Lib.ru/Классика: Дубровина Екатерина Оскаровна. Сфинкс

СФИНКСЪ.

РОМАНЪ.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Въ одномъ изъ отдаленныхъ уголковъ восточной Сибири, въ больницѣ, умеръ мой другъ Весеньевъ. Умеръ онъ отъ болѣзни сердца, застигнутый смертью врасплохъ. Я нашелъ его сидящимъ за столонъ, надъ толстой тетрадью: голова была опущена на грудь, одна рука лежала на бумагѣ, другая безсильно повисла съ боку покосившагося въ сторону туловища. Онъ имѣлъ видъ спящаго человѣка и я подошелъ разбудить его, чтобъ заставить лечь въ постель. Его синія лицо и губы испугали меня. Я подошелъ и убѣдился, что его уже не разбудить никакимъ силамъ: онъ былъ жертвъ.

Я позвалъ сторожа, съ его помощью уложилъ покойника на койку и далъ знать коменданту. На заглавномъ листѣ тетради, надъ которой трудился Весеньевъ въ послѣдній годъ, стояла надпись: "доктору". Я завладѣлъ этой тетрадью и на первой страницѣ прочелъ:

"Завѣщаю вамъ, докторъ, эту рукопись; вы лечили меня, васъ интересовало мое прошлое по ташени связи его съ настоящимъ; для васъ я задумалъ продолжать эти записки, начатыя въ счастливые дни, когда я, идеалистъ-юноша, мечталъ о возможности всегда оставаться чистымъ и безупречнымъ. Теперь на мнѣ лежитъ клеймо отверженія, убійца, варнакъ. Но вы не отвернулись отъ меня, вы были мнѣ другомъ, и я ввѣряю вамъ печальную повѣсть моей коротенькой жизни, съ ея многими печалями и немногими радостями. Я уношу въ могилу глубокую благодарность къ вамъ. Примите, какъ выраженіе этой благодарности, ной посильный трудъ, прочтите его товарищамъ и потомъ дѣлайте съ нимъ все, что хотите".

Пользуясь позволеніемъ Весеньева, я прочелъ его записки и хочу дать ихъ прочесть другимъ. Но прежде я долженъ познакомить читателя съ личностью Весеньева, такого, какимъ я зналъ его.

Онъ попалъ къ намъ при дурныхъ условіяхъ: комендантомъ "былъ назначенъ человѣкъ, видѣвшій въ каторжникахъ чуть не личныхъ враговъ и потому ожесточенно ихъ преслѣдовавшій. Онъ былъ изъ Монголовъ, человѣкъ не глупый, но узкій и жестокій до звѣрства. Каторжники его ненавидѣли, а со времени появленія Весеньева ненависть эта усилилась еще больше. Весеньевъ пользовался особенной симпатіей товарищей и это было весьма понятно: какъ уголовный преступникъ, онъ попалъ въ среду мелкихъ и крупныхъ мошенниковъ; но какъ ни были развращены,эти послѣдніе, чутье подсказало имъ, что Весеньевъ не ихъ поля ягода, хотя законъ и унизилъ его до равнаго наказанія съ ними. Они звали, что онъ изъ "господъ", и цѣнили въ немъ то, что онъ не только не чуждался ихъ, а даже старался съ ними сблизиться.

Смерть его поразила ихъ. Кто теперь подѣлится съ ними словомъ и мыслью просвѣщеннаго наукой ума? Кто оживитъ тюрьму прочувствованной, сердечной рѣчью въ длинные зимніе вечера, когда вѣтеръ воетъ въ трубахъ и врывается въ щели стѣнъ? Ему они не боясь открывали самыя завѣтныя думы свои, таящіяся въ томъ глубокомъ уголкѣ души, куда не проникаетъ порча и который даже у самыхъ развращенныхъ людей остается на всю жизнь нетронутымъ. Рѣдко кого пускаетъ туда человѣкъ, и пускаетъ по выбору, зная, что тотъ, кто онъ пустилъ, не осквернитъ его святыни.

Весеньеву открылись двери въ эти душевные тайники его товарищей; у каждаго изъ нихъ была привязанность, воспоминаніе "о которой чистой струей обмывало наслоившуюся жизнью грязь, одинъ плакалъ объ умершей съ горя по немъ матери, другой, вспоминалъ любовницу, отдавшую ему свое безкорыстное, чистое "чувство, въ тѣ дни, когда и самъ онъ былъ честенъ и чистъ. Они, стыдившіеся другъ друга за всякое проявленіе человѣчности, гордились передъ Весеньевымъ этимъ самымъ проявленіемъ и не боясь повѣряли ему свою борьбу, свои муки за совершенный грѣхъ. Не укоризной, а снисхожденіемъ, примиреніемъ звучалъ имъ его кроткій голосъ.

Его исповѣди они не могли добиться. На всѣ вопросы ихъ, задаваемые всегда деликатно и тонко, онъ отвѣчалъ печальной улыбкой и говорилъ, что "убилъ потому, что самъ не вѣдалъ, что творитъ".

Неразрѣшимой загадкой было для нихъ это убійство. Онъ -- убійца! Онъ, этотъ человѣкъ съ душою ребенка, съ грустною нѣжностью глазъ, съ тихою, кроткою рѣчью! Они недоунѣвали, но. допытываться не рѣшился ни одинъ изъ нихъ, боясь разбередить глубокую рану, боясь употребить насиліе съ тѣмъ, кто самъ не позволялъ себѣ никакого насилія.

Комендантъ возненавидѣлъ Весеньева съ перваго дня его по явленія на работахъ, и съ каждымъ отпоромъ, который давалъ ему Весеньевъ на его дикія выходки, ненависть эта усиливалась. Онъ не могъ помириться съ тѣмъ, что въ жилахъ Весеньева текла барская кровь, отнимающая у него, коменданта и прямого начальника, право зуботычинъ.

-- Все равно, такой же варнакъ, какъ и другіе, говорилъ онъ, но дальше такихъ словъ идти не рѣшался.

Наружность Весеньева была тоже изъ тѣхъ, которыя не нравятся начальству: высокій, худенькій, съ впалой грудью и тонкимъ, блѣдныхъ лицомъ, онъ олицетворялъ собою отсутствіе той мускульной силы, которая можетъ подкупить начальника и надсмотрщика тяжкихъ каторжныхъ работъ. Сердце болѣло у того, кто смотрѣлъ, какъ потъ градомъ лился съ его высокаго, блѣднаго лба отъ ворочанья тачекъ съ каменьями; но онъ ворочалъ ихъ, не прося, не ища отдыха, ворочалъ наравнѣ съ другими, сильными, и только хриплое дыханье выдавало усталость да тонкія, длинныя руки, гремя цѣпями, какъ плети безсильно падали о бокамъ истощеннаго тѣла, когда кончался урочный часъ его непосильной работы. Но онъ ни разу не пожаловался на усталость и работалъ ожесточенно усердно, какъ-будто торопясь познать себя. Онъ и работая сохранялъ ту-же прелесть выраженія, которая составляла главную красоту его лица, тотъ-же задумчивый, кроткій свѣтъ большихъ сѣро карихъ глазъ. Одна барыня, придя посмотрѣть на работы, говорила потомъ, что долго видѣла передъ собою эту благородную, склоненную на бокъ голову съ безкровнымъ, тонкимъ лицомъ и чистымъ, греческимъ профилемъ.

Передъ ссылкой въ Сибирь Весеньевъ три мѣсяца содержался въ больницѣ умалишенныхъ; онъ потерялъ разсудокъ отъ того страшнаго потрясенія, которое перенесъ, совершая преступленіе. Мнѣ былъ отданъ приказъ зорко слѣдить за состояніемъ его умственныхъ способностей и, пользуясь этимъ, я часто проводилъ цѣлые вечера въ тюрьмѣ, бесѣдуя съ нимъ.

Эти бесѣды доставляли мнѣ много наслажденія. Я въ первый разъ въ жизни натолкнулся на тотъ болѣзненно-повышенный анализъ, который постоянно, упрямо слѣдитъ за всѣми тончайшими изгибами собственной мысли, собственнаго чувства, не упуская изъ вида ни одной самой мелкой подробности.

Слушая его, я заподозрилъ въ немъ слишкомъ раннее мозговое развитіе, при полномъ отсутствіи какого-нибудь опредѣленнаго направленія; онъ отчетливо, рельефно помнилъ все свое дѣтство, проведенное въ кругу превосходной, любящей семьи, среди богатой, живописной природы; болѣзненная чуткость и впечатлительность слышались въ его разсказѣ; каждое дерево, лужокъ, озеро, пригорки и долины своей родины онъ любилъ, какъ живыхъ людей, какъ друзей, раздѣлявшихъ его дѣтскіе грезы и планы; онъ, какъ Гете, слышалъ живую рѣчь въ журчаніи ручья, шептался съ листьями стараго дуба, сосѣда его комнаты. Во всѣхъ поступкахъ его дѣтскихъ лѣтъ преобладала порывистость, желаніе сдѣлать все, что-бы только ни пришло въ голову, и онъ цѣликомъ ₍перенесу это свойство въ зрѣлый возрастъ. Любимое, балованное дитя, онъ не привыкъ ни въ чемъ получать отказа.

Когда Сережѣ минуло тринадцать лѣтъ, отецъ подарилъ ему ружье и научилъ охотиться. Вся порывистая страсть, зрѣвшая жъ организмѣ, перешла у него въ охоту. Я мучился за него, слушая его разсказы о томъ, что онъ чувствовалъ, подстерегая своихъ пернатыхъ жертвъ, какъ трепетало, замирало и снова прыгало его. дѣтское сердце, какъ его кидало то въ жаръ, то въ ознобъ. Передавать это состояніе онъ умѣлъ такъ картинно и образно, какъ мое перо не въ силахъ передать. Передавая былыя впечатлѣнія, онъ снова переживалъ былыя ощущенія, блѣднѣлъ, краснѣлъ, жилы напрягались на лбу и я боялся, что онъ кинется на меня,-- такъ неудержимо его подавала впередъ какая-то напряженная, страстная сила. Въ такія минуты я не узнавалъ его спокойныхъ глазъ,-- такая дикая страсть, такой неодолимый огонь загорались въ нихъ; въ такія минуты я считалъ его способнымъ на преступленіе и не удивлялся тому, что онъ убилъ ту, которая, по его словамъ, не съумѣла отвѣтить полнымъ чувствомъ на его страстную, все пережившую привязанность.

За три недѣли до смерти у Весеньева повторился припадокъ бѣшенства и продолжался восемь дней, съ коротенькими промежутками угнетенія; но и въ эти промежутки разсудокъ не возвращался. Я въ первый разъ наблюдалъ такое тяжелое помѣшательство: ни одной минуты облегченія, ни одной свѣтлой илюзіи, какъ у другихъ. Ему все представлялось тогда, что за нимъ гонится кто-то, хватаетъ за горло, душитъ; онъ кричалъ, плакалъ, молилъ о пощадѣ, и затѣмъ начинался періодъ бѣшенства; его связывали, обливали холодной водой и клали на койку; усталый, разбитый, онъ впадалъ въ уныніе, тихо, жалобно стоналъ, плакалъ, призывалъ смерть и, повидимому, переживалъ съизнова все, что было горькаго въ его надломленной жизни.

Повтореніемъ помѣшательства Весеньевъ обязанъ былъ коменданту. Дѣло было такъ: придя неожиданно на работы, комендантъ увидѣлъ спящимъ одного изъ ссыльныхъ; Весеньевъ работалъ неподалеку отъ спящаго и, окончивъ свой урокъ, взялся за его работу. Этотъ послѣдній былъ слабый, больной старикъ, просидѣвшій 18 лѣтъ въ тюрьмѣ и растратившій въ ней здоровье и силы.

-- Какъ вы осмѣлились позволить этому бездѣльнику валяться въ рабочіе часы! сердито спросилъ комендантъ надзирателя, тыкая пальцемъ на спящаго.-- Я взыщу съ васъ, если онъ не кончитъ урокъ.

-- Я кончу за него, кротко вступился за товарища Весеньевъ.-- Ему нездоровится, пусть поспитъ.

-- У меня не смѣть распоряжаться, крикнулъ на него комендантъ.-- Вы и свою-то работу еле одолѣваете; лядащій, туда-же помогать!

Весеньевъ ничего не отвѣтилъ и, покорно опустивъ голову, продолжалъ работать.

-- Я буду стоять надъ этимъ негодяемъ, продолжалъ комендантъ въ томъ-же тонѣ, -- и считать, сколько минуть онъ проспитъ.

Онъ вынулъ часы и подошелъ къ спящему.

-- По пробужденіи дать ему столько-же розогъ!

-- Ему шестьдесятъ три года и вы убьете его; да и законъ избавляетъ отъ розогъ такихъ стариковъ, опять сказалъ Весеньевъ, поднявъ на коменданта свои грустные, кроткіе глаза.

Я не съ тобой говорю, варнакъ, душегубецъ! забылся комендантъ.-- Я покажу тебѣ, мерзавецъ, какъ лѣзть въ разговоръ съ начальствомъ.

Дико сверкая глазами и не рѣшаясь ударить Весеньева, онъ подошелъ къ спящему и, схвативъ его за горло, приподнялъ съ земли.

Зарычавъ, какъ раненый звѣрь, Весеньевъ въ одинъ прыжокъ былъ подлѣ коменданта и не сдобровать-бы этому послѣднему, если-бы надзиратель не бросился между ними. Комендантъ въ ужасѣ убѣжалъ домой, а Весеньева, кричавшаго и бѣсновавшагося, отвели въ больницу и послалъ за мной.

Я нашелъ его въ припадкѣ сильнѣйшаго бѣшенства. Онъ стоялъ въ углу, загородясь стуломъ, и кричалъ, чтобъ мы не давали душить его, что ему больно, что онъ одинъ не въ силахъ справиться съ кѣмъ-то, кто хватаетъ его за горло; онъ разорвалъ воротъ рубашки, открывалъ широко ротъ, хрипѣлъ, задыхался. Къ изслѣдованію его я, конечно, не могъ приступить: въ такомъ состояніи за него нельзя было ручаться, а жизнь мнѣ еще не надоѣла.

Болѣзнь его продолжалась восемь дней и послѣ нея насталъ такой страшный упадокъ силъ, такое общее разстройство организма, что его нельзя уже было допустить до работъ и онъ оставался въ больницѣ до самой смерти.

Комендантъ смягчился, сознавая себя виновникомъ болѣзни Весеньева, и давалъ ему всевозможныя льготы, даже присылалъ книги, которыхъ, впрочемъ, Весеньевъ не читалъ. Онъ часа по три въ день сидѣлъ надъ своими записками, и когда, видя, какъ вредно дѣйствуютъ на него воспоминанія прошлаго, я хотѣлъ отнять у него бумагу, перо и чернила, онъ расплакался, какъ ребенокъ. Я не рѣшился лишать его послѣдней отрады и въ награду за это онъ завѣщалъ мнѣ свою рукопись.

-----

ЗАПИСКИ ВЕСЕНЬЕВА.

Я родился въ губернскомъ городѣ, въ одной изъ среднихъ губерній Россіи. Дѣтство мое промелькнуло, какъ мелькаетъ передъ глазами ѣдущаго по желѣзной дорогѣ бархатистый лугъ, испещренный полевыми цвѣтами: пестрое смѣшеніе Врасокъ и переливовъ, однообразное въ своемъ разнообразіи, блестящее, цвѣтущее, пріятно ласкающее глазъ и чувство и недающее никакой пищи уму и наблюдательности. Слишкомъ быстро, слишкомъ ярко одни впечатлѣнія смѣняются другими, не оставляя времени задуматься ни надъ однимъ изъ нихъ.

Такъ шло дѣло до смерти отца. Смерть его слетѣла на нашу семью, какъ молнія, и сожгла все наше благосостояніе. Не стало друга, кормильца семьи, -- и семья эта пошла въ разбродъ. Мать, жившая душа въ душу съ отцомъ, стала хирѣть и прихварывать; пенсіи, которую она получала, было недостаточно для содержанія семьи въ привычной обстановкѣ; мать сжалась, переѣхала въ маленькую квартирку и взяла съ собой мою старшую сестру, больную, нервную дѣвушку; младшую сестру взяла къ себѣ одна богатая барыня, Марина Яковлевна Кокшина, старая пріятельница матери, приходившаяся намъ какъ-то сродни. Она-же предложила мнѣ не брать стипендіи, обѣщаясь присылать ежемѣсячно двадцать пять рублей на прожитіе. Отказаться отъ ея благодѣяній мать не рѣшилась, боясь оскорбить отказомъ избалованную самодурку, для которой двадцать пять рублей въ мѣсяцъ значили меньше, чѣмъ двадцать пять копеекъ для насъ; да и Катя, сестра моя, взятая ею въ домъ, могла понести на себѣ послѣдствія нашего отказа.

Это происходило въ 1859 году. Я былъ тЛда на второмъ курсѣ медико-хирургической академіи. Съ этого года я начинаю мою лѣтопись, потому что собственно только въ этомъ году я вступилъ въ настоящую будничную жизнь большинства, -- жизнь, отмѣченную мелкими волненіями, неудачами, лишеніями и немногими блѣдными радостями. На мнѣ болѣзненно отразилась эта жизнь. Выросшій въ холѣ и ласкѣ мирнаго домашняго очага, я осиротѣлъ, упалъ духомъ, очутившись между чужихъ людей, безучастныхъ, холодныхъ, разсчетливыхъ. Мое вниманіе къ своей внѣшности, желаніе сохранить въ ней привычную опрятность я порядочность, назвали барствомъ; мою деликатную, сдержанную осторожность въ отношеніи къ другимъ, воспитанную во мнѣ деликатной до щепетильности матерью, приняли за гордость и нежеланіе сближаться, и товарищи начали сторониться меня. Я не искалъ ихъ, я жилъ въ сторонѣ отъ нихъ, и это одиночество, эта отчужденность не могли не отразиться на состояніи моего духа. Я скучалъ, тосковалъ, мнѣ недоставало привязанности, дружбы, любви.

Тяжелое мое настроеніе выразилось еще сильнѣе, когда наступила весна, когда кончились занятія въ академіи, когда пришло время долго жданнаго отдыха, а между тѣмъ я не могъ даже уѣхать домой, такъ-какъ моя мать и старшая сестра гостили въ это время у Коншиной, гдѣ я былъ-бы лишнимъ. Не имѣя уроковъ, утомленный работой за зиму, я отдыхалъ теперь, посвящая время ознакомленію съ петербургскими окрестностями. Солнце такъ сильно жгло землю, что меня тянуло въ зелень, и я нерѣдко направлялъ стопы къ Александровскому парку, этому студенческому оазису.

Весело было смотрѣть на весеннія, радостныя лица, на живыя краски женскихъ нарядовъ, прислушиваться къ хихиканью барышень, къ хохоту и визгу дѣтей. Кругомъ раздается веселый смѣхъ, неумолчный говоръ, живою волной охватываетъ со всѣхъ сторонъ и подмываетъ самого на молодыя, глупыя выходки. Жизнь, кровь закипаетъ внутри, опьяняешься отъ теплыхъ лучей, отъ наркотическаго воздуха, пропитаннаго запахомъ сирени и тополя, и ногъ подъ собой не слышишь, словно несетъ тебя что-то куда-то. Я жадно смотрѣлъ на толпу гуляющихъ, такъ мало походившую на ту толпу, гдѣ я вертѣлся всю зиму,-- толпу съ сухими, желтыми лицами, кожаными фартуками, латынью на языкѣ и груберистикой подъ мышкой.

Меня тянуло сблизиться съ этою толпою, повеселиться вмѣстѣ съ нею ея безхитростнымъ весельемъ, и, наконецъ, случай представился. Это было въ концѣ мая. День былъ воскресный; шарманки дразнили своимъ визгомъ мою разыгравшуюся удаль и я чувствовалъ, какъ сдержанность постепенно начинаетъ сходить съ меня. Увидавъ, что на скамьѣ сидятъ три молодыя, смазливыя дѣвушки, я подошелъ и сѣлъ подлѣ нихъ. Дѣвушки курили папиросы и грызли орѣшки. Я попросилъ огня у той, которая сидѣла ближе ко мнѣ. Закуривая, я уронилъ ея и свой огонь.

-- Мой огонь у вашихъ ногъ, спошличалъ я.-- Неужели вы его растопчете?

-- Совсѣмъ напротивъ, я его подниму, смѣясь, отвѣчала дѣвушка и наклонилась за огнемъ. Я сдѣлалъ то-же и наши руки столкнулись. Руки у ней были бѣлыя, безъ перчатокъ.

-- Славныя ручки, подумалъ я вслухъ.

-- Ахъ, какой вы веселый, кокетничала дѣвушка.-- Съ вами не соскучишься. Вы изъ студентовъ?

-- Да, студентъ. А вы?

-- А мы здѣсь, на Дворянской, въ магазинѣ работаемъ. Намъ къ Тучкову мосту надо идти, только что вечеръ очень прелестный, вотъ и захотѣлось воздухомъ подышать. Давайте въ горѣлки играть, предложила она.

-- Лиза, ты съума сошла! остановила ее подруга.

-- Что-жь такое? Я двадцать лѣтъ знаю, что я Лиза. Они простые, ну и я съ ними по просту.

-- Да какъ-же мы будемъ играть? спросилъ я. Предложеніе мнѣ положительно понравилось.-- Насъ всего четверо. Вонъ тѣхъ бы трехъ пригласить.

Я кивнулъ головой на трехъ дѣвушекъ, ходившихъ взадъ и впередъ по алейкѣ и видимо скучавшихъ.

-- Что-жь такое? Я приглашу, согласилась бойкая Лиза и подлетѣла къ гуляющимъ.

-- Лиза! опять остановила ее солидная сосѣдка, до/"то уже поздно: дѣвушки вмѣстѣ съ Лизой подходили къ надъ.

Горѣлки устроились на славу; мы шумѣли, хохотали и развеселили даже угрюмую Пашеньку, какъ называла свою подругу Лиза. Наконецъ, поднявшійся пискъ и визгъ привлекъ къ намъ вниманіе блюстителя порядка, очень деликатно напомнившаго намъ, что "бѣгать здѣсь не дозволяется". Мы притихли, но уже не разставались болѣе и чинно гуляли вмѣстѣ, куря папиросы и погрызывая орѣшки. Барышни мои были не изъ церемонныхъ и, проведя весело время, взяли съ меня слово приходить въ паркъ каждый вечеръ.

Вѣрный данному слову, я и на другой, я на третій день снова и снова являлся въ паркъ. Безъ труда находилъ я моихъ барышень; онѣ еще издали узнавали меня и привѣтливо махали мнѣ платками и зонтиками. Подойдя къ лотку и набивъ карманы орѣхами, я направился къ моимъ новымъ пріятельницамъ. Мы садились на скамеечку и, щелкая орѣшки, принимались разбирать проходившую мимо публику. Язычки у барышень были такъ-же остры, какъ зубки; это забавляло меня и я нарочно хвалилъ проходившихъ женщинъ, чтобы дать имъ возможность позлословить. Онѣ болтали безъ умолку, торопясь и перебивая другъ друга. Даже серьезная Пашенька сбрасывала съ себя неприступный видъ и щебетала, какъ дома.

Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ, поджидая веселую, но уже начинавшую мнѣ надоѣдать своею пошловатостью компанію моихъ новыхъ знакомыхъ, я, лежа съ книгою на травѣ, случайно подслушалъ разговоръ двухъ молоденькихъ женщинъ, сидѣвшихъ на скамьѣ и очевидно незамѣтившихъ меня.

Одной изъ нихъ было на видъ лѣтъ двадцать пять, другая казалась моложе. Старшая была бѣлокура, тонка, съ тонкими, прямыми чертами блѣднаго, миніатюрнаго лица и сѣрыми, задумчивыми глазами. Младшая походила на нее, но лицо ея было свѣжѣе, ростъ меньше и глаза почти черные. Нарядъ ихъ былъ изысканъ и довольно рѣзво отличался отъ костюмовъ остальной публики, гулявшей въ паркѣ.

-- Удивляюсь, говорила старшая,-- какъ это maman рѣшается принимать ее; какъ она не боится, что тебѣ можетъ быть вредно такое общество?

Младшая презрительно вздернула губку.

-- Maman слишкомъ хорошо знаетъ меня, чтобы предполагать, что Ольга можетъ имѣть на меня вліяніе; я терпѣть не могу такихъ женщинъ, какъ она, и скорѣе умру, чѣмъ пойду по ея дорогѣ. Maman слѣпа къ ней и не видитъ грязи за притворной искренностью.

-- Maman очень добра, снова заговорила старшая.-- Ольга наговорила ей ужасовъ о своемъ мужѣ, разсказывала, какъ онъ билъ, тиранилъ ее, и maman оправдываетъ совершенно, что она его бросила. Я согласна съ тѣмъ, что это можно оправдать, но интересно знать, чѣмъ объясняетъ себѣ maman ея новую связь?

Я началъ прислушиваться внимательнѣе; отвѣтъ интересовалъ меня и подслушать тайну людей, съ которыми меня, конечно, ни: когда не столкнетъ судьба, не казалось мнѣ ни нескромномъ, ни безнравственномъ.

-- Чѣмъ объясняетъ! сердито повторила младшая слова сестра.-- Конечно, натурой, какъ и всѣ это объясняютъ. Смѣшно, право! Если-бъ ко всѣмъ были такъ снисходительны, какъ къ Ольгѣ Павловнѣ, у насъ не было-бы потерянныхъ женщинъ. Нѣтъ, я не могу такъ милостиво относиться къ поступкамъ Ольги, не могу помириться съ мыслью, что она наша родственница. Ты еще мало знаешь ее, Софи, оттого и относишься въ ней мягче меня. Ты, конечно, думаешь, что Причетовъ -- ея первая связь? Ошибаешься, милочка, это уже третій.

Я вздрогнулъ: Причетовъ былъ мнѣ знакомъ, стало-быть слушать продолженіе разговора было уже нескромностью; но уйти отъ него у меня почему-то не хватило силъ и я остался на мѣстѣ.

Засмѣявшись ужасу, выразившемуся на лицѣ сестры при извѣстіи, что "Причетовъ -- уже третій", барышня продолжала съ видимымъ удовольствіемъ:

-- А какая она кокетка, если-бъ ты знала! На нее противно смотрѣть, когда она въ кругу мужчинъ: ломается, кривляется, фразируетъ и позируетъ; видишь, я даже стихами заговорила въ скобкахъ вставила она и весело засмѣялась, точно ей доставляло удовольствіе кидать грязью въ другого, враждебнаго; ей человѣка.-- Замѣчательно, какъ она умѣетъ влюбить въ себя вѣчно кто-нибудь да вяжется за ней.

-- Вяжется! Что за выраженіе, Нина!

-- Вульгарно, сознаюсь; но къ Ольгѣ идетъ: она сама очень вульгарна.

-- Ну ужь это ты клевещешь, моя милая! У Ольги хорошенькія, очень женственныя, мягкія манеры: вообще наружно она очень мила и я понимаю, что въ нее можно влюбиться, смѣясь, поддразнивала сестру Софи.

-- Не знаю, право, что въ ней милаго; такъ-себѣ, вертлява, жива, довольно свѣжа, но и только.

-- Beauté de diable -- самая опасная красота.

-- Не забудь пожалуйста, что она румянится; это всѣ говорятъ. Хороша beauté de diable!

-- Это вздоръ, оборвала ее Софи.-- Она не разъ при мнѣ уживалась. Я не говорю, что она красива; напротивъ, скорѣй некрасива; но это "je ne sais quoi* французскихъ героинь въ ней развито въ полной силѣ. Потокъ, она не глупа, довольно находчива и очень любезна,-- этого не отнижешь.

-- То-есть вкрадчива, лукава, какъ кошка; о, да, это въ ней есть.

-- Причетовъ-то любитъ ее?

-- Еще какъ! Онъ на всѣхъ смотритъ ея глазами, мѣритъ достоинства людей по ихъ отношеніямъ въ ней. Противная! терпѣть ее не могу! горячо закончила Нина.

-- Не могу не сказать одного слова за Ольгу, задумчиво говорила Софи.-- Это то, что она изумительно добра. А-ахъ, какъ добра! Я не встрѣчала еще такой доброй души. Въ ней это -- наслѣдье дяди.

-- Вольно-жь называть добротой безтолковую распущенность!

-- Скажи откровенно, Нина -- (Софи повернула въ ней лицо и пристально на нее уставилась):-- ты не имѣешь личностей противъ Ольги? Ужь не отбила-ли она у тебя какого-нибудь избраннаго вздыхателя?

-- Глупыя шутки, Софи!

-- Чѣмъ-же глупыя? Это возможно: она очень увлекательна.

-- Послушай, тихо заговорила Нина, обернувшись всѣхъ корпусомъ къ собесѣдницѣ, и глазки ея сердито сверкнули,-- ты, кажется, сердишь меня? Если это тебѣ такъ пріятно, то я предпочитаю идти домой.

Она быстро встала; Софи удержала ее.

-- Ну, ну, не злись, не буду; допой не пущу, мужъ взялъ слово, что я приведу тебя къ намъ. Давай говорить о другомъ. Скажи мнѣ только, что ея Вася? Хорошій мальчикъ?

-- Ничего себѣ. Избалованъ очень. Она его на спартанскій ладъ воспитываетъ, чуть не босикомъ по морозу пускаетъ; за то и худъ, какъ щепка, въ чемъ душа держится.

Разговоръ перешелъ на другую барыню, которая воспитываетъ своихъ дѣтей на англійскій ладъ, и Боже, что это за чудныя дѣти! Выдержанныя, тактичныя, любезныя, милыя! Какъ одѣваетъ -- прелесть! Плойки, оборки, вышивки, бархатъ и голыя ножки въ высокихъ сапожкахъ. Прелесть! Какая это чудная мать!

Голосокъ барышни принялъ плѣнительную пѣвучесть и восторженность. Я предположилъ, что и изъ нея должна современенъ подучиться чудная мать, обувающая дѣтей въ высокіе сапожки на голыя ножки, и поднялся съ мѣста, чтобы удалиться отъ нихъ. Интересовавшій меня разговоръ пресѣкся и не было надежды на его возобновленіе.

Я встрѣтилъ своихъ модистокъ, забросавшихъ меня разными вопросами, на которые, признаюсь, я отвѣчалъ неохотно. Онѣ меня уже не занимали. Мое праздное воображеніе живо заинтересовалось этой грѣшницей, надъ которой молодая, родная душа произнесла свой безпощадный судъ, ставя ее въ разрядъ потерянныхъ женщинъ. Другая, повидимому, относилась въ ней лучше, хотя очень слабо защищала ее.

"Развитая, добрая, умная* -- слышались мнѣ отзывы старшей сестры. Да развѣ такая можетъ быть, потерянной женщиной? Вздоръ! Злость, зависть, можетъ быть даже ревность вырыли ей яжу и, окунувъ ее туда съ головой, забросали ее грязью.

Мнѣ было искренно жаль ея. Мужъ билъ, тиранилъ, она ушла отъ него съ ребенкомъ, безпомощная, оттолкнутая родными, молодая, съ кипучей кровью, бросившей ее въ объятія свободной любви; эта любовь не дала ей того, чего она искала, а одной трудно прожить, разъ перешагнувъ преграду супружескаго долга, такъ многихъ удерживающаго отъ увлеченій. Опять полюбила и, беззавѣтно страстная, опять отдалась; развѣ ложится позоромъ отсутствіе разсчетливости? Легко судить другого, не посидѣвъ въ его шкурѣ.

Я-бы дорого далъ за возможность встрѣтиться съ такой женщиной, узнать ее ближе, заслужить ея полное довѣріе, даже полюбить ее и вызвать въ ней отвѣтное чувство. Мысль о ней пронеслась въ головѣ моей сквозь отрывочныя слова, которыя я говорилъ моимъ модисткамъ. Я не думалъ, чтобъ она была счастлива съ Причетовымъ; онъ былъ безспорно хорошимъ, но тяжелымъ и скучнымъ человѣкомъ; свѣжее, незнакомое съ горемъ сердце могло помириться съ его строгой, сухой серьезностью, въ виду идеальной честности и чистоты его натуры, но сердце оскорбленное, израненное, конечно, нуждается въ мягкой ласкѣ, въ женственной, материнской нѣжности. Вѣдь у нея нѣтъ ни подругъ, ни сестры, ни матери! Меня неудержимо тянуло къ ней, къ этой бѣдной невольной грѣшницѣ, къ этой "доброй душѣ", какъ выразилась о ней Соня.

Я скоро ушелъ изъ парка, ссылаясь на головную боль. Дожа я долго не могъ заснуть: Ольга не выходила у меня изъ головы. Тревожно ворочался я на моей жесткой постелѣ и заснулъ только утромъ, когда солнце взошло уже высоко.

Проснулся я поздно и, странно, все съ тою-же неотвязною мыслью. Быстро одѣвшись, я отправился къ однимъ знакомымъ, гдѣ часто встрѣчалъ Причетова; мнѣ хотѣлось сойтись съ нимъ поближе и черезъ него познакомиться съ ней.

Судьба съ перваго раза отказалась помогать мнѣ: Причетова не было въ городѣ и Серпуховы (фамилія моихъ знакомыхъ) не знали даже, когда онъ вернется: его вызвали къ больному, въ одну знакомую помѣщичью семью за нѣсколько верстъ отъ Петербурга. Ольга оставалась одна и -- да проститъ мнѣ тѣнь прародителя!-- желаніе познакомиться съ нею заговорило еще сильнѣе.

-- Какъ-же это онъ рѣшается оставлять свою барыню? хватилъ я наудачу,смотря на Серпухова съ тревожнымъ ожиданіемъ,-- вѣдь за ней, говорятъ, нужны глаза и глаза?

Серпуховъ укоризненно покачалъ головой.

-- И до васъ дошли эти слухи? Бѣдная женщина! Чѣмъ могла она такъ уронить себя, что отовсюду ей летятъ укоры? Не понимаю. По-моему, она положительно хорошая женщина; мы съ женой знаемъ ее давно и очень любимъ. Къ Причетову она такъ привязана, что ему было-бы грѣхъ ей не вѣрить; да и не таковъ онъ, чтобы сталъ стѣснять свободу ея чувства. Не вѣрьте вы ничему дурному, что говорятъ о ней: у нея много недоброжелателей, но знаютъ-ли ее тѣ, кто злословитъ,-- это вопросъ. Правда, у нея были двѣ недостойныхъ связи, но она жестоко поплатилась за нихъ: ее опозорили въ глазахъ знакомыхъ, оторвали отъ семьи, сдѣлали басней кружка. А сколько горя, бѣдъ, нищеты она вынесла, бѣдная! Вѣдь родные бѣгутъ отъ нея, какъ отъ зачумленной; она совсѣмъ одинокая, всѣмъ, кромѣ Причетова, чужая.

~ Да, я это знаю; надняхъ мнѣ случилось быть свидѣтелемъ разговора ея родственницъ.

И я слово въ слово передалъ ему разговоръ, подслушанный въ паркѣ.

-- Дрянь онѣ, дрянь! горячо обругался Серпуховъ.-- Не видятъ ничего дальше носа и берутся судить другихъ, сами подлежа осужденію. Развѣ сдѣлаютъ онѣ для ближняго то, что Томашевская дѣлаетъ? Если онѣ и дадутъ бѣдняку, то дадутъ отъ избытка; она-же послѣднимъ дѣлилась. Вѣдь онѣ готовы ругать ее за то, что она не умѣетъ одѣться по модѣ, не спросивъ, есть-ли во что одѣться-то, онѣ называютъ эксцентричностью то, что она не подаетъ руки подлецу и назоветъ ласковымъ словомъ человѣка симпатичнаго ей. Ну, и вѣрьте послѣ этого ихъ приговору.

-- А кокетка она?

-- Богъ ее знаетъ! Можетъ, и кокетка; я не замѣтилъ. Знаю только, что это изумительно-добрая и открытая душа.

Опять эта "изумительно-добрая" душа! Мнѣ стало даже досадно и я хотѣлъ спросить, чѣмъ выражается эта "изумительная" доброта, когда въ кабинетъ вошла жена Серпухова, молодая, живая и симпатичная барыня.

-- Катя, обратился къ ней Серпуховъ, -- скажи ему, какого ты мнѣнія объ Ольгѣ Павловнѣ?

-- Объ Олечкѣ?

Она привѣтливо протянула мнѣ руку и спросила:

-- А вы, небойсь, тоже браните ее? При мнѣ не смѣйте: я въ нее влюблена по уши.

Она обратилась къ муху и заговорила съ нимъ о дѣтяхъ. Послѣ разговоръ перешелъ на другіе предметы и о Томашевской не было произнесено ни слова болѣе.

Но мнѣ было достаточно знать, что она подруга Серпуховой и что сближеніе съ ними непремѣнно столкнетъ меня съ нею. Давъ имъ и себѣ слово бывать чаще, я откланялся и вернулся домой.

Слова Серпухова объ Ольгѣ не очень меня обрадовали: они налагали на меня цѣпь ограниченій. Чего я хотѣлъ, я самъ не могъ дать себѣ отчета; обругай онъ ее, я, вѣроятно, былъ-бы огорченъ еще болѣе.

Мнѣ было тогда двадцать два года и жажда любви охватила все существо мое,-- любви горячей, волнующей,неиспытанной. Сердце жадно рвалось на-встрѣчу къ этой незнакомой женщинѣ, которую такъ неумолимо-строго карали и судьба, и люди; и за что-же? За то, что она не умѣла выбрать средины, жить по предписаннымъ свѣтомъ условіямъ, не умѣла любить вполовину.

Но не странно ли: рядомъ съ желаніемъ найти въ ней человѣка неиспорченнаго нравственно внутри меня поднималось что-то темное, грѣшное, что волновало мою кровь, кружило голову и глухо жалѣло о томъ, что Ольга не изъ тѣхъ, къ которыхъ легко подойти, что она любитъ и вѣрна Любимову человѣку. Во мнѣ клокотала жажда бурь, порывовъ, увлеченія, а кругомъ не было никого, кто-бы могъ утолить эту жажду; ухаживаніе за глупенькими, довѣрчивыми швейками, гдѣ пошлость становится конечною цѣлью,-- было мнѣ всегда противно. Выросшій на рукахъ доброй, честной и нравственной матери, я съ дѣтскихъ лѣтъ научился уважать человѣка въ женщинѣ; на падшихъ женщинъ я смотрѣлъ, какъ на больныхъ нравственно, жалѣлъ ихъ, но никогда не рѣшался подходить къ нимъ близко. Свѣтскія барышни пугали меня добродѣтельной чопорностью, замужнія женщины -- миромъ домашняго очага. И вдругъ встрѣчается мнѣ женщина, свободная отъ брачныхъ узъ, отъ которой даже враги не могутъ отнять прекрасныхъ сторонъ и слабой стороны которой друзья не могутъ покрыть. Не значитъ-ли это, что добро и зло рѣзко, отчетливо въ ней выдѣляются, что 4"на не изъ тѣста, не изъ дерева, не изъ рядовыхъ, дюжинныхъ барынь? Она не выходила у меня изъ головы весь этотъ день; насталъ другой -- и я уже не могъ думать рѣшительно ни о чемъ, кромѣ нея.

Такъ прошло около недѣли послѣ моего визита въ Серпуховымъ. Въ эту недѣлю я много спалъ и пилъ и, наконецъ, доспался до такой страшной головной боли, что рѣшился покончить съ той "дурью", которая довела меня до такого безобразія. Я съ трудомъ всталъ съ постели и смочилъ виски холодной водой; голова у меня кружилась, какъ у пьянаго, передъ глазами разстилалась темная сѣть. Я съ самыхъ юныхъ дней былъ подверженъ приливамъ крови въ головѣ и мать часто говорила, что боится, какъ бы я не сошелъ съума. Дѣдъ мой по отцу и дядя, родной братъ отца, умерли въ съумасшедшемъ домѣ. Привыкши со страхомъ смотрѣть на свои головныя боли, я весь день провозился съ компресами, а вечеромъ, когда солнце сѣло, отправился гулять. Не имѣя ни малѣйшаго желанія встрѣтиться съ моими швейками, я зашелъ въ глушь, въ самый конецъ парка, легъ подъ дерево и раскрылъ "Флорентинскія ночи", Гейне. Моя головная боль почти прошла, оставивъ послѣ себя какое-то странное, хаотическое ощущеніе, нашедшее себѣ гармоническій отголосокъ въ бурныхъ, огневыхъ потокахъ страстныхъ, безформенныхъ грезъ великаго писателя. У меня въ ушахъ звенѣлъ трехугольникъ Тюрлютютю, трещали барабаны супруги знаменитаго вантрилога, въ глазахъ сверкали искры палящихъ глазъ красавицы Лорансъ. Я понялъ ея танецъ, я его почувствовалъ: невольное упоеніе, роковое и неотразимое, какъ сама судьба, жило теперь и во мнѣ, трепетало въ каждомъ біеніи сердца, куда-то, къ чему-то неудержимо рвущагося. Я чувствовалъ, что если мозгу моему суждено измѣниться въ силу наслѣдственности, то онъ дѣлаетъ теперь первый шагъ къ этому измѣненію, что онъ уже отказывается отъ самосознанія -- первый признавъ идіотизма; что что-то шумитъ въ головѣ, копошится, кружится, переполняетъ, давитъ, заливаетъ мозгъ. Я читалъ, читалъ и упивался, переживалъ каждое палящее слово, каждую пламенную страницу. Я мчался за Лорансъ въ изступленномъ пафосѣ дьявольской пляски, задыхался отъ звуковъ смычка, Паганини, вѣрилъ, что звуки эти могутъ сорвать семь печатей той урны, гдѣ заключены духи и демоны, такъ-какъ во мнѣ самомъ все напрягалось и билось, стремясь вырваться на волю или дикимъ крикомъ, или адскимъ, съумасшедшимъ хохотомъ, надъ чѣмъ, отчего?-- не пьяному мозгу рѣшать это!

Звонкій хохотъ перенесъ меня въ міръ дѣйствительности и я съ досадой швырнулъ книгу, одурившую, закружившую мою слабую, бѣдную голову.

Хохотали дѣти, да вѣдь какъ хохотали: звонко, откровенно, весело. Этотъ хохотъ прозвучалъ въ ушахъ моихъ какъ звучатъ мелодичные хоры за сценой послѣ трубъ и литавръ, рѣжущихъ уши слушателей. Чѣмъ-то мягкимъ, свѣжимъ, успокоительнымъ повѣялъ на меня этотъ звучный, открытый хохотъ.

Что во мнѣ происходило тогда, я до сихъ поръ не могу дать себѣ отчета. Я жилъ двойною жизнью и жизни эти были діаметрально противоположны: чистый, почти нежившій ребенокъ, какимъ былъ тогда я, обращался въ сына тьмы и хаоса, со всѣми страстями и зломъ ихъ представителя. Въ минуты отрезвленія я ужасался себя; я готовъ былъ отдать себя на изслѣдованіе психіатра, я боялся буйнаго помѣшательства, доведшаго до самоубійства моего дядю и отдавшаго дѣда въ руки сторожей палачей, связывавшихъ его и наслаждавшихся его безсильнымъ бѣшенствомъ. О, страшная перспектива, особенно если останется хотя проблескъ сознанія!

Я вздрогнулъ и поднялъ голову, надѣясь развлечься видомъ дѣтскихъ игръ и мысленно давая себѣ слово никогда больше не брать въ руки Гейне. Передо мною скакала, бѣгала, шумѣла цѣлая толпа дѣтей, мальчиковъ и дѣвочекъ, отъ семи до двѣнадцати лѣтъ включительно; просто и свободно одѣтыя, они лазили на деревья не хуже любыхъ обезьянъ. Двѣ дѣвочки постарше полулежали на травѣ подъ деревомъ и внимательно слушали разсказъ сидѣвшей съ ними дамы, гувернантки, сестра, или даже матери, я не могъ опредѣлить этого, такъ-какъ она сидѣла ко мнѣ спиной и лица ея не было видно. Молода, стара, хороша, дурна,-- не все-ли равно было мнѣ, отдавшему свое средневѣковое сердце призраку! Тѣмъ не менѣе, тонкая талія и пепельные, вьющіеся кудри незнакомки пріятно бросились мнѣ въ глаза.

Дѣти очень понравились мнѣ: они были какъ дома, какъ въ своемъ саду. Полулежа, опершись на локоть, я принялся наблюдать за ними и чувствовалъ, какъ буря утихала въ душѣ моей, тучи разсѣевались, открывая ясную лазурь, веселую спутницу свѣта.

Прошло минутъ двадцать. Барыня, до сихъ поръ спокойно сидѣвшая, вдругъ безпокойно зашевелилась и, вставъ ни колѣни, начала что-то внимательно искать въ травѣ. Она очень граціозно склоняла и отгибала^станъ, но ни разу не повернула головы въ мою сторону.

-- Вася! крикнула она.

Мальчуганъ въ нанковой курткѣ подбѣжалъ въ. ней, подтягивая штанишки, красный, запыхавшійся, мокрый отъ пота. Выслушавъ безъ возраженія то, что она ему сказала, онъ такъ-же скоро подбѣжалъ ко мнѣ.

-- Господинъ! Мама потеряла спички и спрашиваетъ, не дадите-ли вы ей нѣсколько штукъ?

Я поспѣшно вынулъ спичечницу и подалъ ее мальчику. Онъ былъ такъ-же бѣлокуръ и тонокъ, какъ мать, и имѣлъ на видъ лѣтъ десять. Я предположилъ, что барыня должна быть привлекательна только съ затылка, имѣя такого взрослаго сына, и рѣшительно подошелъ къ ней.

-- Позвольте, сударыня, взамѣнъ спички попросить у васъ папиросу... началъ я и остановился: на меня смотрѣло молодое, живое лицо съ яркимъ румянцемъ, большими сѣрыми глазами и смѣющимся, краснымъ ротикомъ. Это было лицо двадцати-лѣтней дѣвушки, а между тѣмъ десяти-лѣтній ребенокъ называетъ ее мамой.

"Не мачиха-ли?" подумалось мнѣ, но думать было некогда: маленькая рука уже протягивала мнѣ папиросу. Я взялъ ее и сѣлъ рядомъ съ барыней.

Ее, повидимому, ни чуть не удивила такая смѣлость.

-- Я все любовался на вашихъ ребятишекъ, началъ я, желая завязать разговоръ и чувствуя, что молча сидѣть неловко.-- Вы, должно быть, не пріучили ихъ стѣсняться: они здѣсь какъ дома.

Она усмѣхнулась и около глазъ ея быстро собрались морщинки и такъ-же быстро разгладились.

-- Я очень дурная воспитательница, созналась она; -- лакъ, по крайней мѣрѣ, всѣ говорятъ. Но я всѣмъ сердцемъ люблю дѣтей и очень боюсь сдѣлать имъ что-нибудь непріятное. Говорятъ, что этимъ самымъ я порчу ихъ, пріучаю въ эгоизму; можетъ быть, но я никогда не умѣю дѣлать иначе.

Она взглянула на меня какъ-то дѣтски кротко и безпомощно, какъ-будто просила извиненія въ томъ, что "никакъ не умѣетъ дѣлать иначе".

-- И потомъ, знаете-ли... въ жизни, право, и безъ того такъ много горя; оно придетъ непремѣнно, отъ него никуда не спрячешься; пусть-же хоть дѣтство-то вспомнятъ добромъ.

Она говорила тихо, задумчиво, какъ-будто думала вслухъ и говорила не мнѣ и не для меня.

-- Но вы забыли, что послѣ радости горе сильнѣе покажется.

-- А развѣ къ горю можно привыкнуть? По-моему, нѣтъ. Оно можетъ утомить, измучить до отупѣнія, но примирить съ собой -- никогда! Впрочемъ, это мое личное мнѣніе, вынесенное изъ личнаго опыта; я, конечно, могу ошибаться.

Слова "личное мнѣніе", "личный опытъ" были рѣзко подчеркнуты и вся фраза сказалась крайне осторожно я неувѣренно; видно было, что она не полагалась на непреложность своихъ выводовъ.

-- Вы студентъ? спросила она, тряхнувъ кудрями и посмотрѣвъ мнѣ въ глаза просвѣтлѣвшимъ, привѣтливымъ взглядомъ.

-- Да, студентъ.

-- Я очень люблю студентовъ, продолжала она все тѣмъ же откровеннымъ тономъ;-- это тоже ребята, безшабашные, готовые на все. Послѣ, по выпускѣ, они измѣняются, вносятъ въ свой лексиконъ проклятыя Богомъ слова: карьера и нажива. А пока сидятъ на школьной скамьѣ, -- это прелесть, чудо! Воображаю, какъ вы рады веснѣ, продолжала она, видя, что я молчу и не собираюсь говорить.-- Какъ, я думаю, дышется-то легко послѣ духоты аудиторій и препаровочной. Вы на которомъ курсѣ?

-- На второмъ.

-- У васъ уже кончены экзамены?

-- Да.

Мнѣ не хотѣлось говорить самому; хотѣлось слушать и слушать ее. Не потому, чтобы то, что она говорила, было такъ умно и интересно, а потому, что голосъ у нея былъ необыкновенно обаятеленъ: въ немъ сопранныя нотки чередовались съ контральтовыми, такъ-что слышался какъ-бы двойной голосъ. Я въ первый разъ слышалъ такой тембръ и онъ ласкалъ мое ухо своей гармоничной двойственностью. Поймавъ мой пристальный взглядъ, барыня слегка отвернулась, но я видѣлъ, какъ край щеки ея покрылся румянцемъ и уголъ рта задрожалъ отъ сдержаннаго смѣха. Мнѣ стало неловко; я чувствовалъ, что надо-же, наконецъ, и мнѣ заговорить о чемъ-нибудь.

-- Почему вы узнали, что я медицинскій студентъ? спросилъ я, вовсе не интересуясь тѣмъ, почему она это узнала.

-- Почему узнала? переспросила она и бѣгло усмѣхнулась.-- Да... какъ вамъ сказать?.. Право, не знаю... такъ, чутьемъ должно быть. Вы всѣ студенты, по внѣшности, какъ-то походите другъ на друга: небрежный костюмъ, длинные волосы, очки, книга въ рукахъ. Ну, а что медикъ, такъ это не трудно сообразить: что можетъ занести сюда университетскаго или технолога?

Она сидѣла, повернувъ ко мнѣ свое розовое, залитое веселостью лицо. Что-то неуловимое, полудѣтское было на немъ. Вглядываясь пристально, можно было подмѣтить подъ глазами двѣ-три морщинки -- слѣды подступающей старости; но глаза эти такъ часто жмурились и щурились, что морщинки могли складываться искуственно. Лобъ гладкій, блестящій, глаза прекрасные, бѣсовскіе глаза: такіе измѣнчивые и юркіе, что не рѣшишь, какое выраженіе въ нихъ преобладаетъ. Ротъ небольшой, съ задорной, поддразнивающей усмѣшкой; черты неправильныя; вся суть въ яркости красокъ и въ массѣ страстной жизни, сверкающей и въ глазахъ, и въ вспыхивающемъ румянцѣ, и въ поднимающихся черныхъ бровяхъ.

-- Что это вы читаете?

Она прищурила глаза и близко наклонилась ко мнѣ, стараясь прочесть заглавіе книги; прочла -- и сдѣлалась вдругъ необычайно серьезна; глаза засвѣтились глубокимъ, вдумчивымъ свѣтомъ.

-- А, Гейне! Какъ я люблю его! Этотъ бредъ флорентійскихъ ночей -- продуктъ наболѣвшаго до отчаянья сердца; этотъ смѣхъ сквозь слезы больнѣе слезъ: въ его каскадѣ слышатся рыданія, брызжетъ кровь. О какая широкая, всеобъемлющая любовь могучаго, страстнаго сердца, какое тонкое пониманіе чужого страданія! Да, я очень люблю Гейне; онъ такъ часто утѣшалъ и развлекалъ меня въ часы горькаго одиночества.

Замолчала, но лицо продолжало говорить и приковало къ себѣ мой взглядъ; какъ оно измѣнилось! Каждая черта, каждая складка лица озарилась печалью и думой, оторвавшейся отъ настоящаго, утонувшей въ прошедшемъ; ужь, конечно, это прошедшее было невесело, иначе откуда было придти на смѣну лучезарному смѣху этой скорбной, болѣзненной улыбкѣ? Отчего со щекъ такъ быстро сбѣжалъ румянецъ, отчего голова опустилась такъ низко?

Да, отчего? А отчего въ мое сердце закралась такая глубокая жалость къ чужой, почти незнакомой мнѣ женщинѣ? Я не сводилъ съ нея глазъ и все ближе, милѣй, симпатичнѣй она становилась мнѣ, какъ-будто я зналъ ее много-много времени.

Она быстро подняла голову и, прямо, открыто взглянувъ мнѣ въ глаза, поймала мой пристальный взглядъ. Я вздрогнулъ отъ изумленія: за минуту грустные и мечтательные, глаза ея вдругъ превратились въ брызги огня и смѣха.

-- А все-таки вы напрасно читаете Гейне, лукаво усмѣхнулась она.-- Онъ вреденъ вамъ: вы очень впечатлительны.

Я понялъ, что она угадала мои мысли, и не нашелся, что отвѣчать ей. Она казалась мнѣ живой загадкой, живымъ сфинксомъ: въ ней бросалась въ глаза смѣсь серьезности съ насмѣшливостью, шаловливой веселости ребенка съ слѣдами пережитаго горя, всплывающими отъ времени до времени въ выраженіи усталости, близкой къ апатіи, въ скорбномъ сжатіи губъ, въ потухающемъ, мгновенно старѣющемъ взглядѣ. Въ живой, слегка отрывистой рѣчи подчасъ, какъ-бы невольно, прокрадывались горькія нотки и она тотчасъ-же силилась сгладить ихъ впечатлѣніе или звонкимъ хохотомъ, или мѣткой остротой. "Она гордая женщина", заключилъ я.

Солнце уже садилось; она кликнула дѣтей и встала, чтобы идти домой.

-- До свиданья, ласково обратилась она ко мнѣ и подала руку.-- Мы сюда очень часто приходимъ, авось и съ вами еще когда-нибудь встрѣтимся. Я-бы желала.

Это было сказано такъ добродушно и просто, что самый избалованный фатъ не посмѣлъ-бы усмотрѣть въ этомъ назначенія свиданія. Я долго смотрѣлъ ей вслѣдъ; роста она была немного меньше средняго, стройна, легка и подвижна. Походка ея походила на походку всѣхъ нервныхъ женщинъ, въ томъ числѣ и на походку моей сестры: она вся какъ-то вздрагивала, когда шла, точно ей кололо ноги. Фигура ея, мягко округленная, эластичная, граціозная, пріятно ласкала глазъ. Долго еще послѣ того, какъ она скрылась изъ вида, мнѣ слышался ея голосъ, вспоминался измѣнчивый взглядъ, видѣлись мягкія, граціозныя движенія.

Домой я не пошелъ. Ночь была теплая, тихая; я дошелъ до Сампсоньевскаго моста и крикнулъ лодочника, велѣвъ ему везти меня куда глаза глядятъ.

Тихіе всплески воды погрузили меня въ полудремотное, полумечтательное состояніе. Лодка тихо подвигалась, оставляя за собою конусъ мелкой ряби, постепенно сглаживающейся въ отдаленіи. Давно уже не чувствовалъ я въ душѣ такой тишины и покоя, навѣянныхъ глубокимъ, таинственнымъ сномъ природы. На меня эти бѣлыя майскія ночи производили всегда неотразимое впечатлѣніе, но никогда онѣ до такой степени, какъ въ этотъ разъ не подчиняли меня себѣ. Я готовъ балъ всю ночь просидѣть въ этой едва скользящей лодкѣ, прислушиваться къ плеску струй, смотрѣть, какъ съ неба сбѣгали сумрачная тѣни, ждать момента, когда румянецъ покроетъ блѣдный востокъ. Въ моей убаюканной душѣ, смутно, какъ блѣдные призраки, вставали образы полузабытыхъ, когда-то близкихъ людей, вставая -- проходили мимо, проходя -- не оставляли слѣда.

Но отчего такъ упорно и долго воображеніе задержало явившійся въ немъ симпатичный обливъ моей новой знакомой? Конечно, то была неотразимая сила новизна впечатлѣнія. Рядомъ съ ней мнѣ почему-то вспомнилась Томашевская и я невольно началъ примѣнять въ моей барынѣ все, что слышалъ отъ Серпуховыхъ о Томашевской; безконечная доброта чувствовалась въ ея словахъ и улыбкѣ; прямой, свѣтлый взглядъ сулилъ покой и радость тому, на кого обращался, но жгучія искры, подчасъ сверкавшія въ этихъ большихъ, открытыхъ глазахъ, возбуждали сомнѣніе, страхъ передъ задернутой завѣсой будущаго, Я былъ въ состояніи, недоПускавшемъ строгаго анализа; моя новая знакомая минутами казалась мнѣ злою кокеткой, когда я припоминалъ ея задорный смѣхъ, ея бойкую рѣчь, ея умѣнье сразу встать на короткую ногу; но рядомъ съ этимъ, какъ-бы опровергая меня, большіе, открытые глаза бросали на меня свой серьезный, смѣлый и добрый взглядъ, губы улыбались мнѣ такъ привѣтливо и ласково, что я стыдился того, что смѣлъ заподозрить въ кокетствѣ ее, простую, добрую, милую. Въ такія минуты она казалась мнѣ такой, какъ я привыкъ рисовать въ мечтахъ моихъ женщину, съ которой не страшно соединить жизнь; она внесетъ свѣтъ въ тюрьму, думалъ я,-- ея смѣхъ прозвучитъ тамъ, какъ вѣстникъ свободы.

Меня вдругъ, мгновенно охватилъ приливъ жгучей тоски; мнѣ нестерпимо хотѣлось еще разъ увидать эту хилую, свѣтлоокую женщину, хотѣлось поговорить съ ней, не такъ, какъ я говорилъ въ паркѣ, робѣя и смущаясь, а какъ съ давно знакомой, какъ съ родной, какъ съ другомъ. Я почувствовалъ, что при дальнѣйшемъ сближеніи съ ней могу безумно полюбить ее, и все-таки жадно желалъ этого сближенія, готовъ былъ на все, чтобы еще разъ встрѣтить ее.

Думы мои прервало стройное пѣніе: баритонъ дружно сливался съ сопрано. Пѣли русскую пѣсню, гдѣ говорилось о тоскѣ-змѣѣ, о разлукѣ, объ одиночествѣ. Какъ ножемъ полоснула меня эта пѣсня: ея заунывно-тоскливые звуки раздирающимъ эхомъ отразились въ душѣ моей.

Яликъ, изъ котораго слышалось пѣніе, поравнялся со мной; я вздрогнулъ: въ немъ сидѣлъ Причетовъ и возлѣ него бѣлокурая, тоненькая женщина; лица ея я не могъ разсмотрѣть,-- она сидѣла ко мнѣ спиной,-- но эти свѣтлые кудри, этотъ тонкій станъ живо напомнили мнѣ мою новую знакомую. Я хотѣлъ окликнуть Причетова, но вмѣсто его имени изъ моего горла вырвался какой-то хриплый, неясный звукъ. Яликъ ихъ, плывя по теченію, быстро скрылся изъ вида.

Пѣсня замолкла, затерялась вдали, но не замолкла усилившаяся подъ ея звуки тоска моя. Горло сдавили тиски, къ глазамъ подступили слезы и я едва могъ проговорить лодочнику, чтобы онъ везъ меня обратно. Машинально расплатился я съ лодочникомъ, шатаясь вышелъ изъ лодки, шатаясь вошелъ въ "Грачевку" и тамъ уже все забылъ, -- забылъ даже ее, мою бѣлокурую барыню, которой имени я не зналъ и въ которую по первому впечатлѣнію влюбился, какъ недозрѣлый мальчишка.

Проснулся я на другой день съ ломомъ во всемъ тѣлѣ, съ тяжелой, больной головой и съ удивленіемъ оглядѣлся кругомъ: я лежалъ въ своей комнатѣ, подлѣ меня сидѣлъ мой товарищъ Кудрявцевъ и мѣнялъ мнѣ холодные компресы.

-- Экъ нализался-то, укоризненно сказалъ онъ;-- съ чего это ты? Одинъ, безъ компаніи, какъ горькій пьяница.

-- Да ни съ чего, такъ, здорово живешь. Захандрилось, ну и развлекся. Какъ я домой-то попалъ, скажи на милость?

-- Что-жь, тебя на улицѣ бросать было, что-ли? Изъ "Грачевки" городовой вывелъ, хотѣлъ ужь въ участокъ вести просыпаться, да, спасибо, я встрѣтился: пройтись пошелъ; не спалось что-то, а утро чудесное, ну и пошелъ. Смотрю -- городовой ведетъ тебя изъ "Грачевки"; остановилъ меня, спрашиваетъ, не знаю-ли я тебя; какъ-же, молъ, имѣю честь, однокурсники. Взялъ извозчика и поволокъ домой раба божьяго. Хозяйка испугалась, думала мертвое тѣло тащатъ. Насилу привели въ чувство; одной воды-то что вылили.

И, дѣйствительно, въ комнатѣ было море разливанное. На полу стояли цѣлыя лужи воды, самъ я лежалъ на всемъ мокромъ, съ мокрой головой и бѣльемъ.

Я кликнулъ хозяйку, прося ее придать по-возможности приличный видъ комнатѣ. Она сдѣлала это съ изумительнымъ проворствомъ и усердіемъ я, матерински распекая меня, заставила выпить стаканъ огуречнаго разсола.

-- Отъ головы это, говорятъ, хорошо оттягиваетъ, успокоительно добавила она.

И, дѣйствительно, это освѣжило меня на-столько, что за чаемъ я уже могъ вести бесѣду съ Кудрявцевымъ и разсказалъ ему всѣ мои похожденія за послѣдніе дни.

Выслушавъ мой разсказъ о вчерашней встрѣчѣ въ паркѣ, онъ оставилъ свойственный ему насмѣшливый тонъ и задумался.

-- Брось ты, голубчикъ, эту погоню за любовью, на вой она тебѣ прахъ! Когда намъ амуры-то разводить? Пусть ужъ баричи этимъ занимаются. А то какъ втянешься въ этотъ омутъ проклятый, не скоро и выходъ найдешь. Глядь -- сегодня этотъ нарвалъ, завтра тотъ нарѣзалъ, ну и сиди, пріятель, еще годъ, другой, азы пережевывать; спи на слышанныхъ лекціяхъ, чѣмъ-бы впередъ идти да за дѣло скорѣй приниматься. Плюнь ты на бабъ-то, лучше работай больше. А надоѣло работать -- въ "Лѣсной" махнемъ, къ теткѣ; она насъ дешево пуститъ и комнату путную дастъ: къ зимѣ по крайности хоть жиру нагуляемъ. Я, братъ, самъ бывалъ въ любовныхъ-то передрягахъ, знаю: по сю пору вотъ гдѣ сидитъ, указалъ онъ на шею;-- убѣжалъ безъ оглядки, да и теперь не нарадуюсь, что развязался.

Его лицо, впрочемъ, было не очень радостно.

-- А ужь какъ она меня мучила-то, какъ измывалась надо мной! Ревнива была какъ чортъ знаетъ кто, самолюбива до мелочности. Похвали, бывало, какую-нибудь женщину, сейчасъ и пойдутъ упреки: и я безчестенъ, и я не люблю ее, боюсь, видишь-ли, сказать, что она мнѣ надоѣла, расплачется, какъ ребенокъ, разсердится, раскричится. А я-то, дуракъ, какъ виноватый, въ ногахъ у нея валяюсь, прощенья прошу, руки цѣлую. Да что тутъ! Обезличился совсѣмъ, скотомъ сталъ, вотъ оно какъ! Да! Красиво? Ну, прощай! Поправляйся скорѣе да приходи ко мнѣ: поѣдемъ въ "Лѣсной" тоску разгонять.

Онъ старался казаться спокойнымъ, но это плохо удалось ему: лицо его поблѣднѣло, губы сложились въ горькую усмѣшку. Разсказъ его обдалъ меня ужасомъ: онъ, этотъ человѣкъ, считавшійся самымъ сильнымъ и стойкимъ изъ всего нашего кружка, подпалъ до такой степени подъ гнетъ женской любовной ласки, что не можетъ освободиться отъ него до сихъ поръ, не можетъ побѣдить въ себѣ тоску безповоротной разлуки, не можетъ разлюбить и забыть. Что-же будетъ со мной, безсильнымъ и увлекающимся! Я быстро вскочилъ съ постели, сбросилъ съ головы компресы и, одѣвшись, пошелъ за Кудрявцевымъ. Я засталъ его задумчиво сидящимъ за письменнымъ столомъ; передъ нимъ была куча ни семъ, исписанныхъ мелкимъ, сжатымъ почеркомъ, и фотографическая карточка молодой женщины съ живымъ, умнымъ личикомъ.

-- А, пришелъ! сконфуженно пробормоталъ онъ, увидѣвъ меня, и всталъ со стула;-- а я вотъ тутъ старый хламъ разбираю.

Онъ чиркнулъ спичкой объ стѣну и одно за другимъ сжегъ лежавшія передъ нимъ письма.

-- Много тутъ глупостей, много пустого бреда; а какъ волновали, какъ мучили во время бно всѣ эти глупости! Вотъ она, смотри,-- та самая, о которой я говорилъ давеча.

Онъ протянулъ мнѣ карточку и самъ посмотрѣлъ на нее черезъ мое плечо.

-- Любилъ я ее страсть какъ!

Онъ со злостью швырнулъ ее въ ящикъ стола и заперъ его на ключъ. На глазахъ его навернулись слезы. У меня сжалось сердце при видѣ этихъ мужскихъ слезъ и я внутренно отъ души ругнулъ его возлюбленную.

Черезъ часъ мы ѣхали по дорогѣ въ "Лѣсному". Выйдя изъ дилижанса и пройдя по парку, мы свернули въ какую-то улицу и остановились передъ маленькимъ, сѣрымъ домикомъ съ тремя окнами, завѣшанными кисейными драпировками и сплошь уставленными цвѣтами.

Кудрявцевъ стукнулъ въ окно и сильно позвонилъ у подъѣзда. Молодая дѣвушка, очень опрятно одѣтая, отворила намъ дверь и широко улыбнулась, увидѣвъ Кудрявцева.

-- Милости просимъ, Владиміръ Ивановичъ, давно пора, привѣтливо сказала она;-- Дарья Михайловна заждалась васъ.

-- Здравствуйте, Лизокъ, здравствуйте!

Шумя крахмальными юбками, Лизокъ кинулась было къ дверямъ гостиной, но на порогѣ ихъ наткнулась на маленькую старушку въ бѣломъ чепцѣ, съ огромными очками на носу.

-- Экъ тебя, угорѣлая! испугалась старушка и тотчасъ-же обратилась къ Кудрявцеву: -- насилу-то, батюшка, собрался, укоризненно протянула она, обнимаясь съ нимъ.-- Гдѣ пропадать изволилъ? Да ты никакъ и съ товарищемъ? Вотъ и умникъ! Милости просимъ, батюшка,-- она протянула мнѣ обѣ руки,-- погостите у насъ; мы добрымъ людямъ рады! Я васъ, мои голубчики, скоро-то не выпущу, говорила старушка, проводя насъ въ комнаты,-- благо залучила; поживите у меня, погуляйте лѣто-то, а то зимой васъ вѣдь не дождешься.

Она сѣла въ кресло и усадила насъ.

-- Мы и то хотѣли просить у васъ комнату, милая тетушка, сказалъ Кудрявцевъ, цѣлуя руку старушки;--вы и кормить насъ будете, дорого не возьмете, я знаю васъ.

-- Что та-ко-е? надменно протянула старушка и встала съ кресла.

Мы тоже поднялись съ своихъ мѣстъ; я даже испугался, такой гордый, величавый видъ приняла эта крошечная, сгорбленная фигурка.

-- За кого это ты принимаешь меня, Владиміръ Ивановичъ, что пришелъ торговаться со мной? гордо спросила она. -- Я кусковъ не считаю и комнатъ въ наемъ не отдаю. Здѣсь много дешевыхъ дачъ, поищи и найдешь. А вы, мой батюшка, оставайтесь у меня, дорогимъ гостемъ будете.

Она произнесла послѣднія слова, обернувшись ко мнѣ и не обращая вниманія на сконфуженнаго Владиміра.

-- Ну, полно дуться, тетка, родная моя!

Онъ почти насильно обнялъ ее и крѣпко поцѣловалъ въ щеку. Старуха не устояла.

-- То-то, полоумный! Какъ это у тебя языкъ-то повернулся обидѣть меня? Я твою мать выняньчила, замужъ выдала, тебя крестила, на рукахъ носила, да чтобъ я съ тебя деньги стала брать за харчи! Окрестись, непутевый, опомнись! Слава-богу, на обоихъ хватитъ, не объѣдите; у меня вонъ сосѣдскія собаки не доѣдаютъ всего, что отъ стола остается. А ужь комнату я вамъ такую отведу, что хоть танцы затѣвайте, такъ мѣста хватитъ: дача-то не наемная, сама хозяйка. А вы вотъ съ Надеждой гуляйте да заниматься ей помогайте; она у меня все за книжками, въ доктора мѣтитъ. Надя, крикнула она въ окно,-- ступай сюда, Володя пріѣхалъ.

Морщинки на лицѣ старушки совсѣмъ разгладились, лицо засіяло обычнымъ выраженіемъ доброты и привѣтливости.

-- Сейчасъ, бабушка, раздался со двора молодой, звучный голосъ,-- только уткамъ корму насыплю.

-- Сама за птицей ходитъ, никому не довѣряетъ; за то какъ только покажется на дворѣ, такъ онѣ и обступятъ ее. У меня вѣдь птицъ-то, что у любой помѣщицы, хвалилась Дарья Михайловна,

Въ это время въ комнату вошла молодая дѣвушка. Звонко поцѣловавшись съ Кудрявцевымъ, она подошла ко мнѣ п крѣпко пожала мнѣ руку своей тоненькой, загорѣлой рукой. Кудрявцевъ назвалъ мою фамилію.

-- Я очень рада, что вы пріѣхали, привѣтливо заговорила дѣвушка.-- Мы, вѣрно, подружимся: у Володи все такіе хорошіе товарищи.

-- Увѣренъ, что подружимся, искренно отвѣчалъ я,--тѣмъ болѣе, что и интересы-то, кажется, общіе. Будемъ вмѣстѣ читать, заниматься.

-- Вотъ и чудесно! А теперь, бабушка, не мѣшаетъ покормить гостей, да и намъ пора завтракать: твои пироги давно ужь сами въ ротъ просятся. Я пойду, распоряжусь.

Она вышла такъ-же быстро и весело, какъ вошла.

Въ первый разъ въ жизни я встрѣчалъ такую правильную, совершенную красоту, какой обладала эта дѣвушка; въ ней соединялось все, чѣмъ природа можетъ надѣлить своихъ избранныхъ: и строгій, тонкій профиль, и большіе, черные глаза, живые, блестящіе, и длинныя бѣлокурыя косы, въ контрастъ чернымъ, какъ смоль, бровямъ. Я, какъ очарованный, смотрѣлъ ей вслѣдъ и перевелъ глаза на Кудрявцева, Онъ о чемъ-то шептался съ теткой и, повидимому, не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на Надю, даже, кажется, не замѣтилъ ея ухода.

День быстро пролетѣлъ въ ѣдѣ, бесѣдахъ и прогулкахъ. Надя ознакомила насъ съ ближайшими окрестностями "Лѣсного". Въ двѣнадцать часовъ Дарья Михайловна прогнала насъ спать, накормивъ предварительно обильнымъ ужиномъ. Комната, отведенная намъ, была просторна, свѣтла, уютна, меблирована со вкусомъ. Кровать съ тяжелыми драпри, мягкій диванъ подъ плющевымъ трельяжемъ, комодъ съ большимъ овальнымъ зеркаломъ и мраморный умывальникъ.

Уложивъ въ комодъ бѣлье и книги, я съ удовольствіемъ оглядѣлъ приготовленную мнѣ на диванѣ постель. Бѣлье сверкало бѣлизной, въ головахъ цѣлая гора мягкихъ подушекъ. Я отворилъ окно; оно выходило въ садъ и сирень протягивала къ нему душистыя вѣтки. Я раздѣлся и съ наслажденіемъ растянулся на мягкомъ ложѣ.

Кудрявцевъ тоже легъ, но мы долго еще болтали съ нимъ; утренняя свѣжесть и розовый свѣтъ зари прогоняли дремоту. Переходя съ предмета па предметъ, разговоръ нашъ коснулся Нади и я сказалъ между прочимъ, что никогда еще не встрѣчалъ такой красавицы, какъ она.

-- Да развѣ она красавица? удивленно спросилъ Кудрявцевъ. -- Вотъ не зналъ-то! По моему, она очень мила, симпатична, но красоты особенной, ей-богу не замѣтилъ.

-- Да какъ-же не замѣтить-то? Она въ глаза бросается. Одни глаза чего стоятъ, не говоря уже о чертахъ лица.

-- Черты-то, правда, топкія; только огня въ ней мало, искры отъ нея не свѣтятся; я не люблю мраморныхъ красавицъ.

-- Какая-же она мраморная? Въ ней пропасть жизни. А что огня-то мало, такъ это Богъ съ нимъ. Вѣдь недостатокъ его не отрицаетъ-же въ ней присутствія сердца?

-- Боже сохрани! Сердце у пей прекрасное. Она отличный товарищъ, славная сестра, хорошая будетъ жена и мать. Только влюбиться въ нее, по моему мнѣнію, очень трудно. Видишь-ли ты...-- онъ приподнялся на локтѣ,-- въ ней нѣтъ ничего такого, что заставляло-бы биться мужское сердце; она слишкомъ чиста, слишкомъ дѣтски-невинна. У нея хорошій, серьезный умъ, изъ нея -- я увѣренъ въ этомъ -- выйдетъ отличная работница, но ни ты, ни я, никто изъ вашихъ товарищей не выберетъ ее подругой жизни: не по плечу она намъ. Гдѣ намъ удовлетвориться дѣловой серьезностью и глубиной спокойнаго чувства привязанности такихъ женщинъ, какъ Надя, --намъ, которыхъ порабощаютъ кокетливые взмахи страстныхъ женскихъ глазъ, восхищаютъ фейерверки женскаго фразерства? Ей вонъ, если не о чемъ говорить, такъ она молчать будетъ, а ужь не прибѣгнетъ къ уловкамъ, вродѣ панегириковъ Гейне, какъ твоя парковская барыня.

Мнѣ послышалась досада въ тонѣ Кудрявцева и я спросилъ его о причинѣ ея.

-- Да злость, братъ, беретъ; дрянь мы! рѣзко отвѣчалъ онъ, снова уткнувшись въ подушку. -- Вотъ такая дѣвушка,, которая не съумѣетъ томить и мучить влюбленнаго, которая дастъ избранному прочное, стойкое счастіе,-- намъ не надо ея, мы въ нее не втюримся, не потеряемъ изъ-за нея ни сна, ни апетита. А отчего? Оттого, что она смотритъ на насъ, какъ на людей, не дразнитъ нашихъ животныхъ инстинктовъ. Мы, видишь-ли, не любимъ этого. Мы такъ еще дики, примитивны, что прежде, чѣмъ заговоритъ сердце въ пользу какой-нибудь женщины, въ насъ разгорается чувственность. Да-съ! Вотъ ты говоришь, что Надя красавица; я знаю, что она добра, умна и честна, а она уже испытала любовное разочарованіе, даромъ-что ей всего только восемнадцать лѣтъ.

-- Право? Какимъ образомъ? Ну-ка разскажи.

-- Изволь. Прошлымъ лѣтомъ у нихъ часто бывалъ одинъ университетскій студентъ; онъ занимался съ Надей математикой. Малый съ головой, начитанный, краснобай. Послѣ уроковъ, тетка, по свойственному радушію, удерживала его на цѣлые дни, такъ-что онъ сталъ у нихъ, наконецъ, совсѣмъ своимъ человѣкомъ. Надя очень подружилась съ нимъ; другихъ отношеній къ мужчинѣ она, кажется, не понимаетъ, въ блаженномъ невѣденіи того, что безкорыстныхъ друзей очень мало. Цѣлые дни они бродили по парку, читали вмѣстѣ, спорили, ссорились и мирились. Она очень привязалась къ нему и не скрывала этого. "Послѣ бабушки, говорила она мнѣ,--я его больше всѣхъ люблю и очень-бы хотѣла никогда съ нимъ не разставаться". Вдругъ онъ перестаетъ бывать. Она идетъ къ нему -- нѣтъ дома, идетъ въ другой разъ -- тотъ-же отвѣтъ. Посылаетъ меня; я вхожу безъ докладовъ и застаю его. На вопросъ: отчего онъ такъ внезапно прекратилъ свои посѣщенія, онъ отвѣчаетъ, что боится за свое сердечное спокойствіе вблизи такой хорошенькой дѣвушки, какъ Надя.-- "Чего-жь бояться-то? спрашиваю я,-- вѣдь она и сама къ вамъ привязана".-- "Да, получаю отвѣтъ, -- но на ней надо жениться, а я противникъ формальностей и никому не принесу въ жертву моей личной свободы. Надежда Павловна слишкомъ холодна и невинна, чтобъ я могъ разсчитывать на полное увлеченіе съ ея стороны, а довольствоваться дружбой я не могу дольше". Я, конечно, не сталъ доказывать ему, что съ Надей нечего бояться за свободу, что она не способна стать чьимъ-либо тормазомъ,-- я откланялся и ушелъ. Надѣ эта исторія стоила много горькихъ слезъ. Я, разумѣется, не сказалъ ей всего: сказать -- значило подорвать въ ней довѣріе къ людямъ, а въ ея годы это тяжело и вредно. Да, ноя Надя -- славная дѣвочка, закончилъ Кудрявцевъ и отвернулся въ стѣнѣ, прибавивъ:-- спать пора.

Я тоже скоро заснулъ крѣпкимъ, здоровымъ сномъ, но спалъ, не долго: въ пять часовъ меня разбудилъ яркій солнечный лучъ, освѣтившій комнату черезъ отворенное окно: увлекшись бесѣдой мы забыли опустить стору. Бодро вскочилъ я съ кровати, одѣлся и подошелъ будить Кудрявцева, но онъ промычалъ мнѣ въ отвѣтъ что-то неясное, потянулся и захрапѣлъ крѣпче прежняго. Я спустилъ стору и, тихо выйдя изъ комнаты, спустился съ терасы въ садъ.

Утро было роскошное; роса сверкала радужными переливами и травѣ, цвѣтахъ и деревьяхъ, длинныя тѣни которыхъ узорными полосами переплетались у моихъ ногъ. Все кругомъ ликовало и праздновало. Мою душу тоже охватило чувство молодого, неповторяющагося восторга; я смотрѣлъ на небо, на деревья, на бархатистый лугъ, широко, глупо раскрывъ глаза, точно видѣлъ ихъ въ первый разъ въ жизни -- такъ хорошо они разстилались передо мной, такъ ярко, картинно освѣтило ихъ раннее іюньское солнце.

Сквозь темные стволы деревьевъ серебрился прудъ; я направился къ нему съ намѣреніемъ выкупаться. Вскорѣ я услышалъ плескъ воды и, сдѣлавъ еще нѣсколько шаговъ, остановился, какъ вкопанный: шагахъ въ десяти отъ меня, изъ-за маленькаго островка, засаженнаго группой деревьевъ, выплыла женская фигура, и какая фигура! Длинные волосы широкими прядями разстилались на водѣ, стройный станъ ослѣпительной бѣлизной сверкалъ на солнцѣ; она плавала ловко, граціозно, сильно отбрасывая и вытягивая тонкія, красивыя руки и быстро подаваясь впередъ. Какъ художникъ картиной, я любовался на ея гибкія движенія, нѣжную, лебединую шею, розовый край щеки. Но вотъ она повернула голову; я едва сдержалъ крикъ и опрометью бросился прочь: это была Надя.

Я остановился уже не подалеку отъ дома, на широкой, зеленой лужайкѣ, и легъ подъ раскидистую тѣнь большого, стараго дуба.

Прошло съ полчаса времени; я лежалъ и курилъ, закинувъ назадъ голову и слѣдя за измѣнчивыми очертаніями облаковъ. Они плыли по небу прихотливыми, мелкими группами, то раскидываясь тонкими, дымными волокнами, то образуя жемчужныя инкрустаціи на лазурномъ фонѣ неба, то принимая образы птицъ, звѣрей и разныхъ неодушевленныхъ предметовъ. Хорошо было небо, украшенное этими бѣлыми узорами и застѣнчиво ласкавшее меня сквозь густой навѣсъ вѣтвей, но не затмило оно недавно проплывшій передъ моими глазами образъ земной красоты. Да, вотъ это красота, -- красота настоящая, безъ прикрасъ и ухищреній.

-- А я васъ ищу, баринъ; Надежда Павловна зовутъ васъ парное молоко пить, отъ ихней коровушки, окликнула меня босоногая дѣвочка лѣтъ двѣнадцати.-- Пожалуйте.

И она убѣжала, показывая мнѣ свои запыленныя пятки.

Я нашелъ Надю въ бесѣдкѣ изъ акацій; подлѣ нея сидѣлъ Кудрявцевъ и оба они съ большимъ апетитомъ пили молоко съ чернымъ хлѣбомъ. Надя наливала его изъ хрустальнаго графина. Отъ молока шелъ легкій паръ, отъ хлѣба тоже.

Надя ласково протянула мнѣ руку и усадила рядомъ съ собой, на дерновую скамейку.

-- Садитесь сюда, здѣсь такъ мягко, душисто. Молоко отличное, хлѣбъ домашній, прямо изъ печки. Бѣляночку мою я сама дою, стало быть, въ чистотѣ молока вы можете быть увѣрены.

И она, смѣясь, показала мнѣ свои розовыя ладони.

Молоко, дѣйствительно, было прекрасное и я пилъ его съ наслажденіемъ, изрѣдка поглядывая на Надю; она тоже была прекрасная, бѣлая и чистая, какъ это молоко. Онъ нея вѣяло такой дѣтской, трогательной прелестью, что я устыдился моего давишняго невольнаго подсматриванья и внутренно далъ себѣ слово покаяться въ немъ Надѣ при болѣе короткомъ сближеніи.

-- А Надя ужь нагулялась и наработалась, заговорилъ Кудрявцевъ, ласково глядя на дѣвушку.-- Ты тоже, кажется, рано всталъ) А я такъ только-что съ постели. Купался ты?

-- Нѣтъ, отвѣчалъ я, запинаясь и краснѣя, какъ вареный ракъ.-- А я вѣдь, Надежда Павловна, виноватъ передъ вами, ляпнулъ я, не будучи въ состояніи выносить ея зовущаго на искренность взгляда.

-- Когда-же вы успѣли провиниться? спросила она, смотря на меня съ удивленіемъ.

-- Я, видите-ли, нечаянно забрелъ къ пруду, когда вы купались и... нечаянно...

-- Нечаянно поглядѣлъ на нее, смѣясь, докончилъ Кудрявцевъ.

Лицо Нади вспыхнуло яркимъ румянцемъ. Я молча опустилъ голову, сконфуженный не меньше ея. Нѣсколько времени длилось молчаніе.

-- Надежда Павловна! испуганно вскрикнулъ я, взглянувъ на нее изподлобья: по щекамъ ея катились крупныя слезы.-- Простите меня ради Христа! я не хотѣлъ... я нечаянно... я сейчасъ-же ушелъ, ей-богу... растерянно бормоталъ я, готовый расплакаться самъ.

-- Я сама виновата. Ну, да что тутъ! Не будемъ говорить объ этомъ. Бабушку будить пора.

Она быстро вышла изъ сада, украдкой вытирая салфеткой глава.

-- Отчего она заплакала? спросилъ я Кудрявцева по уходѣ Нади.-- Неужели я такъ сильно обидѣлъ ее?

-- Нѣтъ, отвѣчалъ онъ.-- Это слезы стыда, а не обиды. Я видѣлъ еще однѣ такія-же слезы, видѣлъ ихъ у безконечно любимой женщины, когда ненавистный ей человѣкъ, войдя въ комнату, засталъ ее полураздѣтою. Много времени спустя, когда она вспоминала, какая страсть загорѣлась въ глазахъ его при видѣ ея обнаженныхъ плечъ, щеки ея заливала жгучая краска стыда. Тонкая струнка, братъ, этотъ женскій стыдъ, и осторожно надо задѣвать его. Да ты не безпокойся: денекъ-два пройдетъ -- и Надя забудетъ этотъ казусъ. Это ничего, что ты покаялся: она тебѣ теперь еще больше вѣрить будетъ. Ты только не вздумай повторять эти нечаянности, цинично засмѣялся онъ.

Я не счелъ нужнымъ отвѣчать на это предостереженіе: оно оскорбило меня и за себя, и за Надю.

Выпивъ молоко и забравъ книги, мы ушли съ Кудрявцевымъ въ рощу. Вернувшись домой къ завтраку, мы нашли Надю за кипящимъ самоваромъ. Дарья Михайловна сидѣла возлѣ нея въ большомъ креслѣ и ѣла жирные пирожки, прихлебывая горячимъ кофе. Мы съ жадностью принялись подражать ей и скоро опорожнили щедро уложенное блюдо.

Дни не шли, а летѣли, въ завтракахъ, обѣдахъ, чаепитіяхъ, ужинахъ и прогулкахъ. Примѣръ Нади, занимавшейся ежедневно два-три часа, мало заражалъ насъ; книги валились изъ рукъ, тянуло въ лѣсъ, хотѣлось находиться и надышаться за всю сидячую, мертвую зиму. Кто не лѣнился въ годы студенчества и кто не вспоминалъ его съ сожалѣніемъ, когда оно проходило? Нѣтъ такого человѣка. А если и найдется, то это будетъ не юный, горячій студентъ, жадно открывающій объятія всему живому, увлекающему, а мертвая буква, сухая формула отжившаго бурсачества, гдѣ плоть умерщвлялась во имя духа, гдѣ все, невходящее въ узкую пропись условной добродѣтели, считалось "соблазномъ и беззаконіемъ".

-----

Итакъ, мы жили, что-называется, въ свое удовольствіе. Лица у насъ округлились, щеки зарумянились, голоса посвѣжѣли. Предложили мы было Надѣ заниматься съ нею, да она отказалась наотрѣзъ.

-- Я умѣю и одна заниматься, и учусь по програмѣ.

По вечерамъ мы гуляли вмѣстѣ. Иногда къ намъ присоединялась и Дарья Михайловна; тогда мы не ходили далеко, а садились на скамейку у озера и запѣвали пѣсню. Голосъ у Нади былъ звучный, высокій, почему она и была у насъ всегда запѣвалой. Такъ-то вотъ сидѣли мы разъ вчетверомъ. Надя была скучна; пѣть ей не хотѣлось, говорить тоже. Молчали и мы въ угоду ей. Вечеръ былъ тихій, теплый и очень свѣтлый. Озеро стояло, какъ зачарованное; только серебряные кружки луннаго свѣта дрожали въ его водахъ. Гармоническій гулъ прервалъ тишину, долетѣвъ до нашихъ ушей.

-- Хоръ! тихо замѣтила Надя и замолчала, прислушиваясь.

-- И какой дружный хоръ! подтвердилъ Кудрявцевъ. Послышался тихій всплескъ воды.

-- Въ лодкѣ катаются, не то подумалъ, не то сказалъ я, а у самого сердце такъ часто-часто забилось.

Звуки становились слышнѣе. Пѣли "Пловцовъ". Запѣвалъ женскій нѣжный голосъ, и въ моемъ ухѣ не заглушить его было цѣлому хору мужскихъ голосовъ. Я узналъ его инстинктомъ. Я не забылъ его, этотъ голосъ, прогнавшій меня въ Грачевку. И что было въ немъ, въ этомъ обыкновенномъ женскомъ голосѣ, принадлежавшемъ. вдобавокъ женщинѣ, совершенно незнакомой мнѣ? А то, что вмѣстѣ съ нимъ воскресала въ памяти роковая, незабвенная встрѣча, то, что звуки его впервые открыли мнѣ сердце мое съ загорѣвшеюся въ немъ безнадежною, упорною любовью,-- да, упорною, неподдававшеюся времени, неумершею отъ недостатка питанія. Я созналъ это теперь, созналъ глубоко, всѣмъ существомъ своимъ.

Лодка поравнялась съ нами; пѣніе замолкло. Я зорко разглядывалъ пловцовъ. Ихъ было шестеро: пятеро мужчинъ и одна женщина; она гребла очень ровно и сильно, отвернувъ отъ насъ голову. Но вотъ одно неловкое движеніе -- весло вывернулось и обдало сидѣвшихъ въ лодкѣ облакомъ брызговъ. Раздался звонкій, серебристый хохотъ и звонкою трелью прокатился по озеру, заглушивъ ропотъ недовольныхъ. Этотъ ропотъ раздразнилъ ее: она шаловливо вскочила съ мѣста и, качая съ боку на бокъ лодку, весело вскричала:

-- Вотъ возьму и утоплю васъ всѣхъ; водяной подаритъ мнѣ за это безсмертіе!

И, хохоча, какъ безумная, она вдругъ всѣмъ корпусомъ повернулась въ нашу сторону. Я громко вскрикнулъ: это была она, греза моихъ влюбленныхъ дней, моихъ безсонныхъ ночей. Мой крикъ испугалъ ее. Три энергическихъ взмаха веселъ -- и лодка скрылась изъ вида, завернувъ за островокъ. Я дрожалъ всѣмъ тѣломъ, не помня себя, я готовъ былъ бѣжать за ней, броситься въ озеро, переплыть его, я уже вскочилъ съ мѣста, но сильная рука Кудрявцева удержала меня.

-- Не безумствуй, пожалуйста, сердито остановилъ онъ мой отчаянный порывъ и, желая пояснить его Надѣ и Дарьѣ Михайловнѣ, передалъ имъ въ короткихъ словахъ исторію моего увлеченія.-- Такъ вотъ кто она, твоя парковская барыня, насмѣшливо протянулъ онъ.-- Ну и ловко же ты нарвался! Хуже-то не могъ выбрать? Я эту барыню по слухамъ знаю, да ее и наши всѣ знаютъ, кого ни спроси. Говорятъ, будто она одержима бѣсомъ, да оно и похоже на то. За звонкій хохотъ да за умѣнье кружить головы се прозвали сухопутной русалкой. Изъ-за нея у насъ трое студентовъ изъ академіи выгнаны. Одинъ гимназистикъ исключенъ изъ гимназіи тоже по ея милости. Да, таки убилъ бобра! Такую кокетку въ десять лѣтъ разъ встрѣтишь. У нея кокетство, говорятъ, въ привычку обратилось. По-моему, ужь лучше въ потерянную.женщину влюбиться: та хоть за носъ водить не будетъ, а у Томашевской это самое разлюбезное дѣло. Она, какъ видно, и на водѣ такъ-же ловка, какъ на сушѣ.

-- Какъ? Это Томашевская?

-- Да, Томашевская. Что, испугался? Значитъ тоже наслышанъ?

Я не отвѣчалъ; меня дѣйствительно охватилъ безотчетный ужасъ передъ страннымъ, необъяснимымъ стеченіемъ случайностей.

-- Надюша, чего ты такъ пригорюнилась? обратился Кудрявцевъ къ примолкнувшей Надѣ.-- Нездоровится, что-ли?

Онъ заботливо заглянулъ ей въ лицо.

-- Да, не по себѣ что-то, отрывисто отвѣчала Надя.-- Сыро, пойдемте домой.

Она такъ быстро пошла впереди насъ, что мы едва поспѣвали за нею.

Ложась спать, я объявилъ Кудрявцеву, что по желаю разговаривать: усталъ, дескать, спать хочу. Но уснуть я, конечно, долго не могъ. Въ ушахъ раздавался звонкій хохотъ и словно дразнилъ своими звенящими нотками. Голова горѣла, сердце мучительно билось, кровь приливала къ вискамъ; такъ вотъ почему я такъ неотвязно, упорно полюбилъ эту "сухопутную русалку"!

Кое-какъ мнѣ, наконецъ, удалось заснуть, но не надолго: меня разбудили шумъ и бѣготня въ домѣ. Въ сосѣдней комнатѣ такъ усердно шептались, что этотъ шопотъ сильнѣе громкаго говора долеталъ до ушей. Я. отдернулъ запавѣску у кровати Кудрявцева и съ удивленіемъ увидѣлъ, что его уже нѣтъ и даже постель оправлена. Поспѣшно одѣвшись, я хотѣлъ уже выйти, когда въ комнату вошла Дарья Михайловна. Старушка была печальна, съ заплаканными глазами; нарядъ ея, всегда опрятный и тщательный, грѣшилъ даже противъ необходимой формы: она была безъ чепца, въ рваной куцавейкѣ и теплыхъ туфляхъ безъ чулокъ; сѣдая косичка болталась сбоку, наскоро зашпиленная одной шпилькой.

-- Батюшка, Сергѣй Яковлевичъ, обратилась она ко мнѣ, -- сходите скорѣе за докторомъ, Надя у меня захворала, въ жару вся, бредятъ, мечется; я еще ночью хотѣла васъ будить, да она не велѣла. Вчера она съ вечера-то еще долго бродила по саду; я никакъ не могла затащить ее домой; пришла, когда ужь совсѣмъ продрогла, легла и долго не могла согрѣться. Я ее укутала шубой, дала вина, ее бросило въ сильный жаръ. Всю ночь я глазъ не сомкнула, боялась оставить голубушку. Ступайте скорѣе, родной! Коли она помретъ, такъ а я не жилица на этомъ свѣтѣ; что мнѣ безъ нея, для кого жить!

Старушка горько заплакала.

-- Я сейчасъ, сейчасъ, Дарья Михайловна, заторопился я и, схвативъ шляпу, выбѣжалъ изъ дому.

Къ кому обратиться? Въ Лѣсномъ я не зналъ ни одного врача, а намъ, покончившимъ курса студентамъ, Дарья Михайловна плохо вѣрила. На удачу я спросилъ перваго встрѣчнаго и онъ указалъ мнѣ квартиру врача, жившаго неподалеку отъ насъ. Я побѣжалъ къ нему и привелъ его съ собою. Тихо вошли мы съ нимъ въ комнату больной; дверь скрипнула и мы увидѣли Дарью Михайловну, дѣлавшую намъ знакъ не шумѣть; она на цыпочкахъ подошла къ намъ и, взявъ меня за руку, вышла со мной въ залъ, оставивъ доктора въ комнатѣ Нади и тихонько шепнувъ ему: "поговорите съ ней, она не спитъ; я сейчасъ приду".

-- Не слѣдъ тебѣ входить туда, батюшка, строго сказала мнѣ старушка; -- Надя лежитъ раздѣтая, а ты ей ни сватъ, ни братъ; я и Володю-то къ ней не впускаю, даромъ-что родной братъ ея покойницы матери; все-таки молодой человѣкъ, -- неприлично.

Оставшись въ залѣ, я сѣлъ къ окну поджидать доктора. Черезъ минуту ко мнѣ подошелъ Кудрявцевъ, увидавшій меня съ терасы.

-- Знаешь-ли что, Сергѣй, началъ онъ шопотомъ, садясь подлѣ меня.-- Мнѣ кажется, я угадываю настоящую причину ночной прогулки Нади. Не замѣтилъ-ли ты, что съ нѣкоторыхъ поръ она стала задумчивѣе, молчаливѣе прежняго? Я внимательно слѣдилъ за нею въ послѣдніе дни: она даже книги бросила, что вовсе на нее не походитъ. Мнѣ кажется, Сергѣй, что она тебя полюбила и что твоя вчерашняя дикая выходка съ Томашевской выяснила ей самой ея чувство. Право, такъ! Мнѣ трудно ошибиться, я знаю Надю.

Я слушалъ его, широко раскрывъ глаза; мнѣ казалось невозможнымъ все то, что онъ говорилъ мнѣ. Развѣ могла Надя, эта благоразумная, строгая къ себѣ и къ другимъ дѣвушка, полюбить ни за что, ни про что человѣка, почти незнакомаго ей, за которымъ она не знала никакихъ крупныхъ достоинствъ, никакихъ выдающихся свойствъ? У насъ съ ней никогда не было даже разговоровъ такихъ, которые-бы открывали ей мои внутренній міръ, и если а когда-нибудь говорилъ ей о себѣ, то всегда въ духѣ самобичеванія, самоосужденія. Рѣшительно ей не за что было полюбить меня.

Я высказалъ это Кудрявцеву.

-- Можетъ быть, я и ошибаюсь, задумчиво отвѣчалъ мнѣ онъ.-- Дай Богъ, чтобъ это была ошибка; съ тобою Надя не будетъ счастлива: кого можетъ влюбить въ себя Томашевская, тотъ не пара Надѣ; поклонники яркаго, жгучаго солнца не молились кроткой, тихой лупѣ.

Вошедшій докторъ прервалъ нашъ разговоръ.

-- Что съ нею? заботливо спросилъ Кудрявцевъ, идя къ нему на-встрѣчу.

-- Болѣзнь легкая, опасности нѣтъ. Давать акуратно лекарство и беречь отъ волненій; у нея нервы разстроены. Не позволяйте ей много заниматься: она утомляется. Я не пріѣду больше, уѣзжаю за-границу; пришлю товарища; онъ тутъ близко живетъ и часто навѣщать можетъ.

Онъ вышелъ, сжимая въ рукѣ гонораръ.

-- Вотъ видишь, началъ я торжествующимъ тономъ,-- усиленныя занятія вызвали болѣзнь, а ты ужь Богъ знаетъ что выдумалъ.

-- Ишь ты, простота, подумаешь! Усиленныя занятія вызвали лихорадку? Гдѣ это писано? Ночная прогулка ее вызвала, вотъ что! А что побудило на эту прогулку? Нервы-то что разстроило, а? Химія, небойсь?

Онъ прошелся по комнатѣ и опять подошелъ ко мнѣ.

-- Вотъ что, братъ: уѣзжай-ка ты отсюда безъ всякихъ разсужденій. Я не слѣпъ и все вижу.

Онъ ушелъ, сердито хлопнувъ дверью, несмотря на только что предписанный докторомъ покой паціенткѣ. Я остался одинъ, потрясенный, взволнованный до глубины души. А что, если правда все то, что онъ говорилъ мнѣ? Я зналъ эту муку безнадежнаго чувства и вызвать его въ другомъ казалось мнѣ гадкимъ, безчестнымъ дѣломъ. Прослѣживая мысленно мои отношенія къ Надѣ, я рѣшительно ни въ чемъ не могъ упрекнуть себя; никогда я не позволялъ себѣ ни тѣни ухаживанья за нею, никогда не измѣнялъ чисто-товарищескимъ отношеніямъ къ ней. Я сплошь и рядомъ вызывалъ въ ней негодованіе своими сужденіями, недовѣріемъ къ людямъ, я даже утрировалъ иногда, клепалъ на себя, желая вызвать ее на споръ. За что-же ей было полюбить меня? Гдѣ-же, наконецъ, эта хваленая глубина ея перваго чувства къ университетскому студенту, поборнику гражданскихъ узъ? Чуть явился другой, поговорили, погуляли вмѣстѣ -- хвать и влюбилась! Вздоръ, невозможно!

А уѣхать все-таки надо; хотя-бы для того, чтобы очистить себя отъ нареканія. Въ комнату тихо, на цыпочкахъ, вошелъ какой-то баринъ. Я вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, узнавъ Причетова.

-- А, вы здѣсь, колеса?-- Онъ привѣтливо пожалъ мнѣ руку.-- Вы ужь не родственникъ-ли Дарьи Михайловны? У нея между студентами много родни.

-- Нѣтъ, я товарищъ ея племянника; онъ затащилъ меня погостить къ ней на дачу.

-- И отлично сдѣлалъ; Дарья Михайловна -- мать родная. Она и меня во дни студенчества откармливала, какъ на убой, по воскреснымъ днямъ. На цѣлыя голодныя недѣли хватало ея ни роговъ: безъ узла, бывало, и домой не пуститъ, а убѣжишь, такъ съ Лизой пришлетъ и лепешекъ, и блиновъ, и всякой всячины. Даже жареную дичь не разъ присылала. Добрая душа! Мы съ ней какъ родные. Надо ее пожурить, что не послала за мной; все церемонится.

-- Какъ-же вы узнали, что Надежда Павловна захворала?

-- А я здѣсь у знакомыхъ былъ и встрѣтилъ тамъ Блинденмана; онъ и сказалъ мнѣ, что Наденька больна и что онъ передаетъ ее своему пріятелю, такъ-какъ самъ уѣзжаетъ за-границу. Я, разумѣется, попросилъ его не хлопотать, говоря, что это моя больная и я не уступлю ее никому. Какова она?

-- А, право, не знаю, краснѣя отвѣчалъ я, и, чувствуя, что краснѣю, покраснѣлъ еще больше.

Причетовъ внимательно посмотрѣлъ на меня и направился къ комнатѣ Нади, прибавивъ, что "надо пойти взглянуть на нее".

Въ дверяхъ онъ столкнулся съ Дарьей Михайловной и вмѣстѣ съ нею вернулся въ залъ.

-- Какая это нелегкая тебя притащила? заворчала старушка, нѣжно обнимаясь съ нимъ.-- Пронюхалъ, что Надя нездорова? Не дамъ лечить, посылай давишняго жида. Смерть не люблю я этихъ жеманныхъ франтовъ, обратилась она ко мнѣ, кивая головой на Причетова;-- другимъ въ руки смотритъ, а съ меня не беретъ. Разорить, что-ли, боишься? Благодѣтель выискался! Бери деньги, такъ дамъ лечить, а нѣтъ, такъ иди, откуда пришелъ. Терпѣть не могу обязываться.

-- Да ну, не ворчите; ведите къ больной, нечего время-то терять. Я съ васъ живностью возьму, курами да утками; теперь у меня свое хозяйство, вотъ птицы-то и пригодятся.

-- Охъ ты, балагуръ, балагуръ! Смотри-же, цѣлый птичникъ тебѣ устрою. Ужь какъ-же я рада, что ты будешь лечить Надюшу, сердечный ты мой, -- вѣдь ужь ты и натуру ея знаешь, съ дѣтства пичкалъ разными мерзостями.

Она такъ оживилась и обрадовалась, какъ-будто ея Надюша уже встала съ постели; въ радости она. охватила Причетова обѣими руками и нѣсколько разъ повернула его.

-- Ну, погоди немножко, къ Надюшѣ теперь не пойдемъ, она заснула, а мы покамѣстъ кофейку выпьемъ; я еле ноги таскаю, умучилась; похозяйничайте, батюшка, обратилась она ко мнѣ,-- сходите въ булочную; я Лизу спать послала, она тоже всю ночь не спала.

Я съ удовольствіемъ исполнилъ ея желаніе, радуясь возможности хоть чѣмъ-нибудь угодить дорогой старушкѣ. Черезъ полчаса кофе уже кипѣлъ на столѣ и мы расположились заняться имъ, когда изъ комнаты Нади раздался звонокъ и Дарья Михайловна побѣжала на него молодой рысью. Черезъ минуту вернувшись, она передала намъ приглашеніе Нади пить кофе въ ея комнатѣ. Забравъ стаканы, мы отправились къ ней. Съ страннымъ чувствомъ робости я вошелъ въ комнату Нади и, поклонившись ей издали, тихонько сѣлъ на кончикъ перваго попавшагося стула, какъ подчиненный передъ лицомъ начальника, милостиво пригласившаго его на кофе. Привыкнувъ къ полусвѣту комнаты, я черезъ нѣсколько минутъ разглядѣлъ, что если до сихъ поръ Надя была хорошенькой, то теперь стала совсѣмъ красавицей: похудѣвшая, прозрачно-бѣлая, съ такими глубокими, большими глазами, она смотрѣла мраморнымъ изваяніемъ,-- такъ безукоризненно тонки и правильны были черты этого восхитительнаго личика. Галатея Пигмаліона пришла мнѣ на память. И неужели я былъ любимъ такою дѣвушкой? Такая мысль хоть кого-бы привела въ восторгъ и подняла на ходули. Но увы! я напрасно силился отыскать въ душѣ своей хотя что-нибудь похожее на чувство довольства, на желаніе удержать за собою чувство Нади, если оно у нея было ко мнѣ. Я съ спокойнымъ наслажденіемъ смотрѣлъ на это чудное личико, утонченное, облагороженное болѣзнью, и сердце мое ни разу не забилось усиленно. Въ полутьмѣ этой комнаты, рядомъ съ горящими черными глазами, мнѣ свѣтили лучистые, сѣрые глазки и за одинъ ихъ любящій взглядъ я-бы отдалъ всю мою жизнь, всю будущность. Мнѣ не разъ казалось -- и будущее подтвердило это,-- что только больной мозгъ могъ такъ всецѣло отдаться одному человѣку, какъ сдѣлалъ это я. Я и тогда чувствовалъ, какъ съуживается мой внутренній міръ въ этой безумной привязанности, какъ онъ грозитъ задушить меня; я силился разорвать эти путы, но съ каждымъ усиліемъ они только больнѣе врѣзывались въ мое тѣло и какъ-будто вростали въ него.

Трудно понять здоровому человѣку, съ какой страстной силой бушевала во мнѣ моя больная любовь. Я не могъ даже надѣяться, что она пройдетъ, какъ обыкновенное увлеченіе обыкновенныхъ, трезвыхъ людей: она изъ ничего родилась, жила безъ пищи, не горѣла въ огнѣ боязни и безнадежности, она питалась только соками моей внутренней жизни, не получая ничего извнѣ, стало-быть, она и умретъ вмѣстѣ со мной, застынетъ съ послѣдней каплей моей остывающей крови.

Я думалъ все это, смотря на Надю, Дарью Михайловну и Причетова, какъ смотрятъ на мебель, цвѣты, деревья, картины, забывая, что передо мной живые люди, что одна изъ нихъ, можетъ быть, любитъ меня той-же безнадежной, горькой любовью. Дарья Михайловна поминутно вставала съ мѣста, уходила и приходила опять, Надя и Причетовъ перебрасывались дружелюбными словами; каждое изъ этихъ словъ, отдѣльно взятое, долетало до меня, по связать ихъ, уловить общій смыслъ я не могъ и не старался.

-- А мы вчера Томашевскую видѣли, дрожащимъ голосомъ сказала Надя.

Я встрепенулся и увидалъ, что Причетовъ сидитъ возлѣ Нади на краю постели и держитъ ея маленькую руку въ своихъ загорѣлыхъ рукахъ. Съ глазъ моихъ спила пелена, я прозрѣлъ и увидѣлъ, что въ глазахъ Нади сверкали зловѣщія искорки. Румянецъ сильно сгустился у нея на щекахъ.

-- Да, продолжала она все тѣмъ-же дрожащимъ голосомъ,-- я васъ никакъ не ждала сегодня; я даже боялась, что никогда ужь больше не увижу васъ, что вы лежите теперь на днѣ нашего озера. Вы вѣдь, конечно, были вчера вечеромъ въ той компаніи, которую Томашевская грозила утопить.

Тонъ Нади покоробилъ меня; его ехидныя потки звучали злораднымъ торжествомъ, точно ею овладѣла мысль погубить Томашевскую въ глазахъ Причетова. Она отлично знала, что его не было въ числѣ катавшихся на лодкѣ.

-- Нѣтъ, меня не было съ ними, спокойно отвѣчалъ Причетовъ;-- но я знаю исторію этой прогулки, Ольга мнѣ ее передавала. Она гоститъ здѣсь у знакомыхъ и придетъ сегодня навѣстить васъ.

Румянецъ Нади сгустился, точно будто на ея щеки перешла кровь съ моихъ поблѣднѣвшихъ щекъ.

-- Зачѣмъ это? рѣзко спросила она.-- Напрасно безпокоиться! Ей будетъ скучно у постели больной: роль сидѣлки ей не къ лицу. Ея звонкій хохотъ можетъ встревожить больного. Впрочемъ, пусть придетъ: она встрѣтитъ здѣсь знакомаго.

Она небрежно указала на меня Причетову.

-- Да? Вы знакомы съ ней? Вотъ и чудесно, вскользь замѣтилъ онъ и опять обратился къ Надѣ:

-- Болѣзнь сдѣлала васъ капризной и несправедливой, Наденька. Вы напрасно думаете, что Ольгѣ не къ лицу роль сидѣлки: смѣхъ застынетъ у ней при видѣ больного человѣка, будьте увѣрены. Доброты отъ нея и враги не могутъ отнять, а я не думаю, чтобъ мой маленькій другъ былъ врагомъ близкой мнѣ женщины.

Онъ съ грустнымъ упрекомъ взглянулъ ей въ глаза.

-- Не надо быть врагомъ, чтобъ возмущаться нѣкоторыми изъ ея поступковъ, сконфуженно оправдывалась Надя.-- Въ ея годы можно быть посерьезнѣе; зачѣмъ эта вѣчная игра въ кокетство? Зачѣмъ она окружаетъ себя одними мужчинами?

-- За тѣмъ, что мужчины справедливѣе васъ, женщинъ, и не ставятъ ей всякаго лыка въ строку. Я держу пари, что услышь она ваши отзывы о ней, она не пришла-бы къ вамъ больше.

-- Вы можете передать ей эти отзывы; я не желаю кого-бы то ни было злословить за глаза, гордо сказала Надя и сильно покраснѣла.

-- Я передалъ-бы и безъ вашего разрѣшенія, сударыня, если-бъ это говорили не вы; я знаю, что раньше вы отдавали полную справедливость добрымъ сторонамъ Ольги, и если теперь на нее нападаете, то въ васъ говоритъ просто личное недовольство ею. Я знаю васъ, Наденька; вы сами пожалѣете о томъ, что говорили, когда оправитесь и будете въ состояніи разсуждать; вы поймете, что грѣхъ обижать человѣка, вся жизнь котораго есть рядъ огорченій и оскорбленій.

Лицо Причетова было печально и блѣдно; видно, онъ самъ оскорбился за ту, защищать которую отъ насадокъ онъ считалъ своимъ долгомъ. Я жадно глядѣлъ на это болѣзненное, серьезное лицо; топкія, заостренныя черты, длинные, темные борода и волосы и черные, задумчивые глаза дѣлали-бы его очень красивымъ, если-бъ не поразительная худоба и что-то горькое, изболѣвшееся въ складкахъ сжатыхъ губъ, что-то такое, что заставляло невольно жалѣть его, производило какое-то щемящее, тяжелое впечатлѣніе. Отъ него взглядъ мой перешелъ на Надю. Она тоже не сводила съ него глазъ и взглядъ ея становился все мягче и ласковѣе. Очевидно, въ ней происходила борьба добра со зломъ. Первое побѣдило послѣднее. Она взяла его руку и заговорила обычнымъ, ласковымъ тономъ:

-- Не сердитесь, простите меня, злую, неблагодарную. Я вамъ скажу потомъ, когда-нибудь, за что я сердита на вашу Ольгу. Теперь, впрочемъ, это прошло; она не виновата, я знаю. Пусть-бы она при васъ пріѣхала; я лучше, добрѣе въ вашемъ присутствіи, голубчикъ мой.

Она обѣими руками сжала его руку и такъ взглянула ему въ глаза, что морщины его разгладились, лицо просвѣтлѣло.

-- Давно-бы такъ, моя милая дѣвочка!

Онъ поцѣловалъ ея руку, далъ лекарство, поправилъ подушки и, посовѣтовавъ уснуть, ушелъ со мной въ залъ. Прощаясь, Надя подала мнѣ руку и привѣтливо усмѣхнулась:

Въ залѣ насъ встрѣтилъ Владиміръ, съ томомъ новаго журнала въ рукахъ. Оказалось, что онъ давно уже знакомъ съ Причетовымъ.

-- Когда-же ты ѣдешь? сердито спросилъ онъ, не глядя на меня.

-- Завтра думаю.

-- А вы уѣзжаете? Надолго? удивился Причетовъ.

-- Совсѣмъ. Меня приглашаютъ на урокъ, въ Петергофъ. Отказываться нельзя: на зиму за мной останется.

-- Ну, конечно, нельзя. А жаль, очень жаль! Вы-бы отлично отдохнули за лѣто, а то посмотрите, какой вы испитой, не лучше меня; нашъ гнилой Питеръ хоть кого изведетъ. Очень жаль!

-- А мы вчера вашу Дульцинею видѣли, я ее по хохоту да по ухарству узналъ. Она тутъ съ пятерыми молодцами въ лодкѣ каталась, съ циничнымъ смѣхомъ перервалъ Кудрявцевъ рѣчь Причетова, очевидно, желая дать другое направленіе разговору.

-- Мою Дульцинею? тихо спросилъ Причетовъ. Горло у него какъ-будто сжало, кровь бросилась въ лицо.-- Кого это вы такъ величаете?

-- Да вѣдь у васъ ихъ не десятки, вы слывете скромникомъ. Ужь, конечно, Томашевскую, нагло пояснилъ Кудрявцевъ.

-- Томашевская не Дульцинея, я тоже не Донъ-Кихотъ, хотя обладаю на-столько его рыцарской честностью, чтобъ не позволить оскорблять женщину какими ни-на-есть прозвищамнэто во-первыхъ. А во-вторыхъ, государь мой, вы такъ мало знаете Томашевскую, что врядъ-ли имѣете право говорить объ ея ухарствѣ. Познакомьтесь съ ней ближе и вы возьмете назадъ легкомысленно брошенный камень. Прибавлю еще, что, оскорбляя Томашевскую, вы оскорбляете меня.

Тихо, ровно, какъ размѣренныя, звучали слова Причетова и только нервное подергиванье губъ да мертвенная блѣдность лица, смѣнившая мгновенно вспыхнувшую краску, выдавали глубину оскорбленнаго чувства. Кудрявцевъ смутился.

-- Я не хотѣлъ оскорбить васъ, извинился онъ,-- и не зналъ, что вы такъ серьезно къ ней относитесь. Это вѣрно, что лично я ее мало знаю и сужу о ней во слухамъ. Что она кокетка -- это всѣ говорятъ.

-- Да, она кокетка, я не стану отрицать этого; но кокетка по привычкѣ, а не по злому умыслу.. Она всегда будетъ любить нравиться и привлекать къ себѣ не наружной, такъ духовной прелестью; только врядъ-ли за послѣднее кто-нибудь упрекнетъ ее.

-- Разумѣется, нѣтъ, если это не повлечетъ за собой зла. Она, какъ на грѣхъ, говорятъ, очень увлекательна, такъ вотъ онъ,-- Кудрявцевъ качнулъ головой въ мою сторону, -- до сихъ поръ не можетъ отдѣлаться отъ ея чаръ, а только одинъ разъ видѣлъ ее въ паркѣ.

Я покраснѣлъ и растерялся подъ внимательнымъ взглядомъ Причетова.

-- Такъ вотъ гдѣ вы познакомились! обратился ко мнѣ Причетовъ.-- Стало-быть, это съ вами она о Гейне-то толковала?

"Отъ него ничего не скрывается", завистливо подумалъ я и отвѣчалъ утвердительно.

-- И вы нашли, что она кокетка?

-- Сохрани Богъ, искренно успокоилъ я его.-- Она жива, смѣла, остроумна, но я не замѣтилъ въ ней и тѣни напускного, жеманнаго и натянуто-искуственнаго.

-- Очень радъ. Вы ей тоже понравились и она просила меня разыскать васъ; хорошо, что мы встрѣтились, она будетъ рада васъ видѣть.

Кудрявцевъ сидѣлъ пасмурный, съ озабоченнымъ видомъ, и когда между мною и Причетовымъ водворилось молчаніе, обернулся къ нему и открылъ ротъ, чтобъ сказать что-то. Въ это время у подъѣзда раздался тихій, осторожный звонокъ.

-- Кого это песетъ нелегкая? досадливо заворчалъ онъ.

Черезъ нѣсколько времени звонокъ повторился. Видя, что никто нейдетъ отворять дверь, я вышелъ въ переднюю и столкнулся лицомъ къ лицу съ входящей Томашевской. У меня перехватило духъ; я неловко поклонился ей.

-- Вотъ пріятная-то встрѣча, весело заговорила она, удивленно приподнявъ брови.-- Тѣмъ болѣе пріятная, что совершенно неожиданная.

Она безцеремонно бросила мнѣ на руки тальму и вошла въ залъ, гдѣ подала руку Причетову и поклонилась оглядывавшему ее съ потъ до головы Кудрявцеву. Она и кланялась не такъ, какъ всѣ женщины, не корпусомъ, а головой, склоняя ее довольно низко и совсѣмъ не сгибая спины.

-- Вы были у Надежды Павловны? спросила она у Причета, садясь у окна и снимая круглую темную шляпу.-- Какова она? Не опасна?

-- Пустяки! черезъ два, три дня будетъ здоровѣе насъ съ тобой.

-- Да? Очень рада, искренно сказала она, краснѣя отъ неожиданнаго "ты" и, тихо усмѣхнувшись, тряхнула кудрями.

Я глядѣлъ на нее и все-то мнѣ было въ ней мило и дорогоВъ какомъ безумномъ восторгъ я припалъ-бы поцѣлуемъ къ этимъ маленькимъ рукамъ, по-дѣтски сложеннымъ на колѣняхъ! Голова моя опять начинала кружиться и забывать все, кромѣ царившей въ ней мысли. Оторвавшись отъ милаго лица, я подошелъ къ другому окну и прислонился лбомъ къ стеклу. Минуты двѣ, три прошли для меня въ какомъ-то отупѣніи. Наконецъ я овладѣлъ собой и вернулся на прежнее мѣсто, избѣгая смотрѣть на Ольгу. Но смотрѣть пришлось поневолѣ, такъ-какъ она говорила, а мы слушали. Обращаясь преимущественно къ Причетову, она разсказывала трагическій случай, переданный ей въ дилижансѣ одной барыней: въ Петергофѣ, купаясь въ морѣ, утонула одна молодая, красивая дѣвушка, невѣста, дочь богатой, знатной барыни. Когда ее вытащили, она была уже мертва; послали кучера за матерью, но она не пріѣхала: неосторожно переданное извѣстіе вызвало неявный ударъ, уложившій ее въ постель. Женихъ отнесся къ потерѣ, повидимому, спокойно, схоронилъ невѣсту, сдѣлалъ роскошный похоронный обѣдъ, на которомъ возмущалъ гостей своимъ равнодушіемъ; но когда гости разошлись по домамъ, онъ заперся въ кабинетъ, выстрѣлилъ себѣ въ ротъ и легъ на мѣстѣ, даже не вскрикнувъ. Выразительная физіономія Томашевской отражала на себѣ всѣ ощущенія, задѣтыя въ ней этимъ разсказомъ: боль, жалость, благоговѣніе къ такой силѣ любви и воли горѣли въ ея задумчивыхъ глазахъ. Лицо не горѣло обычнымъ румянцемъ и нервно вздрагивало углами губъ и бровей.

-- Я, признаться, такого поступка не понимаю, прервалъ Кудрявцевъ молчаніе, послѣдовавшее за разсказомъ Томашевской.-- Стрѣляться изъ-за того только, что потерялъ любимую женщину, отдавать всю жизнь личной привязанности, -- значитъ, по-моему, быть или дуракомъ, или эгоистомъ.

-- Можно не быть ни тѣмъ, ни другимъ и все-таки не съумѣть пережить горя, тихо отвѣчала Томашевская теплымъ, задушевнымъ тономъ;-- что-жь дѣлать, если жизнь не выработала въ человѣкѣ болѣе широкихъ задачъ? Развѣ можно клеймить его именемъ глупца за то, что условія воспитанія и обстановки съузили его кругозоръ?

-- Да и въ герои-то возводить также не резонъ.

-- Вотъ именно въ немъ-то это и геройство: человѣкъ всю жизнь расходуется на мелочи и вдругъ, подъ вліяніемъ афекта, рѣшается на такую крупную выходку, какъ самоубійство. Впрочемъ, можетъ быть, оно не всѣмъ такъ страшно, какъ мнѣ: я люблю жизнь, т. е., вѣрнѣе, я полюбила ее.

-- Ну, положимъ, любить-то ее особенно не за что; сумма страданій такъ превышаетъ сумму радостей у всякаго мыслящаго человѣка, что, во всякомъ случаѣ, абсолютно счастливъ только тотъ, кто не родился.

-- Я думаю, что тотъ не можетъ быть ни счастливъ, ни несчастливъ, тихо усмѣхнулась Томашевская,-- такъ-какъ онъ не существуетъ.

-- Да и абсолютнаго счастья тоже не существуетъ.

-- И прекрасно; тогда оно не было-бы счастіемъ: все цѣнится по сравненію и это сравнительное счастіе бываетъ такъ хорошо, что можетъ подчасъ абсолютнымъ назваться.

-- Ну, въ настоящее время только дураки могутъ быть такъ полно счастливы, рѣшилъ Кудрявцевъ съ обычной рѣзкостью.

-- Отнесите меня скорѣе въ эту категорію дураковъ, добродушно улыбнулась Томашевская;-- я очень счастлива.

-- Вотъ она женская слабость ставить всякій разговоръ на личную почву! Что-жь вы зажмурясь, что-ли, живете?

-- Нѣтъ, но глаза мои такъ странно устроены, что видятъ только то, чему до извѣстной степени можно помочь.

-- Вы ужь не филантропка-ля?

-- Да, если называть филантропіей то, что я не могу видѣть слезъ безъ того, чтобы не постараться осушить ихъ, и счастлива безмѣрно, когда мнѣ это удается.

"Изумительно добрая душа", вспомнилось мнѣ.

-- Рты и глаза, стало быть, замазываете? Тэ-э-ксъ!

-- Не думаю. Впустите въ тюрьму свѣжаго воздуха и потребность дышать имъ всегда станетъ сильнѣе; закупорьте тюрьму на глухо -- и узникъ или задохнется совсѣмъ, или утратитъ силу изъ нея вырваться; ваше мнѣніе получило теперь права гражданства, но я не модница и не подчиняю своихъ убѣжденій эпидеміямъ дня.

-- Эгоистъ вы, барыня, вотъ что! Васъ коробитъ отъ стоновъ и плача, ну вы и тѣшите людей подачками, лишь-бы замолчали для вашего удовольствія.

-- Разумѣется, спокойно отвѣчала Томошевсквя, какъ-бы не замѣчая презрительнаго тона Кудрявцева.-- Всѣ мы эгоисты, я не исключеніе. Вы можете прибавить еще, что я почти примитивный человѣкъ: у меня гораздо больше чувства, чѣмъ разума и критики. Что дѣлать? Я, какъ и всѣ мы, продуктъ воспитанія и жизненныхъ условій.

Ни я, ни Причетовъ не принимали участія въ разговорѣ; онъ просматривалъ журналъ, я глядѣлъ и слушалъ, слушалъ и глядѣлъ.

Должно быть, она почувствовала мой пристальный взглядъ, потому что подняла на меня свои большіе, словно подернувшіеся грустью глаза. Меня охватилъ нервный трепетъ, когда за минуту печальные и добрые глаза ея вдругъ загорѣлись, поймавъ мой взглядъ, и по губамъ пробѣжала торжествующая, нехорошая улыбка.

"Русалка", пугливо пронеслось у меня въ головѣ, по ея глаза уже смотрѣли по-прежнему спокойно и ласково и она удивленно подняла ихъ на Причетова, когда онъ строго и холодно напомнилъ ей, что пора идти навѣстить больную. Она покорно встала и тихо пошла за нимъ въ комнату Нади. Бросившій журналъ тотчасъ по прекращеніи разговора Ольги съ Кудрявцевымъ, Причетовъ тоже, конечно, видѣлъ мгновенную метаморфозу ея лица и потому поспѣшилъ увести ее, -- такъ объяснилъ я себѣ его тонъ, сдѣлавшійся внезапно холоднымъ, и недовольное выраженіе лица. Тотчасъ по ихъ уходѣ я взялъ шляпу и вышелъ въ садъ, откуда черезъ калитку пробрался въ паркъ, гдѣ и оставался до вечера. Какъ прошелъ день, что я передумалъ и перечувствовалъ, я не могъ-бы дать отчета ни другимъ, ни даже себѣ. Что-то смутное вертѣлось въ головѣ и я не видѣлъ, какъ прошло время, и удивился наступившимъ сумеркамъ. Набродившись до усталости, я возвратился въ свою комнату. Кудрявцева тамъ еще не было; заслышавъ его шаги, я легъ въ постель и притворился спящимъ.

На другой день я не уѣхалъ въ городъ, какъ намѣревался наканунѣ; Кудрявцевъ вдругъ почему-то нашелъ, что мое присутствіе будетъ необходимо выздоравливавшей Надѣ, и я не старался разубѣдить его: мнѣ хотѣлось пожить въ этой милой семьѣ, подышать крѣпкимъ смолистымъ воздухомъ Лѣсного, понѣжить въ покоѣ и довольствѣ мое изнуренное тѣло.

Прошли двѣ недѣли. Надя совершенно поправилась и Причетовъ пересталъ навѣщать ее; у него не было времени: онъ писалъ дисертацію. Томашевская тоже не показывалась больше въ квартирѣ Дарьи Михайловны; вѣроятно, Причетовъ передалъ ей свой разговоръ съ Надей. Ни Кудрявцевъ, ни Надя, никогда не вспоминали о ней и только одна Дарья Михайловна какъ-то разъ, за обѣдомъ, расхваливая Причетова, похвалила и ее, называя ихъ "славной парочкой".

-- Вотъ и но въ законѣ живутъ, добавила она,-- а дай Богъ законнымъ такого согласія, какъ у нихъ.

Кудрявцевъ и Надя переглянулись и потомъ оба взглянули на меня. Но я ждалъ ихъ взгляда и выдержалъ его съ невозмутимымъ спокойствіемъ. Странные люди! Неужели они возлагали на время надежду моего исцѣленія? Что время, когда оно не могло разлучить меня съ ней, когда не видя -- я вижу ее, не слыша -- слушаю? Ослѣпнувшій человѣкъ не забываетъ свѣта и выноситъ потерю его только потому, что надѣется прозрѣть.

Я съ эгоистическимъ удовольствіемъ пользовался дружбой Нади и незамѣтно очень привыкъ къ ней. Мы цѣлые дни сидѣли вмѣстѣ въ саду или въ паркѣ, читали, занимались, спорили, дѣлились впечатлѣніями. Она не дурно рисовала и сняла мнѣ на память два живописныхъ вида. Пока она рисовала, я читалъ ей вслухъ. Надя опять разцвѣла, оживилась, зарумянилась.

Приближался конецъ августа. Потянулись возы съ мебелью, опустѣли дачи. Стала и Дарья Михайловна поговаривать о переѣздѣ въ городъ.

-- Не останусь ни за что до сентября, отвѣчала она на наши просьбы но спѣшить переѣздомъ.-- Съизмала не могу равнодушно смотрѣть, какъ лѣсъ умираетъ: пожелтѣетъ, похудѣетъ, застонетъ, какъ больной человѣкъ. Въ молодыхъ голахъ я надъ нимъ плакала, ну а теперь очерствѣла, только тоскую. И не уговаривайте, не останусь; будетъ съ васъ, нагулялись!

Настало пятнадцатое число, Успеньевъ день. Солнце такъ и жарило землю, будто хотѣло нагрѣть ее до новаго свиданія.

Надя одѣлась по-праздничному и пошла со мной въ паркъ кататься на лодкѣ. Прохожіе останавливались передъ ней и, пропустивъ насъ, глядѣли вслѣдъ,-- такъ она была красива въ бѣломъ платьѣ, съ пунцовыми лентами въ косахъ и на шеѣ.

Лодка тихо скользила по озеру. Надя сидѣла у руля, а я гребъ.

-- Бросьте весла, сказала Надя капризнымъ, странно-взволнованнымъ голосомъ, когда мы выѣхали на средину озера.

Я повиновался.

-- Скажите мнѣ пожалуйста, вы видите или нѣтъ то, что во мнѣ происходитъ?

Она отбросила отъ лица тяжелыя косы и вперила въ мое лицо нетерпѣливый, горящій взглядъ.

-- Неужели вамъ до сихъ поръ не ясно, что я люблю васъ, что я жить безъ васъ не могу?

Въ голосѣ ея звучала злость, а по нѣжность, точно она признавалась мнѣ въ безпощадной ненависти.

-- Ну? Что-же вы молчите?

Она встала, безстрашно качая лодку, подошла ко мнѣ и почти упала на боковую скамейку. Лодка зачерпнула воды; я быстро передвинулся. Эта разумная дѣвушка, потерявъ голову, совершенно лишилась самообладанія.

-- Ахъ, да говорите-же что-нибудь, не мучьте!

Очарованіе ея лица исчезло для меня съ первыхъ словъ признанія; я съ ужасомъ смотрѣлъ на ея сверкающіе глаза, гдѣ горѣла страстная, нетерпѣливая жажда отвѣта.

-- Погодите, не торопите меня, робко взмолился я.-- Я искренно привязанъ къ вамъ, но вѣдь я еще не осилилъ того чувства къ другой, о которой вамъ говорилъ Володя. Дайте мнѣ позабыть, разлюбить ее и я вашъ на всю жизнь.

Она тихо встала, не говоря ни слова, и осторожно прошла на прежнее мѣсто, къ рулю. Лицо ея поблѣднѣло, глаза затуманились.

-- Поѣдемте домой!

Она круто повернула руль. Я гребъ изо всѣхъ силъ: мнѣ было тяжело и неловко.

Войдя на берегъ, она остановилась.

-- Хорошо, я буду ждать, ласково сказала она, вся проясняясь.-- Я люблю и могу долго ждать. Но вы должны обѣщать мнѣ бывать у насъ въ городѣ такъ часто, какъ только позволитъ время.

Она подала мнѣ руку; я хотѣлъ поцѣловать ее.

-- Не надо!

Она испуганно, быстро ее отдернула.

-- Поцѣлуй безъ любви не имѣетъ значенія; я лучше подожду другого.

Выраженіе увѣренности промелькнуло на ея просвѣтленномъ лицѣ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прошло три года со дня моего объясненія съ Надей въ Лѣсномъ. Я перешелъ на пятый курсъ. Уже съ третьяго курса я сильно втянулся въ занятія, особенно пристрастился къ химіи и цѣлые дни просиживалъ въ лабораторіи. По праздникамъ я съ утра забирался на Загородный проспектъ, въ уютную квартирку Дарьи Михайловны. Надя кончила курсъ акушерства и тоже была свободна только по праздникамъ. Къ Серпуховымъ я не ходилъ и ни разу не видалъ ни Причетова, ни Томашевской послѣ нашей встрѣчи у постели больной Нади. Чувство мое къ Томашевской улеглось, притихло: время и трудъ придавили, а можетъ быть, даже и убили его. Послѣднее, впрочемъ, было сомнительно, такъ-какъ по временамъ извнутри меня поднималось глухое, туманное желаніе видѣть ее, послушать ея рѣчи, поглядѣть въ глаза и опять уйти къ буднямъ жизни, забывая, что коли увидишь, такъ, пожалуй, и не уйдешь, а хотя и уйдешь, такъ все-таки покой уже будетъ нарушенъ.

Была зима, постоянная, суровая, сковавшая землю на цѣлые пять мѣсяцевъ. Отъ отвлеченныхъ споровъ о женскомъ вопросѣ молодежь въ то время перешла къ вопросамъ личнымъ, обезпечивающимъ улучшеніе ея матеріяльнаго положенія; въ аудиторіяхъ и коридорахъ собирались группы студентовъ и вели толки объ устройствѣ кассъ, библіотекъ, столовыхъ. Я держалъ себя, по прежнему, въ сторонѣ отъ кипятящейся молодежи, хотя причиной такого отчужденія была не трусость, какъ думали они, а страстное увлеченіе наукой. Оно невольно сблизило меня съ другимъ кружкомъ, гдѣ большинство состояло, -- не къ чести его будь сказано, -- изъ зубрилъ и педантовъ; но какое мнѣ было дѣло до того, что представляютъ изъ себя эти буквоѣды, когда книги, колбы и реторты въ совершенствѣ замѣнили мнѣ человѣческое общество!

Въ одно изъ воскресеній я сидѣлъ у Нади. Къ обѣду ждали Кудрявцева. Я разсказалъ Надѣ, что его отношенія ко мнѣ очень измѣнились въ послѣднее время, за то, конечно, что я не принимаю участія въ тѣхъ вопросахъ, которымъ онъ отдался всецѣло.

-- Это случилось независимо отъ моего желанія, оправдывался я, -- не изъ боязни за карьеру, не отъ недостатка сочувствія...

-- А я такъ очень довольна тобой, Сережа, сказала Надя (я былъ уже объявленнымъ женихомъ ея и мы говорили другъ другу "ты".) -- Не всѣмъ-же стоять за одно и бросать другое; ты выбралъ благую часть: наука не должна терять своихъ способныхъ прозелитовъ, что-бы тамъ ни носилось въ воздухѣ. Учись, работай, мой милый, и вѣрь, что ты мирнымъ путемъ достигнешь того, чего они добиваются борьбой...

-- Благоразуміе глаголетъ твоими устами, Надежда Павловна, раздался за нами рѣзкій, насмѣшливый голосъ.

Мы оглянулись: въ дверяхъ стоялъ Кудрявцевъ, съ блѣднымъ лицомъ и злыми глазами.

-- Что за выгода терять жениха изъ-за какихъ-то мальчишескихъ бредней? Всѣ вы таковы: играете въ гуманность, пока это ничего не стоитъ. Аллахъ съ вами! Ползите себѣ черепашьимъ шагомъ, устраивайте теплыя гнѣзда, замазывайте себѣ и другимъ глаза и плодите поколѣніе мѣщанъ.

-- Да ты хоть поздоровайся сперва, а потомъ ужь громи, усмѣхнулась Надя на его запальчивую рѣчь, по минутъ черезъ пять онъ уже снова стучалъ о тротуаръ своей сучковатой дубиной и не слыхалъ ея словъ, не видалъ улыбки. Вошедшая въ это время Дарья Михайловна переполошилась-было, когда узнала, что онъ ушелъ, но когда Надя сообщила ей причину его гнѣва, старушка махнула рукой.

-- И Христосъ съ нимъ! Ладно, что ушелъ. Всѣмъ, что-ли, подъ его дудку плясать? Жирно больно, облопается! Не слушай ихъ, батюшка, не всѣмъ вѣдь головой въ омутъ лѣзть. Учись себѣ знай да ходи къ намъ почаще, съ невѣстой поворковать.

Какой насмѣшкой прозвучали въ моихъ ушахъ эти слова, сказанныя простымъ, материнскимъ тономъ! Я нахмурилъ брови. Надя замѣтила это и поблѣднѣла.

-- Я не повторю словъ бабушки, сказала она дрогнувшимъ голосомъ,-- и совѣтую тебѣ подумать надъ словами Володи.

-- Не трудно и безъ обдумываній понять, что они честны. Я не схожусь съ Володей потому, что я узкій, сухой педантъ, зубрило съ ограниченнымъ кругозоромъ; пусть такъ, я не стану оправдываться въ его глазахъ, не унижусь до извиненій.

Я со злостью швырнулъ на столъ книгу, которую держалъ въ рукахъ, и всталъ, чтобы пройтись по комнатѣ: внутри у меня закипало недовольство, раскаянье, стыдъ; я не могъ даже наружно оставаться спокойнымъ. Надя слѣдила за мной удивленными, широко-раскрытыми глазами.

-- Вотъ ужь этого я рѣшительно не понимаю, медленно сказала она и развела руками.-- Неужели ложное, мелкое самолюбіе можетъ удержать тебя отъ шага, который кажется тебѣ справедливымъ и честнымъ?

-- Ну, и не понимай, не надо, злился я.-- Я человѣкъ узкій, сухой, мелочной, съ ложнымъ самолюбіемъ, -- и чудесно! Отворачивайтесь отъ меня сколько угодно, мнѣ все равно плевать на это.

Говоря это, я самъ чувствовалъ свою гадость, но не могъ удержаться отъ запальчивости.

-- Сережа! Что съ тобой? Я рѣшительно не узнаю тебя: ты злишься, придираешься. Если-бъ я думала о тебѣ все то, что ты перечислилъ, я-бы тотчасъ-же отъ тебя отказалась. Ты сегодня въ ненормальномъ настроеніи духа, милый мой, тебя мучитъ что-то. Скажи мнѣ, подумаемъ вмѣстѣ о томъ, какъ быть; это лучше, чѣмъ срывать на мнѣ злость. Тебя, вѣрно, мучитъ то, что ты разошелся съ Володей? Да кто-же мѣшаетъ тебѣ сблизиться съ нимъ снова?

-- Отстань ты отъ меня, ради Бога, почти крикнулъ я.-- Ну, что ты, въ самомъ дѣлѣ, пристала?

Она посмотрѣла на меня съ кроткимъ упрекомъ; ея ясный умъ не помогъ ей понять, что въ эту минуту ея кротость была для меня онъ; во мнѣ закипала злость, недовольство, негодованіе на себя и на нее, а она отзывалась на это невозмутимой, покорной кротостью; мнѣ хотѣлось кричать, бѣсноваться, а она то-и-дѣло обливала холодной водой мою разгоряченную голову. Никогда она не была такъ нѣжна со мною, какъ въ этотъ день, никогда я себя такъ мерзко не чувствовалъ. Ея нѣжности выводили меня изъ себя: онѣ заставляли сдерживать въ себѣ нестерпимое страданіе злости, не давали мнѣ высказаться. Разсужденія Нади о томъ, что "нужны, дескать, и научные дѣятели", вовсе не оправдывали моего поведенія: мною руководила не эта неоспоримая истина, а просто-на-просто безучастный, флегматичный темпераментъ; дикая страсть, по временамъ являвшаяся во мнѣ неудержимыми вспышками, скоро остывала и уступала нормальному состоянію духа, т. е. непробудной спячкѣ и полному равнодушію. Теперь, послѣ ряда наблюденій за собой, я рѣшилъ, что спячка была слѣдствіемъ угнетенія слабаго, наслѣдственно-больного мозга, неумѣвшаго справляться съ припадками возбужденій и нуждавшагося въ долгомъ отдыхѣ послѣ ихъ приступовъ.

Надя обидчиво надулась и перевела разговоръ на другую почву. Вскорѣ насъ позвали обѣдать. Обѣдъ прошелъ скучно, натянуто; я былъ не въ духѣ и почти ничего не ѣлъ. Дарья Михайловна подтрунивала надъ моимъ пасмурнымъ видомъ, прибавляя, что надо-бы скорѣе "честнымъ циркомъ да за свадебку", что тогда-де веселѣе станетъ. На меня и на Надю одинаково непріятно дѣйствовали такія шуточки. Несмотря на желаніе Дарьи Михайловны удержать меня до вечера, я тотчасъ послѣ обѣда ушелъ отъ нихъ, но вмѣсто того, чтобъ идти домой, завернулъ въ Саратовскую улицу, въ квартиру Кудрявцева, и остался у него ночевать. Мы проговорили до свѣта, и всѣ недоразумѣнія, какія возникли между нами за послѣднее время, исчезли безъ слѣда.

Да, это была чудная ночь,-- ночь, сіявшая солнцемъ любви, надежды и вѣры! Сколько разъ вспоминалъ я ее на больничной койкѣ, на скамьѣ подсудимыхъ, на этапномъ привалѣ, когда настоящее солнце не скупясь сверкало въ окна и не могло пробудить того внутренняго свѣта, который на-вѣки заснулъ въ моей надорванной душѣ.

И какъ могъ я убить ее, эту радость моей радости, эту вѣру моей вѣры! Я не съумѣлъ побороть въ себѣ низкаго инстинкта, поднявшаго мою грѣшную руку на ту, которая шесть лѣтъ не переставала свѣтить мнѣ неугасаемой лампадой. Опять... опять передо мной это посинѣвшее, страдальческое лицо, эти протянутыя дѣтскія руки, молящія о пощадѣ! Скорѣй-бы въ могилу! Тамъ не будетъ терзать эта картина страданія, тамъ не услышишь предсмертнаго хрипа.

А какъ я ненавидѣлъ ее, когда схватилъ за горло! Какъ страстно я любилъ и ненавидѣлъ въ одно и то-же время! Я наслаждался испуганнымъ выраженіемъ этихъ, когда-то смѣющихся глазъ, наслаждался, чувствуя, какъ трепещетъ и бьется въ тискахъ моей руки это нѣжное горло, такъ рѣшительно и отважно произнесшее слово отреченія. А потомъ? А теперь? Года прошли, а она все стоитъ передо мной, какъ живая, она, горемычная, изстрадавшаяся, умершая такой страшной смертью! О, что каторга! Мало ея! Жилы-бы изъ меня надо тянуть, жечь меня, подвергнуть самой утонченной пыткѣ!

Но развѣ пытка совѣсти не самая утонченная изъ всѣхъ? Развѣ я не издыхаю ежеминутно, ежесекундно отъ тяжкой муки? Вѣдь я глазъ не могу закрыть безъ того, чтобъ не увидать передъ собою это лицо, дороже, любимѣе котораго у меня ничего нѣтъ и не было. Милая, бѣдная, дорогая!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Принимаюсь опять за записки и не знаю, слажу-ли съ собой. Я поплатился трехдневной болѣзнью за попытку заглянуть въ свою душу. Надо встать въ сторонѣ и смотрѣть на себя объективнѣе. Глупыя слезы залили бумагу и не дали продолжать; онѣ глупы, потому что вовсе не имѣютъ приписываемой имъ способности облегчать душу; напротивъ, онѣ падаютъ на нее, какъ кислота на раскрытую рану.

Продолжаю разсказъ.

Черезъ день я опять ночевалъ у Кудрявцева и онъ завелъ со мной разговоръ о Надѣ.

-- Какъ это я не подмѣчалъ въ ней прежде мѣщанства? удивлялся онъ.-- Оно пряталось за простотой и серьезностью. Впрочемъ, все-таки она лучше другихъ барышень: пустоты въ ней, тщеславія мало. Но эгоизма, узости -- непочатый уголъ! Она проглотила ихъ въ пирогахъ и аладьяхъ тетушки и вмѣстѣ съ ними всосала въ кровь."Гори весь свѣтъ огнемъ, лишь-бы намъ ладно было!" вставилъ онъ и махнулъ рукой.-- Надъ больнымъ котенкомъ расплачется, голоднаго щенка возьметъ съ улицы и кормить станетъ, а человѣческое бѣдствіе, скрытое въ стѣнахъ чердаковъ и подваловъ, обойдетъ мимо: въ глаза не бьетъ, въ отвлеченную форму облекается, требуетъ извѣстнаго напряженія мысли,-- ну, и жмуритъ глаза, благо самой все это жить не мѣшаетъ. Мѣщанка и ничего больше! Она и учится-то не для другихъ, а для себя, чтобъ удовлетворить собственную гордость, чтобъ не обязываться хлѣбомъ другому.

-- Такъ что-жь? Это во славу ей. Только ты ошибаешься насчетъ причинъ, побуждающихъ ее учиться: она богатая дѣвушка и единственная наслѣдница; ей ни въ какомъ случаѣ не грозитъ чужой хлѣбъ. У нея нельзя отнять жажды знанія.

-- Это, пожалуй, такъ, она любознательна. Но знаніе вовсе не стоитъ въ зависимости отъ полученія диплома, на который она бьетъ. Впрочемъ, можетъ быть, она хочетъ даромъ бабничать; она вѣдь филантропка. Ахъ, да, кстати: помнишь, я Томашевскую филантропкой назвалъ?

-- Помню, прошенталъ я. У меня при имени Томашевской всегда перехватывало горло.

-- Ну такъ я беру у нея назадъ названіе филантропки; она въ десять разъ лучше Нади; у нея весь міръ -- семья, она настоящая христіанка. А Надинъ міръ въ настоящемъ -- бабушка, ты да я, а въ будущемъ -- мужъ, дѣти, яда бабушка. Шире она не возьметъ, руки коротки, не охватятъ.

-- А ты коротко познакомился съ Томашевской? спросилъ я, стараясь сдержать дрожь въ голосѣ.

-- Еще-бы! Она намъ все равно что родная теперь. То, что она для насъ дѣлаетъ, не сдѣлаетъ никто другой. Тутъ какъ-то деньги нужны были, сто рублей; достать не у кого; мы къ ней. У нея не случилось столько, такъ она вещи продала и отдала намъ. Да дѣло-то не въ томъ, что она денегъ дала, ихъ-бы и другой далъ, а въ томъ, что она ихъ прямо изъ сердца вынула, такъ охотно, не разсуждая, не колеблясь. Ахъ, какая она славная! Горячая, искренняя, душевная,-- прелесть, прелесть, что за бабочка! Олухи одни ее ругать могутъ. Наши отъ нея просто безъ ума. Горячится, волнуется, разспрашиваетъ,-- такая славная! Ты спишь? спросилъ онъ меня, замѣтивъ, что я молчу.

Спать! я жилъ полною жизнью, я ловилъ каждое слово его и пряталъ на дно сердечнаго ящика, какъ скупой золотыя монеты. Во мнѣ съ новой силой проснулась любовь и такъ жарко охватила меня, что я не чувствовалъ въ себѣ силъ дѣлиться ею съ кѣмъ-бы то ни было; да и гдѣ нашелъ-бы я слова, могущія передать ея силу?

-- А, Сергѣй! Ты вѣдь врешь, притворяешься спящимъ, окликнулъ меня Кудрявцевъ.-- Ты просто не хочешь сознаться, что все еще любишь ее?

-- Больше, чѣмъ люблю, не выдержалъ я,-- только пожалуйста не будемъ больше говорить объ этомъ.

-- Ладно, не будемъ. Одно слово только: какъ-же ты женишься-то, любя другую?

-- Надя знаетъ. Я никогда больше не увижу Томашевскую и, вѣроятно, забуду. Вѣчнаго ничего нѣтъ.

-- Смотри, братъ, рискуешь. Надя все-таки лучшаго стоитъ. Ты говоришь, она знаетъ?

Да*

-- Знаетъ и идетъ? Не понимаю. Можетъ, она думаетъ, что "было и прошло"?

-- Можетъ быть. Вѣроятно, такъ. Я и самъ думалъ, что прошло, пока ты не напомнилъ.

-- Видишь, даже имени ея достаточно, чтобъ все воскресло; что-жь будетъ, если вы встрѣтитесь?

-- Ничего не будетъ. Она не любитъ и не полюбитъ меня.

-- Какъ знать! За будущее мудрено ручаться, задумчиво проговорилъ Кудрявцевъ.-- Сережа, прибавилъ онъ, помолчавъ съ минуту,-- откажись, голубчикъ, отъ Нади.

-- Не могу, искренно отвѣчалъ я.-- Ты не знаешь, до какой степени я привязанъ къ ней. Нѣтъ, пустяки, будущее ничѣмъ не грозитъ мнѣ; у нея прекрасный характеръ, отличное сердце, я буду съ ней счастливъ.

-- Понять ничего нельзя, такая путаница! сердился Кудрявцевъ.-- Одну любитъ, къ другой привязанъ,-- что за безнравственная двойственность! Какъ хочешь, а я скажу Надѣ, что ты любишь Томашевскую.

-- Пожалуй говори, только отъ меня не требуй подтвержденія, я отопрусь.

-- Послушай, Сергѣй, да что ты: подлецъ или честный человѣкъ? За что ты хочешь погубить Надю?

-- Не погублю я ее, вздоръ это! Съумѣлъ-же я эти три года не вспоминать Томашевскую, не буду вспоминать и впередъ.

-- Такъ съ чего-же ты взялъ, что любишь ее? засмѣялся Кудрявцевъ.

-- Съ чего! А съ того, что вотъ какъ только услышу ея имя, такъ со мной Богъ знаетъ что дѣлается. А пока никто не напоминаетъ о ней, я забываю ее совершенно. Мы съ Надей уѣдемъ, какъ только обвѣнчаемся, и всякая опасность будетъ устранена.

-- Дѣлай какъ знаешь, я не стану вмѣшиваться. Я знаю, что ты хорошій парень и самъ не захочешь идти на безчестное дѣло.

-- Надѣюсь.

Отъ этого разговора мы перешли къ тому, что въ данное время обоимъ намъ было ближе, да и время-то это было такое, что стыдно становилось отвлекаться дли личныхъ вопросовъ.

Я никакъ не думалъ, что я въ этотъ вечеръ въ послѣдній разъ встрѣчаюсь съ Кудрявцевымъ. Совершенно неожиданно онъ долженъ былъ, не медля ни минуты, уѣхать на слѣдующій-же день изъ Петербурга.

Его отъѣздъ былъ такъ неожиданъ даже для него самого, что онъ даже не имѣлъ времени проститься со мною, съ родными, съ Томашевскою. Въ день его отъѣзда я только получилъ отъ него коротенькую записочку, на-скоро написанную карандашемъ. Мнѣ принесъ ее маленькій сынъ хозяйки Кудрявцева.

"Прощай, Весеньевъ, писалъ онъ,-- личныя дѣла заставляютъ меня немедленно уѣхать изъ Петербурга. На долго-ли, не знаю. Никакъ не думалъ, что придется забраться въ родную глушь. Томашевской, Надѣ и теткѣ буду писать, если удастся. Поклонъ всѣмъ. K."

Никогда, никто изъ насъ ничего больше не слыхалъ о немъ, слѣдъ его простылъ и затерялся на-вѣки-вѣчные.

Тотчасъ-же по полученіи записки Кудрявцева я отправился къ Надѣ. Она и Дарья Михайловна расплакались, услыхавъ новость.

-- Надя, обратился я къ ней, -- посовѣтуй мнѣ, какъ быть? Владиміръ велѣлъ и Томашевскую извѣстить о немъ. Не напишешь-ли ты ей?

Я говорилъ совершенно спокойно: мнѣ было на этотъ разъ не до любви.

Надя взглянула на меня съ удивленіемъ.

-- Отчего-же ты самъ не напишешь?

-- Пожалуй, и самъ напишу; я думалъ, что тебѣ это удобнѣе, такъ-какъ ты его близкая родственница. Онъ въ послѣднее время очень подружился съ ней.

-- Да, я знаю; Володя слишкомъ довѣрчивъ: она поддѣла его на фразы. Но я ей не вѣрю и писать не буду. Пиши самъ. Адресъ знаешь?

-- Нѣтъ.

Она сказала мнѣ адресъ, прибавивъ:

-- Найти ее, по словамъ Володи, очень не трудно: она держитъ библіотеку, единственную на Петербургской и вдобавокъ съ огромной вывѣской. Можетъ быть, ты вздумаешь самъ пойти къ ней.

-- Нѣтъ, не вздумаю.

-- Отчего? Боишься?

-- Ну такъ что-жь, если-бъ даже и боялся?

-- Какъ "что-жь"? Это значило-бы, что мы оба страшно рискуемъ, вступая въ бракъ. Хорошо же чувство, за которое вѣчно надо дрожать! Нѣтъ, ты или къ ней, провѣрь себя, узнай ее покороче, и вотъ если тогда ты вернешься ко мнѣ, я буду вѣрить, что ты любишь меня. А быть твоей подругой faute de mieux,-- я этого совсѣмъ не желаю.

-- Съ тобой я пойду къ ней, одинъ -- нѣтъ.

-- Ага! ты и самъ не вѣришь ей, тебѣ нужна защита отъ ея кокетства. Но если она такая честная женщина, какъ говорилъ Володя, такъ тебѣ довольно сказать, что ты мой женихъ, чтобъ она оставила тебя въ покоѣ.

Надя начинала сердиться.

-- Положимъ, что она никогда и не старалась меня безпокоить, отвѣчалъ я.

-- Н-ну, положимъ, что я этому не совсѣмъ довѣряю, ѣдко улыбнулась Надя.-- Я этихъ кокетокъ немножко знаю: онѣ не легко отказываются отъ побѣдъ.

Я тутъ-же, на письменномъ столикѣ Нади, написалъ Томашевской, наотрѣзъ отказавшись идти къ ней одинъ.

Разрывъ съ Надей пугалъ меня; я привязался къ ней какъ къ родной и привыкъ къ мысли прожить съ нею жизнь. Странная у меня была къ ней привязанность: ни разу ничто похожее на страсть или ревность не помрачало ея свѣтлаго колорита. Она была мнѣ сестрой и въ положеніи жены я даже мысленно не умѣлъ ее представить. Вѣнецъ былъ между нами -- неизбѣжное зло, безъ котораго мнѣ нельзя было навсегда удержать при себѣ мото кроткую голубку.

Дня черезъ три послѣ отсылки письма къ Томашевской хозяйка сообщила мнѣ, что утромъ, когда я былъ въ академіи, ко мнѣ приходила барыня, которой я писалъ письмо, и обѣщалась придти еще. Я началъ по цѣлымъ днямъ пропадать изъ дому, боясь, какъ огня, встрѣчи съ ней. Возвращаясь, всегда спрашивалъ хозяйку: "былъ кто-нибудь?" и три раза получалъ въ отвѣтъ: "да все та-же барыня, Владиміра Ивановича знакомая. Онѣ объ немъ узнать что-то хотятъ, все просятъ васъ зайти къ нимъ".

-- Да, есть мнѣ время! отвѣчалъ я умышленно-грубо, самъ не зная зачѣмъ.

Придя ко мнѣ въ пятый разъ, она, наконецъ, вышла изъ терпѣнія и пришпилила надъ моей кроватью клочекъ бумажки, исписанный мелкимъ, неровнымъ почеркомъ, pattes de mouche французовъ.

"Я, наконецъ, потеряла надежду застать васъ дома, писала она,-- и рѣшаюсь напомнить вамъ, что стыдно оставлять меня такъ долго въ невѣденьи о К. Четыре слова вашей записки -- "К. кланяется, онъ уѣхалъ" -- очень мало объясняютъ мнѣ суть дѣла. Кромѣ васъ никто ничего о немъ не знаетъ. Соберитесь ко мнѣ; я всегда дома.

"Слышала, что вы женитесь; радуюсь вашему выбору и жду васъ съ невѣстой.

О. Томашевская".

Я отнесъ Надѣ эту записку.

-- Иди одинъ. Я сказала, что не пойду къ ней и не желаю видѣть ее у себя. Я ее терпѣть не могу!

-- Да, я долженъ идти; она была у меня пять разъ.

Глаза Нади сверкнули злостью, уголъ рта потянулся внизъ: эта гримаса выражала у нея сдержанное негодованіе и всегда вызывала у меня усмѣшку; однакожь, на этотъ разъ я не засмѣялся.

-- Ого, пять разъ? Видно, что ее очень интересуетъ участь Володи. Милая женщина! Поблагодари ее отъ меня за участіе.

-- Поблагодарю непремѣнно, сказалъ я серьезно, желая показать, что не замѣчаю ея насмѣшки.

-- Когда-же ты думаешь идти къ ней?

-- Сегодня вечеромъ.

-- Сегодня понедѣльникъ, тяжелый день; бабушка говоритъ, что знакомства, начавшіяся съ понедѣльника, приносятъ несчастіе.

-- Бабушка можетъ успокоиться: я начинаю знакомство съ тѣмъ, чтобъ не продолжать его, усмѣхаясь, сказалъ я.

-- Это -- неизмѣнное рѣшеніе?

-- Неизмѣнное.

Нѣсколько времени мы оба молчали; Надя шила, я сидѣлъ противъ нея въ креслѣ и разглядывалъ ея тонкій, бѣленькій проборъ и густыя, блестящія грядки, образующіяся глубокими фестонами волосъ.

-- Что-же передать ей отъ тебя? прервалъ я молчаніе.

Надя горько усмѣхнулась.

-- Ей? Кому это "ей"?

-- Ты придирается, Надя, и врешь, что не поняла; нельзя-же все повторять имя. Говорили о Томашевской, стало быть ясно, кому это ей.

-- Что передать?-- Она съ минуту подумала.-- Ну, скажи, что я всегда занята и потому никогда не приду. При этомъ, пожалуй, поклонись.

-- Ужь, конечно, я не передамъ этого; за что-же дерзости-то говорить?

-- А за то, что она насильно, нахально врывается въ мою жизнь, не выдержала, наконецъ, Надя.-- Причетовъ не могъ не передать ей, что я люблю, что я ревную тебя. Я отъ него не скрывала этого. Она теперь одна, ей скучно и вотъ она ищетъ въ тебѣ развлеченія, не заботясь о томъ, что портитъ двѣ жизни разомъ. Я не люблю, не уважаю ее и не считаю нужнымъ скрывать это. Она догадалась, почему ты не идешь къ ней, и хочетъ настоять на своемъ; она безсердечная, злая женщина! Она погубитъ тебя, я это предчувствую.

Въ голосѣ Нади слышались слезы раздраженія.

-- Зачѣмъ-же ты посылаешь къ ней?

-- За тѣмъ, что ты все равно пойдешь, рано или поздно; она добьется своего,-- такъ ужь лучше теперь, чѣмъ послѣ.

-- Надя, милая, не пускай меня къ ней. прошепталъ я съ пугливой мольбой. Мою душу вдругъ охватилъ непобѣдимый, инстинктивный ужасъ.

-- Я меньше чѣмъ кто-либо вправѣ это сдѣлать, прошептала она сквозь слезы и вдругъ порывисто обняла меня.-- Прощай, прощай, милый, любезный мой!

Я весь дрожалъ отъ непонятнаго волненія, точно шелъ на смерть.

-- Ну, прощай, твердо сказала она и, отодвинувшись, подала мнѣ руку; взглядъ ея загорѣлся рѣшимостью.

-- Твой взглядъ можетъ сжечь корабли, Надя, сказалъ я, оправившись подъ ея охладѣвшимъ взглядомъ и принужденно улыбаясь.

-- Ты находишь? разсѣянно спросила она и, кивнувъ головой, заперла за мной дверь.

На другой день утромъ я пошелъ къ Ольгѣ.

Найти ее было не трудно: подъѣздъ выходилъ на улицу, надъ нимъ была большая вывѣска. Я вошелъ прямо въ библіотеку. Стоявшая за прилавкомъ дѣвушка поклонилась мнѣ и предложила прочесть газету, пока вернется Ольга Павловна. "Она просила не выпускать никого до ея прихода и я арестую васъ", улыбнулась она.

Ждать пришлось не долго; я успѣлъ только просмотрѣть телеграмы, какъ дверь библіотеки отворилась и въ нее вошла Томашевская съ сыномъ. Мальчикъ былъ въ гимназической формѣ.

-- Наконецъ-то вы собрались ко мнѣ, привѣтствовала меня она, пожимая мнѣ руку.-- Отчего безъ Надежды Павловны?

-- Она занята, на дежурствѣ.

-- А! ну нечего дѣлать! Пойдемте ко мнѣ, тамъ свѣтлѣе, уютнѣе. Софья Андреевна! Приходите и вы; услышимъ звонокъ -- выйдемъ.

Я просидѣлъ у нея часа четыре и не видалъ, какъ они прошли. Она разспрашивала меня о Кудрявцевѣ съ глубокимъ, искреннимъ участіемъ, хвалила его, жалѣла, что его домашнія дѣла сложились такъ дурно и требовали его присутствія на родинѣ... На глаза ея то-и-дѣло набѣгали слезы, голосъ звучалъ нервнымъ трепетомъ. Я смотрѣлъ на нее и думалъ: гдѣ-же оно, это кокетство, въ которомъ ее всѣ упрекали? Вся она проста и безъискуственна, вся проникнута сердечной, искренней теплотой. Вѣдь не притворяется-же она, не щеголяетъ чувствительностію. Вздоръ, она не кокетка, она только жива и впечатлительна, и это принимаютъ за напускное, фальшивое важничанье.

Она поблѣднѣла и похудѣла съ нашего послѣдняго свиданія, но не постарѣла нисколько; тотъ-же блескъ глазъ, та-же молодая улыбка. Блѣдность лучше румянца шла къ ея выразительной физіономіи.

Уходя, я далъ слово придти опять.

И пришелъ, пришелъ очень скоро. Мнѣ такъ чудно хорошо было сидѣть въ этой маленькой, свѣтлой комнаткѣ, что я готовъ былъ проводить въ ней цѣлые дни. Въ ней царилъ элементъ семейнаго, дружнаго покоя. Двѣ кровати, задернутыя бѣлыми пологами, маленькій комодъ съ зеркаломъ, у оконъ корзины съ цвѣтами и письменный столъ съ рѣзьбой, два кресла, стулья и кушетка изъ зеленой клеенки. Ничего лишняго, что-бы намекало на роскошь и изнѣженность, кромѣ цвѣтовъ и клѣтки съ канарейкой. Эту канарейку подарилъ ей Причетовъ, чтобы не давать ей засыпаться.

Мои посѣщенія учащались съ теченіемъ времени и я сталъ у нихъ, наконецъ, какъ-бы своимъ человѣкомъ. Со мной но стѣснялись, меня не занимали. Иногда я заступалъ мѣсто Софьи Андреевны и принималъ подписчиковъ. И все это сдѣлалось въ какія-нибудь двѣ-три недѣли.

У Нади я по-прежнему проводилъ воскресенья, и такъ-какъ она никогда не начинала сама разговора о Томашевской, то и я не находилъ нужнымъ говорить о ней. Приходилъ я къ Надѣ всегда съ книжкой новаго журнала въ рукахъ, не говоря, конечно, что его посылаетъ ей Томашевская.

Странное время тяжелой и какъ взглядъ змѣи очаровывающей двойственности! У меня не хватало духу честно отказаться отъ Нади и влекло -- да вѣдь какъ влекло!-- къ другой женщинѣ. Что удерживало меня отъ разрыва съ Надей? Богъ знаетъ! Я былъ безчестенъ по отношенію къ ней, я позволялъ себѣ какую-то преступную жалость. Да, преступную! Узнай о ней Надя, она оскорбилась-бы больше, чѣмъ открытымъ отчужденіемъ.

А я сталъ ей чуждъ, и чуждъ именно въ силу того, что она любила меня не такъ, какъ я ее, не какъ друга. Ей менѣе чѣмъ кому-либо я могъ повѣрять мои думы,-- думы, безъ остатка отданныя другой.

Гадкое созданіе человѣкъ! Какъ часто самый честный изъ людей унижается до лжи и обмана, становится безжалостенъ, безсердеченъ по отношенію къ другому. Разговаривая съ Надей, я повторялъ слова Ольги Павловны, лаская ихъ собственнымъ слухомъ; читая вслухъ Надѣ, я ни на секунду не забывалъ, что у меня въ рукахъ книга Ольги Павловны, что она читала ее, задумываясь, можетъ быть, надъ тѣмъ самымъ, надъ чѣмъ думалъ и я.

И книга и встрѣчавшіяся въ ней слова и мысли пріобрѣтали въ глазахъ моихъ усиленное, двойное значеніе. Я ежеминутно, ежесекундно измѣнялъ Надѣ, и она не подозрѣвала этого, такъ-какъ я не выдавалъ себя ни однимъ изъ наружныхъ проявленій.

Впрочемъ, трудно поручиться такъ-ли она вѣрила мнѣ, какъ я думалъ; она сама стала много холоднѣе и сдержаннѣе, избѣгала мѣстоименій въ разговорѣ со мной. Какая-то неестественная, натянутая серьезность легла на ея лицо, съ котораго давно уже исчезло выраженье прежней дѣтской безпечности. Эти три года не безслѣдно прошли для нея: она ушла въ себя и только для меня подчасъ высовывала головку изъ своей раковины. Теперь не стало и этого: она какъ-бы застыла въ разъ принятой формѣ, и я не дѣлалъ попытокъ помочь ей оттаять.

Чѣмъ все это кончится, куда заведетъ меня, -- я боялся объ этомъ даже подумать.

-----

Шли дни за днями, недѣли за недѣлями, приближалась весна и мои послѣдніе экзамены. Грозною тучей придвигался ко мнѣ и день союза на вѣкъ съ нелюбимой дѣвушкой. А я до сихъ поръ еще не поднялъ руки, чтобы разсѣчь этотъ узелъ, завязавшійся на моей шеѣ и грозившій задушить меня. Если прежде мнѣ казался заманчивымъ бракъ съ Надей, то теперь онъ пугалъ и тревожилъ меня. До мною овладѣло laisser faire, laisser aller и я шелъ за волною жизни, не спрашивая серьезно, разобьетъ-ли* она меня о скалы или выброситъ на берегъ; если во мнѣ поднималась тревога, я закрывалъ глаза, бѣжалъ въ Ольгѣ и съ нею забывалъ все. Мыслебоязнь доходила у меня до смѣшного въ этотъ періодъ времени.

Ольга не кокетничала со мной, не играла моимъ чувствомъ, даже, кажется, не замѣчала его. Она обходилась со мной какъ съ товарищемъ, какъ съ младшимъ братомъ. Уже годъ, какъ она жила одна; Причетовъ уѣхалъ въ Одессу: его мать часто прихварывала и просила сына пожить съ нею послѣдніе дни; доктора опредѣлили у нея чахотку и сулили близкую смерть. Онъ часто писалъ Ольгѣ, что скучаетъ, звалъ ее пріѣхать къ нему, говорилъ, что мать медленно угасаетъ и можетъ еще долго прожить, что оставить ее онъ не рѣшается.

Ольга собиралась лѣтомъ съѣздить къ нему.

-- Вася будетъ тогда свободенъ, говорила она,-- а библіотеку я оставлю на попеченіе Софьи Андреевны; все равно, она и теперь почти одна въ ней орудуетъ.

Настали экзамены, я справился съ ними на славу и, веселы!, торжествующій, забывъ о будущемъ, побѣжалъ къ Ольгѣ сообщить мою радость.

Быстро взбѣжалъ я на ступени знакомой лѣстницы, шумно растворилъ дверь и... остановился въ недоумѣніи: Софья Андреевна грозила мнѣ пальцемъ и приближалась ко мнѣ на цыпочкахъ, стараясь ступать осторожно.

-- Тише, шептала она,-- Ольга Павловна разстроена, кажется плачетъ. Послѣдніе два мѣсяца она совсѣмъ не получала писемъ изъ Одессы, а вчера получила, но только не радостное письмо. Оно ее совсѣмъ разстроило; ночь проплакала и теперь все плачетъ.

-- Стало быть, ее нельзя видѣть?

-- Отчего? Можно,-- вы не чужой человѣкъ. Только осторожнѣе войдите, можетъ она заснула, будить не надо.

Я тихо вошелъ и остановился на порогѣ; она лежала на кровати, укутанная въ черный платокъ, и все тѣло ея вздрагивало отъ сдержанныхъ рыданій.

Я не слышно подошелъ въ ней, опустился на колѣни и припалъ крѣпкимъ поцѣлуемъ къ ея опущенной, блѣдной рукѣ.

Съ легкимъ крикомъ она подняла голову. Боже, какъ измучено, блѣдно, залито слезами было это любимое, обожаемое лицо! Увидавъ свое горе отраженнымъ на моемъ лицѣ, она упала на мое плечо и громко, неудержимо зарыдала.

Все существо мое переполнилось безграничной, глубокой жалостью. Конечно, ни одна мать не успокоивала страдающее дитя съ большею нѣжностью, съ большимъ желаніемъ купить ему счастье хотя-бы цѣной своего. И рыданія ея становились тише, руки слабѣе сжимали мои плечи, грудь поднималась ровнѣе и медленнѣе.

Мнѣ было такъ свято ея горе, что я, конечно, не позволилъ-бы себѣ никакихъ разспросовъ; но она сама, оправясь, все разсказала мнѣ.

-- Этакая я горемычная, жаловалась она, тоскливо сжимая свои дѣтскія руки.-- У меня даже дѣтства безмятежнаго не было: отецъ умеръ, когда мнѣ было двѣнадцать лѣтъ. Мать день и ночь работала, чтобъ прокормить насъ; кромѣ меня у нея были еще двѣ дочери и сынъ. Одна благодѣтельница отдала меня въ гимназію я потомъ выдала замужъ. Черезъ годъ послѣ моего замужества умерла мать; я безумно любила ее и долго не могла привыкнуть въ мысли о томъ, что ужь никогда больше ее не увижу. Сестры и братъ разбрелись по разнымъ мѣстамъ; одна сестра кончила курсъ акушерства и получила мѣсто городской бабки на югѣ; другая вышла замужъ за московскаго купца, очень богатаго человѣка; братъ получилъ мѣсто въ Сибири. Всѣ они отказались отъ меня за то, что я ушла отъ мужа. А какъ я могла не уйти, когда жить съ нимъ не было никакой возможности? Вѣдь я жила, какъ рабыня гарема; у меня не было ни шага, ни слова свободнаго; побои, оскорбленія, ругательства -- все было имъ пущено въ ходъ, чтобъ вывести меня изъ терпѣнія; мало того, что онъ надо мной издѣвался: онъ сына билъ, годовалаго ребенка, чтобъ нанести мнѣ боль. Но онъ былъ страшно богатъ, задаривалъ моихъ родныхъ -- и они не могли простить мнѣ разрыва съ нимъ. Господи! Вспомнить страшно все, что я отъ него вынесла!

Она нервно вздрогнула и нѣсколько минутъ молчала.

-- Да, я не помню, чтобъ я была когда-нибудь счастлива до встрѣчи съ нимъ. (Она кивнула головой на портретъ Причетова, висѣвшій надъ ея кроватью.) Знаете-ли вы, меня кромѣ него никто не любилъ. За мной ухаживали, меня искали и.... находили, прибавила она, запинаясь и краснѣя, -- но это было такъ гадко, грязно, позорно, что лучше не вспоминать! Да, никто, никогда не любилъ. Да и я не любила; я только мстила за такое отношеніе ко мнѣ отчаяннымъ, наглымъ кокетствомъ. Но онъ мнѣ все простилъ, со всѣмъ умѣлъ примириться.

Слезы хлынули изъ глазъ ея; она ихъ не вытирала.

-- Да, немного такихъ людей, какъ онъ; эта кротость, эта всепрощающая, святая доброта, -- о, никогда я, никогда ихъ не забуду! Какъ онъ умѣлъ все понять, всему найти объясненіе и оправданіе. О, милый, милый мой!

Она опять заплакала и плакала долго и горько.

-- Ну, я тоже все прощу, все оправдаю. Я не знаю человѣка, который-бы могъ сравниться съ нимъ по уму, по сердцу, по честности. Да вотъ, прочтите сами его письмо и скажите мнѣ, что я должна дѣлать, какъ поступить? Чтобъ быть достойной его, я должна отъ него отказаться; но гдѣ мнѣ взять силу сдѣлать это?

Она, рыдая, достала изъ кармана смятое, мокрое отъ слезъ письмо и протянула его мнѣ.

-- Читайте, сказала она.-- Вы мнѣ другъ, я могу вамъ все сказать.

" Дорогая моя, читалъ я,-- какъ тяжело мнѣ писать вамъ мое послѣднее, прощальное слово; но я не могу ничего скрыть отъ васъ, въ силу разъ установленной между нами голой правды, несмягченной, нескрашенной. Я любилъ васъ искренно, люблю и теперь; знаю, что чужою вы мнѣ никогда не будете; тѣмъ не менѣе мы не увидимся, не должны видѣться больше: между нами легло маленькое созданіе, близкое мнѣ, кровное, мое. Первый шагъ былъ не мною сдѣланъ, но я все-таки виноватъ тѣмъ, что увлекся, не устоялъ, мало того -- я даже не сдѣлалъ попытки устоять. Раскаянье пришло потомъ, когда уже было поздно.

"Я не писалъ вамъ все это время именно потому, что не могъ васъ обманывать; а чтобы сказать грозную истину, надо было заручиться силой.

"Простите мнѣ, если можете, и поймите, что я не могу поступить иначе, поймите, что женитьба ноя -- это жертва за жертву, ничего болѣе: она отдала мнѣ свою дѣвичью честь и я не ногу обмануть ея довѣріе, не могу отказать въ имени нашему ребенку. Я надѣюсь, что мнѣ не долго придется тянуть лямку: у меня уже съ полгода тому назадъ появилось кровохарканье и силы быстро уходятъ; я не писалъ этого, боясь огорчить мою Ольгу; могъ-ли я думать, что меня разлучитъ съ нею что-нибудь, кромѣ смерти!

"Теперь я встрѣчу эту смерть, какъ вѣстника освобожденія, и радостно открою ей объятія.

"Родная моя! Не забывайте, что на развалинахъ моей надломленной, уходящей жизни строится новая, молодая жизнь, и послѣ смерти моей поддержите мое дитя, помогите ему, если его пристукнетъ нужда; его матери я не могу вѣрить такъ, какъ вѣрю вамъ.

"Прощайте, моя дорогая, безконечно любимая! Моя мысль летитъ къ вамъ, ласкаетъ, благословляетъ васъ. Простите и пожалѣйте меня: я опутанъ, затянутъ въ паутину роковой силой больного безсилія. Прощайте, благослови Богъ васъ и вашего мальчика!

"Ольга! Любовь моя, моя ненаглядная! Прощай, навсегда, на вѣки! Родная, любимая! Я умираю, разставаясь съ тобой, но выхода нѣтъ, такъ должно.

"Прощай! Какъ трудно оторваться! Вспоминай меня хоть изрѣдка и знай, что я умру твоимъ.

И. Причетовъ".

Я сложилъ письмо и подалъ ей; она порывисто прижала, его къ губамъ и снова зарыдала.

-- Какъ ногъ онъ измѣнить вамъ, любя такъ сильно? сказалъ я, когда она успокоилась.

Она вскочила, какъ ужаленная; щеки загорѣлись, глаза засверкали.

-- Такъ я и знала, нервно заговорила она,-- чувствовала, что его обвинятъ за меня, а потому показала письмо только вамъ; я думала, что вы выше ходячей морали. Да что-же, скажите, дурного въ томъ, что онъ не могъ цѣлый годъ прожить аскетомъ? Да, а вы читали письмо, вы знаете, что первый шагъ не онъ сдѣлалъ; онъ только не могъ устоять противъ чаръ, которыми его опутали. Развѣ человѣкъ можетъ разсуждать и взвѣшивать въ пылу горячки? Тутъ и здороваго трудно винить, а ужь больному-то всѣ пути къ оправданію: лихорадка волнуетъ кровь, мозгъ отуманенъ, нервы разслаблены,-- до разсужденій-ли тутъ! Не вините его, это рветъ мнѣ сердце. Я все простила, я не виню его,-- какое-же дѣло другимъ? Онъ честный, правдивый! Другой-бы обманулъ дѣвушку, бросилъ ее и, вернувшись къ прежней привязанности, обманулъ-бы и ее, утаивъ свой поступокъ. Этотъ весь -- правда, весь -- честность и искренность, и его же винятъ! О, справедливость людская! Да поймите вы, что она беременна, что женитьба его -- не поблажка собственной похоти, а необходимость, долгъ чести. Или вамъ, можетъ быть, непонятно это?!

Что-бы она ни сказала мнѣ, я не могъ оскорбиться: никогда я не видалъ ее въ такомъ раздраженномъ состояніи; слезы высохли на сверкающихъ, возбужденныхъ глазахъ; такіе глаза должны быть у тигрицы, защищающей дѣтенышей отъ нападенія врага.

-- Но она... она не честная женщина; я никогда не повѣрю, чтобъ она не знала, что онъ не свободенъ. "Отдала дѣвичью честь!" Ха! Она знала, что отдаетъ ее въ надежныя руки. Онъ хочетъ, чтобъ я простила ей, продолжала она послѣ минуты молчанія;-- Онъ думаетъ, что я могу это сдѣлать, я вижу это изъ его письма; я должна простить, разъ что она мать его ребенка, я должна помочь ей о немъ заботиться, если не для себя любила его отца; онъ такъ думаетъ, я его знаю" Но... Господи... вѣдь онъ требуетъ отъ меня нечеловѣческихъ силъ!

Она закрыла руками лицо и дрожала какъ въ лихорадкѣ. Я молчалъ, опустивъ голову, боясь опять сказать что-нибудь неумѣстное.

-- Нѣтъ, вздоръ! мгновенно оживилась она,-- еще не все потеряно! Я поѣду туда, я вырву его у ней, какъ она у меня вырвала; я имѣю больше правъ на него: за меня время, за меня это письмо, гдѣ онъ пишетъ, пишетъ, что любитъ не ее, а меня. Ахъ, глупая! Чего-же это я такъ опустилась! Любитъ, стало быть мой,-- это просто и ясно. Пусть его заключаетъ фиктивный бракъ, я не помѣшаю. Я буду работать, какъ ломовая лошадь, буду отдавать ей весь мой заработокъ, удѣляя себѣ лишь на необходимое, буду голодать, нищенствовать, но его, моего родного, не отдамъ безъ борьбы! Намъ съ Васей хватитъ дохода съ библіотеки, мы съумѣемъ прожить на него, а десять тысячъ, оставленныя мнѣ теткой, я отдамъ ей. Если мало будетъ, -- работать для нея стану. Ахъ, Господи! Ну не глупая-ли я, что такъ растревожилась!

Она быстро ходила по комнатѣ, съ лица ея исчезло выраженіе отчаянья, глаза оживленно блестѣли; переходы отъ горя къ радости были изумительно быстры въ этой впечатлительной, молодой душѣ; чуть только загорался слабый признакъ надежды, она хваталась за него и раздувала въ яркое пламя увѣренности; неудача, обманъ, огорченія, которыми была такъ богата ея жизнь, не могли убить въ ней способности быстро и легко воспринимать все, что сулило облегченіе.

Я, конечно, не напомнилъ ей, что у смерти Причетова не вырветъ никакая сила, и только ограничился совѣтомъ поторопиться отъѣздомъ.

-- О, да, я поѣду завтра-же! Вы правы, надо торопиться, а то онъ измучится. Я знаю, что онъ и боленъ-то отъ нравственной муки; я пріѣду туда, устрою все это, онъ поправится и все будетъ хорошо!

Я не раздѣлялъ ея надеждъ и боялся, что она ошибается; по почерку Причетова я видѣлъ, что онъ ненадеженъ: почеркъ ребенка не могъ быть слабѣе.

-- Онъ пишетъ, что у него идетъ кровь горломъ; но у него и раньше уже два раза было кровохарканье и потомъ проходило. Онъ говорилъ, что это кровь не изъ легкихъ и что онъ здоровый человѣкъ. Безнадежный тонъ письма я объясняю себѣ тѣмъ, что онъ нравственно разстроенъ до-нельзя..

Она задумалась, вынула письмо и еще разъ внимательно прочла его. Нѣсколько разъ по тѣлу ея пробѣгала дрожь, лицо смертельно блѣднѣло. Теперь вопросъ о здоровьѣ его, очевидно, сталъ преобладающей мыслью въ ея головѣ.

-- Слушайте, глухо сказала она, -- а что, если онъ опасно боленъ? Вѣдь мой пріѣздъ можетъ потрясти его. ѣхать-ли?

Да, она его не для себя любила; скажи я ей, что она должна умереть, чтобъ спасти его, -- она-бы, не задумавшись, легла въ могилу,-- я въ этеръ былъ увѣренъ, смотря на ея лицо, съ загорѣвшейся въ немъ непреклонной рѣшимостью отказаться отъ Причетова, если ему это нужно.

-- Поѣзжайте, не колеблясь сказалъ я;-- очень, возможно, что онъ просто упалъ духомъ и преувеличиваетъ свою болѣзнь. Вы подбодрите его.

-- Спасибо!

Она протянула мнѣ руку и вышла въ библіотеку.

-- Софья Андреевна, я завтра поѣду въ Одессу; помогите мнѣ уложиться.

На другой день въ восемь часовъ утра она уѣхала.

Только тогда я вспомнилъ, что пора извѣстить Надю о благополучномъ исходѣ моихъ экзаменовъ. Я отправился къ ней и, подходя къ дону, встрѣтилъ Дарью Михайловну; старушка осыпала меня упреками за то, что я совсѣмъ позабылъ ихъ, и, говоря, что скоро вернется; просила подождать ее.

-- А Надюша за-границу собирается учиться, крикнула она мнѣ вслѣдъ.-- Ну, да идите въ ней, она разскажетъ; я по дѣлу спѣшу.

Я засталъ Надю за шитьемъ дорожнаго платья; она торжественно объявила мнѣ, что черезъ нѣсколько дней ѣдетъ путешествовать по Европѣ, поживетъ нѣкоторое время во Франціи.

-- Вы, конечно, понимаете, прибавила она,-- что у насъ съ вами все покончено? Я многое могу извинить, со многимъ могу примириться, но лжи и обмана не прощу, не забуду. Зачѣмъ вы скрывали отъ меня, что бываете у Томашевской? Я узнала это случайно, отъ барыня, которая занимается у нея въ библіотекѣ! Чего вы боялись? Разрыва? Но онъ не страшенъ, если вы меня не любите.

Она говорила это спокойно, безъ тѣни волненія и огорченія, и я чувствовалъ, какъ съ груди моей сдвигается тяжесть, замѣщаясь эгоистичною радостью. "Сама отказала, я не виноватъ", внутренно ликовалъ я. И мнѣ захотѣлось сказать ей что-нибудь милое, задушевное въ благодарность за то, что она выручала меня изъ тяжкаго положенія "жениха по обязанности".

-- Я такъ тепло отношусь къ вамъ, Надежда Павловна, что меня не могъ пугать бракъ съ вами, началъ я, садясь подлѣ нея.

-- Даже любя другую, докончила она, не то спрашивая, не то утверждая, и тихонько усмѣхнулась, покачавъ головой.-- Говоря откровенно, я рада, что мы расходимся: послѣднее время вы тяготили меня; я видѣла въ васъ что-то натянутое, фальшивое и со страхомъ ждала свиданій. Я почти обрадовалась, когда узнала, что вы часто бываете у Томашевской: мнѣ стали ясны ваши странности, ваша холодность и отчужденіе. Я сама измѣнилась къ вамъ я мнѣ стало много легче. А вѣдь какъ подчасъ тяжело бывало, вы и представить себѣ не можете! Я не подозрѣвала до сихъ поръ, что я такъ ревнива, право! За то теперь я дала себѣ слово не выходить замужъ; средства у меня есть, буду учиться, путешествовать,-- чего-жь мнѣ еще! Зачѣмъ гнаться за сомнительнымъ, обладая вѣрнымъ? А если ужь придется когда-нибудь выйти замужъ, то я выйду по разсудку, заключу товарищескій союзъ; это много покойнѣе.

Она улыбнулась и открыто, ясно взглянула мнѣ въ глаза.

-- Ну, а если васъ-то полюбятъ не дружбой?

-- Тогда не пойду; надо, чтобъ шансы на счастье были равные. Видите, снова усмѣхнулась она,-- я серьезнѣе васъ смотрю на бракъ.

Веселая, покойная, бодрая! Я почти съ завистью смотрѣлъ на проявленіе такой желѣзной воли. Какъ скоро она справилась съ чувствомъ, казавшимся ей недостойнымъ по безотвѣтности, какъ легко съумѣла побороть его. Я видѣлъ, чувствовалъ, что она не притворяется.

Дарья Михайловна такъ просто отнеслась къ нашему разрыву, что я вконецъ умилился. Я остался ихъ другомъ и проводилъ у нихъ всѣ дни до отъѣзда Нади. Натянутость отношеній исчезла и замѣнилась полной искренностью; я могъ теперь говорить съ Надей объ Ольгѣ (избѣгая, впрочемъ, опредѣленія моихъ отношеній къ ней) и разсказалъ ей исторію Причетова. Она искренно жалѣла Ольгу и горько заплакала, узнавъ о болѣзни Причетова.

Провожая Надю въ вокзалъ варшавской дороги, я братски разцѣловался съ ней. Она была покойна, хотя на глазахъ ея сверкали слезы, да губы, дававшія мнѣ прощальный поцѣлуй, были мертвенно-блѣдны и холодны. Не предчувствовали мы тогда, что этотъ поцѣлуй былъ послѣднимъ!

Поѣздъ тронулся; я снялъ шляпу; Надя медленно, низко наклонила голову; Дарья Михайловна приложила три пальца въ губамъ. Острая боль прошла мнѣ насквозь въ сердце, оно мучительно сжалось холодной тоской вѣчной разлуки. Мнѣ вдругъ стало нестерпимо жаль отпустить ее, мою добрую, кроткую дѣвушку. Чистое, братское чувство понеслось за летящимъ поѣздомъ въ тихомъ, любящемъ благословеніи.

Я чувствовалъ себя одинокимъ, осиротѣвшимъ, разставшись съ семьей, членомъ которой я привыкъ себя считать. Какую подругу, какое сердце потерялъ я въ Надѣ! Вознаградитъ-ли меня когда-нибудь та, которой я принесъ въ жертву все, что сулило мнѣ счастіе?

Прошла недѣля, скучная, вялая, будничная. Я отправилъ два письма вслѣдъ за Надей и получилъ одно отъ нея, съ дороги, написанное на-скоро, карандашемъ. Любящій тонъ письма, его мягкая ласка растравили мою хандру, размягчили нервы; я расплакался, какъ женщина, надъ письмомъ Нади; я готовъ былъ полжизни отдать, чтобы по-прежнему сидѣть въ ея крошечной гостиной, говорить съ ней, спорить, выслушивать добродушную воркотню Дарьи Михайловны.

Какъ-то мы встрѣтимся? Когда встрѣтимся?

Я съ наслажденіемъ вертѣлся около этихъ вопросовъ, развивая ихъ, строя на ихъ тему планы и предположенія. Я воображалъ себѣ Надю замужней женщиной; я дружусь съ ея мужемъ, няньчу ея дѣтей.

"Какъ весело, злился я,-- сознавать, что ея дѣти могли-бы быть моими. И все это надѣляла Ольга; она разлучила меня съ Надей, а это много и я многаго за это вправѣ требовать".

Отъ Нади мысль переходила къ Ольгѣ, отъ Ольги къ Надѣ и опять обратно; получалась такая путаница, что я и самъ переставалъ, наконецъ, понимать, которая изъ нихъ мнѣ дороже. Голова моя въ это время напоминала квартиру, занятую безпокойными жильцами, которыхъ, несмотря на нежеланіе держать, хозяинъ никакъ не можетъ прогнать. Тамъ поселились двѣ женщины и произвели такой сумбуръ, что я махнулъ рукой и, вооружившись терпѣніемъ, призывалъ на помощь время, этого безсмертнаго и врача, и мирового, смотря но надобности.

Прошла еще недѣля; Надя полегоньку стушевывалась, Ольга вступала въ свои привычныя права полновластной хозяйки. Я сталъ ждать ее, заходилъ почти каждый день въ библіотеку къ Софьѣ Андреевнѣ и бесѣдовалъ съ нею по цѣлымъ часамъ. Она очень любила Ольгу и иного говорила мнѣ о ней. Такимъ образомъ время бесѣдъ съ нею шло для меня незамѣтно.

Какъ-то случилось, что я не былъ у Софьи Андреевны три дня: меня задержала дома взятая на срокъ, очень выгодная работа. Вечеромъ на третій день подаютъ мнѣ письмо. Узнавъ руку Софьи Андреевны, я быстро разорвалъ конвертъ и прочелъ слѣдующее:

"Ольга Павловна будетъ здѣсь завтра. Въ пять часовъ я зайду за вами и пойдемте встрѣчать ее. Ее постигло что-то недоброе.

С. Быковская".

До той ночи я не зналъ, что такое мука за другого, за близкаго. Утромъ я былъ желтъ, какъ иволга, и вялъ, какъ сова. Но эта вялость въ полудню смѣнилась лихорадкой нетерпѣнія; съ трехъ часовъ я уже торчалъ у окна, принимая за Софью Андреевну всякую проходившую женщину, если только она была въ мало-мальски подходящемъ костюмѣ. Я боялся, что она не найдетъ меня, что ее задержало что-нибудь, и жалѣлъ, что не зашелъ за ней самъ. Пять часовъ пробили и положили конецъ моей мукѣ. Софья Андреевна пришла вмѣстѣ съ Васей и мы отправились на желѣзную дорогу.

Извѣстно, что часы ожиданія ползутъ съ черепашьей медленностью. Я едва дождался желаннаго свистка и онъ ударилъ по всѣмъ моимъ напряженнымъ нервамъ. Поѣздъ подходитъ, близится... Я едва стою на ногахъ. Помню, что въ моментъ его приближенія у меня явилось желаніе броситься на рельсы и тѣмъ сразу покончить съ собой: меня охватила такая тоска, такой страхъ будущаго, что, конечно, благоразуміе толкало меня на этотъ поступокъ. Но умереть, не увидавъ ее, когда она уже близко, умереть и увлечь за собой и ее, и сотни другихъ, -- какая дикая, гнусная мысль!

Она вышла изъ вагона; мы бросились къ ней. Батюшки, какъ слаба и худа! Кто-бы узналъ въ ней теперь мою прежнюю русалку, съ задорнымъ смѣхомъ, съ яркою краскою губъ и щекъ!.. Глаза эти, впалые, широко открытые, тупо и безучастно смотрѣли впередъ. Она видимо едва передвигала ноги, вся какъ-то погнувшись впередъ. Она постарѣла и подурнѣла, но глаза мои усмотрѣли. въ лицѣ ея новую прелесть -- прелесть скорби, страданія. Она сухо поцѣловала Софью Андреевну, погладила щечку сына., подала мнѣ холодную, исхудалую руку и сѣла въ приготовленный ей экипажъ. Мы сѣли съ нею и всю дорогу не смѣли проронить ни слова. Воспаленные глаза и синевато-блѣдное лицо ея наводили на насъ ужасъ.

Пріѣхали. Она вошла въ комнату и, бросивъ шляпу, легла на кровать. Софья Андреевна молча приготовила чай и осторожно подошла къ ней. Добрая дѣвушка была къ ней искренно привязана.

-- Родная, наклоняясь надъ Ольгой и гладя ей плечи, сказала она,-- выпейте съ нами чайку, это освѣжитъ васъ. Потомъ я уложу васъ въ постель и почитаю вамъ что-нибудь.

Ольга покорно встала и тихо, какъ разбитая, подошла къ столу; молча, ни на кого не глядя, проглотила чай и осталась сидѣть, облокотясь на руку.

Вася тихо плакалъ въ углу, не смѣя подойти къ матери; я сидѣлъ какъ въ смерти приговоренный. Уйти отъ нея у меня не хватало духу, да если-бъ и ушелъ, то, все равно, пробродилъ-бы у воротъ, какъ вѣрный сторожевой песъ.

Она подняла голову и обвела комнату мутнымъ, потухшимъ, взглядомъ. Вася робко подошелъ къ ней и, всхлипывая, прижался къ ея плечу. Она посадила его на колѣни и прижала къ груди съ словами:

-- Усни, мой родной!

По лицу ея скользнула блѣдная тѣнь нѣжности, въ глазахъ блеснула мысль и глубокая, скорбная жалость.

-- Онъ умеръ, тихимъ стономъ вырвалось у нея.-- Я не застала его живымъ, уже съ мертвымъ простилась. Потомъ... была больна... оттого и долго такъ. Не онъ задержалъ.

Она тихо заплакала. Лицо ея оставалось неподвижно, съ застывшей на немъ глубокой нѣжностью; слезы быстро катились изъ глазъ, одна подгоняя другую; она не вытирала ихъ.

-- Пусть-бы... жилъ, прерывисто шептала она, -- я отказалась-бы отъ всякихъ правъ на него, только... пусть-бы жилъ!

Софья Андреевна плакала, я тоже глоталъ слезы. Нельзя было смотрѣть на эту отчаянную скорбь лица, слышать этотъ упавшій, сдавленный голосъ безъ того, чтобы не тосковать, не болѣть самому. Никогда послѣ въ душѣ моей не повторялось такое чистое, самоотверженное чувство къ ней, какъ въ эти минуты; полное отсутствіе эгоизма, полное забвеніе себя! Я-бы съ радостью легъ въ могилу за Причетова, лишь-бы вернуть его ей, -- ей одной. Кому нужна моя жизнь,-- жизнь бобыля, безроднаго? Одна была, и ту самъ оттолкнулъ!

Съ этой тяжелой ночи я приковалъ къ Ольгѣ мою жизнь, ною душу. Горе ея было послѣднимъ звеномъ, закончившимъ эту неразрывную цѣпь, сковавшую впослѣдствіи кандалами мои руки и ноги.

Я бывалъ у нея каждый день, исключая дней дежурствъ въ госпиталѣ (я забылъ сказать, что черезъ протекцію одного вліятельнаго лица, у котораго я давалъ уроки, меня назначили полковымъ враченъ въ одномъ изъ постоянныхъ петербургскихъ полковъ). Ни разу я не видалъ у нея слезъ послѣ той печальной ночи. Она совсѣмъ завалила себя работой, взяла мѣсто компилятора въ одной изъ газетныхъ редакцій и приходила домой въ четыре часа, уходя въ восемь утра, приносила съ собой кипу книгъ и бумагъ и не отрывалась до восьми часовъ вечера, т. е. до вечерняго чая. Къ этому часу приходилъ и я, и за круглымъ чайнымъ столомъ въ привычномъ порядкѣ размѣщались неизмѣнные члены: Вася, Софья Андреевна и я. Ольга была центромъ, къ которому мы всѣ тяготѣли, и наперерывъ старались оказать ей услугу и вниманіе. Для нея къ столу придвигалось большое, мягкое кресло, и такъ-какъ она тонула въ его глубинѣ, то Софья Андреевна приносила ей кожаную подушку съ дивана. Стоило Ольгѣ протянуть руку за сухарикомъ, какъ три руки сталкивались надъ сухарницей и придвигали ее къ ней. Сначала это вызывало у ней улыбку, а потомъ надоѣло до того, что она запретила намъ за нею ухаживать.

Измученная, усталая, она не отпускала меня до часу, до двухъ, даже до трехъ часовъ ночи, говоря, что хочетъ заснуть какъ убитая, не оставляя времени дунамъ.

Такъ прошло полгода. Не знаю, утихло-ли въ ней горе или только сила воли закрыла его отъ постороннихъ глазъ, но мы не видали у нея ни слезъ, ни красныхъ глазъ. Наружно она поправлялась медленно: худенькая, блѣдная, съ впавшими щеками, она мало походила на прежнюю Ольгу, лучистую, яркую, овладѣвшую мной съ первой встрѣчи. Теперь въ ней воскресъ передо мной образъ гетевской Гретхенъ въ тяжелые дни раскаянія, когда передъ ея духовными очами носился трупъ убитаго дитяти. И Ольга часто смотрѣла въ даль, забывая окружающее, и дума, свѣтившаяся въ этомъ взглядѣ, была такъ безгранична, какъ-будто заходила за предѣлы земли, уносилась въ безконечность и терялась въ ней. Потомъ она вздрагивала, улыбалась и, блѣднѣя, обращалась къ намъ съ какой-нибудь незначущей рѣчью.

Я считалъ себя обиженнымъ этой сдержанностью до той минуты, пока она, окрѣпнувъ духомъ, не рѣшилась разсказать намъ подробности ея недолгой жизни въ Одессѣ. Разсказала она намъ это черезъ годъ послѣ смерти Причетова, выливъ всю горечь въ слезахъ на панихидѣ. Ее считали невѣрующей, но молиться такъ, какъ молилась она подъ терзающій похоронный напѣвъ, врядъ-ли сможетъ самый строгій христіанинъ.

Послѣ ея разсказа я понялъ, что ея горю не было равнаго, что, крохѣ сердца, оно разбило ея гордость, ея достоинство, отравило отраду воспоминаній пережитаго счастія.

Пріѣхавъ въ Одессу, она остановилась въ гостинницѣ и въ то-же утро пошла на квартиру Причетова. Подходитъ -- земля усыпана цвѣтами и ельникомъ; сердце замерло въ ней, однако, ничего, идетъ дальше; мысль все еще далеко отъ истины: мало-ли людей умираетъ. Приходитъ, спрашиваетъ квартиру у дворника.

-- Ихъ дома никого нѣтъ, уѣхали покойника провожать.

На робкій вопросъ: "Кто умеръ?" слышится отвѣтъ, вонзившійся ей въ сердце, заставившій ее вскрикнуть, и на мгновеніе лишиться чувствъ. Потомъ она стремглавъ побѣжала въ церковь и еще застала его тамъ.

Она не говорила намъ, что она почувствовала, когда прильнула губами къ холодной, мертвой рукѣ, такъ недавно любовно ласкавшей ее. Да этого и не передать никакому перу, никакой рѣчи.

На кладбище ее не пустили; она слышала, какъ мать жены его громко сказала старостѣ:

-- Не пускайте за нами эту женщину, ея присутствіе скандализируетъ покойника.

Послѣ этого Ольга не дѣлала и попытки идти проводить его до вѣчной квартиры. Она пошла на кладбище на другой день и не могла отыскать его могилы; перерыла всѣ церковныя книги, сорила деньгами, подняла на ноги всѣхъ церковно-служителей,-- никто не. могъ или не хотѣлъ сказать ничего положительнаго: одинъ указывалъ на одну могилу, другой -- на другую, третій -- третью и т. д. Въ день похоронъ Причетова былъ схороненъ не одинъ покойникъ.

-- Мнѣ даже могилы его не оставили, говорила она и плакала, плакала долго и горько; маска была снята, ей уже не зачѣмъ было скрывать отъ насъ, какъ тяжело налегло на нее это горе.

Затѣмъ -- двѣ недѣли горячки, миновавшей въ больницѣ, и отъѣздъ въ Петербургъ.

-- Я обязана горячкѣ тѣмъ, что осталась жива, закончила она разсказъ, часто прерываемый, такъ-какъ слова съ трудомъ выходили изъ сжатаго горла.-- Жить надо, должна жить: Вася безъ меня совсѣмъ одинокимъ останется.

"Вася останется одинокъ безъ меня!" Какъ могъ я забыть эти слова, какъ могъ обречь на сиротство моего дорогого мальчика!

Что съ нимъ теперь, гдѣ онъ? Неужели законъ принудилъ родныхъ Ольги взять его? Они искалъчатъ его, зажмутъ въ тиски свободно-развившійся мозгъ, изломаютъ правдивую, смѣлую душу. Если-бы Надя взяла его, я-бы умеръ спокойнѣе.

Дни за днями, мѣсяцы за мѣсяцами -- годъ канулъ въ вѣчность, а за нимъ и другой; я не видалъ, какъ проходило время,-- такъ однообразно и тихо текла жизнь. Ольга начинала понемногу принимать прежній видъ, щеки оттѣнялись румянцемъ, въ глазахъ загорались искорки, губы складывались въ улыбку. Сердце мое ликовало и таяло,-- въ немъ поселилась надежда на ея полное, выздоровленіе. Тогда, конечно, она увидитъ, чѣмъ-была для меня въ эти долгіе годы, и отзовется на чувство мое, все пережившее, со всѣмъ примирившееся.

Въ матеріяльномъ отношеніи эти два года безмятежно прошли для нея; работы было много, подписчиковъ столько, что пришлось пополнять библіотеку и перемѣнить квартиру, чтобы устроить кабинетъ для чтенія. Перемѣна квартиры не обошлась безъ слезъ: въ ней всякій уголокъ связывалъ съ собою память о Причетовѣ.

Новая квартира была просторнѣе, чище, уютнѣе и произвела въ Ольгѣ тотъ счастливый переломъ, котораго не могло совершить время и который оно только подготовило. Воспоминанія являлись рѣже и ихъ рѣзвая горечь смягчилась до того, что она примирилась съ женою Причетова и съ большимъ участіемъ говорила о его ребенкѣ.

Итакъ, горе ея улеглось и всплывало только изрѣдка, въ покойной, благоговѣйной скорби. Такъ, по крайней мѣрѣ, казалось мнѣ и я строилъ волшебные замки на непрочномъ фундаментѣ кажущагося забвенія.

Я ждалъ. Прошелъ еще годъ, наступила третья весна послѣ кончины Причетова. Вася успѣшно сдавалъ экзамены, дѣла Ольги шли удачно, она начинала считать себя почти-богатой женщиной. Надя писала мнѣ очень рѣдко и, погруженный весь въ мое безуміе, я почти забывалъ мою добрую подругу.

Былъ май, шестой май со дня нашей первой встрѣчи. Я рѣшился сказать Ольгѣ, что люблю ее, и выбралъ для этого день, съ котораго началась моя новая эра. Съ утра я былъ какъ въ лихорадкѣ, едва дождался условнаго часа и, не чувствуя подъ собою ногъ, помчался къ ней.

Она точно предчувствовала торжественность этого дня, и въ первый разъ послѣ трехъ лѣтъ я увидалъ ее такою нарядною, оживленною. У нея были гости и, узнавъ, что это былъ день рожденія Васи, я побѣжалъ ему за конфектами. "Сказать не удастся, она не будетъ одна", думалъ я, не теряя, однакожъ, надежды пересидѣть ея гостей.

Весь этотъ вечеръ я былъ, что-называется, душою общества; я много говорилъ, шутилъ, разсказывалъ анекдоты, заставлялъ хохотать всѣхъ, разсмѣшилъ даже Ольгу, и почти опьянѣлъ отъ радости, когда на одинъ изъ моихъ анекдотовъ раздался ея хохотъ, прежній серебряный, русалочный хохотъ. Мое возбужденное состояніе походило на припадокъ.

Гости ушли поздно, съ ними вмѣстѣ ушелъ и я, оставивъ у Ольги палку и перчатки. Съ пол-дороги я вернулся за ними.

Софья Андреевна уже улеглась спать и дверь мнѣ отворила сама Ольга въ наскоро накинутой легкой блузѣ.

Она пугливо посмотрѣла на меня. При блѣдномъ свѣтѣ майской ночи лицо ея было бѣло до прозрачности, глаза блестѣли какъ звѣзды. Вся она была такъ нѣжна и обаятельна, что на нее спокойно невозможно было смотрѣть.

-- Что случилось? спросила она, впуская меня.

-- Трость забылъ, отрывисто отвѣчалъ я, стараясь не глядѣть на нее.-- Позвольте мнѣ выкурить папиросу, я скоро шелъ,-- усталъ.

Ольга Павловна заперла дверь и пошла за иной. Я сѣлъ на диванъ, она подлѣ меня. Глаза ея были опущены, лицо какъ-то странно смущенное; конечно, она не вѣрила, что я вернулся за перчатками и тростью.

-- Я хочу поговорить съ вами, началъ я, смотря въ сторону;-- знаете-ли вы, что я уже шесть лѣтъ люблю васъ?

Она всплеснула руками. Это было быстро, неожиданно, это и смутило ее.

-- Любите? Шесть лѣтъ? Какъ шесть лѣтъ?

-- Да, шесть лѣтъ, со дня встрѣчи въ паркѣ.

Я разсказалъ ей все, что я перечувствовалъ за этотъ долгій срокъ, какъ я переволновался, перемучился; что изъ-за нея я разошелся съ Падей, что я не измѣнялъ ей ни для кого, никогда, со дня первой встрѣчи.

Она слушала меня съ поблѣднѣвшими щеками, съ печалью.въ расширенныхъ, блестящихъ глазахъ.

-- О, дорогой мой, вѣдь вы глубоко меня любите; вѣдь я отравила, заѣла ваши лучшіе годы; за что, за что на меня одну столько горя? Вѣдь я старуха, мнѣ 35 лѣтъ, я почти могла-бы быть вашей матерью; вѣдь я не могу предложить вамъ ничего, кромѣ искренней, братской дружбы! Вы знаете, какъ я любила,-- могу-ли я полюбить еще? Полу-чувство я не хочу вамъ давать, а на полное не хватитъ силъ, не хватитъ!

Она съ мольбой сложила руки и смотрѣла на меня, какъ-бы прося прощенія. Въ бѣлой блузѣ, съ длинными волосами и бѣленькимъ. блѣднымъ лицомъ, она казалась 18-ти-лѣтней дѣвушкой; ни одной морщинки, ни одной увядшей черты въ этомъ подернутомъ дѣтскимъ испугомъ лицѣ. Она -- старуха! Она, казавшаяся мнѣ беззащитнымъ ребенкомъ въ эту блѣдную, волшебную ночь.

-- Ахъ, какая я грѣшная! Вѣдь вотъ за минуту мнѣ было жаль васъ, а теперь я почти рада, что вы меня любите, мнѣ почти хорошо вотъ такъ сидѣть, говорить съ вами! Голубчикъ мой, милый, спасибо вамъ!

Сердце дрогнуло во мнѣ неожиданной радостью; я прильнулъ губами къ рукамъ ея и цѣловалъ ихъ, цѣловалъ безъ счета. Дожилъ я, дожилъ, дождался! Они смотрятъ на меня, эти боготворимые глаза, эта рука, которую я мысленно цѣловалъ въ безсонныя ночи, лежитъ въ моей и сама-то она, моя дорогая, милая, принадлежитъ мнѣ больше, чѣмъ всѣмъ остальнымъ. Я и не мечталъ, не смѣлъ мечтать о полномъ обладаніи.

-- Если сердце можетъ возрождаться, то, конечно, мое возродится въ васъ, говорила она мнѣ.

Чего-же мнѣ было требовать отъ жизни, когда она давала мнѣ то, чѣмъ больше всего дорожитъ человѣкъ,-- давала надежду!

О, дѣтскія, чистыя волненія! Кто-бы могъ прозрѣть въ васъ источникъ той безумной, грѣшной страсти, которая овладѣла мной съ этой ночи, истерзала меня, свела съума?

Какое время! Я не могу его вспомнить безъ ужаса! Дѣло валилось изъ рукъ, мозгъ отказывался отъ дѣятельности. Бывая у нея каждый день, оставаясь вдвоемъ, цѣлуя ей руки, видя, какъ въ глазахъ ея загоралась подчасъ отвѣтная нѣга, я уже не мотъ пересилить себя и черезъ два мѣсяца послѣ моего перваго признанія написалъ ей, что или она будетъ моей, или мы никогда не увидимся.

"Хорошо, мы не увидимся", получилъ я короткій отвѣтъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я пересталъ отмѣчать дни, потянувшіеся для меня монотонно я буднично; даже жгучесть утраты не оживляла ихъ, такъ-какъ и тупо чувствовалъ эту утрату: не все-ли равно мучиться -- подлѣ нея или безъ нея? Подлѣ нея еще хуже, рѣзче боль, разсуждалъ я.

Тѣмъ не менѣе, въ одинъ изъ вечеровъ этой безконечной недѣли я лежалъ на кушеткѣ и уже отыскивалъ благовидный предлогъ, чтобы пойти къ ней, войти опять въ прежнія отношенія и положиться на время. Дума, въ началѣ благоразумная, постепенно теряла правильные контуры и принимала безобразный образъ порока, обольщенія, даже насилія. "Она будетъ, будетъ твоей", глухо шептала мнѣ въ уши раздраженная, дикая страсть; сердце шумно билось, жилы раздувались отъ напора крови. Я стиснулъ руками голову и неудержимая дрожь охватила мое тѣло.

Дверь тихо скрипнула, отворилась; на порогѣ появилась женская фигура, съ лицомъ, закутаннымъ плотной вуалью. Мнѣ-ли не узнать ее? Я дико вскрикнулъ и, бросившись къ ней, схватилъ ее на руки, покрылъ поцѣлуями ея лицо, шею, руки. Я видѣлъ отдачу въ этомъ приходѣ ко мнѣ: "или не увидимся, или моя" -- было мое условіе. Пришла -- значитъ моя.

Какъ? Она отбивается, отталкиваетъ меня! Дразнить пришла, насладиться измученнымъ видомъ жертвы? Что мнѣ до ея увѣреній, что она соскучилась, хотѣла возстановить прежнія отношенія? Бросать камень голодному! Кокетка, бездушная!

Я зарыдалъ, обезсилѣвъ, какъ ребенокъ. Она робко подошла ко мнѣ и стала шептать успокоительныя рѣчи, гладить голову, руки, плечи. Глупая, глупая! Ей надо было бѣжать. Ея ласкающій шопотъ произвелъ дѣйствіе вина и въ слѣдующую минуту я уже ничего не помнилъ.

-- Я ненавижу васъ, прохрипѣла она.

Не люби я ее, не стой во главѣ моей страсти безграничная преданность -- было-бы лучше. Но я любилъ ее и ея "ненавижу" было для меня ударомъ ножа. Не помня себя отъ злости, я схватилъ ее за горло и стиснулъ его со всей напряженной, неестественной силой.

Глаза ея какъ-бы вышли изъ орбитъ, лицо посинѣло, руки поднялись съ молящимъ движеніемъ, на губахъ выступила пѣна; а я все держалъ, дико, страстно наслаждаясь ея страданіемъ, готовый измучить ее, истерзать, изрѣзать.

Все точно поднималось, раздувалось, напрягалось внутри меня и, перейдя предѣлъ упругости, лопнуло, треснуло. съ дикимъ, звѣрскимъ крикомъ. Ослабѣвшая рука размялась и я почти безъ чувствъ упалъ на кровать.

Но я слышалъ, какъ въ одно время съ моимъ паденіемъ что-то тяжелое рухнуло о-земь.

Минуты двѣ-три прошло, я поднялся.

-- Что это? спросилъ я и бросился къ лежавшей на полу Ольгѣ.-- Что это? Обморокъ?

Я приложилъ ухо къ ея сердцу -- оно не билось; заглянулъ въ лицо -- ни слѣда жизни! Холодъ ужаса пробѣжалъ по мнѣ колючей волной, я вскрикнулъ и упалъ на полъ подлѣ нея.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что было потомъ -- не знаю, не могу вспомнить. Должно быть, то, что бываетъ всегда въ такихъ случаяхъ: послали за полиціей, отвезли въ участокъ, подумали, не съумашедшій-ли, и сдали въ клинику. Товарищи говорили мнѣ потомъ, что пунктомъ моего бреда былъ вредъ женской любви, что я подходилъ ко всѣмъ встрѣчнымъ и говорилъ имъ:

-- Не влюбляйтесь ни въ кого, никогда; я былъ влюбленъ въ женщину съ желѣзными руками и она ими задушила меня; эти ручки были совсѣмъ бѣленькія; онѣ побѣлѣли въ огнѣ, когда ихъ закаливали. Какъ больно она схватила меня за горло!

Но я бредилъ только тогда, когда попадалъ на больную струну; остальные вопросы я разрѣшалъ такъ здраво и глубокомысленно, что приводилъ въ смущеніе бѣдныхъ студентовъ, которымъ выпадало на долю разбирать форму моего помѣшательства.

Меня вылечили, судили и оправдали состояніемъ невмѣняемости.

Хуже наказанія они не могли придумать.

Дать мнѣ свободу! Да на что мнѣ она? Что я стану съ ней дѣлать, когда душа моя темнѣе могилы, когда совѣсть вопіетъ противъ безнаказанности, когда все милое, для чего хотѣлось жить, спитъ безпробудно въ землѣ, мною самимъ туда уложенное? Какой я дѣятель съ разбитымъ сердцемъ, тронутымъ мозгомъ, потрясенными нервами! Къ счастію, вслѣдствіе апеляціи въ сенатъ дѣло подняли снова и опять начался судъ. Я не оправдывался. Я логично, здраво, какъ человѣкъ въ полномъ разумѣ, показалъ, что, убивая Томашевскую, я не былъ безуменъ и поступалъ сознательно; что я убилъ ее изъ мести за то, что она не хотѣла принадлежать мнѣ, за то, что но могла отвѣчать на мое чувство. Я старался очистить память Ольги отъ подозрѣній; меня терзала мысль, что на этой памяти ляжетъ позоромъ насильственная смерть въ квартирѣ мужчины.

-- Она принесла мнѣ книгу, которую я просилъ у ней, объяснилъ я ея приходъ.

И вотъ меня осудили на каторгу, съ уменьшеніемъ срока за добровольное признаніе. Противъ послѣдняго я ничего не имѣлъ: я зналъ, былъ увѣренъ, что не проживу долго.

Я не ошибся: свинцовое горе легло мнѣ на грудь и задавило меня.

Я умираю и послѣдняя мысль моя летитъ впереди меня, за предѣлы покидаемаго міра, къ тебѣ, единственная любовь всей моей жизни, моя чистая, библейская грѣшница, моя горемычная, бѣдная Ольга! Если-бъ ты могла, ты-бы пожалѣла меня: я умирая) на чужой землѣ, вдали отъ твоей могилы, съ проклятіемъ ребенка, у котораго я отнялъ тебя, съ неизвѣстностью о томъ, что ждетъ его впереди. На смертномъ одрѣ меня гложетъ сознаніе, что это я съ дороги, усѣянной розами, толкнулъ его на тернистый путь безпомощности и сиротства.

Смерть близится, руки холодѣютъ, въ глазахъ меркнетъ свѣтъ. Завтра и я, отщепенецъ, найду себѣ миръ и покой! Я уже чувствую и теперь, какъ онъ мѣрно, тихо подкрадывается ко мнѣ и принимаетъ въ мягкія объятія изстрадавшійся духъ, изнуренное тѣло. Вотъ... вотъ... все тише... тише!.. Ольга... простила-ли ты? Тяжело... душно мнѣ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ОТЪ ИЗДАТЕЛЯ.

Еще нѣсколько строчекъ, написанныхъ слабымъ, обрывающимся почеркомъ, я уже не могъ разобрать: перо слабо скользило по бумагѣ и, наконецъ, выпало изъ рукъ, протянувъ длинный кляксъ.

Весеньева схоронили съ почетомъ. Комендантъ шелъ за гробомъ. Гробъ несли товарищи.

Какой-же еще чести желать отщепенцу-каторжнику?

Е. Дубровина.

"Дѣло", No No 10--12, 1877

Оставить комментарий Дубровина Екатерина Оскаровна (bmn@lib.ru) Год: 1877 Обновлено: 27/12/2023. 195k. Статистика. Повесть: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Текст издания: журнал "Дѣло", NoNo 10--12, 1877.

Дубровина Екатерина Оскаровна Сфинкс

СФИНКСЪ.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

ЗАПИСКИ ВЕСЕНЬЕВА.

ОТЪ ИЗДАТЕЛЯ.

Дубровина Екатерина Оскаровна
Сфинкс