Дубровский Петр Павлович
Адам Мицкевич

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Статья первая.

   

АДАМЪ МИЦКЕВИЧЪ (*).

Посвящено С. А. Соболевскому.

Quorate l'altissimo poeta!
DANTE.

(*) Эта статья читана была въ засѣданіяхъ II-го отдѣленія императорской академіи наукъ, въ декабрѣ 1857 года.

Статья первая.

   Въ декабрѣ 4855 года, въ Константинополѣ, скончался одинъ изъ величайшихъ поэтовъ нашего времени -- Адамъ Мицкевичъ.
   Это имя когда-то громко отзывалось и въ русской литературѣ, потомъ замолкло...
   Еще въ 1834 году Пушкинъ писалъ о Мицкевичѣ:
   
   Онъ между нами жилъ,
   Средь племени ему чужаго; злобы
   Въ душѣ своей къ намъ не питалъ онъ; мы
   Его любили. Мирный, благосклонный,
   Онъ посѣщалъ бесѣды наши. Съ нимъ
   Дѣлились мы и чистыми мечтами
   И пѣснями (онъ вдохновенъ былъ свыше
   И съ высоты взиралъ на жизнь). Нерѣдко
   Онъ говорилъ о временахъ грядущихъ,
   Когда народы, распри позабывъ,
   Въ великую семью соединятся (*).
   Мы жадно слушали поэта. Онъ
   Ушелъ на Западъ -- и благословеньемъ
   Его мы проводили. Но теперь
   Нашъ мирный гость намъ сталъ врагомъ, и нынѣ
   Въ своихъ стихахъ, угодникъ черни буйной.
   Поетъ онъ ненависть: издалека
   Знакомый голосъ злобнаго поэта
   Доходитъ къ намъ!... О, Боже! Возврати
   Твой миръ въ его озлобленную душу!
   (*) Отъ П. А. Плетнева я слышалъ, что эта мысль была выражена Мицкевичемъ въ его рѣчи на Французскомъ языкѣ, которую онъ однажды импровизировалъ въ дружескомъ кругу русскихъ литераторовъ, въ Петербургѣ.
   
   Теперь, когда онъ уже опочилъ въ вѣчномъ мирѣ, забудемъ одностороннія увлеченія геніяльнаго соплеменника, какъ человѣка, и почтимъ его память добрымъ словомъ. Намъ, русскимъ, лира Мицкевича особенно-близка потому, что въ ней слышатся родныя струны, большею частью настроенныя въ сердцѣ самой Россіи.
   

I.

   Прежде, нежели мы перейдемъ къ біографіи Мицкевича и къ обозрѣнію его произведеній, считаемъ нелишнимъ для русскихъ читателей бросить хотя самый бѣглый и общій взглядъ на историческій ходъ польской литературы, и въ-особенности на ту эпоху, [въ которою явился Мицкевичъ.
   Вмѣстѣ съ христіанскою религіею, введенною въ Польшѣ въ X вѣкѣ, сталъ распространяться въ ней латинскій языкъ и имѣлъ рѣшительный перевѣсъ надъ польскимъ до самаго XV вѣка. Онъ употреблялся духовнымъ сословіемъ и лицами, близкими къ королю, между -- тѣмъ, какъ польскій языкъ былъ исключительнымъ достояніемъ простаго народа. На немъ молились и пѣли церковныя пѣсни. Неизвѣстно, когда именно сдѣлана была попытка перевести св. писаніе на польскій языкъ. Древнѣйшіе памятники польской письменности. сколько намъ извѣстно, не сохранились, исключая только Псалтыря XIV-го столѣтія, извѣстнаго подъ именемъ "Псалтыря королевы Маргариты" {"Въ Извѣстіяхъ ІІ-го Отдѣленія Императорской Академіи Наукъ" за 1852 годъ, помѣщено мое изслѣдованіе объ этомъ пастырѣ. Тамъ я привожу изъ него замѣчательныя слова, сравнивая ихъ съ древнѣйшими памятниками славянской письменности.}. Надобно думать, что языкъ его носитъ на себѣ признаки болѣе -- отдаленнаго времени. Этотъ памятникъ заставляетъ насъ заключить, что польскій языкъ, несмотря на латинское вліяніе, имѣлъ свою, хотя и незначительную письменность. Полный переводъ Библіи мы знаемъ только съ XIV вѣка. Нельзя также отрицать, что чуждое вліяніе съ самаго начала способствовало распространенію просвѣщенія въ Польшѣ. Времена Болеслава Храбраго. Болеcлава-Смѣлаго, Кривоустаго, Локетка и Казимира-Великаго составляютъ знаменательную эпоху въ политической жизни поляковъ. Въ XIV-мъ столѣтіи уже основана была краковская академія; между-тѣмъ размножались монастыри, а при нихъ училища и библіотеки Явился рядъ латинскихъ лѣтописцевъ; наконецъ, возникли типографіи, и на польскомъ языкѣ въ первый разъ была напечатана "Пѣснь Богородицѣ" (въ 1506 г. при Статутѣ Ласкаго). Въ 1514 году вышла первая печатная польская книга (церковнаго содержанія). Вскорѣ послѣ основанія типографіи въ Краковѣ явились многіе писатели на польскомъ языкѣ; между ними въ-особенности замѣчателенъ Николай Рей изъ Нагловицъ (род. въ 1505, ум. въ 1568 г.), писатель даровитый и популярный. Безпрестанно находясь въ сношеніяхъ съ сельскимъ народомъ, онъ вполнѣ изучилъ языкъ его и превосходно владѣлъ имъ. Рей нависалъ множество юмористическихъ сочиненій въ стихахъ, которыя съ жадностью читались народомъ. Своими произведеніями онъ проложилъ дорогу Кохановскому (род. въ 1532, ум. 1584 г.), который вдругъ довелъ до высокаго совершенства поэтическія формы польскаго языка. Замѣчательно, что языкъ, которымъ писалъ Кохановскій, за исключеніемъ весьма-немногихъ устарѣлыхъ выраженій, до-сихъ-поръ свѣжъ и вразумителенъ для поляковъ. Этотъ лирическій поэтъ, отличающійся глубиною чувства, сдѣлался любимцемъ народа и заслужилъ имя князя постовъ польскихъ. Онъ имѣлъ громкую славу не только при жизни, но и въ XVII столѣтіи, потому-что многіе подражали ему какъ на польскомъ, такъ и на латинскомъ языкѣ. Почти въ одно время съ Кохановскимъ явились другіе замѣчательные писатели: поэтъ Клёновичъ, Гурницкій (Górnicki) -- одинъ изъ лучшихъ прозаиковъ XVI вѣка, Бѣльскій -- знаменитый историкъ, Стрыйковскій -- лѣтописецъ, Папроцкій -- авторъ множества историческихъ сочиненій и брошюръ, въ свое время чрезвычайно-распространенныхъ и отличавшихся сатирическимъ направленіемъ. Между ними въ-особенности замѣчателенъ Клёновичъ, писавшій на латинскомъ и польскомъ языкахъ. Впослѣдствіи явился Скарга (Skarga) -- іезуитъ и краснорѣчивый проповѣдникъ XVI столѣтія, писавшій превосходнымъ польскимъ языкомъ. Вообще весь періодъ времени (отъ 1521 до 1621 г.), къ которому принадлежатъ эти писатели, называется "сигизмундовскимъ временемъ" (по имени двухъ послѣднихъ Сигизмундовъ изъ рода Ягеллоновъ), или "золотымъ вѣкомъ" польской литературы. Послѣ него уже наступилъ ея упадокъ. По смерти Сигизмунда-Августа Польша совершенно измѣнилась, какъ въ отношеніи литературномъ, такъ и политическомъ. Настало время избирательныхъ королей; шляхта раздѣлилась на разныя партіи, изъ корыстныхъ видовъ предводительствуемыя магнатами. И вотъ, въ польской литературѣ пробудилось движеніе особаго рода! Посредствомъ свободнаго, печатнаго станка магнаты поддерживали свои партіи и привлекали къ себѣ даровитыхъ писателей, чтобъ употребить ихъ орудіемъ для своихъ цѣлей. Вслѣдствіе этого явилось безчисленное множество брошюръ, важныхъ въ историческомъ отношеніи, объясняющихъ домашнюю жизнь и направленіе того вѣка. Въ царствованіе Сигизмунда III нанесенъ былъ сильный ударъ литературѣ и просвѣщенію въ Польшѣ, когда водворились іезуиты. Это была эпоха фанатизма и невѣжества; уже образовавшійся польскій языкъ сталъ портиться и испещряться латинскими словами и выраженіями. Самые даровитые люди увлечены были іезуитами и служили ихъ дѣлу. Званіе іезуита равнялось королевскому. Сигизмундъ III считалъ за особую честь принадлежать къ іезуитскому ордену; Янь Казимиръ изъ іезуита сдѣлался королемъ, а Стефанъ Баторій сказалъ: "Si rex non essem, jesuita essem"" Между писателями этой эпохи обращаетъ на себя преимущественное вниманіе Твардовскій, поэтъ съ замѣчательнымъ талантомъ, хотя и писавшій уже испорченнымъ языкомъ. Содержаніемъ его поэмъ служили предметы изъ отечественной исторіи. Въ 1773 году уничтоженъ былъ орденъ іезуитовъ, и для польской литературы настала новая эпоха, обнимающая собою вѣкъ Станислава-Августа. При его французскомъ дворѣ совершенно преобразилась польская литература. Въ концѣ XV'III вѣка домашняя жизнь поляковъ также измѣнилась: начали исчезать "конгуши и жупаны", а вмѣсто нихъ явились французскіе кафтаны и парики. Старая Польша измѣнилась еще болѣе во время двухъ шведскихъ воинъ при Карлѣ-Густавѣ и Карлѣ XII Тогда разрушены были лучшіе замки и города польскіе. Шведы, отнявъ у польскаго народа драгоцѣнные памятники его исторіи и литературы, оставили послѣ себя только кровавые слѣды опустошенія. Война обратила въ пепелъ шляхетскіе деревянные дворы. Вольнолюбивой, мелкой шляхтѣ некогда было строить себѣ каменныя палаты; съ своимъ порывистымъ характеромъ она стремилась удовлетворить минутному увлеченію и всегда готова была на битву; ей нужно было только какое-нибудь пристанище, въ которомъ бы она могла хранить свое оружіе, охотничьи снаряды, да приглашать на пиръ своихъ сосѣдей съ девизомъ старопольскаго гостепріимства: "пей или дерись (pej albo się bij)!"
   Взглянемъ теперь на литературу тогдашняго времени. Самымъ замѣчательнымъ въ ней дѣятелемь былъ піяръ Станиславъ Коморскій (род. 1700, ум. 1773 г.), который принесъ много пользы народу, какъ своими сочиненіями политическаго содержанія, такъ и личнымъ вліяніемъ. Онъ основалъ Collegium nobilium, гдѣ воспитывались дѣти магнатовъ и богатой шляхты, съ цѣлью дать имъ образованіе, соотвѣтственное потребностямъ народа. Конарскій дѣйствовалъ противъ вреднаго и фанатическаго вліянія іезуитовъ, вводя французскій языкъ и французскую литературу. У него не было другаго средства, какъ слѣдовать духу времени. Народъ очнулся и сталъ выходить изъ грубаго невѣжества, которымъ осѣтили его іезуиты. Къ этому времени принадлежитъ нѣсколько талантливыхъ и замѣчательныхъ писателей, преимущественно поэтовъ, какъ-то: Красицкій, Трембецкій, Карпинскій, Князьнинъ, Венгерскій и, наконецъ, знаменитый историкъ Нарушевичъ. Правда. нѣкоторые изъ этихъ писателей, угождая королевскому двору, иногда тратили свой талантъ на произведенія безнравственныя и оскорбляющій благопристойность; но тогда было такое время, и они не могли не заплатить ему дани: то было время господства французской литературы во всей Европѣ. Въ тогдашней польской литературѣ первое мѣсто, безъ-сомнѣнія, принадлежитъ Красицкому, самому популярному писателю съ необыкновеннымъ талантомъ. Своими сочиненіями онъ разгонялъ мракъ іезуитскаго невѣжества и возбуждалъ любовь въ отечественной литературѣ.
   Французское направленіе въ польской литературѣ продолжалось и послѣ раздѣла Польши, во времена прусскаго владычества и существованія Варшавскаго Герцогства. Большая часть ученыхъ и писателей, отличившихся въ эту эпоху, принадлежала еще послѣднимъ годамъ царствованія Станислава-Августа, и потому польская литература не измѣнила своего характера: она только клонилась къ упадку. Вліяніе Франціи, вслѣдствіе политическихъ отношеній, усилилось еще болѣе. Въ Польшѣ повсемѣстно распространились языкъ, одежда, литература и нравы французскіе. Впрочемъ, если глубже заглянуть въ состояніе тогдашняго общества, только-что вышедшаго изъ-подъ вліянія іезуитовъ, то пристрастіе ко всему французскому покажется менѣе-вреднымъ, по-крайней-мѣрѣ оно вело къ прогресу и практической жизни, въ противоположность іезуитскому, монастырскому воспитанію {Ко времени прусскаго владычества относится основаніе варшавскаго общества любителей наукъ (въ 1800 году), соединявшаго въ себѣ всѣ тогдашнія литературныя знаменитости въ Польшѣ. Оно существовало впродолженіе тридцати лѣтъ, но, можно сказать, принесло мало пользы для литературы. Послѣ него не осталось никакихъ важныхъ трудовъ. Оно не понимало даже новѣйшаго направленія литературы и неловко вмѣшивались въ тогдашніе споры такъ-называемыхъ классиковъ и романтиковъ. Когда Мицкевичъ, только-что появившійся въ двадцатыхъ годахъ, былъ предложенъ къ избранію въ члены общества, маститые мужи и стихотворцы отвергли его.}.
   Слѣдуетъ замѣтить, что французское вліяніе на Польшу началось гораздо-прежде упоминаемой нами эпохи. Его можно отнести уже ко временамъ Владислава IV, когда на польскомъ тронѣ явилась Марія -- Лудовика Гонзага, отдавшая свою руку Іоанну-Казиміру. Тогда стали переводить Корнела. Расина и другихъ французскихъ писателей; начала вмѣшивать французскія выраженія въ отечественный, разговорный языкъ, перенимать французскіе наряды, которые особенно употребляли польки, приближенныя ко двору. Въ царствованіе Іоанна Собѣскаго и прекрасной Маріи-Казимиры, родомъ француженки и воспитанницы Маріи-Лудовики, французское вліяніе окончательно утвердилось въ Польшѣ, Іоаннъ III, хотя и одѣвался по-старопольски, однакожь въ письмахъ къ своей милой Марисенькѣ любовныя чувства выражалъ пофранцузски. Современныя свидѣтельства доказываютъ рѣшительное вліяніе Франціи на польскій народъ -- въ разговорномъ языкѣ, въ литературѣ, въ нравахъ и одеждѣ.
   Господство такъ-названной классической литературы въ Польшѣ, когда являлись большею -- частью безчисленные переводы съ французскаго и подражанія ему, продолжалось до двадцатыхъ годовъ нашего столѣтія, до времени появленія Бродзинскаго, Мальчевскаго и Мицкевича. Эта эпоха замыкается двумя замѣчательными и безсмертными писателями въ исторіи польской литературы. Вороничемъ и Немцевичемъ. Первый занимаетъ почетное мѣсто, какъ религіозно-историческій поэтъ и краснорѣчивый проповѣдникъ, превосходно-владѣвшій отечественнымъ языкомъ. Второй, столь же даровитый, какъ Вороничъ, въ-особенности извѣстенъ своими "Историческими Пѣснями" (Spiewy Historyczne). которыя всѣми читались съ восторгомъ. Оба эти писателя, будучи современниками Кравицкаго, Нарушевича и др., дожили до знаменитой эпохи "романтической литературы" въ Полинѣ и вмѣстѣ были современниками Бродзнискаго, Мальчевскаго и др., о которыхъ мы будемъ говорить ниже. Въ ихъ время начали свое учено-литературное поприще также слѣдующіе писатели: Лелевель, который своими сочиненіями разъяснилъ многія темныя стороны отечественной исторіи, Раковецкій, изыскатель славянской старины, Гурецкій (Górecki), Заборовскій -- два талантливые поэта, Каминскій, авторъ многихъ драматическихъ пьесъ, переводчикъ драмъ Кальдерона и Шиллера, и другіе.
   Новѣйшая эпоха польской литературы ознаменовалась поэзіею, которая такъ блистательно развилась въ польскомъ народѣ; но ей предстояло еще выдержать упорную борьбу старыхъ понятій съ новыми и выйти изъ нея со славою, въ лицѣ великаго поэта нашего времени -- Мицкевича.
   Распространенію въ Польшѣ новыхъ идей XIX вѣка о народной и самостоятельной поэзіи преимущественно содѣйствовалъ знаменитый критикъ и талантливый поэтъ Казиміръ Бродзинскій (родился въ Галиціи въ 1791, умеръ въ 1833 г.), который былъ достойнымъ поборникомъ романтизма и своими критическими статьями способствовалъ развитію эстетическаго вкуса въ польской публикѣ. Въ 1809 году, окончивъ курсъ наукъ въ Тарновѣ, на 18-мъ году жизни Бродзинскій вступилъ въ пѣхотный артиллерійскій полкъ; въ 1812 г. участвовалъ въ достопамятномъ походѣ въ Россію, счастливо перенесъ бѣдственное возвращеніе оттуда Наполеоновой арміи и въ слѣдующемъ году, въ кровавой битвѣ подъ Лейпцигомъ, будучи раненъ, попалъ въ плѣнъ къ пруссакамъ. Получивъ свободу, Бродзинскій поселился въ Варшавѣ и исключительно посвятилъ себя наукамъ, на 23-мъ году жизни. Вскорѣ послѣ этого онъ занялъ каѳедру польской литературы въ бывшемъ варшавскомъ университетѣ. Въ то же время въ университетѣ былъ также другой знаменитый профессоръ литературы Лудовикъ Осинскій, защитникъ классицизма и страстный почитатель Французской литературы. Онъ пользовался громкою славою, какъ стихотворецъ и, въ-особенности, какъ отличный переводчикъ Французскихъ трагедій и какъ замѣчательный ораторъ, и потому-то на его лекціи всегда собиралась многочисленная публика, восхищавшаяся его увлекательною декламаціею, его звучнымъ и гармоническимъ голосомъ. Между -- тѣмъ Бродзинскій читалъ свои лекціи слабымъ, болѣзненнымъ голосомъ въ небольшомъ кругу избранныхъ слушателей; но эти лекціи имѣли глубокое значеніе для польский литературы и предвѣщали для нея новую, блистательную эпоху.
   Переходя къ тому времени, когда явился Мицкевичъ, нельзя миновать извѣстнаго и даровитаго польскаго поэта Антонія Мальчевскаго (родился въ 1792 г., умеръ въ 1826 г.), который не былъ оцѣненъ современниками и оставилъ послѣ себя одну только поэму: Марія, изданную въ 1825 г. и вовсе тогда незамѣченную. Марія Мальчевскаго принадлежитъ къ лучшимъ произведеніямъ новѣйшей польской поэзіи; въ настоящее время она съ восторгомъ перечитывается всѣми. Дѣйствіе этой поэмы происходитъ въ Украинѣ, кажется, во времена польскаго короля Августа III. Одинъ воевода могущественный, богатый и гордый своимъ происхожденіемъ и именемъ, послалъ за границу своего сына Вячеслава, который по пути остановился въ домѣ небогатаго, честнаго шляхтича. Тамъ онъ увидѣлъ прелестную дочь его, Марію, влюбился въ нее и женился на ней. Эта женитьба не понравилась воеводѣ; аристократа возмущало неравенство состояній; онъ постановилъ разорвать этотъ союзъ сперва кроткими, отцовскими увѣщаніями, потомъ силою, еслибъ это оказалось нужнымъ; но сынъ никакимъ образомъ не хотѣлъ нарушить супружеской клятвы. Воевода, видя его непреклонность, приказалъ схватить Марію изъ дома отца ея, Мечника, и утопить въ ближайшемъ прудѣ. Вотъ основа повѣсти Мальчевскаго, запечатлѣнной истиннымъ, художественнымъ колоритомъ, свойственнымъ исключительно польской поэзіи. Мальчевскій, по выраженію одного польскаго критика, первый придалъ поэтическую прелесть одеждѣ польскаго шляхтича -- жупану, контушу, и его вооруженію -- корду, карабелѣ (то-есть саблѣ). Самый Мечникъ представляетъ поэтическій образъ стариннаго, польскаго шляхтича. Вся прежняя Польша выразилась въ этой превосходной поэмѣ: и неукротимая гордость аристократіи, и самовластье магната, и старосвѣтскіе, честные правы подъ соломенною кровлею шляхтича, и рыцарское мужество, и свѣтская жизнь.
   Не мѣсто говоритъ здѣсь о другихъ польскихъ поэтахъ, явившихся послѣ Мицкевича. Безспорно, многіе изъ нихъ одарены замѣчательнымъ талантомъ, но стоятъ гораздо-ниже своего знаменитаго и великаго корифея, къ которому мы теперь и обратимся.
   

II.

   Адамъ Мицкевичъ родился въ 1798 голу, въ Минской Губерніи, въ Заосѣ, подъ Новогрудкомъ, гдѣ родителямъ его принадлежало небольшое имѣніе {Подробности для біографіи Мицкевича заимствованы нами изъ слѣдующихъ источниковъ:
   1) "Orędownik Naukowy" (Ученый посредникъ). Періодическое изданіе. Познань. 1842, No 31 и 32.
   2) "Przegląd Poznański" (Познанское обозрѣніе). Періодическое изданіе. 1856, кн. 2, 3 и 4.
   3) "Adam Mickiewich". Eine biografische Skizze. Leipzig. 1857. Въ 8, 35 стр.}. Онъ происходилъ изъ древняго литовскаго рода, который раздѣлился на многія вѣтви и нѣкогда былъ въ родствѣ съ княжескими домами; но въ то время, когда Мицкевичъ родился, его семейство уже находилось въ упадкѣ и не имѣло значенія. Адамъ былъ младшимъ изъ четырехъ братьевъ. Когда онъ достигъ десятилѣтняго возраста, его отдали, вмѣстѣ съ старшимъ его братомъ Францискомъ, въ доминиканское училище въ Новогрудкѣ. Тогда же были замѣчены въ немъ необыкновенныя способности. Онъ въ-особенности отличался превосходною памятью: если ему кто-либо изъ товарищей одинъ разъ прочиталъ заданный урокъ, то онъ уже зналъ его наизусть. Часто, бывало, Адамъ Мицкевичъ приходилъ къ своему старшему брату, Франциску, и просилъ его, чтобъ онъ громко прочиталъ ему заданный на слѣдующій день урокъ. Послѣ этого онъ всегда такъ зналъ свои уроки, что въ училищѣ его всегда сажали на первомъ мѣстѣ. Несмотря на свои способности, однакожъ, онъ не любилъ письма и всегда неохотно занимался имъ. Когда онъ уже былъ въ третьемъ классѣ, одно происшествіе подало ему случай ясно выказать свой поэтическій талантъ. Въ Новогрудкѣ однажды произошелъ пожаръ. Чтобъ лучше видѣть его, Мицкевичъ взобрался на самую вершину кровли отцовскаго дома. Когда пожаръ потушили, онъ прибѣжалъ къ брату съ просьбою написать то, что онъ ему продиктуетъ. Братъ не мало былъ изумленъ, когда онъ продиктовалъ ему описательную поэму Пожаръ, которая потомъ прочтена была въ классѣ и наконецъ на публичномъ экзаменѣ. Въ награду Мицкевичъ былъ освобожденъ отъ ненавистной ему обязанности писать классныя упражненія, о чемъ даже самъ усильно просилъ, обѣщая за это ежедневно выучивать на-память нѣсколько лишнихъ страницъ. Во время вакацій самая пріятная его прогулка была по кладбищамъ, по развалинамъ стариннаго замка и въ другихъ уединенныхъ мѣстахъ, богатыхъ историческими воспоминаніями. Въ юношѣ рано пробудилось сочувствіе къ красотамъ природы, когда онъ посѣщалъ окрестности Новогрудка, гористыя подъ Нѣманомъ, между Новогрудкомъ и Несвижемъ, ровныя и плодоносныя ближе къ Слуцку. лѣсистыя къ границѣ Полѣсья.
   Въ 1812 году, во время достопамятной Наполеоновой войны, Мицкевичъ, несмотря на свои молодые годы, принужденъ былъ вступить въ ряды ополченія, составившагося тогда въ окрестностяхъ Новогрудка; но когда все пришло въ мирный порядокъ, онъ опять сталъ продолжать курсъ наукъ и, окончивъ ихъ въ 1813 году, отправился въ Вильно, гдѣ нашелъ покровительство у своего родственника, священника Іосифа Мицкевича, бывшаго іезуита, въ то время каноника, также декана философско-математическаго факультета при тамошнемъ университетѣ. Тогда именно была эпоха блистательнаго состоянія виленскаго университета. Вмѣстѣ съ Спядецкими и Гродекомъ, занимали каѳедры Лелевель (который въ 1816 году перешелъ въ Варшаву), Онацевичь, Даниловичъ, священникъ Бобровскій. Снядецкіе распространяли раціональный, Французскій матеріализмъ и были поборниками такъ-названнаго классицизма въ литературѣ; въ то же время замѣтно было сильное вліяніе Германіи, вліяніе Шиллера и Гёте, идеальной философіи Шеллинга, также вліяніе буршеншафтовъ. Нѣмецкія идеи занесены были въ Вильно молодыми профессорами. которые всѣ почти образовались въ Германіи. Нужно также прибавить, что большая часть профессоровъ принадлежала къ масонскимъ ложамъ.
   Когда Мицкевичъ явился въ университетъ, чтобъ держать вступительный экзаменъ вмѣстѣ съ прочими кандидатами, ему показали мѣсто подлѣ незнакомаго ему юноши, котораго печальное, мрачное и блѣдное лицо носило на себѣ слѣды сильныхъ и пылкихъ мыслей. Ѳома Ванъ (такъ назывался молодой человѣкъ) вскорѣ тѣсно подружился съ Мицкевичемъ. съ которымъ, какъ утверждаютъ, онъ равнялся силою поэтическаго таланта и возвышенностью чувствъ. Стихотворенія его до-сихъ-поръ еще не изданы и находятся въ неизвѣстности.
   Мицкевичъ, такъ-сказать, очарованный личностью Спядецкихъ, вступилъ въ университетъ по отдѣленію физико-математическихъ паукъ; но вскорѣ перешелъ въ отдѣленіе Филологическое. Онъ пробылъ въ Вильнѣ четыре года, о которыхъ всегда вспоминалъ, какъ о самомъ счастливомъ времени своей жизни. Тамъ у него были друзья; тамъ онъ былъ влюбленъ въ сестру одного изъ нихъ, Михаила Верещаки; она называлась Марія. Это имя онъ употреблялъ въ своихъ стихотвореніяхъ въ уменьшительномъ видѣ: Марилля. При возвышенныхъ увлеченіяхъ молодости Мицкевичъ не забывалъ изучать великихъ писателей, которые имѣли вліяніе на развитіе его поэтическаго таланта; но многое въ его жизни измѣнилось въ 1820 году, когда, по окончаніи университетскаго курса, съ степенью кандидата, онъ получилъ мѣсто учителя латинскаго языка въ Ковнѣ. Разлучившись съ друзьями и потерявъ надежду на взаимную любовь, онъ предался тамъ самой отчаянной горести, которую и выражалъ въ звучныхъ и исполненныхъ глубокаго чувства стихахъ. Нѣтъ сомнѣнія также, что однообразныя занятія учителя, несогласныя съ его пламенною душою, навели на него тоску. На всѣ утѣшенія друзей онъ отвѣчалъ въ своемъ стихотвореніи Пловецъ (żeglarz):
   Если я брошусь, куда влечетъ отчаяніе, то будутъ слезы для безумства, упрекъ для неблагодарности, потому -- что вамъ менѣе видны эти черныя тучи; неслышенъ издалека вихрь, разрывающій здѣсь канаты; громъ, который здѣсь ударяетъ" для васъ только сверкаетъ молніею!
   "И напрасно другіе, вмѣстѣ со мною, подъ ударами грома, хотѣли бы то же чувствовать, что чувствую я! Судъ надъ нами, кромѣ Бога, не данъ никому. Желая судить меня, не со мною нужно быть, но во мнѣ!.."
   Изъ этого видно, какъ была тяжела ему борьба съ непріязненными обстоятельствами жизни. Иногда онъ мечталъ о Мариллѣ, которая тогда уже вышла замужъ. Тогда же онъ написалъ прелестную идиллію, основанную на народной, литовской пѣснѣ, подъ названіемъ: Могила Марилли (Kurhanek Marylli). Здѣсь поэтъ обращается къ ней какъ-бы къ умершей и высказываетъ жалобы о ея утратѣ.
   О пребываніи Мицкевича въ Ковно напоминаетъ прекрасная долина посреди лѣса, въ окрестностяхъ Ковно. Поэтъ нѣсколько разъ прославлялъ ее въ своихъ произведеніяхъ, и она съ того времени до-сихъ-поръ называется "Долиною Мицкевича". Въ городѣ онъ жилъ въ школьномъ зданіи древняго монастыря, гдѣ не разъ, среди уединенія, тревожили его фантастическіе призраки. Тогда онъ писалъ къ своимъ друзьямъ (см. его стихотвореніе: Do przyjaciół, posyłając im ballade: to lubię):
   "Бьетъ разъ, два, три... Уже полночная пора! Вокругъ глубокая тишина; только вѣтеръ шумитъ между монастырскими стѣнами и гдѣ-то слышенъ лай собакъ.
   "Свѣча до тла догораетъ въ подсвѣчникѣ; ея пламень то гаснетъ, углубляясь внутрь, то снова вспыхнетъ, то опадетъ, то блеснетъ, померкнетъ и снова блеснетъ.
   "Страшно! Въ ту пору не было страшно, когда небо было для меня привѣтливѣе. И сколько сладостныхъ минутъ она напоминаетъ мнѣ! Прочь... Это уже исчезло навсегда!
   "Теперь я ищу утѣшенія вотъ въ этой книгѣ; по книга мнѣ наскучила и я ее бросаю; снова стремлюсь мыслью къ милымъ предметамъ, то мечтаю, то пробуждаюсь.
   "Иногда, увлеченный сладостнымъ очарованіемъ, я вижу мою милую и моихъ братьевъ: вскакиваю, смотрю, но на стѣнѣ мелькаетъ только моя собственная тѣнь.
   "Нѣтъ, лучше возьму я перо и, среди тишины, когда мысль путается въ безпорядкѣ, начну что-нибудь писать для моихъ друзей, начну, да не знаю, окончу ли?"
   "Быть-можетъ, память о минувшей веснѣ смягчитъ холодный стихъ; хочу писать что-то ужасное, что-то страшное о привидѣніяхъ и о Мариллѣ!"
   Мицкевичъ пробылъ въ Ковно не болѣе года и потомъ оставилъ его; но прежде еще, какъ-бы увлекаемый какимъ-то предчувствіемъ, онъ посѣтилъ родительскій домъ, куда отправился вмѣстѣ съ своимъ братомъ и гдѣ они вмѣстѣ провели первые годы счастливой юности. Домъ, который нѣкогда быль обитаемъ, они нашли уже разрушеннымъ во время военныхъ бѣдствій. Вотъ какъ самъ поэтъ вспоминаетъ о немъ (см. "Dziady", ч. IV):
   "Недавно я посѣтилъ домъ покойной матери; едва я могъ узнать его: только виднѣются кое-какіе остатки! Куда ни взглянешь -- развалины, пустырь и истребленіе! Изъ забора вынуты колья, изъ пола -- камни; дворъ заросъ мхомъ, полынью и репейникомъ; вокругъ безмолвіе, какъ въ полночь на кладбищѣ!"
   Здѣсь поэтъ вспоминаетъ давнишній пріѣздъ свой въ тотъ же домъ, когда на встрѣчу ему выбѣгали мать и домашніе, и продолжаетъ:
   "Теперь все пусто, ночь, тишина, ни живой души! Слышенъ только лай собаки и будто какой-то стукъ... Ахъ! ты ли это нашъ вѣрный пёсъ, добрый Крукъ нашъ, сторожъ и нѣкогда любимецъ всего семейства? Изъ множества слугъ и друзей, одинъ только ты остался! Хотя ты изнуренъ голодомъ и сгорбленъ отъ старости, по стережешь ворота безъ замка и домъ безъ господъ. Крукъ мой! поди сюда. Крукъ бѣжитъ, останавливается, слушаетъ, бросается на грудь, воетъ и падаетъ бездыханно!.."
   Потомъ Мицкевичъ переходитъ къ воспоминаніямъ времени, проведеннаго въ школѣ:
   "Тамъ, вмѣстѣ съ дѣтьми, я пересыпалъ на дворѣ песокъ; въ ту рощу бѣгали мы за птичьими гнѣздами; въ рѣкѣ, протекающей подъ окнами, мы купались; на лугахъ, вмѣстѣ съ учениками, мы играли въ зайца. Вотъ въ эту рощу, вечеромъ, или на зарѣ, ходилъ я, чтобъ читать Гомера, побесѣдовать съ Тассомъ, или представлять себѣ побѣду Яна Собѣскаго подъ Вѣною. Сейчасъ же созываю товарищей, ставлю ихъ рядами подъ лѣсомъ; тутъ изъ-за толпы нехристей свѣтятся кровавые полумѣсяцы; тамъ слѣдуютъ отряды смѣшавшихся нѣмцевъ; я приказываю укротить бѣгъ коней, отложить въ сторону копья, врываюсь -- и вслѣдъ за мною сверкаетъ молнія польскихъ сабель! Толпы рѣдѣютъ, крики несутся къ небу, градомъ летятъ чалмы и отсѣченныя головы; толпа янычаръ разбѣжалась или втоптана въ песокъ; конница, сбитая съ лошадей, раздавлена копытами. Мы прокладываемъ себѣ дорогу подъ самый валъ. Тамъ она вышла посмотрѣть на игры дѣтей, тамъ, гдѣ я увидѣлъ ее подъ знаменемъ Пророка, вдругъ умерли во мнѣ Готфридъ и Собѣскій. Съ-тѣхъ-поръ она сдѣлалась владычицею всѣхъ моихъ дѣйствій, стремленій и мыслей; съ-тѣхъ-поръ я существую только для нея, мечтаю о ней; всему она виною; всюду я съ нею! о ней до-сихъ-поръ еще напоминаютъ всѣ окрестности. Здѣсь въ первый разъ я увидѣлъ ея очаровательный образъ; здѣсь она удостоила меня словомъ перваго разговора; тамъ, на холмѣ, мы вмѣстѣ читали Руссо; подъ этой прохладной тѣнью я сплелъ для нея бесѣдку; изъ этихъ лѣсовъ приносилъ цвѣты и ягоды; стоя подлѣ меня, изъ этихъ потоковъ она сманивала на удочку серебристаго карпа, форель съ краевыми крапинами, а теперь?.."
   Нельзя не замѣтить, сколько наивности въ этихъ нѣжныхъ и юношескихъ воспоминаніяхъ, исполненныхъ какой-то свѣтлой и простодушной поэзіи. Эту наивность Мицкевичъ сохранилъ и въ то время, когда геній его возмужалъ, послѣ созданія "Валленрода" и "Фариса". Мы это увидимъ, въ-особенности при обозрѣніи его эпопеи: Панъ Тадеушъ.
   Уже находясь въ Вильнѣ, въ 1822 году, Мицкевичъ напечаталъ свое посланіе къ Лелевелю, по случаю начатія имъ курса всеобщей исторіи въ виленскомъ университетѣ (6-го января 1822 г.). Въ немъ превосходными стихами изображена судьба Европы и высказаны многія свѣтлыя мысли, чуждыя народной исключительности. Поэтъ, между-прочимъ, говоритъ:
   "Солнце правды не знаетъ ни востока, ни запада; равно-привѣтливо всѣмъ племенамъ; любитъ распространять день въ каждомъ отечествѣ; всѣ земли и народы считаетъ близкими себѣ."
   Въ томъ же году, Мицкевичъ издалъ первое собраніе своихъ стихотвореній, въ двухъ небольшихъ книжкахъ, и Польша тогда же увидѣла въ немъ великаго поэта, съ необыкновенной силою владѣющаго звучнымъ и могучимъ стихомъ, которому до того времени ничего не было равнаго въ польской поэзіи. Въ собраніи стихотвореній 1822 года уже помѣщена была повѣсть: Гражина, о которой мы скажемъ ниже; двѣ части (II и IV) Поминокъ усопшихъ (Dziady), также баллады и романсы.
   Издавая въ свѣтъ первое собраніе своихъ стихотвореній, Мицкевичъ прямо объявилъ себя поборникомъ романтизма, тогда еще новаго въ польской литературѣ. Вмѣсто предисловія, онъ помѣстилъ свое разсужденіе о романтической поэзіи, написанное съ многостороннимъ взглядомъ на предметъ и, въ свое время, надѣлавшее много шуму въ рядахъ отсталыхъ польскихъ ученыхъ и литераторовъ. Сюда же должно отнести его стихотвореніе; Romantyczność (мечтательность), которое направлено противъ виленскихъ матеріалистовъ, жаркихъ защитниковъ такъ-названной, классической школы. Слѣдующій эпиграфъ къ этому стихотворенію взятъ изъ Шекспира:
   
   Me thinks I see... where?
   -- In my Mind's Eyes.
   
   Дѣвушка оплакиваетъ смерть своего милаго; ей представляется его призракъ:
   "То, какъ мертвая скала, неподвижно смотритъ въ одну сторону, то бросаетъ вокругъ себя взгляды, то зальется слезами, какъ-будто что-то схватываетъ, что-то держитъ, расплачется и засмѣется..."
   Дѣвушка, убитая горемъ, падаетъ; на крикъ ея сбѣжалась толпа. Простые люди творятъ молитву и вѣрятъ, что здѣсь должна присутствовать душа того, кого дѣвушка любила. Какой-то старикъ хочетъ вразумить толпу, чтобъ она не вѣрила въ бредни молодой дѣвушки.
   Мицкевичъ такъ оканчиваетъ свое стихотвореніе:
   "Дѣвушка чувствуетъ, скромно отвѣчалъ я, а чернь вѣритъ глубоко; чувство и вѣра сильнѣе убѣждаютъ меня, нежели зрительное стеклышко и глазъ мудреца.
   "Ты знаешь мертвыя истины, неизвѣстныя народу, видишь міръ въ пылинкѣ, въ каждой искрѣ звѣздъ; но не знаешь живыхъ истинъ, не узришь чуда! Имѣй сердце и смотри въ сердце!"
   Съ появленіемъ Мицкевича завязался жаркій споръ между польскими литераторами, иногда доходившій до смѣшныхъ крайностей. Кромѣ профессоровъ польской литературы, Боровскаго и Гродека, всѣ прочіе профессора виленскаго университета возстали на Мицкевича. Во главѣ ихъ были оба Снядецкіе. Поддержанные авторитетомъ варшавскихъ литераторовъ: Дмоховскаго, Осинскаго и др., они начали глумиться надъ молодымъ поэтомъ. Дошло даже до того, что Мицкевича обвиняли въ искаженіи чистоты роднаго языка, замѣчали, что онъ вводитъ площадныя и непоэтическія выраженія и грозитъ упадкомъ польской литературѣ. Мицкевичъ едва не принужденъ былъ оставить университетъ; онъ удержался только тѣмъ, что изъ физико-математическаго факультета перешелъ въ филологическій, на казенное содержаніе.
   Мицкевичъ блистательно торжествовалъ надъ всѣми нападками и язвительными насмѣшками. Онъ смѣло выступалъ съ новыми произведеніями, которымъ горячо сочувствовала публика, наперекоръ близорукимъ старовѣрамъ.
   Не желая отвлекаться отъ главнаго предмета нашей статьи, кстати мимоходомъ указываемъ только на появленіе Пушкина въ нашей литературѣ, которое отчасти сходно съ положеніемъ Мицкевича.
   Вскорѣ для польскаго поэта настала новая эпоха жизни. Въ 1824 году онъ уже находился въ Петербургѣ, гдѣ оставался недолго и отправился въ Одессу, въ 1825 году. Онъ тамъ получилъ мѣсто въ канцеляріи князя Воронцова, который принялъ его чрезвычайно-радушно.
   Сообщаемъ здѣсь нѣкоторыя подробности о пребываніи Мицкевича въ Одессѣ, заимствованныя нами изъ "Записокъ г. Франциска Ковальскаго", помѣщенныхъ въ ноябрской книжкѣ польскаго журнала за 1857 годъ: Варшавская Библіотека. Онѣ интересны для насъ также потому, что отчасти касаются и Пушкина, который былъ въ Одессѣ въ одно время съ Мицкевичемъ.
   Г. Ковальскій пріѣхалъ въ Одессу въ 1825 году, вмѣстѣ съ нѣсколькими помѣщиками, своими товарищами; всѣ они остановились въ Hotel du Nord и въ тотъ же вечеръ, когда пріѣхали, пошли въ общую залу.
   "За нѣсколькими большими столами (говоритъ г. Ковальскій) сидѣло множество незнакомыхъ намъ собесѣдниковъ, и только за однимъ, который былъ поменьше, сидѣло двое. Они очень заняли насъ своею физіономіею и наружностью. Намъ ни у кого было спросить о нихъ, и мы во время ужина почти безпрестанно обращали на нихъ глаза. Они разговаривали по-французски. Оба молодые и, какъ кажется, одинакихъ лѣтъ: одинъ, худощавый, одѣтъ былъ щегольски и изъисканно, въ черномъ фракѣ, въ черномъ галстухѣ и жилетѣ; лицо его было нѣсколько-продолговато, необыкновенной бѣлизны, подернуто легкимъ румянцемъ; глаза темно-голубые; губы румяныя; зубы бѣлые какъ жемчугъ; лобъ высокій; волосы на головѣ густые, черные; руки бѣлыя, нѣжныя, а выраженіе лица меланхолическое и привлекательное, словомъ -- это былъ красивый молодой человѣкъ. Другой былъ нѣсколько-полнѣе, крѣпкаго сложенія, должно-быть, съ геркулесовскою силою, потому-что подлѣ него стояла толстая желѣзная палка, которою, вѣроятно, онъ размахивалъ, какъ перышкомъ. Онъ былъ одѣтъ просто, въ зеленомъ сюртукѣ, застегнутомъ вверху такъ, что нельзя было видѣть платка на шеѣ, потому-что шея у него была короткая; лицо, если не ошибаюсь, круглое и румяное, безъ бакенбардовъ; глаза голубые; лобъ выпуклый; волосы на головѣ короткіе; темнорусые; руки широкія, крѣпкія, съ длинными на пальцахъ ногтями, которые никогда не обрѣзывались, по были чисты, и которыми, какъ мы замѣтили, онъ облупливалъ себѣ скорлупу съ орѣха. Угрюмое выраженіе лица его, въ которомъ можно было замѣтить господство ироніи, составляло совершенную противоположность съ лицомъ его товарища, который болѣе говорилъ, а этотъ болѣе слушалъ, вполголоса разговаривая и, въ подтвержденіе, кивалъ головой, или улыбался. Одинъ изъ нихъ казался намъ свѣтскимъ, по модѣ одѣтымъ и созданнымъ для салоновъ франтомъ; другой -- задумчивымъ и незаботящимся о свѣтѣ философомъ. Одинъ нѣсколько разъ упоминалъ въ разговорѣ о Петербургѣ, Царскомъ Селѣ, Москвѣ; другой -- о Вильнѣ, доминиканахъ, Антоколѣ, Ковно; поэтому мы заключили, что одинъ, вѣроятно, былъ воспитанникомъ петербургскаго или московскаго университета, другой -- Виленскаго, потому-что они говорили о профессорахъ и паукахъ."
   Г. Ковальскій и его товарищи сильно были заинтересованы этими двумя лицами и желали съ ними познакомиться, но, изъ приличія, не могли сами имъ навязываться. Они продолжали разговаривать между собою попольски. Молодой человѣкъ въ черномъ фракѣ, услышавъ польскій языкъ, казалось, съ жадностью ловилъ каждое ихъ слово. Наконецъ, разговоръ ихъ коснулся современной литературы, и они начали громко восхвалять Мицкевича.
   -- Онъ загналъ въ уголъ всѣхъ нѣмцевъ и французовъ, замѣтилъ г. Ковальскій: -- но Пушкина не сдвинулъ съ мѣста. Что жь вы на это скажете?
   -- Безъ-сомнѣнія, сказалъ другой: -- Пушкинъ для русскихъ тоже, что для насъ Мицкевичъ.
   При этихъ словахъ оба незнакомца съ улыбкою взглянули другъ на друга.
   Подано было нѣсколько бутылокъ шампанскаго, и одинъ изъ товарищей г. Ковальскаго провозгласилъ тостъ за здоровье Мицкевича, потомъ обратился къ незнакомцамъ и учтиво просилъ ихъ повторить этотъ тостъ.
   -- Съ охотою исполню ваше желаніе, съ любезностью отвѣчалъ незнакомецъ въ черномъ фракѣ, и принялъ бокалъ.-- Но позвольте мнѣ, господа, этимъ бакаломъ поблагодарить васъ отъ имени Мицкевича.
   Послѣ этого тотъ же собесѣдникъ налилъ другой бокалъ и провозгласилъ: "за здоровье Пушкина, русскаго Мицкевича!"
   Незнакомецъ въ черномъ фракѣ выпилъ бокалъ за здоровье Пушкина, передавая его потомъ своему сотоварищу, который пронялъ бокалъ и сказалъ пофранцузски: "я сожалѣю въ эту минуту, что не говорю попольски, но прошу васъ, позвольте мнѣ отъ имени Пушкина поблагодарить васъ".
   Все шампанское было вылито, и собесѣдники, оставивъ пустыя бутылки, разошлись. Въ этотъ разъ они, однако, еще по узнали, кто были эти два незнакомца.
   Безъ-сомнѣнія, читатели уже догадываются, что молодой человѣкъ въ черномъ фракѣ -- былъ Мицкевичъ; въ зеленомъ сюртукѣ -- Пушкинъ.
   Г. Ковальскій и его товарищи послѣ познакомились и близко сошлись съ Мицкевичемъ, который жилъ тогда въ ришельёвскомъ лицеѣ.
   Такъ-какъ онъ болѣе ничего не упоминаетъ о Пушкинѣ, то мы и обратимъ вниманіе на его разсказъ о Мицкевичѣ.
   Въ то время извѣстенъ былъ своимъ гостепріимствомъ и радушіемъ домъ Бонавентуры Залескаго, богатаго украинскаго помѣщика, у котораго собиралось много поляковъ; его часто посѣщалъ также Мицкевичъ.
   Г. Ковальскій передаетъ любопытныя подробности объ одномъ вечерѣ, проведенномъ у Залескаго въ большомъ обществѣ, гдѣ находился и знаменитый польскій поэтъ.
   "Къ вечеру (говоритъ онъ) воздухъ сдѣлался свѣжѣе и движеніе въ городѣ начало оживляться. Мы вошли въ залу, гдѣ уже раздавалось фортепьяно. Дамы и мужчины отличались своими музыкальными способностями; спутникъ мой, Николай Нововейскій, отличный пьянистъ, заслужилъ рукоплесканія прекраснымъ исполненіемъ какой-то пьесы Бетховена. Похвала и пожатіе руки Мицкевича привели его въ восторгъ. Дамы упросили Мицкевича пѣть; онъ сѣлъ за фортепьяно и, по данному знаку, какъ обыкновенно, импровизировалъ. Мы слушали его, какъ-бы очарованные его взглядомъ и голосомъ, и глубокое молчаніе овладѣло всѣми.
   "Вдругъ, среди тишины, среди этого безмолвнаго восторга, тихо растворились двери и явился новый гость, который, не желая нарушать эту очаровательную сцену, когда всѣ заняты были слушаніемъ геніальнаго пѣвца, съ нѣмымъ поклономъ вошелъ на цыпочкахъ, сѣлъ подлѣ Залескаго и, молча, слушалъ. Это былъ мужчина среднихъ лѣтъ, какой-то греческій князь, въ греческомъ, фантастическомъ костюмѣ, эмигрантъ, жившій въ Одессѣ со времени войны грековъ съ турками за независимость въ 1821--1823 году. Лицо его было нѣсколько-смугло, носъ орлиный, глаза и волосы черные, усы большіе; талія тонкая и стройная. Намъ, жителямъ Волыни, онъ въ-особенности понравился пріятностью взгляда. Вслѣдъ за нимъ вошелъ арабъ, его невольникъ, также въ греческомъ костюмѣ, и неподвижно остановился у дверей, съ печальнымъ и задумчивымъ лицомъ. Послѣ окончанія импровизированной пѣсни, которой содержаніемъ, кажется, была любовь, говоръ оживился; всѣ благодарили поэта и рукоплескали ему; тогда уже греческій князь вслухъ привѣтствовалъ хозяина, хозяйку дома и знакомыхъ. Онъ говорилъ только порусски, довольно-неправильно, какъ начинающій ученикъ; отзывался также и пофранцузски."
   Когда общій разговоръ нѣсколько утихъ, одинъ изъ гостей подошелъ къ Мицкевичу, сидѣвшему подлѣ фортепьяно, и сталъ упрашивать его что-нибудь спѣть.
   -- Съ величайшею охотою, если только буду въ состояніи. Гдѣ же тэма? сказалъ Мицкевичъ.
   -- Вотъ она! Взгляните на двери, отвѣчалъ гость.
   Здѣсь онъ указалъ на стоявшаго у дверей араба. Всѣ обратили къ нему глаза; даже греческій князь понялъ, въ чемъ было дѣло, и вдохновенный поэтъ, обратясь къ сидѣвшей за фортепьяномъ дамѣ, просилъ ее акомпанировать.
   "Подумавъ нѣсколько минутъ (продолжаетъ г. Ковальскій) и уставивъ глаза въ араба, онъ началъ съ чувствомъ пѣть...
   "Невозможно описать того впечатлѣнія, какое произвела на слушателей его чудная импровизація. Впродолженіе пѣнія, и особенно, въ концѣ, въ залѣ послышался не одинъ вздохъ; дамы были тронуты до слезъ. Поэтъ, смотря на араба, объ имени котораго онъ спросилъ еще прежде, коснулся всей его жизни. Онъ сперва представилъ его ребенкомъ у груди матеря, потомъ мальчикомъ, играющимъ съ своими ровесниками, потомъ бодрымъ юношею, свободнымъ, счастливымъ въ своемъ отечествѣ на берегахъ Африки; далѣе влюбленнымъ въ дѣвушку, съ которою уже долженъ былъ соединиться брачными узами. Яркими красками изобразилъ онъ любовь матери и любовь дѣвушки, наконецъ, его ужасную неволю, когда англичане, или французы, купили его, надѣли ему на шею ярмо и, связаннаго, увезли въ Кубу, гдѣ несчастный изнывалъ въ плантаціяхъ, осужденный на вѣчное рабство. Мицкевичъ заключилъ свою импровизацію слезами араба и отчаяніемъ его матери и невѣсты. Трудно себѣ представить, до какой степени эта пѣснь потрясла слушателей. Конца не было восклицаніямъ; едва не на рукахъ поднимали поэта; дамы благодарили его со слезами на глазахъ; а греческій князь, которому эта импровизація подробно была переведена, не могъ не увлечься всеобщимъ восторгомъ, подошелъ къ поэту, взялъ и пожалъ ему руку; потомъ объявилъ ему, что этотъ арабъ до-сихъ-поръ его невольникъ, но съ этой минуты онъ свободенъ, и что пѣсни поэта онъ обязанъ своею свободою. Здѣсь онъ позвалъ араба и сказалъ ему на своемъ языкѣ нѣсколько словъ: арабъ упалъ къ ногамъ Мицкевича, со слезами и изъявленіями самой живѣйшей радости и благодарности. Всѣ были восхищены и потомъ благодарили Мицкевича за прекрасное исполненіе тэмы. Вся эта сцена окончилась блистательнымъ вечеромъ съ танцами, который вѣчно будетъ мнѣ памятенъ."
   Эти извлеченія изъ записокъ г. Ковальскаго заставляютъ думать, что Мицкевичъ находился въ самомъ поэтическомъ расположеніи духа, во время пребыванія своего въ Одессѣ. Тамъ онъ написалъ, между-прочимъ, нѣсколько стихотвореній, исполненныхъ той нѣжной и страстной любви, которою дышетъ вся его поэзія. Между ними замѣтимъ стихотвореніе "Разговоръ" (Rozmowa). Нашъ знаменитый, покойный композиторъ Глинка положилъ его на музыку для пѣнія, въ 1848 году, во время пребыванія своего въ Варшавѣ. Приводимъ его здѣсь въ прозаическомъ и невозможности близкомъ переводѣ:
   "Милая моя! зачѣмъ намъ разговоръ? Желая передать тебѣ чувства, зачѣмъ я не могу перелить душу прямо въ душу? Къ-чему раздроблять ее на слова, которыя, прежде чѣмъ достигнутъ твоего слуха и сердца, испаряются въ устахъ и стынутъ въ воздухѣ?
   "Люблю, ахъ! люблю, сто разъ повторяю; а ты печалишься и начинаешь сердиться, что я моей любви не могу совершенно высказать, выразить, передать въ пѣснѣ, и, какъ-будто въ летаргическомъ снѣ, не вижу возможности обнаружить знакъ жизни, чтобъ избѣжать могилы...
   "Я утомилъ уста напрасною рѣчью; теперь хочу я слить ихъ съ твоими устами; хочу разговаривать только трепетомъ сердца, и вздохами" и поцалуями, и такъ разговаривать часы, дни, годы" до скончанія міра и послѣ скончанія міра!..."
   Пусть читатели замѣтятъ это страстное стихотвореніе, гдѣ любовь доведена до самой возвышенной идеальности, до какой только можно довести ее въ мірѣ.
   Въ Одессѣ онъ написалъ также большую часть своихъ сонетовъ, въ которыхъ еще сильнѣе, чѣмъ въ предъидущемъ стихотвореніи, выражена любовь, какъ страсть возвышенная и благородная. Осенью 1825 года Мицкевичъ ѣздилъ въ Крымъ и, по возвращеніи оттуда, написалъ "Крымскіе Сонеты". Далѣе мы будемъ еще говорить о нихъ; теперь же приведемъ только одинъ сонетъ, выражающій тогдашнее состояніе души Мицкевича:
   "Я пѣлъ о любви въ толпѣ сверстниковъ; одни меня хвалили, другіе шептали: "Этотъ поэтъ только любитъ, страдаетъ и ропщетъ, ничего другаго не чувствуетъ, или не умѣетъ пѣть".
   "Въ лѣтахъ болѣе мужественныхъ, при зрѣломъ умѣ, зачѣмъ его сердце пылаетъ такимъ дѣтскимъ пламенемъ? Для того ли боги дали ему вѣщій голосъ, чтобъ онъ въ каждой думѣ пѣлъ только о себѣ?
   "Предостереженіе великодушное! Въ мигъ, вмѣстѣ съ горними духами, схватываю лиру Алкея, и только-что я началъ играть строемъ Немцевича, вся толпа разбѣжалась съ пораженнымъ слухомъ; я срываю струны и глухую лиру бросаю въ Лету. Таковъ поэтъ, каковъ слушатель."
   Видно, что Мицкевича посѣщали такія же минуты разочарованія, какъ и нашего Пушкина.
   Въ 1826 году Мицкевичъ оставилъ Одессу и уѣхалъ въ Москву, гдѣ и напечаталъ свои сонеты особою книжкою въ 4-ю д. л. Тамъ нѣкоторое время онъ былъ боленъ. Лучшее общество окружало его съ искреннимъ вниманіемъ. Какъ доказательство его особеннаго, поэтическаго настроенія въ то время, привожу въ переводѣ одно изъ самыхъ превосходныхъ его стихотвореній, написанное имъ въ началѣ 1827 года, въ домѣ княгини Зенаиды Волконской. Оно называется: "Къ греческой комнатѣ". Мы постараемся передать его какъ-можно-ближе къ подлиннику, почти слово-въ-слово, и потому читатели извинятъ, если нашъ переводъ не будетъ отличаться отдѣлкою поэтической формы:
   "Направляя путь въ темнотѣ за ея звѣздистымъ взоромъ и слѣдя ея бѣлую одежду въ углубленіяхъ изъ чернаго дерева, я вошелъ... Не страна ли это за потокомъ Леты? не громадная ли мумія городовъ, бренные останки Геркулана? Нѣтъ! здѣсь цѣлый древній міръ отъ слова красоты возсоздался, хотя вновь не ожилъ. Цѣлый міръ изъ мозаики; каждый его остатокъ -- отломокъ произведеній искусства, величія памятниковъ.
   "Здѣсь стопа путника не дерзаетъ коснуться камня: изъ камня выступаетъ изваянный ликъ бога. Разгнѣванный, онъ какъ-бы стыдится своего оскверненія, какъ-будто ненавидитъ людей, попирающихъ прежнюю вѣру, и снова скрывается въ лонѣ мрамора, откуда вызвали его въ-древности руки ваятеля.
   "Вокругъ саркофаги, украшенные кистью и рѣзцомъ, хранившіе царскій прахъ отъ пренебреженія, теперь, сами разсыпаясь въ прахъ, требуютъ гробницы. Кое-гдѣ отсѣченная капитель неизвѣстной колонны, обезображенная, обломанная, поверженная въ пыли, валяется, какъ черепъ на могилѣ.
   "Тамъ, отъ старости едва держится на ногахъ обелискъ, пришелецъ изъ страны Мизраима: видишь ли ты на немъ эти странныя очертанія, эти письмена затеряннаго языка древнихъ сфинксовъ?-- то іероглифъ! Глубокая мысль, лежащая подъ его покровомъ, погружена въ летаргическій сонъ впродолженіе тысячи лѣтъ. Она, какъ мумія, замкнутая въ бальзамическомъ ложѣ, цѣлая, невредимая, не можетъ воскреснуть!
   "Не только твои искусства, о бренный человѣкъ! но и мертвую грудь стихій съѣдаетъ ржавчина вѣковъ. Взгляни на этотъ драгоцѣнный камень, заброшенный въ пескѣ: нѣкогда онъ имѣлъ чудный цвѣтъ и солнечный блескъ; сколько вѣковъ онъ свѣтился, пока, наконецъ, истощивъ всю ясность, не померкъ, какъ погасшая звѣзда.
   "Среди развалинъ стоялъ одинъ цѣльный образъ Сатурна; подлѣ него одна урна, изваянная изъ коринѳской бронзы. Внутри ея чуть-чуть вспыхиваетъ блѣдный огонёкъ: не геній ли это воскресающей Эллады? Онъ поднялъ голову, сверкнулъ глазами и, взлетая на радужныхъ крыльяхъ, еще разъ лучами вѣнчаетъ чело боговъ, дремлющихъ небожительницъ и прелестное чело нимфы-предводительницы.
   "О, пусть всѣ эти божества надъ страною воспоминаній вѣчно спятъ мраморнымъ и бронзовымъ сномъ! Лишь бы только тебя, прелестная предводительница, пробудилъ меньшій изъ боговъ, до-сихъ-поръ чтимый людьми. Проказникъ! убѣжавъ съ лона Афродиты, ты дремлешь, сося рубиновыя перси винограда.
   "Грѣхъ большой, безъ жертвы миновать твое божество! О прелестная нимфа! будемъ набожны оба. Увы! предводительница поражаетъ холоднымъ взглядомъ, какъ жезломъ Меркурія, и мою душу, стремящуюся въ роскошный край наслажденія, безжалостно изгоняетъ за рубежъ надежды!
   "И что жь разскажу я, возвратясь въ страну смертныхъ? Ахъ, я разскажу, что былъ на половинѣ пути къ раю, съ душою полугрустною, полурадостною; я уже слышалъ этотъ райскій разговоръ полувнятный, и видѣлъ этотъ райскій полусвѣтъ, эту полутѣнь, и узналъ -- увы, только полуспасеніе!.."
   Это произведеніе замѣчательно также потому, что показываетъ завѣтныя мечты Мицкевича о той, которая и нашимъ поэтамъ внушала благозвучные стихи. Они какъ-бы дополняютъ свѣтлый образъ вдохновившій Мицкевича. Вотъ стихи Пушкина, написанные въ 1827 году, слѣдовательно въ одно время съ Мицкевичемъ:
   
   Среди разсѣянной Москвы,
   При толкахъ виста и бостона,
   При бальномъ лепетѣ молвы
   Ты любить игры Аполлона.
   Царица музъ и красоты,
   Рукою нѣжной держишь ты
   Волшебный скипетръ вдохновеній,
   И надъ задумчивымъ челомъ,
   Двойнымъ увѣнчаннымъ вѣнкомъ,
   И вьется и пылаетъ геній.
   Пѣвца, плѣненнаго тобой,
   Не отвергай смиренной дани:
   Внемли съ улыбкой голосъ мой,
   Какъ мимоѣздомъ Катэлани
   Цыганкѣ внемлетъ кочевой.
   
   Переходимъ къ тому времени, когда Мицкевичъ снова пріѣхалъ въ Петербургъ, въ 1827 году. Молодой поэтъ, ужо окруженный славою, встрѣтилъ искренній привѣтъ въ нашей сѣверной столицѣ. Произведенія его, если не всѣми читались въ подлинникѣ, то извѣстны были по переводамъ. Мицкевичъ сблизился съ Пушкинымъ и съ извѣстными тогда нашими литераторами, въ кругу которыхъ находилъ самый радушный пріемъ. Видно, что пламенное вдохновеніе не разлучалось съ нимъ и подъ нашимъ сумрачнымъ небомъ. Тогда онъ уже питалъ въ душѣ созрѣвшую идею своего громаднаго и высоко-поэтическаго созданія: "Конрадъ Валленродъ". Эта поэма написана имъ въ-теченіе одного года и вышла въ Петербургѣ въ 1828 году. Въ то же время Пушкинъ перевелъ ея начало. Мы еще обратимся къ ней впродолженіе нашей статьи.
   Мицкевичъ имѣлъ необыкновенный даръ импровизировать. Въ Петербургѣ, въ 1828 году, однажды онъ былъ въ домѣ графа Генриха Ржевускаго, у котораго собрался кружокъ знаменитыхъ литераторовъ и художниковъ, для празднованія именинъ Мицкевича, наканунѣ дня Рождества Христова. Мицкевича просили импровизировать и дали ему тэму: "Самуилъ Зборовскій" {Извѣстный мятежникъ въ царствованіе Стефана Баторія. Во время празднованія коронаціи Генриха де-Валуа въ Краковѣ, Самуилъ Зборовскій осмѣлился въ замкѣ и почти въ глазахъ короля убить Ваповскаго, кастеллана перемышльскаго. Вдова Ваповскаго призвала его на судъ самого короля, и онъ приговоренъ былъ на всегдашнее изгнаніе изъ края съ тѣмъ, что если когда-нибудь покажется въ Польшѣ, то подвергнется смертной казни. Зборовскій удалился въ Семиградскую Область, ко двору Стефана Баторія, и впослѣдствіи много способствовалъ его избранію на польскій тронь. Когда Стефанъ Баторій не хотѣлъ заняться уничтоженіемъ приговора, запрещавшаго Зборовскому возвратиться въ отечество, тогда онъ, пылая мщеніемъ, ворвался въ Польшу съ вооруженной толпою и старался возбудить бунтъ противъ государя. Наконецъ, онъ былъ пойманъ въ юрисдикціи Замойскаго въ Краковѣ и за свои преступленія подвергся смертной казни, къ которой былъ приговоренъ.}. Онъ импровизировалъ на нее цѣлую драму въ шекспировскомъ родѣ. Разсказываютъ, что въ-особенности была поразительна сцена, въ которой Зборовскій падаетъ на колѣни передъ Баторіемъ и благодаритъ его за то, что онъ прощаетъ ему убійство Вазовскаго. Восторженное состояніе поэта такъ сильно тогда подѣйствовало на его нервы, что онъ безъ чувствъ упалъ на полъ.
   Импровизаторскій талантъ Мицкевича могли возбуждать только тѣсный, дружескій кружокъ и увлекательность какого-нибудь историческаго происшествія; но въ этомъ случаѣ на псго преимущественно дѣйствовала музыка, подъ которую онъ всегда что-нибудь декламировалъ и находился въ поэтическомъ настроеніи. Его любимыми мелодіями, которыя сейчасъ же располагали его къ вдохновенію, были: польская пѣсня о Филонѣ и Лаурѣ и минуэтъ изъ "Дои-Жуана". Онъ могъ слушать эти мелодіи безъ утомленія впродолженіе многихъ часовъ.
   Въ послѣднее время своего пребыванія въ Петербургѣ, въ 1829 году, онъ издалъ собраніе своихъ стихотвореній Вмѣсто предисловія къ этому изданію, помѣщено разсужденіе "О критикахъ и рецензентахъ варшавскихъ", съ слѣдующимъ замѣчательнымъ эпиграфомъ изъ одного стариннаго сочиненія: "Закричали: "не позволяю!" и убѣжали на Прагу!" (Krzyknęli: nie pozwalam! ociekli na Pragę).
   "Стихотворенія, заключающіяся въ нынѣшнемъ изданіи (говоритъ Мицкевичъ), почти всѣ уже извѣстны, и при первомъ ихъ изданіи обратили на себя вниманіе рецензентовъ, сдѣлавшись предметомъ многихъ порицаній и похвалъ. Я читалъ съ одинаковымъ чувствомъ тѣ и другія и молчалъ. Причину моего молчанія легко отгадаетъ каждый, кто знаетъ нынѣшнее состояніе литературной критики въ Польшѣ и имѣетъ понятіе о людяхъ, добивающихся званія критиковъ."
   Такъ начинаетъ Мицкевичъ свое разсужденіе, въ которомъ онъ безпощадно, но спокойно и съ достоинствомъ поражаетъ своихъ близорукихъ критиковъ. Одни признавали въ немъ талантъ, по совѣтовали трудиться, слушаться критики и т. п. "Къ-несчастью (замѣчаетъ Мицкевичъ), художнику трудно пользоваться общими замѣчаніями. Напримѣръ, живописцу, представляющему свою картину на судъ критики, посѣтители небольшую окажутъ услугу, если съ видомъ знатоковъ безпрестанно будутъ повторять, что нужно изучать рисунокъ, совершенствовать колоритъ, и т. п."" Обращаясь къ тѣмъ, которые, вооружась словаремъ и грамматикою, осуждаютъ поэта за употребленіе областныхъ выраженій, онъ говоритъ: "Общій приговоръ рецензентовъ касательно областныхъ выраженій есть слѣдствіе методы, принятой старыми Французскими газетчиками. Они-то, считая себя блюстителями языка, на каждомъ шагу ссылаются на словарь академіи. И въ-самомъ-дѣлѣ, рецензентамъ я нѣкоторымъ читателямъ пріятно думать, что, купивъ словарь, они носятъ въ карманѣ трибуналъ, готовый разрѣшать самые тонкіе споры, касающіеся поэтическаго выраженія". Были даже такіе рецензенты, которые прямо объявляли, что Мицкевичъ уничтожаетъ народность въ поэзіи, нарушаетъ законы вкуса, обезображиваетъ слогъ и грозитъ польской литературѣ упадкомъ.
   Въ отвѣтъ одному критику, который замѣтилъ, что Байрона, Гёте и Вальтера Скотта никто не обвинялъ въ искаженіи языка, Мицкевичъ говоритъ: "Еслибъ критики потрудились когда-нибудь заглянуть въ прежнія нѣмецкія и новѣйшія англійскія рецензіи, то они убѣдились бы, что всѣ приводимые ими поэты подвергались тѣмъ же самымъ упрекамъ. Упомянутыя рецензіи уже переведены пофранцузски. Послушаемъ, что говоритъ Mercure du XIX siècle: "Les poètes anglais le plus renommés, parmi nous, Walter Scott, Southey, Moore, ne daignent pas corriger leurs vers; ils bravent non seulement les règles de la mésure, mais encore celles de la grammaire; ils font de la langue anglaise une véritable polyglotte, où sont admis les mois de tous les idiomes parlés. Byron jette au hasard ses inspirations sténographiées sur le papier sans daigner ensuite y rattacher son attention, mettant les négligences au rang des licences, système qui est sans doute celui du vrai poète: car avec ce dédain, que chez nous, М. de Lamartine a modulé ses méditations, que ses amis et М. Tastu son libraire sont obligés de revoir". ("Journal de St. Pétersbourg" 1828).
   Послѣ этой выписки Мицкевичъ дѣлаетъ слѣдующія замѣчанія, показывающія въ немъ глубокаго и всесторонняго критика: "Подобныя жалобы никого но должны удивлять. Школьные риторы, со временъ Дэнта и Ламартина, всегда были одинаковы въ характерахъ и мнѣніяхъ. Читая поэтовъ, они съ простодушнымъ вздохомъ всегда роптали, что поэтамъ, имѣющимъ талантъ, не достаетъ ихъ учености. Возгласы историческихъ крикуновъ періодически усиливаются въ эпоху великихъ литературныхъ переворотовъ. Въ Германіи, въ первой половинѣ прошлаго вѣка, литература, можетъ-быть, почти столь же была бѣдна, какъ и у насъ".
   Замѣтивъ, какъ нѣмецкіе риторы считали Лессинга, Клопштока и Гёте людьми несвѣдущими и нововводителями, Мицкевичъ продолжаетъ: "Исторія всеобщей литературы убѣждаетъ, что упадокъ вкуса и недостатокъ талантовъ всюду происходятъ отъ одной причины: отъ ограниченія себя извѣстнымъ числомъ правилъ мышленія и мнѣній; когда они истощатся, то, за недостаткомъ новой пищи, наступаютъ голодъ и смерть. Такъ упала византійская литература, наслѣдница самыхъ богатыхъ памятниковъ Греціи, потому-что, отгородившись отъ франковъ и аравитянъ, не хотѣла принять новыхъ формъ сообразно съ успѣхами вѣка. Подобное истощеніе постигло французскую литературу въ прошедшемъ вѣкѣ. У насъ, во времена іезуитовъ, испорченный вкусъ распространяли собственно люди, превосходно-знавшіе правила реторики, и именно профессору реторики и проповѣдники. Всеобщее невѣжество происходило не отъ распространенія чужихъ наукъ, но отъ того, что ихъ тщательно остерегались."
   Разсмотрѣвъ мнѣнія своихъ критиковъ, Мицкевичъ говоритъ: "Удаленный отъ сцены литературныхъ волненій и непринадлежащій ни къ какой партіи, я читаю рецензіи черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ ихъ выхода и здѣсь привожу ихъ единственно съ цѣлью показать читателямъ, что не такъ-то легко, какъ кажется, исправлять сочиненія по замѣчаніямъ журналистовъ".
   Разсужденіе свое Мицкевичъ оканчиваетъ общимъ взглядомъ на состояніе польской литературы вообще. "Странную противоположность представляетъ наша литература (говоритъ онъ); у насъ были ученые поэты и ораторы; но теоретики наши, отъ грамматиковъ и до эстетиковъ, живились только лахмотьями правилъ, пріобрѣтенныхъ въ школѣ; впрочемъ, были ограничены и исполнены предразсудковъ, соединенныхъ съ невѣдѣніемъ. Здѣсь исторія нашей литературы имѣетъ нѣкоторое сходство съ политическою. Были у насъ хорошіе воины, честные граждане, но особенно въ послѣднее время, въ установленіе законовъ и управленіе войскомъ вмѣшивались люди вовсе безъ науки и опытности; въ такомъ же бѣдственномъ состояніи находились законовѣдѣніе и литературная критика".
   Мы нарочно остановились на этомъ разсужденіи Мицкевича, потому-что оно показываетъ его тогдашнее, личное отношеніе къ польской литературѣ. Безспорно, онъ тогда съ одного раза сталъ выше современныхъ ему критиковъ и литераторовъ, и вмѣстѣ съ этимъ выказалъ обширное и основательное знаніе какъ древнихъ, такъ и новѣйшихъ европейскихъ литературъ.
   Послѣ изданія своихъ стихотвореній въ Петербургѣ, въ 1829 году, Мицкевичъ получилъ паспортъ и уѣхалъ за границу.
   Онъ пробылъ долгое время въ Веймарѣ, гдѣ познакомился съ Гёте, который уже знакомъ былъ съ его произведеніями по многимъ переводамъ. Великій нѣмецкій поэтъ подарилъ тогда Мицкевичу золотое перо и сказалъ: "Вы теперь величайшій изъ живущихъ европейскихъ поэтовъ: Гёте ужь сходитъ въ могилу!"
   Въ Веймарѣ почтилъ Мицкевича также знаменитый ваятель Давидъ д'Анжеръ, который сдѣлалъ медальйонъ его, чрезвычайно съ нимъ схожій.
   Изъ Веймара Мицкевичъ отправился, черезъ рейнскія провинціи, прямо въ Швейцарію. Тамъ, на высотахъ Альповъ, въ немъ еще ожила мечта юности и свѣтлое воспоминаніе о Мариллѣ.
   Вотъ начало его стихотворенія, написаннаго въ то время:
   "Никогда, такъ никогда я не могу разстаться съ тобою! Ты плывешь за мною по морю, ты идешь за мною по землѣ; я вижу на льдахъ твои блестящіе слѣды и слышу твой голосъ въ шумѣ альпійскаго водопада. и волосы встаютъ у меня дыбомъ, когда я оглядываюсь, и боюсь и желаю видѣть твой образъ.
   "Неблагодарная! теперь, когда, на высокихъ горахъ, повисши надъ пропастями и исчезая въ тучахъ, я останавливаю шаги свои, утомленные вѣчными льдами, и протирая глаза, увлаженные водою, ищу сѣверной звѣзды на туманномъ небѣ, ищу Литву, твой домикъ и тебя -- неблагодарная! теперь, можетъ-быть, ты царица общества, распоряжаешься танцами веселаго собранія, или, можетъ-быть, занята новой любовью, или, смѣясь, разсказываешь о нашей сердечной связи."
   Далѣе слѣдуютъ горькіе упреки и картина того счастья, которое могло бы выпасть на его долю. Это была послѣдняя, громкая жалоба влюбленнаго поэта на высотахъ Альповъ!..
   Послѣ онъ отправился въ Италію и въ Римѣ близко сошелся съ священникомъ Ламеннё, который произвелъ важное вліяніе на измѣненіе его внутреннихъ убѣжденій. Христіанскіе памятники вѣчнаго города сильно подѣйствовали на его душу и оставили въ ней глубокія впечатлѣнія, которыя согласовались тогда съ его грустными чувствами. Здѣсь, быть -- можетъ, начало его расположенія къ мистицизму.
   Въ 1830 году онъ оставилъ Римъ и поѣхалъ сперва въ Швейцарію, потомъ въ Парижъ и въ Дрезденъ. Конецъ лѣта и начало осени 1831 года Мицкевичъ провелъ въ Княжествѣ Познаньскомъ, а потомъ оставался въ Дрезденѣ впродолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ. Въ 1832 году онъ снова ужь былъ въ Парижѣ, гдѣ вскорѣ приступилъ къ печатанію третьей части Поминокъ Усопшихъ (Dziady) и Книгъ Пилигримства. Эти произведенія не подлежатъ нашему особенному разсмотрѣнію, потому-что всего менѣе выражаютъ Мицкевича, какъ истиннаго поэта, и явились вслѣдствіе его временныхъ, личныхъ взглядовъ и отношеніи. Замѣчательно, что въ третьей части Поминокъ въ первый разъ мѣстами проглядываетъ въ немъ мистическое направленіе, которое впослѣдствіи еще болѣе развилось, когда онъ сошелся съ Товіапскимъ. Чіо касается Книгъ Пилигримства, то католическое духовенство не благоволило къ этому сочиненію и подвергло его формальному осужденію. Когда оно было переведено на Французскій языкъ Монталамберомъ, папа Григорій XVI упомянулъ о немъ въ окружномъ посланіи, осуждающемъ Ламенне. Монталамберъ, въ предисловіи къ своему переводу, прямо указываетъ, что Ламениб подражалъ Мицкевичу въ одномъ изъ своихъ сочиненій подобнаго же рода.
   Въ 1833 году онъ уже писалъ одну изъ лучшихъ своихъ поэмъ: Панъ Тадеушъ, съ которою ниже мы познакомимъ читателей. Она вышла въ Парижѣ въ 1834 году.
   Вскорѣ послѣ этого произошла важная перемѣна въ жизни Мицкевича: онъ предался религіозному мистицизму... Его увлекали Бемъ, Сен-Мартенъ и Бадеръ... Кажется, къ этому времени принадлежатъ слѣдующія его стихотворенія: Разумъ и Вѣра, Великій Художникъ, Мудрецы и Вечерній Разговоръ. Первое изъ нихъ ("Разумъ и Вѣра") начинается стихами:
   "Когда разумное, громовластительное чело склонилъ я предъ Господомъ, какъ тучу передъ солнцемъ, Господь приподнялъ его къ небу, какъ кругъ радуги, и оцвѣтилъ тысячью лучей."
   Нѣсколько-ниже поэтъ говоритъ:
   Господи! гордыня моя возбуждена духомъ смиренія. Хотя высоко блистаю я въ синевѣ небесъ, но, Господи! я воспламененъ не собственнымъ блескомъ: мой блескъ -- слабое отраженіе твоихъ отей!"
   Слѣдующее стихотвореніе: Великій Художникъ, приводимъ вполнѣ, чтобъ показать тогдашнее направленіе Мицкевича:
   "Есть Художникъ, который всѣхъ духовъ соединилъ въ хорѣ и настроилъ всѣ сердца, чтобъ вторить ему; всѣ стихіи натянулъ какъ струны, и, прикасаясь къ нимъ вихрями и громами, пскопи поетъ и играетъ одну пѣснь; по міръ донынѣ не понялъ ея содержанія!
   "Художникъ, который расписалъ лазурью небеса и на грунтѣ волны отпечатлѣлъ живописныя очертанія, изваялъ на вершинахъ горъ образцы Колосовъ и отлилъ ихъ изъ металла во глубинѣ земли; но міръ, впродолженіе столькихъ вѣковъ, послѣ столькихъ твореній, не понялъ и одной мысли Создателя!
   "Есть краснорѣчивый Художникъ, который въ немногихъ словахъ возвѣстилъ народу могущество Божіе и всю книгу своихъ помысловъ и дѣлъ объяснилъ глаголомъ, подвигомъ и чудомъ: донынѣ Художникъ былъ великимъ для міра, но міръ теперь презираетъ его, узнавъ въ немъ брата.
   "Земной художникъ! что значатъ твои изображенія, твои изваянія я твои слова? И ты жалуешься, что кто-то въ толпѣ братьевъ не понимаетъ ни твоихъ мыслей, ни словъ, ни дѣлъ? Взгляни на Художника и страдай, сынъ Божій, неузнанный, или презрѣнный чернью!
   "Когда дѣти міра называютъ меня спокойнымъ, я скрываю отъ ихъ взоровъ взволнованную душу, и холодная гордость, какъ туманная пелена, позлащаетъ облакомъ внутренніе громы, и только ночью, въ тишинѣ, изливаю я на Твое лоно бурю, разлившуюся слезами!.."
   Черезъ годъ послѣ изданія Пана Тадеуша, въ 1835 году, вышелъ переводъ байронова Гяура. Невольно изумляешься поэтической дѣятельности Мицкевича, проявившейся въ такое короткое время и съ такимъ блескомъ. Объ эіомъ переводѣ мы еще будемъ говорить ниже.
   Вскорѣ послѣ изданія Гяура, въ томъ же 1835 году, Мицкевичъ женился на Целинѣ Шимановской, дочери знаменитой въ свое время пьянистки Маріи Шимановской. Онъ зналъ свою жену въ дѣтствѣ, въ Петербургѣ. Она пріѣхала въ Парижъ по его приглашенію.
   Теперь мы переходимъ къ чѣмъ годамъ жизни Мицкевича, когда онъ сталъ упадать духомъ подъ бременемъ горестныхъ испытаній и внутренней, страдальческой борьбы.
   Въ 1836 году выпустилъ онъ У1І1-Й томъ парижскаго изданія своихъ стихотвореній. Краткія мысли и замѣтки въ стихахъ, заимствованныя изъ сочиненій Якова Бема, Ангела Силезца (Angelus Silesius) и Сен-Мартена, и помѣщенные въ этомъ томѣ, свидѣтельствуютъ о тогдашнемъ мистическомъ направленіи поэта.
   Въ слѣдующихъ послѣ этого годахъ Мицкевичъ пытался писать польскую исторію и даже началъ этотъ трудъ. Онъ принялся также писать Французскую драму: Le Château de Cracovic, которую впослѣдствіи и окончилъ; но домашнія хлопоты, болѣзнь жены, въ которой обнаружились признаки меланхоліи, и заботы о дѣтяхъ часто отрывали его отъ работы.
   Нужда заставила его искать какой-нибудь должности, и въ 1839 году ему предложили мѣсто профессора латинской литературы въ Лозаннѣ. Тамъ онъ провелъ цѣлый годъ среди пріятнаго общества, встрѣчая уваженіе учениковъ и сочувствіе большей части профессоровъ, между которыми въ то время находился знаменитый Кине. Осенью 1840 года онъ возвратился въ Парижъ, гдѣ ожидала его каѳедра славянской литературы въ Collège de France. До конца академическаго года поэтъ постоянно читалъ свой курсъ два раза въ недѣлю. Въ іюлѣ занемогла жена его, такъ-что онъ принужденъ былъ помѣстить ее въ деревнѣ, въ такъ-называемомъ maison de santé. Много горя перенесъ Мицкевичъ въ это время тяжкихъ для него испытаній. Онъ по устоялъ и упалъ духомъ подъ ихъ гнетомъ. Какъ видно, несчастіе сильно подѣйствовало на его пламенную и впечатлительную организацію: въ это время мистицизмъ уже овладѣлъ имъ вполнѣ, въ-особенности, когда, въ августѣ 1840 года, пріѣхалъ въ Парижъ литовскій шляхтичъ Андрей Товіанскій, впослѣдствіи извѣстный основатель религіозно-мистической секты. Мицкевичъ совершенно покорился его вліянію, когда Товіанскій, въ доказательство своего таинственнаго и высокаго призванія, объявилъ ему, что онъ однимъ словомъ своимъ исцѣлитъ жену его, и дѣйствительно такъ случилось.
   Сентября 27, того же года, Товіанскій въ первый разъ явился передъ поляками во время богослуженія въ Notre-Dame, на которое Мицкевичъ разослалъ всѣмъ печатные пригласительные билеты. Оба они тогда причащались. По окончаніи священнаго обряда, Товіанскій тихимъ голосомъ произнесъ рѣчь и окончилъ ее слѣдующими словами: "Завѣса розодрана; эпоха возрожденія начинается"...
   Съ этого времени начались собранія послѣдователей Товіанскаго, которыхъ число болѣе-и-болѣе увеличивалось. Въ этихъ собраніяхъ совершались странные, мистическіе обряды. Ревностные католики, искренно-преданные Мицкевичу, сначала были спокойными наблюдателями сходокъ; но когда послѣдователи Товіанскаго стали говорить о переселеніи душъ, предлагать насильственное возношеніе духа и дѣлать различіе между церковью, тогда нѣкоторые изъ нихъ, особенно духовные, начали обнаруживать старыя заблужденія въ новомъ ученіи. Послѣдователей Товіанскаго раздражало каждое противоборство. Между ними произошелъ раздоръ.
   Товіанизмъ поглотилъ всѣ мысли и чувства Мицкевича, такъ-что ему уже непріятно было читать лекціи въ Collège de France. Только весною 1842 г. онъ видимо оживился, когда началъ объяснить, что такое польскій "мессіанизмъ". Слѣдующіе курсы 1842/3 и 1843/4 гг., большею-частью были изложеніемъ новаго ученія.
   Въ маѣ 1844 г. правительство закрыло каѳедру славянской литературы. Такъ-какъ почти въ одно и то же время закрыты были каѳедры Мишле и Кине, то была выбита медаль, на которой портретъ Мицкевича помѣщенъ вмѣстѣ съ портретами этихъ двухъ профессоровъ.
   Въ эту эпоху Мицкевичъ чрезвычайно измѣнился. Прежде онъ былъ веселъ, любилъ пѣніе, общество, бесѣды; теперь вдругъ сдѣлался мрачнымъ; искренность замѣнилась въ немъ раздражительностью въ высшей степени. На его выразительномъ лицѣ отпечатлѣлось тяжкое страданіе. Между-тѣмъ время уходило, а событія, предсказанныя Товіанскимъ, не совершались. Впрочемъ, ученики не оставляли его, болѣе-и-болѣе погружаясь въ мистицизмъ" который, какъ выражается одинъ изъ біографовъ Мицкевича, принималъ во Франціи наполеоновскій характеръ.
   Когда на папскій престолъ вступилъ Пій IX, Мицкевичъ сталъ обращаться къ церкви. Въ концѣ 1847 г. онъ поѣхалъ въ Римъ съ намѣреніемъ подвергнуть суду церкви ученіе Товіанскаго и свои сочиненія.
   Въ Римѣ онъ видѣлся съ папою и снова сблизился съ монахами храма Св. Воскресенія, своими старинными друзьями. Между -- тѣмъ въ Парижѣ вспыхнула февральская револмція. Мицкевичъ возвратился туда въ 1849 г. Наполеонъ управлялъ Франціей". Это обстоятельство согласовалось съ понятіями и предчувствіями поэта, какъ мы ниже увидимъ при обозрѣніи его лекцій. Онъ сблизился съ приверженцами новаго порядка во Франціи и часто бывалъ у дяди президента, Іеронима. Вскорѣ получилъ онъ отъ правительства скромное мѣсто хранителя арсенальской библіотеки.
   Въ послѣдніе годы своей жизни онъ совершенно оставилъ послѣдователей Товіанскаго и вполнѣ предался религіозному чувству. Въ Латраппѣ онъ долго говѣлъ и каялся въ грѣхахъ своихъ.
   Зимою 1855 г. скончалась жена Мицкевича, оставивъ шестерыхъ сиротъ. Огорченный этимъ несчастіемъ, поэтъ провелъ нѣкоторое время въ Фонтенбло, у друзей своихъ, Залескихъ. Въ іюнѣ этого же года онъ поѣхалъ въ Константинополь, вмѣстѣ съ ученою экспедиціею. По порученію Французскаго правительства, онъ долженъ былъ ученымъ образомъ изслѣдовать славянскія земли въ Турціи.
   Мицкевичъ скончался въ Константинополѣ отъ холеры, 28 декабря 1853 г. Вотъ что писалъ близкій свидѣтель его кончины:
   "Нашего великаго Адама Мицкевича нестало... Часа два назадъ, какъ я, вмѣстѣ съ Генрихомъ Служальскимь, его вѣрнымъ другомъ, положилъ его мертвое тѣло въ гробь... Со времени пріѣзда сюда Мицкевича, я почти ежедневно бывалъ у него. Когда онъ возвратился изъ Бургаса, то изъ постороннихъ только мнѣ одному позволилъ входить въ свою комнату. Видя, что лихорадка, мучившая его, совершенно перестала и что онъ выздоровѣлъ, я бывалъ у него рѣже. Въ первый разъ, впродолженіе пяти дней, я не видѣлся съ Мицкевичемъ; но когда, третьягодня, я шелъ къ нему, то посланный остановилъ меня на дорогѣ съ ужасною вѣстью... Когда я пришелъ къ нему, Служальскій бросился мнѣ на шею, и мы оба зарыдали отъ горести, смотря на это лицо, на которомъ отражалось какое-то небесное выраженіе спокойствія и важности. Черты покойнаго, немедленно послѣ кончины, приняли поразительное сходство съ лицомъ Наполеона. Горесть пашу вскорѣ прервали два медика съ помощникомъ, пришедшіе бальзамировать тѣло. Трое насъ присутствовало: Служальскій, Французъ Леви, секретарь покойнаго, и я. Двоимъ изъ насъ не достало присутствія духа; мы не могли смотрѣть на эту операцію, тѣмъ болѣе, что Мицкевичъ запретилъ ее при жизни своей: она исполнена была но приказанію Французскаго посланника. Итакъ Леви остался одинъ; мы съ Сдужальскимъ разговаривали въ другой комнатѣ и плакали, пока достало намъ слезъ. Въ пятомъ часу, подъ-утро, бальзамированіе окончилось и пришла наша очередь заняться одѣваньемъ покойнаго. Мы одѣли его въ любимую имъ шубку, голову накрыли конфедераткою, которую онъ всегда носилъ; на груди же положили портретъ его покойной жены. Послѣ этого мы перенесли его на своихъ рукахъ въ гробъ, передъ которымъ мы стали на колѣни, поцаловали въ послѣдній разъ его руки...
   "О послѣднихъ минутахъ его жизни замѣчу, что онъ впродолженіи нѣсколькихъ дней страдалъ діарреею. Третьягодня, въ четыре часа пополудни, съ нимъ сдѣлалось очень-худо и показались первые признаки холеры. По мнѣнію медиковъ, уже послѣ пришедшихъ, находившійся при немъ отъ полудня докторъ Гембицкій не въ-состояніи былъ ему помочь; онъ поджидалъ своихъ товарищей. Хотя Дроздовскій, Шостаневскій и Парсевичъ пришли сейчасъ же, однако ужь было поздно. Впрочемъ, самъ Мицкевичъ понялъ свое опасное положеніе и приказалъ Служальскому вывѣдать, что думаютъ медики. Когда послѣдній сказалъ ему, что нѣтъ большой надежды" то онъ хотѣлъ что-то диктовать, но у него не достало силъ, потому-что страданія его были ужасны. Только на словахъ онъ передалъ ему нѣкоторыя распоряженія. Мицкевичъ не хотѣлъ принимать никакихъ лекарствъ. Въ шесть часовъ пришелъ къ нему священникъ Лавриновичъ, родомъ изъ Жмуйдзи, котораго Мицкевичъ очень уважалъ. Въ семь часовъ онъ показывалъ только знаками, что узнаётъ окружающихъ. Наконецъ въ восемь часовъ началась страшная борьба жизни съ смертью и въ сорокъ минутъ десятаго угасъ этотъ великій свѣточъ..."
   Теперь смертные останки поэта уже покоятся на кладбищѣ въ Монморанси...
   

III.

   Для полнаго очертанія личности Мицкевича сообщаемъ здѣсь любопытныя свѣдѣнія о его портретахъ, заключающіяся въ письмѣ неизвѣстнаго изъ Парижа, которое помѣщено было въ 37 No "Варшавской Газеты" (Gazeta Warszawska) за 1858 годъ.
   "Какъ въ Польшѣ, такъ и за границею теперь безконечно размножаются портреты Мицкевича. Тѣ, которые ближе знали поэта, не обязаны ли сдѣлать опредѣленныя указанія, могущія служить руководствомъ для публики при выборѣ изображенія, въ которомъ вѣрнѣе сохранилисъ черты обожаемаго поэта?
   "Нелегко случается встрѣтить такое подвижное лицо, какое было у Мицкевича, такъ-открыто выражавшее всѣ мысли, всѣ впечатлѣнія и порывы, всѣ опасенія и сомнѣнія, гнѣвъ и презрѣніе, возвышенность души и простоту поселянина, восхищеніе и истинную нѣжность, а иногда какую-то мертвенность въ минуты утомленія, въ которыя, однако, оставались слѣды всѣхъ этихъ чувствъ, такъ-что на этомъ безмолвномъ, внѣшнемъ орудіи души можно было исчислить и обозначить всѣ струны и клавиши, оставшіяся безъ движенія, мысленно пробѣжать всѣ тоны, которые ежеминутно готовы были снова отозваться. Это былъ объигранный инструментъ, послушный художнику такъ же, какъ его голосъ и интонація его разговора, какъ этотъ внутренній даръ все передавать свойственнымъ ему словомъ, какъ его вездѣ зрѣлый и совершенный стиль въ прозѣ и стихахъ, все изображающій сильно и мѣтко, невпадающій въ какую-то fausse bonhomie, подобно его подражателямъ въ размножившихся теперь разсказахъ изъ шляхетской жизни. Да и въ его жизни никогда не было этой fausse bonhomie: вотъ почему каждое его обыкновенное движеніе уничтожало всякую гордыню, приближающуюся къ нему, и озаряло лицо его смиреннымъ благочестіемъ пилигрима. Однакожъ, его лицо далеко не походило на тѣ лица, которыя вообще мы привыкли называть необыкновенными. Лобъ невысокій, съ морщиною, надъ которою загибались спереди длинные, густые и назадъ-зачесанные волосы. Вслѣдствіе предразсудка, или но предчувствію, онъ неохотно давалъ ихъ стричь, утверждая, что это было вредно для глазъ. Носъ у него былъ правильный, по нѣсколько-наклоненный внизъ, какъ изображено, можетъ-быть, слишкомъ-рѣзко на портретѣ Тепи, гдѣ онъ странною тѣнью раздѣляетъ пополамъ лицо, слишкомъ-перпендикулярно представленное. Я говорю о картинѣ, которая была на выставкѣ, потому-что берлинскихъ гравюръ съ нея я вовсе не видалъ. Части лба, по обѣимъ сторонамъ надъ бровями, были бы самымъ любопытнымъ предметомъ для френолога. Прекрасно можно разсмотрѣть ихъ на превосходномъ бюстѣ Олещинскаго, которымъ я восхищался въ изящномъ и уменьшенномъ слѣпкѣ изъ гипса. Отдаю полную справедливость лично мнѣ незнакомому ваятелю и отъ души желаю, чтобъ этотъ слѣпокъ у насъ былъ распространенъ. Взглядъ Мицкевича былъ продолжителенъ; въ немъ болѣе замѣчалось размышленіе, чѣмъ проницательность, если поэтъ кого-нибудь слушалъ; но этотъ взглядъ вдругъ сверкалъ чудною искрою, когда Мицкевичъ собирался отвѣчать. Казалось, все, что онъ тогда видѣлъ или слышалъ, сосредоточивалось въ одинъ фокусъ, и каждый разъ, какъ только въ разговорѣ съ кѣмъ-либо изъ постороннихъ его поражала какая-нибудь мысль, онъ вдругъ какъ-бы замыкался въ самомъ себѣ, поднималъ голову; глаза какъ-бы заволакивались мглою и, нѣкоторое время оставаясь неподвижными, черезъ минуту оживлялись, какъ-будто весь ихъ огонь и жизнь сосредоточивались внутри его собственнаго духа. На устахъ его, еще съ юности, замѣтно выражалась байроновская горечь, и потому-то, въ минуты нерасположенія, протянутыя губы чудно выражали недовольство или пренебреженіе; подбородокъ, выдающійся впередъ и приподнятый кверху, ярко очерчивалъ эти губы снизу, а двѣ боковыя морщины, отдѣляющія ихъ отъ щекъ, съ теченіемъ времени, придавали его устамъ еще болѣе выпуклости. Въ минуты задумчивости, лобъ его, казалось, сжимался и подавался къ задней части головы. При выдающихся впередъ устахъ и приподнятомъ подбородкѣ, это придавало всему лицу его орлиный видъ. Но кто въ состояніи описать это лицо, когда оно оживлялось искреннимъ радушіемъ, когда, во время смиренной молитвы въ церкви, на немъ отражалось глубокое благоговѣніе, или когда высокая мысль воспламеняла его на каѳедрѣ, заставляла его приподнимать брови, придавала чертамъ его лица какую-то силу и могущество, выражалась громкимъ и звучнымъ органомъ голоса и, какъ солнце, разливала вокругъ благодатную теплоту! На одну изъ его лекцій въ Collège de France я привелъ молодаго датскаго офицера, находившагося тогда въ Парижѣ. Онъ ни слова не зналъ пофранцузски; но, нѣкогда слышавъ, какъ Эленшлегеръ съ величайшимъ восторгомъ отзывался о Мицкевичѣ, хотѣлъ увидѣть польскаго поэта по-крайней-мѣрѣ на каѳедрѣ, не осмѣливаясь у него дома навязываться ему съ своимъ знакомствомъ. Меня очень изумило его напряженное вниманіе, съ какимъ, казалось, онъ слушалъ профессора впродолженіе почти полутора часа; и когда я разсказалъ ему въ нѣсколькихъ словахъ содержаніе лекціи, то онъ чрезвычайно-вѣрно развилъ передо мною многія идеи, въ-особенности же объяснилъ всѣ чувства, которыя, по его собственному признанію, прочиталъ на краснорѣчивомъ лицѣ поэта.
   "Портреты Мицкевича, нѣкогда сдѣланные въ Польшѣ и за границею, во время его молодости, ничего не говорятъ ни моему сердцу, ни моей памяти, несмотря на то, что я довольно-часто встрѣчался съ нимъ и потомъ былъ съ нимъ неразлученъ впродолженіе четверти столѣтія слишкомъ. Здѣсь я не исключаю даже мраморнаго бюста и медальйона работы безсмертнаго Давида д'Анжера. Всего болѣе возбуждаетъ во мнѣ какую-то мысль и чувство литографія Тул.ьёна (Toullon), сдѣланная въ 1844 году. Не берусь рѣшить, прежніе ли художники вовсе не схватывали того, что всегда остается въ человѣческомъ лицѣ, что обозначается въ немъ только съ теченіемъ времени, или эта жизнь, столь дѣятельная, проведенная въ безпрерывныхъ трудахъ и страданіяхъ, изгладила и преобразила эти черты, лишенныя сходства? Портретъ, сдѣланный г. Тульёномъ, принадлежитъ теперь къ величайшимъ рѣдкостямъ. У кого онъ есть, совѣтую тому старательно хранить его. Онъ не безъ недостатковъ, хотя и отличается большими достоинствами и совершеннымъ сходствомъ въ одну изъ самыхъ блистательныхъ эпохъ жизни Мицкевича, когда онъ, какъ профессоръ, пользовался громкою славою во Франціи. Изображеніе его, съ чертами старости, сдѣланное въ каменной овальной ипшѣ, изъ разсѣлинъ которой повидимому плющъ выпускаетъ мелкія вѣтки, но моему мнѣнію, не довольно правдоподобно. Это возстановленіе моды конца прошлаго и начала нынѣшняго вѣка, которая, не знаю почему, въ-особенности распространилась и сохранилась въ Германіи. На лицѣ отражается вдохновеніе, какъ у человѣка, который какъ-будто не сошелъ еще на землю; одинъ глазъ полузакрытъ, какъ-бы ослѣпленный солнцемъ. Была ли здѣсь у художника какая-нибудь мысль? Къ-сожалѣнію, нѣтъ! это только случай. Съ этого времени мнѣ неизвѣстно, дѣлалъ ли кто-нибудь при жизни поэта новый бюстъ, или гравировалъ его портретъ на стали, рисовалъ ли на камнѣ, или писалъ на полотнѣ? Однакожь, кажется, что за самый вѣрный и схожій портретъ Мицкевича мы обязаны фотографіямъ Михаила Швайцара. Знаменитый Надаръ довольно-неудачно передѣлалъ его и приложилъ къ одному изъ выпусковъ своего сборника Les Contemporains, издаваемаго въ Парижѣ.
   "Сколько намъ извѣстно, Фотографіи Швайцара служили главнымъ образцомъ для всѣхъ портретовъ Мицкевича, сдѣланныхъ послѣ его смерти. Всего-л)чше умѣлъ воспользоваться этими Фотографіями г. Владиславъ Олещпискій въ бюстѣ, о которомъ упомянуто выше. Литографія Юліана Мицкевича, годъ назадъ оттиснутая въ небольшомъ числѣ экземпляровъ, теперь уже очень-рѣдка. Она имѣетъ необыкновенную цѣнность; ее старательно и напрасно отъискиваютъ въ Парижѣ. Не знаю, по какому образцу сдѣланъ портретъ, приложенный къ новому изданію сочиненій Мицкевича, выходящему въ Варшавѣ, потому-что я еще не видалъ его; по рекомендую недавно-вышедшій здѣсь портретъ: это одна изъ фотографій, геліографически перенесенная на металлическую доску и сдѣланная à l'eau forte. Эта гравюра г. Риффо (Riffaut) живо и пріятно напоминаетъ мнѣ нашего поэта. Выраженіе лица передано старательно и съ большимъ одушевленіемъ; оно исполнено непринужденности и привлекательности; однакожь взглядъ поэта серьёзенъ; кажется, будто онъ кого-то слушаетъ, или на что-то внимательно смотритъ; но онъ съ нами, онъ на землѣ и въ жизни! Въ рукѣ онъ держитъ трость, не опираясь на нее. Съ-виду, это человѣкъ, сидящій непринужденно и просто, исполненный движенія и жизни. Признаюсь, однакожь, что, несмотря на всѣ эти достоинства, самая фотографія имѣетъ для меня болѣе очарованія. Есть въ ней что-то безконечное и неисчерпаемое для мысли и для глазъ, чего рука человѣческая никогда не въ-состояніи передать".

П. ДУБРОВСКІЙ.

"Отечественныя Записки", No 9, 1858

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru