Аннотация: Воспоминания о Русско-турецкой войне 1877-78 гг. и о М.Д. Скобелеве ординарца его Петра Дукмасова.
Петр Дукмасов. Со Скобелевым в огне
В полку.
Главы из книги "Со Скобелевым в огне"
Глава I
Прежде чем начать свои боевые воспоминания, я позволю себе вкратце познакомить читателя со своею личностью, сказать несколько слов о годах своего детства и юности.
Родом я казак Войска Донского, станицы Усть-Быстрянской. Здесь, на берегу Донца, я и получил свое первоначальное воспитание: в 10 лет умел уже отлично скакать на неоседланном коне, взятом прямо из косяка, по улицам станицы и в привольной степи, недурно джигитовал, стрелял из отцовского ружья разных диких и свойских пернатых, хорошо плавал, смело делал гимнастику, и еще смелее дрался на кулачки... Но зато читал очень плохо, писал еще хуже, сведения по арифметике и Закону Божьему были тоже крайне смутные. Словом, физическое развитие мое шло обратно пропорционально умственному, да, пожалуй, и нравственному, так как общество, в котором я вращался, не могло научить меня ничему иному, кроме развития силы, ловкости и удали. Родители мои были люди добрые, простые, и ни в чем меня не стесняли. Я рос совершенно сыном степи и еще ребенком усвоил себе твердо традиции казачества и свое боевое призвание. Особенно сильное впечатление производили на меня, помню, рассказы старых казаков о разных походах, сражениях, о лихой, боевой жизни, полной невзгод и опасностей. Они-то, главным образом, и бросили в мою впечатлительную детскую душу военную искорку, любовь к коню, к шашке и винтовке. Я мечтал о походах, сражениях, смотрел с любовью и умилением на оружие и с некоторым отвращением и презрением на книги...
Несмотря на такую слабую умственную подготовку, я, тем не менее, в 1866 году кое-как выдержал экзамен в Воронежскую военную гимназию (ныне кадетский корпус) и надел кадетскую куртку. Воспоминания мои об этом заведении довольно смутные. Помню только, что я больше дрался с товарищами, сидел в карцере или стоял в углу ("на штрафу"), чем готовил уроки и слушал объяснения преподавателей.
Дрался я, правда, по отзыву вполне беспристрастных людей, превосходно, и никогда не стеснялся ни возрастом, ни ростом, ни силой противника. Ходил вечно в синяках, грязный, оборванный и все свободное время употреблял, помимо драк, на разные гимнастические упражнения (хождение на голове, прыганье через кафедру...) и на развитее мускулов. Дразнили меня "казачонком, башибузуком, Разиным" и т. п. Сначала я злился, выходил из себя и лез в драку к обидчику, но потом, мало по налу, совершенно привык к этим кличкам и находил их даже лестными для моего казачьего самолюбия.
Не помню уж, по какой причине, но только через год, в 1867 году, меня перевезли в более северные страны -- на берега Волги, в Нижний Новгород, и поместили тоже в корпус. Здесь я оставался верен своим кулачным принципам и, в первый же день по приезде в столицу ярмарок, на боевом турнире, в присутствии многочисленной публики (кадет), очень ловко выбил кому-то из своих новых товарищей что-то два зуба. Дежурный воспитатель (к сожалению, позабыл его фамилию; помню только, что это был очень добрый человек и большой юморист), которому немедленно донесли о моем подвиге, поставил меня возле себя на штраф и записал в журнал. Я отнесся к этому совершенно индифферентно. "Ты откуда?" спросил он меня, насмешливо осматривая мою куцую фигуру и раскрасневшуюся физиономию. "С Дона", с гордостью отвечал я: "я казак!" -- "Оно и видно", сказал, улыбаясь, добряк. "Молодчина же ты, брат, казак -- ловко дерешься! Не хочешь ли со мной на кулачки -- давай попробуем..." И, он, оставив свой стакан с чаем, начал засучивать рукава.
В это время в дежурную комнату вошел какой-то другой воспитатель. "Позвольте вам представить", обратился к нему комик, "вновь приезжего дантиста из Войска Донского... Отлично лечит от зубной боли..."
При встрече со мной этот воспитатель постоянно ласково трепал меня по голове и добродушно подсмеивался:
"Ну что, господин профессор мордобития, как дела? Никому еще зуба не выбил?.. Если ты, братец, так же хорошо будешь бить неприятеля, как товарищей, то из тебя непременно выйдет герой!.."
С первых же дней поступления в корпус я познакомился с помещением карцера и нашел его очень удобным. Особенно же мне показалось приятным общество карцерного сторожа, почтенного, громадного роста, человека, прозванного нами министром тюрьмы. С ним я скоро свел самую тесную дружбу и, как завсегдатай этих уединенных уголков, часто вел приятельские беседы, с наслаждением слушая его рассказы о деревне, о прежней службе и пр. Я находил даже, что гораздо приятнее сидеть в карцере, чем в классе, где нужно было ломать голову над трудными арифметическими задачами, выслушивать скучные объяснения о разных "...", зубрить эти глупые заливы, острова и каше-то тропики рака и козерога, наконец, получать, кроме дурных отметок, еще скучные выговоры от преподавателей и воспитателя...
Здесь же, на досуге, я обдумывал планы разных новых шалостей, проделок и предприятий, мечтал о войне и боевых подвигах, думал о родной станице, о своей лошадке, о шашке, пике и уличных приятелях...
Впрочем, удовольствие это я стал получать впоследствии только в свободное от классов время -- в рекреационные часы: на уроки же меня обыкновенно выпускали.
"Если вы будете так учиться и вести себя", сказал мне как-то воспитатель: "вас непременно исключать из корпуса". "Куда исключать?" полюбопытствовал я. -- "Конечно, домой, к родителям отправят!" -- "Ах, как это будет прелестно", подумал я: "значить, опять поеду в станицу, в родные степи, на зимовник!.." И я решил, что нужно ускорить свое возвращение домой.
Словом, в Нижнем Новгороде, также как и в Воронеже, научные занятия мои подвигались очень туго: зато по части шалостей и всяких проказ я делал большие успехи, и за свою отчаянность пользовался известным авторитетом в среде товарищей.
Директором Нижегородского корпуса был тогда генерал Павел Иванович Носович, человек очень умный, гуманный и сердечный -- большой любимец всех кадет. Обращался с нами он ласково и больше стращал или стыдил, чем наказывал.
Воспитатель мой, некто Семенов, известный географ, тоже очень образованная и в высшей степени симпатичная личность, о которой я сохранил самое теплое воспоминание... Слишком только уж он был мягок, снисходителен. Несмотря на мое отчаянное, невозможное поведение, он видимо был ко мне расположен, и даже несколько раз брал к себе в отпуск.
Классные занятия, как я упоминал уже, подвигались у меня очень туго, и я больше изощрял свой ум на изобретение разных проказ, причем объектами выбирал обыкновенно учителей. Вообще я являлся почти всегда инициатором и коноводом всех более или менее крупных проступков, и моему самолюбию очень льстило это атаманство.
Помню, был у нас учитель французского языка -- некто Нюкер, человек в сущности хороший, добрый; но так как предмет его мне никак не давался и, кроме того, сам он был чересчур уж комичен, то я больше всего и потешался над ним. Знаю, что не пожалуется по доброте своей -- можно безнаказанно проказить. Кадеты говорили про него, что он был барабанщиком в Наполеоновской армии в 1812 году, затем попался в плен и сделался преподавателем. Конечно, все это шутки...
Нюкер, между другими его странностями, очень боялся мышей.
Раздобыв как-то от служителя мышь, я поместил ее в коробке под кафедрой, и когда Нюкер занял свое место, помощью особого приспособления, выпустил мышь на свободу... Нужно было видеть испуг учителя и радость нашу -- кадет. Нюкер, сидя на стуле и со страхом подняв ноги, стал громко кричать: "лёви мишь, лёви!.. Кто поймайт -- 12 балль поставлю!" Весь класс, со страшным шумом и гвалтом бросился в погоню за несчастною мышью. Я, конечно, первый овладел ею и, схватив за хвост, поднес трепетавшееся животное чуть не к самому носу Нюкера. "Вот она, господин учитель, вот -- я поймал!.." орал я на весь класс. "В окно ее, в окно!" кричал Нюкер, отмахиваясь испуганно руками. Мышь стремительно полетела в окно, со словами: "Ишь шельма -- вот тебе!". Все со смехом уселись по местам и успокоились, а довольный Нюкер с благодарностью поставил мне в журнал обещанные 12, хотя по его предмету я был форменный сапожник, и вряд ли больше пяти мог бы получить за заданный урок. (Впрочем, 12 эти Нюкер не взял в расчет при выводе среднего балла за четверть, и я по-прежнему получил пятерку).
С ним же я устроил еще одну штуку, хотя и довольно злостную. Дело в том, что Нюкер был большой франт и одевался всегда очень изящно. Входя в класс, он имел обыкновение бросать свою шляпу на подоконник. Пришла мне враз фантазия смазать этот подоконник керосином. Вошел в класс Нюкер, любезно раскланялся с нами и ловко швырнул свою шляпу на обычное место. Окно было отворено, шляпа скользнула и полетала на двор. Перепуганный Нюкер подскочил к окну, облокотился на него руками и грудью, чтобы посмотреть на место падения шляпы -- и моментально же отскочил: руки, и чистая жилетка его были совершенно вымазаны керосином... В классе, разумеется, поднялся хохот.
-- Чтё это, чтё? -- совершенно растерялся Нюкер, растопырив руки и злобно смотря на нас.
-- Это ламповщик, скотина, пролил керосин! -- реву я с задней скамейки, громче всех заливаясь смехом.
-- Ах, он мошенник, подлец! -- ругается Нюкер и просит нас спасти его шляпу.
Несколько человек стремглав, на перегонки, бросаются вниз выручать шляпу и через минуту целый десяток рук приносить ее торжественно в класс. Нюкер ушел менять платье, урока не было, и мы провели время очень весело, прыгая через кафедру и столы.
Припоминая теперь все это, я, конечно, краснею за свое ужасное поведение и дикие выходки, но все-таки откровенно делюсь с читателем воспоминаниями о своем детстве.
Помню, удрал я еще такую штуку. Дело было в начале года -- я кое-как перешел во 2-й класс. Кадеты 3-го класса не выучили заданного им трудного урока по французскому языку, и некоторые из них стали просить меня выручить их из беды. "Пожалуйста, Дукмасов, помоги!" просили они меня: с а то он единиц накрутит нам, а потом без отпуска и сиди". "Извольте, могу", согласился я, немало польщенный этою просьбой: "я буду у вас за новичка... Только смотрите -- не выдавать; а то хоть вы и третьеклассники, а за измену всех вас отдую..." Учитель был у них другой, не Нюкер, и, следовательно, меня не знал.
После звонка я уселся в 3-й класс, и ближе к краю, чтобы, в случае опасности, можно было легче удрать.
Вошел учитель (не помню его фамилии; какой-то строгий и сердитый), выслушал рапорт дежурного кадета, сел на свое место, высморкался, осмотрелся и заметил мою, незнакомую ему, физиономию. "Это кто?" ткнул он на меня пальцем. "Это новичок, г. учитель; только сегодня поступил к нам..." ответило разом несколько голосов. "А, прекрасно!.. Как фамилия?.." обратился он ко мне. Я встал, и смело соврал какую-то фамилию. Учитель аккуратно записал ее в свою книжку и стал меня подробно расспрашивать: откуда я, где воспитывался, кто мои родители и пр. Я врал, не заикаясь. Затем он заставил меня читать. Для 3-го класса я читал, конечно, отвратительно, и учитель недоумевал, как это меня приняли. "Плохо, плохо", говорил он, качая головой. "Вам надо хорошенько подзаняться, вы положительно ничего не знаете!.." Кадеты, между тем, усердно хихикали и учитель, заметив мою излишнюю развязность, пересадил меня ближе к середине, -- путь отступления оказался теперь гораздо затруднительнее. Тем не менее, когда, наконец, француз, оставив меня в покое, стал спрашивать других, ходя между скамьями, я, выбрав удобную минуту, стремительно вскочил с места, бросился к двери и, сильно хлопнув ею, через зал со всех ног полетел в свой класс. У нас в это время был урок немецкого языка; учитель, г. Шмидт -- человек очень серьезный и строгий (с ним я тоже как-то устроил штуку: над кафедрой висела лампа, которую ламповщик для чего-то снял; перед уроком Шмидта я, вместо лампы, навесил на проволоку грязную тряпку. Конечно, за это угодил в карцер)...
Как бомба влетел я в свой класс и перепугал всех. "Что это, где вы были?.." закричал на меня удивленный немец. -- "В ватерклозете, господин учитель!" отвечал я, запыхавшись и садясь на свое место: "у меня очень живот болит, я касторку принимал..." "Ступайте в угол!.." рассердился окончательно Шмидт. Я занял свое обычное место.
Между тем учитель-француз, которого я так ловко поднадул, поняв, после моего бегства, в чем дело, отправился за мной в погоню. Встретив в зале инспектора классов, он рассказал ему о моей проделке, и они отправились по классам разыскивать виновного.
Минут за 10 до окончания урока дверь нашего класса вдруг растворилась и в нее вошел инспектор с учителем. Все встали. "Нет, здесь его нет", сказал учитель-француз, осмотрев внимательно всех воспитанников, и уже вышел было за двери. Между тем Шмидт, узнав от инспектора, в чем дело, вдруг проговорил: "А вот не этот ли, посмотрите?" Я стоял в это время незамеченный за печкой, прижавшись, затаив дыхание и стараясь как бы слиться со стеной. Француз снова вошел в класс, взглянул на меня и радостно воскликнул: "Это он, он!"
Повели меня, раба Божия, прямо в карцер и просидел я в нем что-то дня три. Педагогический комитет поручил сбавить мне балл за поведение и спороть погоны -- высшая мера наказания после розог.
Молодцы кадеты 3-го класса -- так и не выдали меня, сказав, что не знают моей фамилии; за это все они наказаны были без отпуска.
Много подобного я еще творил, много раз моя фамилия фигурировала в журнале, и я подвергался всевозможным наказаниям -- теперь уж не припомню всего.
Должно быть, я сильно надоел начальству своими проказами, потому что в 1870 году меня из Нижнего Новгорода сплавили по Волге, и поместили в город Вольск, в военную прогимназию -- единственное в России исправительное заведение военно-учебного ведомства. Здесь, кажется, я вел себя несколько приличнее, хотя по временам и прорывался. Дрался реже, но зато крепче... Высшее начальство, к счастью, было хорошее: директор, полковник Остелецкий, добрый, сердечный человек, за свою набожность прозванный нами архиереем. Инспектор классов, капитан Гржимайло, человек честный, строгий, и при этом замечательно хладнокровный, флегматичный, невозмутимый...
Воспитательный и учебный персонал был похуже, хотя и попадались порядочные люди, оставившие по себе хорошее воспоминание.
В 1873 г., т.-е. 17 лет от роду, я окончил курс в прогимназии, и из Вольска, уже в форме урядника, т.-е. унтер-офицера, приехал в Новочеркасск. Явившись к начальнику штаба, генералу Леонову, и будучи зачислен в учебный полк, я получил отпуск в хутор на Быстрой речке, где и проболтался около года. В 1874 г. я поступил в Варшавское юнкерское училище, в казачью полусотню, но через год за маленькую историйку был исключен и вернулся снова в полк. Еще через год я опять поступил в то же училище, уже прямо в старший класс и в конце того же 1876 года окончил, наконец, курс. Начальником училища был в то время полковник Левачев, человек, правда, горячий, строптивый, но честный, справедливый, добрый и образованный. Юнкера его любили, уважали, хотя и побаивались.
Суровая воинская дисциплина и казарменная обстановка несколько отполировали меня и я стал принимать более регулярную внешность, хотя внутренний мирок мой оставался по-прежнему иррегулярным, казачьим...
Как видит читатель, не мало пришлось мне постранствовать по разным военно-учебным заведениям Российской империи, прежде чем надеть погоны казачьего офицера. Греха таить нечего, лентяй я был порядочный, хотя способности и память имел довольно хорошие. Главный же мой враг -- это моя буйная, горячая натура, созданная скорее для военного, чем для мирного времени, и с трудом подчинявшаяся разным казарменным стеснениям.
Яков Петрович Бакланов
Еще сидя на юнкерской скамейке старшего класса Варшавского училища, услышали мы впервые толки о войне. Нечего и говорить о том радостном чувстве, о том ликовании, с каким вся наша пылкая юнкерская братия встретила эти тревожные слухи. Возбужденное, лихорадочное состояние овладело всеми нами... Топография, тактика, администрация, иппология, уставы -- все это порядком уже надоело нам. Молодая казачья душа рвалась в бой и увлекала по традиционной дороге предков. Мы только и говорили, что о войне, о скором выпуске, о новой боевой жизни, которая, по сравнению с монотонной училищной, представлялась каким-то раем. Об опасностях, конечно, никто и не думал; рисовались только одни светлые, заманчивые стороны войны. "Докажем", говорили некоторые, более экзальтированные юноши: "что мы, казаки Александра II-го, умеем драться не хуже наших дедов -- казаков Александра I-го; что Европа не даром до сих пор так боится нас; что мы достойны назваться внуками графа Платова, который за удаль своих донцов получил даже от сынов Альбиона почетную дорогую саблю, и детьми Бакланова, имя которого хорошо известно всем храбрым кавказским горцам".
Мечты мало помалу начали сбываться: в некоторых округах уже объявлена была мобилизация.
Еще ранее, в июле 1876 года, мы были произведены в портупей-юнкера и отправились по полкам. Я взял вакансию в полк номер 6-й.
После осенних маневров, очень поучительных для нашего брата -- юного воина, произведенных в окрестностях Скерневиц, полк направился на зимние квартиры через г. Плоцк в Млавский уезд. Мне пришлось остаться при штабе полка, в д. Шренске.
В начале октября от начальника дивизии, генерала Эссена, было получено приказание, быть готовыми по первой телеграмме о выезде офицеров, назначенных для укомплектования полков второй очереди. На мою долю выпал полк N 26, куда я назначался с тремя товарищами.
Упомянутая телеграмма породила в обществе офицеров и казаков самые оживленные, воинственные толки. Припоминались прошлые войны с турками, рассказы стариков о тех зверствах и неистовствах, который проделывали мусульмане с нашими ранеными и пленными, соразмерялись силы наши с неприятельскими и пр., и пр. Женатый люд, впрочем, не особенно разделял эти восторги молодежи, и более сдержанно относился к нашим воинственным, оживленным беседам. Перспектива расставания с семьей и близкими, дорогими людьми была, конечно, не особенно заманчива и невольно заставляла серьезно задумываться о будущем.
В конце октября от Эссена была получена снова телеграмма -- немедленно отправить от нашего полка трех офицеров и одного портупей-юнкера (меня) в Донской казачий N 26-й полк, сборным пунктом которого была, назначена Нижне-Чирская станица. На другой же день, напутствуемые теплыми пожеланиями командира полка и товарищей, мы выступили из нашей деревушки в Варшаву. Прекрасное солнечное утро вполне гармонировало нашему радостному настроению и еще более оживило картину проводов. Остававшееся товарищи называли нас счастливцами и завидовали, что мы идем в Болгарию, в бой, тогда как они должны пребывать пассивными зрителями этой предстоящей кровавой борьбы креста с полумесяцем.
С нами же отправлялись на Дон и семейства моих трех товарищей, разместившись в нескольких польских фургонах. Мы же, все верхами на наших родных степняках, в полном боевом снаряжении, джигитовали от одного фургона до другого, делясь с барынями своими впечатлениями. Шествие замыкали три верховых казака.
В Варшаве мы уселись в вагоны, и быстро помчались на восток -- через Брест-Литовск, Смоленск, Орел и Грязи в Калач. Здесь, на берегу родимого тихого Дона, который в это время уже "всколыхнулся, взволновался" мы вышли из вагонов, уселись снова на коней, и благополучно добрались до Нижне-Чирской станицы -- нашего конечного пункта.
На другой день маленькая компания наша явилась к командиру полка, полковнику Краснову, который принял всех очень радушно, облобызался со всеми прежними сослуживцами и сказал нисколько простых, но теплых, задушевных слов: "Сердечно рад, господа, вас видеть, и очень доволен, что вы ко мне назначены... Вполне уверен, что вы честно и добросовестно исполните свой долг. Служили мы хорошо в мирное время, теперь покажем себя достойными сынами Дона и под пулями... Докажем, что дух наших боевых предков живет и в наших сердцах, что мы молодецки умеем драться за Батюшку-Царя и дорогую родину и не пожалеем наших голов, если это потребуется для пользы общего родного дела..." Краснов остановился. Слезы показались на глазах ветерана. "Полк уже в сборе", продолжал он, спустя минуту, "люди -- все молодцы, настроение превосходное... Лошади только немного худоваты; ну да это, Бог даст, поправим!.. Пожалуйста, господа, обратите серьезное внимание на ваши части и, пока здесь станичные атаманы, заставляйте их пополнять недостающие у казаков вещи. Ну, пока до свидания!.."
Полковник Краснов -- честный, добродушный и простой казак -- представляет из себя очень симпатичный тип старого ветерана-севастопольца, кавказца, -- тип, который, к сожалению, теперь все реже и реже попадается. Беззаветная преданность своему долгу, любовь к военной службе, к казаку и его другу -- лошади; теплое, отеческое, а не казенное (сухое, официальное) отношение к подчиненному: наконец, храбрость, отвага со спокойным, твердым и ровным характером -- все эти драгоценные для воина качества совмещались в полковнике Краснове. С таким человеком не страшно было идти в бой -- он невольно внушал к себе полное доверие! Каждый знал, что он не потеряется в трудную, опасную минуту. Прошлое полковника Краснова полно боевых опасностей: грудь его украшена была солдатским Георгиевским крестом за отличие на Кавказе, офицерским Георгием за какую-то безумную храбрость в Венгерскую кампанию, и многими другими орденами.
На следующий день мы представлялись атаману отдела, который был сильно занят осмотром казаков и снабжением их всеми необходимыми вещами.
24 ноября полк наш приезжал инспектировать командир лейб-гвардии атаманского полка, флигель-адъютант полковник Мартынов.
Пропустив сначала сотни справа по одному, Мартынов собрал затем, по старому казачьему обычаю, весь полк в круг, и обратился к казакам и офицерам с теплым, отеческим словом: выразил уверенность, что на боевом поприще казаки покажут себя молодцами и оправдают надежды, возлагаемые на них Государем и Россией.
Затем Мартынов распростился с нами и уехал инспектировать другой полк.
26 ноября назначено было днем нашего выступления. Рано утром еще полк, с полным походным вьюком, выстроился покоем за станицей в ожидании напутственного молебна. Торжественно-трогательную картину представляли эти сотни удалых всадников, покидавших родные степи и дорогих, близких людей! Туманное, мрачное будущее рисовалось в это время у каждого перед глазами... "Кому-то из нас придется вернуться обратно и кому суждено остаться навеки там?" читалось в глазах у каждого казака. Выражение у всех было сосредоточенное, серьезное.
В середину образовавшейся небольшой площадки поместился священник с причтом, атаман отдела, офицерство, станичные атаманы и прочий чиновный люд. Вокруг разместились спешенные казаки, держа в поводу коней, а позади их и между ними -- жены с маленькими детьми на руках, отцы, матери, сестры, братья, знакомые. Лица у казачек были заплаканные, многие просто навзрыд рыдали; даже малютки, видя слезы своих матерей, бессознательно поднимали плач и этим еще более усиливали и без того тяжелую картину проводов.
Покрытые сединами старые казаки, которым годы и силы не позволяли уже разделить трудов и опасностей боевой жизни со своими детьми и внуками, безмолвно стояли тут же, опустив на грудь свои серьезные, морщинистые лица. Покорность судьбе и твердая, непоколебимая решимость жертвовать всем дорогим для блага родной земли и ее могучего Властелина ясно выражались на этих задумчивых, печальных лицах. Слова дьякона "Благослови, владыка!" заставили всех временно забыться и перенестись с теплою мольбой ко Всевышнему. Горячо молился православный люд -- от старика до ребенка -- и слезы стояли у каждого на глазах. Да в такие минуты нельзя и не молиться!.. Неверующий, и тот, если и не прочтет молитву, то проникнется особенным благоговейным настроением...
После молебствия священник сказал краткое, напутственное слово, благословил всех крестом и окропил святою водой. Атаман отдела поздравил с походом, простился с казаками и пожелал быть всем героями и кавалерами.
Краснов приказал дежурному офицеру вести полк, а сам, со всеми нами, отправился на завтрак к атаману отдела.
После плотной закуски, хорошей выпивки, задушевных, горячих тостов, бесчисленных, искренних пожеланий и поцелуев, мы уселись на коней и догнали полк всего в трех верстах за станицей. Причиной такого медленного движения были провожавшие казаков, в санях и верхами, родные и родственники.
Женские слезы, всхлипывания, причитанья и ответные увещания воинов долго еще слышались по пути движения полка.
Мы двигались вверх, по берегу Дона, на Калач. Здесь поэшелонно мы уселись в вагоны, и по железной дороге через Царицын, Грязи, Орел, Курск и Киев добрались до Жмеринки. Отсюда обыкновенным маршем направились в Ямпольский уезд, и расположились на зимние квартиры в Качковке и близлежащих деревнях, где и пробыли до апреля 1877 года.
Воинственное настроение и восторги наши оказались, таким образом, несколько преждевременными и дипломам угодно было помучить нас несколько, затянув свои, непонятные для нас, переговоры.
Не весела жизнь в той глуши, куда забросила нас судьба! Впрочем, "когда здоров да молод, без веселья весел!" гласить русская пословица. И мы умудрялись разнообразить скучные, зимние вечера: устраивали пикники, танцы, и барышни окрестных помещиков охотно являлись, в сопровождении своих неизбежных маменек, в наш скромный кружок, повеселиться и поплясать. Командир полка, несмотря на свой солидный возраст и вполне боевое призвание, был большой любитель этих soiree, усердно ухаживал за смазливенькими девицами, и вообще немало оживлял танцы. Наплясавшись до упаду, мы принимались за хоровое пенье, причем барышни охотно примыкали к нашему кругу. От них-то мы выучились, между прочим, многим малороссийским песням, а их, в свою очередь, научили нашим казачьим. После я снова начинался пляс, и так в пересмешку до рассвета.
В декабре я был произведен в первый офицерский чин, в хорунжие, и еще с большим нетерпением стал рваться в бой...
В апреле мы покинули нашу стоянку в Ямпольском уезде, переправились через Днестр и расположились в г. Сороках. В этом переходе я не участвовал с полком: совершенно экспромтом мне удалось съездить в Варшаву.
Вышло это так. Компания офицеров (все юнцы -- я, Чеботарев, Платонов и др.) отправилась из Качковки в город Ямполь со специальною целью -- кутнуть и спустить часть полученного жалованья. Остановились мы в какой-то невозможной, жидовской гостинице, верней -- на постоялом дворе. Грязь и вонь, конечно, невообразимые -- семиты без этого жить не могут. Кто-то из товарищей, за бутылкой пива, высказал мысль, что вот недурно бы съездить в баню и помыться. "Вот стоит в жидовской бане мыться!" заметил я. -- "А что ж, когда другой нет", отвечал товарищ: "не ехать же в Варшаву, за тысячу верст, в баню!" "Отчего ж и не поехать? Вот завтра, возьму, да и отправлюсь!.." стал я спорить. "Ну, брат, разбрехался", сказал Чеботарев: "ведь отпуска из действующей армии совершенно воспрещены!" "Хочешь пари, что поеду!" предложил я, разгорячившись вином: "дюжина шампанского"
Предложение мое было принято; товарищи заранее ликовали...
Заплатив должные дани Бахусу и Венере, мы с пустыми кошельками вернулись в Качковку.
-- Полковник, позвольте мне съездить в Варшаву! -- обратился я к Краснову, явившись на другой день к нему на квартиру.
-- Это зачем? -- удивился он
-- Дело есть, господин полковник.
-- Какое такое дело?
-- Да вот хоть бы кос купить! -- сказал я, зная, что Краснов все собирался запастись косами на всю кампанию.
-- Каких кос? бабьих, что ли?
-- Нет, не бабьих, полковник, а чтобы траву косить в Румынии и Болгарии. Вы же сами говорили, что нужно...
-- Во-первых, косы уже куплены, а во-вторых, отпуска, как вам небезызвестно, воспрещены.
Но я, зная доброе сердце своего командира, продолжал его упрашивать, и действительно, Краснов согласился. Отпуска я получить не мог, и поэтому мне дали предписание отправиться в командировку для покупки кос.
В Варшаве, я был в бане, очень весело провел время, и когда вернулся через неделю в полк, то застал его уже не в Качковке, а в Сороках.
В Бесарабии жилось гораздо хуже, чем в Подольской губернии: мы не встретили здесь того теплого радушия, которое находили по левую сторону Днестра; жители держали себя очень сдержанно, даже сухо в отношении нас и, видимо, тяготились присутствием войск.К счастью, нам не долго пришлось здесь стоять: 12-го апреля мы выступили из Сорок. 17-го переправились через р. Прут у деревни Унгени и вступили в страну румын. Первый румынский город, который мы проходили, Яссы -- бывшая столица Молдавии -- очень хорошенький, чистенький, и довольно оживленный. Кроме молдаван и вездесущих жидов, мы нашли здесь довольно много русских сектантов. Путь наш лежал далее через города: Вырлад, Текучь, Фокшаны, Бузео и Бухарест. Не буду описывать этот путь, свои дорожные впечатления и пр. Русскому читателю все это, наверное, хорошо уже известно из многочисленных корреспонденций, рассказов, мемуаров...
В окрестностях румынской столицы мы остановились. Так как через город, согласно конвенции, русским войскам проходить воспрещалось, то, чтобы добраться до деревушки, назначенной для нашей стоянки, мы должны были обойти предместьями Бухареста, что составляло втрое дальнейшее расстояние.
Командир полка, впрочем, разрешил офицерам ехать прямо через город, и большинство из нас воспользовалось этим позволением.
Бухарест произвел на меня очень приятное впечатление: широкие улицы, прекрасные дома, роскошные магазины, отличные извозчики (русские) и хорошие, чистые гостиницы -- словом, столица Румынии смело может стать на ряду с нашим Киевом, Одессой, Варшавой, хотя, конечно, далеко ей до Петербурга.
Так как час был адмиральский, то мы и решили пообедать в одном из лучших ресторанов. Выбор наш остановился на "гранд-отель", помещавшемся на бульваре.
Здесь мы узнали от одного знакомого офицера, что бригада наша (полки N 21 и 26) поступила в состав Кавказской казачьей дивизии, начальником которой был назначен генерал-лейтенант Скобелев 1-й, а начальником штаба -- сын его, Скобелев 2-й. Здесь же мне пришлось впервые увидеть своего будущего начальника -- незабвенного Михаила Дмитриевича. Во время нашего обеда в зал вошел молодой свитский генерал с несколькими офицерами, между которыми были и полковники, и капитаны, и даже прапорщики.
Мы поспешно все встали. Генерал любезно с нами раскланялся и просил садиться.
Вошедшая со Скобелевым компания (человек 10) поместилась против нас за отдельным столиком и занялась едой. Оживленный, чисто военный разговор долетал до нас. Скобелев спокойно выслушивал мнение каждого и мягко, с улыбкой оппонировал или развивал дальше известную мысль.
Я с любопытством рассматривал мощную, симпатичную фигуру героя Турана и завоевателя Коканскаго ханства, одетого в свитскую форму, с Георгием на шее и с золотою шашкой через плечо; я с удивлением присматривался к тому простому, товарищескому обращению, с которым Скобелев относился к своим компаньонам -- совершенно молодым офицерам. Бритая голова Михаила Дмитриевича и небольшие, светло-голубые, смеющиеся глаза особенно привлекали мое внимание. И это насмешливое выражение глаз, этот добродушный юмор не сходили с его лица во все время обеда.
Меня что-то тянуло к этому сильному человеку, машинально влекло к нему... Мне вдруг захотелось познакомиться с ним, посидеть возле него, послушать его речей, взглядов, мнений; но сделать это было, конечно, нельзя, и я чутко только прислушивался к долетавшим до меня отдельным фразам генерала, и не сводил глаз с этого умного, дышащего отвагой и энергией, лица.
Расплатившись за обед, мы снова уселись на коней и крупною рысью поехали по бухарестским улицам, рассматривая по пути хорошеньких румынок, к месту стоянки полка -- маленькой деревушке, верстах в трех от города.
Здесь нам назначена была дневка.
На другой день я был дежурный по полку и совершенно случайно имел маленькое, но жаркое дело с неприятелем. Врагом, впрочем, оказались не турки, а семиты -- прихвостни пресловутой вампирской компании "Когана и Гурвица".
Я сидел за самоварчиком в своей скромной конурке, когда явился дежурный урядник и доложил, что казаки не хотят принимать сено, доставленное упомянутым товариществом.
-- Помилуйте, ваше благородье, лошади вовсе не едят его -- один бурьян! жаловался он.
На моей обязанности, как дежурного по полку, лежала приемка фуража от товарищества. Выйдя на площадь и осмотрев сено, я нашел его действительно никуда негодным и забраковал; жидам же категорически объявил, чтобы они немедленно доставили хорошее сено, так как, в противном случае, оно будет куплено на счет товарищества.
Два жидка, поверенные Когана и Гурвиц, размахивая руками и крича, очень развязно и нахально стали уверять меня, что сено прекрасное и лучшего быть не может; что точно такое сено у самого Великого Князя принимают; что, сколько уже прошло через их руки артиллерии и кавалерии -- и все были очень довольны и благодарны им; что это только мы, казаки, такие требовательные и т. д. А когда все эти доводы ни к чему не привели, и я оставался при своем решении, то жиды стали даже меня стращать Коганом, который-де пожалуется Великому Князю и мне достанется от главнокомандующего за излишнее стеснение.
Меня, наконец, взбесили эти нахалы. "Ах вы, черти иродовы -- ишь распетушились!" крикнул я на них и отправился к командиру полка, чтобы доложить ему о забракованном сене. Полковник вполне одобрил мое решение.
Когда, вернувшись назад, я снова энергично приказал жидам немедленно привезти нам хорошее сено, один из них, с юркою, плутоватою физиономией, подошел ко мне очень близко и тихонько, но убедительно попросил принять дурное сено. "Ми вас будем благодарить!.." многозначительно проговорил он. В то же время рука его незаметно опустилась в мой карман, и я почувствовал присутствие в нем двух полуимпериалов. Кровь бросилась мне в голову, рука машинально ухватилась за нагайку. "Ах ты, мерзавец, жидовская харя!.." злобно крикнул я, и с силой швырнул эти золотые монеты в подлую, противную морду Сруля. Вслед за этим плеть моя звучно вытянулась несколько раз по согнувшейся, костлявой, жидовской спине.
Взвизгнул испуганный иудей, и со всех ног пустился наутек.
-- Эй, станичники! хорошенько его, подлеца! -- крикнул я казакам; но жида уж и след простыл.
Вскоре явился какой-то другой еврей, более приличный, отрекомендовался главным поверенным, очень вежливо извинился передо мной за поступок своего собрата и объявил, что другое, хорошее сено будет немедленно доставлено...
На следующий день мы двинулись через Фратешти к Дунаю и заняли посты по реке ниже Журжева; 15-я донская батарея, присоединенная к нашей бригаде, расположилась на позиции у самого берега. Никто нас не беспокоил -- противника мы совсем не видели. И лишь глухие пушечные выстрелы, доносившиеся со стороны Рущука и Журжева, убеждали, что неприятель уже близко и отделен от нас только широкою полосой воды, которую предстояло нам преодолеть.
Полковой адъютант, ездивший в штаб кавказской дивизии за приказаниями, вскоре вернулся и сообщил, что бригада наша опять выделена в самостоятельную единицу и ей приказано перейти в Александрию.
Потянулись мы опять на запад. Проходя возле Журжева, взоры всех внимательно устремились на южный берег Дуная, на котором, как раз против румынского города, красиво раскинулся со своими стройными, белыми минаретами и грозными укреплениями турецкий Рущук. Но, за дальностью расстояния, город казался точно мертвый и только масса палаток, белившихся вблизи его, доказывала, что защитников крепости имеется немало.
В Александрии бригада разместилась биваком у самого города; офицерство расположилось по квартирам.
Здесь мы пробыли почти месяц. Отдохнули, привели в порядок поистасканные за поход вещи, подкормили лошадей, позаботились о снаряжении... Словом, отдых употребили с пользой.
Александрия -- маленький, тихенький городок; две грязных, тесных гостиницы (вернее, кабачка), несколько отчаянных, развеселых домов, десятка три скверных жидовских лавчонок -- вот и вся, так сказать, коммерческая часть города.
По улицам постоянно проходили разные войска -- пехота, артиллерия и кавалерия -- направлявшиеся к Дунаю. Мы, конечно, на правах как бы хозяев, старались быть им полезными, быстро знакомились, угощали, чем могли, и расспрашивали про новости. Впрочем, все новости мы обыкновенно получали от жидов: эти пронырливые люди всегда первые знали, что затевается, предполагается.
Но, в общем, мы томились от бездействия!..
В первых числах июня в нашу бригаду прибыли новые боевые товарищи и вместе начальники -- для нашего брата, субалтерна: бригадный командир полковник Чернозубов и дивизионерами -- адъютант военного министра, ротмистр Мартынов, флигель -- адъютант, штаб-ротмистр барон Корф, поручик барон Розен и войсковой старшина барон Штакельберг (первые два в наш полк, последние в 21-й). Офицерство наше, в особенности старшие сотенные командиры, рассчитывавшие на дивизионерство, встретили новых сослуживцев крайне недружелюбно, угрюмо. "Ишь понаслали всяких паркетных моншеров из Питера -- баронов да адъютантов. Видывали мы таких: за наградами приехали у нашего брата отнимать... И без них дело сделаем!.." ворчали некоторые сотенные командиры и холодно, сухо держали себя вначале с ними.
Вскоре, впрочем, новые сослуживцы, своим прекрасным, искренним поведением и открытым, честным характером, завоевали себе расположение всех офицеров, а впоследствии, под огнем, пред лицом смерти, где люди всех положений становятся равными, окончательно закрепились с ними самые тесные товарищеские отношения.
Почти одновременно с этими офицерами в город прибыл конвой главнокомандующего -- дивизион лейб-гвардии казачьего полка, и все ждали проезда Его Высочества. По всему было видно, что армия приступает к решительным действиям, что мы накануне крупных военных событий. И действительно, 16 июня с быстротой молнии разнеслась по городу радостная весть об удачной переправе через Дунай дивизии Драгомирова. Глаза у всех весело заблистали, мы радостно поздравляли друг друга, оживленно рассказывались подробности переправы, и все с нетерпением рвались вперед.
Глава II
17 июня бригада наша двинулась к Зимнице и, в ожидании переправы, расположилась биваком на берегу Дуная. Через три дня, т.-е. 21 июня, войдя в состав передового отряда генерала Гурко, мы переправились через понтонный мост на турецкую территорию у города Систова и, через болгарские деревни Павло, Ебели и Трембеш, совершенно спокойно дошли до реки Янтры, нигде -- ни с юга, ни с запада -- не встречая противника.
Радостное, теплое чувство испытывал я (да, вероятно, и каждый из нас), ступив в первый раз на правый берег исторической славянской реки. Сильно забилось молодое сердце, и душа рвалась все вперед-вперед, через суровые Балканы, в долину болгарской Марицы, к вратам еще более славянского Царьграда. Машинально снял я шапку и набожно перекрестился. "Дай-то Бог", думалось мне, "скорее и с меньшими потерями добраться нам до Босфора... Уж теперь не выпустишь его из рук!.. Украду из гарема одну из жен султана, да к себе в станицу и повезу!.."
Конь мой "Дон", бодро выступавшей перед сотней, казалось, вполне разделял мои мысли, весело помахивая головой и внимательно посматривая по сторонам на аппетитные маисовые поля.
Жители-болгары с восторгом и радостными криками встречали нас в деревнях и гостеприимно выносили казакам хлеб, вино, фрукты и другие продукты.
24 июня несколько братушек из ближайших к Тырнову деревень явились в наш отряд и убедительно, со слезами на глазах, просили помощи против черкесов, которые, по их словам, грабили, жгли жилища, угоняли скот и убивали жителей-болгар. Немедленно назначены были три сотни для нападения на черкесов; но последние, увидев опасность, быстро отступили к Тырнову, предварительно подпустив красного петуха. Казаки наши вернулись, не догнав противника.
В тот же день бригадный командир, полковник Чернозубов, получил от Гурко приказание произвести рекогносцировку по направленно к Тырнову. Для этой цели назначены были от нашего полка три сотни (в том числи и 6-я, где я служил) с двумя орудиями донской казачьей Nо 15 батареи.
Утром рано 25-го, под командой полковника Краснова, мы двинулись на юг. Со всеми предосторожностями прошли мы по шоссе около 10 верст, а турок все не было видно. Наконец, перейдя речку Руситу, авангард наш заметил возле деревни Поликраешти человек 50 черкесов, которые, при нашем появлении, быстро стали отступать к Тырнову. Таким образом, мы дошли без выстрела до д. Самовод, находившейся как раз у входа в Тырновское ущелье. Здесь мы заметили, что отступавшие черкесы разбились на две партии, причем одна из них отошла к монастырю, видневшемуся в ущелье, а другая переправилась на правый берег Янтры и двигалась горой.
У Самовод Краснов остановил отряд, спешил людей и нас, офицеров, собрал на совет. Предстояло решить вопрос, по какой дороге продолжать наступление к Тырнову, так как по шоссе, вследствие дефиле (ущелье и лес) двигаться было крайне опасно.
Вправо Краснову видимо не хотелось идти, потому что там, через деревню Карабунар, наступала драгунская бригада Великого Князя Евгения Максимилиановича Лейхтербергского, к которой пришлось бы присоединиться; а Краснову, очевидно, хотелось сохранить самостоятельность.
Решено было произвести маленькую рекогносцировку. Меня с 10-ю казаками послали влево от шоссе через реку Янтру, а другого офицера (Попова) вправо от деревни Самовод. Обе рекогносцировки окончились вполне благополучно и без выстрела.
Быстро переправился я в брод через Янтру, рысью поднялся с казаками на горы и увидел, что черкесы спустились в ущелье по тропинке, ведущей в монастырь Святой Троицы. В другом монастыре (Преображенском), на левом берегу реки, я заметил турецкую пехоту, хотя количество ее не мог определить, так как она скрывалась за монастырскими стенами и в близлежащем лесу. С вершины горы в бинокль открывался чудный вид на древнюю столицу Болгарии -- Тырново, стройные минареты которого особенно рельефно выделялись из утопавших в зелени красивых, белых домиков, разбросанных в котловине на берегу Янтры между виноградными горами. К западу от города я ясно рассмотрел траншеи для пехоты, и батарею, приблизительно, на четыре орудия.
Обо всем этом, вернувшись, я доложил командиру полка.
Вскоре возвратился и Попов, производивший рекогносцировку вправо от Самовод, и сообщил, что противника он не встретил и что подъем на горы очень крут.
После некоторых споров и обсуждений, какой избрать путь, остановились, наконец, на втором -- к западу от Самовод.
Дорога оказалась действительно отвратительная -- очень узкая, с крутыми подъемами и спусками. Когда же мы вышли на хорошую дорогу, то от встреченного драгуна узнали, что часть отряда Евгения Максимилиановича, двигавшегося через д. Карабунар, уже впереди нас, в долине. Действительно, через четверть часа к нам подъехал начальник всего передового отряда генерала Гурко и приказал одной сотне и двум орудиям занять позицию в горах на случай неудачной атаки Тырнова и отступления наших войск. Две же остальные сотни продолжали движение, и остановились в резерве у фруктовых садов, за возвышенностью, близь самого города.
Как раз против нас, по правую сторону Янтры, на вершине горы, скат и подошва которой были покрыты лесом, виднелась турецкая батарея; внизу же, близ реки, был раскинут турецкий лагерь, который, впрочем, по занятии спешенными драгунами Казанского и Астраханского полков близлежащей возвышенности и открытия ими огня, был брошен турками, отошедшими к своей батарее.
Вскоре драгуны спустились по склону горы, не переставая стрелять, еще ниже и ближе к противнику, а место их заняла 16-я конная батарея подполковника Ореуса. Лихо, точно на ученье, вынеслись на позицию конноартиллеристы. Но, на самой вершине, встретилось некоторое препятствие: каменные стены садов не позволяли развернуть вполне фронта батареи; поэтому, нашей сотне приказано было помочь артиллеристам и разобрать скорее преграду. Турки очень хорошо воспользовались этою задержкой и открыли меткий и частый артиллерийский, и даже ружейный (хотя расстояние до противника было около версты), огонь, нанося чувствительный вред батарее и казакам. Очевидно, неприятель еще ранее пристрелялся по возвышенности, так как первые же снаряды стали попадать в цель.
Неприятное впечатление испытывал я, когда пули, одна за другой, как-то жалобно стали посвистывать, казалось, у самых моих ушей. Звук лопавшихся гранат и сильный, пронзительный гул осколков были для меня не так страшны, как эти предательские, свинцовые пчелки... "И этот миниатюрный кусочек металла", думалось мне, "может совершенно стереть с лица земли человека или, что еще хуже, искалечить, исковеркать его жизнь!.." Но -- "привычка -- вторая натура!" гласит пословица. Человек ко всему, говорят, привыкает, и даже Шильонский узник привык к своей мрачной темнице. Так же можно привыкнуть и к постоянной опасности!.. Припоминая потом, в середине и в конце кампании, испытанное мною в первом, Тырновском, бою неприятное чувство при пролете над головой пуль и слыша возле себя постоянно те же предательские звуки свистящих пчелок и гудящих осколков, -- я невольно улыбался и удивлялся своему прежнему страху.
Эти звуки мне казались такими обыкновенными, я так с ними сроднился, засыпая и просыпаясь под их унылый концерт, так относился индифферентно, спокойно к этой летающей грозной смерти, что, кажется, совершенно позабыл даже, что рискую каждый миг отправиться к праотцам, и волновался часто из-за самых ничтожных, пустых вещей...
Здесь же, на позиции 16-й конной батареи, я увидел, между прочим, и первые жертвы беспощадной войны. Турецкие снаряды своими осколками производили ужасные раны между нашими бойцами и особенно тогда, когда граната попадала в каменную ограду -- сноп чугуна и камня со злобным свистом летел в батарею и прикрытие, сея вокруг себя смерть и страдание... На моих глазах одним удачным выстрелом ранило трех человек: одному артиллеристу совершенно оторвало ногу, других страшно изувечило. Несчастных отнесли шагов на 50 в сторону, и здесь, под теми же выстрелами, раны их были осмотрены врачом нашего полка К. О. Загроцким. Не смотря на опасность места, беспрерывно осыпаемого пулями и снарядами, Загроцкий совершенно спокойно, точно у себя в госпитале, занялся осмотром ран и перевязкой.
Артиллерийский бой велся самый оживленный, горячий. Наши орудия, хорошо замаскировавшись в деревьях и кустах, отлично стреляли и, не более, как через полчаса, две турецких пушки были подбиты и прекратили огонь, а вскоре и вся неприятельская батарея снялась с позиции и отступила на восток.
Спешенные драгуны, в это время находившиеся в цепи на склоне горы перед нашею батареей, перешли в наступление, переправились вброд через реку Янтру и бросились на турецкую позицию... Одновременно и нашей сотне приказано было двинуться в Тырнов для узнания -- очистил ли его неприятель или нет. Сотня спустилась с горы, покрытой фруктовыми садами, и кратчайшим путем двинулась к городу. Впереди ехал я с бароном Корфом; командир сотни. Родионов, следовал назади. Благополучно достигли мы окраины города, справа по три продолжали движение по узким, кривым улицам, и скоро очутились на широкой площади, края которой были застроены хорошими кирпичными зданиями и красивым конаком.
Несколько одиночных выстрелов, произведенных во время нашего движения из пустых турецких домов, к счастью, не причинили нам никакого вреда. На площади мы временно остановились, чтобы привести в порядок растянувшуюся сотню. Но в это время от генерала Гурко получено было приказание вернуться сотне обратно. Повернув коней, мы прежним путем направились обратно в долину.
Здесь нам попался взвод 16-й конной батареи.
-- Вы куда это, капитан? -- обратился к почтенному артиллерийскому офицеру, командиру взвода.
-- Да вот приказано преследовать неприятеля -- турки ведь бежали -- а прикрытия между тем у нас нет... Вот и жду, не знаю, как быть!..
Мы решили составить прикрытие артиллерии и я, со своею полусотней, направился в авангард, отыскал помощью пик брод через Янтру и, не смотря на крутой спуск и подъем, благополучно перетащили с, казаками на правый берег реки два наших орудия.
День был жаркий, солнце жгло невыносимо; переход по отвратительной дороге в 40 -- 50 верст без еды и водопоя, и известное нравственное волнение при первом боевом испытании -- все это давало себя чувствовать.
Впереди со своею полусотней ехал я, выслав шагов на 400 маленький авангардик (человек в 5), за мной следовали два орудия, а еще позади другая полусотня.
Чтобы выбраться на шоссе нам пришлось очень медленно, около версты, двигаться по тяжелой песчаной дороге. Наконец, кое-как дотащились мы до шоссе и здесь заметили следы турецкого бегства: брошенные ружья, ранцы и сумки, масса снарядов и патронов, артиллерийские ящики и повозки, одно подбитое и опрокинутое в ров орудие, несколько палаток, разный домашний скарб и пр.
Все это свидетельствовало о той поспешности и беспорядочности, с которою бежали перепуганные защитники Тырнова.
Проехав по шоссе версты полторы, мы стали постепенно подниматься в гору. Вдруг авангардик мой чего-то остановился.
-- Чего вы стали? -- закричал я, подскакав к нему.
-- Да там, ваше благородье, кажись турки! -- сказал взволнованный урядник, показывая рукой на верхушку горы.
-- Где? Я ничего не вижу!.. Рысью марш! -- скомандовал я, и с пятью казаками быстро двинулся вперед. Но не успели мы сделать и сотни сажен, как внезапно, на вершине горы и шагах в 300 перед собой увидели около эскадрона всадников.
-- Чорт возьми, да это наши драгуны!., закричал я с досадой, принимая всадников, по красным обшлагам на рукавах и воротникам, за Казанцев.
-- Вот свинство! И стоило лезть нам из кожи! -- Сколько трудов, усилий, и вдруг оказывается, что впереди нас все время идет своя же кавалерия, которую мы так усердно преследуем!
-- Шагом! -- крикнул я громко несколько отставшему от меня разъезду и думая направиться обратно к своим людям.
Команду мою, вероятно, услышали предполагаемые драгуны (оказавшиеся на самом деле турецкими арнаутами) я вдруг дружный залп из магазинок был ответом на мои слова. "Э, да вот оно что!" подумал я и, повернув коня, понесся обратно к полусотне, рассыпал ее по обе стороны шоссе и перешел в наступление*. Капитан со своими орудиями немедленно выехал на позицию, тут же на шоссе и шагов с 400 от неприятеля пустил в него картечью. Как черти разорялись конные арнауты и внезапно открыли свою, отступавшую пехоту. Капитан направил тогда огонь по этой последней, которая, после незначительной перестрелки, бросив ранцы, поспешно и в беспорядке отступила. Одно турецкое орудие появилось возле шоссе, пустило в нас три гранаты и быстро умчалось за своими войсками...
Момент был самый удобный для кавалерийской атаки, и я поехал предупредить об этом сотенного командира. Но в это время подъехал командир полка и приказал нам вернуться в Тырново.
Несмотря на мои усиленные просьбы -- разрешить атаковать расстроенных и видимо деморализованных турок, Краснов оставался непреклонен, мотивируя свой отказ тем, что лошади и люди сильно устали и, кроме того, настает вечер.
Конечно, неприятель сказал нам большое спасибо за нашу любезность и гуманность, которые позволили ему спокойно убраться восвояси!..
Вернувшись к городу, мы построились у окраины его, левее драгун. Генерал Гурко со своим блестящим штабом объехал войска и поздравил нас со славною победой. Радостное, громкое "ура" было ответом на это поздравление с первым и таким удачным кавалерийским делом: с ничтожными жертвами мы овладели с помощью одной только конницы таким важным стратегическим и административным пунктом, как Тырново, и заставили в беспорядке, отступить пять таборов пехоты с артиллерией.
Было около семи часов вечера, когда мы расположились биваком с восточной стороны города, близ шоссе, идущего на Осман-Базар, когда отступила большая часть турецких войск, защищавших древнюю болгарскую столицу.
Измученные, голодные, но вместе веселые и счастливые, опустились мы на землю. Казаки рассыпались по соседним полям и начали таскать снопы пшеницы и кукурузы для своих усталых коней. Некоторые захватили прекрасные круглые палатки, брошенные турками, и теперь разбили их для себя и офицеров. На первый план у всех явилась забота об отдыхе, и еде. Зажглись костры, закипали котелки, появилась закуска и местное вино, а с ним и оживленная товарищеская беседа...
Не успел я прилечь на солому и слегка забыться, как меня потребовал к себе командир полка. "Вы вот там все охотились на турок", сказал добродушно Краснов: "так не угодно ли теперь взять полусотню и занять аванпосты верстах в трех от бивака. Посторожите нас, а мы отдохнем спокойно!.." -- "Слушаю, полковник!" отвечал я, хотя невольно состроил кислую гримасу: вместо сна и отдыха, приходилось снова на целую ночь садиться на коня.
Темень стояла страшная, в 10 шагах невозможно было различить человеческую фигуру. Выбрав трех полковых урядников и дав каждому из них по 8 казаков, я приказал им направиться по трем главным дорогам, идущим от Тырнова в северо-восточном направлении на Лесковац, снабдив при этом необходимыми инструкциями. Ночью раза два объехал дороги, проверил посты, и порядком проблудил в совершено незнакомой местности; только под утро вернулся на бивак, завалился в свою палатку и заснул, как убитый
Ночь прошла совершенно спокойно.
Утром, часов в 11, меня снова позвал к себе Краснов.
-- Вот вам новое поручение: разузнайте, куда отступил неприятель, и где его главные силы. Направляйтесь с вашею полусотней через деревни Арнауткиой, Горные и Дольние Раховицы до деревни Лесковац, а оттуда обратно другою дорогой. Разузнайте подробно обо всем... Ну, до свидания, желаю успеха!
-- Чорт возьми! -- думал я, собираясь в новый путь,- почему это гусар не назначают в разъезды и аванпосты, а все мы, казаки, отдуваемся? Вчера эти господа в резерве отдыхали, и сегодня тоже барствуют!..
Выступив со всеми военными предосторожностями ст. бивака, я направился к деревне Арнауткиой, до которой было около 6 верст. Версты за две еще до селения мы услышали колокольный звон и удары в тарелки, а у самой окраины нас встретили жители-болгары с радостными, сияющими лицами, в нарядных праздничных костюмах. Впереди толпы стоял священник в полном облачении и с крестом в руках; несколько пожилых болгар держали образа и, хоругви.
Сняв шапки и сложив на груди руки, болгары, при нашем приближении, стали громко и восторженно кричать: "Да живо Царь Александр, Царь Николай, да живо русско воинство!.." Женщины и девушки в своих красивых, национальных костюмах, с букетами и вышитыми полотенцами в руках, при проезде нашем осыпали казаков цветами и дарили им свои рукоделья. А в самой деревни жители повытаскивали на улицу ушаты с водой, ведра с водкой и вином, всевозможные фрукты, пироги, сладости и пр. Все это предлагалось нам молодыми, красивыми девушками, которые смело бросались между лошадьми и с сияющими, смеющимися личиками упрашивали казаков взять их угощения и подарки.
Но особенно трогательную картину представляла из себя группа стариков-болгар с обнаженными седыми головами, с глубокими морщинистыми лицами; они протягивали нам свои грубые, мозолистые руки и, со слезами на глазах, благодарили за спасение их от ненавистных мучителей турок, за освобождение от тиранства и позорного, векового рабства; они говорили, что давно уже ждали этой счастливой минуты, что мы -- желанные, дорогие гости, что теперь они могут спокойно умереть под нашею защитой... Невольно и у меня навернулись на глазах слезы при виде этой торжественной, глубоко-патриотической сцены.
Я остановил полусотню, слез с коня и приложился ко кресту, который держал в руках священник. Меня моментально окружила толпа братушек, и несколько хорошеньких болгарок наперерыв предлагали мне фрукты, вино и цветы...
Невольно залюбовался я красивым и здоровым типом молодой болгарской женщины -- глаза мои разбегались во все стороны...
Помню, особенно привлекла мое внимание молоденькая девушка лет 14--15. Она стояла впереди всех с букетом в руках в простом, но очень изящном костюме (очень похожим на наш малороссийский, и состоявшим из прекрасно вышитой шелком рубахи, шерстяной юбки, красивого фартука с поясом и разного ожерелья) и как-то вопросительно, удивленно смотрела на меня своими большими темно-карими и задумчивыми глазками. Ум, энергия и страсть светились в этих чудных глазах южной красавицы, длинная, черная коса которой опускалась ниже колен. Я машинально протянул руку к букету юной болгарки и долго не мог отвести глаз от ее выразительного, симпатичного личика... А букет этот хранился почти всю кампанию в моем походном чемоданчике.
-- Ну что, турок нет близко? спросил я окружавших меня болгар, оторвавшись, наконец, от лица деревенской Психеи.
-- Э, ич нема -- бегал на Балкан! -- радостно и смеясь, отвечали братушки, характерно прищелкивая языком и указывая на горы.
Побеседовав еще немного с гостеприимными жителями, я двинулся далее, напутствуемый самыми теплыми пожеланиями.
Не успели мы даже выехать из деревни, как о нашем приближении были извещены, помощью условных знаков, жители соседних селений, и там поднялся самый усердный трезвон в колокола и тарелки. (Этим же звоном жители старались спастись и от беспокойных шаек башибузуков, бродивших в горах).
Подъезжая к деревне Горные Раховицы, мы с удивлением увидели большую толпу болгар (около тысячи человек), медленно двигавшуюся нам на встречу.
С горы открывался чрезвычайно красивый, живописный вид: большая кирпичная церковь посреди селения, довольно много хороших домов, окруженных зеленеющими садиками, и богатые костюмы жителей, причем на многих женщинах красовались даже шелковые платья -- все это свидетельствовало о благосостоянии этого глухого уголка Болгарии.
Здесь нам устроена была самая торжественная встреча: почти за версту от селения нас встретила эта громадная толпа жителей, впереди которой стояло несколько священников с крестами, евангелием и святою водой. Некоторые из болгар держали иконы и хоругви.
Чтобы дать возможность приложиться казакам ко кресту и евангелию, я перестроил полусотню рядами, разомкнув их шагов на 10, и, остановив, спешил. Сам подошел к кресту и был окроплен святою водой.
Почтенный и совершенно седой священник с умною, выразительною и чрезвычайно симпатичною наружностью, обратился к нам с теплою, задушевною речью, сказанною им, к нашему удивлению и радости, на чистом русском языке.
От лица всего болгарского народа он благодарил Россию за ее всегдашнее, бескорыстное сочувствие к своим младшим, единокровным, братьям, за неоднократную помощь и защиту... Прославлял нашего Государя, главнокомандующего, армию и весь русский народ... В лице нашем благодарил все русские войска за мужественную борьбу, за тяжелые жертвы и лишения...
"Да поможет нам Господь Бог", продолжал свою речь умный пастырь: "сбросить с себя тяжелые цепи турецкого рабства!.. Да пошлет он нам от России свет, радость, счастье, давно ожидаемую свободу и освобождение от ненавистного, позорного, мусульманского ига!.."
Затем, обратившись ко мне и, благословив крестом, он сказал: "Вознесемте, свободные и храбрые россияне, вместе с нашим народом, за освобождение которого вы проливаете теперь свою кровь, горячую молитву к Небесному Владыке. Пусть поможет Он нам испить до дна горькую чашу и увидеть желанный свет Христов!"
Тут он запел со всеми священниками "Слава в вышних Богу!"
Вся эта разумная, искренняя речь старого духовного пастыря подействовала на нас как-то особенно живительно, ободряюще. Каждый с гордостью, казалось, сознавал, что вера болгар в нашу силу, в наш успех не обманывает их, что мы действительно выйдем победителями из этой тяжелой борьбы и вырвем, наконец, их из вековых и мучительных объятий зверского мусульманского народа. Наконец, эти слова, сказанные на болгарской земле природным болгарином чистым русским языком, и это радостное настроение жителей не могли не подействовать на нас тоже благотворно.
По окончании пения священник провозгласил многолетие нашему могучему Государю, Наследнику престола, главнокомандующему, и всему русскому воинству. Казаки приложились ко кресту и евангелию, и были окроплены святою водой.
Еще при начале слов священника все жители -- мужчины, женщины и дети -- опустились на колени, и все время горячо молились; по окончании же многолетия, пропетого почти всем народом, толпа шумно поднялась и радостно стала кричать "ура, да живио царь Александр!" Примолкнувшие во время речи колокола снова разразились оглушительным звоном, и еще более увеличивали трогательную картину торжества.
Несколько старейшин подошли ко мне и почтительно просили принять угощение от всего общества. Я изъявил на это полное согласие, так как все равно, нужно было дать лошадям маленький отдых; приказав вахмистру построить полусотню на площади, я отправился с духовенством и старейшинами в церковь. Здесь, разоблачившись, отец Иоанн (так звали священника) показал мне иконы, разную церковную утварь и другие вещи, пожертвованные русскими людьми (многих из них он называл по фамилиям).
Осмотрев внимательно прекрасный алтарь, мы вышли из церкви и направились на площадь. По дороги отец Иоанн оказавшийся притом очень веселым и остроумным собеседником, рассказал мне, что церковь выстроена на деньги, пожертвованные некоторыми русскими, которые и теперь не забывают ее; что во время обедни он постоянно провозглашает многолетие нашему Императору, царствующему дому и всему русскому народу; вспоминал с видимым удовольствием о своем путешествии по России, о Москве, Петербурге, Киеве, Троицко-Сергиевской лавре и других святых местах на Руси; высказывал самые горячие симпатии ко всему славянскому миру и к протекторату России... И вообще проявил свой недюжинный ум, проницательность и трезвый, светлый взгляд. Незаметно подошли мы к площади. Здесь я увидел страшную суету: женщины и девушки, разослав на земле холсты, со всех изб чуть не бегом таскали всевозможное угощение довольным казакам: пироги, лепешки, жареные гуси, утки, куры, разные фрукты, сласти и прочее -- всего в страшном изобилии (очевидно, они еще ранее позаботились об этом); мужчины носили исключительно водку и вино.
Для меня и священников был приготовлен стол и скамейки. Старейшины окружили меня, и просили, чтобы я разрешил наших лошадей подержать болгарам, пока казаки пообедают. Сначала я не решался на это, опасаясь, как бы турки из гор не напали на нас врасплох, и хотел даже немедленно отправить разъезд, но братушки уверили меня, что не предвидится ни малейшей опасности и что, наконец, на всех возвышенных пунктах в окрестностях стоят конные юнаки, которые тотчас же дадут знать об опасности условными знаками. Оказалось, что болгары уже сами организовали разумную охранительную службу, и я со своею полусотней совершенно спокойно отдыхал под охраной юных милиционеров, воинов-крестьян, пробуждавшихся из векового рабского состояния к самостоятельной гражданской жизни.
Усевшись за стол, я с аппетитом занялся истреблением болгарских яств, запивая их очень хорошим красным вином. Духовные отцы тоже оказались молодцами но части выпивки и закуски, и ничуть не отставали от меня. Казаки, разместившись на земле, шумно и с аппетитом ели, любезничая с угощавшими их веселыми болгарками. Лошади наши оставались под присмотром болгар всех возрастов, причем на одно животное приходилось чуть ли не 10 коноводов; каждый считал за особую честь и удовольствие держать казачьего коня. Во время трапезы болгары рассказали мне, между прочим, что на их селение, несколько дней тому назад, нападали черкесы и башибузуки, отступавшие от Дуная, с намерением отнять у них скот, лошадей и каруццы. Жители решились отчаянно защищать свое имущество: все выходы из деревни были забаррикадированы, стар, млад и даже женщины вооружились вилами, ломами, железными прутами и пр.; кто же имел ружья и ятаганы, вышли в поле и образовали особый отряд, действовавший активно. Черкесы и башибузуки, не ожидавшие такого энергичного сопротивления, были отбиты с уроном, а ободрившиеся болгары начали даже преследовать отступавшего неприятеля, вооружаясь оружием убитых. Стоявшие возле меня два молодых болгарина, в доказательство своей победы, показали мне две магазинки, отбитые ими у черкесов. Я похвалил храбрость братушек, и сказал, что если их хорошо вооружить и обучить, то они наверное не уступят в мужестве русским воинам, и что скоро вот, когда мы освободим их, они будут иметь свою собственную армию. Слова мои быстро облетели толпу, и она радостно начала кричать "ура". Многие упрашивали меня дать им оружия и патронов, чтобы они могли защищаться от нападения башибузуков. Я, конечно, не мог удовлетворить их желание, но посоветовал отправить депутацию к генералу Гурко в Тырнов, который, может быть, и выдаст им часть турецкого оружия.
Отдохнув, таким образом, часа полтора и изрядно подкрепившись, мы распростились, наконец, с гостеприимными и радушными жителями д. Горные Раховицы, уселись на коней и двинулись дальше. Перед выездом я предложил священнику за угощение себя и казаков; но он энергично отказался принимать плату, а окружавшие нас старики стали тоже его подталкивать, и уговаривать не брать денег. "Ну, в таком случае", предложил я, "примите эти монеты на вашу церковь, и когда будете молиться за нашего Царя и сражающихся русских воинов, зажигайте постоянно свечи..." Священник и окружавшее его почетные жители остались, видимо, довольны моим предложением и маленькое недоразумение окончилось обоюдным согласием.
При выступлении полусотни с площади, на казаков вновь посыпались свежие цветы из группы хорошеньких юных болгарок, которые провожали нас даже за окраину селения. Прощание с жителями было самое искреннее, дружеское; крепким рукопожатьям и теплым пожеланиям не было конца. Громкие крики провожавших нас болгар долго еще раздавались по пути нашего следования.
Было около семи часов вечера, когда мы через Дольние Раховицы доехали до Ласковац, и расположились на ночлег биваком близ дороги на Осман-Базар, и к востоку от деревни версты на полторы. Также как и в Раховицах, нас встретили здесь жители очень радушно и упрашивали ночевать в самой деревни. Но я не рискнул на это, потому что, по слухам, в горах рыскали шайки башибузуков, и можно было ожидать ночного нападения. На биваке же опасность была гораздо меньше, а боевая готовность, напротив, больше.
Жители немедленно доставили нам на бивак сена, соломы, дров и разных съестных припасов -- всего в изобилии. Старшина деревни (чордбаджий), по собственной инициативе, сейчас же назначил несколько братушек в охрану -- на помощь нашим казакам.
Ночь прошла совершенно благополучно, тихо. Утром я направил один разъезд на юг в горы, а с другим двинулся сам по дороге к Осман-Базару. Кроме жителей турок, убегавших со своими пожитками, мы никого не видели.
Часов в 11 я встретился с уланским разъездом отряда генерала Леонова, поделился с ним своими сведениями и узнал, что неприятельских регулярных войск близко нет.
Вернувшись на бивак, я собрал полусотню, и прямою дорогой направился обратно к Тырнову, куда и прибыл около 4-х часов дня. По пути валялась масса разного турецкого тряпья, ранцев, манерок и даже патронов, которые они бросали при поспешном отступлении из Тырнова.
О результатах своей миссии я доложил командиру полка.
Примечания:
* В брошюре М. Чичагова "Подвиги русских офицеров в русско-турецкую войну", автор упоминает, будто я, как сумасшедший, понесся один в атаку на турок... Как это ни лестно для моего казачьего самолюбия, но на самом деле этого не было!..
Глава III
28 июня сотня наша занимала аванпосты верстах в шести по направлению к Габрово, а на следующий день, 29-го, мы двинулись через деревушку Калофер, и присоединились к маленькому авангарду генерала Рауха, шедшего впереди всего передового отряда генерала Гурко. Главная цель последнего состояла в том, чтобы овладеть Балканами, которые представляли на пути движения русской армии вторую, после Дуная, серьезную преграду. Так как самый удобный из проходов -- Шипкинский, сильно укрепленный турками, и обороняемый значительными силами, очень трудно было взять с той стороны, откуда враги ожидали нас, т. е. с севера, то очень умно и хитро решено было в главной квартире пробраться как-нибудь неприятелю в тыл и овладеть проходом с юга, со стороны Казанлыка, откуда нашего появления совершенно не ожидали, действуя в то же время и со стороны Габрово.
Для этой цели выбрана была дикая и почти недоступная горная тропинка, ведущая от Тырнова в долину р. Тунджи у селения Ханкиой. Преодолеть этот трудный и опасный путь и должен был передовой отряд Гурко, впереди которого двигался авангард Рауха.
Русскому солдату, бывавшему не раз уже на Балканах, удалось и на этот раз успешно выполнить предприятие, на первый взгляд кажущееся просто безумным. Он не любит долго ломать голову и рассуждать; это не в характере русского человека: ему приказано взять, стало быть, нужно это сделать во что бы то ни стало, хоть тресни!..
Героями этого трудного и опасного перехода явились саперы (конно-пионеры), которые мужественно и неутомимо, с топором и киркой в руках и с винтовками за плечами, прокладывали горную дорогу, расширяли ее, устраивали спуски для артиллерии, разбивали громадный каменные глыбы, растаскивали столетние исполинские дубы, лежавшие поперек горных потоков, на дне которых пролегал путь... Словом, главную тяжесть перехода несли на своих плечах.
Работа, действительно, египетская и в мирное время, а тем более, при постоянной боевой готовности, ежеминутно рискуя получить пулю в голову, при известном нравственном тревожном настроении, и притом в страшную дневную жару, сменяемую холодными, сырыми ночами. Все выше и выше поднимались мы, борясь с негостеприимною природой и, шаг за шагом, завоевывая себе узкую, опасную тропинку. Горные орлы парили над нашими головами, очевидно, недоумевая неожиданному появлению непрошенных гостей.
Пот градом катился с лиц тружеников сапер, но они и не думали об отдыхе.
Я с полусотней шел непосредственно за саперами, первый из нерабочих людей проходя, таким образом, по новой дороге и невольно любуясь величавыми и живописными горными пейзажами, открывавшимися перед нашими глазами. Позади нас двигались пластуны.
Поздно вечером прекращались работы по проложению дороги, и рано утром снова начинались с еще большею энергией и поспешностью.
Три ночи провели мы в глухом Ханкиойском проходе, и ночи эти, наверное, живо сохранились в памяти у каждого из участников этого смелого и счастливого предприятия!..
На высшей точке перевала (близ деревни Паровцы) командир конно-пионеров, отважный полковник граф Роникер, устроил очень оригинальный памятник в честь прохода русских героев через этот пункт: из громадного столетнего дуба, толщиною в четыре обхвата, был вырублен большой столб около трех сажен длины и зарыть на одну треть в землю; на четырех обтесанных сторонах вырезаны были фамилии офицеров, унтер-офицеров и урядников, перешедших здесь первыми Балканы.
Один из саперных офицеров очень искусно нарисовал на белом шелковом платке наш национальный герб и прикрепил этот импровизированный флаг к небольшому шесту, утвержденному наверху дубового памятника. Картина вышла очень эффектная!
До сих пор мы карабкались вверх, теперь же стали спускаться вниз.
1 июля мы были уже верстах в шести от деревни Ханкиой, которую, по слухам, сообщенным жителями ближайших горных селенги, занимал незначительный турецкий отряд. Работы были приостановлены и приняты всевозможные меры к соблюдению полной тишины и спокойствия. Мы ждали, пока, по разработанной пионерами дороге подтянутся наши главные силы, чтобы затем уже сразу и неожиданно дебушировать в долину Тунджи. Вперед выслали сотню пластунов, этих отчаянных головорезов, которых сам ад и сатана, кажется, не устрашит. К нам, в авангард, приехал помощник начальника штаба подполковник Сухомлинов, очень молодой, веселый и симпатичный офицер генерального штаба, вмести с князем Цертелевым, бывшим секретарем нашего посольства в Константинополе, поступившим с объявлением войны в Кавказскую казачью бригаду вольноопределяющимся. Князь Цертелев, переодеваясь в болгарский и турецкий костюмы, еще ранее принимал участие в разных рискованных предприятиях, и грудь его была украшена уже тремя солдатскими георгиевскими крестами. Теперь, в сопровождении болгарского патриота Словейкова, он отправился вперед, в д. Ханкиой, чтобы собрать там сведения о турецких войсках. Прекрасное знание им местных языков и обычаев в значительной степени обеспечивало за ним успех его смелых предприятий.
В ожидании возвращения князя Цертелева и Словейкова, офицерство все собралось в кучку вокруг разговорчивого Сухомлинова, и оживленно беседовало на тему о предстоящем дебушировании и сражении.
Для большей безопасности, кроме пластунов, были выдвинуты также вперед и стрелки; весь отряд постепенно подтягивался. Спустя несколько времени приехал начальник штаба, полковник Нагловский, справился о положении дел, и сообщил, что скоро прибудут артиллерия и начальник отряда, но что сегодня дальнейшее движение, вероятно, не состоится, так как люди сильно устали и уже довольно поздно.
Вскоре благополучно вернулись из своей опасной экскурсии князь Цертелев и Словейков. Оказалось, что они очень удачно исполнили свое поручение: им удалось проникнуть в самую деревню Ханкиой, где стояли лагерем два табора пехоты, и даже беседовать с турецкими солдатами и офицерами; последние высказывали им свое твердое убеждение, что Балканы представляют для русских почти неодолимую преграду, так как Шипкинский перевал очень сильно укреплен, а через другие немыслимо пробраться (проход Ханкиойский сами турки назвали "Хаин Богаз", т. е. предательский проход).
Горькое разочарование ожидало самонадеянных, беспечных и наивных османов! Безотчетный, панический страх напал на них, когда они увидели вдруг на расстоянии действительного ружейного выстрела от себя воинственные фигуры наших пластунов и штыки русских стрелков.
В этот день (2 июля), т. е. день дебуширования авангарда передового отряда в долину роз, мне пришлось разыграть довольно комическую роль.
Бригадный командир, полковник Чернозубов, приказал мне отправиться с четырьмя казаками в деревню Эссекчи и узнать, занята ли она неприятелем. Рысью подъехал я долиной к северной окраине деревни и еще издали увидел в ней турецкую пехоту и вооруженных жителей. Остановившись шагах в трехстах от крайних зданий, я отправил одного казака с донесением к Чернозубову и занялся, в ожидании приказания, наблюдениями. Удивило меня немало то обстоятельство, что, не смотря на близость расстояния, в меня никто не стрелял, хотя появление наше турки, очевидно, заметили. Были ли османы в миролюбивом настроении, или на них просто напал панически страх -- судить не берусь, но выстрела из деревни ни одного не раздавалось. Кажется, что наше внезапное появление их сильно смутило, и они заботились только о сохранении своей шкуры.
Во время моих наблюдений я получил вторичное приказание от Чернозубова ехать в деревню. "Черт возьми! Да как же я туда сунусь с двумя казаками? -- думал я. "Ведь застрелят, как собаку..." И я снова послал к полковнику казака, прося хоть несколько человек в помощь. Но, в ответ, получил третье энергичное приказание -- немедленно скакать в деревню.
У меня оставался только один казак (остальные не возвращались), и вот я, как Дон-Кихот, обнажив шашку и скомандовав своему Санчо-Панчо: "пику на бедро!", марш-маршем понесся в деревню по главной улице. Я ожидал, что меня встретит целый град пуль, и решил, как истый кавалерист; действовать только холодным оружием...
Но с каждым скачком лошади удивление мое все более и более возрастало. Турки, вместо того, чтобы подстрелить меня, как зайца, бросали свои пожитки и, испуганно, через заборы и канавы, бежали из деревни.
Я доскакал до моста через реку Тунджу, и здесь остановился.
Бежавшие, между тем, турки наткнулись за деревней на наших казаков (26-го полка) и были ими тотчас же атакованы.
Положение мусульман стало критическое; им ничего не оставалось делать, как только бросаться с крутого берега реки в Тунджу, в надежде пробраться на другую сторону.
Я прекрасно видел с моста, как они целыми десятками бросались в воду и тщетно боролись с быстрым течением реки.
Казаки в это время открыли по пловцам частый и меткий огонь из своих берданок, и река мало-помалу стала покрываться несчастными убитыми и ранеными, которых течением быстро уносило вниз.
В то время как я, стоя близ моста со своим казаком, с грустью смотрел на расстреливание несчастных и обезумевших фанатиков, самоотверженно решившихся лучше погибнуть в волнах Тунджи, чем отдаться живыми в руки гяуров, и, признаться, не особенно-то завидовал подвигам своих станичников, -- через мост проезжала запряженная двумя буйволами каруцца, нагруженная разным домашним хламом. Красивый и довольно молодой еще (лет 30-ти) турок, вооруженный старинным ружьем, пистолетом и несколькими ятаганами, заткнутыми за пояс, вел быков; за возом шла одетая в черный костюм турчанка с чадрой на голове. Очевидно, они нас не замечали, беспокойно оглядывались по сторонам и торопливо погоняли буйволов. Проехав уже мост, турчанка, случайно оглянувшись, увидела вдруг нас, испуганно вскрикнула "москов!" и навзничь упала на землю без чувств (не знаю, может быть, и притворилась -- женщины ведь на это мастерицы!). Я подъехал к турчанке, нагнулся с коня и хотел заглянуть ей в лицо. "Если молодая да красивая", подумал я, "то надо будет привести в чувство; если ж старая, то, Бог с ней, пускай лежит!"
В этот самый момент что-то свистнуло мимо моего уха и одновременно раздался ружейный выстрел; я быстро поднял голову, увидел шагах в 40 от себя дымок, и понял, что в меня стрелял тот самый турок, который шел с возом. Видя свою оплошность, последний бросился бежать, желая спрятаться за ближайшее толстое дерево. Но мой казак быстро прицелился в бежавшего, и пуля угодила ему в затылок...
Позади раздался лошадиный топот. Я оглянулся и увидел проходившую через деревню 2-ю сотню нашего полка. Впереди ехал сотенный командир, есаул Полухин. "Послушайте, Дукмасов, не хотите ли пристроиться к нам?" обратился он ко мне. "Мы сейчас думаем атаковать турецкий обоз, который вон там двигается..."
Я отказался, так как обоз был бабий, т. е. с мирными жителями, хотя и вооруженными; кроме того, на ближайших возвышенностях, влево от нас, виднелась неприятельская пехота и артиллерия.
Сотня атаковала обоз, но, встреченная сильным ружейным и артиллерийским огнем, должна была отступить.
Одновременно с проездом 2-й сотни ко мне вернулись те три казака, которые были посланы мною еще ранее с донесениями к полковнику Чернозубову. Выругав их хорошенько за неисправность и мешкотню, я направился с ними охотиться на басурманов: с моста я заметил, как человек 10 --12 турок, переплыв удачно реку, скрылись на противоположном берегу в небольшой рощице. Вот сюда-то я и направился со своею миниатюрной командой, перебравшись предварительно на правый берег Тунджи.
Подъехав шагов на сто к роще, я знаками стал объяснять туркам, чтобы они положили оружие и сдались. Но, вместо ответа, на нас посыпались пули. Тогда я решился со своими ничтожными силами штурмовать рощу, предварительно подготовив атаку ружейным огнем. Двух человек я поставил с фронта, а двух таким образом, чтобы они могли фланкировать засевших в роще турок; сам же расположился между ними. Стрелять условились по очереди: сначала фронт, затем фланг. Кусты в роще были в высоту не более роста человека; посреди нее находилась небольшая площадка (шагов в 50 шириной), на краю которой и расположились эти 10-12 злополучных турок. Для производства выстрела они приподнимались, а затем быстро прятались. Этими моментами мы и пользовались: как только показывалась голова турка, казаки быстро прицеливались и стреляли.
Не прошло и четверти часа, как половина защитников была нами перебита, и оставалось только шесть человек.
Было около шести часов вечера. Бой на всех пунктах в живописной, прелестной долине роз уже прекратился, турки везде отступили частью на восток, частью на юг в Малые Балканы. Ружейная перестрелка уже давно замолкла, и только мой крошечный отрядик продолжал еще с увлечением перестреливаться близ рощи о оставшимися в живых шестью отчаянными фанатиками, предпочитавшими верную смерть и рай Магомета позорному плену.
Верстах в полутора от нас, по левую сторону Тунджи, собралось наше начальство (генерал Раух, полковники Чернозубов и Краснов) и, очевидно, недоумевало, что это за неугомонные бойцы. Посланный от них ротмистр Мартынов прискакал ко мне с трубачом, чтобы узнать о причине стрельбы. "Что это вы тут стреляете, в кого?" обратился ко мне подъехавший Мартынов. "Генерал Раух прислал меня узнать, в чем дело". "А вот видите", отвечал я, указывая на мелькавшие в роще огоньки, "охотимся здесь на красную дичь -- двуногих и красноголовых зверей. Не хотите ли принять участие? Сейчас поведем решительную атаку... Предлагал несколько раз сдаться -- не хотят, подлецы! Вот мы попробуем, кстати, хорошо ли отточены наши шашки...". "А что ж, пожалуй", отвечал Мартынов, и красивые глаза его заблистали. Мы вынули револьверы и стали медленно подходить к роще, постепенно уменьшая круг. Оставалось не более 30-ти шагов, как вдруг из ближайшего куста быстро поднялся молодой высокий турок, торопливо прицелился из ружья и выстрелил; к счастью, пуля пролетела мимо, никого из нас не задев. Сопровождавший Мартынова трубач соскочил с коня и, выхватив шашку, бросился на турка, намереваясь изрубить его. Еще 2-3 шага, и голова фанатика покатилась бы на землю. Но он быстро и ловко отскочил назад, вторично, почти в упор, прицелился из своей магазинки в бежавшего на него трубача и спустил курок. Раздался новый выстрел, а за ним -- глухой, раздирающий душу крик. Мы увидели, как трубач, точно подкошенный, повалился на землю -- пуля фанатика впилась ему в живот. Жалобно застонал смертельно раненый, корчась на земле в страшных мучениях... Потеря товарища ожесточила моих казаков: стремительно ворвались они в рощу и, соскочив с лошадей, стали крошить шашками оставшихся в живых турок. Не могу вспомнить без содрогания этой ужасной картины! Люди превратились в каких-то диких, бешеных зверей, которые рвут и мечут без разбора все, что попадается им на пути. Куски человеческого мяса, точно листья, летали по воздуху, русская сталь обильно обагрилась мусульманскою кровью...
Я въехал на упомянутую небольшую площадку посреди рощицы и увидел 7-8 человеческих трупов в самых ужасных, безобразных позах с застывшими, страшными лицами. Три человека еще были живы и окружены моими казаками. С каким-то бессмысленным, идиотским выражением страшного испуга смотрели они, присев на корточки, на нас и что-то бормотали... Мне стало жаль этих людей, и я хотел спасти им жизнь... Но все было напрасно! На одного из них казак налетел верхом и с силой вонзил свою пику ему в грудь; другой, соскочив с коня, выхватил из рук опешившего турка ружье и, прикладом его же собственного оружия, разбил ему череп; мозг так и остался на крепком ложе турецкой магазинки...
Я люблю войну и не отличаюсь слабостью нервов, но и то не мог без отвращения и содрогания смотреть на эту сцену. Но, оглянувшись в сторону, увидел еще более тяжелую и ужасную картину: шагах в 20 от меня, под густым кустом сидел высокий, седой старик; к нему, стоя на коленях и, вся дрожа, прижалась бледная, молодая женщина с крошечным ребенком на руках. Старик, подняв глаза к небу и сложив руки на груди, мирно качал головой, и что-то усиленно бормотал. Лихорадочный блеск его черных, больших глаз, болезненно-желтый цвет лица, и эти шевелящиеся сухие губы надолго врезались мне в память. (Помню, потом, я видел точно такое же выражение у одного преступника в Адрианополе, приговоренного к повышению и стоявшего уже у виселицы). Широко раскрыв глаза, смотрел я на этого молящегося перед смертью старика, обезумевшую, полуживую женщину и плачущего младенца/ Глухой удар прикладом о череп турецкой головы заставил меня обернуться в противоположную сторону, и в ту же минуту я услышал голос одного из своих казаков: "Ваше благородие -- берегитесь!", а вслед за этим пуля пролетала над самым моим погоном. Я быстро обернулся и увидел дымок возле молящегося старика, а в дрожащей руке его большой, старинный пистолет. Взор его по прежнему был обращен к небу, губы еще чаще шептали молитву... Один из казаков подбежал к старику, приставил к его груди свою винтовку и хотел выстрелить. "Что ты, Бога бойся!" остановил я его во время, "посмотри на ребенка и мать"...
Казак несколько сконфузился, торопливо проговорил: "виноват, ваше благородие", вырвал только из рук старика пистолет и от души помянул его родителей. Вероятно, и ему невольно вспомнилась его родная станица, его мать, семья, и екнуло доброе казачье сердце, и зверь снова на время превратился в человека...
Я приказал осмотреть кусты, думая найти если не живых, то хоть раненых врагов; но кроме 11-ти трупов и трех живых существ (старика и ребенка с матерью) ничего не оказалось.
Поворотив коня и поблагодарив сердечно Провидение за то, что счастливо избавился от направленной в меня опасной пули, я поехал к Мартынову, который заботливо хлопотал возле опасно раненого и сильно мучившегося трубача. Положив его на шинель, два казака осторожно на пиках понесли несчастного товарища на перевязочный пункт.
Овладев так счастливо Ханкиойским проходом, передовой отряд генерала Гурко двинулся, 4 июля, долиной реки Тунджи к городу Казанлыку.
Накануне же, т. е. 3 июля, две сотни (5-я и 6-я) нашего полка получили приказание произвести рекогносцировку города Иени-3агры.
Рано утром, под общею командой адъютанта военного министра, ротмистра Мартынова, двинулись мы через горы к цели нашей рекогносцировки. Дорога была довольно плохая -- узкая, каменистая, с постоянными подъемами и спусками. Хотя Малые Балканы и не высоки, но за то очень круты и обрывисты. Узкая дорожка, по которой наши две сотни растянулись на значительное расстояние, вилась по довольно живописной местности, покрытой роскошною растительностью; громадные густолиственные каштаны, ореховые, дубовые и буковые рощи, роскошные чинары и местами зеленые луга покрывали крутые и обрывистые склоны Малых Балкан и придавали этому горному уголку очень живописный, красивый вид. А внизу, под нашими ногами, в глубине ущелья и между утесами, с шумом катили свои холодные воды в долины Марицы и Тунджи горные, быстрые ручьи.
Беспрерывные подъемы и спуски сильно утомляли наших лошадей, но мы, всадники, не чувствовали усталости и были в самом веселом настроении духа, полною грудью вдыхая этот здоровый, горный и ароматический воздух и любуясь чудными пейзажами.
Наконец, мы благополучно достигли деревни Бузаача, откуда начинался спуск в долину. Вдали, верстах в семи, виднелась Ени-Загра со своими красивыми белыми домиками и высокими, стройными минаретами.
Мартынов приказал мне произвести рекогносцировку с взводом казаков влево от города, а хорунжему Ретивову вправо. Подъехав к крайним домам Ени-Загры, приблизительно, на версту, я отчетливо увидел, даже без помощи бинокля, около табора неприятельской пехоты и два эскадрона черкесов, расположившихся за городом. Дальше наступать было бесполезно, и я, вернувшись, доложил обо всем Мартынову. Вскоре возвратился тоже Ретивов и сообщил, что он испортил телеграф, ведущий из Эски-Загры в Ени-Загру, и что у железнодорожной станции стоят два турецких табора. Заметивши нас, противник видимо засуетился, но огня не открывал.
Не смотря на присутствие довольно значительного неприятеля, Мартынов решил сделать попытку взорвать железнодорожный мост и испортить телеграф. (Ени-Загра лежит на железной дороге из Филиппополя и Адрианополя в Ямполь; железнодорожная станция находится почти у самого города). Во взводной колонне рысью двинулись две наши сотни к полотну железной дороги между городом и расположенной вправо от нас деревней Эрлемиш. Местность была открытая, ровная, очень удобная для действий кавалерии.
В двух верстах от города нам навстречу, с левой стороны, быстро выехали черкесы (около двух эскадронов) и тотчас же рассыпались.
Две полусотни наши немедленно сделали заезд налево, рассыпались, и образовали таким образом заслон против черкесов для остальных двух полусотен, которые продолжали наступление к полотну железной дороги.
Я со своею полусотней находился в упомянутом заслоне, который смело повел наступление на черкесскую цепь. Последняя, очевидно, избегая столкновения, стала медленно отступать, рассчитывая подвести нас под огонь своей пехоты и артиллерии (всего около пяти таборов, как оказалось впоследствии), которые занимали сильную позицию между городом и железнодорожною станцией. Увидев эту грозную пехотную силу, поняв хитрую тактику отступавших черкесов и безрассудность преследования, я вовремя поворотил своих людей.
И действительно, только что мы начали отступать, как черкесы, вместо того, чтобы нас преследовать, быстро очистили фронт перед своею позицией, поскакав на фланги ее, и позади нас вдруг раздались сильные ружейные залпы и орудийные выстрелы; сотни пуль полетали за нами в вдогонку, засвистав над головами, а турецкие гранаты стали рваться у самых ног наших испуганных лошадей. Одновременно у деревни Эрлемиша показались два неприятельских орудия, которые стали тоже в нас стрелять... Мы очутились внезапно под перекрестным артиллерийским огнем. Все это было так неожиданно и так дурно подействовало на нас в нравственном отношении, что в рядах смущенных казаков произошел некоторый беспорядок, путаница, и наиболее трусливые бросились, даже было, наутек. И только благодаря энергии и мужеству офицеров порядок скоро был восстановлен, и начавшееся бегство перешло в стройное отступление шагом. Черкесы нашим временным беспорядком не воспользовались, и даже не делали попыток нас преследовать.
Несмотря на сильный огонь, мы отделались очень счастливо, потеряв только пять убитых лошадей.
Цель рекогносцировки была все-таки более или менее достигнута: хотя железную дорогу нам и не удалось разрушить, но силы и расположение неприятеля были обнаружены довольно точно. Мы спокойно возвращались в долину роз прежнею дорогой через Малые Балканы. При подъеме на горы, близ деревни Бузаач, мы нашли две каруццы, нагруженные ящиками с патронами Пибоди; очевидно, они были брошены турками при отступлении от Ханкиоя. Сотенный командир мой, есаул Гречановский, вздумал, было, уничтожить эти патроны: приказав казакам подложить под возы соломы, он сам стал поджигать ее. Пламя вспыхнуло, раздалась оглушительная трескотня, и Гречановский едва не поплатился жизнью за свою безумную забаву.