Дубровский Петр Павлович
Адам Мицкевич

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Статья четверная и последняя.

   

АДАМЪ МИЦКЕВИЧЪ.

Статья четвертая и послѣдняя.

VII.

   Съ грустнымъ чувствомъ переходимъ мы къ послѣдней дѣятельности Мицкевича -- къ тому времени, когда онъ читалъ въ Collège de France лекціи о славянской литературѣ, съ 1840 по 1844 годъ. Изъ этихъ лекцій видно, какъ геніальный поэтъ, съ самаго начала, вступая на профессорскую каѳедру, еще исполненъ былъ могучею силою духа, но потомъ постепенно ослабѣвалъ, подавляемый борьбою душевныхъ страданій и -- горько вымолвить -- признаками умственнаго разстройства, что особенно-замѣтно въ его послѣднемъ курсѣ.
   Какъ ни тяжело намъ остановить вниманіе на такомъ печальномъ явленіи въ жизни великаго художника, нравственно-истерзаннаго, мы должны, по-мѣрѣ-возможности, ознакомиться съ окончательною работою его духа. Въ ней сверкаютъ еще яркія искры безсмертнаго таланта.
   Лекціи Мицкевича выходили въ польскомъ переводѣ, въ Парижѣ, въ слѣдующемъ порядкѣ: годъ первый (1840--1841), переводъ Феликса Вротновскаго, Парижъ, 1843, въ 16; годъ второй (1841--1842), переводъ его же, изданіе первое въ 4 д. 1841--1842; изданіе второе. Въ 16 д. 1842; годъ третій (1842--1843), переводъ его же. Парижъ 1844, въ 16 д. (тотъ же годъ во Французскомъ оригиналѣ, написанный рукою Мицкевича, 25 лекцій, въ 4).
   Въ Парижѣ, въ 1850--1851 годахъ, изданы на польскомъ языкѣ всѣ четыре курса, въ 8 д. (Этимъ изданіемъ мы пользуемся въ настоящей статьѣ).
   Два первые курса вышли въ нѣмецкомъ переводѣ, подъ заглавіемъ: "Vorlesungen über slavischc Litteratur und Zustande, gehalten im Collège de France, in den Jahren 1840--1842. Deutsche, mit einer Vorrede des Verfassers versehene Ausgabe (Gustav Siegfried). Leipzig. 1843 2 v. 12.
   Предисловіе къ этому изданію написано попольски самимъ Мицкевичемъ и переведено на нѣмецкій языкъ. "Особенность случая (говоритъ онъ), который вызвалъ это сочиненіе, не мною написанное, хотя я и авторъ его, возлагаетъ на меня обязанность объясниться передъ публикою".
   Указавъ на то, что французское правительство поручило ему каѳедру славянскихъ литературъ и нарѣчій, Мицкевичъ продолжаетъ:
   "Средства и пособія для моего курса я долженъ былъ искать только въ самомъ себѣ. Что я чувствовалъ и замѣтилъ во время пребыванія моего въ славянскихъ странахъ, что я припомнилъ изъ прежнихъ занятій моихъ исторіею и литературою славянскихъ народовъ, въ-особенности же то, что изъ духа, возбуждающаго эти народы, теперь перешло въ мой духъ -- всѣмъ этимъ я дѣлился съ слушателями. Collège de France имѣетъ цѣлью болѣе общее изложеніе паукъ, нежели подробное ихъ изслѣдованіе; его слушатели, собственно говоря, не ученики; моя публика въ значительной степени состояла изъ славянъ.
   "Все это имѣло вліяніе на внѣшнюю форму изложенія.
   "Я всегда говорилъ на-память и очень -- часто вовсе безъ замѣтокъ. Слушатели, по своимъ подручнымъ запискамъ, потомъ при помощи стенографіи, приводили въ порядокъ лекціи и печатали ихъ въ польскомъ переводѣ. Другъ мой, Зигфридъ, перевелъ польскій текстъ на нѣмецкій языкъ.
   "Въ самомъ текстѣ, котораго я не имѣлъ времени поправить, есть мелкіе, но многочисленные промахи, ошибки въ числахъ, названіяхъ, иногда даже въ выраженіяхъ."
   На французскомъ языкѣ издана была значительная часть курса Мицкевича въ Парижѣ, въ 18lä году.
   При появленіи поэта въ одной изъ аудиторій Collège de France раздались громкія рукоплесканія...
   "Милостивые государи! (началъ онъ первую свою лекцію) эти изъявленія добраго ко мнѣ расположенія публики, состоящей большею частью изъ моихъ соотечественниковъ, между которыми я вижу многихъ моихъ друзей, для меня драгоцѣнны; но я не ошибаюсь въ ихъ истинномъ значеніи: они показываютъ, что вы чувствуете, сколько смѣлости нужно придавать мнѣ -- чувствуете трудность моего положенія. И въ-самомъ-дѣлѣ это положеніе опасно. Еслибъ даже вы могли забыть впечатлѣнія, полученныя при слушаніи знаменитыхъ профессоровъ этого училища; еслибъ я, съ своей стороны, могъ не видѣть трудностей, сопряженныхъ съ самымъ предметомъ, который мнѣ должно излагать, то и тогда мнѣ было бы невозможно заглушить сознаніе той безполезности, которую вношу сюда съ собою и которая связана съ моею личностью. Я иностранецъ, я принужденъ объясняться на языкѣ, который не имѣетъ ничего общаго съ тѣмъ языкомъ, какой обыкновенно служитъ мнѣ органомъ моихъ мыслей; ничего общаго, ни касательно происхожденіи своего, ни касательно формы и теченія. Здѣсь дѣло не идетъ только о томъ, чтобъ въ вашемъ присутствіи передавать чужимъ словомъ свои мысли и чувства: мнѣ нужно совершенно и съ одного раза преображать ихъ. Эта внутренняя тяжелая работа необходима въ курсѣ литературы. Въ немъ нельзя слѣдовать извѣстной и предварительно-избранной методѣ; нѣтъ формулъ, посредствомъ которыхъ мысль можетъ быть выражена почти безотносительно къ слогу, какъ это можетъ имѣть мѣсто въ паукахъ точныхъ. Выходя изъ предѣловъ грамматики и филологіи, мы должны будемъ объяснять и разбирать литературные памятники произведенія искусства; объяснять -- значитъ дать почувствовать то воодушевленіе, которое создало ихъ. Еслибъ мы даже имѣли время для предуготовительныхъ ученыхъ изслѣдованій, то дали ли бы они намъ силу открыть въ какомъ-либо художественномъ произведеніи ту сокровенную жизнь, которая въ немъ заключена, и что составляетъ истинную тайну искусства?-- Нисколько! Чтобъ выдать эту жизнь изъ слова, созданнаго художникомъ, нужно произнести надъ ней творческое слово; но такого слова произнести невозможно, не владѣя всѣми тайпами языка. Можетъ ли чужестранецъ достигнуть такой власти? Хотя бы и могъ, то его ожидаетъ другая половина труда, столь же тяжелая. Онъ долженъ будетъ передать внѣшнюю форму -- эту нераздѣльную, часто главную сторону въ произведеніи искусства; иногда одно слово неудачное и некстати-употребленное, или только худо-произнесенное, можетъ исказить ее и уничтожить. Всѣ эти трудности я знаю; при каждомъ движеніи, при каждомъ мановеніи моей мысли, чувствую тяжесть цѣпи, такъ-какъ вы слышите ея бряцанье. Потъ почему, еслибъ я увлекался только внушеніями моего литературнаго самолюбія -- потому-что унизительно являться передъ публикою, если мы не чувствуемъ той силы, которая даетъ легкость и красоту -- еслибъ я заботился только о моемъ самолюбіи, о моемъ личномъ достоинствѣ, я навѣрно отказался бы отъ опасной чести говорить съ этой каѳедры; но очень-важныя обстоятельства заставили меня принять ее."
   Мицкевичъ прибавляетъ, что онъ призванъ подать голосъ во ими литературы народовъ, тѣсно-связанныхъ съ его народомъ, подать голосъ въ томъ городѣ, который есть столица слова, "и потому (говоритъ онъ) ничто не Можетъ меня удерживать".
   Считая Парижъ посредникомъ взаимнаго соприкосновенія народовъ и замѣчая, что жажда сблизиться съ остальною Европою, заключить тѣсный союзъ съ народами Запада, повидимому, нигдѣ такъ живо не чувствуется, какъ у славянскихъ племенъ, онъ задаетъ себѣ вопросъ: "не-уже-ли славяне не имѣютъ никакой, собственно имъ принадлежащей стихіи цивилизаціи?" -- и отвѣчаетъ, что славяне считаютъ для себя оскорбленіемъ сомнѣваться въ этомъ. Чтобъ привлечь къ себѣ вниманіе западныхъ народовъ, по его мнѣнію, необходимо раскрыть передъ ними весь кругъ славянскихъ литературъ. Однакожь, не вида въ нихъ тѣснаго единства, онъ считаетъ нужнымъ разобрать, что было началомъ разрыва между славянами и что снова можетъ соединить ихъ. На рѣшеніи этихъ вопросовъ онъ основалъ планъ своего курса. "Итакъ, я думаю (говоритъ Мицкевичъ), мнѣ легче, чѣмъ кому-либо изъ славянъ, избѣжать вліяніи страстей, тѣсныхъ и исключительныхъ взглядовъ односторонности" Къ-сожалѣнію, поэтъ-профсссоръ ошибался. Онъ построилъ себѣ какую-то туманную идею всеславянства, именно для того только, чтобъ дать хотя какую-нибудь опору своему личному воззрѣнію, основанному на народной исключительности. Отъ этого онъ часто былъ въ разладѣ съ самимъ-собою: яснымъ взглядомъ обнималъ жизнь западно-европейскихъ народовъ и въ То же время видѣлъ искаженіе славянской природы въ сближеніи съ ними! Довольно указать на то, какъ превратно понялъ онъ Петра-Великаго и его спасительную для насъ эпоху. Ложная идея привела его также къ слѣдующему заключенію: "Возбуждать интересъ могутъ не одни только военные подвиги славянъ, не ихъ варварскіе наѣзды въ древнихъ вѣкахъ, не сильное вліяніе ихъ на политическія дѣла. Занадъ думаетъ, что сѣверо-восточныя страны ему обязаны всѣмъ просвѣщеніемъ; и дѣйствительно, многія сѣмена его тамъ возрасли, смотря по тому, на какой грунтъ упали; однакожь онъ могъ бы увидѣть, что не одно открытіе, которое считаетъ своимъ, прежде извѣстно было въ славянскихъ странахъ. Нашъ ботаникъ Ззлюзянскій замѣтилъ двуполыя растенія за сто пятьдесятъ лѣтъ прежде Линнея; Цёлэкъ (Ciolck), называемый Вителліо, еще въ XIII вѣкѣ создалъ теорію преломленія лучей свѣта, основанную на математическомъ исчисленіи. Минуя другихъ, упомяну только объ одномъ, всѣмъ извѣстномъ, о Николаѣ Коперникѣ, который первый понялъ законы солнечнаго міра."
   Вотъ куда односторонній патріотизмъ завелъ Мицкевича! Ненужно, кажется, доказывать, какъ здѣсь несообразенъ переходъ отъ общаго къ частному. Извѣстно, что чехи также присвоивали себѣ Коперника...
   Намъ невозможно будетъ вполнѣ прослѣдить всѣ лекціи Мицкевича: этому препятствуетъ объемъ нашей статьи. По-крайней-мѣрѣ, взглянемъ на ихъ главныя положенія и въ-особенности на тѣ мѣста, которыя касаются русской литературы.
   Мицкевичъ читалъ четыре курса. Первый (1840--1841 г.) заключаетъ въ себѣ слѣдующіе періоды: отъ древнѣйшихъ временъ до 500 г., въ которомъ разсматривается физическое и племенное свойство славянъ, земли, ими занимаемыя, ихъ общественный бытъ, нарѣчія и преданія; потомъ слѣдуетъ періодъ отъ 500 г. до 1000 г., въ которомъ разсматривается развѣтвленіе языка на нарѣчія, исторія введенія христіанства и письменности у славянъ. Въ періодѣ отъ X до XIV в. Мицкевичъ разбираетъ древнѣйшіе памятники славянской литературы, и въ-особенности народную поэзію славянъ придунаііскихъ; наконецъ переходитъ къ ягеллоновой эпохѣ и заключаетъ общимъ изложеніемъ политической и литературной исторіи Польши и Руси.
   Напрасно мы стали бы искать здѣсь строгой, ученой критики: вездѣ видны поэтъ и его пылкая фантазія; однако онъ, какъ человѣкъ геніальный, часто высказываетъ замѣчательныя мысли, хотя и не всегда вѣрныя.
   "Русь (говоритъ онъ въ третьей лекціи перваго курса), находившаяся вблизи уральскихъ племенъ и издавна воевавшая съ ними, впродолженіе двухъ вѣковъ изнывавшая подъ монгольскимъ игомъ, съ мужествомъ и терпѣливымъ постоянствомъ приготовляла свое будущее величіе. Ея древняя литература, какъ-бы проникнутая страшнымъ предчувствіемъ, уже имѣетъ характеръ строгій и печальный. Впослѣдствіи религія дѣлается единственною связью народности, подавленной татарами; но дѣло народной независимости беретъ верхъ, и вскорѣ власть захватываетъ его въ свое распоряженіе. Русская литература этого времени имѣетъ характеръ религіозный, но еще болѣе монархическій. Князь предводительствуетъ въ битвѣ; все совершается имъ и его именемъ: подчиненныхъ героевъ невидно. Всякая исключительность исчезаетъ въ виду великаго зрѣлища будущаго единства и государственнаго могущества. Княжеская особа выражаетъ въ себѣ всю современную эпоху; достоинства и недостатки государя важны для поэта на столько, на сколько могутъ они имѣть вліяніе на судьбу Руси. Такимъ образомъ у поэзіи есть уже опредѣленное направленіе; она стремится къ эпопеѣ. Драматическій элементъ совершенно въ ней гаснетъ, потому -- что драма требуетъ борьбы страстей, игры индивидуальныхъ характеровъ, столкновенія отдѣльныхъ интересовъ. Первоначальный характеръ русской литературы большею частью сохранился до ея перерожденія, до временъ Екатерины-Великой."
   Замѣчая, какъ русская литература въ позднѣйшее время приняла болѣе-самостоятельный характеръ, Мицкевичъ прибавляетъ: "Русскіе поэты часто идутъ по пути, указанному французами, подражаютъ англичанамъ; но пусть только поразитъ ихъ какое-нибудь народное событіе, каждый изъ нихъ сейчасъ же дѣлается русскимъ, важнымъ, мрачнымъ и гордымъ".
   Въ девятой лекціи, замѣчая на то, что между славянами никогда не было единства, Мицкевичъ говоритъ: "Понятіе о соединенной славянщинѣ возникло только въ прошедшемъ вѣкѣ: это плодъ кабинетной и литературной работы ученыхъ; но длатого, чтобъ современенъ дѣйствительно достигнуть этого единства, кажется, выбраны пути, не прямо-ведущіе къ цѣли. Ученые всегда подаютъ голосъ во имя соплеменности, забывая, что религіозныя и политическія условія произвели разъединеніе, и что невозможно уничтожить всей исторія народа, чтобъ возвратить его къ физическому началу. Такъ въ прошедшемъ столѣтіи хотѣли соединить нѣмцевъ подъ однимъ понятіемъ Тевтоніи, припоминая имъ сказочнаго патріарха Тевта. Предпріятіе оказалось напраснымъ и было оставлено самыми пламенными приверженцами нѣмецкаго единства. Другіе, занимающіеся мыслію о будущемъ возсозданіи славянщины, считаютъ средствомъ для этого ту или другую форму правительства. По никакое правительство никогда не имѣло довольно силы для слитія разныхъ народностей. Римская Имперія, которая была идеаломъ матеріальной силы, наложила свою печать на многіе западные народы; однакожь, при первомъ ударѣ варваровъ, эта мертвая связь навсегда расторглась. Такъ точно и славяне не должны надѣяться, чтобъ ихъ могло соединить физическое родство одной крови, или заманчивое обѣщаніе какой-нибудь нравящейся имъ формы правленія: къ этому могла бы привести только идея всеобщая, великая, идея, способная обнять все ихъ прошедшее и будущее."
   Не во гнѣвъ будь сказано нашимъ славянофиламъ, нельзя не признать справедливости этого взгляда, по-крайней-мѣрѣ въ главныхъ его основаніяхъ.
   Въ тринадцатой лекціи Мицкевичъ сравниваетъ лѣтописцевъ русскихъ и польскихъ. Хотя здѣсь сужденіе его отличается рѣзкостью мысли и излишнимъ пристрастіемъ, однакожь мы приводимъ его, чтобъ показать, какъ Мицкевичъ понималъ свой предметъ.
   "Упомянутый нами Несторъ (говоритъ онъ), монахъ, въ уединеніи своей кельи описываетъ событія безъ всякой мысли и политическаго направленія, безъ всякаго плана и вида. Назвавъ свою книгу Повѣстію временныхъ лѣтъ, онъ старался сохранить въ ней исчезавшія преданія. Относительно формы, онъ даже сухъ и теменъ; періоды у него идутъ одни за другими, какъ отдѣльныя выраженія, неимѣющія связи между собою. Когда онъ говоритъ о монастыряхъ, о монахахъ, о церквахъ, у него нѣтъ недостатка въ содержаніи; онъ распространяется о предметѣ, хорошо ему извѣстномъ, и разсказываетъ съ наслажденіемъ, съ привязанностью; но если нужно что-нибудь написать о битвѣ, то онъ обыкновенно только разсказываетъ, какъ она окончилась, побѣдою или пораженіемъ; онъ не хочетъ судить о поступкахъ князей, рѣдко хвалитъ ихъ, никогда не порицаетъ. Однакожь, можно замѣтить, что онъ желалъ бы видѣть великихъ князей могущественными, потому-что они для него олицетворяютъ Русь; притомъ онъ предвидитъ несчастія, грозящія ей со стороны варваровъ."
   Приводя небольшой отрывокъ изъ Нестора, Мицкевичъ продолжаетъ:
   "Польскіе лѣтописцы, которые,-- какъ, напримѣръ, Галлъ -- жили при дворѣ своихъ государей и раздѣляли съ ними военныя опасности, совершенно отличаются оіъ Нестора въ способѣ разсказа, въ формѣ и слогѣ. У Нестора не было другихъ источниковъ и образцовъ, кромѣ византійскихъ. Греческая литература въ эпоху раздѣленія церквей ужо упадала даже въ самой столицѣ государства, несмотря на то, что Фотій былъ ученѣйшимъ человѣкомъ своего времени. Русь, принимая христіанскую вѣру отъ Византіи, не могла заимствовать оттуда ничего болѣе, какъ только ту частицу литературы, которая еще оживилась при Компенахъ. Въ русскихъ лѣтописцахъ не видно ни малѣйшаго вліянія на нихъ классическихъ греческихъ писателей. Напротивъ, на Западѣ латинь была языкомъ разговорнымъ и безпрестанно-обработываемымъ. Польскіе и чешскіе писатели знали Цицерона, Виргилія, Ювенала и Тацита, старались пользоваться ихъ сочиненіями, углубляться въ поэзію, исторію и краснорѣчіе древнихъ. Они перемѣшали всѣ эти роды литературы; иначе не могло и быть. Въ тѣ времена, исполненныя движенія и великихъ политическихъ предпріятій, что было для нихъ возможнѣе: избирать ли себѣ за образецъ холодныхъ греческихъ хронографовъ, или подражать изящнымъ римскимъ писателямъ временъ имперіи? Критики несправедливо упрекаютъ ихъ въ смѣшеніи разныхъ стилей; это смѣшеніе совершенно соотвѣтствуетъ составу общества, возникавшему изъ слитія разныхъ началъ.
   "Галлъ, какъ мы сказали, почти всегда начинаетъ главы поэзіею, потомъ ведетъ разсказъ въ безпрерывной связи и оканчиваетъ молитвою или элегіею."
   Мицкевичъ, открывая свой второй курсъ (12 декабря 1841 г.), въ самомъ началѣ выразилъ благодарность прошлогоднимъ слушателямъ за ихъ сочувствіе къ нему, которое, но его словамъ, тѣмъ болѣе было для него драгоцѣнно, чѣмъ болѣе онъ чувствовалъ, кіжъ трудно увлечь вниманіе собранія, которое состоитъ изъ людей разныхъ народовъ и, слѣдовательно, не можетъ одинаково заниматься всѣми частями изложенія, въ-особенности потому, что свойство самаго предмета не дозволяетъ затрогивать политическіе и современные интересы.
   "Конецъ XVII вѣка (говорилъ Мицкевичъ), вѣкъ XVIII и начало ХІХ-го будутъ служить въ этомъ году полемъ для изслѣдованія литературныхъ произведеній въ области политики, философіи и искусства. Этотъ періодъ легче будетъ разсматривать, потому-что впродолженіе его славяне входятъ въ болѣе-близкія сношенія съ остальною Европою. Ихъ цари, короли, шляхта посѣщаютъ западныя страны, обращаются къ Франціи, къ Англіи за правительственными системами, за философскими идеями, за образцами искусства. Славянскія поколѣнія всѣми порами втягиваютъ въ себя европейскій духъ. Такимъ-образомъ, на обширномъ пространствѣ ихъ земель, образуется среда обществъ, состоящая изъ людей цивилизованныхъ, благовоспитанныхъ, превратившихся въ французовъ; они блестятъ французскимъ лоскомъ, или, лучше сказать, какою-фо Фосфоризаціею, блистательною и скоропроходящею. Для знакомства съ сочиненіями этой эпохи было бы достаточно перевести переводы, чтобъ видѣть неловкое подражаніе классическимъ произведеніямъ временъ Лудовика XIV и Лудовика XV. Въ отношеніи литературномъ это самая безплодная эпоха."
   Послѣ этого вступленія, Мицкевичъ повторилъ въ краткихъ словахъ главные факты политической исторіи славянскихъ народовъ, изложенной имъ въ предъидущемъ году. Теряясь въ предположеніяхъ, подъ какую формулу можно подвести потребности, интересы и стремленія столь различныхъ народностей, онъ говоритъ:
   "Этотъ важный вопросъ будетъ занимать насъ впродолженіе текущаго года. Какъ славянинъ и какъ свидѣтель движенія, которое колеблетъ философію, тревожитъ умы и сердца на Западѣ, я чувствую живое влеченіе къ этой части моихъ чтеній, которая, обнимая новую литературу и философію славянскую, по плану, мною начертанному, должна быть отнесена къ концу нынѣ-начатаго курса.
   Тогда же въ первый разъ мы замѣчаемъ у Мицкевича странный оборотъ ума, который отчасти высказался въ слѣдующихъ, нелишенныхъ поэзіи словахъ:
   "У насъ есть простонародное повѣрье о существованіи духовъ, блуждающихъ по свѣту и обреченныхъ на молчаніе. Да, кто только будетъ находиться на этой каѳедрѣ, тотъ будетъ чувствовать себя то окруженнымъ, то одержимымъ множествомъ этихъ духовъ. Славяне, еще неисчерпавшіе дара слова, приписываютъ ему первобытную силу. Имъ кажется, что довольно произнести слово для осуществленія дѣла."
   Не станемъ слѣдовать за взглядами Мицкевича на Польшу въ отношеніи литературномъ и политическомъ, но обратимся прямо къ его сужденіямъ о русской литературѣ. Мы уже замѣтили, что онъ смотрѣлъ на эпоху Петра-Великаго съ предубѣжденіемъ и съ ложной точки, столь противоположной его понятію о европеизмѣ. Учрежденія Петра-Великаго онъ считаетъ совершенно-противными славянской природѣ (такъ выразился онъ въ 6-й лекціи) говоритъ, что будто-бы все народное возбуждало въ нашемъ великомъ преобразователѣ нерасположеніе. Въ воззрѣніи его на эту эпоху даже замѣтно преувеличеніе, или просто незнаніе обыкновенныхъ фактовъ русской исторіи. Такъ, напримѣръ, онъ утверждаетъ, въ 7-й лекціи, будто-бы Петръ-Великій все народонаселеніе Россіи раздѣлилъ на четырнадцать классовъ или чиновъ. "Нѣчто подобное (говоритъ онъ) можно видѣть въ Китаѣ; но тамъ классификація распространяется только на мандариновъ, а въ Россіи она обнимаетъ собою все народонаселеніе!"
   Любопытны сужденія Мицкевича о русскихъ писателяхъ, хотя и тутъ исключительный взглядъ иногда мѣшалъ ему видѣть истину. Мы приводимъ ихъ вполнѣ, воздерживаясь отъ возраженій на нихъ, потому-что дѣло само-собою ясно и уже доказано для насъ, русскихъ. Во всякомъ случаѣ, мнѣніе о нашей литературѣ такого геніальнаго писателя, какъ Мицкевичъ, заслуживаетъ вниманія тѣмъ болѣе, что въ немъ есть и вѣрные взгляды.
   "Русскіе писатели (говоритъ Мицкевичъ, разбирая сочиненія Ломоносова) всѣ повторяютъ одни и тѣ же благоговѣйныя выраженія, называя его Петромъ-Великимъ въ литературѣ, отцомъ языка, преобразователемъ народа и т. д.; но ни одинъ изъ нихъ не вникаетъ въ болѣе -- любопытныя подробности и не старается объяснить, какое вліяніе руководило умъ его. Кажется, горячая борьба новыхъ школъ, которой онъ быль свидѣтелемъ въ Германіи, произвела на него сильное впечатлѣніе, и онъ, слѣдуя перемѣнамъ, тамъ происшедшимъ, вознамѣрился сдѣлать опытъ чего-то подобнаго въ Россіи. Однако у нѣмецкихъ поэтовъ онъ не взялъ ничего, кромѣ ритма; во всемъ прочемъ слѣдовалъ французской методѣ, подражалъ Ж. Б. Руссо. Сухой педантизмъ Вольфа сковалъ въ немъ воображеніе и придалъ ему холодный тонъ, характеризующій его сочиненія."
   О Тредьяковскомъ Мицкевичъ говоритъ, что онъ былъ соперникомъ Ломоносова, "хотѣлъ остановить развитіе великорусскаго нарѣчія и облечь новую литературу въ старославянскія формы, подкрѣпляемыя южнымъ нарѣчіемъ".
   Вслѣдъ за такимъ оригинальнымъ мнѣніемъ, онъ продолжаетъ:
   "Однако Тредьяковскій былъ человѣкъ необыкновенный, учился во Франція и даже написалъ нѣсколько французскихъ стихотвореній, которыя занимали блистательное мѣсто въ тогдашнемъ Альманахѣ Музъ, потому-что во Франціи готовый и образованный языкъ создавалъ стихотворца, въ Россіи же стихотворецъ самъ долженъ былъ создавать языкъ. Еслибъ русская литература пошла но направленію, данному ей Тредьяковскимъ, то непремѣнно сдѣлалась бы тѣмъ, чѣмъ теперь китайская. Нѣкоторые отрывки изъ его трагедій имѣютъ поразительное сходство съ драмами, переведенными съ китайскаго."
   Замѣчательно слѣдующее мнѣніе о Державинѣ:
   "Державинъ былъ одаренъ силою понятія, и этою способностью ума онъ отличается во всѣхъ своихъ произведеніяхъ; быстро схватывая философскіе вопросы, онъ излагалъ ихъ въ стихахъ. При этомъ въ немъ замѣтна чрезвычайная сила физической организаціи, та пылкость крови, которая часто кажется поэтическимъ энтузіазмомъ. Въ немъ была запальчивость журналиста, живость публичнаго оратора; иногда только, самъ того не зная, онъ возносился въ міръ высшей, истинной поэзіи. Впрочемъ, форма его та самая, которую Ломоносовъ заимствовалъ у Французовъ; это ни болѣе, ни менѣе, какъ строфа Малерба, немного-передѣланная на русскій образецъ. Но у Державина было гораздо-болѣе силы, чѣмъ у Ломоносова: какъ одного можно сравнить съ Малербомъ, такъ другаго -- съ Лебреномъ, хотя онъ а превышалъ Лебрена силою, искренностью таланта, менѣе его выглаживалъ свои мысли и ихъ внѣшнія формы. Оды составляютъ многіе томы его сочиненій; онъ исчерпалъ этотъ родъ. По схоластическимъ понятіямъ, онъ писалъ оды религіозныя, оды политическія или патріотическія и, наконецъ, разныя легкія стихотворенія, которыя также называлъ одами.
   "Въ числѣ первыхъ славится его ода "Богъ", переведенная на всѣ европейскіе языка и считающаяся у русскихъ какъ лучшее произведеніе ихъ литературы. Но это мнѣніе несправедливо: есть другія, болѣе-достойныя произведенія этого писателя. Безъ-сомнѣнія, стихъ, который въ переводахъ тратитъ свои красоты, въ подлинникѣ отличается большой глубиною и торжественностью; но, въ основаніи, что же значить эта ода "Богъ"? Какого именно Бога воспѣваетъ поэтъ?"
   Слѣдующія слова Мицкевича показываютъ, что если онъ ошибался въ оцѣнкѣ русскихъ поэтовъ, то превосходно понималъ XVIII-й вѣкъ по отношенію собственно къ Западу христіанскаго міра. Въ этомъ отношеніи никто глубже Мицкевича не разумѣлъ XVIII-го вѣка. Вотъ что онъ говоритъ далѣе; "Богъ, извѣстный въ поэзіи XVIII вѣка, не былъ ничьимъ Богомъ, не былъ Богомъ Израиля, всюдусущимъ, отзывающимся живымъ глаголомъ, не былъ также и Богомъ христіанскимъ. Это было какое-то отвлеченное существо, которое восхваляли въ растянутыхъ и тяжелыхъ стихахъ, наполненныхъ математическими представленіями. Поэтъ, хотѣвшій описать высочайшее существо, поступаетъ, какъ Спиноза, начинаетъ исчислять, чего въ немъ нѣтъ, чтобъ дать понятіе, чѣмъ оно быть должно -- и такъ тысячу разъ повторяетъ, что Богъ никогда не имѣлъ начала и никогда не будетъ имѣть конца; онъ продолжаетъ подобный рядъ отрицаній и, отъискивая идеалъ величія, въ геометрическихъ выраженіяхъ представляетъ безпредѣльность пространства и времени. Всѣ подобныя стихотворенія служатъ отрицаніемъ того, что они должны доказывать; они обнаруживаютъ невѣріе своего времени. Средніе вѣка, сколько извѣстно, не произвели оды къ Богу, но на каждой страницѣ тогдашнихъ твореній чувствуется какое-то благоуханіе божества: видно, что они были созданы, если не подъ непосредственнымъ наитіемъ, то по-крайней-мѣрѣ передъ зрѣніемъ Божіимъ. Напротивъ, XVIII-й вѣкъ не хотѣлъ замѣшивать Бога въ житейскія дѣла; выражая безпредѣльное къ нему благоговѣніе, онъ желалъ видѣть его за предѣлами жизни, замкнуть въ области отвлеченныхъ понятій. Итакъ Державинъ, сверхъ этихъ понятій, не умѣлъ найти ничего ни въ исторіи, ни въ вѣрованіяхъ своего народа, чѣмъ бы онъ могъ осязательнѣе доказать дѣйствительное бытіе Предвѣчнаго. Словомъ, въ этомъ случаѣ онъ не былъ народнымъ поэтомъ, потому-что славянскій народъ гораздо-глубже и живѣе чувствуетъ существованіе Бога: онъ заставляетъ говорить землю, воздухъ, воду, деревья, камни, присвоиваетъ имъ какую-то безсмертную душу, думаетъ, что они соединены съ Божествомъ и безпрерывно зависятъ отъ воли Божіей.
   "Между религіозными стихотвореніями Державина, ода на безсмертіе души, преимущественно же небольшое стихотвореніе, названное имъ Христосъ, несравненно-выше его прославленнаго гимна Богу, который даже не Богъ жителей Востока, но Богъ математиковъ."
   Бросивъ довольно-вѣрный, хотя и бѣглый взглядъ на русскую литературу послѣ Державина, Мицкевичъ переходитъ къ Карамзину, о которомъ, между-прочимъ, говоритъ, что его теперь упрекаютъ, будтобы онъ не умѣлъ схватить нить исторической жизни, искажалъ факты, вставляя ихъ въ придуманныя имъ рамы, и проч. "По вопросы (замѣчаетъ Мицкевичъ), поднятые позже, тогда еще не были извѣстны; даже величайшіе историки, французскіе и англійскіе, безнаказанно дѣлали тѣ же самыя ошибки. Карамзинъ, касательно слога, безспорно, стоитъ наравнѣ съ Гиббономъ и Юмомъ, въ нѣкоторомъ отношеніи даже превышаетъ ихъ, потому-что у него болѣе души и истины. Гиббонъ всегда холоденъ и тогда только воодушевляется, когда возстаетъ противъ христіанскихъ догматовъ. Нынѣшніе писатели превзошли его въ этомъ, какъ и во многихъ другихъ отношеніяхъ. Юмъ почти совсѣмъ уже забытъ. Карамзинъ, напротивъ, остался классическимъ писателемъ, и его исторія всегда будетъ читаться, особенно тѣ ея томы, гдѣ онъ говоритъ о Іоаннѣ-Грозномъ. Онъ очутился передъ той эпохою, которой не могъ себѣ объяснить. Почувствовавъ здѣсь, такъсказать, непосредственное вліяніе Бога на дѣла людскія, онъ дѣлается болѣе-строгимъ, глубокимъ и иногда возвышеннымъ. Изображая, напримѣръ, одно изъ тогдашнихъ чудовищъ, Малюту Скуратова, Карамзинъ говоритъ: "Онъ жилъ вмѣстѣ съ царемъ и другомъ своимъ для суда за предѣлами сего міра" (П. Г. P. T. IX, стр. 208, изданіе 1821 г.). Безъ-сомнѣнія, ни Гиббонъ, ни Юмъ не съумѣли бы подмѣтить столь великую истину."
   О Жуковскомъ.Мицкевичъ не сказалъ ничего особеннаго; но вотъ его мнѣніе о Батюшковѣ: "Стихотворенія Батюшкова принадлежатъ не одной русской, но вообще славянской литературѣ".
   Здѣсь онъ приводитъ, впрочемъ, въ невѣрномъ переводѣ, отрывки изъ стихотворенія Батюшкова: Переходъ черезъ Рейнъ.
   "Тонъ и даже форма этихъ строфъ (замѣчаетъ Мицкевичъ) совершенно напоминаютъ стихотворенія Реклевскаго, Борецкаго и другихъ тогдашнихъ польскихъ поэтовъ, хотя они вовсе не знали русской литературы. Въ вышеприведенныхъ стихахъ замѣтна какая-то важность, торжественность, религіозное чувство. Батюшковъ -- литераторъ; его форма болѣе окончена, совершенна, но онъ не столько оригиналенъ, простъ и искрененъ, какъ Горецкій и Реклевскій; онъ слишкомъ -- часто напоминаетъ о себѣ, что принадлежатъ къ ряду писателей, къ людямъ, занимающимся литературою; не можетъ отдѣлаться отъ начитанности классиковъ, Тасса и латинскихъ поэтовъ.
   "Особенно замѣчательно въ немъ глубокое религіозное чувство. Въ тѣ времена дипломаты и государи часто говорили о религіи; но истинное религіозное чувство можно найти только въ славянскихъ поэтахъ, въ Батюшковѣ, Горецкомъ и другихъ. Это не была еще религія, но, такъ-сказать, только предчувствіе религіи, какое-то неопредѣленное, религіозное направленіе; но и такое явленіе уже важно."
   Мы не можемъ слѣдить за всѣми сужденіями Мицкевича о русской литературѣ, въ-особенности за тѣми, которыя отличаются рѣзкостью выраженія и ложнымъ взглядомъ; но нельзя не изумляться, что онъ несовсѣмъ-вѣрно понялъ нашего Пушкина. Вѣроятно, ему мѣшали тѣ крайнія и, скажемъ смѣло, фантастическія идеи, подъ вліяніемъ которыхъ въ послѣднее время Мицкевичъ видимо упадалъ духомъ.
   Во всякомъ случаѣ, воззрѣніе его на Пушкина любопытно.
   "Пушкинъ (говоритъ онъ въ 28-й лекціи втораго курса), какъ подражалъ Байрону, такъ точно, самъ о томъ не думая, былъ подражателемъ и Вальтера Скотта. Въ то время повсюду говорили о мѣстномъ колоритѣ, объ исторической вѣрности, о необходимости ввести исторію въ поэзію и романы. Два произведенія Пушкина: Цыганы и Полтава колеблятся между этими обоими образцами. Здѣсь онъ то Байронъ, то Вальтеръ Скоттъ, но еще не то, чѣмъ есть.
   "Самая оригинальная его поэма, Онѣіипъ, которую всегда съ удовольствіемъ будутъ читать во всѣхъ славянскихъ странахъ и которая останется вѣчнымъ памятникомъ эпохи, имѣетъ тотъ же самый складъ, какъ и байроновъ "Дон-Жуанъ". Пушкинъ взялъ "Дон-Жуана" за образецъ своему "Онѣгину". Это произведеніе онъ началъ писать въ молодыхъ годахъ, потомъ, время-отъ-времени, издавалъ его главами и, наконецъ, создалъ поэму въ восьми пѣсняхъ, увлекательную по своей прелестной простотѣ и, въ-особенности, по стихамъ. Онъ не такъ богатъ, не такъ производителенъ, какъ Байронъ, не паритъ такъ высоко, не проникаетъ такъ глубоко въ человѣческое сердце, но болѣе-ровенъ, болѣе-строгъ въ формѣ, болѣе-простъ, часто достигаетъ Байрона, а иногда даже превышаетъ его."
   Изложивъ содержаніе "Онѣгина", Мицкевичъ продолжаетъ:
   "Чрезвычайно -- трудно было на такой бѣдной и тѣсной основѣ создать большую поэму. Пушкинъ, обозрѣвая сцены домашней жизни земли русской и ежедневныхъ приключеній, нашелъ довольно предметовъ для своихъ пѣсней, которыя имѣютъ характеръ то комедіи, то трагедіи, то, наконецъ, драматическаго романа. Что здѣсь особенно-достойно удивленія, такъ это необыкновенная гибкость и совершенство стиха. Это превосходная картина, которой фонъ и колоритъ безпрерывно измѣняются, и читатель даже не замѣчаетъ, какъ изъ тона оды онъ переходитъ къ эпиграммѣ и, нечувствительно восходи выше-и-выше, встрѣчаетъ эпизодъ, разсказанный почти съ важностью эпопеи.
   Во всей этой поэмѣ Пушкина разлито грустное чувство, гораздоболѣе глубокое, чѣмъ у Байрона. Здѣсь видно, какъ все, что только можетъ быть великимъ и прекраснымъ на землѣ, потеряло прелесть для поэта. Пушкинъ, прочитавъ столько романовъ, испытавъ столько волненіи въ обществѣ молодыхъ и пылкихъ друзей, вездѣ почувствовалъ наконецъ пустоту, и это невольное чувство отразилось въ его поэтическомъ созданіи..."
   Снова разсмотрѣвъ подробности содержанія Онѣгина, Мицкевичъ продолжаетъ:
   "Кажется, Пушкинъ, сочиняя первыя главы своего романа, еще не имѣлъ опредѣленной мысли, какую придумать развязку, ибо невозможно, чтобъ онъ такъ нѣжно, такъ чисто и сильно изображалъ эту любовь молодыхъ людей, которая должна была окончиться такимъ печальнымъ, прозаическимъ образомъ. Пушкинъ весь отражается въ своемъ "Онѣгинѣ". Говоря объ этомъ байронистѣ, которому все наскучило, онъ въ нѣсколькихъ стихахъ изображаетъ собственный портретъ:
   
   Мечтамъ невольная преданность,
   Неподражательная странность
   И рѣзкій, охлажденный умъ.
   
   "Пушкинъ совершенно былъ таковъ. Описывая поэта, онъ описываетъ свои собственныя разочарованія. Этотъ русскій, воспитанный въ Германіи, носящій длинные волосы, почитатель Канта и Шиллера, энтузіастъ безъ цѣли, мечтатель, засыпающій съ перомъ въ рукѣ надъ словомъ "идеалъ", представляетъ одну изъ эпохъ жизни Пушкина. Замѣчательно, что въ этой поэмѣ онъ предсказалъ себѣ даже родъ смерти. Какъ молодой Владиміръ, убитый въ началѣ романа, онъ погибъ отъ пріятельской руки въ поединкѣ, за пустое дѣло.
   "Господствующая мысль всей этой поэмы -- преслѣдованіе всего, что называется модой. хорошимъ тономъ общества. Два героя Пушкина, искренніе друзья, дерутся для-того только, что одинъ изъ нихъ боялся своего лакея-француза, а другой хотѣлъ угодить высокому сановнику, который, скучая въ деревнѣ, радъ былъ разсѣяться поединкомъ и, чрезъ участіе въ немъ, подать поводъ, чтобъ о немъ говорили. Обѣ женщины также увлекаются наконецъ вихремъ салоновъ.
   "Мы не будемъ здѣсь разсматривать лирическихъ и драматическихъ произведеній Пушкина, не будемъ разбирать, что въ нихъ есть характеристическаго, славянскаго, народнаго, ибо главная цѣлъ наша состоитъ въ томъ, чтобъ открыть связь, какая находится между литературою славянскою и европейскою и вывести главную идею этихъ литературъ."
   Мицкевичъ замѣчаетъ наконецъ, что Пушкинъ, исчерпавъ все, что представляло ему образованное общество и народная жизнь, облекъ это въ прекрасныя формы поэзіи, но далѣе идти не имѣлъ уже силы. Это привело его къ заключенію, что новѣйшая эпоха русской литературы, начавшаяся съ Петромъ-Великимъ, ужь окончилась вмѣстѣ съ Пушкинымъ. "Безъ-сомнѣнія (говорить онъ), въ Россіи теперь еще есть писатели съ большимъ талантомъ, съ высокимъ умомъ; по пусть каждый благомыслящій русскій скажетъ, есть ли въ ихъ произведеніяхъ, стихотворныхъ и прозаическихъ, хоть что-нибудь новое, особенно-замѣчательное, что пережило бы Пушкина? Этотъ человѣкъ, котораго ненавидѣли, преслѣдовали приверженцы разныхъ партій, умеръ, оставивъ имъ свободное мѣсто, и что жь она поставятъ на оставленномъ тронѣ? Если они хотятъ отличаться остроуміемъ, то Пушкинъ былъ остроумнѣе ихъ всѣхъ; если они напишутъ какую-нибудь балладу, или сонетъ, то въ Пушкинѣ мы найдемъ болѣе-прекрасные..."
   Въ слѣдующихъ лекціяхъ Мицкевича мы познакомимся еще съ другими его взглядами на русскую литературу и преимущественно на Пушкина.
   Оканчивая второй курсъ, Мицкевичъ болѣе-и-болѣе сталъ увлекаться мистицизмомъ, совершенно удаляться въ сторону отъ своего главнаго предмета и говорить не то, что прямо относилось къ литературамъ славянскихъ народовъ.
   Говоря о положеніи въ Польшѣ еврейскаго народа, Мицкевичъ, наконецъ, воскликнулъ: "какое было бы несчастіе для міра, еслибъ этотъ послѣдній остатокъ древняго племени, единственный, который никогда не усомнился въ Провидѣніи, посягнулъ на отступничество!"
   Грустно приводить эти слова, свидѣтельствующія о разстроенномъ воображеніи поэта...
   Переходимъ къ третьему курсу (1842--1843 годовъ).
   Первая его половина заключаетъ въ себѣ обзоръ новѣйшей поэзіи и фи.тоісофіи славянскихъ народовъ; содержаніемъ второй служатъ изъисканія древностей, касающіяся первоначальной исторіи славянъ, ихъ миѳологіи и законодательства.
   Не будемъ подробно разсматривать и этого курса, потому-что Мицкевичъ болѣе увлекался въ немъ чисто-отвлеченными идеями, построенными въ области мечтанія, по обратимся прямо къ тому, что онъ говоритъ о Пушкинѣ.
   Разбирая произведенія нѣкоторыхъ польскихъ поэтовъ, онъ замѣчаетъ въ нихъ стремленіе высказать свое призваніе быть пѣвцами народа и, какъ онъ выражается, проявлять мысль Божію...
   "Между русскими (далѣе говоритъ Мицкевичъ въ третьей лекціи) Пушкинъ также стремился отдать себѣ отчетъ въ своемъ литературномъ и поэтическомъ призваніи, прямо хотѣлъ обозначить путь, по которому долженъ былъ слѣдовать."
   Здѣсь Мицкевичъ указываетъ на слѣдующія стихотворенія Пушкина: Поэту ("Поэтъ, не дорожи любовію народной!"), Пророкъ и Чернь. Въ первомъ стихотвореніи онъ видитъ выраженіе мыслей, принятыхъ отъ Запада, и говоритъ, что "Пушкинъ здѣсь обоготворяетъ искусство". Приводя стихотвореніе Пророкъ, Мицкевичъ замѣчаетъ: "Это было начало новаго поприща Пушкина; но ему не достало силы достигнуть того, что онъ предчувствовалъ; онъ былъ не въ-состояніи согласить съ этою великою истиною свою внутреннюю жизнь и свои литературные труды. Эта истина примкнула къ его произведеніямъ безъ видимой связи, явившись какъ-бы случайно. Пророкъ написанъ имъ въ 1823 году. Состояніе, въ которомъ онъ тогда находился, прошло скоро, и съ той поры начинается его нравственный упадокъ. Но онъ все еще былъ художникомъ несравненнымъ въ своемъ родѣ, хотя уже и не могъ создать ничего подобнаго. Касательно пониманія поэзіи, кажется, онъ даже возвращался назадъ. Раздраженный критиками и огорченный тѣмъ, что его не умѣли цѣнить, онъ бросилъ публикѣ колкій упрекъ въ "разговорѣ поэта съ чернью". Здѣсь Пушкинъ снова уже смотритъ на поэзію только какъ на искусство, прибавляя, однакожь, что она вмѣстѣ есть молитва:
   
   Мы рождены для вдохновенья,
   Для звуковъ сладкихъ и молитвъ!
   
   Приводя въ польскомъ переводѣ прозою все это стихотвореніе, Мицкевичъ заключаетъ: "Это послѣдній предѣлъ мысли Пушкина: онъ остановился только на молитвѣ и рѣшился остаться подобно жертвеннику, подобно блюстителю неприкосновеннаго алтаря поэтическихъ вдохновеній".
   Не для чего говорить, въ какой степени справедливъ взглядъ Мицкевича на Пушкина. Кто изъ насъ не знаетъ нашего великаго поэта?..
   Далѣе Мицкевичъ высказываетъ мысль, что поэзія нашихъ временъ предназначена для молитвы, для жизни и для борьбы, и потомъ приходитъ къ слѣдующему замѣчательному заключенію:
   "Что поставило славянскихъ поэтовъ на эту степень ихъ воззрѣнія, что имъ открыло путь къ нимъ, что, наконецъ, всего лучше можетъ послужить къ уразумѣнію ихъ понятій о своемъ призваніи?-- поэтическое поприще Байрона. Байронъ открываетъ эру новой поэзіи; онъ первый показалъ людямъ, что поэзія не пустое препровожденіе времени, что тутъ недостаточны только желанія и слова, что нужно самому такъ жить, какъ пишешь. Этотъ человѣкъ, богатый и воспитанный въ аристократической странѣ, оставилъ парламентъ и отечество, чтобъ служить дѣлу Греціи. Сильное чувство, нуждающееся въ томъ, чтобъ поэтизировать свою жизнь, сблизить идеалъ съ дѣйствительностью, составляетъ все поэтическое достоинство Байрона. Осѣ великіе славянскіе поэты стремились къ этому. Байронъ есть таинственное звено, соединяющее великую славянскую литературу съ литературою Запада. Можно даже сказать, что у западныхъ народовъ прервалась поэтическая генеалогія, между-тѣмъ, какъ типы, созданные Байрономъ, подъ перомъ славянъ безпрестанно умножаются и принимаютъ видъ болѣе-и-болѣе возвышенный. Многіе изъ нихъ даже не знали произведеній англійскаго поэта, едва слышали нѣсколько звуковъ, нѣсколько отрывковъ изъ его стиховъ, и этого было для нихъ довольно. У него была столь великая сила, что онъ давалъ ее чувствовать въ нѣсколькихъ словахъ, и нѣсколько этихъ словъ могло трогать, пробуждать души, открывать имъ, чѣмъ онѣ были.
   "Съ Байрономъ начинается новая эпоха литературы, новая эпоха поэзіи. Эта литература, эта поэзія, съ одной стороны, соприкасается къ философіи, съ другой -- къ дѣйствительной жизни. Извѣстно, какимъ быстрымъ взоромъ проникалъ онъ въ политическіе вопросы, какъ всегда разыскивалъ главную загадку человѣческой исторіи. Ни въ комъ столько незамѣтно этихъ мукъ ненормальной жизни при переходѣ отъ XVIII къ XIX вѣку, этихъ броженій безъ цѣли, этихъ стремленій къ чему-то необыкновенному, этой тоски о неизвѣстной будущности. Все, что тревожило умы, что совершалось въ душѣ молодыхъ людей нашего поколѣнія, Байронъ чрезвычайно-вѣрно выразилъ въ своихъ произведеніяхъ и въ своей жизни. Въ этомъ отношеніи онъ поэтъ дѣйствительной жизни. Подобныя чувства, подобныя стремленія проглядываютъ и въ славянскихъ поэтахъ."
   Вслѣдъ за симъ онъ развиваетъ ту мысль, что духъ, воспламенявшій Байрона, вышелъ изъ наполеоновскаго духа. "Мы видамъ уже издалека (говорить онъ), какъ отдаленныя страны и литературы мало-по-малу сближаются между собою, и какое огромное движеніе можетъ произвести на землѣ одинъ геній. Наполеонъ далъ направленіе Байрону, а вліяніе Байрона, самый отголосокъ его славы возбудили Пушкина..."
   Пробѣгая эти строки, пусть читатели сами судятъ, куда завелъ Мицкевича энтузіазмъ...
   Въ питой лекціи онъ приводитъ стихотвореніе Пушкина о Наполеонѣ. "Въ немъ еще замѣтно (говоритъ онъ) чувство русской народности; оно еще напоминаетъ звуки поэзіи Державина". Вслѣдъ за этимъ онъ приводитъ въ переводѣ стихотвореніе г. Хомякова о томъ же предметѣ и отдаетъ ему преимущество, замѣчая, что мысль выражена въ немъ возвышеннѣе и шире...
   Особенность болѣе политическаго, нежели литературнаго взгляда мѣшала Мицкевичу вполнѣ оцѣнить Пушкина. Такъ въ шестнадцатой лекціи того же курса онъ говоритъ о Борисѣ Годуновѣ:
   "Относительно формы, это подражаніе драмамъ Шекспира и Шиллера; но Пушкинъ погрѣшилъ еще тѣмъ, что все дѣйствіе сосредоточилъ на земной сценѣ. Въ прологѣ (?) своемъ онъ даетъ предчувствовать вліяніе невидимаго міра, однакожь потомъ совершенно забываетъ объ этомъ и всю драму дѣлаетъ только политическою интригою."
   Нельзя не замѣтить, что въ этомъ предпослѣднемъ курсѣ Мицкевича ярко выдается впередъ броженіе его мысли, часто-измѣняющей самой себѣ. Иногда, при всей ясности взгляда на предметъ, вдругъ у него высказывается поразительная крайность. Въ слѣдующемъ, уже послѣднемъ его курсѣ, видно, если еще не полное разстройство великаго духа, то по-крайней-мѣрѣ горестный упадокъ его...
   Въ этомъ курсѣ (1843--1844 г.) мало говорится о литературѣ. Мицкевичъ, можно сказать, преслѣдуемый фантастическими видѣніями, уже окончательно сошелъ съ прямаго пути... К;жъ бы то ни было, личность Мицкевича является здѣсь исполненною драматическаго характера -- правда, страшнаго и невольно-сжимающаго сердце. Мы здѣсь видимъ, какъ заживо умираетъ необыкновенный человѣкъ, великій художникъ...
   Мицкевичъ доходилъ до крайнихъ предѣловъ разстроенной фантазіи. Впрочемъ, въ его видѣніяхъ нельзя не замѣтить и блеска истинной поэзіи...
   Въ шестой лекціи, спрашивая, откуда же взять образецъ, идеалъ для художественнаго произведенія? онъ отвѣчаетъ:
   "Этотъ идеалъ находится только въ мірѣ духовъ. Нѣкоторые древніе философы, Пиѳагоръ, Платонъ, знали объ этомъ; всѣ великіе художники чувствовали это; нынѣшніе теоретики начинаютъ догадываться. Искусство призвано воплотить этотъ идеалъ въ видимую форму, дать намъ почувствовать и увидѣть духъ представляемой особы, освобождая его изъ земной оболочки, которая потемняла его, и возстановляя его форму, выражающую его внутреннюю натуру, форму, какую онъ могъ к долженъ бы имѣть на землѣ.
   "Чтобъ такимъ образомъ представить духъ въ свойственной ему формѣ, необходимо сперва его видѣть -- да, необходимо видѣть! И потому искусство есть какъ-бы вызываніе духовъ, есть дѣйствіе таинственное и священное."
   Для объясненія своей идеи, что искусство олицетворяетъ духовъ, Мицкевичъ обращается къ ваянію.
   "Между всѣми искусствами (говоритъ онъ), ваяніе придаетъ духамъ самую выразительную форму и употребляетъ для этого разнаго рода матеріалы, начиная съ мягкой глины до гранита, съ бронзы до золота; однакожь, ни матеріалъ, ни форма не зависятъ отъ произвола художника. Бронза или мраморъ, фигура обнаженная или одѣтая въ платье, обтянутое или развевающееся -- все это имѣетъ свою причину -- должно соотвѣтствовать сущности представляемаго духа. Инстинктъ художниковъ -- иногда отгадывать законы міра духовнаго и связи, какія находятся между нимъ и матеріею; религія должна бы ихъ объяснить. Дѣйствительно, религіозное и политическое преданіе допускаетъ постепенный порядокъ духовъ и отдѣльнымъ духамъ каждой степени этого порядка придаетъ иную форму и иное значеніе. Приведемъ примѣры. По нашему преданію, низшіе духи, которые, вышедши изъ тѣла, сохранили животныя наклонности, являются въ формѣ странной и фантастической; человѣческіе духи, еще страдающіе и немогущіе совершенно отдѣлиться отъ земли, принимаютъ форму и знаки, которыми они отличались при жизни въ этомъ мірѣ, но, омраченные своими страданіями, представляются сѣрыми или черными; напротивъ, духи героевъ и праведниковъ, являющіеся только людямъ праведнымъ, представляются въ ясности и бѣлизнѣ и всегда одинакими. Прибавимъ, что всѣ эти явленія могутъ случаться не иначе, какъ ночью, и не при иномъ какомъ-либо свѣтѣ, какъ только лунномъ.
   "Мы знаемъ, что всю эту простонародную теорію явленія духовъ ученые позволяютъ себѣ называть пустыми вымыслами; однакожь, а желалъ бы, чтобъ они потрудились обратить вниманіе на слѣдующее обстоятельство; отчего всѣ знаменитыя произведенія древняго и новаго ваянія строго соотвѣтствуютъ требованіямъ этой теоріи, слѣдовательно, согласно и съ общимъ вѣрованіемъ? Павзаній говоритъ, что для статуй боговъ и героевъ преимущественно употреблялись. бѣлый мраморъ и слоновая кость, и что эти статуи обыкновенно ставились въ сумрачныхъ мѣстахъ храмовъ или священныхъ рощъ. Во всѣхъ самыхъ знаменитыхъ произведеніяхъ греческаго искусства представлены отдѣльныя лица; на всѣхъ видно выраженіе важности и святости. Таковъ именно Моисей Микель-Анджело, истинный типъ величія и пророческаго могущества -- величайшее произведеніе христіанскаго искусства".
   Представленіе духовъ приводитъ Мицкевича къ чудесному въ природѣ, и вотъ какъ онъ описываетъ, въ этомъ отношеніи, природу своей родины: "Какъ бы мнѣ хотѣлось дать намъ почувствовать въ звукахъ стиховъ бурную силу сѣверныхъ вѣтровъ, тѣхъ страшныхъ вѣтровъ, которые, устремляясь съ возвышенныхъ равнинъ Средней Азіи, свирѣпствуютъ въ нашихъ лѣсахъ, иногда вырывая ихъ съ корнемъ и наклоняя къ землѣ! Въ ихъ завываніи народъ слышитъ ржаніе коней подъ духами древнихъ, монгольскихъ и литовскихъ наѣздниковъ. Голосъ такой природы потрясаетъ самыя нечувствительныя человѣческія организаціи и, какъ-будто труба архангела, пробуждаетъ духовъ, замершихъ въ глубочайшемъ снѣ".
   Въ концѣ шестой лекціи Мицкевичъ перешелъ къ проявленію христіанскаго духа и потомъ къ Наполеону, котораго онъ считаетъ представителемъ новѣйшей эпохи. Эту лекцію онъ заключилъ слѣдующими странными словами, относящимися къ Наполеону:
   "Вдохновенные художники должны перенестись въ тотъ край, гдѣ пребываетъ этотъ великій духъ, вызвать его и сдѣлать его видимымъ. Первообразъ новаго искусства -- Наполеонъ..."
   Приводимъ заключеніе десятой лекціи, въ которой мистицизмъ Мицкевича дошелъ до высочайшей степени:
   "Какъ! Могъ ли бы я когда-нибудь такъ говорить, какъ говорю теперь? достало ли бы у меня силы подвергнуться упрекамъ оскорбленной гордыни систематическихъ людей, еслибъ я не чувствовалъ, что меня поддерживаетъ сверхъестественная сила? Я не ученый: я одна изъ искръ, и кто захочетъ изслѣдовать, откуда она вышла, тотъ можетъ легче достичь къ Тому, кто есть путь, жизнь и истина.
   "Высказать вамъ это былъ мой долгъ. Молю Бога, чтобъ Онъ далъ моимъ словамъ хотя частицу того огня, той силы, которая бы довела васъ до источника всецѣлаго огня, всецѣлой силы.
   "Радость, которую я испыталъ и которая никогда не будетъ отнята у меня, радость, которую я почувствовалъ оттого, что меня призвали высказать вамъ это, будетъ радостью всей моей жизни и всѣхъ моихъ жизней...
   "Теперь, братья мои, служба моя передъ Богомъ и передъ вами окончена. Пусть эта минута перельетъ въ васъ всю ту радость и всѣ тѣ безграничныя надежды, какими и преисполненъ!"
   Переходимъ къ четырнадцатой и послѣдней лекція всего курса, читанной 28 мая 1844 года.
   Въ этой лекціи Мицкевичъ сказалъ:
   "Я худо говорю пофранцузски; я выучился этому языку только изъ употребленія; такъ учатся ему эмигранты, да и народъ вашъ учится ему не иначе. Я объясняюсь съ трудомъ; въ обыкновенномъ разговорѣ у меня часто прерывается рѣчь; я не могу уловить нужное выраженіе, и вотъ на этомъ языкѣ, изъ извѣстныхъ мнѣ языковъ самомъ труднѣйшемъ, надъ которымъ я никогда не трудился, мнѣ довелось говорить передъ публикою французской коллегіи! Во я долженъ былъ говорить о моей религіи и о моемъ народѣ, и потому мнѣ уже нельзя было обращать вниманіе на эти препятствія, нельзя было заниматься отдѣлкою фразъ, подборомъ выраженій.
   Далѣе онъ прибавляетъ:" Мнѣ не доставало всѣхъ другихъ пособій, которыми обыкновенно пользуются въ подобныхъ случаяхъ. У меня не было подъ-рукою славянской библіотеки, не было славянскихъ ученыхъ, съ которыми я могъ бы посовѣтоваться -- а между-тѣмъ мнѣ необходимы были и книга и совѣты. Я довѣрился, какъ говорится, случаю; я выжидалъ этихъ пособій отъ Привидѣнія -- и не остался безъ нихъ."
   Невозможно схватить главной идеи, господствующей въ этой послѣдней лекціи, которая наполнена загадочными и мистическими выраженіями. На первомъ планѣ стоить духъ Наполеона. Мицкевичъ называетъ его "звѣздою, на которую смотрятъ всѣ духи".
   Между -- прочимъ, вотъ какъ онъ еще выражается о немъ:
   "Земное поприще Наполеона было прервано на поляхъ Ватерлоо; тамъ именно духъ его явился въ образѣ, въ какомъ вы видите его вотъ здѣсь {Въ ту минуту, какъ говорилъ Мицкевичъ, раздавались слушателямъ и переходили изъ рукъ въ руки литографированные портреты Наполеона.}. Онъ явился не такимъ, какимъ видѣли его въ битвахъ или на императорскомъ тронѣ, но какъ признанный длятого, чтобъ отдать отчетъ въ Божіей мысли, довѣренной ему для всего человѣчества и невыполненной. Это образъ могущества, обманутаго и сокрушеннаго силою, но снова возродившагося посредствомъ страданія. Геній съ глазами, поднятыми вверхъ, наложилъ распростертую руку на карту Европы. Эта карта -- его созданіе; его судьба начертана на ней..."
   Прерываемъ выписки изъ этой лекціи, если только можно назвать ее лекціею... прерываемъ ее съ тяжелымъ чувствомъ...
   Мицкевичъ кончилъ свои чтенія двумя воображаемыми имъ тостами, за счастіе народовъ и "за радость, успокоеніе и спасеніе Наполеонова духа!"
   Еслибъ подобныя рѣчи мы услышали отъ человѣка обыкновеннаго, онѣ возбудили бы въ насъ только двусмысленную улыбку; но такъ говорилъ одинъ изъ величайшихъ поэтовъ нашего времени, и намъ становится страшно внимать неразумному слову... Оно тяжело ложится на душу тѣхъ, которымъ знакома возвышенная и сладкозвучная лира поэта...
   Передъ нами теперь портретъ Мицкевича, сдѣланный во время его молодости. Его худощавое лицо, глаза, исполненные огня, и сжатыя уста напоминаютъ того Мицкевича, который увлекалъ васъ своими задушевными пѣснями любви, балладами, сонетами, изображалъ намъ яркими и смѣлыми красками то мрачный образъ Валленрода и любовь Альдоны, то бедуина въ аравійской пустынѣ и караванъ, засыпанный песками, или вызывалъ изъ гробовъ печальныя тѣни въ Поминкахъ по усопшимъ".
   Но вотъ передъ нами и другой портретъ, изображающій Мицкевича въ послѣднее время его жизни. Старость и душевныя страданія придали ему строгія черты; сѣдые, густые волосы откинулись назадъ и обнажили угрюмое чело; глаза впали и обведены кругами; щеки осунулись... Его ли это образъ?.. Еще вдохновеніе посѣщало его, еще иногда вспыхивалъ въ душѣ его священный огонь поэзіи; но съ парижской каѳедры чаще-и-чаще слышались его воззванія къ какимъ-то таинственнымъ духамъ, призракамъ разстроеннаго воображенія...
   Сознаться ли въ печальной истинѣ? вымолвить ли послѣднее слово о неестественномъ состояніи его умственныхъ силъ?..
   Мы скорбимъ о человѣкѣ, скорбимъ о нашелъ соплеменникѣ, скорбимъ о великомъ поэтѣ!..

П. ДУБРОВСКІЙ.

"Отечественныя Записки", No 12, 1858

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru