Lib.ru/Классика: Дубровский Петр Павлович. Адам Мицкевич

АДАМЪ МИЦКЕВИЧЪ.

Статья третья.

VI.

Переходимъ къ обозрѣнію одного изъ самыхъ замѣчательныхъ и написанныхъ уже въ позднѣйшее время произведеній Мицкевича. Вотъ его заглавіе: "Панъ Тадеушъ, или послѣдній заѣздъ въ Литвѣ, шляхетская исторія 1811 и 1812 годовъ, въ стихахъ, въ двухъ частяхъ и двѣнадцати книгахъ (Pan Tadeusz, czyli ostatni zajazd na Litwie. Hislorya szlachecka z r. 1811 i 1812)".

Въ этомъ произведеніи, изображающемъ старинный бытъ польской шляхты, Мицкевичъ является истинно-народнымъ поэтомъ. Оно вполнѣ-самобытно какъ по идеѣ, такъ и но исполненію своему, и не напоминаетъ ни одного произведенія другихъ европейскихъ литературъ. Поэтъ со всею правдивостью представляетъ живую картину сварливой и гордой шляхты, которая рѣзко выражала въ себѣ типъ и характеръ поляковъ, считаясь равною не только другъ другу, но королю и каждому въ свѣтѣ. Мицкевичъ, преданный родному міру, не скрывалъ, однако, и недостатковъ своего народа. Дѣйствующія лица его эпопеи (такъ можно назвать "Пана Тадеуша") храбры, набожны, гостепріимны^привязаны къ родной землѣ, но вмѣстѣ съ этимъ шумливы, любятъ споры и драку, всегда готовы взяться за саблю и дѣлать нападенія. Здѣсь представлены всѣ старинные іюльскіе обряды, обычаи и предразсудки въ хозяйствѣ, на охотѣ, въ битвѣ, за трапезою -- словомъ, "Панъ Тадеушъ" навсегда останется вѣрнымъ изображеніемъ домашняго и политическаго быта старинныхъ поляковъ.

Для характеристики дѣйствующаго лица въ этой поэмѣ, именемъ котораго она названа, мы оставили безъ перевода это имя въ польской формѣ: Тадеушъ (то-есть Ѳаддей). Необходимо еще объяснить слово заѣздъ (zajazd), употребленное въ заглавія. Встарину оно извѣстно было также въ Россіи и означало дѣйствіе отдѣльнаго отряда внѣ расположенія главнаго войска, малую войну, партизанство. По замѣчанію Мицкевича (присоединенному къ третьей книгѣ его поэмы), во времена польской Рѣчи-Посполитой, пополненіе судебныхъ приговоровъ было чрезвычайно-трудно, особенно въ такой странѣ, гдѣ исполнительная власть не могла распоряжаться почти никакою полиціею, между-тѣмъ какъ сильные помѣщики содержали надворные полки, а нѣкоторые, какъ князья Радзивиллы, даже войска, состоявшія изъ нѣсколькихъ тысячъ человѣкъ. Итакъ, истецъ, получившій судебный приговоръ, чтобъ привести его въ исполненіе, принужденъ былъ обращаться къ рыцарскому сословію, то-есть къ шляхтѣ, которой также принадлежала власть исполнительная. Родственники, друзья и уѣздные помѣщики, вооруженные, съ судебнымъ приговоромъ въ рукѣ и въ сопровожденіи вознаго, захватывали, часто не безъ кровопролитія, имѣніе, присужденное истцу. Позный занималъ его судебнымъ порядкомъ, или отдавалъ во владѣніе. Такое исполненіе приговора, съ оружіемъ въ рукахъ, называлось заѣздомъ. Въ древнія времена, пока уважалась законы, магнаты не осмѣливались противиться приговорамъ; нападенія съ оружіемъ случались рѣдко, а насиліе почти никогда не проходило безнаказанно. Въ исторіи извѣстна печальная кончина князя Василія Сангушки и Стадницкаго, прозваннаго Дьяволомъ. Испорченность общественныхъ нравовъ Рѣчи-Посполитой умножила заѣзды, которые безпрестанно нарушали спокойствіе Литвы. Впослѣдствіи также случались заѣзды, хотя и не столь знаменитые, однакожь, довольно-шумные и кровопролитные. Около 1817 года помѣщикъ У*, въ новогрудскомъ воеводствѣ, разбилъ на заѣздѣ весь новогрудскій гарнінонъ и взялъ въ плѣнъ его командировъ.

Одинъ изъ подобныхъ заѣздовъ послужилъ основою для поэмы Панъ Тадеушъ. Перейдемъ попорядку всѣ ея отдѣлы, передавая въ сокращеніи ея содержаніе и приводя отрывки изъ нея въ близкомъ переводѣ на русскій языкъ.Мы пропустимъ тѣ мѣста, которыя написалъ Мицкевичъ, увлекаясь личными симпатіями: ихъ пропускъ нисколько не помѣшаетъ читателю вполнѣ обнять все произведеніе и замѣтить его красоты. Въ этихъ же мѣстахъ, какъ намъ кажется, поэта оставляла сила его генія: въ лихъ онъ уже не тотъ, какимъ является во всѣхъ другихъ своихъ произведеніяхъ, какъ-будто поэтъ писалъ ихъ не вслѣдствіе искренняго внушенія. Такъ, нѣкоторыя мѣста четвертой книги "Пана Тадеуша" написаны извѣстнымъ польскимъ поэтомъ Витвицкимъ, о чемъ упоминаетъ самъ Мицкевичъ въ примѣчаніи.

Часть первая. Книга I. Хозяйство. Первую книгу своей поэмы Мицкевичъ начинаетъ обращеніемъ къ Литвѣ: "Литва! отчизна моя I ты, какъ здоровье; сколько нужно цѣнить тебя, узнаетъ только тотъ, кто тебя потерялъ. Красу твою, во всей ея полнотѣ, вижу и описываю, потому-что тоскую по тебѣ". Послѣ этого онъ взываетъ къ Божіей Матери, которая нѣкогда, еще въ дѣтствѣ, исцѣлила его отъ недуга. Онъ питаетъ надежду, что современемъ Она возвратитъ его на лоно роднаго края и говоритъ: "Между-тѣмъ переноси мою тоскующую душу на эти лѣсные холмы, на эти зеленые луга, широко-разстилающіеся надъ глубокимъ Нѣманомъ; на эти поля, украшенныя разнаго рода хлѣбными растеніями, позлащенныя пшеницею, посеребреныя житомъ, гдѣ растетъ янтарная свирѣпка и бѣлая, какъ снѣгъ, гречиха, гдѣ дятлина пылаетъ дѣвичьимъ румянцемъ, и все это опоясано, какъ лентою, зеленою межою и на ней кое-гдѣ усѣлись смиренныя груши".

Посреди такихъ полей, много лѣтъ назадъ, на небольшомъ холмѣ въ березовой рощѣ, стоялъ шляхетскій дворъ. Къ нему только-что подъѣхалъ молодой человѣкъ; вездѣ было пусто; двери на крыльцѣ приперты; пріѣзжій отворилъ ихъ. Давно ужь онъ не былъ дома, потому-что въ далекомъ городѣ оканчивалъ науки и наконецъ возвращался теперь подъ родной кровъ. Онъ съ жадностью осматриваетъ старинныя комнаты и припоминаетъ прежніе дѣтскіе годы. Входя въ одну изъ нихъ, онъ изумился, судя по примѣтамъ, что она принадлежала женщинѣ. "Кто же здѣсь живетъ? Старый дядя не былъ женатъ, а тётка давно уже жила въ Петербургѣ. Не ключница же поселилась въ этой комнатѣ! Вотъ и фортепьяно; на немъ ноты и книги, нее небрежно и какъ-пипопало разбросано. Что за милый безпорядокъ! Не старыя ручки такъ все поразбросали! Вотъ и бѣлое платьице, только-что снятое съ вѣшалки, чтобъ надѣть его, и повѣшенное на ручки креселъ. На окнахъ стоятъ горшки съ пахучими растеніями: геранія, левкой, астры и фіалки. Пріѣзжій остановился у одного окна -- новое чудо! Въ фруктовомъ саду, на краю, нѣкогда поросшемъ крапивою, видѣнъ былъ небольшой палисадникъ, пересѣкаемый дорожками, заросшій кустами англійской травы и маты. Древесная загородка, сплетенная узорами, блестѣла лентами яркаго цвѣта маргаритокъ. Видно было, что грядки только-что политы; тутъ же стояла лейка, наполненная водою, но садовницы нигдѣ не было видно: она только-что вышла; еще качаются дверцы, только-что тронутыя; тутъ же замѣтенъ на пескѣ слѣдъ ножки, безъ башмачка и чулочекъ, на пескѣ мелкомъ, сухомъ и бѣломъ какъ снѣгъ, слѣдъ ясный, но легкій: видно, что чьи-то маленькія ножки оставили его, едва прикасаясь къ землѣ въ шибкомъ бѣгѣ.

"Пріѣзжій долго смотрѣлъ въ окно задумавшись. Вдыхая въ себя благоуханіе цвѣтовъ, онъ то останавливалъ вниманіе на фіалкахъ, то любопытными взорами блуждалъ по дорожкамъ и снова приковывалъ ихъ къ маленькимъ слѣдамъ; думалъ о нихъ и не могъ догадаться, чьи они были. Онъ случайно поднялъ глаза и тутъ же, на заборѣ, стояла молодая дѣвушка; ея бѣлое платье скрываетъ стройный станъ только по грудь, обнажая плечи и лебяжью шею. Въ такомъ нарядѣ обыкновенно ходитъ поутру только литвинка и въ такомъ никогда не видятъ ее мужчины. Хотя никто не смотрѣлъ на нее, но она сложила руки на груди, чтобъ заслонить ее. Волосы, еще нераспустившіеся локонами, но завитые въ небольшія кольца и запрятанные въ бѣлые папильйотки, дивно украшали головку, потому-что блистали на солнцѣ какъ ореолъ. Лица не было видно; оборотясь къ полю, она кого-то искала глазами далеко, внизу; замѣтила, улыбнулась и захлопала въ ладони; какъ бѣлая пташка слетѣла она съ забора на лугъ и порхнула въ садъ, черезъ плетень и цвѣты; съ быстротою влетѣла она черезъ окно въ комнату по доскѣ, приставленной къ стѣнѣ; она была блистательна, внезапна, тиха и легка, какъ свѣтъ мѣсяца. Напѣвая, схватила она платье и побѣжала къ зеркалу, но вдругъ увидѣла молодаго человѣка и платье выпало изъ рукъ ея, а лицо поблѣднѣло отъ испуга и удивленія. Лицо пріѣзжаго вспыхнуло яркимъ румянцемъ, какъ облако, встрѣтившееся съ утренней зарею. Скромный юноша прищурилъ и потупилъ глаза, что-то хотѣлъ сказать, извиниться, но только поклонился и попятился; дѣвушка тревожно и неясно вскрикнула, какъ дитя, испуганное во снѣ. Пріѣзжій вздрогнулъ, взглянулъ, но уже ея не было'... Онъ вышелъ смущенный и чувствовалъ, что сердце его сильно билось и самъ не зналъ, смѣяться ли ему при этой странной встрѣчѣ, стыдиться или радоваться?"

Между-тѣмъ во дворѣ уже замѣтили, что пріѣхалъ гость. Самого хозяина, судьи, не было дома; оставался только панъ войскій, его родственникъ и другъ дома {Войскій (tribunus) нѣкогда былъ законнымъ опекуномъ женъ и дѣтей шляхты во время всеобщаго ополченія. Съ давнихъ поръ это званіе сдѣлалось только почетнымъ, не соединяясь ни съ какою должностью. Въ Литвѣ есть обыкновеніе, что почтеннымъ лицамъ, изъ учтивости, дается какой-нибудь древній титулъ, который узаконяется употребленіемъ. Сосѣди называютъ, напримѣръ, своего пріятеля обознымъ, стольникомъ, или подчашимъ, сначала въ разговорѣ и письмахъ, а потомъ и въ Офиціальныхъ актахъ. Касательно же судей замѣтимъ, что они избирались по литовскому статуту, и назывались: земскими и градскими въ уѣздахъ, и главными въ воеводствахъ.}. Онъ хлопоталъ о приготовленіи ужина за домомъ, потому -- что ожидалось множество гостей. Войскій издалека узналъ вновь-пріѣзжаго гостя и обрадовался ему: это былъ племянникъ хозяина дома; онъ назывался Тадеушемъ, именемъ Костюшки, въ память войны, во время которой родился.

Панъ Тадеушъ узналъ отъ войскаго, что у нихъ въ домѣ собралось многочисленное общество, которое уже впродолженіе нѣсколькихъ дней съѣзжается для межевыхъ судовъ, для окончанія давняго спора съ графомъ и что самъ графъ долженъ завтра пріѣхать къ нимъ. Между-тѣмъ, къ нимъ ужь пріѣхалъ подкоморій съ женою и дочерьми. Молодёжь отправилась въ лѣсъ охотиться, а старики и женщины осматривать жатву близь лѣса. И войскій и Тадеушъ пошли на встрѣчу гостямъ, которые уже возвращались домой. Судья радъ былъ пріѣзду племянника, котораго очень любилъ.

Между-тѣмъ, во время отсутствія хозяина, возный {Возный, или генералъ, избранный по опредѣленію трибунала или суда, изъ осѣдлой шляхты, разносилъ позывы, объявлялъ отдачу во владѣніе, производилъ обыски, заявлялъ процесы, и т. п. Эту должность обыкновенію исполняла мелкая шляхта.} Протасъ, тайкомъ приказалъ перенести столы къ ужину изъ дома въ замокъ, котораго развалины виднѣлись близь лѣса. Онъ принадлежалъ старинной фамиліи Горешковъ; владѣлецъ его погибъ во время домашнихъ смутъ. Все его имѣнье частью было конфисковано, частью перешло къ далекимъ родственникамъ, частью къ должникамъ. Замка никто не хотѣлъ взять, потому-что содержаніе его обошлось бы дорого; но онъ очень понравился графу, близкому сосѣду, молодому и далекому родственнику Горешковъ, который только-что вышелъ изъ опеки и возвратился изъ-за границы. Судья, дядя Тадеуша, неизвѣстно почему, также желалъ оставить за собою замокъ. Между ними начался процесъ, который проходилъ разныя инстанціи и наконецъ возвратился въ межевые суды.

Юристы, пріѣхавшіе по дѣлу, и приглашенные гости усѣлись за ужинъ въ огромной залѣ стариннаго замка со сводами и колоннами.

Панъ Тадеушъ сѣлъ подлѣ дамъ, недалеко отъ хозяина; между нимъ и дядею оставалось одно пустое мѣсто, какъ-бы для кого-то оставленное. Это возбуждало его любопытство тѣмъ болѣе, что и дядя, казалось, кого-то поджидалъ, безпрестанно посматривая на дверь. Тадеушъ былъ разсѣянъ и терялся въ догадкахъ. Между-тѣмъ разговорились о прошломъ и нынѣшнемъ времени; нѣкоторые изъ гостей завели рѣчь о Бонапартѣ и о наступающей войнѣ. Вдругъ отворились боковыя двери: вошла молодая дама; всѣ обратили вниманіе на ея красоту и нарядъ. У нея была гибкая и стройная талія; она одѣта была въ шелковое, розовое платье и повертывала въ рукѣ золоченый вѣеръ, отъ котораго сыпались искры. Волосы, переплетенные розовыми лентами, вились то локонами, то кольцами. "Между ними (говоритъ Мицкевичъ) брильянтъ, какъ-бы прикрытый отъ взоровъ, блестѣлъ, будто звѣзда въ хвостѣ кометы". Она быстро проскользнула между гостей и усѣлась на приготовленномъ для нея мѣстѣ, между Тадеушемъ и его дядею. Разговоръ за столомъ, прерванный на нѣкоторое время, возобновился, потомъ перешелъ въ споръ между многими гостями о сегодняшней охотѣ.

"Когда обѣ стороны стола такъ были заняты, Тадеушъ всматривался въ незнакомку; припомнилъ, что при первомъ взглядѣ на оставленное мѣсто, онъ сейчасъ отгадалъ, для кого оно было назначено; краснѣлъ; сердце у него сильно билось. Итакъ, онъ видѣлъ, что его тайныя догадки оправдались; итакъ, было предназначено, чтобы подлѣ него сѣла красавица, видѣнная имъ въ полусвѣтѣ. Правда, теперь она казалась выше ростомъ, потому-что была одѣта, а нарядъ или увеличиваетъ, или уменьшаетъ ростъ. У той онъ видѣлъ короткіе и свѣтлозолотистые волосы, а у этой они вились черными, длинными локонами. Цвѣтъ имъ придавали, должно-быть, лучи солнца, отъ которыхъ при захожденіи все краснѣетъ. Лица въ то время онъ не замѣтилъ -- она такъ быстро исчезла; но мысль легко отгадываетъ прелестное лицо. Онъ думалъ, что у нея, навѣрно, черненькіе глазки, бѣлое личико, румяныя губки, какъ вишни двойчатки. У этой замѣтилъ онъ такіе же глазки, губки и щечки; можетъ-быть, величайшая разница только была бы въ возрастѣ: садовница казалась небольшою дѣвочкою, а эта уже женщиною созрѣвшею; по молодость не спрашиваетъ у красоты метрическаго свидѣтельства, потому-что для юноши молода каждая женщина, ровесница каждая красавица, а для невиннаго каждая любовница -- дѣвица".

Тадеушу было около двадцати лѣтъ; онъ былъ воспитанъ въ строгихъ правилахъ нравственности; но, возвратясь въ деревню, готовъ былъ воспользоваться свободою жизни; притомъ онъ сознавалъ, что былъ молодъ и красивъ собою, хотя и сохранилъ чистоту сердца. Мицкевичъ говоритъ: "Онъ назывался Соплицею, а всѣ Соплицы, какъ извѣстно, крѣпкаго и сильнаго тѣлосложенія, чрезвычайно-способны къ войнѣ и въ наукахъ неслишкомъ-прилежны".

Тадеушъ не отсталъ отъ своихъ предковъ: онъ ловко ѣздилъ на конѣ и хорошо стрѣлялъ; былъ не глупъ, но мало учился, хотя дядя ничего не жалѣлъ на его воспитаніе. Онъ только и мечталъ о военномъ поприщѣ, къ которому его предназначилъ покойный отецъ; но дядя вдругъ измѣнилъ это намѣреніе, приказалъ ему пріѣхать, желая женить его и поручить ему все свое хозяйство.

Сосѣдка Тадеуша съ одного взгляда поняла всѣ его достоинства и недостатки. Ихъ взоры страстно встрѣчались и румянецъ не разъ покрывалъ ихъ щеки. Она первая заговорила съ нимъ пофранцузски; такъ-какъ онъ возвратился изъ города, то она и навела разговоръ на новыя книги; выпытывала у него мнѣнія о писателяхъ, разспрашивала о музыкѣ, о танцахъ и даже о ваяніи! Тадеушъ изумился отъ такого множества свѣдѣній и оробѣлъ, какъ школьникъ передъ учителемъ. Сосѣдка угадала его смущеніе и обратила разговоръ на болѣе-легкіе предметы. Между-тѣмъ, на другомъ концѣ стола, продолжался горячій и шумный споръ охотниковъ. Одинъ изъ нихъ даже обратился къ Тадеушу; но, не соглашаясь съ нимъ въ мнѣніяхъ, указалъ на его сосѣдку Телимену и прибавилъ: "Впрочемъ, мы можемъ положиться на судъ вашей тётушки. Хотя пани Телимена жила въ столицѣ и еще недавно живетъ въ нашихъ сторонахъ, однакожь понимаетъ охоту лучше, нежели молодые охотники. Такъ-то наука съ лѣтами приходить сама-собою!"

Тадеушъ смѣшался, какъ видно, въ-особенности тѣмъ открытіемъ, что Телимена приходилась ему тёткою. Между-тѣмъ споръ охотниковъ еще продолжался; но вотъ окончился ужппъ и всѣ стали расходиться. "Тадеушъ вмѣстѣ съ нѣсколькими гостями пошелъ въ сѣппой сарай; онъ былъ встревоженъ, сердитъ и невеселъ; размышлялъ о всѣхъ приключеніяхъ нынѣшняго дня, о встрѣчѣ, объ ужинѣ рядомъ съ сосѣдкою. Въ-особенности слово "тётка" безпрестанно жужжало ему въ уши, какъ несносная муха. Ему бы хотѣлось лучше разспросить вознаго о Телименѣ, но онъ не могъ найти его; войскаго онъ также не видѣлъ, потому-что всѣ, какъ прилично слугамъ, пошли вслѣдъ за гостями сейчасъ же послѣ ужина, чтобъ приготовить комнаты для ночлега. Старшіе и дамы спали въ господскомъ домѣ, а Тадеушу было поручено замѣнить хозяина и отвести молодыхъ людей въ сарай, на сѣно".

Черезъ полчаса всѣ уже спали на господскомъ дворѣ; не спалъ только судья, какъ попечительный хозяинъ: онъ думалъ о завтрашней охотѣ и о томъ, чтобы все было приготовлено для удовольствія гостей. Онъ далъ приказанія экономамъ, писарямъ, ключницѣ, охотникамъ и т. д.; пересмотрѣлъ дневные счеты и наконецъ сказалъ возному, что хочетъ раздѣться. При разговорѣ съ нимъ, возный, между -- прочимъ, замѣтилъ: "Что жь худаго, что я перенесъ столы въ замокъ? отъ этого никто ничего не потерялъ, а вы, можетъ-быть, будете въ выигрышѣ; вѣдь объ этомъ замкѣ теперь идетъ дѣло. Съ нынѣшняго дня мы пріобрѣли на него право и, несмотря на все упрямство противной стороны, я докажу, что этотъ замокъ мы приняли во владѣніе. Ужь если кто приглашаетъ въ замокъ гостей на ужинъ, значитъ, онъ имъ владѣетъ или принимаетъ его во владѣніе; да мы даже и свидѣтелей возьмемъ съ противной стороны. О! въ мое время, я помню, бывали подобные случаи!"

Судья уже спалъ. Возный тихо вышелъ изъ сѣней, сѣлъ поближе къ свѣчкѣ и досталъ изъ кармана книжку, которая служила ему вмѣсто молитвенника и съ которою онъ никогда не разставался. Это была "Трибунальская воканда", или списокъ дѣлъ, поступающихъ въ судъ. Въ ней записаны всѣ сдѣланные имъ позывы въ судъ; Огинскій съ Визгирдомъ, доминиканцы съ Рымшею, Рымша съ Высогердомъ, и т. д. и т. д. "По этимъ именамъ онъ приводитъ себѣ на память важныя дѣла, всѣ подробности процеса. Онъ видитъ передъ собою судъ, истцовъ и свидѣтелей; видитъ самого себя, какъ, въ бѣломъ жупанѣ и въ синемъ кунтушѣ, онъ стоялъ передъ трибуналомъ: одна рука на саблѣ, а другая на столѣ, и какъ онъ, призвавъ обѣ стороны, кричитъ: "тише!" Такъ мечтая и оканчивая вечернюю молитву, мало-по-малу заснулъ послѣдній въ Литвѣ возный трибунала".

Мицкевичъ оканчиваетъ первую книгу общимъ взглядомъ на тогдашнее политическое состояніе Литвы и Европы.

"Такъ проводили время, такъ спорили въ ту нору посреди спокойной литовской деревни, между-тѣмъ какъ остальной міръ утопалъ въ слезахъ и крови, между-тѣмъ какъ богъ войны, окруженный тучею полковъ, вооруженный тысячами пушекъ, запрягши въ свою колесницу золотыхъ орловъ вмѣстѣ съ серебряными, мчался отъ ливійскихъ пустынь къ поднебеснымъ Альпамъ, бросая громъ за громомъ въ Пирамиды, въ Таборъ, въ Маренго, въ Ульмъ, въ Аустерлицъ. Побѣда и добыча неслись передъ нимъ и за нимъ. Слава столькихъ дѣяній, полная именами воиновъ, съ шумомъ проходила отъ Нила къ сѣверу, наконецъ, на берегахъ Нѣмана отшатнулась, какъ отъ скалъ, отъ ополченій Москвы, которыя защищали Литву желѣзною стѣною передъ вѣстью, страшною для Россіи, какъ зараза".

Въ Литвѣ уже разнеслась молва о близкой войнѣ. Всюду замѣтно было движеніе и тревога. Въ разныхъ мѣстахъ сталъ появляться какой-то монахъ бернардинскаго ордена, по имени Робакъ, будто-бы для собиранія милостыни. Это лицо таинственное; онъ болѣе занимается политикою, нежели священными предметами. Онъ еще будетъ попадаться намъ впродолженіе всей повѣсти.

Кн. II. Эдмонъ. Надъ деревнею Соплицы уже взошло солнце {Въ предъидущемъ отдѣлѣ нашей статьи, разсматривая переводъ г. Берга, мы уже привели нѣсколько стиховъ изъ этого мѣста, здѣсь сокращеннаго.}. Молодые люди, спавшіе въ сараѣ, проснулись. На дворѣ слышны охотничьи крики; лошади выведены, брички готовы; раздаются звуки рожковъ; отворяются псарни; собаки визжатъ и прыгаютъ на сворахъ -- все предвѣщаетъ хорошую охоту; наконецъ подкоморій даетъ приказаніе отправляться въ путь. Все общество выѣхало и потянулось длиннымъ рядомъ; мужчины верхомъ на коняхъ, а дамы въ экипажахъ.

"Между-тѣмъ, какъ охотники гнались за зайцемъ, у замка, близь лѣса, показался грачъ. Въ окрестностяхъ было извѣстно, что этотъ баринъ никогда не можетъ нигдѣ явиться въ назначенную пору; онъ и сегодня проспалъ утро, потому-то и ворчалъ на слугъ и, увидѣвъ охотниковъ въ полѣ, во весь опоръ поскакалъ къ нимъ. Онъ распустилъ по вѣтру полы своего бѣлаго, длиннаго сюртука англійскаго покроя; за нимъ скакали на лошадяхъ слуги, въ черныхъ, лакированныхъ шапочкахъ, похожихъ на грибки,.въ курткахъ, въ отложныхъ сапогахъ, въ бѣлыхъ панталонахъ. Слуги, которыхъ грач"ъ такимъ образомъ одѣваетъ, называются въ его домѣ "жокеями".

"Скачущая въ галопъ кавалькада спустилась на луга, когда грачъ увидѣлъ замокъ и остановилъ коня. Онъ въ первый разъ увидѣлъ замокъ утромъ и не вѣрилъ, что это были тѣ самыя стѣны -- такъ утро обновило и украсило очерки строенія! Графъ изумился такому новому зрѣлищу. Башня, казалось, была вдвое выше, потому-что выступала изъ утренняго тумана; желѣзная кровля позлащалась солнцемъ; подъ нею свѣтились въ рѣшеткахъ остатки разбитыхъ стеколъ, отражая въ себѣ лучи восходящаго солнца различными радугами; ппиніе ярусы обвивала туманная пелена, скрывая отъ взоровъ развалины и расщелины. Крикъ отдаленныхъ охотниковъ, занесенный вѣтромъ, нѣсколько разъ оглашалъ стѣны замка: можно бы поклясться, что крикъ выходилъ изъ замка, и что, подъ прикрытіемъ тумана, вновь были выстроены стѣны и заселены.

"Графъ любилъ необыкновенные и новые виды, называлъ ихъ романическими; говорилъ, что у него голова романическая, а на-самомъдѣлѣ онъ былъ большой чудакъ. Часто, гоняясь за лисицею или за зайцемъ, онъ останавливался и печально посматривалъ на небо, какъ котъ, увидѣвшій воробьевъ на высокой соснѣ; часто безъ собаки, безъ ружья блуждалъ по лѣсу, какъ бѣглый рекрутъ; часто садился у ручья неподвижно, наклонивъ голову надъ потокомъ, какъ цапля, которая глазами хочетъ пожрать всѣхъ рыбъ. Вотъ какой странный нравъ былъ у грача! Всѣ говорили, что ему чего-то недостаетъ; впрочемъ, его уважали, потому-что онъ происходилъ изъ стариннаго рода, былъ богатъ, добръ для мужиковъ, обходителенъ съ сосѣдями и даже съ жидами.

"Графскій конь, своротивъ съ дороги, бѣжалъ рысью по полю, прямо къ самому замку. Уединенный грачъ вздыхалъ, посматривалъ на стѣны, вынулъ бумагу, карандашъ и сталъ чертить какія-то фигуры. Вдругъ, взглянувъ въ сторону, онъ замѣтилъ въ двадцати шагахъ отъ себя человѣка, который также, какъ любитель видовъ, съ вздернутою головою, съ засунутыми въ карманы руками, казалось, считалъ глазами камни. Онъ сейчасъ узналъ его, но долженъ былъ крикнуть нѣсколько разъ, пока Гервасій не услышалъ графскаго голоса. То былъ шляхтичъ, служитель прежнихъ владѣльцевъ замка, послѣдній изъ оставшихся придворныхъ Горешки, высокій, сѣдой старикъ. Лицо у него было свѣжее к здоровое, изрытое морщинами, мрачное, суровое. Встарину онъ слылъ между шляхтою за весельчака; но со времени битвы, въ которой погибъ владѣлецъ замка, Гервасій измѣнился и уже впродолженіе многихъ лѣтъ не былъ ни на ярмаркѣ, ни на свадьбѣ; съ-тѣхъ-поръ никто не слыхалъ его остроумныхъ шутокъ и не видалъ улыбки на его лицѣ. Онъ всегда носилъ старинную ливрею Горешковъ: желтую куртку съ полами, обшитую галуномъ, который теперь былъ желтый, а прежде, навѣрно, золотой. Кругомъ были вышиты шолкомъ гербы: пулкозицы (половина козы); отъ этого весь околотокъ и называлъ стараго шляхтича Пулкозицомъ. Иногда отъ поговорки, которую онъ часто повторялъ, его называли также Мопанкомъ {Отъ mospanie, mopanie, moéci раніе -- милостивый государь, или, какъ говорятъ иные порусски: судырь ты мой.}, а иногда Щербакомъ, потому-что вся лысина была у него въ щербинахъ; но онъ назывался Рембайло; о гербѣ же его ничего не извѣстно; самъ себя онъ величалъ ключникомъ, потому-что когда-то, въ старые годы, находился въ этомъ званіи въ замкѣ; до-сихъ-поръ носилъ онъ за поясомъ большую связку ключей, привязанную на тесемкѣ съ серебряною насѣчкою. Хотя ему и нечего было отпирать, потому-что двери замка стояли настежь, однакожь онъ нашелъ-таки двое дверей; самъ на собственный счетъ поправилъ ихъ и поставилъ, и для него было удовольствіе ежедневно отпирать эти двери. Онъ избралъ для себя жилищемъ одинъ изъ пустыхъ покоевъ; не хотѣлъ, хотя и могъ бы, жить на готовомъ хлѣбѣ у грача, потому-что вездѣ скучалъ и чувствовалъ себя нездоровымъ, если не дышалъ воздухомъ замка.

"Какъ только онъ увидѣлъ грача, то снялъ съ головы шапку и привѣтствовалъ поклономъ родственника своихъ господъ, наклонивъ лысину, большую, лоснившуюся издалека и съ рубцами отъ многихъ ударовъ сабли. Онъ погладилъ ее рукою, подошелъ и, разъ еще низко поклонившись, сказалъ печально: "Мопанку... извиниге, что я такъ говорю, сіятельный грачъ; это мой обычай: неуваженія въ этомъ нѣтъ нисколько: "поманку" говорили всѣ Горешки; у послѣдняго стольника, моего пана, была такая поговорка. Правда ли, что вы жалѣете денегъ на процесъ и уступаете этотъ замокъ Соплицамъ? Я этому не вѣрилъ, во во всемъ повѣтѣ говорятъ такъ". При этихъ словахъ, посматривая на замокъ, онъ безпрестанно вздыхалъ.-- "Что жь тутъ удивительнаго? сказалъ грачъ: издержки большія, а скука еще больше. Я хочу покончить дѣло, но шляхтичъ, этотъ неповоротливый мѣшокъ, упрямится; замѣтилъ, что можетъ мнѣ наскучить. Я уже долѣе не выдержу и сегодня положу оружіе; приму всѣ условія мировой, какія, мнѣ предложитъ судъ.-- "Мировой! воскликнулъ Гервасій: -- мировая съ Соплицами, съ Соплицами, мопанку? Говоря это, онъ скривилъ губы, какъ бы удивляясь своимъ собственнымъ словамъ.-- Мировая и Совлицы! Не шутите ли вы, мопанку? Замокъ, жилище Горешковъ, долженъ перейти въ руки Соплиць? Потрудитесь только слѣзть съ лошади, пойдемте въ замокъ. Посмотрите-ка, вы сами не знаете, что дѣлаете! Не противьтесь, слѣзьте съ лошади..." И онъ придержалъ стремя.

"Они вошли въ замокъ. Гервасій остановился на порогѣ сѣней. "Здѣсь (сказалъ онъ) старинные паны, окруженные дворомъ, часто садились въ креслахъ въ послѣобѣденную пору. Панъ мирилъ спорившихъ поселянъ, или, будучи въ добромъ расположеніи духа, разсказывалъ гостямъ разныя любопытныя исторіи, или самъ съ удовольствіемъ слушалъ ихъ разсказы и шутки, а молодежь на дворѣ дралась на палицахъ, или объѣзжала турецкихъ лошадей папа."

"Они вошли въ сѣни. "Въ этихъ огромныхъ, вымощенныхъ сѣняхъ, (сказалъ Гервасій) вы не найдете столько камней, сколько треснуло бочекъ вина въ старое, доброе время. Шляхта, приглашенная на сеймъ или на повѣтовый сеймикъ, или на именины пана, или на охоту, вытаскивала на поясахъ изъ подвала чаны. На этихъ хорахъ помѣщался оркестръ; на нихъ играли на органѣ {Въ старинныхъ замкахъ на хорахъ всегда стоялъ органъ.} и на различныхъ инструментахъ; когда же пилось чье-либо здоровье, трубы, какъ въ день судный, гремѣли съ хоровъ; заздравные кубки шли попорядку: первый былъ за здоровье его величества короля, потомъ примаса, потомъ ея величества королевы, потомъ шляхты и всей Рѣчи-Посполитой, и наконецъ, послѣ пятаго кубка, безпрестанно провозглашали тостъ: "Kochajmy się" (то-есть будемъ любить другъ друга), который провозглашался днемъ и гремѣлъ до самаго утра; между-тѣмъ наготовѣ стояли цуги лошадей и подводы, чтобы каждаго отвезти домой.

"Они прошли уже нѣсколько комнатъ. Гервасій, молча, въ одномъ мѣстѣ останавливалъ взоръ на стѣнѣ, въ другомъ на сводахъ, призывая воспоминаніе то горестное, то пріятное; иногда, какъ-будто онъ хотѣлъ сказать; "все кончено!" печально покачивалъ головой, а иногда махалъ рукою. Видно было, что одно воспоминаніе мучило его и что онъ хотѣлъ удалить его отъ себя. Наконецъ они остановились наверху, въ огромной, нѣкогда-зеркальнои залѣ, въ которой теперь стояли только пустыя рамы вынутыхъ зеркалъ; окна безъ стеколъ; галерея выходила прямо напротивъ воротъ. Вошедши сюда, старикъ, въ задумчиво сти, наклонилъ голову и лицо закрылъ руками; когда же онъ отнялъ ихъ, то на лицѣ отразилась Глубокая горесть и отчаяніе. Хотя грачъ и не зналъ, что все это значитъ, но, смотря на лицо старика, почувствовалъ какое-то волненіе и пожалъ ему руку. Съ минуту продолжалось молчаніе; его прервалъ старикъ, тряся поднятою рукою: "Нѣтъ мировой между Соплицею и родомъ Горешковъ! Въ вашихъ жилахъ течетъ кровь Горешковъ; вы родственникъ стольника; мать ваша была жена ловчаго; она родилась отъ второй дочери кастеляна, который, какъ извѣстно, былъ дядею моего пана. Выслушайте свою собственную, семейную исторію, которая случилась, именно въ этой самой комнатѣ".

-- "У покойнаго пана моего, стольника, перваго пана въ повѣтѣ, богача и знатной фамиліи. была единственная дочь, прекрасная, какъ ангелъ, слѣдовательно, къ дочери стольника не мало сваталось и шляхты и баричей. Между шляхтою былъ одинъ большой сорванецъ и забіяка, Яцекъ Соплица, котораго въ шутку прозвали воеводою. Дѣйствительно, онъ имѣлъ большое значеніе въ воеводствѣ, потому-что почти управлялъ всѣмъ родомъ Соилицъ, и по своей водѣ распоряжался ихъ тремястами голосами на сеймѣ; хотя у него у самого ничего не было, кромѣ небольшаго куска земли, сабли и огромныхъ усовъ отъ одного уха до другаго. Панъ-стольникъ не разъ приглашалъ къ себѣ этого молодца и угощалъ у себя, дома, особенно во время сеймиковъ, и былъ очень-обходителенъ съ его родственниками и приверженцами. Усачъ такъ вскружилъ себѣ голову ласковымъ съ нимъ обхожденіемъ, что возмечталъ сдѣлаться зятемъ пана. Онъ чаще-и-чаще сталъ ѣздить въ замокъ безъ приглашенія, наконецъ расположился у насъ, какъ въ собственномъ домѣ, и уже собирался свататься, но догадались и подали ему къ столу черную похлебку {Въ Польшѣ "черная похлебка", поданная на столь молодому человѣку, который старался получить руку дѣвушки, означала отказъ.}. Кажется, что Соплица приглянулся дочери стольника, но она скрывалась передъ родителями.

-- "Это было во времена Костюшки. Мой панъ стоялъ за конституцію 3-го мая и уже собиралъ шляхту, чтобъ идти на помощь къ конфедератамъ, какъ вдругъ непріятель обложилъ ночью замокъ; едва достало времени выстрѣлить изъ мортиры на тревогу, запереть нижнія двери и засунуть задвижками. Во всемъ замкѣ оставались только панъ-стольникъ, я, пани, поваръ и два поваренка, пьяные всѣ трое, да священникъ, лакей, четыре гайдука -- люди смѣлые; итакъ всѣ схватились за оружіе и къ окнамъ! Въ это время толпа солдатъ, съ крикомъ ура! стремится отъ воротъ прямо но террасѣ. Мы выстрѣлили въ нихъ изъ десятка ружей и притихли. Тамъ ничего не было видно; слуги безпрестанно стрѣляли изъ нижняго этажа, а я и панъ съ галереи. Все шло прекрасно, несмотря на такую большую суматоху. Вотъ здѣсь, на этомъ полу, лежало двадцать ружей; когда мы выстрѣлили изъ одного, намъ подавали другое. Эту службу дѣятельно исполняли для насъ не только священникъ, но и пани, и паненка, и дворовый панны. Было только три стрѣльца, но огонь перебѣгалъ безпрестанно; градомъ пуль осыпали насъ снизу непріятеля, мы же рѣдко, но мѣтко, припекали ихъ сверху. Три раза подъ самыя двери врывалась толпа, но съ каждымъ разомъ трое изъ нихъ задирали вверхъ ноги; тогда они убѣжали подъ амбаръ, а было уже утро; панъ стольникъ весело вышелъ съ ружьемъ на галерею, и какъ-только изъ-за амбара высовывался солдатъ, онъ въ ту же минуту стрѣлялъ и никогда не дѣлалъ промаха. Каждый разъ кто-либо изъ непріятелей упадалъ въ траву и уже рѣдко кто-нибудь изъ нихъ прокрадывался изъ-за стѣны. Стольникъ, видя, что солдаты смѣшались, намѣренъ былъ сдѣлать вылазку, схватилъ саблю и, крича слугамъ съ галереи, давалъ приказанія; потомъ обратился ко мнѣ и сказалъ: "за мною, Гервасій!" Вдругъ изъ-подъ воротъ раздался выстрѣлъ -- стольникъ простоналъ, покраснѣлъ, поблѣднѣлъ, хотѣлъ говорить... харкнулъ кровью. Въ то время я замѣтилъ пулю, которая попала ему прямо въ грудь; нэпъ, качаясь, указалъ пальцемъ на ворота. Я узналъ этого разбойника Сонлицу, я узналъ его по росту и по усамъ! Отъ его-то выстрѣла погибъ стольникъ -- я это видѣлъ. Разбойникъ еще держалъ ружье, поднятое вверхъ, еще дымъ выходилъ изъ ствола. Я въ него прицѣлился -- убійца стоялъ, какъ окаменѣлый; я выстрѣлилъ два раза и оба выстрѣла не попали; не знаю, отъ гнѣва ли, или отъ горести, я худо прицѣлился. Слышу вопли женщинъ, оглядываюсь -- пана моего уже не было на свѣтѣ!.."

Здѣсь Гервасій замолчалъ и залился слезами. Далѣе онъ разсказываетъ, какъ солдаты выломали ворота и какъ шляхта толпами прибѣжала къ нимъ на помощь, и оканчиваетъ свой разсказъ слѣдующимъ образомъ;

"Такъ погибъ сильный, набожный и справедливый панъ, у котораго даже было сенаторское кресло, ленты и жезлы; онъ былъ отецъ поселянамъ, братъ шляхтѣ; и послѣ него не осталось сына, который на его гробѣ поклялся бы отомстить! Но у него были вѣрные слуги. Я омочилъ въ крови его раны мою рапиру, названную "перочиннымъ ножикомъ" -- безъ сомнѣнія, вы слышали о моемъ перочинномъ ножикѣ, столь-славномъ на каждомъ сеймѣ, рынкѣ и сеймикѣ. Я поклялся иззубрить его на плечахъ Соплицъ; я слѣдилъ за ними на сеймахъ, на заѣздахъ, на ярмаркахъ; двоихъ я изрубилъ во время спора, двоихъ на поединкѣ; одного изъ нихъ я поджегъ въ деревянномъ строеніи, когда мы съ Рывшею дѣлали заѣздъ на Кореличи; онъ тамъ изжарился, какъ пискарь. Уже не пересчитаю тѣхъ, которымъ я обрубилъ уши. Остался только одинъ изъ нихъ, который до -- сихъ -- поръ еще не попался въ мои руки; онъ родной братецъ этого усача, живъ еще до-сихъ-поръ и тщеславится своими богатствами; краями своихъ рубежей касается замка Горешковъ; уваженъ въ повѣтѣ и занимаетъ должность судьи! И вы отдадите ему замокъ? Его презрѣнныя ноги должны будутъ стереть съ пола кровь моего пана? О, нѣтъ! пока у Гервасія хоть на грошъ остается души и столько силъ, что онъ однимъ мизинцемъ можетъ тронуть свой ножикъ, до -- сихъ -- норъ висящій на стѣнѣ, Соплицѣ не достанется этотъ замокъ!

-- "О! не напрасно у меня было предчувствіе, что я любилъ эти стѣны! (воскликнулъ грачъ, поднимая руки вверхъ), хотя я не зналъ, что въ нихъ заключается такое сокровище, столько драматическихъ сценъ и столько преданій. Какъ только я отниму у Соплицъ замокъ моихъ предковъ, то помѣщу тебя въ немъ, какъ моего управителя. Твой разсказъ, Гервасій, чрезвычайно занялъ меня. Жаль, что ты не привелъ меня сюда въ ночную пору. Окутавшись въ илащъ, я сѣлъ бы на развалинахъ, а ты разсказывалъ бы мнѣ о кровавыхъ дѣяніяхъ; жаль также, что у тебя нѣтъ большаго дара разсказывать! Не разъ подобныя дѣянія я слышалъ и читаю ихъ. Въ Англіи и Шотландіи каждый замокъ лордовъ, въ Германіи каждый дворъ грачовъ были театромъ убійствъ! Въ каждомъ древнемъ, благородномъ и могущественномъ родѣ есть преданіе о какомъ-нибудь кровавомъ или предательскомъ событіи, послѣ котораго владѣльцамъ достается въ наслѣдство мщеніе. Въ Польшѣ въ первый разъ слышу я о такомъ происшествіи. Я чувствую, что во мнѣ течетъ могучая кровь Горешковъ! я знаю, чего требуютъ отъ меня слава и родъ мой. Такъ, я долженъ прервать съ Соплицею всѣ переговоры, хотя бы дѣло дошло до пистолетовъ или до шпаги! Честь велитъ!" прибавилъ грачъ и пошелъ торжественными шагами, а Гервасій слѣдовалъ за нимъ въ глубокомъ молчаніи. Грачъ остановился у воротъ, разговаривалъ самъ съ собою, посматривалъ на замокъ, быстро вскочилъ на коня и, въ разсѣяніи, такъ оканчивалъ свой монологъ: "Жаль, что у этого стараго Соплицы нѣтъ жены, или красавицы-дочери, которой прелести я обожалъ бы! Я любилъ бы и не могъ бы поручить ея руки; изъ этого произошла бы новая запутанность въ повѣсти: тутъ сердце, тамъ долгъ! тутъ мщеніе, тамъ любовь!"

"Такъ нашептывая, онъ пришпорилъ лошадь, которая неслась по двору, между-тѣмъ какъ съ другой стороны охотники выѣзжали изъ лѣса. Грачъ любилъ охоту: и какъ только замѣтилъ охотниковъ, позабылъ обо всемъ и поскакалъ прямо къ нимъ, минуя ворота, садъ, плетни. Когда, при поворотѣ, онъ оглянулся и остановилъ у забора лошадь, передъ нимъ былъ садъ.

"Фруктовыя деревья, посаженныя рядами, осѣняли широкое поле; внизу были гряды. Здѣсь посѣдѣлая капуста, наклоняя лысину, сидитъ и, кажется, задумалась о судьбѣ зелени; тамъ стройный бобъ, переплетая стручки съ космами зеленой моркови, обращаетъ на нее тысячи глазъ; далѣе, кукуруза выставляетъ золотистые усики; кое-гдѣ виднѣется брюхо растолстѣвшаго арбуза, который, далеко отъ своего стебля, ввалился, какъ гость, къ краснымъ буранамъ,

"Гряды раздѣлены рытвинами; по сторонамъ, какъ-бы на стражѣ, рядами стоятъ конопли и растутъ огородные овощи, спокойны, просты и зелены; ихъ листья и запахъ служатъ защитою для грядъ, потому-что сквозь ихъ листья не смѣетъ проползти змѣя, а ихъ запахъ убиваетъ гусеницъ и насѣкомыхъ. Далѣе возвышаются бѣловатые стебельки маковъ; на нихъ какъ-будто роями усѣлись мотыльки, махая крылышками, на которыхъ переливается радужными цвѣтами блескъ драгоцѣнныхъ каменьевъ; макъ привлекаетъ къ себѣ взоръ своими живыми и разнообразными цвѣтами. Между цвѣтами, какъ полный мѣсяцъ между звѣздами, круглый подсолнечникъ большимъ и пылающимъ лицомъ поворачивается къ солнцу отъ востока къ западу.

"Подъ плетнемъ узкія, длинныя и выпуклыя гряды, безъ деревьевъ, кустарниковъ и цвѣтовъ: это огородъ для огурцовъ. Какъ прекрасно они разрослись большими раскидистыми листьями, покрыли гряды, какъ-будто ковромъ, разстилающимся складками? Посрединѣ шла дѣвушка, въ бѣломъ платьѣ, погружаясь по колѣни въ свѣжую зелень. Сходя съ грядъ между бороздами, казалось, она не шла, но плыла по листьямъ и путалась въ ихъ зелени. Соломенная шляпка прикрывала ея голову, по бокамъ развѣвались двѣ розовыя ленты и нѣсколько свѣтлыхъ локоновъ развитыхъ косъ; въ рукѣ она держала корзинку; глаза были опущены внизъ; правая рука поднята, какъ-бы стараясь что-то схватить. Какъ дѣвушка, которая въ купальнѣ гонится за рыбками, заигрывающими съ ея ножкою, такъ и она ежеминутно наклоняется съ руками и корзинкою за овощемъ, на который наступитъ, или который увидитъ.

"Грачъ тихо стоялъ, восхищенный такимъ чуднымъ зрѣлищемъ. Слыша вдали топотъ лошадей своихъ спутниковъ, онъ даль рукою знакъ, чтобъ они остановились. Онъ стоялъ съ вытянутою шеею, какъ носатый журавль, который, вдали отъ стада, на стражѣ, стоить на одной ногѣ, съ бодрствующими глазами, и чтобъ по заснуть, въ другой ногѣ держитъ камень.

"Грачъ услышалъ за собою шорохъ и очнулся; то былъ бернардинъ Робакъ, который, держа въ рукахъ огурцы, говорилъ ему:

-- "Вамъ огурцовъ захотѣлось, такъ вотъ же вамъ огурцы! Подальше отъ бѣды! на здѣшней грядѣ не для васъ растетъ овощъ; изъ этого ничего не будетъ". При этомъ онъ погрозилъ пальцемъ, поправилъ капишонъ и ушелъ. Грачъ еще минуту постоялъ, смѣясь, что монахъ такъ внезапно помѣшалъ ему, и вмѣстѣ проклиная его; онъ снова обратилъ глаза къ огороду, но въ огородѣ уже ея не было; посрединѣ окна мелькнула только ея розовая ленточка и бѣлое платьице. На грядахъ было видно, по какой дорогѣ пробѣжала она, потому-что зеленые листья, въ бѣгствѣ задѣтыя ногою, поднялись, съ минуту поколыхались и наконецъ успокоились, какъ вода, по которой птичка скользнула крылышками. На томъ мѣстѣ, гдѣ она стояла, только была брошена небольшая корзинка изъ ракитника, опрокинутая вверхъ дномъ; изъ нея выпали овощи и она повисла на листьяхъ, еще колыхаясь въ густотѣ зелени".

Невозможно передать въ прозаическомъ переводѣ ту прелесть и легкость стиховъ, которыми разсказанъ только-что приведенный нами отрывокъ. Мы не разъ еще будемъ останавливаться на подобныхъ мѣстахъ, а теперь обратимся къ окончанію второй книги, сокращенно передавая ея содержаніе.

Вскорѣ послѣ того, какъ скрылась дѣвушка, вокругъ грача все было пусто и глухо. Онъ не спускалъ глазъ съ уединеннаго и тихаго дома и внимательно прислушивался. Вдругъ въ немъ раздался шумъ, который мало-по-малу перешелъ въ веселые крики и говоръ. Это былъ знакъ, что гости уже возвратились съ охоты и занялись завтракомъ. Мы пропустимъ описаніе народныхъ польскихъ кушаньевъ и того шумнаго общества, которое собралось у судьи на завтракъ: все это имѣетъ свою прелесть въ подлинникѣ. Займемся Телименою и Тадеушемъ. Они стояли въ сторонѣ и перешептывались между-собою. Тадеушъ теперь узналъ, что Телимена богата, что они не близкая родня между собою, и что дядя только называетъ ее сестрою потому, что они вмѣстѣ воспитывались съ дѣтскихъ лѣтъ. Телимена прежде жила долгое время въ столицѣ, въ Петербургѣ, и оказала дядѣ какую -- то особенную услугу, и потому онъ очень уважалъ ее. Все это успокоило Тадеуша. Между-тѣмъ шли жаркіе споры между охотниками; двое изъ нихъ, регентъ и ассессоръ, до того поссорились, что между ними дѣло чуть -- было уже не дошло до драки; но ихъ розняли.

Мицкевичъ заключаетъ эту книгу слѣдующими словами:

"Телимена, соскучившись слишкомъ-длинными спорами, хотѣла уйти и искала себѣ спутника. Она сняла съ гвоздя корзинку и сказала: "Господа, я вижу, что вы хотите остаться въ комнатѣ, а я иду собирать рыжики; кому угодно, прошу идти со мною", и, набросивъ на голову красную кашмировую шаль, она взяла одной рукою маленькую дочь "подкоморія", а другою приподняла до колѣнъ платье. Тадеушъ, молча, пошелъ вслѣдъ за нею собирать грибы.

"Судья очень обрадовался сборамъ на прогулку; онъ видѣлъ въ ней средство прекратить крикливый споръ, и потому громко произнесъ: "Господа, но грибы въ лѣсъ! Кто придетъ къ обѣду съ самымъ лучшимъ рыжикомъ, тотъ сядетъ рядомъ съ одною изъ прелестныхъ паненокъ; самъ себѣ ее выберетъ. Если найдетъ дама, то сама изберетъ для себя самаго красиваго молодаго человѣка".

Кн. III. Волокитство. Грачъ возвращался домой, но безпрестанно останавливалъ лошадь и оглядывался на садъ. Ему казалось, что въ окнѣ снова появилось таинственное существо въ бѣломъ платьѣ. Грачъ соскочилъ съ коня, отправилъ слугъ домой, а самъ скрытно пробрался въ садъ. Онъ уже хотѣлъ идти назадъ, но остановился; подумалъ, что его, можетъ-быть, уже замѣтили, слѣдовательно, необходимо идти въ домъ. Пробираясь около плетни и по огороду, грачъ, наконецъ, вышелъ на дорогу, ведущую прямо на дворъ господскаго дома. Прокрадываясь такимъ образомъ, онъ оглядывался, не замѣчалъ ли кто-нибудь за нимъ, и посматривалъ въ противоположную сторону отъ сада, направо; по пусть разсказываетъ самъ поэтъ:

"Былъ рѣдкорастущій лѣсокъ, поросшій муравою; по ея коврамъ, между бѣлыми пнями березъ, подъ сѣнью развѣсистыхъ зеленыхъ вѣтвей, сновало множество фигуръ, которыхъ движенія, какъ-будто въ танцѣ, были странны, и одежда тоже. Одни въ черныхъ, узкихъ, другіе въ длинныхъ, распущенныхъ одеждахъ, бѣлыхъ, какъ снѣгъ; тотъ въ шляпѣ, широкой, какъ обручъ, другой съ непокрытою головою; прочіе, какъ-бы окруженные облакомъ, идутъ, распуская по вѣтру покровы, детащіе сзади головы, подобно хвостамъ кометы. Каждый въ разномъ положеніи: этотъ приросъ къ землѣ и только поворачиваетъ глазами, опущенными внизъ; тотъ, смотря прямо передъ собою, переступаетъ, будто сонный, какъ по канату, не сворачивая ни направо, ни налѣво; всѣ же безпрестанно наклоняются въ разныя стороны вплоть до земли, какъ-бы дѣлая поклоны. Если сблизятся, то не разговариваютъ и не привѣтствуютъ другъ друга, погруженные въ глубокую задумчивость. Графъ видѣлъ въ нихъ подобіе елисейскихъ тѣней, которыя, хотя чужды страданіямъ и печалямъ, блуждаютъ спокойно и тихо, но съ мрачнымъ видомъ.

"Кто жь бы отгадалъ, что эти люди, едва двигающіеся и молчаливые, наши знакомые, гости судьи? Послѣ шумнаго завтрака, они вышли на торжественный обрядъ собиранія грибовъ. Какъ люди разсудительные, они умѣютъ обуздывать свои слова и движенія, чтобы, во всякомъ случаѣ, соображать ихъ съ мѣстомъ и временемъ, и потому-то, прежде чѣмъ отправиться вслѣдъ за судьею въ лѣсъ, они приняли на себя другой видъ, взяли другія платья, полотняные плащи, служащіе во время прогулки, которыми прикрылись сверхъ контушей, а на головахъ надѣты были соломенныя шляпы; отъ этого они, одѣтые въ бѣломъ, похожи были на души въ чистилищѣ. Молодые люди такъ же были одѣты, кромѣ Телимены и нѣсколькихъ лицъ, одѣтыхъ пофранцузски.

"Этой сцены графъ не понялъ, потому-что онъ не зналъ сельскихъ обычаевъ, и съ чрезвычайнымъ изумленіемъ опрометью побѣжалъ въ лѣсъ.

"Грибовъ было множество. Молодые люди собираютъ краснолицые, столь прославляемые въ литовскихъ пѣсняхъ, масляники -- эмблема дѣвственности, потому-что червь ихъ не съѣдаетъ и, странно, ни одно насѣкомое не садится на нихъ. Дѣвушки гоняются за стройнымъ боровикомъ, который въ пѣсни называется грибомъ-полковникомъ. Всѣ такъ и высматриваютъ рыжика; онъ ростомъ не великъ и не столь славенъ въ пѣсняхъ, за -- то вкуснѣе всѣхъ, свѣжій ли, соленый ли, въ осеннюю ли пору, или зимою. По войскій собиралъ мухоморы.

"Прочіе, какъ грибная чернь, презираются, потому-что вредны, или нехороши вкусомъ, но все-таки не безъ пользы: они кормятъ животныхъ, служатъ гнѣздами для насѣкомыхъ и украшаютъ рощи. На зеленой скатерти луговъ, какъ ряды столовой посуды, торчатъ суроѣжки, серебристыя, желтыя и красныя, какъ чарочки, наполненныя разнымъ виномъ; козлякъ, какъ выпуклое дно опрокинутаго кубка; волнушки, какъ стройные бокалы для шампанскаго вина; бѣлянки, круглыя, бѣлыя, широкія и плоскія, какъ-будто саксонскія чайныя чашки, налитыя молокомъ, и шаровидная, наполненная черною пылью порховка, какъ перечница. Названія же прочихъ грибовъ извѣстны только развѣ въ заячьемъ, или волчьемъ языкѣ, а люди ихъ не окрестили; да имъ нѣтъ и счета. Никто не хочетъ тронуть ни волчьихъ, ни заячьихъ грибовъ, а если кто-нибудь наклонится къ нимъ, то, увидѣвъ свою ошибку, въ-сердцахъ изломаетъ грибъ или затопчетъ его ногою и, портя такимъ образомъ траву, поступаетъ очень неблагоразумно".

Телимена не собирала никакихъ грибовъ. Она была разсѣянна, скучна, безпрестанно оглядывалась и, казалось, искала уединенія. Незамѣтно она удалилась отъ общества.

"Остановившись надъ ручьемъ, она сбросила съ плечъ на траву свою легкую шаль, красную, какъ кораллъ. Она похожа была на купающуюся женщину, которая наклоняется къ холодной водѣ и, прежде нежели осмѣлится окунуться, сгибаетъ колѣни и мало-по-малу наклоняется бокомъ; наконецъ, какъ -- бы увлеченная коралловымъ потокомъ, упала на него и растянулась во весь ростъ; она облокотилась на траву, голову подперла руками, склонивъ ее внизъ; подлѣ головы блеснула веленевая бумага французской книжки, а надъ ея алебастровыми страницами вились черные локоны и розовыя ленты.

"Она лежала въ изумрудѣ роскошныхъ травъ, на красной шали, въ длинномъ платьѣ, какъ въ коралловомъ покровѣ, съ одной стороны котораго обрисовывались волосы, а съ другой черный башмачокъ; съ боку видны были снѣжной бѣлизны чулочки, платокъ, бѣлыя руки и лицо; издалека она казалась пестрою гусеницею, которая вползла на зеленый листъ клёна".

Но никто не обращалъ вниманія на эти прелести, потому-что всѣ чрезвычайно были заняты собираніемъ грибовъ. Одинъ только Тадеушъ замѣтилъ ихъ и робко пробирался стороною къ Телименѣ. Но его опередилъ судья, который также поспѣшилъ къ ручью, и сѣлъ подлѣ Телимены на большомъ камнѣ. Между ними завязался разговоръ о Тадеушѣ. Судья заботился о томъ, что его уже пора женить.

"Ты знаешь (говорилъ онъ Телименѣ), что мой братъ Яцекъ, отецъ Тадеуша, человѣкъ странный; трудно понять его намѣренія; не хочетъ возвращаться въ свой край, Богъ-знаетъ, гдѣ укрывается, даже не хочетъ объявить сыну, что онъ живъ, хотя постоянно занимается его судьбою. Сперва онъ хотѣлъ послать его въ легіоны, что меня очень огорчало, потомъ, однакожь, согласился оставить его дома, съ тѣмъ, чтобы женить".

Слушая это, Телимена поблѣднѣла, закрыла книгу, нѣсколько привстала и потомъ опять сѣла. Видно было, что это извѣстіе встревожило ее, она стала уговаривать брата, что Тадеушъ еще очень-молодъ. и потому было бы жаль, еслибъ онъ, при своихъ блестящихъ способностяхъ, заглохъ въ деревнѣ, слѣдовательно, нужно еще послать его въ свѣтъ, чтобъ онъ образовался между людьми, наконецъ отправить за границу путешествовать.

Судья отвѣчалъ ей, что онъ ничего не можетъ сдѣлать противъ воли брата, что онъ нарочно прислалъ для этого своего пріятеля бернардина Робака, которому извѣстны всѣ его замыслы, и что онъ непремѣнно хочетъ женить его на Зосѣ, воспитанницѣ Телимены.

Телимена была совершенно поражена этимъ и долго не соглашалась съ своимъ братомъ касательно женитьбы Тадеуша, но, наконецъ, мало-по-малу одумалась и сказала, что она не отказываетъ, но что нужно еще подождать, потому-что Зося еще очень-молода и насильно нельзя заставить полюбить. Судья ушелъ въ раздумья, между-тѣмъ съ противоположной стороны приближался Тадеушъ, показывая видъ, будто ищетъ грибовъ; въ томъ же направленіи тихонько подходилъ и графъ, который во время разговора судьи съ Телименою, стоялъ за деревьями. Пораженный видѣнною имъ сценой, онъ вынулъ изъ кармана бумагу и карандашъ и, опершись на пень, срисовалъ видъ.

"Простите моей смѣлости (говорилъ графъ Телименѣ), я прихожу просить прощенія и вмѣстѣ съ тѣмъ благодарить. Просить прощенія за то, что я украдкою слѣдилъ за вами, и благодарить за то, что былъ свидѣтелемъ вашей задумчивости. Я такъ оскорбилъ васъ, и столько вамъ обязанъ! Я нарушилъ минуту размышленій и вамъ же обязанъ за минуты вдохновенія! Блаженныя минуты! Осуждайте человѣка, но художникъ ожидаетъ вашего прощенія. Я рѣшился на смѣлый поступокъ, но рѣшусь еще на болѣе-смѣлый!-- Судите!" При этихъ словахъ онъ сталъ на колѣни и подалъ свой рисунокъ.

Телимена выхваляла талантъ графа и совѣтовала ему наблюдать красоты природы Они стали вспоминать Италію, голубое небо, морскія волны, благовонный воздухъ и высокія скалы; при этомъ не позабыли посмѣяться и надъ родной страною.

Тадеушу уже сталъ наскучать этотъ длинный разговоръ, въ которомъ онъ не принималъ участія когда графъ и Телимена начали выхвалять чужестранныя рощи и исчислять непорядку всѣ роды деревьевъ: померанцы, кипарисы, оливки, и т. д., онъ ужь не могъ удержаться отъ гнѣва.

"Былъ онъ простъ душою, но умѣлъ чувствовать прелести природы, и, всматриваясь въ родной лѣсъ, сказалъ, исполненный вдохновенія: -- "Видѣлъ я въ виленскомъ ботаническомъ саду эти прославляемыя деревья, растущія на востокѣ и на югѣ, въ этой прекрасной Италія: которое же изъ нихъ можетъ сравниться съ нашими деревьями? Не алоэ ли съ длинными палками, какъ громовой отводъ? Не лимонное ли дерево, карлица съ золотистыми шариками, съ налакированными листьями, короткая и раздувшаяся, какъ женщина маленькаго роста, собою не красивая, но богатая? Не расхваленый ли кипарисъ, длинный, тонкій, худой? Онъ кажется деревомъ не грусти, а скуки; говорятъ, что видъ его печаленъ надъ могилою; да это, просто, какъ лакей-нѣмецъ въ придворномъ траурѣ, который не смѣетъ ни поднять руки, ни поворотить головы, чтобъ ни въ чемъ не нарушить приличіи".

"Не прекраснѣе ли наша простая береза, которая, какъ крестьянка, оплакивающая сына, или какъ вдова мужа, ломая руки, спускаетъ съ плечъ къ землѣ пряди косъ? Безмолвная отъ горести, но съ виду какъ же краснорѣчиво она рыдаетъ! Отчего, если вы любите живопись, не изображаете нашихъ деревьевъ, посреди которыхъ сидите? Право, надъ вами будутъ смѣяться сосѣди, что вы, жива въ плодородной литовской равнинѣ, изображаете только какія-то скалы и пустыни".

Графъ возразилъ ему на это съ тономъ наставника, что прекрасная природа -- только форма, матерія; что вдохновеніе оживотворяетъ ее; что художникъ долженъ возноситься въ страну идеаловъ; что для живописи нужно итальянское небо, и проч. Тадеушъ съ увлеченіемъ отвѣчалъ: "Ваше итальянское небо, какъ я слышалъ, голубое и чистое, вѣдь это просто замерзшая вода! Не прекраснѣе ли во сто разъ вѣтеръ и непогода? У насъ стоитъ только взглянуть -- и сколько видовъ! сколько сценъ и картинъ въ одной игрѣ облаковъ! Каждая туча ужь имѣетъ другой видъ: напримѣръ, осенняя, готовая разрушиться ливнемъ, ползетъ, какъ лѣнивая черепаха, и съ небесъ на землю опускаетъ длинныя полосы, какъ распустившіяся косы: то потоки дождя. Туча съ градомъ, какъ воздушный шаръ, быстро мчится съ вѣтромъ; круглая, темносиняя, она въ серединѣ отсвѣчиваетъ желтизною; вокругъ слышенъ необыкновенный шумъ. Даже эти ежедневныя -- смотрите, господа!-- эти бѣлыя тучки, какъ онѣ разнообразны! Сначала кажется, что это стадо дикихъ гусей или лебедей; но вотъ сзади вѣтеръ, какъ соколъ, сгоняетъ ихъ въ кучу: онѣ обнимаются, раздуваются, растутъ -- новое чудо! У нихъ выростаютъ шеи, распускаются гривы, высовываются ряды ногъ, и мчатся онѣ по небесному своду, какъ табунъ въ степи! Всѣ онѣ бѣлы, какъ серебро; вотъ онѣ перемѣшались, и вдругъ ихъ шеи выростаютъ мачтами, гривы преобразуются въ широкіе паруса, табунъ превращается въ корабль -- и величественно, тихо, спокойно плыветъ по голубой равнинѣ небесъ!

"Графъ и Телимена смотрѣли вверхъ; Тадеушъ одной рукою показывалъ имъ на тучу, а другою слегка пожималъ ручку Телимены. Прошло нѣсколько минуть нѣмой сцены. Графъ разложилъ бумагу на своей шляпѣ и вынулъ карандашъ... вдругъ раздался непріятный для слуха звонокъ господскаго дома, и въ то же время весь спокойный лѣсъ переполнился криками и голосами.

"Графъ, кивнувъ головою, сказалъ важнымъ тономъ: "Такъ-то судьба обыкновенно оканчиваетъ все на свѣтѣ звономъ: разсчеты великой мысли, планы воображенія, игрушки невинности, утѣшенія дружбы, изліянія нѣжныхъ сердецъ. Когда издали зазвучитъ мѣдь -- все смѣшивается, разрывается, смущается и исчезаетъ. (Здѣсь онъ устремилъ нѣжный взглядъ на Телимену.) Что жь остается?" а она отвѣчаетъ ему: "воспоминаніе". И, желая хоть сколько-нибудь утѣшить графа, она подала ему сорванный цвѣтокъ незабудки. Графъ поцаловалъ его и пришпилилъ къ груди. Тадеушъ, съ другой стороны, раздвигалъ кустарникъ зелени, видя, что къ нему сквозь эту зелень просовывается что-то бѣлое: то была ручка, похожая на лилію; онъ схватилъ ее, поцаловалъ и тихонько впивался въ нее устами, какъ пчела въ чашечку лиліи. Онъ почувствовалъ на губахъ что-то холодное, то былъ ключъ и бѣлая бумага, свернутая въ трубочку, то была маленькая записка. Онъ схватилъ ее и спряталъ въ карманъ, не понимая, что значитъ ключъ; но эта бѣлая бумажка все объяснитъ ему".

Раздавшійся звонокъ былъ знакомъ, что собираніе грибовъ ужь кончено и пора обѣдать. Все общество, съ коробочками и корзинками, возвращалось домой.

Обѣдъ шелъ обычной чередою, спокойно и безъ споровъ; но подъконецъ онъ былъ прерванъ неожиданнымъ появленіемъ лѣсничаго. По его физіономіи и движеніямъ было замѣтно, что онъ прибѣжалъ съ какою-то важною и необыкновенною новостью. На него устремились взоры всего собранія и онъ, немного переведя духъ, сказалъ: "Медвѣдь, милостивые господа! Далѣе ужь ненужно было говорить: всѣ догадались, что звѣрь вышелъ изъ маточника, что онъ пробирается въ занѣманскую пущу, и что его немедленно нужно преслѣдовать. Всѣ всполошились. Обѣдъ кончился и остатокъ дня прошелъ въ приготовленіяхъ къ завтрашней охотѣ чуть-свѣтъ.

Кн. IV. Дипломатія и охота. Эта книга начинается поэтическимъ описаніемъ литовскихъ лѣсовъ. Оно какъ-бы приготовляетъ читателя къ чудной картинѣ охоты, которую Мицкевичъ представилъ въ живыхъ и роскошныхъ краскахъ.

"Ровесники великихъ литовскихъ князей (восклицаетъ поэтъ), деревья Бѣловежи, Свитезя, Поваръ, Кушелева, которыхъ тѣнь нѣкогда спадала на царственныя головы грознаго Вигенеса, великаго Миндова и Гедимина, когда на Понарской Горѣ, у охотничьяго огня, на медвѣжьей шкурѣ лежалъ онъ, слушая пѣсни мудраго Лиздейки, и убаюканный видомъ Виліи и шумомъ Вилейки, грезилъ о желѣзномъ волкѣ {Гедиминъ, какъ говоритъ преданіе, видѣлъ во снѣ желѣзнаго волка, внутри котораго выла сотня полковъ. Жрецъ объяснилъ, что желѣзный волкъ означаетъ большой городъ, а волки въ немъ ноющіе -- множество народа въ городѣ, и потому онъ совѣтовалъ Гедимину основать Вильно.}; но, пробудясь, по явному велѣнію боговъ построилъ городъ Вильно, который улегся въ лѣсахъ, какъ волкъ посреди зубровъ, кабановъ и медвѣдей. Отъ этого -- то города Вильно, какъ отъ римской волчицы, произошли Кейстутъ, Ольгердъ и Ольгердовичи, столь же великіе ловчіе, сколь славные воины, гнались ли они за врагомъ или за дикимъ звѣремъ. Сонъ на охотѣ открылъ намъ тайну будущихъ временъ, что для Литвы всегда нужны желѣзо и лѣса".

Въ Соплицовѣ необыкновенное движеніе; но ни лай собакъ, ни ржаніе лошадей, ни скрипъ возовъ, ни звукъ рога, подающаго сигналъ къ охотѣ, не могли разбудить Тадеуша. Огнистая полоса солнца проникала въ темную комнату сквозь отверстіе, вырѣзанное посрединѣ ставни на подобіе сердца, и спадала прямо на лобъ спящаго. Онъ хотѣлъ еще вздремнуть и переворачивался, защищаясь отъ блеска, какъ вдругъ услышалъ, что кто-то стучится, и проснулся. Весело было его пробужденіе. Онъ чувствовалъ себя бодрымъ, какъ птичка, и грудь его легко дышала; онъ былъ счастливъ и улыбался про-себя: думая о томъ, что вчера съ нимъ произошло; онъ краснѣлъ, вздыхалъ и сердце у него билось.

"Онъ взглянулъ на окно -- странно: въ прозрачныхъ лучахъ, въ томъ сердцѣ посреди ставни сверкали два ясные глаза, широко-раскрытые, какъ обыкновенно кажется, когда взоръ изъ дневнаго блеска упадаетъ въ темноту. Онъ увидѣлъ и маленькую ручку, какъ вѣеръ, приложенную сбоку противъ солнца, для защиты глазъ. Маленькіе, розовые пальчики, обращенные къ свѣту, будто рубиновые, краснѣли насквозь. Онъ видѣлъ любопытныя губки, нѣсколько-раскрытыя, и зубки, которыя блестѣли, какъ жемчугъ посреди коралловъ, и щечки, которыя, хотя и заслонялись отъ солнца розовою рукою, но сами пылали, какъ розы.

"Тадеушъ спадъ подъ окномъ. Кроясь въ тѣни и лежа навзничь, онъ дивился чудному явленію. Оно было прямо надъ нимъ, чуть-чуть не на лицѣ. Онъ не зналъ, было ли это на-яву, или ему грезилась одна изъ тѣхъ милыхъ, свѣтлыхъ, дѣтскихъ головокъ, которыя мы когда-то видали во снѣ, въ лѣтахъ невинности. Лицо наклонилось; онъ увидѣлъ, дрожа отъ боязни и радости, онъ ясно увидѣлъ, припомнилъ, узналъ тѣ короткіе, свѣтлозолотистые волосы, завитые въ мелкія и бѣлыя, какъ снѣгъ, папильеты, подобно серебристымъ стручкамъ, которые блестѣли при солнечныхъ лучахъ, какъ ореолъ.

"Онъ приподнялся -- и видѣніе вдругъ исчезло, испуганное шорохомъ... онъ ждалъ, но оно не возвращалось. Онъ только вновь услышалъ троекратный стукъ и слова: "Вставайте, пора на охоту; вы проспали". Онъ вскочилъ съ постели и обѣими руками толкнулъ ставни, такъ-что они заскрипѣли петлями и, размахнувшись, ударились въ обѣ стѣны. Тадеушъ выскочилъ чрезъ окно; оглядываясь кругомъ, изумленный и смущенный, онъ ничего не могъ узнать и не замѣтилъ ничьего слѣда: недалеко отъ окна была садовая ограда; на ней колыхались листья хмѣля и фестоны цвѣтовъ: не легкія ли ручки коснулись къ нимъ, или ихъ качнулъ вѣтеръ? Тадеушъ долго смотрѣлъ на нихъ и не смѣлъ идти въ садъ".

На господскомъ дворѣ совершенно было тихо; всѣ ужь уѣхали въ поле; вскорѣ и Тадеушъ, какъ съумасшедшій, схватилъ ружье и, осѣдлавъ коня, поскакалъ къ охотникамъ, прямо къ двумъ корчмамъ, гдѣ поутру должна была собраться облава.

Мы пропустимъ здѣсь описаніе жидовской корчмы, въ которой собрались крестьяне и мелкая шляхта, толкующіе о скоромъ пришествіи Французовъ. Между ними находится и таинственный бернардинъ. разсказывающій о Наполеонѣ. Въ корчмѣ происходилъ спорный шумъ о знаменитости рода и значеніи гербовъ. Видно, что здѣсь Мицкевичъ съ безпощаднымъ юморомъ осмѣиваетъ пустоту и чванство польской шляхты. Одинъ изъ нихъ громко возстаетъ противъ того, что теперь требуютъ на бумагѣ доказательствъ шляхетства. "Для васъ-то ничего не значитъ (вскричалъ Яруга): вы новоутвержденный шляхтичъ и предки ваши были мужики; но я, изъ рода князей, и у меня смѣютъ спрашивать о патентѣ въ доказательство, когда я сдѣланъ шляхтичемъ? А Богъ его знаетъ! Пусть идутъ въ лѣсъ и спросятъ у каждой дубинки, кто далъ ей патентъ, чтобъ она росла выше всѣхъ кустарниковъ".-- "Князь (сказалъ Жагель), разсказынайте сказки кому-нибудь другому; здѣсь найдутся и митры не въ одномъ домѣ".-- "У васъ, сударь, крестъ въ гербѣ (кричалъ Подгайекій): это скрытый намёкъ, что въ роду кто-нибудь былъ перекрестомъ!" -- "Ложь! (прервалъ Бирбаржъ): вѣдь и я происхожу отъ татарскихъ графовъ, однакожь у меня крестъ надъ гербомъ кораблей".-- "Княжескій гербъ (вскричалъ Мицкевичъ) -- Порай {Бѣлая роза о пяти листкахъ въ красномъ полѣ.} съ митрою въ золотомъ полѣ. Стрыйковскій подробно пишетъ объ этомъ".

"Послѣ этого въ корчмѣ произошелъ чрезвычайный шумъ. Бернардинъ взялся за свою табакерку и сталъ подчивать изъ нея всѣхъ попорядку. Говоръ сейчасъ утихъ; каждый, изъ учтивости, понюхалъ и нѣсколько разъ чихнулъ. Бернардинъ, пользуясь минутою, говорилъ: "О, великіе люди чихали отъ этого табаку! Повѣрите ли, господа, что вотъ изъ этой табакерки три раза понюхалъ генералъ Домбровскій?" -- "Домбровскій? всѣ вскричали".-- "Да, да, тотъ самый генералъ; я былъ въ лагерѣ, когда онъ отнималъ у нѣмцевъ Данцигъ. Ему нужно было что-то писать; но, боясь заснуть, онъ понюхалъ, чихнулъ! два раза потрепалъ меня по плечу и примолвилъ: "Отецъ бернардинъ, мы увидимся въ Литвѣ, можетъ-быть, прежде, нежели минетъ годъ. Скажите литвинамъ, пусть они меня ожидаютъ съ ченстоховскимъ табакомъ; другаго не нюхаю".

Разсказъ бернардина о Домбровскомъ и польскомъ табакѣ возбудилъ шумный восторгъ. Всѣ вмѣстѣ крикнули (прибавляетъ Мицкевичъ), всѣ обнимались другъ съ другомъ: мужикъ съ татарскимъ графомъ, митра съ крестомъ, порай съ грифомъ и кораблемъ; забыли обо всемъ, даже о бернардинѣ и только пѣли при крикахъ: водки, меду, вина!

"Долго бернардинъ вслушивался въ пѣсню; наконецъ, желая прервать ее, онъ взялъ обѣими руками табакерку. Чиханье остановило пѣніе и, пока все пришло въ порядокъ, онъ сталъ говорить: "Вы хвалите мой табакъ; посмотрите-ка, что внутри табакерки?" II, вытирая платкомъ загрязнизшуюся крышку, онъ показалъ картинку, представлявшую маленькую армію, похожую на рой мухъ; посрединѣ сидѣлъ верхомъ на конѣ какой-то большой человѣкъ, какъ жукъ; вѣрно, это былъ предводитель войска. Онъ пришпоривалъ коня, какъ-бы желая вскочить на небеса; одной рукою придерживалъ поводья, другая была поднята къ носу. "Всмотритесь (сказалъ Робакъ) въ эту грозную фигуру, отгадайте, кто это?" Всѣ смотрѣли съ любопытствомъ. "Это великій человѣкъ, императоръ!" -- "Великій человѣкъ (вскричалъ Цыдзикъ), а въ капотѣ! А я думалъ, что великіе люди ходятъ въ золотѣ".-- "Ну, такъ что жь? (прервалъ Рымша) смолоду видѣлъ я Костюшку, начальника нашего народа -- великій человѣкъ! а ходилъ въ краковской сермягѣ, то-есть, въ чамаркѣ".-- "Въ какой чамаркѣ (возразилъ Вильбикъ), вѣдь это называлось "тарататкою".-- "Но та была съ каёмками, а это совершенно гладкая (вскричалъ Мицкевичъ). Вслѣдъ за этимъ возникли споры о разныхъ формахъ тарататки и чамарки".

Ловкій Робакъ, видя, что разговоръ такимъ образомъ не вяжется, снова старался сосредоточить его на одномъ предметѣ -- на своей табакеркѣ; онъ сталъ подчивать изъ нея; всѣ чихали и желали другъ другу здоровья, а бернардинъ продолжалъ: "Когда императоръ Наполеонъ въ сраженіи безпрестанно нюхаетъ табакъ, это навѣрно значитъ, что онъ выигрываетъ битву; напримѣръ, подъ Аустерлицомъ. Такъ стояли французы съ пушками, а на нихъ напирала тьма-тьмущая непріятелей. Императоръ смотрѣлъ и молчалъ. Только-что французы выстрѣлятъ, полки непріятельскіе, какъ трава стелятся. Полкъ вслѣдъ за полкомъ скакалъ и падалъ съ сѣдла. Только-что упадетъ полкъ, императоръ понюхаетъ табаку; наконецъ непріятель обращается въ бѣгство. Императоръ, видя, что битва уже кончена, улыбается и отряхиваетъ пальцы..."

Но мы оставимъ бернардина и его собесѣдниковъ, разсуждающихъ о политикѣ, и перейдемъ къ описанію охоты.

Кто проникъ (говоритъ Мицкевичъ) въ дремучія области литовскихъ лѣсовъ, въ самую ихъ средину, въ самую густоту? Рыбакъ только у береговъ знаетъ дно морское; охотникъ бродитъ только по опушкѣ литовскихъ лѣсовъ, едва знаетъ ихъ по наружности, съ виду; но чужды ему внутреннія тайны ихъ сердца; только изъ преданія или сказки извѣстно, что въ нихъ творится. Если пройдешь сквозь чащи и просѣки, то въ глубинѣ встрѣтишь огромный валъ изъ пней, колодъ и кореньевъ, защищенный трясиною и тысячью ручьевъ, заросшій сѣтью длинныхъ травъ, покрытый муравейниками, гнѣздами осъ, шершней, клубками змѣиныхъ гнѣздъ. Еслибъ ты сверхъестественнымъ мужествомъ могъ преодолѣть и эти препятствія, то далѣе долженъ будешь встрѣтиться еще съ большей опасностью; далѣе, на каждомъ шагу, какъ волчьи ямы, зіяютъ небольшія озера, вполовину поросшія травою, столь глубокія, что люди не могутъ достать до ихъ дна (очень-вѣроятно, что черти тамъ водятся); вода ихъ лоснится, покрытая кровавою ржавчиною, а изъ глубины безпрерывно испаряется отвратительный смрадъ, отъ котораго ближайшія деревья теряютъ листья и кору; лысыя, приземистыя, червивыя, больныя, свѣсивъ вѣтви, опушенныя мхомъ, и сгорбивъ пни, усѣянные гадкими грибами, какъ бородавками, сидятъ они вокругъ воды, какъ скопище вѣдьмъ, грѣющихся у котла, въ которомъ онѣ варятъ трупъ.

"Далѣе этихъ озеръ было бы напрасно не только идти, но даже устремлять взоръ, потому-что тамъ туманное облако покрываетъ все, что вѣчно извергаютъ изъ себя болотныя трясины; но за этою мглою (какъ гласить народное преданіе) простирается прекрасная и плодородная страна, главная столица царства звѣрей и растеній."

Послѣ поэтическаго описанія литовскихъ лѣсовъ, Мицкевичъ постепенно переходитъ къ медвѣжьей охотѣ:

"Вездѣ тихо; напрасно охотники напрягаютъ слугъ; напрасно каждый вслушивается въ молчаніе, какъ въ самый любопытный разговоръ, и, неподвижный, долго выжидаетъ на одномъ мѣстѣ: только музыка лѣсовъ отзывается имъ. Собаки ныряютъ въ лѣсу, какъ водолазы въ морской глубинѣ, между-тѣмъ охотники, обративъ къ лѣсу двуствольныя ружья, смотрятъ на войскаго: онъ припалъ на колѣни и вслушивается, приложивъ ухо къ землѣ. Какъ взоры друзей читаютъ на лицѣ врача приговоръ на жизнь или смерть милой имъ особы, такъ охотники, увѣренные въ искусствѣ войскаго, устремляли на него взоръ надежды и тревоги. "Есть! есть!" сказалъ онъ вполголоса и вскочилъ на ноги. Онъ слышалъ -- они еще вслушивались; наконецъ уже слышутъ: залилась громкимъ лаемъ одна собака, потомъ двѣ -- двадцать; всѣ вмѣстѣ борзыя, разсыпчатою стаею, шныряютъ, тявкаютъ; витъ уже напали на слѣдъ и заливаются громкимъ лаемъ. Это уже не медленный лай собакъ, преслѣдующихъ зайца, лисицу или лань, но лай безпрерывный, короткій, частый, отрывистый, бѣшеный. То не на далекій слѣдъ напали борзыя, они мчатся прямо къ цѣли; вдругъ утихъ крикъ погони... Они настигли звѣря... Снова лай, пой... Звѣрь защищается и, должно-быть, наноситъ раны: вмѣстѣ съ лаемъ борзыхъ, чаще-и-чаще раздаются стоны издыхающихъ собакъ.

"Охотники стояли; каждый изъ нихъ, съ заряженнымъ ружьемъ, какъ лукъ, выгнулся впередъ, просунувъ голову въ лѣсъ. Долѣе ждать они не могутъ! Уже одинъ вслѣдъ за другимъ, съ назначеннаго имъ мѣста, убѣгаетъ и пробирается въ густоту лѣса. Они первые хотятъ встрѣтить звѣря, хотя войскій предостерегалъ и верхомъ на конѣ объѣзжалъ позицію, крича, что, кто бы то ни былъ, простой мужикъ, или баринъ, если только тронется съ мѣста, то онъ ударитъ его сворою. Никто не хотѣлъ и слушать: всѣ, несмотря на запрещеніе. побѣжали въ лѣсъ, три ружья вдругъ выстрѣлили, потомъ началась безпрерывная стрѣльба; но громче выстрѣловъ заревѣлъ медвѣдь и наполнялъ эхомъ весь лѣсъ. Ужасный ревъ боли, бѣшенства, отчаянія! вслѣдъ за нимъ громко раздавались изъ средины лѣса ла8 собакъ, крики охотниковъ, рожки доѣзжачихъ. Одни спѣшатъ въ лѣсъ, другіе взводитъ курки... Всеобщая радость! Только войскій досадуетъ и кричитъ, что сдѣлалъ промахъ. Охотники и облава пошли по одной сторонѣ, чтобы пресѣчь звѣрю дорогу между опушкою и лѣсомъ; между-тѣмъ медвѣдь, испуганный натискомъ собакъ и людей, воротился назадъ, въ мѣста менѣе стереженыя, къ полямъ, откуда уже ушли прежде стоявшіе тутъ охотники и гдѣ, изъ числа всей охотничьей толпы, остались только войскій, Тадеушъ и графъ съ нѣсколькими облавными.

"Здѣсь лѣсъ рѣдѣлъ; издали раздавался ревъ и трескъ ломавшихся сучьевъ; но вотъ изъ густоты лѣса, какъ изъ тучъ, вырвался медвѣдь, наподобіе грома; его преслѣдуютъ собаки, пугаютъ, рвутъ; онъ всталъ на заднія лапы и оглянулся кругомъ... Ревомъ наводя страхъ на своихъ враговъ, онъ вырывалъ передними лапами то корни деревьевъ, то вызженные пни, то вросшіе въ землю камни, и бросалъ ихъ въ собакъ и людей; но вотъ онъ сломалъ дерево и, поворачивая имъ, какъ палицею, направо и налѣво, прямо бросился на послѣднюю стражу облавы, на графа и Тадеуша: они безъ страха стоятъ неподвижно и уставили въ звѣря стволы ружей, какъ два громовые отвода, упирающіеся въ лоно черной тучи, какъ вдругъ, за однимъ разомъ, они спустили курки (неопытные!); за однимъ разомъ загремѣли выстрѣлы изъ двуствольныхъ ружей и -- не попали въ цѣль! Медвѣдь вскочилъ; они схватили четырьмя руками тутъ же воткнутую рогатину, вырывая ее другъ у друга... Какъ взглянутъ -- въ огромной красной пасти блестятъ два ряда клыковъ и лапа съ когтями уже опускается паяхъ головы... Они поблѣднѣли, отскочили назадъ и побѣжали въ ту сторону, гдѣ рѣдѣлъ лѣсъ. Медвѣдь бросился вслѣдъ за ними, уже запускалъ когти, не попалъ, подбѣжалъ, всталъ на дыбы и черною лапою уже прикасался къ волосамъ графа..."

Но охотники подоспѣли во-время и спасли графа. Медвѣдь былъ убить.

"Въ то время войскій схватилъ висѣвшій у него на поясѣ буйволовый рогъ, длинный, съ насѣчкою, искривленный, какъ змѣй боа; онъ прижалъ его къ губамъ обѣими руками, раздулъ щеки, какъ пузыри; глаза у него налились кровью, полузакрылись; онъ втянулъ въ себя половину живота и сосредоточилъ въ лёгкихъ весь запасъ дыханія и заигралъ: рогъ, какъ вихорь, неудерживаемый дуновеніемъ, разноситъ по лѣсу звуки и повторяется эхомъ. Охотники умолкли; псари стояли, изумленные силою, чистотою и дивною гармоніею звуковъ. Старикъ разъ еще передъ охотниками выказалъ все свое искусство, которымъ онъ нѣкогда славился въ лѣсахъ; вдругъ наполнилъ, оживилъ чащи и дубравы, какъ-будто впустилъ въ нихъ псарню и началъ охоту. Замѣтимъ, что въ его игрѣ заключалась краткая исторія охоты. Сперва звучный и рѣзкій отголосокъ -- это тревога, потомъ заливаются стоны за стонами -- это лай собакъ, а кое-гдѣ слышенъ тонъ болѣе-рѣзкій, какъ громъ -- это выстрѣлы.

"Здѣсь войскій пересталъ играть, но держалъ рогъ; всѣмъ казалось, что онъ еще продолжаетъ играть, но это играло эхо.

"Онъ заигралъ снова; можно было бы подумать, что рогъ перемѣнялъ форму и въ устахъ войскаго то увеличивался, то уменьшался; то подражая голосамъ звѣрей, то вытягиваясь волчьей шеею, долго и пронзительно вылъ: то снова ревѣлъ, какъ-бы разѣвая медвѣжью пасть; потомъ вѣтеръ разнесъ мычаніе зубра.

"Здѣсь войскій пересталъ играть, но держалъ рогъ; всѣмъ казалось, что онъ еще продолжаетъ играть, но то играло эхо. Выслушавъ произведеніе роговой музыки, дубы повторяли звуки дубамъ, а буки букамъ.

"Онъ снова надуваетъ рогъ: какъ-будто въ одномъ рогѣ заключаются сотни роговъ; слышны смѣшанные крики травли, гнѣва, суматохи охотниковъ, псарей и звѣрей, но вотъ, наконецъ, войскій поднялъ рогъ вверхъ -- и торжественный гимнъ гранулъ до небесъ!

"Здѣсь войскій пересталъ играть, но держалъ рогъ; всѣмъ казалось, что онъ еще продолжаетъ играть, но то играло эхо! Сколько было деревьевъ, столько нашлось роговъ въ лѣсу; они другъ другу передаютъ пѣснь, будто отъ хора до хора. И музыка раздавалась каждый разъ шире, каждый разъ далѣе, тише и тише, и каждый разъ чище и совершеннѣе, наконецъ исчезла гдѣ-то далеко, гдѣ-то у преддверія небесъ!

"Войскій, отнявъ обѣ руки отъ рога, опустилъ ихъ; рогъ упалъ, качаясь на ременномъ поясѣ. Съ лицомъ раздувшимся, воспламененнымъ, съ глазами, поднятыми вверхъ, онъ стоялъ, какъ-бы вдохновенный, ловя слухомъ послѣдніе, исчезавшіе тоны. Между-тѣмъ раздались тысячи рукоплесканій, тысячи поздравленій и заздравныхъ криковъ.

Мало-по-малу все утихло, и взоры толпы обратились на огромный, свѣжій трупъ медвѣдя..Онъ лежалъ, обрызганный кровью, пронизанный пулями, грудью ирижтый къ густой травѣ; широко, накрестъ, протягивалъ онъ переднія лапы; еще дышалъ и, хрипя, извергалъ потокъ крови, открывалъ еще глаза, но головой не двигалъ..."

Между охотниками возникъ жаркій споръ о томъ, кто изъ нихъ убилъ медвѣдя. Оказалось, что это было дѣломъ бернардина, который подоспѣлъ на помощь къ молодымъ людямъ. Чуть не дошло до драки; но кое-какъ всѣ помирились и гутъ же окончили охоту веселымъ пированьемъ. Замѣчательно, что Мицкевичъ нигдѣ не упускаетъ случая представить задорную и несогласную шляхту, которая, при малѣйшемъ поводѣ, готова воспламениться, подраться, похвастаться своею отвагою и потомъ, хотя не надолго, снова помириться.

Кн. V. Ссора. Начало этой книги такъ поэтически-прекрасно, что я передаю его здѣсь вполнѣ, сожалѣя, что не въ-состояніи сохранить художественную форму подлинника:

"Войскій, съ честью окончивъ охоту, возвращается изъ лѣса, а Телимена въ тиши уединеннаго дома начинаетъ также охоту. Правда, она сидигъ неподвижно, съ сложенными на груди руками, но мысленно слѣдитъ двухъ звѣрей; изыскиваетъ способъ, какъ обоихъ опутать и поймать: графа и Тадеуша. Графъ -- молодой баричъ, наслѣдникъ знатнаго дома, красивый собою; уже немного влюбленъ. Что жь? Онъ можетъ перемѣниться. Впрочемъ, искренно ли онъ любитъ? Захочетъ ли жениться на женщинѣ нѣсколькими годами старше его, на небогатой? позволятъ ли ему родные? что свѣтъ скажетъ объ этомъ?"

"Разсуждая такимъ-образомъ, Телимена приподнялась съ дивана и стала на пальцахъ, какъ-будто выросла; немного открыла грудь, наклонилась въ сторону, сама -- себя окинула взглядомъ и снова взглянула въ зеркало, но сейчасъ же потупила взоръ, вздохнула и сѣла. "Графъ -- баричъ; богатые люди измѣнчивы во вкусахъ. Графъ блондинъ, а блондины не слишкомъ-страстны. А Тадеушъ? простакъ! добрый малый, почти дитя; въ первый разъ еще начинаетъ любить. Если наблюдать за нимъ, онъ нелегко разорветъ первую связь, притомъ же, въ отношеніи къ Телименѣ, у него уже есть обязанности. Мужчины, пока молоды, измѣнчивы въ мысляхъ, но въ чувствахъ постояннѣе стариковъ, потому-что искренни. Сердце юноши, простодушное и невинное, долго сохраняетъ благодарность за первыя восторги любви; оно радостно привѣтствуетъ и оставляетъ наслажденіе, какъ скромный пиръ, который мы раздѣляемъ съ другомъ. Только старый пьяница, когда уже сожжетъ внутренность, отворачивается отъ напитка, которымъ пресыщался. Все это Телимена хорошо знала, потому-что была умна и очень-опытна.

"-- Но что скажутъ люди? Отъ нихъ можно укрыться, уѣхать въ другія страны, жить въ уединеніи, или, лучше всего, совершенно переселиться изъ здѣшняго края, напримѣръ, сдѣлать небольшое путешествіе въ столицу, ввести въ большой свѣтъ молодаго человѣка, руководить его, помогать ему, давать совѣты, образовывать его сердце, имѣть въ немъ друга, брата; наконецъ, наслаждаться свѣтскою жизнью, пока не прошла пора.

"Такъ разсуждая, она нѣсколько разъ смѣло и весело прошлась по комнатѣ и снова потупилась.

"А вѣдь стоило бы подумать объ участи графа! Нельзя ли какъ-нибудь навести его на Зосю {Уменьшительное имя Софіи (попольски: Zofia -- Zosia).}? Она небогата, но за-то равна ему по рожденію: она изъ сенаторскаго дома, дочь сановника. Еслибъ эта женитьба состоялась, Телимена могла бы имѣть въ ихъ домѣ убѣжище въ будущемъ. Родственница Зоcи и сватья графа, для молодыхъ супруговъ была бы вмѣсто матери.

"Посовѣтовавшись такимъ рѣшительнымъ образомъ сама съ собою, она позвала черезъ окно Зосю, которая гуляла въ саду.

"Зося стояла въ утреннемъ платьѣ и съ открытой головою, держа въ рукѣ только-что поднятое сито; у ногъ ея сбѣгались птицы: съ одной стороны клубкомъ переваливаются мохнатыя куры, съ другой -- хохлатые пѣтушки, встряхивая коралловыми шишаками на головкахъ и взмахивая крыльями, черезъ рытиплы и кусты вытягиваютъ свои лапки со шпорами; за ними медленно тащится надувшійся индѣйскій пѣтухъ, ворча на вѣтренность своей крикливой сожительницы; тамъ павлины выступаютъ по лугу, какъ барки, управляясь длинными хвостами, а въ иномъ мѣстѣ упадаетъ сверху, какъ снѣжный комокъ, серебристый голубь. Въ срединѣ зеленаго кружка травы тѣснится крикливый и суетливый кружокъ птицъ, опоясанный рядомъ голубей, наподобіе бѣлой ленты, въ срединѣ же пестрѣющій звѣздочками, крапинками и полосками. Здѣсь янтарные посики, тамъ коралловые хохолки выставляются и?ъ густоты перьевъ, какъ рыбки изъ-подъ волны; высовываются шейки и, въ легкихъ движеніяхъ, безпрестанно колышатся наподобіе водяныхъ тюльпановъ; тысячи глазъ, какъ звѣзды, блестятъ передъ Зосею.

"Она высоко стоитъ посрединѣ надъ птицами; вся бѣлая и одѣтая въ длинное бѣлое платье, вертится, какъ фонтанъ, бьющій посреди цвѣтовъ; бѣлою, жемчужною ручкою она достаетъ изъ сита и сыплетъ на крылья и головы густой, жемчужный градъ ячменныхъ крупъ: ихъ зерна, достойныя господскихъ столовъ, приготовляются для приправы литовскихъ суповъ; но Зося, таская ихъ изъ шкапа ключницы для своихъ птицъ, наноситъ убытокъ хозяйству.

"Она услышала зовъ "Зося!" То голосъ тётки. Вдругъ высыпала птицамъ остатки корма, а сама, повертывая сито, какъ танцовщица тамбуринъ, и ударяя въ тактъ -- шалунья дѣвочка!-- начала перескакивать чрезъ павлиновъ, голубей и куръ: испуганныя птицы, тѣснясь, вспорхнули вверхъ. Зося, едва прикасаясь къ землѣ ножками, казалось, поднималась выше ихъ; бѣлые голуби, которыхъ она, убѣгая, разгоняла, летѣли передъ нею, какъ передъ колесницею богини наслажденія.

"Зося, черезъ окно, съ крикомъ прыгнула въ комнату и, запыхавшись, сѣла на колѣняхъ тётки. Телимена надуетъ ее и гладить ея подбородокъ; она съ радостью замѣчаетъ живость и красоту дитяти (и въ-самомъ-дѣлѣ, она любила свою воспитанницу); но снова приняла на себя серьёзный видъ, встала и, прохаживаясь взадъ и впередъ по комнатѣ, приложила палецъ къ губамъ и сказала:

"-- Милая Зося, ты уже совершенно забываешь и о своемъ званіи и о возрастѣ; вѣдь сегодня тебѣ уже пошелъ четырнадцатый годъ, пора бросить индѣекъ и куръ -- фи! Занятіе ли это для дочери сановника? Я съ запачканными мужицкими дѣтьми ты уже наигралась вдоволь... Зося, смотря на тебя, сердцу больно: ты ужасно какъ загорѣла, сущая цыганка! а ходишь и держишь себя, какъ провинціалка. Впередъ ужь этого не будетъ; съ нынѣшняго же дня выведу тебя въ свѣтъ, въ гостиную, къ гостямъ, а гостей у насъ множество. Смотри же, не надѣлай мнѣ стыда!

"Зося вскочила съ мѣста и захлопала въ ладони; повиснувъ тёткѣ на шею, она то плакала, то смѣялась отъ радости. "Ахъ, тётенька, ужь такъ давно я не видала гостей! Съ-тѣхъ-поръ, какъ я живу здѣсь вмѣстѣ съ курами и индѣйками, одного гостя я и видѣла, то былъ дикій голубь. Мнѣ ужь немножко-скучно такъ сидѣть въ комнатѣ, а судья даже говоритъ, что это вредно для здоровья".

-- Судья! (прервала тетка) онъ безпрестанно мнѣ надоѣдалъ, чтобъ тебя ввести въ свѣтъ, безпрестанно ворчалъ себѣ подъ-носъ, что ты уже взрослая дѣвушка... самъ не знаетъ, что плететъ. Дѣдушка никогда не былъ въ большомъ свѣтѣ. Я лучше знаю, какъ долго дѣвушка должна готовиться, чтобъ, при выходѣ въ свѣтъ, произвести эффектъ. Знай, Зося, что кто выростаетъ на виду у людей, будь онъ прекрасенъ, будь уменъ, не произведетъ эффекта, если всѣ привыкнутъ видѣть его съ малыхъ лѣтъ. Но пусть образованная, взрослая дѣвушка вдругъ, неожиданно, блеснетъ въ свѣтѣ, тогда каждый изъ любопытства бросается къ ней, замѣчаетъ всѣ ея движенія, каждый взглядъ, подслушиваетъ ея слова и повторяетъ другимъ. Когда же молодая особа одинъ разъ войдетъ въ моду, каждый долженъ хвалить ее, хотя бы она и не нравилась. Надѣюсь, что ты съумѣешь показать себя: вѣдь ты выросла въ столицѣ. Хотя два года ты живешь въ деревнѣ, но еще не совсѣмъ забыла Петербургъ. Ну же, Зося, одѣнься, въ комодѣ найдешь все, что нужно для наряда. Поторопись: того-и-гляди воротятся съ охоты.

"Позвали горничную и служанку; онѣ влили цѣлый кувшинъ воды въ серебряный тазъ; Зося, какъ воробей въ пескѣ, полощется; при помощи служанки, моеіъ руки, лицо и шею. Телимена открываетъ петербургскіе ящики, достаетъ стклянки духовъ, банки помады, кругомъ опрыскиваетъ Зосю превосходными духами (благовоніе наполняетъ комнату) и помадою приглаживаетъ волосы. Зося надѣваетъ бѣлые ажуровые чулочки и бѣлые атласные башмачки изъ Варшавы; между-тѣмъ, горничная зашнуровала ее, потомъ набросила на плечи дѣвушки пудермань; наконецъ, стали снимать припеченыя папильйотки; но такъ-какъ пукли слишкомъ были коротки, то ихъ завили въ двѣ плетенки, оставивъ на лбу и вискахъ гладкіе волосы; между-тѣмъ горничная, связавъ въ пучокъ только-что собранные васильки, подаетъ ихъ Телименѣ: та искусно пришпилила ихъ къ головѣ Зоси, съ правой стороны на лѣвую: прекрасно отражались цвѣты на бѣлокурыхъ волосахъ, какъ-будто между колосьями ржи! Пудермапъ снятъ; одѣванье кончено. Зося черезъ голову набросила на себя бѣлое платьице, сложила въ рукѣ бѣлый, батистовый платокъ, и вся была бѣлая, какъ лилія.

"Еще разъ поправивъ волосы и платье, ей велѣли пройтись взадъ и впередъ по комнатѣ; Телимена осматриваетъ ее глазами знатока, муштруетъ племянницу, сердится и пожимаетъ плечами; наконецъ, когда Зося присѣла, она вскрикнула въ отчаяньи: "Ахъ, я несчастная! Видишь ли, Зося, что значитъ жить съ гусями да съ пастухами! Ноги разставляешь какъ мальчикъ; глаза поворачиваешь направо и налѣво, точно какъ разведенная жена! Присядь, смотри, какая ты неловкая!" -- "Ахъ, тётенька (печально сказала Зося), чѣмъ же я виновата? Вы меня запирали, мнѣ не съ кѣмъ было танцевать; со скуки, и любила ходить за птицами и няньчить дѣтей. Подождите-ка, тётенька, пусть только немного я свыкнусь съ людьми, такъ вы увидите, какъ я исправлюсь!" -- "Изъ двухъ золъ (сказала тётка) ужь лучше заниматься птицами, нежели этимъ сбродомъ, который до-сихъ-поръ у насъ гостилъ. Припомни только, кто здѣсь былъ у насъ: ксёндзъ, который игралъ въ шашки, да подъячіе съ трубками. Ну, ужь кавалеры! Прекрасный тонъ ты переняла бы у нихъ! Теперь, по-крайней-мѣрѣ, есть передъ кѣмъ показаться, все-таки у насъ въ домѣ есть порядочное общество. Замѣчай же хорошенько, Зоси! Есть здѣсь молодой графъ, баричъ, прекрасно -- воспитанный, родственникъ воеводы: помни же, будь съ нимъ учтива."

"Слышно ржаніе лошадей и шумъ охотниковъ у самыхъ воротъ: это они. Телимена, взявъ подъ -- руку Зосю, побѣжала въ залу. Охотники еще не входили въ покои и должны были перемѣнить въ своихъ комнатахъ платье: имъ не хотѣлось явиться къ дамамъ въ курткахъ. Изъ первыхъ вошли молодые люди, панъ Тадеушъ и графъ, которые проворно переодѣлись.

"Телимева выполняетъ обязанности хозяйки дома, принимаетъ гостей, сажаетъ ихъ, занимаетъ разговоромъ и всѣмъ поочереди представляетъ свою племянницу, сперва Тадеушу, какъ близкую родственницу. Зося вѣжливо присѣла, а онъ ей низко поклонился, хотѣлъ что-то ей сказать, уже открылъ рогъ, но, заглянувъ въ глаза Зоси, такъ смѣшался, что остолбенѣлъ передъ нею, то краснѣя, то блѣднѣя; онъ самъ не понималъ, что происходило въ его сердцѣ и чувствовалъ себя очень-несчастнымъ -- онъ узналъ Зосю; онъ узналъ ее и по росту и по свѣтлорусымъ волосамъ и по голосу. Эту талію и эту головку онъ видѣлъ у садовой ограды, этотъ очаровательный голосъ сегодня разбудилъ его на охоту".

Телимена замѣтила смущеніе Тадеуша. Она выбрала удобную минуту и спросила его: что съ нимъ сдѣлалось? отчего онъ такъ печаленъ? по Тадеушъ, молча, только хмурилъ брови и надулъ губы. Телимена разсердилась и стала дѣлать ему упреки; онъ сурово взглянулъ на нее и, не говоря ни слова, оттолкнулъ ногою кресло и поспѣшно ушелъ. Онъ выбѣжалъ за ворота, прямо въ поле и очень-долго бродилъ тамъ безъ цѣли, наконецъ зашелъ въ лѣсъ и очутился на томъ самомъ пригоркѣ, который вчера еще былъ свидѣтелемъ его счастія и гдѣ онъ получилъ записочку, какъ залогъ любви. Вдругъ Тадеушъ замѣтилъ Телимену, которая сидѣла одна, погруженная въ задумчивость и, казалось, горько плакала, опустивъ лицо въ раскрытыя ладони.

"Напрасно (говоритъ Мицкевичъ) Тадеушъ силился заглушить голосъ сердца. Долго въ нѣмомъ молчаніи смотрѣлъ онъ, скрывшись за деревомъ. наконецъ, вздохнулъ и съ гнѣвимъ сказалъ про-себя: "Глупецъ! виновата ли она, что обманулась во мнѣ?" II онъ тихонько изъ-за дерева наклонилъ къ ней голову; какъ вдругъ Телимена вскакиваетъ съ мѣста, бросается то направо, то налѣво, перескакиваетъ черезъ ручей. Разметавшись, съ распущенными волосами, блѣдная, она бѣжитъ въ лѣсъ, то подпрыгиваетъ, то сгибаетъ колѣни, то падаетъ и, выбившись изъ силъ, вертится на травѣ. Видно по ея движеніямъ, что она ужасно мучится, хватается за грудь, за шею, за ноги, за колѣни. Тадеушъ побѣжалъ вслѣдъ за нею, думая, что она помѣшана, или подвержена падучей болѣзни. Но эти движенія происходили отъ другой причины".

Недалеко отъ того мѣста, гдѣ сидѣла Телимена, былъ муравейникъ, но пусть досказываетъ самъ поэтъ:

"Муравьи, прельщенные блескомъ бѣлаго чулочка, прибѣжали толпами, начали щекотать и кусать; Телимена принуждена была бѣжать, отряхиваться, наконецъ сѣла на траву и стала ловить муравьевъ.

"Тадеушъ не могъ отказать ей въ помощи. Очищая платье, онъ наклонялся къ ея ногамъ, потомъ какъ-то случайно приблизилъ губы къ щекамъ Телимены. Въ такихъ дружескихъ отношеніяхъ, хотя они и ничего не говорили о своей утренней размолвкѣ, однакожь помирились, и неизвѣстно, какъ долго разговаривали бы они между собою, еслибъ не очнулись, услышавъ звонокъ изъ Соплицова.

"То былъ знакъ къ ужину: пора возвращаться домой, тѣмъ-болѣе, что издалека слышенъ былъ трескъ ломавшихся сучьевъ. Быть можетъ, ихъ ищутъ. Вмѣстѣ возвращаться нельзя; итакъ Телимена справа прокрадывалась вдоль сада, а Тадеушъ бѣжалъ налѣво на большую дорогу; Оба они въ этомъ отступленіи, нѣсколько были встревожены. Телименѣ показалось, что одинъ разъ, изъ-за кустарника, мелькнуло подъ капишономъ худощавое лицо бернардина; Тадеушъ хорошо видѣлъ, какъ разъ и другой показалась налѣво бѣлая и длинная тѣнь; что это было -- онъ не зналъ, но предчувствіе говорило ему, что это былъ графъ въ длинномъ, англійскомъ сюртукѣ".

Ужинали въ замкѣ. Охотники молчали; они были недовольны, потому-что монахъ отнялъ у нихъ пальму первенства на охотѣ.

"Телимена (продолжаетъ Мицкевичъ) сидитъ бокомъ къ Тадеушу. Она смущена, едва осмѣливается бросить на него взглядъ; уже хотѣла разсѣять нахмуреннаго графа, вовлечь его въ длинный разговоръ и привести въ лучшее расположеніе духа, потому-что графъ, самъ не свой, возвратился съ прогулки, или вѣрнѣе, какъ думалъ Тадеушъ, изъ засады. Слушая Телимену, онъ гордо поднялъ лобъ, наморщилъ брови, взглянулъ на нее чуть не съ презрѣніемъ; потомъ усѣлся, какъ-можно-ближе, подлѣ Зоси, наливаетъ ей стаканы, приноситъ тарелки, разсыпается въ учтивостяхъ, кланяется, улыбается, иногда вытаращитъ глаза и глубоко вздыхаетъ. Однакожь было замѣтно, несмотря на искусное притворство, что онъ приволакивался только на злость Телименѣ, потому-что, поворачивая голову какъ-бы ненарочно, каждый разъ бросалъ на Телимену грозный взглядъ.

"Телимена не могла понять, что это значитъ и, пожавъ плечами, подумала: "хандритъ!" Впрочемъ, довольная новымъ любезничаньемъ графа, она обратилась къ другому своему сосѣду.

"Тадеушъ, также скучный, ничего не ѣлъ и не пилъ; казалось, вслушивался въ разговоры и уткнулъ глаза въ тарелку. Телимена наливаетъ ему вина -- онъ сердится за ея докучливость; когда она спросила его о здоровьѣ -- онъ зѣвнулъ. Ему не нравилось (такъ измѣнился онъ въ одинъ вечеръ), что Телимена слишкомъ-податлива на любезности; недоволенъ, что ея платье такъ нескромно; но когда онъ поднялъ глаза, то испугался, взоръ его сдѣлался быстрѣе; едва онъ взглянулъ на розовыя щеки Телимены, въ ту же минуту открылъ великую и страшную тайну -- о ужасъ, она нарумянена!

"Румяны ли были нехороши, или какъ-нибудь стерлись случайно, они кое-гдѣ слѣзли и обнажили грубость лица. Можетъ-быть, и самъ Тадеушъ въ Храмѣ Размышленія {Такъ Телимена называла то мѣсто въ лѣсу, гдѣ она встрѣтилась съ Тадеушемъ и куда часто приходила отдыхать.}, разговаривая слишкомъ-близко, смахнулъ съ бѣлилъ карминъ, который былъ легче пыли на крылышкахъ мотылька. Телимена чрезвычайно-поспѣшно возвращалась изъ лѣса и не имѣла времени поправить цвѣтъ липа; въ особенности около губъ видны были пятна. Тогда-то глаза Тадеуша, какъ хитрые шпіоны, открывъ одно предательство, попорядку начинаютъ всматриваться въ прочія прелести и вездѣ открываютъ какой-нибудь недостатокъ: во рту нѣтъ двухъ зубовъ, на лбу и на вискахъ замѣтны морщины и тысяча морщинъ скрывается подъ подбородкомъ!"

Тадеушъ, съ досады, наклонилъ голову надъ тарелкою, молчалъ и кусалъ губы.

"Между-тѣмъ злой духъ прельщаетъ его новымъ искушеніемъ: подслушать о чемъ разговаривала Зося съ графомъ. Дѣвочка, восхищенная любезностью графа, сначала краснѣла, потупивъ глаза, потомъ спи начали смѣяться, наконецъ разговаривали о какой-то неожиданной встрѣчѣ въ саду, о томъ, какъ кто-то пробирался черезъ репейникъ и гряды. Тадеушъ, весь обратясь въ слухъ, глоталъ горькія слова и близко принималъ ихъ къ сердцу. Этотъ разговоръ былъ для него ужасенъ. Какъ змѣя въ саду, которая двойнымъ жаломъ высасываетъ ядовитое зелье, потомъ свернется въ клубокъ и ляжетъ на дорогѣ, угрожая опасностью ногѣ, которая неосторожно наступитъ на нее, такъ и Тадеушъ, упоенный отравою ревности, казался равнодушнымъ и кипѣлъ гнѣвомъ".

Разговоръ между гостями мало-по-малу оживился и сдѣлался всеобщимъ; между ними даже произошелъ споръ, кому должна принадлежать шкура убитаго медвѣдя. Подкоморій, между-прочимъ, замѣтилъ: "Сегодня судьба двоихъ подвергла опасности; двое были ближе всѣхъ къ медвѣжьимъ когтямъ, Тадеушъ и графъ: имъ принадлежитъ и шкура. Панъ Тадеушъ уступитъ -- я въ этомъ увѣренъ -- какъ младшій и какъ родственникъ хозяина. Итакъ spolia opima возьмете вы, графъ, пусть эта добыча украшаетъ вашу охотничью комнату, пусть она служитъ воспоминаніемъ нынѣшней потѣхи, свидѣтельствомъ охотничьяго счастья, побужденіемъ къ будущей славѣ.

"Подкоморій умолкъ, довольный мыслью, что обрадовалъ графа; но онъ не зналъ, какую рану нанесъ его сердцу. Графъ, при воспоминаніи объ охотничьей комнатѣ, невольно поднялъ взоръ... И эти оленьи лбы, эти вѣтвистые рога, какъ лавровый лѣсъ, посаженный рукою отцовъ для вѣнковъ ихъ сыновьямъ, эти колонны украшенныя рядами портретовъ, этотъ старый гербъ "пулкозиць", блестящій подъ сводомъ, со всѣхъ сторонъ отозвались ему голосами прошедшаго... Онъ очнулся отъ мечтаній, вспомнилъ, гдѣ и у кого онъ въ гостяхъ; онъ, наслѣдникъ Горешковъ, гость въ своемъ собственномъ жилищѣ, собесѣдникъ Соплицъ, вѣчныхъ враговъ своихъ. Притомъ же зависть, которую онъ чувствовалъ къ Тадеушу, еще сильнѣе вооружила его противъ Соплицъ.

"Итакъ (сказалъ онъ съ горькою улыбкой), мой домикъ очень-малъ и въ немъ нѣтъ мѣста, достойнаго для столь пышнаго дара; пусть лучше медвѣдь ожидаетъ посреди этихъ рогоносцевъ, пока судья не соблаговолить отдать мнѣ его вмѣстѣ съ замкомъ".

Подкоморій сказалъ на это, что онъ надѣется и желаетъ окончить свой судъ мировою сдѣлкою; что у него готовъ проектъ о замѣнѣ Фундуша землею въ видѣ вознагражденія. "Въ это время внезапный шумъ послышался на концѣ стола: одни что-то замѣтили, показываютъ пальцемъ, другіе устремляли туда глаза; наконецъ всѣ головы, какъ колосья, наклоненные противнымъ вѣтромъ, обратились на другую сторону, къ углу.

"Изъ угла, гдѣ висѣлъ портретъ покойнаго стольника, послѣдняго изъ рода Горошковъ, изъ небольшихъ дверей, скрытыхъ между колоннами, нѣсколько выдвинулась фигура наподобіе призрака. То былъ Гервасій. Его узнали по росту, но лицу, но серебрянымъ пулкозицамъ на желтой курткѣ. Онъ шелъ прямо, какъ столбъ, нѣмой и суровый, не снявъ шапки и даже не наклонивъ головы; въ рукѣ онъ держалъ блестящій ключъ наподобіе кинжала, отперъ шкапъ и что-то началъ въ немъ повертывать.

"Въ двухъ углахъ, у самыхъ колоннъ, стояли двои часы съ курантами, запертые въ шкапахъ. Старые чудаки, они давно уже были въ разладѣ съ солнцемъ: часто показывали полдень при заходѣ. Гервасій не съумѣлъ исправить машину, но не хотѣлъ оставлять ее незаведенною; онъ каждый вечеръ терзалъ часы ключомъ, и именно теперь пришла пора заводить ихъ. Когда подкоморій объяснялъ дѣло спорившимъ гостямъ, Гервасій потянулъ гирю: заржавленныя колеса заскрежетали выщербленными зубами; подкоморій вздрогнулъ и прервалъ рѣчь: "Любезнѣйшій (сказалъ онъ) отложи на время свою прилежную работу", и оканчивалъ планъ замѣны; но ключникъ, наперекоръ, еще сильнѣе потянулъ другую гирю, и вдругъ снигирь, сидѣвшій наверху часовъ, размахивая крыльями, началъ выводить куранты; птичка, искусно сдѣланная, жаль только, что испорченная, заикалась и нищала, чѣмъ далѣе, тѣмъ хуже. Гости въ смѣхъ; подкоморій снова долженъ былъ остановиться. "Почтеннѣйшій ключникъ, или, лучше сказать, филинъ, если тебѣ дорогъ твой носъ, то прекрати этотъ пискъ".

"Но эти угрозы нисколько не подѣйствовали на Гервасія: онъ съ важностью положилъ правую руку на часы, а лѣвою уперся въ бокъ. "Господинъ подкоморій (сказалъ онъ), вольно вамъ шутить; воробей меньше филина, но "на своихъ щепкахъ смѣлѣе" {Пословица.}, нежели филинъ на чужихъ дворахъ. Что ключникъ, то не филинъ; кто на чужой чердакъ влѣзаетъ ночью, тотъ и филинъ, но я выживу его.-- "За двери его!" вскричалъ подкоморій.

"-- Графъ (сказалъ ключникъ), вы видите, что дѣлается? развѣ еще не довольно позорится ваша честь, что вы ѣдите и пьете вмѣстѣ съ этими Соплицами? И не-уже-лл я, хранитель замка, Гервасій Рембайло, ключникъ Горешковъ, долженъ еще переносить оскорбленіе въ домѣ моихъ господъ? и вы, гравъ, это стерпите?"

Тутъ вмѣшался возный Протасій и формально объявилъ присутствовавшимъ о произведеніи слѣдствія по дѣлу судьи Соплицы, касательно нападенія на его владѣніе. Гервасій, въ сильномъ гнѣвѣ, замахнулся ключами и бросилъ ихъ въ вознаго, но не попалъ въ него. Всѣ вскочили съ мѣстъ. Судья крикнулъ: "въ колодки этого нахала!" Прибѣжали слуги, но гратъ стуломъ загородилъ имъ дорогу и прибавилъ, что никому не позволитъ оскорбить своего слугу въ собственномъ домѣ. Подкоморій замѣтилъ грао-у, что онъ преждевременно присвоиваетъ себѣ этотъ замокъ, когда еще не сдѣланъ судебный приговоръ. Гратъ отвѣчалъ ему оскорбительными словами. Подкоморій и судья горячились и уже кричали, чтобъ имъ подали сабли, но Тадеушъ остановилъ ихъ и обратился къ графу, вызывая его на поединокъ на завтрашній день. Со всѣхъ сторонъ поднялся шумъ и крикъ. Гервасій и графъ находились въ критическомъ положеніи: на нихъ уже летѣли бутылки. Женщины были въ испугѣ и плакали. Телинена упала въ обморокъ, на руки графу; между-тѣмъ толпа слугъ уже бросалась на Герваеія съ кулаками, но Зося заслонила его собою. Гервасій и графъ скрылись въ темнимъ корридорѣ. Толпа кричала: "лови его!" Но вотъ ключникъ неожиданно появился на хорахъ, подлѣ стараго органа и началъ вырывать изъ него оловянныя трубы. Бросая ихъ сверху, онъ не успѣлъ нанести большаго вреда гостямъ, потому-что всѣ уже выходили изъ залы. Вскорѣ въ уединенномъ замкѣ Горешковъ все успокоилось; но на балконѣ втораго этажа стоялъ графъ, прохлаждаясь свѣжимъ воздухомъ, а Гервасій большими шагами ходилъ по залѣ. Оба, въ-задумчивости, говорили сани про-себя: "На пистолетахъ" сказалъ графъ: "а если хотятъ, то на сабляхъ".-- "Замокъ" сказалъ ключникъ: "и деревня, и то и другое наше".-- "Дядю, племянника" говорилъ графъ: "весь родъ вызывай".-- "Замокъ" продолжалъ ключникъ: "деревню и землю берите!" Говоря это, онъ обратился къ графу; "Если вы желаете спокойствія, то все захватите. Къ чему процесъ? дѣло ясно, какъ день, замокъ въ рукахъ Горешковъ находился впродолженіе четырехсотъ лѣтъ. Часть грунтовъ отнята во время тарговицкой конфедераціи и, какъ вамъ извѣстно, отдана во владѣніе Соплицѣ. Не только эту часть, но и все нужно отнять у нихъ, какъ штрафъ за грабежъ. Я всегда говорилъ вамъ, что нужно бросить процесы и сдѣлать наѣздъ. Такъ бывало встарину: кто однажды присвоитъ себѣ грунтъ, тотъ и владѣлецъ -- выиграешь въ полѣ, выиграешь и въ судѣ!"

"-- Браво! сказалъ графъ:-- твой готскосарматскій планъ мнѣ нравится больше, нежели адвокатскій споръ. Знаешь ли что? Нашимъ нашествіемъ, неслыханнымъ съ давнихъ временъ, мы надѣлаемъ шуму на всю Литву, да и сами повеселимся. Два года сижу я здѣсь и видѣлъ ли хоть какую-нибудь битву? Развѣ съ мужиками за межу! А вѣдь наше нашествіе поведетъ за собою кровопролитіе..."

Здѣсь графъ вспоминаетъ, какъ во время путешествія въ Италію, однажды онъ побѣдилъ разбойниковъ и какъ это происшествіе описано въ романѣ, въ которомъ его называютъ по имени. Романъ имѣлъ заглавіе: "Графъ, или таинства замка Бирбанге-Рокка".

"Есть ли подземелья въ этомъ замкѣ?" -- "Есть" отвѣчалъ ключникъ: "огромные подвалы, но пустые, потому-что вино выпито Соплицами".-- "Вооружить дворовыхъ жокеевъ!" прибавилъ графъ: "созвать изъ имѣніи вассаловъ!" -- "Лакеевъ? сохрани Богъ!" прервалъ Гервасій: "развѣ заѣздъ -- низкое дѣло? Кто видѣлъ, чтобъ приступать къ нему съ мужичьёмъ и лакействомъ? Вы, графъ, вовсе не понимаете заѣздовъ. Вотъ усачи -- дѣло другое: усачи пригодятся и не по деревнямъ ихъ искать, а по застѣнкамъ {Застѣнкомъ или околицею, называется въ Литвѣ шляхетское селеніе, для отличія отъ обыкновенныхъ селъ, или деревень.}, въ Добржынѣ, въ Ржезиковѣ, въ Центычахъ, въ Ромбанкахъ; тамъ стародавняя шляхта, въ жилахъ которой течетъ рыцарская кровь; всѣ преданы роду Горешковъ, всѣ непримиримые враги Соплицъ. Тамъ я соберу съ триста усатыхъ шляхтичей -- это ужь мое дѣло!"

Графъ, уходя, взглянулъ сквозь отверстіе бойницы и увидѣлъ, что дворъ Соплицы освѣщенъ множествомъ огней. "Завтра, въ эту пору (вскричалъ онъ) свѣтло будетъ въ нашемъ заикѣ и темно въ вашемъ дворѣ!"

Гервасій остался одинъ. Онъ сѣлъ на полъ и прислонился къ стѣнѣ. Мѣсяцъ освѣщалъ его лысую голову; видно было, что онъ обдумывалъ планъ будущаго военнаго похода; глаза его мало-по-малу стали слипаться отъ дремоты, но онъ очнулся и, по обыкновенію, началъ произносить вечернія молитвы; но имъ мѣшали какіе-то стройные призраки, которые толпились и проносились передъ нимъ. "Ключникъ видитъ Горешковъ (продолжаетъ Мицкевичъі, прежнихъ господъ своихъ: одни несутъ сабли, другіе буздыханы; каждый изъ нихъ грозно поглядываетъ и крутитъ усы; замахивается саблею, встряхиваетъ буздыханомъ; вслѣдъ за ними мелькнула какая-то спокойная и мрачная тѣнь, съ кровавымъ пятномъ на груди. Гервасій вздрогнулъ, узнавъ стольника; онъ началъ ограждать себя крестнымъ знаменіемъ и, чтобъ вѣрнѣе отогнать отъ себя страшныя видѣнія, повторялъ литанію о чистилищныхъ душахъ. И снова стали смыкаться глаза его; въ ушахъ зазвенѣло; онъ видитъ толпу конной шляхты и сверкающія сабли: заѣздъ, заѣздъ, Кореличъ и Рымша впереди! И вотъ онъ видитъ самого себя, какъ онъ мчится на сѣромъ конѣ, съ поднятою надъ головою огромною рапирой; краковскую сермягу развѣваетъ вѣтеръ, а конфедератка {Шапка.} сдвинулась съ лѣваго уха назадъ; онъ мчится и по дорогѣ опрокидываетъ конныхъ и пѣшихъ, и наконецъ поджигаетъ Соплицу въ сараѣ... Какъ вдругъ голова, отягченная мечтами, упала на грудь. Такъ заснулъ послѣдній ключникъ замка Горешковъ!"

Часть вторая. Кн. VI.-- Застѣнокъ. Мицкевичъ начинаетъ эту часть описаніемъ пасмурнаго утра въ Литвѣ. Читая его, живо чувствуешь обаятельную силу поэтическаго представленія. Попробуемъ, хоть прозаически, но по возможности вѣрно передать это описаніе:

"Изъ влажной темноты чуть-чуть прокрадывается разсвѣтъ безъ румянца, выводя за собою сумрачный день. День давно ужь взошелъ, но онъ еще едва видѣнъ. Надъ землею висѣла мгла, какъ соломенная крыша надъ убогой хижиной литвина; на восточной сторонѣ, сквозь едва-бѣлѣющую окраину неба, видно, что солнце взошло и оттуда должно посѣтить землю, но идетъ невесело и дорогою дремлетъ".

На большой дорогѣ, съ самаго утра происходитъ необыкновенное движеніе. То во весь опоръ взадъ и впередъ несутся крестьянскія и шляхетскія телеги, то скачетъ посланецъ; всѣ торопятся, направляясь въ разныя стороны. Экономъ судьи напрасно вышелъ и хотѣлъ бы разсмотрѣть, что это такое. Въ туманѣ никого нельзя узнать. Ѣздоки мелькаютъ, какъ духи, и только слышенъ топотъ копытъ да бряцанье сабель. Въ то время ужь носилась глухая молва о войнѣ, о Французахъ и Наполеонѣ, и потому экономъ въ недоумѣніи побѣжалъ къ судьѣ, чтобъ ему обо всемъ разсказать и самому узнать что-нибудь.

Въ Соплицовѣ, послѣ вчерашней ссоры, домашніе и гости встали недовольные и печальные. Судья съ самаго утра заперся въ комнатѣ и писалъ позывъ къ графу. Наконецъ онъ призываетъ вознаго Протаса и громко читаетъ ему жалобу объ оскорбленіи его чести. Позывъ сегодня же нужно вручить еще до захожденія солнца. Возный отправляется съ нимъ къ графу; между-тѣмъ приходитъ бернардинъ Робакъ, который играетъ въ этой повѣсти загадочную роль и скрываетъ какіе-то таинственные замыслы, имѣющіе связь съ нашествіемъ французовъ. Бернардинъ сталъ уговаривать судью, чтобъ онъ оставилъ тяжбу; напомнилъ ему, что тарговицкая конфедерація отняла часть земель у владѣльца замка и отдала ее Соплицамъ, и что брать его Яцекъ, далъ обѣщаніе возвратить это имѣніе наслѣдникамъ. "Онъ взялъ подъ свою опеку Зосю (говорилъ бернардинъ), убогую наслѣдницу Горешковъ, и дорого платилъ за ея воспитаніе. Онъ былъ намѣренъ женить на ней Тадеуша и такимъ-образомъ соединить два враждебные дома".-- " Что жь изъ этого? (вскричалъ судья). Какое мнѣ дѣло? Я не зналъ, я даже не видѣлъ Яцка; чуть-чуть только доходили до меня слухи о его гайдамацкой жизни, когда я былъ риторомъ въ езуитской школѣ, потомъ, находясь въ службѣ у воеводы. Онъ передалъ мнѣ имѣніе и я взялъ его; велѣлъ мнѣ принять Зосю -- я принялъ ее, воспитывалъ и забочусь о ея судьбѣ. Довольно ужь мнѣ наскучила вся эта бабья исторія!"

Всѣ увѣщанія Робака были напрасны: судья остался непреклоненъ.

Возный, отправившись съ позывомъ къ графу, ужь не засталъ его дома. Домъ былъ пустъ; самъ графъ и дворня, вооруженные толпою, поскакали по дорогѣ къ Добржину.

Добржинскій застѣнокъ давно ужь славился мужествомъ своихъ шляхтичей и нѣкогда былъ многолюденъ. "Добриницы (говоритъ Мицкевичъ) отличались отъ своихъ братьевъ-литовцевь языкомъ, ростомъ и видомъ -- чистая ляшская кровь! У всѣхъ у нихъ были черные волосы, высокіе лбы, черные глаза, орлиные носы; они вели свой древній родъ изъ добржицкой земли, и хотя предки ихъ поселились въ Литвѣ, назадъ четыреста лѣтъ, однакожь они сохранили мазурскій языкъ и мазурскіе обычаи".

Главою всего семейства Добржинскихъ, былъ Матвѣй, или, какъ прозвали его литовцы, Мацѣкъ (Матюшка). Мицкевичъ говоритъ: "Какъ онъ надъ Добржинскими, такъ домъ его господствовалъ надъ селомъ, находясь между корчмою и церковью. Видно, что рѣдко кто посѣщаетъ его; въ немъ живетъ нищета. Ворота торчатъ безъ створовъ, огороды безъ плетня, незасѣянные, а на грядахъ ужь выросли березки".

Словомъ, все было старо и гнило; все поросло мхомъ и разрушилось. "Надъ дверьми (замѣчаетъ Мицкевичъ) видны были гербы Добржинскихъ, но ихъ украшенія заслонили собою полки съ сырами и плотно залепили гнѣзда ласточекъ.

Внутри самаго дома, въ конюшнѣ и сараѣ, можно найти множество оружія, какъ въ старомъ арсеналѣ. Подъ кровлею висятъ четыре огромные шлема, украшавшіе чело воиновъ: теперь же птицы Венеры, голуби, воркуя, кормятъ въ нихъ своихъ птенцовъ. Въ конюшнѣ, развѣшенная надъ яслями, большая кольчуга и чешуйчатый панцырь служатъ вмѣсто яслей, куда мальчикъ бросаетъ для жеребятъ клеверъ. Въ кухнѣ безбожная кухарка накалила нѣсколько рапиръ, положивъ ихъ въ печку вмѣсто вертела, а бунчукомъ, добытымъ въ Вѣнѣ, сметаетъ жернова; словомъ, экономная Церера изгнала Марса и, вмѣстѣ съ Помоною, Флорою и Вертумномъ, царствуетъ въ домѣ. Добржинскаго, въ его сараѣ и гумнѣ; но теперь богини снова должны удалиться: Марсъ возвращается.

"На разсвѣтѣ показался въ Добржинѣ конный гонецъ; онъ бѣжитъ отъ одной избы къ другой; будитъ, какъ-будто на барщину; встаютъ братьи-шляхта; улицы застѣнка наполняются толпою; въ корчмѣ слышенъ крикъ; въ церковномъ домѣ свѣтится огонь; бѣгутъ, одинъ у другаго спрашиваетъ, что это значитъ; старики совѣщаются, молодежь сѣдлаетъ лошадей, женщины ихъ останавливаютъ; мальчики суетятся; всѣ. хотятъ бѣжать, драться, но не знаютъ съ кѣмъ и за чти! Поневолѣ нужно остаться. Въ домѣ священника происходитъ продолжительное совѣщаніе среди толпы и чрезвычайнаго волненія; но, наконецъ, когда нельзя было согласить мнѣній, положено было представить все дѣло отцу Мацѣю".

Старику Мацѣю ужь семдесятъ-два года; онъ когда-то былъ барскимъ конфедератомъ и во многихъ битвахъ отличался неустрашимою храбростью. Къ нему-то пришли посланные на совѣщаніе, и когда Мацѣй узналъ о важности посольства, то пригласилъ ихъ въ избу; они вошли и сѣли на лавкахъ. Первый изъ посланныхъ сталъ посрединѣ и началъ излагать дѣло.

"Между-тѣмъ (говоритъ Мицкевичъ) шляхта собиралась толпами. Были почти всѣ Добржинскіе; немало сосѣдей изъ окрестныхъ застѣнковъ, вооруженныхъ и невооруженныхъ; въ колымагахъ и бричкахъ, пѣшихъ и конныхъ; одни уставляютъ возы, привязываютъ къ березкамъ своихъ лошадёнокъ; другіе толпятся вокругъ дома, любопытствуя узнать о послѣдствіяхъ совѣщанія. Вотъ они ужь наполнили избу, тѣснятся въ сѣняхъ; прочіе вслушиваются, просунувъ головы въ окна".

Кн. VII. Совѣщаніе. Не будемъ подробно разсказывать содержаніе этой книги, потому-что затрудняемся вполнѣ передать на русскій языкъ всѣ возгласы разгоряченной шляхты. Слухи о нашествіи Французовъ внушили имъ несбыточныя надежды. Шляхта уже начала помышлять о созваніи конфедераціи; уже раздавались крики: "на войну!" Шумъ и споры не умолкаютъ. Наконецъ въ толпу врывается Гервасій и даетъ знакъ, что хочетъ говорить. Онъ старается отклонить ихъ отъ воинственныхъ замысловъ, потому-что, по его мнѣнію, не въ добржинскомъ застѣнкѣ помышлять о конфедераціи, и что для всей страны будетъ полезнѣе, если шляхта вооружится противъ недоброжелательныхъ людей, живущихъ съ ними въ одномъ повѣтѣ. Очевидно, онъ хотѣлъ привлечь шляхту на сторону графа. "Кто предательски убилъ лучшаго изъ поляковъ? (говорилъ Гервасій) кто обокралъ его и ограбилъ -- кто же?.. говорить ли вамъ?.." Въ отвѣтъ ему раздались голоса: "Соплица! бездѣльникъ! на висѣлицу измѣнника!" II всѣ вмѣстѣ крикнули. "Впередъ, впередъ! на СоплицуI"

Напрасно одинъ изъ шляхтичей защищалъ Соплицу, какъ достойнаго и честнаго обывателя: никто не хотѣлъ его слушагь. Шумъ увеличивался; шляхта кричала: "Да здравствуютъ Горешки! Впередъ! на Соилицу!"

Итакъ, Гервасій всѣхъ увлекъ своимъ краснорѣчіемъ, потому-что каждый изъ нихъ считалъ себя оскорбленнымъ судьею, то по поводу межевыхъ споровъ, то изъ зависти къ его богатству. Всѣ окружили Гервасія, поднявъ вверхъ, кто сабли, кто палки.

Въ это время Мацѣй, мрачный и неподвижный, приподнялся со скамьи и медленными шагами выступилъ на средину избы. Съ разстановкою и съ особеннымъ удареніемъ голоса, онъ сказалъ: "Глупцы! глупцы!" и сталъ упрекать ихъ, что они затѣяли распрю въ то время, когда дѣло шло о всеобщемъ благѣ. "Глупцы! (прибавилъ онъ) между вами нельзя ни учредить порядка, ни поставить надъ вами вождя!"

Мицкевичъ, несмотря на свое патріотическое увлеченіе, вѣрно изобразилъ здѣсь народный характеръ своихъ соотечественниковъ и заставилъ стараго Мацѣя высказать имъ горькій упрекъ.

"Всѣ притихли (продолжаетъ поэтъ), какъ пораженные громомъ, но въ ту же минуту внѣ дома раздался страшный крикъ; "Да здравствуетъ графъ!" Онъ подъѣзжалъ ко двору Мацѣя, вооруженный; за нимъ слѣдовало также десять вооруженныхъ жокеевъ. Графъ сидѣлъ на прекрасной лошади, въ черномъ платьѣ; сверху наброшенъ былъ орѣховаго цвѣта плащъ, итальянскаго покроя, широкій, безъ рукавовъ, какъ большое покрывало; застегнутый пряжкою на шеѣ, онъ облегалъ плечи. Шляпа была на немъ круглая, съ перомъ; въ рукѣ шпага; онъ повернулся и шпагою привѣтствовалъ толпу.

"Да здравствуетъ графъ!" раздавались крики. "Съ нимъ вмѣстѣ жить и умереть!" Шляхта начала выглядывать изъ оконъ избы и вслѣдъ за Гервасіемъ тѣснилась у дверей. Гервасій вышелъ; вслѣдъ за нимъ хлынула въ двери и толпа. Мацѣй выгналъ остальныхъ, захлопнулъ и засунулъ двери и, выглянувъ въ окно, еще разъ сказалъ: "глупцы!"

Между-тѣмъ шляхта толпится вокругъ графа; идутъ въ корчму. Гервасій вспомнилъ былое время, велѣлъ подать себѣ три пояса отъ кунтушей; вытаскиваетъ на нихъ изъ подвала корчмы три бочки: одна съ медомъ, другая съ водкою, третья съ пивомъ. Онъ вынулъ затычки и вдругъ съ шумомъ брызнули три струи: одна бѣлая, какъ серебро, другая пурпурная, третья желтая; онѣ играютъ вверху тройною радугою и спадаютъ въ сотню звенящихъ кубковъ; шляхта неистовствуетъ; одни пьютъ, другіе желаютъ графу сто лѣтъ жизни и всѣ кричатъ: "ударить на Соплицу!"

Нѣкоторые начали незамѣтно удаляться; шляхта бросилась за нмми въ погоню, называя ихъ измѣнниками. Замѣчательно, что Мицкевичъ выставляетъ здѣсь одного шляхтича, своего однофамильца, который стоялъ вдали, не кричалъ и не совѣтовалъ. "Но по выраженію лица его узнали, что онъ замышляетъ что-то недоброе. Итакъ, за сабли! Онъ отступаетъ, отбивается; вотъ уже раненъ и прижатъ къ забору, но къ нему на помощь подоспѣли Занъ и трое Чечотовъ {Такъ назывались школьные товарищи и друзья Мицкевича.}. Послѣ этого розняли шляхту, но, въ суматохѣ, двое ранены были въ руку и одинъ задѣтъ по уху. Прочіе вскочили на коней.

"Графъ и Гервасій все приводятъ въ порядокъ, раздаютъ оружіе и дѣлаютъ приказанія; наконецъ всѣ пустились вскачь по длинной улицѣ застѣнка, съ крикомъ: "Впередъ, на Соплицу!"

Книга VIII. Заѣздъ.-- Въ Соплицовѣ все было тихо. Судья и гости вышли послѣ ужина изъ комнатъ, усѣлись на завалинкахъ, устланныхъ дерномъ, чтобъ насладиться, по выраженію Мицкевича, дивною музыкою вечера... Но пусть разсказываетъ самъ поэтъ:

"Эта музыка началась стонами ночной совы подъ кровлею дома; летучія мыши зашелестили дрожавшими крыльями и летятъ къ дому, гдѣ свѣтятся стекла оконъ и лица людей; ближе роятся сестрицы летучихъ мышей, ночныя бабочки; привлеченныя женскими бѣлыми платьями, онѣ пуще всего надоѣдаютъ Зосѣ, бросаясь ей въ лицо и въ ясные глазки, которые онѣ принимаютъ за двѣ свѣчки. Въ воздухѣ собираются многочисленные рои насѣкомыхъ, снуютъ и издаютъ звуки, какъ гармоника; слухъ Зоси различаетъ въ этомъ безпрерывномъ жужжаньи аккордъ мошекъ и фальшивые полутоны комаровъ..

"Въ полѣ вечерній концертъ только-что начался; музыканты только-что окончили настроиваніе инструментовъ; уже три раза прокричалъ коростель, первый скрипачъ на лугу; уже издалека одеонъ вторятъ ему изъ Долотъ цапли, уже вьются кулики, поднявшись вверхъ, и безпрестанно кричать, какъ-будто ударяя въ бубенчики.

"Какъ финалъ жужжанія мошекъ и птичьихъ криковъ, двойнымъ хоромъ отозвались два пруда, подобно заколдованнымъ озерамъ въ кавказскихъ горахъ, безмолвнымъ впродолженіе дня и издающимъ звуки вечеромъ. Одинъ прудъ, котораго глубина была ясна и берега песчаны, изъ голубой груди издалъ тихій, торжественный стонъ {Въ подлинникѣ:

Jeden staw, со toń jasną i brzeg miał piaszczysty,

Modrą piersią jęk wydal cichy, uroczysty.}. Другой прудъ, съ болотистымъ яромъ и шумной водою, отвѣчалъ ему жалобно-страстнымъ крикомъ; въ обоихъ прудахъ пѣли безчисленныя скопища лягушекъ, два хора, настроенные въ два большіе аккорда: этотъ загремѣлъ фортиссимо, тотъ тихо напѣваетъ; этотъ будто ропщетъ, тотъ только вздыхаетъ; такъ два пруда отвѣчали другъ другу черезъ поле, какъ двѣ эоловы арфы, поперемѣнно-играющія.

"Темнота сгущалась; только въ рощѣ и подъ рѣкою, въ ивахъ, свѣтились волчьи глаза, какъ свѣчки; далѣе, у сжатыхъ окраинъ небосклона, тамъ-и-сямъ мелькали огоньки пастушьихъ ночлеговъ. Наконецъ мѣсяцъ зажегъ свой серебряный свѣточъ, вышелъ изъ-за лѣса и озарилъ небо и землю. Полузакрытыя мракомъ, они теперь дремали другъ подлѣ друга, какъ счастливые супруги; небо приняло въ свои чистыя объятія грудь земли, которая яснѣла, посеребренная мѣсяцемъ.

"На встрѣчу мѣсяцу уже блеснула то одна, то другая звѣзда; вотъ уже мелькаетъ ихъ тысяча, мильйонъ. Впереди всѣхъ блисталъ Касторъ съ братомъ Поллуксомъ, которые нѣкогда назывались у славянъ Леле и Полеле; теперь же въ простонародномъ зодіакѣ переименовали ихъ иначе: одного называютъ Литвою, другаго -- Короною.

"Далѣе блестятъ двѣ чашки небесныхъ Вѣсовъ; на нихъ Богъ въ день творенія (разсказываютъ старики) взвѣшивалъ попорядку всѣ планеты и земли прежде, нежели въ воздушныхъ пространствахъ укрѣпилъ ихъ твердя; потомъ Онъ повѣсилъ золотые вѣсы на небѣ: ихъ-то люди взяли за образецъ для своихъ вѣсовъ.

"На Сѣверѣ блестѣлъ кружокъ звѣзднаго Сита {Плеяды -- утиное гнѣздо.}, черезъ которое Богъ, какъ говорятъ, просѣялъ хлѣбныя зерна, когда сбрасывалъ ихъ съ неба для отца Адама, изгнаннаго за грѣхи изъ рая наслажденія.

"Нѣсколько выше колесница Давида {Большая Медвѣдица.}, готовая въ путь, направляетъ длинное дышло къ Полярной Звѣздѣ. Старики-литовцы утверждаютъ, что простой народъ несправедливо называетъ ее колесницею Давида, потому, будто бы, что она ангельская. На ней-то въ предвѣчности ѣхалъ Люциферъ, когда вызвалъ на состязаніе Бога, и стремглавъ мчался по млечному пути къ вратамъ небеснымъ; но Михаилъ сбросилъ его съ колесницы, а колесницу свергнулъ съ пути. Теперь, испорченная, она брошена между звѣздами,

"Старикамъ-литовцамъ также извѣстно (они узнали объ этомъ, кажется, отъ раввиновъ), что зодіакальный Драконъ, длинный и толстый, который извивается по небу звѣздистыми суставами и котораго астрономы ложно честятъ змѣемъ, не змѣй -- но рыба, и называется Левіаѳаномъ. Въ древнія времена онъ жилъ въ моряхъ, но послѣ потопа издохъ отъ недостатка воды; ангелы, какъ для рѣдкости, такъ и на память, повѣсили его смертные останки на небесномъ сводѣ. Такъ точно Мирскій священникъ повѣсилъ въ церкви ископаемыя ребра и кости великановъ.

"Такую исторію звѣздъ, вычитанную изъ книгъ, или слышанную съ преданія, разсказывалъ войскій. Хотя вечеромъ у старика слабо было зрѣніе и онъ сквозь очки ничего не могъ разсмотрѣть на небѣ, однакожь, зналъ на-память названіе и видъ каждой звѣзды; пальцемъ указывалъ мѣста и пути ихъ прохожденія.

"Сегодня мало слушали его, вовсе не обращая вниманія ни на Сито, ни на Дракона, ни даже на Вѣсы; сегодня глаза и мысли всѣхъ привлекаетъ къ себѣ новый гость, недавно-замѣченный на небѣ -- то была комета первой величины и силы; она явилась на западѣ и мчалась къ сѣверу, кровавымъ окомъ искоса посматривала на колесницу, какъ-бы хотѣла занять пустое мѣсто Люцифера; она отбросила назадъ длинный хвостъ и обхватила имъ третью часть неба, какъ сѣтью, зацѣпила безчисленное множество звѣздъ и тащитъ ихъ за собою, а сама высоко устремляется головою къ сѣверу, прямо къ Полярной Звѣздѣ.

"Весь литовскій народъ, съ непостижимымъ предчувствіемъ смотрѣлъ каждую ночь на это небесное чудо, видя въ немъ худое предзнаменованіе, также какъ и изъ другихъ знаковъ; потому-что часто слышали крикъ зловѣщихъ птицъ, которыя, собираясь въ кучки на пустыхъ поляхъ, острили клювы, какъ-бы выжидая труповъ. Очень-часто замѣчали, что сабаки рыли землю и, какъ-бы предчувствуя смерть, пронзительно выли, что предсказываетъ голодъ или войну. Между-тѣмъ лѣсовщики видѣли, какъ черезъ кладбище шла моровая дѣвица, которая встаетъ поверхъ высочайшихъ деревьевъ и въ лѣвой рукѣ развѣваетъ окровавленный платъ.

"Разныя заключенія выводилъ изъ этого прикащикъ, который стоялъ у забора и шелъ отдавать отчетъ о работѣ, да провіантскій писарь, который перешептывался съ экономомъ".

Въ тотъ же вечеръ, когда происходили толки о кометѣ, Тадеушъ пришелъ къ своему дядѣ и объявилъ ему, что на другой же день онъ долженъ непремѣнно выѣхать. "Вы помните (говорилъ онъ), что мы вызвали графа на поединокъ. Драться съ нимъ -- мое дѣло; я послалъ вызовъ. Въ Литвѣ поединки запрещены, слѣдовательно я ѣду на границу Варшавскаго Княжества. Правда, графъ Фанфаронъ, но у него нѣтъ недостатка въ мужествѣ, и онъ, безъ -- сомнѣнія, явится на назначенное мѣсто. Мы раздѣлаемся; и если Богъ благословитъ, то я накажу его, потомъ переплыву за берега Лососны, гдѣ ожидаютъ меня братскіе полки".

Судья былъ изумленъ такимъ неожиданнымъ намѣреніемъ своего племянника; онъ сталъ его уговаривать, чтобъ онъ остался; что дѣло еще можетъ уладиться и графъ попроситъ извиненія; потомъ онъ спросилъ, ужь не любовь ли причиною его внезапнаго отъѣзда? Тадеушъ признался ему, что онъ любитъ Зосю, воспитанницу дяди, и что Телимена ни за что не согласится отдать ее за него. Напрасно судья увѣрялъ его, что онъ упроситъ Телимену: Тадеушъ рѣшительно объявилъ, что завтра же онъ долженъ ѣхать.

"Судья, крутя усы, сердито посматривалъ на молодаго человѣка. "Такъ-то ты искрененъ? такъ-то открылъ ты мнѣ свое сердце? Вопервыхъ, поединокъ, потомъ любовь и этотъ отъѣздъ! Ого! тутъ есть что-то подозрительное! Мнѣ ужь говорили, и уже слѣдилъ за тобою. Ты вертопрахъ и вѣтренникъ; ты все лгалъ передо мною. А куда это, сударь, вы ходили третьягодня вечеромъ? чего вы искали вокругъ дома, какъ лягавая собака? О, Тадеушъ! если только ты обольстилъ Зосю и теперь хочешь убѣжать, то это тебѣ не удастся, молокососъ! Любишь ли ты, или не любишь, но я объявляю, что ты долженъ жениться на Зосѣ; а если нѣтъ -- плеть! Завтра же пойдешь къ вѣнцу. И онъ разсказываетъ мнѣ о чувствахъ, о неизмѣнномъ сердцѣ! Ты лжецъ! Я до васъ доберусь, сударь; я еще намылю вамъ голову! Довольно у меня было сегодня хлопотъ, такъ-что голова болитъ. И этотъ еще не даетъ мнѣ спокойно заснуть! Иди спать!" Говоря это, онъ отворилъ настежь двери и позвалъ вознаго, чтобъ онъ раздѣлъ его".

Тадеушъ вышелъ, повѣсивъ голову и размышляя о непріятномъ разговорѣ съ дядею. "Какъ тутъ поступить?" думалъ онъ: "eсли Зося обо всемъ узнаетъ? Просить руки? Но что скажетъ Телимена? Нѣтъ, онъ чувствовалъ, что не могъ долѣе оставаться въ Соплицовѣ".

"Такъ задумавшись, едва сдѣлалъ онъ два шага, какъ вдругъ кто-то заступилъ ему дорогу; онъ взглянулъ и видитъ передъ собою призракъ въ бѣлой одеждѣ, длинный, вытянутый и тонкій; онъ приближался къ нему съ протянутою рукою, на которой отражался дрожащій блескь мѣсяца, и, подойдя, жалобно произнесъ: "Неблагодарный! ты искалъ моего взора, теперь ты его избѣгаешь; ты искалъ разговоровъ со мною, теперь затыкаешь уши, какъ-будго въ моихъ словахъ, въ моемъ взорѣ ядъ! Такъ мнѣ и надобно; я знала, кто ты -- мужчина! Чуждаясь кокетства, я не хотѣла тебя мучить и осчастливила... Такъ-то ты отблагодарилъ мнѣ! Торжество надъ мягкимъ сердцемъ окаменело твое сердце; такъ-какъ ты легко покорилъ его, то легко и презрѣлъ! Я заслужила это! но вѣрь мнѣ, что, наученная страшнымъ опытомъ, я презираю сама себя болѣе, нежели ты!" -- "Телимена" сказалъ Тадеушъ: "право, у меня не твердое сердце и я не избѣгаю тебя изъ презрѣнія; но ты разсуди сама, вѣдь насъ видятъ, слѣдятъ; можно ли такъ явно? Что скажутъ люди? Вѣдь это неприлично; вѣдь это, право, грѣхъ".-- "Грѣхъ!" отвѣчала она съ горькою улыбкой: "невинность! барашекъ! Н--женщина, отъ любви не обращаю вниманія, откроютъ ли меня или ославятъ, а ты, ты -- мужчина! Что можетъ повредить кому-либо изъ васъ, хотя онъ и признается, что у него есть интрига съ десятью любовницами въ одно время? Говори правду, ты хочешь меня бросить..." И залилась слезами.

Тадеушъ отвѣчалъ ей, что въ его лѣта стыдно оставаться въ деревнѣ, когда всѣ спѣшатъ на войну.

"Я не хочу, сказала Телимена, заграждать тебѣ путь къ славѣ и мѣшать твоему счастью. Ты мужчина, ты найдешь подругу, достойную твоего сердца, болѣе-богатую и прекрасную, чѣмъ я. Только для моего утѣшенія при разлукѣ, пусть я буду знать, что твоя нѣжность была истиннымъ чувствомъ, что это не была только шутка, не пустая шалость, но любовь; пусть я знаю, что мой Тадеушъ любитъ меня! Пусть разъ еще услышу изъ устъ твоихъ слово: люблю! Пусть я вырѣжу его въ сердцѣ и запишу въ мысли: мнѣ легче будетъ простить, хотя ты и перестанешь любить меня, помня, какъ ты меня любилъ!" 11 она начала рыдать.

"Тадеушъ тронулся, видя, что она такъ горько плачетъ и умоляетъ, и требуетъ отъ него такой бездѣлицы; онъ сжалился надъ нею и почувствовалъ къ ней состраданіе. Еслибъ Тадеушъ заглянулъ въ глубину своего сердца, то, можетъ-быть, въ эту минуту и самъ не узналъ бы, любилъ ли онъ, или нѣтъ? Онъ съ живостью сказалъ: "Телимена, да поразитъ меня громъ, если не правда, что я къ тебѣ былъ очень-привязанъ, или любилъ тебя. Не много минутъ мы провели вмѣстѣ, но онѣ прошли для меня такъ сладостно и отрадно, что долго и всегда будутъ храниться въ моей душѣ, и я клянусь, что никогда тебя не забуду!

"Телимена бросилась къ нему и повисла у него на шеѣ. "Я ожидала этого. Ты меня любишь -- и я могу жить! Ныньче еще я рѣшилась-было наложить на себя руки. Если ты меня любишь, дорогой мой, то не-ужели можешь покинуть меня? Тебѣ отдала я сердце, тебѣ отдамъ и имѣніе; всюду пойду за тобой; вмѣстѣ съ тобою каждый уголокъ міра мнѣ будетъ пріятенъ! Вѣрь мнѣ: любовь самую дикую пустыню превращаетъ въ рай наслажденія.

"Тадеушъ, насильно вырвавшись изъ объятій Телимены, сказалъ: "Какъ, не съ ума ли ты сошла? куда? зачѣмъ? ѣхать со мной? Я, сдѣлавшись простымъ солдатомъ, буду тащить тебя за собою, какъ маркитантку?" -- "Такъ мы обвѣнчаемся" сказала Телимена. "Нѣтъ, никогда! вскричалъ Тадеушъ. Я вовсе не имѣю намѣренія ни жениться, ни проводить время въ любви. Пустяки! Оставимъ это! Прошу тебя, милая, раздумай, успокойся. Я тебѣ благодаренъ, но мнѣ жениться невозможно; будемъ любить другъ друга, но такъ, вдали другъ отъ друга. Долѣе остаться я не могу -- нѣтъ, нѣтъ! я долженъ ѣхать. Прощай, моя Телимена, завтра я отправляюсь.

"Сказавъ это, онъ надвинулъ на глаза шляпу и повернулся, чтобъ уйдти, но Телимена удержала его взглядомъ и выраженіемъ лица, какъ головою Медузы. Онъ невольно долженъ былъ остановиться и съ смущеніемъ смотрѣлъ на нее: она стояла блѣдная, неподвижная, безъ дыханія и безъ жизни. Наконецъ, протягивая руку, какъ мечъ для удара, съ пальцемъ, направленнымъ прямо въ глаза Тадеуша, она вскричала: "Этого я и хотѣла! А! языкъ крокодила! сердце ящерицы! Это ничего, что, отдавшись тебѣ, я пренебрегла ассессоромъ, графомъ и регентомъ, что ты обольстилъ меня и теперь бросилъ сиротою?-- Это ничего? Ты мужчина; знаю я ваше безпутство; знаю, что ты, какъ и другіе, могъ бы сдѣлаться вѣроломнымъ; но не знала я, что ты такъ подло умѣешь лгать! Я подслушала у дверей дяди. Такъ этотъ ребенокъ, Зося, приглянулся тебѣ? И ты имѣешь на нее лукавые виды? Едва успѣлъ обмануть одну несчастную и уже въ ея глазахъ искалъ новыхъ жертвъ! Бѣги! но мои проклятія достигнутъ тебя; или останься -- я обнаружу передъ свѣтомъ твои безчестные поступки, твои хитрости: они уже не обманутъ другихъ, какъ обманули меня. Прочь! И презираю тебя! ты лжецъ! ты человѣкъ подлый!..

Тадеушъ задрожалъ и поблѣднѣлъ, какъ трупъ, отъ такой обиды. Онъ ушелъ, но слово: "подлый" преслѣдовало его; онъ чувствовалъ, что былъ неправъ передъ Телименою, между-тѣмъ не смѣлъ и подумать о Зосѣ, которая могла бы сдѣлаться его женою, еслибъ не замѣшалась тутъ Телимена. Ему мелькнула мысль о поединкѣ; онъ жаждалъ убить графа. Можетъ-быть, графъ любитъ Зосю; можетъ-быть, и она любить его. Тадеушъ впалъ въ отчаяніе и даже готовъ былъ посягнуть на самоубійство, но Телимена, замѣтивъ его волненіе и видя, что онъ побѣжалъ къ прудамъ, испугалась, хотя и пылала къ нему справедливымъ гнѣвомъ. Она пустилась за нимъ въ погоню и кричала ему, чтобъ онъ остановился; но Тадеушъ уже былъ далеко, надъ самымъ прудомъ. Такъ случилось, что по тому же самому берегу ѣхалъ графъ, сопровождаемый своими жокеями. Онъ восхищался прелестями ночи и остановилъ свою лошадь, любуясь прекрасными видами.

Вотъ картина, описанная Мицкевичемъ:

"И въ-самомъ-дѣлѣ, окрестность была живописна! Два пруда повернулись лицомъ другъ къ другу, какъ влюбленная чета. Воды праваго пруда были гладки и чисты, какъ щеки дѣвушки; у лѣваго нѣсколько-темнѣе, какъ смуглое лицо юноши, уже осыпанное пушкомъ мужества. Правый прудъ сверкалъ золотистымъ пескомъ, какъ-будто свѣтлыми волосами; а вершина лѣваго наёжилась кустарниками, нахохлилась ивами; оба они убраны были покровомъ изъ зелени.

"Вытекающіе изъ нихъ два потока соединяются, какъ двѣ руки, вмѣстѣ связанныя; потокъ спадаетъ далѣе, внизъ, спадаетъ, но не исчезаетъ, потому-что въ темный оврагъ онъ уноситъ на своихъ волнахъ позолоту мѣсяца; вода спадаетъ уступами и на каждомъ уступѣ сверкаютъ лучи мѣсячнаго блеска; свѣтъ въ оврагѣ разсыпается на мелкіе отпрыски; быстрина схватываетъ ихъ и уноситъ въ глубину, а сверху снова блескъ мѣсяца упадаетъ горстями. Можно бы подумать, что надъ прудомъ сидитъ Свитезянка {Родъ русалокъ, по имени рѣки Свитези.}; одной рукою выливаетъ струю изъ бездоннаго кувшина, а другою, для забавы, бросаетъ въ воду горстьми заколдованное золото, доставая его изъ передника.

"Но вотъ, выбѣжавъ изъ оврага, ручей растекается по равнинѣ, притихаетъ, хотя и видно, что плыветъ, потому-что вдоль его подвижной, зыбучей поверхности мерцаетъ дрожащій блескъ мѣсяца. Какъ прекрасный жмудскій змѣй, называемый Гивойтосомъ, который, повидимому, дремлетъ, лежа между верескомъ, ползетъ, поперемѣнно сверкая-то серебромъ, то золотомъ, и наконецъ вдругъ исчезаетъ передъ глазами во мху, или въ папоротникахъ: такъ извивающійся ручей скрывался въ олешникахъ, которые чернѣлись на окраинахъ небосклона, возносясь легкими образами, неясными для зрѣнія, какъ духи, вполовину видимые, вполовину скрытые облакомъ.

"Между прудами во рву укрывалась мельница: какъ старый опекунъ, который, слѣдя за любовниками, подслушалъ ихъ разговоръ, сердится, ворчитъ, трясетъ головой, руками, и бормочетъ угрозы: такъ затряслась и эта мельница, обросшая мхомъ, и, поворачивая кругомъ свои колеса, едва заворчала и зашевелила зубастыми скулами, какъ въ ту же минуту заглушила любовную бесѣду двухъ прудовъ и разбудила графа.

"Графъ, видя, что Тадеушъ такъ близко подошелъ къ его военному посту, кричитъ: "Къ ружью! хватай!" Жокеи бросились и, прежде нежели Тадеушъ могъ узнать, что съ нимъ дѣлается, уже схватили его; бѣгутъ къ нему, врываются во дворъ; въ домѣ все просыпается; собаки лаютъ, сторожа кричатъ; выбѣжалъ полуодѣтый судья; онъ видитъ вооруженную толпу, думаетъ, что это разбойники и наконецъ узнаетъ графа.-- "Что это?" спрашиваетъ онъ. Графъ махнулъ надъ нимъ шпагой, но, видя безоружнаго, умѣрилъ свою запальчивость.-- "Соплица, сказалъ онъ, давнишній врагъ моего рода. Ныньче я накажу тебя за прежніе и новые проступки; ныньче ты отдашь мнѣ отчетъ въ присвоеніи себѣ моего имущества, прежде нежели я отомщу за оскорбленіе моей чести!"

Судья былъ изумленъ такимъ поступкомъ графа и отвѣчалъ ему, что онъ не позволитъ оскорбить себя. Вскорѣ сбѣжались его слуги, одни съ палками, другіе съ ружьями. Уже готова была завязаться битва, но судья остановилъ ее, видя невозможность защищаться, потому-что къ грач-у подскакала новая толпа и уже раздавались выстрѣлы изъ ружей.-- "Я вижу (сказалъ судья), что хотятъ начать разбой!" Поднялась всеобщая суматоха; вдругъ послышался пронзительный крикъ Зоси, которая обхватила Соплицу руками. Между-тѣмъ, въ толпу, между лошадьми, ворвалась Телимена и, протянувъ къ графу руки, стала умолять его о пощадѣ; потомъ она упала въ обморокъ; графъ подбѣжалъ къ ней на помощь, нѣсколько смущенный этой сценою. "Эта шпага (говорилъ онъ) никогда не запятнается кровью безоружныхъ. Соплицы! вы мои плѣнники."

Мало-по-малу гнѣвъ графа прошелъ; онъ думалъ, какъ бы кончить битву безъ кровопролитія и велѣлъ запереть въ домъ семейство Соплицы. Въ это время, съ крикомъ: "на Соплицу!" толпою врывается шляхта, окружаетъ дворъ и беретъ его штурмомъ. Гервасій хлопочетъ о томъ, чтобъ ввести графа во владѣніе имѣніемъ Соплицы; между-тѣмъ шляхта занимается грабежомъ и распоряжается, какъ у себя дома.

"Раскладываютъ множество огней (говоритъ Мицкевичъ), варятъ, жарятъ, пекутъ; столы гнутся подъ тяжестью мнеа; напитки текутъ рѣкою; шляхта хочетъ эту ночь проѣсть, пропить и пропѣть. Но мало-по-малу всѣ начали дремать и зѣвать; глазъ угасаетъ за глазомъ, и вся толпа киваетъ головами; каждый, гдѣ сидѣлъ, тамъ и падаетъ; одинъ съ блюдомъ, другой надъ кружкою, а тотъ надъ четвертью вола. Такъ, наконецъ, побѣдилъ побѣдителей сонъ, братъ смерти."

Кн. IX. Битва.-- Не будемъ передавать подробностей вгой книги, въ которой всего менѣе проглядываетъ великій талантъ пристрастнаго поэта. Здѣсь онъ впалъ въ каррикатуру, въ которой все неестественно и преувеличено. Скажемъ только нѣсколько словъ о содержаніи этой книги. На другой день, когда проснулась пьяная шляхта, на нее напалъ мѣстный гарнизонъ и перевязалъ ее. Тутъ, разумѣется, избавителями являются таинственный бернардинъ Робакъ и Мацѣй. Враждующія между собою обѣ стороны соединяются. Они спаиваютъ гарнизонъ и такимъ образомъ остаются побѣдителями. "Такъ кончилсяпослѣдній заѣздъ въ Литвѣ!" прибавляетъ Мицкевичъ въ-заключеніе этой книги.

Кн. X. Эмиграція. Яцекъ.-- Шляхта, видя, что предъидущая битва можетъ имѣть для нихъ худыя послѣдствія, положила въ общемъ совѣтѣ, чтобъ главные зачинщики удалились въ Герцогство Варшавское и чтобъ такимъ образомъ можно было свалить на нихъ всю вину происшедшихъ въ то время безпорядковъ.

Судья желалъ, чтобъ Тадеушъ еще до своего отъѣзда обручился съ Зосею, потому-что Телимена уже была на это согласна; по Тадеушъ объявилъ, что есть разныя причины, которыя препятствуютъ ему обручиться. "Если Зося согласна будетъ подождать, то, можетъ-быть, вскорѣ она меня увидитъ лучшимъ, болѣе-достойнымъ ея; можетъ-быть, моимъ постоянствомъ я заслужу ея взаимность; можетъ-быть, украшу мое имя хоть скромною славою; можетъ-быть, мы вскорѣ возвратимся на родину: тогда, дядюшка, я вамъ припомню ваше обѣщаніе, тогда на колѣняхъ упаду передъ Зосею и, если она будетъ свободна, попрошу руки ея. Теперь я оставляю Литву, можетъ-быть, на долгое время, а между-тѣмъ Зосѣ можетъ поправиться кто-нибудь другой; я не хочу связывать ея свободы: просить о взаимности, которой я не заслужилъ, было бы низко".

"Когда молодой человѣкъ съ чувствомъ произносилъ слова эти, въ его большихъ голубыхъ глазахъ блеснули двѣ крупныя жемчужины -- двѣ слезы, и быстро скатились по румянымъ щекамъ.

"Но любопытная Зося изъ глубины алькова, сквозь щель, подслушивала таинственный разговоръ; она слышала, какъ Тадеушъ просто и смѣло разсказалъ свою любовь; въ ней затрепетало сердце; она видѣла эти двѣ крупныя слезы въ его глазахъ. Хотя она не могла понять его тайны, зачѣмъ онъ полюбилъ ее, зачѣмъ ее оставляетъ, куда уѣзжаетъ, однакожь, этотъ отъѣздъ печалилъ ее. Въ первый разъ въ жизни услышала она изъ устъ юноши странную и чрезвычайную новость, что была любима. Она сейчасъ же побѣжала туда, гдѣ стоялъ небольшой домашній налой, взяла оттуда образокъ и ковчежецъ; на этомъ образкѣ была изображена святая Женевьева, а въ ковчежцѣ хранилась одежда св. Іосифа, патрона обрученныхъ. Съ этими священными вещами она вошла въ комнату.

"-- Вы такъ скоро уѣзжаете? Я дамъ вамъ на дорогу небольшой подарокъ и, вмѣстѣ, наставленіе: носите всегда съ собою этотъ ковчежецъ и этотъ образокъ, и не забывайте Зоси. Пусть Господь Богъ хранитъ васъ въ здоровьѣ и счастьи, и пусть благополучно вскорѣ возвратитъ васъ къ намъ". Она замолчала и наклонила голову; едва только сомкнула голубые глазки, съ рѣсницъ побѣжали обильныя слезы, и Зося, закрывъ глаза, молчала и сыпала слезами, какъ брильянтами.

"Тадеушъ, принимая подарки и цалуя руку Зоси, сказалъ: "Я уже долженъ проститься съ вами. Итакъ, прощайте, вспоминайте обо мнѣ и иногда за меня помолитесь..." Болѣе онъ не могъ говорить.

"Но графъ, неожиданно-вошедши съ Телименою, замѣтилъ нѣжное разставанье молодой четы; онъ былъ тронутъ и, взглянувъ на Телимену, сказалъ: "Сколько прелести въ этой простой сценѣ, когда душа пастушки съ душою воина, какъ лодка съ кораблемъ, должна разлучиться во время бури! Дл, ничто такъ не воспламеняетъ въ сердцѣ чувствъ, какъ разлука двухъ сердецъ. Время -- это вѣтеръ, онъ только задуетъ небольшую свѣчку, но большой пожаръ еще сильнѣе вспыхнетъ отъ вѣтра. И мое сердце способно сильнѣе любить издалека! Соплица! я считалъ тебя соперникомъ; эта ошибка была одною изъ причинъ нашей печальной распри, которая меня заставила обнажить противъ тебя шпагу. Сознаю мою ошибку: ты вздыхалъ о пастушкѣ, я же -- отдалъ мое сердце этой прекрасной нимфѣ!"

При этомъ графъ изъявилъ желаніе, чтобъ всѣ обиды были забыты ими. "Будемъ состязаться (прибавилъ онъ), кто кого опередитъ въ чувствѣ любви. Оба оставимъ драгоцѣнные предметы нашихъ сердецъ и поспѣшимъ на битву!"

Телимена сначала была чрезвычайно изумлена такою выходкою сантиментальнаго графа, но потомъ, какъ-бы тронутая его самоотверженіемъ, сказала ему: "Мой рыцарь! когда ты вступишь въ воинственные ряды, обрати нѣжный взоръ на цвѣтъ своей возлюбленной (здѣсь, оторвавъ отъ платья ленточку, она сдѣлала бантикъ и пришпилила его къ груди графа): пусть этотъ цвѣтъ указываетъ тебѣ путь къ огненоснымъ пушкамъ, къ сверкающимъ пикамъ и къ граду пуль. Когда же ты прославишься храбрыми подвигами, когда твои окровавленные доспѣхи и твой шлемъ, гордый побѣдою, осѣнятся безсмертными лаврами, и тогда еще обрати взоръ на эту ленточку: вспомни, чья рука приколола этотъ цвѣтъ". Здѣсь она подала ему руку, которую графъ поцаловалъ, преклонивъ колѣни. Телимена одинъ глазъ закрыла платкомъ, а другимъ свысока взглянула на графа, который прощался съ нею, сильно-взволнованный. Она вздыхала, но пожала плечами.

Между-тѣмъ Тадеушъ со слезами прощался съ дядею и поцаловалъ руку у бернардина Робака, который съ чувствомъ благословилъ его и зарыдалъ. Когда уже Тадеушъ вышелъ, судья обратился къ Робаку съ вопросомъ: "Ты, братъ, ничего ему не скажешь? даже теперь онъ ни о чемъ не узнаетъ, передъ своимъ отъѣздомъ?" Бернардинъ отвѣчалъ: "Зачѣмъ ему, бѣдному, знать, что у него есть отецъ, который скрылся отъ свѣта, какъ разбойникъ, какъ убійца?"

Мы сейчасъ узнаемъ исторію жизни бернардина, который былъ не иной кто, какъ братъ судьи, Яцекъ.

Бернардинъ, принимавшій дѣятельное участіе въ предъидущей схваткѣ и сильно-раненный, принужденъ былъ остаться на мѣстѣ: силы его ослабѣли. Онъ просить брата послать за священникомъ, между-тѣмъ остаться съ нимъ наединѣ вмѣстѣ съ Гервасіемь и запереть двери.

"Судья исполнилъ желаніе Робака: сѣлъ подлѣ него на постели, а Гервасій стоялъ, опершись локтемъ на рукоятку сабли и поддерживая руками наклоненный лобъ.

"Робакъ, прежде нежели началъ говорить, уставилъ въ Гервасія взоръ и хранилъ таинственное молчаніе. Какъ хирургъ сперва кладетъ мягкую руку на болящее тѣло, прежде нежели нанесетъ остреемъ ударъ, такъ Робакъ смягчилъ выраженіе своихъ быстрыхъ глазъ, долго наводилъ ихъ на глаза Гервасія; наконецъ, какъ бы намѣреваясь нанести слѣпой ударъ, заслонилъ глаза рукою и твердымъ голосомъ произнесъ:

-- "Я Яцекъ Соплица...

Гервасій при этихъ словахъ поблѣднѣлъ и пошатнулся.

"Рембайло (говорилъ бернардинъ), гнѣвъ людской уже меня не смутитъ, ибо меня уже постигла десница Божія. Заклинаю тебя именемъ Того, который спасъ міръ, на крестѣ благословлялъ своихъ убійцъ и внялъ просьбѣ разбойника -- заклинаю тебя быть снисходительнымъ и терпѣливо выслушать то, что я буду разсказывать. Я самъ открылъ себя; для успокоенія совѣсти я долженъ снискать, или по-крайней -- мѣрѣ выпросить прощеніе. Выслушай мою исповѣдь, потомъ дѣлай со ивою что хочешь". Говоря это, имъ сложилъ обѣ руки, какъ на молитву. Гервасій съ изумленіемъ попятился назадъ, ударилъ себя рукою въ лобъ и пожалъ плечами.

"Бернардинъ сталъ разсказывать о своей давнишней дружбѣ съ Горешкою и о любви къ его дочери и. вслѣдствіе этого, о своей распрѣ съ стольникомъ. Но онъ разсказывалъ безпорядочно; часто мѣшалъ въ свою исповѣдь ропотъ и жалобы, часто прерывалъ рѣчь, какъ-бы оканчивая ее, и снова начиналъ.

"Гервасій, подробно знавшій исторію Горешковъ, приводилъ себѣ на память и дополнялъ всю эту перепутанную повѣсть; но судья многаго вовсе не понималъ въ ней. Оба они внимательно слушали, наклонивъ головы, а Яцекъ продолжалъ разсказывать медленнѣе и медленнѣе, и часто останавливался".

Яцекъ Соплица напомнилъ Герваеію, какъ, бывало, стольникъ часто приглашалъ его къ себѣ, и какъ съ нимъ былъ друженъ.

"Между-тѣмъ (говорилъ онъ) уже вездѣ разносилась молва; каждый говорилъ мнѣ: "ой, панъ Соплица! напрасно вы лѣзете вверхъ: пороги сановника слишкомъ-высоки для ногъ подчашича Яцека". Я смѣялся, показывая видъ, что издѣваюсь надъ магнатами и ихъ дочерьми, и презираю аристократовъ; и если бываю у нихъ, то дѣлаю это изъ дружбы, а женюсь только на равной себѣ. Однакожь, эти шутки задѣвали меня за живое; я былъ молодъ, отваженъ; для меня былъ открытъ свѣтъ въ странѣ, гдѣ, какъ вамъ извѣстно, природный шляхтичъ наравнѣ съ панами кандидатъ на корону. Вѣдь нѣкогда Тенчинскій просилъ себѣ невѣсту изъ королевскаго дома, и король, не стыдясь, отдалъ ему ее. Развѣ преимущества Соплицъ не равняются Тенчивскимъ кровію, гербомъ и вѣрною службою Рѣчи-Посполитой?"

Но стольникъ такъ былъ гордъ, что когда Соплица просилъ у него руку дочери, онъ отказалъ ему. Отецъ желалъ отдать ее замужъ за витебскаго кастелана, который уже сватался за нея.

"Яцекъ! (сказалъ Гервасій) ты представляешь основательныя причины, но онѣ не уменьшаютъ вины твоей. Не разъ уже случалось на свѣтѣ, что если кто полюбилъ дочь знатной, или королевской фамиліи, то старался силою взять ее, выискивалъ средства къ ея похищенію, готовь былъ мстить открыто; но такъ хитро нанести смерть польскому пану! и въ Польшѣ!"

"Похитить силою? (отвѣчалъ Яцекъ) да, я могъ бы; изъ-за рѣшетокъ, изъ-подъ замковъ я вырвалъ бы ее; я разрушилъ бы до тла его замокъ! За меня стояли Добржинъ и четыре застѣнка. Ахъ, еслибъ она похожа была на нашихъ шляхтянокъ! еслибъ она была сильна и здорова! еслибъ не испугалась бѣгства, погони и могла бы слышать звукъ оружія! По ее, бѣдную, родители такъ нѣжили! Она была такъ слаба и пуглива! Это была куколка мотылька, весенняя гусеница. Такъ похитить ее, дотронуться до нея вооруженною рукою значило бы убить ее... нѣтъ... я не могъ... Мстить открыто, штурмомъ обратить замокъ въ развалины -- стыдно I сказали бы, что я мстилъ за отказъ! Твое честное сердце. Гервасій, не въ-состояніи почувствовать, сколько есть адскихъ мученій въ оскорбленной гордости! Злой духъ гордыни сталъ мнѣ внушать лучшіе планы: приготовить кровавую месть, во скрывать причину мщенія; не бывать въ замкѣ, заглушить въ сердцѣ любовь, позабыть Еву, жениться на другой, и потомъ, потомъ найдти какой-нибудь поводъ къ ссорѣ и отомстить. И я уже думалъ, что мое сердце измѣнилось! Я радъ былъ моему замыслу! Я наконецъ женился на первой, бѣдной дѣвушкѣ, которую встрѣтилъ. Я худо сдѣлалъ; и какъ жестоко я былъ наказанъ! Я не любилъ ее. Бѣдная мать Тадеуша была самая преданная мнѣ и самая честная душа; но я питалъ въ моемъ сердцѣ прежнюю любовь и злобу; я былъ какъ сумасшедшій; напрасно я принуждалъ себя заняться хозяйствомъ или дѣлами -- все было напрасно! Одержимый демономъ мести, сердитый, брюзгливый, я ни въ чемъ на свѣтѣ не могъ найдти утѣшенія, и такъ переходя отъ грѣховъ къ новымъ грѣхамъ, я началъ пить...

"-- Вскорѣ умерла съ горести и жена моя, оставивъ мнѣ ребенка... Меня пожирало отчаяніе...

"-- Какъ я любилъ эту бѣдняжку впродолженіе столькихъ лѣтъ! Гдѣ ни былъ я, по до-сихъ-поръ не могу забыть ее, и ея милый образъ всегда стоитъ передъ моими глазами, какъ-бы изображенный на картинѣ! Я пилъ и не могъ даже на минуту затмить память или лишиться ея, хотя я бродилъ въ столькихъ странахъ. И вотъ теперь я, въ монашеской рясѣ, я, Божій служитель, на ложѣ смерти, въ крови -- такъ долго говорилъ о ней... Въ эти минуты говорить объ этомъ?.. Прости, Господи!.. Вы должны знать, съ какимъ сожалѣніемъ и отчаяніемъ я совершилъ..."

"--...Это было вскорѣ послѣ ея обрученія; вездѣ только и говорили объ этомъ; разсказывали, что Ева, когда брала обручальное кольцо изъ рукъ воеводы. упала въ обморокъ, что она занемогла горячкою, что у нея зародыши чахотки, что она безпрестанно рыдаетъ; догадывались, что она втайнѣ кого-то любитъ... По стольникъ, попрежнему спокойный, веселый, давалъ въ замкѣ пиры, собиралъ друзей; меня онъ ужь не приглашалъ, да и на что я былъ ему нуженъ? Безпорядокъ у меня въ домѣ, нищета; моя позорная привычка сдѣлала меня въ свѣтѣ предметомъ презрѣнія и насмѣшки, тогда-какъ я, могу сказать, когда-то приводилъ въ трепетъ весь повѣтъ, тогда-какъ меня ласкалъ Радзивиллъ, тогда-какъ у меня, если я выѣзжалъ изъ своего застѣнка, былъ дворъ гораздо-многочисленнѣе княжескаго! Когда я обнажалъ саблю, то вокругъ меня сверкало нѣсколько тысячъ сабель, угрожавшихъ замкамъ пановъ -- и потомъ надо мною смѣялись крестьянскія дѣти! Такимъ ничтожнымъ вдругъ сдѣлался я въ глазахъ людей! Яцекъ Соплица! кто знаетъ, что такое чувство гордости?.."

Здѣсь бернардинъ лишился силъ и упалъ на постель. Встревоженный Гервасій едва вѣрилъ, что это былъ Яцекъ Соплица. Когда онъ пришелъ въ чувство, то снова сталъ продолжать свой разсказъ. Онъ вспоминалъ, какъ стольникъ остался побѣдителемъ въ схваткѣ съ солдатами. "Со стыдомъ уѣзжалъ и (говорилъ бернардинъ); тогда было утро; вдругъ я увидѣлъ, я узналъ его... Онъ вышелъ на крыльцо, съ брильянтовою запойною, блестящею на солнцѣ; гордо крутилъ онъ свой усъ и гордый взоръ бросалъ онъ, и мнѣ показалось, что онъ издѣвался прямо надо мной, что онъ узналъ меня и такъ протянулъ ко мнѣ руку, насмѣхаясь и угрожая; я схватываю солдатское ружье, едва приложился, почти не цѣлилъ, оно выстрѣлило... Ты знаешь!

"Проклятое огнестрѣльное оружіе! Кто убиваетъ мечомъ, тотъ долженъ выбирать положеніе, напирать, отражать, уклоняться, тотъ можетъ обезоружить врага, на половинѣ размаха удержать мечъ; но это огнестрѣльное оружіе! довольно схватить за курокъ... минута... одна искра... Убѣгалъ ли я, когда ты сверху въ меня цѣлился? Я не сводилъ глазъ съ двухъ стволовъ твоего ружья... Какое-то отчаяніе, странное сожалѣніе приковало меня къ землѣ! Ахъ, Гервасій, зачѣмъ же ты тогда не попалъ въ меня? ты оказалъ бы мнѣ милость. Видно, въ наказаніе за грѣхъ, нужно было...

Здѣсь онъ снова едва переводилъ духъ. "Видитъ Богъ (сказалъ Гервасій), что я отъ души желалъ попасть въ тебя; сколько крови пролилъ ты однимъ своимъ выстрѣломъ! сколько бѣдствій обрушилось на насъ и на твое семейство! и все это по твоей винѣ, панъ Яцекъ! Какъ бы то ни было, сегодня, когда солдаты прицѣлились въ графа, послѣдняго изъ Горешковъ, хотя и въ женской линіи. ты заслонилъ его собою, и когда въ меня былъ прицѣленъ выстрѣлъ, ты отбросилъ меня на землю и такъ спасъ насъ обоихъ. Если правда, что ты монахъ, то, безъ -- сомнѣнія, твоя ряса защищаетъ тебя противъ моей сабли. Прощай, нога моя болѣе не переступить вашъ порогъ. Между нами все кончено, остальное предоставимъ Богу.

"Яцекъ протянулъ руку, но Гервасій отшатнулся отъ него. "Я не могу (сказалъ онъ) безъ оскорбленія моего шляхетства прикоснуться къ рукѣ, окровавленной такимъ убійствомъ изъ личнаго мщенія, а не для общаго блага".

"Но Яцекъ, скатившись съ подушекъ на постель, обратился къ брату; лицо его болѣе-и-болѣе покрывалось блѣдностью; онъ съ безпокойствомъ просилъ послать за священникомъ и говорилъ Гервасію: "Умоляю тебя, останься, я сейчасъ доскажу, у меня едва достаетъ силъ окончить, Гервасій; я умру въ эту ночь..." -- "Братъ, что ты говоришь? вскричалъ судья: "я видѣлъ: рана не велика; послать за священникомъ; можетъ-быть, худо перевязали... послать сейчасъ за докторомъ, онъ въ аптекѣ..." Бердардинъ прервалъ его: "уже не время, братъ! Тутъ была давнишняя рана; я получилъ ее подъ Іеною... Она худо зажила, а теперь растравлена... Здѣсь ужь антоновъ огонь; раны мнѣ знакомы... Смотри, какая черная кровь -- какъ сажа... поможетъ ли тугъ докторъ? Но это ничего не значитъ. Одинъ разъ мы умираемъ -- не все ли равно, завтра или сегодня отдать душу?.. Гервасій, прости мнѣ, я долженъ кончить..."

Онъ еще боролся съ самимъ собою, еще разсказывалъ, Клкъ онъ убѣжалъ изъ родины и сколько страдалъ, чтобъ самоотверженіемъ загладить вину свою. Дочь стольника, вмѣстѣ съ своимъ мужемъ, воеводою, умерли гдѣ-то въ изгнаніи; послѣ нихъ осталась на родинѣ маленькая дочь Зося, уже извѣстная намъ изъ предъидущаго разсказа. Яцекъ Соплица заботился о ея воспитаніи.

Бернардинъ, оканчивая разсказъ о своихъ страданіяхъ, говорилъ: "Можетъ-быть, я сдѣлался убійцею не столько изъ любви, сколько изъ глупой гордости... Итакъ, нужно было покаяніе... Я вступилъ въ монастырь -- я, нѣкогда гордившійся происхожденіемъ, я, бывшій храбрецомъ, потупилъ голову, сдѣлался квесторомъ, назвался Робакомъ, потому-что, какъ червь во прахѣ..." {Червь попольски: robak.}

Гервасій, тронутый искреннимъ признаніемъ бернардина, наконецъ сказалъ ему: "Кто печалитъ умирающаго, тотъ грѣшитъ. Я тебѣ. что-то разскажу и это тебя утѣшитъ. Когда мой покойный господинъ упалъ, раненый, а я, на колѣняхъ, припавъ къ его груди и удерживая кровь въ его ранѣ, поклялся отмстить, стольникъ приподнялъ голову, протянулъ руку къ воротамъ въ ту сторону, гдѣ ты стоялъ и сдѣлалъ на воздухѣ крестное знаменіе; онъ ужь не могъ говорить, но знаками показывалъ, что простилъ убійцѣ. Я понялъ, но такъ былъ озлобленъ, что объ этомъ крестѣ никогда не сказалъ ни слова..."

Здѣсь разговоръ былъ прерванъ страданіями больнаго. Настало продолжительное молчаніе. Ожидаютъ священника. Въ это время прискакалъ гонецъ съ чьимъ -- то письмомъ къ бернардину. Въ немъ, между-прочимъ, увѣдомляли, что Наполеонъ уже объявилъ всему свѣту войну, что въ Варшавѣ созванъ сеймъ и мазовецкіе чины къ чему-то приготовляются.

Яцекъ уже кончался, когда ему дочитывали это письмо.

"Всѣ стали на колѣни; въ то же время за дверьми послышался звонокъ: то былъ знакъ, что прибылъ священникъ съ Святыми Дарами.

"Тогда только-что стало свѣтать; сквозь блѣдно-розовое небо пробивались первые солнечные лучи; они проникли сквозь окопныя стекла; какъ брильянтовыя стрѣлы, отразились на головѣ страдальца и озолотили лицо его, и онъ сіялъ, какъ праведникъ, въ огненномъ вѣнцѣ..."

Книга XI. 1812 годъ.-- Эта книга начинается обращеніемъ къ 1812 году. "Народъ (говорить Мицкевичъ) до-сихъ-поръ называетъ тебя урожайнымъ годомъ, а солдатъ -- годомъ войны. До-сихъ-поръ старики любятъ разсказывать о тебѣ, до-сихъ-поръ о тебѣ поются пѣсни. Давно уже небесное чудо ознаменовало тебя и глухая молва въ народѣ тебѣ предшествовала.

"Когда, въ первый разъ на весну (далѣе говоритъ поэтъ), выгоняли скотъ, то замѣчали, что, хотя онъ былъ голоденъ и худъ, не бѣжалъ на озимь, которая уже зеленѣла на протаявшей землѣ, по ложился на пашнѣ и, повѣсивъ голову, мычалъ или жевалъ свой подножный кормъ.

"И поселяне, влача въ поле плуги, не радуются, по обыкновенію, окончанію продолжительной зимы, не поютъ пѣсню и работаютъ лѣниво, какъ-будто забыли о посѣвѣ и жатвѣ. Они безпрестанно останавливаютъ на боронѣ воловъ и лошадёнокъ и съ безпокойствомъ посматриваютъ на западную сторону, какъ-будто на этой сторонѣ должно было явиться какое-то чудо. Они слѣдятъ также съ безпокойствомъ перелеты птицъ. Вотъ уже и аистъ прилетѣлъ на родимую сосну и распустилъ бѣлыя крылья -- передовое знамя весны. Вслѣдъ за нимъ ласточки, прилетѣвъ пискливыми вереницами, скользили поверхъ воды и съ замерзшей земли собирали грязь для своихъ домиковъ. Вечеромъ въ кустахъ слышенъ шопотъ кулика, между-тѣмъ, какъ надъ лѣсомъ съ шумомъ перелетаютъ стада дикихъ гусей и, утомленные, съ крикомъ опускаются на ночлегъ, а въ темной глубинѣ небесъ безпрерывно стонутъ журавли. Слыша это, ночные сторожа съ боязнью спрашиваютъ: откуда въ царствѣ крылатыхъ такое замѣшательство? какая буря такъ рано гонитъ этихъ птицъ?

"Но вотъ новыя стада какъ-будто снигирей, караваекъ и скворцовъ, стада свѣтлыхъ султановъ и значковъ замелькали на возвышенностяхъ, спустились на луга... Конница! странное убранство, невиданное оружіе, полкъ за полкомъ, а въ серединѣ проходятъ ряды, закованные въ желѣзо, изъ-за лѣсовъ чернѣются шапки, сверкаетъ рядъ штыковъ, роится безчисленное скопище пѣхоты.

"Всѣ стремились на сѣверъ, какъ-будто въ то время, вслѣдъ за птицами, и народъ изъ теплыхъ странъ направился въ нашъ край, увлеченный непонятною, инстинктивною силою.

"Днемъ и ночью несутся лошади, люди, пушки, орлы; на небѣ то здѣсь, то тамъ пылаетъ зарево, дрожитъ земля; слышно, какъ по сторонамъ гремитъ громъ: война! война!"

Соплицово, главное мѣсто дѣйствія этой повѣсти, лежало при большой дорогѣ, по которой, со стороны Нѣмана, подвигались два вожди: князь Іосифъ Понятовскій и король вестфальскій Іеронимъ. Они уже заняли часть Литвы отъ Гродно до Слонина. Въ ближайшемъ городѣ остановился главный штабъ князя, а въ Соплицовѣ расположилась лагеремъ сорокатысячная армія вмѣстѣ съ своими генералами.

"Было поздно, когда они пришли (говоритъ Мицкевичъ), каждый, гдѣ кто могъ, занималъ квартиру: или въ замкѣ, или во дворѣ. Какъ только даны были приказанія и разставлены караулы, каждый, утомившись, пошелъ спать въ свою комнату. Съ наступленіемъ ночи все утихло: лагерь, дворъ и поле; видны только патрули, блуждающіе какъ тѣни; въ лагеряхъ кое-гдѣ блистали огоньки, да на военныхъ постахъ поочередно раздавались сигналы".

Всѣ спали въ Соплицовѣ, но войскому было не до сна, потому-что онъ долженъ былъ заняться приготовленіемъ пира на завтрашній день, по случаю семейнаго праздника: завтра Должно было происходить обрученіе трехъ паръ.

"Хотя была поздняя пора, но войскій поспѣшно собралъ со всего сосѣдства поваровъ; ихъ было пятеро; самъ онъ хозяйничаетъ, а они ему прислуживаютъ.Онъ подвязалъ бѣлый передникъ, какъ поваръ, надѣлъ колпакъ и засучилъ рукава по локоть; одной рукою взялъ хлопушку, чтобъ отгонять всякихъ насѣкомыхъ, жадно-бросавшихся на лакомыя приманки, другою рукою надѣлъ протертые очки, вынулъ изъ-за пазухи книгу и раскрылъ ее".

Заглавіе этой книги было: Совершенный Поваръ. Что только войскій прочитаетъ въ ней и обдумаетъ, искусные повара сейчасъ же исполняютъ. Мицкевичъ съ гомеровской простотою описываетъ занятія въ кухнѣ: "Работа кипитъ, десятковъ пять ножей стучатъ по столамъ; вертятся поварёнка черные, какъ черти: одни несутъ дрова, другіе посуду съ молокомъ и виномъ; льютъ въ котлы, сковороды, въ кострюли; взвивается дымъ; два поварёнка сидятъ у печки и раздуваютъ мѣха; войскій, чтобъ еще легче развести огонь, приказалъ налить на дрова растопленнаго масла (такая роскошь позволительна въ богатомъ домѣ), а поварёнка подкладывали сухіе сучья. Одни жарятъ на вертелѣ мясо сернъ, заднія части кабановъ и оленей; другіе ощипываютъ кучи птицъ, отъ которыхъ разлетается пухъ; обнажаются глухари, тетерева и куры".

Мы оставимъ войскаго въ хлопотахъ за приготовленіемъ кушаньевъ къ семейному пиру и поспѣшимъ къ другой поэтической картинѣ, которую изображаетъ намъ Мицкевичъ.

"Уже наступилъ торжественный праздникъ Пресвятой Богородицы; погода была прекрасная; утро; чистое небо кругомъ облегало землю, раскинувшись, какъ море, тихое и вогнутое; нѣсколько звѣздъ сверкало изъ глубины, какъ перлы на днѣ, сквозь волны; въ сторонѣ несется бѣлое, одинокое облачко и погружаетъ крылья въ лазури, подобію исчезающимъ крыльямъ ангела-хранителя, который, бывъ задержанъ ночною молитвою людей, опоздалъ я спѣшилъ возвратиться къ небожителямъ.

"Послѣдніе перлы звѣздъ ужь померкли и исчезли въ глубинѣ небесъ; средина самаго неба блѣднѣетъ; правая сторона его, примыкающая къ тѣнямъ, еще покрыта сумракомъ; лѣвая постепенно алѣетъ; далѣе раздвигается кругъ широкій, какъ вѣка; посрединѣ виднѣется глазной бѣлокъ, радуга, зрачокъ; вотъ уже пробился лучъ; мелькнулъ, изогнувшись, по небесному своду и повисъ въ бѣлой тучкѣ, какъ золотая стрѣлка. При этомъ знаменіи дня вырываются огненные снопы; въ воздушномъ пространствѣ вьются тысячи ракетъ и взошло солнечное око; оно еще щурится, нѣсколько сонное; дрожа, отряхаетъ свои лучезарныя рѣсницы и блеститъ семью цвѣтами вмѣстѣ: оно и яхонтовое, и горитъ какъ рубинъ, и желтѣетъ, какъ топазъ; но вдругъ засіяло, какъ прозрачный кристаллъ, потомъ сдѣлалось яснымъ, какъ брильянтъ, наконецъ огнистымъ, большимъ, какъ мѣсяцъ и дрожащимъ, какъ звѣзда: такъ по неизмѣримому небу шло одинокое солнце!"

Читатели догадываются, что невозможно было сохранить въ прозаическомъ переводѣ всю прелесть этой послѣдней картины, выраженной почти непереводимыми стихами, которые поэтъ легко и свободно расточаетъ въ этомъ дивномъ, эпическомъ созданіи. въ нашемъ переводѣ мы старались только по-возможности быть вѣрными подлиннику, чтобъ дать о немъ хотя слабое понятіе тѣмъ, которые лишены высокаго наслажденія сами читать его.

Въ этотъ праздничный день литовское простонародіе еще до восхожденія солнца собралось изъ всѣхъ окрестностей вокругъ церкви.

"Обѣдня началась (говоритъ Мицкевичъ); небольшой храмъ не можетъ въ себѣ помѣстить всей толпы; народъ стоитъ на колѣняхъ на травѣ, смотря въ двери церкви; всѣ открываютъ головы: свѣтлорусые волосы литовскаго народа золотились, какъ созрѣвшая рожь на полѣ; кое-гдѣ проглядывала красная, дѣвичья головка, убранная свѣжими цвѣтами, или павлиными перьями, и развѣвались лепты, украшенія косы, среди мужскихъ головъ, какъ васильки и куколи во ржи. Стоящая на колѣняхъ разноцвѣтная толпа покрывала поле, и когда раздался звонокъ, то какъ-будто отъ дуновенія вѣтра наклонились всѣ головы, какъ колосья.

"Въ нынѣшній день поселянки приносятъ на алтарь Богородицы первый даръ весны: свѣжіе пучки травъ; все вокругъ убрано букетами и вѣнками, алтарь, образъ, даже колокольня и паперть. Иногда утренній вѣтерокъ, повѣявъ съ востока, срываетъ вѣнки, бросаетъ ихъ на головы колѣнопреклоненной толпы и разливаетъ благоуханіе, какъ-будто изъ священной кадильницы".

Послѣ обѣдни судья пригласилъ къ себѣ въ Соплицово гостей и толпу поселянъ.

"На завалинѣ дома сидѣли два старика, держа на колѣняхъ два полные полугарица меду; они смотрятъ въ садѣ, гдѣ, среди головокъ разноцвѣтнаго мака, стоялъ уланъ, какъ подсолки чникь, въ блестящемъ киверѣ, украшенномъ золоченымъ наличникомъ и пѣтушьимъ перомъ; подлѣ него дѣвушка въ зеленомъ платьѣ, приземистая, какъ рута, поднимаетъ къ глазамъ юноши глазки голубые, какъ васильки; въ отдаленіи дѣвушки рвали въ саду цвѣты, нарочно отворачивая головы отъ любящейся четы, чтобъ не мѣшать ихъ разговорамъ.

"Но старики пьютъ медъ и ведутъ бесѣду, подчуя другъ друга изъ берестовой табакерки.

-- "Такъ, такъ, мой Протасій!" говорить ключникъ Гервасій.-- "Такъ, такъ, мой Гервасій!" говорилъ возный Протасій.-- "Такъ-то, такъ-то!" повторяли они вмѣстѣ нѣсколько разъ, кивая въ тактъ головами. Наконецъ возный сказалъ: "Не спорю, что процесъ нашъ окончится странно; впрочемъ, бывали примѣры. Я помню процесы, въ которыхъ случались продѣлки хуже нашихъ и брачный договоръ оканчивалъ всѣ хлопоты. Такъ Лопатъ помирился съ Борздобогатыми, Крепштули помирились съ Купецями, Путраментъ съ Пиктурною, Мицкевичъ съ Одьпщами, Турпо съ Киплецкими. Да что и говорю! вѣдь и у поляковъ бывали распри съ Литвою хуже, чѣмъ у Горешковъ съ Соплицою; когда же королева Ядвига смекнула умомъ-разумомъ, то и безъ судовъ все дѣло кончилось. Хорошо, если у тяжущихся есть дѣвицы, или вдовы-невѣсты, тогда третейскій судъ всегда подъ-рукою. Самый продолжительный процесъ обыкновенно бываетъ съ духовенствомъ: тутъ ужь нельзя кончить дѣла супружествомъ. Вотъ отчего ляхи и русскіе, два родные брата, происходящіе отъ Леха и Русса, ведутъ безконечные споры; по этой же причинѣ долго тянулось столько литовскихъ процесовь съ монахами ордена крестоносцевъ, пока не выигралъ Ягелло; отъ этого, наконецъ, такъ длился знаменитый процесъ Римшей съ доминиканами, пока не выигралъ синдикъ монастыря отецъ Рымша, отчего и пословица: больше Господь Богъ, нежели панъ Рымша; а я прибавлю: "лучше медъ, нежели сабля". Говоря это онъ обратился къ Гервасію и выпилъ полугарнецъ меду".-- "Удивительно" сказалъ Протасій, "объ этой Зосѣ, которой руку теперь проситъ нашъ Тадеушъ, годъ назадъ, было предзнаменованіе, какъ-бы посланное съ неба..." -- "Панною Софіею", прервалъ ключникъ, слѣдуетъ се называть теперь, потому-что она ужь взрослая, не маленькая дѣвочка, притомъ благородной крови: она внучка стольника".-- "Это именно было пророческое предзнаменованіе о ея судьбѣ" продолжаетъ Протасій: "я видѣлъ это предзнаменованіе собственными глазами. Годъ назадъ, въ праздникъ, сидѣла здѣсь наша дворня и пила медъ, какъ вдругъ смотримъ: шасть! падаютъ съ крыши два дравшіеся воробья, оба старые самцы; у одного, который былъ немного-помоложе, шейка была сѣрая, у другаго черпая; и пошли толочься по двору, и ну кувыркаться, до того, что закопались въ пыли! Мы смотримъ, а между-тѣмъ слуги шепчутся между собою, что этотъ, черный, пусть будетъ Горешко, а другой Соплица. Итакъ, каждый разъ, какъ-только сѣрый былъ наверху, они кричали: "виватъ Соплица! У! Горешки трусы!" Когда же онъ падалъ внизъ, то прибавляли: "поправься, Соплица! не поддавайся магнату -- стыдъ для шляхтича!" Шутя такимъ -- образомъ, мы ожидали, кто кого одолѣетъ. Какъ вдругъ Зося, сжалившись надъ птичками, подбѣжала и накрыла ручкою этихъ рыцарей. Они еще дрались въ рукѣ, такъ-что отъ нихъ летѣлъ пухъ. И какъ вѣдь разозлилась эта мелкая сволочь! Бабы, смотря на Зосю, тихонько говорили, что, вѣрно, предназначеніемъ этой дѣвушки будетъ помирить два издавна -- враждующія семейства. И я вижу, что сегодня исполнилось бабье предсказаніе, хотя, правду сказать, въ то время думали о графѣ, а не о Тадеушѣ.

"Ключникъ на это сказалъ: "Дивны дѣла на семъ свѣтѣ! кто всё постигнетъ? Я также кое-что разскажу тебѣ, хотя и не столь странное, какъ это предзнаменованіе, но все-таки уму непостижимое. Ты знаешь, что прежде я готовъ былъ утопить семейство Соплицъ въ ложкѣ воды; но этого молодца Тадеуша я чрезвычайно полюбилъ еще съ самыхъ дѣтскихъ лѣтъ его. Я замѣчалъ, что, когда онъ дрался съ мальчишками, то всегда ихъ поколачивалъ, и потому-то каждый разъ, какъ только онъ прибѣгалъ въ замокъ, и всегда поджигалъ его къ удальству. Ему все удавалось: схватить ли голубей на башнѣ, сорвать ли шишку на дубу, или на самой высокой соснѣ разорить воронье гнѣздо -- мастеръ быль все сдѣлать! Я думалъ: подъ счастливой звѣздою родился этотъ мальчикъ; жаль, что Соплица! Кто жь бы могъ предвидѣть, что я буду привѣтствовать его, какъ наслѣдника замка, какъ мужа панны Софіи, моей вельможной пани!

"Здѣсь окончился ихъ разговоръ; они еще пили, задумавшись; иногда только слышны были прежнія отрывистыя выраженія: "такъ, такъ, панъ Гервасій! Такъ, панъ Протасій!"

"Завалина прилегала къ кухнѣ, которой окна были открыты и выбрасывали дымъ, какъ-будто отъ пожара, и вотъ изъ клубовъ дыма, какъ бѣлый голубь, мелькнулъ лоснящійся колпакъ повара. Войскій, высунувъ голову изъ окна кухни, надъ головами стариковъ, молча вслушивался въ ихъ разговоръ, и наконецъ подалъ имъ полное блюдечко бисквитовъ, примолвивъ: "Закусите послѣ меду, а я вамъ также разскажу любопытную исторію ссоры, которая чуть-было но кончилась кровавою битвою, когда Рейтанъ, охотившійся въ глубинѣ палибоцкихъ лѣсовъ, съигралъ одну штуку съ княземъ Денассау. За эту штуку онъ едва не поплатился собственнымъ здоровьемъ. Я помирилъ ихъ и разскажу вамъ, какъ это было". Но разсказъ войскаго прервали повара, спрашивая, кому онъ прикажетъ разставить столовые приборы?

"Войскій отошелъ, а старики, зачерпнувъ меду, задумчиво устремили взоры въ глубину сада, гдѣ красивый уланъ разговаривалъ съ панною. Онъ только-что взялъ ея ручку лѣвою рукою (правая была на перевязи: видно, что онъ былъ раненъ) и съ слѣдующими словами обратился къ паннѣ:

"Зося, ты непремѣнно должна мнѣ это сказать, прежде, чѣмъ мы обмѣняемся кольцами; я долженъ знать объ этомъ. Что мнѣ въ томъ, что прошедшей зимою ты ужь была готова дать мнѣ слово? Въ то время я отказался отъ слова; да и что жь для меня значило бы такое вынужденное слово? Въ то время очень-недолго я оставался въ Соплицовѣ; не былъ такъ легковѣренъ, чтобъ могъ обольщаться мыслью -- однимъ моимъ взелядомъ возбудить въ тебѣ любовь; и не вѣтренникъ; я хотѣлъ моею собственною заслугою снискать твое расположеніе, хотя бы и долго пришлось ждать. Теперь ты согласилась снисходительно повторить свое слово: чѣмъ же я могъ заслужить такую милость? Можетъ-быть, Зося, ты хочешь выйдти за меня не столько изъ привязанности, сколько потому, что тебя склоняютъ къ этому дядя и тётка; но, Зося, супружество -- дѣло великой важности; слѣдуй внушенію собственнаго сердца; не поддавайся въ этомъ ничьему вліянію, не слушай ли угрозъ дяди, ни увѣщаній тётки. Если ты не чувствуешь ко мнѣ ничего, кромѣ добраго расположенія, то мы можемъ отложить нашу свадьбу на нѣкоторое время; я не хочу связывать тебя; подождемъ, Зося! Намъ спѣшить не къ-чему, тѣмъ болѣе, что вчера вечеромъ я получилъ приказаніе остаться въ Литвѣ инструкторомъ здѣшняго полка, пока не вылсчусь отъ моихъ ранъ. Какъ же ты думаешь, милая Зося?"

"Поднявъ голову и робко смотря ему въ глаза, Зося сказала: "Я хорошо не помню, что прежде происходило; знаю, какъ всѣ говорили, что нужно выйти за васъ замужъ; я всегда соглашаюсь съ волею Божіею и старшихъ". Потомъ, потупивъ глаза, она прибавила: "Передъ отъѣздомъ, если вы помните, когда умеръ отецъ Робакъ, во время ночной бури, я видѣла, что вы, уѣзжая, очень жалѣли насъ; у васъ въ глазахъ были слезы: откровенно скажу вамъ, что эти слезы запали мнѣ въ сердце; съ-тѣхъ-поръ я стала вѣрить вамъ, что вы меня любите. Сколько разъ я ни молилась о вашемъ счастьи, вы всегда являлись моимъ глазамъ съ этими крупными, блестящими слезами. Потомъ жена подкоморій ѣздила въ Вильно и взяла меня туда съ собою на зиму; но я съ тоскою вспоминала о Соплицовѣ и о той комнаткѣ, гдѣ вы сперва встрѣтили меня вечеромъ, у столика, потомъ простились со мною. Не знаю, отчего воспоминаніе о васъ, какъ-будто разсада, посѣянная осенью, разрасталось въ моемъ сердцѣ во всю зиму до такой степени, что, какъ я говорю вамъ, я безпрестанно тосковала объ этой комнаткѣ, и мнѣ что-то нашептывало, что я тамъ опять найду васъ, и такъ именно случилось. Думая объ этомъ, я часто также повторяла ваше имя; то было въ Вильнѣ, на масляницѣ; панны мнѣ говорили, что я влюблена: ужь разумѣется, если влюблена, такъ развѣ въ васъ..."

"Тадеушъ, довольный такимъ доказательствомъ любви, взялъ ее подъ-руку, прижалъ къ себѣ, и они вышли изъ сада на дамскую половину, въ ту комнату, гдѣ жилъ Тадеушъ назадъ тому десять лѣтъ.

"Гости, уже собравшіеся въ большой залѣ замка, въ ожиданіи пора, разговаривали вокругъ стола, когда вошелъ судья въ воеводскомъ мундирѣ, веди за собою пана Тадеуша и Зосю. Тадеушъ, прикасаясь лѣвой рукою ко лбу, военнымъ поклономъ привѣтствовалъ своихъ командировъ; Зося, опуская внизъ глаза и краснѣя, присѣдала гостимъ (ее прекрасно выучила присѣдать Телимена). У нея, какъ у невѣсты, на головѣ былъ вѣнокъ; впрочемъ, на ней надѣто было то же самое платье, въ какомъ она сегодня ходила въ церковь, съ весеннимъ снопомъ для Богородицы. Для гостей она нажала другой снопъ изъ разныхъ растеній; одной рукою раздавала изъ него цвѣты и травы, другою поправляла на головѣ свой блестящій серпъ. Военные начальники брали травы, цалуя у нея руки, и Зося, раскраснѣвшись, снова каждому присѣдала.

"Генералъ Князевичъ взялъ ее за плечи и, напечатлѣвъ отеческій поцалуй на ея челѣ, приподнялъ ее и поставилъ на столѣ; и всѣ съ рукоплесканьями закричали "браво!" Они восхищались красотою и наружностью дѣвушки, въ-особенности ея литовскимъ, простонароднымъ нарядомъ, потому-что для этихъ полководцевъ, которые въ своей страннической жизни такъ долго блуждали въ чужихъ странахъ свѣта, народная одежда имѣла особенную прелесть; она напоминала имъ ихъ молодые годы и давнишнюю любовь; они почти со слезами столпились у стола и съ любопытствомъ смотрѣли. Одни упрашиваютъ, чтобы Зося немного приподняла лобъ и показала глаза, другіе желали, чтобы она повернулась кругомъ... И стыдливая дѣвушка поворачивается, по закрываетъ лицо руками. Тадеушъ весело смотрѣлъ и потиралъ руки.

"Посовѣтовалъ ли кто Зосѣ выйти въ такомъ платьѣ, знала ли она по инстинкту (а дѣвушка всегда угадаетъ по инстинкту, что идетъ ей къ лицу), какъ бы то ли было, но Зося въ первый разъ въ жизни, сегодня поутру, подверглась гнѣву Телимены за упрямство, потому-что не хотѣла одѣться по модѣ и ужь со слезами добилась того, что ее такъ оставили, въ простонародной одеждѣ.

"На ней была юбка длинная и бѣлая; платье короткое изъ зеленаго камлота съ розовою обшивкою; корсетъ также зеленый, отъ груди до шеи на-крестъ зашнурованный розовыми лептами; подъ нимъ прячется грудь, какъ ночка подъ листочкомъ. Отъ плечъ идутъ яркой бѣлизны рукава рубашки, какъ крылья бабочки, расправленныя къ полету, на сгибѣ руки оканчивающіеся складками и перетянутые ленточкою; шея обтянута также узкою манишкою; воротничокъ стянутъ розовою завязкою; сережки искусно вырѣзаны изъ вишневыхъ косточекъ; ихъ дѣлалъ Сакъ Добржинскій я этимъ онъ гордился (были тамъ два сердечка съ стрѣлою и пламенемъ, подаренныя Зосѣ, когда Сакъ ухаживалъ за ней); на воротничкѣ висятъ въ два ряда янтарныя бусы; на головѣ вѣнокъ изъ зеленаго розмарина; лепты отъ косъ Зося откинула за плечи, а сверху головы, по обычаю жницъ, наложила искривленный серпъ, заостренный недавнимъ жнитвомъ травъ, свѣтлый, какъ молодой мѣсяцъ надъ челомъ Діаны.

"Всѣ расточаютъ похвалы и рукоплесканья. Одинъ изъ офицеровъ вынулъ изъ кармана портфель съ связкою бумагъ, открылъ его, очинилъ карандашъ, помочилъ его въ губахъ и, всматриваясь въ Зосю, началъ рисовать. Только-что судья увидѣлъ бумаги и карандаши, узналъ рисовальщика, хотя его очень измѣнили полковничій мундиръ, богатые эполеты, наружность истинно-уланская, нафабренный усъ и испанская бородка. Судья узналъ его и сказалъ: "Какъ вы поживаете, графѣ? Вы даже и въ лядункѣ носите съ собою дорожные снаряды для рисованья!"

Судья еще поздравлялъ графа съ повышеніемъ въ чинъ, но графь его не слушалъ и прилежно рисовалъ.

Между-тѣмъ вошла другая пара, готовая къ вѣнцу: асессоръ и Грёчешанка.

"Напрасно долгое время ожидаютъ третью пару (говоритъ Мицкевичъ, заключая эту книгу). Судья выходитъ изъ терпѣнія и посылаетъ слугъ; они возвращаются и докладываютъ, что третій супругъ, панъ регентъ, охотясь за зайцемъ, потерялъ свое вѣнчальное кольцо и ищетъ его на лугу, и что дама регента еще въ уборной. Хотя она сама торопится и хотя ей помогаютъ горничныя, однако никакимъ образомъ Не могла окончить своего туалета, и едва будетъ готова къ четыремъ часамъ".

Кн. XII. Общая радость.-- Двери съ шумомъ отворились настежь; входитъ панъ войскій; онъ, какъ дворецкій и церемоніймейстеръ, усаживаетъ гостей за столъ по старшинству и званію.

"Судья, поклонившись, оставилъ гостей (говоритъ Мицкевичъ); онъ угощалъ на дворѣ толпу поселянъ, собравъ ихъ за столомъ двумя длинными рядами; самъ сѣлъ на одномъ концѣ, а на другомъ священникъ. Тадеушъ и Зося за столъ не сѣли, занятые угощеньемъ поселянъ, и ѣли, ходя. То былъ старинный обычай, что новые владѣльцы, при первомъ угощеніи, сами прислуживали народу.

"Между-тѣмъ гости, ожидая въ залѣ, пока принесутъ кушанья, съ изумленіемъ разсматривали большой сервизъ, который одинаково былъ драгоцѣненъ какъ по металлу, такъ и по работѣ. Есть преданіе, что князь Радзивиллъ-Сирота {Радзивиллъ-Сирота, замѣчаетъ Мицкевичъ, совершилъ далекія путешествія и издалъ описаніе своего странствованія въ Святую Землю.} велѣлъ сдѣлать на заказъ эту утварь въ Венеціи и, по собственному плану, украсить попольски. Впослѣдствіи сервизъ, захваченный но время шведской войны, перешелъ, неизвѣстно какимъ путемъ, въ шляхетскій домъ; сегодня онъ былъ вынутъ изъ кладовой и занялъ средину стола огромнымъ кругомъ, наподобіе каретнаго колеса".

Замѣчательно подробное описаніе этого сервиза, убраннаго разными конфектами и плодами. Поэтъ и здѣсь по упустилъ случая представить живую и сатирическую картину изъ жизни старинныхъ поляковъ:

"По краямъ сервиза стоятъ, для украшенія, небольшія фарфоровыя фигуры въ Вольскихъ костюмахъ, какъ актёры на сценѣ. Казалось, они представляли какое-то событіе; ихъ жесты искусно обозначены, краски необыкновенны; имъ не достаетъ только голоса, а-то они какъ-бы живые!

"-- Что жъ они представляютъ?" съ любопытствомъ спрашивали гости. Послѣ этого войскій началъ разсказывать слѣдующимъ образомъ (между-тѣмъ какъ подавали водку передъ кушаньемъ): "Съ позволенія моихъ многомилостивыхъ пановъ: эти персоны, которыхъ вы здѣсь видите безчисленное множество, представляютъ исторію польскаго сеймика, совѣщанія, подачу голосовъ, побѣды и распри. Самъ Я разгадалъ эту сцену и вамъ объясню ее".

"-- Вотъ направо видна многочисленная толпа шляхты: вѣроятно, она приглашена на пиръ; водъ накрыть столъ; никто гостей не сажаетъ; они стоятъ кучками, каждая изъ нихъ совѣщается. Смотрите, въ серединѣ каждой кучки стоитъ человѣкъ: его открытыя губы, приподнятые глаза, безпокойныя руки показываютъ, что это ораторъ; онъ что-то объясняетъ, показываетъ пальцемъ и чертитъ на ладони. Вотъ эти предлагаютъ оратору своихъ кандидатовъ, не всегда съ успѣхомъ, какъ видно но наружности братьевъ-шляхты.

"Правда, вотъ тамъ, въ другой кучкѣ, шляхта внимательно слушаетъ; одинъ заткнулъ руки за поясъ и навострилъ ухо; другой, приставилъ руку къ уху и. молча, крутитъ усъ: навѣрно, онъ подхватываетъ слова и нанизываетъ ихъ на память; ораторъ радуется, видя, что онъ привлекъ ихъ, и поглаживаетъ карманъ, потому-что голоса для нихъ у него уже въ карманѣ.

Но не то происходитъ въ третьей кучкѣ: здѣсь ораторъ принужденъ ловить слушателей за поясъ. Смотрите, уши то выставляются, то отсовываются назадъ; смотрите, какъ этотъ слушатель надувается отъ гнѣва, поднялъ руки, грозить оратору, закрываетъ ему ротъ: вѣрно, онъ услышалъ похвалы своему противнику. Вотъ этотъ, какъ быкъ, наклонилъ лобъ такъ и кажется, что онъ подхватить рогами оратора. Одни хватаются за сабли, другіе бросаются бѣжать.

"Между кучками спокойно стоитъ одинъ шляхтичъ; видно, что это человѣкъ, непринадлежащій ни къ какой партіи; онъ колеблется и боится въ чью-либо пользу подать голосъ; не знаетъ и борется съ самимъ-собою; онъ вопрошаетъ судьбу, поднялъ руки, разставилъ большіе пальцы, зажмурилъ глаза и сводитъ ноготь съ ногтемъ. Видно, что онъ ворожить о подачѣ своего голоса: если пальцы сойдутся, то онъ подастъ утвердительный голосъ, а если не сойдутся, то отрицательный.

"На лѣвой сторонѣ другая сцена: монастырская трапеза обращена въ залу шляхетскаго собранія. Старшіе сидятъ рядомъ на лавкахъ, младшіе съ любопытствомъ заглядываютъ черезъ головы въ толпу; въ серединѣ стоитъ маршалъ, держитъ въ рукѣ урну, считаетъ шарики; шляхта пожираетъ ихъ глазами. Вотъ маршалъ выбросилъ послѣдній шарикъ; возные поднимаютъ руки и провозглашаютъ имя избраннаго чиновника.

"Одинъ шляхтичъ не обращаетъ вниманія на общее согласіе; смотрите, онъ высунулъ голову изъ окна кухни монастырской трапезы; смотрите, какъ онъ вытаращилъ глаза, какъ смѣло смотритъ! Вотъ онъ открылъ ротъ, какъ-будто хочетъ проглотить все собраніе; легко догадаться, что этотъ шляхтичъ закричалъ: veto! Смотрите, какъ вслѣдъ за этимъ внезапнымъ знакомь къ ссорѣ, толпа тѣснится у дверей; безъ-сомнѣнія, они идутъ въ кухню; вотъ они схватили сабли и непремѣнно произойдетъ кровавая битва.

"По замѣчаете ли вы тамъ, въ корридорѣ, стараго ксёндза, идущаго въ ризѣ? Это пріоръ, онъ выноситъ изъ алтаря Святые Дары; мальчикъ, въ стихарѣ, звонитъ и проситъ посторониться; шлихта въ ту же минуту прячетъ сабли, крестится и становится на колѣни; священникъ, между-тѣмъ, обращается туда, гдѣ слышенъ стукъ оружія, и какъ только онъ придетъ -- сейчасъ всѣ притихнутъ и помирятся".

Войскій, оканчивая свой разсказъ, прибавляетъ: "Пока процвѣтала вѣра, пока уважались права, были свобода и порядокъ, довольство и слава!"

"Въ это время панъ подкоморій, постукивая по табакеркѣ, сказалъ: "намъ войскій послѣ можетъ досказать эту исторію; правда, что сеймикъ любопытенъ, но мы голодны, и потому прикажите подавать кушанья".

"Ясновельможный панъ (сказалъ на это войскій), позвольте мнѣ, я сейчасъ же окончу послѣднюю сцену сеймиковъ. Вотъ выносятъ изъ трапезы на рукахъ новаго маршала его приверженцы; смотрите, какъ братья-шляхта бросаетъ шапки и кричитъ: "виватъ!" Я тамъ, на другой сторонѣ, невыбранный панъ стоитъ одинъ и въ задумчивости насунулъ на глаза шапку. Дома ждетъ его жена; она угадала, что происходитъ -- бѣдная! вотъ она падаетъ въ обморокъ на рукахъ горничной. Бѣдная! она думала, что получитъ титулъ ясновельможной и теперь на три года снова осталась только вельможною!" {Въ XVI и въ началѣ XVII в., замѣчаетъ Мицкевичъ, въ эпоху процвѣтанія искусствъ, пиры устроивались даже художниками, съ символическими и театральными сценами. На знаменитомъ пирѣ, данномъ въ Римѣ для папы Льва X, находился сервизъ, представлявшій четыре времени года. Безъ сомнѣнія, онъ служилъ образцомъ для радзивиловскаго сервиза. Застольные обычаи измѣнились въ Европѣ около половины XVIII вѣка и очень-долго соблюдались въ Польшѣ.}.

Войскій окончилъ свой разсказъ. Стали подавать кушанья. Мы здѣсь пропустимъ описаніе шумныхъ разговоровъ, происходившихъ во время стола, и разныхъ тостовъ. Шляхта пила также за здоровье Наполеона.

Наконецъ былъ провозглашенъ приходъ третьей обрученной пары.

"То быль регентъ, самъ себя назвавшій регентомъ (продолжаетъ Мицкевичъ). Никто не узналъ его. До-сихъ-поръ онъ одѣвался попольски; но Телимена, его будущая супруга, теперь принудила его, по брачному договору, отказаться отъ кунтуша {Мода на французскія платья, но замѣчанію Мицкевича, была распространена въ польскихъ провинціяхъ отъ 1800 до 1812 г. Большая часть молодыхъ людей переодѣвалась передъ женитьбою по желанію невѣсть.}. Вотъ почему регентъ поневолѣ долженъ былъ переодѣться по французски. Видно было, что фракъ лишилъ его половины души; онъ идетъ, будто проглотилъ палку, прямо и неподвижно, какъ журавль; не смѣетъ взглянуть ни направо, ни налѣво. Наружность у него важная, по видно, что онъ мучится, не знаетъ, какъ поклониться, куда дѣвать руки? А онъ такъ любилъ размашистыя движенія! руки засовывалъ за поясъ! И нѣтъ пояса, онъ только поглаживалъ брюхо; замѣтилъ свою ошибку, чрезвычайно сконфузился, покраснѣлъ и обѣ руки спряталъ въ одинъ карманъ фрака.

"Между-тѣмъ, прелестная невѣста регента, Телимена, блеститъ своей красотою и уборомъ самой послѣдней моды отъ головы до нитокъ. Напрасно мы стали бы описывать, какое на ней платье и какъ убрана голова; перо не передастъ этого, развѣ только кисть изобразитъ эти тюли, кружева, блонды, Кашмиру, жемчугъ и каменья, и розовое личико, и живой взглядъ.

"Графъ сейчасъ же узналъ се; блѣдный отъ изумленія, онъ всталъ изъ-за стола и началъ искать подлѣ себя шпаги. "Такъ это ты! (вскричалъ онъ). Не обманываютъ ли меня глаза? ты, въ моемъ присутствіи, пожимаешь чужую руку? О невѣрное созданіе! О предательская душа! И ты отъ стыда не скроешь подъ землею лица своего? Такъ-то ты помнишь о своей недавней клятвѣ? Зачѣмъ же я, легковѣрный, носилъ эти ленты? Но горе сопернику, который такъ оскорбляетъ меня! Только черезъ мой трупъ онъ переступить къ алтарю!

"Гости встали; регентъ ужасно смѣшался; подкоморій хотѣлъ помирить соперниковъ, но Телимена, отведя графа въ сторону, шепнула: "Регентъ еще не женился на мнѣ; если вы мѣшаете, то отвѣчайте же мнѣ, и отвѣчайте сейчасъ коротко и ясно: любишь ли ты меня? попрежнему ли неизмѣнно твое сердце? готовъ ли сейчасъ жениться на мнѣ, сейчасъ, сегодня же? Если хочешь, я откажусь отъ регента..." Графъ отвѣчалъ: "О женщина, для меня непостижимая! Прежде у тебя были поэтическія чувства, а теперь ты кажешься мнѣ совершенно-прозаическою. И что значатъ ваши супружества, если не цѣни, которыя связываютъ только руки, а не души? Повѣрь, есть объясненія безъ признанія, есть даже обязанности безъ обязательства. Два сердца, пламенѣющія на двухъ концахъ земли, ведутъ между собою разговоръ, какъ звѣзды, дрожащими лучами. Кто знаетъ, можетъ-быть, земля потому стремится къ солнцу и всегда такъ мила для мѣсяца, что они вѣчно смотрятъ другъ на друга и кратчайшимъ путемъ стремятся другъ къ другу, но не могутъ сойтись!" -- "Довольно (прервала Телимена), я, по милости Божіей, не планета; довольно, графъ, я женщина! Остальное я знаю; перестань же болтать мнѣ пустяки. Теперь я тебя предупреждаю: если ты пикнешь хоть одно слово, чтобы помѣшать моей свадьбѣ, то, клянусь Богомъ, что я подбѣгу къ тебѣ съ этими ногтями и...." -- "Я не буду возмущать вашего счастья" сказалъ графъ и отвернулъ глаза, исполненные печали и презрѣнія; но, чтобъ наказать невѣрную, онъ избралъ предметомъ своей пламенной любви дочь подкоморій.

"Войскій очень желалъ помирить молодыхъ людей, приводя имъ назидательные примѣры, и потому сталъ разсказывать исторію о дикомъ кабанѣ налибоцкихъ лѣсовъ и о ссорѣ Рейтана съ княземъ Денассау; но гости, между-тѣмъ, уже съѣли мороженое и вышли изъ замка, чтобъ на открытомъ воздухѣ насладиться прохладою".

Тамъ уже оканчивалось угощеніе поселянъ; кружки съ медомъ переходили изъ рукъ въ руки; музыка приготовлялась, чтобъ подать знакъ къ начатію танцевъ.

"На дворѣ замка уже стояли парами офицеры и дамы, солдаты и крестьянки. "Полонезъ!" всѣ закричали въ одинъ голосъ. Офицеры приводятъ военную музыку, но судья сказалъ на-ухо генералу: "Прикажите, чтобъ оркестръ подождалъ; вы знаете, что сегодня обрученье моего племянника; въ нашемъ семействѣ есть старинный обычай, чтобъ обрученье и свадьба происходили подъ сельскую музыку. Посмотрите, вотъ цимбалистъ, скрипачъ и волынщики. Жаль мнѣ этихъ добрыхъ музыкантовъ! Скрипачъ уже повѣсилъ носъ, а волынщикъ кланяется и умоляетъ глазами. Если я откажу имъ, то они, бѣдные, будутъ плакать; народъ подъ другую музыку плясать не съумѣетъ. Пусть они начнутъ, пусть и народъ повеселится, потомъ уже мы будемъ слушать нашъ превосходный оркестръ". Онъ подалъ знакъ.

"Скрипачъ засучилъ рукава своего платья, крѣпко прижалъ грифъ, оперся бородою на подставку и вскачъ пустилъ смычокъ по скрипкѣ, какъ коня. Цри этомъ знакѣ, тутъ же стоявшіе волынщики, какъ-бы хлопая крыльями, частымъ размахиваньемъ плечъ приводятъ въ движеніе мѣхи волынокъ и раздуваютъ щеки".

Недоставало только цимбаловъ. Здѣсь Мицкевичъ выводитъ на сцену жида, неизбѣжнаго въ польскомъ обществѣ:

"Цимбалистовъ было много, но ни одинъ изъ нихъ не осмѣливался заиграть при Янкелѣ (Янкель всю зиму неизвѣстно гдѣ скрывался, теперь же неожиданно явился въ главномъ штабѣ войска). Всѣ знаютъ, что на этомъ инструментѣ никто съ нимъ не сравняется въ искусствѣ, во вкусѣ и талантѣ. Его просятъ, чтобы онъ заигралъ и подаютъ цимбалы; жидъ отказывается, говоритъ, что у него огрубѣли руки, что онъ отвыкъ отъ игры, боится и стыдится господъ; потомъ раскланивается и хочетъ скрыться. Зося, увидѣвъ это, подбѣгаетъ и бѣлою ручкою подаетъ ему палочки, которыми обыкновенно музыкантъ ударяетъ по струнамъ; другою ручкою она погладила старика но сѣдой бородѣ и, присѣдая, сказала ему: "Сдѣлай милость, Янкель, вѣдь сегодня мое обрученье; заиграй же, Янкель, вѣдь ты не разъ уже обѣщалъ играть на моей свадьбѣ?"

"Янкель чрезвычайно любилъ Зосю и кивнулъ бородой, давая этимъ знать, что онъ не отказываетъ. И вотъ его ведутъ въ середину, подаютъ кресло; онъ сѣлъ. Приносятъ цимбалы, кладутъ ихъ ему на колѣни; онъ смотритъ съ наслажденіемъ и гордостью. Такъ, когда внуни ветерана, призваннаго на службу, стаскиваютъ со стѣны тяжелый мечъ его, дѣдушка смѣется: хотя и давно онъ не держалъ въ рукахъ меча, но почувствовалъ, что рука еще не измѣнитъ оружію.

"Между-тѣмъ два ученика стали на колѣни подлѣ цимбаловъ; они настроиваютъ струны и, пробуя, звенятъ ими; Янкель, съ полуоткрытыми глазами, молчитъ и неподвижно держитъ въ рукахъ палочки.

"Онъ ихъ опустилъ, вдругъ впадая въ торжественный тонъ; потомъ съ усиліемъ сталъ ударять по струнамъ, какъ-бы сыпля проливной дождь. Всѣ удивляются, но это была только проба, потому-что онъ вдругъ остановился и поднялъ вверхъ обѣ палочки.

"Снова играетъ онъ: палочки уже дрожатъ при легкомъ движеніи, какъ-будто муха крыломъ задѣла струну, извлекая тихіе, едва-слышные звуки. Артистъ смотрѣлъ на небо, ожидая вдохновенія. Онъ взглянулъ свысока, гордымъ взоромъ окинулъ инструментъ, поднялъ руки, вдругъ опустилъ ихъ, ударилъ въ струны обѣими палочками... Служители были въ изумленіи...

"Вдругъ съ разныхъ сторонъ загремѣли звуки, какъ-будто раздался янычарскій оркестръ, съ колокольчиками, тарелками и бубенчиками. Гремитъ старинный полонезъ... Веселые звуки дышатъ радостью и радостью наполняютъ слухъ; дѣвушки хотятъ танцевать, молодежь порывается съ мѣста, но мысли стариковъ, вмѣстѣ съ звуками, перенеслись въ прошедшее, въ счастливые годы...

"Артистъ съ каждымъ разомъ усиливаетъ тактъ и напрягаетъ тоны и вдругъ бросилъ фальшивый аккордъ, подобный шипѣнію змѣи, скрежету желѣза по стеклу. Онъ всѣхъ привелъ въ трепетъ...

Каждый разъ громче-и -- громче раздаются тысячи звуковъ, тактъ марша, война, атака, штурмъ, выстрѣлы!..

"Едва слушатели имѣли время придти въ себя отъ изумленія, какъ снова послышалась другая музыка; сначала легкіе и тихіе звуки; жужжитъ нѣсколько тонкихъ струпъ, какъ нѣсколько мухъ, вырвавшихся изъ сѣтей паука; но каждый разъ къ однѣмъ струнамъ присоединяются другія струны; разлетѣвшіеся тоны уже сливаются и составляютъ легіоны аккордовъ, уже идутъ въ тактъ согласными звуками, переходя въ печальный напѣвъ этой славной пѣсни: О солдатъ-горемыка, который идетъ боромъ, лѣсомъ, перенося иногда ну меду и голодъ, наконецъ падаетъ у ногъ вѣрнаго коня, а конь ногою копаетъ для него могилу" {Вотъ эта пѣсня въ подлинникѣ:

О żołnierzu, tułaczu, który borem, lasem

Idzie, z biedy i z głodu przymierając czasem,

Nakoniec pada u nóg konika wiernego,

A konik nogą grzebie mogiłę dla niego.}.

Солдаты узнали эту старую пѣсню; они столпились вокругъ музыканта, слушаютъ и переносятся въ былое время.

Они приводить себѣ на память продолжительные годы своего странствованія по землямъ, морямъ, но горячимъ пескамъ и на морозѣ, среди чуждыхъ народовъ, гдѣ часто утѣшалъ и трогалъ ихъ этотъ народный напѣвъ. Такъ размышляя, они печально наклонили головы, но снова подняли ихъ, потому-что артистъ возвышаетъ и усиливаетъ тоны, перемѣняетъ такты, выражаетъ что-то другое и снова взглянулъ свысока, взглядомъ окинулъ струны, соединилъ руки, разомъ ударилъ двумя палочками: ударъ такъ былъ искусенъ, такъ силенъ, что струны зазвучали, какъ мѣдныя трубы..."

То былъ торжественный маршъ. Со всѣхъ сторонъ посыпались рукоплесканія.

"Время начать полонезъ; подкоморій выступаетъ. Слегка закинувъ назадъ отвороты контуша и покручивая усъ, онъ подалъ руку Зосѣ и съ учтивымъ поклономъ просить ее въ первую пару. Вслѣдъ за подкоморіемъ рядами собираются пары; знакъ поданъ, танецъ начался; подкоморій всѣхъ ведетъ за собою.

"На травѣ мелькаютъ красные сапоги, отражается блескъ отъ сабли, свѣтится богатый поясъ; подкоморій медленно переступаетъ, какъ-бы нехотя, но по каждому шагу, по каждому движенію можно отгадать чувства и мысли танцующаго: вотъ онъ остановился, какъ бы желая о чемъ-то спросить свою даму, наклоняетъ къ ней голову, хочетъ что-то шепнуть на-ухо; дама отворачиваетъ голову, стыдится, не слушаетъ; онъ снялъ конфедератку, униженно кланяется; дама рѣшилась взглянуть, по упорно молчитъ; онъ умѣряетъ шаги, слѣдитъ глазами ея взгляды и наконецъ смѣется; довольный ея отвѣтомъ, ускоряетъ шаги, свысока посматриваетъ на соперниковъ, и свою конфедератку съ цаплинымъ перомъ то насунетъ на лобъ, то встряхнетъ надъ головою; но вотъ онъ надѣлъ ее набекрень и расправилъ усъ; идетъ; всѣ ему завидуютъ, бѣгутъ за нимъ вслѣдъ; онъ готовъ былъ бы уйтди съ своею дамою изъ толпы; иногда остановится на мѣстѣ, учтиво приподниметъ руку и покорно всѣхъ проситъ, чтобы проходили мимо; иногда онъ вздумаетъ искусно уклониться въ сторону, перемѣняетъ дорогу и хотѣлъ бы ввести товарищей въ обманъ, но нахалы настигаютъ его быстрыми шагами и со всѣхъ сторонъ опутываютъ изворотами танца; тогда онъ сердится, правою рукою хватается за рукоятку сабли и какъ-будто хочетъ сказать: "я пренебрегаю вами: трепещите, завистники!" И онъ, съ гордостью на челѣ и съ вызовомъ во взорѣ, прямо идетъ въ толпу; толпа танцующихъ не смѣетъ противиться, уступаетъ ему дорогу и, перемѣнившись рядами, всѣ снова пускаются вслѣдъ за нимъ...

"Со всѣхъ сторонъ раздаются восклицанія: "Ахъ, это, можетъ-быть, послѣдній! смотрите, смотрите, молодые люди! это, можетъ-быть, послѣдній, который такъ управляетъ полонезомъ!" И пары шли за парами шумно и весело; кругъ развертывался и снова свертывался. Какъ исполинскій змѣй, извивающійся въ тысячи изгибовъ, такъ измѣнялась пестрая, разнообразная краска нарядовъ дамскихъ, шляхетскихъ и военныхъ, какъ блестящая чешуя, позолоченная лучами заходящаго солнца и выдающаяся на темномъ фонѣ травы. Танецъ въ разгарѣ; музыка гремитъ; раздаются рукоплесканія и одобрительные крики!

"Весело танцуетъ Зося, и хотя она въ первой парѣ, но издалека едва -- замѣтна. На большомъ пространствѣ заросшаго двора, въ зеленомъ платьѣ, убранная букетами и вѣнками, посреди травъ и цвѣтовъ, она незамѣтно порхаетъ, управляя танцемъ, какъ ангелъ управляетъ круговращеніемъ ночныхъ звѣздъ. Можно отгадать, гдѣ она, потому-что къ ней обращены взоры, протянуты руки, около нея тѣснится толпа. Напрасно подкоморій усиливается остаться подлѣ нея: завистники уже вытѣснили его изъ первой пары, и счастливый Домбровскій недолго радовался, уступилъ ее другому, а третій уже подскочилъ, но и этотъ былъ перебитъ, отошелъ безъ надежды. Наконецъ Зося, уже утомленная, встрѣтила Тадеуша. Опасаясь слѣдующей перемѣны и желая остаться подлѣ него, она оставила танецъ и пошла къ столу наливать гостямъ бокалы.

"Солнце уже погасало, вечеръ былъ теплый и тихій, небосклонъ кое-гдѣ покрывался небольшими облаками; вверху онъ былъ голубой, на западѣ розовый; легкія и свѣтлыя облака предвѣщаютъ хорошую погоду; въ одномъ мѣстѣ они. какъ стада овецъ, дремлющихъ на травѣ, въ другомъ мелкія, какъ стаи чирковъ. На западѣ одно облако, какъ дымчатый занавѣсъ, прозрачное, съ складками, сверху Жемчужное, по бокамъ позолоченное, въ самой серединѣ пурпурное, еще теплилось и горѣло западнымъ блескомъ; наконецъ мало-по-малу пожелтѣло, поблѣднѣло и померкло: солнце поникло, задернулось облакомъ и, разъ еще испустивъ теплое дыханіе, заснуло...

"Но шляхта продолжаетъ пить и предлагать тосты въ честь Тадеуша и Зоси, наконецъ всѣхъ трехъ обрученныхъ паръ, всѣхъ присутствующихъ гостей, всѣхъ приглашенныхъ, всѣхъ друзей, живущихъ и умершихъ, которые оставили послѣ себя священную память!

И я тамъ былъ вмѣстѣ съ гостями, медъ и вино пилъ, а что видѣлъ и слышалъ, описалъ въ этихъ книгахъ".

П. ДУБРОВСКІЙ.

"Отечественныя Записки", No 11, 1858

Оставить комментарий Дубровский Петр Павлович (bmn@lib.ru) Год: 1858 Обновлено: 22/01/2024. 205k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Статья третья.

Дубровский Петр Павлович Адам Мицкевич

АДАМЪ МИЦКЕВИЧЪ.

Дубровский Петр Павлович
Адам Мицкевич