безпрестанно журю его. Онъ почти единственный человѣкъ, посѣщавшій меня во время моей болѣзни въ Стразбургъ. Я всегда встрѣчалъ его съ удовольствіемъ. Кажется, я имѣлъ на него вліяніе благотворное и многостороннее". Громадное самолюбіе Гердера, вѣроятно, мѣшало ему понять поэтическій талантъ Гёте, или, быть-можетъ, онъ видѣлъ недостатки своего молодаго друга слишкомъ ясно, чтобъ думать много о его геніѣ.
   Какъ бы ни было, Гердеръ имѣлъ на него сильное вліяніе преимущественно въ дѣлѣ поэзіи. Онъ научилъ его глядѣть на еврейскую поэзію какъ на блестящее доказательство той истины, что поэзія есть произведеніе народнаго духа, а не исключительное достояніе образованнаго меньшинства. Онъ обратилъ вниманіе Гёте на созданія народнаго вымысла и тутъ выше всего ставилъ Гомера и Оссіана. Въ это именно время пѣсни Оссіана обходили всю Европу и всюду встрѣчали горячихъ поклонниковъ. Гёте пришелъ въ такой восторгъ отъ дикаго сѣвернаго барда, что перевелъ его пѣснь о "Сельмѣ" и впослѣдствіи включилъ ее въ Вертера. Кромѣ Шекспира и Оссіана, онъ научился, также при помощи Гердера, цѣнить Вэкфильдскаго Священника. Прелестныя картины этого романа вскорѣ осуществились для него въ семействѣ пастора Бріона, отца Фредерики.
   Гёте и его товарищи часто сходились на обширной и высокой галлереѣ стразбургскаго собора привѣтствовать заходящее солнце бокалами рейнвейна. Передъ ними разстилалась на нѣсколько миль тихая, широкая картина; вдали виднѣлся Сезенгеймъ, родина Фредерики. Изъ всѣхъ женщинъ, въ которыхъ влюблялся Гёте, образъ Фредерики самый очаровательный. Ей посвященъ въ Автобіографіи прелестный эпизодъ, на которомъ Гёте останавливался съ особеннымъ наслажденіемъ. Диктуя свою автобіографію, онъ обыкновенно ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, заложивши руки на спину; но при этомъ эпизодѣ часто останавливался и переставалъ диктовать; потомъ, послѣ долгаго молчанія, глубоко вздыхалъ и продолжалъ разсказъ уже тихимъ голосомъ.
   Вейландъ, его застольный товарищъ, часто говорилъ объ одномъ пасторѣ, жившемъ съ женою и двумя прелестными дочерьми подлѣ деревни Друзенгеймъ, въ шестнадцати миляхъ отъ Стразбурга. Въ началѣ октября 1770 года онъ предложилъ своему другу отправиться вмѣстѣ къ достойному пастору. Они условились, что Вейландъ представитъ поэта подъ видомъ бѣднаго студента богословія. Любовь къ инкогнито часто побуждала Гёте къ такимъ переодѣваньямъ. Въ настоящемъ случаѣ онъ добылъ себѣ поношенное платье и сочинилъ такую прическу, что Вейландъ, увидъшпи ее, покатился со смѣху. Они отправились въ путь въ самомъ веселомъ расположеніи духа; въ Друзеигеймѣ остановились: Вейландъ затѣмъ, чтобъ охорошиться, Гёте -- чтобъ повторить свою роль. Проѣхавши сезенгеймскіе луга, они оставили лошадей въ гостинницѣ и не торопясь пошли къ жилищу пастора, старому и полуразрушенному дому, весьма впрочемъ живописному и безмолвному. Они застали герръ Бріона дома и были встрѣчены имъ какъ друзья. Остальные члены семейства находились въ полѣ. Вейландъ ушелъ за ними, оставивши Гёте разсуждать съ пасторомъ о приходскихъ дѣлахъ. Немного погодя, явилась мать; за нею вскочила въ комнату старшая дочь, спросила Фредерику и снова убѣжала искать ее.
   Подали угощеніе и стали болтать съ Вейландомъ о старыхъ знакомыхъ; Гёте молча слушалъ. Потомъ дочь воротилась въ безпокойствѣ, что не нашла Фредерику. Эта маленькая домашняя суматоха подготовила поэта къ появленію Фредерики. Наконецъ она вошла. Обѣ дѣвушки были въ національномъ костюмѣ: въ короткихъ, бѣлыхъ юбкахъ, обшитыхъ Фалбалой, не скрывавшей прекраснѣйшихъ ножекъ, въ узкихъ корсетахъ и съ черными тафтяными передниками. Соломенная шляпа Фредерики висѣла у нея на рукѣ; красивыя пряди ея бѣлокурыхъ волосъ свободно скатывались на нѣжную бѣлую шею. Веселые голубые глаза и соблазнительно-вздернутый носикъ дополняли ея прелести. Любуясь этимъ свѣтлымъ шестнадцатилѣтнимъ созданіемъ, Гёте стыдился своего переодѣванья. Его самолюбію было больно явиться передъ нею въ видѣ студента-книгоѣда, лишеннаго всякихъ личныхъ достоинствъ. Между тѣмъ разговоръ между Вейландомъ и семействомъ пастора трещалъ безъ умолку. Безконечно тянулся рядъ дядей, тетокъ, племянницъ, двоюродныхъ братцевъ, кумовьевъ и знакомыхъ, о которыхъ оказалось нужнымъ поговорить; такъ-что Гёте долженъ былъ по неволѣ молчать. Фредерика, замѣтивши это, подсѣла къ нему и начала съ нимъ болтать удивительно мило, просто и откровенно. На клавикордахъ лежали ноты. Она спросила его, играетъ ли онъ, и, получивши скромно-утвердительный отвѣтъ, попросила съиграть что-нибудь. Отецъ ея замѣтилъ, что она должна начать, спѣть какую-нибудь пѣсню. Фредерика сѣла за клавикорды, сильно разстроенныя, и съиграла нѣсколько пьесъ чисто по деревенски; потомъ начала нѣтъ нѣжный и томны! романсъ, но романсъ не удался. Она встала и сказала съ улыбкой: "Если я пою дурно, такъ въ этомъ не виноваты ни клавикорды, ни учитель. Пойдемте на чистый воздухъ, я спою вамъ мои альзасскія и швейцарскія пѣсенки". Они вышли, и черезъ нѣсколько минутъ Фредерика весело запѣла:
   
   "Пришла я изъ лѣсу, одѣтаго тьмой,
   И вѣрь мнѣ, люблю тебя всею душой!
             Эй я, эй я, эй, эй, эй, эй, эй, я, я, я!" *.
   * Извѣстная народная пѣсня, начинающаяся слѣдующимъ куплетомъ:
   Vom Wald bin ich kommen, wo's stockfinster ist,
   Und ich lieb dich von Herzen, das glaub' mir gewiss!
             Ei ja, ei ja, ei, ei, ei, ei, ei, ja, ja, ja!
   
   Гёте окончательно влюбился!
   Наклонный видѣть во всемъ картины и поэзію, онъ представлялъ себя въ кружкѣ Вэкфильдскаго семейства: герръ Бріонъ пошелъ съ грѣхомъ пополамъ за мистера Примроза, старшая дочь за Оливію, меньшая за Софію. Живость этого представленія была такъ велика, что, когда явился къ ужину младшій сынъ, Гёте едва-едва удержался, чтобъ не воскликнуть: "А, Моисей, и ты здѣсь!" Ужинъ прошелъ чрезвычайно весело. Вейландъ, боясь, чтобы вино и Фредерика не заставили его друга какъ-нибудь проболтаться, заговорилъ о лунной ночи и предложилъ погулять. Онъ подалъ руку Саломеѣ, старшей дочери; Фредерика пошла подъ руку съ Гёте. Молодость и лунная ночь -- нужно ли тутъ прибавлять что-нибудь? Гёте говорилъ съ Фредерикой о ея кузенахъ и сосѣдяхъ и ревниво прислушивался къ звукамъ ея голоса, не окажется ли въ нихъ волненія. Но веселое сердце дѣвушки не знало еще мятежнаго чувства, и поэтъ въ сладостномъ молчаніи слушалъ ея непринужденную болтовню.
   Въ эту ночь друзьямъ было о чемъ поговорить. Вейландъ увѣрялъ, что инкогнито Гёте не обнаружено; напротивъ даже, семейство пастора разспрашивало о весельчакѣ Гёте, о которомъ оно слышало много чудесъ. За этимъ послѣдовалъ тревожный вопросъ: влюблена ли Фредерика?-- Нѣтъ.-- Прекрасно! Любила ли она когда-нибудь? Не обручена ли?-- Нѣтъ.-- Еще лучше!-- Болтая такимъ образомъ, друзья просидѣли до глубокой ночи. Съ первымъ разсвѣтомъ Гёте былъ уже на ногахъ, нетерпѣливо желая поскорѣе увидѣть Фредерику. Одѣваясь, онъ съ ужасомъ глядѣлъ на свой костюмъ и тщетно старался пособить горю. Прическу еще можно было поправить; но когда онъ надѣлъ поношенный сюртукъ съ забавно -- короткими рукавами, на него нельзя было взглянуть безъ смѣха. Вейландъ хохоталъ, глядя на него изъ-подъ одѣяла. Въ отчаяніи Гёте рѣшился поѣхать назадъ въ Стразбургъ и воротиться въ своемъ собственномъ костюмѣ. Дорогою пришелъ ему въ голову другой планъ. Онъ помѣнялся платьемъ съ сыномъ друзенгеймскаго трактирщика, парнемъ одинаковаго съ нимъ роста; начернилъ брови жженой пробкой, поддѣлался подъ голосъ и походку парня, взялъ заказанный пирогъ и воротился къ пасторскому дому. Второе переодѣванье тоже удалось, какъ нельзя лучше, до-тѣхъ-поръ пока Гёте держался въ нѣкоторомъ разстояніи; но когда Фредерика подбѣжала къ нему и спросила: "Георгъ, что ты тутъ дѣлаешь?" онъ принужденъ былъ открыться. "Не Георгъ, а человѣкъ, который проситъ у васъ прощенія." -- "Противный!" воскликнула она: "какъ вы меня испугали!" Шутка вскорѣ объяснилась. Фредерика и ея родные не сердились на шалуна, напротивъ отъ души посмѣялись его продѣлкѣ.
   День прошелъ весело. Гёте и Фредерика съ каждымъ часомъ больше и больше влюблялись другъ въ друга. Поэтъ провелъ въ Сезенгеймѣ нѣсколько дней и плѣнилъ все семейство веселостью, любезностью и поэтическимъ талантомъ. Онъ разсказалъ имъ исторію "Новой Мелузины" (впослѣдствіи вошедшую въ Странническіе годы Вильгельма Мейстера -- Wilhelm Meister's Wanderjahre) и обѣщалъ написать ее для нихъ; принялъ также участіе въ проэктахъ герръ Бріона о перестройкѣ пасторскаго дома и взялъ чертежи съ собою въ Стразбургъ.
   Черезъ нѣсколько дней по возвращеніи его, Гердеру сдѣлали операцію, о которой мы уже упоминали. Гёте былъ постоянно съ нимъ; но, боясь наомѣшекъ, скрылъ отъ него свою любовь. Онъ тайно мечталъ о Фредерикѣ и усердно чертилъ планы новаго пасторскаго дома; послалъ ей книгъ и получилъ отъ нея письмо, которое, какъ водится, показалось ему безцѣннымъ.
   Въ ноябрѣ онъ снова отправился въ Сезенгеймъ и пріѣхалъ туда поздно вечеромъ. Нетерпѣніе не позволило ему ждать до слѣдующаго утра, тѣмъ болѣе, что, по словамъ трактирщика, сестры только-что воротились домой и "ждали къ себѣ еще кого-то". Гёте почувствовалъ ревность къ ожидаемому другу и поспѣшилъ въ домъ пастора. Велико было его удивленіе, когда онъ увидѣлъ, что пріѣздъ его не сюрпризъ; еще больше удивился онъ, когда услышалъ, что Фредерика шепчетъ: "А что, не говорила я? Вотъ онъ!" Ея любящее сердце заранѣе предсказало его пріѣздъ.
   Слѣдующій день былъ воскресный, и семейство пастора ждало къ себѣ гостей. Рано утромъ Фредерика предложила Гёте погулять съ нею. Мать и сестра остались дома хлопотать по хозяйству, а влюбленная парочка отправилась. Они болтали о предстоявшихъ въ тотъ день удовольствіяхъ и условливались, какимъ образомъ быть постоянно вмѣстѣ. Она учила его однимъ играмъ, онъ ее другимъ. Колокольный звонъ заставилъ ихъ воротиться; они пошли въ церковь и слушали -- не слишкомъ внимательно -- проповѣдь достойнаго пастыря. Гёте мечталъ о прелестяхъ своей возлюбленной и вдругъ, взглянувши на ея румяныя губки, вспомнилъ заклятіе Люцинды. Память о немъ сильно тревожила его во время игры въ фанты, гдѣ поцѣлуи занимаютъ не послѣднюю роль. Многіе изъ гостей, подозрѣвая нѣжныя отношенія между нимъ и Фредерикой, нарочно доставляли влюбленнымъ случаи почаще цѣловаться. Она, по естественному дѣвическому чувству, помогала ему избѣгать такихъ случаевъ. Но время пришло, и онъ, разгоряченный играми и танцами, почувствовалъ наконецъ, какъ горячее прикосновеніе ея губъ сокрушаетъ суевѣріе "поцѣлуемъ, долгимъ, долгимъ поцѣлуемъ юности и красоты, слитыхъ въ одно."
   Онъ воротился въ Стразбургъ почти женихомъ, хотя еще не помолвленнымъ. Такъ по-крайней-мѣрѣ глядѣли на него семейство пастора и друзья. Вѣроятно, обрученія не было по молодости Гёте и по необходимости получить сперва согласіе его отца. Муза поэта, въ послѣднее время молчавшая, снова заговорила; многія изъ стихотвореній, внушенныхъ ему Фредерикой, вошли въ составъ изданныхъ его сочиненій.
   Гёте былъ посланъ въ Стразбургъ для полученія степени доктора. Онъ началъ писать диссертацію незадолго передъ сезенгеймскими похожденіями; но Шекспиръ, Оссіанъ, Фаустъ, Гётцъ, и, болѣе всего, Фредерика, разстроили его планы, и онъ рѣшился послѣдовать совѣту друзей, т. е. избрать, на мѣсто диссертаціи, нѣсколько тезисовъ для диспута. Его отецъ не хотѣлъ и слышать объ этомъ и требовалъ правильной диссертаціи; а потому Гёте выбралъ слѣдующую тему: Каждый законодатель не только имѣетъ право, но даже обязанъ установить извѣстнаго рода религіозное вѣрованіе, равно обязательное для духовенства и мірянъ. Тему эту онъ подкрѣплялъ историческими и философскими доводами. Диссертація была написана по-латыни и послана къ отцу, который получилъ ее съ удовольствіемъ. Но деканъ факультета не хотѣлъ принять ее -- потому ли, что ея содержаніе было парадоксально, или потому, что не было въ ней достаточно эрудиціи. Вмѣсто того, Гёте получилъ дозволеніе избрать тезисы для диспута, который и состоялся 6 августа 1771 года. Оппонентомъ былъ Францъ Лерзе, сильно тѣснившій поэта. Веселый Schmaus, настоящій студентскій пиръ, увѣнчалъ торжество доктора Гёте.
   Во время дѣятельныхъ приготовленій къ диспуту Гёте не имѣлъ досуга съѣздить въ Сезенгеймъ; но это не помѣшало ему видѣться съ Фредерикой: ея мать пріѣзжала въ Стразбургъ съ обѣими дочерьми въ гости къ своимъ богатымъ родственникамъ. Гёте еще прежде познакомился съ этимъ семействомъ и потому могъ часто встрѣчаться тамъ съ своей возлюбленной. Обѣ дѣвушки, пріѣхавшія въ альзасскихъ костюмахъ, попали въ среду кузинъ и подругъ, одѣтыхъ по парижской модѣ. Такой контрастъ сильно смущалъ Саломею: среди нарядныхъ подругъ она чувствовала себя "чѣмъ-то въ родѣ горничной." Ея странныя, безпокойныя манеры заставили Гёте стыдиться за нее. Фредерика, напротивъ, хотя ей тоже было неловко въ этомъ обществѣ, больше владѣла собой и чувствовала себя совершенно покойной, особенно когда возлѣ нея былъ ея милый. Въ Автобіографіи есть одно многозначительное выраженіе: пріѣздъ въ Стразбургъ Фредерики и ея родныхъ названъ "особеннымъ испытаніемъ (eine sonderbare Prüfung) любви" поэта. И дѣйствительно, онъ былъ испытаніемъ, если разобрать отношенія, въ какихъ находились влюбленные. Гёте, сынъ важнаго франкфуртскаго гражданина, занималъ положеніе почти благороднаго относительно дочери бѣднаго пастора. Общественное неравенство между ними было такъ велико, что многіе, объясняя причины, почему онъ не женился на Фредерикѣ, признаютъ такой бракъ невозможнымъ: "его отецъ", говорятъ: "ни минуты не согласился бы слушать о такомъ дѣлѣ." Но, помимо отца, были и другія препятствія къ этому браку, препятствія со стороны самого поэта. Люди обыкновенно дорожатъ мнѣніями свѣта объ ихъ возлюбленныхъ и женахъ; и любовь Гёте, разумѣется, должна была подвергнуться испытанію, при видѣ рѣзкой противоположности между Фредерикой и обществомъ, къ которому самъ онъ принадлежалъ: въ рощахъ Сезенгейма Фредерика была лѣсной нимфой, но въ стразбургскихъ салонахъ лѣсная нимфа выглядывала простой крестьянкой.
   Любовь смутно тревожила Гёте. "Какъ счастливъ", пишетъ онъ: "тотъ, чье сердце легко и свободно! Бодрость побуждаетъ насъ смѣло идти на встрѣчу трудностямъ и опасностямъ, а только великимъ трудомъ пріобрѣтаются великія наслажденія. Въ этомъ, быть можетъ, худшая сторона любви. Говорятъ, будто любовь рождаетъ бодрость,-- никогда! Любящее сердце слабо. Когда оно сильно бьется въ груди, а глаза наполняются слезами, когда мы ощущаемъ непонятный восторгъ, межъ тѣмъ какъ слезы текутъ,-- тогда, о! тогда мы до того слабы, что насъ связываютъ цвѣточныя цѣпи, связываютъ не потому, чтобъ онѣ имѣли какую-нибудь магическую силу, а потому, что мы сами боимся ихъ разорвать."
   Гёте признается, что отъѣздъ Фредерики изъ Стразбурга былъ для него облегченіемъ. Она тоже, уѣзжая, почувствовала, что конецъ романа недалекъ. Поэтъ искалъ развлеченій, чтобъ отдѣляться отъ мучительныхъ мыслей. Въ это время онъ часто встрѣчался съ Ленцомъ, не задолго передъ тѣмъ пріѣхавшимъ въ Стразбургъ, и съ другими рьяными поклонниками Шекспира. Трудно представить, какое страшное, громадное вліяніе имѣлъ Шекспиръ въ Германіи на всю образованную молодежь того времени. Колосальная сила и глубина мысли, оригинальный и смѣлый языкъ, красота, паѳосъ, величіе, остроуміе, блестящій юморъ, свободное движеніе жизни, точность наблюденія и глубокое проникновеніе въ тайны страсти и характера -- всѣ эти качества находили въ Германіи пылкое, восторженное сочувствіе. У нѣмцевъ не было ни ложной критики, ни растлѣннаго національнаго вкуса, которые бы мѣшали имъ понять и оцѣнить величайшаго изъ великихъ поэтовъ. Совершенно иное происходило во Франціи. Господствовавшая тамъ форма искусства, нераздѣльная съ національной гордостью, и господствовавшій рядъ критическихъ правилъ, противный законамъ изящнаго вкуса, необходимо заставили глядѣть на Шекспира какъ на какого-то геніяльнаго циклопа, какъ на чудовище сверхъестественныхъ размѣровъ. Многое въ немъ не могло не оскорбитъ Французовъ; но даже самые рьяные порицатели были поражены жемчужинами, разсыпанными въ этой навозной кучѣ. {Отзывъ Вальтера о Шекспирѣ.} Въ Германіи, напротивъ, видѣли только жемчужины. Лессингъ безпощадно осмѣивалъ Французскій вкусъ. Французскую трагедію ставили рядомъ съ Шекспиромъ и признавали ее недостойною сравненія. Шекспиръ сдѣлался для нѣмцевъ знаменемъ, вокругъ котораго собирались всѣ бойцы, сражавшіеся противъ Французскаго вліянія.
   Приводимъ здѣсь рѣчь, приготовленную Гёте для прочтенія въ одномъ изъ собраній молодыхъ шекспирофиловъ. По ней можно судить о силѣ ума и степени развитія двадцати-двухлѣтняго юноши.
   

Рѣчь о Шекспирѣ.

   "По моему мнѣнію, благороднѣйшее изъ нашихъ чувствъ есть надежда на продолженіе жизни даже послѣ того, какъ судьба возвратитъ насъ къ общей участи небытія. Земная жизнь, господа, слишкомъ для насъ коротка. Доказательство въ томъ, что каждый человѣкъ, ничтожный и знатный, бездарный и достойный, утомится всѣмъ на свѣтѣ скорѣе, чѣмъ жизнью; доказательство въ томъ, что ни одинъ смертный недостигаетъ цѣли, къ которой стремится: потому-что какъ бы долго человѣкъ ни успѣвалъ въ своемъ поприщѣ, все-таки подъ конецъ, часто въ виду желанной цѣли, сходитъ въ могилу, Богъ знаетъ кѣмъ для него выкопанную, и зачисляется въ ничто. Въ ничто? Я? когда я, составляю для себя все, потому что познаю все только посредствомъ себя! Такъ восклицаетъ всякій, кто истинно сознаетъ себя, и большими шагами проходитъ жизненный путь, приготовляясь къ безконечному замогильному шествію. Каждый, разумѣется, идетъ по мѣрѣ собственныхъ силъ. Если одинъ отправляется въ путь скорымъ шагомъ, другой является въ семимильныхъ сапогахъ и обгоняетъ его; два шага. послѣдняго равняются цѣлому дню ходьбы перваго. Во всякомъ случаѣ усердный путникъ остается вашимъ другомъ и товарищемъ; тогда какъ другой, въ семимильныхъ сапогахъ, поражаетъ насъ исполинскими шагами. Мы удивляемся имъ, идемъ по его слѣдамъ и мѣряемъ ихъ нашими.
   "Встанемъ и пойдемъ, господа! Прослѣдить одинъ такой путь, значитъ возвыситься и оживиться духомъ больше, чѣмъ глазѣя на тысячу слѣдовъ въ какомъ-нибудь королевскомъ шествіи. Сегодня мы чествуемъ память величайшаго путника на жизненной дорогѣ и этимъ дѣлаемъ честь самимъ себѣ: если мы умѣемъ цѣнить заслугу, зародыши ея, значитъ, находятся и въ насъ. Не ждите, чтобъ я говорилъ много или связно: спокойствіе духа не годится для праздника! да притомъ я мало думалъ надъ Шекспиромъ. Немножко понимать, да въ возвышенныхъ мѣстахъ чувствовать -- вотъ все, чего я могъ достигнуть. Съ первой прочтенной мною страницы Шекспира я весь и навсегда отдался ему; а прочитавши цѣлую пьесу, очутился въ положеніи слѣпорожденнаго, которому чудотворная рука вдругъ подарила зрѣніе. Я видѣлъ, чувствовалъ, почти наглядно чувствовалъ, что мое существо безконечно разширилось: въ ту минуту все было для меня незнакомо, и непривычный свѣтъ рѣзалъ мнѣ глаза. Мало-по-малу я пріучился глядѣть и, благодаря своей воспріимчивости, ясно чувствую теперь то, что пріобрѣлъ. Ни на минуту не поколебался я отказаться отъ классической драмы. Единство мѣста представилось мнѣ душной темницей, единства дѣйствія и времени тяжелыми путами, связывающими воображеніе; я бросился на чистый воздухъ и въ первый разъ почувствовалъ, что у меня есть руки и ноги. И теперь, когда я вижу, сколько вреда надѣлали мнѣ уставщики въ своей темницѣ, когда вижу, сколько свободныхъ душъ все еще тамъ раболѣпствуетъ,-- сердце мое разорвалось бы, еслибъ я не объявилъ войны уставщикамъ и не старался каждый день громить ихъ твердыни.
   "Греческая драма, взятая французами за образецъ, была и по внутреннему и по внѣшнему характеру такова, что легче было бы для какого-нибудь маркиза подражать Алкивіаду, нежели Корнелю идти по слѣдамъ Софокла. Сперва религіозное intermezzo, потомъ родъ политическаго славословія, трагедія представляла народу великіе подвиги предковъ съ истинно художественной простотою; она возбуждала цѣлостныя и великія чувства въ душахъ, потому-что сама была цѣлостна и велика. И въ какихъ душахъ? Въ греческихъ душахъ! Я не могу объяснить себѣ, что это значитъ, по чувствую, и для краткости ссылаюсь на Гомера, Софокла и Ѳеокрита: они научили меня чувствовать это.
   "Теперь спрашиваю: французъ, что ты сдѣлаешь съ греческимъ оружіемъ? оно слишкомъ велико, слишкомъ тяжело для тебя.
   "Отсюда также выходитъ, что французскія трагедіи -- пародіи на самихъ себя. Какъ правильно все подвигается впередъ, какъ онъ похожи одна на другую, словно одинъ башмакъ на другой, и какъ въ тоже время утомительны, особенно въ четвертомъ дѣйствіи, -- все это, господа, вы знаете по собственному опыту, и я не скажу ничего объ этомъ.
   "Кто первый вздумалъ вывести на сцену великія политическія событія -- не знаю; этотъ предметъ представляетъ любителю удобный случай для критическаго изслѣдованія. Сомнѣваюсь, чтобы честь изобрѣтенія принадлежала Шекспиру; довольно того, что онъ возвелъ этотъ родъ драмы на вершину, до-сихъ-поръ высочайшую, ибо рѣдкій взоръ можетъ досягнуть до нея, и потому трудно надѣяться, чтобы кто-нибудь могъ взглянуть дальше или поднятся выше. Шекспиръ, другъ мой! еслибъ ты былъ между нами, я не могъ бы жить нигдѣ, какъ только съ тобою; съ какою радостью принялъ бы я подчиненную роль Пилада, еслибъ ты былъ Орестомъ; да, скорѣе, чѣмъ санъ почетнаго первосвященника въ храмѣ дельфійскомъ.
   "Я остановлюсь, господа, и больше напишу завтра: теперь я въ такомъ восторгъ, который, быть можетъ, не столько назидаетъ васъ, сколько чувствуетъ его мое сердце.
   "Шекспировы драмы -- прекрасный ящикъ рѣдкостей, въ которомъ исторія міра проходитъ передъ нашими глазами на невидимой основѣ времени. Его интриги, говоря обыкновеннымъ языкомъ, не интриги, потому-что всѣ его драмы обращаются вокругъ скрытой точки (не усмотрѣнной и не опредѣленной еще ни однимъ философомъ), точки, въ которой особенность нашего я, мнимая свобода нашей воли, сталкиваются съ необходимымъ теченіемъ цѣлаго. Но испорченный вкусъ омрачаетъ наши взоры; мы почти нуждаемся въ новомъ твореніи, чтобъ выйти изъ этого мрака.
   "Всѣ французскіе писатели и нѣмцы, зараженные французскимъ вкусомъ, даже Виландъ, заслужили въ этомъ дѣлѣ, какъ и во многихъ другихъ, не много чести. Вольтеръ; поставившій себѣ въ профессію унижать все великое, тоже оказался здѣсь настоящимъ Терзитомъ {См. трагедію Шекспира "Троилъ и Крсссида".}. Еслибъ я былъ Улиссъ, его спина скорчилась бы подъ моимъ скипетромъ. Большая часть этихъ критиковъ нападаютъ особенно на характеры Шекспира. А я восклицаю: натура, натура! нѣтъ ничего натуральнѣе шекспировыхъ лицъ!
   "Дайте воздуха, чтобъ я могъ говорить! Шекспиръ соперникъ Прометея: онъ создавалъ людей точь-въ-точь на насъ похожихъ только въ колоссальныхъ размѣрахъ. Ботъ гдѣ причина того, что мы не узнаемъ въ нихъ нашихъ братьевъ; потомъ онъ одушевлялъ ихъ дыханіемъ своего ума; онъ говоритъ во всѣхъ ихъ, и мы замѣчаемъ ихъ взаимное родство.
   "Да и какъ нашему вѣку судить о томъ, что натурально? Какъ предположить, что мы знаемъ натуру, когда мы съ самой юности, чувствуемъ все внутри себя и видимъ все въ другихъ натянутымъ и прикрашеннымъ? Мнѣ часто становится стыдно передъ Шекспиромъ. Часто случается, что съ перваго взгляда я думаю: вотъ это я сдѣлалъ бы иначе; но вскорѣ замѣчаю, что я бѣдный грѣшникъ,.и что мои лица -- мыльные пузыри, плодъ романтическихъ бредней.
   "Но пора кончить, хотя я по начиналъ еще. То, что благородные мыслители сказали о природѣ, примѣняется и къ Шекспиру:-- именно то, что мы называемъ зломъ, есть только оборотная сторона медали и необходимо принадлежитъ ей, такъ точно, какъ жаркій поясъ долженъ пламенѣть, а Лапландія мерзнуть для того, чтобъ могла существовать умѣренная страна. Шекспиръ ведетъ насъ сквозь цѣлый міръ, но мы, разслабленные, неопытные люди, вскрикиваемъ при видѣ каждаго встрѣчнаго кузнечика: онъ насъ проглотитъ!
   "Впередъ, господа! кликните кличъ ко всѣмъ благороднымъ душамъ, пребывающимъ въ элизіумѣ такъ-называемаго хорошаго вкуса. Осовѣли онѣ въ скучныхъ сумеркахъ и представляются полу-живыми, полу-безжизненными, съ страстями въ сердцѣ и безъ мозгу въ костяхъ; недостаточно утомленныя для сна и слишкомъ лѣнивыя для дѣла, шатаясь и зѣвая, коротаютъ онѣ свой вѣкъ между миртовыми и лавровыми кустами."
   Интересно сравнить съ этою рѣчью слова Шиллера а впечатлѣніи, какое Шекспиръ производилъ на него: "Когда въ молодости я впервые познакомился съ этимъ поэтомъ, я негодовалъ на его холодность, негодовалъ на безчувственность, позволявшую ему шутить и смѣяться посреди высочайшаго паѳоса Новѣйшіе стихотворцы пріучили меня искать поэта въ его произведеніяхъ, страдать съ нимъ, сочувствовать ему и вмѣстѣ съ нимъ думать надъ его идеей; я не могъ вынести равнодушно того, что Шекспиръ не давалъ мнѣ ни малѣйшаго понятія о себѣ. Долгое время я уважалъ его и, разумѣется, усердно изучалъ, прежде чѣмъ могъ понять его личность. Я не былъ еще способенъ понимать натуру съ перваго разу".
   Энтузіазмъ къ Шекспиру естественно внушилъ Гёте мысль заняться драматическимъ сочиненіемъ: кромѣ Гётца и Фауста, мы находимъ въ его записной книжкѣ начало драмы Юлій Цезарь.
   Изъ среды множества вліяній, которымъ поэтъ подчинялся въ Стразбургъ, три образа возстаютъ передъ нами съ особенной яркостью: Фредерика, Гердеръ и соборъ -- изящная женщина, благородный мыслитель и великолѣпный памятникъ. Вліяніе Гердера было постоянно; впечатлѣніе, произведенное соборомъ, скоро изгладилось, но вначалѣ Гёте увлекся имъ такъ, что написалъ небольшой восторженный трактатъ о германской архитектурѣ. Энтузіазмъ этого сочиненія казался ему впослѣдствіи до того страннымъ и непонятнымъ, что онъ съ трудомъ рѣшился послѣдовать совѣту друзей и перепечатать трактатъ въ числѣ другихъ своихъ сочиненій. Какъ основательно изучилъ онъ архитектуру стразбургскаго собора, видно между прочимъ изъ слѣдующаго анекдота: однажды онъ съ друзьями былъ на дачѣ, откуда ясно представлялись лицевая сторона собора и башня, надъ нимъ возносящаяся. "Жаль", замѣтилъ кто-то: "что зданіе не кончено, и что всего только одна башня".-- "Мнѣ точно также жаль", отвѣчалъ Гёте: "что и единственная башня не достроена: четыре, завитка (Schnecke) слишкомъ неожиданно прерываются,-- ясно, что надъ ними должны были возвышаться четыре шпиля, да кромѣ того еще одинъ высокій шпиль по срединѣ, тамъ, гдѣ стоитъ теперь крестъ". Услышавши эти слова, одинъ изъ гостей обратился къ нему съ вопросомъ: "Кто вамъ сказалъ это?" -- "Сама башня", отвѣчалъ поэтъ. "Я изучалъ ее такъ долго, такъ внимательно и съ такою любовью, что она наконецъ посвятила меня въ эту открытую тайну." -- "И не обманула", замѣтилъ собесѣдникъ. "Я знаю это навѣрное, потому-что служу по управленію публичными зданіями. У насъ въ архивѣ хранятся до-сихъ-поръ оригинальные чертежи, подтверждающіе вашу догадку; я могу вамъ ихъ показать."
   Наконецъ пришло время оставить Стразбургъ, оставить Фредерику. Послѣднее время Гёте постоянно думалъ о ней: онъ не переставалъ любитъ ее, хотя чувствовалъ, что она никогда не будетъ ему принадлежать. Онъ поѣхалъ проститься. "То были мучительные дни, о которыхъ теперь почти ничего не помню. Когда я сѣлъ на коня и протянулъ руку къ Фредерикъ, у нея показались слезы, а у меня сердце болѣзненно заныло. Я поѣхалъ по тропинкѣ къ Друзенгейму, и тутъ овладѣло мной странное предчувствіе. Мнѣ представилось, что я ѣду верхомъ въ обратную сторону, одѣтый въ такое платье, какого никогда не носилъ -- сѣрое съ золотомъ. Я отогналъ отъ себя эту грёзу, но, странно! черезъ восемь лѣтъ я ѣхалъ тою же дорогой еще разъ посѣтить Фредерику и въ такомъ точно платьѣ, какое пригрезилось, хотя мой костюмъ былъ совершенно дѣломъ случая".
   

V.
Гёте возвращается въ Франкфуртъ.-- Начало періода Порыва и Страсти,-- Отвращеніе Гёте къ печати.-- Слѣдствіе прошлой любви.-- Усиленныя занятія и богословскія сочиненія.-- Меркъ.-- Франкфуртскія Ученыя Вѣдомости.-- Катанье на конькахъ.-- Гётц и фонъ Берлихингенъ.-- Разборъ его.-- Ветцларъ.-- Рыцари Круглаго Стола.-- Письмо Кестнера.-- Готтеръ.-- Гёте влюбляется въ Шарлотту Буффъ.-- Поѣздка въ Гиссенъ къ профессору Гёпфнеру.-- Отзывъ Мерка о Шарлоттѣ и недовольство Гёте.-- Внезапный отъѣздъ изъ Ветцлара.-- Двѣ записки къ Кестнеру и къ Шарлоттѣ.

   Гёте уѣхалъ изъ Стразбурга въ концѣ августа 1771 года. Въ Манигеймѣ онъ посѣтилъ античную галлерею и здѣсь впервые почувствовалъ восторгъ, возбуждаемый художественными созданіями древняго искусства. Группа Лаокоона въ особенности привлекла его вниманіе.
   Въ Майнцѣ ему чрезвычайно понравился одинъ маленькій арфистъ, котораго онъ пригласилъ съ собою въ Франкфуртъ, посуливши ему публику на ярмаркѣ и квартиру въ домѣ своего отца. Къ счастію, онъ догадался написать объ этомъ матери. Встревоженная неблагоразуміемъ сына, добрая фрау Ая наняла въ городѣ, тайкомъ отъ мужа, квартиру со столомъ, такъ что мальчикъ, но пріѣздѣ въ Франкфуртъ, былъ совершенно обезпеченъ.
   Старикъ Гёте не мало гордился молодымъ докторомъ. Не мало также смущали его манеры молодаго доктора, и часто качалъ онъ почтенной головою, слушая странныя рѣчи, неожиданно вырывавшіяся изъ устъ его сына. Докторская важность не совсѣмъ далась молодому герою Порыва, и Страсти (Sturm und Drang). Періодъ нѣмецкой литературы, извѣстный подъ этимъ названіемъ, приближался. Произведенія въ родѣ Уголино Герстенберга, Гётца фонъ Берлихингена Гёте, Порыва и Страсти (откуда и самое названіе того періода) Клингера и Разбойниковъ Шиллера, должны были вскорѣ изумить Германію и поразить страхомъ и трепетомъ все условное, все, опиравшееся на силу авторитета. Мастерская критика Лессинга, энтузіазмъ къ Шекспиру, манія къ Оссіану и къ сѣверной миѳологіи, возрожденіе балладной литературы,-- все это соединилось въ одинъ бурный потокъ, устремившійся противъ тогдашнихъ авторитетовъ. Со всѣхъ сторонъ раздался общій крикъ "натура!" Молодое поколѣніе, казалось, считало натуру какой-то смѣсью волкановъ и луннаго свѣта: грозныя изверженія составляли ея силу, чувствительность -- красоту. Сантиментальность, бурныя страсти и слезливость, принимались за вѣрные признаки генія. Всѣ прежнія понятія назывались дребеденью. Геній, гнушающійся дребеденью, не хотѣлъ ни говорить какъ слѣдуетъ, ни писать какъ слѣдуетъ, ни вести себя какъ слѣдуетъ. Онъ хотѣлъ быть нѣмцемъ -- своевольнымъ, грубымъ и естественнымъ. Своевольнымъ онъ былъ, грубымъ тоже, но былъ ли онъ естественнымъ -- сомнительно.
   По Автобіографіи не легко признать въ Гёте одного изъ первыхъ коноводовъ Порыва и Страсти; но довольно легко признать его такимъ по другимъ источникамъ. Между прочимъ, вотъ что писалъ Мейеръ фонъ Линдау (одинъ изъ кружка стразбургскихъ друзей) къ Зальцманну: "О Corydon, Corydon, quae te dementia cepit! {О, Коридонъ, Коридонъ, что за безуміе тобой обуяло!} По связи одной мысли съ другою, Corydon и dementia напоминаютъ мнѣ о сумасбродномъ Гёте. Что онъ, все еще во Франкфуртѣ?"
   Понятно, что юноша, котораго друзья за дикія выходки прозвали "медвѣдемъ" и "волкомъ", не могъ вполнѣ понравиться степенному, формальному отцу своему. Впрочемъ достойный старецъ не мало гордился успѣхами сына. Стихотворенія, статьи, замѣтки и рисунки молодаго Гёте, накопившіеся во время его пребыванія въ Стразбургъ, были очень и очень пріятны старику. Онъ началъ заботливо приводить бумаги сына въ порядокъ, надѣясь скоро увидѣть ихъ въ печати. Но поэтъ обладалъ добродѣтелью, весьма рѣдкой въ юныхъ писателяхъ: онъ имѣлъ отвращеніе къ печати. Онъ наслаждался не произведеніями, а самымъ актомъ своего творчества: написавши какое-нибудь стихотвореніе, тотчасъ начиналъ охладѣвать къ нему и принимался за другое. Вотъ почему онъ оставилъ такъ много сочиненій не конченныхъ: его интересъ къ нимъ остылъ прежде, чѣмъ онъ успѣлъ ихъ выполнить. У него былъ небольшой кружокъ литературныхъ друзей, которымъ онъ сообщалъ свои произведенія, и этой гласности для него было достаточно.
   Въ Франкфуртѣ, среди семейныхъ отношеній, въ виду новой жизни, онъ почувствовалъ живѣе прежняго, что Фредерика навсегда для него утрачена. Онъ послалъ къ ней письмо. Къ сожалѣнію, оно не сохранилось. "Отвѣтъ Фредерики", говоритъонъ: "на письмо, въ которомъ я прощался съ нею, растерзалъ мнѣ сердце. Только тутъ почувствовалъ я, чего она лишилась, и не видѣлъ никакой возможности ни поправить зло, ни утѣшить ее. Я постоянно думалъ о ней, чувствовалъ, что мнѣ не достаетъ ея и, что хуже всего, не могъ простить себѣ собственнаго несчастія. Гретхенъ у меня отняли, Аннета оставила меня; но тутъ впервые былъ я виноватъ: я нанесъ рану прекраснѣйшему сердцу въ самую глубину его. Это время мрачнаго раскаянія, недостатка привычной живительной любви, было мучительно, невыносимо. Но человѣкъ хочетъ жить, и потому я принялъ искреннее участіе въ другихъ: старался объяснять недоразумѣнія и улаживать разладицы; я хотѣлъ, чтобъ по-крайней-мѣрѣ другимъ не приходилось испытывать того, что я испыталъ. За это меня стали называть наперсникомъ, а за то, что я любилъ бродить по окрестностямъ, прозвали странникомъ. Подъ открытымъ небомъ, на холмахъ и въ долинахъ, въ поляхъ и лѣсахъ, сталъ по немногу возвращаться ко мнѣ душевный покой. Я жилъ почти на дорогѣ, бродя по горамъ и лугамъ. Часто проходилъ я родной городъ, какъ-будто чужой мнѣ, обѣдалъ въ одной изъ гостинницъ на Большой улицѣ и послѣ обѣда отправлялся дальше. Я становился чаще, чѣмъ когда-нибудь, лицомъ къ лицу съ вольной природой. Дорогою я пѣлъ самому себѣ странные гимны и диѳирамбы, изъ которыхъ уцѣлѣлъ одинъ, подъ названіемъ Пѣснь странника во время бури (Wanderer's Sturmlied). Я пѣлъ эту полубезсмыслицу восторженнымъ голосомъ, подъ бурею, застигшей меня на дорогѣ." Содержаніе этого стихотворенія заключается въ томъ, что геній долженъ смѣло идти впередъ, сквозь бури житейскія, полагаясь во всемъ на самого себя.
   Неудивительно, что ори такомъ расположеніи духа Гёте почувствовалъ отвращеніе къ Франкфурту и къ юридическимъ занятіямъ. Онъ могъ найти облегченіе только въ усиленномъ трудъ и принялся сильно, горячо трудиться надъ Гетцемъ фонъ Берлихингеномъ. Въ тоже время онъ занимался готическимъ искусствомъ, отъ котораго послѣдовательно перешелъ къ изученію Библіи. Слѣдствіемъ этихъ занятій были два небольшихъ разсужденія, изданныя въ 1773 году, одно подъ заглавіемъ: Письмо пастора въ *** къ новому пастору въ *** (Brief des Pastor's zu ** an den neuen Pastor zu ***), другое -- Два важныхъ, до-сихъ-поръ не изслѣдованныхъ, библейскихъ вопроса, впервые основательно разобранные одними деревенскимъ священникомъ въ Швабіи (Zwo wichtige bisher unerörtete biblische Fragen, zum erstenmal gründlich beantwortet von einem Landgeistlichen in Schwaben). Вліяніе Фрейлейнъ Фонъ-Клеттенбергь замѣтно здѣсь въ религіозномъ чувствъ; собственная же любящая природа автора выражается проповѣдуемой имъ терпимостью.
   Изъ его друзей, которымъ онъ сообщалъ свои планы и предположенія, особеннаго вниманія заслуживаютъ двое: лейпцигскій товарищъ Шлоссеръ и Меркъ. Въ Автобіографіи личность Мерка освѣщена такъ, что у читателя легко можетъ составиться совершенно неправильное понятіе объ этомъ замѣчательномъ человѣкѣ. Гёте постоянно называетъ его Мефистофелемъ. За то всѣ другія данныя ясно показываютъ, что "Мефистофель Меркъ", человѣкъ ума дѣйствительно саркастическаго, былъ благороднымъ и горячимъ поклонникомъ, безкорыстнымъ и преданнымъ другомъ своего геніяльнаго товарища, на котораго притомъ имѣлъ самое благотворное вліяніе.
   Іоганнъ Гейнрихъ Меркъ родился въ Дармштадтѣ 1741 года. Сынъ аптекаря, онъ сталъ впослѣдствіи другомъ государей. Въ то время, какъ Гёте съ нимъ познакомился, онъ былъ военнымъ казначеемъ (Kriegszahlmeister) и находился въ перепискѣ со многими изъ тогдашнихъ знаменитостей. Въ исторіи нѣмецкой литературы онъ занимаетъ почетное мѣсто. Его переписка показываетъ, что онъ имѣлъ сильное критическое вліяніе на большую частъ нѣмецкихъ писателей. Въ кружкѣ шекспирофиловъ онъ былъ одинъ изъ самыхъ ревностныхъ и сильныхъ поборниковъ англійской литературы. По его убѣжденію, Шлоссеръ предпринялъ въ 1772 году изданіе Франкфуртскихъ Ученыхъ Вѣдомостей (Frankfurter Gelehrten Anzeigen), сдѣлавшихся органомъ партіи Порыва и Страсти. Меркъ былъ постояннымъ и достойнымъ сотрудникомъ этого журнала. Онъ горячо любилъ Гёте и глубоко цѣнилъ его какъ поэта. Его критическіе отзывы о произведеніяхъ Гёте всегда отличались яснымъ пониманіемъ и правильнымъ взглядомъ.
   Франкфуртскія Ученыя Вѣдомости сблизили Гёте со многими талантливыми людьми и доставили ему возможность испытать свои силы въ дѣлѣ критики. Въ собраніи его сочиненій помѣщены тридцать пять статей, написанныхъ имъ для этого журнала. При такихъ трудахъ время летѣло быстро. Гёте снова началъ заниматься верховой ѣздой и фехтованьемъ. Катанье на конькахъ, прославленное Клопштокомъ, сдѣлалось любимой забавой молодаго доктора и его друзей. Гёте безъ устали, по цѣлымъ днямъ и до глубокой ночи, носился по льду. Полная луна, выплывавшая изъ-за тучъ надъ темными, широкими полями, покрытыми льдомъ, тихо вѣющій на встрѣчу ночной воздухъ, глухіе раскаты звучно гнущагося подъ коньками льда, странный отголосокъ движеній,-- вся эта фантастическаго колорита обстановка цѣликомъ воскрешала передъ поэтомъ рядъ оссіановскихъ сценъ.
   Среди забавъ, развлеченій, разнаго рода дѣловыхъ и другихъ занятій, Гёте не забывалъ своего любимаго труда. Къ концу года онъ успѣлъ окончить Гётца фонъ Берлихингена, изданнаго впрочемъ гораздо позже. Въ 1771 году была написана только первая редакція знаменитой драмы. Гётцъ, нужно замѣтить, существуетъ въ трехъ редакціяхъ: заглавіе первой -- Исторія Готфрида фонъ Берлихингена съ желѣзной рукой, передѣланная въ драму (Geschichte Gottfriedens von Berlichingen mit der eisernen Hand, dramatisirt). Заглавіе второй -- Гетцъ фонъ Берлихименъ, драма (Götz von Berlichingen, ein Schauspiel). Наконецъ третья составляетъ приспособленіе второй редакціи къ условіямъ сценическимъ. Первоначально Гётцъ изданъ во второй редакціи, но въ біографическомъ отношеніи гораздо интереснѣе первая форма этого произведенія.
   Изъ письма Гёте къ Зальцманну видно, чти Гётцъ написанъ въ ноябрѣ 1771 года: "Я предался всею душою предпріятію, заставляющему меня забыть Шекспира, Гомера, все и всѣхъ. Я передѣлываю въ драму исторію отважнѣйшаго изъ нѣмцевъ, воскрешаю память о храбрѣйшемъ изъ храбрыхъ. Этотъ трудъ поглощаетъ все время, которое теперь такъ необходимо для меня". Вотъ что говоритъ Гёте въ Автобіографіи; "Постоянное изученіе шекспировыхъ произведеній такъ расширило духъ мой, что узкая сценическая рама и короткое время, отмѣрянное одному представленію, показались мнѣ недостаточными для развитія глубокой идеи. Жизнь Гётца фонъ Берлихингена, имъ самимъ написанная, внушила мнѣ историческій способъ изложенія; но воображеніе приняло у меня такіе широкіе размѣры, что драматическая форма моя перешагнула всѣ театральныя грани и старалась болѣе и болѣе приблизиться къ дѣйствительнымъ событіямъ. По мѣрѣ того, какъ мысль созрѣвала, я обстоятельно толковалъ объ этомъ съ сестрою, душой и сердцемъ принимавшею участіе въ подобныхъ вещахъ; толковалъ такъ часто, не приступая однако къ самой работѣ, что наконецъ сестра нетерпѣливо и настоятельно стала просить меня не ограничиваться одними толками, а разъ навсегда перенести на бумагу то, что такъ ясно представлялось уму. Просьба сестры рѣшила дѣло. Однажды утромъ я началъ писать, не составивши вовсе ни программы, ни плана. Я написалъ первыя сцены и вечеромъ прочелъ ихъ Корнеліи. Она одобрила ихъ, но съ оговоркой, потому что сомнѣвалась, буду ли я продолжать такъ, какъ началъ; даже выразила рѣшительное недовѣріе къ моему постоянству. Это подстрекнуло меня еще больше. Я писалъ на другой день, писалъ на третій. Съ каждымъ днемъ надежда сестры усиливалась. Шагъ за шагомъ оживало мое произведеніе, по мѣрѣ того какъ я овладѣвалъ основной идеей. Такъ продолжалъ я подвигаться впередъ безъ остановки, не оглядываясь ни назадъ, ни направо, ни на лѣво, и черезъ шесть недѣль имѣлъ удовольствіе увидѣть свою рукопись сшитою въ тетрадь."
   Готфридъ фонъ Берлихингенъ, по прозванію Желѣзная Рука, знаменитый бургграфъ XVI столѣтія, былъ однимъ изъ послѣднихъ представителей буйной, необузданной породы феодальныхъ бароновъ, полу-рыцарей, полу-разбойниковъ. Онъ представляетъ собою достойный типъ этого сословія. Кромѣ императора, онъ не признавалъ надъ собою никакой власти. Съ своими товарищами баронами онъ велъ постоянную войну. Особенно часто подымалъ оружіе противъ бамбергскаго епископа. Заключивши съ нимъ миръ, тотчасъ нападалъ на епископа майнцскаго. Война была его стихіей. Отличаясь качествами истиннаго рыцаря, онъ всегда принималъ сторону слабыхъ и гонимыхъ, исключая только случаи, когда императоръ взывалъ къ нему о помощи, или когда соблазняла его охота немного пограбить частную собственность въ видахъ личной своей, пользы. Притѣсняемый бѣднякъ искалъ въ его грозномъ мечѣ покровительства и защиты. Портной, напримѣръ, долженъ двѣсти флориновъ и не можетъ отдать ихъ. Онъ сочиняетъ жалобную сказку и отправляется къ Гётцу. Желѣзная Рука тотчасъ нападаетъ на проѣзжающихъ мимо его замка двухъ богатѣйшихъ купцовъ изъ Кёльна и заставляетъ ихъ заплатить нужную сумму.
   Въ "Хроникѣ Гётца фонъ Берлихингена" подвиги этого рыцаря разсказаны имъ самимъ съ величавымъ достоинствомъ. Гёте нашелъ въ ней матеріалы въ родѣ тѣхъ, какіе Шекспиръ находилъ у Голиншеда и Саксона Грамматика. Подобно Шекспиру, онъ распорядился своими матеріалами съ полной свободой. Въ добавокъ къ лицамъ "Хроники", созданы имъ слѣдующіе характеры; прекрасная, обаятельная и коварная Адельгейда, благородная жена Гётца -- Елисавета, въ которой поэтъ изобразилъ портретъ своей матери, Марія -- снимокъ съ Фредерики, Георгъ, Францъ Лерзе, Вейслингенъ и цыгане. Сцена смерти Гётца тоже созданіе поэтическаго вымысла.
   Гётцъ фонъ Берлихингена не драма, а драматическая хроника. Еслибъ Гёте, не называя Гётца драмой, оставилъ его въ первоначальномъ видѣ съ первоначальнымъ заглавіемъ, онъ избавилъ бы критиковъ отъ ложнаго взгляда и несправедливыхъ толкованій. Къ несчастью, поэтъ поступилъ иначе и сбилъ съ толку критическихъ судій, почти единодушно признавшихъ Гётца драмой "въ шекспировскомъ родѣ". Вліяніе Шекспира, дѣйствительно, замѣтно въ пьесѣ съ перваго взгляда; но тѣмъ не менѣе странно, непростительно даже, назвать ее "шекспировской". Критиковъ ввела въ заблужденіе новость, оригинальность сочиненія. ъъГётцѣ нарушены всѣ "единства"; простой народъ выведенъ на сцену рядомъ съ благородными; лица не декламируютъ, какъ во французской трагедіи, а говорятъ обыкновеннымъ языкомъ: словомъ, пьеса не имѣетъ ничего общаго съ французской драмой. И близорукіе цѣнители, умѣющіе судить только по готовымъ образцамъ, не задумались причислить ее къ разряду "шекспировскихъ" произведеній. Оно понятно,-- Шекспиръ былъ единственнымъ соперникомъ Французской трагедіи.
   Если слова "въ шекспировскомъ родѣ" имѣютъ какой-нибудь смыслъ, то критики, опредѣляя такимъ образомъ значеніе Гётца, должны были разумѣть, что онъ походитъ на драмы Шекспира внутреннимъ планомъ, изображеніемъ характеровъ и слогомъ. Бѣглаго обзора достаточно, чтобъ убѣдиться въ противномъ.
   По внутреннему плану, Гётцъ отличается отъ шекспировскихъ драмъ во-первыхъ тѣмъ, что его задача -- изобразить скорѣе эпоху, нежели страсть; во-вторыхъ, вмѣсто того, чтобъ имѣть постоянно сцену въ виду и подчиняться строгимъ условіямъ театральнаго представленія, онъ пользуется полной свободой историческаго разсказа; въ-третьихъ, ему не достаетъ того центральнаго единства, вокругъ котораго всѣ лица и событія должны группироваться, чтобъ образовать художественное произведеніе. Гётцъ, напротивъ, представляетъ только рядъ послѣдовательныхъ сценъ, разсказъ, состоящій изъ отдѣльныхъ эпизодовъ.
   Въ изображеніи характеровъ онъ тоже не похожъ на шексимровскія произведенія. Внѣшнія черты дѣйствующихъ лицъ обозначены у Гёте удивительно ясно; но лица эти не обнаруживаютъ невольно, какъ у Шекспира, сокровеннѣйшихъ тайнъ своего бытія. Мы слышимъ ихъ рѣчи, видимъ ихъ дѣйствія; но не знаемъ ихъ думъ, скрытыхъ мыслей, внутреннихъ, сложныхъ побужденій. Вейслингенъ, напримѣръ, честолюбивъ и нерѣшителенъ, благороденъ и слабъ. Дружеская рѣчь пробуждаетъ въ немъ раскаяніе и заставляетъ принять протянутую ему руку Гётца. Онъ клянется никогда не возвращаться во дворецъ епископа; но легко увлекаясь благороднѣйшими побужденіями, онъ также легко увлекается впослѣдствіи тщеславіемъ. Поддавшись искушенію, снова идетъ противъ своего благороднаго друга и умираетъ, преданный измѣнниками, отравленный женою, для которой всѣмъ пожертвовалъ -- умираетъ, не возбудивши сожалѣнія въ другихъ, презирая самого себя. Его нерѣшительность вѣрна природѣ человѣка, но невѣрно изображена. Мы видимъ только поступки и потому не можемъ объяснить ее. Передъ нами, точно въ дѣйствительной жизни, является загадка, но представлять загадки вовсе не дѣло искусства. Искусство должно изобразить характеръ такъ, чтобъ мы могли видѣть его насквозь. Шекспиръ въ лучшихъ, художественныхъ созданіяхъ своихъ показываетъ не одни только дѣйствія изображаемыхъ имъ лицъ, -- нѣтъ, онъ даетъ намъ возможность заглянуть въ самую глубину души человѣческой. Сравните Вейсдингена съ такими нерѣшительными характерами, какъ Ричардъ II, король Іоаннъ или Гамлетъ. Разница окажется не въ степени, а въ самомъ роѣ искусства.
   Наконецъ языкъ въ произведеніи Гёте далеко не шекспировскій. Онъ живописенъ, могучъ, ясенъ, драматиченъ; но не кишитъ мыслями, не теменъ, не тяжелъ обиліемъ идей, составляющимъ отличительную черту и часто даже недостатокъ въ Шекспирѣ. Въ Гётцѣ нѣтъ ни многословія, ни расточительной образности. Какъ произведеніе юноши, онъ поразительно замѣчателенъ совершеннымъ отсутствіемъ реторической напыщенности и лишней картинности.
   Гётцъ былъ первенцемъ романтической школы, или, вѣрнѣе, того направленія, изъ котораго эта школа вышла. На европейскую литературу онъ имѣлъ огромное вліяніе: далъ толчокъ и направленіе историческому таланту Вальтеръ-Скотта; сдѣлалъ средніе, вѣка предметомъ горячаго, почти всеобщаго интереса; наконецъ рѣшилъ судьбу Французской трагедіи въ нѣмецкой литературѣ. Но его вліяніе на драматическое искусство оказалось скорѣе вреднымъ, нежели благодѣтельнымъ, вреднымъ особенно потому, что различіе между драматической хроникой и драмой было упущено изъ виду.
   Это вліяніе проявилось въ чрезмѣрной важности, приданной мѣстному колориту, и въ смѣшеніи историческаго элемента съ драматическимъ. Всякій, кому сколько-нибудь знакомы произведенія романтической школы въ Германіи и Франціи, пойметъ результаты этой ошибки. Гёте имѣлъ въ виду написать не драму, но драматическую картину среднихъ вѣковъ; поэтому мѣстный колоритъ былъ для него дѣломъ первостепенной важности и получилъ въ его произведеніи дивную прелесть. Другіе же писатели, не разобравши въ чемъ дѣло, начали слѣпо подражать поэту и употреблять историческія краски совершенно не кстати. Нѣкоторые критики дошли до того, что стали насиловать каждую фразу съ цѣлью показать, будто бы и Шекспиръ былъ великимъ историческимъ живописцемъ; но они забыли, что мѣстный колоритъ важенъ въ критическомъ, въ ученомъ отношеніи и ничего не говоритъ сердцу и воображенію. Это исторія, а не драма. Макбетъ въ напудренномъ парикѣ, съ маленькой шпагой на боку, потрясалъ публику зрѣлищемъ страшной гибели преступной души. Теперь мы требуемъ исторической "точности"; поточный костюмъ Макбета ни на волосъ не усиливаетъ потрясающаго впечатлѣнія трагедіи: оно остается тѣмъ же, потому что сила его не въ мѣстномъ колоритѣ, а въ глубинѣ изображенной страсти.
   Весною 1772 года Гёте пріѣхалъ въ Ветцларъ изучать, по желанію отца, судопроизводство на практикѣ. Здѣсь онъ влюбился въ Шарлотту и здѣсь же прочувствовалъ все, что потомъ съ такою силой высказалъ въ Вертерѣ; а между-тѣмъ въ Автобіографіи говоритъ: "Мое пребываніе въ Ветцларѣ не представляетъ ничего особенно-замѣчательнаго; гораздо интереснѣе будетъ, если я разскажу вкратцѣ исторію каммергерихта (родъ высшаго судебнаго мѣста), чтобъ показать читателю, въ какую неблагопріятную пору пріѣхалъ я въ этотъ городъ." Къ счастью, изданная въ 1854 году переписка Гёте {Goethe und Werther. Briefe Goethe's, meistens aus seiner Jugendzeit. Herausgegeben von А. Kestner, 1854.} достаточно пополняетъ тощій разсказъ его о Beтцларѣ. По пріѣздѣ туда, онъ нашелъ тамъ кружокъ веселой молодежи, составившей изъ себя нѣчто въ родѣ пародіи на рыцарей Круглаго Стола; Каждый членъ этого общества носилъ особенное прозвище: тутъ были Сентъ-Аманъ Упорный, Евстахій. Мудрый, Любомірскій Воинственный и такъ далѣе. Основателемъ общества былъ Августъ Фридрихъ фонъ Гуэ, секретарь брауншвейгскаго посольства, человѣкъ странный, причудливый, но далеко не глупый. Онъ принялъ Гёте въ свой кружокъ, въ которомъ самъ носилъ имя рыцаря Куси, и окрестилъ поэта прозваніемъ Гётца Прямодушнаго (Götz von Berlichingen, der Redliche).
   Сначала Гёте принялъ живое участіе въ этой шуткѣ, но вскорѣ она ему надоѣла. "Я свелъ много знакомствъ", говоритъ Вертеръ: "но не нашелъ общества. Я не понимаю, что во мнѣ привлекательнаго, что люди такъ усердно стараются знакомиться со мною. Они пристаютъ ко мнѣ, хотя я двухъ шаговъ не могу сдѣлать по одной съ ними дорогѣ." Приводимъ здѣсь любопытное письмо Кёстнера, писанное около этого времени: оно вѣрно передаетъ то впечатлѣніе, какое Гёте производилъ на своихъ знакомыхъ, прежде чѣмъ слава одѣла его лучезарнымъ сіяніемъ, ослѣплявшимъ многихъ изъ его поклонниковъ.
   "Весною пріѣхалъ сюда нѣкто Гёте, званіемъ докторъ правъ , двадцати трехъ лѣтъ, единственный сынъ зажиточнаго отца. Пріѣхалъ онъ за тѣмъ, чтобъ исполнить волю своего отца -- пріучиться къ юридической практикѣ. Самъ же онъ желаетъ изучать Гомера, Пиндара и пр., все, что ему внушатъ его умъ, образъ мыслей и сердце.
   "Съ самаго начала здѣшніе beaux-esprits возвѣстили о немъ публикѣ, какъ о своемъ товарищѣ и сотрудникѣ новыхъ Франкфуртскихъ Ученыхъ Вѣдомостей, мимоходомъ еще замѣтили, что онъ философъ, и начали заботиться о томъ, чтобъ войти въ близкія съ нимъ отношенія. Я не принадлежу къ этому разряду людей, или, лучше сказать, рѣдко бываю въ ихъ обществѣ, потому-то и познакомился съ Гёте очень недавно и притомъ совершенно случайно. Одинъ изъ первыхъ нашихъ beauxesprits, секретарь посольства Готтеръ, убѣдилъ меня однажды отправиться вмѣстѣ съ нимъ въ деревню Гарбенгеймъ. Тамъ нашли мы Гёте. Онъ лежалъ на травѣ, подъ деревомъ, и весело болталъ съ окружавшими его -- эпикурейцемъ фонъ Гуэ, стоикомъ фонъ Кильмансегге и помѣсью той и другой философской школы, докторомъ Кёнигомъ. Впослѣдствіи онъ былъ доволенъ тѣмъ, что я познакомился съ нимъ при такой обстановкѣ. Мы толковали о разныхъ разностяхъ,-- въ томъ числѣ было много интереснаго. Въ этотъ разъ, впрочемъ, я убѣдился только въ томъ, что Гёте человѣкъ не дюжинный. Вы знаете, я никогда не тороплюсь судить о человѣкѣ. Я нашелъ, что Гёте обладаетъ творческимъ умомъ и живымъ воображеніемъ; но этого было недостаточно, чтобъ заставить меня высоко цѣнить его.
   "Прежде чѣмъ перейду къ другимъ подробностямъ, попытаюсь описать его, такъ какъ съ-тѣхъ-поръ я имѣлъ возможность ближе съ нимъ познакомиться.
   "У него много таланта; онъ истинный геній и человѣкъ съ характеромъ; обладаетъ необыкновенно пылкимъ воображеніемъ и потому большею частью выражается образами и подобіями. Онъ часто самъ говоритъ, что рѣчь его всегда фигурна, и что онъ вовсе не можетъ выражаться буквально; но надѣется, что со временемъ будетъ думать и высказывать мысль просто и точно.
   "Натура у него страстная, но онъ мастерски владѣетъ собою. Его образъ мыслей благороденъ: онъ -- человѣкъ безъ всякихъ предразсудковъ и поступаетъ во всемъ, какъ ему заблагоразсудится, нисколько не заботясь, понравятся ли его поступки другимъ, согласны ли они съ принятыми обычаями, допускаютъ ли ихъ условныя приличія. Всякое принужденіе для него противно.
   "Онъ страстно любитъ дѣтей и можетъ проводить съ ними цѣлые часы. Онъ страненъ (bizarre); въ его манерахъ и поведеніи есть много такого, что могло бы сдѣлать его непріятнымъ, и несмотря на то, дѣти и женщины безъ ума отъ него.
   "Женскій полъ онъ весьма уважаетъ Въ принципахъ пока не твердъ и все еще стремится къ истинной системѣ.
   "Кстати, онъ высоко цѣнитъ Руссо, но не покланяется ему безусловно....
   "Онъ уже многое сдѣлалъ, много знаетъ, много читалъ; но думалъ и размышлялъ еще больше. Онъ занимался преимущественно словесностью и изящными искусствами, или, вѣрнѣе, всякаго рода науками, кромѣ тѣхъ, которыя даютъ средства заработывать насущный хлѣбъ."
   На поляхъ этого шероховатаго очерка Кестнеръ прибавляетъ. "Я хотѣлъ описать''его, но это была бы длинная исторія, потому что о немъ нужно много говорить. Однимъ словомъ, онъ очень замѣчательный человѣкъ."
   Дальше опять слѣдуетъ Замѣтка: "Я никогда не кончилъ бы, еслибъ вздумалъ подробно его описывать."
   Готтеръ, упомянутый въ началѣ этого письма, былъ прекрасно образованный молодой человѣкъ, котораго Гёте очень полюбилъ за бесѣды объ искусствѣ и критикѣ. Вдвоемъ они перевели Гольдсмита "Покинутую Деревню" (Deserted Village), да сверхъ того Готтеръ убѣдилъ поэта напечатать въ Альманахѣ Бойе нѣсколько мелкихъ стихотвореній. "Такимъ образомъ", говоритъ Гёте: "я вступилъ въ соприкосновеніе съ кружкомъ молодыхъ и даровитыхъ людей, дѣйствовавшихъ впослѣдствіи такъ много и разнообразно. Бюргеръ, Фоссъ, Гёльти, два графа Штольберги и многіе другіе группировались вокругъ Клопштока; и въ этомъ поэтическомъ кружкѣ, больше и больше расширявшемся, возникло направленіе, которому я не умѣлъ дать точнаго названія." Направленіе это было слѣдствіемъ почти общаго тогда въ Европѣ броженія умовъ, вызваннаго философіей XVIII вѣка и разрѣшившагося въ Германіи литературнымъ и философскимъ переворотомъ, во главѣ котораго стояли Лессингъ, Клопштокъ, Кантъ, Гердеръ и Гёте.
   Изъ писемъ Гёте видно, что въ Ветцларѣ часто мучили его припадки страшной тоски, слѣдовавшей за днями самой безумной веселости. Образъ Фредерики преслѣдовалъ его неотступно. Средство избавиться отъ мучительнаго состоянія оставалось одно: нужно было снова влюбиться и образъ прежней, возлюбленной замѣнить образомъ новой. За этимъ дѣло не стало. Мѣсто Фредерики вскорѣ заняла Шарлотта, старшая дочь нѣкоего герръ Буффа. За два года до пріѣзда Гёте, герръ Буффъ лишился своей супруги, и Шарлотта невольно сдѣлалась главою семейства. По смерти матери, къ ней перешли всѣ хлопоты по хозяйству и заботы о младшихъ ея братьяхъ и сестрахъ. Ей. было всего шестнадцать лѣтъ; но здравый смыслъ, хозяйственный тактъ и непоколебимое терпѣніе преодолѣли всѣ трудности: Шарлотта вышла отличной хозяйкой. Два года уже была она. невѣстой секретаря гановерскаго посольства, Кестнера, скромна, го, точнаго, благоразумнаго и образованнаго молодаго человѣка, котораго не должно смѣшивать съ Альбертомъ въ Вертерѣ, несмотря на очевидное сходство ихъ положенія. Въ письмѣ, къ, одному изъ своихъ друзей Кестнеръ разсказываетъ о томъ, какъ Гёте познакомился съ Шарлоттой: "Случилось такъ, что Гёте, былъ на загородномъ балѣ, гдѣ былъ и я съ невѣстой. Мнѣ, пришлось ѣхать на балъ позже другихъ, потому что меня задержали дѣла. Невѣста моя поѣхала съ знакомыми. Вмѣстѣ съ нею въ экипажѣ сидѣлъ докторъ Гёте, который тутъ въ первый разъ увидѣлъ Лоттхенъ. Изъ здѣшнихъ женщинъ ни одна не нравилась ему. Лоттхенъ съ разу обратила на себя его вниманіе. Она молода и хоть не писанная красавица, за то удивительно привлекательной наружности. Взглядъ у нея ясенъ, какъ весеннее утро; особенно ясно глядѣла она въ тотъ день, потому что любитъ потанцовать. Гёте замѣтилъ ея сочувствіе къ красотамъ природы и ея непринужденное остроуміе или, вѣрнѣе, юморъ. Онъ не зналъ, что она помолвлена: я пріѣхалъ нѣсколькими часами позже нея, да притомъ у насъ нѣтъ обыкновенія выражать другъ другу въ обществѣ что-нибудь кромѣ дружбы. Онъ былъ чрезвычайно веселъ (веселымъ онъ часто бываетъ, но по временамъ сильно груститъ); Лоттхенъ совершенно очаровала его, тѣмъ болѣе, что вовсе не заботилась объ этомъ и вполнѣ предавалась удовольствіямъ бала. На другой день, какъ водится, Гёте явился, къ ней съ визитомъ. Онъ видѣлъ ее веселой дѣвушкой, страстной любительницей танцевъ и удовольствій; теперь же увидѣлъ ее въ другомъ, лучшемъ видѣ,-- въ образѣ хозяйки."
   Лоттхенъ, судя по ея портрету, была въ своемъ родѣ прелестнымъ существомъ: тихой, веселой, чистосердечной нѣмецкой дѣвушкой и прекрасной хозяйкой. Гёте съ перваго же разу влюбился въ нее. "Впрочемъ", говоритъ Кестнеръ: "онъ скоро убѣдился, что отъ Лоттхенъ ему нечего было ждать, кромѣ дружбы. Сходство вкусовъ и взаимное сближеніе образовали между нимъ и мною тѣснѣйшую дружескую связь. Ему пришлось отказаться отъ всякой надежды на Лоттхенъ, и онъ, дѣйствительно, отказался отъ нея; однако, несмотря на всю свою философію и врожденную гордость, не могъ овладѣть собой на столько, чтобъ совершенно подавить свою склонность. Онъ обладаетъ качествами, опасными для женщины, особенно для женщины впечатлительной и со вкусомъ. Но Лоттхенъ умѣла вести себя такъ, что, не поощряя пустой надежды, заставляла удивляться своему такту. Гёте страдалъ ужасно. Между нимъ и ею не разъ случались замѣчательныя сцены, послѣ которыхъ я сталъ больше прежняго уважать свою невѣсту и цѣнить своего друга. Но въ душѣ я часто удивлялся тому, что любовь можетъ дѣлать такими странными созданіями даже сильныхъ и властныхъ надъ собою людей. Я жалѣлъ его, и часто внутри меня происходила борьба: съ одной стороны, я думалъ, что, можетъ быть, со мной Лоттхенъ не будетъ такъ счастлива, какъ съ нимъ; съ другой -- я не могъ привыкнуть къ мысли лишиться ея. Послѣднее чувство побѣдило; а въ Лоттхенъ я ни разу не могъ подмѣтить даже тѣни подобной борьбы." Полагаясь вполнѣ на благородство друга и на вѣрность невѣсты, Кестнеръ никогда не оскорблялъ ихъ отношеній ни малѣйшимъ ревнивымъ намекомъ. Гёте не переставалъ бывать у Шарлотты. Дѣти радовались, какъ празднику, его приходу. Онъ вообще любилъ дѣтей; но братья и сестры Лотте были для него вдвойнѣ дороги. Они не отходили отъ него ни шагу, совершенно овладѣвали имъ, взбирались къ нему на плечи и заставляли его разсказывать "хорошенькія сказки",
   Такъ прошло лѣто. Въ августѣ Гёте отправился въ Гиссенъ повидаться съ профессоромъ Гёифнеромъ, однимъ изъ дѣятельныхъ сотрудниковъ Франкфуртскихъ Ученыхъ Вѣдомостей. Увлекаемый страстью къ шуткѣ, онъ явился къ профессору переодѣтымъ, подъ видомъ застѣнчиваго, неловкаго студента. Гёпфнеръ зналъ его только по письмамъ и легко дался въ обманъ. Мистификація, послужившая поводомъ ко многимъ забавнымъ сценамъ, кончилась тѣмъ, что поэтъ бросился въ объятія профессора, воскликнувши: "Я Гёте!" Въ Гиссенѣ былъ и Меркъ. Гёте уговорилъ его заѣхать въ Ветцларъ и познакомиться съ Лоттхенъ. Меркъ пріѣхалъ и убѣдился, что поэтъ, дѣйствительно, правъ въ своихъ восторженныхъ отзывахъ о Шарлоттѣ. "J'ai trouvé aussi l'amie de Goethe," пишетъ онъ къ одному изъ друзей: "cette-fille dont il parle avec tant d'enthousiasme dans toutes scs lettres. Elle mérite réellement tout ce qu'il pourra dire du bien sur son compte." {"Я встрѣтилъ также возлюбленную Гёте, дѣвушку, о которой онъ съ такимъ восторгомъ говоритъ во всѣхъ своихъ письмахъ. Она, дѣйствительно, стоитъ всѣхъ его похвалу."} Впрочемъ, онъ непоказалъ и виду, что Шарлотта ему понравилась, и привелъ Гёте въ отчаяніе, отдавши предпочтеніе одной изъ ея подругъ, "наружностью походившей на Юнону". Онъ даже указывалъ на эту Юнону, какъ на дѣвушку болѣе достойную вниманія, потому что и сердце, и рука ея были совершенно свободны. Понятно, что Гёте весьма огорчился; но непонятно, какимъ образомъ даже въ старости не могъ онъ разгадать истинной причины дѣйствій своего друга,-- въ Автобіографіи онъ сравниваетъ его съ Мефистофелемъ, -- непонятно тѣмъ болѣе, что совѣты Мерка принесли существенную пользу, ускоривши развязку неудачной любви. А положеніе Гёте съ каждымъ днемъ становилось опаснѣе. Наконецъ онъ cогласился оставить Ветцларъ и отправиться съ Меркомъ на Рейнъ.
   Меркъ уѣхалъ, условившись встрѣтиться съ нимъ въ Кобленцѣ. Слѣдующіе отрывки изъ кестнерова "Дневника" напомнятъ читателю, какъ Гёте уѣхалъ изъ Лейпцига, не простившись съ Кетхенъ. Отвращеніе къ "сценамъ" заставляло его избѣгать мучительно-сладкихъ волненій, вызываемыхъ любовнымъ прощаніемъ.
   "10 Сенm. 1772. Сегодня докторъ Гёте обѣдалъ со мною въ саду. Я не зналъ, что это было въ послѣдній разъ. Вечеромъ онъ пришелъ къ Лоттхенъ. У насъ шелъ замѣчательный разговоръ о будущей жизни, начатый не имъ, а Лоттхенъ. Мы условились, что кто прежде умретъ, тотъ долженъ, если можно, сообщить оставшимся въ живыхъ подробности о загробной жизни. Гёте былъ ужасно разстроенъ: онъ зналъ, что на слѣдующее утро ему предстояло уѣхать.
   "11 Сент. 1772. Сегодня въ семь часовъ утромъ Гёте уѣхалъ, не простившись. Онъ прислалъ мнѣ записку съ кой-какими книгами. Онъ уже давно говорилъ, Что около этого времени намѣренъ поѣхать въ Кобленцъ, гдѣ ожидалъ его военный казначей Меркъ, что не хотѣлось бы ему ни съ кѣмъ прощаться, и что располагаетъ онъ уѣхать неожиданно. Такимъ образомъ я ждалъ этого; но, несмотря на то, почувствовалъ, глубоко почувствовалъ въ душъ, что былъ неприготовленъ къ этому. Утромъ я пришелъ домой. Мни подали посылку: "отъ доктора Гёте, прислано въ десять часовъ". Я разсмотрѣлъ книги, прочелъ записку, и грустно мнѣ стало, когда я подумалъ, какое значеніе для меня заключается въ словахъ: "Онъ уѣхалъ!" Вскорѣ пришелъ ко мнѣ Гансъ {Одинъ изъ братьевъ Шарлотты.} спросить, дѣйствительно ли Гёте уѣхалъ. Потомъ Лоттхенъ послала справиться въ квартирѣ Гёте. Его ужъ не было тамъ. Маленькіе братья и сестры Лоттхенъ не переставали повторять: "Докторъ Гёте уѣхалъ!" Въ полдень я видѣлся съ фонъ Борномъ, провожавшимъ его до Бруннфельса. Гёте говорилъ ему о нашемъ вчерашнемъ разговорѣ. Онъ уѣхалъ сильно разстроенный. Послѣ обѣда я принесъ его письмецо къ Лоттхенъ. Она жалѣла, что онъ уѣхалъ: при чтеніи у нея навертывались слезы. Впрочемъ она была довольна его отъѣздомъ, потому что не могла отвѣчать ему взаимностью. Мы говорили только о немъ: я не могъ думать ни о чемъ постороннемъ и горячо защищалъ его внезапный отъѣздъ. Потомъ я написалъ ему нѣсколько словъ о томъ, что случилось послѣ его отъѣзда".
   Письмо Гёте къ Кестнеру заключалось въ слѣдующемъ:
   "Онъ уѣхалъ, Кестнеръ. Когда вы получите эту записку, его уже не будетъ съ вами, -- онъ уѣхалъ! Передайте Лоттхенъ "прилагаемое письмецо. Я былъ совершенно покоенъ, но вашъ разговоръ растерзалъ меня. Въ настоящую минуту не могу сказать вамъ ничего, кромѣ "будьте счастливы". Еслибъ я остался съ вами минутой дольше, у меня не достало бы силъ овладѣть собою. Теперь я одинъ и завтра уѣзжаю. О, моя бѣдная голова"!-Въ письмѣ къ Лоттхенъ Гёте писалъ:
   "Я, разумѣется, надѣюсь воротиться, но Богъ знаетъ когда! Лотте, что должно было чувствовать мое сердце во время вашего разговора? Я зналъ напередъ, что въ послѣдній разъ ввожусьсъ вами. Нѣтъ, не въ послѣдній, а все-таки завтра я уѣзжаю. Онъ уѣхалъ"! Какой духъ внушилъ вамъ этотъ разговоръ? Когда вы ждали моего признанія во всемъ, что я чувствовалъ, увы! то, о чемъ я заботился, было здѣсь, на землѣ: я думалъ только о вашей рукѣ, которую цѣловалъ въ послѣдній разъ, о комнатѣ, въ которую не ворочусь, о добромъ отцѣ вашемъ, въ послѣдній разъ проводившемъ меня до дверей. Теперь Я одинъ и могу плакать. Д оставляю васъ счастливой и останусь въ вашемъ сердцѣ. И снова увижу васъ; но не видѣть васъ завтра, все равно, что никогда! Скажите дѣтямъ: онъ уѣхалъ. Больше не могу говорить."
   

VI.
Оригинальное гаданье.-- Максимиліана фонъ Ларошъ.-- Поѣздка съ Меркомъ по Рейну.-- Занятія въ Франкфуртѣ.-- Передѣлка Гётца фонъ Берлихингена.-- Изданіе и успѣхъ Гетца.-- Предложеніе книгопродавца.-- Характеръ вертеровской ьпохи.-- Письма къ Кестнеру и Шарлоттѣ.-- Мысль о самоубійствѣ.-- Вѣсть о смерти Ерузалема и письмо Гёте.-- Шарлотта выходитъ за-мужъ.-- Замужство Корнеліи.-- Магометъ.-- Максимиліана Брентано.-- Опасная связь.-- Боги, Герои и Виландъ.-- Первое знакомство съ Карломъ Августомъ, принцемъ саксенъ-веймарскимъ.-- Вертеръ.

   Гёте послалъ свои дорожныя вещи на имя Фрау фонъ Ларошъ, въ домѣ которой долженъ былъ встрѣтиться съ Меркомъ, а самъ отправился пѣшкомъ внизъ по теченію Лана. Живописные виды но берегамъ этой рѣки очаровали его и значительно ослабили, его сердечную тоску. Холмы, покрытые виноградниками, туманныя долины, величавые замки такъ и просились на бумагу. Давнишнее желаніе сдѣлаться живописцемъ, всю жизнь не покидавшее Гёте, снова проснулось и овладѣло имъ до того, что онъ положилъ разъ навсегда рѣшить вопросъ: быть или не быть художникомъ? Задача рѣшалась довольно оригинально. У ногъ Гёте протекала рѣка, мѣстами сверкавшая на солнцѣ перекатнымъ золотомъ, мѣстами пропадавшая за густыми вѣтвями плакучихъ изъ. Гёте вынулъ изъ кармана ножикъ и бросилъ его въ воду, загадавши такимъ образомъ: если увидитъ паденіе ножа,-- сдѣлается художникомъ; если же ножъ, падая, скроется за ивами,-- въ такомъ случаѣ нужно будетъ оставить всякое поползновеніе. Ни одинъ изъ древнихъ оракуловъ не давалъ отвѣта болѣе загадочнаго: ножъ скрылся за ивами, но Гёте ясно видѣлъ, какъ вода брызнула вверхъ фонтаномъ.
   Черезъ нѣсколько дней онъ дошелъ до Эмса, откуда спустился по рѣкѣ въ лодкѣ. Передъ нимъ открылся древній Реннъ съ прелестными береговыми видами, о которыхъ Гёте вспоминаетъ съ особеннымъ наслажденіемъ. Въ Кобленцѣ онъ остановился, по рекомендаціи Мерка, въ домѣ тайнаго совѣтника фонъ Лароша, у котораго встрѣтилъ самый радушный пріемъ. Съ этимъ семействомъ онъ скоро сошелся. Мать полюбила его за любовь къ литературѣ, отецъ -- за веселый характеръ и умъ, дочери -- за молодость, красоту и поэтическій талантъ. Фрау фонъ Ларошъ, первая пассія Виланда, написавшая повѣсть въ ричардсоновомъ родѣ, подъ заглавіемъ "Исторія дѣвицы фонъ Штеригеймъ", кажется, принимала у себя Мерка, Гёте и другихъ съ цѣлью снискать благосклонные отзывы своему произведенію. И дѣйствительно, Гёте помѣстилъ рецензію повѣсти во Франкфуртскихъ Ученыхъ Вѣдомостяхъ. Была ли эта любезность сдѣлана въ честь матери, или въ честь ея прелестной дочери, Максимиліаны -- исторія умалчиваетъ; за то навѣрное можно сказать, что черные глазки дочери не остались безъ вліянія на сердце молодаго рецензента. Въ Вертерѣ она выведена подъ именемъ дѣвицы Б., но для насъ она интереснѣе какъ будущая мать Беттины. Гёте ухаживалъ за нею, любезничалъ и сантиментальничалъ такъ, какъ-будто Лоттхенъ вовсе* не существовала. Такое непостоянство не удивитъ никого, кто дастъ себѣ трудъ вглядѣться въ подвижную натуру нашего поэта. Онъ несчастливъ только по временамъ: полнота кипучей жизни, сила воли и впечатлительность спасаютъ его вѣчно-Дѣятельную натуру отъ унынія, погубившаго Вертера. Онъ не томится безвыходно отъ того, что Шарлотта принадлежитъ другому, и доступенъ всякому новому впечатлѣнію, все равно -- серьезному или веселому. Такимъ образомъ неудачная любовь не помѣшала ему написать Патера Брея (Pater Brey) и Сатира (Satyros, oder der vergötterte Waldteufel), сочиненія, исполненныя сарказма и юмора, любопытныя какъ произведенія вертеровскаго періода, но далеко не совершенныя.
   Проѣхавши вмѣстѣ съ Меркомъ и семействомъ его вверхъ по Рейну и насладившись видами Рейнфельса, С-тъ Гоара, Бахараха, Бингена, Эльфельда и Бибериха, Гёте вернулся во Франкфуртъ и занялся юридической практикой, литературой и живописью, особенно голландской. Онъ началъ срисовывать нѣкоторые предметы Съ натуры, и объ одномъ изъ такихъ рисунковъ упоминаетъ съ гордостью; а это была -- смѣшно сказать -- копія съ оправленной въ серебро черепаховой ручки ножа!
   Юридической практикой онъ сталъ заниматься усерднѣе прежняго. Отецъ, довольный тѣмъ, что сынъ взялся за дѣло, радовался несказанно такому похвальному прилежанію и снисходительно глядѣлъ на прочія занятія, "этого (какъ онъ выражался) страннаго созданія". Литературная дѣятельность Гёте выражалась въ то время, съ одной стороны, безчисленными планами будущихъ произведеній, съ другой -- постояннымъ сотрудничествомъ въ Франкфуртскихъ Вѣдомостяхъ, куда онъ не переставалъ доставлять статьи по части поэзіи, богословія и даже политики. Замѣчателенъ слѣдующій отрывокъ изъ его критическаго отзыва, написаннаго въ отвѣтъ на жалобы, что у нѣмцевъ нѣтъ ни отечества, ни патріотизма: "Если въ мірѣ есть для насъ мѣсто, гдѣ мы спокойно можемъ владѣть своимъ достояніемъ: полемъ, которое насъ кормитъ, домомъ, который насъ укрываетъ,-- развѣ тамъ не родина наша? и развѣ не имѣютъ этого тысячи тысячъ въ каждомъ изъ нашихъ государствъ? и развѣ не счастливо живутъ они въ этомъ ограниченномъ кругу? Зачѣмъ же попусту домогаться чувства, котораго не имѣемъ и не можемъ имѣть, которое у извѣстныхъ народовъ, только въ извѣстныя эпохи, являлось и является плодомъ многихъ благопріятно и взаимно дѣйствующихъ обстоятельствъ? Римскій патріотизмъ! Сохрани насъ, Боже, отъ него, какъ отъ гигантскихъ размѣровъ! Съ нимъ мы не найдемъ по своему росту ни стула, ни кровати для отдыха!" Въ этомъ софизмѣ Гёте всю жизнь заблуждался. Такъ говорилъ онъ даже въ ту нору, когда скорѣе всего можно было бы заподозрить его въ самомъ пылкомъ патріотизмѣ -- во время передѣлки Гётца фонъ Берлихингена. Перечитывая рукопись, Гёте нашелъ въ ней важный промахъ: онъ увидѣлъ, что, кромѣ единствъ времени и мѣста, нарушено у него и единство сочиненія.
   "Предавшись силѣ воображенія и особенному внутреннему побужденію", говоритъ онъ: "я сначала не отклонялся отъ главнаго предмета: первые акты были написаны почти въ томъ видѣ, какъ слѣдовало; но въ остальныхъ, особенно водъ конецъ, я незамѣтно поддался странному увлеченію. Стараясь изобразить Адельгсиду прелестной, я самъ влюбился въ нее. Она одна нечувствительно завладѣла моей душой. Участіе къ ея судьбѣ усиливалось больше и больше; и такъ какъ Гётцъ къ концу драмы почти не дѣйствуетъ, то нѣтъ ничего естественнѣе, что прелестная женщина замѣнила его въ душѣ автора, который, сбросивши съ себя оковы искусства, вздумалъ испытать свои силы на новомъ поприщѣ. Этотъ недостатокъ, или, вѣрнѣе, это порочное излишество замѣтилъ я скоро, потому-что природа моего поэтическаго генія постоянно влекла меня къ единству. Теперь я имѣлъ въ виду уже не жизнеописаніе Гётца, не германскія древности, а собственное свое произведеніе. Я старался придать ему какъ можно больше историческаго и народнаго содержанія, а то, что было въ немъ сказочнаго или просто романическаго, уничтожалъ; тутъ, разумѣется, пожертвовалъ я многимъ, потому-что склонность человѣка должна была уступить убѣжденіямъ художника.
   "Не измѣняя ничего въ первой рукописи (она до-сихъ-поръ хранится у меня въ первоначальномъ видѣ), я рѣшился передѣлать всю пьесу и принялся за работу съ такимъ усердіемъ, что черезъ нѣсколько недѣль явилась совершенно новая редакція драмы. Я вовсе не думалъ печатать эту передѣлку и смотрѣлъ на нее просто какъ на предварительный этюдъ, который долженъ былъ лечь въ основу будущаго, болѣе обработаннаго и болѣе обдуманнаго произведенія.
   "Когда я разсказалъ Мерку свои планы, онъ поднялъ ихъ на смѣхъ и спросилъ: что значитъ это вѣчное дѣланіе и передѣлываніе? Сочиненіе, говорилъ онъ, отъ этого, только измѣняется, во рѣдко становится лучшимъ. Сперва нужно посмотрѣть, какое оно производитъ впечатлѣніе, потомъ уже приниматься за что-нибудь новое. Нерѣшительность и отсрочки только душу смущаютъ. На это я отвѣчалъ, что мнѣ непріятно представить книгопродавцу сочиненіе, на которое потрачено столько любви, и получить, быть можетъ, отказъ; потому что какимъ образомъ издатель долженъ судить о молодомъ, неизвѣстномъ и вдобавокъ дерзкомъ авторѣ? Однако страхъ появиться въ печали мало-по-малу прошелъ, и мнѣ сильно захотѣлось увидѣть комедію "Взаимные Грѣшники" напечатанною; но услужливаго издателя не оказалось.
   "Тутъ разомъ заговорила у моего друга промышленная жилка. Онъ рѣшилъ, что мы должны издать на собственный счетъ это странное, поразительное произведеніе, которое, думалъ онъ, дастъ намъ большіе барыши. Я долженъ былъ доставить бумагу, а онъ взялъ на себя типографскія издержки. Мы принялись за дѣло, и я имѣлъ удовольствіе видѣть, какъ мой драматическій очеркъ мало-по-малу появлялся въ чистыхъ печатныхъ листахъ: онъ, дѣйствительно, глядѣлъ лучше, чѣмъ я ожидалъ. Напечатавши Гётца, мы приготовили нѣсколько пакетовъ и разослали ихъ. Вскорѣ поднялись отовсюду страшные толки; Гётца обратилъ на себя общее вниманіе. При нашихъ ограниченныхъ средствахъ, мы не могли съ достаточной скоростью, разослать во всѣ мѣста экземпляры нашего изданія, и потому быстро явилась перепечатка книги. За посланные экземпляры не могло быть немедленнаго вознагражденія наличными деньгами, а казна моя въ ту пору, какъ со всѣхъ сторонъ осыпали меня похвалами, находилась далеко не въ цвѣтущемъ положеніи. Такимъ-образомъ я очутился въ чрезвычайно затруднительномъ положеніи: какъ заплатить за бумагу, посредствомъ которой я познакомилъ публику съ своимъ талантомъ. Меркъ, умѣвшій прежде меня выпутаться изъ затрудненія, утѣшался пріятной надеждой, что дѣля паши скоро поправятся; однако и до-сихъ-поръ что-то не слышно объ этомъ."
   Гётца встрѣтило единодушное одобреніе, даже со стороны критиковъ, наиболѣе противившихся такимъ нововведеніямъ. На публику онъ съ разу произвелъ впечатлѣніе потрясающее. Смѣлая рѣчь, презрѣніе къ правиламъ Французской критики, оригинальность и сила произведенія доставили ему громадный, торжественный успѣхъ во всей Германіи. Отъ салоновъ до пивныхъ лавочекъ, вездѣ признали его мастерскимъ произведеніемъ. Подражанія являлись съ неслыханной быстротою: средніе вѣка и рыцари сдѣлались моднымъ конькомъ почти всѣхъ тогдашнихъ драматурговъ и бельлетристовъ.
   Успѣхъ Гётца былъ, между-прочимъ, поводомъ къ забавному случаю. Гёте разсказываетъ, что къ нему явился одинъ книгопродавецъ, изъявившій желаніе заказать дюжину пьесъ въ родѣ Гетца и обѣщавшій, съ видомъ человѣка, весьма довольнаго своимъ предложеніемъ, дать за нихъ приличное вознагражденіе. Предложеніе книгопродавца согласовалось, впрочемъ, съ ожиданіями публики. Но Гёте былъ не изъ тѣхъ поэтовъ, которые, достигнувши полнаго успѣха, начинаютъ повторяться: воплотивши свою мысль въ поэтическій образъ, онъ никогда потомъ не возвращался къ ней. Какъ истинный художникъ, онъ творилъ по внутреннему побужденію, а не но заказу; какъ истинный художникъ, онъ никогда не истощалъ поэтической руды. Каждое его произведеніе отмѣчено печатью личнаго опыта, каждое отличается свѣжестью и новизною содержанія, взятаго прямо изъ жизни.
   Гётцъ есть величайшее произведеніе Порыва и Страсти, періода, представляющаго съ одной стороны гигантскія надежды, увлеченіе средними вѣками, съ другой -- болѣзненную сантиментальность. Гёте, великій глашатай своего вѣка, выразилъ и то и другое направленіе въ двухъ мастерскихъ сочиненіяхъ. Рядомъ съ мятежнымъ Гётцемъ стоитъ мечтатель Вертеръ. Эти произведенія представляютъ идеальное изображеніе вѣка.
   Вертеровскій періодъ представляетъ странное время, время смутнаго волненія, болѣзненныхъ тревогъ, обнаруживавшихъ коренное разслабленіе общественнаго организма. Въ письмахъ, мемуарахъ и повѣстяхъ того времени, вездѣ замѣтны слѣды сомнѣнія и сантиментальнаго самоуглубленія. Искусственный, натянутый видъ сообщается даже чувствамъ самымъ похвальнымъ; за то многія не похвальныя представляются въ розовомъ свѣтѣ. О природѣ почти никто не говоритъ просто, -- всѣ предаются какому-то истерическому восторгу. Слезы и ласки расточаются поразительно щедро изъ-за пустѣйшихъ предлоговъ. Лёйхзенрингъ, котораго Гёте осмѣялъ въ Патерѣ Бреѣ какъ присяжнаго сантименталиста, основываетъ тайное общество и называетъ его Орденомъ Чувствительности. Нѣжныя сердца почитаютъ за счастье попасть въ члены этого общества. Дружба становится предметомъ вычурнаго обожанія; основой братской любви принимается какое-то мнимое "духовное общеніе"; вслѣдствіе чего возникла, по мѣткому выраженію Жанъ-Поля, "всеобщая любовь ко всѣмъ людямъ и животнымъ -- кромѣ критиковъ". То была скептическая пора, когда все существовавшее подпало сомнѣнію. Понятно, что супружескія связи не могли внушать большаго уваженія людямъ, у которыхъ первое правило говорило: люби ближняго и жену ближняго.
   Эти явленія были признаки болѣзни; общественный организмъ былъ разстроенъ; приближеніе грознаго перелома обозначилось сумасбродствами и въ литературѣ и въ житейскихъ отношеніяхъ. Причина болѣзни заключалась въ недостаткѣ вѣры. Восемнадцатое столѣтіе гордилось сомнѣніемъ и невѣріемъ въ религіи, философіи, политикѣ, нравахъ.
   Обращаясь къ Вертеру, мы находимъ его въ тѣсной связи съ личностью самого автора; такъ что исторія жизни Гёте въ эту эпоху сводится къ простому перечню матеріаловъ, послужившихъ основою романа.
   Письма Гёте къ Кестнеру и Шарлоттѣ исполнены страстныхъ откровеній и нѣжныхъ воспоминаній, Произвольная орѳографія и неправильный языкъ этихъ писемъ составляютъ принадлежность того времени, когда считалось недостойнымъ генія сообразоваться съ такими презрѣнными мелочами, какъ правописаніе и грамматическія правила; но любящая натура, согрѣвающая эти письма, полнота любви, какую чувствовалъ и внушалъ ихъ авторъ, принадлежатъ собственно ему, а не его вѣку. "Будьте здоровы, любезный Кестнеръ", говоритъ онъ въ одномъ изъ первыхъ писемъ: "и скажите Лотте: я часто думаю, что могу забыть ее; но потомъ отчаяніе снова овладѣваетъ мною, и мнѣ становится хуже прежняго". Ему хотѣлось бы снова воротиться къ тому счастливому времени, когда онъ, бывало, сиживалъ у ногъ Лоттхенъ, окруженный своими маленькими пріятелями, карабкавшимися къ нему на плечи. Онъ пишетъ въ припадкѣ меланхоліи, отзывающейся на столько же поэзіей, на сколько и грустью. Мысль о самоубійствѣ быстро возникаетъ и такъ же быстро проходитъ въ числѣ другихъ мимолетныхъ мыслей, длинной вереницей тѣснящихся въ его умѣ. Въ Автобіографіи есть замѣчательное мѣсто, прекрасно опредѣляющее тогдашнее состояніе его души: "У меня было прекрасное собраніе оружія и въ томъ числѣ Отлично-отточенный кинжалъ. Каждую ночь я клалъ его подлѣ постели и прежде, чѣмъ гасилъ свѣчу, пробовалъ, не удастся ли мнѣ вонзить остріе въ грудь на нѣсколько дюймовъ. Попытки однако не удавались. Дѣло кончилось тѣмъ, что я посмѣялся надъ самимъ собою, отбросилъ ипохондрическія выдумки и рѣшился жить". Мысль о самоубійствѣ никогда не была въ немъ серьозной; онъ просто забавлялся ею, какъ модной вещью, и покинулъ ее гораздо прежде того времени, когда написалъ Вертера. Въ октябрѣ 1772 года онъ услышалъ, что его другъ Гуэ застрѣлился. "Напишите мнѣ поскорѣе о Гуэ" говоритъ онъ въ письмѣ къ Кестнеру: Надѣюсь, что самъ я никогда не обижу друзей своихъ подобнымъ поступкомъ." Въ другомъ мѣстѣ онъ пишетъ: "Я пріѣхалъ въ Гомбургъ и тамъ снова полюбилъ жизнь, увидѣвши, сколько удовольствія появленіе такого жалкаго существа, какъ я, можетъ доставить такимъ отличнымъ людямъ". Седьмаго ноября онъ неожиданно явился въ Ветцларъ вмѣстѣ съ Шлоссеромъ и оставался тамъ до десятаго въ лихорадочно-восторженномъ, томительно-пріятномъ состояніи. По возвращеніи домой, онъ пишетъ Кестнеру: "Разумѣется, мнѣ было трудно уѣхать. Вчера вечеромъ, когда я сидѣлъ на софѣ, въ головѣ моей бродили самыя преступныя мысли... Но когда подумаю, какъ вашъ пріемъ превзошелъ всѣ мы ожиданія, тотчасъ начинаю успокоиваться. Признаюсь, я пріѣхалъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ: я пріѣхалъ, любезный Кестнеръ съ чистымъ, горячимъ, полнымъ сердцемъ; но адски мучительно, если насъ принимаютъ не съ тѣмъ же расположеніемъ духа, съ какимъ мы являемся. И такъ, дай вамъ Богъ провести всю жизнь такъ, какъ я провелъ эти два дня".
   Слухъ о самоубійствѣ Гуэ оказался ложнымъ; его замѣнило, печальное извѣстіе о смерти Ерузалема, тоже служившаго въ Ветцларѣ секретаремъ при брауншвейгскомъ посольствѣ.
   "Несчастный Ерузалемъ!" пишетъ Гёте къ Кестнеру: "Новость эта потрясла меня своей неожиданностью. Получить ее вмѣстѣ съ самыми отрадными изъявленіями дружеской любви,-- это было ужасно. Несчастный человѣкъ! Но дьяволъ, то-есть безчестные люди, дорожащіе только суетнымъ вздоромъ, одержимые страстью идолопоклонства и проповѣдующіе идолопоклонство, притѣсняющіе чистую натуру, насилующіе и губящіе дарованіе, -- они виноваты въ этомъ несчастій, въ нашемъ несчастій... Бѣдный юноша! Когда, бывало, я возвращался съ прогулки и встрѣчался съ нимъ при свѣтѣ луны, я говорилъ себѣ: онъ влюбленъ. Лотте, вѣроятно, помнитъ, что я смѣялся надъ этимъ. Его сердце изныло въ одиночествѣ. Я зналъ его семь лѣтъ, но мало съ нимъ говорилъ. Уѣзжая, я увезъ съ собой одну изъ его книгъ; ее и память о немъ сохраню до-тѣхъ-поръ, пока буду живъ".
   Въ это время настроеніе Гёте вовсе не было такъ мрачно і какъ онъ описываетъ въ Автобіографіи. Вотъ его письмо, писанное въ декабрѣ 1772 года: "Чудесно! Я только что хотѣлъ, спросить о. пріѣздѣ Ленхенъ {Одна изъ сестеръ Шарлотты.}, а вы пишете, что она пріѣхала. Еслибъ я былъ при этомъ, заговорилъ бы васъ совершенно и заткнулъ бы за поясъ всѣхъ болтуновъ. Мнѣ кажется, я полюбилъ бы ее страстно, больше чѣмъ самую Лотте. Судя по портрету, она должна быть премилой дѣвицей, гораздо лучше Лотте, если не совершенно.... А я свободенъ и жажду любви. Нужно попытаться и пріѣхать; впрочемъ, это не поможетъ. Вотъ я. опять во Франкфуртѣ, вожусь съ разными планами и затѣями; а будь у меня предметъ, ихъ бы не было." Въ январѣ онъ пишетъ: "Скажите Лотте, что здѣсь есть одна дѣвушка, которую я нѣжно люблю. Я предпочелъ бы ее всѣмъ другимъ, еслибъ только думалъ жениться; ея рожденіе тоже 11 января {День рожденія Лотте.}. Не дурно вышло бы: такая парочка! Впрочемъ кто знаетъ, что Богу угодно." Льюизъ полагаетъ, что Гёте говоритъ здѣсь объ Аннѣ Сибиллѣ Мюнхъ; но она родилась не въ январѣ, а въ іюлѣ. Быть можетъ, Гёте намекаетъ на Антуанетту Горокъ, родственницу Шлоссера, страстно любившую поэта и отчасти послужившую первообразомъ Миньоны. Но тутъ опять рождается сомнѣніе: въ слѣдующемъ письмѣ онъ говоритъ, что помогалъ своему предмету наряжаться къ балу, на который, однако, не провожалъ ее, а прогуливался съ Антуанеттой на мосту при лунномъ свѣтѣ. Какъ бы то ни было, ясно, что онъ не слишкомъ грустилъ: "Вчера я катался на конькахъ отъ ранняго утра до поздняго вечера. У меня есть и другіе источники наслажденій, но о нихъ нельзя говорить. Порадуйтесь, я почти такъ же счастливъ, какъ люди влюбленные, какъ вы, напримѣръ,-- такъ же полонъ надеждъ и въ послѣднее время прочувствовалъ нѣсколько стихотвореній. Кланяется вамъ моя сестра, кланяется мой предметъ, кланяются мои пенаты." Изъ этого видно, что хотя портретъ Лотте виситъ у его постели, хотя образъ ея постоянно носится передъ нимъ и составляетъ средостеніе многихъ томительныхъ мыслей, все же Гёте не предаете! отчаянной тоскѣ. Воспоминанія о Шарлоттѣ не помѣшали ему передѣлать и напечатать Гётца; онъ даже весело проводитъ время среди кружка друзей, въ числѣ которыхъ занимаетъ мѣсто Анна Сибилла Мюнхъ, какъ видно изъ письма, написанная то мѣсяцъ спустя послѣ того, въ которомъ онъ упоминаетъ о "своемъ предметѣ". Вотъ отрывокъ изъ него: "На Свѣтлой недѣлѣ пришлю вамъ очень смѣлую новинку {Гетцъ.}. Мой предметъ кланяется Лотте. Въ характерѣ она имѣетъ много общаго съ Ленхенъ и даже походитъ на ея портретъ; такъ по-крайней-мѣрѣ говоритъ моя сестра. Еслибъ-то мы были влюблены, какъ вы другъ въ друга!-- а между-Тѣмъ я называю ее своей "дорогой женочкой", потому-что недавно въ лоттереѣ на ея долю выпало быть женою моей." Ей было тогда всего пятнадцать лѣтъ; отношенія между нею и Гёте, кажется, никогда не доходили до степени пылкой страсти, а въ то время, о которомъ здѣсь идетъ рѣчь, они были просто забавой.
   Между-тѣмъ подходилъ день свадьбы Кестнера, послѣ чего Лотте должна была уѣхать изъ Ветцлара. Гёте, въ письмѣ къ своему другу, говоритъ: "Я весь вашъ, но съ этихъ поръ уже не стараюсь увидѣть ни васъ, ни Лотте. Ея портретъ покинетъ мою спальню въ день ея свадьбы и не воротится туда, пока не услышу, что она сдѣлалась матерью. Съ той минуты начнется новый періодъ: я буду любить не ее, а ея дѣтей, немножко, конечно, ради ея самой; ну, да съ этимъ ужъ нечего дѣлать. А если попросите меня быть крестнымъ отцомъ, духъ мой перейдетъ къ вашему сыну, который будетъ сходить съ ума по дѣвушкѣ, похожей на его мать." Тутъ же была приложена записка къ Лотте: "Пусть воспоминаніе обо мнѣ вмѣстѣ съ этимъ кольцомъ навсегда сохранится у васъ, въ вашей счастливой долѣ. Дорогая Лотте, черезъ нѣсколько времени мы снова увидимся: у васъ будетъ это кольцо на пальцѣ, а я,-- я по прежнему твой. Не умѣю подобрать къ этому ни имени, ни эпитета. Да вы и безъ того знаете меня." Въ день свадьбы онъ пишетъ Кестнеру: "Благослови васъ Богъ; вы изумили меня. Я думалъ совершить торжественное погребеніе въ Пятницу и похоронить портретъ Лотте. Но онъ до-сихъ-поръ виситъ надъ моей кроватью и будетъ висѣть тамъ до самой смерти моей. Будьте счастливы. Поздравьте за меня вашего ангела и поклонитесь Ленхенъ; она будетъ вторая Лотте и будетъ также счастлива." Сильно грустилъ Гёте, но все же страсть къ Шарлоттѣ была въ немъ только поэтической страстью. Для доказательства приводимъ отрывокъ изъ письма къ Кестнеру, писаннаго тотчасъ послѣ свадьбы: "О Кестнеръ, когда я завидовалъ вамъ въ чувственномъ смыслѣ? Чтобъ не завидовать вамъ въ духовномъ, нужно быть ангеломъ, безъ лёгкихъ и печени. Однако я долженъ открыть вамъ тайну. Выслушайте и-примите къ свѣдѣнію. Когда я привязался къ Лотте, а вы знаете, что я былъ привязанъ къ ней всѣмъ сердцемъ, Борнъ толковалъ мнѣ объ этомъ такъ, какъ люди обыкновенно толкуютъ: "На мѣстѣ Кестнера, я не сталъ бы терпѣть этого. Чѣмъ это кончится? Вы вредите ему!" и такъ далѣе. Тогда -- дѣло было утромъ, въ его комнатѣ -- я вотъ что отвѣтилъ ему: "Глупость съ моей стороны заключается въ томъ, что я нахожу эту дѣвушку достойной вниманія. Еслибъ она обманула меня и оказалась тѣмъ, чѣмъ дѣвушки обыкновенно бываютъ; еслибъ я замѣтилъ, что она пользуется К., какъ средствомъ придать болѣе цѣны своимъ прелестямъ,-- тогда первая минута такого открытія, первая минута моего тѣснѣйшаго сближенія съ нею, стала бы послѣднимъ мгновеніемъ нашего знакомства." Въ этомъ я торжественно увѣрялъ и поклялся. И сказать между нами, безъ хвастовства, я немного понимаю Лотте; а вы знаете, какую склонность чувствовалъ я къ ней и ко всему, на что глядѣла она, чего касалась, ко всѣмъ мѣстамъ, гдѣ бывала она, чувствовалъ и буду чувствовать до скончанія міра. Теперь видите, на сколько во мнѣ есть и на сколько должно быть зависти; потому что или я глупецъ, чему трудно повѣрить, или она искуснѣйшая притворщица, или же она -- Лотте, та самая Лотте, о которой мы говоримъ." Спустя нѣсколько дней, онъ пишетъ: "Бѣдная моя жизнь обращена въ безплодную пустыню. Нынѣшнимъ лѣтомъ я теряю все: Меркъ уѣзжаетъ, сестра тоже, я остаюсь одинъ."
   Замужество Корнеліи составляло для него предметъ особенной важности; разлука съ любимой сестрой сильно его опечалила, тѣмъ болѣе, что случилась именно въ то время, когда его мучили другія утраты: Лотте вышла за-мужъ, Меркъ уѣхалъ, одинъ изъ лучшихъ друзей умеръ. Но сила творчества оставалась при немъ; въ душѣ его не переставали кипѣть поэтическіе замыслы. Къ нимъ, по всей вѣроятности, слѣдуетъ причислить планъ драмы Магометъ, ошибочно относимый авторомъ къ періоду позднѣйшему. Въ Автобіографіи подробно разсказано содержаніе этой драмы. Приготовляясь къ ней, Гёте внимательно изучилъ коранъ и жизнь своего героя. "Пьеса", говоритъ онъ: "начиналась гимномъ, который Магометъ одинъ поетъ ночью, подъ яснымъ, безоблачнымъ небомъ. Сначала онъ покланяется безконечному множеству звѣздъ, какъ сонму боговъ; потомъ всходитъ привѣтная звѣзда Гадъ (Юпитеръ), и ей, какъ царицѣ звѣздъ, приносится исключительное поклоненіе. Вскорѣ затѣмъ подымается луна и привлекаетъ къ себѣ вниманіе молящагося. Восходящее солнце освѣжаетъ,-- подкрѣпляетъ его силы и онъ наконецъ поклоняется Богу -- Творцу вселенной.
   "Обращенный Магометъ сообщаетъ свои чувства и мысли близкимъ ему людямъ; его жена и Али дѣлаются безусловными послѣдователями. Во второмъ дѣйствіи старается онъ, а еще болѣе Али, распространить новую вѣру въ цѣломъ племени. Тутъ обнаруживаются и согласіе и сопротивленіе, смотря по различію характеровъ. Начинается раздоръ и переходитъ въ насиліе; Магометъ принужденъ бѣжать. Въ третьемъ дѣйствіи онъ побѣждаетъ противниковъ, возводитъ свою религію на степень народной и очищаетъ Каабу отъ языческихъ кумировъ; но не будучи въ состояніи совершить всего силой, онъ принужденъ прибѣгнуть къ хитрости. Земное усиливается и развивается. Въ четвертомъ дѣйствіи Магометъ продолжаетъ завоеванія: ученіе становится у него больше средствомъ, нежели цѣлью; употребляются въ дѣло всѣ возможные способы, даже жестокости. Женщина, мужъ которой отравляетъ его. Въ пятомъ дѣйствіи онъ казненъ Магометомъ, чувствуетъ себя отравленнымъ, упрочиваетъ царство и умираетъ.
   "Таковъ былъ планъ труда, долго занимавшаго мою душу; потому что у меня было обыкновеніе сначала хорошенько прочувствовать и обдумать что-нибудь, прежде чѣмъ приступать къ исполненію. Я хотѣлъ представить вліяніе, какое геніяльный человѣкъ можетъ имѣть на современниковъ силою своего характера и духа, что онъ отъ этого выигрываетъ и что теряетъ. Многія вводныя пѣсни были мною заранѣе написаны; изъ нихъ уцѣлѣла только одна, вошедшая въ собраніе моихъ стихотвореній, подъ заглавіемъ Пѣснь Магомета (Mahomet's Gesang). Въ драмѣ ее долженъ былъ пѣть Али, въ честь своего владыки, въ апогеѣ его удачъ, незадолго до той перемѣны, какую производитъ отрава." Нельзя не пожалѣть, что Гёте не осуществилъ такого великолѣпнаго плана. По величію и глубинѣ, планъ этотъ согласовался какъ нельзя болѣе съ характеромъ его генія; притомъ онъ представлялъ самый удобный случай къ тонкому психологическому анализу тайнъ человѣческой природы. Сколько Клавиго и Стелла можно было бы отдать за одну такую драму!
   Около этого времени. Максимиліана Ларошъ вышла за-мужъ за Франкфуртскаго купца Брентано, вдовца, имѣвшаго пятерыхъ дѣтей и бывшаго гораздо старше ея. Гёте сдѣлался близкимъ человѣкомъ въ ихъ домѣ. Въ одномъ изъ писемъ своихъ Меркъ говоритъ: "Il joue avec les enfans et accompagne le clavecin de madame avec la basse. М. Brentano, quoique assez jaloux pour un Italien, l'aime et veut absolument qu'il fréquente la maison". {"Онъ играетъ, съ дѣтьми и аккомпанируетъ на басѣ хозяйкѣ дома, играющей на клавикордахъ. Г. Брентано, достаточно для итальянца ревнивый, любитъ его и хочетъ непремѣнно, чтобъ онъ посѣщалъ ихъ".} И мужъ и жена часто избирали поэта посредникомъ въ своихъ размолвкахъ. Меркъ замѣчаетъ между прочимъ: "Il a la petite Madame Brentano à consoler sur l'odeur de l'huile, du fromage, et des manières de son mari". {"Ему приходится утѣшать маленькую мадамъ Брентано въ дурномъ вкусѣ масла, сыра и манеръ ея супруга".} Такъ прошли осень и зима. О своихъ отношеніяхъ къ молодой женъ Брентано Гёте говоритъ: "Мои прежнія отношенія къ ней, чисто братскія, продолжались и послѣ ея замужества. По лѣтамъ мы были почти ровесники; изъ всего круга ея знакомыхъ я былъ единственнымъ лицомъ, въ которомъ она слышала отголосокъ тѣхъ духовныхъ звуковъ, къ какимъ привыкла съ дѣвическихъ лѣтъ. Мы жили по прежнему дѣтски-довѣрчиво, и хотя къ нашему взаимному обхожденію не примѣшивалось ничего страстнаго, все же оно было тягостно, потому что она не могла примириться съ новымъ своимъ положеніемъ". Если связь эта не имѣла въ себѣ ничего страстнаго, за то навѣрное была она чувствительной и опасной. Вотъ что писалъ Гёте къ Фрау Якоби". "Я здоровъ и благодарю васъ за ваше письмо. Послѣднія три недѣли прошли въ какомъ-то чаду, а теперь мы довольны и счастливы елико возможно. Говорю мы, потому что съ 15 января ни одна сторона моего существа не оставалась одинокой. Прежде я часто бранилъ судьбу, а теперь учтиво величаю ее прекрасной, мудрой. судьбой; потому что съ-тѣхъ-поръ, какъ сестра меня покинула, это первый даръ, который можно назвать равноцѣннымъ. Максъ {Уменьшительное имя Максимиліаны.} все тотъ же ангелъ; ея безъискусственныя, милыя качества привлекаютъ къ ней сердца всѣхъ и каждаго. Мое чувство къ ней -- ея супругъ могъ бы найдти въ немъ предлогъ для ревности -- составляетъ теперь отраду моего бытія. Брентано -- человѣкъ достойный, съ открытымъ, сильнымъ характеромъ, и очень неглупый. Дѣти рѣзвы и милы." Мать поэта разсказывала Беттинѣ слѣдующій интересный случай, показывающій, какъ Гёте старался отличаться въ глазахъ Максимиліаны. "Было свѣтлое, морозное утро. Вольфгангъ быстро вошелъ въ комнату, гдѣ сидѣла я съ нѣсколькими друзьями: "Матушка, вы никогда не видѣли, какъ я катаюсь на конькахъ, а погода сегодня такъ хороша". Я надѣла малиноваго цвѣта мѣховой салопъ съ длиннымъ шлейфомъ и золотыми застежками, и мы отправились; Мой сынъ носился стрѣлой среди толпы катающихся на конькахъ. Вѣтеръ нарумянилъ его щеки и сдулъ пудру съ его черныхъ волосъ. Увидѣвши мой малиновый салопъ, Вольфгангъ приблизился къ нашему экипажу; на лицѣ его играла просящая улыбка. "Что тебѣ?" спросила я.-- "Маменька, вамъ не холодно въ экипажъ, позвольте мнѣ вашъ салопъ." -- "Развѣ ты хочешь его надѣть?" -- "Разумѣется." Я сняла салопъ, онъ надѣлъ его, закинулъ шлейфъ къ себѣ на руку и понесся по льду точно сынъ боговъ. О, Беттина, еслибъ вы его видѣли! Такого красавца теперь ужь не встрѣтишь. Отъ восторга я захлопала въ ладоши. Никогда не забуду, какъ онъ вылеталъ изъ-подъ одной арки моста и снова скрывался подъ другою, широко распустивши по вѣтру шлейфъ. Ваша матушка, Беттина, была тутъ же, и все это дѣлалось для того, чтобъ ей понравиться".
   Весною 1774 года явилась въ свѣтъ сатирическая шутка Боги, Герои и Виландъ (Götter, Helden und Wieland). О ней Гёте писалъ Кестнеру: "Моя грубая шутка надъ Виландомъ надѣлала больше шуму, нежели я думалъ. Онъ, говорятъ, ведетъ себя въ этомъ дѣлѣ, удивительно хорошо, такъ что смѣшнымъ оказываюсь я." Эта шутка была вызвана негодованіемъ, какое чувствовалъ кружокъ друзей Гёте, находившихъ, что Виландъ передѣлалъ на новый ладъ и ложно представилъ греческихъ боговъ и героевъ. Однажды въ воскресенье, послѣ обѣда, "бѣшеная страсть все драматизировать" овладѣла поэтомъ. Запасшись бутылкой бургонскаго, онъ въ одинъ присѣстъ написалъ сатиру въ настоящемъ ея видѣ. Друзья пришли въ восторгъ отъ нея. Ленцъ, которому Гёте послалъ ее въ Стразбургъ, настаивалъ, чтобы немедленно приступить къ ея печатанію. Сначала Гёте колебался, но вскорѣ далъ согласіе, и сатира была издана въ Стразбургъ. Публика, не знавшая ни обстоятельствъ, ни расположенія духа, которымъ шутка была обязана происхожденіемъ, не знавшая и того, что авторъ сатиры никогда не думалъ отдавать ее въ печать, была нѣсколько возмущена бѣшенымъ пыломъ сарказма. Но въ сущности тутъ не было никакого злаго умысла. Винные пары и порывистое остроуміе заставили Гёте дерзко напасть на поэта, котораго онъ вообще очень любилъ. Виландъ съ своей стороны нисколько не обидѣлся и даже помѣстилъ въ Нѣмецкомъ Меркуріѣ разборъ сатиры, рекомендуя ее всѣмъ любителямъ пасквилей, насмѣшекъ и саркастическаго остроумія. Боги, Герои и Виландъ -- вещь дѣйствительно забавная; подъ маскою шутки, она заключаетъ въ себѣ нѣсколько здравыхъ и острыхъ критическихъ мыслей {Эта сатира вызвала возраженіе, подъ заглавіемъ Звѣри, Люди и Гёте (Thieren, Menschen und Goethe), исполненное личностей, но въ сущности ничтожное.}. Сатира нападала на Виланда за то, что его герои вовсе не похожи на героевъ, и въ этомъ состоитъ ея особенность. Въ то время съ различныхъ сторонъ Германіи раздавались противъ Виланда громкія обвиненія, какъ противъ писателя безнравственнаго. Въ 1773 году, вся школа Клопштока поднялась противъ него въ нравственномъ негодованіи и сожгла его произведенія въ день рожденія своего учителя. Совершенно инаго рода было негодованіе Гёте. Онъ видѣлъ, что боги и герои представлены Виландомъ въ парикахъ и шелковыхъ штанахъ, съ нарумяненными щеками, словомъ, какими-то петиметрами; и противъ такого воззрѣнія на древне-языческій міръ возвысилъ онъ свой голосъ.
   "Не могу порицать васъ", пишетъ онъ Кестнеру. "въ томъ, что вы живете въ большомъ свѣтѣ и водитесь съ людьми чиновными и сильными. Общество знатныхъ всегда полезно тому, кто умѣетъ пользоваться имъ какъ должно. Ради Бога, продолжайте какъ начали, и не обращайте вниманія ни на какіе пересуды, не давайте цѣны ни противникамъ, ни льстецамъ... Я нахожусь въ прекрасномъ расположеніи духа; хотя васъ нѣтъ при мнѣ, но образы всѣхъ милыхъ сердцу всегда предо мною. Кружокъ благородныхъ натуръ составляетъ до-сихъ-поръ мое величайшее счастье. Перейдемъ теперь къ моему любезному Гётцу! Я надѣюсь на его сильную натуру, надѣюсь, что онъ удержится. Въ немъ много недостатковъ, и несмотря на то, это одна изъ лучшихъ личностей. Многіе будутъ порицать его костюмъ и грубые, угловатые пріемы; впрочемъ я слышу столько похвалъ, что это меня удивляетъ. Не думаю, чтобъ мнѣ удалось написать вскорѣ что-нибудь такое, что могло бы снова найдти себѣ читателей. Однако работаю по прежнему, надѣясь, что въ круговоротѣ предметовъ, быть можетъ, успѣю захватить что-нибудь замѣчательное." Такимъ образомъ видно, что о Вертерѣ до-сихъ-поръ не было и помину.
   Кестнеръ, между прочимъ, приглашалъ своего друга въ Гановеръ съ тѣмъ, чтобъ онъ поступилъ тамъ въ службу. Гёте отвѣчалъ на это предложеніе слѣдующимъ замѣчательнымъ письмомъ: "Отецъ мой не противился бы моему вступленію въ иностранную службу; меня не удерживаютъ здѣсь ни надежда, ни желаніе получить мѣсто;-- но, любезный Кестнеръ, таланты, и силы слишкомъ нужны мнѣ для собственныхъ моихъ цѣлей; я привыкъ дѣйствовать по внутреннимъ побужденіямъ, а съ такой привычкой нельзя служить." Не прошло двухъ лѣтъ, и Гёте поступилъ въ государственную службу; но мы увидимъ, что онъ сдѣлалъ это съ полнымъ сознаніемъ того, что отъ него требовалось, и что онъ могъ исполнить.
   11 февраля 1774 года къ нему явился маіоръ Кнебель, объявившій, что два принца, Карлъ Августъ и Константинъ, желаютъ видѣть его. Гёте отправился и встрѣтилъ самый ласковый пріемъ; особенно любезенъ и внимателенъ былъ Карлъ Августъ, только-что прочитавшій Гётца. Поэтъ за-просто отобѣдалъ съ принцами и успѣлъ чрезвычайно имъ понравиться. На прощаньи они взяли съ него обѣщаніе пріѣхать въ Майнцъ, куда сами отправлялись. Его отецъ, какъ старый бюргеръ, недовѣрчиво покачивалъ головой при мысли объ этомъ посѣщеніи. Однако, день или два спустя, поэтъ уѣхалъ въ Майнцъ и провелъ тамъ нѣсколько дней съ молодыми принцами, въ качествѣ ихъ гоотя. Это было началомъ его сближенія съ людьми высокаго званія.
   Въ маѣ того же года его обрадовало извѣстіе, что Лотте сдѣлалась матерью, и что новорожденный будетъ въ честь его названъ Вольфгангомъ. Черезъ мѣсяцъ послѣ того онъ писалъ ей: "Скоро пришлю вамъ друга, очень похожаго на меня; надѣюсь, что вы хорошо его примете; его зовутъ Вертеромъ, онъ и теперь и прежде... Но это онъ самъ объяснитъ."
   Вертеръ былъ написанъ удивительно быстро. "Я совершенно уединился, говоритъ Гёте,-- даже пересталъ принимать друзей и отложилъ въ сторону все, что не имѣло прямаго отношенія къ моей задачѣ. При такой обстановкѣ и послѣ многихъ и долгихъ приготовленій, совершенныхъ въ тайнѣ, я написалъ Вертера въ четыре недѣли. При этомъ у меня не было ничего предварительно заготовленнаго на бумагъ: ни общаго плана, ни изложенія частностей."
   Въ сентябрѣ 1774 года онъ писалъ Шарлоттѣ, при посылкѣ ей экземпляра Вертера: "Лотте, какъ дорога мнѣ эта книжечка, ты поймешь, читая ее; а этотъ экземпляръ дорогъ мнѣ такъ, какъ-будто онъ единственный въ цѣломъ мірѣ. Онъ долженъ быть твоимъ, Лотте: я цѣловалъ его сотню разъ и держалъ подъ замкомъ, чтобъ никто до него не касался. О, Лотте! Прошу тебя, не показывай его до времени никому, кромѣ Мейерса. Онъ будетъ изданъ въ Лейпцигъ на ярмаркъ. Я желалъ бы, чтобъ вы прочли его отдѣльно,-- ты отдѣльно, Кестнеръ отдѣльно, и пусть каждый изъ васъ напишетъ мнѣ о немъ по нѣскольку словъ. Прощай, Лотте, прощай!"
   

VII.
Разсказъ Кестнера о самоубійствѣ Ерузалема.-- Впечатлѣніе, произведенное этою смертью на жителей Ветцлара.-- Характеръ Вертера.-- Разница между Вертеромъ и Гёте.-- Слогъ Вертера.-- Основа романа.-- Его вліяніе на современниковъ.-- Отзывъ Лессинга.-- Пародія Николаи.-- Николаи на могилѣ Вертера.-- Негодованіе Кестнера и Шарлотты.-- Гёте получаетъ ихъ прощеніе.-- Письмо Кестнера къ Геннингсу.

   У современнаго человѣка желанія безграничны, но воля слаба {"Aujourdhui l'homme désire immensément, mais il veut faiblement."}. Этими словами Гизо написалъ эпиграфъ къ Вертеру, книгѣ, заключающей въ себѣ двойное содержаніе: исторію того, что прочувствовалъ самъ авторъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ исторію одного изъ его друзей.
   Печальная судьба Ерузалема послужила для Гёте рамой, въ которую онъ вставилъ свой личный опытъ. Многія подробности заимствовалъ онъ изъ обстоятельнаго письма, присланнаго ему Кестнеромъ вскорѣ послѣ печальной катастрофы. Человѣкъ темперамента меланхолическаго, Ерузалемъ былъ несчастливъ во все время своего пребыванія въ Ветцларѣ. Онъ не имѣлъ доступа въ высшее дипломатическое общество, къ которому принадлежалъ по своему общественному положенію; находился въ непріятныхъ отношеніяхъ съ посланникомъ, при которомъ служилъ секретаремъ, и наконецъ влюбился въ жену своего друга. Подавленный неблагопріятными обстоятельствами, онъ избѣгалъ общества, страстно любилъ долгія прогулки въ лунныя ночи и однажды, заблудившись въ лѣсу, проходилъ въ немъ цѣлую ночь. Онъ даже грустилъ одиноко, никому изъ друзей не говорилъ о причинахъ своей грусти и утѣшался чтеніемъ безобразныхъ романовъ того времени. Кромѣ того онъ читалъ всѣ трагедіи, какія только попадались, англійскихъ писателей, преимущественно мрачнаго направленія, и различныя философскія сочиненія; написалъ и самъ нѣсколько статей, между прочимъ одну о самоубійствѣ, предметѣ сильно его занимавшемъ. "Федонъ" Мендельсзона былъ его любимой книгой. Когда въ Ветцларъ пришла вѣсть о самоубійствѣ Гуэ, онъ сказалъ, что Гуэ не способенъ къ такому Дѣлу, но защищалъ поступокъ ради самого поступка. За нѣсколько дней до собственной несчастной кончины, онъ разговаривалъ съ однимъ изъ своихъ друзей о самоубійствѣ и замѣтилъ: "Видъ, однако, долженъ быть дуренъ, если выстрѣлъ окажется неудачнымъ!" Остальное предоставимъ разсказывать Кестнеру: его обстоятельное описаніе идетъ какъ нельзя лучше къ подобной исторіи.
   "Въ прошлый вторникъ пришелъ онъ съ разстроеннымъ видомъ къ Кильмансегге, и на вопросъ послѣдняго: "Какъ поживаешь?" отвѣтилъ: "Лучше, чѣмъ хотѣлось бы". Въ тотъ же день онъ говорилъ много о любви (чего прежде никогда не дѣлалъ), потомъ о "Франкфуртскихъ Вѣдомостяхъ", съ нѣкоторыхъ поръ нравившихся ему больше обыкновеннаго. Послѣ обѣда онъ отправился къ секретарю Г. До восьми часовъ вечера они играли въ тарокъ. Тамъ же была и Энихенъ Брандтъ. Ерузалемъ провожалъ ее домой. Дорогой онъ часто ударялъ себя по лбу, мрачно повторяя: "Умереть бы,-- переселиться въ вѣчность!" Энихенъ подшучивала надъ нимъ; онъ выговаривалъ себѣ мѣсто въ загробномъ мірѣ подлѣ нея и на прощаніе сказалъ: "И такъ рѣшено: я займу мѣсто подлѣ васъ".
   Обыкновенно онъ обѣдалъ дома, но въ среду пришелъ обѣдать въ гостинницу Наслѣдный Принцъ и привелъ съ собою секретаря Г. Здѣсь въ его поведеніи не замѣтно было ничего особеннаго, кромѣ того, что онъ былъ веселѣе обыкновеннаго. Послѣ обѣда Г. увелъ его съ собою къ женѣ своей. Они стали пить кофе. Ерузалемъ сказалъ госпожѣ Г.: "Въ послѣдній разъ я пью съ вами кофе." Она сочла это шуткой и отвѣтила въ такомъ же духѣ. Между-тѣмъ мужъ ушелъ: ему нужно было отправиться къ посланнику. Воротившись, онъ замѣтилъ, что жена его необыкновенно серьозна, и что Ерузалемъ ни слова не говоритъ. Это показалось ему страннымъ; особенно его поразило то, что онъ нашелъ такую сильную перемѣну послѣ сво.его возвращенія. Ерузалемъ ушелъ. Г. предался догадкамъ; у. него родилось подозрѣніе, что въ его отсутствіе, вѣроятно, случилось что-нибудь оскорбительное для его чести: онъ, нужно замѣтить, очень подозрителенъ и ревнивъ. Несмотря на то, онъ принялъ спокойный, веселый видъ и рѣшился испытать жену. "Ерузалемъ, сказалъ онъ, -- часто приглашалъ меня на обѣдъ. Какъ ты думаешь, не пригласить ли и его когда-нибудь отобѣдать съ нами?" -- "Нѣтъ", отвѣтила жена: "нужно прекратить всякія съ нимъ сношенія; онъ начинаетъ вести себя такъ, что я принуждена избѣгать его общества." Тутъ она сочла себя обязанной разсказать мужу, что произошло въ его отсутствіе. Ерузалемъ, говорила она: бросился къ ея ногамъ и хотѣлъ сдѣлать формальное признаніе въ любви. Она, разумѣется, пришла въ негодованіе, наговорила ему множество упрековъ и пр. Теперь она желала, чтобъ мужъ запретилъ Ерузалему ходить къ нимъ, потому-что она не можетъ и не хочетъ больше ни видѣть, его, ни даже слышать о немъ.
   "Между-тѣмъ вечеромъ, какъ только стемнѣло, Ерузалемъ пришелъ въ Гарбенгеймъ, въ обыкновенную свою гостинницу, и спросилъ: есть ли кто-нибудь въ комнатѣ на верху? Получивши отрицательный отвѣтъ, онъ взошелъ наверхъ, вскорѣ потомъ опять сошелъ, вышелъ во дворъ налѣво, черезъ нѣсколько минутъ воротился и вошелъ въ садъ. Совершенно стемнѣло, а онъ все оставался въ саду. Хозяйка замѣтила ему это; онъ вышелъ изъ саду, прошелъ мимо нея быстрыми шагами, не говоря ни слова, во дворъ и поспѣшно удалился. ~
   "Въ ночь съ середы на четвергъ онъ проснулся въ два часа, разбудилъ слугу, сказалъ, что не можетъ спать, что ему нехорошо, велѣлъ зажечь свѣчу и приготовить чай. Потомъ, судя.по всѣмъ признакамъ, ему стало гораздо лучше.
   "Въ четвергъ утромъ Г. прислалъ Ерузалему записку, въ которой отказывалъ ему отъ дому. Въ это самое время Ерузалемъ брился. Горничная не хотѣла ждать отвѣта и ушла. Въ одиннадцать часовъ Ерузалемъ послалъ записку къ Г., который не принялъ ее отъ слуги и сказалъ, что онъ не требуетъ отвѣта, не можетъ входить ни въ какую переписку, и что притомъ они видятся каждый день на службѣ. Когда слуга принесъ назадъ записку не распечатанною, Ерузалемъ бросилъ ее на столъ и сказалъ: хорошо. (Вѣроятно, чтобъ заставить слугу подумать, что въ ней не было ничего важнаго).
   "Въ полдень онъ обѣдалъ дома, но ѣлъ мало -- немного супу. Въ часъ по-полудни послалъ одну записку ко мнѣ, а другую къ своему посланнику, въ которой просилъ прислать жалованье, слѣдующее ему за этотъ (или за будущій) мѣсяцъ. Слуга пришелъ ко мнѣ. Ни меня, ни моего слуги не было дома. Ерузалемъ между-тѣмъ вышелъ куда-то и воротился домой около четверти четвертаго. Когда слуга подалъ обратно записку, Ерузалемъ спросилъ, отчего онъ не отдалъ ее въ моей квартирѣ кому-нибудь изъ служанокъ? Тотъ отвѣчалъ: потому, что записка была незапечатана.-- "Ничего не значитъ", замѣтилъ Ерузалемъ: "всякій можетъ прочесть ее; снеси опять." Послѣ этого слуга подумалъ, что и ему можно прочесть записку; прочелъ и потомъ отправилъ ее съ мальчикомъ изъ того же дома, гдѣ жилъ Ерузалемъ. Я между-тѣмъ воротился домой. Было около половины четвертаго, когда я получилъ слѣдующую записку: "Могу ли я покорнѣйше просить васъ ссудить меня вашими пистолетами для предстоящей мнѣ поѣздки?-- Е." Я ничего не зналъ о томъ, что теперь разсказываю, не зналъ его образа мыслей, никогда не былъ съ нимъ въ близкихъ отношеніяхъ и ни мало не поколебался отправить къ нему пистолеты.
   "Слуга прочелъ въ запискѣ, что его господинъ намѣренъ ѣхать, и самъ Ерузалемъ сказалъ ему тоже, приказавши приготовить все для поѣздки къ шести часамъ слѣдующаго утра, даже привести парикмахера; но слуга не зналъ куда, съ кѣмъ, какимъ образомъ думалъ уѣхать баринъ. Впрочемъ, такъ какъ Ерузалемъ никогда не сообщалъ ему своихъ намѣреній, то это не возбудило въ немъ подозрѣнія. Онъ подумалъ только: "Баринъ, быть можетъ, уѣдетъ тайкомъ въ Брауншвейгъ, а меня оставить здѣсь одного?" и пр. Пистолеты ему приказано было отнести къ оружейнику и велѣть зарядить ихъ.
   "Все послѣобѣденное время Ерузалемъ оставался одинъ: перебиралъ свои бумаги, писалъ, ходилъ, какъ слышали жильцы нижняго этажа, быстрыми шагами взадъ и впередъ по комнатѣ. Нѣсколько разъ выходилъ онъ изъ дому и платилъ свои мелкіе долги. "Я взялъ пару манжетъ", сказалъ онъ своему слугѣ: "онѣ мнѣ не понравились, снеси ихъ назадъ къ продавцу; если же онъ не согласится взять ихъ обратно, такъ вотъ тебѣ деньги, заплати за нихъ."
   "Около семи часовъ пришелъ къ нему учитель итальянскаго языка и засталъ его въ безпокойномъ и дурномъ расположеніи духа. Ерузалемъ жаловался, что его опять сильно мучатъ припадки ипохондріи, жаловался и на многое другое; говорилъ также, что лучше всего будетъ покончить съ жизнью. Итальянецъ очень серьозно настаивалъ на томъ, что подобное отчаяніе слѣдуетъ отгонять отъ себя философіей и пр. Ерузалемъ отвѣчалъ, что это на легко, что онъ хотѣлъ бы остаться одинъ, просилъ Итальянца уйдти и пр. Тотъ все совѣтовалъ ему посѣщать общество, веселиться и т. д. На это Ерузалемъ сказалъ: "Ну, мнѣ нужно опять выйти." Итальянецъ, увидѣвши на столѣ пистолеты, сталъ опасаться послѣдствій, ушелъ въ восемь часовъ и отправился прямо къ Кильмансегге, которому только и говорилъ что объ Ерузалемѣ, о его тревожномъ и дурномъ расположеніи, не упоминая, впрочемъ, ни слова о своемъ опасеніи: онъ думалъ, что надъ нимъ будутъ смѣяться.
   "Слуга пришелъ къ Ерузалему взять сапоги; но Ерузалемъ сказалъ, что онъ еще выйдетъ со двора. И дѣйствительно, его видѣли въ нѣсколькихъ мѣстахъ. Съ надвинутой на глаза шляпой, онъ проходилъ быстрыми шагами мимо многихъ лицъ, не глядя ни на кого. Около того же времени его видѣли на берегу рѣки, гдѣ онъ долго стоялъ въ такомъ положеніи, какъ-будто намѣренъ былъ броситься въ воду (такъ говорятъ очевидцы).
   "Въ девятомъ часу воротился онъ домой, велѣлъ слугѣ подложить дровъ въ печь, потому что не хотѣлъ еще ложиться въ постель, сказалъ также, чтобы все было приготовлено къ шести часамъ утра, и принесъ для слуги пинту вина. Слуга легъ спать, не раздѣваясь, чтобъ быть готову рано утромъ, потому что его господинъ всегда быль чрезвычайно аккуратенъ.
   Оставшись одинъ, Ерузалемъ сталъ приготовлять все, что нужно было, для страшной смерти: изорвалъ всѣ бывшіе у него письма и бросилъ клочки подъ столъ (я видѣлъ ихъ собственными глазами); потомъ написалъ два письма -- одно къ своимъ;роднымъ, другое къ Г. Полагаютъ, что онъ написалъ и къ посланнику Гёффлеру письмо, которое тотъ, быть можетъ, скрываетъ. Они лежать на письменномъ столѣ. Первое изъ нихъ, какъ разсказывалъ мнѣ докторъ Гельдъ,заключалось собственно въ слѣдующемъ:
   "Любезные батюшка и матушка, сестры и зять, простите вашего несчастнаго сына и брата. Да благословитъ васъ Богъ!
   "Во второмъ онъ просилъ у Г. прощенія въ томъ, что нарушилъ миръ и счастье его супружеской жизни, поселилъ раздоръ въ этой любезной четѣ и пр. Сначала его склонность къ женѣ Г. была совершенно чистой и т. д. Говорятъ, что оно занимало цѣлыхъ три листа и оканчивалось такъ: "Часъ ночи. Въ жизни загробной снова увидимся. (По всей вѣроятности, онъ застрѣлился (тотчасъ по окончанія этого письма.)"
   Страшное впечатлѣніе произвела эта смерть на жителей Ветцлара. Люди, видѣвшіе Ерузалема не болѣе разу, не могли придти въ себя; многіе потеряли сонъ; женщины въ особенности чувствовали глубочайшее участіе къ судьбѣ несчастнаго юноши. Вертеръ засталъ публику подготовленной.
   Разсмотримъ теперь, какъ Гёте воспользовался матеріалами, данными, ему личнымъ опытомъ и смертью Ерузалема. Вертеръ -- это человѣкъ, который, не умѣя владѣть собою, воображаетъ, что его безмѣрныя желанія служатъ доказательствомъ безмѣрно-возвышенной натуры; одинъ изъ тѣхъ людей, о которыхъ кто-то остроумно сказалъ, что они почитаютъ себя великими живописцами потому, что рисуютъ широкой кистью. Онъ смѣется надъ всѣми правилами -- надъ правилами искусства также точно, какъ надъ тѣми, которыми временныя, преходящія условія огораживаютъ словно заборомъ нашу обыденную жизнь. Онъ ненавидитъ порядокъ -- въ рѣчи, письмѣ, одеждѣ, службѣ; словомъ, онъ ненавидитъ всякій контроль. Гервинусъ замѣчаетъ, что онъ обращается отъ людей къ дѣтямъ потому, что дѣти не. огорчаютъ его, и отъ нихъ къ. природѣ потому, что природа не противорѣчитъ ему; отъ истины къ поэзіи, и въ поэзіи отъ яснаго міра Гомера къ безличному міру Оссіана.
   Вертеръ не Гёте. Вертеръ погибаетъ потому, что несчастливъ, а несчастливъ такъ потому, что слабъ. Гёте былъ, "царь надъ собою". Онъ увидѣлъ опасность и избѣгнулъ ея; оторвался отъ любимой женщины вмѣсто того, чтобъ оставаться въ опасномъ положеніи. Впрочемъ, нѣкоторая доля Гёте присуща Вертеру. Она сказывается и въ частностяхъ романа, и въ языкѣ его, и наконецъ въ самомъ характерѣ Вертера. Эта доля является передъ нами въ разнородныхъ образахъ Вейслингена, Клавиго, Фауста, Фернандо, Эдуарда, Мейстера и Тассо. Никто не назоветъ ихъ однимъ и тѣмъ же лицомъ, различно драпированнымъ; но всякому должно быть ясно, что они принадлежатъ къ одному и тому же роду: это люди сильныхъ желаній и слабой воли, шаткія, впечатлительныя натуры, неспособныя достичь самообладанія. Гёте былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые шатки потому, что впечатлительны; но шаткость ихъ не есть слабость: такіе люди колеблятся, но возвращаются на прямой путь, предписанный волею. Гёте былъ нѣженъ и впечатлителенъ; онъ не могъ быть сурово-непреклоннымъ, но могъ быть рѣшительнымъ. Природная сила рѣшимости давала ему возможность владѣть собою: ему стоило только остановить дѣйствіе этой силы, и передъ нимъ являлся слабый, шаткій характеръ, которому самъ онъ служилъ первообразомъ.
   Человѣкъ, изображая себя, всегда избѣгаетъ полнаго признанія. У нравственной природы нашей есть своя скромность. Какъ бы сильно ни было побужденіе вывести на свѣтъ то, что лежитъ скрытымъ въ тайникахъ души; какъ бы ни было пріятно создать собственный образъ,-мы невольно скрываемъ нѣкоторыя черты и отвергаемъ тожество наше съ нашимъ созданіемъ. Нѣтъ ничего досаднѣе притязанія другаго лица на полное пониманіе нашей личности. Вслѣдствіе этого писатели никогда не изображаютъ себя вполнѣ. Байронъ, вовсе не умѣвшій владѣть собою, страстно любитъ героевъ гордыхъ и самостоятельныхъ. Гёте, сильнѣйшій изъ людей, представляетъ своихъ героевъ игрушками обстоятельствъ. Но изъ другой половины своего существа онъ творитъ характеры покойные и самобытные. Такимъ образомъ являются у него рука объ руку лица противоположныя другъ другу: Гётцъ и Вейслингенъ, Альбертъ и Вертеръ, Карлосъ и Клавиго, Ярно и Мейстеръ, Антоніо и Тассо, Капитанъ и Эдуардъ, и въ болѣе яркихъ чертахъ -- Мефистофель и Фаустъ.
   Вертера мало читаютъ теперь, но его стоитъ прочесть, и прочесть въ подлинникѣ: переводы не даютъ никакого понятія о дивномъ языкѣ этого романа. Это образцовое произведеніе слога. Во всей нѣмецкой литературѣ не найдется такихъ свѣтлыхъ картинъ, такой жизненной полноты, такой художественной безъискуственности. Слогъ Вертера -- это одинъ непрерывный музыкальный аккордъ, исполняющій въ предѣлахъ прозы всѣ условія поэзіи: мелодичный какъ шумъ каскада, полный сладостной грусти какъ вечеръ осенній.
   Ничто не можетъ быть проще основы этого романа, въ которомъ, по удачному выраженію Мармье, каждая подробность расположена такъ, что наглядно представляетъ страданія больнаго духа. Вертеръ ищетъ душевнаго покоя, пріѣзжаетъ въ свой избранный уголокъ, воображаетъ себя исцѣленнымъ и преждевременно наслаждается совершеннымъ счастіемъ. Онъ живописецъ и поэтъ. Свѣжія, весеннія утра и пріятно-холодные вечера успокоиваютъ и оживляютъ его. Онъ выбираетъ себѣ мѣсто подъ липами и ходитъ туда, съ кистью и Гомеромъ въ рукахъ, читать и мечтать по цѣлымъ часамъ. Все занимаетъ его: старуха, подающая ему кофе, рѣзвящіяся подлѣ него дѣти, исторія, разсказанная ему матерью одного бѣднаго семейства. Въ эту ясную пору душевнаго покоя встрѣчается онъ съ Шарлоттой, и новая страсть овладѣваетъ имъ. Его простая, однообразная жизнь измѣняется. Физическою дѣятельностью старается онъ подавить въ себѣ желанія. Дни уже не похожи одинъ на другой, какъ бывало: то надежда, то отчаяніе поперемѣнно волнуютъ Вертера. Наступаетъ зима, холодная, печальная, угрюмая. Ему нужно уѣхать. Онъ уѣзжаетъ, получивши мѣсто при посланникѣ N., и вступаетъ въ новыя отношенія къ людямъ; но люди становятся ему противны. Его честолюбіе не можетъ вынести однообразія и пустоты оффиціальной жизни; надменность знати оскорбляетъ его чувство превосходства. Онъ возвращается въ мирный уголокъ, гдѣ наслаждался когда-то, снова находитъ Шарлотту, дѣтей, любимые лѣса и мѣста прогулокъ; только не можетъ найти желаннаго покоя. Безнадежность положенія подавляетъ его. Люди ему опротивѣли, желанія его не удовлетворены,-- онъ застрѣливается.
   На публику Вертеръ произвелъ страшное впечатлѣніе. "Безъименная тоска", говоритъ Карлейль: "слѣпая борьба души въ неволѣ, глубокое, печальное, томительное недовольство, волновавшее каждую грудь, привели Гёте почти къ отчаянію. Это отчаяніе всѣ чувствовали; онъ одинъ съумѣлъ дать ему голосъ. И въ этомъ заключается тайна его популярности. Глубокимъ, воспріимчивымъ сердцемъ своимъ онъ почувствовалъ въ тысячу разъ живѣе то, что каждый чувствовалъ; творческимъ даромъ поэта онъ воплотилъ это чувство въ видимый образъ, далъ ему земное бытіе и названіе и сдѣлался выразителемъ своего поколѣнія. Вертеръ -- это крикъ темной, коренной боли, которою томились всѣ мыслящіе люди извѣстной эпохи: онъ рисуетъ несчастіе, онъ страстно высказываетъ болѣзнь,-- и не я Европа, громко и въ мигъ, откликается ему сердцемъ и словомъ. Правда, онъ не прописываетъ лекарства, -- оно составляло особенную, труднѣйшую задачу, для которой потребны были иные годы, иное, высшее развитіе -- онъ даетъ только голосъ, и то не полный, внутренней, до него невыразимой мукѣ: за то этотъ голосъ теперь, такъ оказать, схваченъ и съ горячимъ сочувствіемъ усвоенъ каждой грудью. Если разочарованіе, мрачная меланхолія и неистовое, бурное негодованіе Байрона, выливавшіяся звуками причудливой, но совершенно безъискусственной мелодіи, могли такъ глубоко проникнуть въ британскія сердца теперь, когда все дѣло уже не ново -- дѣйствительно, оно постарѣло и опошлилось,-- то можно представить себѣ, какой стремительный пріемъ встрѣтилъ Вертера, явившагося точно голосъ изъ невѣдомыхъ странъ, точно первый дрожащій звукъ той страстной панихиды, которую, въ странѣ за страной, людскія уши слушали до тѣхъ поръ, пока не стали глухи ко всему иному. Вертеръ, проникнувши въ сердце и душу литературы, породилъ цѣлое поколѣніе сентименталистовъ, повсюду свирѣпствовавшихъ и плакавшихъ до-тѣхъ-поръ, пока не озарилъ ихъ лучшій свѣтъ, пока истощенная натура не легла опочить, пока не было открыто, что сѣтованія -- трудъ безполезный. Эти похоронные хористы -- народъ шумный, угрюмый, мятежный и слезливый -- были прозваны въ Германіи людьми сильными (Kraftmänner); но уже давно выплакались они, какъ больные дѣти, до того, что наконецъ успокоились."
   Ни одинъ романъ, вѣроятно, не поражалъ и не восхищалъ читателей такъ, какъ Вертеръ. Люди всѣхъ родовъ и видовъ поддавались его обаятельной прелести. Онъ былъ спутникомъ Наполеона въ Египтѣ и проникъ даже въ Китай.. Въ примѣръ его популярности можно сказать, что въ Германіи онъ сдѣлался народною книгой: его продавали на улицахъ въ безобразныхъ изданіяхъ, ни плохой бумагѣ, точно какую-нибудь древнюю балладу; а въ Китайской имперіи -- Шарлотта и Вертеръ послужили темой для фарфоровыхъ куколокъ.
   Впослѣдствіи, въ бытность свою въ Италіи, Гёте получилъ слѣдующее письмо отъ одного молодаго француза: "Да, м. г., вамъ я обязанъ лучшимъ въ моей жизни поступкомъ, слѣдовательно -- основою всѣхъ прочихъ, и для меня ваша книга хороша. Еслибъ я имѣлъ счастье жить тамъ же, гдѣ вы живете, я пришелъ бы обнять васъ и разсказать вамъ мою тайну; но къ (Несчастью, я живу въ такой странѣ, гдѣ никто не повѣрилъ бы побудительной причинѣ такого поступка. Узнайте же, ы, г., и да утѣшитъ васъ мысль о томъ, что вы могли за триста миль отъ вашего жилища возвратить молодаго человѣка на путь истины и добра; цѣлое семейство останется покойнымъ, и сердце мое наслаждается благороднымъ поступкомъ."
   Поклонники Вертера иногда выражали свой восторгъ довольно оригинально. Однажды, какой-то англичанинъ, явившись къ Гёте, встрѣтилъ его на лѣстницѣ слѣдующей рѣчью: "Вы должны быть авторъ Вертера! Мнѣ нельзя терять ни минуты, и я не стану повторять того, что вы должны были слышать отъ тысячи тысячъ, потому что въ сущности ваше произведеніе не тронуло меня такъ, какъ другихъ; но когда подумаю, чего стоило написать такую книгу -- просто теряюсь отъ удивленія". Потомъ онъ пожелалъ Гёте счастливо оставаться, а самъ почти бѣгомъ спустился съ лѣстницы {Подобный же анекдотъ разсказываетъ Шиллеръ въ письмѣ къ Кернеру: "Ко мнѣ въ комнату вошла какая-то сморщенная фигура и спросила, не я ли совѣтникъ Шиллеръ. Я отвѣчалъ утвердительно. "Я услышалъ, что вы здѣсь и не могъ удержаться, чтобъ не увидѣть автора Донъ-Карлоса".-- Gehorsamer Diener! Къ вашимъ услугамъ!" сказалъ я: "съ кѣмъ имѣю честь говорить?" -- "Не имѣю счастья быть вамъ извѣстнымъ. Мое имя Вульпіусъ." -- Очень обязанъ вамъ за вашу любезность, по къ несчастью, я теперь занятъ".-- "О, пожалуйста; не упоминайте объ-этомъ. Съ меня довольно и того, что я васъ увидѣлъ".}.
   Разумѣется, и въ противникахъ не было недостатка. Лессингъ, напримѣръ, вовсе не страдавшій болѣзнью вѣка и не терпѣвшій сантиментальности, находилъ, что такое пылкое произведеніе, какъ Нерпиръ, должно бы окончиться холоднымъ эпилогомъ, для противодѣйствія сантиментальному направленію. "Развѣ вы думаете", писалъ онъ: "что юноша-римлянинъ или грекъ рѣшился бы такъ и изъ-за этого лишить себя жизни? Разумѣется, нѣтъ. Они умѣли беречься любовнаго сумасбродства, и во дни Сократа такое εξ ερωτος κατοχη (любовное наитіе), заставившее τι τολμαν παρὰ φνσιν (дерзнуть противъ природы), врядъ ли было бы прощено даже дѣвушкой. Такіе маленькіе-великіе, сомнительные оригиналы пригодны только нашей цивилизаціи, умѣющей такъ ловко превращать физическую потребность въ духовное совершенство. И такъ, достойный Гёте, дайте намъ заключительную главу, и чѣмъ больше будетъ въ ней цинизма, тѣмъ лучше" {Полагаютъ, что нападки Лессинга были возбуждены негодованіемъ, какое онъ почувствовалъ, узнавши, что его другъ, Ерузалемъ, выведенъ героемъ романа. Эта догадка подтверждается письмомъ Вейссе къ Гарве.}. Лессингъ поставилъ вопросъ не такъ, какъ слѣдовало. Причина самоубійства Вертера не любовное сумасбродство; нѣтъ, она кроется глубже: жизнь становится для него невыносимой потому, что его душа больна, а несчастная любовь -- это не больше какъ искра, зажигающая порохъ. Странно еще, какимъ образомъ Лессингъ, великій ученый и знатокъ древности, могъ такъ неудачно сослаться на греческую и римскую жизнь. Онъ забылъ, что въ софокловой Антигонѣ несчастный любовникъ лишаетъ себя жизни потому, что его возлюбленная для него потеряна. Онъ забылъ также, что стоики ввели въ Римѣ "моду".на самоубійство; а въ Александріи эпикурейцы учредили общество "вмѣстѣ-умирающихъ" συναποϑανουμενοι --общество, члены котораго, пресытившись всевозможными наслажденіями, собирались на пиръ, творили обильныя возліянія въ честь Бахуса и въ пылу оргіи спокойно разставались съ жизнью.
   Берлинскій аристархъ, Николаи, прямодушный, но ограниченный человѣкъ, заклятый врагъ всякой Schwärmerei, мечтательной восторженности, написалъ критическую пародію: Радости молодаго Вертера (Die Freuden des jungen Werther), въ которой осмѣялъ сантиментальность: -- Вертеръ стрѣляетъ въ себя изъ пистолета, заряженнаго кровью цыпленка, потомъ женится на Шарлоттѣ и "благополучно доживаетъ остатокъ дней своихъ".
   Гёте отвѣтилъ шуточнымъ стихотвореніемъ, подъ заглавіемъ: Николаи на могилѣ Вертера (Nicolai auf Werther's Grabe). Оно напечатано въ извѣстной книгѣ Боаса {Nachträge an Goethe's Werken. Lief. 1, р. 12.}, отличается чрезвычайной грубостью и не богато остроуміемъ. Поклонники Вертера, разумѣется, сильно негодуютъ на Николаи, забывая впрочемъ, что онъ вовсе не отрицалъ таланта въ этомъ произведеніи: онъ только шелъ по слѣдамъ Лессинга и нападалъ на тенденцію романа, на его направленіе. Притомъ, критика Николаи почти ничего не значила въ общей массѣ похвалъ, сыпавшихся со всѣхъ сторонъ. У Льюиза приведенъ любопытный списокъ сочиненій, порожденныхъ Вертеромъ. Число ихъ простирается до сорока.
   Но въ то время, какъ публика читала сквозь слезы трагическую исторію Вертера, болѣзненное чувство негодованія овладѣло Кестнеромъ и Шарлоттой, когда они увидѣли себя выставленными въ романѣ всенародно и въ искаженномъ видѣ. Романъ слишкомъ близокъ къ дѣйствительности, такъ что его отклоненія отъ нея вышли крайне оскорбительными. Въ лицахъ нельзя было ошибиться, и между тѣмъ они не настоящія лица. Пытливая публика скоро узнала, кто главные герои, узнала также, что основою романа послужило истинное происшествіе; но такъ какъ всей истины нельзя было узнать, то Кестнеры невольно стали въ ложное положеніе. Они были обижены этой нескромностью друга, быть можетъ, даже сильнѣе, чѣмъ признавались. Въ слѣдующемъ отрывкѣ изъ письма, посланнаго Кестнеромъ, вскорѣ по полученіи романа, слышенъ голосъ оскорбленниго друга, гордость котораго сдерживаетъ полное изліяніе гнѣви:
   "Вашъ Вертеръ могъ бы доставить мнѣ большое удовольствіе, потому что могъ бы напомнить много интересныхъ подробностей случаевъ. Но въ томъ видъ, какой вы придали ему, Я нашелъ для себя мало поучительнаго. Вы знаете, я люблю прямо говорить то, что думаю.
   "Правда, вы вплели кой-что новое въ каждое лицо и слили насколько лицъ въ одно. Пока хорошо. Но если бы, вплетая и сливая, вы посовѣтовались съ вашимъ сердцемъ, не захотѣли бы вы тогда отдавать такимъ образомъ на позоръ настоящія лица, чертами которыхъ позаимствовались. Вы хотѣли писать съ натуры для того, чтобъ ваша картина была точной, и въ то же время соединили столько противорѣчащаго одно другому, что не попали въ ту самую цѣль, въ которую мѣтили. Знаменитый авторъ возмутится такимъ сужденіемъ; но я взываю къ дѣйствительности, къ истинѣ самой, когда говорю, что артистъ погрѣшилъ. Настоящая Лотте была бы огорчена, еслибъ походила на ту Лотте, которую вы нарисовали. Знаю очень хорошо, что говорятъ, будто это лицо составлено изъ двухъ лицъ; мо г-жа Г., которую вы отчасти приплели сюда, также точно неспособна на то, что вы приписываете своей героинѣ. И такая роскошь вымысла вовсе не вынуждалась ни вашей цилью, ни натурой, ни истиной; потому-что Ерузалемъ застрѣлился безъ всякаго подобнаго поведенія со стороны женщины,-- поведенія, которое должно безчестить женщину, даже болѣе чѣмъ обыкновенную.
   "Настоящая Лотте (и вы хотите быть ея другомъ!) является въ вашемъ снимкѣ, слишкомъ похожемъ, чтобъ не узнать ее съ перваго же взгляда, является, говорю.... но нѣтъ, не скажу". Мнѣ слишкомъ тяжело даже подумать объ этомъ. Мужъ Лотте -- вы называли его вашимъ другомъ, и, видитъ Богъ, онъ былъ имъ -- мужъ Лотте представленъ въ томъ же родѣ.
   "Жалкое созданіе Альбертъ! Онъ тоже вымыселъ, а не портретъ; но и въ немъ заключены такія черты оригинала (правда, только внѣшнія, благодаря Бога, только внѣшнія черты), по которымъ легко угадать настоящее лицо. И если вы хотѣли заставить его дѣйствовать такъ, а не иначе, нужно ли было изображать его такимъ глупцомъ? Для того развѣ, чтобъ самому тотчасъ же выдвинуться впередъ и сказать: посмотрите, какой я молодецъ!"
   Гёте изумился, узнавши, какое впечатлѣніе произвелъ его романъ на друзей: "Пишу къ вамъ, любезные, сердитые друзья, чтобъ разомъ облегчить свое сердце. Дѣло сдѣлано, книга вышла; простите меня, если можете. Я ничего не хочу слушать, пока обстоятельства не докажутъ, какъ преувеличены наши опасенія, пока вы сами не почувствуете, какъ невинно въ моемъ романъ вымыселъ смѣшанъ съ истиной. Ты истощилъ, любезный Кестнеръ, всѣ обвиненія, лишилъ меня всякой возможности извиниться, не оставилъ мнѣ ничего, что бы я могъ сказать Въ свою защиту; а между тѣмъ сердце мое все-таки хочетъ сказать что-то такое, чего не могу выразить. Я молчу, но питаю отрадное предчувствіе и надѣюсь, что вѣчная судьба имѣетъ для меня въ запасъ то, что привяжетъ насъ другъ къ другу еще тѣснѣе. Да, мои дорогіе, я, привязанный уже къ вамъ любовью, останусь еще должникомъ вашимъ и вашихъ дѣтей за тѣ непріятные часы, которые моя -- назовите какъ угодно -- доставила вамъ... И такъ, милые сердцу, когда гнѣвъ овладѣетъ вами, подумайте,-- о, подумайте только,-- что вашъ прежній Гёте, всегда и всегда, теперь даже больше, чѣмъ когда-нибудь, весь вашъ".
   Кестнеры не могли долѣе сердиться. Они увидѣли, что Гёте сдѣлалъ нескромность и только. Они написали, что прощаютъ его, какъ видно изъ его письма отъ 21-го ноября;
   "Передо мной твое письмо, Кестнеръ! На странномъ бюро, въ рабочей живописца (со вчерашняго дня я началъ писать масляными красками), лежитъ твое письмо, за которое приношу тебѣ благодарность! Благодарю, любезный другъ! Ты все та же добрая душа! О, еслибъ я могъ кинуться къ тебѣ на шею, броситься къ ногамъ Лотте на одну, одну только минуту, и все загладилось бы, объяснилось, все, чего я не могъ бы растолковать, исписавши цѣлыя дести бумаги! О, люди не вѣрящіе, могъ бы я воскликнуть! Люди маловѣрные! Еслибъ вы могли почувствовать тысячную долю того, что чувствуютъ тысячи сердецъ при чтеніи Вертера, вы не поминали бы о жертвѣ, принесенной вами! Вотъ тебѣ письмо, прочти его и напиши поскорѣе, что думаешь о немъ, какое впечатлѣніе оно производитъ на тебя. Ты прислалъ мнѣ письмо Геннингса; онъ не осуждаетъ, онъ извиняетъ меня. Дорогой братецъ, Кестнеръ! погодите и будете довольны. Я не хотѣлъ бы, ни за что на свѣтѣ воротить Вертера, и вѣрь мнѣ, вѣрь въ меня, твои опасенія, твоя gravamina исчезнутъ какъ призраки ночи,-- потерпи только; и лотомъ, въ теченіе года, обѣщаю вамъ самымъ усерднымъ, особеннымъ, ревностнымъ образомъ разсѣять, какъ туманъ и мглу, всякое подозрѣніе, всякіе толки, какіе бы ни оставались въ болтливой публикѣ, хотя она ничто иное, какъ стадо свиней. Вертеръ долженъ -- долженъ остаться! Вы не чувствуете его, вы только чувствуете меня и себя; а то, что вы называете натянутымъ, на зло вамъ и другимъ -- вытекаетъ изъ самой сущности дѣла; слѣдовательно, ты не Альбертъ. И слѣдовательно...
   "Передай Лотте сердечный поклонъ отъ меня и скажи ей: "Мысль о томъ, что ваше имя съ уваженіемъ произносится тысячью устъ, разумѣется, вознаграждаетъ за тѣ безпокойства, которыя, независимо отъ всего инаго, едва ли огорчили бы человѣка, привыкшаго къ обыденной жизни, гдѣ доброе имя наше находится въ полномъ распоряженіи каждаго болтуна".
   "Если вы будете великодушны и не станете мучить меня, я пришлю вамъ письма, ахи, вздохи по поводу Вертера; и если въ васъ есть вѣра, повѣрьте, что все будетъ хорошо, а сплетни -- пустяки. Подумайте хорошенько надъ письмомъ вашего философа, которое я все перецаловалъ.
   "О! ты не чувствовалъ, какъ человѣкъ благодаритъ тебя, утѣшаетъ тебя, и въ твоемъ достоинствѣ, въ достоинствѣ Лотте находитъ достаточно утѣшенія противъ несчастія, ужаснувшаго васъ даже въ романѣ. Прощай, Лотте,-- Кестнеръ, люби меня и не мучь меня".
   Кестнеръ имѣлъ достаточную причину негодовать, тѣмъ болѣе, что его друзья, видѣвшіе въ романѣ портреты его и его жены, высказывали ему въ письмахъ свое сочувствіе. Онъ нашелся вынужденнымъ отвѣчать на это Геннингсу, и, разсказавши ему истинное происшествіе, просилъ исправить ложные слухи. Онъ говоритъ: "Въ первой части романа, Вертеръ самъ Гёте. Въ Лотте и Альбертѣ авторъ взялъ черты съ насъ, съ моей жены и меня. Многія сцены почти совершенно вѣрны и только отчасти измѣнены; другія, по-крайней-мѣрѣ относительно насъ, недѣйствительны. Ради второй части и для того, чтобъ приготовить читателя къ смерти Вертера, онъ ввелъ въ первую часть много такого, что вовсе до насъ не касается. Напримѣръ, Лотте никогда не была ни съ Гёте, ни съ кѣмъ другимъ, въ такихъ близкихъ отношеніяхъ, какія тамъ описаны. Этимъ, разумѣется, онъ чрезвычайно оскорбилъ насъ, потому-что многія побочныя обстоятельства слишкомъ вѣрны и слишкомъ извѣстны публикѣ, такъ что прямо указываютъ на насъ. Онъ теперь жалѣетъ объ этомъ, да намъ какая отъ того польза? Правда, онъ очень уважаетъ мою жену; но ему слѣдовало точнѣе описать ее въ томъ отношеніи, что она всегда была слишкомъ благоразумна и деликатна, чтобъ позволить ему зайти такъ далеко, какъ изображено въ первой части. Она вела себя въ отношеніи къ нему такъ, что могла бы сдѣлаться для меня дороже, чѣмъ прежде, еслибъ это было возможно. Притомъ, наши отношенія, какъ жениха и невѣсты, никогда не дѣлались гласными, хотя, дѣйствительно, и въ секретѣ они не держались; она была слишкомъ застѣнчива и ни съ кѣмъ не говорила о нихъ. Между нами не было никакого обязательства, кромѣ сердечной склонности. Не прежде, какъ за нѣсколько дней до моего отъѣзда, (т. е. цѣлый годъ спустя послѣ того, какъ Гёте уѣхалъ изъ Ветцлара въ Франкфуртъ и полгода по смерти настоящаго Вертера), устроилась наша свадьба. По прошествіи года со времени нашего пребыванія здѣсь, мы сдѣлались отцомъ и матерью. Малютка до-сихъ-поръ живъ и здоровъ и, благодаря Бога, утѣшаетъ насъ не мало. Въ остальномъ Вертеръ имѣетъ много общаго съ характеромъ и образомъ мыслей Гёте. Шарлотта -- совершенный портретъ моей жены. Альберту можно бы было прибавить немножко страсти. Вторая часть Вертера совершенно до насъ не касается... Гёте, напечатавши свой романъ, прислалъ намъ первый оттискъ, и думалъ, что мы такъ и придемъ въ восторгъ отъ того, что онъ сдѣлалъ. Но мы съ разу увидѣли, каковы будутъ послѣдствія, и ваше письмо подтверждаетъ наши опасенія. Я написалъ къ Гёте довольно жесткое посланіе. Тогда только вперв'ые увидѣлъ онъ, что натворилъ; но книга была напечатана, и онъ надѣялся, что наши опасенія напрасны". Въ другомъ письмѣ къ тому же Кестнеръ говоритъ: "Вы не имѣете никакого понятія о томъ, что это за человѣкъ. Но пусть его жаръ немного перегоритъ, тогда онъ будетъ для всѣхъ насъ величайшей отрадой".
   Такъ оканчиваетъ Льюизъ исторію происхожденія Вертера и впечатлѣнія, произведеннаго романомъ на современниковъ. Этотъ эпизодъ, одинъ изъ важнѣйшихъ въ біографіи поэта, представленъ нашимъ авторомъ въ совершенно новомъ видѣ, рѣзко отличающемся отъ тощаго, автобіографическаго разсказа самого Гёте. Тѣ изъ нашихъ читателей, которые потрудятся заглянуть въ Wahrheit und Dichtung, надѣемся, вполнѣ оцѣнятъ существенную заслугу Льюиза, пополнившаго главный пробѣлъ во всѣхъ доселѣ появлявшихся характеристикахъ вертеровскаго періода.
   28-го августа 184-9 года, въ день рожденія Гёте, когда вся Германія праздновала столѣтній юбилей великаго поэта, воздвигнутъ небольшой мраморный памятникъ на извѣстной Вертеровской площади (Wertherplatz), за городскими воротами Ветцлара. Тамъ Гёте любилъ отдыхать и обдумывать свои произведенія. Вокругъ памятника посажены три липы; на немъ падпись:

Ruheplatz des Dichters
GOETHE,
zu seinem Andenken frisch bepflanzt
bei der lubelfeicr am 28 Aug. 1849. *

* Мѣсто отдыха поэта
ГЕТЕ,
въ память его заново обсаженное деревьями
въ день юбилея 28 авг. 1849 г.

   

VIII.
Супружеская лоттерея.-- Анна Сибилла Мюнхъ.-- "Мемуаръ" Бомарше.-- Исторія Бомарше и Клавихо.-- Клавиго Гёте.-- Разборъ этого произведенія.-- Знакомство Гёте съ Клопштокомъ и Лафатеромъ.-- Характеристика Лафигора.-- Письмо Гёте.-- Базедовъ.-- Обѣдъ вы Кобленцѣ.-- Якоби.-- Прометей и сравненіе его съ "Прометеемъ" Эсхилла.-- Гёте влюбляется въ Анну Елизавету Шёпеманнъ.-- Эрвимъ и Эльмира.-- Препятствія браку.-- Стелла.-- Поѣздка по Швейцаріи съ двумя графами Штольбергами.-- Разрывъ съ Лили.-- Звѣринецъ Лили -- Начало Эгмонта.-- Гёте уѣзжаетъ въ Веймаръ.

   Для каждаго замѣчательнаго писателя, послѣ блестящаго успѣха, настаетъ переходная пора, когда авторъ становятся на распутія дальнѣйшей дѣятельности. Въ такую пору ему грозятъ двѣ равно опасныя крайности: или самонадѣянно торопиться за новыми лаврами, ты же покоиться на прежнихъ и болтать о величіи, вмѣсто того, чтобъ учиться быть великимъ. Гёте избѣгнулъ этой и другой опасности: онъ не промышлялъ своею славой и мы мечталъ, что его воспитаніе окончено. Благоразумно воздерживаясь отъ новыхъ великихъ произведеній, онъ писалъ, для упражненія въ искусствѣ, бездѣлки и довершалъ воспитаніе своего генія серьезными занятіями.
   Къ числу этихъ бездѣлокъ принадлежатъ: Клавиго (Clavigo), Ярмарка въ Лоскутной деревнѣ (Das lahrmarktsfest zu Phmdenweitem) и Прологъ къ новѣйшимъ Откровеніямъ доктора Бардою (Prolog zu Dr. Babrdt's neuesten Offenbarungen). Клавиго написанъ лѣтомъ 1774 года, т. е. до изданія Вертера, вышедшаго только въ октябрѣ.
   Въ числѣ франкфуртскихъ друзей и знакомыхъ сестры Гёте была, какъ уже замѣчено, Анна Сибилла Мюнхъ, красавица, угнавшая обратить на себя вниманіе поэта. Члены этого кружка имѣли обыкновеніе собираться разъ въ недѣлю, изъ одномъ изъ такихъ собраній положили, съ общаго согласія, устроитъ супружескую лоттерею. "Каждую недѣлю" говорятъ Гёте: "бросая жребій, кому быть мужемъ и женой. Намъ было довольно хорошо извѣстно, какъ обходиться съ любимой особой; но какимъ образомъ должны вести себя въ обществѣ супруги, этого мы совершенно не знали. Положены были общія правила, состоявшія въ томъ, что названные мужъ и жена не должны были сидѣть другъ подлѣ друга, часто говорить другъ съ другомъ, тѣмъ менѣе позволять себѣ взаимныя нѣжности. Въ то же время нужно было избѣгать всего, что могло возбудить обоюдное подозрѣніе и несогласіе. Величайшей похвалы удостоивался тотъ, кто успѣвалъ заслужить добровольную, непринужденную любовь своей супруги". Понятно, сколько забавныхъ случаевъ, веселыхъ жутокъ было слѣдствіемъ такой игры. На долю Гёте три раза выпадалъ жребій быть мужемъ одной и той же дѣвицы. Когда судьба свела ихъ въ третій разъ, весь кружокъ единодушно рѣшилъ, что ихъ не слѣдуетъ уже разъединять, что въ этомъ виденъ персть Божій, и что съ этихъ поръ они должны считать себя назначенными другъ для друга и не бросать болѣе жребія, какъ другіе. Въ этихъ собраніяхъ велось еще обыкновеніе, чтобы одинъ изъ членовъ читалъ въ слухъ какую-нибудь литературную новинку. Разъ.вечеромъ Гёте принесъ, какъ самую свѣжую новость, извѣстную Записку (Mémoire) Бомарше. Когда начались о ней толки, названная жена Гёте сказала ему: "Еслибъ я была не женой, а повелительницей твоей, я приказала бы тебѣ передѣлать эту "Записку" въ драму: мнѣ кажется, она такъ и просится на сцену." -- "Чтобъ доказать тебѣ, моя милая", отвѣтилъ Гёте: "что повелительница и жена могутъ составлять одно и то же лицо, обѣщаю черезъ недѣлю прочесть драму на эту же самую тему". Такое смѣлое обѣщаніе возбудило общее удивленіе, не Гёте рѣшился сдержать слово. "То, что въ подобныхъ случаяхъ", говоритъ онъ: "называютъ изобрѣтеніемъ (Erfindung), было у меня дѣломъ одной минуты. Провожая домой мою названную жену, я все время молчалъ, такъ что она наконецъ спросила, что со мной?-- Обдумываю драму, отвѣчалъ я: и уже дошелъ де половины; хочу доказать, съ какимъ удовольствіемъ готовъ я угодить тебѣ, Она пожала мнѣ руку и, когда я горячо поцѣловалъ ее, замѣтила:-- Ты не долженъ выходить изъ роли! Нѣжничать, говорятъ, неприлично женатымъ людямъ.-- Пусть говорятъ, возразилъ я: мы будемъ поступать по своему"..
   Онъ сознается, что предметъ Записки Бомарше, прежде еще, чѣмъ онъ прочелъ ее вслухъ, показался ему чрезвычайно драматичнымъ; но тутъ же прибавляетъ, что не будь такого побужденія, какое онъ получилъ, драма его, подобно многимъ другимъ, осталась бы только въ возможности. Единственно новымъ въ ней былъ способъ изображенія злодѣевъ. Опошленный типъ негодяевъ, которые изъ мести, ненависти или ничтожныхъ разсчетовъ, губятъ благородную натуру, опротивѣлъ поэту, и Гёте задумалъ показать въ лицѣ Карлоса, какимъ образомъ истинная дружба и ясный житейскій смыслъ дѣйствуютъ противъ страсти, увлеченія и внѣшнихъ 6ѣдъ. "Ободренный примѣромъ нашего дѣдушки Шекспира, я не колебался ни минуты перевести слово въ слово главную сцену и тѣ мѣста Записки, которыя были особенно драматичны. Развязку я взялъ изъ одной англійской баллады; такъ что, не прошла еще недѣля, драма была ужъ окончена и въ назначенный срокъ прочтена восхищеннымъ слушателямъ."
   Не лишнимъ будетъ сказать нѣсколько словъ о самой Запискѣ. Бомарше имѣлъ двухъ сестеръ, жившихъ въ Мадритѣ; одна изъ нихъ была замужемъ за архитекторомъ; другая, Марія, была помолвлена за Клавихо (Clavijo), молодаго писателя безъ всякаго состоянія. Получивши мѣсто, котораго давно искалъ, Ллавихо отказался жениться на Маріи. Бомарше поспѣшилъ въ Мадридъ. У него было двѣ цѣли въ этой поѣздкѣ: спасти доброе имя сестры и обдѣлать какое-то собственное дѣльце. Отыскавши Клавихо, онъ заставилъ его своимъ хладнокровіемъ и твердостью дать письменное сознаніе въ безчестномъ поступкѣ. но какъ только оно было написано, Клавихо встревожился могущими быть отъ того послѣдствіями, и сталъ просить о примиреніи съ Маріей, снова обѣщая жениться на ней. Бомарше соглашается; но въ самый день свадьбы узнаетъ, что Клавихо втайнѣ замыслилъ отдѣлаться отъ него и для этого обвинилъ его. въ насильственномъ принужденіи къ браку; вслѣдствіе чего правительство отдало приказъ объ удаленіи Бомарше изъ Мадрита. Взбѣшенный такою низостью, Бомарше идетъ къ министрамъ, къ самому королю и отмщаетъ противнику тѣмъ, что его отставляютъ отъ должности. Таково, въ короткихъ словахъ, содержаніе Записки, явившейся въ февралѣ 1774г. Происшествіе случилось въ 1764 году, такъ что Клавихо, сдѣлавшійся впослѣдствіи извѣстнымъ писателемъ, могъ видѣть себя выставленнымъ на позоръ не только въ блистательныхъ страницахъ Бомарше, но и на подмосткахъ каждаго нѣмецкаго театра. Онъ умеръ въ 1806 году въ званіи вице-президента мадритскаго общества естественной исторіи. Гёте, по всей вѣроятности, ничего не зналъ о существованіи Клавихо, когда написалъ свою драму.
   При сравненіи Клавиго Гёте съ Запиской Бомарше, оказывается, что драма нашего поэта ни больше, ни меньше, какъ точное воспроизведеніе мемуара, точное, разумѣется, на столько, на сколько позволяетъ драматическая форма. Съ другой стороны, она служитъ явнымъ доказательствомъ того, что Гёте поступилъ благоразумно, не взявшись съ разу окончить Фауста (отрывки изъ него были уже написаны) или Цезаря. Иначе онъ неминуемо повторился бы. Онъ повторился въ Клавиго; тутъ только обстановка нова, а сущность прежняя. Клавиго -- другой Вейслингенъ; онъ и задуманъ по этому образцу: "Я написалъ", говоритъ Гёте въ письмѣ къ Шёнборну: "трагедію Клавиго, современный случай, представленный въ драматической формѣ съ величайшей простотою и сердечной истиной. Мой герой -- человѣкъ нерѣшительный, полу-великій, полу-пустой, pendant къ Вейслипгену, или, скорѣе, самъ Вейслингенъ въ роли главнаго дѣйствующаго лица." Гёте прекрасно очертилъ слабую, честолюбивую натуру человѣка, который стремится занять высшее положеніе въ свѣтѣ, но чувствуетъ, что въ этомъ ему мѣшаетъ любовь, составлявшая прежде, въ темные дни безденежной юности, источникъ его счастья. Популярный писатель и придворный любимецъ, онъ надѣется жениться на знатной дамѣ. Эту надежду поддерживаетъ въ немъ и развиваетъ его другъ, Карлосъ, который насмѣшками изглаживаетъ изъ его сердца послѣдніе слѣды когда-то единственно милаго образа.
   Марія -- слабое, чувствительное и довольно безцвѣтное существо; она, кажется, слабѣйшее изъ женскихъ лицъ Гёте. Впрочемъ, и въ ней есть небольшая черта, напоминающая кисть великаго художника. Это -- слова Маріи, когда Клавиго, раскаявшись, падаетъ къ ея ногамъ и молитъ о прощеніи во имя любви. Марія бросается къ сестрѣ на шею, восклицая: "Ахъ, сестрица! откуда знаетъ онъ, что я его такъ люблю -- Ach Schwester! woher weiss er dass ich ihn so liebe!"
   Марія въ восторгъ отъ возвращенія Клавиго, но восторгъ ея непродолжителенъ. Демонъ честолюбія и холодные сарказмы Карлоса (въ которомъ видѣнъ зародышъ Мефистофеля) снова смущаютъ Клавиго и отвращаютъ его отъ брака, несовмѣстнаго съ его надеждами. Карлосъ говоритъ ему горькую, но тѣмъ не менѣе глубокую истину: "Въ мірѣ нѣтъ ничего жалче нерѣшительнаго человѣка, который колеблется между двумя чувствами, надѣясь ихъ примирить". Онъ намекаетъ, что Бомарше долженъ быть убитъ. "Кто велитъ распорядиться съ братомъ, тотъ мимически даетъ понять, что не хочетъ сдѣлать того же съ сестрою", прибавляетъ Карлосъ совершенно въ духѣ Мефистофеля. Они рѣшаютъ привести гнусный планъ въ исполненіе. Бомарше долженъ быть заключенъ въ тюрьму, подъ тѣмъ предлогомъ, что оскорбилъ Клавиго и грозилъ ему въ собственномъ его жилищѣ. Приказъ арестовать Бомарше приходитъ, и Марія умираетъ, убитая вѣроломствомъ любимаго ею человѣка.
   До-сихъ-поръ, т. е. до смерти Маріи, Гёте вполнѣ держался Записки Бомарше; отъ себя же прибавилъ небольшой пятый актъ съ развязкой, приспособленной къ сценическимъ условіямъ. Какъ ни эффектно все пятое дѣйствіе, нельзя однако не замѣтить, что въ художественномъ отношенія оно слабо, и сильно отзывается общимъ мѣстомъ. Содержаніе его вотъ въ чемъ". Клавиго ищетъ ночью Карлоса и велитъ слугѣ, который освѣщаетъ передъ нимъ дорогу, не проходить по той улицѣ, гдѣ живетъ семейство Бомарше; но слуга ведетъ его именно туда, потому будто, что этотъ путь короче. Вдали видны факелы. Клавиго узнаетъ, что хоронятъ Марію. Неловкость, съ какою придумана эта встрѣча, невольно бросается въ глаза. Мучимый совѣстью, Клавиго останавливаетъ похоронное шествіе и падаетъ на колѣни передъ опущеннымъ на землю гробомъ Маріи. Въ это время является Бомарше, только-что выпущенный изъ темницы, замѣчаетъ убійцу своей сестры, дерется съ нимъ и закалываетъ его. Весь тонъ пятаго акта рѣзко противорѣчитъ предъидущимъ дѣйствіямъ: такъ и видно, что актъ этотъ натянутъ, а не вытекаетъ изъ сущности предмета.
   Клавиго, какъ пьеса чисто театральная, имѣетъ достоинства: положенія въ ней эффектны, драматическая коллизія безукоризненна, интрига распутывается ясной быстро, языкъ силенъ, страстенъ и остроуменъ. Но эстетической критики эта трагедія не можетъ выдержать. Меркъ. опасаясь за литературное имя своего друга, отказался разбирать ее даже въ смыслъ театральной пьесы и замѣтилъ только: "Такой дряни (Quark) ты впередъ же долженъ писать; на это и у другихъ достанетъ умѣнья". Гёте находитъ такой отзывъ несправедливымъ и говоритъ, что Меркъ въ первый разъ сильно повредилъ ему: "Не слѣдуетъ во всемъ уклоняться отъ тѣхъ понятій, которыя уже разъ составлены; во многомъ не дурно сообразоваться съ общимъ мнѣніемъ. Еслибъ я написалъ тогда дюжину такихъ пьесъ (а это мнѣ легко было сдѣлать, будь только хоть небольшое къ тому побужденіе), три или четыре изъ нихъ, вѣроятно, удержались бы на сценѣ."
   Съ такой уступкой въ пользу рутины нельзя согласиться, и Меркъ могъ бы возразить своему другу, что геній ему данъ для цѣлой болѣе высокихъ, чѣмъ сочиненіе театральныхъ пьесъ. Не смотря на то, Гёте былъ правъ въ образѣ своей дѣятельности, хотя доводы, имъ приводимые, неудовлетворительны. Кллвуго и другія бездѣлки, написанныя около того же времени, нельзя судить съ художественной точки зрѣнія, какъ созданія совершенныя. На нихъ должно глядѣть какъ на простые эскизы, которыми художникъ наполняетъ свой портфель, прежде чѣмъ приступитъ къ большой картинѣ. Потребность творчества была неодолима, и Гёте творилъ бездѣлки, потому-что смутно чувствовалъ себя еще незрѣлымъ для произведеній истинно великихъ.
   Клавжо очень польстилъ Аннѣ Сибиллѣ Мюнхъ. Она стала нѣжнѣе прежняго улыбаться своему поклоннику; надежда сдѣлаться его женой усилилась въ ней. И надѣялась не только она, надѣялись сами родители Гёте. Послѣ замужства Корнеліи, старики нетерпѣливо желали поскорѣе увидѣть въ своемъ домѣ невѣстку на мѣстѣ дочери, уѣхавшей съ мужемъ изъ Франкфурта. Они часто толковали о женитьбѣ сына; кажется, намекали о томъ самой Аннѣ и не разъ за обѣдомъ подшучивали надъ сыномъ по поводу предстоящей свадьбы. Полагали, что онъ сначала отправится въ Италію, о чемъ уже давно шли рѣчи, и женится по возвращеніи оттуда. Гёте никогда не имѣлъ охоты жениться, а въ настоящемъ случаѣ даже не чувствовалъ сердечнаго влеченія: Анна ему нравилась, но онъ не питалъ къ ней горячей любви. Съ другой стороны, Италія, которую онъ прежде такъ страстно желалъ посѣтить, теперь привлекала его менѣе, чѣмъ Германія: въ Германіи онъ начиналъ чувствовать себя человѣкомъ важнымъ; въ Германіи всѣ тогдашнія знаменитости наперерывъ стали заискивать знакомства съ нимъ.
   Въ числѣ этихъ знаменитостей были: Клопштокъ, Лафатеръ, Базедовъ, Якоби и Штольберги. Клопштокъ посѣтилъ Франкфуртъ передъ самымъ выходомъ Вертера, въ октябрѣ 1774 года. Гёте видѣлся съ нимъ, читалъ ему отрывки изъ Фауста и разговаривалъ съ нимъ о катаньѣ на конькахъ. Но религіозный поэтъ былъ слишкомъ чуждъ стремленіямъ своего молодаго соперника и не могъ ни полюбить его такъ, какъ любилъ людей въ родѣ Штольберговъ, ни внушить ему особенную привязанность къ себѣ.
   За нѣсколько мѣсяцевъ до пріѣзда Клопштока, именно въ іюнѣ, явился во Франкфуртъ Лафатеръ, начавшій переписку съ Гёте по выходѣ Письма пастора. Въ то время письма вообще играли важную роль: лица, состоявшія въ перепискѣ, знали напередъ и потому имѣли въ виду, что письма ихъ будутъ читаться въ кружкахъ и переходить изъ рукъ въ руки, какъ литературныя новинки. Лафатеръ неотступно домогался портретовъ, своихъ друзей; они были нужны ему для сочиненія о "физіономикѣ". Художникъ, снявшій портретъ Гёте, нарочно послалъ Лафатеру портретъ-Бардта, желая увидѣть, что изъ этого выйдетъ; но Лафатеръ не дался въ обманъ: онъ рѣшительно отвергнулъ возможность подобнаго сходства. Впрочемъ и настоящій Гёте не удовлетворилъ его. При первой встрѣчѣ съ поэтомъ, онъ съ удивленіемъ выпучилъ на него глаза, воскликнувши: "Biefs? Ты это?" "Jch bin's. Это я," отвѣтилъ Гёте, и они бросились въ объятія другъ друга.
   Лафатеръ представляетъ любопытное лицо въ исторіи того времени, какую-то смѣсь религіозной нетерпимости съ искусственной сантиментальностью. Натура его была талантливая, отчасти даже геніяльная, но ее погубило тщеславіе и ханжество. Родился онъ въ Цюрихѣ 1741 года и былъ восемью годами старше Гёте. Въ своемъ автобіографическомъ очеркѣ {См. Gessner's Lavater's Biographie.} онъ выставилъ себя такъ, какъ будто еще въ дѣтствѣ предвѣщалъ то значеніе, которое долженъ былъ пріобрѣсти въ зрѣломъ возрастѣ. Въ сущности, онъ былъ природный ханжа, и Гёте вѣрно опредѣлилъ его, сказавши, что онъ былъ "отъ начала другъ лжи, унижавшійся до самыхъ низкихъ ласкательствъ съ цѣлью пріобрѣсти вліяніе." Подъ маскою льстивой, раболѣпной кротости, честолюбивый пасторъ таилъ страсть къ религіозному преобладанію. Первыя его сочиненія произвели сильное впечатлѣніе на публику. Въ 1769 году онъ перевелъ извѣстную книгу Физіолога Боцнё "философское Возрожденіе" (Palingénésie philosophique), прибавивши къ ней собственныя примѣчанія въ духѣ сантиментальности, бывшей тогда въ большой модѣ. Примѣромъ нелѣпости, до которой доходилъ Лафатеръ, можетъ служить слѣдующее мѣсто въ его письмѣ къ хорошенькой графинѣ Бранкони: "О toi chéri pour la vie, l'âme de mon âme! Ton mouchoir, tes cheveux, sont pour moi ce que mes jarretières sont pour toi!" {"О, вѣчно обожаемая, душа души моей. Твой платокъ, твои волоса для меня тоже, что мои подвязки для тебя."}
   Лафатеръ пріѣхалъ во Франкфуртъ, озаренный первыми лучами славы. Онъ привлекъ Гёте особенностью своего характера. Сходства убѣжденій межъ ними не было и не могло быть. То, что Гёте чувствовалъ, высказывается въ его привязанности къ Фрейлейнъ Фонъ-Клеттенбергъ; то, что онъ думалъ, можно видѣть изъ такихъ писемъ, какъ напримѣръ слѣдующее, писанное имъ къ Пфеннингеру, другу Лафатера: "Вѣрьте, любезный другъ, время придетъ, когда мы будемъ понимать одинъ другаго. Вы смотрите на меня какъ на скептика, который желаетъ понимать, хочетъ, чтобъ все было доказано, -- который ни въ чемъ неопытенъ. На дѣлѣ совсѣмъ не то. Не больше ли уступчивости съ моей стороны въ дѣлахъ пониманія и доказательства, чѣмъ съ вашей? Быть можетъ, я поступаю глупо, выражаясь въ угоду вамъ вашимъ же языкомъ. Я долженъ, на основаніи чисто опытной психологіи, раскрыть передъ вами мое внутреннее бытіе и показать, что я человѣкъ, слѣдовательно, могу чувствовать только Такъ, какъ чувствуютъ другіе люди;-- показать, что все, являющееся между нами противорѣчіемъ, составляетъ только словопреніе, возникающее изъ моей неспособности чувствовать предметы въ сочетаніяхъ иныхъ, чѣмъ тѣ, какія дѣйствительно чувствуются мною; а потому, выражая ихъ отношеніе ко мнѣ, я называю ихъ розно, и эта-то разница была и всегда будетъ вѣчнымъ источникомъ несогласій. Вы однако все хотите уничтожить меня доказательствами. Къ чему? Развѣ я нуждаюсь въ доказательствѣ моего бытія? въ доказательствѣ того, что я чувствую? Я цѣню и люблю только тѣ доказательства, требую только такихъ, которыя убѣждаютъ меня, что тысячи (или даже одинъ) чувствовали прежде меня то, что возбуждаетъ мои силы и крѣпитъ духъ мой. И потому, слово человѣка для меня дорого. Отъ всей дуюя бросаюсь я въ объятія моего ближняго. Каждому изъ нихъ, впрочемъ, я сказалъ бы: съ тобой, любезный другъ, происходитъ тоже, что со мною. Нѣкоторыя подробности ты понимаешь ясно и глубоко, но цѣлое не можетъ-быть постигнуто тобой болѣе, чѣмъ мною."
   Общество Лаоатера было такъ привлекательно, что Гёте рѣшился проводить физіономиста въ Эмсъ и на досугѣ потолковать съ нимъ о томъ, что у каждаго изъ нихъ лежало на сердцѣ. Поѣздка вышла прелестной: прекрасная лѣтняя погода и веселый нравъ Лафатера составляли пріятную обстановку бесѣдъ между новыми друзьями. Когда Гёте воротился во Франкфуртъ, его вниманіе обратила на себя другая, совершенно инаго рода личность: онъ засталъ тамъ Базедова, преобразователя воспитанія. Изъ всѣхъ тогдашнихъ знаменитостей нельзя было подобрать большаго контраста Лафатеру. Лафатеръ -- красивый, опрятный, веселый, льствый, вкрадчивый, набожный, не имѣлъ даже тѣни общаго съ Базедовымъ -- безобразнымъ, грязнымъ среди грязныхъ, язвительнымъ, грубымъ и рѣзкимъ въ образъ мыслей и сужденіяхъ.
   Базедовъ (род. 1723 г.) тоже еще въ дѣтствѣ показывалъ признаки своего будущаго значенія. Въ школѣ своенравный, грязный мальчикъ обнаруживалъ мятежную энергію противъ всякой системы и всякой методы; учился отрывочно и на все бросался съ жадностью, точно хотѣлъ ко всему себя приготовить; убѣжалъ изъ отцовскаго дома и сдѣлался лакеемъ; присталъ къ ученію Руссо о естественномъ состояніи человѣка (l'état de nature) и примѣнилъ это ученіе къ воспитанію; писалъ безконечное множество сочиненій или, скорѣе, безпрестанныя повторенія одного и того же сочиненія; взывалъ къ націи о пособіи ему въ филантропическихъ планахъ; собиралъ оброкъ съ филантроповъ и простаковъ; нападалъ на весь существующій порядокъ вещей и выказалъ себя человѣкомъ энергіи неукротимой, невѣжества обширнаго, но чуткаго.
   При всей противоположности такого характера съ характеромъ нашего поэта, Базедовъ привлекъ къ себѣ вниманіе пылкаго и любознательнаго Гёте какъ личность, стоющая изученія. Это изученіе имѣло однако свои невыгоды: Базедовъ люто курилъ трубку и страшно ругался, такъ что Гёте принужденъ былъ сносить постоянный табачный дымъ и постоянные сарказмы грязнаго педагога. Зловоніе онъ переносилъ съ твердостью, а на бранныя выходки отвѣчалъ дикими парадоксами, превосходившими самыя нападки противника. "Такого прекраснаго случая, если не просвѣтить себя, то по-крайней-мѣрѣ поучиться, не могъ я пропустить. Я убѣдилъ отца и друзей моихъ принять отъ меня нужнѣйшія изъ юридическихъ дѣлъ и снова уѣхалъ на Рейнъ, вмѣстѣ съ Базедовомъ." Базедовъ заражалъ воздухъ отвратительнымъ табакомъ и не переставалъ безпокоить своего товарища спорами о разныхъ разностяхъ. На нути они встрѣтили Лаоатера и втроемъ побывали во многихъ замкахъ, особенно у дамъ благородныхъ. Литературныхъ львовъ всюду встрѣчали съ разверстыми объятіями.
   "Базедовъ и я", говоритъ Гёте.: "мы какъ будто состязались, кто кого перещеголяетъ дурачествами." Филантропъ, нужно замѣтить, никогда не ложился въ постель и неутомимо диктовалъ своему писцу все, что приходило въ голову; иногда онъ бросался на кровать и дремалъ, не раздѣваясь. Между тѣмъ несчастный писецъ, съ перомъ въ рукѣ, долженъ былъ сидѣть, не двигаясь съ мѣста, въ ожиданіи, что филантропъ сейчасъ проснется, и въ ту же минуту начнетъ диктовать продолженіе прерванной мысли.-- Все это происходило въ плотно-закуноренной комнатѣ, наполненной табачнымъ дымомъ и копотью вонючаго трута. Часто, послѣ танцевъ, Гёте прибѣгалъ къ Базедову, всегда готовому спорить о чемъ угодно, и, раззадоривши его, снова убѣгалъ танцовать; но не успѣвалъ онъ выйти за дверь, Базедовъ опять принимался диктовать такъ спокойно, какъ будто ничего не бывало.
   Такая смѣсь важнаго съ забавнымъ, серьозныхъ размышленій съ веселыми дѣлами, указываетъ на тогдашнее состояніе души Гёте. "Я доволенъ", говорилъ онъ Лафатеру: "я счастливъ и чувствую это; но вся моя радость сосредоточивается въ неудержимомъ стремленіи къ чему-то, чего не имѣю, къ чему-то, что смутно предчувствую душою." Ни Лафатеръ, ни Базедовъ не могли дать ему средствъ къ достиженію этого "чего-то." Онъ осмѣялъ ихъ обоихъ въ небольшомъ стихотвореніи Обѣдъ вз Кобленцѣ (Dine zu Coblentz).
   Не могъ онъ найдти этого "чего-то" и въ Якоби, съ которымъ у него началась дружба самая искренняя, даже страстная. Онъ могъ до нѣкоторой степени сочувствовать сантиментальнымъ наклонностямъ Якоби, его философскимъ стремленіямъ, потому что самъ былъ зараженъ вертеризмомъ того времени; но его сентиментальность была только временнымъ фазисомъ развитія и не подавила въ немъ той внутренней силы генія, по преимуществу реальнаго, которая заставляла его неуклонно стремиться впередъ.
   Якоби полагалъ, что въ Гёте онъ нашелъ наконецъ человѣка, какого жаждало его сердце, человѣка, который будетъ въ состояніи поддерживать его и руководить имъ. "Чѣмъ больше думаю", писалъ онъ Виланду: "тѣмъ больше убѣждаюсь, что для человѣка, не видѣвшаго и не слышавшаго Гёте, рѣшительно нѣтъ возможности слова сказать объ этомъ необыкновенномъ созданіи Бога. Пробудьте съ нимъ часъ, не больше, и вы увидите, какъ нелѣпо ждать, чтобъ онъ мыслилъ и дѣйствовалъ иначе, чѣмъ мыслитъ и дѣйствуетъ. Этимъ я не думаю сказать, что для него невозможно сдѣлаться лучшимъ; я говорю только, что ничему иному нѣтъ мѣста въ его натурѣ, развивающейся, какъ развивается цвѣтокъ, какъ зрѣетъ сѣмя, какъ дубъ растетъ и подымается вверхъ, вѣнчаясь густолиственной короной."
   Удивительная личность Гёте, по-видимому, вездѣ производила подобное впечатлѣніе. Гейнзе, авторъ Ардингелло, писалъ около того же времени Глейму: "Съ нами былъ Гёте, красивый двадцати-пятилѣтній юноша, геній и сила отъ головы до ногъ. Его сердце полно чувства, душа полна огня и орлиной мощи. Я не знаю во всей исторіи литературы ни одного человѣка, который въ такихъ лѣтахъ могъ бы сравниться съ нимъ полнотою и. совершенствомъ генія."
   Гёте написалъ въ это время отрывокъ Прометея, отрывокъ силы необыкновенной: величіе плана, простота стиха, свѣтъ и глубина мысли, дѣлаютъ его произведеніемъ совершеннымъ, образцовымъ.
   Прометей Гёте далеко не похожъ на эсхилова Прометея. Греческій титанъ гордится своей смѣлостью; онъ говоритъ: "Я добровольно, добровольно дѣйствовалъ, никогда не отрекусь я отъ своего дѣла!" но въ то же время онъ жалуется; несправедливость исторгаетъ у него крики боли, крики физической и нравственной агоніи. Съ первыхъ же словъ у него вырывается жалоба. Онъ взываетъ къ божественному эѳиру и быстрокрылымъ Вѣтрамъ, къ морскому приливу" къ шумному хохоту набѣгающихъ волнъ, къ всеобщей матери -- землѣ и къ солнцу, взываетъ, чтобъ они засвидѣтельствовали, какія муки долженъ онъ, богъ, переносить. Это его начальныя слова; заключительныя въ такомъ же родѣ: онъ жалуется на муки настоящія и будущія. У Гёте Прометей не произноситъ ни одной жалобы. Въ его презрѣніи, непримиримомъ и величавомъ, нѣтъ хвастовства. Онъ знаетъ, что Зевесъ самъ подчиненъ высшей власти -- Судьбѣ. "Поди", говоритъ онъ: "я не служу вассаламъ!"
   
   "Geh, Ich diene nicht Vasallen!"
   
   У Эсхила Прометей тоже знаетъ, что Зевесъ долженъ пасть; онъ предвидитъ свое освобожденіе и рѣшается, по мѣрѣ силъ, сносить свою участь, "потому что безполезно бороться противъ участи." Но знаніе того, что мукамъ будетъ конецъ, и благоразумное сознаніе того, что нужно успокоиться, не прекращаютъ его жалобъ. И это совершенно въ греческомъ духѣ. Гомеръ заставляетъ даже Марса стонать отъ раны; Филоктетъ Софокля исполненъ криковъ физической боли. Греки не считали жалобу признакомъ слабости, изнѣженности. Прометей Гёте знаетъ, что самъ онъ богъ, и что если онъ останется вѣренъ самому себѣ, никакая сила не сможетъ у него отнять его природнаго достоянія -- жизни и дѣятельности. Онъ говоритъ:
   
                                           ... Мнѣ
   Съ богами нечего дѣлить.
   Отнять они не въ силахъ леоею;
   Свое же пусть хранятъ и защищаютъ.
   Вотъ здѣсь мое, а здѣсь твое -- Расчеты коротки!
   

Эпиметей.

   Да много-ль твоего?
   

Прометей.

   Моей дѣятельности кругъ -- онъ мой,
   Не больше и не меньше! *
   * Переводъ г Струговщикова. См. "Утренняя Заря", альманахъ на 1839 г. Стр. 287.
   
   Истина, блистательно высказанная!
   Не можемъ отказать себѣ въ удовольствіи привести цѣликомъ монологъ Прометея, составляющій третій актъ отрывка.
   

Прометей (въ своей мастерской).

   Сокрой въ облакахъ,
   Подерни туманомъ, Зевесъ,
   Высокое небо твое;
   Подобно мальчишкѣ,
   Что рѣзвится въ полѣ,
   На высяхъ кедровыхъ
   И горныхъ вершинахъ
   Испытывай силы твои;
   Но землю и хижину ты у меня не отымешь;
   Не ты мнѣ построилъ ее;
   И этотъ костеръ,
   На пламя котораго съ завистью смотришь --
   Онъ мой, и мое ты мнѣ долженъ оставить!..
   
   Когда я былъ ребенкомъ,
   Не зналъ съ чего начать,
   Куда стопы направить,
   Мой взоръ заблудшій
   Я къ солнцу обращалъ.
   Я мнилъ: ему доступны
   Моленія мои,
   Я мнилъ: есть сердце у него,
   Подобно моему,
   Готовое на состраданье.
   
   Кто оградилъ меня
   Отъ дерзости Титановъ?
   Кто спасъ отъ смерти,
   Отъ рабства -- кто?
   Не ты ли выполнило все,
   Святымъ наитіемъ
   Пылающее сердце?
   Обманутое -- и тогда не ты ли
   Любовію младенца пламенѣло,
   И доброе, отъ чувствъ благодаренья
   Сгорало ты къ нему,
   Объятому дремотой въ вышинѣ?
   
   Тебя мнѣ уважать? за что?
   Ты утолилъ ли горести когда
   Страдальца?
   Ты осушилъ ли слезы, хоть когда,
   Объятаго сомнѣньемъ?
   Судьба всесильная и время,
   Единые властители надъ нами --
   Не вы ли создали,
   Не вы ли изваяли мужа
   Изъ самого меня?
   Не думаешь ли ты,
   Что удалюсь въ пустыню
   И жизнь возненавижу я за то,
   Что лучшій цвѣтъ мечтаній нашихъ
   Не зрѣетъ на землѣ?
   
   Я здѣсь сижу, творю людей,
   Мой образъ собственный
   Мнѣ служитъ образцомъ,
   И пусть они, подобно мнѣ, страдаютъ,
   Пусть радуются, плачутъ и смѣются,
   И небрегутъ тобой,
   Подобно мнѣ! *
   * "Утренняя Заря" на 1839 г. Стр. 305 и слѣд.
   
   Въ послѣднее время своего пребыванія во Франкфуртѣ Гёте влюбился въ дѣвушку, которую обезсмертилъ въ Автобіографіи подъ именемъ Лили. О ней онъ говорилъ Эккерману: "Лили была первымъ и, могу прибавить, послѣднимъ существомъ, истинно мною любимымъ; потому что всѣ привязанности, послѣ того овладѣвавшія моимъ сердцемъ, были сравнительно поверхностны и ничтожны. Моя любовь къ Лили имѣла въ себѣ какое-то особенное изящество, такъ что даже теперь ея вліяніе отразилось на слогѣ моего разсказа о томъ мучительно-счастливомъ времени. Когда прочтете четвертую книгу моей Автобіографіи, вы увидите, что моя любовь вовсе не похожа на ту, какая изображается въ романахъ." Четвертая книга доступна теперь всѣмъ и каждому, но изъ нея вовсе не видно, чтобъ Гёте любилъ Лили больше, чѣмъ Фредерику. Позже увидимъ, что его любовь къ Фрау фонъ Штейнъ и къ Христіанѣ Вульпіусъ была и глубже, и продолжительнѣе.
   Анна Елизавета Шёнеманнъ (Лили), дочь богатаго франкфуртскаго банкира, была всего шестнадцати лѣтъ, когда въ нее влюбился Гёте. Прелестная очаровательная и въ добавокъ, кокетливая дѣвушка скоро вписала поэта въ число своихъ страстныхъ поклонниковъ, но и сама не долго противилась его обаянію. Обстановка, окружавшая влюбленную чету, была далеко не по вкусу Гёте: изящное общество, собиравшееся въ домѣ банкира, жившаго на большую ногу, стѣсняло вольнолюбиваго юношу, горячаго поклонника природы и полной независимости; балы и концерты, которые онъ долженъ былъ посѣщать, вовсе ему не нравились. Въ письмѣ къ графинѣ Аугустѣ фонъ Штольбергъ онъ говоритъ: "Если можете представить себѣ Гёте въ модномъ сюртукѣ, въ щегольскомъ съ головы до ногъ костюмѣ, въ ослѣпительно ярко освѣщенной залѣ, прикованнаго къ карточному столу парою свѣтлыхъ глазъ, окруженнаго всякаго рода людьми, безпрестанно праздно гоняемаго съ концерта на балъ и довольно усердно ухаживающаго за хорошенькой блондинкой,-- въ такомъ случаѣ передъ вами будетъ портретъ теперешняго маскараднаго Гёте. Но есть и другой Гёте, въ сѣромъ касторовомъ сюртукъ, въ сапогахъ и черномъ шелковомъ галстухъ, Гёте, который всегда живетъ въ самомъ себѣ, работаетъ и стремится впередъ, чертитъ портреты своихъ друзей и вовсе не заботится о томъ, что подумаютъ о его дѣйствіяхъ; потому что посредствомъ работы онъ всякій разъ подымается ступенью выше, потому что не стремится онъ ни къ какому идеалу, а предоставляетъ своей природѣ развиваться самой изъ себя, борясь и забавляясь."
   Лили кокетничала и постоянно заставляла поэта испытывать то восторги надежды, то муки отчаянія. Она обходилась съ нимъ такъ, какъ самъ онъ въ былое время обходился съ бѣдной Кетхенъ, въ Лейпцигъ. Прежняя любовь дала содержаніе пасторали Капризы Влюбленнаго; новый опытъ сердца, опытъ чисто страдательный, послужилъ мотивомъ Эрвина и Эльмиры, оперы, въ которой кокетство милой доводитъ влюбленнаго до отчаянія. Гёте предостерегалъ Лили и, по-видимому, косвенный урокъ не остался безъ дѣйствія.
   Родные влюбленныхъ глядѣли не совсѣмъ благосклонно на отношенія молодыхъ людей. Женитьба Гёте на Лили не могла быть пріятной ни тому, ни другому семейству. Дочь банкира, по мнѣнію ея родственниковъ, должна была выйдти за-мужъ не иначе, какъ за человѣка богатой или благородной фамиліи. Поэтъ, принадлежавшій къ зажиточному, но сравнительно небогатому семейству, не могъ быть женихомъ вполнѣ желаннымъ. Съ другой стороны, гордый, суровый старикъ-совѣтникъ не слишкомъ-tq радовался при мысли, что его невѣсткой будетъ барышня-бѣлоручка. Корнелія, прекрасно знавшая педантическій нравъ старика, старалась всѣми силами отклонить своего брата отъ его намѣренія, и съ этой цѣлью писала ему энергическія письма. Меркъ, Креспель, Горнъ и прочіе друзья, всѣ рѣшительно возставали противъ такого не подходящаго брака. Но, какъ водится, попытки разлучить влюбленныхъ сблизили ихъ еще тѣснѣе.
   Нѣкая Фрейлейнъ Дельфъ взялась устранить всѣ препятствія и во что бы ни стало получить согласіе обоихъ семействъ. "Какъ она начала", говоритъ Гёте: "какъ уладила дѣло, -- не знаю; довольно того, что однажды вечеромъ она пришла къ намъ и объявила, что родители наши согласны.-- "Дайте руки другъ другу!" воскликнула она полу-патетически, полу-повелительно. Я подошелъ къ Лили и протянулъ ей руку; она положила свою, не колеблясь, но медленно. Глубоко вздохнувши, бросились мы, сильно взволнованные, въ объятія другъ друга." Формальнаго обрученія, кажется, не было. Полученное согласіе, по-видимому, нисколько не измѣнило образа мыслей друзей и родныхъ. Чѣмъ ближе подходилъ срокъ, тѣмъ неудобоисполнимѣе казалась свадьба. Когда миновали первые припадки радости, Гёте почувствовалъ себя какъ будто очнувшимся отъ сна. Ему было неловко: мысль о женитьбѣ уже сама по себѣ смущала его, а тутъ еще примѣшивалось тяжелое сознаніе неравенства предстоящаго брака. Въ это время пріѣхали во Франкфуртъ два графа Штольберги и предложили поэту отправиться съ ними въ Швейцарію. Это предложеніе дало ему предлогъ освободиться отъ Лили. "Я хотѣлъ", говоритъ онъ: "сдѣлать опытъ, могу ли обойтись безъ нея."
   Прежде, чѣмъ послѣдуемъ за нимъ въ Швейцарію, скажемъ нѣсколько словъ о его трудахъ, предшествовавшихъ поѣздкѣ. Утро онъ обыкновенно посвящалъ поэзіи, днемъ занимался юридическими дѣлами. Міръ поэзіи составлялъ для него тихую пристань, въ которой онъ старался укрыться отъ невзгодъ душевныхъ, избавиться отъ бремени тяжелыхъ сомнѣній. "Еслибъ я не писалъ драмъ, я погибъ бы", говоритъ онъ въ письмѣ къ Аугустѣ фонъ Штольбергъ. Къ числу этихъ драмъ нужно отнести Стеллу, за которую, какъ видно изъ письма Гёте къ Мерку, издатель предлагалъ двадцать талеровъ, (около двадцати руб. сер.). Можно судить, въ какомъ положеніинаходился тогда литературный трудъ, если автору Гетца и Вертера издатель предлагалъ двадцать рублей за драму въ пяти актахъ. Бѣдный Шиллеръ охотно брался писать разсказы и переводить мемуары, получая за нихъ отъ 4 до 5 р. сер. за листъ въ шестнадцать страницъ.
   Въ Стеллѣ не замѣтно элемента біографическаго, и это, быть можетъ, составляетъ причину слабости драмы. Ни у кого изъ великихъ поэтовъ не отыщется такого положительно-ничтожнаго произведенія; не смотря на то, были критики, видѣвшіе и тутъ широкую кисть мастера. Предметъ драмы -- старинная исторія о графѣ фонъ Глейхенѣ и его двухъ женахъ. Фернандо бросилъ свою жену и завелъ связь со Стеллой. Особенность его положенія состоитъ въ томъ, что онъ оставилъ Цецилію безъ всякой опредѣленной причины, даже не разлюбивши ее. Казалось бы, все должно заставить его уважать и любить жену, какъ мать дитяти его, какъ женщину высокой нравственности, безукоризненно-добродѣтельную; но онъ позорно покидаетъ ее ради другой женщины, которая, въ замѣнъ тихой привязанности жены, даритъ его пылкой страстью любовницы. Обѣ женщины встрѣчаются и открываютъ, что любятъ одного и того же.
   Драматическая коллизія пьесы прекрасна: Фернандо видитъ съ одной стороны долгъ въ образѣ благородной, страдающей жены и прелестной дочери; съ другой -- страсть въ образѣ очаровательной любовницы. Тема великолѣпная; но Гёте, смѣло можно сказать, ничего изъ нея не сдѣлалъ. Онъ представляетъ намъ презрѣнную слабость нерѣшительнаго Фернандо; но характеръ этотъ вовсе не разработанъ съ той силой, какая требовалась.
   Первоначальная развязка этой "Драмы для влюбленныхъ" (такъ она называлась) заключалась въ томъ, что Фернандо готовъ бѣжать съ Цециліей, готовъ возвратиться къ своему долгу; но жена его, тронутая положеніемъ несчастной соперницы, рѣшается пожертвовать супружескими правами и подѣлиться мужемъ. Онъ обнимаетъ ихъ обѣихъ, восклицаетъ "Моя! моя!" и занавѣсъ падаетъ.
   Такая развязка возбудила сильную оппозицію. Говорили, что она открыто проповѣдуетъ двоеженство. Публика смутно чувствовала, что такой конецъ не составляетъ прямаго разрѣшенія задачи и что онъ вообще скорѣе смѣшонъ, нежели серьозенъ. Послѣдующая развязка, написанная авторомъ для постановки Стеллы на веймарскомъ театрѣ, еще неудовлетворительнѣе: Фернандо, не будучи въ состояніи ни оставить Стеллу, ни разстаться съ женой, плачетъ вмѣстѣ съ ними и потомъ застрѣливается. Задача тутъ обойдена, а не разрѣшена.
   Кромѣ Стеллы, Гёте написалъ въ это время оперу Клавдина де-Вилла Белла (Claudine von Villa Bella), нѣсколько статей для "физіономики" Лафатера, множество мелкихъ стихотвореній и, сверхъ того, работалъ надъ Фаустомъ.
   Графы Штольберги, съ которыми онъ отправился въ Швейцарію, были оба записные поклонники Клопштока и отъявленные враги всего, что стѣсняло ихъ необузданныя выходки. Они оскорбляли степенныхъ гражданъ своими нелѣпыми попытками возвратиться къ "естественному состоянію" и удивляли людей чувствительныхъ вычурными понятіями о дружбѣ и любви, Меркъ осмѣивалъ ихъ безпощадно. Его возмущала мысль, что Гёте будетъ путешествовать съ этими буршами; но насмѣшки не подѣйствовали на Гёте: онъ самъ любилъ подъ-часъ подурачиться и въ этомъ имѣлъ много общаго съ своими путевыми товарищами. Впрочемъ, онъ скоро началъ догадываться, что ихъ безобразныя выходки не совсѣмъ ладны. Въ Дармштадтѣ напр., Штольберги затѣяли купаться среди бѣла дня въ открытомъ со всѣхъ сторонъ прудѣ. Какъ истинные "сыны природы", они пренебрегали при этомъ всякими приличіями и раздѣвались при публикѣ. Слѣдствіемъ, разумѣется, было то, что въ "сыновъ природы" стали бросать каменьями. Скандалъ вышелъ такой, что Гёте настоялъ уѣхать изъ Дармштадта какъ можно скорѣе.
   Шаля и дурачась, друзья проводили время весело и, нельзя не прибавить, довольно безпутно. Впрочемъ путешествіе ихъ не представляетъ ничего замѣчательнаго, такъ что мы не будемъ на немъ останавливаться. Замѣтимъ только, что въ Карлсруэ Гёте представлялся Карлу Августу, вступавшему въ бракъ съ гессенъ-дармштадтской принцессой Луизой и настойчиво приглашавшему поэта въ Вёймаръ. Тамъ же, въ Карлсруэ, Гёте посѣтилъ сестру свою Корнелію. Она всѣми силами старалась отклонить его отъ женитьбы, совѣтовала и даже требовала, чтобъ онъ отказался отъ Лили. "Я не могъ ничего обѣщать ей", говоритъ онъ: "хотя долженъ былъ сознаться, что она меня убѣдила."
   По возвращеніи во Франкфуртъ онъ узналъ, что родные и друзья Лили, пользуясь его отсутствіемъ, всячески старались разстроить нѣжныя отношенія между нимъ и его возлюбленной. Они, между прочимъ, очень основательно указывали ей на то, что самое отсутствіе Гёте, служитъ доказательствомъ его охлажденія. Но Лили оставалась непреклонной и на всѣ совѣты отвѣчала, что готова изъ любви къ нему отказаться отъ всего и ѣхать съ нимъ въ Америку. По этому поводу Гёте дѣлаетъ оговорку, любопытную какъ образчикъ той любви, которая "такъ не похожа на любовь въ романахъ." "То самое", говоритъ онъ: "что должно было оживить мои надежды, напротивъ сокрушило ихъ. Мой прекрасный отцовскій домъ, въ какой нибудь сотнѣ шаговъ отъ ея дома, все-таки былъ сноснѣе и привлекательнѣе, чѣмъ отдаленная, незнакомая заморская сторона."
   Въ эти мѣсяцы онъ мучился и страдалъ невыразимо: у него не было достаточно твердости, чтобъ отказаться отъ Лили, и не было въ немъ довольно любви, чтобъ жениться на ней. Онъ ревновалъ ее ко всѣмъ знакомымъ и то оскорблялся ея холодностью, то плѣнялся ея нѣжностью. Стихотвореніе Звѣринецъ Лили (Lili's Park) выражаетъ мрачное отвращеніе Гёте къ лицамъ, окружавшимъ его возлюбленную.
   Ища утѣшенія въ искусствѣ, онъ началъ писать трагедію Эгмонтъ, и вскорѣ оставилъ ее: она требовала покойнаго состоянія души, а въ душѣ Гёте происходила тогда страшная борьба любви съ разсудкомъ. Между тѣмъ романъ подходилъ къ концу. Родные Лили взяли назадъ свое согласіе. Гёте опятъ сдѣлался свободнымъ, но свобода не, замѣняла утраченнаго счастья. Его сердце все еще стремилось къ Лили, не потому, чтобъ она была женщиной, способной сдѣлаться подругой его жизни, а потому, что его природа нуждалась въ любви. Закутанный въ плащъ бродилъ онъ по ночамъ возлѣ дома бывшей своей невѣсты и приходилъ въ восторгъ, если удавалось увидѣть хоть тѣнь ея на спущенной шторѣ. Разъ ночью онъ услышалъ, что Лили поетъ за фортепіано. Какъ забилось его сердце, когда онъ различилъ собственную свою пѣсню:
   
   "Warum ziehst du mich unwiderstehlich
   Ach, in jene Pracht?-- *
   * Ахъ, зачѣмъ ты неодолимо влечешь меня въ такой великолѣпный кругъ.
   
   пѣсню, написанную имъ въ прежніе, счастливые дни! Голосъ умолкъ, Лили встала и заходила взадъ и впередъ по комнатѣ, не подозрѣвая, что ея милый стоитъ подъ окномъ, терзаемый самыми мучительными чувствами.
   Къ счастью, томительное состояніе души поэта продолжалось недолго. Въ сентябрѣ 1775 года проѣзжалъ черезъ Франкфуртъ Карлъ Августъ, возвращавшійся въ Веймаръ съ молодой супругой. Гёте увидѣлся съ нимъ и снова получилъ настоятельное приглашеніе провести нѣсколько недѣль при веймарскомъ Дворѣ. Быстро возникшая дружба между герцогомъ и поэтомъ, желаніе увидѣть большой свѣтъ, желаніе, сверхъ того, оставить Франкфуртъ, -- всѣ эти причины заставили Гёте съ радостью принять приглашеніе. Отецъ старался отклонить его отъ такой поѣздки, потому, что недавняя исторія Вольтера съ Фридрихомъ Великимъ, казалось, прямо указывала, чѣмъ кончаются подобныя связи. Но согласіе отца было наконецъ вынуждено, и Гёте оставилъ родительскій кровъ навсегда:
   

IX.
Веймаръ въ XVIII столѣтіи.-- Описаніе города.-- Вартбургъ.-- Паркъ.-- Легенда о веймарской змѣѣ.-- Тифуртъ.-- Окрестности.-- Состояніе науки въ прошломъ вѣкѣ.-- Отсутствіе комфорта и роскоши.-- Грубость нравовъ.-- Цѣны вещей.-- Веймарскія сословія.-- Аристократія и ея предразсудки.-- Недостатокъ просвѣщенной публики въ Веймарѣ.-- Исключительный характеръ Двора.-- Гвте облагороженъ.-- Замѣчательнѣйшія лица Веймарскаго Двора.-- Вдовствующая герцогиня Амалія.-- Фрейлина Гёхгаузенъ.-- Виландъ.-- Эйнзидель.-- Корона Шрётеръ.-- Секкендорфъ, Боде, Бертухъ и Музеусъ.-- Герцогиня Луиза.-- Карлъ Августъ.-- Баронесса фонъ Штейнъ и графиня фонъ Вертеръ.-- Маіоръ Кнебель.-- Гердеръ.

   7 ноября 1775 года двадцати-шести лѣтній Гёте пріѣхалъ въ маленькій городъ на берегахъ Ильма. Тамъ суждено было ему поселиться навсегда и стать на челѣ избранныхъ людей, доставившихъ незначительному герцогству безсмертную славу германскихъ Аѳинъ.
   Мѣсто, занимаемое на земномъ шарѣ герцогствомъ саксенъ-веймарскимъ, не велико --
   
   Klein ist unter den Fürsten Germaniens freilich der meine;
   Kurz und schmal ist sein Land, mässig nur was er vermag -- *
   * "Малъ среди государей германскихъ мой государь, коротка и узка его земля, ограниченны его средства."
   
   говоритъ Гёте въ стихотвореніи, въ которомъ такъ благородно признаетъ все, чѣмъ одолженъ Карлу Августу; но послѣ Берлина, въ цѣлой Германіи нѣтъ Двора, которымъ бы нація такъ гордилась, какъ Веймарскимъ. Фридрихъ Великій и Вольфгангъ Гёте возвели эти Дворы на степень средоточій вѣчнаго интереса.
   Веймаръ -- древній городъ, живописно расположенный въ долинъ Ильма, маленькой рѣки, вытекающей изъ тюрингскихъ лѣсовъ и впадающей въ Саалъ, при Іенѣ. "Веймаръ", говоритъ старинный топографъ, Матвѣй Меріанъ: "означаетъ Винный базаръ (Weinmar), потому что служилъ виннымъ рынкомъ для Іены и ея окрестностей. Другіе говорятъ, что городъ названъ такъ по имени человѣка, посадившаго здѣсь первую виноградную лозу и прозваннаго Виноградаремъ (Weinmayer). Но объ этомъ каждому читателю предоставляется судить какъ угодно."
   На первый взглядъ Веймаръ кажется скорѣе деревней, окаймляющей паркъ, нежели столицей съ Дворомъ и всей придворной обстановкой. Такъ въ немъ тихо и мирно. Городъ вообще древней постройки, но вовсе не имѣетъ той картинности, которою отличается большая часть древнихъ нѣмецкихъ городовъ. Сѣрые, блѣдно желтые и свѣтло-зеленые дома покрыты высокими крутыми крышами, но не представляютъ, какъ въ другихъ мѣстахъ, ни красивыхъ Фронтоновъ, ни архитектурныхъ затѣй, ни смѣшенія различныхъ стилей. Въ тихомъ Веймарѣ нужно пожить нѣсколько времени, чтобъ почувствовать всю его прелесть. Теперешній видъ его во многомъ не похожъ на прежній. Гёте засталъ еще городскія стѣны, ворота и подъемные мосты, напоминавшіе смуты и тревоги временъ давно-минувшихъ. Городскія стѣны опоясывали, во времена Гёте, всего какихъ-нибудь шестьсотъ или семьсотъ домовъ, большею частью маститой древности. Въ этихъ домахъ жило около семи тысячъ жителей, вообще не отличавшихся красотою. Городскія ворота строго охранялись. При въѣздѣ и выѣздѣ всякій проѣзжавшій, будь онъ въ телегѣ или каретѣ, непремѣнно долженъ былъ записывать свою фамилію въ книгѣ караульнаго; даже Гёте, министръ и любимецъ, не могъ избавиться отъ этой скучной формальности, какъ видно изъ письма его къ Фрау фонъ Штейнъ, въ которомъ онъ совѣтуетъ ей выѣхать одной и встрѣтиться съ нимъ за воротами: иначе -- говоритъ онъ -- могутъ узнать, что мы выѣхали вмѣстѣ. Во время воскресной службы, поперегъ улицъ, ведущихъ къ церкви, перебрасывалась цѣпь, съ цѣлью не пропускать прохожихъ. Этотъ обычай отчасти до-сихъ-поръ существуетъ: цѣпь и теперь исправно натягивается, но прохожіе переступаютъ черезъ нее безъ всякой церемоніи. По ночамъ въ этихъ мирныхъ улицахъ было не безопасно. Разбойниковъ, правда, не было; да зато прохожему грозила постоянная опасность сломать себѣ руку или ногу въ той или другой ямъ. Неприхотливымъ веймарцамъ не приходила въ голову мысль освѣщать улицы. Веймаръ до настоящей поры не знаетъ газоваго освѣщенія и довольствуется скуднымъ свѣтомъ ламповыхъ фонарей, висящихъ на веревкахъ посрединѣ улицъ.
   Прекрасный дворецъ, образующій теперь три стороны четырехугольника, представлялъ во время пріѣзда Гёте груду обгорѣлыхъ развалинъ. Герцогъ съ супругой жилъ въ другомъ дворцѣ, напротивъ. Паркъ еще не существовалъ. На мѣстѣ его былъ Французскій Садъ (Welsche Garten), разбитый на манеръ версальскаго: съ шпалерами изъ подстриженныхъ въ одну линію деревьевъ, съ квадратными грядами, канавами, мостами и спиральной башней, называвшейся Улиткой (Die Schnecke), куда публика приходила слушать музыку и наслаждаться пуншемъ и пирожными. Налѣво отъ этого сада начинался густой лѣсъ, тянувшійся вплоть до Верхняго Веймара.
   Въ Саксенъ-Веймарѣ нѣтъ ни торговли, ни промышленности; его не оживляетъ ни коммерческая, ни политическая, ни даже богословская дѣятельность. Въ былыя времена эта часть Саксоніи служила кровомъ и убѣжищемъ протестантскому ученію. Всего въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Веймара лежитъ Вартбургъ, гдѣ Лютеръ жилъ подъ именемъ дворянина Георга и занимался переводомъ Библіи. На веймарской торговой площади до-сихъ-поръ стоятъ два дома старинной постройки. Изъ оконъ одного, Тетцель предлагалъ народу покупать индульгенціи, изъ оконъ другаго, Лютеръ съ бурнымъ негодованіемъ гремѣлъ противъ индульгенцій. Памятники религіозной распри все еще сохраняются, но уже никого не вызываютъ на продолженіе борьбы. Огонь перегорѣлъ, и въ цѣлой Европѣ, быть можетъ, не найдется теперь города, болѣе Веймара чуждаго религіознымъ волненіямъ: богословіе тутъ самаго кроткаго свойства, религіозная полемика вовсе не существуетъ.
   Время Лютера прошло. Въ старинной церкви этого города хранится уважаемый портретъ Лютера, писанный другомъ реформатора, Лукою Кранахомъ; но на одинъ портретъ Лютера придется въ Веймарѣ сотня портретовъ Гёте. Не Лютеръ, а Гёте, не богословіе, а поэзія составляетъ славу Веймара. И сообразно съ этимъ, не въ великолѣпномъ храмѣ, не въ живописныхъ и древнихъ зданіяхъ, не въ средневѣковыхъ памятникахъ заключается главная достопримѣчательность этого мѣста: весь мѣстный интересъ сосредоточивается въ прелестномъ паркъ, послѣ котораго становится понятнымъ, какимъ образомъ Гёте могъ довольствоваться жизнью въ такомъ небольшомъ городкѣ. Этотъ паркъ, одолженный существованіемъ своимъ преимущественно Гёте, занималъ важную роль въ его жизни и потому требуетъ подробнаго описанія.
   Начинается онъ къ югу отъ дворца, и нѣтъ вокругъ него ни забора, ни желѣзной рѣшетки, ни сторожа, ни часоваго. Къ нему дружно примыкаютъ неотгороженныя золотистыя пажити, разстилающіяся на нѣсколько миль въ длину. Паркъ открытъ всѣмъ и каждому: смѣло войдемъ и разсмотримъ его. Отъ дворцовыхъ воротъ излучистая дорожка ведетъ въ Бельведерскую аллею, великолѣпно обсаженную на пространствѣ двухъ миль каштановыми деревьями и упирающуюся въ садъ лѣтняго дворца -- Бельведера. Сюда сходятся веймарцы наслаждаться "чистымъ воздухомъ" по-своему, т. е. съ придачею дурнаго пива, сомнительнаго кофе и гадкаго табаку. {Саксенъ-веймарскій великій герцогъ не только дозволяетъ свободный доступъ въ свои парки и сады, но даже разрѣшаетъ держать тамъ кафе-рестораны.}
   Внутрь парка идетъ отъ дворца столько дорожекъ, что выборъ становится затруднителенъ. За Звѣзднымъ Мостомъ (Stem Brücke) направо открывается великолѣпная аллея. Ее пересѣкаетъ широкая дорога, ведущая къ Верхнему Веймару и окаймляющая лугъ, омываемый Ильмомъ. По этой дорогѣ мы пройдемъ мимо Павильона (Gartenhaus) Гёте, потомъ, обойдя лугъ, перейдемъ другой мостъ и вступимъ на тѣнистую дорожку, живописно обсаженную удачно-сгруппированными деревьями. Тутъ найдемъ величавую сосну, букъ съ серебристой корою, ярко блестящей между темнозелеными наростами мха, плакучую березу воздушно-изящныхъ очертаній, яворъ, вязъ, каштанъ и рябину съ красными ягодами, которыя на темной синевѣ неба кажутся коралловыми гроздами. Съ одной стороны дорожки возвышаются скалы, поросшія мхомъ, съ другой -- протекаетъ внизу мелководный Ильмъ, на которомъ, вмѣсто судовъ, плаваютъ только утки. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ моста стоитъ Коряной Домъ (Borkenhaus), скромная хижина, построенная Гёте къ тезоименитству герцогини и ставшая потомъ любимымъ жилищемъ герцога. Эта хижина занимаетъ всего три сажени въ длину и двѣ въ ширину, построена вся изъ дерева и обшита древесной корою. Она прислонена къ скалъ, межъ деревьями, и окружена деревянной галлереей, на которую ведутъ грубаго издѣлія деревянныя ступени. Сюда убѣгалъ Карлъ Августъ отъ скучнаго этикета, отъ надоѣдавшихъ ему придворныхъ удовольствій. Здѣсь онъ занимался государственными дѣлами; которыхъ не считалъ пустыми отъ того только, что они не имѣли значенія въ европейской политикѣ. Отсюда ходилъ онъ купаться въ Ильмѣ, протекающемъ почти у подошвы дома. Отсюда онъ могъ видѣть Павильонъ своего поэта и переговариваться съ Гёте телеграфическими знаками. Въ этой единственной комнаткѣ, служившей вмѣстѣ и столовой, и залой совѣта, и кабинетомъ, и спальней, благородный герцогъ жилъ по цѣлымъ мѣсяцамъ совершенно одиноко.
   Изъ Корянаго Дома небольшая каменная лѣсенка ведетъ къ искусственной руинѣ, отъ которой вьется узкая тропинка къ каменному памятнику, интересному образчику того, какъ возникаютъ миѳы. Это -- древняя, въ два аршина вышиной, колонна, вокругъ которой обвивается змѣя, готовая пожрать жертвенные хлѣбы, лежащіе на верхушкѣ колонны. Надпись гласитъ: Genio Loci (Мѣстному Духу); но веймарская чернь, не уважающая древніе символы и плохо знакомая съ Виргиліемъ, разсказываетъ по этому поводу особенную легенду, неизвѣстно откуда и когда взявшуюся. Легенда говоритъ, что въ древнія времена жила здѣсь огромная змѣя, гроза Веймара. И жила эта змѣя до-тѣхъ-поръ, пока одинъ хитрый булочникъ не догадался положить вблизи ея логовища отравленныхъ хлѣбовъ. Жадное чудовище проглотило ихъ и околѣло, а благодарные веймарцы воздвигли памятникъ въ честь смѣлаго, изобрѣтательнаго булочника. Et voilà comme onécrit l'histoire!
   Лѣтній дворецъ -- Бельведеръ и тифуртскій паркъ, кромѣ каштановой аллеи, соединяются еще съ Веймаромъ посредствомъ Вебихта, дороги, густо обсаженной деревьями. Тифуртомъ называется крошечное мѣстечко, диковинное своими миніатюрными размѣрами. Паркъ, черезъ который протекаетъ вѣтвь Ильма, миніатюренъ, но живописенъ. Верхній этажъ дворца представляетъ лабиринтъ миніатюрныхъ комнатъ: нѣкоторыя изъ нихъ до того малы, что, прислонившись спиною къ одной стѣнѣ, можно рукой достать до противоположной. Здѣсь жила герцогиня Амалія.
   "Я прожилъ здѣсь пятьдесятъ лѣтъ", говорилъ Гёте Эккерманну: "и гдѣ не бывалъ я? но я всегда былъ радъ воротиться въ Веймаръ". Тайна такой притягательной силы заключается, кромѣ парка, въ прелестныхъ окрестностяхъ. Въ семи миляхъ отъ Веймара лежитъ Эттерсбургъ съ дворцомъ, рощами и наркомъ. Еще ближе, миляхъ въ шести, разстилается очаровательная долина Берки; немного дальше находится знаменитая Іена. Кромѣ того слѣдуетъ упомянуть: Ильменау, Эйзенахъ, тюрингскіе лѣса и долину рѣки Саала.
   Отъ описанія мѣстности обратимъ вниманіе на характеръ времени, на среду, въ которой Гёте жилъ и дѣйствовалъ. Разница между нашей эпохой и половиной восемнадцатаго столѣтія безмѣрно велика. Она сказывается во всемъ. Такъ напримѣръ, въ области науки, этого повсемѣстнаго свѣтильника цивилизаціи, химія сто лѣтъ назадъ еще не существовала. Матеріаловъ было много, но не было того, что творитъ науку, т. е. силы предвидѣнія, основаннаго на количественномъ знаніи. Алхимія все еще пользовалась довѣріемъ почти общимъ. Въ 1787 году извѣстный богословъ Землеръ сообщилъ берлинской академіи свое открытіе, что золото растетъ въ особенной атмосферической соли, если держать ее влажной и подогрѣтой. Клапротъ, назначенный академіей, изслѣдовалъ эту соль и дѣйствительно нашелъ въ ней листокъ золота, положенный туда лукавымъ слугой довѣрчиваго Землера. То было время, когда, несмотря на энциклопедистовъ, на Вольтера иЛа-Метри, графъ Сенъ-Жерменъ и Каліостро находили тысячи легковѣрныхъ простаковъ; время, когда Казанова дурачилъ старую маркизу д'Юрфё, вѣрившую, что онъ возвратитъ ей молодость. Въ 1774 году Месмеръ удивлялъ Вѣну чудесами животнаго магнетизма. Тайныя общества франкмасоновъ и иллюминатовъ, съ ихъ таинственными обрядами и химерическими надеждами, то отыскивавшія философскій камень, то стремившіяся улучшить человѣчество и представлявшія смѣсь религіозныхъ, политическихъ и мистическихъ мечтаній, процвѣтали во всѣхъ частяхъ Германіи, во всѣхъ слояхъ общества.
   Такому состоянію науки соотвѣтствовалъ крайній недостатокъ матеріальныхъ удобствъ и роскоши. Большія дороги существовали только въ нѣкоторыхъ частяхъ Германіи; Пруссія не имѣла шоссе до 1787 года. Вмѣсто улучшенія способовъ перевозки пассажировъ, Нѣмцы старались увеличивать дорожныя неудобства на томъ основаніи, что путешественникъ чѣмъ долѣе пробудетъ, тѣмъ больше истратитъ денегъ. Почтовые экипажи, до-сихъ-поръ грубые въ тѣхъ мѣстахъ Германіи, гдѣ нѣтъ желѣзныхъ дорогъ, были рѣдки и плохи: это были открытыя телеги съ голыми деревянными сидѣньями. Рессорные дилижансы появились только въ 1800 году, да, и то самаго неудобнаго устройства. ѣзда на почтовыхъ не отличалась быстротою. Современники Гёте съ гордостью говорили, что рѣдко приходится ждать лошадей больше часу, по-крайней-мѣрѣ на столбовыхъ дорогахъ. Скорость почтовой ѣзды полагалась по шести верстъ въ часъ. Письма изъ Берлина получались во Франкфуртѣ черезъ девять дней; теперь они получаются на вторыя сутки. Новости сообщались такъ медленно, что вѣсть о смерти Фридриха Великаго доползла до Карлсбада только черезъ недѣлю, и то въ видѣ неясныхъ толковъ. Понятно, что при такихъ удобствахъ люди путешествовали рѣдко и большею частью верхомъ. О томъ, каковы были гостинницы, можно судить по рѣдкости путешественниковъ и по общему недостатку домашняго комфорта.
   Отсутствіе комфорта и роскоши можно видѣть изъ тогдашнихъ мемуаровъ и изъ такихъ изданій, какъ "Модный журналъ" Бертуха. Прочные замки, плотно затворяющіяся двери, ящики легко выдвигающіеся, порядочные ножи, рессорные экипажи, сносныя постели -- до-сихъ-поръ рѣдкость въ Тюрингіи. Чѣмъ же они были въ прошломъ столѣтіи? Меблировка домовъ, дворцовъ даже, была чрезвычайно проста. Въ домахъ богатыхъ бюргеровъ стулья и столы были простаго сосноваго дерева; красное дерево стадо появляться только въ концѣ восемнадцатаго столѣтія. Зеркала явились еще позже. Стулья обтягивались грубымъ зеленымъ сукномъ, столы тоже. Ковры только теперь начинаютъ показываться, и то какъ особенная роскошь. Окна украшались шерстяными занавѣсами. О покойныхъ креслахъ даже слуховъ не было; единственныя кресла, называвшіяся дѣдушкиными, предоставлялись только сѣдовласымъ и хилымъ старцамъ.
   Salon de reception, или гостиная, гдѣ принимались особенно почетные посѣтители, отличалась холоднымъ праздничнымъ блескомъ, не смягченнымъ будничной простотою. Здѣсь висѣли занавѣсы; стѣны были украшены фамильными портретами или какимъ-нибудь произведеніемъ доморощеннаго художника; столы ломились подъ тяжестью китайскаго фарфора, чашекъ, вазъ, невиданныхъ пастушковъ и какихъ-то баснословныхъ животныхъ. Въ эту комнату вводили почетнаго гостя, и тамъ, во всякое время дня, подносили ему угощеніе. Этотъ обычай, смѣсь гостепріимства съ трактирными привычками, держался до недавней поры и въ Англіи; въ провинціальныхъ англійскихъ городахъ онъ и теперь отчасти существуетъ.
   Излишекъ доходовъ шелъ на ѣду и питье. Предметы роскоши рѣдко встрѣчались. Никто, кромѣ знати, не могъ похвастаться золотой табакеркой; даже трость съ золотымъ набалдашникомъ была неслыханной диковиной. Щеголи довольствовались серебряными часами; щеголихи украшали себя золотыми часами съ тяжеловѣсными цѣпочками, но эти часы были чуть не прадѣдовскіе. Столовая посуда, даже въ знатныхъ домахъ, была оловянная. Серебряные чайники и подносы считались княжескимъ великолѣпіемъ.
   Нравы были грубы и просты. Работники ѣли за однимъ столомъ съ хозяевами и перебрасывались топорными шутками, принимавшимися за остроты. Отцовскій авторитетъ нерѣдко поддерживался силою палки или плети. Даже братья имѣли почти отеческую власть надъ сестрами. Положеніе женщинъ было незавидно: ихъ тяготили стѣснительные общественные предразсудки. Женщина высшаго сословія не могла, напримѣръ, выходить изъ дому одна: служанка провожала ее въ церковь, въ лавки и даже на гулянье.
   Для полноты этого очерка скажемъ нѣсколько словъ о тогдашнихъ цѣнахъ. Шиллеръ получалъ у Карла Августа 200 талеровъ {Саксонскій серебряный талеръ почти равняется нашему серебряному рублю.} пенсіи, а Гёте, по должности тайнаго совѣтника посольства (Geheime Legations Rath),-- 1,200 талеровъ ежегоднаго жалованья. Посмотримъ же, въ какомъ отношеніи находилась въ то время цѣнность денегъ къ главнѣйшимъ предметамъ жизненныхъ потребностей. Изъ писемъ Шиллера къ Кёрнеру видно, что онъ нанималъ верховую лошадь за пятиалтынный въ день и платилъ своему писцу около четырехъ копѣекъ серебромъ за листъ въ 16 страницъ. Переписка всего Донъ-Карлоса обошлась въ рубль пять коп. сер. Шиллеръ нанималъ меблированную квартиру, изъ двухъ комнатъ съ спальнею, за пятнадцать руб. семьдесятъ пять коп. сер. въ три мѣсяца. Трехмѣсячное жалованье слуги, который, въ случаѣ нужды, могъ исправлять должность домашняго секретаря, составляло пять руб. сорокъ коп. сер. Исчисляя свои расходы, поэтъ говоритъ: "Прачкѣ, слугамъ, хлѣбнику и проч. плата выдается въ три мѣсяца разъ, и каждому отдѣльно не превышаетъ рубля восьмидесяти коп.; такъ что круглымъ счетомъ мнѣ едва ли нужно будетъ болѣе полутораста талеровъ." Въ другомъ письмѣ, будучи уже отцомъ семейства, онъ пишетъ: "Съ восемью стами талеровъ я могу жить въ Іенѣ весьма прилично -- recht artig."
   Ясно, что жизнь въ Веймарѣ раскидывалась не слишкомъ широко. Небольшой провинціальный городокъ, осѣненный Дворомъ, представлялъ рѣзкіе контрасты въ составныхъ частяхъ своихъ. Населеніе его дѣлилось на сословія или, лучше сказать, на касты,-жившія каждая исключительной, замкнутой въ самой себѣ жизнью. Низшій слой общества состоялъ изъ народа лѣниваго, тяжелаго, некрасиваго, невѣжественнаго, но въ тоже время добродушнаго, счастливаго, честнаго, питавшагося чернымъ хлѣбомъ и колбасами. Надъ нимъ возвышался просвѣщенный классъ чиновниковъ, артистовъ и профессоровъ. Еще выше, по положенію, стояла аристократія, бѣдная, гордая, необразованная, ревниво державшаяся за свои маленькія привилегіи, и надъ всѣмъ этимъ царилъ маленькій Дворъ съ своими министрами, войскомъ, каммергерами, пажами и льстецами. Постоянное войско, изъ шестисотъ человѣкъ пѣхоты и пятидесяти гусаръ, находилось въ вѣдѣніи особаго военнаго департамента, состоявшаго изъ военнаго министра, секретаря и писца {Намъ, русскимъ, такіе размѣры военныхъ силъ кажутся просто смѣшными; но герцогъ саксенъ-веймарскій былъ еще сильный государь сравнительно съ другими германскими владѣтельными князьями. Графъ фонъ Лимбургь-Штирумъ, напримѣръ, держалъ корпусъ гусаръ, состоявшій изъ полковника, шести офицеровъ и двухъ рядовыхъ.}. Аристократія, составлявшая преобладающій классъ въ Веймарѣ, отличалась узкимъ взглядомъ на вещи и предразсудками. Поэтому, не смотря на вліяніе Карла Августа, несмотря на плеяду замѣчательныхъ людей, которыми онъ окружилъ себя, искусство и поэзія не могли найти въ Веймарѣ настоящей, достойной публики. Нѣкоторые изъ придворныхъ болѣе или менѣе забавлялись искусствомъ, нѣкоторые даже дѣйствительно любили его; но большинство было рѣшительно противъ всѣхъ талантовъ и геніевъ. Глубокое значеніе имѣетъ тотъ фактъ, что въ Веймарѣ Гёте нашелъ кружокъ, а не публику. Его произведенія встрѣчались друзьями и поклонниками, но не встрѣчала ихъ нація, которой не было и нѣтъ въ раздробленной Германіи, представляющей только сборище городовъ, а не народъ.
   Средоточіемъ всѣхъ помысловъ, вѣнцомъ честолюбія веймарцевъ было не искусство, не поэзія, -- нѣтъ, умы и сердца ихъ были заняты Дворомъ, только Дворомъ. "Hoffähig oder unfähig -- годится ко Двору или не годится?" вотъ что было важно. Если передъ фамиліей стояла частичка фонъ, человѣкъ считался человѣкомъ; безъ магическаго фонъ человѣкъ могъ называться Гёте, Шиллеромъ или Гердеромъ, все равно -- его считали ничѣмъ. Въ театрѣ до 1825 года одни аристократы имѣли право занимать ложи; всѣ остальныя сословія безъ исключенія должны были помѣщаться въ партерѣ и галлереѣ. Въ послѣдствіи, когда средній классъ общества получилъ дозволеніе сидѣть въ ложахъ, все-таки ему отведена была одна лѣвая сторона театра,-- правая исключительно предоставлялась фонамъ. Съ 1848 года всякій имѣетъ право занимать то мѣсто, за которое въ состояніи заплатить.
   Доступъ ко Двору былъ рѣшительно невозможенъ безъ частички фонъ. Даже Гердеръ, желая попасть въ придворный кругъ, опирался на свой, больше чѣмъ сомнительный, титулъ пфальцграфскаго дворянина (Pfalzgräflicher Adelige) и страшно опозорился, получивши рѣшительный отказъ. Шиллеръ, исключенный изъ общества, къ которому принадлежала его титулованная жена, съ горечью жаловался на чрезвычайныя издержки, вызванныя почетомъ вступленія его въ это общество. При всей своей гордости, онъ сознавался, что безъ титула нельзя было обойтись. "Въ такомъ городкѣ, какъ Веймаръ", писалъ онъКёрнеру: "все, гда невыгодно быть исключену изъ чего бы то ни было. Отъ этого здѣсь иногда жутко становится, тогда какъ въ большомъ городѣ не обратилъ бы на это никакого вниманія." Гёте также получилъ дворянскій титулъ. Гораздо позже, чѣмъ онъ сталъ фенъ Гёте, въ Веймарѣ говорили, будто онъ облагороженъ просто для того, чтобъ получить возможность жениться на баронессѣ фонъ Штейнъ. Ничего подобнаго не бывало: у Гёте не было даже мысли о такой женитьбѣ. Карлъ Августъ просто желалъ ввести его въ среду своей аристократіи, а для этого Гёте долженъ былъ имѣть титулъ.
   Вдовствующая герцогиня Амалія -- лицо весьма интересное. Въ жилахъ ея текла кровь брауншвейгскаго дома, знаменитаго своими причудами, любовью къ удовольствіямъ и внѣшнему блеску; но это не помѣшало герцогинѣ быть женщиной хорошо образованной, даровитой и способной цѣнить людей талантливыхъ. Племянница Фридриха Великаго, она не слѣдовала тогдашней придворной модѣ, не пренебрегала нѣмецкой литературой ради французской. Виландъ былъ избранъ ею въ наставники къ ея сыну и сдѣлался однимъ изъ лучшихъ ея друзей. Шиллеръ, судившій о людяхъ довольно опрометчиво и не отличавшійся тонкимъ умѣньемъ понимать женскій характеръ, писалъ Кернеру, послѣ перваго свиданія съ герцогиней: "Она не плѣнила меня. Мнѣ не нравится ея физіономія. Умъ ея крайне ограниченъ; ее занимаетъ только то, что основывается на чувственныхъ впечатлѣніяхъ: поэтому она любитъ, или показываетъ видъ, что любитъ музыку, живопись и проч. Она сама композиторъ и положила на музыку Эрвина и Эльмиру Гёте. Говоритъ мало; но къ чести ея нужно прибавить, въ ея обращеніи нѣтъ ничего натянутаго, церемоннаго." Приговоръ Шиллера слишкомъ строгъ, и съ нимъ нельзя согласиться. Герцогиня Амалія, кромѣ умѣнья цѣнить талантливыхъ людей, находившихъ удовольствіе въ ея обществѣ, отличалась и другими несомнѣнными достоинствами: училась древне-греческому языку у Виланда, читала Аристофана и переводила; Проперція, судила довольно правильно объ искусствѣ, политикѣ, о. греческой и итальянской литературѣ; кромѣ того умѣла руководить воспитаніемъ своихъ сыновей и править государствомъ съ успѣхомъ необыкновеннымъ; а это было бы не подъ силу "уму крайне ограниченному."
   "Чувственная основа", о которой упоминаетъ Шиллеръ, дѣйствительно была въ природѣ герцогини. Она замѣтна въ ея портретахъ и характеристикахъ. Вотъ какъ описываетъ герцогиню одинъ безъимянный путешественникъ: "Она небольшаго роста, пріятной и очень умной (spirituelle) наружности; у нея брауншвейгскій носъ, прелестныя руки и ноги, легкая, но величест, венная поступь; говоритъ она хорошо," но быстро; въ ея натурѣ есть что-то милое и очаровательное... Сегодня вечеромъ былъ маскарадный балъ, по гульдену {Гульденъ равняется полтинѣ серебромъ.} за билетъ. Дворъ пріѣхалъ въ восемь часовъ. Герцогиня была великолѣпна, въ домино и въ брилліантахъ. Она хорошо танцуетъ, легко и граціозно. Молодые принцы, въ костюмахъ Зефира и Амура, тоже хорошо танцовали. Маскарадъ былъ полонъ, оживленъ, и разнообразенъ. Играли въ фараонъ; minimum ставки было полъ-гульдена. Герцогиня ставила талеры и полу-луидоры, играла благородно и проигрывала. Но ей хотѣлось танцовать, и она играла недолго. Она танцовала съ каждой маской, какая бы ни приглашала ее, и оставалась на балъ почти до трехъ часовъ, т. е. до той поры, когда уже всѣ начали разъѣзжаться."
   Эта герцогиня, умѣвшая прекрасно управлять своимъ государствомъ, мало заботилась о внѣшнемъ блескѣ своего сана. По словамъ Виланда, она иногда жила "по-студентски", особенно въ Бельведерѣ, гдѣ студентскія пѣсни весело раздавались въ освѣщенномъ луною саду. Однажды она, съ нѣсколькими друзьями, выѣхала изъ Тифурта въ простой крестьянской телегѣ. На дорогѣ застигла ихъ буря. Герцогиня преспокойно набросила сверхъ своего легкаго платья Сѣрый сюртукъ Виланда и въ этомъ костюмѣ отправилась дальше.
   Ея письма, особенно къ матери Гёте, проникнуты сердечной теплотою и отличаются совершеннымъ отсутствіемъ всякой формальности. Въ одномъ изъ нихъ она извиняется, что не писала нѣсколько времени, и говоритъ, что это происходило не отъ недостатка дружбы, но по отсутствію новостей. Въ доказательство того, что она помнила о Фрау Аѣ, она посылаетъ ей пару собственноручно вышитыхъ подвязокъ. Въ другомъ письмѣ къ той же она пишетъ: "Ахъ, маменька, маменька! вы угадываете мою мысль! Что дѣлаетъ старый папаша? Онъ должно быть не совсѣмъ здоровъ. Поклонитесь ему отъ меня, тысячу разъ поклонитесь. Будьте здоровы, любезная маменька, любите меня и думайте почаще о вашемъ другъ

Амаліи."

   Рядомъ съ образомъ герцогини представляется ея веселая, лукавая фрейлина Гёхгаузенъ, маленькая горбунья, которую близкіе друзья называли, неизвѣстно почему, именемъ жены Арминія, Туснельдой. Она была любимицей Амаліи и Карла Августа, который постоянно преслѣдовалъ ее остротами, не всегда умѣренными. Она оживляла общество своими затѣями и вела обширную переписку съ иногородными остряками и знаменитостями. Гёте она очень любила и постоянно писала письма къ его матери; но главнымъ ея любимцемъ былъ Карлъ Августъ, быть можетъ, потому именно, что онъ безъ отдыха мучилъ ее. Примѣромъ того, до чего доходили его шутки, можетъ служить слѣдующій анекдотъ. Однажды ночью Туснельда, со свѣчой въ рукѣ, всходила но лѣстницѣ, которая вела въ ея спальню. Вдругъ кто-то задулъ свѣчу. Не обративши на это вниманія, фрейлина пошла дальше, вошла въ галлерею, изъ которой былъ входъ въ ея спальню, и стала подвигаться впередъ, стараясь ощупью найти дверь. Найти въ потьмахъ дверь своей комнаты не трудно, но Туснельда щупала, щупала, и все понапрасну: замокъ не попадался, рука встрѣчала одну гладкую, сплошную стѣну. Бѣдной фрейлиной овладѣло смущеніе. Гдѣ дверь? гдѣ сама она? Смущеніе мало-по-малу перешло въ невыразимый испугъ. Пощупавши еще нѣсколько времени, она спустилась внизъ и подошла къ герцогининой комнатѣ; но дверь въ нее была заперта, герцогиня спала; легкія постукиванья Туснельды остались безъ отвѣта. Снова поднялась она на лѣстницу, снова повела рукой по стѣнѣ, но двери все не было. Ночь была морозная, и несчастная горбунья полузамерзла отъ холода и страха, прежде чѣмъ тайна объяснилась: герцогъ и Гёте сняли дверь и задѣлали пустое пространство вровень со стѣной.
   Виландъ, извѣстный авторъ Оберона, редакторъ Нѣмецкаго Меркурія и бывшій наставникъ Карла Августа, оставался при Дворъ герцогини въ качествѣ ея уважаемаго друга и вмѣстѣ съ Эйнзиделемъ участвовалъ во всѣхъ придворныхъ parties de plaisir. Эйнзидель, сначала пажъ, потомъ каммергеръ герцогини Амаліи, былъ веселый, беззаботный эпикуреецъ, добродушный и эксцентричный. Всеобщій другъ, чудодѣй, немножко поэтъ, немножко музыкантъ, актеръ и затѣйникъ, онъ былъ душою общества: имя его встрѣчается на каждой страницѣ веймарскихъ хроникъ. Особенно извѣстны его похожденія съ Фрау фонъ Вертеръ, которая распустила о себѣ молву, будто умерла, и устроила дѣло такъ, что вмѣсто ея похоронили куклу, а сама отправилась съ Эйнзиделемъ -- въ Африку! Вскорѣ однако воротилась и развелась съ мужемъ какъ слѣдуетъ.
   Съ именемъ Эйнзиделя тѣсно связано имя прелестной, умной и образованной Короны Шрётеръ, придворной пѣвицы (Hofsängerin). Гёте зналъ ее еще въ Лейпцигѣ, во времена своей студентской жизни. Вскорѣ по пріѣздѣ въ Веймаръ, онъ отправился съ герцогомъ въ Лейпцигъ, увидѣлъ тамъ Корону и убѣдилъ ее пріѣхать ко двору Карла Августа. Она была украшеніемъ придворныхъ спектаклей и первой исполнительницей роли гётевой ИФигеніи, прекрасно рисовала, пѣла, играла, основательно знала музыку и декламировала съ особенной прелестью. По словамъ Карла Августа, она была "мраморно-прекрасна, но мраморно-холодна." Гёте говоритъ о ней:
   
   "Und, hoch erstaunt, seht ihr in ihr vereint,
   Ein Jdeal, das Künstlern nur erscheint" *.
   "Глубоко изумленные, вы видите въ
   ней Идеалъ, какой является только художникамъ."
   См. оду На смерть Мидинга (Auf Mieding's Tod).
   
   Носился слухъ, что Гёте находился въ связи съ Коровой; но, по показанію Фрау фонъ Гёте, ея тесть ясно и выразительно говорилъ ей, что онъ никогда ни въ какую актрису не влюблялся. Гораздо вѣроятнѣе мнѣніе, что Корона была тайно, обвѣнчана съ Эйнзиделемъ; по-крайней-мѣрѣ, изъ ея доселѣ неизданныхъ инеемъ ясно видно, что Эйнзидель и она были влюблены другъ въ друга.
   Къ этимъ лицамъ нужно еще прибавить каммергера, поэта и музыканта Секкендорфа, который, за годъ до пріѣзда Гёте, перевелъ на Французскій языкъ Вертера. За нимъ слѣдуютъ: Боде, переводчикъ Сервантеса и Смоллетта, Бертухъ, казначей, и Музеусъ, собиратель народныхъ сказокъ, страстный любитель садоводства, устроившій въ Веймарѣ прелестный садикъ Erholung (Отдохновеніе).
   Таковы главныя лица придворнаго штата герцогини Амаліи. Отъ нихъ перейдемъ ко двору самого герцога Карла Августа и его супруги, герцогини Луизы.
   Всѣ отзывы о герцогинѣ Луизѣ исполнены глубокаго къ ней уваженія. Она была однимъ изъ тѣхъ рѣдкихъ существъ, которыя всегда, въ самыхъ трудныхъ обстоятельствахъ и въ обыкновенныхъ случаяхъ жизни, обнаруживаютъ неизмѣнно благородный характеръ. Прусская королева и герцогиня саксенъ-веймарская представляютъ собою двѣ великія личности въ новѣйшей германской исторіи. Обѣ онѣ стояли во главѣ оппозиціи противъ перваго человѣка того времени, Наполеона, и обѣ заслужили этой самой оппозиціей его удивленіе. Образъ Луизы такъ величавъ, такъ высоко стоитъ въ глазахъ безпристрастнаго потомства, что указаніе ея недостатковъ не можетъ уронить ея достоинства. Она была холоднаго темперамента, строго требовала исполненія условій придворнаго этикета и до самой смерти придерживалась съ пуританской строгостью стариннаго костюма, бывшаго моднымъ во дни ея молодости; съ первыхъ лѣтъ замужества она привыкла немножко жаловаться на своего супруга; но, несмотря на то, во всю свою жизнь питала къ нему дружбу искреннюю и благородную.
   И онъ былъ достоинъ такой дружбы, какъ бы ни огорчала супругу его странная и во многомъ противоположная ей натура. Карлъ Августъ, который, по отзыву Фридриха Великаго, четырнадцати лѣтъ подавалъ уже надежды сдѣлаться лучшимъ, изъ своихъ сверстниковъ, государемъ, представляетъ собою лицо, дѣйствительно, неровное, но въ высшей степени замѣчательное. Его тонкое умѣнье цѣнить геній привлекло въ Веймаръ лучшихъ дѣятелей тогдашней эпохи; прекрасныя свойства его души удерживали ихъ тамъ почти всю жизнь въ полной свѣжести и силѣ ихъ дѣятельности. Карлъ Августъ, восемью годами моложе Гёте, былъ государь, который съ самыми ничтожными средствами достигъ величайшихъ результатовъ въ Германіи. Каковы были средства его, и какъ онъ распоряжался ими, можно судить по разсказамъ, почерпнутымъ изъ достовѣрныхъ источниковъ. Герцогъ, напримѣръ, за недостаткомъ денегъ, случалось, продавалъ ростовщикамѣевреямъ то брилліантовой перстень, то наслѣдственную табакерку, и вырученными деньгами помогалъ какому-нибудь нуждающемуся артисту или поэту. Человѣкъ онъ былъ дѣятельности неутомимой. Отъ взора его не ускользала ни малѣйшая часть его владѣній; заботы о благосостояніи народа не покидали его ни на минуту. Привычки его были удивительно просты, и въ этомъ никто не могъ съ нимъ равняться, кромѣ его друга, Гёте, съ которымъ вообще у него было много общаго въ главныхъ чертахъ. Но Карлъ Августъ, обладая дѣятельнымъ, здоровымъ, чувственнымъ, страстнымъ къ удовольствіямъ темпераментомъ своего Друга, не имѣлъ его такта, никогда не дозволявшаго Гёте, даже въ самый бурный періодъ его жизни, выходить изъ должныхъ границъ; Карлу Августу не доставало нѣжности и рыцарства, которыми поэтъ такъ правился всѣмъ женщинамъ. Герцогъ былъ остроуменъ, но его bon-mots принадлежали къ числу тѣхъ остротъ, какія говорятся послѣ обѣда, когда дамы уйдутъ въ гостиную. Онъ вообще былъ охотникъ до скромнаго. Когда вышла Орлеанская Дѣва Шиллера, герцогъ вообразилъ, что Шиллеръ написалъ подражаніе вольтеровской La Pucelle, и поддерживалъ свою любимицу, Фрау фонъ Гейгендорфъ, отказывавшуюся играть роль Іоанны д'Аркъ. Рѣзкій, вспыльчивый и повелительный, онъ былъ какъ дома въ гарнизонѣ съ прусскими солдатами, но при иностранныхъ Дворахъ чувствовалъ себя неловко; даже его собственный Дворъ подъ-часъ тяготилъ его. Вотъ что пишетъ Гёте о его пребываніи въ 1784 году при брауншвейгскомъ Дворѣ: "De son coté notre bon Duc s'ennuie terriblement, il cherche un interet, il n'y voudrait pas etre pour rien, la marche très bien mesurée de tout ce qu'on fait ici le gene, il faut qu'il renonce а за chere pipe et une fee ne pourrait lui rendre un service plus agréable qu'en changent ce palais dans une cabane de charbonnier" {"Съ своей стороны, Нашъ добрый герцогъ скучаетъ ужасно; онъ ищетъ интереснаго и ни за что не согласился бы остаться здѣсь. Слишкомъ мѣрный ходъ всего, что здѣсь дѣлается, стѣсняетъ его; онъ долженъ отказываться отъ своей любезной трубки, и фея не могла бы оказать ему услугу болѣе пріятную, какъ превративши этотъ дворецъ въ хижину угольщика." Въ приведенномъ отрывкѣ изъ письма мы удержали французское правописаніе Гёте.}. Въ одномъ изъ неизданныхъ писемъ герцогъ пишетъ къ Гёте, жившему тогда въ Іенѣ, что онъ жаждетъ поскорѣе увидѣться съ нимъ и вмѣстѣ любоваться восходомъ и закатомъ солнечнымъ; въ Готѣ онъ не можетъ видѣть заката, потому-что солнце заслоняется толпою придворныхъ. Больше всего любилъ онъ оставаться дома наединѣ съ своимъ поэтомъ, бесѣдовать съ нимъ о философіи и непринужденно болтать о любви и хорошенькихъ женщинахъ. Карлъ Августъ вовсе не чуждался простаго народа. Въ Ильменау онъ и Гёте, въ костюмѣ рудокоповъ, спускались въ рудники и всю ночь танцовали съ крестьянскими дѣвушками. Герцогъ, верхомъ на конѣ, часто носился по горамъ и доламъ съ явной опасностью сломить себѣ шею; преслѣдовалъ фрейлинъ иногда до того, что оскорблялъ свою достойную супругу; бродилъ въ одиночку съ своими собаками или вдвоемъ съ какимъ-нибудь веселымъ товарищемъ; любилъ вино; любилъ ухаживать за хорошенькими, не разбирая, къ какому званію онѣ принадлежали; грубыми и своенравными выходками оскорблялъ, никогда не отчуждая отъ себя. своихъ друзей,-- словомъ, часто опечаливалъ своихъ поклонниковъ: но, при всѣхъ этихъ недостаткахъ, Карлъ Августъ -- личность естественная и высоко замѣчательная, отличавшаяся дѣятельнымъ умомъ, здравыми и тонкими сужденіями о людяхъ и вещахъ. Однажды, когда зашла рѣчь о назначеніи Фихте профессоромъ въ іенскій университетъ, одинъ изъ противниковъ такого назначенія, представилъ герцогу какое то сочиненіе Фихте, какъ достаточное доказательство того, что подобный наставникъ не можетъ получить профессорскую каѳедру. Карлъ Августъ прочелъ книгу -- и назначилъ Фихте. Цѣли его были велики, и достигалъ онъ ихъ съ помощью желѣзной воли, умѣвшей самыя обстоятельства подчинять "своимъ рѣшеніямъ. "Онъ всегда стремился впередъ", говорилъ Гёте Эккерману, "если что-нибудь не удавалось, онъ въ ту же минуту забывалъ неудачу. Я часто мучился, стараясь оправдать тотъ или другой неуспѣхъ; а онъ говорилъ, что нѣтъ причинъ обвинять неудачи, и всегда шелъ впередъ къ чему-нибудь новому."
   Въ числѣ веймарскихъ знаменитостей не послѣднее мѣсто занимаетъ Фрау фонъ Штейнъ, статсъ-дама (Hofdame) герцогини Амаліи и предметъ долголѣтней, страстной любви Гёте. Кромѣ нея можно упомянуть еще о графинѣ фонъ Вертеръ, бывшей для Карла-Августа тѣмъ, чѣмъ баронесса фонъ Штейнъ для Гёте. Она -- первообразъ прелестной графини въ Вильгельмѣ Мейстерѣ; а мужъ ея былъ еще эксцентричнѣе эксентрика-графа, выведеннаго въ романѣ. Разсказываютъ, что разъ, принимая у себя въ замкѣ герцога и нѣкоторыхъ другихъ почетныхъ гостей, онъ велѣлъ собрать своихъ крестьянъ, одѣть ихъ въ ливреи и наваксить имъ лица, чтобъ выдать ихъ за негровъ.
   Перечень замѣчательныхъ лицъ придворнаго веймарскаго штата заключается Фонъ-Кнебелемъ и Гердеромъ. Маіоръ фонъ Кнебель, переводчикъ Лукреція и Проперція, былъ честный, прямодушный, насмѣшливый человѣкъ, задушевный другъ Карла Августа и Гёте, "человѣколюбивый Тимонъ", по выраженію Гердера, строго казнившій всякое притворство и двоедушіе, но горячо любившій человѣческую природу, противъ которой ратовалъ на словахъ.
   Гердеръ пріѣхалъ въ Веймаръ послѣ Гёте, который собственно и привлекъ его туда. Уваженіе къ Гердеру, начавшееся еще въ Страсбургѣ, не ослабѣвало въ Гёте. Въ одномъ изъ его неизданныхъ писемъ къ герцогинѣ Амаліи есть настойчивая просьба касательно Гердера, обширное семейство котораго находилось въ самыхъ тѣсныхъ обстоятельствахъ. Герцогъ обѣщалъ позаботиться объ одномъ изъ его сыновей, и Гёте пишетъ Амаліи, прося ее сдѣлать тоже самое для другаго. Не получивши никакого отвѣта, или, вѣрнѣе, не получивши скораго отвѣта, онъ написалъ снова, гораздо настойчивѣе, прибавивши, что если герцогиня не позаботится о ребенкѣ, такъ онъ, Гёте, постарается удѣлить ему часть своего небольшаго дохода. И это, нужно замѣтить, сдѣлано въ то время, когда Гердеръ съ особенной желчью возставалъ противъ Гёте. Правъ былъ Меркъ, говоря: "Кто въ состояніи противиться безкорыстію этого человѣка?"
   

X.
Впечатлѣніе, произведенное Гёте на веймарское общество.-- Нѣмецкая сентиментальность и распущенность нравовъ.-- Любовныя интриги Гёте.-- Катанье на конькахъ и дурачества.-- Тѣсное сближеніе Гёте съ Кардомъ Августомъ,-- Гёте получаетъ мѣсто тайнаго совѣтника посольства.-- Ропотъ придворныхъ.-- Твердость герцога.-- Сплетни.-- Письмо Клопштока.-- Отвѣтъ Гёте.-- Разрывъ между Клопштокомъ и Гёте.-- Вліяніе Гёте на герцога.-- Недостатокъ чиновной важности.-- Разсказъ Глейма.-- Несправедливость обвиненія, что Гёте пожертвовалъ своимъ геніемъ Двору.-- Одобреніе Мерка.-- Баронесса Шарлотта фонъ Штейнъ.-- Гёте влюбляется въ нее.-- Павильонъ.-- Какъ онъ перешелъ отъ Бертуха къ Гёте.-- Любимый уголокъ поэта.-- Свѣжій воздухъ и холодная вода.-- Баллада Рыбакъ.-- Ильмскій водяной.-- Заботы о благѣ народа.-- Придворные спектакли.-- "Рожденіе, жизнь и Дѣла Минервы".-- Опера Рыбачка.-- Игра Гёте.

   Гёте вступилъ въ веймарскій кругъ въ полномъ блескѣ молодости, красоты и славы. Удивительно ли, что веймарцы почти съ разу поддались его вліянію. Даже Амалія, сердившаяся на него за то, что онъ осмѣялъ ея любимца, Виланда, не могла противиться его обаянію. Ее очаровывали и дикія выходки, и блестящіе таланты Гёте: бывало, поразивши ее какимъ-нибудь парадоксомъ, онъ вслѣдъ за тѣмъ вскакивалъ со стула и принимался вальсировать и кружиться по комнатѣ съ такими ужимками, отъ которыхъ герцогиня помирала со смѣху. Виландъ тоже не устоялъ и съ перваго же разу предался всей душой своему молодому противнику. Въ Письмѣ, писанномъ послѣ перваго свиданія съ Гёте, онъ говоритъ: "Какъ глубоко я почувствовалъ, съ перваго взгляда, что онъ -- человѣкъ по-сердцу мнѣ! Какъ я любилъ великолѣпнаго юношу, когда сидѣлъ подлѣ него за столомъ! Все, что могу сказать (послѣ продолжительной борьбы съ-самимъ собою), заключается вотъ въ чемъ: съ того утра образъ Гёте наполнилъ мою душу... Надѣюсь, что юноша останется съ нами дольше, чѣмъ предполагалъ; и если Веймару суждено что-нибудь сдѣлать, Гёте исполнитъ это дѣло въ совершенствѣ."
   Послѣ Виланда и герцогини, остальныхъ было легко привлечь къ себѣ. "Онъ росъ выше и выше, подобно лучезарной звѣздѣ", говоритъ Кнебель: "Всѣ преклонились передъ нимъ, въ особенности женщины." Въ костюмѣ своего Вертера онъ казался идеаломъ поэта. Въ наше время ничего сантиментальнаго не возбудилъ бы костюмъ, состоявшій изъ синяго сюртука съ металлическими пуговицами, сапоговъ съ отворотами и кожаныхъ брюкъ, съ придачею пудры и косички; но въ тѣ времена онъ считался признакомъ души нѣжной и романтической {Необходимо замѣтить, что нѣмцы прошлаго столѣтія носили сапоги только въ очень дурную погоду. Въ дамское общество никто не являлся иначе, какъ въ башмакахъ и шелковыхъ чулкахъ.}. Герцогъ не только самъ принялъ его, но заставилъ и всѣхъ окружающихъ нарядиться въ этотъ костюмъ, нерѣдко уплачивая по счетамъ портнаго изъ собственнаго кармана. Одного Виланда оставили въ покоѣ", онъ былъ слишкомъ старъ для подобнаго маскарада.
   Для полной оцѣнки степени вліянія Гёте на женщинъ, нужно вспомнить состояніе тогдашнихъ нравовъ и образа мыслей. То былъ вѣкъ волокитства, вѣкъ пудры, румянъ, мушекъ и любовныхъ записокъ. Распущенность нѣмецкихъ нравовъ отличалась отъ болѣе дерзкаго разврата Французовъ только тѣмъ, что въ основѣ ея, вмѣсто веселости и сластолюбія, лежала сантиментальность. Сердце Французской маркизы погибало за ужиномъ, гдѣ искрились шампанское и остроты; сердце нѣмецкой графики поддавалось гораздо охотнѣе обаянію мечтательной грусти и важныхъ стиховъ. Француженку покоряли остроуміе и дерзость; нѣмку -- сонеты и угрозы лишать себя жизни. Для первой необходимы были отвага и bon ton; для другой -- презрѣніе всѣхъ общественныхъ условій, выражавшееся громкими фразами и поведеніемъ, оскорблявшимъ приличія. Безполезно прибавлять, что брачныя узы ни во что не ставились. Бѣдный, простой, серьозный Шиллеръ, котораго никто не упрекнетъ въ развратѣ, восхищался извѣстной своимъ игривымъ содержаніемъ книгой Les Laisons Dangereuses (Опасныя Связи) и не видѣлъ причины, почему бы женщинамъ не читать ее; но его поразили нравы веймарскихъ дамъ. "Между ними нѣтъ почти ни одной", пишетъ онъ Кернеру: "которая не имѣла бы связи. Всѣ онѣ кокетки... Здѣсь удивительно легко завести сердечную интригу, только не на долго."
   При такомъ состояніи общества не удивительно, что исторія первыхъ лѣтъ пребыванія Гёте въ Веймарѣ наполнена любовными интригами. Страстный поклонникъ женскаго пола и страстно любимый женщинами, онъ часто попадалъ въ ихъ сѣти и усерднѣйшимъ образомъ ухаживалъ за всякимъ хорошенькимъ личикомъ, въ томъ числѣ за фрейлейнъ фонъ Кальбъ, Короной Шрётеръ и Амаліей Коцебу, сестрой извѣстнаго писателя.
   Въ теченіе первыхъ мѣсяцевъ онъ весь отдался круговороту новой жизни. Между прочимъ онъ ввелъ въ моду катанье на конькахъ. До него Веймаръ не имѣлъ понятія объ этомъ удовольствіи; за то потомъ катанье на Лебяжьемъ Озерѣ (Schwansee) сдѣлалось бѣшеной страстью. Часто, по ночамъ, озеро освѣщалось фонариками и факелами, по берегамъ его горѣли фейерверки, гремѣла музыка. Герцогиня и придворныя дамы, замаскированныя, словно во время карнавала, носились въ саняхъ по шумному льду. "Мы просто бѣснуемся здѣсь", пишетъ Гёте Мерку: "и дьявольски кутимъ." Виландъ прозвалъ его бѣшенымъ (wüthig), и Гёте вполнѣ оправдывалъ этотъ эпитетъ: то бѣшено носился по льду; то, разметавши по плечамъ длинныя пряди своихъ волосъ, бѣшено кружился по комнатѣ Бертуха въ безумной пляскѣ.
   Во всѣхъ проказахъ усерднѣйшимъ товарищемъ Гёте былъ Карлъ Августъ. Герцогъ и поэтъ отбросили всякія церемоніи между собою: вмѣстѣ обѣдали, часто спали въ одной и той же комнатѣ и говорили другъ другу ягы. "Гёте ни за что не уѣдетъ отсюда", пишетъ Виландъ: "К. А. не можетъ шагу ступить безъ него. Дворъ, или, скорѣе, связь Гёте съ герцогомъ, заставляетъ его безполезно тратить время, о чемъ нельзя не пожалѣть отъ души; а впрочемъ -- у такого великолѣпнаго созданія ничто не пропадаетъ даромъ!" Достойнѣйшіе и степенные веймарцы не могли опомниться отъ изумленія, глядя на поведеніе герцога, любимца-поэта и товарищей ихъ, -- поведеніе, вполнѣ соотвѣтствовавшее тогдашнему періоду, извѣстному подъ названіемъ геніяльнаго (genial Periode) {Въ русскомъ языкѣ нѣтъ слова, равносильнаго, нѣмецкому genial. Въ исторіи нѣмецкой литературы геніяльнымъ періодомъ называется время, когда дурачества, выходки самыя отчаянныя, выдавались и принимались за особенность геніяльныхъ натуръ.}. На оргіяхъ они пили вино изъ череповъ, обдѣланныхъ въ чаши; не дѣлали никакого различія между моимъ и твоимъ и никогда не возвращали другъ другу занятыхъ платковъ и камзоловъ. Любимое словечко того времени было безконечный; геній съѣдалъ безконечное множество колбасъ, пилъ безконечно, любилъ безконечно.
   Такая жизнь вскорѣ утомила Гёте. Маскарады, катанье на конькахъ, охота, игра въ кости и попойки сначала занимали его и доставляли ему удовольствіе; за то, по прошествіи двухъ мѣсяцевъ, онъ сильно почувствовалъ усталость тѣлесную и душевную. Смутная тоска, необходимость отдохнуть и освѣжиться въ болѣе мирной средѣ, на лонѣ тихой, безмятежной природы, заставила его уѣхать въ Вальдекъ. Среди величаво-спокойныхъ горъ, одѣтыхъ сосновымъ боромъ, онъ вспомнилъ минувшіе дни, и въ груди его мучительна ожилъ свѣтлый образъ Лили.
   Поѣздка продолжалась недолго. Герцогъ нетерпѣливо призывалъ своего друга въ Веймаръ. По возвращеніи туда, Гёте сталъ обдумывать -- принять ли мѣсто у Карла Августа, или вернуться во Франкфуртъ, и до рѣшенія этого вопроса сталъ засѣдать, въ качествѣ почетнаго гостя, въ государственномъ совѣтѣ. "Я здѣсь какъ дома", говоритъ онъ въ одномъ письмѣ: "и съ каждымъ днемъ больше и больше привязываюсь къ герцогу." Предвѣщаніе отца не исполнилось. Связь между его сыномъ и герцогомъ оказалась далеко непохожей на отношенія Вольтера къ Фридриху Великому. Гёте и Карлъ-Августъ, чѣмъ ближе узнавали, тѣмъ выше цѣнили другъ друга, и дружба ихъ не ограничивалась одними развлеченіями. Оба они стремились къ высокимъ цѣлямъ, оба владѣли желѣзной волей. Разсѣянная жизнь не удовлетворяла ихъ. Дѣла важныя стояли у нихъ на первомъ планѣ, а шалости и забавы являлись только отдыхомъ, развлеченіемъ послѣ серьознаго труда.
   Герцогъ зналъ, что дѣлаетъ, когда, помимо оффиціальной рутины, назначилъ Гёте, въ іюнѣ 1776 года, тайнымъ совѣтникомъ посольства, съ правомъ засѣдать и подавать голосъ въ государственномъ совѣтѣ и съ жалованьемъ въ 1200 талеровъ. Въ письмѣ герцога къ отцу Гёте сказано, что поэту предоставляется безусловная свобода оставить службу, когда угодно, и что назначеніе въ должность -- простая формальность, по которой не слѣдуетъ опредѣлять мѣру привязанности его, герцога, къ поэту. "Гёте", говоритъ Карлъ-Августъ: "можетъ занимать только одно мѣсто -- мѣсто моего друга. Всѣ остальныя ниже его."
   Должность тайнаго совѣтника посольства въ Веймарѣ не слишкомъ блистательна; несмотря на то, назначеніе Гёте надѣлало страшнаго шуму. Веймаръ былъ пораженъ какъ громомъ. Милость, оказанная Виланду, въ свое время встрѣтила сильную оппозицію при Дворѣ; но такой милости -- и къ кому же? къ Франкфуртскому бюргеру -- такой обиды себѣ веймарская аристократія никакъ не ожидала. Дворъ заговорилъ цѣлымъ хоромъ, толки поднялись ужасные и перешли наконецъ въ явный ропотъ. Герцогъ счелъ нужнымъ обратить на это дѣло особенное вниманіе и собственноручно прибавилъ къ министерскому протоколу слѣдующія слова: "Просвѣщенные люди поздравляютъ меня съ такимъ человѣкомъ. Его геній и способности извѣстны. Дать такому человѣку другую должность, не ту, въ которой онъ можетъ принести пользу своими необыкновенными дарованіями, значитъ употребить во зло его способности. По поводу мнѣнія, будто лица заслуженныя могутъ счесть себя несправедливо обойденными, замѣчу прежде всего, что никто, сколько мнѣ извѣстно, изъ служащихъ у меня не имѣетъ права разсчитывать на такую же степень милости; и прибавлю, что я никогда не соглашусь отдавать предпочтеніе простой выслугѣ лѣтъ или служебной очереди при выборѣ лица, обязанности котораго ставятъ его въ такое непосредственное отношеніе ко мнѣ и такъ важны для благосостоянія моихъ подданныхъ. Въ подобномъ случаѣ я буду обращать вниманіе только на степень довѣрія, въ какой могу положиться на избираемое мною лицо. Общественное мнѣніе, которое, быть можетъ, осуждаетъ принятіе въ мой совѣтъ доктора Гёте, не проходившаго предварительныхъ степеней земскаго судьи (Amtmann), профессора (Professor), совѣтника палаты (Kammerrath) и совѣтника правленія (Regierungerath), не производитъ никакого вліянія на мое рѣшеніе. Мнѣніе публики основывается на предразсудкахъ; но я хлопочу и дѣйствую -- какъ долженъ дѣйствовать всякій, кто желаетъ исполнить свой долгъ -- не ради шума, не для снисканія общественныхъ похвалъ, а для того, чтобъ оправдать свое правленіе передъ Богомъ и передъ совѣстью моею." Веймарцы убѣдились, что рѣшеніе герцога неизмѣнно, и толки мало-по-малу прекратились. Мѣсто ихъ заняли сплетни, находившія обильный матеріяхъ въ образѣ жизни геніяльной компаніи. Сплетни не ограничивались однимъ Веймаромъ; онѣ перелетѣли за предѣлы его и дошли до свѣдѣнія далекихъ друзей. За мѣсяцъ до назначенія Гёте совѣтникомъ посольства, Клопштокъ прислалъ ему слѣдующее письмо:

Гамбургъ, 8 мая 1776 года.

   "Вотъ вамъ доказательство моей дружбы, любезнѣйшій Гёте! Признаюсь, мнѣ трудно рѣшиться на это, но рѣшиться необходимо. Не безпокойтесь, я не стану дѣлать нравоученій по поводу вашихъ поступковъ, не стану строго осуждать васъ за то, что вашъ взглядъ на вещи не сходенъ съ моимъ. Но, оставивши въ сторонѣ наши взгляды, скажите, чѣмъ долженъ кончиться вашъ теперешній образъ жизни? Отъ такой жизни преждевременно погибали юноши крѣпкаго сложенія, а герцогъ не принадлежитъ къ числу крѣпкихъ натуръ. Что если исполнятся мои предчувствія! Герцогиня, быть можетъ, по прежнему, будетъ одолѣвать свое недовольство, потому что у нея сильная, мужественная воля. Но вѣдь это недовольство обратится въ скорбь! А скорбь развѣ можно подавить волей? Скорбь Луизы, Гёте!... Слѣдуетъ прибавить слово о Штольбергѣ. Онъ ѣдетъ въ Веймаръ изъ дружбы къ герцогу. Онъ тоже долженъ ужиться съ нимъ. но какъ? Въ его родѣ? Нѣтъ; развѣ и онъ перемѣнится; въ противномъ случаѣ онъ уѣдетъ. И тогда что ему дѣлать? Ни въ Копенгагенѣ, ни въ Веймарѣ. Мнѣ нужно писать къ Штольбергу. Что сказать ему? Вы можете, если угодно, показать это письмо герцогу. Я не буду въ претензіи; напротивъ: герцогъ, конечно, не дошелъ до того, чтобъ не выслушать честныхъ словъ друга.

Клопштокъ."

   Спустя двѣ недѣли, Гёте отвѣтилъ слѣдующимъ письмомъ, помѣченнымъ 21 мая:
   "На будущее время избавьте насъ отъ такихъ писемъ, любезный Клопштокъ! Пользы они не приносятъ никакой и только кровь портятъ. Вы должны сами чувствовать, что мнѣ нечего сказать въ отвѣтъ. Я долженъ или софистически извиняться, или же, какъ честный человѣкъ, защищаться, и, быть можетъ, смѣсь всего этого выразила бы истину; но къ чему? А потому ни слова больше объ этомъ предметѣ. Повѣрьте, я не имѣлъ бы ни минуты отдыха, еслибъ отвѣчалъ на всѣ подобныя увѣщанія. Герцогу было непріятно подумать, что такое письмо написано Клопштокомъ. Онъ любитъ и уважаетъ васъ; я -- тоже, какъ вы знаете. Прощайте. Штольбергъ все-таки долженъ пріѣхать. Мы вовсе не хуже прежняго и съ Божьей помощью постараемся быть лучше."
   Клопштокъ пришелъ въ негодованіе. "Вы слишкомъ ложно поняли доказательство моей дружбы", отвѣтилъ онъ: "доказательство важное, именно потому, что я всегда чувствовалъ и чувствую отвращеніе къ вмѣшательству безъ спросу въ чужія дѣла. Такъ-какъ вы подводите всѣ подобныя письма и всѣ подобныя увѣщанія (таковы выраженія ваши) подъ одинъ уровень съ тѣмъ письмомъ, въ которомъ заключалось означенное-доказательство,-- я признаю васъ недостойнымъ такой дружбы. Штольбергъ не пріѣдетъ, если послушается меня, или, скорѣе, если послушается собственной совѣсти."
   Такъ произошелъ окончательный разрывъ между прежними друзьями. Штольбергъ не пріѣхалъ въ Веймаръ, и Клопштокъ не писалъ больше.
   Сплетни, поссорившія Гёте съ Клопштокомъ, конечно, имѣли въ основаніи долю правды, но въ цѣломъ онѣ были преувеличены. Герцогъ и другъ его никогда не забывали главныхъ своихъ обязанностей и дѣятельно занимались государственными дѣлами, одушевленные искреннимъ желаніемъ трудиться для общаго блага. Вліяніе поэта на герцога было однимъ изъ самыхъ благотворныхъ. Подписка, открытая въ пользу Бюргера и давшая ему средства окончить переводъ гомеровыхъ пѣсень; пособіе, спасшее Юнга Штиллинга отъ голода, и множество другихъ не менѣе утѣшительныхъ фактовъ, ясно показываютъ, какъ благородно пользовался любимецъ своимъ положеніемъ. И не только въ отдѣльныхъ фактахъ проявлялось благодѣтельное вліяніе Гёте,-- оно сказывается во всѣхъ дѣйствіяхъ Карла Августа, одушевленныхъ неизмѣннымъ, горячимъ сочувствіемъ къ благу народному.
   Несмотря на санъ тайнаго совѣтника посольства, Гёте вовсе не отличался чиновной важностью, какъ можно судить по слѣдующему анекдоту, разсказанному Глеймомъ: "Вскорѣ послѣ изданія Вертера, я пріѣхалъ въ Веймаръ. Мнѣ хотѣлось познакомиться съ Гёте. Я привезъ съ собою литературную новинку, послѣднюю книжку Альманаха Музъ (Musen Almanach), и въ одномъ вечернемъ собраніи читалъ изъ нея стихотворенія. Во время чтенія вошелъ въ комнату и присоединился къ слушателямъ молодой человѣкъ въ сапогахъ со шпорами, въ короткой распашной охотничьей жакеткѣ зеленаго цвѣта. Я едва замѣтилъ его появленіе. Онъ сѣлъ противъ меня и принялся внимательно слушать. Я не видѣлъ въ немъ почти ничего особеннаго, кромѣ пары блестящихъ черныхъ итальянскихъ глазъ. Но мнѣ суждено было узнать его покороче.
   "Въ чтеніи вышелъ небольшой промежутокъ, когда нѣкоторые изъ слушателей принялись разсуждать о достоинствахъ прочитанныхъ пьесъ. Красивый молодой охотникъ (я принялъ его за охотника) поднялся со стула и, поклонившись съ самой пріятной и вѣжливой улыбкой, предложилъ мнѣ, для облегченія, читать поперемѣнно съ нимъ. Я не могъ отказаться отъ такого любезнаго предложенія и тотчасъ подалъ ему книгу. Но, ахъ! Аполлонъ и вы, музы, и вы, граціи! что довелось мнѣ услышать? Сначала, правда, дѣло шло довольно мирно:
   
   Die Zephyr'n lauschten,
   Die Bäche rauschten, Die Sonne
   Verbreitet ihr Licht mit Wonne -- *
   * Зефиры таились,
   Ручьи журчали, Солнце
   Проливало восхитительный свѣтъ.
   
   стихотворенія Фосса, Штольберга и Бюргера прочитывались такъ, что никто не могъ бы пожаловаться.
   "Вдругъ словно какой-то бѣсъ обуялъ молодаго чтеца. Онъ принялся читать стихотворенія, о которыхъ и помину не было въ Альманахѣ; изъ устъ его такъ и посыпались стихи всевозможныхъ видовъ и размѣровъ. Гекзаметры, ямбы, неуклюжія вирши, одинъ за другимъ, или въ странной смѣси, полились бурнымъ потокомъ. Сколько дикихъ и причудливыхъ идей высказалъ онъ въ тотъ вечеръ! Между ними попадались мѣстами такія благородныя мысли, что авторы, которымъ онъ ихъ приписывалъ, должны бы благодарить Бога, еслибъ эти мысли зародились въ ихъ головахъ.
   "Когда шутка была открыта, собраніемъ овладѣла общая веселость. Охотникъ умѣлъ подтрунить такъ или иначе надъ каждымъ изъ гостей. Очередь дошла и до моего меценатства, которое я всегда считалъ обязанностью оказывать молодымъ писателямъ, поэтамъ и артистамъ. Похваливши меня съ одной стороны, онъ не забылъ намекнуть съ другой, что я считалъ нѣкотораго рода собственностью людей, которымъ доставлялъ поддержку и покровительство. Въ небольшой баснѣ, сказанной экспромтомъ въ стихахъ, онъ довольно остроумно сравнилъ меня съ достойной и терпѣливой индѣйкой, которая сидитъ на огромной кучѣ яицъ собственныхъ и чужихъ и высиживаетъ цыплятъ съ безконечнымъ терпѣніемъ, но которой иногда случается сидѣть на каменномъ яйцѣ, подложенномъ въ шутку вмѣсто настоящаго, чѣмъ она впрочемъ нисколько не обижается.
   "Это или Гёте, или самъ бѣсъ! сказалъ я Виланду, сидѣвшему противъ меня. Оба (Beide), отвѣчалъ Виландъ."
   Гёте часто обвиняли въ томъ, что онъ пожертвовалъ своимъ геніемъ Двору и безполезно тратилъ время въ придворныхъ увеселеніяхъ и такихъ занятіяхъ, которыя могли бы обойтись и безъ него. Но эти обвиненія не выдерживаютъ строгой критики. Развѣ онъ не тратилъ бы времени, еслибъ сдѣлался Франкфуртскимъ адвокатомъ, или посвятилъ себя какому-нибудь другому поприщу практической дѣятельности? Остаться поэтомъ и только поэтомъ -- было невозможно: стихи могли доставить славу, но не давали средствъ существованія. Примѣромъ можетъ служить положеніе бѣднаго Шиллера, убивавшаго столько драгоцѣннаго времени на переводы, за самую ничтожную плату, плохихъ Французскихъ книжонокъ. Въ замѣнъ времени, которымъ Гёте жертвовалъ Карлу Августу, онъ получалъ отъ герцога, какъ самъ говоритъ:
   
   Дружбу, досугъ и довѣріе, садъ, и поля, и жилище."
   
   Еще обвиняли его въ томъ, что придворная жизнь имѣла будто бы вредное вліяніе на его убѣжденія. "Дворъ, по выраженію Нибура,-- былъ Далилой, которой Гёте пожертвовалъ своими локонами." На это обвиненіе предоставимъ отвѣчать самому Гёте: "Болѣе полувѣка находился я въ тѣснѣйшихъ отношеніяхъ къ герцогу,-- болѣе полувѣка трудился и дѣйствовалъ вмѣстѣ съ нимъ; но я солгалъ бы, еслибъ сказалъ, что могу назвать хоть одинъ день, когда герцогъ не старался придумать и привести въ исполненіе какую-нибудь мѣру для блага цѣлаго государства вообще и каждаго подданнаго въ особенности. Лично ему что принесъ герцогскій санъ, кромѣ тяжелаго бремени и трудныхъ обязанностей? Жилище, платье, столъ, роскошнѣе ли у него, чѣмъ у всякаго частнаго лица съ хорошимъ достаткомъ? Отправьтесь въ наши приморскіе города и вы найдете, что кладовая и погребъ у каждаго зажиточнаго купца снабжены лучше, чѣмъ у герцога. Итакъ, если я рабъ герцога, мнѣ остается по-крайней-мѣрѣ утѣшеніе, что я рабъ того, кто самъ рабъ общаго блага."
   "Я недавно посѣтилъ Гёте въ Вартбургъ,-- пишетъ Меркъ въ письмѣ къ Николаи: -- мы прожили вмѣстѣ десять дней какъ дѣти. Я радъ, что лично увидѣлъ, въ какомъ онъ положеніи. Герцогъ -- чудо что такое; характеръ у него желѣзный. Я дѣлалъ бы изъ любви къ нему тоже самое, что дѣлаетъ Гёте... Искренно говорю вамъ, герцогъ вполнѣ заслуживаетъ уваженія. Это одинъ изъ умнѣйшихъ людей, какихъ только удавалось мнѣ видѣть. Примите во вниманіе, что ему всего двадцать лѣтъ!" Долгая и дружеская переписка, которую Меркъ велъ съ герцогомъ, лучше всего доказываетъ искренность его отзыва.
   Дѣловыя занятія и разсѣянная жизнь при дворѣ скоро заставили Гёте забыть Лили, но не помѣшали ему страстно влюбиться въ баронессу фонъ Штейнъ, статсъ-даму и жену начальника веймарской кавалеріи. Мать семерыхъ дѣтей, Шарлотта фонъ Штейнъ, десять лѣтъ владѣвшая сердцемъ поэта, была въ той цвѣтущей порѣ, когда хорошенькія женщины особенно соблазнительны: въ эпоху ея перваго знакомства съ Гёте, ей было тридцать три года. Она прекрасно пѣла, играла, рисовала, хорошо говорила, понимала поэзію и въ совершенствѣ владѣла тактомъ свѣтской дамы. Гёте, еще до знакомства съ нею, увидѣлъ въ Пирмонтѣ ея портретъ и три ночи послѣ того не могъ уснуть: такъ расшевелили его воображеніе разсказы Циммермана о прелестной баронессѣ. До-сихъ-поръ онъ увлекался все молоденькими дѣвушками; теперь впервые полюбилъ женщину, и женщину высшаго круга, умную, опытную, умѣвшую съ удивительнымъ искусствомъ поддержать въ немъ страсть, сдерживая однако слишкомъ пылкія ея проявленія. Другія любили его, отвѣчали ему на любовь, -- и онъ забылъ ихъ. Баронесса умѣла постоянно обольщать его надеждой, умѣла сдѣлаться необходимой ему, и онъ долго любилъ ее любовью безумной, отчаянной, про которую зналъ весь Веймаръ. Общественное мнѣніе того времени вообще было въ пользу любовныхъ связей, и веймарская публика глядѣла очень снисходительно на отношенія Гёте къ Фрау фонъ Штейнъ, Тѣмъ болѣе, что мужъ баронессы не отличался нѣжной привязанностью къ своей супругъ: онъ почти не жилъ дома, заглядывая туда не больше разу въ недѣлю. Гёте могъ свободно предаваться изліяніямъ своего чувства, еслибъ не сдерживали его холодные разсчеты кокетливой баронессы. Онъ писалъ ей почти ежедневно, и письма его ясно показываютъ, какъ ловко владѣла собой опытная Фрау, и какъ безусловно подчинялся ей пламенный ея обожатель. Эти письма запечатлѣны характеромъ страсти пылкой, но окованной: горячія строки перемежаются выраженіями насильственно холодными; иногда вырывается сердечное ты, но тотчасъ же замѣняется принужденнымъ вы.
   Образъ Фрау фонъ Штейнъ не покидалъ Гёте ни въ часы досуга, ни среди дѣловыхъ занятій. Ей былъ посвященъ Павильонъ (Gartenhaus) въ паркѣ, любимое жилище поэта. Сначала этотъ павильонъ со всѣми его угодьями: цвѣтниками, лугами и фруктовымъ садомъ, принадлежалъ Бертуху. Однажды герцогъ настойчиво убѣждалъ Гёте поселиться въ Веймарѣ. Поэтъ, жившій тогда въ Егерскомъ домѣ (Jägerhaus), что въ Бельведерской аллеѣ, и не рѣшившій еще вопроса -- уѣхать или остаться, привелъ, въ числѣ другихъ отговорокъ, то обстоятельство, что ему не достаётъ покойнаго уголка, гдѣ бы онъ могъ безпрепятственно предаваться своей страсти къ садоводству. "Бертухъ, напримѣръ," замѣтилъ онъ: "очень счастливъ; если бы мнѣ такой клочокъ земли!" Герцогъ немедленно отправился къ Бертуху и, безъ дальнѣйшихъ околичностей, сказалъ ему: "Мнѣ нуженъ вашъ садъ". Тотъ опѣшилъ: "Но, ваше высочество..." -- "Безъ всякихъ но", перебилъ Карлъ Августъ: "Я не могу помочь вамъ. Гёте желаетъ имѣть вашъ садъ. Если мы не исполнимъ его желанія, онъ уѣдетъ отсюда. Это единственное средство удержать его здѣсь." Такой доводъ былъ не слишкомъ убѣдителенъ для Бертуха; но герцогъ утѣшилъ его, давши ему, въ замѣнъ сада, болѣе цѣнный домъ и лучшія поля. Черезъ нѣсколько дней Гёте получилъ Павильонъ въ подарокъ отъ герцога.
   Не смотря на скромную наружность Павильона, это одинъ изъ самыхъ завидныхъ домовъ въ Веймарѣ. Прямо передъ нимъ разстилаются прекрасные луга, по которымъ змѣится тихій Ильмъ. Городъ, въ полуверстѣ разстоянія, совершенно закрытъ густо-растущими деревьями. Кругомъ Павильона царствуютъ тишина и уединеніе, изрѣдка нарушаемыя звономъ церковнаго колокола, звуками военной музыки и крикомъ павлиновъ, гордо расхаживающихъ въ паркѣ. Гёте страстно любилъ свой домикъ и цѣлыхъ семь лѣтъ проводилъ въ немъ постоянно зиму и лѣто. Въ 1782 году герцогъ подарилъ ему другой домъ въ Фрауенпланъ (Frauenplan); но и тогда Гёте не могъ рѣшиться продать Павильонъ, по прежнему оставшійся его любимымъ уголкомъ. Часто, желая избавиться отъ докучныхъ посѣтителей, запиралъ онъ на замокъ ворота, которыя вели изъ города къ его дому; и тогда, какъ жаловался Виландъ, никто не могъ пробраться къ нему безъ помощи лома и воровской отмычки.
   Здѣсь, въ этомъ садикѣ, изучалъ Гёте жизнь растеній и дѣлалъ тѣ опыты и наблюденія, которые доставили ему почетное мѣсто въ кругу извѣстнѣйшихъ естествоиспытателей. Здѣсь отдыхалъ онъ отъ придворныхъ развлеченій; здѣсь, наконецъ, постоянно велись у него оживленныя бесѣды съ герцогомъ, который часто засиживался съ нимъ до глубокой ночи и оставался ночевать въ Павильонѣ на софѣ. И герцогъ и герцогиня нерѣдко приходили сюда обѣдать запросто, безъ всякихъ притязаній. Изъ письма Гёте къ баронессѣ фонъ Штейнъ видно, что однажды весь такой обѣдъ состоялъ изъ бирсупа и небольшаго куска холодной говядины.
   Вся обстановка веймарской жизни Гёте отличалась необыкновенной простотою. Роскошь и внѣшній блескъ никогда не соблазняли его. "Богачемъ" -- пишетъ онъ своей милой -- "я никогда не сдѣлаюсь; зато тѣмъ богаче буду довѣріемъ, добрымъ именемъ и вліяніемъ на умы людей." Простота привычекъ и вкуса была у него прямымъ слѣдствіемъ любви къ природѣ, естественные дары которой, свѣжій воздухъ и холодную воду, цѣнилъ онъ выше всѣхъ искусственныхъ благъ. Онъ не покидалъ своего Павильона даже въ то время, когда начались тамъ передѣлки. Въ письмѣ къ баронессѣ отъ 3 мая онъ пишетъ: "Добраго утра! Посылаю вамъ спаржу. Какъ вы провели вчерашній день? Филиппъ испекъ мнѣ сладкій пирогъ; послѣ чего, завернувшись въ свой синій плащъ, я легъ въ сухой уголъ террасы и проспалъ, несмотря на громъ, молнію и дождь, такъ славно, что постель моя стала послѣ того совсѣмъ непріятной." Въ письмѣ отъ 19 мая онъ говоритъ: "Благодарю за завтракъ. Посылаю кой-что въ замѣнъ. Прошлую ночь я спалъ на террасѣ, завернувшись въ синій плащъ, три раза просыпался, въ 12, 2 и 4 часа, и каждый разъ небо сіяло новымъ блескомъ." Всякій день, рано утромъ и поздно вечеромъ, даже въ дурную погоду, Гёте отправлялся купаться въ Ильмѣ. Эти купанья, до которыхъ и герцогъ былъ страстный охотникъ, не прекращались и въ декабрѣ. Обаятельное, притягивающее свойство водяной глуби Гёте поэтически изобразилъ въ слѣдующей балладѣ, подъ заглавіемъ: Рыбакъ (Der Fischer): {Вольный переводъ г. Полонскаго.}
   
   Волна бѣжитъ, шумитъ, колышетъ
   Едва замѣтный поплавокъ;
   Рыбакъ поникъ и жадно дышетъ
   Прохладой, глядя на потокъ.
   Въ немъ сердце сладко замираетъ...
   Онъ видитъ -- женщина изъ водъ,
   Ихъ разсѣкая, выплываетъ
   Вся на поверхность, и поетъ --
   
   Поетъ съ тоскою безпокойной:
   "Зачѣмъ народъ ты вольный мой
   "Манишь изъ волнъ на берегъ знойный
   "Приманкой хитрости людской?
   "Ахъ, если бъ зналъ ты, какъ привольно
   "Быть рыбкой въ холодѣ рѣчномъ --
   "Ты бъ не остался добровольно
   "Съ холма слѣдить за поплавкомъ.
   
   "Свѣтила любятъ, надъ морями
   "Склонясь, уйдти въ пучину водъ:
   "Ихъ, надышавшихся волнами,
   "Не лучезарнѣй ли восходъ?
   "Не ярче ли лазурь трепещетъ
   "На персяхъ шепчущей волны?
   "Ты самъ... гляди, какъ ликъ твой блещетъ
   "Въ прохладѣ ясной глубины."
   
   Волна бѣжитъ, шумитъ, сверкаетъ...
   Рыбакъ поникъ надъ глубиной.
   Невольный жаръ овладѣваетъ
   Въ немъ замирающей душой.
   Она поетъ... рыбакъ не смѣло
   Скользитъ къ водѣ... его нога
   Ушла въ потокъ... волна вскипѣла --
   И опустѣли берега.
   
   Разъ ночью, при лунѣ, Гёте, по обыкновенію, купался въ Ильмѣ. Въ то самое время какой-то крестьянинъ возвращался домой и, ничего не подозрѣвая, спокойно шелъ по мосту. Гёте, замѣтивши его, вдругъ почувствовалъ желаніе подурачиться. Онъ завопилъ дикимъ, похороннымъ голосомъ, высунулся до половины изъ воды, потомъ нырнулъ, снова показался и заголосилъ пуще прежняго. Бѣдный крестьянинъ оторопѣлъ. Увидѣвши странную, длинноволосую фигуру, онъ вообразилъ, что видитъ самого водянаго, и пустился бѣжать безъ оглядки, словно цѣлый легіонъ чертей гнался за нимъ по пятамъ. До-сихъ-поръ у веймарскаго простонародья существуетъ повѣрье, что въ Ильмѣ живетъ водяной, который по ночамъ выплываетъ изъ воды и пугаетъ запоздалыхъ путниковъ.
   "Гёте -- пишетъ Меркъ -- дѣйствительно, играетъ важную роль въ Веймарѣ, но живетъ при дворѣ совершенно по-своему. Герцогъ, что бы о немъ ни говорили, отличный человѣкъ и въ обществѣ Гёте сдѣлается еще лучше. То, что вы слышите, -- сплетни и ложь. Гёте -- душа и голова всего, и всѣ довольны имъ, потому-что онъ дѣлаетъ добро многимъ и не вредитъ никому. Кто въ состояніи противиться безкорыстію этого человѣка?"
   Послѣ двухъ-трехъ мѣсяцевъ разсѣянной жизни, присутствіе Гёте въ Веймарѣ стало обозначаться серьозными дѣлали: благимъ вліяніемъ на развитіе герцога и въ особенности практическими улучшеніями. Между прочимъ онъ убѣдилъ герцога пригласить Гердера въ Веймаръ на должность придворнаго проповѣдника (Hofprediger) и генералъ-суперинтендента. Заботы о благосостояніи общественномъ особенно занимали Гёте; изъ числа его плановъ замѣтимъ одинъ -- объ открытіи ильменаускихъ рудниковъ, нѣсколько лѣтъ остававшихся не тронутыми.
   Забавы шли рука-объ-руку съ дѣловыми занятіями. Придворные спектакли, начавшіеся вскорѣ послѣ пріѣзда Гёте, обратили на себя главное его вниманіе. Пожаръ 1774 года истребилъ зданіе веймарскаго театра, бывшая труппа переѣхала въ другой городъ, и веймарцы на время лишились одного изъ благороднѣйшихъ удовольствій. Мѣсто общественнаго театра вскорѣ заняли частные спектакли, бывшіе тогда въ особенной модѣ. Берлинъ, Дрезденъ, Франкфуртъ, Аугсбургъ, Нюрембергъ и многіе другіе города славились труппами любителей; но ихъ затмилъ веймарскій придворный театръ, у котораго были свои поэты, Гёте, Эйнзидель и др., свои композиторы, свои декораторы, свои костюмеры. Всякаго, кто отличался способностью къ декламаціи, пѣнію и танцамъ, почти насильно вербовали въ труппу. Репетиціи драмъ, оперъ и балетовъ шли чуть не каждый день. Главныя лица веймарской труппы были: герцогиня Амалія, Карлъ Августъ, Гёте, принцъ Константинъ, Боде, Кнебель, Эйнзидель, Музеусъ, Секкендорфъ, Бертухъ, Корона Шрётеръ, Амалія Коцебу и Фрейлейнъ Гёхгаузенъ. Это избранное общество представляло собой настоящую труппу странствующихъ актеровъ, безпрестанно переѣзжавшую изѣвеймара во всѣ окрестные дворцы -- въ Эттерсбургъ, Тифуртъ, Бельведеръ, даже въ Іену, Ильменау и Дорибургъ. Въ эттерсбургскомъ Лѣсу до-сихъ-поръ видны остатки прежней сцены, на которой въ хорошую погоду давались представленія. Придворная труппа и публика особенно любили спектакли на открытомъ воздухъ; въ дурную погоду мѣсто дѣйствія переносилось въ одинъ изъ дворцовыхъ флигелей, гдѣ тоже была устроена сцена. На репетиціи и представленія въ Эттерсбургъ актеры, иногда въ числѣ двадцати человѣкъ, пріѣзжали въ экипажахъ герцога. Вечеромъ, послѣ веселаго ужина, за которымъ нерѣдко раздавались застольныя пѣсни, артисты отправлялись домой въ сопровожденіи отряда лейбъ-гвардейскихъ гусаръ съ факелами. Здѣсь, на эттербургской сценъ, была исполнена опера Эйнзиделя Цыгане, со включеніемъ въ нее многихъ сценъ изъ Гётца фонъ Берлихингена. Иллюминованныя деревья, толпа цыганъ въ лѣсу, танцы и пѣсни подъ открытымъ, звѣзднымъ небомъ, далекіе звуки охотничьяго рожка,-- все это производило эффектъ неописанный. Въ Тифуртъ на Ильмъ тоже былъ устроенъ театръ, въ томъ самомъ мѣстъ, гдѣ рѣка красивой излучиной огибаетъ берегъ. Деревья и другія предметы міра дѣйствительнаго и фантастическаго -- рыбаки, русалки, водяные духи, луна, звѣзды -- составляли эффектную обстановку тамошнихъ представленій.
   Представленія были также разнохарактерны, какъ и театры. Иногда давались Французскія комедіи, иногда классическія произведенія, часто дѣло ограничивалось веселыми Фарсами. По временамъ разъигрывались шарады, въ которыхъ только планъ составлялся напередъ, а разговоры предоставлялись вдохновенію актеровъ. Разъ одинъ изъ импровизаторовъ вдался въ многословіе и совсѣмъ зарапортовался; другіе актеры бросились на сцену, утащили болтуна силой и объявили публикѣ (какъ будто того пьеса требовала), что ихъ краснорѣчивый товарищъ внезапно заболѣлъ. Записки того времени подробно разсказываютъ о великолѣпной пьесѣ, разъигранной на тифуртскомъ театрѣ въ честь Гёте. Эта пьеса, подъ заглавіемъ Рожденіе, жизнь и Дѣла Минервы, принадлежала къ числу такъ называемыхъ китайскихъ тѣней, съ тою только разницей, что дѣйствующія лица въ ней были не куклы, а живые люди.
   Содержаніе ея заключалось въ слѣдующемъ: Юпитеру было предсказано, что во время родовъ его жены, Метиды, онъ будетъ низвергнутъ съ трона. Желая избавиться отъ такой непріятности, отецъ боговъ (роль его исполнялъ живописецъ Краусъ, на плечи котораго была поставлена колоссальная голова изъ папки) пожралъ Метиду и чувствуетъ послѣ того страшную головную боль. Ганимедъ, парящій позади его на большомъ орлѣ, подноситъ ему чашу нектара. Страданія громовержца видимо усиливаются, Ганимедъ улетаетъ за Эскулапомъ и Вулканомъ. Эскулапъ тщетно старается помочь своему владыкѣ. Позванный циклопъ пускаетъ Юпитеру кровь изъ носу, но и кровопусканіе не приноситъ облегченія. Является могучій Вулканъ (Карлъ Августъ), опоясанный кожанымъ передникомъ, съ молотомъ въ одной и большимъ желѣзнымъ ломомъ въ другой рукѣ. Онъ приближается къ своему страждущему отцу и добрымъ ударомъ молота раскалываетъ его черепъ, изъ котораго выходитъ Минерва, богиня мудрости (Корона Шрётеръ). Сначала она является въ видѣ крошечной фигурки, потомъ, при помощи нарочнопридуманнаго механизма, съ каждой минутой становится выше и выше и наконецъ выпрямляется во весь ростъ -- высокая, стройная, закутанная въ легкую дымку. Зевесъ принимаетъ ее самымъ радушнымъ образомъ; всѣ боги подносятъ ей богатые дары, въ томъ числѣ шлемъ, эгиду и копье. Ганимедъ помѣщаетъ у ногъ ея юпитерову сову. Музыка играетъ торжественный хоръ, боги поютъ, и занавѣсъ падаетъ.
   Въ третьемъ и послѣднемъ дѣйствіи новорожденная богиня читаетъ Книгу Судебъ и находитъ, что 28 августа {День рожденія Гёте.} отмѣчено однимъ изъ самыхъ счастливыхъ дней. Она говоритъ, что "въ этотъ день, назадъ тому тридцать три года, явился въ свѣтъ человѣкъ, котораго будутъ почитать однимъ изъ лучшихъ и мудрѣйшихъ людей." Потомъ является въ облакахъ крылатый геній, несущій имя Гёте. Минерва вѣнчаетъ это имя и вмѣстѣ съ тѣмъ посвящаетъ ему дары -- знаки своей благосклонности; такъ напримѣръ: золотую лиру Аполлона и цвѣточную гирлянду музъ. Только момусовъ бичь {Момусъ -- богъ шутокъ и насмѣшекъ.}, на ремнѣ котораго виднѣлась надпись Aves {Птицы -- комедія Аристофака.}, отложенъ богиней въ сторону. На облакахъ появляются огненные транспаранты съ именами Ифигеніи и Фауста. Подъ конецъ пьесы выходитъ самъ Момусъ и подноситъ Гёте свой аттрибутъ, отвергнутый Минервой.
   Изъ всѣхъ пьесъ тифуртскаго репертуара наибольшій успѣхъ имѣла небольшая опера Гёте, подъ заглавіемъ Рыбачка (Die Fischerin). Эта пьеса, начинающаяся знаменитой балладой Лѣсной Царь (Erlkönig), напечатана въ числѣ прочихъ сочиненій Гёте. Она была съиграна въ тифуртскомъ паркѣ, частью на берегу Ильма подлѣ моста, частью на самомъ Ильмѣ, иллюминованномъ множествомъ факеловъ и фонариковъ. Противъ рѣки, подъ высокими ольхами, стояли въ живописномъ безпорядкѣ хижины рыбаковъ; кругомъ виднѣлись сѣти, лодки и рыболовные снаряды. Героиня пьесы, Дортхенъ (Корона Шрётеръ) ждетъ къ ужину отца и жениха своего, ушедшихъ на рыбную ловлю. Бѣдная ждетъ не дождется; срокъ давно минулъ, а милые сердцу все не возвращаются. Томимая скукой и одиночествомъ, Дортхенъ испытываетъ всѣ муки напраснаго ожиданія. Мало-по-малу она начинаетъ не шутя сердиться и рѣшается отплатить виновникамъ своихъ мученій. "Одно ведро -- говоритъ она -- я припрячу, другое поставлю на доску, а шляпу свою повѣшу на кустарникъ: они придутъ и подумаютъ, что я упала въ рѣку. То-то посмѣюсь я надъ ними!" Сказано и сдѣлано: планъ ея удается вполнѣ. Отецъ и женихъ, воротившись домой и не найдя Дортхенъ, постепенно приходятъ къ заключенію, что она утонула. Они сзываютъ своихъ товарищей-рыбаковъ и вмѣстѣ съ ними бросаются отыскивать мнимую утопленницу: одни садятся въ лодки, другіе разсыпаются по берегамъ рѣки. Зажженные лучины и факелы покрываютъ огнями всю рѣку. Огни загораются и на косахъ, вдающихся въ Ильмѣдаль погружается въ глубокій мракъ; зато всѣ близкіе предметы ярко освѣщаются, отражаясь въ водѣ. Весь эффектъ пьесы основывался на успѣхѣ этой иллюминаціи. Охотниковъ поглазѣть набралось множество, особенно на деревянномъ мосту, съ котораго открывалась чудная панорама освѣщенной рѣки. Мостъ по выдержалъ тяжести, обрушился, и зрители попадали въ воду. Дѣло обошлось впрочемъ довольно счастливо: смертныхъ случаевъ не оказалось; публика отдѣлалась однимъ невольнымъ купаньемъ, да легкими ушибами.
   Перечислять всѣ пьесы, игранныя веймарскою труппой, слишкомъ скучно и утомительно. Изъ нихъ мы замѣтимъ только произведенія самого Гёте: его Птицъ (Die Vögel), подражаніе АристОФану, Взаимныхъ Грѣшниковъ, Стеллу, Ярмарку въ Лоскутной деревнѣ, Заштопанную Невѣсту (Die geflickte Braut) и одноактную драму, подъ заглавіемъ Вратъ и Сестра (Die Geschwister), написанную въ три вечера, въ честь хорошенькихъ глазокъ Амаліи Коцебу.
   Сюда же нужно отнести Ифигенію Гёте, въ которой самъ онъ исполнялъ роль Ореста. "Никогда не забуду" -- говоритъ докторъ Гуфеландъ -- "впечатлѣнія, какое производилъ ОрестъГете, одѣтый въ греческій костюмъ. Казалось, видишь передъ собой самого Аполлона. Никогда до того не видывалъ Веймаръ такого гармоническаго сочетанія тѣлесной красоты съ духовною!" Игра Гёте въ серьезныхъ пьесахъ отличалась обыкновенными недостатками игры любителя; принужденной бойкостью и натянутымъ паѳосомъ; прекрасный голосъ его раздавался звучно, но не оттѣнялъ мысли какъ слѣдуетъ. Зато комическія роли Гёте исполнялъ прекрасно, и чѣмъ крупнѣе была соль шутки, тѣмъ свободнѣе становилась его игра.
   

XI.
Переходъ къ тихимъ занятіямъ.-- Любовь къ баронессѣ.-- Смерть Корнеліи.-- Гёте принимаетъ на себя воспитаніе Петра Имбаумгартена.-- Письма сантиментальныхъ юношей.-- Поѣздка на Гарцъ.-- Свиданіе съ мизантропомъ Плессингомъ.-- Смерть фрейлейнъ фонъ Лассбергъ и ея впечатлѣніе на Гёте.-- Отвращеніе къ вертеризму.-- Торжество Чувствительности.-- Многостороннія занятія.-- Поѣздка въ Берлинъ.-- Фридрихъ Великій и его Дворъ -- Отзывъ Фридриха о Шекспирѣ и Гётцѣ фонъ Берлихингенѣ.-- Письма Гёте къ Крафту.

   Весело, шумно и разнообразно пронеслись первые два года веймарской жизни Гёте. При свѣтѣ утренней зари выѣзжалъ онъ съ герцогомъ охотиться за дикими кабанами; до обѣда занимался государственными дѣлами, административными и дипломатическими; послѣ обѣда участвовалъ въ театральныхъ репетиціяхъ; по вечерамъ устроивалъ комическія серенады и катанья на конькахъ съ факельнымъ освѣщеніемъ, волочился, посѣщалъ балы, маскарады, концерты и время отъ времени писалъ стихи. Начало веймарскаго періода вообще представляетъ время, богатое всевозможными удовольствіями, но бѣдное отсутствіемъ литературной дѣятельности Гёте. Въ два года онъ написалъ только Ганса Сакса (Hans Sachs' poetische Sendung), Лилу, нѣсколько лирическихъ стихотвореній, драмъ и оперъ, -- вещи далеко не образцовыя. За то внутренняя работа мысли шла впередъ безостановочно. Въ разумной жизни Гёте не было дней безъ пользы потраченныхъ. Съ каждымъ шагомъ онъ глубже и глубже проникалъ въ тайны жизни и человѣческой природы; съ каждымъ днемъ обогащался житейскимъ опытомъ и собиралъ матеріалы, воплощенные потомъ въ безсмертные образы: Фауста, Эгмонта, Тассо, Ифигеніи и Мейстера.
   Шумныя удовольствія не могли удовлетворять его постоянно. Духъ его требовалъ спокойствія, отдыха отъ треволненій житейскихъ. Пока придворная жизнь была для него нова, онъ отдавался ей съ увлеченіемъ; но, освоившись съ нею, изучивши ея свѣтлыя и темныя стороны, онъ охладѣлъ къ ней. Мирныя занятія стали для него необходимостью. Въ 1777 году онъ жилъ тихо и покойно въ своемъ Павильонѣ, занимаясь живописью, поэзіей, ботаникой и мечтая на свободѣ о Фрау фонъ Штейнъ.
   Баронесса по-прежнему кокетничала: становилась нѣжной, когда онъ обнаруживалъ желаніе сбросить съ себя иго безплодной любви, и мучила его неожиданной холодностью, когда онъ снова вспыхивалъ страстью. "Вы упрекаете меня въ непостоянствѣ -- говоритъ онъ:-- это напраслина; а справедливо то, что я не всегда чувствую, какъ безконечно люблю васъ." Въ другомъ письмѣ онъ говоритъ: "Не могу понять, отчего ваше чувство въ послѣднее время выражалось преимущественно сомнѣніемъ и недовѣріемъ; но знаю ту истину, что сомнѣніе можетъ убить любовь въ сердцѣ, въ которомъ это чувство не прочно: такъ точно, какъ здороваго человѣка можно увѣрить, что онъ блѣденъ и нездоровъ." Баронесса мучила Гёте, когда онъ былъ подлѣ нея; вдали отъ него она писала ему самыя нѣжныя письма. "Да, мое сокровище!-- отвѣчаетъ онъ:-- я вѣрю вамъ, когда вы говорите, что ваша любовь ко мнѣ усиливается во время моего отсутствія. Вдали отъ меня вы любите мой идеалъ, но вблизи этотъ идеалъ часто разрушается моей глупостью, моимъ безуміемъ.... Я люблю васъ больше вблизи, нежели вдали. Изъ этого заключаю, что моя любовь правдивѣе вашей."
   Въ іюнѣ 1777 года онъ получилъ извѣстіе о смерти Корнеліи. Сильно горевалъ онъ, но горе не сдѣлало его эгоистомъ, не заглушило въ его сердцѣ участія къ судьбѣ ближняго. Почти одновременно со смертью сестры, онъ взялъ на свое попеченье Петра Имбаумгартена, крестьянскаго мальчика, жившаго прежде подъ покровительствомъ барона Линдау, друга Гёте, и оставшагося, по смерти барона, одинокимъ и безпомощнымъ сиротой.
   Въ началѣ осени Гёте и герцогъ ѣздили въ Ильменау. Тамъ они провели нѣсколько времени, посвящая дни поэзіи и практическимъ занятіямъ, а ночи -- шуткамъ, проказамъ и танцамъ. До бѣлаго утра плясали они съ крестьянскими дѣвушками, весело отдаваясь удовольствію и ни мало не заботясь о соблюденіи приличій.
   По возвращеніи въ Веймаръ, Гёте получилъ одно изъ тѣхъ писемъ, которыя, послѣ изданія Вертера, посыпались на него со всѣхъ сторонъ. Сантиментальность, опоэтизированная имъ, вошла въ моду. Томныхъ юношей оказалось несчетное множество; всѣ они наперерывъ спѣшили изливать въ письмахъ къ Гёте свою тоску, прося сочувствія и утѣшенія. Для его свѣтлой, здоровой натуры ничего не могло быть противнѣе такихъ болѣзненныхъ наклонностей. Онъ сталъ стыдиться Вертера, сдѣлался безпощаденъ ко всякому вертеризму. Желая избавиться отъ докучливыхъ корреспондентовъ, онъ началъ сатирическую пьесу, подъ заглавіемъ Торжество Чувствительности (Der Triumph der Empfindsamkeit). Болѣзненныя, сантиментальныя выходки то забавляли, то огорчали его; но отвращеніе къ болѣзни не заглушало въ немъ сочувствія къ больнымъ. Доказательствомъ можетъ служить эпизодъ, разсказанный самимъ Гёте въ описаніи поѣздки на Гарцъ, совершенной въ ноябрѣ и декабрѣ 1777 года. Цѣль этой поѣздки была двоякая: Гёте хотѣлъ осмотрѣть ильменаускіе рудники и посѣтить несчастнаго мизантропа, приславшаго ему письмо. Онъ выѣхалъ изъ Веймара вмѣстѣ съ герцогомъ, отправлявшимся въ отъѣзжее поле на травлю кабановъ, которые тогда свирѣпствовали въ сосѣднихъ эйзенахскихъ лѣсахъ; но на дорогѣ отдѣлился отъ общества охотниковъ и поѣхалъ въ сторону, занятый своими собственными цѣлями. На пути къ Эттерсбергу, началъ онъ знаменитую оду Зимняя поѣздка на Гарцъ (Harzreise іт Winter), внушенную ему величіемъ горной природы и дивнымъ великолѣпіемъ картинъ, открывшихся передъ нимъ съ высотъ Броккена.
   Въ письмахъ къ своей возлюбленной онъ разсказываетъ, какъ освѣжительно подѣйствовало на его воображеніе пребываніе среди простаго народа, которому онъ выдавалъ себя за пейзажиста, герръ Вебера. Это, говоритъ онъ, своего рода холодная ванна. По поводу инкогнито, онъ замѣчаетъ, какъ легко обманывать народъ, и какой перевѣсъ получаешь надъ простыми, честными людьми, выдавши имъ себя за другое лицо.
   Осмотрѣвши знаменитую Бауманнову пещеру, Гёте обратился ко второму предмету своей поѣздки. Онъ былъ тогда въ Вернигероде, откуда получилъ упомянутое выше письмо мизантропа Плессинга. Письмо это обнаруживало крайне-болѣзненное настроеніе духа и въ то же время отличалось признаками истиннаго таланта. Гёте оставилъ его безъ отвѣта: на первыя письма сантиментальныхъ страдальцевъ онъ отвѣчалъ, но постоянныя воззванія къ его сочувствію вскорѣ ему. надоѣли. Плессингъ не унялся и прислалъ другое письмо, настойчивѣе, въ которомъ заклиналъ поэта отвѣчать ему; но Гёте и во второй разъ промолчалъ. Въ Вернигероде онъ захотѣлъ лично убѣдиться, что за человѣкъ его корреспондентъ, и явился къ нему подъ именемъ художника Вебера.
   Узнавши, что гость пріѣхалъ изъ Готы, Плессингъ съ живостью спросилъ, не былъ ли онъ въ Веймарѣ и не знаетъ ли тамошнихъ знаменитостей. Гёте очень просто и спокойно отвѣтилъ, что былъ, и началъ разсказывать о Краусѣ, Бертухѣ, Музеусѣ, Егеманнѣ и др. Плессингъ слушалъ его съ видимымъ нетерпѣніемъ, наконецъ не выдержалъ и перебилъ вопросомъ: "Отчего же вы не упоминаете о Гёте?" Мнимый художникъ отвѣтилъ, что видѣлъ и Гёте; вслѣдствіе чего долженъ былъ, по настоятельнымъ просьбамъ Плессинга, описать подробно "странное существо, возбуждающее такіе толки о себѣ".
   Недогадливый Плессингъ, выслушавши разсказъ, пришелъ въ сильное волненіе и объявилъ, что Гёте не отвѣчалъ ему на обстоятельное, сердечное письмо, въ которомъ онъ, Плессингъ, описавши состояніе своей души, просилъ совѣта и помощи. Герръ Веберъ извинялъ Гёте какъ могъ; но Плессингъ не удовлетворился этимъ: онъ прочелъ гостю копію своего письма и послѣ чтенія спросилъ, заслуживало ли оно отвѣта.
   "Между тѣмъ -- говоритъ Гёте -- печальное положеніе этого молодаго человѣка съ каждой минутой становилось для меня яснѣе. Жизнь внѣшняя была ему почти неизвѣстна. Образовавши себя многостороннимъ чтеніемъ, онъ обратилъ всѣ свои силы и наклонности внутрь себя; но не найдя въ глубинѣ своего бытія производительнаго таланта, видимо началъ стремиться къ конечной гибели: даже удовольствіе и утѣшеніе, находимыя нами въ занятіяхъ древними языками, казалось, были совершенно чужды ему.
   "Испытавъ уже съ успѣхомъ на себѣ и на другихъ, что лучшее лекарство въ подобныхъ случаяхъ есть немедленное, довѣрчивое обращеніе къ природѣ и ея безконечному разнообразію,-- я рѣшился примѣнить этотъ опытъ и къ настоящему случаю. Подумавши немного, я отвѣчалъ:
   "Мнѣ кажется, я понимаю, отчего молодой человѣкъ, на котораго вы такъ надѣялись, оставилъ васъ безъ отвѣта. Разница между вашимъ и его теперешнимъ образомъ мыслей такъ велика, что онъ, вѣроятно, не надѣется сойтись съ вами. Я самъ не разъ присутствовалъ въ бесѣдахъ сказаннаго кружка и слышалъ, какъ тамъ утверждали, что человѣкъ можетъ освободиться и спастись отъ болѣзненнаго, самомучительнаго, мрачнаго состоянія души только созерцаніемъ природы и сердечнымъ участіемъ къ міру внѣшнему. Самое обыкновенное знакомство съ природой, съ какой бы то ни было стороны, всякое дѣйствительное сближеніе съ нею посредствомъ садоводства или земледѣлія, охотничьяго или горнаго промысла, отвлекаютъ насъ отъ насъ самихъ. Обращеніе духовныхъ силъ къ явленіямъ истиннымъ, дѣйствительнымъ постепенно надѣляетъ насъ величайшимъ спокойствіемъ духа, ясностью понятій и полезными свѣдѣніями. Такъ напримѣръ, лучшихъ успѣховъ, навѣрное, достигнетъ тотъ художникъ, который неизмѣнно держится природы и въ то же время старается развить свою духовную сторону.
   "При этихъ словахъ молодой человѣкъ обнаруживалъ сильное безпокойство и нетерпѣніе, подобно тому, какъ мы начинаемъ сердиться, слушая рѣчь на языкѣ чуждомъ или запутанномъ, смысла котораго не понимаемъ. Я продолжалъ говорить безъ всякой надежды на успѣхъ, собственно для того, чтобъ не молчать. Мнѣ, какъ пейзажисту, говорилъ я, такая мысль прежде всего бросилась въ глаза, потому что искусство мое находится въ непосредственномъ отношеніи къ природѣ. Съ-тѣхъ-поръ я сталъ усерднѣе и внимательнѣе вглядываться не только въ однѣ прекрасныя или. замѣчательныя картины и явленія природы, но на все меня окружавшее началъ глядѣть съ большей любовью. Чтобъ не растеряться въ отвлеченныхъ сужденіяхъ, я разсказалъ, какъ даже настоящая поѣздка моя, предпринятая въ такое позднее время года по необходимости и повидимому обременительная, въ сущности доставляетъ мнѣ неисчерпаемый источникъ наслажденія. Я описалъ ему поэтическими красками, но просто и естественно, какъ только могъ, подробности моей поѣздки: утреннія снѣговыя облака, разнообразные виды при дневномъ освѣщеніи, потомъ представилъ его воображенію дивную картину Нордгаузена, съ башнями и крѣпостными стѣнами, при свѣтѣ заходящаго солнца; далѣе старался я живо описать горные потоки, шумящіе во тьмѣ ночной между скалъ и ущелій, мимолетную игру огней, отражаемыхъ въ водѣ фонаремъ проводника, и наконецъ дошелъ до Бауманновой пещеры. Здѣсь онъ вдругъ перебилъ меня и сталъ увѣрять, что, несмотря на краткость разстоянія, жалѣетъ о времени, потраченномъ на прогулку въ этой пещерѣ; потому что пещера вовсе не соотвѣтствуетъ картинѣ, созданной его воображеніемъ. Послѣ предшествовавшаго, такіе болѣзненные признаки не могли огорчить меня: сколько разъ случалось мнѣ убѣждаться на опытѣ, что человѣкъ охотно мѣняетъ живую, ясную существенность на туманные призраки мутнаго воображенія. Также мало удивился я, когда онъ на вопросъ мой: въ какомъ видѣ представляли вы себѣ. пещеру? принялся описывать ее такъ, какъ самый отважный декораторъ не рѣшился бы изобразить преддверіе плутонова царства.
   "Я пытался внушить ему еще нѣсколько средствъ предварительнаго леченія, но всѣ мои попытки были напрасны: онъ рѣшительно увѣрялъ, что въ этомъ мірѣ ничто не можетъ и не должно его удовлетворить. Съ той минуты сердце мое закрылось для него; я рѣшилъ, что утомительная поѣздка, вмѣстѣ съ сознаніемъ добраго намѣренія, снимаютъ всякій укоръ съ моей совѣсти и совершенно освобождаютъ меня отъ всѣхъ обязанностей въ отношеніи къ Плессингу.
   "Было уже поздно, когда онъ изъявилъ желаніе прочесть второе, мнѣ равномѣрно не безъизвѣстное письмо; но я извинился чрезвычайной усталостью отъ дороги. Онъ принялъ мое извиненіе и въ то же время пригласилъ меня отъ имени своего семейства къ обѣду на завтра. Отвѣтъ на приглашеніе я удержалъ за собой, обѣщая прислать его рано поутру. Такимъ образомъ разстались мы тихо и мирно. Личность его оставила по себѣ особенное впечатлѣніе. Онъ былъ средняго роста; черты его лица, не будучи привлекательны, не имѣли однако ничего отталкивающаго; мрачный видъ его смягчался учтивостью. Вообще онъ походилъ на человѣка благовоспитаннаго, приготовившагося въ тишинѣ школъ и академій къ званію проповѣдника или къ профессорской каѳедрѣ.
   "Когда я вышелъ на воздухъ, меня встрѣтила свѣтлая, морозная ночь; улицы и площади оѣлѣли снѣгомъ; небо, усыпанное миріадами звѣздъ, было ясно. Я остановился на перекресткѣ и въ тишинѣ ночи погрузился въ созерцаніе зимней природы. Въ то же время обдумалъ я случившееся и твердо рѣшился не видѣть болѣе молодаго человѣка. И такъ, приказавъ съ разсвѣтомъ осѣдлать мнѣ коня, я поручилъ кельнеру передать Плессингу записку съ извиненіемъ, но безъ подписи, и при этомъ сказалъ въ пользу молодаго человѣка нѣсколько словъ, которыми, полагаю, ловкій слуга умѣлъ воспользоваться, и отзывъ мой, вѣроятно, былъ переданъ по принадлежности. Послѣ того, осмотрѣвши Раммельсбергъ, мѣдиплавиленный заводъ и другія заведенія того же рода, отправился я по сѣверо-восточному склону Гарца, сопровождаемый все время сильнымъ вѣтромъ и метелью.
   "Не припомню, сколько времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ я не получалъ извѣстій о молодомъ человѣкѣ. Разъ утромъ неожиданно получаю въ веймарскомъ павильонѣ записку, въ которой Плессингъ писалъ о своемъ пріѣздѣ. Я отвѣтилъ, что мнѣ будетъ очень пріятно съ нимъ увидѣться. Я ожидалъ особенной, неожиданной встрѣчи, но ошибся: Плессингъ вошелъ очень спокойно и сказалъ:-- Не удивляюсь, что вижу васъ. Вашъ почеркъ напомнилъ мнѣ записку, оставленную вами при отъѣздъ изъ Вернигероде. Я тотчасъ догадался, что найду здѣсь таинственнаго путешественника.
   "Такое начало было пріятно. Между нами завязался откровенный разговоръ. Плессингъ описывалъ мнѣ свое положеніе, я не скрывалъ отъ него моихъ мнѣній. На сколько его душевное состояніе улучшилось, не умѣю теперь сказать; но кажется, оно было не такъ дурно, потому что, поговоривши о томъ и семъ, мысъ нимъ разстались весьма дружелюбно. Помню, онъ горячо просилъ о страстной дружбѣ и сердечной связи со мной; но въ этомъ я не могъ ему отвѣчать.
   "Нѣсколько времени знакомство наше поддерживалось перепиской. Мнѣ удалось оказать ему нѣсколько существенныхъ услугъ, и онъ, при свиданіи, разумѣется, не забылъ о томъ. Вообще воспоминанія о минувшемъ доставили намъ обоимъ нѣсколько пріятныхъ часовъ. По прежнему занятый только самимъ собою, онъ находилъ обильную пищу для разсказовъ. Ему посчастливилось впослѣдствіи составить себѣ почетное имя въ ученой литературѣ {Въ 1788 г. Плессингъ занялъ каѳедру философіи въ луисбургскомъ университетѣ. Какъ ученый, онъ извѣстенъ нѣсколькими философскими сочиненіями, изъ числа которыхъ можно назвать его Озириса и Сократа.}. Онъ усердно изучалъ исторію древней философіи, въ особенности мистической, изъ которой старался вывести заключенія о началѣ и первобытномъ состояніи человѣка. Онъ постоянно присылалъ мнѣ свои новыя сочиненія; разумѣется, я не читалъ ихъ: разстояніе между его стремленіями и тѣмъ, что меня интересовало, было слишкомъ велико.
   "Время и различный образъ мыслей постепенно отдаляли насъ другъ отъ друга. Когда же воспоминаніе прежнихъ отношеній мало-по-малу изгладилось и потеряло силу, знакомство наше прекратилось само собою."
   Въ январѣ 1778 года Гёте былъ на-волосъ отъ смерти. Это случилось на травлѣ кабановъ: его копье сломилось въ ту самую минуту, когда онъ ударилъ имъ дикаго звѣря. Поэту, казалось, грозила вѣрная смерть, разъяренное животное бросилось на него -- и какимъ-то чудомъ промчалось мимо. Не странно ли, что участь Фауста одно время зависѣла отъ дикаго вепря? На другой день Гёте и герцогъ спокойно катались на конькахъ. Вдругъ на льду показалась цѣлая толпа народа, слѣдовавшая за трупомъ несчастной Фрейлейнъ фонъ Лассбергъ. Фрейлейнъ была влюблена, но любовь ея не встрѣтила взаимности; съ отчаянія бѣдная дѣвица утопилась въ Ильмѣ, у того самого мѣста, гдѣ Гёте обыкновенно прогуливался по вечерамъ. Это происшествіе сильно поразило Гёте; ударъ былъ тѣмъ чувствительнѣе, что въ карманѣ утопленницы нашли экземпляръ Вертера.
   Трупъ перенесли въ домъ Фрау фонъ Штейнъ, стоявшій неподалеку отъ мѣста катастрофы. Гёте провелъ тамъ цѣлый день, стараясь утѣшить несчастныхъ родителей: онъ самъ нуждался въ утѣшеніи. Трагическій случай глубоко отозвался въ его сердцѣ и навелъ его на размышленіе о всѣхъ подобныхъ происшествіяхъ, объ ихъ причинахъ, въ особенности о меланхоліи. "Эта привлекательная грусть -- говоритъ онъ -- страшно обаятельна, подобно самой водѣ: сквозь ту и другую виднѣется чарующій блескъ неба съ отраженіемъ безчисленныхъ звѣздъ".
   Гёте пріунылъ было не на шутку, но его развлекли безпрестанныя репетиціи пьесы, готовившейся ко дню рожденія герцогини. Эта пьеса была Торжество Чувствительности (Der Triumph der Empfindsamkeit). Приключеніе съ Плессингомъ и наконецъ печальная смерть Фрейлейнъ фонъ Лассбергъ усилили отвращеніе Гёте къ вертеризму и сантиментальности. Онъ принялся бичевать ихъ безпощадной насмѣшкой. Герой пьесы принцъ, котораго душа способна восторгаться только луною да сантиментальными бреднями. Онъ обожаетъ природу, но не ту грубую, суровую, несовершенную, исполинская мощь которой пугаетъ всякую истинно-чувствительную душу; онъ обожаетъ прекрасную, розовую природу, какая является въ романахъ и на сценѣ. Скалы живописны, это правда; да вѣдь онѣ часто бываютъ покрыты снѣгомъ, сверкающимъ, но холоднымъ, подлѣ котораго и озябнуть можно; бурные вѣтры завываютъ въ ихъ трещинахъ и разсѣлинахъ такъ, что тревожатъ деликатные нервы. Принцъ не любитъ вѣтровъ. Заря и восходъ солнца прелестны, но по утрамъ сыро, а принцъ подверженъ ревматизму.
   Чтобъ избавиться отъ всѣхъ этихъ неудобствъ, онъ заказалъ себѣ механическое подражаніе природѣ, которое и возитъ съ собой повсюду. Такимъ образомъ онъ можетъ во всякое время, когда захочетъ, наслаждаться, не боясь ревматизма, видами луннаго освѣщенія, солнечными пейзажами, ночными картинами и т. д.
   Онъ влюбленъ, но его возлюбленная также искусственна, какъ пейзажи. Женщины прелестны, но капризны, страстны, но требовательны, и потому у принца есть кукла, одѣтая точно такъ, какъ женщина когда-то имъ любимая. Подлѣ этой куклы онъ проводитъ цѣлые часы въ восторженномъ состояніи; по ней онъ вздыхаетъ, изъ-за нея несетъ околесицу.
   Настоящая женщина, первообразъ драгоцѣнной куклы, является. Принцъ, вы думаете, восхищенъ? Нисколько. Его сердце не бьется въ ея присутствіи; онъ не узнаетъ ея, снова бросается въ объятія куклы, и чувствительность торжествуетъ.
   Первоначально этотъ пятиактный драматическій капризъ (eine dramatische Grille) былъ гораздо рѣзче и заключалъ въ себѣ больше личныхъ намековъ, нежели передѣлка его, помѣщенная въ собраніи сочиненій Гёте. Бёттигеръ говоритъ, что въ ней осталась только слабая тѣнь прежняго блестящаго юмора и сатирическаго остроумія. Могучая рука хлестала бичемъ насмѣшки всѣ виды моднаго сумасбродства, въ чемъ бы оно ни проявлялось: въ костюмахъ, литературѣ, нравахъ. Зрители увидѣли себя съ головы до ногъ въ зеркалѣ сарказма, если можно такъ выразиться. Въ концѣ пьесы кукла была распорота, и изъ нея посыпалось множество модныхъ романовъ, по поводу которыхъ авторъ дѣлалъ замѣчанія то строгія, то забавныя; самому строгому суду подвергся Вертеръ.
   Кромѣ этой пьесы, Гёте писалъ въ 1778 году Ифигенію, Эгмонта и Вильгельма Мейстера, занимался науками, живописью, гравированіемъ и государственными дѣлами, поглощавшими большую часть его времени. При такой многосторонней дѣятельности, онъ, весьма естественно, дорожилъ каждой минутой; но это не помѣшало Гервинусу упрекнуть его въ "дипломатической невѣжливости." Впрочемъ, хороша и причина упрека! Гервинусъ обидѣлся тѣмъ, что на одно изъ писемъ его зятя, Гёте отвѣтилъ не самъ, а черезъ секретаря своего.
   Въ маѣ 1778 года Гёте ѣздилъ съ герцогомъ въ Берлинъ, гдѣ оставался всего нѣсколько дней, но успѣлъ замѣтить многое. Онъ держалъ себя въ сторонѣ отъ берлинскаго общества и не сходился ни съ кѣмъ. "Я не произнесъ въ прусскихъ владѣніяхъ ни единаго слова, котораго бы нельзя было тотчасъ обнародовать. Поэтому меня называютъ высокомѣрнымъ и т. п." Недоброжелательство, замѣчаетъ Фарнгагенъ, какое Гёте возбудилъ въ берлинскихъ литераторахъ своей сдержанностію и тѣмъ, что никого изъ нихъ не посѣтилъ, было такъ велико, что онъ даже впослѣдствіи не могъ безъ отвращенія слышать объ этой поѣздкѣ. Но, спрашиваетъ Фарнгагенъ, что общаго имѣлъ Гёте съ Николаи, Рамлеромъ, Энгелемъ, Целльнеромъ и братіей? Гумбольдта онъ посѣтилъ въ Тегелѣ; но великій путешественникъ былъ тогда юношей и не занималъ мѣста между знаменитостями. Фридрихъ Великій не обращалъ на него вниманія: образъ мыслей и литературный вкусъ великаго полководца были направлены совершенно въ другую сторону. Онъ воспитался исключительно по Французскимъ образцамъ и ясно высказалъ свой взглядъ на нѣмецкую литературу въ сочиненіи, гдѣ Гётцъ фонъ Берлихингенъ приведенъ въ примѣръ, господствующаго дурнаго вкуса. Отзывъ великаго короля такъ любопытенъ, что мы не рѣшаемся опустить его. Вотъ онъ: "Vous y verrez représenter les abominables pièces de Shakspear traduites en notre langue, et tout l'auditoire se pâmer d'aise en entendant ces farces ridicules et dignes des sauvages de Canada." {Вы увидите тамъ (въ Германіи), какъ на сценѣ даютъ гнусныя драмы Шекспира, переведенныя на нашъ языкъ, и какъ вся публика замираетъ отъ удовольствія, слушая эти нелѣпые фарсы, достойные канадскихъ дикарей."} Такія обстоятельства, конечно, огорчали le bon goût, но этимъ зло не ограничивалось. Шекспиру можно было простить его ошибки, "car la naissance des arts n'est jamais le point de leur maturité. Mais voilà encore un Goetz de Berlichingen qui parait sur la scène, imitation détestable de ces mauvaises pièces anglaises, et le parterre applaudit et demande avec enthousiasme la répétition de ces dégoûtantes platitudes!" {"Потому что начало искусствъ никогда не составляетъ эпохи ихъ зрѣлости. Но вотъ еще является на сценѣ Гётцъ фонъ Берлихингенъ, гадкое подражаніе тѣмъ дряннымъ англійскимъ драмамъ; партеръ однако апплодируетъ и съ увлеченіемъ требуетъ повторенія этихъ отвратительныхъ глупостей."}
   Вернувшись въ Веймаръ, Гёте занялся, по случаю перестройки дворца, различными архитектурными работами и началъ разбивать паркъ по новому плану. Мы надѣемся, что въ умѣ читателя составилось уже довольно ясное понятіе о томъ, какъ разнообразна была въ это время дѣятельность Гёте; и потому, опуская мелкія подробности, прямо переходимъ къ эпизоду, въ которомъ характеристически высказались деликатность, великодушіе и благородство натуры поэта, холоднаго и бездушнаго, по словамъ его противниковъ.
   Дѣло вотъ въ чемъ: одинъ человѣкъ (имя его до-сихъ-поръ остается тайной) страннаго, болѣзненнаго, мнительнаго характера впалъ въ нищету, частью вслѣдствіе неблагопріятныхъ обстоятельствъ, частью по собственной винѣ. Подобно многимъ другимъ бѣднякамъ, онъ обратился къ Гёте съ просьбой о помощи и описалъ ему свое положеніе со всѣмъ краснорѣчіемъ отчаянія.
   "Судя о васъ по вашимъ письмамъ," отвѣчаетъ Гёте: "я полагаю, что вы меня не обманываете. Тѣмъ прискорбнѣе для меня мысль, что я не могу подать ни помощи, ни надежды человѣку, который такъ нуждается. Но я неспособенъ сказать: Ступайте, Богъ подастъ. То немногое, что я въ состояніи дать, примите какъ доску, брошенную вамъ для временной поддержки. Если останетесь тамъ, гдѣ вы теперь, я охотно позабочусь, чтобы на будущее время вы получали маленькое пособіе. Когда будете увѣдомлять меня о полученіи этихъ денегъ, прошу васъ, напишите, надолго ли вамъ ихъ станетъ. Если вы нуждаетесь въ платьѣ, если вамъ нужны пальто, сапоги или теплыя чулки, -- скажите мнѣ. У меня есть небольшой запасъ, которымъ я могу подѣлиться.
   "Примите эту каплю бальзама изъ скудной аптечки самаритянина, примите ее такъ же просто, какъ она вамъ предложена."
   Это письмо было писано 2 ноября 1778 года. 11 того же мѣсяца Гёте пишетъ снова. Изъ его письма видно, что онъ рѣшился не ограничиваться подачей временной поддержки утопающему; Дѣйствительно, онъ взялся вполнѣ устроить судьбу таинственнаго бѣдняка.
   "Въ этой-связкѣ вы получите сюртукъ, сапоги, чулки и немного денегъ. Мой планъ касательно васъ въ нынѣшнюю зиму слѣдующій:
   "Въ Іенѣ жизнь обходится дешево. Я устрою для васъ квартиру со столомъ и проч. за самую умѣренную цѣну и скажу, что это для одного человѣка, который, получая небольшую пенсію, желаетъ оставить дѣловыя занятія и жить одиноко. Устроивши это, я напишу вамъ: вы тогда отправитесь въ Іену, займете вашу квартиру, а я пришлю вамъ сукна, бѣлья и денегъ на сюртукъ, который вы закажете. Ректору я напишу, что вы были рекомендованы мнѣ и желаете жить вдали отъ дѣлъ, подъ покровительствомъ университета.
   "Вамъ нужно будетъ тогда придумать какую-нибудь правдоподобную исторію, записаться въ университетскіе списки, и ни единая душа не станетъ послѣ того наводить справокъ о васъ, ни бургомистръ, ни амтманъ. Я не послалъ вамъ одного изъ моихъ сюртуковъ потому, что его могли бы узнать въ Іенѣ. Пишите мнѣ и увѣдомьте, что вы думаете объ этомъ планѣ и вообще подъ видомъ кого располагаете явиться въ Іену."
   Слова, отмѣченныя курсивомъ, показываютъ, какъ заботливо умѣлъ Гёте дѣлать добро. Вся его переписка съ неизвѣстнымъ обнаруживаетъ необыкновенное вниманіе къ самолюбію бѣдняка. Въ припискѣ къ приведенному письму онъ говоритъ: "Теперь снова идите смѣло по житейскому пути! Мы живемъ только разъ... Да, я вполнѣ понимаю, что значитъ взять на свои плечи судьбу другаго; но вы не погибнете!" 23 числа онъ пишетъ:
   "Я получилъ сегодня два вашихъ письма, отъ 17 и 18 числа, и уже распорядился о собраніи въ Тонѣ подробнѣйшихъ свѣдѣній, будто бы для лица, желающаго жить тамъ подъ мирнымъ покровительствомъ университета. До полученія отвѣта, оставайтесь покойно въ Герѣ. Послѣ завтра я отправлю къ вамъ посылку и поговорю подробнѣе.
   "Вѣрьте, вы не въ тягость мнѣ; напротивъ, это учитъ меня бережливости. Я разсориваю не малую часть моего дохода, которую могъ бы сберечь для людей нуждающихся. И развѣ вы думаете, что ваши слезы и благословенія ничего не значатъ? Имѣющій долженъ давать, а не благословлять. Если великіе и богатые раздѣлили между собой блага земныя, то судьба уравновѣсила это неравенство, даровавши несчастнымъ силу благословенія, которой счастливцы никакъ не могутъ достигнуть.
   Благородныя слова! Въ устахъ фарисея, который разглагольствуетъ вмѣсто того, чтобъ давать, такая рѣчь была бы возмутительна; но у Гёте, нѣсколько лѣтъ отдававшаго чужому шестую часть своего небольшаго дохода, эти слова были не пустой фразой: они шли у него изъ глубины сердца истинно человѣческаго.
   "Быть можетъ -- говоритъ онъ дальше -- скоро представится вамъ случай быть мнѣ полезнымъ, потому что человѣку, желающему такъ охотно сдѣлать что-нибудь доброе и прочное, пріятны не прожектёръ, не обѣщатель, а тотъ, кто въ мелочахъ оказываетъ дѣйствительную услугу.
   "Не презирайте бѣдныхъ филантроповъ съ ихъ предосторожностями и условіями, потому что нужно горячо молиться, чтобъ сохранить среди такого горькаго опыта благія желанія, бодрость и легкость юношескія, главные источники филантропіи. Богъ оказываетъ намъ больше, чѣмъ благодѣяніе, когда онъ насъ, такъ рѣдко имѣющихъ возможность сдѣлать что-нибудь, призываетъ для облегченія страданій человѣка истинно несчастнаго."
   Въ слѣдующемъ письмѣ, отъ 11 декабря, онъ говоритъ:
   "Ваше письмо отъ 7 числа я получилъ сегодня утромъ. Прежде всего спѣшу успокоить васъ: я не буду принуждать васъ ни къ чему; сто талеровъ вы получите, живите, гдѣ угодно; но теперь послушайте меня:
   "Я знаю, что человѣкъ свои идеи считаетъ дѣйствительностью, и хотя ваше мнѣніе о Іенѣ ложно, все же я знаю, что нѣтъ ничего труднѣе, какъ разувѣрить человѣка въ такихъ ипохондрическихъ опасеніяхъ. Я думаю, что Іена самое лучшее мѣсто для вашего пребыванія, и думаю такъ по многимъ причинамъ. Университетъ давно ужъ утратилъ старинную дикость и аристократическіе предразсудки; студенты тамъ не хуже, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ, и между ними есть прекрасные люди. Въ Іенѣ такъ привыкли къ приливу и отливу населенія, что новое лицо никому не бросается въ глаза. Тамъ очень много людей съ крайне ограниченными средствами, и никто ихъ не замѣчаетъ, потому что бѣдность не клеймо, и нѣтъ въ ней ничего особеннаго. Кромѣ того, Іена городъ, гдѣ вы можете гораздо легче найти все необходимое. Развѣ не хуже жить въ деревнѣ зимой и, въ случаѣ болѣзни, оставаться безъ всякаго медицинскаго пособія?"
   Далѣе: "Лица, которымъ я рекомендовалъ васъ, добрые, простые люди, которые ради меня обходились бы съ вами хорошо. Что бы ни случилось съ вами, я имѣлъ бы возможность, такъ или иначе, помочь вамъ. Я могъ бы пособить вамъ устроиться: на первое время обезпечилъ бы для васъ столъ и квартиру и потомъ постоянно платилъ бы за нихъ. Я могъ бы удѣлить вамъ малую толику въ день новаго года и доставить въ кредитъ все необходимое. Вы жили бы ближе ко мнѣ. Каждый базарный день я могъ бы посылать вамъ что-нибудь -- вино, съѣстные припасы, посуду -- все это стоило бы мнѣ немного, а ваше житье сдѣлалось бы сноснѣе; такимъ образомъ я могъ бы удѣлять вамъ больше изъ моихъ домашнихъ расходовъ. Противъ Геры говоритъ трудность сообщеній съ нею; вещи приходятъ туда не во-время и стоятъ денегъ, не приносящихъ пользы никому. Вы, вѣроятно, прожили бы въ Іенѣ полгода, прежде чѣмъ кто-нибудь замѣтилъ бы ваше присутствіе. Вотъ почему я предпочелъ Іену всѣмъ другимъ мѣстамъ, и вы сдѣлали бы тоже самое, еслибъ только могли хладнокровно глядѣть на вещи. Что, еслибъ вы попытались? Впрочемъ, я знаю, что человѣка съ раздражительными нервами можетъ разстроить и муха; знаю и то, что въ такихъ случаяхъ логика безсильна.
   "Подумайте: такое переселеніе все облегчитъ. Даю слово, что вамъ будетъ покойно въ Іенѣ. Если же не можете пересилить своихъ предубѣжденій, въ такомъ случаѣ оставайтесь въ Герѣ. Въ новый годъ вы получите двадцать пять талеровъ и столько же будете получать исправно каждые три мѣсяца. Я не могу устроить иначе. Мнѣ нужно заботиться о собственныхъ домашнихъ потребностяхъ: то, что я уже далъ вамъ (вы застали меня совершенно въ расплохъ), произвело въ моемъ хозяйствѣ диру, которую нужно какъ-нибудь задѣлать.
   "Еслибъ вы жили въ Іенѣ, я могъ бы давать вамъ кой-какія порученьица, быть можетъ, даже какое-нибудь занятіе; потомъ, я могъ бы лично познакомиться съ вами и такъ далѣе.
   "Впрочемъ, поступайте, какъ внушаютъ вамъ ваши чувства. Если мои доводы не убѣждаютъ васъ, оставайтесь въ вашемъ теперешнемъ уголкѣ. Начните свои автобіографическія записки, о которыхъ вы говорите, и присылайте мнѣ ихъ по листамъ. Будьте увѣрены, что я хлопочу только о вашемъ спокойствіи, о вашихъ удобствахъ, а выбралъ Іену просто потому, что тамъ я могъ бы сдѣлать больше для васъ."
   "Бѣднякъ оставался неколебимъ въ своихъ ипохондрическикъ причудахъ. Вмѣсто Іены онъ отправился въ Ильменау. Гёте нанялъ ему тамъ квартиру и прислалъ ему книгъ и денегъ. Въ слѣдующемъ письмѣ онъ говоритъ о другомъ своемъ protégé, Петрѣ Имбаумгартенѣ.
   "Я очень, радъ, что условія заключены. И такъ, ваше содержаніе требуетъ ста талеровъ ежегодно. Я поручусь въ уплатѣ двадцати пяти талеровъ за каждые три мѣсяца и позабочусь еще, чтобы съ конца текущаго мѣсяца вы получали опредѣленную сумму карманныхъ денегъ. Пришлю также, что можно, натурою, напримѣръ бумагу, перья, сургучъ и проч. Пока посылаю вамъ книги.
   "Благодарю за новости; продолжайте сообщать ихъ. Желаніе дѣлать добро -- смѣлое, гордое желаніе; мы должны радоваться, если удастся намъ совершить хоть крошечную частичку хорошаго.
   "Теперь сдѣлаю вамъ предложеніе. Когда вы устроитесь на новой квартирѣ, я желалъ бы, чтобъ вы обратили вниманіе на мальчика, котораго я взялся воспитывать, и который учится въ Ильменау охотничьему искусству. Онъ началъ учиться французскому языку; не можете Ли вы помогать ему въ этомъ? Онъ порядочно рисуетъ; не можете ли вы упражнять его въ живописи? Я назначилъ бы часы, когда онъ приходилъ бы къ вамъ. Вы облегчили бы мои заботы о немъ, еслибъ могли, посредствомъ дружескихъ съ нимъ бесѣдъ, опредѣлить стелешь его ума и увѣдомить меня о томъ; и еслибъ могли слѣдить за его успѣхами. Но, разумѣется, все это зависитъ отъ того, въ какой мѣръ расположены вы принять на себя подобную обязанномъ. Я сужу по себѣ -- въ обществѣ дѣтей я всегда чувствовалъ себя молодымъ и счастливымъ. По полученіи вашего отвѣта, напишу подробнѣе. Вы окажете мнѣ дѣйствительную услугу, а я буду въ состояніи прибавлять вамъ ежемѣсячно небольшую толику, отложенную мной для воспитанія мальчика.
   "Надѣюсь, что буду по прежнему въ состояніи облегчать ваше тяжкое положеніе, такъ что вы можете быть совершенно покойны."
   Нельзя не замѣтить тонкой деликатности, съ какою Гёте намекаетъ, что онъ не хочетъ отнимать у Крафта {Вымышленное имя, принятое таинственнымъ protégé.} времени безъ вознагражденія. Немногіе изъ филантроповъ сочли бы себя не въ правѣ требовать подобную услугу отъ лица, облагодѣтельствованнаго ими. Рѣдкому изъ нихъ пришло бы въ голову платитъ за нее. Но Гёте чувствовалъ, что требовать услугу, которая могла быть утомительной, значило бы въ нѣкоторомъ отношеній продавать свое благодѣяніе: если онъ пользовался бременемъ Крафта, справедливость требовала, чтобъ онъ платилъ ему то, что платилъ бы другому учителю. Съ другой стороны, онъ инстинктивно гнушался неделикатностью рѣшительной сдѣлки. Ему необходимо было намекнуть, что за уроки будетъ производиться плата; но вмѣстѣ съ этимъ намекомъ онъ внушалъ мысль, что Крафтъ обяжетъ его, если возьмется за подобный трудъ. Такимъ образомъ Крафтъ мотѣ доказать свою признательность, могъ быть полезнымъ своему благодѣтелю и въ то же время пользоваться его милостями.
   Крафтъ согласился на предложеніе. Гёте, посылая ему полотна на рубахи и сукна на сюртукъ, пишетъ:
   "Благодарю васъ за ваше попеченіе о Петрѣ. Этотъ мальчикъ очень меня интересуетъ, потому что завѣщанъ мнѣ несчастнымъ Линдау. Дѣлайте ему все добро, какое можете сдѣлать, не стѣсняя самого себя. Какъ могли бы вы развитъ его! Я не забочусь о томъ, читаетъ ли онъ, рисуетъ или учится по-французски, пусть только проводитъ время съ пользой. Жду вашего отзыва о немъ. Пока обратите его вниманіе на то, что ему прежде всего нужно выучиться охотничьему искусству; постарайтесь узнать отъ него, какъ оно ему нравится, и какъ онъ успѣваетъ въ немъ. Потому что, вѣрьте мнѣ, человѣку нужно имѣть занятіе, которое бы поддерживало его. Художнику никогда не платятъ; платятъ ремесленнику. Ходовецкій -- художникъ {Даніилъ Николай Ходовецкій, современникѣ Гёте, одинъ изъ геніяльнѣйшихъ рисовальщиковъ и граверовъ, род. въ Данцигѣ 1726 г.; умеръ въ 1801 г., въ званіи директора Берлинской Академіи художествъ.}, которому мы удивляемся, по-часту голодалъ бы; но Ходовецкій -- ремесленникъ, украшающій своими политипажами дрянныя книжонки, тотъ получаетъ плату.
   Въ слѣдующемъ письмѣ онъ говоритъ: "Благодарю, очень благодарю. Вниманіемъ своимъ и заботливостью о Петрѣ вы оказали мнѣ истинную услугу и съ избыткомъ заплатили за все, что удалось мнѣ сдѣлать для васъ. О будущемъ не безпокойтесь: впереди, конечно, представятся вамъ случаи быть мнѣ полезнымъ, а пока продолжайте дѣйствовать по прежнему." Эти строки написаны въ тотъ самый день, когда Гёте воротился въ Веймаръ изъ путешествія по Швейцаріи. Нужно ли еще другое доказательство его вниманія къ бѣдняку? Слѣдующее за тѣмъ письмо показываетъ, что онъ принялъ мѣры даже на случай смерти своей, помѣстивши имя Крафта въ спискѣ лицъ, завѣщаемыхъ имъ благосклонности друзей. Кстати замѣтимъ, что, судя по всѣмъ признакамъ, Гёте хранилъ глубочайшую тайну касательно дѣлаемаго имъ добра: даже въ откровенныхъ письмахъ его къ фрау фонъ Штейнъ нѣтъ ни малѣйшаго намека о существованіи Крафта.
   Съ 1781 года онъ увеличилъ пенсію Крафта: вмѣсто ста талеровъ на столъ и квартиру, да кромѣ того карманныхъ денегъ, онъ сталъ выдавать своему protégé двѣсти талеровъ ежегодно. "Эту сумму", говоритъ онъ: "я могу удѣлить вамъ, не стѣсняя себя. Вамъ не слѣдуетъ безпокоиться о каждой мелочи,-- вы можете располагать своими деньгами какъ вамъ угодно. Прощайте; постарайтесь вскорѣ извѣстить меня, что всѣ ваши горести оставили васъ." Прибавка пенсіи, кажется, вызвала собой просьбу еще денегъ, въ свою очередь вызвавшую слѣдующій отвѣтъ:
   "Вы поступили хорошо, признавшись мнѣ откровенно во всѣхъ вашихъ желаніяхъ. Я готовъ согласиться на все, но не могу вполнѣ васъ успокоить. Обстоятельства мои не позволяютъ мнѣ обѣщать вамъ ни полушки свыше двухъ сотъ талеровъ. Въ противномъ случаѣ мнѣ пришлось бы войти въ долги, что, въ моемъ положеніи, было бы весьма неприлично. Эту сумму вы будете получать постоянно. Постарайтесь, чтобъ ея доставало.
   "Я, разумѣется, не предполагаю, что вы перемѣните мѣсто вашего пребыванія безъ моего вѣдома и согласія. У всякаго человѣка есть свой долгъ,-- поставьте своимъ долгомъ вашу любовь ко мнѣ и вы найдете его легкимъ.
   "Мнѣ было бы очень непріятно, еслибъ вамъ пришлось занимать у кого-нибудь. Вотъ это именно жалкое безпокойство, васъ теперь мучащее, и было несчастіемъ всей вашей жизни. Съ тысячью талеровъ въ карманѣ вы вовсе не были довольнѣе, чѣмъ теперь съ двумя стами; потому что вамъ всегда хотѣлось еще чего-нибудь, чего у васъ не было; потому что вы никогда не пріучали себя довольствоваться необходимымъ. Не упрекаю васъ этимъ: я знаю, къ несчастью слишкомъ хорошо знаю, какъ это близко вамъ, и чувствую, какъ мучительна должна быть разница между вашимъ настоящимъ и прошедшимъ. Но довольно! Чтобъ не распространяться, скажу въ нѣсколькихъ словахъ: въ концѣ каждой четверти года вы будете получать по пятидесяти талеровъ; на первое время деньги будутъ выданы впередъ. Ограничивайте ваши нужды: Должно -- вещь трудная, да вѣдь только при Должно можетъ человѣкъ показать, что внутри его дѣлается. Безлаберно жить можетъ всякій".
   Въ слѣдующемъ письмѣ Гёте говоритъ:
   "Перечтите еще разъ послѣднее мое письмо и увидите ясно, что вы ложно его истолковали. Вы не упали въ моихъ глазахъ, у меня нѣтъ дурнаго мнѣнія о васъ, мое хорошее мнѣніе не измѣнилось, вашъ образъ мыслей не лишился моего уваженія; все это преувеличенныя выраженія, которыхъ благоразумный человѣкъ не долженъ позволять себѣ. Изъ того, что я тоже свободно высказываю свои мысли, изъ того, что я желаю въ вашемъ поведеніи и мнѣніяхъ нѣкоторыхъ чертъ, не похожихъ на ваши настоящія черты, -- слѣдуетъ ли, что я считаю васъ дурнымъ человѣкомъ и желаю прекратить наши отношенія?
   "Вотъ эти-то ипохондрическія, слабыя и преувеличенныя понятія, какими наполнено ваше письмо, порицаю я и сожалѣю о нихъ: Прилично ли вамъ говорить, Что мнѣ слѣдуетъ предписать тонъ, въ какомъ должны писаться всѣ ваши будущія письма? Развѣ такія вещи предписываются честному, разсудительному человѣку? Благородно ли съ вашей стороны подчеркивать слова, что вы ѣдите мой хлѣбъ? Годится ли нравственному существу, когда его кротко порицаютъ, или называютъ что-нибудь въ немъ болѣзнью, годится ли ему раздражаться такъ, какъ будто его хотѣли за-живо похоронить?
   "По этому, не толкуйте въ кривую сторону моихъ намѣреній, если я желаю видѣть васъ покойнымъ и довольнымъ той малой крупицей, которую могу доставить вамъ.
   "И такъ, если хотите, все останется по прежнему. Во всякомъ случаѣ я не перемѣнюсь въ отношеніи къ вамъ."
   Несчастный ипохондрикъ, кажется, созналъ свою несправедливость. Гёте почти пересталъ къ нему писать {Слѣдующее и послѣднее письмо отмѣчено 1783г., т. е. двумя годами позже предъидущаго.}, однако связь между поэтомъ и его protégé длилась цѣлыхъ шесть лѣтъ. Развязка неизвѣстна, такъ что нельзя положительно сказать смерть ли незнакомца освободила Гёте отъ всякой къ нему обязанности, или же обстоятельства Крафта поправились вслѣдствіе полученіи имъ какого-нибудь постояннаго занятія. Гёте, готовясь писать біографію герцога Бернгарда, поручалъ Крафту сдѣлать необходимый извлеченія изъ архивныхъ матеріаловъ. Біографъ Луденъ имѣлъ случай разсматривать эти извлеченія. По его словамъ, они совершенно негодны. Послѣднія слова Гёте къ Крафту были: "Вы уже оказали мнѣ услугу; другіе случаи не замедлятъ представиться. Я не раздаю милостыни, зато моя благосклонность не измѣняется. Будете счастливы и наслаждайтесь мирно тѣмъ немногимъ, что имѣете."
   

Внутренняя перемѣна въ Гёте.-- Ифигенія въ Тавридѣ.-- Сравненіе Ифигеніи Гёте съ Ифигеніей Эврипида.-- Служебная дѣятельность поэта.-- Дѣйствительный тайный совѣтникъ.-- Поѣздка съ Карломъ Августомъ въ Франкфуртъ и Страсбургъ.-- Свиданіе съ Фредерикой.-- Свиданіе съ Лили.-- Поѣздка въ Швейцарію.-- Возвращеніе въ Веймаръ.-- Перемѣна въ образѣ жизни.-- Страстное изученіе науки.-- Перемѣна въ отношеніяхъ съ баронессою Фонъ-Штейнъ.-- Размолвки съ Карломъ Августомъ,-- Гёте убѣждается, что его настоящее призваніе -- быть писателемъ, а не государственнымъ человѣкомъ.

   На тридцатомъ году жизни, Гёте словно перерождается. Прежніе юношескіе порывы замѣтно стихаютъ въ немъ и замѣняются спокойной обдуманностью въ мысляхъ и дѣйствіяхъ. Эту перемѣну обыкновенно объясняютъ его пребываніемъ въ Италіи; но "акты показываютъ, что она совершилась гораздо раньше. Между прочимъ, вотъ что записано въ дневникѣ поэта подъ 1779 годомъ: "Привелъ свои вещи въ порядокъ, разобралъ бумаги и сжегъ всю старую ветошь. Другія времена, другія заботы! Спокойный взглядъ на минувшее и въ то же время сумасбродства, порывы, пылкія юношескія желанія,-- какъ они ищутъ повсюду удовлетворенія! Какое наслажденіе находилъ я прежде во всемъ таинственномъ, мрачномъ, запутанномъ! Знаніемъ я овладѣлъ только на-половину, да и того не съумѣлъ удержать за собой! Какое самодовольство проглядываетъ во всемъ, что написано мною; какъ близоруко глядѣлъ я на дѣла божескія и человѣческія; сколько дней, потраченныхъ на чувства и темныя страсти; макъ мало хорошаго извлекъ я изъ нихъ! И вотъ полжизни прошло, и вижу я, что не подвинулся впередъ ни на шагъ, и стою здѣсь, какъ человѣкъ, который, спасшись отъ волнъ, начинаетъ обсушиваться на солнцѣ! На жизнь свою въ Веймарѣ не рѣшаюсь еще оглянуться. Боже, помоги мнѣ и просвѣти меня, чтобъ я. не застаивался на пути, но шелъ бы прямо къ цѣли, ни на минуту не теряя изъ виду предстоящаго мнѣ дѣля. Вразуми и сохрани меня отъ заблужденій; не дай мнѣ уподобиться тѣмъ, которые днемъ жалуются на боль въ головѣ, а ночью напиваются до головной боли!"
   Лучшимъ доказательствомъ внутренней перемѣны въ Гёте служитъ его Ифигенія въ Тавридѣ (Iphigenie auf Taurit), написанная въ 1779 году. Первоначально она появилась въ прозѣ, а спустя семь лѣтъ, во время пребыванія Гёте въ Италіи, передѣлана въ стихи. Впрочемъ, передѣлка ограничилась только измѣненіемъ формы; сущность драмы осталась прежняя.
   Ифигенію Гёте, несмотря на ея классическое содержаніе, не слѣдуетъ мѣрять греческой мѣркой. Это -- нѣмецкая драма, въ которой борьба страстей замѣнена борьбою нравственной, психи ческой: она не представляетъ ничего греческаго ни въ идеяхъ, ни въ чувствахъ, и переноситъ Германію восемнадцатаго столѣтія въ Скиѳію временъ миѳическихъ такъ же цѣльно, какъ Расинъ переноситъ версальскій дворъ въ лагерь Авлиды. Общаго между произведеніемъ Гёте и драмами греческими немного: вопервыхъ, медленность сценическаго движенія и простота дѣйствія; а во-вторыхъ, обиліе миѳологическихъ подробностей. Все остальное -- чисто нѣмецкое. Шиллеръ, какъ драматургъ, ясно понималъ настоящее значеніе Ифигеніи Гёте. "Удивляюсь," говоритъ онъ: "что эта пьеса не производитъ на меня прежняго благопріятнаго впечатлѣнія, хотя по прежнему признаю въ ней много души. Она, впрочемъ, такъ проникнута современными идеями, такъ противоположна греческимъ образцамъ, что я не могу понять, какимъ образомъ можно было вообразить себѣ, будто она походитъ на греческую трагедію. Моральнаго въ ней много; W чувственной силы, жизни, волненія, словомъ всего, что исключительно принадлежитъ драматическому произведенію, въ ней совершенно нѣтъ. Гёте самъ отзывался о ней небрежно; но я считалъ это простымъ капризомъ, кокетствомъ. Теперь я понимаю его."
   Шиллеръ прибавляетъ, впрочемъ, что помимо драматической формы, Ифигенія представляетъ собой чудное произведете, которое должно служить человѣчеству вѣчнымъ предметомъ удивленія и наслажденія. Отзывъ его глубоко вѣренъ. Ифигенія, дѣйствительно, чудная драматическая поэма. Величавое и торжественное теченіе ея вполнѣ соотвѣтствуетъ высокимъ идеямъ, ею развиваемымъ. Ея спокойствіе исполнено величія. Ясный, простой языкъ передаетъ вполнѣ сокровеннѣйшія побужденія дѣйствующихъ лицъ, образы которыхъ, точно живые, возстаютъ предъ глазами читателя. Вся поэма звучитъ однимъ непрерывнымъ аккордомъ высокой, торжественной музыки, объемлющей душу благоговѣйнымъ трепетомъ. Частности пьесы очаровательны; но главная прелесть ея, какую встрѣчаешь только въ античныхъ статуяхъ, это -- полное единство впечатлѣнія, производимаго цѣлымъ. Въ Ифигеніи незамѣтно ничего придуманнаго -- такъ естественно все, ничего лишняго -- такъ все органически связано; отдѣльныхъ эффектовъ тутъ нѣтъ, за то все -- эффектъ.
   Дивно-хороша Ифигенія, какъ поэма; за то какъ драма, она далеко не удовлетворительна. Въ этомъ отношеніи ее интересно сравнить съ "Ифигеніей" Эврипида. По силѣ ума и генія, Гёте стоить неизмѣримо выше греческаго трагика; но, какъ драматургъ, рѣшительно уступаетъ ему.
   Содержаніе эврипидовой трагедіи заключается въ слѣдующемъ: Ифигенія, дочь царя Агамемнона, по велѣнію оракула, была обречена на жертвенное закланіе въ Авлидѣ. Въ ту самую минуту, когда жертву взвели на алтарь, ее покрыло спустившееся облако, и въ немъ Діана перенесла ее въ Тавриду. Въ началѣ драмы Ифигенія является жрицею въ таврическомъ храмѣ Діаны, гдѣ приноситъ въ жертву богинѣ всякаго чужеземца, приставшаго къ негостепріимному берегу. Братъ Ифигеніи, Орестъ, и другъ его, Ниладъ, повинуясь приказанію оракула, являются въ Тавриду, съ цѣлью похитить кумиръ Діаны. Отъ успѣшнаго исполненія этого плана зависитъ спасеніе Ореста, преслѣдуемаго фуріями за матереубійство. Друзей схватываютъ и приводятъ къ Ифигеніи для закланія. Жрица узнаетъ въ плѣнникѣ своего брата, помогаетъ ему увезти статую богини и сама бѣжитъ съ нимъ изъ Тавриды. Скиѳы преслѣдуютъ ихъ, но появленіе Минервы разсѣкаетъ узелъ драмы и смиряетъ бѣшенство таврическаго царя Тоаса.
   Эту древнюю легенду Гёте передѣлалъ на новый ладъ. Характеры дѣйствующихъ лицъ и нравственные элементы драмы у него совершенно иные. Его Ифигенія, вовсе не похожая на героиню Эврипида, отличается высокой, нѣжной душою христіанки. Невольная жрица, она успѣваетъ своимъ кроткимъ вліяніемъ побѣдить свирѣпые предразсудки Тоаса и побуждаетъ его прекратить варварскій обычай приношенія людей въ жертву! Можетъ ли она, нѣкогда сама обреченная на закланіе, хладнокровно приносить въ жертву другихъ? Это сочувствіе, вполнѣ согласное съ христіанской заповѣдью о любви къ ближнему, рѣшительно противорѣчитъ древнимъ понятіямъ. Эллинъ ни за что не позволилъ бы личнымъ своимъ чувствамъ возмутиться противъ религіознаго обряда.
   Ифигенія, несмотря ни на почести, ее окружающія, ни на добро, которое она производитъ своимъ вліяніемъ на Тоаса, груститъ и тоскуетъ по родинѣ. Влюбленный Тоасъ предлагаетъ ей раздѣлить съ нимъ ложе и престолъ, отъ чего она кротко отказывается. На его упреки въ таинственности, какою она окружила себя, Ифигенія отвѣчаетъ, что она скрыла имя и родъ свой не по чувству недовѣрія, а изъ страха. "Еслибъ ты зналъ", говоритъ она: "кто я, и какое проклятіе тяготѣетъ надо мною, ты не предлагалъ бы мнѣ занять мѣсто на престолѣ, но давно бы уже изгналъ меня." Тоасъ увѣряетъ ее въ противномъ и между прочимъ говоритъ: "Если у тебя есть надежда возвратиться на родину, разрѣшаю тебя отъ всякихъ обязательствъ." Это обѣщаніе, данное царемъ такъ просто и естественно, играетъ потомъ важную роль въ развязкѣ пьесы. Ифигенія, понуждаемая настойчивыми требованіями Тоаса, произноситъ страшное слово.
   
   Vernimm: ich bin aus Tantalus Geschlecht! *
   * "Узнай: я изъ рода Тантала."
   
   Тоасъ пораженъ; но, выслушавши разсказъ Ифигеніи о судьбахъ ея дома, онъ снова предлагаетъ ей свою руку, которую та не соглашается принять. Разгнѣванный отказомъ, царь восклицаетъ: "Будь же по прежнему жрицей Діаны, и да проститъ мнѣ богиня, что я, заглушая упреки совѣсти, такъ несправедливо лишалъ ее до сихъ поръ древнихъ жертвоприношеній. Съ давнихъ поръ всякій чужеземецъ, пристававшій къ нашему берегу, падалъ жертвой на алтарѣ великой богини; но ты ласковымъ обращеніемъ очаровала меня такъ, что я забылъ свой долгъ. Народъ мой ропталъ, но я не обращалъ вниманія; теперь онъ громко негодуетъ, приписывая моей винѣ преждевременную смерть моего бѣднаго сына. Не хочу же ради тебя противиться долѣе желаніямъ толпы, настойчиво требующей жертвоприношеній... Въ моихъ рукахъ два чужеземца, которыхъ мы нашли въ пещерахъ на берегу морокомъ. Они не предвѣщаютъ добра моему государству: ими снова начнутся прежнія, справедливыя жертвоприношенія твоей богинѣ."
   Лицо Тоаса задумано такъ, что драматическая коллизія становится невозможной: такая высокая и благородная натура не можетъ противиться воззванію къ ея благородству, и зритель предвидитъ, что тутъ не будетъ борьбы. У Эврипида, напротивъ, Тоасъ является свирѣпымъ скиѳомъ, неумолимымъ какъ судьба, и притомъ онъ выходитъ на сцену собственно только въ концѣ пьесы, такъ что угадать впередъ, какимъ образомъ разрѣшится коллизія, нельзя. Словомъ, Тоасъ у Эврипида драматическое, у Гёте моральное лицо.
   Равнодушіе къ драматическому эффекту, ослабляющее пьесу Гёте, обнаруживается въ самомъ уклоненіи отъ пути, проложеннаго Эврипидомъ. Такъ напримѣръ: у Эврипида Орестъ и Пиладъ показываются на сценѣ прежде, чѣмъ попадаютъ въ плѣнъ; у Гёте они являются только во второмъ дѣйствіи, т. е. послѣ того, какъ Тоасъ объявилъ о поимкѣ двухъ чужеземцевъ. Такимъ образомъ, зритель, слушая Тоаса, еще не знаетъ, что плѣнники -- Орестъ и Пиладъ. Объявленіе о поимкѣ ихъ составляетъ въ греческой трагедіи эффектъ удивительный; у Гёте онъ совершенно пропадаетъ.
   Во второмъ актѣ Орестъ считаетъ свою погибель неизбѣжною, но Пиладъ не разстается съ надеждами. Онъ старается, хотя напрасно, ободрить своего друга собственной рѣшимостью, вѣрой въ возможность избавленія отъ постыдной смерти, и радуется, что судьба ихъ въ рукахъ женщины, "потому что даже лучшій изъ людей привыкаетъ къ жестокости и ставитъ себѣ въ законъ то, чѣмъ прежде гнушался". При появленіи Ифигеніи, Орестъ уходитъ, а Пиладъ, освобожденный ею отъ оковъ, разсказываетъ ей исторію свою и своего друга, только подъ вымышленными именами. Затѣмъ Ифигенія разспрашиваетъ его о своемъ семействѣ и узнаетъ печальную судьбу отца и страшное преступленіе матери. Замѣтивши ея волненіе, Пиладъ спрашиваетъ, не была ли она въ дружескихъ связяхъ съ этимъ семействомъ. Вмѣсто отвѣта, она велитъ ему продолжать разсказъ и, дослушавъ его, удаляется.
   Въ третьемъ актѣ Ифигенія приходитъ къ Оресту и проситъ его окончить исторію, до половины уже разсказанную Пиладомъ. Орестъ исполняетъ ея просьбу, но, пренебрегая притворствомъ, заставившимъ Пилада скрыть настоящія имена, онъ смѣло говоритъ: "Я Орестъ!" По всѣмъ правиламъ драматическаго искусства, даже по естественному порядку вещей, такое признаніе должно бы исторгнуть невольны* крикъ изъ груди Ифигеніи, крикъ изумленія и радости при неожиданномъ открытіи; но Ифигенія Гёте очень спокойно выслушиваетъ Ореста, не перебиваетъ его, даже позволяетъ ему удалиться и только въ слѣдующей сценѣ открываетъ, что она сестра его. Этотъ промахъ не требуетъ комментаріевъ: онъ ясно показываетъ, до какой степени слаба драматическая сторона гётевой Ифигеніи.
   Трагическое положеніе въ этой легендѣ, очевидно, заключается въ предстоящемъ умерщвленіи брата сестрою, которая не подозрѣваетъ своего родства съ нимъ, вполнѣ извѣстнаго зрителямъ. Гёте не принялъ этого положенія исходной точкой трагедіи и только слегка коснулся его. Оттого-то зритель отъ начала до конца пьесы остается совершенно покоенъ, не испытывая ни страха, ни тревожнаго ожиданія грознаго будущаго; въ душѣ его возбуждено одно только чувство любопытства, такъ что весь драматическій интересъ пьесы сводится къ простому вопросу: какими путями избѣгнутъ дѣйствующія лица грозящей имъ участи? У Эврипида каждая подробность усиливаетъ трагическій характеръ положенія. Его Ифигенія, сначала кроткая, оплакивающая судьбу собственныхъ жертвъ, становится въ послѣдствіи свирѣпой, какъ львица, у которой отняли дѣтенышей. Ей приснилось, что Орестъ умеръ; въ отчаяніи она рѣшается выместить свое горе на другихъ. Къ ней приводятъ ея брата и друга его. Она спрашиваетъ, какъ ихъ зовутъ. Орестъ отказывается отвѣтить. Въ небольшой сценѣ, гдѣ вопросы быстро перемежаются отвѣтами, Ифигенія узнаетъ судьбу своихъ родныхъ и предлагаетъ спасти жизнь одному изъ плѣнниковъ, съ условіемъ, чтобы спасенный отвезъ ея письмо въ Аргосъ. Между друзьями начинается великодушный споръ о томъ, кому умереть. Наконецъ Пиладъ соглашается остаться въ живыхъ. Обязавшись клятвой доставить письмо по назначенію, онъ спрашиваетъ, какъ поступить, если письмо пропадетъ въ дорогѣ. Вопросъ этотъ Ифигенія разрѣшаетъ тѣмъ, что передаетъ Пиладу на словахъ содержаніе письма и при этомъ называетъ себя по имени. Орестъ вскрикиваетъ, открываетъ свое имя и обнимаетъ сестру. Эта сцена чрезвычайно драматична. Послѣ нея, трагическое величіе дѣйствія у Эврипида слабѣетъ, у Гёте, напротивъ, усиливается. Въ греческой трагедіи дальнѣйшій интересъ сосредоточивается преимущественно на уловкѣ, посредствомъ второй Ифигенія замыслила похитить кумиръ богини {Ифигенія говорить, что кумиръ богини, оскверненный нечистыми руками плѣнниковъ, долженъ быть омытъ въ морскихъ волнахъ. При совершеніи этого обряда не долженъ присутствовать никто изъ профановъ. По просьбѣ хитрой жрицы, Тоасъ строго запрещаетъ своимъ подданнымъ являться туда, гдѣ будетъ происходить священный обрядъ. Ифигенія убѣждаетъ самого царя остаться внутри храма, накинуть на глаза покровъ въ то время, какъ она выводитъ плѣнниковъ, и не удивляться, если отсутствіе ея покажется продолжительнымъ. Такимъ образомъ она успѣваетъ, одурачивши Тоаса и его стражу, спасти плѣнниковъ и увезти съ собою кумиръ.}. Нѣмецкая драма, напротивъ, возбуждаетъ съ этихъ поръ въ душъ зрителя высокій, нравственный интересъ: борьба страстей замѣняется въ ней борьбою чувства родственной любви съ требованіями долга.
   Четвертый актъ начинается прекраснымъ монологомъ Ифигеніи. Несчастная видитъ, что единственное средство спасти брата, состоитъ въ томъ, чтобъ обмануть царя; но совѣсть ея возмущается противъ обмана. "Ложь," говоритъ она: "не то, что правдивое слово: оно не облегчаетъ душу, не успокоиваетъ, а мучитъ сердце солгавшаго." Ифигсніи предстоитъ не только спасти жизнь брата, но и спасти его отъ фурій; а этого можно достигнуть только посредствомъ обмана, тѣмъ болѣе, что обстоятельства не позволяютъ прибѣгнуть къ силѣ. "Гдѣ силой взять нельзя, тамъ надобна уловка", говоритъ русская пословица. Такого же рода правило было въ духѣ эллиновъ,-- древній грекъ предпочиталъ обманъ силѣ; но христіанская совѣсть гнушается обманомъ, какъ дѣломъ постыднымъ и глубоко безнравственнымъ. Ифигенія Гёте, при всей своей любви къ брату, не рѣшается солгать для его спасенія. Не смотря на убѣжденія Вклада, въ душѣ ея не стихаетъ борьба долга съ чувствомъ родственной любви, и въ этой-то борьбѣ заключается основная идея трагедіи. Измѣнитъ ли Ифигенія высшимъ инстинктамъ своей души, или устоитъ въ борьбѣ, и какъ устоитъ?
   Изобразивши съ художественной прелестью всю силу искушенія, всю слабость человѣческой природы, Гёте идетъ дальше: въ пятомъ дѣйствіи его Ифигенія является въ полномъ блескѣ нравственнаго величія. Вѣрная служительница истины, она прямо говоритъ Тому. "Узнай, о царь! противъ тебя составленъ тайный замыселъ. Напрасно спрашиваешь о плѣнникахъ: они ушли къ друзьямъ своимъ, которые ждутъ ихъ у берега на кораблѣ. Старшій изъ нихъ -- Орестъ, братъ мой; другой -- Пиладъ, его наперсникъ и другъ. Аполлонъ послалъ ихъ сюда изъ Дельфъ съ повелѣніемъ похитить кумиръ Діаны и привезти къ нему сестру. За совершеніе этого дѣла, богъ обѣщалъ избавить матереубійцу отъ преслѣдованія фурій. Я предала въ твои руки. обояхъ потомковъ танталова рода: казни насъ -- если посмѣешь!"
   Еслибы Тоасъ былъ изображенъ свирѣпымъ скиѳомъ, еслибъ зритель не видѣлъ въ немъ съ самаго начала признаковъ благородной души, коллизія вышла бы сильнѣе; но настоящемъ видѣ зрителю не вѣрится въ возможность жестокости со стороны благороднаго царя. И дѣйствительно, Тоасъ готовъ уже простить виновныхъ, какъ вдругъ является на сцену Орестъ съ обнаженнымъ мечемъ. Онъ спѣшитъ увезти Ифигенію, потому что замыселъ ихъ открытъ. Въ слѣдующей за тѣмъ сценѣ Тоасъ рѣшительно противится намѣренію Ореста увезти кумиръ Діаны. Приходится рѣшать дѣло оружіемъ, но тутъ счастливая мысль озаряетъ Ореста. "Аполлонъ -- говоритъ онъ Ифигеніи -- сказалъ: Если привезешь обратно въ Грецію сестру, которая противъ воли остается въ храмѣ на берегу Тавриды, -- проклятіе снимется съ тебя. Мы относили эти слова къ сестрѣ Аполлона, а онъ разумѣлъ тебя." Это объясненіе распутываетъ узелъ драмы. Ифигенія напоминаетъ Тоасу его обѣщаніе отпустить ее, если она найдетъ возможность безопасно воротиться на родину. Онъ неохотно говоритъ: "Ну, уѣзжайте!" но потомъ, растроганный кроткими прощальными словами Ифигеніи, дружески протягиваетъ ей руку и добродушно прощается съ отъѣзжающими.
   По поводу Ифигеніи Гёте нѣмецкими критиками было высказано много дѣльныхъ замѣчаній о частныхъ ея достоинствахъ. Подробный разборъ этихъ частностей не входитъ въ планъ нашихъ статей. Мы пройдемъ ихъ молчаніемъ; но прежде, чѣмъ примемся за прерванный біографическій разсказъ, считаемъ нелишнимъ замѣтить существенную разницу, между развязками греческой трагедіи и нѣмецкой драмы. У Эврипида дѣло рѣшается неожиданнымъ вмѣшательствомъ богини Аѳины, являющейся подъ конецъ дѣйствія настоящимъ deus ex machina. Гёте, напротивъ, глубже вникъ въ смыслъ предвѣщанія оракула, и драматическій узелъ распутывается у него просто, естественно, въ строгомъ соотвѣтствіи съ теченіемъ всей драмы.
   Въ началѣ 1779 года Гёте вступилъ въ управленіе военнымъ департаментомъ. Среди новыхъ служебныхъ обязанностей онъ не упускалъ изъ виду главной своей цѣли, общей государственной пользы: былъ въ постоянныхъ разъѣздахъ, вникалъ во все, знакомился съ нуждами низшихъ сословій и всѣми силами старался облегчать участь простаго народа. "Никто не знаетъ" говоритъ онъ: "что я дѣлаю и сколькихъ противниковъ одолѣваю изъ-за какой-нибудь мелочи." Изъ числа этихъ "мелочей" можно замѣтить устройство имъ пожарной команды, составлявшей тогда одну изъ самыхъ настоятельныхъ общественныхъ потребностей.
   28 августа 1779 года, въ тотъ день, когда поэту исполнилось ровно тридцать лѣтъ, герцогъ, желая почтить его особенныя заслуги, возвелъ его въ должность дѣйствительнаго тайнаго совѣтника (wirklicher Geheimrath). "Странно и почти невѣроятно", пишетъ Гёте: "что я на тридцатомъ году вступаю въ высшую, должность, какой только можетъ достигнуть нѣмецкій гражданинъ. (In ne va jamais plus loin que quand on ne sait ou l'on va, (Дальше всего уходишь когда не знаешь, куда идешь), сказалъ одинъ великій ходокъ сего міра." Что ему казалось страннымъ, то Веймару представлялось рѣшительно скандальнымъ. "Ненависть здѣшняго общества", говоритъ Виландъ: "къ нашему Гёте, который никому не причинилъ ни малѣйшаго вреда, дошла съ тѣхъ поръ, какъ онъ пожалованъ дѣйствительнымъ тайнымъ совѣтникомъ, до такой степени, что начинаетъ уже переходить въ бѣшенство." Но герцогъ не обращалъ никакого вниманія на лай завистниковъ и тѣснѣе прежняго сближался съ другомъ своимъ. 12 сентября они отправились, подъ строжайшимъ инкогнито и совершенно на-легкѣ, въ поѣздку по Швейцаріи; по пути заѣхали во Франкфуртъ и тамъ остановились въ старомъ домѣ въ улицѣ Hirschgraben. Родители Гёте были несказанно счастливы, принимая у себя такихъ гостей. Одинъ видъ молодаго дѣйствительнаго тайнаго совѣтника и друга его, герцога, заставлялъ стариковъ дрожать отъ восторга.
   Изъ Франкфурта путешественники отправились въ Страсбургъ. Воспоминаніе о Фредерикѣ неодолимо манило Гёте въ Сезенгеймъ. Въ письмѣ къ Фрау фонъ Штейнъ онъ говоритъ: "25-го я поѣхалъ въ Сеэенгеймъ и засталъ тамъ семью пастора въ томъ же видъ, въ какомъ оставилъ ее восемь лѣтъ назадъ. Меня встрѣтили самымъ радушнымъ образомъ. Вторая дочь любила меня во время оно лучше, чѣмъ я заслуживалъ, и больше, чѣмъ тѣ, кому я отдалъ столько отрасти и постоянства. Я былъ принужденъ оставить ее въ такую минуту, когда разлука едва не стоила ей жизни. Она коснулась этого эпизода слегка, чтобъ показать мнѣ, какіе слѣды остались еще отъ старой болѣзни. Съ той самой минуты, какъ я, нечаянный, негаданный, появился передъ нею, она вела себя съ такою тонкой деликатностью, такъ великодушно, что у меня на душѣ стало совершенно легко и спокойно. Справедливость заставляетъ сказать, что она не дѣлала ни малѣйшей попытки оживить въ моемъ сердцѣ погаснувшую любовь. Она повела меня въ бесѣдку, и мы усѣлись тамъ. Лунная ночь была дивно-хороша. Я принялся разспрашивать о всѣхъ и обо всемъ. Недѣли еще не было, какъ сосѣди вспоминали меня. Я нашелъ тутъ старинныя свои пѣсни и даже нарисованную мною тележку. Мы вспоминали объ играхъ и забавахъ прежняго счастливаго времени, и все минувшее представилось мнѣ такъ живо, какъ будто со дня моего отъѣзда прошло не болѣе полугода. Старики болтали со мной искренно, отъ души; говорили, что я постарѣлъ сильнѣе, чѣмъ они предполагали. Я остался ночевать у нихъ и уѣхалъ на разсвѣтѣ, простившись съ семействомъ по-дружески. Теперь я могу вспоминать съ отрадой объ этомъ уголкѣ; теперь я знаю, что мои друзья примирились со мною."
   Въ этомъ свиданіи вполнѣ высказалась кроткая, благородная натура Фредерики, достойной лучшей участи. Вся жизнь этой несчастной дѣвушки представляла одинъ непрерывный актъ тихаго, безропотнаго самопожертвованія. Ленцъ былъ влюбленъ въ Фредерику; другіе искали ея руки; но она всѣмъ отказывала. "Сердце", говорила она, "разъ полюбившее Гёте, не можетъ уже принадлежать никому другому."
   26-го сентября Гёте воротился въ Страсбургъ. "По полудни", пишетъ онъ: "отправился я къ Лили и засталъ прелестную Grasaffen {Обезьянка. Въ прежнее время это слово было однимъ изъ любимѣйшихъ ласкательныхъ прозвищъ.}, съ семинедѣльнымъ малюткой на рукахъ. Старуха-мать стояла подлѣ. Меня приняли и здѣсь съ восторгомъ. Я пустился въ разспросы и къ немалому удовольствію убѣдился, что добренькая Лили счастлива за-мужемъ. Ея супругъ, сколько могъ я узнать, человѣкъ достойный, добрый, богатый, съ хорошимъ положеніемъ въ свѣтѣ; словомъ, у нея есть все, что нужно. Его не было дома. Я остался обѣдать. Послѣ обѣда ходилъ съ герцогомъ осматривать соборъ, а вечеромъ слушалъ прекрасную оперу Паизіелло: L'Infante di Zamora. Ужиналъ съ Лили и ушелъ отъ нея поздно вечеромъ. Душа моя испытывала сладостныя ощущенія, которыхъ я не въ состояніи описать."
   Изъ Страсбурга онъ заѣзжалъ въ Эмендингенъ посѣтить могилу своей сестры. Съ мыслями, возбужденными въ душѣ этими тремя посѣщеніями, вступилъ онъ въ Швейцарію. Его Briefe aus der Schweiz, составленныя большею частью изъ писемъ къ Фрау фонъ Штейнъ, ясно передаютъ тогдашнія его впечатлѣнія. Письма эти прелестны, но, къ сожалѣнію, объемъ нашей статьи не позволяетъ намъ остановиться на нихъ. Замѣтимъ только, что въ Цюрихѣ Гёте провелъ нѣсколько пріятныхъ часовъ въ бесѣдѣ съ Лафатеромъ, а на возвратномъ пути домой написалъ оперетку Ери и Бетли (Jery und Bätely), внушенную ему воспоминаніями о природѣ и нравахъ швейцарскихъ. Въ Штутгартѣ герцогу вздумалось посѣтить Дворъ. Слѣдствіемъ этого посѣщенія было, между прочимъ, присутствіе обоихъ путешественниковъ въ новый годъ на торжествѣ штутгартской военной академіи, гдѣ, какъ извѣстно, воспитывался Шиллеръ. Авторъ Разбойниковъ, тогда еще неизвѣстный двадцати-лѣтній юноша, впервые увидѣлъ здѣсь автора Гётца и Вертера.
   13 января 1780 года, послѣ четырехмѣсячнаго отсутствія, путешественники вернулись въ Веймаръ. Оба они значительно измѣнились къ лучшему. Въ дневникѣ своемъ Гёте пишетъ: "Чувствую, что съ каждымъ днемъ пріобрѣтаю больше и больше довѣрія народнаго. Дай Богъ заслужить его не какъ-нибудь, а именно такъ, какъ желаю. Того, что переношу отъ самого себя и отъ друтихъ, никто не видитъ. Лучше всего -- это глубокая тишина, въ какой я живу относительно свѣта. Этимъ выигрываю то, чего ни мечъ, ни огонь не смогутъ отнять у меня." Внутренній человѣкъ складывался въ немъ медленно; медленно достигалъ онъ самообладанія. "Я хочу быть господиномъ надъ собою. Кто не можетъ владѣть собой, тотъ недостоинъ правленія, и только тотъ можетъ править, кто владѣетъ собою." Но, при его темпераментъ, такая власть надъ собой была не легка. Онъ самъ говоритъ:
   
   Ich könnte viel glücklicher seyn,
   Gab's nur kein Wein
   Und keine Weiberthränen *
   * "Я могъ бы быть гораздо счастливѣе, еслибъ только не было вина да женскихъ слезъ."
   
   Какъ уроженецъ прирейнскій, онъ съ дѣтства привыкъ къ вину; какъ поэтъ, онъ всегда былъ поклонникомъ женщины: но ни вину, ни женщинѣ никогда не предавался онъ вполнѣ. Опьяненіе физическое и духовное было одинаково противно его разумно-воздержной натурѣ.
   Страсть къ баронессѣ фонъ Штейнъ мало-по-малу начала въ немъ охлаждаться. Ему необходимо было любить кого-нибудь, но тутъ онъ любилъ напрасно. Прежнее пылкое чувство, не найдя отвѣта, стало постепенно замѣняться тихой привязанностью. Около этого времени онъ началъ болѣе и болѣе сближаться съ Короной Шрётеръ. Частные спектакли, въ которыхъ онъ по прежнему принималъ дѣятельное участіе, служили ему пріятнымъ отдыхомъ отъ дѣловыхъ занятій и въ то же время доставляли матеріалъ для Вильгельма Мейстера, не перестававшаго подвигаться впередъ. "Домашній театръ", говоритъ Гёте: "остается одною изъ тѣхъ немногихъ вещей, которыя до-сихъ-поръ радуютъ меня какъ ребенка и какъ артиста." Гердеръ, прежде державшійся нѣсколько въ сторонѣ отъ него, сближается съ нимъ тѣснѣе и тѣснѣе, вѣроятно, въ слѣдствіе перемѣны въ образъ жизни поэта. Сближеніе съ Гердеромъ пробудило въ Гёте желаніе увидѣть Лессинга. Онъ уже собирался ѣхать для этого въ Вольфенбютель; но въ то самое время пришло извѣстіе, что великій критикъ почилъ сномъ вѣчнымъ.
   Внутренняя, нравственная перемѣна отражается на всѣхъ послѣдующихъ дѣйствіяхъ Гёте. Одновременно съ нею начинается у него страстное изученіе науки. До-сихъ-поръ научныя свѣдѣнія пріобрѣталъ онъ урывками; теперь лихорадочное нетерпѣніе замѣняется въ немъ спокойствіемъ и строгостью испытующей мысли. Серьозное изученіе науки становится съ этихъ поръ его неизмѣнной тенденціей. Пытаясь найти прочную основу своимъ цѣлямъ, онъ естественно долженъ былъ искать прочной основы для ума; а при его умѣ такая основа могла быть найдена только въ изученіи природы. Міровая гармонія, обличающая присутствіе единой, безконечной мысли во всѣхъ разнообразныхъ явленіяхъ природы, стала главнымъ предметомъ, конечной цѣлью всѣхъ стремленій Гёте, какъ поэта и какъ мыслителя. Оставаться только поэтомъ онъ не могъ, потому что былъ нѣмецъ и нѣмецъ восемнадцатаго столѣтія. Подобно Шиллеру, онъ искалъ дополненія своей поэтической дѣятельности, и тутъ, какъ во всемъ, высказалась рѣзкая противоположность натуръ обоихъ поэтовъ: Шиллеръ остановился на метафизикѣ, Гёте обратился къ естествознанію. Извѣстное сочиненіе Бюффонэ: Эпохи Природы (Les Epoques de la Nature) произвело на него глубокое впечатлѣніе. Въ Бюффонѣ, въ Спинозѣ, и позже въ Жоффруа Сентъ-И леръ онъ нашелъ способъ воззрѣнія на природу, вполнѣ сходный съ его собственнымъ, именно: способъ, приводившій всѣ подробности къ одному поэтическому синтезу. Соссюръ " съ которымъ нашъ поэтъ видѣлся въ Женевѣ, внушилъ ему мысль заняться минералогіей. Служебныя обязанности Гёте часто ставили его въ близкія отношенія къ рудокопамъ; и потому изученіе этой науки имѣло для него практическій интересъ, вскорѣ обратившійся въ настоящую страсть -- къ немалой досадѣ Гердера, который постоянно трунилъ надъ тѣмъ, что "Гёте вѣчно возится съ камнями и капустой." Къ числу этихъ занятій нужно еще отнести анатомію и въ особенности остеологію, давно уже его привлекавшую: еще во Франкфуртъ онъ ознакомился съ нею на столько, что рисовалъ головы животныхъ для физіономики Лафатера. Теперь онъ отправляется въ Іену слушать лекціи Лодера, профессора анатоміи. Эти лекціи заставляютъ его съ новымъ усердіемъ заняться рисованьемъ. Такимъ образомъ, среди дѣловыхъ трудовъ и свѣтскихъ развлеченій, придворныхъ празднествъ, баловъ, маскарадовъ и спектаклей, онъ находилъ время для обширныхъ научныхъ занятій. Какимъ образомъ онъ успѣвалъ во всемъ -- объяснить невозможно: это его тайна.
   Около этого времени онъ задумалъ и началъ (въ прозѣ) Тассо, написалъ множество мелкихъ пьесъ и продолжалъ Вильгельма Мейстера, но не издавалъ ничего. Онъ жилъ для самого себя и для небольшаго кружка друзей; о публикѣ вовсе не думалъ. Публика тогда была занята почти исключительно появленіемъ Разбойниковъ; ликовала въ пивныхъ лавочкахъ и негодовала въ салонахъ. Прежнія похвалы нашему поэту до времени замолкли; а между тѣмъ Эгмонтъ подвигался впередъ, постепенно принимая тонъ, далеко не похожій на первоначальный.
   Останавливаться на подробностяхъ жизни Гёте въ это время безполезно. Его тогдашнія письма, въ которыхъ онъ довольно подробно говоритъ о себѣ, не прибавляютъ ничего къ полнѣйшему пониманію его личности. Всѣ они показываютъ только, что съ каждымъ годомъ взглядъ его на жизнь и на самого себя дѣлался все строже и опредѣленнѣе. 27 мая 1782 года умеръ отецъ поэта. 1 іюня Гёте переселяется на житье изъ Павильона въ Веймаръ, представлявшій ему больше удобствъ въ занятіяхъ служебныхъ и частныхъ.. Герцогиня Амалія взялась помочь ему устроиться на новой квартиръ. Онъ оставляетъ свой Gartenhaus съ сожалѣньемъ и отъ времени до времени продолжаетъ посѣщать его. Вскорѣ послѣ этого переселенія выходитъ указъ redora, возводящій поэта въ дворянское достоинство. Съ этихъ поръ Гёте становится фонъ Гёте. Президентъ палаты финансовъ (Kammerpräsident), геръ фонъ Кальбъ, къ немалому изумленію всѣхъ веймарцевъ, неожиданно получаетъ отставку. Его преемникомъ назначается Гёте, съ оставленіемъ членомъ государственнаго совѣта.
   Отъ этихъ подробностей перейдемъ къ предмету болѣе интересному. Письма Гёте къ Фрау фонъ Штейнъ ясно показываютъ, что въ отношеніяхъ влюбленныхъ около этого времени (1781--1782) произошла значительная перемѣна. Тонъ писемъ, замѣтно охладѣвавшій, снова вспыхиваетъ страстью; теперь уже каждая строка обличаетъ счастливаго любовника. За отсутствіемъ писемъ баронессы {Баронесса вытребовала у Гёте всѣ свои письма и сожгла ихъ, тщательно сохранивши тѣ, которыя онъ писалъ къ ней.} и другихъ положительныхъ данныхъ, нѣтъ никакой возможности опредѣлить ясно причину этой перемѣны. Быть можетъ, шестилѣтнее испытаніе убѣдило баронессу въ искренности чувства Гёте; быть можетъ, она увидѣла въ Коронъ Шрётеръ опасную соперницу; быть можетъ, она боялась лишиться своего возлюбленнаго. Словомъ, тутъ можно предположить причину не совсѣмъ чистую: въ самомъ началѣ баронесса поступала съ Гёте не прямо, а подъ конецъ дѣйствовала даже неблагородно. Впрочемъ, какъ бы ни было, самая перемѣна представляетъ фактъ очевидный. Гёте былъ счастливъ наконецъ. Беремъ на удачу нѣсколько доказательствъ изъ его переписки: "Избранная души моей! Всю жизнь хранилъ я въ сердцѣ идеальное желаніе того, какимъ образомъ хотѣлъ бы быть любимымъ, и тщетно искалъ осуществленія идеала въ мимолетныхъ грезахъ. Теперь, когда міръ съ каждымъ днемъ становится для меня яснѣе, я нахожу это осуществленіе въ тебѣ и нахожу его такимъ путемъ, съ котораго мнѣ никогда не сойдти". Потомъ: "Милая, чѣмъ я не обязанъ тебѣ! Еслибъ ты не любила меня такой полной любовью, еслибъ ты считала меня только другомъ своимъ, и тогда я бы долженъ былъ посвятить тебѣ всю свою жизнь. Могъ ли бы я избавиться безъ тебя отъ ошибокъ своихъ? Глядѣть такъ ясно на міръ, чувствовать себя такимъ счастливымъ, могъ ли я когда-нибудь до настоящей поры, когда мы не нужно искать въ мірѣ ничего больше?" -- "Твой образъ и любовь твоя уносятъ меня въ небо, какъ сладкая мелодія. Среди друзей и знакомыхъ брожу я одижоко, ищу тебя; тебя нѣтъ, и я возвращаюсь въ свое одиночество".
   Ясные дни счастливой любви поэта часто омрачались размолвками съ молодымъ герцогомъ, который не научился еще укрощать въ себѣ горячку юношеской крови. Когда появится въ свѣтъ переписка Гёте съ Карломъ Августомъ -- замѣчаетъ Льюизъ -- она покажетъ, что поэтъ, сначала обходившійся съ герцогомъ какъ съ молодымъ своимъ товарищемъ, мѣнявшійся съ нимъ братскимъ ты и принимавшій участіе во всѣхъ его проказахъ, постепенно переходилъ къ тону болѣе почтительному и вмѣстѣ съ тѣмъ началъ серьознѣе глядѣть на свои отношенія къ государю. Карлъ Августъ продолжалъ до конца говоритъ ему ты; но въ тонѣ Гёте съ теченіемъ времени все больше и больше замѣтенъ министръ. Годы не измѣнили его привязанности къ герцогу; но, становясь серьознѣе, онъ становился и внимательнѣе къ соблюденію внѣшнихъ приличій. Къ герцогинѣ онъ неизмѣнно питалъ нѣжную почтительность, въ родъ той, какая изображена въ его Тассо. Благородная, возвышенная, хотя немного холодная натура герцогини, величіе и деликатность ея души, плѣняли его тѣмъ болѣе, что онъ зналъ вполнѣ ея не совсѣмъ счастливую супружескую жизнь и глубоко ей въ томъ сочувствовалъ. Онъ часто бывалъ свидѣтелемъ маленькихъ семейныхъ непріятностей, и не разъ приходилось ему усовѣщевать герцога.
   Изъ писемъ къ баронессѣ фонъ Штейнъ видно, какъ постепенно растетъ его недовольство противъ Карла Августа. Онъ искренно любилъ герцога за прекрасныя качества, но осуждалъ въ немъ дурныя выходки. Такъ напримѣръ, онъ говоритъ: "Восторженный поклонникъ истины и добра, герцогъ однако находитъ въ нихъ меньше удовольствія, чѣмъ въ дѣлахъ, не сообразныхъ ни съ истиной, ни съ добромъ. Нельзя не удивляться степени возможнаго въ немъ благоразумія, его проницательности, его знаніямъ; а между тѣмъ примется онъ за что-нибудь доброе, непремѣнно начнетъ дѣло чѣмъ-нибудь неразумнымъ. Къ несчастью, ясно, что это свойство лежитъ глубоко въ его натуры. Лягушка создана для воды, хотя повременамъ живетъ на суше." Дальше мы видимъ, что раболѣпный придворный не только усовещеваетъ герцога, но, раздраженный его поступками въ прежнюю поѣздку, даже отказывается вновь ему сопутствовать. "Вотъ вамъ посланіе", пишетъ онъ баронессѣ: "если одобрите, пошлите къ герцогу, поговорите съ нимъ и не уступайте ему. Я требую только спокойствія и хочу, чтобъ онъ зналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло. Вы можете передать ему и то, что я сказалъ вамъ, т. е. что я никогда больше не буду съ нимъ путешествовать. Сдѣлайте это, какъ всегда дѣлаете: благоразумно и кротко". Герцогъ уѣхалъ одинъ; но въ послѣдствіи они объяснились межъ собой, и угроза Гёте осталась неисполненной. Въ письмѣ, писанномъ двумя мѣсяцами позже, онъ упоминаетъ о примиреніи: "Я долго и серьезно говорилъ съ герцогомъ. Въ этомъ міръ, моя безцѣнная, драматическому писателю представляется богатая жатва. Мудрые говорятъ: не суди человѣка, пока самъ не побываешь въ его положеніи". Дальше онъ жалуется, что герцогъ, пытаясь дѣлать добро, часто дѣлаетъ зло. "Богъ знаетъ, убѣдится ли онъ когда-нибудь, что фейерверки среди бѣла дня не производятъ никакого эффекта. Я не люблю вѣчно играть роль педагога и буки, а къ другимъ онъ не обращается за совѣтами и никогда не говоритъ имъ о своихъ планахъ. Герцогиня любезна, елико возможно. Герцогъ доброе существо; его можно бы отъ души любить, еслибъ онъ не порталъ житейскихъ отношеній своими поступками, еслибъ не пріучалъ своихъ друзей равнодушно глядѣть на то, къ чему доводитъ его отчаянная беззаботность. Странное чувство! Каждый день видѣть, что ближайшіе твоя друзья могутъ сломить себѣ шею, руку или ногу, и, не смотря на то, оставаться совершенно равнодушнымъ къ этой мысли!" "Герцогъ отправляется въ Дрезденъ. Онъ просилъ меня поѣхать вмѣстѣ, или по-крайней-мѣръ слѣдовать за нимъ; но я останусь здѣсь..... Приготовленія къ дрезденской поѣздкѣ мнѣ во все не повкусу. Герцогъ устроиваетъ все по-своему, т. е. не всегда къ лучшему. Я совершенно покоенъ, потому-что дѣла не поправить, и радуюсь одному: что нѣтъ нигдѣ государства, въ которомъ можно было бы часто играть въ подобную игру".
   Эти небольшія размолвки были необходимымъ слѣдствіемъ внутренней перемѣны въ Гёте; но онѣ никогда не ослабляли въ немъ чувства истиннаго уваженія къ герцогу. "За герцогомъ", говорить онъ: "водится много грѣховъ; но я охотно ихъ извиняю, вспоминая свои собственные". Онъ знаетъ, что можетъ во всякое время велѣть заложить своихъ лошадей въ экипажъ и выѣхать изъ Веймара. Въ силу этого сознанія независимости онъ мирится съ своимъ положеніемъ, хотя въ душѣ рѣшаетъ теперь, что его природное призваніе -- быть писателемъ и только. "Я испытываю теперь болѣе чистое, чѣмъ прежде, наслажденіе, когда случается мнѣ написать что-нибудь такое, что ясно выражаетъ мою мысль..." -- "Да, я рожденъ быть частнымъ лицомъ и не понимаю, какъ это судьба успѣла втолкнуть меня въ государственный санъ и въ княжескую семью". Вмѣстѣ съ уясненіемъ себѣ истиннаго своего призванія, онъ становится счастливѣе прежняго. Легко вообразить, съ какимъ страннымъ чувствомъ читалъ онъ теперь, въ первый разъ послѣ десяти лѣтъ, юношеское свое произведеніе, своего Вертера! Онъ сдѣлалъ въ немъ кой-какія перемѣны, особенно въ отношеніяхъ Альберта къ Лотте, и ввелъ эпизодъ о крестьянинѣ, убивающемъ себя изъ ревности. Гердеръ, помогавшій автору въ пересмотрѣ романа, указалъ ему ту же самую ошибку, какую, спустя двадцать два года, замѣтилъ и Наполеонъ. Эту ошибку, по ихъ мнѣнію, составляла двойственность причины самоубійства Вертера, т. е. обманутое честолюбіе и неудачная любовь.
   

XIII.
Рожденіе наслѣднаго веймарскаго принца.-- Ильменау.-- Поѣздка на Гарцъ съ Фрицомъ "онъ Штейнъ.-- Танецъ Планети.-- Рѣчь при открытіи ильменаускихъ рудниковъ.-- Гёте открываетъ междучелюстную кость въ человѣкѣ.-- Занятія естественными науками.-- Перемѣна въ веймарскомъ обществѣ.-- Якоби и Лафатеръ.-- Поѣздка въ Италію.-- Инкогнито.-- Путешествіе по Италіи.-- Венеція и Римъ,-- Страсть къ искусству.-- Первообразъ растеній.-- Веймарскіе толки.-- Везувій, Пестумъ, Помпея, Геркуланумъ и Капуа.-- Палермо.-- Гёте посѣщаетъ родныхъ Каліостро.-- Возвращеніе въ Римъ.-- Литературные труды.-- Слѣдствіе пребыванія въ Италіи.-- Гёте влюбляется въ молодую миланку.-- Возвращеніе въ Веймаръ.

   1783 годъ ознаменовался для веймарцевъ радостнымъ событіемъ -- рожденіемъ наслѣднаго принца, крещеннаго съ особенной пышностью 5 февраля. День этотъ былъ народнымъ праздникомъ въ Веймарѣ. Гердеръ говорилъ проповѣдь "божественно", по словамъ Виланда, который съ своей стороны написалъ кантату, торжественно спѣтую во время крещенія. Процессіи съ факелами, пиршества всѣхъ родовъ, стихи всѣхъ поэтовъ, кромѣ Гёте, свидѣтельствовали о всеобщей радости. Молчаніе нашего поэта не слѣдуетъ объяснять холодностью: это была съ его стороны тонкая черта великодушія. Ко днямъ рожденія обѣихъ герцогинь онъ всегда приготовлялъ балетъ, оперу или стихотвореніе; но въ этотъ разъ, когда всѣ веймарскіе писатели наперерывъ являлись съ посильными приношеніями, онъ чувствовалъ, что ему не слѣдуетъ затмѣвать ихъ блескомъ своего имени. Будь его стихотвореніе худшимъ изъ всѣхъ, его все-таки славили бы выше другихъ, потому именно, что оно принадлежало бы Гёте.
   Герцогъ, гордясь званіемъ отца, пишетъ Мерку: "У васъ есть основательная причина радоваться вмѣстѣ со мною. Добрыя наклонности, если онѣ есть во мнѣ, до-сихъ-поръ не имѣли опредѣленной цѣли. Зато теперь у меня есть крѣпкій гвоздь, на который могу вѣшать свои картины. Съ помощью Гёте и счастливой звѣзды своей, постараюсь на будущее время рисовать такъ, чтобы потомство, если можно, сказало: Да, онъ былъ живописецъ!" Съ этого времени въ герцогъ замѣтна рѣшительная перемѣна, хотя онъ не перестаетъ жаловаться на "суровость своего Herr Kammerpräsident, котораго нѣтъ возможности расшевелить иначе, какъ подаривши ему хорошую гравюру.
   Въ стихотвореніи Ильменау, написанномъ 1783 года, Гёте ярко рисуетъ характеръ герцога и выражаетъ твердую увѣренность въ томъ, что Карлъ Августъ измѣнится къ лучшему. Кстати замѣтимъ, поэтъ нашъ осуждалъ дурные поступки своего повелителя не въ однихъ только письмахъ къ Фрау фонъ Штейнъ: онъ высказывалъ герцогу истину явно, и прозой, и стихами. "Стихотвореніе Ильменау", говорилъ Гёте Эккерману: "заключаетъ въ себѣ въ формъ эпизода обстоятельсто, случившееся нѣсколькими годами прежде, чѣмъ написана самая ода; такъ что я могъ описывать себя исторически и вести рѣчь съ собою о минувшемъ. Въ этомъ стихотвореніи изображена ночная сцена послѣ одной изъ отчаянныхъ охотъ въ горахъ. Мы построили собственноручно у подножія скалы нѣсколько шалашей и покрыли ихъ сосновыми вѣтвями для того, чтобъ можно было провести ночь на сухомъ мѣстъ. Передъ шалашами разложили костры и принялись зажаривать убитую нами дичь. Кнебель, у котораго трубка никогда не погасала, сидѣлъ подлъ огня и оживлялъ общество шутками. Стаканы съ виномъ переходили изъ рукъ въ руки. Бенкендорфъ, растянувшись подъ деревомъ, насвистывалъ всякаго рода Пѣсенки. Герцогъ спалъ поодаль глубокимъ сномъ. Я сидѣлъ передъ нимъ въ сверкающемъ блескѣ костра, погруженный въ тягостныя думы, и скорбѣлъ, помышляя о злѣ, какое надѣлали мои сочиненія."
   Здѣсь же, въ Ильменау, въ сентябрѣ 1783 года, Гёте написалъ карандашомъ на стѣнѣ избушки, построенной на Гиккельганѣ (Gickelhahn) и до-сихъ-поръ показываемой любопытнымъ, слѣдующее граціозное стихотвореніе:
   
   Ueber allen Gipfeln
   Ist Ruh,
   In allen Wipfeln
   Spürest du
   Kaum einen Hauch;
   Die Vögelein schweigen in Walde.
   Warte nur, balde
   Ruhest du auch. *
   * Приводимъ, для сравненія, не совсѣмъ точный, но тѣмъ по менѣе прекрасный переводъ Лермонтова:
   Горныя вершины
   Спятъ во тьмѣ ночной;
   Тихія долины
   Полны свѣжей мглой;
   Не пылитъ дорога,
   Не дрожатъ листы...
   Подожди немного,
   Отдохнешь и ты.
   
   Много непріятныхъ часовъ испыталъ Гёте, управляя веймарскими финансами и стараясь ограничивать расходы герцога. "Гёте пытается образумить герцога самыми убѣдительными доводами", пишетъ Виландъ Мерку: "Онъ въ полномъ смыслѣ l'honnête homme à la cour (честный человѣкъ при Дворѣ); но страшно страдаетъ тѣломъ и духомъ отъ бремени, принятаго имъ на себя ради нашей пользы. Сердце мое болѣзненно сжимается, когда вижу, что онъ принуждаетъ себя улыбаться, межъ тѣмъ какъ внутренній червь гложетъ его. Онъ по возможности заботится о своемъ здоровьи, и дѣйствительно, оно ему нужно." Слухи объ этомъ, повидимому, дошли до матери Гёте. Въ слѣдующемъ письмѣ онъ старается успокоить ее. "Вы знаете, я никогда не былъ крѣпокъ ни желудкомъ, ни головой; а что съ серьозными дѣлами слѣдуетъ и обходиться серьозно, это въ порядкѣ вещей, особенно когда много думаешь и желаешь истины и добра.... Я теперь чувствую себя довольно хорошо, могу заниматься дѣлами, наслаждаться бесѣдами добрыхъ друзей и при этомъ нахожу еще довольно свободнаго времени для всѣхъ моихъ любимыхъ занятій. Не желаю для себя лучшаго мѣста, особенно теперь, когда я ознакомился со свѣтомъ и узналъ, каковы бубны за горами. Вы, съ своей стороны, будьте довольны моимъ положеніемъ. Еслибъ мнѣ пришлось прежде васъ разстаться съ жизнью, я знаю, что жизнь моя не принесла вамъ безчестья. Я оставляю по себѣ доброе имя и добрыхъ друзей. Такимъ образомъ васъ будетъ утѣшать мысль, что я не совсѣмъ умеръ. А пока живите съ миромъ. Судьба можетъ еще доставить намъ отрадную старость, которую мы проведемъ также пріятно."
   Въ этихъ строкахъ слышится тонъ невольной грусти, вполнѣ соотвѣтствующій тому, что говоритъ Виландъ. Герцогъ, безпокоясь о здоровья своего любимца, убѣдилъ его отправиться въ сентябрѣ 1783 года въ небольшую поѣздку на Гарцъ. Гёте поѣхалъ въ сопровожденіи десятилѣтняго Фрица фонъ Штейна, старшаго сына баронессы, котораго онъ любилъ и съ которымъ обходился, какъ съ сыномъ. "Безконечны были его любовь и внимательность ко мнѣ", говорилъ Штейнъ, вспоминая въ послѣдствіи о счастливыхъ дняхъ давно-минувшаго. Гёте по цѣлымъ мѣсяцамъ жилъ съ нимъ подъ одною кровлею, училъ его, забавлялся съ нимъ и образовывалъ его.
   Поѣздка на Гарцъ возстановила здоровье и хорошее расположеніе души поэта. Особенно пріятна ему была встрѣча съ знаменитымъ анатомомъ Зёмерингомъ и другими учеными. Возвратясь въ Веймаръ, онъ сталъ продолжать Вильгельма Мейстера, первыя три книги, котораго были уже окончены; снова принялся за оффиціяльныя дѣла; чаще и чаще сталъ посѣщать Гердера, писавшаго тогда философію Исторіи, и отдыхалъ душою въ обществѣ своей возлюбленной.
   1784 годъ начался перемѣной въ веймарскомъ театральномъ мірѣ. Театръ любителей, доставлявшій имъ столько занятій и наслажденій, былъ закрытъ. На мѣсто его ангажирована была постоянная труппа. Ко дню рожденія герцогини, Гёте приготовилъ маскарадную пьесу: Танецъ Планетъ (Der Maskenzug: Planetentanz) и написалъ рѣчь, произнесенную имъ при открытіи ильменаускихъ рудниковъ. Это дѣло сильно его радовало, какъ начало исполненія давнишняго желанія. Съ перваго своего пріѣзда въ Веймаръ, онъ занялся этими рудниками и всѣми силами старался доказать возможность снова ихъ разработывать. Послѣ многихъ трудностей, желаніе его осуществилось 24 февраля 1784 года. По поводу вступительной рѣчи, которую онъ произнесъ въ присутствіи всѣхъ мѣстныхъ сановниковъ, разсказываютъ, что сначала онъ говорилъ удивительно плавно и непринужденно. Вдругъ нить краснорѣчія порвалась. Гёте, повидимому, забылъ то, о чемъ нужно было говорить. "Всякаго другаго", продолжаетъ разсказчикъ: "это поставило бы въ сильное затрудненіе; но не то было съ нимъ. Онъ, въ теченіи по-крайней мѣрѣ десяти минутъ, обводилъ бодрымъ, спокойнымъ взглядомъ многочисленныхъ своихъ слушателей. Его величавая наружность имѣла на нихъ такое вліяніе, что во все время долгаго, почти смѣшнаго промежутка ни одинъ изъ нихъ даже не пошевельнулся. Наконецъ онъ снова овладѣлъ своимъ предметомъ; рѣчь снова полилась живой струей, и безъ запинки продолжалъ онъ ее до конца съ такимъ спокойствіемъ, какъ будто ничего не случилось."
   Остеологическія занятія привели Гёте въ этомъ году къ открытію въ человѣкъ такой же междучелюстной кости, какъ и у животныхъ. До того времени ученые всегда полагали рѣзкія границы между строеніемъ человѣка и строеніемъ животныхъ даже высшихъ породъ, на основаніи того факта (гипотетическаго), что у человѣка нѣтъ междучелюстной кости. Гёте, вездѣ искавшій единства въ природѣ, полагалъ, что подобной разницы не существуетъ, и опытъ оправдалъ его предположеніе. Сообщая Кнебелю о своемъ открытіи, онъ говоритъ: "Человѣкъ тѣснѣйшимъ образомъ связанъ съ животными. Равновѣсіе цѣлаго заставляетъ каждое существо быть тѣмъ, чѣмъ оно есть, и человѣкъ есть человѣкъ на столько же по очертанію верхней челюсти, насколько по формѣ и свойствамъ послѣдняго суставчика въ мизинцѣ. Такимъ образомъ, каждое созданіе есть не что иное, какъ нота великой гармоніи, которую слѣдуетъ изучать въ цѣломъ: иначе она будетъ только мертвой буквой. Съ этой точки зрѣнія я написалъ небольшую статью, и это-то собственно составляетъ ея внутренній интересъ."
   Въ то же время Гёте не переставалъ дѣятельно заниматься ботаникой и геологіей. "Мои геологическія занятія", пишетъ онъ фрау фонъ Штейнъ: "подвигаются впередъ. Я вижу гораздо больше, чѣмъ мои товарищи, потому что открылъ нѣкоторые основные законы творенія, которые держу въ секретъ. По нимъ я могу лучше наблюдать и обсуживать представляющіяся мнѣ явленія..." "Всѣ толкуютъ о моемъ одиночествѣ; но это еще загадка, потому что ни кто не знаетъ, съ какими славными невидимыми существами нахожусь я въ общеніи." Восторгъ его, когда онъ увидѣлъ зебра -- тогда еще новинку въ Германіи -- не имѣлъ границъ; съ такимъ же неистощимымъ удовольствіемъ трудился онъ надъ изученіемъ слоноваго черепа, добытаго имъ для занятій. "Не могу высказать тебѣ", пишетъ онъ: "какъ ясна становится для меня книга природы. Я долго учился азбукѣ; ученіе пошло въ прокъ, и теперь моя тихая радость невыразима. Много нахожу новаго, но нѣтъ ничего для меня неожиданнаго. Все прилаживается само собою, потому что у меня нѣтъ никакой системы, и не желаю я ничего, кромѣ чистой истины." Желая возможно глубже проникнуть въ смыслъ мірозданія, онъ началъ заниматься алгеброй; но умъ его былъ слишкомъ нематематиченъ для того, чтобъ занятія эти могли долго продолжаться.
   Наука и любовь были двумя главными основами его существованія въ ту пору. "Чувствую, что ты всегда со мною", пишетъ онъ своей возлюбленной: "твой образъ никогда не покидаетъ меня. Въ тебѣ я нахожу лучшій образецъ всѣхъ женщинъ, больше -- всѣхъ людей; въ твоей любви нахожу лучшій образецъ судьбы. Она не затемняетъ передо мною міръ, напротивъ -- уясняетъ его. Я вижу ясно, какъ люди существуютъ, мыслятъ, желаютъ, стремятся и наслаждаются; всякому отдаю должное и молча радуюсь въ душъ, что владѣю такимъ несокрушимымъ сокровищемъ."
   Герцогъ прибавилъ ему жалованья 200 талеровъ. Эта прибавка, вмѣстѣ съ 1800 талеровъ, которые Гёте получалъ изъ дому, увеличила его доходъ до 3200 тал. Деньги ему были очень нужны и для ученыхъ, и для филантропическихъ цѣлей. Мы видѣли уже въ исторіи Крафта, какъ щедро раздавалъ онъ пособія. Въ одномъ изъ инеемъ къ баронессъ онъ восклицаетъ: "Помоги, мнѣ Богъ съ каждымъ днемъ дѣлаться экономнѣе и быть въ состояніи оказывать больше помощи другимъ!" Читатель уже знаетъ, что слова такого рода не были у нашего поэта пустой фразой, брошенной на вѣтеръ. Всѣ его письма показываютъ, какъ глубоко скорбѣлъ онъ при видъ страшной массы нуждъ, Обременявшихъ народъ. "Міръ тѣсенъ", пишетъ онъ: "и не всѣ деревья растутъ во всѣхъ мѣстахъ земли. Человѣчество страждетъ, и невольный стыдъ овладѣваетъ тобой, когда видишь себя взысканнымъ помимо столькихъ тысячъ. Мы постоянно слышимъ, что земля бѣдна и съ каждымъ днемъ становится бѣднѣе, но обыкновенно думаемъ, что это неправда. Если же истина представится намъ въ очію, если раскроется передъ нами безнадежное положеніе и увидимъ сами, какъ дѣла идутъ на авось и кое-какъ, тогда мы спѣшимъ отвратить взоры отъ печальнаго зрѣлища!" Тѣ изъ современниковъ Гёте, которые сколько-нибудь знали о его дѣйствіяхъ, въ одинъ голосъ говорятъ, что онъ старался всѣми силами улучшать положеніе народа вообще и частныхъ лицъ въ особенности, дѣлая для этого все, что только отъ него зависѣло.
   Тишина и серьозность его жизни значительно подѣйствовали на тонъ веймарскаго общества. Гёте сталъ рѣдко являться ко Двору, и прежнее общее одушевленіе замѣнилось при Дворѣ тяжелой скукой. Герцогиня Амалія жаловалась, что всѣ придворные заснули; герцогъ тоже находилъ ихъ несносными. "Мужчины -- говорилъ онъ -- пережили свою молодость, а дѣвицы большею частью вышли за-мужъ." Подобно другимъ, измѣнился и герцогъ. Вліяніе друга съ каждымъ днемъ приводило его" все ближе и ближе къ истинному пути. Гёте побудилъ его даже заниматься наукой, какъ видно изъ письма герцога къ Кнебелю: "Въ естественныхъ наукахъ столько гуманнаго, столько истиннаго, что я желаю удачи всякому, кто занимается ими.... Онѣ научаютъ насъ тому, что величайшія, таинственнѣйшія, магическія явленія совершаются открыто, правильно, просто, не магически; онѣ должны окончательно удовлетворить стремленію жалкаго невѣжественаго человѣка къ темному сверхъестественному, указавши ему, что сверхъестественное такъ близко отъ него, такъ ясно, просто и такъ безусловно истинно. Каждый день молю моего добраго генія сохранить меня отъ наблюденій и знаній инаго рода и вести меня всегда по тихому, опредѣленному пути, какимъ долженъ идти всякій, изучающій природу." Эти идеи раздѣлялъ и Гердеръ, начавшій высоко цѣнить дружбу свою съ Гёте.
   Въ 1784 году пріѣзжалъ въ Веймаръ Якоби. Онъ былъ занятъ тогда полемикой по поводу лессингова спинозизма и пытался вовлечь въ нее и Гёте; но поэтъ отвѣтилъ ему: "Прежде чѣмъ напишу слогъ μετα τα φυσικα, я хочу, чтобы сперва ясно опредѣлилась мнѣ моя φυσικα." Полемика вообще была противна природѣ Гёте. "Еслибъ Рафаэль", говоритъ онъ: "написалъ ее кистью, а Шекспиръ облекъ въ драматическую форму, и тогда едва-ли могъ бы я найти въ ней какое-нибудь удовольствіе." А Якоби, конечно, былъ не такой писатель, чтобъ побѣдить это отвращеніе. Гёте не одобрялъ ни тона, ни мнѣній его. "Если самопочтеніе выражается презрительно о другомъ, хотя бы то былъ самый низкій человѣкъ, оно всегда должно производить впечатлѣніе отталкивающее. Только вѣтряный, суетный человѣкъ можетъ осмѣивать другихъ, опровергать ихъ, пренебрегать ими; но тотъ, кто сколько-нибудь уважаетъ себя, отказывается отъ права думать презрительно о другихъ. Да и что такое мы сами, что осмѣливаемся подыматься на высоту?" На метафизическій конекъ Якоби онъ смотритъ, какъ на справедливое возмездіе за всѣ блага, которыми боги одарили его друга. "Домъ, богатство, дѣти, сестра, друзья и проч., и проч., и проч. Съ другой стороны, Богъ покаралъ васъ метафизикой, точно занозой въ тѣлѣ. Меня Онъ благословилъ наукой для того, чтобъ я могъ быть счастливымъ въ созерцаніи его твореній."
   Разность мнѣній ни чуть не ослабила въ Гёте чувства симпатіи и дружбы къ Якоби. Относительно Лафатера дѣло вышло иначе. Связь его съ Гёте была велика; никакое разногласіе не омрачало ее до-тѣхъ-поръ, пока не выдвинулся наступательно впередъ лицемѣрный элементъ Лафатера, прежде сдерживаемый. Святоша помутилъ свой умъ суевѣріемъ и вообразилъ себя пророкомъ. Съ ребяческой наивностью вѣрилъ онъ въ Каліостро и въ чудеса его, восклицая: "Кто сравнился бы съ нимъ, еслибъ только проникся онъ истиннымъ смысломъ евангелистовъ?" "Если въ великомъ человѣкѣ", писалъ Гёте о Лафатеръ въ 1782 году: "есть темный уголъ, уголъ этотъ глядитъ страшно темно." Темный уголъ въ Лафатеръ начинаетъ его возмущать. "Я вижу въ Лафатеръ -- говоритъ онъ -- величайшую силу ума и отвратительнѣйшее суевѣріе, связанныя узломъ самой хитрой и запутанной работы."
   При такихъ многообразныхъ занятіяхъ -- минералогіей, геологіей, остеологіей, ботаникой, къ которымъ слѣдуетъ еще отнести постоянное углубленіе въ Спинозу,-- поэзія, казалось бы, должна отойти на задній планъ; но дѣло показываетъ противное: въ это время Гёте приступилъ уже къ пятой книгъ Вильгельма Мейстера, написалъ оперу Шутка, Хитрость и Месть (Scherz, List und Rache), задумалъ большое религіозно-философское стихотвореніе Тайны (Die Geheimnisse), окончилъ два дѣйствія Эльненора и, кромѣ того, написалъ нѣсколько мелкихъ стихотвореній. Изъ нихъ замѣтимъ двѣ пѣсни Миньоны: Ты знаешь ли тотъ край (Kennst du das Land) и Лишь тотъ меня пойметъ (Nur wer die Sehnsucht kennt), ясно выражающія стремленіе поэта къ Италіи. Приготовленія къ этой псѣздкъ Дѣлались втайнѣ.
   Въ іюлъ 1786 года онъ поѣхалъ съ герцогомъ, Гердеромъ и баронессой фонъ Штейнъ въ Карлсбадъ, взявши съ собой, для окончательной поправки, свои сочиненія, которыя должны были явиться въ новомъ изданіи Гёшена. Съ отъѣздомъ Гердера и баронессы въ Веймаръ, Гёте, оставшись одинъ съ герцогомъ, сдѣлалъ послѣднія распоряженія и 3 сентября того же года выѣхалъ изъ Карлсбада инкогнито, не взявши съ собой даже слуги. О его поѣздкѣ зналъ только Карлъ Августъ, согласіе котораго было необходимо.
   Завѣтное желаніе наконецъ исполнилось: Гёте былъ въ Италіи. Автору Вертера грозило въ этой поѣздкѣ докучное любопытство безчисленныхъ его поклонниковъ. Чтобъ избавиться отъ нихъ, онъ назвался купцомъ герръ Мёллеромъ (Herr Möller). Купца никто не безпокоилъ, и Гёте безмятежно наслаждался видомъ апельсинныхъ рощъ, виноградниковъ, городовъ, статуй, картинъ, зданій, чувствуя себя "въ широкой вселенной словно дома, а не въ изгнаніи." За нѣсколько времени до поѣздки, онъ не могъ взглянуть равнодушно ни на одинъ итальянскій пейзажъ, не могъ даже раскрыть ни одну латинскую книгу: языкъ Тита Ливія и Тацита тотчасъ рисовалъ воображенію поэта вѣчно ясное синее небо, вѣчно шумное голубое море. Гердеръ былъ совершенно правъ, говоря, что единственный латинскій писатель, не выходившій изъ рукъ Гёте, былъ Спиноза. Страстное желаніе расло, расло и наконецъ обратилось въ душевную болѣзнь, противъ которой оставалось одно средство -- небо Италіи. Стоитъ только прочесть пѣснь Миньоны: Ты знаешь ли тотъ край, написанную, какъ извѣстно, до поѣздки, и мы ясно поймемъ, что долженъ былъ чувствовать Гёте при одной мысли о роскошной странѣ искусствъ и поэзіи.
   Душевная тоска наконецъ утишилась. Онъ услышалъ вокругъ себя живую итальянскую рѣчь, надъ нимъ распростерлось итальянское небо, глазамъ его представились образцы итальянскаго искусства. Онъ почувствовалъ, что эта поѣздка была для него возрожденіемъ. Все существо его прониклось теплотой и свѣтомъ. Жизнь раскинулась передъ нимъ тихая, свѣжая, лучезарная. Онъ созналъ величіе своихъ цѣлой и почувствовалъ въ себѣ мощь, соразмѣрную этимъ цѣлямъ.
   Онъ описалъ свою поѣздку въ отдѣльномъ сочиненіи; но, при всей прелести нѣкоторыхъ страницъ Путешествія по Италіи (Italiänische Reise), книга въ цѣломъ производитъ впечатлѣніе неудовлетворительное. Иначе и не могло быть. Она написана имъ не тотчасъ по возвращеніи, когда все было еще свѣжо въ памяти, когда слогъ его отличался теплотой и мощью; а въ преклонныхъ лѣтахъ, когда силы его начали ослабѣвать. Подъ старость онъ собралъ письма свои изъ Италіи къ Фрау фонъ Штейнъ, Гердеру и другимъ и извлекъ изъ нихъ мѣста, годныя къ печати, не позаботившись даже придать имъ окончательную отдѣлку. Еслибъ онъ просто напечаталъ самыя письма, они, безъ сомнѣнія, представили бы картину гораздо живѣе и интереснѣе. Въ настоящемъ видѣ Путешествіе по Италіи утомляетъ читателя подробными разсказами о различныхъ мелочахъ и ежедневныхъ случайностяхъ. Въ письмахъ эти подробности были бы совершенно у мѣста; но тутъ имъ не достаетъ веселой, беззаботной, болтливой формы дружескаго разговора за-глаза. Словомъ, эта книга не имѣетъ ни прелести сборника писемъ, ни положительнаго достоинства обдуманнаго сочиненія. Она интересна преимущественно тѣмъ, что показываетъ степень вліянія Италіи на душу Гёте, вліянія, очевидно, слишкомъ глубокаго для того, чтобъ можно было выразить его словомъ.
   Въ этомъ сочиненіи поэта замѣчательно почти рѣшительное отсутствіе поэтическаго энтузіазма. Въ Италіи, классической странѣ исторіи, литературы, живописи и музыки, Гёте съ неослабнымъ вниманіемъ слѣдитъ за всѣми геологическими и метеорологическими явленіями; въ Виченцѣ ревностно изучаетъ безсмертныя творенія Палладіо {Андреа Палладіо (1518--1580), знаменитый итальянскій архитекторъ, родомъ изъ Виченцы. Сочиненіе его "Трактатъ объ Архитектурѣ" переведено на всѣ европейскіе языки.}; въ Падуѣ, преслѣдуя свою идею о первообразѣ растеній, неусыпно занимается ботаническими изслѣдованіями; наслаждается климатомъ Италіи и красотами итальянской природы: и" о литературѣ, музыкѣ, исторія почти не говоритъ ни слова. Онъ проѣзжаетъ Верону, не подумавши даже о Ромео и Юліи,-- Феррару, не говоря ни слова объ Аріосто и едва упоминая о Тассо. Въ этой странъ прешедшаго его занимаетъ только настоящее.
   Не литературныхъ, не историческихъ подробностей, не поэтическаго восторга должны мы искать въ Путешествіи по Италіи. Въ книгъ этой рѣшительное отсутствіе краснорѣчія. Оно не вырывается у поэта даже тогда, когда въ Венеціи "первые открылась передъ нимъ безпредѣльная ширь голубоводнаго моря. За то каждая страница Путешествія согрѣта внутреннимъ, глубокимъ блаженствомъ писателя. Въ Венеціи, напримѣръ, радость его переходитъ всякія границы, по мѣръ того, какъ мѣстность перестаетъ быть словомъ и дѣлается картиной. Каналы, лагуны, узкія улицы, великолѣпныя зданія, пестрая оживленная толпа, все это служило ему источникомъ неисчерпаемаго наслажденія. Изъ Венеціи онъ быстро проѣхалъ Феррару, Болонью, Флоренцію, Ареццо, Перуджію, Фолиньо, Сполето, и 28 октября достигъ Рима.
   Въ Римѣ, гдѣ онъ оставался четыре мѣсяца, удовольствія и серьезные труды шли у него рука объ руку. "Всѣ мечты моей юности", говоритъ онъ: "вижу теперь живыми передъ собою. Куда ни пойду, вездѣ встрѣчаю старинные знакомые образы. Все представляется мнѣ точно такимъ, какъ я думалъ, и въ то же время все ново для меня. Я не пріобрѣлъ ни одной новой идеи; но прежнія такъ опредѣлились, исполнились такой жизни, такого единства, что могутъ пойти за новыя." Вниманіе путешественника сначала совершенно теряется въ созерцаніи безчисленныхъ сокровищъ Рима; "вѣчный городъ" требуетъ долгаго пребыванія для того, чтобы каждый предметъ въ немъ произвелъ на душу должное впечатлѣніе. Гёте жилъ тамъ въ кругу нѣмецкихъ художниковъ: Ангелики Кауфманнъ, къ которой питалъ глубокое уваженіе, Тищбейна, Морица и другихъ. Они хранили его инкогнито на сколько могли; но вѣсть о пребываніи его въ Римѣ не могла оставаться долгое время тайной. Онъ достигъ впрочемъ главной цѣли своего инкогнито и счастливо избавился отъ необходимости сдѣлаться львомъ римскаго общества.
   Среди памятниковъ прошедшаго, на почвѣ "вѣчнаго города", каждый шагъ долженъ былъ пробуждать въ немъ историческія воспоминанія. "Даже римскія древности", пишетъ онъ: "начинаютъ занимать меня. Исторія, надписи, монеты, о которыхъ я до-сихъ-поръ никогда не заботился, теперь осаждаютъ меня. Здѣсь исторію читаешь совершенно иными глазами, и не только римскую, а всемірную исторію." Впрочемъ, изъ дѣля не видно, чтобъ онъ усердно читалъ исторію, даже здѣсь. Искусство, напротивъ, сильно его занимало; къ живописи онъ чувствовалъ страсть, при которой отсутствіе въ немъ таланта выдается ярче обыкновеннаго. Съ неутомимымъ усердіемъ посѣщалъ онъ храмы и галлереи, изучалъ Винкельманна и велъ съ нѣмецкими артистами критическія бесѣды объ искусствѣ. Къ сожалѣнію, много драгоцѣннаго времени тратилъ онъ въ безплодныхъ попыткахъ набить себѣ руку въ живописи. Эти занятія не помѣшали ему однако передѣлать Ифигенію въ стихи, подъ вліяніемъ рафаэлевой св. Цециліи, вдохновлявшей его и служившей ему образцомъ. Онъ прочелъ свое произведеніе кружку нѣмецкихъ своихъ знакомыхъ, но изъ нихъ одна Ангелика оцѣнила его: другіе ждали чего-нибудь геніяльнаго {Просимъ читателей вспомнить особенное значеніе нѣмецкаго слова genialisch.}, чего-нибудь въ родѣ Гётца съ Желѣзной Рукой. Не посчастливилось автору и въ веймарскомъ кругу, который прозу предпочиталъ стихамъ.
   Искусство производитъ на Гёте вліяніе многостороннее, но не овладѣваетъ исключительно его многосторонней дѣятельностью, философское мышленіе раскрываетъ передъ нимъ новый, чудный смыслъ въ природѣ; безпокойное желаніе открыть тайну растительныхъ формъ гонитъ его изъ Рима въ окрестные сады. Онъ чувствуетъ себя на пути къ истинѣ; въ умѣ его зрѣетъ идея закона, открытіе котораго должно было привести къ единству безконечное разнообразіе видимыхъ явленій растительнаго царства.
   Изъ небольшаго числа новыхъ знакомствъ Гёте, слѣдуетъ упомянуть о поэтъ Монти, написавшемъ трагедію Аристодемъ. Это знакомство заставило нашего путешественника нехотя принять на себя званіе члена Аркадіи {Римская академія поэзіи. Гёте ошибочно относить этотъ фактъ ко вторичному своему пребыванію въ Римѣ. Ошибку указываетъ собственное письмо его къ Фрицу фонъ Штейну.}, подъ именемъ Megalio "per causa della grandezza, или скорѣе grandiosita delle mie opere, какъ выражаются они."
   А что говорилъ Веймаръ объ этомъ продолжительномъ отсутствіи поэта? Веймаръ ни мало не сочувствовалъ его цѣлямъ, ворчалъ, сплетничалъ и громко порицалъ его за то, что онъ шатается среди развалинъ и статуй, пренебрегая своими обязанностями дома. Шиллеръ, пріѣхавшій тѣмъ временемъ въ Веймаръ, посылаетъ Кёрнеру отголосокъ этихъ толковъ. "Бѣдный Веймаръ!" пишетъ онъ: "Когда воротится Гёте -- неизвѣстно. Многіе здѣсь полагаютъ рѣшеннымъ, что онъ навсегда удалится отъ всякаго рода дѣловыхъ занятій. Онъ тамъ рисуетъ въ Италіи, а Фохтсы и Шмидты должны работать за него какъ ломовыя лошади. Онъ проживаетъ въ Италіи, за то, что ничего не дѣлаетъ, жалованье въ 1800 талеровъ; а имъ, за половину этой суммы, приходится работать вдвое больше прежняго." Непріятно встрѣчать подобныя выраженія у Шиллера; но въ его перепискѣ съ Кёрнеромъ попадается множество мѣстъ, обличающихъ зависть къ великому сопернику. Только крайнимъ, бѣдственнымъ положеніемъ, съ какимъ тогда боролся Шиллеръ, можно объяснить себѣ присутствіе такого чувства въ такой благородной натурѣ.
   Между тѣмъ, какъ Веймаръ ворчалъ и сплетничалъ, веймарскій герцогъ, болѣе другихъ сочувствовавшій поэту, писалъ ему самыя дружескія письма, освободилъ его отъ всѣхъ служебныхъ обязанностей и дозволилъ ему оставаться въ отпуску сколько угодно. Безъ Гёте, Веймаръ терялъ свое значеніе для Карла Августа; но герцогъ былъ чуждъ эгоизма: ради себя онъ не хотѣлъ стѣснять своего друга. Въ слѣдствіе этого, Гёте выѣхалъ 22 февраля 1787 года изъ Рима въ Неаполь, гдѣ провелъ пять самыхъ пріятныхъ недѣль. Сбросивши съ себя инкогнито, онъ сталъ свободно посѣщать общество и еще свободнѣе вступалъ въ сношенія съ простымъ народомъ. Счастливое, безпечное far niente неаполитанцевъ нравилось ему несказанно. Въ Неаполѣ онъ познакомился съ лордомъ Вильямомъ Гамильтономъ и его женой, прелестной леди, сбившей съ пути благороднаго Нельсона и очаровавшей нашего поэта граціей и красотой своею. Здѣсь же впервые ознакомился онъ съ сочиненіями Вико, которыя доставилъ ему страстный поклонникъ философа, знаменитый криминалистъ Филанджіери.
   "Если въ Римѣ слѣдуетъ учиться", пишетъ Гёте: "за то здѣсь, въ Неаполѣ, можно только жить." И дѣйствительно, онъ жилъ разнообразной жизнью: на морскомъ берегу, среди рыбаковъ, среди народа, среди высшаго общества, на Везувіѣ, на морѣ, на шоссе погребенной подъ пепломъ Помпеи, въ Паузилинно, -- всюду упиваясь чистымъ наслажденіемъ, вездѣ питая воображеніе и опытъ новыми картинами. Три раза всходилъ онъ на, Везувій, но -- замѣчательно -- Везувій не внушилъ ему ни одной поэтической мысли.
   Въ Пестумѣ величавые храмы, краснорѣчивые останки древнегреческаго искусства, привели поэта въ восхищеніе. Въ присутствіи ихъ онъ почувствовалъ себя совершенно освобожденнымъ изъ подъ вліянія, какое имѣло на него готическое искусство. До-сихъ-поръ это освобожденіе совершалось постепенно и медленно; теперь же Гёте окончательно превратился въ эллина духомъ.
   Помпея, Геркуланумъ и Капуа занимали его меньше, чѣмъ можно было предположить. "Книга Природы", говоритъ онъ: "все-таки остается единственной, въ которой каждая страница исполнена глубочайшаго смысла." Она манила его такъ, какъ дѣтей манятъ волшебныя сказки. Вѣчно новая, вѣчно юная красота моря и неистощимыя богатства морскихъ береговъ служили ему предметами постояннаго изученія и наслажденія. Желанная тайна растительныхъ формъ наконецъ объяснилась ему; смутная идея о первообразѣ растеній перешла въ ясный принципъ, разумно сознанный.
   2 апрѣля Гёте пріѣхалъ въ Палермо. Онъ оставался тамъ двѣ недѣли, наслаждаясь прогулками въ апельсинныхъ и олеандровыхъ рощахъ, испытывая сладкія ощущенія, заставлявшія его забывать все, кромѣ настоящаго. Здѣсь Гомеръ впервые получилъ въ его глазахъ значеніе живаго поэта. Гёте купилъ экземпляръ Одиссеи, читалъ ее съ невыразимымъ удовольствіемъ и переводилъ въ-слухъ нѣкоторыя мѣста своему другу, Киппу. Подъ вліяніемъ ея онъ начерталъ планъ Навзикаи, драмы, содержаніемъ которой должны были послужить гомеровы пѣсни. Планъ этотъ, какъ и многіе другіе, никогда не былъ исполненъ.
   Палермо, какъ извѣстно, былъ родиной графа Каліостро, отважнаго искателя приключеній, игравшаго въ 1784 году такую важную роль въ дѣлѣ о брилліантовомъ ожерельи Маріи Антуанетты. Любопытство увидѣть родителей этого шарлатана заставило Гёте отправиться къ нимъ подъ видомъ англичанина, который будто бы привезъ имъ вѣсти о сынѣ. Гёте подробно разсказываетъ объ этомъ посѣщеніи; но мы пропускаемъ его разсказъ, потому что въ немъ нѣтъ интереса собственно біографическаго. Замѣтимъ только, что сочувствіе къ ближнимъ, одинъ изъ самыхъ дѣятельныхъ элементовъ въ природѣ нашего поэта, высказалось и въ настоящемъ случаѣ: Гёте два раза посылалъ старикамъ денежное пособіе.
   14 мая онъ воротился моремъ въ Неаполь, испытавши на пути сильную бурю. Съ нимъ были два первыя дѣйствія Тассо (въ прозѣ), которыя онъ взялъ съ собой изъ Веймара, чтобъ на досугѣ передѣлать ихъ въ стихи. Перечитывая ихъ, онъ нашелъ, что они слабы и неопредѣленны только въ выраженіи, и что за тѣмъ нѣтъ надобности ни въ какой существенной передѣлкѣ. Послѣ двухнедѣльнаго пребыванія въ Неаполѣ, онъ снова пріѣхалъ въ Римъ, 6 іюня 1787, и оставался тамъ по 22 апрѣля 1788 года. Въ эти десять мѣсяцевъ онъ учился и работалъ изумительно много и плодотворно. Не мало времени потратилъ онъ, пытаясь достигнуть успѣховъ въ живописи. Въ строгомъ смыслѣ, нельзя однако сказать, что попытки его были совершенно безплодны. Живописцемъ онъ, конечно, не сдѣлался; за то занятія живописью были полезны ему въ другихъ отношеніяхъ. Искусство и древности онъ изучалъ въ обществѣ своихъ друзей-художниковъ. Римъ самъ по себѣ научаетъ многому, а Гёте къ тому же страстно желалъ учиться. Практическія занятія искусствомъ такъ сказать изощряли его взглядъ на вещи. Онъ изучалъ, перспективу, рисовалъ съ моделей, усердно занимался пейзажной живописью и даже немного лѣпилъ изъ глины.
   Остальнымъ временемъ онъ пользовался какъ нельзя лучше. Оставляя пока въ сторонъ его научныя изслѣдованія, укажемъ только на произведенія чисто-литературныя. Эгмонтъ былъ написанъ вновь. Еще во Франкфуртѣ, въ 1775 году, Гёте написалъ грубый очеркъ первыхъ двухъ дѣйствій; въ 1782 году, въ Веймарѣ, окончилъ всю пьесу вчернѣ; теперь принялся за нее снова. Передѣлка стоила ему большаго труда, но труда самаго пріятнаго. Онъ съ гордостью глядѣлъ на оконченную трагедію, надѣясь, что она порадуетъ его друзей. Эти надежды были отчасти уничтожены Гердеромъ. Ему, вѣчно скупому на похвалы, не нравилась Клерхенъ, лицо, которое, по справедливому мнѣнію автора, вышло, напротивъ, вполнѣ удачнымъ. Кромѣ Эгмонта, Гёте приготовилъ для новаго изданія своихъ сочиненій новыя редакціи двухъ комическихъ оперъ: Эрвина и Эльмиры и Клавдины де Вилла Беллы. Въ томъ же 1788 году написалъ онъ нѣсколько сценъ изъ Фауста и стихотвореніи: Амуръ-Пейзажистъ (Amor als Landschaftsmaler), Амуръ-Гость (Amor als Gast), жизнь Художника (Künstler's Erdenwallen) и Апотеоза Художника (Künstler's Apotheose). Этими произведеніями заключилъ онъ послѣдніе четыре тома своихъ сочиненій въ изданіи Гешена.
   Пребываніе въ Италіи, особенно въ Римѣ, произвело на Гёте вліяніе глубокое и многосторонее. Поѣздка по чужимъ землямъ всегда оказываетъ дѣйствіе даже на людей невѣжественныхъ, нелюбознательныхъ, не только тѣмъ, что представляетъ глазамъ новые предметы, но преимущественно тѣмъ, что освобождаетъ умъ отъ всей запутанной сѣти привычекъ и рутины, скрывающихъ истину въ жизни. Это освобожденіе важно потому, что даетъ новую точку зрѣнія, съ которой мы можемъ судить себя и другихъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ показываетъ намъ, сколько рутины во многомъ изъ того, что мы привыкли считать существеннымъ. Гёте, разумѣется, сталъ яснѣе глядѣть на себя и на свое поприще: освободившись отъ оковъ привычки и рутины, онъ пріобрѣлъ въ Италіи иной, болѣе широкій взглядъ на свое положеніе и воротился въ Веймаръ совершенно другимъ человѣкомъ. Внутренній, образовательный процессъ, начавшійся, въ Веймарѣ, довершился въ Римѣ. Для примѣра укажемъ на то, что въ Римѣ Гёте окончательно покидаетъ всякое поползновеніе сдѣлаться живописцемъ. Онъ чувствуетъ, что рожденъ только для поэзіи и въ теченіи слѣдующихъ десяти лѣтъ рѣшается посвятить себя одной поэзіи, безраздѣльно.
   Однимъ изъ слѣдствій изученія искусства было у Гёте примиреніе теорій съ тенденціями. Мы уже нѣсколько разъ замѣчали объективную тенденцію его ума; теперь находимъ, что онъ признаетъ ее господствующей въ древнемъ искусствѣ. "Позволь мнѣ", пишетъ онъ Гердеру: "высказать мою мысль въ немногихъ словахъ. Древніе представляли сущность, мы обыкновенно представляемъ эффектъ; они изображали ужасное, мы -- ужасно; они -- пріятное, мы -- пріятно, и т. д. Отсюда наша утрировка, манерность, ложная грація и напыщенность. Тому, кто трудится надъ эффектомъ и для эффекта, всегда будетъ казаться, что эффекта у него недостаточно." Эта мысль вѣрна въ эстетическомъ, но ни какъ не въ историческомъ смыслѣ, если только подъ словомъ "древніе" мы будемъ разумѣть не одного Гомера, и не одни избранныя скульптурныя произведенія. Относительно Эсхила, Софокла, Эврипида, Пиндара, Теокрита, Горація, Овидія или Катулла, она совершенно лишена основанія и представляетъ собою простой отголосокъ старинныхъ понятій о древнемъ искусствъ, не выдерживающихъ строгой критики. Но, во всякомъ случаѣ, она важна какъ объясненіе теорій Гёте. Если онъ думалъ такъ въ Италіи, значитъ эта мысль лучше всего согласовалась съ его собственными тенденціями, въ высшей степени конкретными. "Толкуютъ объ изученіи древнихъ", говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ: "да что это значитъ, какъ не то, что мы должны глядѣть на дѣйствительный міръ и стараться выражать его, потому что именно такъ поступали древніе?" Эккерману онъ говорилъ: "Всѣ эпохи упадка субъективны; съ другой стороны, всѣ прогрессивныя эпохи имѣютъ объективную тенденцію. Наше время идетъ назадъ, потому-что оно субъективно." Въ Римѣ онъ выслушиваетъ съ покойной улыбкой критическія замѣчанія своихъ друзей, "когда они въ метафизическихъ преніяхъ считаютъ меня несостоятельнымъ. Я, какъ художникъ, мало забочусь объ этомъ. Дѣйствительно, я предпочитаю, чтобы принципъ, на основаніи и посредствомъ котораго творю, былъ скрытъ отъ меня." Да, немногіе изъ нѣмцевъ могутъ сказать вмѣстѣ съ Гёте: "Jch habe nie über das Denken gedacht (Я никогда не мыслилъ надъ мышленіемъ)."
   Переходя къ біографическимъ подробностямъ, находимъ, что Гёте снова испытываетъ муки несчастной любви. Какъ онъ оставилъ Фрау фонъ Штейнъ, мы уже видѣли. Ея образъ сопутствовалъ ему всюду. Гёте писалъ къ ней постоянно; но и прежде онъ признавался, что вдали отъ нея любитъ ее меньше. Долгая разлука значительно охладила въ немъ пылъ страсти. Ровно черезъ годъ по выѣздѣ изъ Карлсбада, онъ встрѣтилъ въ Castel Gondolfo молодую дѣвушку, уроженку Милана, заставившую его забыть холодность, почти жесткость, которою онъ до-тѣхъ-поръ старался оградиться отъ обаянія женской красоты. Съ безразсудствомъ мальчика влюбляется онъ и потомъ узнаетъ, что его возлюбленная невѣста другаго. Разсказать эту исторію подробно нѣтъ никакой возможности, потому что поэту нашему было уже около восьмидесяти лѣтъ, когда онъ написалъ о ней прелестный, но неопредѣленный эпизодъ въ Путешествіи по Италіи; а другихъ источниковъ, къ сожалѣнію, до насъ не дошло. Довольно того, что онъ влюбился, узналъ, что красавица помолвлена, и сталъ избѣгать встрѣчи съ нею. Во время ея болѣзни, бывшей слѣдствіемъ какой-то ссоры съ женихомъ, Гёте втайнѣ оказывалъ ей всевозможное вниманіе. Хотя они встрѣчались въ послѣдствіи, и хотя дѣвушка, послѣ размолвки съ женихомъ, стала свободной; но Гёте, какъ кажется, не пытался замѣнить ей утраченнаго мужа. Письма его къ Фрау фонъ Штейнъ замѣтно измѣнились въ тонѣ, стали сдержаннѣе и холоднѣе. Перемѣна эта не ускользнула отъ вниманія баронессы.
   22 апрѣля 1788 года Гёте отправился въ обратный путь изъ Италіи, оставивши Римъ съ невыразимымъ сожалѣніемъ, но въ тоже время чувствуя въ душѣ новыя силы для борьбы съ жизнью. Взявши съ собой Тассо, чтобы окончить его дорогой, онъ поѣхалъ черезъ Флоренцію, Миланъ, Кіавенну, Констанцское озеро, Штутгардъ, Нюрнбергъ и прибылъ въ Веймаръ 18 іюня въ десять часовъ вечера.
   Изъ этого маршрута видно, что Гёте вовсе не былъ въ Генуѣ; слѣдовательно, то мѣсто въ перепискѣ Шиллера съ Кёрнеромъ, гдѣ упоминается о нѣкоемъ Г., страстно, но неудачно влюбившемся въ натурщицу одного художника, нисколько не относится къ Гёте. Дальнѣйшія слова Шиллера и отвѣтъ Кёрнера ясно показываютъ, что дѣло идетъ вовсе не о немъ; но многіе изъ писавшихъ о Гёте, Фезе {См. Vehre's Gerchichte der Deutschen Hefe seit der Reformation.} напримѣръ, такъ безцеремонно обращаются съ именемъ великаго поэта, приписывая ему безъ разбора всякую всячину, что мы считаемъ не лишнимъ сдѣлать оговорку.
   

XIV.
Эгмонтъ.-- Впечатлѣнія Гёте по возвращеніи въ Веймаръ.-- Гёте освобождается отъ наиболѣе тягостныхъ служебныхъ обязанностей.-- Перемѣна въ немъ и холодность -- Баронесса фонъ Штейнъ.-- Встрѣча съ Шиллеромъ.-- Мнѣніе Шиллера о Гёте.-- Огромная разница между обоими поэтами.-- Невозможность сближенія Христіана Вульпіусъ.-- Римскія Элегіи.-- Связь Гёте съ Христіаной,-- Общее негодованіе.-- Разрывъ съ баронессой.-- Письма Гёте къ Фрау фонъ Шетинъ,-- Письмо баронессы о Гёте.

   Есть люди, поведенія которыхъ мы не одобряемъ, но которыхъ любимъ гораздо больше, чѣмъ многихъ изъ тѣхъ, чье поведеніе совершенно безукоризненно. Когда строгіе судьи указываютъ намъ на грѣхи нашихъ любимцевъ, разсудокъ можетъ соглашаться съ справедливостью осужденія, но сердце возмущается противъ него. Мы не протестуемъ, но втайнѣ любовь наша остается неколебимой. То, что бываетъ съ людьми, бываетъ и съ книгами: лучшіе наши любимцы иногда бываютъ весьма несостоятельны передъ судомъ критики; любимцы критики не всегда пользуются расположеніемъ публики. Это обстоятельство нисколько не вредитъ достоинству критики, такъ точно, какъ нравственность ни мало не страждетъ отъ нашей любви къ дорогимъ грѣшникамъ. Въ обоихъ случаяхъ признанные недостатки искупаются положительными достоинствами.
   Таковъ Эгмонтъ. Онъ далекъ, очень далекъ отъ безусловнаго совершенства; а между тѣмъ остается общимъ любимцемъ. Трагедія эта вовсе не выдерживаетъ безпристрастнаго суда критики; но читателю стоитъ только вспомнить Эгмонта и Клерхенъ, и критическій судъ теряетъ всю свою силу. Эти лица глубоко остаются въ памяти, какъ свѣтлыя, теплыя, прекрасныя существа, стоящія на ряду съ лучшими созданіями искусства.
   Какъ драматическое произведеніе -- т. е. назначенное для сцены -- Эгмонтъ не удовлетворяетъ двумъ существеннымъ требованіямъ. Ему недостаётъ во-первыхъ коллизіи основныхъ страстей, главнаго источника трагическаго интереса, и во-вторыхъ строгой драматической формы, вполнѣ соотвѣтственной съ содержаніемъ. Первый недостатокъ кроется въ идеѣ произведенія, второй -- въ исполненіи. Одинъ представляетъ ошибку драматическаго поэта, другой -- ошибку драматурга. Еслибъ за тотъ же предметъ взялся Шекспиръ, онъ далъ бы жизнь и образы всѣмъ дѣйствующимъ лицамъ и сообщилъ бы дѣйствію страстное движеніе, такъ что вся пьеса закипѣла бы жизнью предъ нашими глазами; но и Шекспиръ едва-ли создалъ бы что-нибудь выше Эгмонта и Клерхенъ.
   Медленное, вялое теченіе этой трагедіи, въ слѣдствіе чего сценическое представленіе ея становится немного скучнымъ, зависитъ не столько отъ длины рѣчей и сценъ, сколько отъ недостатка драматизма въ частностяхъ. Это не драматическое произведеніе, а повѣсть въ разговорной формѣ. Шиллеръ, въ своемъ знаменитомъ разборѣ Эгмонта, хвалитъ искусство, съ какимъ сохранены въ этой трагедіи историческія краски; но весь историческій колоритъ ея можно бы охотно отдать за нѣсколько чертъ драматическаго движенія. Заслуга тутъ скорѣе на сторонѣ эрудиціи, нежели поэзіи. Мѣстныя краски въ Эгмонтѣ далеко уступаютъ историческому колориту въ Гётца и въ романахъ Вальтера-Скотта: имъ недостаетъ той яркости, которая могла бы оживить передъ нами эпоху давно-минувшую.
   Эгмонтъ представляетъ собою типъ истиннаго человѣка въ строгомъ значеніи этого слова. Онъ является передъ нами во всемъ спокойствій силы, съ отличными дарованіями, съ разумно-независимымъ духомъ, съ любящимъ, великодушнымъ характеромъ; не въ припадкѣ минутнаго одушевленія, а въ нормальномъ состояніи души. Такое изображеніе характера лишаетъ трагедію драматической коллизіи. Особенная тенденція ума, побуждавшая Гёте глядѣть на людей съ точки зрѣнія скорѣе натуралиста, чѣмъ драматурга, заставила его предпочесть изображеніе типа изображенію страсти; а тенденція автобіографическая заставила изобразить Эгмонта не такимъ, какимъ онъ является въ исторіи, а такимъ, какимъ былъ бы Вольфгангъ Гёте при тѣхъ же самыхъ обстоятельствахъ. Та же тенденція дѣйствовала въ изображеніи характера Клерхенъ, очевидно созданнаго подъ вліяніемъ воспоминаній о Фредерикѣ.
   Трагическая судьба графа Эгмонта, казненнаго свирѣпымъ герцогомъ Альвой, конечно, извѣстна всѣмъ нашимъ читателямъ; Поэтому мы не пересказываемъ содержанія гётевой трагедіи. Замѣтимъ только, что она рѣшительно страдаетъ отсутствіемъ драматическаго движенія. Лица въ ней говорятъ и говорятъ хорошо и много, только не дѣйствуютъ: ихъ рѣчи знакомятъ насъ съ положеніемъ дѣлъ, но самыхъ дѣлъ мы не видимъ.
   Въ Эгмонтѣ сильно чувствуется неодинаковость тона и слога. Гёте писалъ эту трагедію въ три различные періода жизни, изъ которыхъ каждый оставилъ свою печать на произведеніи. Перемѣны, совершавшіяся съ теченіемъ времени въ развитіи автора, необходимо должны были отразиться на разнородномъ складъ его сочиненія. И дѣйствительно, онѣ отразились съ такою силой, что даже окончательный пересмотръ трагедіи не могъ уничтожить въ ней слѣдовъ отрывочной композиціи. Эгмонтъ задуманъ въ ту пору, когда Гёте находился подъ вліяніемъ Шекспира; написанъ же большею частью въ тотъ періодъ, когда умъ поэта сталъ принимать классическое направленіе. Оттого-то у него нѣтъ одного опредѣленнаго элемента, который бы проникалъ собою насквозь и приводилъ къ единству всѣ составныя части трагедіи; нѣтъ у него ни бурной жизни Гётца, ни тихой прелести Ифигеніи; и, не смотря на то, онъ все-таки остается однимъ изъ тѣхъ общихъ любимцевъ, противъ которыхъ критика безсильна. Тайна этого обаянія заключается въ томъ глубокомъ впечатлѣніи, какое производятъ на душу читателя свѣтлые образы благороднаго Эгмонта и любящей, преданной Клерхенъ.
   Гёте воротился изъ Италіи значительно обогащенный новыми силами духа, но далеко не удовлетворенный. Тѣ самыя сокровища ума, которыя стяжалъ одъ, стѣсняли его. Они представляли ему новыя проблемы, открывали передъ нимъ новый кругъ дѣйствій. Въ Римѣ онъ убѣдился, что цѣлой жизни постояннаго ученія недостаточно для того, чтобъ утолить мучительную жажду знанія. Онъ покидалъ Италію съ глубокимъ сожалѣніемъ. Возвращаться домой было само по себѣ тягостно, но пріѣздъ въ Веймаръ оказался еще печальнѣе. Что долженъ былъ чувствовать Гёте, воротившійся изъ Италіи съ душою, богатой новымъ опытомъ, новыми идеями, когда онъ снова увидѣлъ передъ собою спокойный, не измѣнившійся Веймаръ? Поэтъ почувствовалъ себя чужимъ между своими: никто не понималъ его, никто не сочувствовалъ ни его энтузіазму, ни его печали. Веймарцы нашли въ немъ перемѣну; онъ же, напротивъ, не нашелъ въ нихъ ничего новаго. Все оставалось по прежнему: тѣ же головы, то же вялое круговое движеніе по торному пути привычекъ и преданія.
   Гёте воротился въ Веймаръ съ рѣшительнымъ намѣреніемъ посвятить жизнь свою искусству и наукѣ и не тратить болѣе силъ въ утомительныхъ служебныхъ обязанностяхъ. Еще изъ Рима написалъ онъ объ этомъ Карлу Августу, и герцогъ согласился на просьбу: освободилъ его отъ должности президента финансовъ и отъ управленія военнымъ департаментомъ; но оставилъ за нимъ почетное мѣсто въ государственномъ совѣтѣ "на тотъ случай, когда другія дѣла позволятъ ему присутствовать въ засѣданіяхъ совѣта." Поэтъ остался руководителемъ и совѣтникомъ своего государя, но отъ болѣе тягостныхъ обязанностей государственной службы былъ освобожденъ. Онъ удержалъ за собой управленіе комитетомъ горныхъ дѣлъ и всѣми учеными и художественными учрежденіями. Должность директора театра тоже осталась за нимъ.
   Почти всѣ веймарцы замѣтили, что манеры его, со времени поѣздки въ Италію, сдѣлались холоднѣе и сдержаннѣе прежняго. Дѣйствительно, внутренній образовательный процессъ его подвигался быстро впередъ. Сдержанность была необходимымъ слѣдствіемъ развитія, слѣдствіемъ, которое должно было непремѣнно обнаружиться, еслибъ даже поэтъ не выѣзжалъ изъ Веймара. Съ каждымъ днемъ онъ начиналъ сильнѣе чувствовать разницу между собой и людьми, его окружавшими. Чѣмъ меньше они его понимали, тѣмъ глубже уходилъ онъ въ самого себя. Напротивъ, люди, его понимавшіе -- Морицъ, Мейеръ, герцогъ и Гердеръ -- не находили повода жаловаться.
   Въ теченіе первыхъ недѣль онъ, разумѣется, постоянно бывалъ при Дворѣ и почти каждый день, до сентября, оставался тамъ обѣдать. Освобожденіе его отъ обязанностей служебныхъ еще сильнѣе укрѣпило дружескую связь между нимъ и герцогомъ. Кромѣ того, всякій желалъ послушать его разсказы объ Италіи, да и самому Гёте эти разсказы доставляли удовольствіе.
   Веймаръ жаловался на перемѣну въ поэтъ и -- скоро свыкся съ нею. Не свыклась только баронесса фонъ Штейнъ, имѣвшая, конечно, больше причинъ жаловаться, но не нмъвшая твердости душевной на столько, чтобъ примириться съ этой перемѣной. Разлука охладила любовь Гёте. Въ Римъ къ отрицательному вліянію разлуки присоединилось положительное вліяніе новой любви. Онъ воротился въ Веймаръ, все еще благодарный баронессъ за минувшее счастье, все еще питая къ ней неизмѣнную дружескую привязанность, но въ то же время, съ едва замѣтными признаками той страсти, которую баронесса внушала ему цѣлыхъ десять лѣтъ. Онъ воротился съ полнымъ убѣжденіемъ въ томъ, что пережилъ свою любовь. Свиданіе съ Шарлоттой фонъ Штейнъ не могло воскресить страсть, навсегда почившую: баронессъ было уже сорокъ пять! Легко представить себѣ, какъ должна была поразить Гёте перемѣна въ его возлюбленной. Еслибъ онъ не уѣзжалъ изъ Веймара, перемѣна эта совершилась бы почти незамѣтно для него; но продолжительное отсутствіе сняло завѣсу съ глазъ. Баронесса представилась ему тѣмъ же, чѣмъ она были для другихъ -- почтенной, сорокапятилѣтней дамой. Она увидѣла, что въ немъ уже нѣтъ прежней страсти и высказала ему это такъ, что онъ еще сильнѣе почувствовалъ перемѣну въ ней. Она нашла его холоднымъ и -- весьма неудачно -- прибѣгнула къ упрекамъ. Вмѣсто того, чтобъ сочувствовать его тоскѣ по Италіи, она сочла эту тоску личнымъ для себя оскорбленіемъ. Кокетка увидѣла наконецъ, что плѣнникъ ея освободился отъ наложенныхъ ею цѣпей, и возмутилась противъ такого беззаконія.
   До окончательнаго разрыва, Гёте ѣздилъ съ нею въ Рудольштадтъ и тамъ впервые говорилъ съ Шиллеромъ, который пишетъ объ этомъ Кёрнеру въ письмѣ отъ 12 сентября 1788 года: "Наконецъ-то могу поразсказать вамъ о Гёте и удовлетворить вашему любопытству. Съ перваго взгляда я увидѣлъ въ немъ совсѣмъ не то, чего ожидалъ. Онъ средняго роста, держитоя и ходитъ величаво. Его лицо нельзя назвать открытымъ, за то глаза полны выраженія и жизни: взглядъ его удивительно привлекателенъ. Не смотря на серьозность, въ его лицѣ много добродушія и привѣтливости. Сложенія онъ крѣпкаго, и но наружности показался мнѣ старше своихъ лѣтъ. Его голосъ очень пріятенъ; разсказы текутъ плавно, живые и остроумные; слушаешь его съ удовольствіемъ; при хорошемъ расположеніи духа, какъ въ этотъ разъ, онъ бесѣдуетъ охотно и увлекательно. Мы познакомилась скоро и безъ малѣйшей натяжки. Общество, впрочемъ, было слишкомъ велико, и всѣ наперерывъ льнули къ Гёте, такъ что я не могъ поговорить съ нимъ обстоятельно вдвоемъ, и бесѣда наша поневолѣ ограничилась общими мѣстами.... Вообще я долженъ сказать, что личное знакомство съ нимъ не ослабило моего высокаго о немъ понятія; но сомнѣваюсь, чтобъ мы когда-нибудь сблизились. Онъ уже пережилъ многое изъ того, что меня теперь въ высшей степени занимаетъ. Не столько лѣтами, сколько опытомъ и развитіемъ, онъ такъ далекъ отъ меня, что наши пути никогда не сойдутся. Наши натуры существенно розны; его міръ совершенно не похожъ на мой; понятія наши діаметрально противоположны. Посмотримъ, что время покажетъ."
   Шиллеръ не ошибался. Разница между нимъ и Гёте была, дѣйствительно, огромна. Въ это время поэтъ нашъ былъ особенно не расположенъ къ дружбѣ съ Шиллеромъ, потому что видѣлъ въ немъ могучаго софиста, развращавшаго націю. Онъ самъ говоритъ, какъ тяжело было ему застать, по возвращеніи изъ Италіи, общее ликованіе въ Германіи по поводу гейизева Ардицгелло и Шиллеровыхъ Разбойниковъ и Фіеско. Онъ давно и навсегда освободился изъ-подъ вліянія Порыва у Страсти (Sturm und Drang), переросъ эту тенденцію и почувствовалъ отвращеніе къ собственнымъ сочиненіямъ, написаннымъ подъ ея вліяніемъ. Изъ Италіи онъ воротился съ новымъ направленіемъ и съ надеждой, что нація послѣдуетъ за нимъ къ высшимъ цѣлямъ, какъ слѣдовала прежде. Но въ то время, какъ онъ подвигался впередъ, нація осталась далеко назади. Вмѣсто того, чтобъ идти за нимъ, публика шла за его подражателями. Онъ надѣялся очаровать своихъ соотечественниковъ спокойной, идеальной красотой Ифигеніи, свѣтлымъ героизмомъ Эгмонта, и нашелъ, что всѣ они въ восторгъ отъ Ардингелло и Карла Моора. Новое изданіе его сочиненій, на которое было потрачено столько времени и трудовъ, расходилось чрезвычайно медленно, между тѣмъ какъ прянныя сочиненія его соперниковъ покупались тысячами.
   Отсюда ясно, почему Гёте долженъ былъ держаться въ сторонѣ отъ Шиллера и почему уклонялся онъ отъ всякаго сближенія съ нимъ. "Находиться въ близкихъ отношеніяхъ къ Гёте", пишетъ Шиллеръ въ февралѣ 1789 года: "было бы для меня несчастьемъ. Съ самыми близкими друзьями у него не бываетъ минутъ душевной откровенности. Право, я думаю, что онъ эгоистъ и притомъ въ необыкновенной степени. У него есть даръ покорять людей и опутывать ихъ какъ мелкими, такъ и великими услугами; но самъ онъ всегда остается свободнымъ. Словно богъ, онъ благосклонно даетъ чувствовать свое бытіе, но самъ никогда и ничему не отдается. Все это мнѣ кажется ловкимъ и хорошо обдуманнымъ поведеніемъ, разсчитаннымъ на то, чтобъ упрочить за собою высочайшее наслажденіе любовью къ собственной особъ.... Оттого-то я ненавижу его, хотя отъ души люблю его геній и высоко цѣню его... Онъ возбудилъ во мнѣ какую-то странную смѣсь любви и ненависти, чувство въ родъ того, какое Брутъ и Кассій должны были питать къ Цезарю. Я готовъ убить его духъ и потомъ снова полюбить его всѣмъ сердцемъ." Какъ ошибочно и поверхностно судилъ Шиллеръ, доказывается лучше всего тѣмъ, что въ послѣдствіи, сблизившись съ Гёте, онъ искренно полюбилъ его и почувствовалъ къ нему уваженіе безпредѣльное.
   "Не буду", говоритъ онъ въ другомъ письмѣ: "сравнивать себя съ Гёте во всемъ блескѣ его силы. У него больше генія, чѣмъ у меня, больше знаній, положительнѣе умъ и къ тому же артистическій вкусъ, образованный и развитый изученіемъ всѣхъ произведеній искуства." Шиллеръ признавалъ превосходство соперника, но не могъ избавиться отъ чувства зависти къ счастливой судьбѣ Гёте. "Открою вамъ, что дѣлается у меня въ душѣ", пишетъ онъ Кёрнеру. "Этотъ человѣкъ, этотъ Гёте стоитъ на моей дорогѣ и постоянно напоминаетъ мнѣ, что судьба обошлась жестоко со мною: Его она лелѣетъ, а я до-сихъ-поръ долженъ бороться съ нею и какъ бороться!"
   Судьба, дѣйствительно, обходилась съ ними весьма неодинаково. Тягостное впечатлѣніе производитъ на читателя переписка Шиллера: каждое письмо обнаруживаетъ горькія заботы о насущномъ кускѣ, томительную борьбу съ жизнью за право существованія. Здоровье поэта разстроено, обстоятельства плохи; литература становится для него ремесломъ и ремесломъ неблагодарнымъ. Нужда заставляетъ его писать и переводить по найму, изъ-за нѣсколькихъ талеровъ. Онъ даже радъ, когда представляется надежда получить такую работу, и когда ему удается отбить ее у писакъ, которые взялись бы работать за меньшую плату. Въ душѣ его носятся свѣтлые, чистые идеалы; жизнь показываетъ ему мрачную и грязную дѣйствительность. Гёте, напротивъ, не знаетъ ничего подобнаго. Всю жизнь онъ былъ огражденъ отъ страшнаго вліянія бѣдности; а теперь пользуется досугомъ, богатствомъ, славою, почетомъ,-- словомъ, внѣшняго горя почти вовсе не испытываетъ. Шиллеръ видѣлъ все это и глубоко чувствовалъ, что судьба, суровая мачиха къ нему, была нѣжной матерью къ его сопернику.
   У Гёте были свои горести, только другаго рода. Онъ боролся не съ обстоятельствами, а съ самимъ собою. Онъ чувствовалъ себя чужимъ на родинѣ. Немногіе понимали его языкъ; никто не понималъ его цѣлей. Ни въ комъ не встрѣтилъ онъ отзыва на лучшій голосъ души своей, и душа его стала недоступна профанамъ.
   Первоначальная холодность во взаимныхъ отношеніяхъ обоихъ поэтовъ объясняется и тѣмъ еще, что Шиллеръ вовсе не имѣлъ тогда того высокаго значенія, какое пріобрѣлъ въ послѣдствіи. Въ ту пору на него глядѣли просто, какъ на "молодаго писателя, подающаго надежды". Его первыя произведенія были очень популярны; но также популярны были сочиненія Клингера, Малера Мюллера, Ленца, Коцебу и другихъ писателей, никогда не. встрѣчавшихъ сочувствія въ истинныхъ знатокахъ и цѣнителяхъ изящнаго. До пріѣзда Шиллера въ Веймаръ, его тамъ почти вовсе не знали. Съ удивленіемъ и съ чувствомъ оскорбленнаго самолюбія жалуется онъ на то, что Гердеръ, какъ оказалось, зналъ его только по имени и, судя по всѣмъ вѣроятіямъ, не читалъ ни одного изъ его произведеній. И дѣло не ограничивалось однимъ Гердеромъ: Гёте, рекомендуя Шиллера профессоромъ въ іенскій университетъ, ни слова не говоритъ о немъ, какъ о поэтѣ, а называетъ его просто "герръ Фридрихъ Шиллеръ, авторъ историческаго сочиненія о Нидерландахъ". Такимъ образомъ, не достигнувши еще мѣста въ литературѣ, которое внушало бы уваженіе противникамъ, Шиллеръ выдавался впередъ одной своей тенденціей, а тенденція эта была противна всему, чѣмъ дорожилъ Гёте. Нашъ поэтъ признавалъ за искусствомъ огромное значеніе въ дѣлѣ человѣческаго развитія, и потому различіе тенденцій считалъ предметомъ особенной важности, такъ что сблизиться съ человѣкомъ противоположнаго направленія было для него дѣломъ почти невозможнымъ.
   Въ замѣнъ дружбы, судьба готовила ему инаго рода сближеніе. Однажды осенью 1788 года, въ то время, какъ онъ прогуливался въ своемъ любимомъ паркѣ, къ нему подошла молоденькая, хорошенькая дѣвушка и, почтительно поклонясь, подала ему прошеніе. Свѣтлыя глазки просительницы съ перваго же взгляда расположили поэта въ ея пользу. Онъ заглянулъ въ просьбу и увидѣлъ, что его просятъ доставить какое-нибудь мѣсто молодому писателю, живущему въ Іенѣ и добывающему себѣ кусокъ хлѣба единственно переводами съ итальянскаго и французскаго языковъ. Этотъ молодой писатель былъ Вульпіусъ, авторъ знаменитаго Ринальдо Ринальдини. Его романы изъ разбойничьяго быта пользовались въ свое время обширной извѣстностью; но теперь имя его почти забыто, и, вѣроятно, потомство забыло бы его совершенно, еслибъ онъ не былъ братомъ той самой Христіаны Вульпіусъ, которая подавала Гёте прошеніе.
   Христіана, лицо весьма интересное во многихъ отношеніяхъ. Любовь къ ней поэта, ея собственная двадцати-восьми-лѣтняя привязанность къ Гёте, по всей справедливости, заслуживаютъ памяти лучше той, какая выпала на ея долю. Отецъ ея, горчайшій пьяница, медленными, но вѣрными шагами довелъ все свое семейство до окончательнаго разоренія. Страсть къ вину была въ немъ такъ сильна, что онъ иногда пропивалъ послѣдній сюртукъ, и въ нѣсколько лѣтъ пропилъ все свое имущество, не заботясь о будущей участи малолѣтныхъ дѣтей своихъ. Дѣти росли и выросли -- почти нищими. Необходимость заставила ихъ разстаться съ отцомъ и собственными силами добывать себѣ насущный хлѣбъ: сынъ занялся переводами, дочери -- рукодѣльемъ, приготовленіемъ искусственныхъ цвѣтовъ, вышиваньемъ и пр. Христіана, говорятъ нѣкоторые писатели, была совершенно необразована; другіе прибавляютъ даже, что "Гёте женился на служанкѣ своей". И то и другое ложно. Она никогда не была его служанкой вовсе не была необразованной. Въ общественной средѣ она, дѣйствительно, занимала положеніе не блестящее;за то умъ и развитіе ея не подлежатъ никакому сомнѣнію. Они ясно доказываются тѣмъ, что Гёте для нея написалъ Римскія Элегіи (Römische Elegien) и Метаморфозъ Растеній (Die Metamorphose der Pflanzen) и въ обществѣ ея занимался оптическими и ботаническими изслѣдованіями. Много ли она понимала въ нихъ, опредѣлить невозможно; но разумѣется, Гёте не сталъ бы тратить словъ, еслибъ Христіана не выказывала живаго участія къ его научнымъ занятіямъ. Въ V-й элегіи онъ самъ говоритъ:
   
   Wird doeh nicht immer geküsst, es wird vernünftig gesprochen *.
   * "Не все же цѣловаться -- иногда мы и разумно бесѣдуемъ."
   
   Христіана во многомъ уступала баронессъ фонъ Штейнъ, блестящей свѣтской дамъ, высоко стоявшей и по воспитанію, и по уму, и по талантамъ; за то много выигрывала въ глазахъ поэта природными своими качествами: здравымъ разсудкомъ, живымъ характеромъ и любящимъ сердцемъ. Ея золотистые локоны, веселые глазки, румяныя щеки, сочныя губки, круглое миловидное личико, ея наивность, беззаботный и страстный темпераментъ, совершенно очаровали Гёте. Онъ полюбилъ въ ней свѣжую, здоровую натуру, не прикрашенную свѣтскимъ воспитаніемъ, а развившуюся свободно и самостоятельно. Въ красотъ Христіаны не было ничего эффектнаго; но это отсутствіе внѣшняго блеска и нравилось поэту. Въ VIII-й элегіи онъ говоритъ:
   
   "Другъ, когда говоришь, что въ дѣтствѣ ты людямъ не нравилась,
             Или что мать не любила тебя, что тихо, одна
   Ты выростала, и поздно сама развилася,-- охотно
             Вѣрю тебѣ: пріятно и сладко подумать, что ты
   Малымъ ребенкомъ еще отъ другихъ отличалась. Подруга!
             Участь твоя, что цвѣтокъ виноградный: чужды ему
   Нѣжныя формы и яркія краски; но грозды созрѣли --
             Боги и люди мгновенно ими вѣнчаютъ себя" *.
   * Переводъ г. Струговщикова,
   
   Римскія Элегіи вдвойнѣ интересны: какъ выраженіе чувствъ поэта и какъ совершеннѣйшіе образцы антологической поэзіи. Содержаніе ихъ вполнѣ самобытное: Гёте черпалъ его изъ собственной жизни, изъ личнаго опыта; но духъ и колоритъ Элегій чисто классическіе. Въ рѣдкой изъ европейскихъ литературъ найдутся примѣры такого полнаго, гармоническаго сочетанія новѣйшей мысли съ древними формами. По удачному выраженію Шлегеля, "эти Элегіи обогащаютъ римскую литературу нѣмецкими стихотвореніями". И дѣйствительно, античная прелесть ихъ до того безукоризненна, что какъ-то не вѣрится въ ихъ нѣмецкое происхожденіе. Чувственность поэта находится въ отрогомъ соотвѣтствіи съ воззрѣніями древнихъ на жизнь и искусство. Это сладострастіе вполнѣ античное: оно не овладѣваетъ поэтомъ исключительно, а напротивъ мирится въ немъ съ разумнымъ созерцаніемъ, питаетъ въ душѣ его высокіе помыслы и вызываетъ къ бытію тѣ изящные образы и картины, какими исполнены Римскія Элегіи. Въ примѣръ такого артистическаго сочетанія матеріальныхъ наслажденій съ разумной дѣятельностью духа приводимъ слѣдующій отрывокъ изъ V-й Элегіи:
   
   Und belehr' ich mich nicht, indem ich des lieblichen Busens
             Formen spähe, die Hand leite die Hüften hinab?
   Dann versteh' ich den Marmor erst recht; ich denk' und vergleiche,
             Sehe mit fühlendem Äug, fühle mit sehender Hand.
   Raubt die Liebste denn gleich mir einige Stunden des Tages,
             Giebt sie Stunden der Nacht mir zur Entschädigung hin.
   Wird doch nicht immer geküsst, es wird vernünftig gesprochen;
             Ueberfällt sie der Schlaf, lieg' ich und denke mir viel.
   Oftmals hab'ich auch schon in ihren Armen gedichtet,
             Und des Hexameters Mass leise mit fingernder Hand
   Ihr auf dem Rücken gezählt. Sie athmet in lieblichem Schlummer,
             Und es durchglühet ihr Hauch mir bis in's Tiefste die Brust *.
   * "И развѣ я не учусь, изслѣдуя формы любимой груди, водя моею рукою по прекрасному тѣлу? Тогда только вполнѣ понимаю я мраморъ; я думаю и сравниваю, вижу осязающимъ окомъ, осязаю зрящею рукою. И ежели любезная похищаетъ у меня нѣсколько часовъ дня, то она даетъ мнѣ въ вознагражденіе часы ночи. Не все же цѣловаться -- иногда мы и разумно бесѣдуемъ; и если она предается сну, я лежу и много думаю. Часто мой геній творилъ въ ея объятіяхъ, и мѣру гекзаметра тихо считалъ я на ея плечѣ пальцами руки моей. Она дышетъ въ сладостномъ снѣ, и ея дыханіе прожигаетъ меня до глубины груди".
   
   Неподражаемо картинна и граціозна XII-я Элегія, прекрасно переведенная на русскій языкъ И. С. Тургеневымъ {"Петербургскій Сборникъ", изданный Н. Некрасовымъ. Спб. 1846. Стр. 512.}. Ею мы заключимъ наши выписки:
   
   Слышишь? веселые клики съ Фламинской дороги несутся:
             Идутъ съ работы домой въ дальнюю землю жнецы.
   Кончили жатву для Римлянъ они; не свиваетъ
             Самъ надменный Квиритъ доброй Церерѣ вѣнка.
   Праздниковъ болѣе нѣтъ во славу великой богини,
             Давшей народу въ замѣнъ жолудя -- хлѣбъ золотой.
   Мы же съ тобою вдвоемъ отпразднуемъ радостный праздникъ.
             Другъ для друга теперь двое мы цѣлый народъ.
   Такъ -- ты слыхала не разъ о тайныхъ пирахъ Элевзиса:
             Скоро въ отчизну съ собой ихъ побѣдитель занесъ.
   Греки ввели тотъ обрядъ: и Греки, все Греки взывали
             Даже въ римскихъ стѣнахъ: "къ ночи спѣшите святой!"
   Прочь убѣгалъ оглашенный; сгаралъ ученикъ ожиданьемъ.
             Юношу бѣлый хитонъ -- знакъ чистоты -- покрывалъ.
   Робко въ таинственный кругъ онъ входилъ: стояли рядами
             Образы дивные; самъ -- словно бродилъ онъ во снѣ.
   Змѣи вились по землѣ; несли цвѣтущія дѣвы
             Ларчикъ закрытый; на немъ пышно качался вѣнокъ
   Спѣлыхъ колосьевъ; жрецы торжественно двигались -- пѣли...
             Свѣта -- съ тревожной тоской, трепетно ждалъ ученикъ.
   Вотъ -- послѣ долгихъ и тяжкихъ искусовъ, ему открывали
             Смыслъ освященныхъ круговъ, дивныхъ обрядовъ и лицъ...
   Тайну -- но тайну какую? не ту ли, что тѣсныхъ объятій
             Сильнаго смертнаго ты, матерь Церера, сама
   Разъ пожелала -- когда свое безсмертное тѣло
             Все -- Язіону царю, ласково все предала.
   Какъ осчастливленъ былъ Критъ! И брачное ложе богини
             Такъ и вскипѣло зерномъ, тучной покрылось травой.
   Вся жъ остальная зачахла земля.... забыла Богиня
             Въ часъ упоительныхъ нѣгъ -- свой благодѣтельный долгъ.
   Такъ съ изумленьемъ нѣмымъ разсказу внималъ посвященный;
             Милой кивалъ онъ своей.... Другъ, о, пойми же меня!
   Тотъ развѣсистый миртъ осѣняетъ уютное мѣсто....
             Наше блаженство землѣ тяжкой бѣдой не грозитъ.
   
   Еслибъ Гёте не написалъ ничего, кромѣ Римскихъ Элегій, онъ и тогда занималъ бы одно изъ первыхъ мѣстъ среди нѣмецкихъ поэтовъ. Безукоризненно-художественныя произведенія, эти элегіи важны и біографическимъ своимъ значеніемъ: онъ ясно говорятъ о вліяніи Италіи на душу поэта и о любви его къ Христіанъ.
   Гёте, какъ извѣстно, не скоро женился на Христіанъ. Много лѣтъ прожилъ онъ съ нею въ простой связи, прежде чѣмъ назвалъ ее своей законной женою. Его часто порицали и порицаютъ за то, что онъ не женился на ней съ перваго же разу; но порицатели упускаютъ изъ виду огромную разницу между общественнымъ положеніемъ Гёте и его любезной. Неравенство это было такъ велико, что Христіана сама отказалась отъ брака. Сначала Гёте жилъ съ нею розно; но когда въ 1789 году она родила ему сына (Августа фонъ Гёте, воспріемникомъ котораго былъ герцогъ), онъ принялъ ее, вмѣстѣ съ ея матерью и сестрой, къ себѣ въ домъ и съ-тѣхъ-поръ всегда обращался съ нею, какъ съ законной своей супругой. Нечего и говорить, съ какой бѣшеной радостью подняли голосъ завистники Гёте. Въ этотъ разъ они имѣли на своей сторонъ перевѣсъ общественнаго мнѣнія: поэта осудила почти вся Германія. "Нація", говоритъ Шеферъ: "до-сихъ-поръ не простила величайшему своему поэту такого нарушенія общественныхъ законовъ и обычаевъ. Ничто такъ не мѣшало правильно оцѣнить нравственную сторону Гёте, ничто не возбуждало такихъ кривотолковъ о тенденціи его сочиненій, какъ этотъ полу-бракъ великаго человѣка".
   Связь Гёте съ Христіаной произвела окончательный разрывъ между нимъ и Фрау фонъ Штейнъ. "Благодарю тебя за письмо", пишетъ онъ баронессъ: "благодарю, хотя оно глубоко меня опечалило. Я не отвѣчалъ тотчасъ потому, что въ подобныхъ случаяхъ трудно быть откровеннымъ и писать безъ горечи.... Не стану теперь повторять о томъ, что я оставилъ въ Италіи: я помню, какъ непріязненно встрѣтили вы мои признанія. Когда я воротился, вы были, къ несчастью, въ особенномъ расположеніи духа, и пріемъ вашъ, признаюсь чистосердечно, крайне огорчилъ меня. Гердеръ и герцогиня, уѣзжая въ Италію, настойчиво предлагали мнѣ отправиться вмѣстѣ съ ними; но я остался здѣсь ради друга, для котораго воротился, и остался -- нужно замѣтить -- въ то время, когда мнѣ постоянно и язвительно твердили, что я могъ бы очень покойно оставаться въ Италіи, что у меня нѣтъ сочувствія, и т. д. И все это происходило, когда не было еще даже намека на ту связь, которая теперь, повидимому, такъ огорчаетъ васъ. Да и что такое эта связь? Кому она вредитъ? Кого обижаютъ мои чувства къ бѣдняжкѣ? Кто на меня въ претензіи за тѣ часы, которые я провожу вмѣстѣ съ нею? Спросите Фрица, спросите Гердера, спросите всякаго, кто близко знаетъ меня, могутъ ли они сказать, что мое сочувствіе къ ближнимъ, моя дѣятельность, мои отношенія къ друзьямъ ослабѣли противъ прежняго? Не принадлежу ли я теперь больше, чѣмъ когда-нибудь, друзьямъ и обществу? Странно было бы, еслибъ я забылъ лучшаго, сердечнаго друга, то-есть тебя. Какъ живо чувствовалъ я прежнее расположеніе, когда случалось намъ говорить о чемъ-нибудь интересномъ! Но -- признаюсь откровенно -- ваше теперешнее обхожденіе со мной сдѣлалось невыносимымъ. Хотѣлось ли мы поговорить -- вы заставляли меня молчать; начиналъ ли я разсказывать объ Италіи -- вы обвиняли меня въ равнодушіи; сближался ли я съ своими друзьями -- вы упрекали меня въ томъ; что будто я холоденъ къ вамъ, пренебрегаю вами. Вы осуждали во мнѣ каждый взглядъ, порицали каждое движеніе и постоянно заставляли меня испытывать самыя тягостныя ощущенія. Возможны ли при этомъ откровенность и сердечныя изліянія, когда вы такъ рѣшительно, такъ враждебно отталкиваете меня? Я написалъ бы больше, еслибъ не боялся, что, при вашемъ теперешнемъ расположеніи духа, письмо мое скорѣе раздражитъ васъ, нежели поведетъ къ нашему примиренію. Къ несчастью, вы давно уже пренебрегли моимъ совѣтомъ относительно кофе и вообще стали употреблять пищу чрезвычайно вредную вашему здоровью. Вамъ какъ будто мало однихъ нравственныхъ впечатлѣній, -- вы еще усиливаете свою ипохондрію физическими средствами, вредное вліяніе которыхъ вы сами прежде признавали. Когда вы изъ любви ко мнѣ отказались отъ нихъ на нѣкоторое время, здоровье ваше замѣтно поправилось. Отъ души желаю, чтобы нынѣшняя поѣздка принесла вамъ пользу! Я не совсѣмъ покидаю надежду на то, что вы снова пріучитесь понимать меня. Прощайте. Фрицъ счастливъ и навѣщаетъ меня постоянно".
   Письмо это было страшнымъ ударомъ самолюбію баронессы. Она, разумѣется, во всемъ себя оправдывала, кругомъ обвиняла Гёте и на письмѣ его надписала: О!!! Спустя недѣлю, онъ пишетъ ей:
   "Невыразимо тяжело писать письма подобныя тому, какое я написалъ тебѣ въ послѣдній разъ. Тебѣ, вѣроятно, было также непріятно читать, какъ мнѣ писать его. Зато теперь начало сдѣлано, и я надѣюсь, что съ-этихъ-поръ мы уже не будемъ скрытничать другъ передъ другомъ. Довѣріе къ тебѣ составляло мое высшее счастіе. Прежде оно было безгранично; но съ-тѣхъ-поръ, какъ оно стало для меня невозможнымъ, я сдѣлался другимъ человѣкомъ, а со временемъ долженъ буду еще болѣе измѣниться. На теперешнее свое положеніе не жалуюсь: я устроилъ свои дѣля такъ, что мнѣ будетъ покойно, и надѣюсь, спокойствіе мое не нарушится, хотя климатъ опять производитъ на меня вредное вліяніе и рано или поздо сдѣлаетъ меня неспособнымъ ко многому хорошему. Меня смущаютъ сырое лѣто, суровая зима и различныя внѣшнія обстоятельства, отъ которыхъ здѣшняя жизнь становится тягостной. Какъ отъ нихъ избавиться -- не придумаю. Въ такомъ же положеніи находишься и ты. Увѣряю тебя, мнѣ страшно тяжело огорчать тебя при такихъ обстоятельствахъ. Я не скажу ничего въ свое извиненіе; но попрошу тебя помочь мнѣ, чтобъ отношенія, которыми ты меня упрекаешь, не заслужили новыхъ упрековъ и остались въ теперешнемъ ихъ видѣ. Будь ко мнѣ довѣрчива по прежнему; взгляни на дѣло просто и естественно; позволь мнѣ говорить съ тобою покойно и разумно, и я надѣюсь, что все между нами объяснится и мы по прежнему будемъ друзьями".
   Попытки Гёте остались тщетными. Баронесса отвергла его дружбу, съ мелкою злобой толковала о томъ, что онъ связался съ мужичкой, показывала видъ, что жалѣетъ его и самымъ усерднымъ образомъ распускала сплетни о Христіанъ. Время не смягчило враждебныхъ чувствъ баронессы. Вотъ что писала она, спустя двѣнадцать лѣтъ, къ своему сыну, Фрицу Фонъ-Штейну:

Веймаръ, 12 января 1801 г.

   "Я не думала, что нашъ прежній другъ, Гёте, до-сихъ-поръ еще такъ дорогъ мнѣ, не думала, что его болѣзнь, отъ которой онъ уже девять дней страдаетъ, такъ глубоко тронетъ меня. У него судорожный кашель и рожа. Онъ не можетъ лежать и принужденъ оставаться постоянно въ отвѣсномъ положеніи: иначе кашель удушилъ бы его. Шея и лицо у него распухли и покрылись внутренними нарывами. Лѣвый глазъ выдается наружу, точно большой орѣхъ, и отдѣляетъ постоянно кровь и матерію. Больной часто бредитъ. Опасались, что у него будетъ воспаленіе въ мозгу; пустили ему кровь и поставили горчичники. Ему стало немного лучше; но въ прошлую ночь кашель воротился, оттого, я думаю, что больному вчера обрили голову. Мое письмо извѣститъ тебя или о томъ, что Гёте поправился, или о томъ, что онъ умеръ, -- раньше этого не пошлю письма. Шиллеры и я, мы уже пролили, много слезъ надъ больнымъ въ послѣднее время. Глубоко жалѣю теперь, что не приняла его, когда онъ хотѣлъ посѣтить меня въ день новаго года. Я отказала ему, увы! потому, что страдала тогда мигренью; а теперь, быть можетъ, никогда его не увижу.
   "14-го. Гёте поправляется, но ему грозитъ еще роковой двадцать первый день, день кризиса. Въ теченіи этого времени многое можетъ случиться: отъ воспаленія остаются еще какіе-то слѣды въ мозгу и въ діафрагмъ. Вчера онъ ѣлъ съ большимъ аппетитомъ супъ, присланный мною. Глазу его тоже лучше; но больной очень груститъ и, говорятъ, плакалъ цѣлыхъ три часа; особенно плачетъ онъ при видѣ Августа, который все это время жилъ у меня. Мнѣ жаль бѣднаго мальчика; онъ страшно горевалъ, но уже привыкъ запивать свои горести. Недавно, въ сборищѣ какихъ-то людей одного покроя съ его матерью, онъ выпилъ семнадцать бокаловъ шампанскаго. Когда онъ былъ со мною, мнѣ стоило величайшихъ трудовъ удержать его отъ вина.
   "15-го. Гёте присылалъ ко мнѣ сегодня, благодарилъ за участіе и выразилъ надежду поправиться въ скоромъ времени. Доктора признаютъ его внѣ опасности, но его выздоровленіе долго еще протянется."
   

XV.
Тассо.-- Гёте изучаетъ Канта.-- Ученая дѣятельность поэта.-- Метаморфозъ Растеній.-- Неудачныя занятія оптикой.-- Ошибка Гёте.-- Матеріалы для Оптики.-- Оппозиція со стороны ученыхъ.-- Упорство и раздражительность Гёте.-- Его Теорія Цвѣтовъ.-- Сущность этого ученія.-- Анекдотъ о живописцѣ и портретѣ богослова.-- Гётево объясненіе рефракціи свѣта -- Предубѣжденіе противъ математики.-- Успѣшныя занятія естественными науками.-- Открытіе междучелюстной кости.-- Сравнительный методъ.-- Гёте создаетъ новую науку -- морфологію.-- Труды его по части сравнительной анатоміи.-- Позвоночная теорія черепа.-- Гёте и Окенъ.

   Серьозныя драматическія произведенія Гёте, всѣ, кромѣ Гётца, поражаютъ читателя однимъ общимъ въ нихъ недостаткомъ -- отсутствіемъ драматическаго дѣйствія; да и Гётцъ, въ строгомъ смыслѣ, не вполнѣ удовлетворяетъ условіямъ истинной драмы. Поэтому можно смѣло сказать, что Гёте, великій поэтъ и мыслитель, былъ рѣшительно плохой драматургъ. Его сочиненія, писанныя для сцены, исполнены высокой поэтической прелести, но бѣдны достоинствами собственно сценическими. Недостатокъ этотъ коренился въ самой природѣ возвышенно-спокойнаго генія, чуждаго страсти и драматизма, и необходимо долженъ былъ отразиться на всѣхъ драматическихъ попыткахъ Гёте. Примѣры мы видѣли въ Ифигеніи и въ Эгмонтѣ; то же представляетъ и Тассо, оконченный въ 1788 году, вскорѣ послѣ разрыва съ баронессой фонъ-Штейнъ. Это не драма, а драматическая поэма, написанная безукоризненными стихами, психологическій анализъ несчастной любви и безумія Тассо, произвольно облеченный авторомъ въ драматическую форму. Въ душѣ Тассо поэтическое призваніе борется съ честолюбіемъ, съ жаждой политической дѣятельности; но борьба эта выражается не дѣйствіемъ, а діалогами, такъ что зритель видитъ передъ собой не самую страсть, а только описаніе страсти. Оттого-то поэтическія красоты составляютъ, въ ущербъ драматизму, главную и почти исключительную прелесть этого произведенія.
   Окончивъ Тассо, Гёте принялся изучать Канта. На Критикѣ Чистаго Ума (Kritik der reinen Vernunft) онъ останавливался не долго: ея метафизическое содержаніе имѣло мало общаго съ его конкретными тенденціями; за то Критика Разсудка (Kritik der Urtheilskraft), особенно ея эстетическая часть, сильно его занимала, кантъ отчасти помогъ ему сблизиться съ Шиллеромъ, который все еще чувствовалъ огромную разницу между собой и Гёте, какъ видно изъ письма его къ Кёрнеру: "Философія Гёте черпаетъ большую часть своего содержанія изъ міра чувственнаго, межъ тѣмъ какъ я черпаю только изъ души. Формы, въ которыхъ онъ излагаетъ свою мысль, тоже слишкомъ чувственны для меня. Зато надъ чѣмъ не трудится, чего не испытуетъ Духъ его, стремящійся создать нѣчто единое, цѣлое? Этимъ-то онъ и великъ въ глазахъ моихъ."
   Труды Гёте, дѣйствительно, были въ высшей степени разнообразны. Послѣ Тассо, онъ написалъ двѣ статьи -- одну о римскомъ карнавалѣ, другую о подражаніи природѣ, по прежнему горячо занимался ботаникой и оптикой. Поэтическая его дѣятельность была въ это время слаба сравнительно съ его научными трудами. Поэтъ находился тогда въ непріятныхъ отношеніяхъ къ обществу, которое косилось на него за связь съ Христіаной. Враги и друзья умышленно и неумышленно оскорбляли его на каждомъ шагу. Въ послѣдствіи онъ самъ признавался, что никогда не смогъ бы вынести такого положенія, еслибъ не спасали его занятія искусствомъ и естественными науками. Во всѣхъ неудачахъ и непріятностяхъ житейскихъ искусство и природа всегда служили ему надежнѣйшимъ оплотомъ и лучшимъ утѣшеніемъ.
   Ученыя заслуги Гёте до сихъ поръ оцѣнены не вполнѣ и признаны не всѣми. Только лучшіе изъ современныхъ дѣятелей науки отдали ему должное. Большая же часть записныхъ ученыхъ до сихъ поръ отзывается съ пренебреженіемъ о его научной дѣятельности, на томъ основаній, что онъ былъ только любитель, а не спеціялистъ. Эти исключительные жрецы науки сихъ поръ отказываются признать тотъ несомнѣнный фактъ, что любитель-Гёте опередилъ многихъ спеціалистовъ, открывши въ области знанія такіе законы, которые подвинули науку впередъ. Если предубѣжденія касты до сихъ поръ такъ сильны, то можно себѣ представить, какими глазами должна была глядѣть на Гёте-ученаго современная ему публика. Она просто не имѣла никакой вѣры къ его научнымъ трудамъ и называла ихъ шалостями великаго ума, или же считала ихъ слабой стороной поэта, пунктомъ его помѣшательства. Гёте, написавши небольшой трактатъ о Метаморфозѣ Растеній, отдалъ его, для печатанія, издателю прежнихъ своихъ сочиненій; но тотъ, посовѣтовавшись съ однимъ изъ ботаниковъ, рѣшительно отказался взять на себя изданіе трактата. Долго хлопоталъ Гёте и наконецъ нашелъ предпріимчиваго книгопродавца, который согласился напечатать Метаморфозы, но согласился потому только, что надѣялся пріобрѣсти этой услугой право на изданіе другихъ сочиненій Гёте. Книга вышла, публика прочла ее и нашла, что это хорошенькая сказка, не больше. Ботаники пожимали плечами и жалѣли вслухъ, что авторъ по поберегъ вымысла для стихотвореній. Никто не призналъ новую теорію истинной, усомнились въ ней даже ближайшіе друзья Гёте, и много лѣтъ прошло, прежде чѣмъ оцѣнили ее но достоинству. Оцѣнка эта началась въ двадцатыхъ годахъ настоящаго столѣтія, какъ видно изъ слѣдующихъ словъ Огюста Сентъ-Илера: "Въ послѣдніе десять лѣтъ (писано въ 1838 году) не выходило по органографіи или по описательной ботаникѣ почти ни одного сочиненія, которое не было бы запечатлѣно идеями этого знаменитаго писателя." Тотъ же Сентъ-Илеръ говоритъ: "У Линнея есть фраза, выражающая вкратцѣ то ученіе, которое изложено въ Метаморфозѣ; у него сказано: Principicim florum et foliorum idem est. Гёте разработалъ этотъ афоризмъ въ систему; но книга его испытала ту же участь, какъ и фраза Линнея -- ею пренебрегли. Ученые не читали ее, полагая, что сочиненіе поэта не могло заключать въ себѣ ничего, кромѣ вымысла. Какъ ложно понимали они геній Гёте! этотъ гибкій геній, усвоивавшій себѣ всякую форму и всегда избиравшій ту именно, которая лучше всего шла къ содержанію. Когда онъ писалъ о науки, онъ становился серьозенъ, какъ сама наука. Онъ оставилъ по себѣ мастерскіе образцы различнаго рода произведеній литературныхъ и кромѣ того образецъ научнаго сочиненія. Неуспѣхъ его книги доказывалъ только, что она явилась слишкомъ рано для его современниковъ -- онъ опередилъ свое время."
   "Въ теченіи полувѣка", говоритъ Гёте въ исторіи своихъ ботаническихъ изслѣдованій: "меня знали и въ отечествѣ моемъ, и за границей, какъ поэта. Этого таланта никто не думаетъ отрицать во мнѣ; но не всѣ знаютъ, не всѣми принято въ соображеніе, что я въ теченіи многихъ лѣтъ серьозно занимался физическими и физіологическими явленіями природы, наблюдая ихъ съ тѣмъ постоянствомъ, какое дается только страстью. Такимъ образомъ, когда мое сочиненіе о развитіи растеній, изданное лѣтъ сорокъ назадъ, обратило на себя вниманіе ботаниковъ въ Швейцаріи и Франціи, изумленіе было всеобщее: ученые не могли надивиться, какъ это поэтъ сбился съ своего пути до того, что сдѣлалъ такое важное открытіе. Противъ этого ложнаго взгляда я написалъ исторію своихъ изслѣдованій, съ цѣлью показать, что большая часть моей жизни была посвящена естественнымъ наукамъ, страстно мною любимымъ. Не по внезапному, неожиданному вдохновенію генія, а путемъ долгаго, послѣдовательнаго изученія достигъ я своихъ выводовъ. Я могъ бы, конечно, принять честь, которую люди желаютъ оказать моей прозорливости, могъ бы втайнѣ наслаждаться ею; но такъ какъ въ наукѣ одинаково вредно держаться исключительно фактовъ, или отвлеченныхъ теорій, то я счелъ долгомъ написать для людей мыслящихъ подробную исторію моихъ занятій наукой."
   Гёте не очень-то обидѣлся холодностью, съ какой ученые встрѣтили Метаморфозъ Растеній. Онъ никогда не гонялся за чужими похвалами. "Энергическая натура", говоритъ онъ: "чувствуетъ себя созданной для собственнаго своего развитія, а не для похвалъ публики." Но истина, какъ говорится, въ водѣ не тонетъ, въ огнѣ не горитъ. Имя Гёте занимаетъ теперь почетное мѣсто въ ряду немногихъ великихъ натуралистовъ, біографіи которыхъ помѣщаются въ Словарѣ естественныхъ наукъ (Dictionnaire des Sciences Naturelles), гдѣ между прочимъ сказано: "Для Гёте изученіе естественной исторіи не было пустою прихотью или развлеченіемъ отъ безчисленныхъ трудовъ; оно было дѣломъ серьознымъ, на которомъ онъ оставилъ печать своего генія... Онъ занимался наукой не какъ любитель, довольствующійся общими понятіями, но какъ ученый, достигающій обобщенія только посредствомъ частностей -- en savant qui n'arrive ù la généralisation qu'à force des détails." Время, посвященное имъ ботаническимъ занятіямъ, онъ называлъ счастливѣйшими минутами своей жизни. "Эти занятія", говоритъ онъ: "безцѣнно дороги мнѣ, потому что имъ я обязанъ лучшимъ изъ всѣхъ отношеній, какія озарялись моей счастливой звѣздою -- имъ я обязанъ дружбой Шиллера."
   Другой любимой наукой Гёте была оптика, но въ этой области знанія трудился онъ не совсѣмъ успѣшно. Въ исторіи своихъ занятій оптикой онъ говоритъ, что съ дѣтства чувствовалъ наклонность къ теоріямъ живописи, и тутъ же справедливо замѣчаетъ, что его побуждало къ тому самое отсутствіе художническаго таланта. Въ дѣлѣ поэзіи онъ чуждался теорій, потому что отъ природы былъ одаренъ творческой силой. Въ живописи теоріи были ему необходимы: природа отказала ему въ талантъ живописца, и онъ старался замѣнить природный недостатокъ умомъ и прозорливостью. Пребываніе въ Италіи еще болѣе расшевелило въ немъ эту наклонность къ теоріямъ. Часто заводилъ онъ съ своими друзьями-художниками бесѣды о цвѣтахъ и колоритѣ, стараясь различными парадоксами добиться истины; но къ несчастью, всѣ друзья его имѣли самыя смутныя понятія о значеніи цвѣтовъ. Такъ же смутны были и критическіе трактаты объ этомъ предметѣ. Гёте, какъ ни искалъ, нигдѣ не могъ найти прочной основы своимъ умозрѣніямъ и принялся за дѣло съ обратной стороны -- вмѣсто того, чтобъ стараться рѣшить задачу артиста, онъ принялся рѣшать научную проблему. Онъ задалъ себѣ вопросъ: что такое цвѣтъ? Ученые посовѣтовали обратиться за рѣшеніемъ къ Ньютону, но и Ньютонъ не помогъ ему. Іенскій профессоръ Бюттнеръ ссудилъ его на срокъ призмами и оптическими инструментами, какіе требовались для производства опытовъ. Гёте продержалъ у себя призмы довольно долго, но совершенно не пользовался ими. По прошествіи срока, Бюттнеръ, не получая назадъ инструментовъ, сталъ безпокоиться и стороною выражалъ свое неудовольствіе. Узнавши объ этомъ, Гёте попросилъ отсрочки; но и послѣ того не принимался за опыты, откладывая ихъ со дня на день, потому что былъ занятъ тогда другими дѣлами. Наконецъ Бюттнеръ вышелъ изъ терпѣнія и прислалъ нарочнаго съ письмомъ, въ которомъ просилъ непремѣнно возвратить призмы, обѣщая ссудить ими поэта какъ-нибудь послѣ. Гёте собирался уже разстаться съ ними; но прежде, чѣмъ отослать ихъ, захотѣлъ произвести хоть одинъ опытъ: приказалъ посланному подождать, а самъ, взявши призму, сталъ глядѣть сквозь нея на бѣлую стѣну комнаты. Онъ ждалъ, что вся стѣна, согласно Ньютонову положенію, представится окрашенной различными цвѣтами. Къ изумленію своему, онъ не увидѣлъ ничего подобнаго. Онъ увидѣлъ, что стѣна оставалась по прежнему бѣлой, что болѣе или менѣе опредѣленный цвѣтъ показывался на ней только тамъ, гдѣ попадались темныя пятна, и наконецъ, что оконныя рамы представлялись больше всего окрашенными, тогда какъ снаружи на свѣтлосѣромъ небѣ не замѣтно было ни малѣйшаго слѣда окраски. "Дѣло не требовало долгихъ соображеній,-- я понялъ, что необходимъ предѣлъ (eine Gräme) для того, чтобъ произвести цвѣта, и тотчасъ какъ бы инстинктивно воскликнулъ вслухъ: теорія Ньютона ложна!" Послѣ этого, разумѣется, не могло быть и мысли о возвращеніи призмъ. Гёте послалъ къ Бюттнеру письмо съ просьбою о новой отсрочкѣ, успѣлъ кое-какъ успокоить профессора и принялся за дѣло съ неутомимымъ рвеніемъ.
   Но дѣло было начато имъ неудачно. Онъ ложно понялъ ньютонову теорію и вообразилъ, что опровергаетъ Ньютона, тогда какъ въ сущности сражался съ собственной ошибкой. Ньютонъ не говоритъ, что бѣлая поверхность сквозь призму представляется окрашенной: онъ говоритъ, что она представляется бѣлой, только съ окрашенными краями. Мнимое открытіе не давало покоя Гёте. Безпрестанно возился онъ съ призмами, иное наблюдалъ, объ иномъ догадывался и приходилъ къ рѣшительнымъ заключеніямъ; трудился много, но, къ сожалѣнію, не такъ, какъ слѣдовало: вмѣсто того, чтобъ начать съ азбуки науки, онъ приступилъ прямо къ наблюденіямъ, стараясь опытами и догадками пополнить недостатокъ въ элементарныхъ свѣдѣніяхъ. Разсматривая сквозь призму бѣлый кружокъ на темной поверхности, онъ получалъ, согласно ньютоновой теоріи, цвѣтной спектръ; а продолжая опыты, нашелъ, что и черный кружокъ на бѣлой поверхности производитъ тоже самое явленіе. "Если въ первомъ случаѣ -- сказалъ онъ себѣ -- разлагается на столько различныхъ цвѣтовъ свѣтъ, то во второмъ случаѣ слѣдуетъ признать разложенною на цвѣта темноту". Такимъ образомъ онъ пришелъ къ заключенію, что цвѣтъ не содержится въ свѣтѣ, но составляетъ продуктъ смѣшенія свѣта съ темнотою.
   "Не будучи опытенъ", говоритъ онъ: "въ подобнаго рода дѣлахъ и не зная, какого пути слѣдовало держаться при дальнѣйшихъ изслѣдованіяхъ, я обратился къ одному знакомому физику съ просьбой повѣрить мои выводы. Еще прежде я выказывалъ ему сомнѣніе въ справедливости ньютоновой гипотезы; а въ этотъ разъ твердо надѣялся, что онъ съ перваго взгляда раздѣлитъ мое убѣжденіе. Каково же было мое изумленіе, когда онъ сталъ увѣрять, что явленіе, о которомъ я говорилъ, давно уже извѣстно и вполнѣ объяснено теоріей Ньютона. Напрасно возставалъ я и оспоривалъ его доводы, онъ упрямо держался своего Credo и совѣтовалъ мнѣ повторить опыты въ камеръ-обскурѣ".
   Такая неудача не смирила, а только оттолкнула его отъ всѣхъ физиковъ, т. е. отъ всѣхъ людей, имѣвшихъ спеціяльныя познанія въ этомъ дѣлѣ, и заставила его молча идти собственной дорогой. Друзья поэта сильно интересовались его опытами. Они не отличались положительными научными свѣдѣніями и легло сдѣлались ревностными его сторонниками. Герцогиня Луиза, которой онъ въ послѣдствіи посвятилъ свою Теорію Цвѣтовъ (Farbenlehre), выказывала особенное участіе; ея энтузіазмъ раздѣлялъ и Карлъ-Августъ. Герцогъ готскій предоставилъ въ распоряженіе Гёте отличный физическій кабинетъ; принцъ Августъ прислалъ ему изъ Англіи великолѣпныя ахроматическія призмы. Государи и прочіе диллетанты въ наукъ воображали, что Гёте окончательно разобьетъ Ньютона; люди знающіе подсмѣивались надъ его притязаніями и не считали даже нужнымъ опровергать его теорію. Онъ самъ упоминаетъ объ одномъ весьма знаменательномъ фактъ, а именно: онъ говоритъ, что въ числѣ его сторонниковъ были анатомы, химики, литераторы и философы, Лодеръ, Зёммернигъ, Гёттлингъ, Вольфъ, Форстеръ, Шеллингъ и впослѣдствіи Гегель; но ни единаго физика -- hingegen keiner Physiker. Гёте совершенно не замѣтилъ, что приведенный имъ фактъ говоритъ прямо во вредъ его притязаніямъ. Такое ослѣпленіе впрочемъ понятно: онъ имѣлъ право не довѣрять мнѣніямъ спеціалистовъ, потому что въ дѣлѣ открытія междучелюстной кости и метаморфоза растеній, испыталъ уже, до чего можетъ простираться несправедливость ученыхъ. Спеціалисты не признавали его дѣйствительныхъ открытій, въ истинъ которыхъ онъ былъ глубоко убѣжденъ; поэтому, корда пришлось ему не только налагать новую теорію, но и нападать на величайшій авторитетъ въ наукѣ, онъ напередъ разсчитывалъ на холодный пріемъ со стороны ученыхъ. Люди эти, думалъ онъ, не признаютъ новаго открытія потому, что вообще не хотятъ признать за поэтомъ права въ ученомъ міръ. Онъ полагалъ, что ньютоніянцы глядятъ на него съ предубѣжденіемъ, какъ на естественнаго врага своего. Онъ считалъ ихъ закоренѣлыми старовѣрами въ наукѣ, видѣлъ въ нихъ особенный цехъ, члены котораго, связанные между собой общими интересами и общимъ невѣжествомъ, составляютъ союзъ, враждебный всякому нововведенію. Ихъ оппозиція не останавливала, доводы ихъ не убѣждали его. Онъ полагалъ, что они сильно ошибаются, считая оптику частью математики; а доказательствъ ихъ онъ не могъ оцѣнить, потому что въ математикѣ былъ крайне плохъ.
   Въ 1791 году вышли изъ печати его Матеріалы для Оптики, (Beiträge zur Optik). Это сочиненіе должно было рѣшить, въ какой мѣрѣ новая теорія могла разсчитывать на сочувствіе публики; но публика не выразила ни малѣйшаго сочувствія. "Вездѣ", говоритъ Гёте: "находилъ я недовѣріе къ силамъ и способностямъ моимъ въ этомъ дѣлѣ; вездѣ мои попытки встрѣчали рѣзкій отпоръ, и чѣмъ ученѣе, чѣмъ просвѣщеннѣе были мои читатели, тѣмъ рѣшительнѣе оказывалась ихъ оппозиція".
   Оппозиція не смущала его; онъ продолжалъ заниматься оптикой съ неослабной страстью, съ терпѣніемъ неколебимымъ, и съ годами становился еще упорнѣе въ своихъ мнѣніяхъ. Обыкновенно спокойный и терпѣливый, тутъ онъ являлся задорнымъ, раздражительнымъ и на дѣльныя замѣчанія противниковъ не рѣдко отвѣчалъ неприличными полемическими выходками. Фактъ этотъ заставляетъ предполагать, что Гёте самъ смутно чувствовалъ неточность своихъ выводовъ и потому страдалъ завистью, вѣрной спутницей непрочныхъ убѣжденій. Тамъ, гдѣ убѣжденія его были прочны, ничто не могло возмутить его душевной ясности. Холодность и пренебреженіе ученыхъ къ его Метаморфозу Растеній, къ открытію имъ междучелюстной кости, къ сочиненіямъ его по части сравнительной анатоміи,-- все это онъ переносилъ съ философскимъ спокойствіемъ; но чуть только рѣчь заходила о Теоріи Цвѣтовъ, олимпіецъ тотчасъ обнаруживалъ самое мелочное авторское самолюбіе, болѣзненную раздражительность, доходившую, подъ старость, до смѣшнаго. Однажды Эккерманнъ, бесѣдуя съ нимъ, сказалъ, что замѣтилъ на опытѣ фактъ, который противорѣчитъ теоріи цвѣтовъ. Гёте не только разсердился, но отказался даже признать дѣйствительность факта. "Тѣмъ, что совершено мною, какъ поэтомъ", говорилъ однажды старикъ Гёте: "я нисколько не горжусь: отличные поэты жили въ одно время со мною, еще отличнѣе являлись прежде и явятся послѣ меня. Но тѣмъ, что въ настоящее время одному лишь мнѣ доступна истина въ трудной наукѣ о цвѣтахъ,-- этимъ, говорю, я не мало горжусь".
   Въ Теоріи Цвѣтовъ важную роль играютъ объяснительные примѣры и опыты. Они-то и придаютъ ей извѣстную долю научнаго правдоподобія. Къ сожалѣнію, недостатокъ мѣста не позволяетъ намъ останавливаться на подробномъ разборѣ этого ученія. Постараемся однако изложить вкратцѣ сущность дѣла.
   По теоріи Ньютона, свѣтъ составляется изъ трехъ или семи цвѣтовъ. Гёте же говоритъ, что свѣтъ вовсе не составляется, а представляетъ напротивъ простѣйшее и однороднѣйшее вещество изъ всѣхъ, какія только извѣстны. Называть его составленнымъ изъ цвѣтовъ нелѣпо, потому что всякій цвѣтной свѣтъ темнѣе безцвѣтнаго. Ясность поэтому не можетъ быть смѣсью темноты. Цвѣтовъ только два чистыхъ: синій и желтый, которые оба стремятся перейти въ красный, одинъ посредствомъ фіолетоваго, другой посредствомъ оранжеваго; кромѣ того, есть еще двѣ смѣси: зеленый цвѣтъ и пурпуровый. Всѣ другіе цвѣта суть только степени одного изъ поименованныхъ, или же смѣшанные. Цвѣта возникаютъ отъ видоизмѣненія свѣта внѣшними причинами. Они развиваются не изъ свѣта, а посредствомъ его. Для явленія цвѣта необходимы свѣтъ и темнота. Цвѣтъ, ближайшій къ свѣту, мы называемъ желтымъ, ближайшій къ темнотѣ -- синимъ. Смѣшайте ихъ -- получите зеленый цвѣтъ.
   Опровергнуть эту теорію элементарности свѣта не трудно. Для доказательства, что свѣтъ дѣйствительно составляется изъ призматическихъ цвѣтовъ, мы сначала разлагаемъ его на составныя части помощью призмы; если же этого не достаточно, мы можемъ изъ призматическихъ цвѣтовъ вновь составить бѣлый. Возьмите кружокъ, раскрашенный по порядку призматическими цвѣтами, сообщите ему быстрое коловратное движеніе, и на мѣстѣ прежнихъ цвѣтовъ увидите одинъ бѣлый.
   Гёте, принявши свѣтъ за вещество простое, старается объяснить всѣ цвѣтныя явленія помощью того, что онъ называетъ темной средою (das Dunkle). Онъ говоритъ, что если промежду свѣта и темноты ввести полу-прозрачную среду, то отъ взаимнаго дѣйствія противуположныхъ элементовъ и среды возникнутъ цвѣта, тоже противуположные одинъ другому, но вскорѣ по взаимному отношенію стремящіеся слиться въ одной точкѣ.
   Высшая степень свѣти, разсматриваемаго сквозь среду малой плотности, является мытой. Если плотность или объемъ среды будутъ увеличиваться, свѣтъ постепенно станетъ принимать желто-красный и наконецъ перейдетъ въ алый цвѣтъ.
   Высшая степень темноты разсматриваемой сквозь полу-прозрачную среду, освѣщенную падающимъ на нее свѣтомъ, даетъ синій цвѣтъ, который становится блѣднѣе по мѣрѣ того, какъ плотность среды увеличивается, и напротивъ дѣлается темнѣе и гуще, по мѣрѣ того, какъ среда становится прозрачнѣе. При средѣ наименьшей плотности, близкой къ совершенной прозрачности, густой синій цвѣтъ переходитъ въ прекраснѣйшій фіолетовый.
   Гёте приводитъ въ объясненіе множество любопытныхъ фактовъ. Такъ напримѣръ, дымъ кажется желтымъ или краснымъ на свѣтлой и синимъ на темной поверхности; пламя въ нижней части горящей свѣтильни тоже представляетъ примѣръ синяго цвѣтя на темной поверхности. Свѣтъ, проходящій сквозь воздухъ, бываетъ желтый. оранжевый или красный, смотря по степени плотности воздуха. Темнота, передаваемая воздухомъ, представляется синею, напримѣръ небо или дальнія горы.
   Въ примѣръ этой синевы темноты Гёте разсказываетъ любопытный случай. Одному живописцу поручено было вымыть старинный портретъ какого-то богослова, нарисованнаго въ черномъ бархатномъ одѣяніи. Взявши мокрую губку, художникъ началъ очень спокойно смывать годами насѣвшую пыль на портретѣ и вдругъ, къ крайнему изумленію, увидѣлъ, что черный бархатный кафтанъ обратился въ свѣтлосиній плисовый. Это поразило его. Онъ не понималъ, какимъ образомъ свѣтлосиняя краска могла быть грунтомъ черной, крайне смутился при мысли, что испортилъ портретъ, и съ отчаянія легъ спать раньше обыкновеннаго. Какова же была радость его, когда онъ, проснувшись, снова увидѣлъ на портретѣ черный бархатъ. Такой неожиданный сюрпризъ ободрилъ его, а любопытство заставило повторить опытъ. Художникъ снова провелъ мокрой губкой по кончику кафтана, и снова показался синій цвѣтъ. Слухъ объ этомъ явленіи дошелъ до Гёте, который тотчасъ же отправился къ живописцу и собственными глазами убѣдился въ дѣйствительности факта. "Я объяснилъ себя это явленіе", говоритъ онъ: "ученіемъ моимъ о полу-прозрачной средѣ. Художникъ, писавшій богослова, желая придать блеску черной краскѣ, вѣроятно, покрылъ ее особеннымъ лакомъ. При мытьѣ портрета лакъ впиталъ въ себя частицы влаги и сдѣлался полупрозрачнымъ, вслѣдствіе чего черная краска подъ нимъ немедленно представилась синей".
   Рефракцію свѣта Гёте объясняетъ слѣдующимъ образомъ: онъ кладетъ на темную поверхность кружокъ изъ бѣлой бумаги и глядитъ на него сквозь призму. Въ слѣдствіе рефракціи кружекъ представляется сдвинутымъ съ прежняго мѣста; но при этомъ онъ окрашивается желтымъ цвѣтомъ со стороны, ближайшей къ дѣйствительному его положенію, и синимъ съ противоположной. Эти два явленія, синяго и желтаго цвѣтовъ, представляются въ бѣломъ и на бѣломъ кружкѣ; оба они принимаютъ красноватый оттѣнокъ по мѣръ того, какъ смѣшиваются съ темной поверхностью. Такимъ образомъ посредствомъ рефракціи обнаруживаются основные феномены всѣхъ цвѣтныхъ явленій. Изслѣдуя самый процессъ этого опыта, находимъ, что въ одномъ случаѣ мы наложили бѣлый край на темную, въ другомъ темный край на бѣлую поверхность, вытѣснивши одно другимъ, надвинувши одно на мѣсто другаго. Дальше Гёте полагаетъ, что свѣтлый предметъ и темная поверхность, также какъ темный предметъ и свѣтлая поверхность, по отношенію ихъ къ сѣтчатой глазной оболочкѣ, находятся какъ бы въ борьбѣ между собою, въ слѣдствіе чего изъ двухъ предметовъ одинаковой величины, темный кажется меньше свѣтлаго. Предметы, такимъ образомъ сокращенные или расширенные, не отдѣляются рѣзко отъ поверхности, но представляются съ цвѣтными, сѣрыми и зеленоватыми, краями; словомъ, съ "добавочнымъ изображеніемъ" (ein Nebenbild). Такимъ образомъ ученіе Гёте можетъ быть выражено слѣдующей формулой: призматическое цвѣтное явленіе есть "добавочное изображеніе", не только вполнѣ соотвѣтствующее формѣ предмета, но заимствующее и другія его качества, напримѣръ ясность или темноту.
   Теорія Гёте опирается на столько превосходныхъ наблюденій, подкрѣпляется такими остроумными объясненіями, что въ числѣ ея сторонниковъ не удивительно встрѣчать имена знаменитѣйшихъ ученыхъ, Гегеля напримѣръ. Къ сожалѣнію, она вытекаетъ изъ ложнаго начала. Гёте отвергнулъ тотъ фактъ, что свѣтъ составляется изъ различныхъ цвѣтовъ неодинакой преломляемости; а фактъ этотъ не только доказывается призматическимъ разложеніемъ свѣта и составленіемъ его вновь, но и служитъ необходимымъ дополненіемъ къ неоспоримому закону рефракціи, открытому Снелліусомъ и Декартомъ. Фактъ этотъ неколебимъ, какъ сама истина, а слѣдствіе, выведенное изъ него -- что отношеніе синуса паденія, постоянное для каждаго цвѣта отдѣльно, разнится въ различныхъ цвѣтахъ призматическаго спектра -- слѣдствіе это переноситъ весь вопросъ въ область математики.
   Математика была камнемъ преткновенія для Гёте. Противъ всякаго математическаго объясненія рефракціи онъ возставалъ, какъ противъ вреднаго предразсудка. "Я вооружилъ противъ себя всю школу математиковъ", говоритъ онъ. "Люди не могли надивиться тому, что человѣкъ, не изучавшій математику, осмѣливается противорѣчить Ньютону. А что физика можетъ существовать независимо отъ математики, moto, по-видимому, никто и не подозрѣвалъ." Въ небольшой статейкѣ О Математикѣ и употребленіи ея во зло (Ueber Mathematik und deren Missbrauch) онъ сравниваетъ мыслителя, употребляющаго подобное орудіе, съ механикомъ, который бы изобрѣлъ сложную машину для откупориванія бутылокъ, тогда какъ подобную операцію легко учинить простыми руками. Опытъ и математику онъ старался замѣнить наблюденіемъ и разсудкомъ. Гегель въ своей Энциклопедіи философскихъ наукъ говоритъ: "заслуга Гёте состоитъ въ томъ, что онъ подорвалъ призму -- das Prisma heruntergebracht zu haben". Онъ же восхваляетъ "чистое чувство природы", возмутившееся въ поэтѣ противъ ньютонова "варваризма рефлекціи". "возблагодаримъ боговъ", говоритъ Шеллингъ: "за то, что они освободили насъ отъ ньютоновскаго спектра (истинно спектра {Латинское слово spectrum -- научный терминъ цвѣтнаго явленія, производимаго призмой -- въ просторѣчіи значитъ призракъ, привидѣніе.}!) изъ составнаго свѣта. Мы одолжены этимъ генію, которому долгъ нашъ и безъ того ужь великъ." Онъ не колеблется признать превосходство Гёте надъ ньютоніянцами на томъ основаніи, что поэтъ "вмѣсто искусственно запутанныхъ, лживыхъ опытовъ ньютоніянцевъ, представляетъ намъ чистѣйшія и простѣйшія рѣшенія самой природы. "Не удивительно -- говоритъ онъ дальше -- что слѣпые, раболѣпные послѣдователи Ньютона противятся изслѣдованіямъ, доказывающимъ, что именно тотъ отдѣлъ физики, который, по мнѣнію этихъ господъ, заключаетъ въ себѣ самыя положительныя, почти геометрическія свидѣтельства въ ихъ пользу, основанъ на существенной ошибкѣ.
   Природное направленіе ума высказалось въ оптическихъ занятіяхъ Гёте такъ же опредѣлительно, какъ и въ поэтическихъ его произведеніяхъ. Онъ всегда стремился къ явленіямъ конкретнымъ, а не къ отвлеченіямъ. Онъ желалъ объяснить явленія цвѣта, а въ математикѣ эти явленія исчезаютъ, т. е. самый предметъ изученія скрывается изъ виду и заслоняется отвлеченіями. Сухость математическаго метода не могла привлечь Гёте и была крайне противна его живому пониманію природы. Изслѣдованія математиковъ о поляризаціи свѣта возбуждали въ немъ безграничное презрѣніе. "Не разберешь", говоритъ онъ: "Жизнь или смерть таится подъ этими формулами". Онъ постоянно насмѣхался надъ призмами и спектрами ньютоніянцевъ, точно эти ученые были педантами, промѣнявшими живую природу на мертвые фоліанты, открытое небо на душные кабинеты. Онъ всегда говорилъ о наблюденіяхъ, произведенныхъ имъ въ саду или съ помощью простой призмы при солнечномъ свѣтѣ, какъ будто обыкновенный, простой методъ былъ гораздо вѣрнѣе метода сложнаго, научнаго. Онъ полагалъ, что природа открывалась полнѣе всего терпѣливому наблюдателю --
   
   Und was sie deinem Geist nicht offenbaren mag,
   Das zwingst du ihr nicht ab mit Hebeln und mit Schrauben.
   
   "Чего она не захотѣла открыть твоему духу, того не вынудишь у нея ни рычагами, ни винтами." Онъ старался, посредствомъ наблюденія надъ свѣтомъ, дойти до уразумѣнія "открытой тайны". Отсюда его неудачи, отсюда и успѣхи его. Въ оптику онъ не внесъ ничего существеннаго; за то оказалъ несомнѣнную услугу живописи, обогативши ея теоретическую часть множествомъ полезныхъ свѣдѣній, и въ этомъ отношеніи заслуга Теоріи Цвѣтовъ давно признана и оцѣнена по достоинству лучшими изъ новѣйшихъ художниковъ.
   Въ заключеніе слѣдуетъ сдѣлать еще одно замѣчаніе. Гёте постоянно утверждаетъ, что теорія Ньютона ошибочна, но ограничивается простымъ утвержденіемъ. Ни разу не пытается онъ опровергнуть ее и нигдѣ не доказываетъ несообразности ея выводовъ съ основными принципами науки. Онъ какъ-будто думаетъ, что ошибка очевидна сама собою. И дѣйствительно, согласно его способу воззрѣнія на природу, ошибка Ньютона говоритъ сама за себя; потому что Ньютонъ, не ограничиваясь явленіями конкретными, переходитъ къ отвлеченіямъ, наблюденія замѣняетъ опытами и помощью "рычаговъ и винтовъ", заставляетъ природу открываять то, чего она не открываетъ "наблюдающему духу".
   Совершенно иное положеніе занимаетъ Гёте въ области наукъ, наслѣдующихъ явленія природы органической. Здѣсь его природныя тенденціи вполнѣ согласовались съ условіями, необходимыми для достяжанія успѣха; здѣсь онъ могъ свободно и совершенно кстати употреблять великое орудіе -- сравненіе, которое для біологія то же, что опыты дли физики; здѣсь конкретное наблюденіе доставляло ему необходимые матеріалы. Онъ былъ одаренъ острымъ зрѣніемъ и способностью быстраго соображенія; въ біологіи требовалось и то и другое. Ученіе о жизни и жизненной силѣ имѣетъ особую прелесть для всякаго человѣка съ поэтическими наклонностями; изученіе біологіи почти не требуетъ условій, несоответственныхъ свойствамъ поэтическаго духа: оттого-то тѣ немногіе поэты, которые серьозно занимались учеными изслѣдованіями, всѣ останавливались преимущественно на естествознаніи. Галлеръ, величайшій физіологъ восемнадцатаго столѣтія, былъ поэтъ и притомъ одинъ имъ передовыхъ поэтовъ своего времени. Дарвинъ былъ тоже и поэтъ и физіологъ. Между натуралистами и физіологами многіе обнаруживали замѣчательныя поэтическія способности; но поэта-математика, сколько помнится, не было до-сихъ-поръ ни одного.
   Въ области естественныхъ наукъ Гёте является не просто поэтомъ, не мелкимъ дилетантамъ, но глубокимъ мыслителемъ, творцомъ новыхъ научныхъ идей. "Дѣла, свидѣтельствующія о предварительномъ, прочномъ, практическомъ, неутомимомъ пятнадцатилѣтнемъ изученіи науки", говоритъ Изидоръ Жоффруа Сентъ-Клеръ: "безчисленные труды, которыхъ авторъ не покидалъ почти до самой смерти своей, не позволяютъ ни на минуту усомниться въ правахъ Гёте на имя натуралиста. Продолжатель знаменитаго труда Кювье -- Исторіи естественныхъ наукъ -- слѣдующимъ образомъ отзывается о сочиненіяхъ Гёте по сравнительной анатоміи: "Съ удивленіемъ встрѣчаешь тутъ почти всѣ научныя задачи, которыя отрывочно выступили впередъ только въ новѣйшее время." Гельмгольцъ, извѣстный нѣмецкій физіологъ, въ особенной статьѣ объ ученыхъ трудахъ поэта, говоритъ: "Слава великому Гёте! Онъ первый понялъ основныя идеи, къ которымъ тогда стремилась наука, и посредствомъ которыхъ опредѣлилась ея настоящая форма." Выписки наши вышли бы изъ предѣловъ журнальной статьи, еслибъ мы вздумали привести хотя половину тѣхъ отзывовъ, которые такъ рѣшительно свидѣтельствуютъ, что великій поэтъ былъ въ то же время и геніяльный ученый. Достаточно замѣтитъ, что ученыя заслуги Гёте признаны теперь лучшими авторитетами науки въ Германіи, Франціи и Англіи.
   Междучелюстная кость долго была опорнымъ предметомъ между анатомами" Везалій, одинъ изъ отважнѣйшихъ противниковъ Галена, справедливо замѣтилъ, что ученіе греческаго врача основано на трупоразъятіяхъ не человѣка, а только животныхъ" Доказательство -- говорилъ онъ -- заключается въ томъ, что "Галенъ указываетъ отдѣльную кость, соединенную съ челюстной посредствомъ швовъ; а между тѣмъ всякій анатомъ легко можетъ убѣдиться, что эта кость существуетъ только у животныхъ." Послѣдователи Галена тотчасъ вооружились въ защиту своего учителя" Подтвердить справедливость его словъ они и могли ни единымъ фактомъ и потому принялись отстаивать его различными гипотезами" Такъ напр., Сильвій говорилъ, что у человѣка въ старину была междучелюстная кость. Теперь онъ ея не имѣетъ, но прежде долженъ былъ имѣть. Сластолюбіе и чувственность съ теченіемъ времени лишили человѣка этой кости" Споръ длился цѣлые вѣка, "никто не пытался рѣшить его анатомически. Современникъ Гёте, знаменитый натуралистъ Камнеръ, дошелъ наконецъ до того, что отсутствіе междучелюстной кости считалъ существеннымъ признакомъ, отличающимъ человѣка отъ обезьяны.
   Изъ этого видно, что гётево открытіе, въ сущности неважное, было дѣломъ вовсе не легкимъ. Оно рѣшительна противорѣчило тогдашнимъ общепринятымъ убѣжденіямъ и было встрѣчено презрительнымъ недовѣріемъ со стороны ученыхъ. Только Додеръ, Шпиксъ и Зёммерингъ признали его истиннымъ съ перваго же раза. Камперъ, которому Гёте послалъ свою рукопись въ латинскомъ переводѣ, нашелъ, что она очень изящно, отлично хорошо написана, то-есть почеркомъ отличнымъ -- très élégant, admirablement bien écrit, c'est à dire d'une main admirable -- но полагалъ, что латинскій слогъ въ ней не сомамъ гладокъ. Гёте съ презрѣніемъ отвернулся отъ педантизма cпеціялистовъ, которые скорѣе готовы быль заподозрить самые наглядные, осязательные факты, нежели измѣнить хоть одну іоту въ старинныхъ своихъ вѣрованіяхъ. Онъ говоритъ: "Фразы, безпрестанно повторяемыя, становятся подъ конецъ убѣжденіями; отъ нихъ костенѣютъ органы разума".
   Въ этомъ открытіи замѣчательно не столько самое открытіе, сколько методъ, которымъ руководился Гёте. Междучелюстная кость у животныхъ содержитъ въ себѣ передніе зубы -- рѣзцы. У человѣка есть рѣзцы;, и Гёте, вполнѣ проникнутый идеей о единствѣ въ природѣ, смѣло сказалъ: если у человѣка есть Зубы такіе же, какъ у животныхъ, то у него должна быть и кость такая же, какъ у животныхъ. Тогдашніе анатомы, углублявшіеся въ частности и не сознававшіе основной идеи -- идеи единства, на которой теперь основывается вся философія анатоміи -- не видѣли абстрактной необходимости въ подобномъ тожествѣ строеній человѣка и животныхъ, тѣмъ болѣе, что очевидность, казалось, совершенно ему противорѣчила. Но Гёте глядѣлъ на предметъ съ болѣе философской точки зрѣнія и сразу пришелъ къ истинному методу доказательства, т. е. къ сравненію различныхъ видоизмѣненій междучелюстной кости въ различныхъ породахъ животныхъ. Этотъ методъ сдѣлался теперь общимънаучнымъ методомъ, и нужно стать на историческую точку зрѣнія для того, чтобы вполнѣ оцѣнить заслугу поэта, которому принадлежитъ честь перваго употребленія подобнаго способа въ ученыхъ изслѣдованіяхъ. Путемъ сравненія Гёте нашелъ, что междучелюстная кость измѣняется съ измѣненіемъ питанія и величины зубовъ животнаго. Кромѣ того, онъ нашелъ, что у нѣкоторыхъ животныхъ кость эта не отдѣлена отъ челюсти, и что у дѣтей видны швы ея. Онъ допускалъ, что съ лицевой стороны не замѣтно ни малѣйшаго слѣда этихъ швовъ; но въ тоже время говорилъ, что слѣды ихъ съ внутренней стороны не подлежатъ сомнѣнію. Изслѣдованія надъ черепомъ зародыша окончательно рѣшили вопросъ въ пользу Гёте.
   Гёте сдѣлалъ это открытіе въ 1784 году и сообщилъ о немъ многимъ анатомамъ, изъ которыхъ Лодёръ упоминаетъ о немъ въ своемъ Compendium, изданномъ въ 1787 году. Годы эти важны потому, что показываютъ, какъ иногда одни и тѣ же открытія совершаются одновременно и вполнѣ самостоятельно различными учеными дѣятелями. Въ 1786 году извѣстный французскій анатомъ Викъ д'Азиръ (Vicq d'Azyr) издалъ свой Трактатъ объ анатоміи и физіологіи. Въ этомъ сочиненіи ясно говорится, безъ доказательствъ впрочемъ, о присутствіи междучелюстной кости въ человѣкъ, и притомъ фактъ этотъ приведенъ сочинителемъ въ подкрѣпленіе основной идеи объ общемъ Физіологическомъ типъ. Доктрина и открытіе французскаго ученаго поразительно совпали съ доктриной и открытіемъ нѣмецкаго поэта; но Гёте ничѣмъ не заимствовался у Викъ д' Азира. Это, между прочимъ, ясно доказывается слѣдующимъ мѣстомъ изъ письма Зёммеринга къ Мерку: "Я высказалъ въ Гёттим. Учен. Вѣдом. мнѣніе мое о книгѣ Викъ д'Азира. Она превосходитъ всѣ прочія сочиненія по той же части; но Гёте до-сихъ-поръ въ ней не упомянутъ."
   Гораздо важнѣе открытіе Гёте въ области ботаники. Здѣсь онъ является творцемъ новой науки -- морфологіи, въ основу которой легло его ученіе о первообразѣ растеній. Онъ первый положительнымъ образомъ доказалъ, что листъ, чашечка, вѣнчикъ, пестикъ и тычинка, цвѣтокъ и плодъ, какъ они ни разнятся между собой цвѣтомъ и формами, представляютъ только видоизмѣненія одного общаго типа -- листа. Правда, еще до Гёте, именно въ 1759 году, нѣмецкій біологъ, Каспаръ Фридрихъ Вольфъ, кратко высказалъ идею о взаимномъ тожествѣ различныхъ органовъ растенія; но тогдашніе ученые, не готовые еще къ принятію новой. истины, оставили ее безъ вниманія и съ теченіемъ времени почти совсѣмъ забыли о ней. Гёте, занимаясь ботаникой, ничего не слыхалъ объ идеѣ Вольфа и дошелъ до открытія всеобщаго типа растеній вполнѣ самостоятельно, силою творческаго ума и путемъ глубокаго мышленія. Съ трудами своего предшественника онъ ознакомился, спустя нѣсколько лѣтъ по изданіи Метаморфоза Растеній, и въ 1817 году самъ указалъ печатно на то, что основная идея морфологической теоріи давно уже высказана Вольфомъ. Но Вольфъ не имѣлъ цѣлью создать новую теорію въ ботаникѣ: онъ открылъ первообразъ растеній случайно, отыскивая законы бытія вообще, и пользовался этимъ открытіемъ только какъ частнымъ доказательствомъ истины своего ученія. Гёте, напротивъ, зналъ напередъ то, къ чему стремился, сознавалъ à priori то, что предстояло открыть, и открытіе свое возвелъ на степень научной системы. Поэтому ботаники, отдавая должное Вольфу, въ то же время справедливо говорятъ, что идеей о метаморфозѣ растеній наука обязана собственно не ученому, а поэту.
   Двинутая поэтомъ, ботаника быстро пошла впередъ по указанному ей пути и съ теченіемъ времени успѣла опередятъ многіе изъ выводовъ Гёте. Его теорія мало по малу подверглась значительнымъ измѣненіямъ. Важнѣйшее изъ нихъ открытіе Шлейденомъ клѣточки, органа простѣйшаго и болѣе общаго, чѣмъ листъ. Въ природѣ встрѣчается много растеній безлиственныхъ или безъ, слѣдовъ листа; но нѣтъ ни одного, которое не развивалось бы изъ клѣточки, или не состояло бы изъ группы клѣточекъ, различно видоизмѣненныхъ. Отсюда ясно, что первоначальный, всеобщій органъ растительнаго царства -- не листъ, а клѣточка. Листъ представляетъ собой уже вторую, сложную ступень развитія. Тѣмъ не менѣе заслуга Гёте не теряетъ своего значенія, потому что всѣ новѣйшіе успѣхи ботаники и самое открытіе клѣточки въ сущности представляютъ только развитіе основной идеи, высказанной авторомъ Фауста.
   Наконецъ и въ области сравнительной анатоміи имя Гёте стоитъ на ряду съ именами лучшихъ дѣятелей. "Первая идея о метаморфозѣ костяныхъ формъ", говоритъ Карусъ: "т. е. идея о томъ, что всѣ формы остова суть болѣе или менѣе явныя видоизмѣненія одного и того же типа, -- принадлежитъ Гёте. Первымъ великимъ примѣненіемъ ея была позвоночная теорія черепа." Мы не будемъ останавливаться на разборѣ сочиненій Гёте по сравнительной анатоміи: подробный анализъ отнялъ бы у насъ слишкомъ много времени и мѣста, а краткій разборъ невозможенъ безъ ущерба ясности дѣла. Замѣтимъ только, что сочиненія эти важны не фактами -- новаго матеріала они не внесли въ анатомію -- а философскимъ взглядомъ на предметъ. Гёте былъ мыслителемъ въ наукѣ. Силою философскаго мышленія онъ опередилъ большую часть современныхъ ему натуралистовъ и достигъ той высшей точки зрѣнія, съ которой уяснились передъ нимъ условія дальнѣйшаго развитія науки. Онъ первый высказалъ въ сравнительной анатоміи многія изъ тѣхъ идей, которыя трудами Жоффруа Сентъ-Илера, фонъ-Бера, Мильни-Эдвардса, Кювье и Ламарка развиты вполнѣ и возведены на степень общихъ законовъ животной организаціи.
   Въ 1847 году, т. е. черезъ пятнадцать лѣтъ по смерти поэта, извѣстный профессоръ Окенъ напечаталъ въ своемъ журналѣ Изида статью, въ которой не совсѣмъ умѣреннымъ тономъ доказывалъ, что Гёте будто бы ложно присвоилъ себѣ честь открытія позвоночной теоріи черепа. Честь эта, дѣйствительно, принадлежитъ Окену, но тѣмъ не менѣе нападки его неоправедливы. Дѣло вотъ въ чемъ: Гёте, гуляя однажды, въ 1790 году, на еврейскомъ кладбищъ подлѣ Венеціи, нашелъ продольно расколотый черепъ овцы и, разсматривая его, скоро убѣдился, что лицевая сторона была составлена изъ трехъ позвонковъ. Почти то же разсказываетъ Окенъ: путешествуя по Гарцу, онъ нашелъ черепъ оленя и, разсматривая его, воскликнулъ -- "Это позвоночный столбъ!" Открытіе свое онъ сдѣлалъ въ 1806 году, а въ 1807 написалъ объ этомъ предметѣ диссертацію. Онъ былъ тогда приватъ-доцентомъ въ гёттингенскомъ университетъ; "слѣдовательно", замѣчаетъ онъ самъ: "въ то время, когда Гёте, конечно, ничего не зналъ о моемъ существованіи." Онъ послалъ свою диссертацію въ Іену, куда его только что назначили профессоромъ. Попечителемъ іенскаго университета былъ Гёте. "Я", говоритъ Окинъ: "разумѣется, послалъ и ему экземпляръ моей диссертаціи. Это открытіе такъ его обрадовало, что Онъ пригласилъ меня, на Пасху 1808 года, провести съ нимъ недѣлю въ Веймарѣ, что я и сдѣлалъ. Пока ученые смѣялись надъ открытіемъ, Гёте молчалъ; но какъ только оно, благодаря сочиненіямъ Меккеля, Шпикса и другихъ, пріобрѣло извѣстность, раболѣпные поклонники Гёте тотчасъ стали распускать молву, будто основная идея принадлежитъ ему. Около того времени пріѣхалъ въ Веймаръ Боянусъ. Онъ услышалъ толки о гётевомъ открытіи, на половину повѣрилъ имъ и сообщилъ мнѣ объ этомъ въ письмѣ, а я необдуманно напечаталъ его письмо въ Изидѣ (1818 года, стр. 509), оговоривши только, что мое открытіе сдѣлано въ 1806 году. Статья Боянуса подстрекнула тщеславіе Гёте, и онъ, черезъ тринадцать лѣтъ послѣ моего открытія, сталъ утверждать, будто тридцать лѣтъ уже держался мнѣнія, высказаннаго мною."
   Задѣтое самолюбіе профессора заставило его ошибочно перетолковать все дѣло, въ сущности очень простое. Нападки Окена совершенно противорѣчатъ фактамъ, которые показываютъ, что Гёте былъ правъ, присвоивая себѣ первенство идеи, такъ какъ съ другой стороны правъ и Окенъ, присвоивая себѣ первенство открытія. Мысль о томъ, что черепъ есть скопленіе различно видоизмѣненныхъ позвонковъ, возникла въ умъ поэта гораздо прежде, чѣмъ въ умѣ профессора; но Гёте не развилъ, а Окенъ, напротивъ, обстоятельно доказалъ ее. У перваго она была однимъ изъ многихъ примѣненій основной идеи объ органическомъ развитіи,-- идеи, которая привела его къ открытію междучелюстной кости. У втораго она была спеціяльной проблемой, которую молодой анатомъ задалъ себѣ рѣшить. Если открытіе въ человѣкъ междучелюстной кости, существованіе которой признавалось всѣми галенистами, справедливо приписывается одному Гёте на томъ основаніи, что онъ первый доказалъ истину старинной гипотезы; то открытіе позвоночнаго строенія черепа должно быть на такомъ же точно основаніи приписано Окену, хотя идея гораздо прежде зародилась въ умѣ Гёте.
   Отчего же Гёте молчалъ, когда Окенъ впервые объявилъ ученому міру о своемъ открытіи? На этотъ вопросъ можно отвѣтить словами самого Гёте. Въ небольшой замѣткѣ, подъ заглавіемъ Das Schädelgerüst aus sechs Wirbelknochen auferbaut, онъ упоминаетъ о томъ, какъ признавалъ сначала три, впослѣдствіи шесть позвонковъ въ черепѣ, какъ сообщилъ объ этомъ друзьямъ своимъ, и потомъ говоритъ: "Въ 1807 году теорія эта явилась передъ публикой въ смутномъ, несовершенномъ видѣ и, разумѣется, встрѣтила сильную оппозицію и слабую долю похвалъ. Какъ много повредилъ ей незрѣлый способъ изложенія, -- объ этомъ со временемъ разскажетъ исторія." Потомъ въ своихъ анналахъ (Tag und Jahres Hefte) онъ разсказываетъ, что друзья его, Римеръ и Фойгтъ, съ которыми онъ вмѣстѣ трудился надъ разработкой этой теоріи, съ удивленіемъ однажды сообщили ему, что идея о позвоночномъ строеніи черепа только-что высказана въ одной диссертаціи. "Друзья мои", прибавляетъ онъ: "Живы и могутъ засвидѣтельствовать истину моихъ словъ. Я просилъ ихъ не безпокоиться, потому что каждому свѣдущему человѣку сразу бросалось въ глаза, что идея проведена въ диссертаціи неудачно и что она вышла не изъ прямаго источника. Много было попытокъ заставить меня объясниться по этому дѣлу, но я умѣлъ хранить молчаніе."
   Эти строки явились въ печати гораздо прежде нападокъ Окена. Онѣ ясно обвиняли его въ томъ, что онъ преждевременно обнаружилъ идею, которую Гёте тогда разработывалъ съ помощью своихъ друзей. Этого мало. Гёте призывалъ въ свидѣтели двухъ почтенныхъ и достойныхъ уваженія людей, тогда еще находившихся въ живыхъ. Но Окенъ молчалъ все время, пока вопросъ могъ быть окончательно порѣшенъ Фойгтомъ и Римеромъ. Онъ какъ будто выжидалъ ихъ смерти. Правда, онъ говоритъ, что не названъ въ немъ "и не хотѣлъ вмѣшиваться въ такія дрязги". Но это не отвѣтъ на второй пунктъ, гдѣ о немъ говорится такъ же ясно, какъ еслибъ имя его было напечатано всѣми буквами; да мало того, что онъ названъ,-- гётевы друзья говорятъ о его диссертаціи, какъ о дѣлъ для нихъ удивительномъ. Отчего же онъ не уличилъ поэта своевременно, отчего молчалъ при жизни его? Рѣшеніе этого вопроса предоставляемъ собственному суду читателя.
   

XVI.
Вторичная поѣздка Гёте въ Италію.-- Венеціянскія Эпиграммы.-- Прусскій лагерь въ Силезіи.-- Возвращеніе въ Веймаръ,-- Литературные вечера у герцогини Амаліи.-- Великій Кофта.-- Французская революція.-- Вторженіе нѣмецкихъ союзныхъ войскъ во Францію.-- Гёте принимаетъ участіе въ походѣ.-- Политическія его убѣжденія.-- Взглядъ его на революцію.-- Отрывки изъ гётева дневника, изданнаго подъ заглавіемъ Походъ во Францію.-- Возвращеніе въ Веймаръ.-- Домъ Гёте въ Фрауенпланѣ.-- Дружба съ Мейеромъ.-- Гражданинъ-генералъ.-- Инсургенты.-- Рейники Лисъ.

   Въ 1790 году Гёте, принявши на себя главное управленіе всѣми научными и художественными учрежденіями, дѣятельно занялся устройствомъ музеевъ и ботаническихъ садовъ въ Іенѣ. Въ мартѣ того же года онъ снова посѣтилъ Венецію, куда пріѣзжалъ встрѣчать герцогиню Амалію и Гердера. Вторичная поѣздка въ Италію произвела на него впечатлѣніе, далеко не похожее на прежнее. Такія впечатлѣнія не повторяются дважды, и Гёте скоро убѣдился, что въ прелести перваго посѣщенія была значительная доля иллюзіи. Если сравнить Венеціанскія Эпиграммы съ Римскими Элегіями, разница между новыми и прежними впечатлѣніями поэта бросится въ глаза съ перваго взгляда. Страстная тоска, полнота наслажденія жизнью, чувство неизвѣданнаго прежде блаженства, отразившіяся въ элегіяхъ, замѣняются въ эпиграммахъ сарказмами и горькимъ разочарованіемъ. Правда, многія изъ этихъ эпиграммъ, какъ показываетъ ихъ содержаніе, написаны въ послѣдствіи; но большинство ихъ прямо относится къ пребыванію Гёте въ Венеціи.
   Въ іюнѣ онъ воротился въ Веймаръ, а въ іюлѣ отправился, по приглашенію Карла Августа, въ прусскій лагерь, стоявшій тогда въ Силезіи. "Здѣсь", писалъ ему герцогъ: "вмѣсто камней и цвѣтовъ, увидишь поле, усѣянное войсками." Гёте поѣхалъ неохотно: онъ не былъ одержимъ марсоманіей, лагерная жизнь не представляла для него ничего заманчиваго, и солдаты не могли замѣнить ему "цвѣтовъ и камней". Въ лагерѣ онъ жилъ совершеннымъ отшельникомъ. Герцогъ и прочіе дилеттанты военнаго искусства почти ежедневно наслаждалась маршировками и маневрами; а Гёте въ это время писалъ статью о развитіи животныхъ и комическую оперу.
   Въ августѣ онъ снова вернулся въ Веймаръ. Герцогиня Амалія и Гердеръ, досадуя на то, что онъ "тратитъ время надъ старыми костями", неотступно убѣждали его бросить остеологію и кончить Вильгельма Мейстера, Но ихъ убѣжденія не имѣли желаннаго успѣха. Романъ подвигался впередъ чрезвычайно вяло. Мысль опровергнуть ньютонову теорію свѣта овладѣла поэтомъ до того исключительно, что на-время подавила въ немъ всякое расположеніе къ занятіямъ чисто литературнымъ. Въ 179 і году открытъ былъ придворный театръ въ Веймарѣ, и Гёте съ удовольствіемъ принялъ на себя званіе театральнаго директора. Въ іюнѣ того же года начались по пятницамъ литературные вечера во дворцѣ герцогини Амаліи, куда собирались герцогъ, герцогиня Луиза, Гёте съ своимъ кружкомъ и небольшое число избранныхъ придворныхъ. Этикетъ былъ совершенно изгнанъ изъ этихъ собраній: каждый изъ гостей садился тамъ, гдѣ ему нравилось, и только чтецу отведено было особое мѣсто. На этихъ вечерахъ Гёте читалъ своимъ слушателямъ генеалогію Каліостро, привезенную имъ изъ Италіи, я лекцію о цвѣтахъ; Гердеръ читалъ о безсмертіи, Бертухъ -- о китайскихъ краскахъ и англійскихъ садахъ, Бёттигеръ -- о древнихъ вазахъ, Гуфеландъ -- о долговѣчности, а Боде -- отрывки изъ переведенныхъ имъ сочиненій Моитаня. Послѣ чтенія, хозяйка и гости переходили на средину комнаты, къ большому столу, покрытому разными новостями -- гравюрами, нотами, книгами, и тутъ завязывалась оживленная дружеская бесѣда. Отсутствіе этикета придавало этимъ собраніямъ особенную прелесть.
   Литературная дѣятельность Гёте въ этотъ періодъ была чрезвычайно слаба не только количествомъ, но и качествомъ произведеній. Доказательствомъ можетъ служить его пятиактная комедія Великій Кофта (Der Gross-Kophta), сюжетъ которой заимствованъ изъ исторіи о брилліантовомъ ожерельи Маріи Антуанетты. Комедія эта, несмотря на похвальные отзывы слѣпыхъ поклонниковъ Гёте, съумѣвшихъ и тутъ отыскать небывалыя художественныя достоинства, интересна только какъ "актъ чисто патологическій: она показываетъ, что и великій геній можетъ иногда спускаться до степени положительной бездарности.
   1791 годъ былъ однимъ изъ самыхъ счастливыхъ въ жизни Гёте. Наука, любовь и дружба служили ему источниками тихихъ и свѣтлыхъ наслажденій; но блаженство его продолжалось не долго. Внѣшнія событія скоро заставили его промѣнять мирныя домашнія занятія на безпокойную лагерную жизнь. Нѣмецкіе государи давно уже тревожно слѣдили за успѣхами Французской революціи. Въ 1792 году прусскій король и герцогъ брауншвейгскій, предводительствуя многочисленной арміей, вторгнулись во Францію съ цѣлью спасти Людовика XVI и возстановить его на престолѣ. Въ Германіи носилась молва, что Франція, изнывая подъ игомъ мятежныхъ партій, ждетъ не дождется минуты освобожденія. Союзникамъ -- говорили эмигранты -- стоитъ только показаться, и вся нація Французская бросится къ нимъ на встрѣчу съ разверзтыми объятіями. Нѣмцы повѣрили этимъ розсказнямъ и охотно пошли на выручку легитимистовъ. Карлъ Августъ, страстно любившій солдатъ, принялъ на себя командованіе однимъ изъ прусскихъ полковъ. Гёте, искренно любившій герцога, послѣдовалъ за нимъ въ походъ, хотя политическія дѣла никогда не возбуждали въ немъ участія; онъ былъ глубоко убѣжденъ, что благо государственное достигается только Путемъ внутренняго развитія, а не смутами, мѣшающими дѣлу народнаго образованія. "Мирный гражданинъ", въ полномъ значеніи этого слова, онъ во всю свою жизнь ни разу не выразилъ сочувствія къ великимъ историческимъ борьбамъ. Революція была также противна ему, какъ и реформація, потому-что обѣ онѣ препятствовали мирнымъ успѣхамъ цивилизаціи:
   
   Franzthum drängt in diesen verworrenen Tagen, wie ehmals
             Lutherthum es gethan, ruhige Bildung zurück.
   
   Начала, провозглашенныя Французской республикой, казались ему крайне ошибочными. Онъ признавалъ необходимость и пользу равенства передъ закономъ; но ученіе о безусловномъ равенствѣ, какое проповѣдывали революціонеры, считалъ рѣшительно вздорнымъ. Изученіе природы и людей привело его къ убѣжденію, что подобное равенство на землѣ невозможно:
   
   Gleich sey keiner dem andern; doch gleich sey jeder dem Höchsten.
   Wie das zu machen? Es sey jeder vollendet in sich *.
   * "Никто не равенъ другому; но каждый да будетъ равенъ высшему. Какъ это сдѣлать? Пусть каждый будетъ совершеннымъ въ самомъ себѣ."
   
   Вторымъ революціоннымъ принципомъ было ученіе о народномъ самоуправленіи. Гёте не вѣрилъ въ возможность подобной правительственной власти. "Вы", говоритъ онъ: "не захотѣли оставить государство монарху, а сами не съумѣли имъ править."
   
   Sie gönnten Cäsar'n das Reich nicht,
   Und wussten's nicht zu regieren.
   
   Въ другомъ мѣстѣ онъ говоритъ: "Печальная участь Франціи должна служить урокомъ людямъ великимъ и малымъ, послѣднимъ даже болѣе, чѣмъ первымъ. Великіе погибли: кто же защитилъ толпу отъ толпы? Толпа стала тамъ тираномъ толпы:"
   
   Frankreichs traurig Geschick, die Grossen mögen's bedenken;
             Aber bedenken fürwahr sollen es Kleine noch mehr.
   Grosse gingen zu Grunde: doch wer beschützte die Menge
             Gegen die Menge? Da war Menge der Menge Tyrann.
   
   Понятно, какое чувство должны были возбуждать въ немъ такъ-называемые "апостолы свободы". "Всѣ они были всегда мнѣ противны: каждый изъ нихъ въ сущности искалъ только личнаго произвола".
   
   Alle Freiheits-Apostel, sie waren mir immer zuwider;
             Willkühr suchte doch nur Jeder am Ende für sich.
   
   Наконецъ третій революціонный принципъ состоялъ въ томъ, что человѣку необходима политическая свобода. Гёте отвергалъ подобную необходимость. Въ теченіи всей своей жизни онъ постоянно утверждалъ, что человѣкъ по самой природѣ не можетъ быть свободнымъ. Мысль эта высказана у него и въ юношескихъ произведеніяхъ, и въ Эгмонтѣ. Только та свобода необходима -- говорилъ онъ -- которая даетъ человѣку возможность мирно заниматься дѣлами, спокойно владѣть имуществомъ и жить безмятежно въ кругу семейныхъ и частныхъ гражданскихъ отношеній.
   Союзники вступили во Францію съ полной увѣренностью, что походъ будетъ для нихъ простой прогулкой. Лонгви (Longwy), думали они, не замедлитъ сдаться, а тамъ народъ встрѣтитъ своихъ избавителей съ разверзтыми объятіями. Лонгви, дѣйствительно, сдался; но народъ не обнаруживалъ ни малѣйшаго расположенія къ нѣмцамъ и вездѣ оказывалъ имъ самое упорное сопротивленіе. Слѣдующій отрывокъ изъ гётева дневника, изданнаго впослѣдствіи подъ заглавіемъ Походъ во Францію (Campagne in Frankreich), ясно показываетъ, какъ союзники поступали съ народомъ, на дружбу котораго слишкомъ смѣло понадѣялись: "Такимъ образомъ пруссаки, австрійцы и часть французовъ начали военныя дѣйствія вторженіемъ во Францію. Во имя кого они вторгнулись? Они могли бы вторгнуться во имя самихъ себя -- война была отчасти имъ объявлена, союзъ ихъ не былъ тайной -- но они придумали иной предлогъ и явились во имя Людовика XVI. Требовать они ничего не требовали, все брали въ займы -- только насильно. По распоряженію союзнаго начальства, отпечатаны были бланковыя квитанціи, которыя подписывалъ командиръ, а прописывалъ тотъ, кому онѣ доставались въ руки. Слѣдствіемъ этого былъ неограниченный произволъ въ займахъ, тѣмъ болѣе, что платить за все долженъ былъ Людовикъ XVI. Ничто, быть можетъ, не раздражало народъ такъ сильно, какъ эти поступки. Мнѣ самому довелось быть свидѣтелемъ одной сцены, въ высшей степени трагической. Нѣсколько пастуховъ, собравшихъ свои стада во-едино съ тѣмъ, чтобъ угнать ихъ въ лѣса, или скрыть гдѣ-нибудь въ иномъ безопасномъ мѣстѣ, были схвачены и приведены въ лагерь бдительными патрулями. Ихъ приняли очень хорошо и дружелюбно, распросили, что кому принадлежало, и сообразно отвѣтамъ отдѣлили и пересчитали каждое стадо по одиначкѣ. Безпокойство, страхъ и надежда, поперемѣнно выражались на лицахъ несчастныхъ пастуховъ. Но когда всѣ формальности разрѣшились тѣмъ, что союзники раздѣлили добычу между полками и ротами, а владѣльцамъ учтиво вручили квитанціи на имя Людовика XVI; когда нетерпѣливые и голодные солдаты принялись, въ присутствіи пастуховъ, рѣзать заграбленныхъ животныхъ: тогда глазамъ моимъ представилось такое ужасное зрѣлище всевозможныхъ оттѣнковъ глубокой мужеской скорби, какое, признаюсь, рѣдко когда волновало мою душу. Однѣ лишь греческія трагедіи представляютъ сцены, такъ неподдѣльно, глубоко трогающія.
   Изъ дневника видно, что поэта занимаютъ люди, наука, природа, только никакъ не цѣль войны. Во время осады Вердюна, онъ случайно увидѣлъ небольшую группу союзныхъ солдатъ, удившихъ въ прудъ рыбу, подошелъ къ нимъ и увлекся оптическими явленіями въ водѣ. Въ ту же ночь началось бомбардированіе крѣпости. Гёте отправился на одну изъ дѣйствовавшихъ батарей; но оглушительная пушечная пальба скоро заставила его обратиться вспять. На возвратномъ пути онъ повстрѣчался съ княземъ рейсскимъ: "Мы ходили взадъ и впередъ за стѣной виноградника, защищавшей насъ отъ ядеръ. Поговоривши сперва о разныхъ политическихъ дѣлахъ, князь спросилъ, чѣмъ я занимаюсь въ настоящее время, и чрезвычайно удивился, когда я, не упоминая ни слова о трагедіяхъ и романахъ, принялся разсказывать съ особеннымъ одушевленіемъ о теоріи цвѣтовъ". Поэту часто ставили въ укоръ подобное "равнодушіе" къ общественному дѣлу; но въ такомъ случаѣ слѣдовало бы за-одно съ нимъ осудить и Архимеда, не покидавшаго своихъ занятій во время осады Сиракузъ. Лагерная жизнь доставляла Гёте множество удобныхъ случаевъ къ психологическимъ наблюденіямъ. Война, говоритъ онъ, портитъ человѣка: "Сегодня вы являетесь дерзкимъ разрушителемъ, завтра -- кроткимъ миротворцомъ; она пріучаетъ васъ къ фразамъ, которыя должны возбуждать и поддерживать надежду среди самаго отчаяннаго положенія. Такимъ образомъ возникаетъ особый родъ лицемѣрія, рѣзко отличающійся отъ лицемѣрія религіознаго, придворнаго и всякаго другаго".
   Говоря о различныхъ неудобствахъ и лишеніяхъ походной жизни, Гёте прибавляетъ: "Счастливъ тотъ, чья грудь исполнена возвышенной страсти. Цвѣтное явленіе, замѣченное мной въ источникѣ, ни на минуту не выходило у меня изъ памяти. Я думалъ и передумывалъ о немъ, стараясь примѣнить его къ общедоступнымъ опытамъ, продиктовалъ Фогелю отрывочный планъ моей теоріи и потомъ нарисовалъ къ ней чертежи. Эти бумаги, испещренныя слѣдами тогдашняго ненастья, до-сихъ-поръ хранятся у меня: я дорожу ими, какъ свидѣтельствомъ Вѣрныхъ шаговъ на избранномъ мною сомнительномъ пути". Любознательность иногда побуждала его смѣло подвергаться опасностямъ: "Я", говоритъ онъ: "много слышалъ о пушечной лихорадкѣ и захотѣлъ лично узнать, что бы такое могла она значить. Скука и то расположеніе духа, которое въ минуты опасности доходитъ у человѣка до смѣлости, даже до безумной отваги, заставили меня отправиться совершенно хладнокровно къ внѣшнему укрѣпленію la Lune. Оно было снова занято нашими, но представляло самое безотрадное зрѣлище. Крыши домовъ были пробиты насквозь; хлѣбные снопы разметаны; тамъ и сямъ лежали смертельно раненые; по временамъ падали непріятельскія ядра и съ трескомъ ломали остатки черепичныхъ кровель. Совершенно одинокій, предоставленный самому себѣ, поѣхалъ я влѣво на холмъ, откуда могъ ясно обозрѣть выгодную позицію французовъ: они стояли полукружіемъ въ совершенномъ спокойствіи и безопасности; выстрѣлы нашихъ орудій могли достигать только лѣваго крыла, которымъ командовалъ Келлерманнъ... Наконецъ я доѣхалъ до того мѣста, куда падали непріятельскіе снаряды; звукъ ихъ какой-то странный: тутъ слышится и жужжаніе кубаря, и птичій свистъ, и клокотъ воды. Размоклая почва ослабляла губительное дѣйствіе непріятельскихъ выстрѣловъ: снаряды, куда попадали, тамъ и вязли. Такимъ образомъ моя безразсудно любознательная поѣздка по-крайней-мѣрѣ не подвергала меня опасности быть убиту рикошетомъ ядра. Скоро, впрочемъ, почувствовалъ я, что воинѣ происходитъ что-то необыкновенное: я обратилъ на это особенное вниманіе, и все-таки испытанное мной ощущеніе нельзя передать иначе, какъ сравненіемъ. Казалось, будто находишься въ чрезвычайно жаркомъ мѣстѣ и будто самъ проникнутъ насквозь окружающимъ жаромъ, такъ что чувствуешь себя совершенно подъ стать той средѣ, въ которой находишься. Зрѣніе не теряетъ ни силы, ни ясности; но все видимое представляется въ особенномъ темно-красномъ цвѣтѣ, отъ котораго и самое положеніе, и обстановка кажутся еще страшнѣе. Я не замѣтилъ никакого волненія въ крови; мнѣ казалось, что внѣшній жаръ все подавляетъ. Отсюда ясно, въ какомъ смыслѣ можно назвать такое состояніе лихорадкой. Замѣчательно, впрочемъ, что это страшно непріятное чувство возникаетъ въ груди единственно при помощи слуховыхъ органовъ; потому что настоящая причина этихъ ощущеній все-таки громъ пушекъ, ревъ, свистъ и трескъ снарядовъ въ воздухѣ. Отъѣхавши изъ-подъ выстрѣловъ въ совершенно безопасное мѣсто, я съ удивленіемъ замѣтилъ, что прежняго жару какъ не бывало, и что во мнѣ не осталось ни малѣйшихъ признаковъ лихорадочнаго волненія. Во всякомъ случаѣ, положеніе это одно изъ самыхъ незавидныхъ; и дѣйствительно, изъ числа моихъ любезныхъ и благородныхъ товарищей, я не нашелъ почти ни одного, который бы оказался истиннымъ любителемъ подобныхъ ощущеній. Такъ прошелъ день; французы стояли неподвижно; Келлерманнъ перешелъ на другую, болѣе удобную позицію. Перестрѣлку прекратили, и оказалось, что она ни къ чему не послужила, точно ея и не было. Въ войскѣ нашемъ распространилось сильное уныніе. Утромъ еще всѣ были увѣрены, что однимъ ударомъ порѣшатъ дѣло съ французами; я самъ принялъ участіе въ этомъ опасномъ походъ потому только, что безгранично вѣрилъ въ силу подобной арміи и въ искусство герцога брауншвейгскаго; но теперь офицеры и солдаты наши сильно упали духомъ: всѣ стали задумываться, никто не глядѣлъ прямо въ лицо другъ другу, а гдѣ попадались прямые взгляды, тамъ раздавались проклятія и брань. Передъ наступленіемъ ночи мы собрались случайно въ кружокъ; но тутъ не было и тѣни прежняго одушевленія: большая часть присутствовавшихъ молчала, нѣкоторые говорили, но всѣмъ рѣшительно не доставало способности хладнокровно обсудить положеніе дѣла. Наконецъ спросили меня, что я думаю.-- Съ этого мѣста и съ этого дня -- сказалъ я -- начинается новая эпоха всемірной исторіи, и вы можете сказать, что вы присутствовали при ея рожденіи."
   Ночью поднялась буря и полился дождь. Гёте и прочіе собесѣдники расположились спать позади холма, защищавшаго ихъ отъ пронзительнаго вѣтра. Для большаго удобства, они приказали выкопать ямы въ землѣ и легли туда, завернувшись въ шинели; даже Карлъ-Августъ не отказался отъ такой "преждевременной могилы." Гёте закутался въ одѣяло, покрылся плащемъ и, несмотря на близкое сосѣдство французской батареи, заснулъ такъ хорошо, какъ не всегда удается засыпать на покойной постели.
   Пораженіе при Вальми смутило пруссаковъ и ободрило французовъ. Пруссаки убѣдились, что французскій народъ весь на сторонѣ республиканцевъ, и что непріятель не даромъ кричалъ въ смертельномъ бою vive la nation! Они увидѣли себя въ чужой землѣ безъ магазиновъ, безъ военныхъ припасовъ, словомъ, безъ всякихъ приготовленій къ великой борьбѣ, поняли свою ошибку и начали отступать. Гёте, разумѣется, съ восторгомъ услышалъ вѣсть о предстоящемъ окончаніи неудачнаго и труднаго похода. Онъ не питалъ сочувствія ни къ предмету войны, ни къ людямъ, управлявшимъ дѣйствіями союзныхъ войскъ.
   Между тѣмъ французы одерживали побѣду за побѣдой. Вердонъ и Лонгви снова перешли въ руки республиканцевъ; на Рейнѣ, Триръ и Майнцъ сдались Кюстину. "Въ эту несчастную и смутную пору," говоритъ Гёте: "получилъ я запоздавшее письмо отъ матушки. Оно чуднымъ образомъ воскресило передо мной мирные дни моей юности, подробности моей жизни въ семьѣ и въ родномъ городѣ. Мой дядя, судья (Schaff) Тексторъ, скончался. При жизни его, близкое мое съ нимъ родство не позволяло мнѣ занять почетное и важное мѣсто франкфуртскаго ратмана; но какъ только дяди не стало, сограждане мои, по древнему похвальному обычаю, тотчасъ обратили взоры на меня, потому что я занималъ одно изъ самыхъ видныхъ положеній между франкфуртцами, имѣвшими ученую степень. Матери моей поручено было спросить меня, приму ли я должность ратмана, если на выборахъ выпадетъ мнѣ золотой шаръ. Вопросъ этотъ явился ко мнѣ совершенно не въ пору. Онъ поразилъ меня и заставилъ задуматься. Тысяча различныхъ образовъ возникла передо мною, не дозволяя мнѣ остановиться на чемъ-нибудь опредѣленномъ. Какъ иногда больной или плѣнный, слушая сказку, на мгновеніе забываетъ свое настоящее, такъ и я перенесся мысленно въ иныя сферы, въ иные годы. Мнѣ почудилось, что я въ гостяхъ у моего дѣда, гуляю въ его саду: шпалерники, отягощенные персиками, манятъ взоры и разжигаютъ аппетитъ маленькаго внука; только страхъ быть изгнану изъ этого рая, только надежда получить спѣлый краснощекій плодъ изъ собственныхъ рукъ добраго дѣдушки, кое-какъ удерживаютъ лакомку въ предѣлахъ благопристойности. Потомъ представилось мнѣ, какъ достойный дѣдушка -- точно благородный Лаэртъ, только не вѣдающій ни тоски, ни печали -- ухаживаетъ за своими розами, заботливо оберегая руки отъ шиповъ старомодными перчатками, данью безпошлинныхъ городовъ. Потомъ представился онъ мнѣ въ своей судейской мантіи, съ золотой цѣпью, на торжественномъ сѣдалищѣ, подъ портретомъ императора; потомъ -- въ полубезчувственномъ состояніи, тянувшемся нѣсколько лѣтъ, и наконецъ въ саванѣ. Въ послѣдній проѣздъ черезъ Франкфуртъ, я засталъ дядю полнымъ владѣльцемъ дома, двора и сада; какъ сынъ, достойный отца, онъ тоже достигъ высшихъ степеней въ управленіи вольнаго города. Здѣсь, въ кругу близкихъ родныхъ, въ давно-знакомой не измѣнившейся мѣстности, проснулись во мнѣ съ новою силой воспоминанія дѣтства. Къ нимъ присоединились потомъ другія юношескія мечты, о которыхъ не могу умолчать. Кто изъ гражданъ вольнаго города не сознается въ томъ, что помышлялъ раньше или позже сдѣлаться ратманомъ, судьею или бургомистромъ, усердно и заботливо стремясь достигнуть, по мѣрѣ способностей, этихъ, а можетъ быть, и низшихъ должностей? Сладкая надежда принять со временемъ участіе въ управленіи съ раннихъ поръ пробуждается въ груди каждаго изъ гражданъ; особенно живой И горделивой является она въ душъ ребенка. Не долго однако предавался я отраднымъ грёзамъ о временахъ минувшаго дѣтства. Быстро пронеслись онѣ, и мнѣ представились окружавшая меня зловѣщая мѣстность, печальная обстановка, въ какой я находился, наконецъ участь роднаго города, скрытая туманной и даже мрачной завѣсой. Майнцъ въ рукахъ французовъ; Франкфуртъ въ опасности, а можетъ быть, и взятъ уже; сообщенія съ нимъ прерваны; а внутри его стѣнъ, улицъ, площадей, друзья моей юности, кровные мои родственники, быть можетъ, постигнуты уже тѣмъ же несчастіемъ, отъ котораго такъ жестоко пострадали Лонгви и Вердюнъ: Кто рѣшился бы ринуться, очертя голову, въ такое положеніе? Впрочемъ и въ самые счастливые дни достопочтеннаго Франкфурта мнѣ невозможно было бы согласиться на подобное предложеніе. Причины отказа объяснялись очень легко. Двѣнадцать лѣтъ уже пользовался я рѣдкимъ счастьемъ -- довѣріемъ и благосклонностью веймарскаго герцога. Счастливо надѣленный отъ природы и прекрасно образованный, государь этотъ былъ доволенъ моими благонамѣренными, часто недостаточными услугами, и доставилъ мнѣ такія средства развиться, какія никогда не представились бы, еслибъ я оставался въ родномъ городъ. Благодарность моя была безпредѣльна; безпредѣльна также была моя привязанность къ супругъ и родительницѣ герцога, къ его юному семейству, къ странѣ, для которой я все-таки былъ не совсѣмъ безполезенъ. А кружокъ моихъ новыхъ, отлично образованныхъ друзей, а семейныя любовь и счастіе, которыми я былъ обязанъ Веймару, -- развѣ могъ я забыть ихъ и разстаться съ ними?"
   Среди опасностей и лишеній походной жизни, Гёте не разъ вспоминалъ о комфортѣ домашняго очага; но у него не было и мысли о тѣхъ новыхъ удобствахъ, какія ожидали его въ Веймарѣ. По приказанію Карла Августа, домъ поэта въ Фрауенпланѣ былъ перестроенъ во время его отсутствія, и на мѣстѣ прежняго скромнаго жилища, явилось прекрасное зданіе, почти совсѣмъ оконченное и ждавшее только послѣднихъ распоряженій владѣльца. Внимательный герцогъ желалъ вполнѣ угодить своему любимцу и съ этой цѣлью велѣлъ окончательную отдѣлку дома отложить до пріѣзда Гёте. Но Гёте остался доволенъ и планомъ, и вкусомъ герцога, не сдѣлалъ почти никакихъ измѣненій и съ своей стороны прибавилъ только великолѣпную лѣстницу.
   Домъ этотъ до сихъ поръ неприкосновенно хранится въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ онъ былъ при кончинѣ поэта. Сквозь окна его виднѣются съ улицы бюсты олимпійскихъ боговъ, символы спокойствія и совершенства. Въ прихожей вниманіе посѣтителя привлекаютъ: два гипсовыхъ слѣпка въ нишахъ, планъ Рима на стѣнѣ и прекрасно расписанный потолокъ, на которомъ, изображена Аврора Мейера. Подлѣ двери стоитъ группа Ильдефонсо, а надъ входомъ начертано "SALVE". Изъ прихожей дверь ведетъ въ залу Юноны, названную такъ по находящемуся въ ней колоссальному бюсту богини; тутъ же находятся и Loggte Рафаэля. На-лѣво слѣдуетъ гостиная, гдѣ стоятъ клавикорды, на разъ звучавшіе на музыкальныхъ вечерахъ веймарскаго министра; на этихъ клавикордахъ игралъ Гуммель, подъ звуки ихъ пѣли Каталани и Зонтагъ. Надъ дверьми гостиной висятъ миѳологическіе картоны Мейера; на стѣнахъ копія съ Алѣдобрандинской Свадьбы, снимки съ картинъ великихъ художниковъ и эстампы. Въ большомъ шкафѣ помѣщаются гравюры и драгоцѣнные камни; въ другомъ, поменьше -- бронзовыя статуи, лампы и вазы. На право отъ залы Юноны расположены три небольшія комнатки: въ первой находятся рисунки съ картинъ итальянскихъ художниковъ и оригинальная картина, писанная Ангеликой Кауфманнъ; во второй и третьей -- различные образчики глиняной посуды и особенный снарядъ, приспособленный къ объясненію теоріи цвѣтовъ. Продолженіемъ залы служить комната Бюстовъ, уставленная бюстами Шиллера, Гердера, Якоби, Фосса, Стерна, Байрона и другихъ. За нею, нѣсколькими ступенями ниже, слѣдуетъ маленькая комнатка, въ которой Гёте любилъ обѣдать съ небольшимъ кружкомъ избранныхъ. Дверь отсюда открывается на рѣшетчатую лѣстницу, ведущую въ садъ, разбитый съ большимъ вкусомъ. Садовыя бесѣдки служили поэту музеями естественной исторіи; тамъ онъ хранилъ свои коллекціи.
   Въ этихъ комнатахъ, отдѣланныхъ и убранныхъ съ княжескимъ, для тогдашняго времени, великолѣпіемъ, Гёте является министромъ и любителемъ изящныхъ Искусствъ. Комнаты эти характеризуютъ не столько личность, сколько положеніе владѣльца; настоящій же характеръ поэта высказался въ его кабинетѣ, библіотекѣ и спальнѣ. Изъ передней, гдѣ стоятъ шкафы съ минералами, дверь ведетъ въ низенькую узкую комнату, тускло освѣщаемую двумя крошечными окошками. Это -- кабинетъ Гёте, убранный съ поразительной простотою. По срединѣ стоитъ овальной формы гладкій дубовый столъ, ничѣмъ не покрытый, даже не полированный; во всей комнатѣ нѣтъ ни единой покойной мебели, ни дивана, ни креселъ, словомъ, никакихъ признаковъ комфорта; вмѣсто всего этого стоитъ простой жесткій стулъ съ придѣланной къ спинкѣ его корзинкой, куда Гёте имѣлъ обыкновеніе класть свой носовой платокъ. Справа у стѣны помѣщается столъ грушеваго дерева съ книжными полками, гдѣ стоятъ лексиконы и справочные словари. Здѣсь же виситъ небольшая подушечка, покрытая почтеннымъ слоемъ пыли; къ ней приколоты булавками визитныя карточки и другія бездѣлушки, освященныя смертью поэта. Здѣсь виситъ и медальонъ Наполеона съ латинской надписью вокругъ: "Scilicet immenso superest ex nomine multum." Слѣдующая стѣна занята книжнымъ шкафомъ, въ которомъ помѣщаются произведенія различныхъ поэтовъ. У стѣны по Лѣвую руку стоитъ длинное бюро, за которымъ Гёте обыкновенно работалъ. На этомъ бюро лежатъ оригиналы Гётца и Элегій, и тутъ же красуется молочно-бѣлый стеклянный бюстъ Наполеона, блестящій при свѣтѣ переливами синяго и яркозолотистаго цвѣтовъ. Гёте дорожилъ имъ, какъ пособіемъ къ объясненію Farbenlehre. Подлѣ двери прибитъ листъ бумаги съ замѣтками изъ современной поэту исторіи; за дверью висятъ начертательныя музыкальныя и геологическія таблицы. Дверь эта ведетъ въ спальню, если только можно назвать спальней чуланчикъ въ одно окно. Простая кровать, возлѣ нея кресло и крошечный умывальный столикъ, съ небольшимъ бѣлымъ рукомойникомъ и губкой, составляютъ все убранство той комнаты, гдѣ Гёте обыкновенно почивалъ и гдѣ почилъ онъ сномъ непробуднымъ. Съ противоположной стороны кабинета открывается входъ въ библіотеку, которую, правильнѣе, слѣдуетъ назвать книжной кладовою. Книги стоятъ тутъ на грубыхъ, сосноваго дерева, полкахъ и размѣщены по отдѣламъ; каждый отдѣлъ означенъ клочкомъ бумаги съ надписью "философія", "исторія", "поэзія" и т. д.
   Таковъ былъ домъ, гдѣ Гёте прожилъ около сорока лѣтъ, до самой смерти своей. Въ то время, о которомъ у насъ идетъ рѣчь, домъ этотъ, разумѣется, еще не вполнѣ соотвѣтствовалъ нашему описанію. Окончательная отдѣлка его производилась подъ личнымъ наблюденіемъ Гёте, несказанно довольнаго подаркомъ герцога. Судьба улыбалась поэту: онъ снова былъ съ Христіаной и сыномъ; снова получилъ возможность спокойно предаваться любимымъ занятіямъ и почувствовалъ себя вполнѣ вознагражденнымъ за всѣ непріятности, испытанныя во время похода. Около этого времени вернулся изъ Италіи и поселился у Гёте живописецъ Мейеръ. Гёте высоко цѣнилъ его за основательныя свѣдѣнія въ исторіи и любилъ отъ души, какъ искренняго друга. Бесѣды съ Мейеромъ объ искусствъ шли у него рука объ руку съ занятіями оптикой.
   Въ 1793 году онъ занимался много, но производилъ мало: написалъ комедію Гражданинъ-генералъ (Der Bürg ergeneral), началъ драму Инсургенты (Die Aufgeregten) и составилъ планъ Бесѣдъ нѣмецкихъ выходцевъ (Unterhaltungen deutscher Ausgewanderten). Въ томъ же году онъ началъ Рейнеке Лиса (Reineke Fuchs). Всѣ эти произведенія родились подъ вліяніемъ Французской революціи. Комедія Гражданинъ-генералъ, осмѣивающая патріотовъ-крикуновъ, полна истиннаго комизма и, несмотря на то, подверглась сильнымъ порицаніямъ со стороны людей, недовольныхъ политическими убѣжденіями Гёте. Но порицанія эти не совсѣмъ справедливы. Гёте не сочувствовалъ ни революціи, ни роялистамъ; онъ не вполнѣ понималъ историческую важность событія; онъ.видѣлъ только временную и личную сторону великой борьбы: что же удивительнаго, что борьба эта внушила ему мысль написать комедію? По мѣръ того, какъ событія дѣлались мрачнѣе, взглядъ Гёте на нихъ тоже становился серьознѣе. Драма Инсургенты должна была служить полнымъ выраженіемъ политическихъ мнѣній поэта, но къ сожалѣнію, онъ оставилъ ее не оконченной. Гораздо важнѣе въ художественномъ отношеніи его эпическая поэма Рейнеке Лиса. Основою ей послужила древне-германская сказка, которую Гёте отчасти перевелъ, отчасти совершенно передѣлалъ. Мастерское изображеніе животной природы человѣка во всей ея наготѣ и неподдѣльный юморъ, проникающій собой поэму, ставятъ Рейнеке Лиса на ряду съ лучшими произведеніями Гёте.
   Въ изъ 1794 года поэтъ нашъ снова присоединился къ арміи, осаждавшей Майнцъ. Разсказъ объ этой осадъ служитъ дополненіемъ къ Походу во Францію, но не представляетъ ничего интереснаго для біографа, мы пройдемъ его молчаніемъ. 24 іюля городъ сдался, а 28 августа -- въ тотъ самый день, когда поэту исполнилось сорокъ-пять лѣтъ -- Гёте воротился въ Веймаръ оканчивать Рейнеке Лиса и продолжать свои научныя изслѣдованія. "Ѣду домой", писалъ онъ Якоби: "тамъ я могу собрать вокругъ себя кружокъ, куда ничто не проникнетъ, кромѣ любви и дружбы, науки и искусства. Не буду жаловаться на прошлое: оно научило меня многому полезному."
   

XVII.
Дружба Гёте съ Шиллеромъ.-- Глубокая разница между ними.-- Гёте представитель реализма, Шиллеръ -- идеализма.-- Сходныя стороны между ними.-- Стремленіе къ одной общей цѣли.-- Равнодушіе передовыхъ людей Германіи къ Французской революціи.-- Тогдашнее состояніе нѣмецкой литературы.-- Шиллеръ основываетъ журналъ, подъ названіемъ "Горы".-- Какъ началось сближеніе Гёте съ Шиллеромъ.-- Научныя и литературныя занятія Гёте.-- Неуспѣхъ "Горъ".--Ксеніи и впечатлѣніе, ими произведенное.-- Анекдотъ о томъ, какъ французъ, англичанинъ и нѣмецъ описывали верблюда.-- Нѣмецкая философская критика.-- Разборъ Вильгельма Мейстера.

   Великіе люди вообще рѣдко дружатся между собою, и дружба Гёте съ Шиллеромъ изъ рѣдкихъ примѣровъ едва ли не рѣдчайшій въ исторіи литературы. Связь ихъ не была связью двухъ родственныхъ натуръ, съ первыхъ минутъ чувствующихъ взаимное влеченіе; она была сближеніемъ двухъ соперниковъ, первое время глядѣвшихъ враждебно одинъ на другаго. Натуры во многомъ діаметрально противоположныя, вожди двухъ непріязненныхъ партій, Шиллеръ и Гёте всю жизнь оставались соперниками: каждый изъ нихъ стремился впередъ розной дорогой; но высшія стороны духа, высшія цѣли были у нихъ тожественны, -- онѣ-то и скрѣпили братскій союзъ между поэтами-соперниками.
   Глубокая разница между Гёте и Шиллеромъ проявляется во всемъ, начиная съ наружности. Красивая голова Гёте дышетъ спокойствіемъ и величіемъ, чисто-античными; голова Шиллера, напротивъ, представляетъ типъ красоты восторженной и задумчивой. Широкій лобъ, большіе глаза, строго-пропорціональныя черты, отмѣченныя печатью мысли и душевныхъ страданій, но въ то же время показывающія, что мысль и страданія не осилили сильнаго,-- здоровый смуглый цвѣтъ кожи и нѣчто особенное, чего нельзя выразить словомъ, но что само собою выражается въ лицѣ Гёте,-- составляютъ рѣзкую противоположность съ полными огня глазами Шиллера, съ его узкимъ, сжатымъ лбомъ и неправильными чертами лица, тоже изборожденнаго слѣдами думъ и страданій, да кромѣ того истощеннаго болѣзнями. Одинъ глядитъ, какъ будто другой выглядываетъ; одинъ поражаетъ величіемъ спокойствія, другой величіемъ скорби. Гёте сложенъ крѣпко и стройно; ростъ его кажется гораздо выше Дѣйствительнаго. Шиллеръ слабъ и неуклюжъ; съ виду онъ ниже, чѣмъ на самомъ дѣлѣ. Гёте держится прямо, величаво; "сгорбленный долгошея-Шиллеръ ходитъ точно верблюдъ" {Такъ выразился о немъ скульпторъ Тикъ.}.
   "Воздухъ, благотворно дѣйствовавшій на Шиллера", говорилъ Гёте Эккерману: "дѣйствовалъ на меня убійственно. Однажды зашелъ я къ Шиллеру и, не заставши его, присѣлъ къ его письменному столу: мнѣ нужно было внести въ памятную книжку кой-какія замѣтки. Спустя нѣкоторое время, я почувствовалъ, что мной овладѣваетъ какое-то странное болѣзненное ощущеніе. Съ каждой минутой мнѣ становилось хуже и хуже, такъ что недолго было до обморока. Сначала я не понималъ, чему приписать такое непріятное и необыкновенное для меня ощущеніе; наконецъ замѣтилъ, что отъ ближайшаго шкафа разитъ страшная вонь. Къ изумленію моему оказалось, что онъ былъ биткомъ набитъ гнилыми яблоками. Я тотчасъ бросился къ окну, подышалъ свѣжимъ воздухомъ, и дурноту какъ рукой сняло. Между тѣмъ вошла жена Шиллера и сказала мнѣ, что въ шкафѣ этомъ постоянно лежатъ гнилыя яблоки, потому что ихъ запахъ полезенъ ея мужу: Шиллеръ не могъ безъ него ни жить, ни работать." Кстати о работъ: Гёте всегда писалъ по утрамъ, не прибѣгая ни къ какимъ возбудительнымъ средствамъ; Шиллеръ обыкновенно работалъ ночью, возбуждая усталую мысль шампанскимъ и кофе.
   Велика и внутренняя разница между Гёте-реалистомъ и Шиллеромъ-идеалистомъ. Шиллеръ, какъ поэтъ, не удовлетворяется дѣйствительнымъ міромъ, рвется къ чему то высшему, желаетъ, чтобъ люди были полубогами. Гёте, напротивъ, постоянно выражаетъ ту мысль, что природа человѣка прекрасна сама по себѣ, и что нужно только дать ей возможность свободно развиваться, для того, чтобъ она произвела высшія формы человѣчества.
   Идеализмъ и реализмъ, субъективная и объективная тенденціи, составляютъ главныя стороны различія между Шиллеромъ и Гёте. Эти стороны ярко выдаются при сравненіи одного поэта съ другимъ; но относительная разница не даетъ еще права называть одного изъ нихъ безусловнымъ реалистомъ, а другаго -- безусловнымъ идеалистомъ. Гервинусъ справедливо замѣтилъ, что Гёте, въ сравненіи съ Николаи или Лихтенбергомъ, является идеалистомъ; такъ точно, съ другой стороны, Шиллеръ, въ сравненіи съ Кантомъ и его послѣдователями является реалистомъ.
   Гёте и Шиллеръ разнились одинъ отъ другаго во многомъ, но далеко не во всемъ: еслибъ они, согласно общепринятому мнѣнію, были противоположны другъ другу безусловно, -- дружеская связь между ними была бы дѣломъ невозможнымъ. Натуры, совершенно противоположныя, никогда не сближаются до степени истинной дружбы. Истинными друзьями могутъ быть только люди, у которыхъ есть хоть что-нибудь общее въ характерѣ и въ убѣжденіяхъ; а у Гёте и Шиллера общаго было не мало. Оба поэта были глубоко убѣждены въ томъ, что искусство не роскошь досуга, не простая забава, назначеніе которой -- занимать людей ничего не дѣлающихъ, или развлекать людей, дѣлающихъ слишкомъ много. Оба они одинаково вѣрили въ его могучее вліяніе, въ его высокія цѣли; вѣрили, что образованіе поставитъ человѣка на высшую степень совершенства, и, какъ художники, понимали, что никакой способъ образованія не можетъ, по вліянію, стать наравнѣ съ искусствомъ.
   Въ исторіи развитія Гёте и Шиллера тоже встрѣчается много сходнаго. Оба поэта начали мятежно и оба, съ переходомъ изъ юности въ зрѣлый возрастъ, отступились отъ прежняго титанически-необузданнаго направленія. Образцовыя созданія древняго искусства и благодатная природа Италіи довершили перерожденіе Гёте. Шиллеръ долженъ былъ слагаться въ новаго человѣка подъ холоднымъ небомъ Сѣвера, подъ вѣчнымъ гнётомъ нуждъ и лишеній. Онъ тоже рвался душою на югъ, въ благословенныя края Италіи и Греціи, но пластическое искусство никогда не имѣло на него сильнаго вліянія. Направленіе его ума было по преимуществу историческое. Настольной его книгой былъ Плутархъ. Благородныя личности и благородныя дѣла занимали его гораздо сильнѣе, нежели мастерскія произведенія живописи, ваянія и зодчества. "Его поэтическое очищеніе," говоритъ Гервинусъ: "было слѣдствіемъ нравственныхъ идеаловъ, тогда какъ у Гёте нравственный идеалъ былъ слѣдствіемъ артистическаго". Изученіе древнихъ классиковъ вообще и Гомера въ особенности нечувствительно привело Шиллера къ тому же взгляду на искусство, котораго гораздо прежде достигъ Гёте.
   Сходственныя стороны мало-по-малу подготовили твердую основу для прочной и постоянной связи между поэтами, сначала глядѣвшими другъ на друга весьма недружелюбно. Въ то время, когда началось между ними сближеніе, Гёте было сорокъ пять, а Шиллеру тридцать пять лѣтъ. Гёте, богатый опытомъ и знаніями, благотворно дѣйствовалъ на умственное развитіе Шиллера; пламенный и благородный Шиллеръ, въ свою очередь, не менѣе благотворно вліялъ на поэтическую дѣятельность Гёте. Онъ возбуждалъ творческія силы своего друга; отвлекалъ его отъ исключительныхъ занятій наукой и заставлялъ заниматься поэзіей; поддерживалъ въ немъ любовь къ труду и побуждалъ его оканчивать начатыя произведенія. Стремясь съ одинаковымъ рвеніемъ къ одной общей цѣли -- къ истинному, доброму и прекрасному -- оба поэта шли дружно рука въ руку, взаимно поддерживая и ободряя другъ друга.
   Межъ тѣмъ французская революція шла быстрыми шагами впередъ. Гёте ни мало не сочувствовалъ ея успѣхамъ. Виландъ, былъ до того напуганъ царствомъ Террора, что сталъ открыто проповѣдывать необходимость диктатуры во Франціи. Гердеръ оставался совершенно равнодушнымъ: частные интересы отдѣльныхъ національностей не занимали его, и на Французскую революцію онъ смотрѣлъ такъ, какъ мы теперь смотримъ на безпорядки въ Испаніи. Даже Шиллеръ, творецъ маркиза Позы, даже онъ не обнаруживалъ сочувствіяхъ французамъ. Республика почтила его нѣсколько страннымъ образомъ: она прислала ему дипломъ на званіе гражданина, т. е. оказала ему такую же честь, какой въ одно и то же время удостоились Вашингтонъ, Франклинъ, Томасъ Пэйнъ, Песталоцци, Кампе и Анахарсисъ Клооцъі Дипломъ, подписанный Дантономъ и Роланомъ, 6-го сентября 1792 года, хранится теперь въ веймарской велико-герцогской библіотекѣ; на немъ слѣдующая заголовка -- à Monsieur Gille, publiciste allemand (Господину Жиллю, нѣмецкому публицисту). Такой почетъ доставили Шиллеру Разбойники, или, какъ называла эту трагедію его почитатели, Роберто, атаманъ разбойниковъ (Robert, chef de Brigands). Шиллеръ съ самаго начала не одобрялъ дѣйствій революціонеровъ; а судъ надъ Людовикомъ XVI и казнь несчастнаго короля совершенно вооружили его противъ революціи. Подобно Виланду, онъ не видѣлъ инаго средства спасенія, кромѣ диктатуры.
   Такимъ образомъ передовые люди Германіи, не принимая никакого участія въ борьбѣ, волновавшей почти всю Европу, мирно ими къ своимъ собственнымъ цѣлямъ. Веймару не было роли въ европейской политикѣ; за то веймарскимъ дѣятелямъ предстояла благородная роль въ литературѣ, посредствомъ которой они надѣялись совершить дѣло народнаго возрожденія. Увѣренные въ могучемъ дѣйствіи образованія, они съ истиннымъ патріотизмомъ взялись перевоспитать нѣмцевъ. Тогдашнее состояніе нѣмецкой литературы требовало коренной реформы. Романы и повѣсти, въ которыхъ главную роль играли рыцари, разбойники и привидѣнія, сантиментальныя семейныя картины Августа Лафонтена и отчаянныя драмы во вкусѣ Порыва и Страсти, наполняли собой лейпцигскую ярмарку, средоточіе всей нѣмецкой книжной торговли. На сценѣ царилъ Коцебу; Клопштокъ видимо дряхлѣлъ и съ лѣтами все больше и больше обращался въ какого-то оракула; Жанъ-Поль только что выступалъ на литературное поприще; такъ что, за исключеніемъ Гёте и Шиллера, одинъ лишь Фоссъ, знаменитый переводчикъ Гомера, могъ назваться достойнымъ представителемъ нѣмецкой литературы.
   Въ такое-то глухое время Шиллеръ задумалъ издавать журналъ Горы (Die Horen) {Горами назывались у древнихъ Грековъ богини годовыхъ временъ, блюстительницы законовъ, правосудія и мира.} и сотрудниками пригласилъ Гёте, Гердера, Канта, Фихте, обоихъ Гумбольдтовъ, Клопштока, Якоби, Энгеля, Мейера, Гарве, Маттиссона и др. Въ программъ журнала онъ говорилъ: "Чѣмъ сильнѣе узкіе интересы настоящаго привлекаютъ и, ограничивая, порабощаютъ умы людей, тѣмъ настоятельнѣе потребность освободить плѣнную мысль помощью интересовъ высшихъ, общечеловѣческихъ, недоступныхъ случайнымъ вліяніямъ, и такимъ образомъ вновь соединить политически разрозненный міръ подъ знаменемъ истины и прекраснаго."
   Предпріятіе это было первымъ звеномъ въ дружбѣ двухъ поэтовъ. Однажды, въ изъ 1794 года, Гёте и Шиллеръ вмѣстѣ возвращались съ лекціи, читанной Батшемъ въ іенскомъ обществѣ естественной исторіи, и дорогою завели между собою рѣчь о предметъ только-что прослушаннаго чтенія. Гёте былъ пріятно изумленъ, когда услышалъ, что Шиллеръ порицаетъ отрывочный методъ, бывшій въ ходу почти у всѣхъ тогдашнихъ профессоровъ. Бесѣда мало-по-малу оживилась и не прерывалась всю дорогу, до самой квартиры Шиллера, по приглашенію котораго Гёте зашелъ къ нему окончить начатой разговоръ. Дѣло шло о теоріи растительнаго метаморфоза. Взявши перо, Гёте набросалъ очеркъ первообраза растеній и съ помощью рисунка старался наглядно объяснить свою теорію. Шиллеръ слушалъ его внимательно, быстро и ясно соображалъ каждое доказательство, но подъ конецъ покачалъ головой и сказалъ: Это не наблюденіе, это идея. "Слова его", говоритъ Гёте: "непріятно меня поразили, потому что ясно показали сторону, насъ раздѣлявшую. Мнѣнія, высказанныя имъ въ статьѣ О граціи и достоинствѣ (Ueber Anmuth und Würde), пришли мнѣ на намять, и въ груди моей зашевелилась прежняя къ нему антипатія; но я овладѣлъ собой. Мнѣ пріятно -- сказалъ я -- узнать, что идеи существовали у меня безъ моего вѣдома, и что я могу видѣть ихъ собственными моими глазами." Разстояніе, отдѣлявшее обоихъ поэтовъ, дѣйствительно, было велико, и Гёте справедливо говоритъ: "Наша постоянная, неизмѣнная дружба началась борьбой, величайшей и нескончаемой -- борьбой объекта съ субъектомъ." Начало было сдѣлано. Жена Шиллера, къ которой Гёте питалъ глубокое уваженіе, употребила все стараніе, чтобъ сблизить недавнихъ соперниковъ; а журналъ Горы соединилъ ихъ дѣятельность и симпатіи въ одну дружескую связь. Быстро росла и крѣпла эта дружба, дѣйствуя благотворно на ту и другую стороны: Шиллеръ вскорѣ пріѣхалъ въ Веймаръ и двѣ недѣли прожилъ у Гёте; Гёте, съ своей стороны, часто посѣщалъ Іену. По мѣръ взаимнаго сближенія, они болѣе и болѣе убѣждались, что въ способахъ ихъ воззрѣній на вещи было много общаго. "Мнѣ пришлось бы потратить много времени,"пишетъ Шиллеръ: "еслибъ я вздумалъ разбирать всѣ идеи, вами во мнѣ возбужденныя. Надѣюсь впрочемъ, что ни единая изъ нихъ не будетъ утрачена мною".
   Около этого времени Гёте окончилъ Вильгельма Мейстера и, жалѣя, что не могъ отдать его въ Горы, такъ какъ романъ этотъ давно уже былъ обѣщанъ одному книгопродавцу-издателю, послалъ, въ замѣнъ его, Шиллеру два посланія, Бесѣды нѣмецкихъ выходцевъ, Римскія Элегіи и статью о Литературномъ Санкюлоттизмѣ (Literarischer Sansculottismus).
   Въ концѣ іюля 1795 года онъ поѣхалъ въ Дессау, а оттуда въ Дрезденъ осмотрѣть тамошнюю картинную галлерею. Міръ искусства помогъ ему забыть на время тогдашнія политическія треволненія. "Вся Германія", писалъ онъ Фрицу Фонъ-Штейну: "раздѣляется теперь на людей боязливыхъ, или крикливыхъ, или же равнодушныхъ. Для себя я не нахожу ничего лучше роли Діогена и откатываю свою бочку въ сторону." По возвращеніи, онъ сталъ еще больше сближаться съ Шиллеромъ. Съ этого времени началась между ними богатая внутреннимъ содержаніемъ переписка, изданная въ послѣдствіи въ шести большихъ томахъ. Тогдашнія письма Гёте къ другимъ его друзьямъ запечатлѣны внутреннимъ довольствомъ, источникомъ котораго онъ самъ называетъ свое сближеніе съ Шиллеромъ.
   1-го ноября того же 1795 года Христіана родила втораго сына, но малютка прожилъ всего нѣсколько дней. 20-го числа Шиллеръ писалъ своему другу: "Мы глубоко скорбѣли о вашей потерѣ. Вы можете утѣшиться мыслью, что потеря эта случилась слишкомъ рано и потому нанесла ударъ не столько любви, сколько надеждамъ вашимъ." На это Гёте отвѣчалъ: "Не знаю, лучше ли въ подобныхъ случаяхъ предоставлять скорбь ея естественному ходу, или же подавлять ее различными средствами, представляемыми образованіемъ. Послѣдній способъ, котораго я всегда держусь, укрѣпляетъ только минутно: я замѣтилъ, что природа всегда отплачиваетъ нарушителю ея правъ другимъ какимъ-нибудь кризисомъ".
   Но "другаго кризиса" на этотъ разъ не послѣдовало. Семейное горе заставило Гёте искать утѣшенія въ усиленныхъ трудахъ, ученыхъ и литературныхъ. Въ это самое время Гёттлингъ открылъ, что фосфоръ горитъ въ азотѣ, и тѣмъ привлекъ вниманіе нашего поэта къ химическимъ изслѣдованіямъ. Анатоміей Гёте занимался по прежнему съ любовью; лекціи Лодера онъ посѣщалъ прилежнѣе многихъ студентовъ и въ зимнія морозныя утра пѣшкомъ отправлялся по снѣгу въ университетъ. Гумбольдты, особенно Александръ, съ которымъ Гёте белъ дѣятельную переписку, поддерживали въ немъ страсть къ наукѣ; ихъ энергическимъ совѣтамъ и убѣжденіямъ обязана нѣмецкая ученая литература статьями Гёте по сравнительной анатоміи. Поэтъ нашъ часто бесѣдовалъ съ Гумбольдтами о различныхъ анатомическихъ вопросахъ, блистательно излагалъ свои идеи, но, вѣроятно, никогда не взялся бы за перо, еслибъ не побудили его къ тому знаменитые братья, мнѣніями и совѣтами которыхъ онъ весьма дорожилъ.
   Не менѣе усердно занялся онъ литературой: началъ-было трагедію "Освобожденный Прометей", но вскорѣ оставилъ ее и никогда уже не возвращался къ ней; написалъ Алексиса и Дору (Alexis und Dora), Четыре времени года (Vier Jahreszeiten), множество мелкихъ стихотвореній и отдалъ ихъ Шиллеру для напечатанія въ Горахъ и въ Альманахѣ Музъ (Musenalmanach); кромѣ того перевелъ гимнъ Аполлону, отрывки изъ сочиненій госпожи Сталь и автобіографію Бенвенуто Челлини. Къ этому же времени относится изданіе Ксеній (Хепіеn), мелкихъ эпиграммъ, памятныхъ тѣмъ впечатлѣніемъ, какое онѣ произвели на современную имъ публику.
   Жалкое состояніе, въ какомъ тогда находилась нѣмецкая литература, и крайне-испорченный вкусъ тогдашней Нѣмецкой публики, заставили Шиллера предпринять изданіе Горъ, съ цѣлью исправить зло общими трудами "всѣхъ талантовъ". Но журналъ не имѣлъ ни малѣйшаго успѣха и, въ добавокъ, вооружилъ "противъ себя бездарныхъ писакъ, отвсюду напавшихъ на него съ ожесточеніемъ. Публика осталась совершенно равнодушной къ новому изданію и выказала при этомъ тупость и невѣжество, противъ которыхъ, какъ говоритъ Шиллеръ, "сами боги безсильны". Статьи посредственныхъ писателей нерѣдко приписывались самому издателю и другимъ его знаменитымъ сотрудникамъ; даже Фридрихъ Шлегель приписалъ однажды Гёте повѣсть, написанную Каролиной фонъ Вольцогенъ. Расходы по изданію превышали доходы; журналъ покупали немногія лица, да и тѣ не питали къ нему особеннаго сочувствія.
   Горько разочаровались друзья-журналисты въ успѣхѣ своего предпріятія и сильно оскорбились холодностью публики; но оскорблять ихъ нельзя было безнаказанно. Они рѣшились отмстить виновникамъ неуспѣха и, дѣйствительно, отмстили имъ Ксеніями (Хепіеи). Такъ называется длинный рядъ эпиграммъ, которыми Гёте и Шиллеръ хлестали своихъ противниковъ. Иниціатива въ этомъ дѣлѣ принадлежала Гёте, не задолго передъ тѣмъ прочитавшему Ксеніи Марціала. Латинскія эпиграммы рѣшили для дего выборъ оружія мести. Онъ написалъ съ дюжину подобныхъ же эпиграммъ и послалъ ихъ Шиллеру для напечатанія въ Альманахѣ Музъ. Шиллеръ пришелъ въ восторгъ, но сказалъ, что дюжины мало, а слѣдуетъ написать по-крайней-мѣръ сотню такихъ стихотвореній, направивши ихъ преимущественно противъ тѣхъ журналовъ, которые нападали на Горы. Вскорѣ и сотня оказалась количествомъ недостаточнымъ; друзья положили довести число Ксеній до тысячи и принялись трудиться сообща: иногда идея эпиграммы принадлежала одному, а форма -- другому поэту; бывало также, что Шиллеръ писалъ первый стихъ, а Гёте -- второй, и наоборотъ. Нѣмецкіе критики опредѣлили приблизительно, какія изъ Ксеній принадлежатъ Шиллеру и какія -- Гёте; но точное рѣшеніе этого вопроса навсегда осталось дѣломъ невозможнымъ.
   Ксеніи вызвали собой страшную бурю. Всѣ плохіе писаки, а ихъ былъ легіонъ, почувствовали себя лично оскорбленными; всѣ піэтисты и сентименталисты были осмѣяны; всѣ педанты и педагоги отвѣдали бича насмѣшки. Ударамъ его подверглось столько лицъ и мнѣній, что вопли и стоны раздались почти отовсюду. Со всѣхъ сторонъ загремѣли отвѣтные выстрѣлы; осмѣянные, опозоренные противники Гёте и Шиллера бѣшено кинулись на приступъ, но увы! еще больше опозорились: не по плечу имъ былъ непріятель. Этотъ эпизодъ, извѣстный въ исторіи нѣмецкой литературы подъ названіемъ Штурма Ксеній (Xenien-Sturm), представляетъ назидательный примѣръ борьбы "множества тупыхъ головъ противъ двухъ умныхъ". Въ письмѣ къ Шиллеру Гёте говоритъ: "Забавно видѣть, что въ сущности раздражило этихъ господъ, что, но ихъ мнѣнію, должно раздражить насъ, какого пустаго и низкаго понятія они о другихъ, какъ они направляютъ свои стрѣлы только на внѣшнія стороны и какъ мало думаютъ о неприступной крѣпости, обитаемой людьми серьознаго дѣла".
   Къ этому же времени относится первое изданіе Вильгельма Мейстера. Прежде, чѣмъ станемъ разбирать этотъ романъ, не лишнимъ считаемъ разсказать слѣдующій анекдотъ. Однажды французу, англичанину и нѣмцу поручили описать верблюда. Французъ отправился въ Jardin des Plantes, въ одинъ часъ все обѣгалъ, все осмотрѣлъ и, вернувшись домой, написалъ un feuilleton. Фельетонъ вышелъ блестящій: французъ выказалъ бездну остроумія и не сдѣлалъ ни единаго промаха, хотя въ то же время не сказалъ ничего новаго; это однако не помѣшало ему самодовольно заключить статью словами: Le voilà, le chameau! (Вотъ онъ, верблюдъ!). Англичанинъ поступилъ иначе: нагрузивши свой чемоданъ всѣми принадлежностями комфорта, онъ съ первымъ же пароходомъ отправился на Востокъ, раскинулъ тамъ шатеръ и принялся изучать на мѣстѣ природу и привычки верблюда. Черезъ два года онъ воротился и привезъ съ собою полновѣсное собраніе фактовъ, скученныхъ безъ всякаго порядка, изложенныхъ безъ системы, но послужившихъ драгоцѣннымъ матеріаломъ для всѣхъ позднѣйшихъ изслѣдователей. Нѣмецъ, пренебрегая легкомысліемъ француза и положительностью англичанина, удалился въ свой кабинетъ и взялся выводить идею верблюда изъ сокровенной глубины своего самосознанія. Онъ и теперь, говорятъ, все еще занятъ своей задачей.
   По этому анекдоту читатели наши могутъ составить себѣ довольно вѣрное понятіе о нѣмецкой, такъ называемой философской критикѣ, которая безпощадно насилуетъ произведенія искусства, стараясь найти въ нихъ глубоко сокрытый внутренній смыслъ. Критики-философы составляютъ въ Германіи цѣлую школу. Они никогда не довольствуются тѣмъ, что дано артистомъ, но всегда домогаются открыть то, что подразумѣвалъ онъ. Пренебрегая простыми, естественными объясненіями, они во всякомъ художественномъ произведеніи ищутъ скрытаго значенія, затаенной мысли и, гоняясь за призракомъ, упускаютъ изъ виду существенное. Примѣромъ можетъ служить большая часть нѣмецкихъ критическихъ статей о Вильгельмѣ Мейстерѣ и Фаустѣ.
   По поводу Мейстера философская критика высказала столько идей, выведенныхъ изъ сокровенной глубины самосознанія, она находила въ этомъ романѣ такой неожиданный смыслъ, такія диковинныя вещи, какихъ, вѣроятно, не подозрѣвалъ въ немъ самъ Гёте. Символическій характеръ послѣдней части и явное отсутствіе единства въ цѣломъ романѣ служили обильной пищей догадкамъ и соображеніямъ нѣмецкихъ критиковъ, доходившихъ иногда до самыхъ поразительныхъ результатовъ. Такъ напр. Гиллебрандъ весьма серьезно говорилъ: "Идея Вильгельма Мейстера именно та, что въ романъ этомъ нѣтъ никакой идеи".
   Не гоняясь за идеей, взглянемъ на Мейстера съ исторической точки зрѣнія, которая скорѣе всего можетъ предохранить насъ отъ произвольныхъ толкованій и вмѣстѣ съ тѣмъ указать настоящія данныя для правильнаго сужденія объ этомъ романѣ. Первыя шесть книгъ -- онѣ и лучше и важнѣе всѣхъ прочихъ -- были написаны до поѣздки Гёте въ Италію, въ теченіе того дѣятельнаго періода, когда поэтъ нашъ былъ вмѣстѣ и театральнымъ директоромъ, и драматургомъ, и актеромъ. Содержаніе этихъ книгъ ясно показываетъ, что Гёте намѣревался представить со всевозможною полнотою личность драматическаго артиста; въ письмѣ къ Мерку онъ прямо говоритъ, что его намѣреніе -- изобразить жизнь актера. Входило ли въ первоначальный планъ автора дать этой жизни символическое значеніе -- съ точностью рѣшить не возможно. Многіе критики полагали, что Гёте съ самаго начала имѣлъ въ виду представить Вильгельма неспособнымъ къ сценическому поприщу; но Гервинусъ отвергаетъ это мнѣніе, говоря, что самый романъ доказываетъ противное. И дѣйствительно, въ карьерѣ Мейстера вовсе не замѣтно ложной тенденціи, подобной тому упорному стремленію къ успѣхамъ въ живописи, какимъ былъ одержимъ самъ Гёте. Различныя вставки, измѣняющія значеніе главнаго лица, внесены авторомъ въ послѣдствіи, когда измѣнился планъ его произведенія; но и онѣ не мѣшаютъ читателю разглядѣть, что Вильгельмъ отъ природы надѣленъ истиннымъ сценическимъ талантомъ, зрѣющимъ въ практическихъ упражненіяхъ искусствомъ и достигающимъ своего апогея въ роли Гамлета. Здѣсь кончается начальный планъ. Написавши первыя шесть книгъ, Гёте отправился въ Италію и, какъ мы уже видѣли, вернулся оттуда совершенно инымъ человѣкомъ. По прошествіи десяти лѣтъ, онъ снова принялся за Мейстера; но въ теченіи этого времени много воды утекло: Гёте тогда уже пережилъ ложную свою тенденцію, на опытѣ увидѣлъ тщету своихъ усилій сдѣлаться живописцемъ и, сообразно этому опыту, перемѣнилъ планъ романа. Прежнее чисто объективное значеніе Мейстера замѣнилось символическимъ изображеніемъ юношескихъ ошибокъ на пути развитія. Съ этой цѣлью Гёте ввелъ въ романъ таинственное семейство, зорко и съ любовью слѣдящее за каждымъ шагомъ и поощряющее каждую ошибку Вильгельма для того, чтобы путемъ ошибокъ привести его къ познанію истины. "Основа Мейстера", говоритъ Гёте въ своихъ Анналахъ, "родилась изъ смутнаго предчувствія великой истины, что человѣкъ часто стремится къ достиженію того, въ чемъ природа ему отказала. Къ числу такихъ стремленій можно отнести все, что извѣстно подъ именемъ ложной тенденціи, дилеттантизма и т. д. Многіе люди убиваютъ такимъ образомъ лучшіе годы жизни и Впадаютъ наконецъ въ тяжелое уныніе. Впрочемъ ложные шаги въ искусствъ могутъ иногда привести къ положительно хорошимъ результатамъ. Мысль эта высказана мною въ Вильгельмъ Мейстеръ". Эккерману онъ говорилъ: "Мейстеръ -- одно изъ самыхъ неразгаданныхъ произведеній. Я самъ почти не могу сказать, что у меня есть ключъ къ нему. Публика ищетъ основной идеи, но ее трудно найти и даже не слѣдуетъ искать. По моему мнънію, отчетливое изображеніе богатой многосторонней жизни должно удовлетворять насъ само собою, по-мимо внутренней тенденціи произведенія. Если же вы непремѣнно хотите найти эту тенденцію, она, быть можетъ, откроется вамъ въ слѣдующихъ словахъ, которыя Фридрихъ говоритъ подъ конецъ Вильгельму: "Ты представляешься мнѣ Сауломъ, сыномъ Киса, отправившимся на поиски за отцовскими ослицами и нашедшимъ царскій престолъ". Ограничьтесь этимъ; потому что, дѣйствительно, весь романъ не говоритъ ничего инаго, кромѣ того, что Вильгельмъ, не смотря на всѣ его заблужденія и ошибки, достигаетъ, наконецъ, счастливой цѣли".
   Задача или, вѣрнѣе, задачи Вильгельма Мейстера состояли въ распространеніи точныхъ понятій о драматическомъ искусствъ и въ опредѣленіи истинной теоріи воспитанія. Послѣднія двѣ книги этого романа можно назвать чисто педагогическими. Бѣдность ихъ содержанія отчасти выкупается глубоко-вѣрными мыслями о воспитаніи; но въ художественномъ отношеніи онѣ далеко ниже первыхъ шести книгъ, которымъ уступаютъ и слогомъ, и обрисовкой лицъ, и занимательностью.
   Предоставляя самимъ читателямъ ознакомиться съ содержаніемъ Вильгельма Мейстера {"Вильгельмъ Мейстеръ" переведенъ на русскій языкъ г. А. Григорьевымъ и напечатанъ въ Москвитянинѣ 1852 года.}, мы, съ своей стороны, укажемъ только на мастерское искусство, съ какимъ развиты въ этомъ романѣ характеры дѣйствующихъ лицъ. Гёте ихъ не описываетъ, а показываетъ въ дѣйствіи, такъ что они какъ будто сами собою рисуются и притомъ съ такой полнотою и отчетливостью, что образы ихъ возникаютъ передъ глазами читателя словно живые. Къ числу удачнѣйшихъ лицъ принадлежатъ: герой романа, слабый и нерѣшительный Вильгельмъ, безпечная, великодушная, капризная, любящая и кокетливая Филина, задумчивая Миньона и старикъ арфистъ. Менѣе развиты характеры Зерло, Лаэрта, эгоиста Мелины и его сантиментальной супруги, Маріаны и старой Варвары, но очерчены эти лица тоже съ удивительнымъ-мастерствомъ. За то въ послѣднихъ двухъ книгахъ дѣло принимаетъ совершенно иной оборотъ: жизнь замѣняется тутъ философскими разсужденіями; вмѣсто прежнихъ живыхъ лицъ выступаютъ на сцену безличные образы въ родѣ Лотаріо, аббата, доктора, Терезы и Наталіи; интересъ романа значительно ослабѣваетъ; дѣйствіе становится запутаннымъ, неправдоподобнымъ и незанимательнымъ; даже слогъ дѣлается безцвѣтнымъ, вялымъ, а мѣстами онъ положительно дуренъ. Единственное исключеніе составляетъ превосходный разсказъ арфиста.
   Нѣмецкіе критики, въ томъ числѣ и Якоби, много толковали о безнравственности гётева романа. Вотъ что говоритъ по этому поводу Шиллеръ: "Критика Якоби нисколько меня не удивпла: личность, подобная ему, такъ же неизбѣжно должна оскорбляться безпощадной правдой вашихъ картинъ, какъ умъ, подобный вашему, долженъ давать такой личности поводъ оскорбляться. Якоби одинъ изъ тѣхъ, которые въ произведеніяхъ поэтовъ ищутъ только собственныхъ своихъ идей, и то, что должно бытъ, цѣнятъ гораздо выше, чѣмъ то, что есть; борьба по этому начинается въ самомъ основаніи. Какъ только человѣкъ даетъ мнѣ замѣтить, что въ поэтическихъ изображеніяхъ есть сторона, интересующая его сильнѣе, нежели внутренняя необходимость и правда, я тотчасъ его покидаю. Еслибъ онъ могъ доказать вамъ, что безнравственность вашихъ картинъ вытекаетъ не изъ самой природы, но изъ вашего способа изображенія предмета, тогда, дѣйствительно, вы были бы виноваты, не потому однако, что погрѣшили бы противъ нравственныхъ законовъ, а потому, что вы нарушили бы законы критическіе."
   Вильгельма Мейстера не принадлежитъ къ числу нравственныхъ романовъ, то-есть онъ написанъ не для того, чтобъ подтвердить какую-нибудь сентенцію въ родѣ извѣстной: "добродѣтель торжествуетъ, а порокъ наказанъ"; но, не будучи въ этомъ смыслѣ нравственной книгой, онъ и безнравственнымъ не можетъ быть названъ. Если въ немъ нѣтъ ничего назидательнаго, за то нѣтъ также ничего растлѣвающаго. Авторъ его не принималъ на себя роли ни защитника добродѣтели, ни поборника разврата. Онъ просто рисовалъ жизнь, какъ она есть, безъ всякихъ моральныхъ комментаріевъ, и потому въ его романъ отразились и свѣтлыя, и мрачныя стороны жизни. Его ли вина, что въ дѣйствительности не всѣ явленія нравственны? Виноватъ ли онъ, что въ міръ житейскомъ высокое и пошлое часто встрѣчаются рядомъ? Обвинять Гёте въ безнравственности его произведенія значитъ ставить ему въ укоръ вѣрное изображеніе дѣйствительности. Что же послѣ этого сказать о Шекспирѣ? Узкіе моралисты не замѣчаютъ, что камень, брошенный въ Гёте, прямо попадаетъ въ творца Фальстафа; а кто же изъ людей здравомыслящихъ рѣшится назвать произведенія Шекспира безнравственными?
   

XVIII.
Вліяніе Гёте на Шиллера и Шиллера на Гёте.-- Изученіе философіи и страсть къ теоріямъ.-- Литературные труды Гёте.-- Германнъ и Доротея.-- Что послужило матеріаломъ для этой поэмы.-- Разборъ ея.-- Гёте передаетъ Шиллеру планъ "Вильгельма Телля".-- Веймарскій театръ и его исключительный характеръ.-- Ошибка со стороны Гёте и Шиллера.-- Неудачи.-- Деспотизмъ Гёте, какъ театральнаго директора.-- Его презрѣніе къ общественному мнѣнію.-- Обращеніе съ актерами.-- Ограниченный составъ веймарской труппы.-- Какого рода были пьесы веймарскаго репертуара.-- Искусственность.-- Закулисная интрига.-- Комедіантъ Карстенъ и его ученый пудель.-- Гёте не соглашается дозволить имъ играть на веймарской сценѣ.-- Карлъ-Августъ отставляетъ его отъ должности директора.-- Образъ жизни Гёте.-- Пріемъ посѣтителей.-- Бюргеръ и Гейне.-- Отзывъ Жанъ Поля Рихтера о Гёте и о Шиллерѣ.-- Вражда между поклонниками того и другаго.-- Заговоръ Уоцебу.-- Гёте и Гердеръ.-- Дочь Любви.-- Госпожа Сталь въ Веймарѣ.-- Болѣзнь Гёте и Шиллера.-- Смерть Шиллера.

   "Теперь", писалъ Гёте своему другу вскорѣ послѣ изданія Ксеній: "теперь намъ слѣдуетъ трудиться только надъ великими и цѣнными произведеніями искусства. Посрамимъ же противниковъ, показавши имъ нашу поэтическую силу въ формахъ возвышенныхъ и прекрасныхъ." Шиллеръ съ радостью откликнулся на это воззваніе. Друзья-поэты ревностно принялись за дѣло и блистательно его совершили: Гёте написалъ Германна и Доротею, Шиллеръ -- Валленштейна. Стремленіе къ одной общей цѣли образовало неразрывную связь между ними. Чѣмъ больше они сближались, тѣмъ замѣтнѣе становилось ихъ вліяніе другъ на друга: Гёте, вопреки своей природной тенденціи, получилъ наклонность къ умозрѣніямъ и теоріямъ; Шиллеръ, тоже вопреки своей природѣ, болѣе и болѣе началъ вдаваться въ реализмъ. Его вліяніе на Гёте слѣдовало бы назвать положительно вреднымъ, еслибъ не снимала упрека вызванная имъ плодовитость нашего поэта. "Вы вдохнули въ меня юношескую свѣжесть", пишетъ Гёте: "и возвратили меня къ поэзіи, которую я совсѣмъ было оставилъ." Изученіе философіи сдѣлалось однимъ изъ главныхъ предметовъ тогдашней дѣятельности обоихъ друзей. Шиллеръ неутомимо трудился надъ Кантомъ и Спинозой, Гёте -- надъ Кантомъ и научными теоріями. Въ это время оба поэта глядѣли отчаянными теоретиками: вели межъ собой безконечные философскіе споры, трактовали, о предѣлахъ эпической и драматической поэзіи; читали Аристотеля и разсуждали о его Піитикѣ, слѣдствіемъ чего были двѣ статьи Гёте: Оба эпической и драматической поэзіи (Ueber epische und dramatische Dichtung) и По поводу Аристотелевой Піитики (Nachlese zu Aristoteles Poetik). Этого мало: дѣло, какъ видно изъ переписки между ними, до того доходило, что они не рѣшались шагу ступить, не обсудивши его напередъ по всѣмъ правиламъ теоретическихъ умозрѣній. Гёте съ восторгомъ прочелъ Вольфову теорію гомеровыхъ пѣсенъ (Prolegomena ad Homerum) и сразу сдѣлался жаркимъ ея приверженцемъ {Въ послѣдствіи онъ вновь обратился къ мнѣнію о единствѣ Гомера.}. Гипотеза знаменитаго филолога о происхожденіи эпическихъ пѣсенъ естественнымъ образомъ обратила вниманіе нашего поэта на происхожденіе пѣсень древнихъ евреевъ; а эйхгорново Введеніе на Ветхій Завѣта внушило ему новый взглядъ на странствованія израильскаго народа. По этому поводу онъ написалъ отдѣльную статью, которую включилъ потомъ въ число примѣчаній къ Западо-восточному Дивану (West-östlicher Divan).
   Теоретическія занятія не ослабляли его поэтической дѣятельности. Въ 1797 году онъ написалъ нѣсколько образцовыхъ лирическихъ стихотвореній, къ числу которыхъ относятся баллады Коринѳская Невѣста (Die Braut von Corinth), Ученика Чародѣя (Der Zauberlehrling), Bota и Баядерка (Der Gott und die Bajadere) и Искатель кладовъ (Der Schatzgräber). Въ то же время онъ дѣятельно принялся за эпическій родъ: задумалъ и отчасти написалъ Ахиллеса (Achilleis) и составилъ планъ другой эпопеи, которую хотѣлъ назвать Охотой (Die Jagd), но вскорѣ оставилъ ее. Въ послѣдствіи на эту тему явилась у него повѣсть въ прозѣ, извѣстная подъ именемъ Новеллы (Novelle). Кромѣ этихъ мелкихъ произведеній, онъ написалъ въ 1797 году знаменитую свою поэму Германнъ и Доротея.
   Матеріаломъ для нея послужилъ старинный нѣмецкій разсказъ, подъ заглавіемъ: Добродѣтельный поступокъ Геры съ Зальцбургскими Эмигрантами. То-есть: краткая и правдивая повѣсть о томъ, какъ эти эмигранты прибыли въ резиденцію рейссъ-плауенскаго графства, какъ ихъ приняли и призрѣли, а также, что хорошаго многіе изъ нихъ видѣли и слышали {"Das Liebthätige Gera gegen die Salzburgischen Emigranten. Das ist: kurze und wahrhaftige Erzählung, wie dieselben in der Gräflich Reuss-Plantschen Residenz Stadt an gekommen, aufgenommen und versorget, auch was an und von vielen derselben Gutes gesehen und gehöret worden". Leipzig, 1732.}. Въ этой повѣсти разсказывается, какъ одинъ богатый и важный альтмюльскій гражданинъ тщетно убѣждалъ своего сына жениться. Когда черезъ городъ проходили зальцбургскіе эмигранты, сынъ встрѣтилъ между ними "дѣвушку, которая ему весьма приглянулась". Онъ разспрашиваетъ, изъ какой она семьи, гдѣ росла и воспитывалась. Получивши на все удовлетворительные отвѣты, юноша поспѣшно возвращается къ отцу, разсказываетъ ему о счастливой встрѣчѣ и оканчиваетъ рѣчь такими словами: "Если не выдадутъ за меня эту дѣвушку, я ни на комъ не женюсь". Отецъ и бывшій въ гостяхъ у отца пасторъ стараются отклонить его отъ такого рѣшенія; но всѣ ихъ доводы оказываются недѣйствительными. Наконецъ, по совѣту благоразумнаго пастора, старикъ изъявляетъ свое согласіе. Юноша возвращается къ дѣвушкѣ и предлагаетъ ей поступить въ услуженіе къ его отцу. Она соглашается и приходитъ въ домъ старика, котораго считаетъ будущимъ своимъ господиномъ; но тотъ, не зная ничего о хитрости, придуманной сыномъ, и полагая, что видитъ передъ собой невѣсту, спрашиваетъ ее, любитъ ли она его сына. Дѣвушка принимаетъ этотъ вопросъ за насмѣшку; но убѣдившись, что съ нею дѣйствительно хотятъ породниться, изъявляетъ съ своей стороны полное согласіе, при чемъ вынимаетъ изъ-за корсета кошелекъ съ двумя стами дукатовъ и отдаетъ его жениху вмѣсто приданаго.
   Таковъ разсказъ, изъ котораго Гёте создалъ Германна и Доротею, образцовую идиллію, написанную гомеровскими гекзаметрами съ гомеровской простотою. Она мастерски переведена на русскій языкъ г. Фетомъ {См. "Современникъ" 1856 г. No 7.}. Не читавшіе подлинника могутъ судить по этому переводу, съ какимъ искусствомъ умѣлъ Гёте превратить грубый матеріалъ въ истинно художественное произведеніе. Его идиллія полна жизни, свѣжести и неподражаемыхъ красотъ. Дѣйствіе въ ней, которое поэтъ перенесъ въ эпоху aранцузской революціи, такъ же просто, какъ и въ оригинальномъ разсказѣ. Она, очевидно, написана въ подражаніе Гомеру, но колоритъ и всѣ частности ея вполнѣ современны. Изъ всѣхъ идиллій ее одну можно назвать безукоризненной; изъ поэмъ, описывающихъ сельскую жизнь и поселянъ, она ближе всѣхъ подходитъ къ истинѣ. Идилліи Теокрита и Вергилія, Гварини и Тассо, Флоріана и Делиля, Геспера и Томсона, всѣ больше или меньше отличаются различными піитическими "украшеніями", въ особенности идеализаціей дѣйствительности. Въ Германнѣ и Доротеѣ нѣтъ этихъ недостатковъ; крестьяне являются тутъ настоящими крестьянами, а не тѣми красивыми мужичками, которыми такъ дорожатъ любители саксонскаго фарфора. По поводу дѣйствующихъ лицъ Гёте не говоритъ ничего лишняго; нѣсколькими мѣткими чертами онъ рисуетъ всего человѣка, съ головы до ногъ. Трактирщикъ, его жена, пасторъ, старый разсудительный аптекарь, простой, искренній, застѣнчивый Германнъ и добрая, кроткая, любящая Доротея -- характеры въ высшей степени естественные, чуждые всякой манерности; отъ нихъ такъ и вѣетъ силой и здоровьемъ. Сельскій бытъ нравился нашему поэту именно своей безъискусственностью. Это качество Гёте цѣнилъ высоко, и потому, рисуя картину деревенской жизни, писалъ прямо съ натуры, не идеальничая. Бесѣды съ простымъ народомъ всегда доставляли ему истинное удовольствіе, изумлявшее его невѣстку, которая, по собственному ея признанію, не могла понять, что находилъ этотъ великій умъ въ разговорахъ съ какой-нибудь старухой, пекущей хлѣбы, или со старикомъ плотникомъ, строгающимъ сосновую доску. Онъ любилъ бесѣдовать съ своимъ кучеромъ, любилъ указывать ему на прелести дорожныхъ видовъ и отъ души наслаждался своеобразными замѣчаніями возницы. Навязчивыхъ путешественниковъ, литературныхъ умниковъ и педантовъ онъ принималъ гордо и сухо; но съ простолюдиномъ всегда былъ разговорчивъ и ласковъ. Причина этой разницы заключалась въ его постоянномъ участіи ко всему самобытному. Плотникъ, оставаясь плотникомъ, интересовалъ его; но еслибъ тотъ же плотникъ, нарядившись въ праздничное платье, вздумалъ корчить изъ себя мѣщанина, Гёте отвернулся бы отъ него, какъ отворачивался отъ всѣхъ воронъ въ павлиныхъ перьяхъ.
   Подобно изображенію дѣйствующихъ лицъ, картины сельской жизни въ Германнѣ и Доротеѣ дышутъ истиной чисто объективной. Гёте рисуетъ ихъ просто, безъ всякихъ метафоръ и прочихъ риторическихъ дитростей; онъ не говоритъ, на что онѣ похожи, а показываетъ ихъ такъ, какъ онѣ есть; вмѣсто подобій, онъ представляетъ читателю самые предметы. Въ этомъ-то и заключается причина громадной популярности его произведенія. Рѣдкая книга имѣла въ Германіи такой успѣхъ, какъ Германнъ и Доротея. Ее читали и читаютъ во всѣхъ слояхъ нѣмецкаго общества. Вслѣдъ за первымъ изданіемъ оказалось нужнымъ напечатать другое, дешевое, на Сѣрой бумагѣ, потому что книга сдѣлалась народной въ самомъ обширномъ смыслѣ этого слова. Вотъ что, между прочимъ, говоритъ Шиллеръ въ письмѣ къ Мейеру: "Мы, какъ вы знаете, не оставались безъ дѣла, особенно другъ нашъ; онъ въ послѣдніе годы рѣшительно превзошелъ самого себя. Его эпическую поэму вы прочли; согласитесь, что это верхъ всего нашего новѣйшаго искусства. Я слѣдилъ за ходомъ ея развитія и дивился ему почти такъ же, какъ теперь дивлюсь оконченному произведенію. Наша братія должна много и мучительно работать для того, чтобы медленно произвести что-нибудь сносное; а ему стоитъ только слегка потрясти дерево, и лучшій плодъ, красивый, зрѣлый и сочный, самъ падаетъ къ нему. Невѣроятно, съ какою легкостью пожинаетъ онъ теперь плоды разумно-употребленной жизни и прочнаго образованія; какъ многозначителенъ и твердъ каждый теперешній шагъ его; какъ ясно понимаетъ онъ самого себя и все окружающее, и какъ эта ясность предохраняетъ его отъ пустыхъ усилій, отъ ложныхъ стремленій! Впрочемъ, вы теперь съ нимъ и можете во всемъ этомъ убѣдиться собственными глазами. Но вы согласитесь со мной, что на той высотѣ, на которой онъ теперь стоитъ, ему слѣдуетъ помышлять больше о томъ, чтобы духовную красоту свою выразить извнѣ, нежели о томъ, чтобъ запастись новымъ матеріаломъ; словомъ, онъ долженъ теперь посвятить всего себя поэтической дѣятельности."
   Въ 1797 году Гёте вновь принялся за давно имъ оставленнаго Фауста и написалъ Посвященіе, Прологъ въ небѣ и Золотую Сватьбу Оберона и Титаніи. Около этого времени пріѣхалъ въ Веймаръ археологъ Гиртъ. Между нимъ и нашимъ поэтомъ вскорѣ начались горячія пренія о древнемъ искусствѣ, которыя расшевелили въ Гёте воспоминанія объ Италіи и отвлекли его отъ прежнихъ работъ. Онъ оставилъ Фауста и написалъ статью О Лаокоонѣ (Ueber Laokoon). Съ тѣмъ вмѣстѣ опять пробудилась въ немъ тоска по Италіи: онъ всю свою жизнь жаждалъ знанія и все говорилъ, что знаній у него недостаточно. Въ Италіи онъ надѣялся найти свѣжую пищу своему ненасытному уму; но Шиллеръ справедливо полагалъ, что эта поѣздка только обременитъ его друга новымъ матеріаломъ, и настоятельно просилъ Мейера отклонить Гёте отъ путешествія въ Италію.
   Гёте въ Италію не поѣхалъ; за то въ іюлѣ 1797 года въ третій разъ посѣтилъ Швейцарію. Въ Франкфуртѣ онъ представилъ своей матери Христіану и сына своего, Августа. Добрая фрау Ая приняла ихъ весьма радушно, такъ что гости ея всегда съудовольствіемъ вспоминали объ этомъ посѣщеніи. Третья поѣздка въ Швейцарію не представляетъ почти ничего интереснаго для біографіи Гёте, кромѣ того лишь, что онъ задумалъ планъ эпической поэмы о Вильгельмѣ Теллѣ и съ этою цѣлью ревностно изучалъ мѣстность и природу Швейцаріи. Планъ остался невыполненнымъ. Гёте передалъ его Шиллеру вмѣстѣ съ концепціей характера Телля и съ замѣтками своими о Швейцаріи, которыми Шиллеръ умѣлъ воспользоваться съ такимъ мастерствомъ, что удивилъ самого Гёте. То же братское содѣйствіе повторилось и въ композиціи Валленштейна. Въ Германіи ходила молва, что нѣкоторыя части этой драмы написаны не Шиллеромъ, а Гёте; но это несправедливо: по собственному признанію нашего поэта, ему принадлежатъ тутъ всего два незначительныхъ стиха. За то его совѣтами Шиллеръ руководился почти въ каждой сценѣ, такъ что во время перваго представленія Валленштейна, Гёте наслаждался тріумфомъ друга, какъ бы своимъ собственнымъ.
   Ученые труды постоянно отвлекали его отъ занятій литературныхъ. Весной 1798 года онъ исключительно занимался шеллинговой философіей природы и собственнымъ планомъ историческаго сочиненія о теоріи цвѣтовъ; но, побуждаемый Шиллеромъ, вскорѣ опять взялся за Фауста и написалъ послѣднія трагическія сцены первой части. Большую часть лѣта онъ провелъ въ Іенѣ, въ обществѣ Шиллера, подъ вліяніемъ котораго дѣятельно занимался поэзіей; но какъ только уѣхалъ изъ Іены, то есть, какъ только разстался съ Шиллеромъ, поэзія тотчасъ отошла на второй планъ. Мѣсто ея заняло искусство: изданіе художественнаго журнала Пропилеи и новое устройство веймарскаго театра поглотили собою на время всю дѣятельность Гёте.
   Мы уже видѣли, какое живое участіе принималъ онъ въ веймарскихъ придворныхъ спектакляхъ. Тамошній постоянный театръ, истребленный пожаромъ 1774 года, долгое время лежалъ въ развалинахъ. Вмѣсто его устроены были временные театры въ эттерсбургскихъ лѣсахъ и въ тифуртской долинѣ. Вмѣсто актеровъ, на сценѣ играли придверные. Публика состояла изъ лицъ высшаго круга. Обо всемъ этомъ мы подробно говорили вводной изъ предъидущихъ статей {Статья 3-я, глава X.}. Теперь скажемъ нѣсколько словъ объ исключительномъ характерѣ веймарской сцены.
   Всякій театръ болѣе или менѣе выражаетъ собой духъ и стремленія націи. Въ Веймарѣ было не такъ: тамошній театръ не представлялъ ничего народнаго; онъ и существовалъ не потому, что народъ чувствовалъ въ немъ потребность, а потому собственно, что Двору нужно было какое-нибудь развлеченіе отъ скуки и бездѣлья. Не народъ, а дилетанты были его цѣнители и судьи. Веймарскую труппу составляли не простые актеры, а принцы, аристократы, поэты, музыканты, игравшіе не для безпристрастной публики въ настоящемъ значеніи этого слова, а для льстивыхъ придворныхъ.
   Гёте и Шиллеръ, вполнѣ понимавшіе силу моральнаго вліянія театра, старались создать такую драму, которая бы стала неизмѣримо выше жалкихъ произведеній тогдашняго нѣмецкаго репертуара. Они желали создать идеальную драму, которая бы представляла собой возвышеннѣйшіе образцы искусства; но, къ сожалѣнію, съ самаго начала впали въ ошибку: пренебрегли массой публики и обратили вниманіе только на небольшой кружокъ людей образованныхъ. Художественный элементъ они поставили выше народнаго, искусство -- выше страсти и юмора; сцена, по ихъ словамъ, должна была имѣть значеніе литературное, то-есть, другими словами, она должна была утратить свой популярный характеръ. Слѣдствіемъ, разумѣется, были неудачи; но онѣ не образумили Гёте: во все время его управленія театромъ, произведенія въ строго классическомъ духѣ занимали главное мѣсто на веймарской сценѣ.
   Веймарскій постоянный театръ былъ возобновленъ и открытъ въ 1790 году. Гёте принялъ званіе директора на правахъ полновластнаго хозяина. Ему предоставили неограниченную свободу дѣйствовать и распоряжаться сценой какъ угодно. Никто не имѣлъ права требовать у него отчета. Дворъ безпрекословно выдавалъ деньги на всѣ театральныя издержки. Гёте присутствовалъ на всѣхъ репетиціяхъ и слѣдилъ за ними съ особеннымъ вниманіемъ, но всѣ его усилія оставались безплодными. Представленія шли дурно: Король Іоаннъ и Генрихъ IV Шекспира, Великій Кофта, Гражданинъ-генералъ, Клавто, Братъ и Сестра Гёте были играны и не имѣли почти никакого успѣха, оттого что актеры были посредственны, содержаніе получали плохое и не заботились о добросовѣстномъ изученіи ролей; оттого, наконецъ, что не было настоящей публики, которая энтузіазмомъ и здравой критикой могла бы содѣйствовать образованію сценическихъ талантовъ. Посѣтители веймарскаго театра стѣснялись присутствіемъ двора и рѣдко дерзали предаваться открытому изъявленію восторга или неудовольствія. Партеръ побаивался Двора, а Дворъ побаивался директора. Гёте не скрывалъ своего презрѣнія къ общественному мнѣнію"Дирекція", писалъ онъ своему помощнику: "дѣйствуетъ сообразно собственнымъ своимъ видамъ и вовсе не намѣрена сообразоваться съ требованіями публики. Поймите разъ навсегда, что публику слѣдуетъ держать въ рукахъ". Шиллеру, раздѣлявшему то же самое мнѣніе, онъ говорилъ: "Двумъ господамъ невозможно служить; но изъ всѣхъ господъ меньше всего желалъ бы я выбрать публику, засѣдающую въ нѣмецкомъ театрѣ".
   Вотъ что разсказываетъ Эдуардъ Девріентъ въ своей "Исторіи Нѣмецкаго Театра". "Гёте обыкновенно сидѣлъ въ срединѣ партера, откуда мощный взглядъ его царилъ надъ публикой и обуздывалъ недовольныхъ. Однажды, когда іенскіе студенты вздумали слишкомъ шумно выражать свои мнѣнія, Гёте всталъ, приказалъ имъ замолчать и прибавилъ, что велитъ караульнымъ гусарамъ вывести вонъ виновниковъ безпорядка. Подобная же сцена случилась въ 1802 году, во время представленія шлегелева Аларкоса, показавшагося публикѣ слишкомъ дерзкой пьесой. Апплодисменты консервативной партіи вызвали громкій смѣхъ со стороны оппозиціонной. Гёте поднялся съ мѣста и громовымъ голосомъ крикнулъ: "Не смѣйте смѣяться!" Онъ дошелъ наконецъ до того, что запретилъ публикѣ не только шикать, но даже апплодировать. Онъ не терпѣлъ никакого противорѣчія въ томъ, что самъ находилъ приличнымъ. Критику тоже держалъ въ уздѣ: узнавши что Беттихеръ писалъ статью о его управленіи театромъ, онъ объявилъ, что если она будетъ издана, онъ откажется отъ должности директора. Статья осталась не напечатанной."
   Послѣ этого не трудно вообразить, каково было его обращеніе съ актерами. Онъ, подобно Шиллеру, держался того мнѣнія, что церемониться съ ними безполезно, потому что, какъ говорилъ Шиллеръ: убѣжденіями да лаской съ ними ничего не сдѣлаешь. Гёте-директоръ не допускалъ никакихъ возраженій со стороны своихъ подчиненныхъ и даже слушать не хотѣлъ о тѣхъ эгоистическихъ притязаніяхъ, которыми такъ отличаются драматическіе артисты. Онъ требовалъ и строго наблюдалъ, чтобы каждый актеръ исполнялъ все, что приказано, не вдаваясь ни въ какія разсужденія. Ослушниковъ тотчасъ наказывалъ: актеровъ сажалъ на гауптвахту, актрисъ подвергалъ домашнему аресту. Съ главными актерами онъ поступалъ иначе. Случилось, что въ Лагерѣ Валленштейна Беккеру, одному изъ лучшихъ сюжетовъ веймарской труппы, назначена была незначительная роль. Узнавши, что Беккеръ не соглашается играть ее, Гёте сказалъ ему: "Вы не хотите взять эту роль? Въ та-' комъ случаѣ я самъ ее съиграю". Угроза подѣйствовала, и Беккеръ согласился: онъ зналъ, что Гёте не шутитъ.
   Несмотря на такой деспотизмъ, актеры любили и уважали своего директора. "Нигдѣ", говоритъ Фонъ-Мюллеръ: "не высказывалась такъ ясно магическая сила его личности: строгій и серьозный въ требованіяхъ, непреклонный въ рѣшеніяхъ, онъ быстро и радостно привѣтствовалъ всякій успѣхъ, былъ равно внимателенъ ко всѣмъ и въ Каждомъ умѣлъ вызвать наружу сокровеннѣйшія силы духа; въ тѣсномъ кругу, часто съ ничтожными средствами, онъ совершалъ почти чудеса: ободрительный взглядъ его служилъ богатою наградой, ласковое слово -- безцѣннымъ подаркомъ. Всякій чувствовалъ себя выше и сильнѣе на мѣстѣ, имъ указанномъ; его одобреніе составляло какъ бы патентъ на всю жизнь. Тотъ, кто не видѣлъ и не слышалъ, съ какимъ чувствомъ ветераны того времени дорожили каждымъ воспоминаніемъ о Гёте и Шиллерѣ; съ какимъ восторгомъ останавливались они на каждой подробности объ ихъ дѣйствіяхъ и какъ при одномъ имени того или другаго поэта глава стариковъ начинали блистать юношескимъ удовольствіемъ, -- тотъ, говоримъ мы, не можетъ представить какую горячую привязанность, какое восторженное почтеніе внушали къ себѣ эти великіе люди".
   Веймарскіе актеры, судя по словамъ Эдуарда Девріента, не могли похвалиться своимъ жалованьемъ. Даже любовница герцога, Егеманнъ, примадонна и главная актриса, получала всего шестьсотъ талеровъ въ годъ и только триста талеровъ пенсіи. Сверхъ того актерамъ не дозволялось уѣзжать въ отпускъ, такъ что они волею-неволею должны были ограничиваться однимъ жалованьемъ. Такія незавидныя условія, казалось бы, не могли прельстить никого, за исключеніемъ людей положительно бездарныхъ; но магическія имена Гёте и Шиллера успѣли привлечь въ Веймаръ нѣсколько дѣйствительно хорошихъ актеровъ.
   Ограниченный составъ труппы иногда ставилъ дирекцію въ чрезвычайно затруднительное положеніе, принуждавшее Гёте прибѣгать къ различнаго рода уловкамъ. Примѣромъ можетъ служить слѣдующій случай. Во время представленія Волшебной флейты Егеманнъ на отрѣзъ отказалась явиться на сцену въ роли Царицы Ночи. Другой пѣвицы не было. Въ такой крайности Гёте заставилъ любимицу герцога пѣть за кулисами, а другой актрисѣ велѣлъ выйти на сцену и мимикой показывать видъ, будто это она поетъ.
   Съ той поры, какъ связь между Гёте и Шиллеромъ сдѣлалась тѣснѣе, веймарскій театръ началъ принимать дѣйствительно серьозный характеръ. Гёте, по природѣ склонный принимать живое участіе во всемъ, что глубоко интересовало его друзей, увлекся драматическимъ энтузіазмомъ Шиллера и сталъ глядѣть на сцену какъ на средство артистически воспитать націю. Съ-тѣхъ-поръ онъ сталъ обращать исключительное вниманіе на то, чтобы пьесы веймарскаго репертуара выражали собою высшія стремленія искусства и отличались преимущественно литературными достоинствами; съ тѣхъ поръ естественность, эта жизненная основа всякаго драматическаго произведенія, утратила въ его глазахъ всю прежнюю цѣнность. Одностороннее направленіе, пренебрегавшее живой дѣйствительностью ради безплотныхъ идеаловъ, было страшной ошибкой со стороны Гёте и Шиллера. Націю они не воспитали, а сами вдались въ искусственность и потерпѣли рѣшительную неудачу въ благородномъ стремленіи создать національную драму. Искусственность вполнѣ овладѣла веймарской сценой. Гёте сталъ требовать, чтобы актеръ во время игры ни на минуту не забывалъ о присутствіи зрителей. Въ слѣдствіе этого актеры не смѣли ни становиться въ профиль, ни обращаться спиной къ публикѣ, ни говорить въ глубину сцены. Они должны были декламировать, а не играть. Гёте измѣнялъ тутъ своему старинному правилу и требовалъ сначала прекраснаго, а потомъ ужъ истиннаго -- erst schön, dann wahr. При такомъ направленіи не мудрено было проникнуться сочувствіемъ и къ псевдоклассической французской трагедіи, такъ безпощадно осмѣянной Лессингомъ. И дѣйствительно, Гёте проникся имъ до того, что самъ перевелъ двѣ трагедіи Вольтера: Магомета и Танкреда.
   По смерти Шиллера, дѣятельное участіе Гёте въ управленіи театромъ прекратилось; но власть по прежнему осталась въ его рукахъ неограниченной. Въ концѣ 1813 года оберъ-гофмаршалъ графъ Фонъ-Эделингъ назначенъ былъ главнымъ режиссеромъ, а въ 1817 году молодой Августъ фонъ Гёте -- помощникомъ директора. Такимъ образомъ управленіе веймарскимъ театромъ сложилось изъ дѣйствительнаго тайнаго совѣтника, оберъ-гофмаршала и придворнаго пажа. За кулисами дѣла шли не лучше. Актриса Егеманнъ давно уже интриговала противъ Гёте съ цѣлью принудить его отказаться отъ должности директора. Любовница и другъ герцога постоянно находились въ враждебныхъ между собой отношеніяхъ. Безусловная власть Гёте возбуждала страшную зависть въ подчиненной ему актрисѣ, имѣвшей тысячу причинъ быть недовольной строгимъ директоромъ. Трудно было тягаться съ поэтомъ, пользовавшимся любовью, дружбой и неограниченнымъ довѣріемъ герцога; но Егеманнъ чувствовала себя достаточно сильной для такой борьбы и, хотя не скоро, успѣла таки одержать верхъ надъ соперникомъ. Ей помогъ случай.
   Въ 1817 году разнесся въ Веймарѣ слухъ о необыкновенномъ пуделѣ комедіянта Карстена. Этотъ пудель исполнялъ съ удивительнымъ совершенствомъ "главную роль" въ извѣстной мелодрамѣ Собака Монтаржи и вездѣ, гдѣ ни появлялся, въ Парижѣ и въ Германіи, приводилъ зрителей въ неописанный восторгъ. Гёте вообще питалъ отвращеніе къ собакамъ, и вдругъ пришлось ему услышать, какъ бы въ насмѣшку надъ драматическимъ искусствомъ, что игра ученой собаки производитъ въ Германіи фуроръ, какимъ не могъ похвалиться ни одинъ изъ лучшихъ нѣмецкихъ актеровъ. Можно судить, съ какимъ горькимъ презрѣніемъ встрѣтилъ онъ вѣсть объ успѣхахъ пуделя. Враги между тѣмъ не дремали: они со всѣхъ сторонъ принялись упрашивать Карла Августа, чтобъ онъ пригласилъ Карстена въ Веймаръ и безъ большаго труда получили разрѣшеніе, -- герцогъ самъ страстно любилъ собакъ. Узнавши объ этихъ продѣлкахъ, Гёте гордо замѣтилъ: "Въ правилахъ нашего театра сказано: Собакъ не пускать на сцену" -- и съ тѣхъ поръ не обращалъ на козни противниковъ ни малѣйшаго вниманія. А противники искусно воспользовались его словами, стали говорить, что онъ въ грошъ не ставитъ предписанія герцога, и коварно "удивлялись", какъ можно изъ-за такой бездѣлицы противиться волѣ герцога. Пудель явился. Послѣ первой репетиціи, Гёте объявилъ, что онъ находитъ себя лишнимъ въ театрѣ, на сценѣ котораго разрѣшено собакѣ давать представленія, и тотчасъ уѣхалъ въ Іену. Герцогъ, когда донесли ему объ этомъ поступкѣ, ужасно вспылилъ и въ припадкѣ гнѣва написалъ слѣдующій приказъ, одинъ экземпляръ котораго былъ выставленъ въ театрѣ, а другой отправленъ къ Гёте.
   "По дошедшимъ до меня несомнѣннымъ слухамъ, я пришелъ къ убѣжденію, что господинъ дѣйствительный тайный совѣтникъ Гёте желаетъ быть освобожденнымъ отъ должности театральнаго директора, на каковое освобожденіе симъ изъявляю согласіе.

Карлъ Августъ."

   Болѣе обидной отставки не могла бы придумать самая отчаянная злоба. Со стороны герцога это была, конечно, простая вспышка, тѣмъ не менѣе ударъ былъ слишкомъ чувствителенъ для Гёте. "Карлъ Августъ никогда не понималъ меня", воскликнулъ поэтъ, глубоко вздохнувши. Онъ уже рѣшался навсегда покинуть Веймаръ и переселиться въ Вѣну, откуда дѣлали ему блестящія предложенія; но герцогъ, къ чести его будь сказано, быстро раскаялся въ своемъ поступкѣ и написалъ къ Гёте письмо съ просьбою помириться. Туча пронеслась, но никакія убѣжденія не могли заставить Гёте опять вступить въ управленіе театромъ. Онъ простилъ своему другу необдуманный поступокъ и неосторожное слово, но сознательная гордость не позволила ему отступиться отъ прежняго рѣшенія -- не принимать участія въ дѣлахъ театра, опозорившаго себя собачьими представленіями.
   Группируя въ одно цѣлое подробности о веймарскомъ театрѣ, мы желали представить читателямъ, вмѣсто отрывочныхъ, разбросанныхъ чертъ, общую картину театральной дѣятельности Гёте и потому невольно нарушили хронологическій порядокъ разсказа, пропустили цѣлые годы и событія, къ которымъ спѣшимъ теперь возвратиться.
   Съ 1800 года, т. е. со времени переселенія Шиллера изъ Іены въ Веймаръ, образъ жизни нашего поэта установился довольно правильно. Утромъ Гёте вставалъ обыкновенно въ семь часовъ, иногда и раньше, и до одиннадцати занимался безъ отдыха; потомъ, выпивши чашку шоколату, продолжалъ работать до часу. Въ два часа онъ садился обѣдать и ѣлъ чрезвычайно много, такъ что за обѣдомъ рѣдко кто могъ потягаться съ нимъ даже въ тѣ дни, когда онъ жаловался на недостатокъ аппетита. Нѣсколько часовъ потомъ проводилъ онъ за бутылкой вина въ веселой болтовнѣ съ друзьями (онъ никогда не обѣдалъ одинъ), или съ кѣмъ нибудь изъ актеровъ, часто приходившихъ къ нему послѣ обѣда прочитывать роли и выслушивать его замѣчанія. Какъ уроженецъ прирейнскій, съ дѣтства привыкшій къ вину, онъ весьма жаловалъ рейнвейнъ и ежедневно выпивалъ отъ двухъ до трехъ бутылокъ. Вино замѣняло у него и десертъ, и кофе. Домашняя обстановка его вообще отличалась удивительной простотой во всемъ, даже въ мелочахъ. Такъ, напримѣръ, онъ почти никогда не жегъ восковыхъ свѣчей, хотя свѣчи эти въ то время не были уже рѣдкостью даже въ домахъ людей съ весьма ограниченнымъ состояніемъ. Все-таки Гёте считалъ ихъ роскошью: комнаты его постоянно освѣщались двумя простыми сальными свѣчами. По вечерамъ онъ часто отправлялся въ театръ и въ шесть часовъ пилъ тамъ свой обычный стаканъ пуншу. Если спектакля не было, Гёте оставался дома и принималъ друзей. Въ восемь часовъ садился ужинать, но за ужиномъ не ѣлъ почти ничего, кромѣ небольшаго количества салата или варенья. Ужинъ оканчивался въ девять часовъ, а въ десять Гёте обыкновенно ложился спать. Спалъ онъ, такимъ образомъ, но девяти часовъ въ сутки и спалъ всегда сномъ крѣпкимъ, здоровымъ.
   Слава привлекала къ нему въ домъ множество посѣтителей. Туристы и литераторы, музыканты и живописцы, ученые и государственные люди, словомъ, почти всѣ пріѣзжіе въ Веймаръ считали непремѣннымъ долгомъ побывать у Гёте и посмотрѣть на необыкновеннаго человѣка. Между ними иногда попадались лица, весьма интересныя для нашего поэта; большею же частью его посѣтители оказывались людьми утомительно скучными или съ претензіями, чего онъ терпѣть не могъ. Съ тѣми, кто, ему нравился, онъ былъ невыразимо любезенъ; съ прочими обходился гордо и сухо. Оттого-то такое разногласіе въ отзывахъ о немъ его современниковъ: одни вспоминаютъ его съ восторгомъ, другіе, напротивъ, говорятъ о немъ съ озлобленіемъ. Величавый министръ раздражалъ своей холодностью тихъ, которые являлись къ нему съ надеждой увидѣть пламеннаго поэта. Изъ числа этихъ посѣтителей многіе принадлежали къ сословію пишущей братіи. Они-то больше всего злились и, разумѣется, старались мстить "высокомѣрному собрату" пасквилями и эпиграммами. Для примѣра достаточно привести случай, бывшій съ нѣмецкимъ поэтомъ Бюргеромъ, которому Гёте оказалъ нѣкогда заочно денежное пособіеЭтотъ господинъ, по пріѣздѣ въ Веймаръ, явился къ нашему поэту и, вмѣсто обыкновеннаго привѣтствія, размахнулся передъ нимъ слѣдующей фразой: "Вы Гёте -- я Бюргеръ." Гёте принялъ его дипломатически вѣжливо и въ то же время дипломатически оффиціяльно: избѣгалъ всякихъ толковъ о поэзіи и ограничился одними разспросами о положеніи гёттингенскаго университета и о числѣ тамошнихъ студентовъ. Бюргеръ ушелъ взбѣшенный, написалъ желчную эпиграмму и принялся трубить на всѣ стороны о томъ, какъ обошелся съ нимъ неприступно-гордый, надменно-холодный дѣйствительный тайный совѣтникъ. Публика жадно внимала подобнымъ разсказамъ, принимала ихъ наслово и, не вникая въ сущность дѣла, повторяла ихъ съ различными добавленіями. Названіе "гордеца" утвердилось за Гёте тѣмъ болѣе, что въ самой осанкѣ поэта, отъ природы горделивой, публика видѣла несомнѣнные признаки необузданнаго высокомѣрія. Гёте всегда держался прямо, съ поднятой вверхъ головой; осанка его была такъ величественна, что онъ, по словамъ Гейне, казался настоящимъ Зевсомъ-громовержцемъ. При первомъ свиданіи съ нимъ, Гейне до того растерялся, что совершенно забылъ предварительно и съ большимъ стараніемъ обдуманный спичъ и, вмѣсто его, пролепеталъ "какую-то фразу о томъ, какъ-де прекрасны сливы, которыя растутъ по дорогѣ изъ Іены въ Веймаръ".
   Жанъ Поль Рихтеръ тоже сильно трусилъ, готовясь впервые..увидѣться съ Гёте. "Я", говоритъ онъ: "съ робостью ждалъ этой встрѣчи. Мнѣ описывали его человѣкомъ холоднымъ и безучастнымъ ко всему на свѣтѣ. Фрау Фонъ-Кальбъ говорила, что онъ уже не удивляется ничему, ни даже самому себѣ; каждое слово его -- лёдъ; однѣ только диковинки разгорячаютъ фибры его сердца; такъ что я просилъ Кнебеля, не можетъ ли онъ превратить меня въ камень, или же окристаллизовать въ какомъ-нибудь минеральномъ источникъ для того, чтобъ я могъ представиться въ видъ статуи или ископаемаго". Эти слова были отголоскомъ бабьихъ сплетень: страсть Гёте къ статуямъ и естественнымъ произведеніямъ казалась веймарскимъ кумушкамъ чѣмъ-то чудовищнымъ. "Домъ его", продолжаетъ Жанъ Поль: "или, вѣрнѣе, его дворецъ понравился мнѣ. Это единственное въ Веймаръ зданіе въ итальянскомъ вкусъ. Что за льстница! Настоящій Пантеонъ, наполненный картинами и статуями. Я еще больше оробѣлъ. Наконецъ богъ вошелъ, холодный, односложный.-- "Французы подвигаются къ Парижу", сказалъ Кнебель. "Гмъ!" сказалъ Гёте. Лицо у него полное и оживленное, въ глазахъ блескъ изумительный. Когда рѣчь займа объ искусствъ, онъ расшевелился и сталъ человѣкомъ. Онъ говоритъ по такъ увлекательно и плавно, какъ Гердеръ, за то мѣтко, остро и спокойно. Подъ конецъ онъ прочелъ или, вѣрнѣе, продекламировалъ одно неизданное стихотвореніе, при чемъ сердечный огонь пробился у него сквозь наружную ледяную кору: за мой восторгъ онъ поблагодарилъ меня пожатіемъ руки, на прощаніе снова пожалъ мою руку и просилъ меня носѣщать его. Ей-Богу, мы полюбимъ другъ друга! Онъ считаетъ свою поэтическую карьеру оконченной. Съ его чтеніемъ ничто не сравнится. Оно напоминаетъ глухіе раскаты грома, смѣшанные съ шумомъ дождевыхъ капель."
   Для сравненія приводимъ отзывъ Жанъ Поля о Шиллеръ: "Я былъ вчера у Шиллера, отъ котораго всѣ пріѣзжіе бѣгутъ какъ отъ чумы. Онъ сильно изнуренъ, но сложенъ крѣпко и весьма угловато; очень остроуменъ, но не симпатиченъ; говоритъ такъ же хорошо, какъ пишетъ." Послѣ этого визита, Рихтеръ ни разу не былъ у Шиллера.
   Люди, совершенно чуждые Гёте, имѣли право называть его холоднымъ и недоступнымъ; онъ, дѣйствительно, отталкивалъ ихъ своимъ обращеніемъ: за то привлекалъ къ себѣ всѣхъ, сколько-нибудь близкихъ ему но душѣ; такіе люди постоянно встрѣчали съ его стороны теплое участіе и дружеское довѣріе. Братски привязанный къ Шиллеру и Гердеру, онъ оказывалъ отцовскую любовь и покровительство Гегелю, тогда еще неизвѣстному учителю, и Фоссу, сыну переводчика Гомера. Тѣ, съ которыми онъ сближался, горячо любили его, такъ точно, какъ горячо его ненавидѣли тѣ, которыхъ онъ не допускалъ до сближенія въ собою.
   Съ 1800 года Шиллеръ принялся трудиться дѣятельнѣе прежняго, съ особеннымъ усердіемъ стараясь побуждать и друга своего къ поэтической дѣятельности; но на этотъ разъ ни примѣръ, ни убѣжденія Шиллера, не имѣли желаннаго дѣйствія: теоріи и различнаго рода занятія безпрерывно отвлекали Гёте отъ поэзіи. Онъ не былъ рефлективнымъ, критическимъ геніемъ, подобно Шиллеру; напротивъ, природа сотворила его поэтомъ непосредственнымъ, инстинктивнымъ. Рефлекція привилась къ нему извнѣ; прочныхъ корней въ природѣ его поэтическаго генія она не имѣла и потому не только ослабила творческую его дѣятельность, но и вовлекла его въ символизмъ. О вліяніи ея на поэта читатели могутъ судить по написанному въ 1800 году третьему дѣйствію второй части Фауста, составляющему туманную интермедію съ загадочными похожденіями Фауста и Елены. Кромѣ Фауста, Гёте въ то же время дѣятельно занимался театромъ и наукой. Въ первыхъ числахъ 1801 года онъ заболѣлъ весьма тяжкой и опасной болѣзнью, сильно встревожившей герцога, друзей и вообще всѣхъ знавшихъ поэта. Болѣзнь эта описана въ приведенномъ уже нами письмѣ баронессы Фонъ-Штейнъ {См. статью 4-ую, главу XIV.}. Черезъ нѣсколько недѣль больной поправился и занялся переводомъ сочиненія Теофраста О цвѣтахъ, Фаустомъ и трагедіей Дочь Любви.
   Межъ тѣмъ какъ оба вождя нѣмецкой литературы, вступивши въ братскій союзъ и въ благородное между собою соревнованіе, дружно стремились къ одной общей цѣли, нація раздѣлилась на двѣ враждебныя партіи, начавшія споръ о томъ, который изъ поэтовъ выше, такъ точно, какъ въ Римѣ художники спорятъ по поводу Рафаэля и Микель-Анджело. "Трудно оцѣпить одного такого генія," говоритъ Гёте объ этихъ живописцахъ: "но еще труднѣе оцѣнить обоихъ. Вотъ почему, для облегченія задачи, цѣнители дѣлятся на партіи." Въ настоящемъ случаѣ партіи горячо и долго враждовали. Нѣмцамъ слѣдовало радоваться, что судьба дала имъ возможность похвалиться двумя такими поэтами; но они только о томъ и заботились, какъ бы превознести одного на счетъ другаго. Шиллеръ, къ немалому огорченію своихъ поклонниковъ, самъ уступалъ первенство Гёте. Въ одномъ изъ писемъ къ Кёрнеру онъ говоритъ: "въ сравненіи съ Гёте я -- жалкій стихонлетъ, gegen Goethe bin und bleib'ich ein poetischer Lump." Но большинство судило иначе: оно ставило Шиллера выше Гёте, по-крайней-мѣрѣ сочувствовало ему больше, нежели его сопернику. Любопытна, говоритъ Гервинусъ, участь произведеній того и другаго поэта: Шиллеръ, писавшій для зрѣлыхъ людей, пользуется любовью преимущественно женщинъ и юношей; Гёте, вѣчно юный и свѣжій, доставляетъ наслажденіе только людямъ зрѣлымъ. Разгадка этого явленія состоитъ въ томъ, что у Гёте вовсе не было той страсти и восторженности, которыми природа въ избыткѣ надѣлила Шиллера. Гёте самъ говорилъ Эккерманну, что его сочиненія никогда не могли сдѣлаться популярными; и дѣйствительно, за исключеніемъ Фауста и нѣкоторыхъ мелкихъ стихотвореній, ни одно изъ его произведеній не можетъ сравниться въ популярности съ произведеніями Шиллера.
   Въ самый разгаръ вражды между партіями Гёте и Шиллера пріѣхалъ въ Веймаръ Коцебу, нѣмецкій писатель, служившій въ русской службѣ и въ послѣдствіи пострадавшій за честь и правду. Онъ тотчасъ былъ приглашенъ ко Двору, но не былъ допущенъ въ избранный кружокъ Гёте и Шиллера. Самолюбіе его оскорбилось тѣмъ болѣе, что услужливые языки постарались сообщить ему о насмѣшкѣ, которую Гёте позволилъ себѣ надъ нимъ, знаменитымъ драматургомъ, торжественно вѣнчаннымъ лаврами въ Берлинѣ. Нужно замѣтить, что въ Японіи, кромѣ свѣтскаго Двора императора, есть еще духовный Дворъ далайламы. Этотъ Дворъ съ виду не принимаетъ никакого участія въ дѣлахъ государственныхъ; а между тѣмъ втайнѣ верховно правитъ всей Японіей. Гёте, намекая на японскія учрежденія, выразился такъ: "Для Коцебу нѣтъ ни малѣйшей пользы въ томъ, что его приняли при свѣтскомъ Дворѣ, если къ духовному не можетъ онъ получить доступа." Насмѣшка такъ оскорбила забракованнаго Коцебу, что онъ далъ себѣ слово уничтожить непріязненный Дворъ и замѣнить его другимъ, въ которомъ роль далай-ламы предназначалась Шиллеру.
   Небольшой кружокъ, къ которому принадлежали Гёте, Шиллеръ, Мейеръ, графиня фонъ Эйнзидель, Фрейлейнъ фонъ Имгоффъ, Фрау фонъ Вольцогенъ и еще нѣсколько избранныхъ веймарскихъ дамъ, составлялъ ту завѣтную среду, куда Коцебу тщетно пытался проникнуть. Члены этого кружка жили довольно дружно, съ общаго согласія установили правила своихъ собраній и строго имъ подчинялись. По пріѣздѣ Коцебу, одна изъ фрейлинъ герцогини Амаліи начала сильно хлопотать о принятіи его членомъ въ кружокъ; но Гёте и Шиллеръ рѣшились ни за что не допускать его въ свое общество и добавили уставъ слѣдующею статьею: "Никому изъ членовъ не дозволяется вводить въ кружокъ постороннее лицо, ни туземца, ни иностранца, безъ предварительно изъявленнаго прочими членами единодушнаго согласія." Это распоряженіе породило холодность между нѣкоторыми изъ членовъ, не сходившимися въ мнѣніяхъ насчетъ приведенной статьи. Гёте, которому надоѣли безпрестанно повторявшіяся просьбы о принятіи Коцебу, сказалъ наконецъ такъ: "Законы, разъ признанные, должны быть исполняемы; въ противномъ случаѣ обществу лучше совсѣмъ уничтожиться, и это, быть можетъ, будетъ разумнѣе всего, потому что постоянство всегда трудно, если не скучно, для дамъ." Дамы, разумѣется, обидѣлись; а Коцебу принялся еще больше разжигать ихъ. Воспользовавшись отсутствіемъ Шиллера, не задолго передъ тѣмъ уѣхавшаго въ Лейпцигъ, и желая досадить Гёте, онъ подговорилъ своихъ сторонниковъ устроить въ зданіи веймарской ратуши праздникъ торжественнаго вѣнчанія Фридриха Шиллера. Прежде всего предполагалось съиграть лучшія сцены изъ Донъ Карлоса, Орлеанской Дѣвы и Маріи Стюартъ. Любимица Гёте, графиня фонъ Эйнзидель, перешедшая на сторону его враговъ, должна была играть роль Іоанны д'Аркъ, а Фрейлейнъ фонъ Имгоффъ -- роль королевы шотландской. Софіи Моро назначено было прочесть Пѣснь о Колоколѣ. Коцебу взялъ на себя роль патера Тибо въ Орлеанской Дѣвѣ. Кромѣ того, ему предстояло явиться на сцену въ костюмѣ литейщика, молотомъ разбить сдѣланную изъ папки форму колокола и открыть бюстъ Шиллера, который дамы должны были увѣнчать лавровымъ вѣнкомъ. Приготовленія къ празднику шли быстро. Весь Веймаръ былъ въ какомъ-то лихорадочномъ волненіи. Успѣхъ заговора казался несомнѣннымъ. Принцесса Каролина изъявила согласіе присутствовать на торжествѣ. Шиллера настойчиво приглашали участвовать въ числѣ зрителей, но онъ, будучи за нѣсколько дней ли праздника въ гостяхъ у Гёте, сказалъ ему: "Я не пойду, скажусь больнымъ." На это Гёте не отвѣчалъ ни слова. Онъ совершенно спокойно и молча выслушивалъ разсказы о приготовленіяхъ къ торжеству.
   "Полагали", говоритъ Фалькъ: "что этотъ заговоръ породитъ холодность между двумя великими людьми; особенно, еслибъ простой, довѣрчивый Шиллеръ попалъ въ разставленныя ему сѣти: но тѣ, которые такъ думали, не имѣли понятія объ этихъ людяхъ. Къ счастью, впрочемъ, весь умыселъ разлетѣлся въ дребезги. Директоры веймарской библіотеки отказались выдать бюстъ Шиллера; бургомистръ отказался уступить для торжества за-ново отдѣланную залу ратуши. Рѣдко выдавался такой печальный, сумрачный день для веселаго веймарскаго общества. Увидѣть лучшія, блистательнѣйшія надежды сокрушенными въ то-самое время, когда исполненіе ихъ было такъ близко -- не то же ли это, что потерпѣть кораблекрушеніе въ виду самой пристани? Представьте себѣ слои мое количество крепу, дымки, лентъ, кружевъ, ожерелій, цвѣтовъ, заготовленныхъ прелестнымъ поломъ и вдругъ оказавшихся совершенно безполезными, не говоря уже о панкѣ для колокола, о холстѣ, краскахъ, кистяхъ для декорацій, о восковыхъ свѣчахъ для иллюминаціи и т. д. Подумайте о напрасной тратѣ времени и труда, убитыхъ на изученіе такого множества и такихъ разнообразныхъ ролей; вообразите себѣ величественную Орлеанскую Дѣву, очаровательную королеву шотландскую, прелестную Агнесу, вдругъ принужденныхъ сойти съ высоты величія, отложить въ сторону шлемъ и мечъ, корону и скипетръ, нарядное платье и украшенія -- и вы согласитесь, что жесточе судьбы никогда не бывало".
   Вскорѣ послѣ того, 13 іюня 1802 года, сынъ Гёте былъ конфирмованъ по обрядамъ евангелическо-лютеранской церкви. Конфирмацію совершалъ Гердеръ. Это обстоятельство еще разъ сблизило Гердера съ Гёте, отъ котораго онъ, мучимый завистью къ тѣсной дружбѣ нашего поэта съ Шиллеромъ, въ послѣднее время замѣтно отдалился. Онъ всегда былъ вздорно самолюбивъ и раздражителенъ: въ молодости завидовалъ дружбѣ Гёте съ Маркомъ; въ старости, когда желчь усилилась въ немъ, еще болѣе сталъ завидовать отношеніямъ Шиллера къ Гёте. Ненависть къ Шиллеру онъ перенесъ даже на кумиръ поэта, на Канта и всѣхъ его послѣдователей. Успѣхъ на сценѣ шиллерова Валлс/інішейна подѣйствовалъ." на него такъ, что онъ чуть не заболѣлъ отъ злости. Гёте, никогда не перестававшій уважать въ немъ многія прекрасныя качества, говорилъ: "Придешь къ нему -- не нарадуешься его кротостью; уходишь отъ него всегда оскорбленный его горечью." Было время, когда имя Гёте не произносилось въ семействѣ Гердера иначе, какъ съ колкими замѣчаніями; а между тѣмъ жена Гердера писала Кнебелю: "Поблагодаримъ Бога зато, что Гёте живъ еще. Безъ него Веймаръ былъ бы несносенъ." Сближеніе, порожденное конфирмаціей гётева сына, продолжалось не долго. Гёте и Гердеръ прожили въ Іенѣ нѣсколько дней вмѣстѣ и затѣмъ разстались навсегда. Въ декабрѣ 1803 года Гердеръ умеръ.
   Бесѣды съ Риттеромъ о естествознаніи, съ Лодеромъ о сравнительной анатоміи, съ Гимли объ оптикѣ и собственныя наблюденія Гёте надъ луною внушили ему планъ большой поэмы О Природѣ вещей (De Natura Rerum); но планъ этотъ, подобно множеству другихъ, такъ и остался планомъ. Знакомство съ Августомъ Вольфомъ увлекло нашего поэта въ занятія древностя мы; въ то же время принялся онъ съ жаромъ записнаго Филолога изучать по Фоссу основанія и свойства метрическаго стихосложенія. Не странно ли, что величайшій поэтъ новѣйшаго времени, такъ музыкально владѣвшій всевозможными стихотворными размѣрами, старался теоретически изучить то, въ чемъ отъ природы былъ неподражаемымъ мастеромъ? Эта черта характеризуетъ новую тенденцію Гёте -- наклонность къ теорія даже въ области поэзіи.
   Трагедія Дочь Любви (Die natürliche Tochter), оконченная въ 1803 году, была прямымъ слѣдствіемъ этой тенденціи. Въ ней -- рѣшительное отсутствіе жизни и силы, въ слѣдствіе чего она, но выраженію А. Шлегеля, "какъ мраморъ гладка и холодна какъ мраморъ". Шиллеръ однако восхищался сю и писалъ Гумбольдту. "Высокій символизмъ, проведенный въ ней такимъ образомъ, что грубаго матеріала совсѣмъ не видно, а каждая мелочь составляетъ необходимую часть идеальнаго цѣлаго, истинно изумителенъ.. Онъ вполнѣ художественъ и потому силою правды проникаетъ въ сокровеннѣйшую глубь человѣческой природы."
   Фихте, но словамъ Фарнгагена фонъ-Энзе, тоже принадлежалъ къ числу поклонниковъ этой трагедіи и признавалъ ее мастерскимъ произведеніемъ. Розенкранцъ печатно удивлялся, за что публика почти единодушно осудила Дочь Любви. "Какой паѳосъ, какая теплота, какое трагическое величіе!" восклицаетъ онъ. Тѣ же слова готовы повторить и мы -- только въ шутку. Трагедія Гёте, какъ замѣчено, безжизненна и холодна; самая похвала ей со стороны Шиллера подтверждаетъ справедливость общаго приговора. Какъ бы ни прославляли философы и критики то драматическое произведеніе, все достоинство котораго заключается въ "высокомъ символизмѣ", -- искусство не признаетъ его своимъ дѣтищемъ. Драматическое, какъ и всякое другое литературное, произведеніе можетъ заключать въ себѣ матеріалъ для символическаго толкованія; но поэтъ, поставляющій символизмъ сущностью и цѣлью поэтическаго произведенія, ложно понимаетъ свое призваніе. Вся греческая драма перетолкована въ символы новѣйшими учеными; но еслибы греческіе драматурги дѣйствительно писали съ такою цѣлью, какая открыта толкователями, произведенія ихъ навѣрное не дожили бъ до того, чтобъ имѣть толкователей.
   Въ декабрѣ 1803 года Веймаръ удостоился посѣщенія госпожи Сталь. Наполеонъ выслалъ ее изъ Франціи, а Бенжаменъ Констанъ, ея товарищъ по изгнанію, привезъ ее въ германскія Аѳины для того, чтобъ она могла увидѣть и лично узнать тѣхъ людей, съ которыми должно было ознакомить Французовъ извѣстное ея сочиненіе De l'Allemagne. Осмѣять госпожу Сталь, назвать ее, какъ сдѣлалъ Гейне, "смерчемъ въ юпкахъ" и "бабушкой доктринеровъ" -- легко: она, дѣйствительно, стоила такихъ названій; но все-таки нѣмцы должны быть благодарны ей за ея книгу, до-сихъ-поръ остающуюся однимъ изъ лучшихъ сочиненій, писанныхъ о Германіи. Гёте и Шиллеръ, которыхъ она осаждала неугомонной болтовней, отзывались о ея умѣ съ большимъ уваженіемъ. Шиллеръ говорилъ, что изъ всѣхъ существъ, которыхъ онъ видѣлъ, она была "самымъ болтливымъ, спорливымъ и вертлявымъ, но въ то же время самымъ образованнымъ и даровитымъ." Разница между ея Французскимъ и его нѣмецкимъ воспитаніемъ и трудность, съ которой онъ выражался по-французски, не помѣшали ему весьма интересоваться личностью этой остроумной, блестящей женщины. Въ письмѣ къ Гёте онъ рисуетъ ее слѣдующимъ образомъ: "Она желаетъ все объяснить, понять, измѣрить, не признаетъ ничего темнаго, ничего недоступнаго; а чего факелъ ея не можетъ освѣтить, то для нея совсѣмъ не существуетъ. Оттого-то питаетъ она страшное отвращеніе къ идеальной философіи, которая, по мнѣнію ея, ведетъ къ мистицизму и суевѣрію. Это -- азотъ, въ которомъ она задыхается. Способности чувствовать то, что мы зовемъ поэзіей, она не имѣетъ; изъ поэтическаго произведенія можетъ усвоивать себѣ только страстныя, витіеватыя, общедоступныя мѣста. Она не поклоняется ничему ложному, но не всегда распознаетъ истинное."
   Герцогиня Амалія была очарована ею; а герцогъ написалъ Гёте, бывшему тогда въ Іенѣ, письмо, въ которомъ просилъ поскорѣе пріѣхать, потому что гостья весьма желала его увидѣть. На это Гёте отвѣчалъ положительнымъ отказомъ. Онъ говорилъ, что если ей угодно видѣть его и пріѣхать въ Іену, пріемъ ей будетъ оказанъ самый радушный; покойное помѣщеніе и незатѣйливый обѣдъ будутъ готовы къ ея услугамъ; каждый день, послѣ обычныхъ занятій, онъ, Гёте, будетъ радъ проводить съ нею нѣсколько часовъ; но пріѣхать ко Двору и появиться въ обществъ, онъ рѣшительно не можетъ, потому что чувствуетъ себя не совсѣмъ здоровымъ. Въ началѣ 1804 года, покончивши свои дѣла въ Іенѣ, онъ пріѣхалъ въ Веймаръ и тамъ познакомился съ госпожею Сталь, т. е. принялъ ее у себя, сначала tète-à-tète, а потомъ въ присутствіи небольшаго кружка друзей.
   Ея парадоксы и остроты иногда расшевеливали поэта, но только иногда, обыкновенно же онъ былъ холоденъ и формаленъ съ нею, больше даже, нежели съ другими знаменитостями. Причина имъ объяснена. Не задолго до знакомства съ госпожею Сталь, ему попалась въ руки изданная въ 1803 году переписка Руссо съ двумя дамами, которыя, прикинувшись поклонницами философа, сначала вкрались въ его довѣренность, такъ что онъ въ письмахъ къ нимъ разоблачилъ нѣкоторыя изъ своихъ слабыхъ сторонъ, а потомъ онѣ предательски напечатали эти письма. Госпожа Сталь какъ-то проговорилась передъ нашимъ поэтомъ, что она намѣрена со временемъ напечатать разсказъ о всѣхъ подробностяхъ ея знакомства съ нимъ. Этого было достаточно для того, чтобы Гёте почувствовалъ себя неловко въ ея обществѣ. Хотя она и говоритъ, что онъ "un homme d'un esprit prodigieux en conversation.... Quand on le sait faire parler il est admirable" {"Человѣкъ ума удивительнаго въ разговорѣ.... Когда съумѣешь заставить его разговориться, онъ -- великолѣпенъ".}; но это быль не настоящій Гёте,-- настоящимъ она его никогда не видала. Съ помощью ума и шампанскаго, ей удавалось заставить его говорить блистательно; но ни разу она не заставила его говорить серьозно. 29 февраля было праздникомъ какъ для Гёте, такъ и для Шиллера. въ этотъ день госпожа Сталь уѣхала изъ Веймара.
   Остальные мѣсяцы 1804 года но представляютъ ничего замѣчательнаго въ біографіи нашего поэта, кромѣ того, что онъ въ теченіе этого времени переводилъ неизданное сочиненіе Дидро подъ заглавіемъ Племянникъ Рамо (Rameau's Neffe) и началъ прекрасную статью о Винкельманнѣ. Въ началѣ 1805 года у него явилось смутное предчувствіе смерти; мысль о томъ, что въ этомъ году непремѣнно долженъ умереть или самъ онъ, или Шиллеръ, не давала ему покоя. Оба они были опасно больны. Шиллеръ, оправившись немного отъ послѣдняго припадка, тотчасъ пошелъ навѣстить больнаго друга. Увидѣвши Гёте, онъ отъ волненія не могъ вымолвить ни слова. Началась нѣмая, но выразительная сцена: друзья-поэты бросились на встрѣчу другъ Другу, горячо, безъ словъ, обнялись и продолжительнымъ поцѣлуемъ выразили взаимную радость. Оба они надѣялись, что съ весною вернутся къ нимъ и здоровье и силы. Шиллеръ, между тѣмъ, принялся за переводъ Федры Расина; Гёте, съ своей стороны, продолжалъ переводить Племянника Рамо и писалъ Исторію Теоріи Цвѣтовъ (Geschichte der Farbenlehre).
   Весна наступала, но Шиллеру не суждено было любоваться ею. 30-го апрѣля друзья видѣлись въ послѣдній разъ. Вечеромъ того дня Шиллеръ отправился въ театръ. Гёте, чувствуя себя нездоровымъ, не могъ ему сопутствовать и простился съ нимъ у дверей его дома. Вельдъ за тѣмъ Шиллеру сдѣлалось хуже; болѣзнь заставила его слечь въ постель. Сильно затосковалъ его другъ, мучимый тяжелымъ предчувствіемъ. Фоссъ однажды засталъ его глубоко взволнованнымъ: Гёте ходилъ взадъ и впередъ по саду и по временамъ глухо стоналъ. При видѣ Фосса, онъ овладѣлъ собой и, выслушавши разсказъ о положеніи Шиллера, сказалъ только: "Судьба безжалостна, а человѣкъ безсиленъ".
   Предчувствія его, казалось, оправдаются вполнѣ. Ему самому становилось хуже. Въ Шиллерѣ жизнь быстро убывала. 8-го мая доктора объявили его состояніе безнадежнымъ. "Сонъ его въ эту ночь былъ тревоженъ; мысли снова начали путаться; къ утру онъ потерялъ всякое сознаніе, сталъ говорить безсвязно и преимущественно по-латыни. Послѣднимъ его питьемъ было шампанское. Въ третьемъ часу послѣ обѣда началось предсмертное истощеніе; дыханіе стало прерываться. Въ четвертомъ часу онъ хотѣлъ попросить нефти, но послѣдній слогъ замеръ у него на устахъ. Чувствуя себя безгласнымъ, онъ знаками выразилъ, что хочетъ написать что-то; но рука его могла начертить только три буквы, въ которыхъ все еще можно было распознать обыкновенный его почеркъ. Жена стала подлѣ него на колѣни; онъ пожалъ ей руку. Его свояченица, вмѣстѣ съ докторомъ, стояла по другую сторону кровати и прикладывала къ холодѣющимъ ногамъ умирающаго горячія припарки. Вдругъ какъ бы электрическій ударъ потрясъ весь его организмъ; голова упала назадъ, и лицо его приняло выраженіе глубочайшаго спокойствія. Можно было подумать, что онъ заснулъ тихимъ сномъ.
   "Вѣсть о смерти Шиллера быстро распространилась по всему Веймару. Театръ былъ закрытъ. Народъ собирался толпами. Каждый чувствовалъ какъ бы потерю лучшаго друга. Истощенному долгой болѣзнью и снова занемогшему Гёте никто не рѣшался сообщить о смерти его возлюбленнаго соперника. Когда новость дошла до Генриха Мейера, бывшаго въ то время у Гёте, Мейеръ поспѣшилъ удалиться, боясь, что не будетъ въ состояніи сдержать выраженія скорби. Ни у кого не доставало духу нанести поэту первый ударъ. Гёте замѣтилъ, что его домашніе въ какомъ-то замѣшательствѣ и какъ будто стараются избѣгать его. Онъ отчасти догадался въ чемъ дѣло и сказалъ: "Я вижу -- Шиллеру должно быть очень плохо". Въ ту ночь родные Гёте подслушали, что онъ -- этотъ невозмутимо-спокойный человѣкъ, казавшійся выше человѣческихъ страстей, ни передъ кѣмъ не обнаружившій, какую скорбь онъ чувствовалъ, когда сынъ его умеръ -- родные подслушали, что Гёте плакалъ! На другое утро онъ спросилъ одного изъ своихъ друзей: "Правда ли, что Шиллеру было вчера очень худо?" Другъ (то была женщина) зарыдалъ. "Онъ умеръ", проговорилъ Гёте чуть слышно. "Да", было отвѣтомъ. "Онъ умеръ", повторилъ Гёте и закрылъ лицо руками" {Бульверъ -- Life of Schiller.}.
   "Половина моего существа навсегда отъ меня отдѣлилась", писалъ онъ Цельтеру. Первою его мыслью было продолжать Димитрія Самозванца въ томъ самомъ духѣ, въ которомъ задумалъ эту драму Шиллеръ; но попытка оказалась тщетной. Гёте ничѣмъ не могъ заниматься. "Въ дневникѣ моемъ", говорить онъ: "нѣтъ ни слова объ этомъ періодѣ; бѣлыя страницы означаютъ пробѣлъ въ моей душѣ. Меня ничто тогда не занимало".
   
   

XXI.
Фаустъ.-- Приблизительная его хронологія.-- Сцена въ тюрьмѣ.-- Отзывъ Кольриджа.-- Существенная задача Фауста.-- Гётева доктрина отреченія.-- Лирическія стихотворенія Гёте.-- Безукоризненная прелесть ихъ.-- Отзывъ Гейне.-- Лѣсной Царь.-- Прототипъ этой баллады.-- Датская легенда о томъ, какъ герръ Олуфъ ѣхалъ на свадьбу, какъ повстрѣчалась съ нимъ дочь Лѣснаго Царя, и что затѣмъ послѣдовало.

   Легенда о Фаустъ, нѣмецкомъ ученомъ и чародѣѣ, не разъ служила на Западѣ основой различнымъ литературнымъ произведеніямъ. За нее брались и писатели средней руки, и поэты несомнѣнно-даровитые; брались нѣмцы, англичане, испанцы, поляки (Твардовскій тотъ же Фаустъ); но никто изъ нихъ не имѣлъ въ этомъ дѣлѣ такого громаднаго успѣха, какого достигъ Гёте. Только ему задача пришлась вполнѣ по плечу. Онъ разглядѣлъ въ народной сказкѣ глубокій общечеловѣческій смыслъ и создалъ изъ нея величайшее произведеніе новѣйшаго времени,-- произведеніе, популярность котораго почти безпримѣрна. Фаустъ Гёте неотразимо влечетъ къ себѣ читателя обаяніемъ вѣчной задачи, прелестью безконечнаго разнообразія. Остроуміе и шутка, иронія и глубокомысліе, паѳосъ и мелодія, естественное фантастическое, вѣра и сомнѣніе, -- всѣ мотивы духа и сердца находятъ въ немъ отзывъ. Каждый человѣкъ, мучимый сомнѣніями, стремящійся разгадать великую тайну бытія, встрѣчаетъ въ этомъ произведеніи исторію собственной души; по словамъ Гейне, каждый маркеръ въ Германіи думаетъ и задумывается надъ Фаустомъ.
   Первую часть Фауста, изданную въ 1806 году, Гёте кончилъ еще до смерти Шиллера. Произведеніе это зрѣло въ душъ поэта болѣе тридцати лѣтъ; но къ сожалѣнію, точная его хронологія неизвѣстна; данныя, приводимыя нами, только приблизительно вѣрны.
   Гёте еще ребенкомъ зналъ сказку о чародѣѣ Фаустѣ. Въ Страсбургѣ, около 1770--1771 года, у него явилась идея взять старинную легенду формой и отлить въ нее личный опытъ. Болѣе трехъ лѣтъ не приступалъ онъ къ исполненію задуманнаго плана; наконецъ около 1774--1775 г. напиралъ балладу Царь въ Туле (Der König in Thule), первый монологъ Фауста и первую сцену съ Вагнеромъ. Къ той же эпохъ, т. е. ко времени ухаживанья за Лили, относятся: сцены въ тюрьмъ, на улицъ и въ спальнѣ Маргариты, сцены между Мефистофелемъ и Фаустомъ на гуляньѣ и на улицѣ и сцена въ саду. Вскорѣ послѣ того Гёте поѣхалъ въ Швейцарію и тамъ набросалъ вчернѣ сцену перваго свиданія и договоръ Фауста съ Мефистофелемъ, сцену передъ городскими воротами, планъ Елены (въ послѣдствіи совершенно передѣланный), разговоръ ученика съ Мефистофелемъ и сцену въ погребѣ Ауербаха. Въ теченіи слѣдующихъ за тѣмъ тринадцати или даже четырнадцати лѣтъ къ Фаусту не прибавилось ни строчки. Будучи въ Италіи (1788 г.), Гёте пересмотрѣлъ свою рукопись, успѣвшую пожелтѣть отъ времени, и прибавилъ къ ней сцены въ кухнѣ вѣдьмы, въ соборѣ и монологъ Фауста въ лѣсу. 1797 года вся рукопись была исправлена; тогда же написаны оба пролога, Вальпургская ночь и посвященіе. Въ 1801 году трагедія получила окончательный видъ, а въ 1806 вышла въ свѣтъ первымъ изданіемъ.
   Содержаніе Фауста {На русскомъ языкѣ есть три перевода "Фауста": 1) Э. Губера -- Спб., 1838; 2) М. Вронченко -- Спб., 1844 и 3) А. Н. Струговщикова -- Современ. 1856 г. No 10. Пальма первенства остается за неуклюжимъ, но довольно вѣрнымъ переводомъ Вронченко.}, безъ сомнѣнія, извѣстно всѣмъ нашимъ читателямъ, поэтому излагать его здѣсь мы считаемъ трудомъ совершенно излишнимъ. Но, вѣроятно, не всѣ помнятъ мастерской переводъ послѣдней сцены, сдѣланный И. С. Тургеневымъ. Этотъ отрывокъ будетъ служить украшеніемъ нашей статьи, и потому приводимъ его вполнѣ.
   

Тюрьма.

Фаустъ
(съ связкой ключей и лампадой передъ небольшой желѣзной дверью).

             Я чувствую тревожное волненье...
             Всей скорбію земной душа моя полна.
             Вотъ здѣсь она -- въ тюрьмѣ... И что же? Заблужденье
             Простосердечное -- вотъ вся ея вина.
             Ты мѣшкаешь? Ты медлишь къ ней идти?
             Иль увидать ее боишься ты?
             Рѣшайся же... ей смерть грозитъ!... Скорѣй!

(Онъ схватывается за замокъ. Въ тюрьмѣ раздается пѣсенка):

                       Распутница-мать
                       Убила меня;
                       Отецъ-негодяй
                       Заѣлъ онъ меня.
                       Сестрица пришла,
                       Мой остовъ нашла,
                       Въ могилу меня закопала --
                       И тотчасъ я пташкою стала.
                       И вотъ лечу,
                       Куда хочу. *
   * Пѣсенка эта взята нами у Вронченко. Г. Тургеневъ не перевелъ ее, потому что, по его мнѣнію, "въ переводѣ она теряетъ свой характеръ и является какимъ-то фантастически-лирическимъ изліяніемъ."
   

Фаустъ (отпирая)

             Она не чувствуетъ, что близокъ милый къ ней
             И слышитъ шумъ соломы, звукъ цѣпей.

(Онъ входитъ.)

   

Маргарита (прячась на постели.)

             Они пришли... Смерть! смерть! О, Боже мой!
   

Фаустъ (тихо).

             Ст! тише! Я пришелъ тебя спасти.
   

Маргарита (валяясь у ногъ его).

             О, если ты не звѣрь, такъ сжалься надо мной!
   

Фаустъ.

             Тс! Крикомъ сторожей разбудишь ты!

(Онъ берется за ея цѣпи.)

Маргарита (на колѣняхъ).

             Кто далъ тебѣ право, палачъ, приходить
             Такъ рано за мною?
             О, сжалься! дай мнѣ сегодня пожить --
             Возьми меня завтра по утру... съ зарею...

(Она встаетъ.)

             Я такъ еще молода -- молода --
             И вотъ уже я умереть должна...
             Была, говорятъ, не совсѣмъ я дурна --
             Меня ты сгубила, моя красота!
             Былъ близокъ другъ... но теперь онъ далекъ --
             Цвѣты всѣ завяли... разорванъ вѣнокъ.
             Не трогай меня! Не берись за меня!
             О, сжалься! чѣмъ я тебя оскорбила?
             Не-ужь-то тебя я напрасно молила?
             Я въ первый разъ въ жизни вижу тебя.
   

Фаустъ.

             Снесу ли я эти муки!
   

Маргарита.

             Смотри -- тебѣ вся отдаюся я въ руки...
             Позволь мнѣ ребенка сперва покормить:
             Мы цѣлую ночь съ нимъ не спали;
             Я все его грѣла... Они его взяли,
             Они хотѣли меня огорчить --
             И что же? Теперь говорятъ на меня,
             Что будто его убила я.
             Не быть мнѣ веселой! не вѣдать мнѣ радостной доли!
             И вотъ -- они пѣсни поютъ про меня... Не грѣшно ли!
             Старинная сказка такъ кончается --
             Но развѣ ко мнѣ она примѣняется?
   

Фаустъ (бросаясь къ ея ногамъ.)

             Твой другъ у ногъ твоихъ; твой другъ тебя спасетъ...
             Онъ изъ тюрьмы тебя съ собой возьметъ.
   

Маргарита (бросаясь тоже на колѣни.)

             О, станемъ молиться святымъ съ тобой!
             Подъ этимъ сводомъ, подъ этой плитой
             Весь адъ кипитъ...
             Лукавый гремитъ
             И злится, и роетъ --
             И воетъ...
   

Фаустъ (громко.)

             Гретхенъ! Гретхенъ!
   

Маргарита (прислушиваясь.)

             Это былъ его голосъ...

(Она вскакиваетъ; цѣпи съ нея спадаютъ.)

             Гдѣ онъ? Гдѣ онъ? Его слышала я...
             Свободна я! Кто удержитъ меня?
             Въ объятья его побѣгу я --
             На грудь его упаду я!
             Онъ сказалъ: "Гретхенъ!" въ дверяхъ онъ стоялъ...
             Вдругъ среди воя и адскаго плеска,
             Злобнаго хохота, адскаго треска,
             Любящій голосъ его прозвучалъ.
   

Фаустъ.

   Я здѣсь!
   

Маргарита.

                       Ты здѣсь... О, повтори мнѣ эти звуки...

(Обнимаетъ его.)

             Онъ... это онъ... куда дѣвались муки
             И ужасы цѣпей, тюрьмы?
             Ты здѣсь! Пришелъ меня спасать?
             Я спасена!
             Я вижу улицу опять,
             Гдѣ въ первый разъ сошлися мы --
             И садъ, и домъ,
             Гдѣ съ Мартой мы тебя, бывало, ждемъ.
   

Фаустъ.

             Пойдемъ, мой другъ, пойдемъ.
   

Маргарита (ласкаясь къ нему)

             Побудь еще немного,
             Такъ хорошо мнѣ тамъ, гдѣ ты бываешь...
   

Фаустъ.

             Спѣши же, ради Бога --
             Ты насъ погубишь... ты меня терзаешь.
   

Маргарита.

             Чтожь это? Ты меня не лобызаешь?
             Мой другъ, давно ль со мной ты разлучился --
             И цаловать ужь разучился?
             Что мнѣ такъ страшно на груди твоей --
             Когда -- бывало -- отъ твоихъ рѣчей,
             Отъ взгляда твоего -- все небо разверзалось...
             И ты меня такъ обнималъ, что я
             Чуть-чуть не задыхалась!...
                       Поцалуй же меня --
                       Не то я поцалую тебя!

(Она его обнимаетъ.)

             О, горе! какъ губы твои холодны, безотвѣтны....
             Что же сдѣлалось съ твоей любовью?
             Кто лишилъ меня твоей любви?

(Она отъ него отворачивается.)

Фаустъ.

             Мой ангелъ -- ободрись -- не унывай напрасно;
             Тебя ласкать я буду страстно --
             По прежнему.... пойдемъ, прошу тебя, пойдемъ.
   

Маргарита (опять оборачивается къ нему).

             Да ты ль это? Да точно ль это ты?
   

Фаустъ.

             Я! я! пойдемъ!
   

Маргарита.

                                 Съ меня ты цѣпи снялъ;
             Меня опять въ свои объятья взялъ....
             О, какъ же ты меня не избѣгаешь?--
             И знаешь ли ты, другъ, кого спасаешь?
   

Фаустъ.

             Скорѣй.... уже рѣдѣетъ мракъ ночной....
   

Маргарита.

             Я мать свою убила,
             Ребенка утопила.
             Вѣдь онъ былъ твой.... да -- твой и мой....
             Твой.... Это ты.... все вѣрить не могу я....
             Дай руку мнѣ -- нѣтъ, точно, нѣтъ -- не сплю я!
             Ахъ, эта милая рука!... скорѣй
             Утри ее.... она сыра -- на ней
             Я вижу кровь -- смотри -- пятно какое!
             Спрячь эту шпагу.... О! что сдѣлалъ ты!
   

Фаустъ.

             Оставь прошедшее въ покоѣ --
             Меня погубишь ты.
   

Маргарита.

             Нѣтъ.... нѣтъ.... ты долженъ остаться, мой милый....
             Хочу описать тебѣ наши могилы.
             Объ нихъ ты завтра, до ранней зари,
             Мой другъ, позаботься, смотри.
             Родную на первомъ схоронишь ты мѣстѣ....
             И брата съ ней вмѣстѣ....
             Меня въ сторонѣ --
             Но не слишкомъ далеко --
             И буду лежать одиноко,
             Малютку на грудь ты положишь ко мнѣ.
             Когда я къ тебѣ прислонялась -- бывало,
             Какое блаженство меня проникало!...
             Теперь не могу я предаться вполнѣ,
             Какъ будто должна я себя принуждать --
             Какъ будто не хочешь меня ты ласкать....
             И это ты.... и такъ привѣтно ты глядишь....
   

Фаустъ.

             Сама жъ ты говоришь,
             Что это я.... пойдемъ, мой другъ, пойдемъ....
   

Маргарита.

                                           Куда?
   

Фаустъ.

                                                     На волю....
   

Маргарита.

             Въ гробъ? Пойдемъ --
             И если смерть за дверью ждетъ -- пойдемъ
             Отсюда.... и въ могилу -- на покрой....
             Ни шагу дальше --
             Но ты уходишь, Генрихъ....
             О, еслибъ я могла идти съ тобой!
   

Фаустъ.

             Ты можешь.... посмотри: раскрыта дверь.
   

Маргарита.

             Я не хочу уйдти. Чего мнѣ ждать теперь?
             Какія радости теперь насъ ожидаютъ?
             Бѣжать.... къ чему? Они меня поймаютъ....
             А милостыней жить такъ тяжело --
             Особенно, когда на совѣсти легло....
             Такъ тяжело въ чужой землѣ скитаться!
             И не могу жъ я вѣчно укрываться.
   

Фаустъ.

             Съ тобой останусь я.
   

Маргарита.

                       Скорѣй, скорѣй,
                       Спаси твое дитя.
                       Скорѣй, ступай
                       Вверхъ по ручью,
                       Все по дорожкѣ
                       И прямо въ лѣсъ....
                       На лѣво, гдѣ доска лежитъ
                       Въ пруду.
                       Хватай его, хватай --
                       Оно подняться хочетъ,
                       Оно еще бьется --
                       Спаси, спаси!
   

Фаустъ.

             Опомнись, Гретхенъ!
             Лишь шагъ одинъ -- свободна ты!
   

Маргарита.

             Какъ мнѣ бъ эту гору скорѣе пройдти!...
             Тамъ мать на камнѣ сидитъ одна --
             Холодная дрожь по мнѣ пробѣгаетъ!...
             Тамъ мать на камнѣ сидитъ одна
             И все головою киваетъ.
             Киваетъ, качаетъ, устала она....
             Она такъ долго спала, спала;
             Она пробудиться никакъ не могла....
             Никто не мѣшалъ намъ съ тобой цаловаться --
             Такого блаженства теперь не дождаться!
   

Фаустъ.

             Напрасны мольбы.... рѣшился я!
             Унесу я тебя!
   

Маргарита.

             Оставь меня! Нѣтъ, не позволю я! Нѣтъ!
             Не берись за меня ты со всей твоей силой....
             Въ угоду тебѣ я все дѣлала, милый....
   

Фаустъ.

             Да вотъ ужъ и день... загарается свѣтъ....
   

Маргарита.

             Свѣтаетъ,, послѣдній день насталъ,
             День свадьбы нашей.... о, да!
             Не сказывай ты никому, что бывалъ
             У Гретхенъ.... не то -- бѣда!
             Что жь дѣлать!... Судьба!
             Мой другъ, я увижу тебя....
             Тогда мы съ тобою не станемъ плясать....
             Толпа тѣснится... толпы не слыхать...
             Всѣ лица безмолвны --
             Всѣ улицы полны --
             Набатъ звучитъ.... махнулъ судья --
             Какъ вяжутъ они -- какъ хватаютъ меня.
             И вотъ уже къ плахѣ привязана я...
             Топоръ размахнулся....
             Затылокъ у каждаго вдругъ содрогнулся --
             Безмолвно весь міръ лежитъ, какъ могила.
   

Фаустъ.

                                                     Зачѣмъ я родился?
   

Мефистофель (въ дверяхъ).

                       Ко мнѣ! не то вы пропали.
                       О чемъ вы такъ долго болтали?...
                       Наши кони храпятъ --
                       Чуютъ утро -- домой хотятъ.
   

Маргарита.

             Что тамъ изъ земли поднялось? Взгляни --
             Вотъ этотъ... вотъ.... прогони ты его -- прогони....
             Зашелъ онъ въ святое мѣсто, зашелъ;
             За мной онъ пришелъ!
   

Фаустъ.

             Ты будешь жива -- я клянусь!
   

Маргарита.

             О, Божій судъ! я тебѣ предаюсь!
   

Мефистофель.

             Скорѣй.... обоихъ васъ брошу я....
   

Маргарита.

                       Отецъ -- я твоя! Спаси меня!
                       Небесныя силы, меня окружите!
                       Вы, ангелы! меня защитите!
                       Генрихъ -- ты страшенъ мнѣ.
   

Мефистофель.

             Она осуждена!
   

Господь (съ вышины).

             Она спасена!
   

Мефистофель.

             Ко мнѣ!

(Исчезаетъ съ Фаустомъ.)

Голосъ (извнутри, замирая.)

                                 Генрихъ!... Генрихъ!... *
   * См"Отечественныя Записки" 1844 г. No 6.
   
   "Задача Фауста", говоритъ Кольриджъ: "состоитъ въ томъ, чтобъ показать слѣдствія мизологіи или ненависти и презрѣнія къ знанію, порожденной сильною, но не удовлетворенною жаждой вѣдѣнія. Но чистая любовь къ знанію ради знанія не можетъ породить такой мизологіи; ее порождаетъ только корыстная любовь, основанная на низкихъ и недостойныхъ разсчетахъ." Этотъ отзывъ можетъ служить примѣромъ того, какъ иногда цѣнители и судьи безцеремонно приписываютъ художнику такіе планы и намѣренія, о которыхъ ему, можетъ быть, и во снѣ не грезилось. Кольриджъ составилъ планъ Фауста по-своему, и Гёте оказался виноватъ въ томъ, что не выполнилъ этого плана такъ, какъ слѣдовало его выполнить по понятіямъ Кольриджа. При болѣе внимательномъ изслѣдованіи критикъ убѣдился бы, что задача Фауста вовсе не мизологія: этотъ предметъ весь исчерпанъ въ самомъ началѣ трагедіи, гдѣ послѣ первыхъ двухъ сценъ о знаніи нѣтъ и помина. "Сказка о Фаустѣ", говоритъ Гёте: "звучала во мнѣ различными голосами. Я тоже бродилъ во всѣхъ областяхъ знанія и довольно скоро убѣдился въ ничтожествъ человѣческой мудрости; пыталъ я и жизнь всевозможными способами, но и тутъ всегда возвращался недовольный, измученный". Вотъ онъ, ключъ къ разгадкѣ Фауста! Трагедія Гёте -- это исторія собственной души поэта. Опытъ указалъ ему тщету философіи; опытъ научилъ его распознавать подъ личиной цивилизаціи внутреннюю порчу, подъ гладкой, приличной внѣшностью мрачное скопище всевозможныхъ порокомъ и преступленій. Такимъ образомъ, если мы хоть на минуту обратимъ вниманіе на внутреннюю сторону трагедіи, если отбросимъ форму и разсмотримъ только идею, мы непремѣнно придемъ къ тому заключенію, что задача Фауста -- апотеозъ скептицизма, вопль отчаянія надъ ничтожествомъ жизни. Мизологія составляетъ часть и только часть существенной Задачи. Обманувшись въ надеждѣ постигнуть тайну жизни, Фаустъ предается душой "таломъ искусителю, который сулитъ ему возможность постигнуть наслажденіе жизнью. Онъ проходитъ весь кругъ удовольствій, подобно тому какъ прошелъ кругъ званія, и -- не находитъ искомаго. Оргія въ погребѣ Ауербаха, шабашъ на Блокебергѣ, не могутъ, не въ состояніи удовлетворить его алканій. Страсть его къ Маргаритѣ сильна, но лихорадочна, минутна; Гретхенъ не въ силахъ заставить его оказать бѣгущему мгновенію: "Не улетай, ты такъ прекрасно!" Онъ не знаетъ покоя, вѣчно рвется впередъ, потому что ищетъ -- ищетъ Абсолютнаго, котораго смертному никогда ненайдти. Таковъ удѣлъ человѣка -- стремиться и заблуждаться.
   
   Es irrt der Mensch so lang' er strebt*.
   * "Человѣкъ заблуждается, пока только стремится".
   
   Многіе упрекали Гёте за то, что въ Фаустѣ задача только высказана, но не рѣшена. Несостоятельность этого упрека очевидна сама собою. Поэму нельзя ставить на одну доску съ философской системой, и отъ поэта не возможно требовать тѣхъ результатовъ, какіе требуются отъ философа: поэтъ, мѣняющій роль пѣвца на роль указчика, измѣняетъ природному своему назначенію, или проще -- берется не за свое дѣло; его призваніе -- воспроизводить явленія міра дѣйствительнаго, а рѣшать возникающіе въ этомъ міръ вопросы -- дѣло науки и житейскаго опыта. Замѣтимъ однако, что Гёте не тожко ясно высказалъ задачу, но и показалъ практически, жизнью своею, и теоретически, въ своихъ произведеніяхъ -- какимъ образомъ слѣдуетъ человѣку разумно нести тяжелый крестъ бытія. Правда, его доктрина отреченія -- dass wir entsagen müssen -- не составляетъ полнаго рѣшенія задачи; но за то человѣкъ, проникнутый этой идеей, перестаетъ смущаться и мучиться неразрѣшимой тайной жизни. Честныя намѣренія и дѣятельный трудъ только въ такомъ случаѣ могутъ принести дѣйствительную пользу, если мы будемъ начинать отреченіемъ, если съ самаго начала будемъ довольствоваться тѣмъ, что можно познать и чего можно достигнуть, отказавшись разъ навсегда отъ безплодныхъ, горячечныхъ порывовъ къ непостижимому и недостижимому. Тайна бытія -- страшная задача, загадка, рѣшеніе которой не доступно способностямъ человѣка. Признайте ее недоступной и откажитесь отъ нея! Знаніе можетъ быть только относительнымъ; безусловнымъ ему никогда не быть. Но это относительное знаніе само по себѣ безконечно и для насъ безконечно важно: въ этой широкой сферѣ всякій трудись по мѣрѣ способности. Счастье, идеальное и безусловное, равнымъ образомъ недостижимо: откажитесь отъ него! "жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслажденіе.... Жизнь тяжелый трудъ. Отреченіе, отреченіе постоянное -- вотъ ея тайный смыслъ, ея разгадка; не исполненіе любимыхъ мыслей и мечтаній, какъ бы они возвышенны ни были,-- исполненіе долга, вотъ о чемъ слѣдуетъ заботиться человѣку: не наложивъ на себя цѣпей, желѣзныхъ цѣпей долга, не можетъ онъ дойти, не падая, до конца своего поприща".... {И. С. Тургеневъ.}
   Права Гёте на безсмертіе не ограничиваются Фаустомъ. Рядомъ съ этой поэмой, точно мелкіе брилліянты подлѣ большаго алмаза въ царской коронѣ, ослѣпительнымъ блескомъ сіяютъ лирическія стихотворенія нашего поэта. За нихъ и за Фауста потомство единодушно признало его величайшимъ, послѣ Шекспира, поэтомъ новѣйшихъ временъ.
   Сочиненія Гёте (въ изданіи Котты) составляютъ сорокъ томовъ убористой печати и самаго разнороднаго содержанія. Изъ этого множества произведеній нѣкоторыя отличаются такимъ совершенствомъ, какого ни прежде, ни потомъ не достигалъ никто изъ нѣмцевъ; за то другія до тогь слабы, что, вѣроятно, изъ нынѣшнихъ нѣмецкихъ литераторовъ ни одинъ не согласился бы признать ихъ своими. Но слабыя страницы встрѣчаются у Гёте только между сочиненіями прозаическими. Въ стихахъ онъ всегда является мастеромъ, пѣвцомъ; даже бездѣлки дышатъ у него долею той же граціи, которая такъ плѣнительна въ лучшихъ его стихотвореніяхъ. Изъ послѣднихъ болѣе всего извѣстны его лирическія произведенія, и дѣйствительно, сила ихъ обаянія до того велика, что даже противники поэта признаютъ ихъ безукоризненно-прекрасными. О Гёте и о его большихъ произведеніяхъ иногда приходится слышать самыя странныя мнѣнія, но о мелкихъ его стихотвореніяхъ вы, навѣрное, ничего не услышите, кромѣ похвалъ. Эти стихотворенія дышатъ такою жизнью и красотою, противъ которыхъ не устоитъ никакое предубѣжденіе. Они облекаютъ музыкальной формой чувства самыя разнообразныя, но всегда истинныя. Они веселы, кокетливы, игривы, нѣжны, страстны, печальны, серьозны, живописны; то наивны, какъ лепетъ ребенка, то глубокомысленны, какъ рѣчь мудреца; порою въ нихъ отражаются съ неуловимой граціей мимолетныя, причудливыя ощущенія; порою слышатся рыданія глубокой, мучительной скорби. "Въ этихъ пѣсняхъ", говоритъ Гейне: "есть что-то такое игриво-очаровательное, чего нельзя выразить словомъ. Гармоническіе стихи обвиваются вокругъ твоего сердца, будто нѣжная любовница; слово обнимаетъ тебя, межъ тѣмъ какъ мысль тебя цѣлуетъ" {Die harmonischen Verse umschlingen dein Hen wie eine ittrtliche Geliebte; das Wort umarmt dich, wahrend der Gedanke dich küsst.}.
   Доля этой очаровательной прелести заключается въ безъискусственности слога. Тутъ вы не встрѣтите ни единой вычурной метафоры, ни единаго затѣйливаго выраженія, словомъ -- никакихъ "піитическихъ хитростей"; такъ просты, естественны, органически-цѣлостны красоты этого чуднаго слога. Желающимъ повѣрить на дѣлѣ справедливость нашихъ похвалъ совѣтуемъ прочесть въ подлинникѣ баллады: Рыбакъ, Боѣ и Баядера, Коринѳская Невѣста; а для незнающихъ нѣмецкаго языка приводимъ въ образецъ балладу Лѣсной Царь въ переводѣ Жуковскаго:
   
   Кто скачетъ, кто мчится подъ хладною мглой?
   Ѣздокъ запоздалый, съ нимъ сынъ молодой.
   Къ отцу, весь вздрогнувъ, малютка приникъ;
   Обнявъ, его держитъ и грѣетъ старикъ.
   
   Дитя, что ко мнѣ ты такъ робко прильнулъ?--
   Родимый, Лѣсной Царь въ глаза мнѣ сверкнулъ:
   Онъ въ темной коронѣ, съ густой бородой.--
   О нѣтъ, то бѣлѣетъ туманъ надъ водой.
   
   "Дитя, оглянися; младенецъ ко мнѣ;
   "Веселаго много въ моей сторонѣ:
   "Цвѣты бирюзовы, жемчужны струи;
   "Изъ золота слиты чертоги мои."
   
   Родимый, Лѣсной Царь со мной говорить:
   Онъ золото, перлы и радость сулить.
   -- О нѣтъ, мой младенецъ, ослышался ты:
   То вѣтеръ, проснувшись, колыхнулъ листы.
   
   "Ко мнѣ, мой младенецъ; въ дубровѣ моей
   "Узнаешь прекрасныхъ моихъ дочерей:
   "При мѣсяцѣ будутъ играть и летать,
   "Играя, летая, тебя усыплять."
   
   Родимый, Лѣсной Царь созвалъ дочерей:
   Мнѣ, вижу, киваютъ изъ темныхъ вѣтвей.
   -- О нѣтъ, все спокойно въ ночной глубинѣ:
   То ветлы сѣдыя стоятъ въ сторонѣ.
   
   "Дитя, я плѣнился твоей красотой:
   "Неволей иль волей, а будешь ты мой."
   Родимый, Лѣсной Царь насъ хочетъ догнать;
   Ужь вотъ онъ: мнѣ душно, мнѣ тяжко дышать.
   
   Ѣздокъ оробѣлый не скачетъ, летитъ;
   Младенецъ тоскуетъ, младенецъ кричитъ;
   Ѣздокъ погоняетъ, ѣздокъ доскакалъ...
   Въ рукахъ его мертвый младенецъ лежалъ.
   
   Большинство нѣмецкихъ критиковъ считаетъ эту балладу вполнѣ самостоятельнымъ произведеніемъ Гёте; но Фигоффъ полагаетъ, что основная мысль ея заимствована изъ датской баллады, переведенной Гердеромъ на нѣмецкій языкъ, подъ заглавіемъ Дочь Лѣснаго Царя (Erihönigs Tochter). Размѣръ въ ней тотъ же, первый и послѣдній стихи почти тѣ же, что и въ балладѣ Гёте; но содержаніе совершенно иное: въ ней говорится просто, какъ герръ Олуфъ спѣшитъ домой на свадьбу, и какъ на пути встрѣчаетъ его дочь Лѣснаго Царя, которой предлагаетъ ему танцовать съ нею. Онъ отвѣчаетъ, что ему некогда останавливаться, потому что завтра день его свадьбы. Она сулитъ ему золотыя шпоры и шелковую рубаху, но онъ снова отвѣчаетъ: "Завтра день моей свадьбы." Потомъ она предлагаетъ ему груды золота. "Груды золота я возьму охотно, но танцовать не смѣю -- не хочу." Разгнѣванная, она поражаетъ его въ самое сердце и говоритъ: "теперь отпраѣляйся къ невѣстѣ." Страшно-блѣдный возвращается онъ домой и на вопросъ испуганной матери своей отвѣчаетъ, что былъ въ странѣ лѣснаго царя. "Что же я скажу твоей невѣстѣ?" -- "Скажи ей, что я остался въ лѣсу вмѣстѣ съ конемъ и собакой." На утро собираются гости и спрашиваютъ герръ Олуфа. Невѣста подымаетъ красный плащъ -- "подъ нимъ лежалъ мертвый Флуфъ." Мы изложили содержаніе датской баллады для того, чтобъ читатель могъ сравнить ее съ Лѣснымъ Царемъ; это сравненіе ясно покажетъ разницу между грубой легендой и художественнымъ произведеніемъ, между простой глыбой гранита и прекраснымъ мраморнымъ изваяніемъ.
   

XX.
Впечатлѣніе, произведенное на Гёте смертью Шиллера.-- Свиданіе съ Якоби.-- Знакомство съ Галлемъ.-- Сраженіе при Іенѣ.-- Грабежъ Веймара.-- Пьяные солдаты въ домѣ Гёте.-- Герцогиня Луиза.-- Гнѣвъ Наполеона и благородное негодованіе поэта.-- Гёте женится.-- Беттина и ея отношенія къ поэту.-- Гёте отказываетъ ей отъ дому.-- Кто виноватъ.-- Наполеонъ въ Эрфуртѣ.-- Пріемъ; оказанный имъ Карлу Августу, Гёте и Виланду.-- Разговоры императора съ Гёте.-- Отрывокъ изъ письма Бетховена къ Беттинѣ.

   Смерть Шиллера была тяжкой, невознаградимой потерей для Гёте. Ни друзья, ни родные, ни знакомые нашего поэта не могли разсѣять овладѣвшей имъ тоски одиночества. Оно понятно: въ Шиллерѣ Гёте потерялъ больше, чѣмъ друга; въ Шиллерѣ умеръ энергическій собратъ, единственный человѣкъ, умѣвшій собственнымъ примѣромъ и пламенными рѣчами живительно дѣйствовать на Гёте, побуждать его къ неутомимой дѣятельности и вызывать наружу его творческія силы.
   Спустя нѣсколько времени по смерти Шиллера, пріѣхалъ въ Веймарѣ Якоби. Радостна была встрѣча старинныхъ друзей, но вскорѣ оба они увидѣли, что бездна, раздѣлявшая ихъ въ умственномъ отношеніи, съ годами становиласъ шире и шире. Гёте убѣдился; что не понимаетъ ни идей Якоби, ни способа ихъ выраженія; равнымъ образомъ духовные интересы, занимавшіе поэта, оказались чуждыми и недоступными его бывшему другу. Встрѣча эта продолжалась не долго и кончилась холодно: послѣ нея Гёте почувствовалъ сильнѣе прежняго, чего лишился, потерявши въ Шиллерѣ существо, родственное ему по духу и всегда горячо ему сочувствовавшее.
   Черезъ мѣсяцъ по отъѣздѣ Якоби, явился въ Іену знаменитый френологъ Галль, система котораго была въ то время животрепещущей новостью. Гёте не только посѣщалъ его лекціи, но и въ частныхъ бесѣдахъ съ нимъ выказывалъ такое живое участіе къ его ученію, что Галль, во время болѣзни поэта, приходилъ къ нему на домъ, производилъ въ его присутствіи анатомическія секціи мозга и сообщалъ ему послѣдніе результаты своихъ изслѣдованій. Присяжные ученые вездѣ встрѣчали теорію Галля насмѣшками, презрѣніемъ и суровымъ отпоромъ; Гёте, напротивъ, сразу понялъ достоинства новаго способа секцій (въ послѣдствіи повсюду принятаго наукой) и важность руководящихъ идей Галля, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ онъ ясно сознавалъ, что новая наука еще недостаточно развита для того, чтобъ произнести о ней правильный приговоръ. Ученіе Галля привлекало поэта потому, что оно опредѣляло настоящее значеніе психологіи въ дѣлѣ изученія человѣка и, показывая тожество всѣхъ умственныхъ проявленій въ царствѣ животномъ, тѣснѣе прежнихъ системъ связывало человѣка съ природой.
   Тихія занятія поэта вскорѣ были прерваны самымъ насильственнымъ образомъ. 14 октября 1806 года; въ 7 часовъ утра, громъ отдаленной пушечной пальбы возвѣстилъ жителямъ Веймара начало іенскаго сраженія. Выстрѣлы, раздававшіеся съ ужасающей отчетливостью, къ полудню ослабѣли, и Гёте съ домашними своими сѣлъ обѣдать. Не прошло пяти минутъ, какъ вдругъ послышался страшный трескъ, и вслѣдъ за нимъ на крышу дома, прямо надъ столовой, посыпались осколки лопнувшей бомбы. Обѣдавшіе въ ту же минуту бросились вонъ изъ комнаты. Гёте сошелъ въ садъ; секретарь поэта, Римеръ, засталъ его тамъ, быстро расхаживающимъ взадъ и впередъ и сильно взволнованнымъ. Между тѣмъ снаряды не переставали летать надъ домомъ; за стѣной сада вскорѣ засверкали штыки пруссаковъ, бѣжавшихъ съ поля сраженія. Французы поставили нѣсколько орудій на высотахъ, господствующихъ надъ Веймаромъ, и принялись обстрѣливать городъ. День былъ тихій и ясный; на улицахъ не замѣтно было ни малѣйшаго движенія; повсюду царила гробовая тишина; жители съ трепетомъ прятались кто гдѣ ногъ. Отъ времени до времени ревѣла пушка; ядро, свистя, разсѣкало воздухъ; порою съ глухимъ шумомъ пронизывало то стану, то крышу встрѣчнаго дома, и потомъ снова воцарялось торжественное молчаніе.
   Пальба скоро прекратилась. Въ опустѣлыхъ улицахъ Веймара показалось нѣсколько Французскихъ гусаръ, пріѣхавшихъ убѣдиться, не засѣлъ ли тамъ непріятель. Вслѣдъ за ними прискакалъ цѣлый отрядъ кавалеріи. Къ Гёте явился молодой офицеръ съ извѣстіемъ, что домъ поэта будетъ пощаженъ отъ грабежа,-и что въ немъ помѣстится квартира маршала Ожеро. Молодой гусаръ, сообщившій эту вѣсть, былъ сынъ Лили. Онъ проводилъ Гёте во дворецъ. Между тѣмъ часть войскъ расположилась въ домѣ поэта. Городъ въ различныхъ мѣстахъ пылалъ; погреба были разбиты, и грабежъ начался.
   Гёте вернулся изъ дворца, но безъ маршала, который почему-то медлилъ пріѣздомъ. Хозяева ждали гостя до поздняго вечера; потомъ велѣли слугамъ запереть наружныя двери и отправились почивать. Около полуночи два французскихъ стрѣлка постучали въ дверь и стали настойчиво требовать, чтобъ ихъ впустили. Тщетно говорили имъ, что домъ занятъ, что хозяева ожидаютъ маршала: незванные гости грозили ворваться въ окна, если имъ не отопрутъ двери. Волею-неволею нужно было впустить ихъ. Войдя въ комнату, они прежде всего потребовали вина. Вино явилось, но этимъ они не удовольствовались: подпивши, стали требовать хозяина. Имъ отвѣчали, что хозяинъ легъ опять. "Невелика бѣда, проснется; мы-де хотимъ его видѣть." Въ подобныхъ случаяхъ сопротивленіе безполезно. Римеръ отправился къ Гёте и разсказалъ ему въ чемъ дѣло. Гёте, справедливо полагая, что отказъ могъ бы породить весьма непріятныя сцены, надѣлъ шлафрокъ и спустился внизъ, къ пьянымъ гостямъ своимъ, которые приняли его съ любезностью чисто-французской: весело болтая, предложили ему пить вмѣстѣ, дружески чокались съ нимъ и потомъ безпрекословно позволили ему удалиться. Къ несчастью, дѣло тѣмъ не кончилось. Разгоряченные винными парами, они стали требовать, чтобъ имъ дали постель. Другіе солдаты, расположившіеся въ домѣ Гёте, довольствовались спаньёмъ на полу; но стрѣлки и слышать не хотѣли ни о чемъ, кромѣ постели. Шатаясь и оступаясь на каждомъ шагу, поднялись они въ верхній этажъ, вломились въ комнату Гёте, и тутъ началась борьба не на шутку. Христіана, не потерявшая присутствія духа, тотчасъ привела на помощь нѣсколько человѣкъ, которые, схвативши гостей за шиворотъ, съ безчестіемъ вытащили ихъ вонъ изъ спальни. Стрѣлки однако не угомонились: въ другой комнатъ завладѣли постелью, приготовленною для маршала, и, не взирая ни на какія угрозы, успѣли отстоять этотъ пунктъ. Утромъ пріѣхалъ Ожеро, и въ дому тотчасъ были приставлены часовые.
   Другія, болѣе страшныя, сцены распространяли ужасъ и смятеніе по всему Веймару. Грабежъ длился нѣсколько дней; непріятель не щадилъ даже дворца, которому ежеминутно угрожала опасность сдѣлаться добычею пламени. Въ этомъ крайнемъ положеніи, среди бѣдствій разнаго рода, среди общаго унынія, герцогиня Луиза ни на минуту не падала духомъ. Ея неустрашимое мужество поразило самого Наполеона, котораго она встрѣтила на верхней площадкѣ дворцовой лѣстницы -- спокойно, величаво, безъ малѣйшихъ признаковъ робости или волненія. Voilla une femrme à laquelle même nos deux cent canon n'ont pu faite peur! {"Вотъ женщина, которую даже наши двѣсти пушекъ не могли испугать!"} сказалъ Наполеонъ, обращаясь къ Раппу. Герцогиня просила пощадить народъ, защищала своего супруга и мужественной твердостью своей смягчила побѣдителя, сильно гнѣвавшагося на герцога и нѣсколько разъ повторявшаго, что онъ щадитъ его единственно изъ уваженія къ герцогинѣ.
   Неразумный и неумѣренный гнѣвъ Наполеона противъ герцога вызвалъ слѣдующую вспышку негодованья со стороны Гёте: "Природа, говорилъ поэтъ Фильку, сотворила меня покойнымъ и безпристрастнымъ зрителемъ событій; но я не могу оставаться хладнокровнымъ, когда вижу, что отъ человѣка требуютъ невозможнаго. Герцогъ помогаетъ раненнымъ прусскимъ офицерамъ, лишейнымъ жалованья; онъ ссужаетъ храбраго Блюхера, послѣ лейпцигской битвы, четырьмя тысячами талеровъ -- и это вы называете заговоромъ! и это кажется вамъ достаточнымъ поводомъ къ упрекамъ и обвиненіямъ! Положимъ, что счастье вдругъ измѣнило бы великой арміи. Какую цѣну получилъ бы тогда въ глазахъ Императора тотъ генералъ или фельдмаршалъ, который бы сталъ поступать такъ, какъ поступалъ до сихъ поръ нашъ герцогъ! Ручаюсь вамъ, что герцогъ будетъ дѣйствовать по прежнему. Онъ долженъ дѣйствовать такъ! Онъ сдѣлалъ бы величайшую несправедливость, еслибъ поступилъ иначе! Да, если даже придется ему потерять государство и подданныхъ, корону и скипетръ, подобно предку его, несчастному Іоанну,-- и тогда не долженъ онъ ни на шагъ отступать отъ своего благороднаго образа мыслей, отъ того, что предписываетъ долгъ человѣка и государя. Несчастье! Что такое несчастье? Несчастье въ томъ, что государь принужденъ терпѣть такія вещи отъ иностранцевъ. Пусть даже случится съ нимъ тоже, что съ предкомъ его, герцогомъ Іоаннномъ; пусть даже паденіе его станетъ дѣломъ несомнѣннымъ и безвозвратнымъ,-- насъ ничто не устрашитъ: мы возьмемъ посохъ въ руки и, по примѣру старого Луки Кранаха, пойдемъ вслѣдъ за несчастнымъ господиномъ нашимъ; мы не разстанемся съ нимъ. Женщины и дѣти, встрѣчая насъ въ деревняхъ, будутъ опускать взоры, и плакать, и говорить другъ другу: Это старикъ Гёте, а это бывшій веймарскій герцогъ, котораго французскій императоръ лишилъ престола за то, что онъ остался вѣренъ своимъ друзьямъ въ несчастіи; за то, что онъ посѣтилъ своего умирающаго дядю; за то, что онъ не хотѣлъ допустить, чтобы его старинные товарищи и братья по оружію погибали голодною смертью."
   "При этомъ", говоритъ Фалькъ: "слезы катились ручьями по щекамъ его. Помолчавши и оправившись немного, Онъ продолжалъ: Я буду пѣть ради насущнаго куска. Я сдѣлаюсь странствующимъ пѣвцомъ и буду перелагать наши несчастія въ стихи. Я буду заходить въ каждую деревню и въ каждую школу, всюду, гдѣ имя Гёте извѣстно; я буду пѣть позоръ Германіи, и пѣснь мою дѣти станутъ твердить до тѣхъ поръ, пока не возмужаютъ; тогда, При пѣсняхъ молодаго поколѣнія, мой повелитель снова взойдетъ на престолъ, а вашъ распростится съ своимъ."
   Къ эпохѣ занятія Веймара французскими войсками относится важное событіе въ жизни нашего поэта -- его бракъ съ Христіаной Вульпіусъ. Со времени первой ихъ встрѣчи прошло восемнадцать лѣтъ, въ теченіи которыхъ Христіана изъ свѣжей, живой и миловидной дѣвушки успѣла сдѣлаться обрюзглой и далеко не красивой старухой. Годы и еще болѣе невоздержность состарили ее и разрушили всѣ ея прелести; съ лѣтами развилась и укрѣпилась въ ней несчастная страсть къ вину. Строго обвинить за это Христіану нельзя: тутъ виноваты не столько природные ея наклонности, сколько воспитаніе и семейныя обстоятельствѣ. Бѣдная женщина съ дѣтскихъ лѣтъ находилась подъ вліяніемъ дурныхъ примѣровъ: отецъ ея разорился отъ пьянства; братъ тоже пилъ горькую; такимъ образомъ Христіана, не получивши прочнаго нравственнаго воспитанія, естественно должна была заразиться роковою страстью. Исключенная изъ круга порядочнаго общества и въ тоже время страстная любительница удовольствій, она стала часто появляться на студентскихъ балахъ въ Іенъ и мало-по-малу привыкла пить по студентски. Невоздержность быстро разрушила ея красоту и порою служила поводомъ къ серьознымъ домашнимъ непріятностямъ. Гёте, конечно, страдалъ внутренно, но ни единому человѣку не повѣрялъ своихъ душевныхъ огорченій. Печатныхъ свидѣтельствъ о томъ, какое вліяніе имѣла на него эта семейная драма, нѣтъ никакихъ, за исключеніемъ небольшаго намека въ письмѣ Шиллера къ Кёрнеру, отъ 21 октября 1800 года: "Вообще онъ производитъ теперь очень мало, хотя творческія силы его въ полномъ развитіи. Духъ его не совсѣмъ покоенъ, у него не достаетъ силы измѣнить скверныя домашнія обстоятельства, которыя дѣйствуютъ на него убійственно."
   Да, у Гёте не доставало силъ измѣнить несчастную домашнюю жизнь. Онъ не могъ разстаться съ Христіаной: она была матерью его дитяти, занимала нѣкогда мѣсто въ его сердцѣ и все еще была дорога ему. Разлука не искоренила бы, а напротивъ, только усилила бъ ея пагубную страсть. Гёте былъ слишкомъ слабъ для того, чтобъ измѣнить, и съ тѣмъ вмѣстѣ довольно силенъ для того, чтобъ сносить свое положеніе. Такъ шли года за годами. Многія хорошія качества Христіаны выкупали ея немногія дурныя стороны. Гёте былъ искренно привязанъ къ ней; она была душевно предана ему. Тревожное время, наставшее послѣ іенскаго сраженія, заставило поэта почувствовать необходимость болѣе тѣснаго сближенія со всѣми друзьями. Кто же изъ этихъ друзей былъ ему ближе Христіаны? Онъ рѣшился жениться на ней. 19 октября 1806 года, т. е. спустя пять дней послѣ сраженія при Іенѣ, а не "во время канонады", какъ обыкновенно показываютъ біографы поэта, пятидесяти-восьмилѣтній Гёте обвѣнчался законнымъ бракомъ съ Христіаной, въ присутствіи своего сына и секретаря, Римера.
   Бракъ этотъ произвелъ страшный скандалъ въ обществѣ; друзья поэта, напротивъ, громко хвалили его за то, что онъ рѣшился наконецъ выйти изъ ложнаго положенія. Съ тѣхъ поръ всякій, кто не оказывалъ Христіанѣ должнаго почтенія, терялъ навсегда надежду встрѣтить хорошій пріемъ со стороны ея мужа. Почесть не вскружила голову Христіаны: жена Гёте, по общему отзыву, всегда держала себя такъ умно и такъ просто, что заслужила сердечное расположеніе всѣхъ, близко знавшихъ ее.
   Бѣдственное состояніе Веймара продолжалось не долго. Герцогъ согласился, по настоянію Пруссіи, покориться Наполеону, положилъ оружіе и воротился въ Веймаръ, гдѣ народъ встрѣтилъ его кликами неподдѣльнаго восторга. Миръ былъ возобновленъ; Веймаръ снова оживился; но сцены недавнихъ ужасовъ оставались все еще свѣжи въ памяти каждаго. Гёте не могъ забыть, что во время грабежа погибли посмертныя рукописи Гердера, картины, рисунки, эскизы Мейера и другія незамѣнимыя вещи; онъ помнилъ эти потери и потому, пользуясь мирнымъ временемъ, поспѣшилъ напечатать свою Теорію цвѣтовъ и Фауста, чтобы на всякій случай предохранить ихъ отъ конечной гибели. Тогда же началъ онъ снова обдумывать планъ эпической поэмы о Вильгельмѣ Теллѣ, но вскорѣ покинулъ его, разстроенный смертью герцогини Амаліи, скончавшейся 10 апрѣля 1807 года.
   23 апрѣля пріѣхала въ Веймаръ Беттина, занимающая такое видное мѣсто въ исторіи литературы XIX столѣтія. Кому не извѣстна "малютка" Беттина Брентано, дочь той Максимиліаны, за которой юноша-Гёте ухаживалъ во Франкфуртѣ, жена романиста Ахимъ Фонъ-Арнима, обожательница Гёте и Бетховена, любимица прусскаго короля и сочинительница увлекательной, но тѣмъ не менѣе лживой книги, подъ заглавіемъ: Переписка Гёте съ одной малюткой. Беттина -- одно изъ тѣхъ фантастически-причудливыхъ созданій, для которыхъ, кажется, нѣтъ ничего недозволеннаго. Болѣе эльфъ, чѣмъ женщина, но съ проблесками генія, блистательно озаряющими въ книгѣ ея цѣлыя страницы безсмыслицы, она недоступна серьозному анализу; критика не имѣетъ силы надъ этимъ полувоздушнымъ созданіемъ. Попытайтесь судить ее серьозно,-- нѣмцы пожмутъ плечами, скажутъ: "да вѣдь она Брентано", и сочтутъ дѣло не требующимъ объясненій. "Съ той точки, гдѣ кончается обыкновенное безуміе, безуміе Брентано начинается", гласитъ нѣмецкая поговорка.
   Мы вовсе не желаемъ быть взыскательными судьями; но, снисходя ко всѣмъ причудамъ Беттины, въ то же время считаемъ долгомъ серьозно разобрать исторію ея отношеній къ Гёте, потому что изъ этой исторія возникли ложные и оскорбительные нападки на память великаго поэта. Многіе изъ читавшихъ книгу Беттины сильно негодуютъ на холодность Гёте; другіе еще сильнѣе возстаютъ противъ него за то, что онъ поддерживалъ эту безумную страсть, питалъ ее стихами и любезностями и все это дѣлалъ изъ эгоистическихъ расчетовъ, потому-де, что письма Беттины доставляли ему матеріалъ для стихотвореній. Тѣ и другіе нападки обнаруживаютъ совершенное незнаніе настоящаго дѣла. Дѣйствительно, Переписка представляетъ цѣлую массу очевидныхъ доказательствъ въ пользу того другаго мнѣнія; противъ этой очевидности мы выставимъ только одинъ фактъ, но фактъ рѣшительный: Переписка -- просто на просто сказка. На сколько въ ней правды, на сколько преувеличенія и на сколько чистаго вымысла, -- мы сами не можемъ рѣшить; но Римеръ, старинный и близкій другъ Гёте, жившій у него въ то самое время, когда пріѣхала Беттина, доказалъ, что Переписка -- "романъ, авторъ котораго заимствовалъ изъ дѣйствительности только время, мѣсто и обстоятельства".
   Дѣло вотъ въ чемъ. Молодая, пылкая дѣвушка заочно обожаетъ великаго поэта, пишетъ ему объ этомъ и улаживаетъ за его матерью, которая охотно выслушиваетъ восторженныя похвалы своему сыну и охотно бесѣдуетъ о немъ. Поэтъ неравенъ необыкновеннымъ умомъ своей поклонницы, признателенъ ей за вниманіе къ его матери и пишетъ ей ласковыя письма. Она является въ Веймаръ, бросается въ объятія поэта и съ перваго же свиданія засыпаетъ у него на рукахъ. Таковъ ея собственный разсказъ. Ясно, что положеніе Гёте было весьма затруднительно: старикъ пятидесяти-восьми лѣтъ, страстно, сумазбродно обожаемый дѣвушкой, которая хотя по Лѣтамъ была женщиной, но казалась настояніямъ ребенкомъ,-- что могъ онъ сдѣлать? Онъ могъ низко воспользоваться ея страстью; могъ сурово оттолкнуть се, или же съ улыбкой гладить ее по головкѣ, какъ гладятъ причудливаго, балованнаго ребенка. Три и только эти три рода дѣйствій предстояли ему. Онъ выбралъ послѣдній и строго держался его до тѣхъ поръ, пока сама Беттина не заставила его перейти ко второму роду. Сначала кокетливыя, причудливыя дѣйствія этой женщины-ребенка забавляли Гёте; ея блестящій умъ занималъ его; по мало-по-малу выходки ея сдѣлались до того навязчивыми и утомительными, обожательницу приходилось "унимать" такъ часто, что терпѣніе старина наконецъ совершенно истощилось. Отношенія подобнаго рода, очевидно, не могли продолжаться. Беттина позволяла себѣ всѣ причуды ребенка и не хотѣла, чтобъ съ нею обращались, какъ съ ребенкомъ. Она надоѣла поэту.
   Римеръ разсказываетъ, что она въ первый же визитъ жаловалась ему на холодность Гёте; а между тѣмъ холодность эта, по справедливому замѣчанію разсказчика, была просто терпѣніемъ, едва-едва выдерживавшимъ подобныя атаки. Беттина удала изъ Веймара, но въ 1811 году снова явилась и въ этотъ разъ по собственной винѣ доставила Гёте случай прервать съ нею всякія отношенія. Случай этотъ былъ такого рода: Беттина отправилась однажды съ женою Гёте смотрѣть художественную выставку. Сатирическія ея замѣтки, особенно о Генрихѣ Мейерѣ, другѣ поэта, оскорбили Христіану и вызвали съ ея стороны рѣзкій отвѣтъ. Начались обоюдныя колкости, и дѣло дошло до того, что Беттина назвала Христіану нехорошимъ словомъ. Гёте принялъ сторону обиженной жены своей и запретилъ Беттинѣ посѣщать его домъ. Въ послѣдствіи, снова пріѣхавши въ Веймаръ, она просила поэта принять ее; но всѣ просьбы остались тщетными: Гёте былъ непоколебимъ; онъ разъ навсегда положилъ конецъ отношеніямъ, которыя дружбой быть не могли, а хлопотъ и непріятностей доставляли много.
   Теперь посмотримъ, въ какой мѣрѣ достовѣрна Переписка, косвенно обвиняющая Гёте, во-первыхъ, въ томъ, что онъ поперемѣнно оказывался то холоднымъ, то нѣжнымъ къ Беттинѣ, и во-вторыхъ, въ томъ, что будто бы онъ пользовался ея письмами какъ матеріаломъ для стихотвореній. Что онъ никогда не нѣжничалъ съ нею, ясно доказано Римеромъ, который тутъ же предлагаетъ вопросъ: какъ повѣрить, что холодность, на которую Беттина жаловалась вовремя перваго своего пріѣзда въ Веймаръ, обратилась въ ея отсутствіе въ любовное пламя, пылающее въ написанныхъ къ ней сонетахъ? Вещь невѣроятная; но загадка объясняется тѣмъ же Римеромъ: сонеты были написаны вовсе не къ Беттинѣ. Они были сообщены ей такъ же, какъ и другимъ друзьямъ поэта; но внушены они вовсе не ею. Доказательства тутъ весьма просты. Сонеты, о которыхъ идетъ рѣчь, написаны до пріѣзда Беттины въ Веймаръ и передъ тѣмъ успѣли уже побывать въ рукахъ Ринера, къ которому всѣ произведенія Гёте поступали да ревизію. Римеръ сверхъ того зналъ, кому посвящены эти страстные сонеты; но по различнымъ обстоятельствамъ, счелъ нужнымъ скрыть имя настоящаго лица. Причины, удерживавшія его, для насъ не существуютъ. И мы прямо объявляемъ, что сонеты были написаны къ Минцѣ Герцлибъ. О ней мы поговоримъ въ послѣдствіи; а теперь замѣтимъ только, что послѣдній сонетъ, замыкающій собою всю серію, составляетъ шараду изъ фамиліи Минны (Herz-Lieb). Беттина присвоила себѣ не только сонеты, написанные поэтомъ до встрѣчи съ нею, но и стихотворенія, вышедшія изъ-подъ пера Гёте въ 1813--1819 годахъ, слѣдовательно въ то время, когда она была уже замужемъ за Ахимъ Фонъ-Арнимомъ, и когда всѣ отношенія между ею и поэтомъ были окончательно прерваны. Отказать женщинѣ отъ дому и писать къ ней любовные стихи, холодно встрѣчать ея сердечныя изліянія и въ то же время воспѣвать ее въ страстныхъ сонетахъ, -- такому образу дѣйствій, разумѣется, нельзя повѣрить, въ добавокъ еще съ такого голоса, какъ Переписка Гёте съ малюткой. Послѣ всего этого нечего удивляться словамъ Римера, который говоритъ, что нѣкоторыя изъ писемъ Беттины представляютъ "почти буквальный переводъ и перифразисъ стихотвореній Гёте, перифразисъ, въ которомъ мѣстами замѣтны и размѣръ и риѳмы подлинника". Выходитъ, что не Гёте обращалъ письма Беттины въ стихи, а Беттина передѣлывала стихотворенія Гёте въ письма. Такое обвиненіе, печатно и прямо высказанное Римеромъ и подорвавшее весь кредитъ Переписки, требовало немедленнаго отвѣта; но четырнадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, а отвѣта все еще нѣтъ.
   Такимъ образомъ, съ паденіемъ довѣрія къ сочиненію Беттины, рушатся и всѣ гипотезы, основанныя на этой книгѣ и направленныя противъ Гётё. Изъ всѣхъ нападокъ на его личность предположеніе, допускающее, что онъ пользовался письмами Беттины какъ матеріаломъ для стихотвореній,-- нелѣпость самая вопіющая. Это значитъ не знать и не понимать поэта, на котораго взводишь упрекъ. Гёте до самой смерти отличался богатствомъ творческой фантазіи и неистощимостью поэтическаго матеріала; но этого мало,-- отличительная черта его поэзіи и состоитъ именно въ томъ, что онъ всегда выражалъ собственныя свои чувства, собственный опытъ, и ни единаго стиха не пропѣлъ съ чужаго голоса.
   Здѣсь мы распростимся съ Беттиной; передъ нами выступаетъ другое лицо, по-интереснѣе: Наполеонъ на эрфуртскомъ конгрессѣ. Въ сентябрѣ 1808 года маленькій городокъ Эрфуртъ, въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Веймара, былъ избранъ мѣстомъ свиданія императоровъ французскаго и русскаго, вокругъ которыхъ образовалась блестящая свита изъ второстепенныхъ государей и мелкихъ владѣтельныхъ особъ. Картина была великолѣпная. Балы, концерты, спектакли, слѣдовали одинъ за другимъ. Парижская труппа, въ составѣ которой находился знаменитый Тальма, разъигрывала лучшія французскія трагедіи передъ партеромъ вѣнценосцевъ. "Прямо противъ сцены", говоритъ канцлеръ фонъ-Мюллеръ: "сидѣли въ креслахъ, дружески разговаривая, два императора; за ними, немного поодаль,-- короли; еще далѣе -- царствующіе и наслѣдные принцы. Партеръ, въ буквальномъ смыслѣ, блестѣлъ мундирами, звѣздами, орденами. Ложи бенуара были наполнены штабъ-офицерами и высшими чиновниками императорскихъ походныхъ канцелярій. Въ бель-этажѣ сидѣли принцессы, а по сторонамъ ихъ придворныя дамы. У входа въ театръ стоялъ сильный караулъ гренадеръ императорской гвардіи. При появленіи императора, барабанъ билъ три раза; при появленіи короля, бой раздавался дважды. Разъ какъ-то часовой ошибся въ экипажѣ виртембергскаго короля и подалъ сигналъ къ. тройному салюту. Дежурный офицеръ, замѣтивъ его ошибку, крикнулъ сердитымъ тономъ: "Taisez-vous -- ce n'est qu'un roi!" {"Молчать! это только король".}.
   Наполеонъ весьма любезно принялъ веймарскаго герцога, а потомъ Гёте и Виланда, съ которыми разговаривалъ объ исторіи и литературѣ. Гёте пріѣхалъ въ Эрфуртъ 29 сентября и въ тотъ же вечеръ былъ въ театрѣ на представленіи Андромахи. 30-го онъ присутствовалъ на большомъ обѣдѣ у герцога, а вечеромъ опять былъ въ театрѣ, гдѣ давали Британника. Moniteur 8 октября упоминаетъ о немъ въ числѣ почетнѣйшихъ гостей: "Il paraît apprécier parfaitement nos acteurs, et admirer surtout les chefs-d'oeuvre qu'ils représentent.-- По-видимому, онъ отдаетъ полную справедливость нашимъ актерамъ и въ особенности восхищается образцовыми произведеніями, въ которыхъ они играютъ". 2 октября Наполеонъ потребовалъ его на аудіенцію. Гёте засталъ императора за завтракомъ; по сторонамъ его стояли Талейранъ и Дарю; сзади -- Бертье и Савари. Наполеонъ, пристально посмотрѣвши на Гёте, сказалъ: "Vous êtes un homme -- Вы -- человѣкъ". Фраза эта очень польстила поэту и произвела на него глубокое впечатлѣніе. "Сколько вамъ лѣтъ?" спросилъ императоръ.-- "Шестьдесятъ." -- "Вы прекрасно сохранились." Потомъ, помолчавши немного, Наполеонъ сдѣлалъ вопросъ: "Вы писали трагедіи?" Тутъ Дарю съ жаромъ заговорилъ о произведеніяхъ нашего поэта, прибавивши; что Гёте перевелъ вольтерова Магомета. "Это плохая пьеса", сказалъ Наполеонъ и началъ критически разбирать ее, нападая въ особенности на неудачное изображеніе главнаго дѣйствующаго лица. Потомъ онъ завелъ рѣчь о Вертерѣ, котораго прочелъ семь разъ и съ которымъ не разставался въ Египтѣ. "Послѣ различныхъ замѣчаній, весьма справедливыхъ", говоритъ Гёте: "онъ указалъ на одно мѣсто и спросилъ меня, зачѣмъ я написалъ такъ: оно не натурально. Мнѣніе свое онъ излагалъ необыкновенно ясно. Я слушалъ покойно и, улыбаясь, отвѣтилъ, что не знаю, было ли прежде когда-нибудь сдѣлано подобное замѣчаніе, но что я нахожу его совершенно справедливымъ. Указанное мѣсто, дѣйствительно, было не натурально; но, быть можетъ, поэту можно простить уловку, давшую ему возможность легко и прямо достигнуть предположенной цѣли. Императоръ, казалось, остался доволенъ отвѣтомъ; онъ снова обратился къ трагедіи и критиковалъ ее какъ человѣкъ, изучившій сцену со вниманіемъ уголовнаго судьи и живо чувствовавшій ошибку Французовъ, отступавшихъ отъ естественности. Онъ не одобрялъ пьесъ, въ которыхъ дѣйствовалъ рокъ. Ces pièces -- говорилъ онъ -- appartiennent à une époque obscure. Au reste, que reulent-ils dire avec leur fatalité? La politique est la fatalité ("Эти пьесы принадлежатъ темной эпохѣ. Да и что хотятъ онѣ сказать своимъ предопредѣленіемъ? Политика -- предопредѣленіе.").
   Свиданіе продолжалось около часу. Наполеонъ разспрашивалъ Гёте о дѣтяхъ и семействѣ его, былъ вообще очень любезенъ и почти къ каждой фразѣ прибавлялъ: qu'en dit М. Göet? (Какъ думаете, г. Гётъ?) Когда Гёте вышелъ изъ комнаты, Наполеонъ, обратившись къ Бертье и Дарю, повторилъ: Voilà un homme!
   Черезъ нѣсколько дней Наполеонъ пріѣхалъ въ Веймаръ. Въ честь его начались блистательная празднества; между прочимъ устроена была охота на полѣ іенскаго сраженія, данъ большой балъ при дворѣ и представлена Смерть Цезаря (La Mort de César), трагедія Вольтера, въ которой роль Брута игралъ Тальма. На балѣ Наполеонъ долго бесѣдовалъ съ Гёте и Виландомъ: говорилъ о древней и новой литературѣ, коснулся Шекспира, о которомъ, подобно всѣмъ Французамъ, судилъ весьма поверхностно, и сказалъ, обращаясь къ Гёте: "Je suis étonné qu'un grand esprit, comme vous, n'aime pas les genres tranchés." (Удивляюсь, отчего такой великій умъ, какъ вы, не любитъ рѣзкой манеры). Послѣ самоувѣренной рѣчи объ истинномъ значеніи трагедіи вообще, Наполеонъ сказалъ, что Гёте долженъ написать Смерть Цезари, только въ стилѣ болѣе грандіозномъ, чѣмъ трагедія Вольтера; "Ce travail pourrait devenir la principale tâche de votre vie. Dans cette tragédie il faudrait montrât' au monde comment César aurait pu faire le bonheur de l'humanité si on lui avait laissé le temps d'executer ses vastes plans." ("Этотъ трудъ могъ бы сдѣлаться главной задачей вашей жизни. Въ этой трагедіи слѣдовало бы показать міру, какъ Цезарь могъ бы осчастливить человѣчество, еслибъ ему дали время исполнить его широкіе планы.")
   Смѣшно предлагать шестидесятилѣтнему старику посвятить жизнь сочиненію трагедіи; но ошибка Наполеона весьма естественна: свѣжая наружность и бодрая осанка поэта невольно ввели его въ заблужденіе. Другое предложеніе, болѣе удобоисполнимое, состояло въ томъ, чтобъ отправиться съ императоромъ въ Парижъ: "Venez à Paris, je l'exige de vous; là vous trouverez un sercle plus vaste pour votre esprit d'observation; là vous trouverez des matières immenses pour vos créations. poétiques." (Пріѣзжайте въ Парижъ, я требую этого; тамъ вы найдете болѣе обширный кругъ для вашего наблюдательнаго духа; тамъ вы найдете бездну матеріаловъ для вашихъ поэтическихъ созданій.) Гёте никогда не видѣлъ большаго столичнаго города, въ родѣ Парижа или Лондона, и потому приглашеніе это весьма соблазняло его. Онъ часто говорилъ съ Ф. Фонъ-Мюллеромъ о предстоящихъ путевыхъ издержкахъ и парижскихъ обычаяхъ; по неудобства такого долгаго (по тогдашнему) пути и преклонныя лѣта поэта помѣшали исполненію этого намѣренія.
   14 октября Гёте и Виландъ получили кресты почетнаго легіона, въ старину бывшаго дѣйствительно почетнымъ; за тѣмъ оба императора уѣхали изъ Эрфурта. Гёте до конца жизни хранилъ совершенное молчаніе обо всемъ, что происходило между нимъ и Наполеономъ, да и вообще, когда приходилось ему говорить въ Анналахъ (Tagrund Jahres Hefte), писанныхъ подъ старость, о встрѣчахъ и знакомствахъ его съ различными лицами, онъ дѣлалъ это самымъ неудовлетворительнымъ, отрывочнымъ образомъ. На вопросъ -- какое мѣсто въ Вертерѣ было, но мнѣнію Наполеона, неестественно?-- Гёте всегда отвѣчалъ шуткою: отсылалъ любопытныхъ къ самой книгѣ и, совѣтуя имъ собственными средствами рѣшить загадку, прибавлялъ, что такая практика полезна для развитія въ человѣкѣ способности соображенія. Тайну свою не хотѣлъ онъ открыть даже Эккерманну. Онъ любилъ подъ старость играть въ прятки съ читателями и отъ души забавлялся ихъ усиліями разъяснять загадочныя вещи. Настоящая загадка объяснена канцлеромъ фонъ-Мюллеромъ, которому мы одолжены большею частью подробностей о свиданіи Гёте съ Наполеономъ. Замѣчаніе Наполеона было то же самое, какое сдѣлалъ Гердеръ при пересмотрѣ Вертера въ 1782 году, т. е. что меланхолія Вертера, ведущая его къ самоубійству, представлена слѣдствіемъ не одной (какъ слѣдовало бы) неудачной любви, но и неудачнаго честолюбія. Гердеръ считалъ эту двойственность ошибкой противъ законовъ искусства, Наполеонъ находилъ ее неестественной; но, что страннѣе всего, Гёте согласился съ тѣмъ и другимъ и передѣлалъ конецъ романа, хотя совершенно не помнилъ объ этомъ, когда изъ устъ Наполеона услышалъ замѣчаніе, гораздо прежде сдѣланное Гердеромъ. Противъ Гердера, Наполеона и самого Гёте достаточно поставить простой фактъ: Вертеръ (т. е. Ерузалемъ), дѣйствительно, страдалъ отъ неудачнаго честолюбія и отъ неудачной любви. Гёте, какимъ нашелъ его, такимъ и выставилъ. Слѣдуетъ только обратиться къ письму Кестнера, описывающему печальную кончину Ерузалема, и мы увидимъ, что Гёте въ романѣ своемъ съ безукоризненной точностью держался истиннаго событія.
   Вниманіе Наполеона чрезвычайно польстило Гёте и тѣмъ навлекло на него сильные упреки въ низкопоклонничествѣ и мелкомъ честолюбіи. Мы не считаемъ нужнымъ доказывать несправедливость подобныхъ нападокъ; мы полагаемъ, что вниманіе такого человѣка, какъ Наполеонъ, могло бы подкупить самаго суроваго республиканца; а Гёте качествами республиканскими никогда не отличался. Но есть и другіе факты. Вотъ образчикъ превращенія гордаго дуба въ гибкую лозу. Бетговенъ, познакомившійся съ Гёте въ Теплицѣ въ 1812 году, пишетъ Беттинѣ: "Короли и принцы могутъ создавать профессоровъ, тайныхъ совѣтниковъ и проч., раздавать титулы и ордена; но они не въ состояніи творить геніевъ, людей, стоящихъ выше обыкновенной толпы. Тутъ имъ слѣдуетъ оставить всякія попеченія, и потому они должны уважать подобныхъ людей. Когда сходятся два такихъ человѣка, какъ Гёте и я, тогда даже высокіе и сильные міра сего замѣчаютъ, что должно почитаться великимъ въ людяхъ, подобныхъ намъ. Вчера, возвращаясь домой, повстрѣчали мы всю императорскую фамилію. Мы еще издалека замѣтили ее. Гёте тотчасъ отошелъ отъ меня и сталъ къ сторонкѣ. Что ни говорилъ я ему, онъ не соглашался подвинуться впередъ ни на шагъ. Я надвинулъ шляпу, плотно застегнулъ пальто и, скрестивши руки, пошелъ на проломъ. Принцы и пажи разступились, эрцгерцогъ Рудольфъ снялъ шляпу, а императрица первая поклонилась. Эти бары знаютъ меня. Я хохоталъ, когда процессія проходила мимо Гёте: онъ стоялъ въ сторонѣ, безъ шляпы и низко кланялся. За то и досталось ему! Я жестоко трунилъ надъ нимъ, не давалъ ему ни малѣйшей пощады." Конечно, Гёте-министръ не могъ, при встрѣчѣ съ державными особами, "надвигать шляпу, скрещивать руки и идти на проломъ"; но отъ него никто не требовалъ низкихъ поклоновъ. Усердные его сторонники стараются и тутъ оправдать его; такъ, напримѣръ, Льюизъ говоритъ, что низкіе поклоны Гёте объясняются хорошими манерами, свѣтскимъ воспитаніемъ.
   

XXI.

Гёте влюбляется въ Минну Герцлибъ.-- Die Wahlverwandschaften.-- Разборъ этого романа.-- Замужство Минны.-- Смерть матери поэта.-- Знакомство Гёте съ Бетговеномъ.-- Смерть Виланда.-- Борьба Германіи съ Наполеономъ.-- Равнодушіе Гёте къ политикѣ и преданность искусству.-- Обвиненіе его въ слишкомъ легкомъ взглядѣ на жизнь.-- Бодрая старость.-- Изученіе восточной поэзіи и исторіи.-- Западо-восточный Диванъ.-- Торжественный пріемъ поэта во Франкфуртѣ.

   Между іенскими друзьями Гёте былъ книгопродавецъ Фромманъ, въ семействѣ котораго жила названная дочь Минна Герцлибъ, интересная для насъ какъ первообразъ Оттиліи въ романѣ Die Wahlverwandtschaften {"Die Wahlverwandtschaft" -- свойствѣ, родство по женитьбѣ, означаетъ также химическое сродство. Въ русскомъ переводѣ романъ этотъ названъ "Оттилія" (См. Современникъ 1847 г. No No 7 и 8).}. Гёте всегда ласкалъ и баловалъ хорошенькую Минну и незамѣтно влюбился въ нее со всѣмъ пыломъ юношеской страсти. Въ сонетахъ, посвященныхъ Миннѣ, и въ Die Wahlverwandtschaften ясно отразились безумная любовь и страшныя усилія поэта подавить въ себѣ пылкое чувство. по поводу романа, Гёте говоритъ: "Всякій замѣтитъ въ немъ глубокую страстную рану, которая боится зажить,-- сердце, которое пугается исцѣленія... 3 октября 1809 года (день выхода книги изъ печати) я отдѣлался отъ своего сочиненія; но чувства, выраженныя въ немъ, никогда не покинутъ меня совершенно." Къ сожалѣнію, подробности этой сердечной исторіи намъ неизвѣстны; мы знаемъ только, что семейство Фроммана съ смущеніемъ и страхомъ глядѣло на возраставшую страсть Гёте, не предвѣщавшую ничего добраго, и рѣшило отправить Минну въ пансіонъ {Въ романѣ Оттилію тоже отсылаютъ въ пансіонъ.}. Разлука спасла и дѣвушку и поэта.
   Содержаніе романа Die Wahlverwandtschaften заключается въ слѣдующемъ. Эдуардъ и Шарлотта въ молодости любили другъ друга. Обстоятельства ихъ разлучили и заставили одного жениться, а другую выйти за-мужъ по приличію, faire tin mariage de convenance. Мужъ Шарлотты и жена Эдуарда вскорѣ умерли. Вдовецъ и вдова рѣшаются привести завѣтную мечту въ исполненіе и вступаютъ въ бракъ между собою. Начало романа представляетъ картину ихъ тихаго семейнаго счастья, хотя по двумъ-тремъ ловко проведеннымъ чертамъ читателю становится ясна природная разница между супругами. Разница эта не такъ сильна, чтобъ нарушить семейную гармонію, но достаточна для того, чтобъ устранить возможность полной симпатіи. У Эдуарда есть другъ, почти братъ, который называется въ романѣ "капитаномъ," и котораго Эдуардъ приглашаетъ къ себѣ на житье. Шарлотта сначала сильно противится намѣренію мужа, сердце вѣщаетъ ей что-то недоброе, но потомъ она уступаетъ, тѣмъ болѣе, что уступка эта даетъ ей право взять изъ пансіона любимицу и названную дочь ея, Оттилію.
   Такимъ образомъ выведены на сцену главныя лица этой драматической исторіи. Съ первой же встрѣчи обнаруживается взаимное сродство ихъ натуръ. Шарлотта и капитанъ, Эдуардъ и Оттилія, какою-то невольной, непреодолимой силой влекутся другъ къ другу, подобно химическимъ соединеніямъ, которыми авторъ объясняетъ фактъ духовнаго сродства. Положеніе Дѣйствующихъ лицъ -- страшная, неразрѣшимая дилемма -- сразу получаетъ трагическій характеръ, порождая борьбу страсти и долга,-- естественнаго побужденія съ одной и общественнаго закона съ другой стороны. Будь Шарлотта и Эдуардъ не женаты, "взаимное сродство" той и другой четы явилось бы простымъ побужденіемъ къ браку; но бракъ уже совершившійся становится въ разрѣзъ естественнымъ влеченіямъ; коллизія дѣлается неизбѣжной. Два дѣйствующихъ лица представляютъ собою типъ стремительной неодолимой страсти, рвущейся, наперекоръ всѣмъ преградамъ, къ достиженію желаемой цѣли. Другія два -- съ такою же силою и съ трогательнымъ благородствомъ выражаютъ суровую идею долга. Эдуардъ и Оттилія любятъ другъ друга пылко, стремительно, необдуманно. Сомнѣнія ихъ не тревожатъ. Ихъ чувство такъ естественно, такъ поглощаетъ ихъ, что они, какъ дѣти, отдаются ему, не думая о послѣдствіяхъ. Короче, Эдуардъ и Оттилія -- воплощенное чувство, Шарлотта и капитанъ -- воплощенный разумъ. Любовь послѣднихъ тоже глубока, но это любовь двухъ разумныхъ существъ, которые прежде всего размышляютъ и потому строго обсуживаютъ свое относительное положеніе; они признаютъ общество, его условія и законы, и жертвуютъ своими желаніями общественной необходимости. Они покоряются обстоятельствамъ и добровольно обрекаютъ себя на страданіе, сознательно избираютъ тотъ путь, о которомъ вовсе не помышляютъ страстные Эдуардъ и Оттилія.
   Эдуардъ узнаетъ, что онъ любимъ, и въ ту же минуту имъ овладѣваетъ нетерпѣливое желаніе получить разводную, которая дастъ ему возможность жениться на Оттиліи, а Шарлоттѣ выйти замужъ за капитана. Къ несчастью, Шарлотта, не имѣвшая прежде дѣтей отъ Эдуарда, чувствуетъ, что скоро сдѣлается матерью. Это обстоятельство усложняетъ положеніе, до той поры сравнительно простое. Бездѣтная, Шарлотта могла бы охотно согласиться на разводную; теперь эта возможность потеряна. Эдуарду остается одно -- разстаться съ Оттиліей.
   Онъ уѣзжаетъ въ дѣйствующую армію, отличается въ сраженіяхъ и чрезъ нѣсколько времени возвращается, домой, по прежнему страстно влюбленный. Между тѣмъ капитанъ тоже уѣхалъ. Шарлотта несетъ свой жребій кротко, благородно. Оттилія въ тайнѣ лелѣетъ свою любовь къ Эдуарду и посвящаетъ себя заботамъ о ребенкѣ Шарлотты, который разительно похожъ и на Оттилію и на капитана, представляя такимъ образомъ олицетвореніе страсти Эдуарда къ Оттиліи и Шарлотты къ капитану.
   Послѣдняя не покидаетъ надежды на то, что Эдуардъ, подобно ей, примирится съ выпавшимъ ему жребіемъ; но онъ нисколько не измѣняется; препятствія только разжигаютъ его желанія. Нечаянный случай ускоряетъ развязку. Оттилія отправилась однажды гулять съ ребенкомъ. Зачитавшись, она не замѣтила, какъ наступилъ вечеръ. Нужно было торопиться домой, а дорога лежала черезъ озеро. Дѣвушка бросилась въ лодку; но, стараясь отвалить отъ берега, потеряла равновѣсіе: ребенокъ упалъ въ воду и утонулъ. Ужасъ и отчаяніе овладѣваютъ Оттиліей; вдругъ неожиданный свѣтъ озаряетъ ея душу: она впервые сознаетъ преступность своего желанія сдѣлаться женой Эдуарда. За этимъ сознаніемъ слѣдуетъ рѣшимость никогда но принадлежать любимому человѣку. Трагедія становится мрачнѣе и мрачнѣе. Жизнь Оттиліи быстро гаснетъ. Эдуардъ, для котораго страсть была условіемъ существованія, чахнетъ въ безмолвной печали и вскорѣ тоже умираетъ.
   Такова основа страшной трагедіи, являющейся передъ нами въ видѣ романа Die Wahlverwandtschaften, отдѣлка котораго доведена авторомъ до отчетливости изумительной, даже до мелочности. Строгіе критики, нѣмецкіе и англійскіе, обвиняютъ этотъ романъ въ безнравственности; другіе, напротивъ, называютъ его книгой глубоко-нравственной: одни говорятъ, что онъ подрываетъ всѣ основанія брака, другіе -- что онъ ясно доказываетъ всю святость брачныхъ узъ. Та и другая сторона кажутся намъ одинаково крайними, потому что обѣ онѣ дѣлаютъ общіе выводы изъ частнаго случая и объясняютъ по-своему то, чего авторъ вовсе не думалъ объяснять. Всякое художественное произведеніе, говоритъ Гегель, имѣетъ свою мораль; но мораль зависитъ отъ того, кто ее извлекаетъ. Поэтому изъ гётева романа можно вывесть какое угодно заключеніе -- и въ пользу, и противъ брака; но ни тотъ, ни другой выводы не будутъ безусловно правильны: они выразятъ собой только личное сужденіе читателя. Гёте былъ артистъ, а не адвокатъ; онъ рисовалъ съ натуры и рисовалъ натурально; оттого картина его необходимо получила такую форму, которая позволяетъ зрителямъ выводить изъ нея такія же противоположныя заключенія, какія выводятся изъ самой дѣйствительности.
   Розенкранцъ указываетъ на искусство, съ какимъ Гёте представилъ въ романѣ своемъ различные роды брака. Эдуардъ и Шарлотта сначала испытали, каждый отдѣльно, бракъ по приличію (un mariage de convenance); потомъ вступили въ бракъ по дружбѣ. Первое супружество было несчастливо, послѣднее оказалось неудовлетворяющимъ: оно не было бракомъ по любви. Кромѣ того связь графа съ баронессою представляетъ намъ ту форму брака, которая, къ несчастію, такъ часто встрѣчается между лицами всѣхъ сословій, т. е. простое условіе, условно соблюдаемое.
   Въ этомъ романѣ, какъ и въ другихъ своихъ произведеніяхъ, Гёте выказалъ необыкновенное мастерство въ изображеніи характеровъ. Лица у него мыслятъ, говорятъ, дѣйствуютъ какъ бы сами собою, точно живыя, безъ всякихъ описаній или поясненій со стороны автора. Весь романъ такъ объективенъ, такъ простъ, теченіе разсказа такъ плавно, частности такъ естественны, что съ этой стороны найдется не много произведеній, которыя могли бы сравниться съ Die Wahlverwandtschaften. Намъ, русскимъ, можетъ показаться утомительнымъ множество мелкихъ подробностей, замедляющихъ ходъ разсказа и раздражающихъ нетерпѣливое любопытство читателя; но ничего подобнаго не испытываютъ хладнокровные нѣмцы: они покойно наслаждаются всѣми подробностями и восхищаются цѣлью, которую авторъ, по ихъ мнѣнію, имѣлъ при этомъ въ виду. Длинные эпизоды, говорятъ они, наполняющіе промежутокъ между отсутствіемъ и возвращеніемъ Эдуарда, выражаютъ собою художническій умыселъ автора, желавшаго показать читателю медленное движеніе жизни: развязка только въ области вымысла слѣдуетъ тотчасъ за узломъ событій. Такое мнѣніе кажется намъ болѣе остроумнымъ, чѣмъ справедливымъ. Обстоятельное описаніе улучшеній въ паркѣ, разсказы о постройкѣ моховой хижины, о возобновленіи часовни, объ устройствѣ новыхъ дорогъ и проч., всѣ эти подробности, нужно сознаться, непомѣрно растягиваютъ романъ и наводятъ тоску на читателя. Сначала Гёте думалъ просто написать eine Novelle, небольшую повѣсть, но потомъ планъ его расширился: вмѣсто повѣсти явился романъ. Это бы еще не бѣда, но вотъ что плохо: поэтъ вставилъ въ романъ цѣлую новеллу и тѣмъ испортилъ художественное произведеніе.
   Нѣмцы вообще сильно восхищаются слогомъ Die Wahlverwandtschaften. Розенкранцъ называетъ его классическимъ; но на отзывы эти такъ же мало слѣдуетъ полагаться, какъ на отзывы англичанъ о Шекспирѣ. Сравнивая языкъ этого романа съ языкомъ прежнихъ сочиненій Гёте и вообще съ лучшими образцами нѣмецкой прозы, мы находимъ его часто слабымъ, холоднымъ, искусственнымъ въ постройкѣ фразъ и безжизненнымъ по неопредѣленности выраженія. Подобно тому, какъ дѣйствующія лица названы въ романѣ не но именамъ, а по общественному ихъ положенію (капитанъ, архитекторъ, директриса, опекунъ, посредникъ, пасторъ, хирургъ); такъ точно и самые предметы обозначены отвлеченными терминами: простыхъ выраженій Гёте какъ будто избѣгалъ и прямую фразу замѣнялъ перифразисомъ. Встрѣчаются также безпрестанныя, утомительныя повторенія однихъ и тѣхъ же оборотовъ; за то мѣста есть дивно-прекрасныя, черты попадаются иногда истинно-поэтическія. Послѣдняя глава -- настоящая поэма; ея паѳосъ такъ простъ и трогателенъ, что нѣтъ возможности читать ее безъ волненія.
   Минна Герцлибъ вышла въ послѣдствіи за-мужъ и сдѣлалась, говорятъ, счастливой женою. Не то было съ поэтомъ; рана его сердца долго не заживала. Въ 1810 году онъ написалъ новое эротическое стихотвореніе, гдѣ воспѣвается борьба между любовью и долгомъ. По содержанію своему, стихотвореніе это не могло быть напечатаннымъ и до-сихъ-поръ остается въ рукописи. Въ томъ же году онъ началъ свою Автобіографію, первая часть которой вышла въ 1811. Публика жадно бросилась на нее и -- отвернулась съ неудовольствіемъ. Оно впрочемъ понятно. Книга во всѣхъ отношеніяхъ прекрасная, Автобіографія Гёте неудовлетворительна только въ одномъ: юноша-поэтъ въ ней почти совсѣмъ не виденъ.
   Прежде чѣмъ началъ онъ писать свои воспоминанія, ему пришлось, испытать новую потерю: 13 сентября 1808 года скончалась его мать, 78-ми лѣтъ отъ роду. До самой смерти любовь ея къ сыну и сына къ ней была утѣшеніемъ и опорою ея счастливой старости. Гёте часто просилъ ее переѣхать въ Веймаръ и поселиться съ нимъ; но кругъ старинныхъ франкфуртскихъ друзей и сила старинныхъ привычекъ удерживали фрау Аю въ родномъ городѣ, гдѣ ее окружало всеобщее уваженіе.
   Намъ пришлось бы написать еще цѣлый рядъ статей, еслибъ мы вздумали обстоятельно излагать подробности остальныхъ годовъ жизни Гёте. На скудость матеріаловъ нельзя пожаловаться; письма поэта и письма друзей и знакомыхъ его могли бы служить намъ обильными источниками: къ сожалѣнію, обильные матеріалы относятся къ той именно порѣ, съ которой интересъ разсказа начинаетъ ослабѣвать. Отъ шестидесяти до восьмидесяти двухъ лѣтъ времени много; но въ этотъ періодъ лица и событія уже не имѣютъ вліянія на человѣка; характеръ, совершенно развившійся, уже не можетъ принять новаго направленія. Съ этого періода біографія прекращается и начинается некрологія. Для нѣмцевъ подробности, о которыхъ мы говоримъ, имѣютъ интересъ; но русскій читатель, навѣрное, не поблагодарилъ бы насъ, еслибъ мы принялись подробно разсказывать обо всемъ, что Гёте дѣлалъ и чѣмъ занимался въ послѣдніе годы, обо всѣхъ его поѣздкахъ, о каждомъ насморкѣ и зубной боли, мучившихъ его, о каждой личности, съ которой онъ бесѣдовалъ. {Періодъ этотъ занимаетъ у Фигоффа 563 страницы, изъ которыхъ мы выбираемъ только самыя существенныя.}
   Слѣдуетъ впрочемъ упомянуть о знакомствѣ его съ Бетговеномъ, тѣмъ болѣе, что по поводу великаго композитора часто раздаются упреки поэту. Оба они прожили вмѣстѣ нѣсколько дней въ Тёплицѣ и постоянно оказывали глубочайшее уваженіе къ генію другъ друга. "Но", говоритъ біографъ Бетговена: "хотя Бетговенъ хвалилъ терпѣливое обхожденіе съ нимъ Гёте (дѣло идетъ о глухотѣ музыканта), все же фактъ остается тотъ, что великій поэтъ и министръ слишкомъ скоро забылъ великаго композитора и въ 1823 году, имѣя полную возможность, безъ малѣйшаго труда, оказать ему существенную услугу, даже не удостоилъ отвѣтить на весьма почтительное письмо нашего маэстро." Это письмо заключало въ себѣ просьбу предложить великому герцогу подписаться на мессу Бетговена. Гёте, дѣйствительно, не отвѣчалъ -- почему, не знаемъ; но во всякомъ случаѣ не рѣшаемся приписать его молчанія дурнымъ причинамъ и не можемъ одобрить такихъ выраженій, какъ "не удостоилъ отвѣтомъ" или "забылъ великаго композитора." факты противорѣчатъ имъ: мы знаемъ, что Гёте отъ природы былъ добръ и никогда не чуждался добра; знаемъ, что онъ постоянно побуждалъ великаго герцога къ благодѣяніямъ; знаемъ, что онъ глубоко уважалъ Бетговена и не имѣлъ никакой причины быть къ нему нерасположеннымъ; а зная все это, мы должны рѣшительно отвергнуть то объясненіе гётева молчанія, къ которому пришелъ осердившійся Бетговенъ, а за нимъ и его біографъ.
   1813 годъ, которымъ началась война за освобожденіе Европы, былъ для нашего поэта годомъ душевныхъ тревогъ. Въ началѣ его умеръ Виландъ. Смерть стараго друга глубоко огорчила Гёте. Тяжелое чувство одиночества сильнѣе и сильнѣе овладѣвало поэтомъ, въ короткое время схоронившимъ лучшихъ друзей своихъ -- Гердера, Шиллера, герцогиню Амалію, мать и наконецъ Виланда.
   Политическія смуты тоже сильно тревожили его. То было время общаго возстанія Германіи противъ тиранніи Наполеона, возстанія, по мнѣнію Гёте, безполезнаго. "Человѣкъ этотъ", говорилъ онъ Кёрнеру: "слишкомъ могучъ: вы не разорвете вашихъ оковъ; онѣ еще глубже вопьются въ тѣло." Его сомнѣнія раздѣлялись многими, но къ счастію, ихъ не раздѣляла нація. Между тѣмъ, какъ горячіе патріоты будили народъ, проповѣдываля отчаянное сопротивленіе и месть притѣснителямъ, Гёте старался "забывать настоящее, потому что не было возможности жить при такихъ обстоятельствахъ и не сойти съ ума." Его убѣжищемъ, какъ всегда, было искусство; въ это время онъ написалъ баллады: Пляска мертвецовъ (Der Todtentanz), Вѣрный Эккартъ (Der getreue Eckart), Движущійся колоколъ (Die wandelnde Glocke); написалъ статью о Шекспирѣ (Shäkepeare und kein Ende) и окончилъ третій томъ Автобіографіи. Сверхъ того онъ дѣятельно занимался исторіей Китая и въ самый день лейпцигской битвы написалъ для актрисы Вольфъ эпилогъ къ трагедіи Эссексъ.
   Писатели-патріоты нещадно осыпаютъ его сарказмами за то, что онъ вокалъ въ поэзіи убѣжища отъ мутящихъ умъ и душу политическихъ волненій. Они объясняютъ все дѣло тѣмъ, что Гёте былъ эгоистъ. Другіе, и въ томъ числѣ ультра-республиканецъ Карлъ Грюнъ, горячо защищаютъ его. Мы считаемъ лишнимъ доказывать, кто изъ нихъ правъ: и безъ доказательствъ ясно, что поэтъ, всю жизнь чуждавшійся политики, не могъ подъ старость, на шестьдесятъ пятомъ году, вдругъ измѣнить себѣ и приняться за сочиненіе боевыхъ пѣсень или воззваній къ народу. Такая перемѣна была бы неестественна, натянута, противорѣчила бы искреннему характеру поэта и потому была для него невозможна. Невмѣшательство Гёте въ дѣла политическія происходило совсѣмъ не изъ дурныхъ источниковъ. Вотъ что говоритъ историкъ и патріотъ Луденъ, видѣвшійся съ нимъ послѣ лейпцигскаго сраженія: "Изъ этого свиданія я вынесъ глубокое убѣжденіе въ томъ, что жестоко ошибаются тѣ, которые бранятъ Гёте за недостатокъ любви къ отечеству, за недостатокъ германскаго чувства, за недостатокъ вѣры въ германскій народъ или сочувствія къ славѣ и позору, къ благу или бѣдствію Германіи. Онъ не откликался на великія событія; но его молчаніе было просто тягостнымъ отреченіемъ, необходимымъ слѣдствіемъ его положенія и знанія людей". Луденъ пріѣзжалъ къ нему поговорить о журналѣ Немезида, посредствомъ котораго предполагалось возбуждать ненависть народа къ Французамъ. Гёте былъ противъ такого плана. "Не думайте", сказалъ онъ, помолчавши: "что я не сочувствую такимъ великимъ идеямъ, какъ свобода, отечество и народъ. Нѣтъ, эти идеи присущи намъ, онѣ образуютъ долю нашего бытія, отъ которой никто не можетъ отрѣшиться. Германія дорога моему сердцу. Я часто испытывалъ горькую скорбь при мысли, что германскій народъ, весьма почтенный въ смыслѣ отдѣльныхъ лицъ, жалокъ въ смыслѣ государства. Сравненіе германской націи съ другими народами пробуждаетъ тягостное чувство. Я стараюсь избѣгать этого чувства всяческими способами и нашелъ вѣрнѣйшее убѣжище въ искусствѣ и наукѣ, потому что они -- достояніе цѣлаго міра и передъ нимгг исчезаютъ всѣ грани исключительной національности. Но утѣшеніе это все-таки слабо; оно не замѣняетъ гордаго убѣжденія въ томъ, что принадлежишь къ великому, сильному, достойному и уважаемому народу." Онъ говорилъ также о будущемъ Германіи, но оно, по его мнѣнію, было еще далеко впереди. "Намъ пока остается одно: пусть всякій, сообразно своимъ способностямъ, наклонностямъ и положенію, старается по мѣрѣ силъ умножать образованіе и развитіе народныя, укрѣплять ихъ и расширять всесторонне, такъ чтобъ народъ не оставался позади другихъ народовъ, но чтобъ былъ способнымъ на все великое, когда наступитъ день его славы." Потомъ, обратившись къ журналу Немезида и къ желанію издателя "пробуждать" въ германскомъ народѣ чувство свободы, Гёте продолжалъ: "Да пробужденъ ли народъ? Сознаетъ ли онъ, что ему нужно, и чего онъ желаетъ. Развѣ вы забыли честнаго іенскаго филистера, который съ восторгомъ сообщалъ сосѣду, что французы ушли, и что комнаты его готовы для принятія русскихъ? Сонъ слишкомъ глубокъ, простымъ толчкомъ его не нарушишь. И развѣ взволновать народъ значитъ его возвысить? Я не говорю о просвѣщенной молодежи, я говорю о массахъ, о милліонахъ. И что будетъ выиграно? Свобода, говорите вы; но не будетъ ли правильнѣе сказать освобожденіе -- освобожденіе, впрочемъ, не отъ ига иностранцевъ, но отъ иностраннаго ига? Правда, я не вижу теперь ни французовъ, ни итальянцевъ; за то вмѣсто ихъ вижу казаковъ, башкирцевъ, кроатовъ, маджьяровъ и прочггхъ гусаровъ."
   Могъ ли человѣкъ съ такими убѣжденіями стать въ ряды энтузіастовъ, даже будь онъ не старикомъ, а юношей? Эккерманнъ намекалъ ему на упреки, обвинявшіе поэта въ томъ, что онъ не писалъ боевыхъ пѣсень, и вотъ что отвѣчалъ Гёте: "Какимъ образомъ могъ я взяться за оружіе безъ ненависти, и какъ могъ я ненавидѣть безъ юности? Еслибъ подобныя обстоятельства случились, когда мнѣ было лѣтъ двадцать, я, разумѣется, былъ бы не послѣднимъ въ дѣлѣ; но они застали меня шестидесяти-лѣтнимъ старикомъ. Притомъ же мы не можемъ служить отечеству всѣ одинаково: каждый изъ насъ приноситъ возможно большую пользу тѣмъ, чѣмъ одарилъ его Господь. Я довольно усердно трудился цѣлыхъ полъ-вѣка; я могу сказать, что въ тѣхъ дѣлахъ, которыя природа назначила моей поденной работой, я не давалъ себѣ ни отдыха, ни срока, но всегда стремился, изслѣдывалъ и дѣлалъ столько и такъ, какъ только могъ. Если каждый можетъ сказать тоже самое о себѣ,-- долгъ нашъ, значитъ, исполненъ. Писать воинственныя пѣсни, а самому сидѣть въ кабинетѣ! Не это ли былъ долгъ мой? Писать ихъ на бивуакѣ, ночью, когда вдали раздается ржаніе коней на аванпостахъ, было бы недурно; но это не согласовалось ни съ образомъ жизни, ни съ занятіями моими. Теодоръ Кёрнеръ -- другое дѣло: его боевыя пѣсни идутъ къ нему какъ нельзя лучше; но у меня, человѣка отъ природы не воинственнаго и не обладающаго воинскимъ смысломъ, боевыя пѣсни были бы маской, которая шла бы къ моей личности весьма плохо. Въ моихъ стихотвореніяхъ никогда и ничего не было принужденнаго. Я никогда не выражали" того, чего не испыталъ, и что не побуждало меня къ творчеству. Любя, я писалъ только пѣсни любви; какимъ же образомъ могъ бы я писать пѣсни вражды, ни съ кѣмъ не враждуя?"
   Въ связи съ этимъ политическимъ индифферентизмомъ, даже главной причиной его, была преданность Гёте искусству, послужившая основой тому странному упреку, что "Гёте глядѣлъ на жизнь только какъ художникъ". Фраза эта сдѣлалась стереотипной; ее, навѣрное, слышалъ всякій, кому хоть немного знакомо имя нашего поэта; она произносится такимъ увѣреннымъ тономъ, какъ дважды два -- четыре, и, къ сожалѣнію, часто морочитъ легковѣрныхъ слушателей.
   Посмотримъ, что выражаетъ подобный упрекъ. Когда человѣкъ предается какой-нибудь спеціальной наукѣ, жертвуя ей большей частью времени, мыслей и симпатій своихъ, мы дивимся его энергіи и прославляемъ его страстную преданность знанію; мы не считаемъ ихъ преступленіемъ, не говоримъ, что "Либихъ глядитъ на жизнь только какъ химикъ", или что "Араго глядитъ на жизнь только какъ астрономъ" -- въ этихъ случаяхъ мы какъ будто соглашаемся, что всякая великая цѣль должна необходимо отвлекать мысль и дѣятельность отъ другихъ цѣлей. Отчего же искусство лишено такой привилегіи? Отчего художникъ, страстно преданный своему дѣлу, лишается того снисхожденія, которое дѣлается мыслителю? Причина одна: оттого, что люди до-сихъ-поръ не хотятъ признать искусство дѣломъ серьезнымъ. Его непосредственное вліяніе -- удовольствіе, и вотъ почему на него глядятъ, какъ на порожденіе роскоши и бездѣлья. Люди, которые не могутъ возвыситься до идеи, одушевлявшей Гёте и Шиллера, назовутъ, пожалуй, риторомъ и дидактикомъ того, кто говоритъ объ искусствѣ, какъ о благороднѣйшей формѣ народнаго развитія. Людямъ, которые глядятъ на живопись и ваяніе, какъ на средство убирать столовыя и галлереи дорогими украшеніями; на музыку, какъ на суррогатъ ложи въ итальянской оперѣ; на поэзію, какъ на пріятное препровожденіе времени,-- такимъ людямъ позволительно легко думать о живописцахъ, ваятеляхъ, музыкантахъ и поэтахъ. Но мы полагаемъ, что нашъ читатель "не изъ ихъ числа"; мы полагаемъ, что онъ, не колеблясь, подастъ голосъ въ пользу серьезнаго значенія искусства, какъ одной изъ формъ народнаго образованія, и согласится съ нами, что чѣмъ усерднѣе предается художникъ своему дѣлу, тѣмъ, больше заслуживаетъ онъ правъ на уваженіе наше.
   Гёте былъ человѣкъ глубоко-серьозной натуры и съ увлеченіемъ предавался тому, что его занимало; имѣя возможность проводить жизнь среди "роскоши, прохладъ и нѣгъ", онъ добровольно отказывался отъ удовольствій и работалъ, безъ устали работалъ, находя въ самомъ трудѣ и лучшую награду свою и лучшее свое наслажденіе. Онъ занимался наукой съ настойчивымъ терпѣніемъ человѣка, въ потѣ лица добывающаго хлѣбъ свой; занимался, не взирая на общее пренебреженіе къ его ученымъ трудамъ и не расчитывая ни на какое вознагражденіе, ни въ видѣ денегъ, ни въ видѣ похвалъ. Въ искусствѣ, родной своей стихіи, онъ естественно стремился къ совершенству, повсюду искалъ поэтическихъ матеріаловъ и претворялъ ихъ въ дивные перлы созданія. Философа, наблюдающаго мелочи жизни, изъ частныхъ явленій выводящаго общіе законы, мы не обвиняемъ въ томъ, что онъ глядитъ въ жизнь только какъ философъ, т. е. не раздѣляетъ чувствъ, одушевляющихъ его ближнихъ: такое обвиненіе было бы нелѣпостью. Какъ же назвать отзывы тѣхъ господъ, которые ставятъ нашему поэту въ укоръ его постоянное стремленіе брать изъ жизни матеріалъ для. искусства?
   "Гёте глядѣлъ на жизнь только какъ артистъ." Истина безспорная, если этимъ хотятъ сказать, что Гёте, какъ художникъ, необходимо ставилъ искусство главнымъ своимъ занятіемъ, и сущая клевета, если желаютъ внушить, что поэтъ нашъ чуждался трудовъ и стремленій человѣческихъ, понималъ жизнь чѣмъ-то въ родѣ пріятной драмы и эгоистически забавлялся ею. Былъ ли онъ эгоистомъ, была ли жизнь для него забавой -- рѣшатъ читатели, имѣвшіе терпѣніе прослѣдить рядъ нашихъ статей и вникнувшіе въ личность нашего героя.
   Между тѣмъ, какъ одна партія враговъ нападала на Гёте за политическій индифферентизмъ, другая, нападала на него за мнимый недостатокъ въ немъ, религіи. Гёте никогда не былъ и. не имѣлъ притязанія быть ортодоксомъ. Его религіозный опытъ начался рано, а съ нимъ начались и сомнѣнія. Поэтъ нашъ часто колебался въ дѣлѣ религіи: порою приставалъ къ сектаторскимъ ученіямъ, порою отдавался скептицизму. Фрейлейнъ фонъ-Клеттенбергъ внушила ему сочувствіе къ моравскимъ братьямъ; но безсознательное ханжество Лафатера съ одной стороны и сознательное лицемѣріе, нравственное растлѣніе католическаго духовенства -- съ другой, постепенно измѣнили его уваженіе къ христіанскимъ ученіямъ въ открытое, по временамъ саркастическое, презрѣніе къ священникамъ и священству. Въ различныя эпохи долгой своей жизни онъ выражался такъ различно, что иногда піэтисты, иногда вольтеріянцы могли бы назвать его одинаково вѣрно своимъ. Такъ, напримѣръ, когда энциклопедисты нападали на христіанство, Гёте защищалъ его; но когда ему приходилось имѣть дѣло съ христіанами-догматиками, онъ вооружался противъ нихъ и отвѣчалъ имъ въ духѣ скептицизма. Энциклопедистамъ онъ говорилъ: "Все, что освобождаетъ умъ, не давая въ тоже время человѣку власти надъ собою, гибельно"; или же отвѣчалъ имъ какимъ-нибудь глубокимъ афоризмомъ, въ родѣ:
   
   Nur das Gesetz kann uns die Freiheit geben *.
   * "Только законъ можетъ свободу намъ дать".
   
   Но противъ догматическихъ ученій выставлялъ онъ ту мысль, что всѣ идеи Божества необходимо должны быть нашими индивидуальными идеями, вполнѣ дѣйствительными для насъ, но не въ той же мѣрѣ для другихъ.
   
   Im Innern ist ein Universum auch;
   Daher der Völker löblicher Gebrauch,
   Dass Jeglicher das Beste was er kennt
   Er Gott, ja seinen Gott benennt *.
   * "Внутри человѣка -- цѣлая вселенная; отсюда похвальный обычай народовъ, по которому каждый изъ нихъ все лучшее, что ему извѣстно, называетъ Богомъ, своимъ Богомъ."
   
   "Вѣрую въ Бога," говорилъ онъ: "прекрасная и похвальная фраза; но познавать Бога во всѣхъ его проявленіяхъ -- вотъ въ чемъ истинное благочестіе". Онъ называлъ себя къ обширнѣйшемъ смыслѣ слова протестантомъ и, какъ протестантъ, требовалъ "права "хранить свое внутреннее бытіе свободнымъ отъ всѣхъ предписанныхъ догматовъ, права развиваться религіозно". Онъ признавалъ четыре Евангелія подлинными, "потому что они хранятъ въ себѣ отраженіе величія, истекавшаго отъ личности Іисуса и бывшаго божественнѣе всего, что появлялось на землѣ. Если меня спросятъ, свойственно ли моей природѣ оказывать Ему благоговѣйное почтеніе, я отвѣчу -- разумѣется! Я преклоняюсь передъ Нимъ, какъ предъ божественнымъ проявленіемъ высочайшей нравственности. Если меня спросятъ, свойственно ли моей природѣ почитать солнце, я опять отвѣчу -- разумѣется! потому что оно тоже проявленіе Высочайшаго Существа. Я обожаю въ немъ свѣтъ и силу Бога, въ слѣдствіе которой всѣ мы живемъ, движемся и отъ которой получаемъ бытіе. Пусть умственное образованіе подвигается впередъ, пусть наука становится глубже и шире, словомъ, пусть человѣческій умъ развивается елико возможно,-- все-таки онъ никогда не подымется выше, не пойдетъ дальше Того нравственнаго развитія христіанства, какое сіяетъ въ Евангеліи. Вредный сектаторскій духъ протестантовъ со временемъ прекратится, а съ нимъ прекратится и ненависть между отцомъ сыномъ, между сестрою и братомъ; потому что, какъ только чистое ученіе и любовь Христа будутъ поняты въ истинномъ смыслъ и сдѣлаются жизненнымъ началомъ, -- мы почувствуемъ великое значеніе человѣка, какъ существа разумно-свободнаго, и перестанемъ придавать особенную важность внѣшнимъ формамъ религіи. Кромѣ того, мы всѣ постепенно перейдемъ отъ христіанства словъ и вѣры къ христіанству чувства и дѣйствія." Поэту было восемьдесятъ два года, когда онъ говорилъ эти слова Эккерманну. За десять лѣтъ передъ тѣмъ онъ писалъ своему старому другу, графинѣ Штольбергъ: "Всю жизнь я мыслилъ честно о себѣ и о другихъ и во всѣхъ своихъ стремленіяхъ всегда обращалъ взоры къ Всевышнему. Вы и ваши поступали такимъ же образомъ. Будемъ же трудиться по прежнему, пока дневное сіяніе еще не погасло для насъ; для другихъ будетъ сіять другое солнце, при которомъ они будутъ трудиться, между тѣмъ какъ для насъ засіяетъ свѣтъ прекраснѣе прежняго. И такъ не будемъ тревожиться о будущемъ. Царство Отца нашего обширно, и какъ здѣсь отвелъ Онъ намъ счастливый уголокъ, такъ, навѣрное, позаботится о насъ и тамъ; быть можетъ, Онъ благословитъ насъ тѣмъ, въ чемъ здѣсь, на землѣ, было намъ отказано: быть можетъ, тамъ достаточно будетъ видѣть для того, чтобъ знать и такимъ образомъ полнѣе любить другъ друга."
   Теософіей Гёте была теософія Спинозы, видоизмѣненная собственными тенденціями поэта; это былъ не геометрическій, а поэтическій пантеизмъ, въ которомъ природа представляется не безжизненной массой, а живымъ проявленіемъ божественной энергіи, вѣчно дѣятельной, непрерывно продолжающей актъ творенія и постоянно обновляющейся въ новыхъ, болѣе и болѣе совершенныхъ формахъ.
   Религія Гёте заключалась въ благоговѣйномъ поклоненіи всему реальному, дѣйствительно сущему. Онъ вѣрилъ въ видимый фактъ; онъ находилъ, что дѣйствительность въ самой себѣ исполнена такой святости, какой не въ состояніи придать ей ни единый вымыселъ. Человѣческая природа была для него святымъ фактомъ, а тѣло человѣка -- храмомъ святости. Воззрѣніе это чисто эллинское, языческое, но въ тоже время его родство съ системой Спинозы очевидно. Спиноза не сочувствовалъ тѣмъ философамъ, которые осмѣиваютъ или хулятъ человѣческую природу: по его мнѣнію, гораздо лучше стараться постигнуть ее. Онъ не обращалъ вниманія на тѣхъ, которые видѣли въ душевныхъ движеніяхъ и дѣйствіяхъ человѣческой природы нѣчто хаотическое, нелѣпое; онъ анализировалъ ея свойства такъ, какъ будто она была математической фигурой. Другими словами: онъ производилъ изслѣдованія безпристрастно, размышлялъ безъ составленныхъ предварительно заключеній, вопрошалъ факты въ томъ видѣ, въ какомъ они представлялись ему, и записывалъ простые отвѣты. Такъ поступалъ и Гёте. Онъ старался прежде всего понять фактъ, потому что фактъ былъ, по его мнѣнію, божественнымъ проявленіемъ.
   Нравственная система Гёте тѣсно связана съ этой теософіей. Его религія состояла въ обожаніи природы, нравственная система -- въ идеализаціи человѣчества. Человѣкъ представляетъ собою высочайшее проявленіе Божества на землѣ, а потому высочайшее проявленіе человѣчества есть идеалъ, къ которому стремится нравственность. Мы должны прежде всего научиться самоотреченію; мы должны ограничиваться возможнымъ; въ этомъ первомъ ограниченіи лежитъ зародышъ самопожертвованія: покидая притязанія, слишкомъ высокія для достиженія, мы научаемся покидать притязанія ради нашихъ ближнихъ. Истинное благочестіе вытекаетъ изъ человѣколюбія. "Если нѣкоторыя явленія природы", говоритъ Гёте: "разсматриваемыя съ нравственной точки зрѣнія, заставляютъ насъ признавать существованіе первобытнаго зла, то съ другой стороны многія явленія заставляютъ насъ признавать первобытное добро. Земное проявленіе этого источника доброты мы называемъ благочестіемъ (pietas). Такъ дѣлали и древніе, считавшіе благочестіе основою всѣхъ доблестей. Это сила, противодѣйствующая эгоизму; и еслибъ какимъ-нибудь чудомъ могла она вдругъ одновременно проявиться во всѣхъ людяхъ, на землѣ въ ту же минуту прекратилось бы зло".
   Изъ сочиненій Гёте не трудно выбрать цѣлый рядъ нравственныхъ положеній, но мы боимся растянуть и безъ того длинную статью нашу. Тому, кто можетъ читать сочиненія Гёте, мы напомнимъ стихъ изъ Фауста:
   
   Du gleichst dem Geist den du begreifst *.
   * "Ты подобенъ духу, котораго постигаешь".
   
   Рѣзкія обвиненія, ожесточенныя нападки, не могли смутить поэта; тѣмъ менѣе могли они заставить его свернуть съ избраннаго пути. Гёте и въ старости не переставалъ идти своей дорогой: постоянно стремился достигнуть возможно полнаго развитія своей личности и по прежнему неослабно содѣйствовалъ развитію германскаго народа. Сердце въ немъ не черствѣло, и симпатія ко всему великому и прекрасному не ослабѣвала. Каждое открытіе въ наукѣ, каждое новое явленіе въ литературѣ, каждый успѣхъ въ искусствѣ, находили въ немъ -- одни ревностнаго ученика, другіе благосклоннаго судью и покровителя. Старость впрочемъ понятіе относительное. Гёте семидесяти лѣтъ былъ моложе многихъ пятидесятилѣтнихъ стариковъ и на восемьдесятъ второмъ году написалъ научное обозрѣніе знаменитаго біологическаго спора между Кювье и Жоффр) а Сентъ-Илеромь, обозрѣніе, которое могло бы сдѣлать честь любому изъ молодыхъ ученыхъ. Поэтическія его силы тоже хранили изумительную свѣжесть: шестидесяти пяти лѣтъ онъ написалъ Западо-восточный Диванъ и на восемьдесятъ первомъ году окончилъ вторую часть Фауста.
   Западо-восточный Диванъ (West-östlicher Divan) былъ для поэта убѣжищемъ отъ политическихъ треволненій. Стараясь забыть тревожное настоящее, Гёте принялся изучать исторію и поэзію Востока, началъ учиться восточнымъ языкамъ и наслаждался своимъ умѣньемъ списывать арабскія рукописи арабскими же буквами. Фонъ-Гаммеръ, де-Саси и другіе оріенталисты доставили ему множество матеріаловъ, которые онъ облекъ въ чудную поэтическую форму. Онъ усвоилъ себѣ чалму и кафтанъ, но въ душѣ оставался по прежнему нѣмцемъ; курилъ опіумъ и пилъ фукахъ, но мечты и пѣсни его были нѣмецкія, чисто нѣмецкія. Особенность Дивана и состоитъ въ томъ, что онъ западо-восточный: образы его восточные, чувство -- западное. Какъ въ Римскихъ Элегіяхъ Гёте воспроизводитъ формы классической древности, ни мало не теряя своей оригинальности, ни на минуту не переставая быть нѣмцемъ; такъ точно и въ этихъ восточныхъ стихотвореніяхъ узнаемъ мы западнаго поэта, который слѣдуетъ за медленнымъ ходомъ каравана въ пустынѣ, слушаетъ пѣніе соловья и журчанье фонтановъ въ садахъ Востока, и наслаждается пѣснями Гафиза. Сочетаніе восточнаго элемента съ западнымъ вышло у Гёте необыкновенно удачнымъ; его Диванъ составилъ эпоху въ нѣмецкой литературѣ. Лирическіе поэты, по словамъ Гервинуса, тотчасъ послѣдовали этому примѣру, покинули воинственный тонъ и запѣли тихія пѣсни Востока. Рюккертъ и Плетенъ первые пошли по стопамъ нѣмецкаго Гафиза; а вслѣдъ за ними явилась цѣлая фаланга подражателей, которые принялись на всѣ возможные лады воспѣвать красавицу-розу, мечтателя-соловья и газель быстроногую.
   Западо-восточный Диванъ состоитъ изъ двѣнадцати книгъ, различныхъ какъ по содержанію, такъ и по достоинству. Названія ихъ: Моганни-наме (книга пѣвца), Гафизъ-наме (книга Гафиза), Ушкъ-наме (книга любви), Тефкиръ-наме (книга созерцанія), Рендшь-наме (книга негодованія), Гикметъ-наме (книга пословицъ), Тимуръ-наме, Зюлейка-наме, Саки-наме (книга виннаго погреба), Маталъ-намё (книга притчъ), Парси-наме (книга Парсовъ, и Шульдъ-наме (книга рая). Эпиграфъ къ книгѣ Гафиза:
   
   Sey das Wort die Braut genannt,
   Bräutigam der Geist;
   Diese Hochzeit hat gekannt
   Wer Hafisen preis't * --
   * "Назовемъ слово невѣстой, а духъ женихомъ; этотъ бракъ извѣстенъ всякому, кто цѣнитъ Гафиза.
   
   можно по всей справедливости примѣнить къ самому Гёте. Неподдѣльная грація, ясность, глубина и спокойствіе мысли, норою безпечная веселость, составляютъ отличительный характеръ Дивана. Для образчика приводимъ слѣдующее стихотвореніе изъ Саки-намо:
   
   Trunken müssen wir alle seyn!
   Jugend ist Trunkenheit ohne Wein;
   Trinkt sieb das Alter wieder zu Jugend,
   So ist es wundervolle Tugend.
   Für Sorgen sorgt das liebe Leben
   Und Sorgenbrecher sind die Reben *.
   * "Хмѣльными всѣмъ намъ слѣдуетъ быть! Юность -- хмѣль безъ вина. Если старики, напиваясь, молодѣютъ, то пьянство -- дивная добродѣтель. О заботахъ заботится жизнь, а прогоняютъ ихъ виноградныя лозы".
   
   Къ этимъ стихотвореніямъ приложенъ цѣлый томъ историческихъ примѣчаній. Они показываютъ, какъ добросовѣстно изучилъ Гёте Востокъ, но въ то же время обнаруживаютъ неизмѣримую разницу между прозой и стихами его.
   Въ первыхъ главахъ Автобіографіи Гёте представилъ картину Франкфурта, весьма лестную для тамошнихъ жителей; за то въ 1814 году, когда поэту пришлось проѣзжать черезъ родной городъ, признательные Франкфуртцы приняли его съ тріумфомъ, напоминающимъ послѣдній пріѣздъ Вольтера въ Парижъ. Торжество происходило въ театрѣ, гдѣ съ особеннымъ великолѣпіемъ былъ съигранъ Тассо. Когда Гёте появился въ отведенной ему ложѣ, убранной цвѣтами и лавровыми вѣнками, въ ту же минуту раздалась симфонія Гайдна, публика поднялась съ мѣстъ и встрѣтила гостя громомъ восторженныхъ рукоплесканій. Симфонія продолжалась, но ее заглушали непрерывные апплодисменты. Наконецъ занавѣсъ взвился, и торжественная тишина воцарилась въ театрѣ. Прологъ въ честь великаго поэта вызвалъ новые клики одобренія. За Тассо слѣдовалъ эпилогъ, во время котораго были сняты и поднесены Гёте лавровые вѣнки съ бюстовъ Аріосто и Тассо.
   

XXII.

Журналъ Искусство и Древность.-- Возрастающая наклонность къ мистицизму.-- Еще разъ Лотте.-- Смерть Христіаны.-- Женитьба сына Гёте.-- Оттилія фонъ-Погвишъ.-- Какимъ образомъ Гёте устроилъ удобное помѣщеніе для іенской библіотеки.-- Борьба съ ландтагомъ.-- Анекдотъ о брускѣ платины.-- Странническіе годы Вильгельма Мейстера.-- Оппозиція противъ Гёте въ Германіи и распространеніе его славы за границей -- Фрейлейнъ Фонъ-Левецовъ и Марія Шимановская.-- Пятидесятилѣтній юбилей поэта.-- Право литературной собственности.-- Смерть Карла Августа.-- Іюльская революція и споръ между Кювье и Ст. Плеромъ.-- Смерть единственнаго сына Гёте.-- Признаки упадка силъ.-- Смерть.

   Въ 1816 году Гёте началъ издавать художественный журналъ, подъ заглавіемъ Искусство и Древность (Kunst und Alterthum), продолжавшійся до 1828 года и любопытный какъ свидѣтельство перемѣны въ направленіи идей поэта. Въ прежнемъ своемъ журналѣ Пропилеи (Propyläen), Гёте является сторонникомъ классицизма; въ Искусствѣ и Древности, напротивъ, онъ какъ будто склоняется на сторону романтизма, какъ будто мирится съ готическимъ искусствомъ и съ древнею нѣмецкой и голландской живописью. Перемѣна эта не успѣла.впрочемъ совершиться вполнѣ: открытіе эльджинскихъ мраморовъ снова пробудило въ Гёте восторженное поклоненіе древне-греческому искусству и положило конецъ его сближенію съ романтической школой.
   Сближеніе прекратилось, но послѣдствія его, къ сожалѣнью, остались. Романтизмъ имѣлъ самое вредное вліяніе на Гёте, потому что значительно содѣйствовалъ развитію наклонности къ мистицизму, подъ старость совершенно овладѣвшей поэтомъ. За одно съ романтизмомъ дѣйствовала quasi-философская критика: въ сочиненіяхъ Гёте, тамъ, гдѣ не было ничего затаеннаго, она постоянно открывала глубокій сокровенный смыслъ; въ поэтъ находила пророка и наконецъ добилась того, что Гёте мало-по-малу пріучился глядѣть на себя глазами своихъ цѣнителей и, дѣйствительно, обратился въ какого-то прорицателя. Съ той поры началъ онъ каждой мелочи придавать символическій смыслъ, каждой "разѣ -- важное значеніе. Вопросы въ родѣ того, слѣдуетъ ли при такихъ-то обстоятельствахъ заставить льва (въ Новеллѣ) рыкать или нѣтъ -- сдѣлались предметами долгаго обдумыванія. Странническіе годы Вильгельма Мейстера и вторая часть Фауста представляютъ цѣлые арсеналы символовъ. Гёте наслаждался, глядя, какъ философы-критики старались превзойти другъ друга удачнѣйшими "объясненіями" Фауста и Мейстера; но самъ лукаво уклонялся отъ разрѣшенія имъ же заданныхъ загадокъ и въ добавокъ еще увеличивалъ число мудреныхъ задачъ. Словомъ, онъ серьозно мистифировалъ публику и самъ отчасти вѣрилъ въ серьозное значеніе своихъ мистификацій.
   Въ 1816 году Саксенъ-Веймаръ былъ возведенъ на степень великаго герцогства. Гёте получилъ при этомъ орденъ Сокола и прибавку къ жалованью, которое такимъ образомъ увеличилось до трехъ тысячъ талеровъ. 1816 годъ ознаменовался въ жизни поэта еще двумя другими событіями. Лотте, бывшая пассія Вертера, успѣвшая изъ молоденькой дѣвушки сдѣлаться шестидесятилѣтней вдовой и матерью двѣнадцати дѣтей, пріѣзжала въ Веймаръ повидаться съ Гёте, съ которымъ послѣ замужества не встрѣчалась ни разу. Старушка, не смотря на сѣдины, явилась вся въ бѣломъ, кокетничала и сантиментальничала; но увы! вмѣсто пламеннаго Вертера она увидѣла передъ собой стараго Юпитера, у котораго давнымъ-давно прошла охота наряжаться въ синій сюртукъ и сапоги съ отворотами.
   Въ томъ же году умерла Христіана. Гёте Почтилъ ее слѣдующимъ стихотвореніемъ, написаннымъ въ день ея смерти, 6 іюня:
   
   Du versuchst, о Sonne, vergebens
   Durch die düstren Wolken zu scheinen!
   Der ganze Gewinn meines Lebens
   Ist ihren Verlust zù beweinen. *
   * "Напрасно ты пытаешься, солнце, просіять сквозь мрачныя тучи. Весь выигрышъ моей жизни состоитъ въ томъ, чтобъ оплакивать потерю ея."
   
   Кромѣ того, онъ писалъ Цельтеру: "Когда я скажу тебѣ, суровый и многострадальный смертный, что моя дорогая женочка меня покинула, ты поймешь, что это значитъ."
   Одиночество Гёте продолжалось не долго. Черезъ годъ по смерти Христіаны, сынъ его женился на Оттиліи фонъ-Погвишъ, одной изъ самыхъ веселыхъ и блестящихъ дѣвицъ веймарскаго круга. Она была избранной любимицей Гёте, управляла его хозяйствомъ, принимала его гостей, читала ему Плутарха и вообще была въ отношеніи его самой нѣжной и преданной дочерью; за то и онъ любилъ и нѣжилъ ее какъ родное дитя: воля невѣстки была для него закономъ. Спустя еще годъ, онъ поздравилъ себя дѣдушкой.
   Служебныя его обязанности были не важны, но онъ не пренебрегалъ ими и всегда отличался необыкновенной точностью въ дѣловыхъ занятіяхъ. Слѣдующіе два анекдота прекрасно рисуютъ его рѣшительный, властный характеръ. Онъ, нужно замѣтить, долго и много трудился надъ улучшеніями въ Іенѣ. "Тамошняя библіотека", разсказывалъ онъ Эккерманну: "находилась въ жалкомъ состояніи. Помѣщеніе было сырое, тѣсное и вовсе не годилось для книгохранилища, особенно съ тѣхъ поръ, какъ великій герцогъ пріобрѣлъ бюттнерову библіотеку. Купленныя книги, 13,000. томовъ, лежали кучами на полу, потому что рѣшительно негдѣ было помѣстить ихъ какъ слѣдуетъ. Я не шутя сокрушался. По настоящему слѣдовало сдѣлать пристройку къ зданію, но для этого средствъ не хватало, и потому нужно было помочь горю какъ-нибудь иначе. Возможность явилась: рядомъ съ библіотекой была огромная комната, почти пустая и для насъ вполнѣ пригодная; но, къ несчастью, находилась она въ распоряженіи медицинскаго факультета, который иногда употреблялъ ее мѣстомъ своихъ конференцій. Я обратился къ этимъ господамъ съ весьма вѣжливой просьбой объ уступкѣ залы для библіотеки. На это они не соглашались. Мы готовы, говорили они, уступить вамъ залу, если вы построите новое помѣщеніе для нашихъ конференцій, и притомъ немедленно. Я отвѣчалъ, что охотно исполню ихъ условіе, но что обѣщать имъ немедленную постройку новаго зданія -- не могу. Это не удовлетворило ихъ. На слѣдующее утро, когда я спросилъ у нихъ ключъ, мнѣ отвѣчали, Что его не могутъ найти. Осталось одно средство -- войти побѣдителемъ. Я послалъ за каменщикомъ, вмѣстѣ съ нимъ вошелъ въ библіотеку и, указавши ему на стѣну сосѣдней комнаты, сказалъ: "Эта стѣна, мой другъ, должно бытъ капитальная, потому что раздѣляетъ двѣ различныя части зданія: попробуй,.крѣпка ли она". Каменщикъ принялся за работу; послѣ пяти, шести дюжихъ ударовъ ломомъ, кирпичи и известка повалились внутрь; сквозь отверзтіе можно было разглядѣть нѣсколько париковъ, которыми была украшена зала. "Продолжай, мой другъ", сказалъ я: "отверзтіе нужно сдѣлать побольше. Не стѣсняйся и работай какъ дома." Такое дружеское поощреніе одушевило каменщика; черезъ нѣсколько минутъ проломъ могъ отлично служить вмѣсто двери. Мои помощники тотчасъ бросились въ залу съ охапками книгъ и сложили ихъ на полъ въ знакъ того, что мѣсто поступило въ наше владѣніе. Скамьи, стулья и столы исчезали въ одну минуту; помощники мои распоряжались такъ скоро и споро, что черезъ нѣсколько дней всѣ книги стояли уже по стѣнамъ на полкахъ. Доктора, вскорѣ послѣ того вошедшіе въ залу обыкновенной дверью, совершенно опѣшили при видѣ такой неожиданной перемѣны. Они не знали, что сказать, и молча удалились, но въ душѣ затаили сильную злобу противъ меня. Когда я разсказалъ объ этомъ великому герцогу, онъ отъ души посмѣялся и вполнѣ одобрилъ мой поступокъ. Въ послѣдствіи, когда страшная сырость въ библіотекѣ внушила мнѣ мысль сломать древнюю городскую стѣну, совершенно безполезную,-- желаніе мое опять встрѣтило противодѣйствіе. Просьбы, доводы, представленія, все было тщетно; наконецъ я былъ принужденъ снова взяться за роль побѣдителя. Городскія власти, увидѣвши, что мои работники принялись уничтожать древнюю стѣну, отправили къ великому герцогу депутацію съ покорнѣйшей просьбой, чтобы его высочество соблаговолилъ приказать мнѣ остановить насильственное разрушеніе ихъ почтенной стѣны. Но великій герцогъ, секретно давшій мнѣ разрѣшеніе, отвѣтилъ: "Я не мѣшаюсь въ дѣла Гёте. Онъ знаетъ, что ему дѣлать и долженъ дѣйствовать такъ, какъ находитъ лучшимъ. Подите къ йёму и поговорите съ нимъ сами, если у васъ достанетъ храбрости."
   Другой анекдотъ разсказанъ Луденомъ. Въ 1823 году ландтагъ (Landtag, родъ нашихъ дворянскихъ собраній) между прочимъ требовалъ финансовыхъ отчетовъ. Гёте, управлявшій комитетомъ для поощренія наукъ и искусствъ, на который было ассигновало 11,787 талеровъ, сначала не обращалъ на требованіе никакого вниманія и даже рѣзко выражался на счетъ педантическихъ заботъ ландтага о такой ничтожной суммъ; наконецъ его убѣдили прислать отчетъ. Каково же было изумленіе ландтага, прочитавшаго слѣдующія строки:
   
   "Получено..... столько-то.
   Издержано..... столько-то.
   Остается...... столько-то.
   Подписалъ: Великогерцогскій комитетъ для поощренія наукъ и искусствъ Гёте."
   
   Отъ такой неожиданной выходки нѣкоторые члены ландтага просто расхохотались; другіе, напротивъ, пришли въ негодованіе и предложили отказать въ отпускѣ суммы на будущій годъ. Предложеніе это встрѣтило сочувствіе большинства, тѣмъ болѣе, что члены ландтага цѣнили гораздо выше экономію, нежели науку и искусства. Лудепъ старался убѣдить ихъ въ неблагоразуміи подобной мѣры, хотя съ другой стороны горячо отстаивалъ право ландтага знать подробное исчисленіе расходовъ. Это, говорилъ онъ, необходимо не потому, что могло бы возникнуть какое-нибудь сомнѣніе насчетъ правильности издержекъ, а потому, что въ общественныхъ дѣлахъ люди должны столько же видѣть, сколько и довѣрять. Ему отвѣчали, что ограничиться простымъ исчисленіемъ каждой копѣйки полученной и издержанной -- недостаточно: ландтагу, говорили возражавшіе, необходимо убѣдиться, что издержки дѣлаются только для полезныхъ и желательныхъ цѣлей, необходимо для того, чтобъ не позволять любимцамъ и дармоѣдамъ пользоваться общественными деньгами. Пренія ландтага вскорѣ получили гласность и сдѣлались предметомъ различныхъ сплетней и пересудовъ. Гёте былъ внѣ себя отъ негодованія; мысль о томъ, что ландтагъ будетъ повѣрять и разбирать его дѣйствія, страшно раздражала его, издавна привыкшаго къ безграничному самовластію. Очевидно, что въ этомъ случаѣ онъ былъ совершенно не правъ; тѣмъ не менѣе великій герцогъ и герцогиня вовсе не думали принимать сторону его противниковъ. Карлъ Августъ призвалъ къ себѣ ландмаршала (по нашему губернскаго предводителя дворянства) и горячо доказывалъ ему, что неприлично такъ обижать Гёте; великая герцогиня послала за Луденомъ, который слѣдующимъ образомъ разсказываетъ объ этомъ свиданіи: "Она говорила со мной удивительно-просто; но въ этой простотѣ было какое-то внушающее величіе, поразившее самого Наполеона и смягчившее гнѣвъ его. Дурно, очень дурно будетъ, сказала она: если простое недоразумѣніе разстроитъ наши дружескія отношенія. Для меня это будетъ тамъ непріятнѣе, что размолвка сильно огорчитъ великаго герцога. Ландтагъ безспорно правъ; но Geheimrath Гёте, безъ сомнѣнія, полагаетъ, что и онъ съ своей стороны тоже правъ. Сверхъ писанныхъ законовъ, есть еще иной законъ -- законъ для поэтовъ и женщинъ. Ландтагъ, конечно, убѣжденъ, что вся ассигнованная сумма дѣйствительно издержана Гёте? Вы согласны съ этимъ? Ну, значитъ, весь вопросъ теперь состоитъ въ томъ, такъ ли, какъ слѣдуетъ, издержаны деньги. Но тутъ нужно принять во вниманіе то положеніе, которое Geheimrath уже нѣсколько десятковъ лѣтъ занимаетъ относительно общества, государства, нашего двора и великаго герцога: это положеніе весьма естественно имѣло вліяніе на его способъ воззрѣнія на дѣла. Я нахожу совершенно понятнымъ, что онъ считаетъ себя болѣе другихъ въ правѣ рѣшать, какимъ образомъ лучше всего употребить деньги, предоставленныя въ его распоряженіе. Я не понимаю этихъ вещей и вовсе не имѣю притязаній рѣшать, кто именно правъ; единственное мое желаніе состоитъ въ томъ, чтобъ дружескія отношенія не прекращались, и чтобы старый Geheimrath былъ пощаженъ отъ всѣхъ непріятностей. Какъ это сдѣлать -- не знаю; но ландтагу не слѣдуетъ опасаться того, что уступка съ его стороны послужитъ дурнымъ примѣромъ. У насъ всего одинъ Гёте, и кто знаетъ, долго ли еще мы сбережемъ его; другой, вѣроятно, не скоро отыщется." -- Противъ такого адвоката трудно было бороться. Луденъ не устоялъ; другіе члены ландтага потолковали и тоже уступили.
   Къ подобнымъ характеристическимъ анекдотамъ доброжелатели поэта примѣшиваютъ иногда нелѣпый разсказъ о томъ, что Гёте укралъ слитокъ золота. Основаніемъ этой нелѣпости послужилъ слѣдующій истинный фактъ. Императоръ Александръ I прислалъ въ подарокъ Дёберейнеру, извѣстному химику, брусокъ платины. Платина была передана Гёте, которому поручалось изслѣдовать ее, произвести нужные опыты и потомъ передать ее Дёберейнеру. Поэтъ, страстный любитель минераловъ, обладавшій превосходными коллекціями по части естествознанія, помѣстилъ этотъ брусокъ въ число своихъ сокровищъ, почасту съ наслажденіемъ разсматривалъ его и пристрастился къ нему такъ, что уже не могъ съ нимъ разстаться. Дёберейнеръ, потерявши терпѣніе, написалъ ему письмо съ просьбою немедленно прислать платину. Отвѣта не было. Дёберейнеръ написалъ въ другой разъ и опять безъ успѣха. Онъ находился въ такомъ же точно положеніи, какъ нѣкогда профессоръ Бюттнеръ, который, ссудивши Гёте призмами и оптическими инструментами, не могъ добиться обратнаго ихъ полученія и былъ наконецъ принужденъ отправить къ поэту нарочнаго съ приказаніемъ во что бы ни стало привезти ихъ назадъ. Гёте медлилъ и медлилъ и все-таки не рѣшался разстаться съ платиной. Въ отчаяніи Дёберейнеръ пожаловался великому герцогу; но Карлъ Августъ расхохотался и сказалъ: "Оставьте старика въ покоѣ! Съ нимъ ничего не сдѣлаешь. Я попрошу императора прислать другой экземпляръ платины."
   Вмѣстѣ съ Дёберейнеромъ, Гётё прилежно слѣдилъ за всѣми новѣйшими открытіями въ области химіи. Сверхъ того, онъ приготовлялъ въ это время къ печати свои сочиненія по морфологіи; изучалъ греческую миѳологію, англійскую литературу и готическое искусство; написалъ и помѣстилъ въ журналѣ Kunst und Alterthum критическую статью о Манфредѣ, въ которой восторженно привѣтствовалъ Байрона, какъ величайшее произведеніе новѣйшихъ временъ, и съ жаромъ принялся вновь изучать Гомера. Шубарта Ideen über Homer привели его снова къ убѣжденію въ дѣйствительномъ существованіи рапсода. Живопись, ваяніе, архитектура, геологія, метеорологія, анатомія, оптика, восточная словесность, англійская литература, Кальдеронъ и романтическая школа во Франціи, были предметами, поперемѣнно занимавшими дѣятельный умъ старика. "Жизнь", говоритъ онъ: "похожа на сивиллины книги: чѣмъ меньше ея остается, тѣмъ дороже она становится." И дѣйствительно, онъ дорожилъ послѣдними остатками жизни: трудился усерднѣе прежняго, рѣже показывался въ обществѣ и почти пересталъ являться ко двору. За то дворъ началъ являться къ нему. Великая герцогиня посѣщала его каждую недѣлю, иногда привозя съ. собой такихъ гостей, какъ покойный императоръ Николай, бывшій тогда великимъ княземъ, или король вюртембергскій. Для этихъ визитовъ у поэта всегда была въ запасѣ какая-нибудь интересная новинка. Гёте вдвойнѣ дорожилъ посѣщеніями великой герцогини, потому что питалъ къ ней искреннее уваженіе и радовался удобному случаю показать ей новую гравюру, медальонъ, книгу, стихотвореніе или какую-нибудь научную новость. Карлъ-Августъ являлся часто, но не въ положенные дни. Онъ всегда приходилъ запросто, отправлялся прямо въ кабинетъ и тамъ любилъ поболтать съ поэтомъ какъ съ братомъ. Разъ въ гостяхъ у Гёте былъ одинъ изъ іенскихъ студентовъ. Въ то самое время, когда онъ о чемъ-то разсказывалъ, дверь въ комнату отворилась, какой-то пожилой господинъ вошелъ безъ доклада и тихо усѣлся въ кресло. Студентъ взглянулъ на него и бойко продолжалъ свою рѣчь, по окончаніи которой Гёте спокойно сказалъ: "Позвольте же васъ познакомить: его королевское высочество великій герцогъ саксенъ-веймарскій, Herr ***, студентъ іенскаго университета." Бойкій юноша совсѣмъ растерялся; эта минута осталась на всю жизнь ему памятной.
   Къ этому времени, т. е. къ 1821 году, относится первое изданіе Странническихъ годовъ Вильгельма Мейстера (Wilhelm Meister's Wandersjahre). Въ романѣ этомъ есть страницы превосходныя, мастерски написанныя, но въ цѣломъ онъ представляетъ какое-то нестройное собраніе очерковъ и этюдовъ, часто не оконченныхъ и не стоющихъ окончанія. Написанъ онъ чрезвычайно неровно: нѣкоторые отдѣлы его прекрасны, за то другіе изъ рукъ вонъ плохи. Разсказъ, подъ заглавіемъ Человѣкъ пятидесяти лѣтъ (Der Mann von fünfzig Jahren), имѣетъ положительныя достоинства, исторія о Новой Мелузинѣ (Die neue Melusine) -- прелестная волшебная сказка: но общая композиція произведенія слаба и небрежна въ высшей степени. Эпизодическіе разсказы, большею частью скучные, иногда даже тривіальные, вставлены неловко, не кстати, съ чисто школьническимъ неумѣньемъ; одинъ изъ такихъ разсказовъ, подъ заглавіемъ Не слишкомъ далеко (Nicht zu weit), начатъ довольно живо, и на половинѣ брошенъ неконченнымъ. Словомъ, Странническіе годы, несмотря на частныя достоинства, въ цѣломъ отличаются всевозможными недостатками: они непонятны, скучны, отрывочны, натянуты и не рѣдко дурно написаны.
   "Гёте", говоритъ Эккерманнъ: "принявшись исправлять и оканчивать этотъ романъ, первоначально изданный въ одномъ томѣ, захотѣлъ прибавить къ нему еще томъ. Но до мѣрѣ того, какъ сочиненіе подвигалось впередъ, рукопись стала принимать размѣры, превосходившіе ожиданія автора. Секретарь писалъ разгонисто; Гёте упустилъ это изъ виду и, полагая, что изъ рукописи выйдетъ больше двухъ томовъ, раздѣлилъ ее на три части и въ этомъ видѣ послалъ къ издателямъ. Черезъ нѣсколько времени, когда печатаніе романа достигло уже извѣстнаго предѣла, оказалось, что въ расчетѣ сдѣлана ошибка, и что послѣдніе два тома слишкомъ тощи. Издатели потребовали еще Оригинала и тѣмъ поставили Гёте въ весьма затруднительное положеніе: измѣнить ходъ романа было нельзя; написать къ спѣху новую повѣсть тоже было невозможно. Гёте тотчасъ послалъ за мною, разсказалъ въ чемъ дѣло и, положивши передо мной двѣ толстыя связки рукописей, сталъ говорить, какимъ образомъ думалъ онъ пособить своему горю. "Въ этихъ двухъ связкахъ", сказалъ онъ: "вы найдете различныя бумаги, до сихъ поръ не являвшіяся въ печати, отдѣльныя статьи конченныя и не конченныя, мысли о естественныхъ наукахъ, искусствѣ, литературѣ и жизни, все это смѣшанное вмѣстѣ. Предположите, что вамъ нужно составить изъ этихъ бумагъ шесть или восемь печатныхъ листовъ для того, чтобъ заштопать прорѣхи въ моихъ Wanderjahre. Строго говоря, между бумагами этими и романомъ нѣтъ ничего общаго; но дѣло можетъ быть оправдано тѣмъ, что въ романѣ упомянутъ архивъ въ домѣ Макаріи, гдѣ хранятся подобныя отрывочныя статьи. Такимъ образомъ мы не только выйдемъ изъ затруднительнаго положенія, но и найдемъ удобное средство издать въ свѣтъ нѣсколько интересныхъ вещей." Я одобрилъ этотъ планъ, тотчасъ принялся за работу и въ короткое время окончилъ ее. Гёте остался весьма доволенъ. Я соединилъ всѣ матеріалы въ двѣ главныя группы: одну, подъ заглавіемъ Изъ архива Макаріи (Aus Makarien's Archie), другую подъ заглавіемъ Мысли въ духѣ Странника (Betrachtungen im Sinne der Wanderer). Къ этому времени Гёте окончилъ два стихотворенія -- Завѣщаніе (Vermächtniss) ъ Къ черепу Шиллера (Bei Betrachtung von Schiller's Schädel). Онъ желалъ напечатать ихъ, и потому мы ихъ помѣстили по одному въ каждую изъ названныхъ группъ. Когда наконецъ Wanderjahre вышли изъ печати, публика не знала, что подумать: ходъ романа прерывался множествомъ загадочныхъ изрѣченій, доступныхъ только спеціалистамъ -- художникамъ, литераторамъ, ученымъ -- и возбудившихъ страшную досаду во всѣхъ остальныхъ читателяхъ, преимущественно въ прекрасномъ полѣ. Что касается обоихъ стихотвореній, то публика рѣшительно не могла понятьяхъ и не могла догадаться, какимъ образомъ попали они въ такое мѣсто. Гёте молчалъ да посмѣивался."
   Такое неуваженіе къ читателямъ не прошло ему даромъ. Онъ мистифировалъ публику, но публикѣ мистификація не понравилась и была встрѣчена чрезвычайно холодно. Первые признаки общаго неудовольствія появились со стороны ближайшихъ друзей поэта; но замѣчанія близкихъ людей были, разумѣется, мягки и звучали похвалой въ сравненіи съ ожесточенными нападками враговъ. Нѣкто Пусткухенъ, пасторъ въ Лиме, написалъ злую пародію на Wanderjahre. Гёте отвѣтилъ ему эпиграммой и продолжалъ идти своей дорогой. Между тѣмъ вражда противъ него стала замѣтно усиливаться; его противники раздѣлились на двѣ партіи, изъ которыхъ одна доказывала, что онъ не-христіанинъ, другая обвиняла его въ недостаткѣ патріотизма. Крайнимъ выраженіемъ обѣихъ партій былъ Менцель, утверждавшій, что Гёте не только не христіанинъ, не патріотъ, но и не геній, а такъ себѣ талантливый человѣкъ и въ добавокъ безнравственный писатель. Сознаніе собственнаго достоинства не позволяло поэту отвѣчать подобнымъ противникамъ и вмѣстѣ съ тѣмъ давало ему право говорить о нихъ: "Еслибъ они могли понимать меня, я не былъ бы Гёте".
   
   Hätten sie mich beurtheilen können,
   So wär' ich nicht was ich bin.
   
   Въ то самое время, какъ въ Германіи образовывалась сильная оппозиція противъ поэта, слава его начала распространяться въ Италіи, Англіи и Франціи. Манцони, Вальтеръ Скоттъ, Байронъ, Карлейль, Стапферъ, Амперъ, Cope и другія знаменитости сдѣлались ревностными его поклонниками. Ихъ восторженные отзывы о "царѣ новѣйшихъ поэтовъ" были какъ бы наградой за его дѣятельное участіе къ важнѣйшимъ произведеніямъ иностранныхъ литературъ. Его статьи о трагедіи Манцони Il conte di Carmagnola упрочили европейскую извѣстность итальянскаго поэта. "Я", говоритъ Манцони: "обязанъ Гёте всѣми похвалами, доставшимися на мою долю. Меня долго унижали; онъ первый благородно защитилъ меня; съ тѣхъ поръ общественное мнѣніе совершенно перемѣнилось, и самъ я научился глядѣть на свои произведенія иными глазами."
   Послѣ изданія Странническихъ годовъ Вильгельма Мейстера, Гёте занимался преимущественно учеными изслѣдованіями; дѣятельно переписывался съ Дёберейнеромъ, сообщавшимъ ему извѣстія о всѣхъ новостяхъ въ области естественныхъ наукъ; съ живѣйшимъ восторгомъ привѣтствовалъ открытіе Эрштедтомъ электро-магнитизма; самъ производилъ гальваническіе опыты и вообще обнаруживалъ Дѣятельность изумительную. Среди этихъ многосложныхъ трудовъ, онъ еще находилъ время для занятій литературныхъ: написалъ Походъ во Францію (Campagne in Frankreich), Анналы (Tag-und Jahres Hefte), нѣсколько статей объ искусствѣ, нѣсколько мелкихъ стихотвореній, цѣлый рядъ эпиграммъ подъ общимъ заглавіемъ Zahme Хепіеи, перевелъ нѣсколько новогреческихъ пѣсень и сдѣлалъ опытъ возстановить по уцѣлѣвшимъ отрывкамъ потерянную трагедію Эврипида фаэтонъ.
   Годы шли за годами, а жизненныя силы поэта почти не слабѣли. Время щадило этого избраннаго любимца боговъ, который и въ старости отличался бодростью и свѣжестью. Твердая поступь, стройная осанка, на лбу. ни единой морщины, густыя волосы и большіе черные глаза, ярко блестѣвшіе -- вотъ наружные признаки старика-Гёте. Гуфеландъ говоритъ, что онъ никогда не встрѣчалъ человѣка, въ которомъ бы тѣлесная и духовная организація была такъ совершенна, какъ въ Гёте: "Смѣло можно сказать, что его отличительной чертой была гармонія всѣхъ умственныхъ способностей, такъ что творческая фантазія всегда находилась у него подъ контролемъ разума. То же самое вполнѣ примѣняется къ его физическимъ свойствамъ: между ними не было ни одного преобладающаго; всѣ отправленія его организма дивно уравновѣшивались одно другимъ. Но производительность была основнымъ характеромъ его тѣлесной и духовной организаціи; въ тѣлѣ его она обнаруживалась необыкновенной силой питанія и быстрымъ превращеніемъ питательныхъ соковъ въ кровь и плоть. Ему даже въ старости не вредили обильныя кровопусканія". Этого мало: сердце поэта тоже не хладѣло отъ времени. Семидесяти трехъ лѣтъ онъ встрѣтилъ въ Маріенбадѣ Фрейлейнъ Фонъ-Левецовъ и страстно въ нее влюбился. Она съ своей стороны горячо полюбила его..Полагали, что онъ женится на ней, и дѣйствительно, онъ хотѣлъ жениться; но доводы друзей и, быть можетъ, боязнь показаться смѣшнымъ, остановили его. Кромѣ Фрейлейнъ Фонъ-Левецовъ, можно указать еще на Марію Шимановскую: она, по словамъ Цельтера, была "безумно влюблена" Въ старика-Гёте.
   7 ноября 1825 года исполнилось пятьдесятъ лѣтъ веймарской жизни поэта. День этотъ былъ ознаменованъ торжественнымъ юбилеемъ. Утромъ, съ половины девятаго, весь городъ пришелъ въ движете; придворные и почетнѣйшій изъ горожанъ наперерывъ спѣшили поздравить Гёте. Оркестръ музыкантовъ и четырнадцать дамъ, пріятельницъ Гёте, собрались въ его залѣ съ цѣлью исполнить кантату, написанную въ честь его профессоромъ Римеромъ и положенную на музыку Эбервейномъ. Въ девять часовъ Гёте, вместѣ съ сыномъ и однимъ изъ друзей своихъ, вышелъ изъ кабинета; но толпа во всѣхъ комнатахъ была такъ велика, что въ залу нельзя было пройти иначе, какъ боковой дверью. Только-что показался Гёте, гости, наполнявшіе залу, вдругъ смолкли; и въ ту же минуту раздались музыка и пѣніе. Нимфы Ильма привѣтствовали вѣрнаго имъ поэта и воспѣвали его безсмертіе. По окончаніи кантаты, въ залѣ воцарилось торжественное молчаніе. Гёте тихо подошелъ къ своимъ друзьямъ и выразилъ имъ благодарность краснорѣчивымъ пожатіемъ рукъ и ласковыми рѣчами. Послѣ того баронъ фонъ-Фритшъ, выступивъ впередъ, подалъ ему собственноручное письмо герцога и золотую медаль, тайно отчеканенную въ Берлинѣ. На одной сторонѣ ея находились изображенія Карла Августа и Луизы; на другой -- изображена была увѣнчанная лаврами голова поэта; на ребрѣ медали были вырѣзаны имена герцога и герцогини. Затѣмъ стали подходить различныя депутаціи. Тутъ были депутаты отъ Іены, Веймара, Эйзснаха и отъ массонской ложи. Іенскіе студенты прислали отъ себя двухъ представителей.
   Въ одиннадцатомъ часу Карлъ-Августъ и Луиза пріѣхали лично поздравить поэта. Они оставались у него болѣе часу. За ними явился наслѣдный великій герцогъ съ супругой и съ двумя дочерьми. Министры, верховные судьи, высшія придворныя лица и депутаціи постепенно прибывали. Главныя веймарскія дамы, между которыми были дочери и внуки Виланда и Гердера собралась въ одной изъ комнатъ верхняго этажа. По прибытіи всѣхъ приглашенныхъ особъ, открылось попарное шествіе въ большую залу, гдѣ на красивомъ пьедесталѣ поставлены были статуя великаго герцога и бюстъ Гёте работы Рауха, увѣнчанный лаврами. Въ ту минуту, когда процессія достигла середины залы, изъ галлерей раздались звуки, торжественной симфоніи. Эффектъ ея въ высокой и красивой залѣ, украшенной бюстами и портретами, былъ, по словамъ очевидцевъ, неописанный.
   Въ два часа начался въ залѣ ратуши великолѣпный банкетъ, на которомъ присутствовала болѣе двухъ-сотъ гостей. Вечеромъ давали въ театрѣ Ифигенію. Къ концу третьяго акта Гёте, по предписанію доктора, уѣхалъ домой. Тамъ ожидалъ его новый сюрпризъ. Музыканты великогерцогской капеллы исполнили передъ домомъ поэта серенаду, составленную Гуммелемъ изъ тріумфальнаго марша въ Титъ, глюковой увертюры къ Ифигеніи и мастерскаго adagio собственнаго сочиненія Гуммеля. Всѣ дома въ Фрауеиплапѣ, гдѣ жилъ Гёте, были иллюминованы. Вечеръ окончился изящнымъ ужиномъ въ домѣ поэта. Въ тотъ же: дель юбилей Гёте былъ отпразднованъ въ Лейпцигѣ и Франкфуртѣ.
   Въ слѣдующемъ году Германія выразила поэту признательность особенной привилегіей -- гарантіей его авторскаго право. Но случаю объявленія о скоромъ выходѣ въ свѣтъ полнаго собранія его сочиненій, Bundestag (германскій сеймъ) запретилъ во всѣхъ германскихъ городахъ перепечатывать сочиненія Гёте безъ дозволенія автора. Эта поздняя привилегія обезпечила наслѣдство дѣтей поэта; до тѣхъ поръ сочиненія его обогащали только книгопродавцевъ.
   Почести сыпались на него со всѣхъ сторонъ. Особенно его обрадовало письмо, которое Вальтеръ-Скоттъ прислалъ ему въ знакъ глубокаго уваженія. 28 августа 1827 года, въ день рожденія Гёте, Карлъ-Августъ пришедъ въ его кабинетъ въ сопровожденіи короля баварскаго, который принесъ поэту вмѣсто подарка орденъ Большаго Креста. Строгій этикетъ не позволялъ подданному принять подобный подарокъ безъ высочайшаго разрѣшенія и потому Гёте, обратясь къ великому герцогу, сказалъ: "Если ваше высочество позволите..." На это герцогъ отвѣтилъ: "Du, alter Kerl! macke doch kein dummes Zeug!-- Полно, старина! перестань дурачиться".
   Вскорѣ добрый герцогъ навсегда покинулъ поэта, котораго дружески называлъ своимъ Waffenbruder -- братомъ по оружію. 14 іюня 1828 года его не стало. "Я," пишетъ Гумбольдтъ къ Гёте: "никогда не замѣчалъ въ немъ такого одушевленія, ума, добродушія и сочувствія къ дѣлу народнаго развитія, какъ въ эти послѣдніе дни, которые онъ провелъ съ нами {Карлъ-Августъ умеръ въ Пруссіи.}. Предчувствіе безпокоило меня. Я часто говорилъ моимъ друзьямъ, что это одушевленіе, эта загадочная ясность ума и въ то же время такая физическая слабость, кажутся мнѣ зловѣщими признаками. Онъ самъ очевидно колебался между надеждой на выздоровленіе и ожиданіемъ великой катастрофы. Въ Потсдамѣ я просидѣлъ у него нѣсколько часовъ. Онъ поперемѣнно то пилъ, то засыпалъ, потомъ снова пилъ, потомъ всталъ, чтобы написать письмо своей супругѣ и потомъ опять заснулъ. Онъ былъ веселъ, но чувствовалъ крайнее изнеможеніе. По временамъ онъ задавалъ мнѣ самые трудные вопросы изъ. Физики, астрономіи, метеорологія и геологіи: распрашивалъ объ атмосферъ луны, о двойныхъ цвѣтныхъ свѣтилахъ, о вліяніи солнечныхъ пятенъ на температуру, о появленіи органическихъ формъ въ первобытномъ мірѣ и о внутренней теплотѣ земли. Разговаривая со мною, онъ по временамъ засыпалъ, часто тревожился и лотомъ, ласково извиняясь въ своемъ невниманіи, говорилъ: "Вы видите, Гумбольдтъ, со мною все кончено." Вдругъ онъ началъ несвязно говорить о религіозныхъ предметахъ. Онъ жалѣлъ, что піэтизмъ усиливается, жалѣлъ, что этотъ родъ фанатизма соединяется съ тенденціей къ политическому абсолютизму и скорбѣлъ о стѣсненіяхъ свободы ума. "Да," восклицалъ онъ: "криводушные люди полагаютъ, что посредствомъ піэтизма они могутъ добиться мѣстъ и орденскихъ лентъ. Негодяи прикрылись поэтической любовью къ среднимъ вѣкамъ." Гнѣвъ его скоро утихъ, и онъ сталъ говорить, что находилъ отрадное утѣшеніе въ христіанской религіи.
   Друзья Гёте, зная его любовь къ герцогу, боялись, что вѣсть о смерти Карла-Августа страшно поразитъ его. Онъ сидѣлъ за обѣдомъ, когда пришло извѣстіе. Домашніе и гости его стали шептаться и мало-по-малу открыли ему, въ чемъ дѣло. Настала тревожная минута; всѣ притаили дыханіе; къ общему изумленію Гёте ни мало не измѣнялся въ лицѣ. "Ахъ! грустно," произнесъ онъ со вздохомъ: "не будемъ говорить объ этомъ." Перемѣнить предметъ разговора онъ могъ, но не могъ забыть его. Смерть Карла Августа глубоко его поразила, тѣмъ болѣе, что онъ не далъ своей печали свободнаго исхода. "Nun ist alles vorbei!-- Теперь все кончено!" сказалъ онъ. Эккерманнъ, прійдя вечеромъ, засталъ его совершенію подавленнымъ тоскою.
   Удалившись въ Дорибургъ, Гёте старался заглушить тоску усиленными трудами и созерцаніемъ природы. Въ слѣдующемъ году (1829) онъ окончилъ новую редакцію Wanderjahre, работалъ надъ второю частью Фауста и вмѣстѣ съ молодымъ французскими, ученымъ Cope (Soret), переводившимъ въ это время Метаморфозъ Растеній, занимался пересмотромъ своихъ ученыхъ статей.
   Въ февралѣ 1830 года постигло его новое горе -- смерть великой герцогини. Кружокъ старинныхъ друзей и сподвижниковъ поэта рѣдѣлъ съ каждымъ годомъ. Это постоянное memento mori сильно печалило Гёте, но не лишало его бодрости ни душевной, ни тѣлесной. Весною того же года онъ дѣятельно трудился надъ Фаустомъ, написалъ предисловіе, къ каромилевой біографіи Шиллера и съ особеннымъ участіемъ слѣдилъ за великимъ ученымъ споромъ, происходившимъ въ Парижѣ между Кювье и Жоффруа Сентъ-Илеромъ, о единствѣ органическаго состава (unité de composition organique) въ царствѣ животномъ. Соре разсказываетъ по этому случаю слѣдующій характеристическій анекдотъ:
   "Понедѣльникъ, 1 августа 1830. Сегодня получено въ Веймарѣ извѣстіе объ іюльской революціи. Тревога общая. Послѣ обѣда я зашелъ къ Гёте. "Ну," воскликнулъ онъ, увидя меня, "что вы думаете объ этомъ великомъ событіи? Изверженіе волкана началось; все теперь въ пламени." -- "Страшное событіе," отвѣчалъ я: "но при такихъ дурныхъ обстоятельствахъ и съ такими министрами заранѣе слѣдовало ожидать, что все дѣло кончится удаленіемъ королевской фамиліи." -- "Позвольте, любезный другъ," сказалъ Гёте: "мы, кажется, не понимаемъ другъ друга. Я говорю вовсе не о томъ, о чемъ вы думаете,-- я говорю о необыкновенно важномъ для науки спорѣ между Кювье и Жоффруа Сентъ-Илеромъ, -- о спорѣ, породившемъ открытый раздоръ въ Академіи." Слова эти были такъ неожиданны, что я не зналъ, что сказать, и нѣсколько минутъ оставался въ совершенномъ недоумѣніи. "Дѣло чрезвычайно важно," продолжалъ Гёте, "вы не можете представить себѣ, что чувствовалъ я, получивши извѣстіе о засѣданіи 19 іюля. Теперь мы имѣемъ въ Жоффруа сильнаго и постояннаго союзника. Я вижу, какъ велико должно быть участіе французскаго ученаго міра къ этому дѣлу; потому что, не смотря на страшное политическое волненіе, засѣданіе 19 іюля было полно. Но лучшее во всей этой исторіи то, что синтетическій методъ воззрѣнія на природу, введенный во Францію Жоффруа Сентъ-Илеромъ, отнынѣ не будетъ скрываться въ тѣни. Съ этихъ поръ въ ученыхъ изслѣдованіяхъ Французовъ духъ будетъ господствовать надъ матеріей. Теперь станутъ ясны великіе законы мірозданія -- таинственной мастерской Бога!... Я пятьдесятъ лѣтъ работалъ надъ этимъ вопросомъ. Сначала мнѣ никто не сочувствовалъ, потомъ я нашелъ поддержку, наконецъ теперь съ радостью вижу, что родственные мнѣ умы пошли тою же о-Тезси и даже опередили меня."
   Вскорѣ послѣ того, Гёте началъ писать знаменитое обозрѣніе спора между Жоффура и Кювье и въ сентябрѣ окончилъ первую часть этого труда. Спустя полтора мѣсяца, получилъ онъ извѣстіе, что единственный сынъ его, не за долго передъ тѣмъ уѣхавшій въ Италію для поправленія разстроеннаго здоровья, умеръ въ Римѣ 28 октября. Опечаленный отецъ пытался, по обыкновенію, заглушить и разсѣять свою тоску неутомимой дѣятельностью; но на этотъ разъ попытки не имѣли успѣха и едва не свели его въ могилу. Слѣдствіемъ ихъ былъ сильный приливъ крови къ легкимъ. Доктора отчаивались спасти больнаго; но онъ поправился и немедленно принялся за работу: написалъ послѣднія главы Автобіографіи и продолжалъ Фауста, котораго совершенно окончилъ 20 іюля 1831 года {Предѣлы настоящей статьи не дозволяютъ намъ останавливаться на разборѣ второй части этого произведенія. Мы надѣемся со временемъ представить читателямъ отдѣльную статью о "Фаустѣ."}.
   Послѣдній секретарь его, Крейтеръ (Kräuter), говоритъ, что даже въ эти преклонныя лѣта дѣятельность поэта была изумительна и сверхъ того систематична: часть дня Гёте обыкновенно посвящалъ корреспонденціи, послѣ чего занимался приведеніемъ въ порядокъ своихъ бумагъ или же оканчивалъ давно начатыя произведенія. Отдыха онъ не зналъ и до самой смерти оставался неизмѣнно вѣренъ правилу, высказанному имъ въ одной изъ Ксеній.
   
   Wie das Gestirn,
   Ohne Hast,
   Aber ohne Rast,
   Drehe sich jeder
   Um die eigne Last *.
   * Подобно свѣтилу,
   Безъ спѣха,
   Безъ отдыха,
   Каждый свершай
   Свое назначенье.
   
   Наконецъ и въ немъ стали обнаруживаться признаки старости. Слухъ его замѣтно ослабѣлъ, память начала измѣнять ему; но зрѣніе его ни мало не теряло силы и аппетитъ по прежнему былъ хорошъ у него. Въ послѣднее время онъ рѣзко измѣнилъ прежнимъ своимъ привычкамъ, сталъ бояться холода и полюбилъ тепло. Душная и нечистая атмосфера закупоренной со всѣхъ сторонъ комнаты сдѣлалась ему такъ пріятна, что трудно было уговорить его открывать окно для очищенія воздуха. Въ комнатахъ у него была такая духота, что онъ постоянно простуживался. Это однако не мѣшало ему наслаждаться свѣжимъ загороднымъ воздухомъ; въ особенности горный воздухъ Ильменау дѣйствовалъ на него пріятно и благотворно. Гёте уѣзжалъ туда съ цѣлью избѣжать празднествъ, готовившихся въ Веймарѣ ко дню его рожденія. Онъ взобрался на вершину Гиккельгана и зашелъ въ деревянную избушку, гдѣ провелъ столько счастливыхъ дней съ Карломъ Августомъ. Тамъ увидѣлъ онъ на стѣнѣ стихотвореніе свое, написанное карандашомъ въ 1783 году:
   
   Ueber allen Gipfeln
   Ist Ruh,
   In allen Wipfeln
   Spürest du
   Kaum einen Hauch;
   Die Vögelein schweigen im Walde.
   Warte nur, balde
   Ruhest da auch.
   
   Онъ вспомнилъ Карла Августа, Шарлотту Фонъ-Штейнъ, счастливую свою молодость, и слезы ручьями полились изъ глазъ его. Утирая ихъ, онъ повторилъ послѣдніе стихи: "Ja, warte nur, balde ruhest du auch.-- Да, подожди немного, скороотдохнешь и ты."
   Отдыхъ былъ, дѣйствительно, близокъ. 16 марта 1832 года, внукъ поэта, Вольфгангъ, войдя въ комнату дѣда завтракать, засталъ его еще въ постели. Наканунѣ Гёте выходилъ изъ душнаго своего кабинета въ садъ и простудился. Докторъ нашелъ его въ сильномъ припадкѣ болѣзни, извѣстной въ Веймаръ подъ именемъ "нервической лихорадки." Лекарства впрочемъ помогли больному; къ вечеру онъ оправился, сдѣлался разговорчивъ и даже шутилъ. 17-го ему стало еще лучше, такъ что онъ продиктовалъ длинное письмо къ В. Гумбольдту. Опасность, казалось, миновалась. Ночью 19 числа онъ покойно уснулъ, но около полуночи проснулся, руки и ноги его были холодны какъ ледъ, а въ груди онъ чувствовалъ жестокую боль и давленіе. Не смотря на то, онъ не хотѣлъ безпокоить доктора, потому что, говорилъ онъ, опасности нѣтъ, а боль сама собой пройдетъ. Докторъ явился утромъ и засталъ страшную перемѣну. Больнаго била сильнѣйшая лихорадка. Колотье въ груди заставляло его стонать; по временамъ онъ громко вскрикивалъ. Онъ не могъ двухъ минутъ пробыть въ одномъ положеніи и безпокойно метался на постели. Лицо его приняло пепельный оттѣнокъ; глубоко-впалые глаза дико блуждали, какъ у человѣка, чувствующаго приближеніе смерти. Спустя нѣкоторое время, припадки замѣтно ослабѣли. По приказанію доктора, рольнаго подняли съ постели и помѣстили въ покойное кресло, стоявшее подлѣ кровати. Къ вечеру онъ совершенно успокоился и сталъ здраво и съ участіемъ говорить о занимавшихъ его предметахъ; особенно обрадовало его извѣстіе, что ходатайство его объ одномъ молодомъ художникѣ, увѣнчалось полнымъ успѣхомъ; кромѣ того дрожащею рукою подписалъ онъ оффиціальную бумагу о назначеніи пенсіи другому артисту -- молодой веймарской дамѣ, въ судьбѣ которой онъ принималъ живое участіе.
   На слѣдующій день близость смерти стала очевидной. Мучительные припадки прошли, но больной началъ по-немногу терять сознаніе. Онъ покойно сидѣлъ въ креслѣ, ласково говорилъ съ окружавшими его лицами и велѣлъ слугѣ принести сочиненіе Сальванди Seize Mois, ou la Révolution et les Révolutionnaires, сочиненіе, которое онъ читалъ до начала болѣзни; но развернувши книгу, тотчасъ же положилъ ее на столъ, чувствуя себя не въ силахъ продолжать чтеніе. Онъ попросилъ домашнихъ своихъ принести ему списокъ лицъ, заходившихъ узнавать о его здоровьѣ, и замѣтилъ, что по выздоровленіи нужно будетъ поблагодарить ихъ за такое участіе. Въ эту ночь онъ велѣлъ всѣмъ идти спать и оставилъ при себѣ только писца своего.
   Утромъ слѣдующаго дня, 22 марта 1832 года, онъ попытался встать и немножко пройтись по комнатѣ; но, сдѣлавши одинъ поворотъ, почувствовалъ страшную слабость. Снова усѣвшись въ кресло, началъ онъ весело болтать съ своей любимицей Оттиліей о наступавшей веснѣ, которая, говорилъ онъ, вылечитъ его скорѣе всѣхъ докторовъ. Онъ ни мало не догадывался, что конецъ его такъ близокъ.
   Имя Оттиліи было у него постоянно на устахъ. Она сидѣла подлѣ него, держа въ обѣихъ рукахъ его руку. Вдругъ замѣтила она, что мысли Гёте стали мѣшаться. "Посмотри," говорилъ онъ: "какая хорошенькая женская головка... съ черными локонами... блестящія краски... темное поле..." Въ эту минуту онъ увидѣлъ на полу клочекъ бумаги и спросилъ, отчего такъ небрежно обходятся съ письмами Шиллера -- оставляютъ ихъ валяться на полу. Потомъ онъ тихо уснулъ и, пробудившись, потребовалъ только, что видѣнные имъ эскизы -- эскизы, которые онъ видѣлъ во снѣ. Въ безмолвномъ страхѣ ожидали предстоявшіе послѣдней минуты, видимо приближавшейся. Рѣчь умирающаго быстро слабѣла; послѣднія, внятно произнесенныя имъ, слова были:Свѣту больше!
   Онъ не переставалъ выражаться знаками: сначала пока доставало силы, чертилъ буквы указательнымъ пальцемъ въ воздухъ, а потомъ сталъ тихо водить пальцемъ по шали, покрывавшей его ноги. Въ половинѣ перваго онъ прислонился къ спинкѣ кресла. Оттилія, приложивши палецъ къ губамъ, подала знакъ, что больной уснулъ. Гёте, дѣйствительно, уснулъ, но больше уже не просыпался.
   Вѣсть о кончинѣ его нашла поэтическій отголосокъ въ Россіи. Она внушила Баратынскому слѣдующее стихотвореніе, которымъ наша литература справедливо гордится, какъ однимъ изъ лучшихъ перловъ русской поэзіи:
   

На смерть Гёте.

   Предстала, и старецъ великій смежилъ
             Орлиныя очи въ покоѣ;
   Почилъ безмятежно, зане совершилъ
             Въ предѣлѣ земномъ все земное!
   Надъ дивной могилой не плачь, не жалѣй,
   Что генія черепъ -- наслѣдье червей.
   
   Погасъ! но ничто не оставлено имъ
             Подъ солнцемъ живыхъ безъ привѣта;
   На все отозвался онъ сердцемъ своимъ,
             Что проситъ у сердца отвѣта.
   Крылатою мыслью онъ міръ облетѣлъ,
   Въ одномъ безпредѣльномъ нашелъ ей предѣлъ
   
   Все духъ въ немъ питало: труды мудрецовъ,
             Искусствъ вдохновенныхъ созданья,
   Преданья, завѣты минувшихъ вѣковъ,
             Цвѣтущихъ временъ упованья.
   Мечтою по волѣ проникнуть онъ могъ
   И въ нищую хату, и въ царскій чертогъ.
   
   Съ природой одною онъ жизнью дышалъ.
             Ручья разумѣлъ лепетанье,
   И говоръ древесныхъ листовъ понималъ,
             И чувствовалъ травъ прозябанье,
   Была ему звѣздная книга ясна,
   И съ нимъ говорила морская волна.
   
   Извѣстенъ, испытанъ имъ весь человѣкъ!
             И ежели жизнью земною
   Творецъ ограничилъ летучій нашъ вѣкъ,
             И насъ за могильной доскою,
   За міромъ явленій не ждетъ ничего:
   Творца оправдаетъ могила его.
   
   И если загробная жизнь намъ дана,
             Онъ, здѣшней вполнѣ отдышавшій
   И въ звучныхъ глубокихъ отзывахъ сполна,
             Все дольное долу отдавшій,
   Къ Предвѣчному легкой душой возлетитъ
   И въ небѣ земное его по смутитъ.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru