Дружинин Александр Васильевич
Заметки и увеселительные очерки петербургского туриста

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Собраніе сочиненій
А. В. ДРУЖИНИНА

Томъ восьмой

(РЕДАКЦІЯ ИЗДАНІЯ Н. В. ГЕРБЕЛЯ)

САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ (Вас. Остр., 9 д., No 12)
1867

http://az.lib.ru

ЗАМѢТКИ И УВЕСЕЛИТЕЛЬНЫЕ ОЧЕРКИ ПЕТЕРБУРГСКАГО ТУРИСТА.

ОГЛАВЛЕНІЕ

   I. Письмо къ редактору "Библіотеки для Чтенія", служащее вмѣсто предисловія
   II. Учоный Пайковъ за новой квартирѣ, или всепокорнѣйшій слуга своей прислуга
   III. Господа и госпожи величественнаго вида, съ прибавленіемъ исторіи пансіонскихъ годовъ, цѣлебной для сердца
   IV. О томъ, какъ Иванъ Александровичъ, съ соизволенія своей супруги и чрезъ посредство знаменитаго Максима Петровича, познакомился съ дамами-камеліями города Петербурга
   V. Наши за границею
  

I.
Письмо къ редактору "Библіотеки для чтенія", служащее вмѣсто предисловія.

   У добраго и многолюбезнаго чудачищи Лызгачова есть престарѣлая тетка, Анисья Ѳоминишна, тщательно скрывающая свои года. Богъ одинъ вѣдаетъ изъ-за какой причины. Сама она говоритъ, что ея семьдесятъ-три весны, родственники прибавляютъ къ этой значительной цифрѣ еще двадцать-пять лѣтъ; однимъ словомъ, вышепоименованная старушка очень стара, очень дряхла, очень сгорблена, очень суха и очень беззуба. Много лѣтъ тому назадъ, при учрежденіи какой-то самой первой компаніи для застрахованія жизни, Анисья Ѳоминишна внесла въ компанію весь свой небольшой капиталецъ, выговоривъ себѣ хорошую пенсію по самый день смерти. Самъ Лызгачовъ, не смотря на свою бурную жизнь, въ деньгахъ не нуждался, другихъ близкихъ родныхъ у старухи не было, стало быть, выговаривая себѣ пожизненную пенсію, она поступила и благоразумно и прилично. Директоры компаніи, взглянувъ на Анисью Ѳоминишну въ первый разъ во время ея прихода за пенсіею, переглянулись между собою не безъ улыбки; кассиръ, выдавая ей требуемую сумму, подумалъ про себя: "а врядъ ли эта старушонка на слѣдующій годъ получитъ свою пенсію во второй разъ!" И что же? на слѣдующій годъ, въ извѣстный часъ извѣстнаго дня, передъ кассиромъ снова появилась прежняя беззубая старушка, и снова опредѣленная сумма поступила изъ кассы въ ся глубокіе карманы. Директоры и акціонеры покачали головой, глядя, какъ Анисья Ѳоминишна вышла за ворота и бодро поплелась но тротуару, даже не думая нанимать извощика. Прошолъ еще годъ -- опять явилась старушка, опять получила деньги, и опять устремилась во-свояси, не обращая вниманія на извощиковъ, предлагавшихъ ей свои услуги. Прошло еще два, три, четыре года, прошли еще десять, пятнадцать лѣтъ, компанія измѣнилась и разширилась, директоры перемерли и смѣнились; изо всего первоначальнаго штата акціонеровъ и получателей осталось чуть ли не двое человѣкъ, но эти два человѣка были -- прежній кассиръ и пенсіонерка Анисья Ѳоминишна. Уже два или три капитала перебрала добрая старушонка, уже много тысячъ серебромъ унесла она изъ кассы общества въ своихъ глубокихъ карманахъ, уже самъ кассиръ, о которомъ идетъ рѣчь, совершенно оплѣшивѣлъ и вставилъ себѣ три переднихъ зуба, а она по-прежнему пѣшкомъ являлась за своей пенсіею, всякой годъ получала ее съ должной исправностью, и пѣшкомъ пробиралась домой, а на слѣдующій годъ также исправно являлась за полученіемъ новыхъ капиталовъ. Ее всѣ знали въ конторѣ общества, начиная отъ швейцара до старшаго изъ распорядителей. Много лѣтъ Анисья Ѳомнніннна получала свои деньги молча и не вступая ни съ кѣмъ въ разговоры, потомъ стала обмѣниваться съ кассиромъ вопросами о здоровьи, потомъ даже улыбнулась на какую-то его скромную шутку. Прошло еще чуть ли не десять лѣтъ -- исторія тянулась все таже, только кассиръ и младшіе изъ дѣлопроизводителей, удостовѣряя въ добромъ нравѣ почтенной старушонки или старушенціи, какъ они ее называли между собою, начали встрѣчать ея появленія добродушными, хотя, по-видимому, необязательными шутками. "Неужели вы не умерли, достойнѣйшая Анисья Ѳомииишна?" говорилъ ей одинъ. "Вы подорвете нашъ банкъ!" прибавлялъ казначей, выкладывая на счетахъ. "Господи ты Боже мой!" произносилъ счетчикъ, вручая Анисьѣ Ѳоминишнѣ мелочь и восемь копѣекъ мѣдью; "Господи Боже мой!" повторялъ онъ со вздохомъ и съ изумленіемъ. Напослѣдокъ всѣ лица, мимо которыхъ проходила старушка паша, вопіяли съ изумленіемъ; "неужели вы еще не умерли?" На это достойная старушка всегда отвѣчала, шаркая ногами по полу; "что это вы, мои батюшки, живыхъ со свѣту сгоняете!" Всѣ дивились и всѣ смѣялись, а почтенная Анисья Ѳоминишна мирно получала свои деньги, укладывала ихъ въ карманъ и потихоньку направлялась домой, все-таки не нанимая извощика.
   Исторія любезной старушки, Анисьи Ѳомнишны Лызгачовой, чуть ли не происходитъ въ настоящее время съ Петербургскимъ Туристомъ. Начиная свои "Замѣтки", онъ думалъ набросать съ десятокъ сатирическихъ фельетоновъ и, вслѣдъ за тѣмъ, отдаться другимъ занятіямъ. Но чѣмъ дальше шолъ онъ въ лѣсъ, тѣмъ больше дровъ ему попадалось. Говорятъ, что паукъ можетъ до безконечности тянуть одну непрерывную нить паутины -- по всей вѣроятности въ дѣятельности Ивана Александровича есть нѣчто подобное! Можетъ быть, не одинъ читатель имѣетъ желаніе сказать ему, какъ кассиръ нашей Анисьѣ Ѳоминишнѣ: "да неужели вы еще не умерли?" Нѣтъ, мои достолюбезные читатели, Иванъ Ч--р--к--ж--н--к--въ не умеръ, и даже не собирается прощаться съ подлуннымъ міромъ! Кажется, чего бы ему надо болѣе, послѣ того, до чего онъ достигнувъ, послѣ хвалебныхъ писемъ и подарковъ, послѣ бранныхъ посланій и упрековъ, послѣ анонимныхъ писемъ и букетовъ, послѣ серебряной кружки, которая была ему поднесена на елкѣ прошлаго года, послѣ разныхъ комплиментовъ и мрачныхъ укоризнъ со стороны людей, несочувствующихъ литературной веселости! А все-таки Петербургскій Туристъ не только не думаетъ успокоиться на лаврахъ, а, напротивъ того, жаждетъ новаго труда и наблюденій, новой брани и новыхъ проявленій читательской симпатіи. Да, человѣкъ есть истинно хитрое созданіе, подобное морской травѣ, сходное съ крикливою чайкою, которая носится въ воздухѣ и веселится надъ кипящей пучиной и водоворотами. Онъ ищетъ бурь какъ будто бы въ буряхъ имѣется покой, по выраженію сумрачнаго поэта нашего. Посреди общей дѣятельности, при шумномъ преуспѣяніи литературы и общества, Иванъ Александровичъ Ч--рк--ж--н--к--въ не желаетъ оставаться простымъ зрителемъ и лѣнивымъ дилетантомъ. Добывши себѣ извѣстность, онъ стремится къ тому, чтобы ею пользоваться, казнить людскіе пороки, располагать своихъ ближнихъ къ веселой философіи, передавать имъ свое немного рабелезіанское воззрѣніе на сцены міра. Развѣ мой добрый другъ Шайтановъ, въ предисловіи къ одному знаменитому творенію, которое оставитъ вѣчный слѣдъ въ философіи нашей (твореніе сіе еще не кончено печатаніемъ), не говоритъ живописнымъ слогомъ древнихъ русскихъ прозаиковъ: "Читатель благородный, и ты, всякого пригожества преисполненная читательница! Преславный Рабелезій, въ прелюбопытныхъ твореніяхъ своихъ толикую мудрость съ смѣхотворнымъ геніемъ сочетавшій, преизрядныя свои рѣченія нѣкоему древнему ковчежцу уподобилъ, кой, извнѣ уродливыми ликами украшенный, въ нѣдрахъ своихъ чудодѣйный балсамъ эскулапіевъ заключаетъ. Такъ и ты потщись въ сей презнатной исторіи, игривостью самой богини Игръ и Смѣховъ достойной, уразумѣть цѣлебное поученіе, въ величіи святой дружбы и шутливомъ любомудріи заключающееся".
   Такъ! знаменитый мой другъ есть истинный жрецъ шутливаго, но цѣлебнаго поученія, которому и Петербургскій Туристъ давно служитъ! Когда вы, господинъ редакторъ, помня великое слово великаго человѣка: дѣлу время, а потѣхѣ часъ, изъявили желаніе имѣть меня вашимъ исключительнымъ сотрудникомъ, я почувствовалъ, что мои внутренности вострепетали отъ удовольствія. Въ васъ, государь мой, я всегда чтилъ одного изъ адептовъ истиннаго чернокнижія, одного изъ приверженцевъ того шутливаго любомудрія, о которомъ такъ краснорѣчиво упоминаетъ Шайтановъ! Мнѣ было очень грустно разстаться съ редакціею газеты, которая столько времени печатала мои первыя замѣтки, поддерживая дружество и безукоризненную честность по всѣхъ нашихъ сношеніяхъ -- но что же дѣлать: невозможно любителю чернокнижія спорить съ велѣніями судьбы литературной! О, еслибъ я имѣлъ много рукъ и могъ писать четырьмя перьями въ одно время, и бы радостно проводилъ свою философію во многихъ нашихъ повременныхъ изданіяхъ, но это невозможно, и мой выборъ остановился на васъ, господинъ редакторъ, какъ на человѣкѣ ко мнѣ особенно близкомъ. Съ полной готовностью обѣщаю вамъ мое исключительное, постоянное сотрудничество, до того рокового часа, покуда я, или вы, или журналъ "Библіотека для Чтенія", или всѣ трое разомъ, потонемъ въ океанѣ вѣчности. Одно изъ основныхъ условій веселаго любомудрія, намъ такъ дорогого, есть вѣрность святой дружбы. Мы съ вами друзья и адепты одной и той же философіи. Мы съ вами были непрестанными сотрудниками, и въ дѣлахъ веселой мудрости, и въ смѣхотворныхъ приключеніяхъ, и въ дѣлахъ любви, и въ заботахъ жизни, и на пирахъ разгульной дружбы, и въ сладкіе часы, посвященные чернокнижнымъ предметамъ. Мы съ вами оба, много лѣтъ тому назадъ, впервые произнесли слово чернокнижіе, слово только-что родившееся, слово слабое, никому не понятное, слово такъ же чуждое міру, какъ былъ ему чуждъ терминъ "пантогрюэлизмъ", до появленія въ свѣтъ Рабле, съ его твореніями. Но года прошли, и кому теперь, изъ числа нашихъ современниковъ, незнакомо значеніе веселаго, кроткаго, шаловливаго, игриво-фантастическаго слова "чернокнижіе"! Третьяго-дня я получилъ письмо съ устьевъ Амура, отъ одного изъ неутомимѣйшихъ туристовъ. Корреспондентъ мой пишетъ, между прочимъ: "За хлопотами и переходами по новому краю, некогда говорить о чернокнижіи". Другой пріятель извѣщаетъ меня изъ Красноярска: "Сходимся по вечерамъ, хохочемъ и разсказываемъ другъ другу чернокнижныя похожденія своей юности". Передо мной лежитъ третье письмо, изъ Рима; въ немъ значится нижеслѣдующее: "Нѣтъ! пора поскорѣе домой, къ веселымъ друзьямъ, съ бесѣдами о чернокнижіи, къ веселымъ собраніямъ и безконечному смѣху!" Вотъ въ какихъ дальнихъ краяхъ уже прозвучало наше новое слово! О странахъ ближайшихъ и говорить нечего. "Что дѣлаетъ такой-то?" спрашиваешь пріятеля, только-что прикатившаго изъ Симбирска. "Онъ скучаетъ, занимается сельскимъ хозяйствомъ и забылъ о чернокнижіи".-- "А Великановъ, какъ онъ поживаетъ въ Москвѣ?" -- Всѣхъ учитъ чернокнижію, хохочетъ, ѣстъ за четверыхъ и разтолстѣлъ, какъ бочка!" -- Всюду наше слово, окруженное атрибутами веселости, шаловливости, философскаго спокойствія и безпредѣльной готовности на всякую проказу! Какъ же послѣ этого мнѣ не любить васъ и не отвѣчать словомъ полной готовности на наше дружеское приглашеніе?
   Да, государь мой (само собой разумѣется, что я вамъ говорю государь мой, лишь для изящества и красоты слога), да, государь мой и добрый литературный собратъ, отнынѣ наши судьбы связаны неразрывною нитью. При всей разности нашихъ занятій и нашего воззрѣнія, будемъ дѣйствовать на разныхъ путяхъ къ обоюдной выгодѣ нашей и къ ущербу всего кислаго, нахмурившагося, скучнаго, зѣвающаго, сиротѣющаго и порочнаго въ мірѣ! Дѣлу время, а потѣхѣ часъ, одинъ часъ для поэзіи и науки, одна минута для веселой философіи! Двадцать-девятъ листовъ для честнаго, серьознаго дѣла, одинъ тридцатый листокъ для шутокъ и чернокнижія! И, повѣрьте мнѣ, что шутка въ этомъ случаѣ не будетъ напрасною шуткою, что она, не смотря на свою какъ-бы эфемерную форму, въ сущности не пройдетъ безъ прочнаго значенія. Весьма полезно быть серьознымъ дѣятелемъ въ литературѣ, весьма почтенно бесѣдовать съ читателемъ, какъ съ уважаемымъ другомъ; но серьозность не должна переходить въ педантизмъ, а уваженіе -- въ щепетильность, пригодную лишь для менуэта въ старинномъ вкусѣ. Мы слишкомъ много теряли отъ нашей собственной охоты хмуриться, мы слишкомъ часто утомляли публику нашимъ кисло-доктринерскимъ взглядомъ на вещи! Конечно, скучный литераторъ можетъ быть издалека принятъ за очень умнаго, даже важнаго человѣка, но мы съ вами не претендуемъ на важность, не желаемъ считаться умнѣе всей вселенной. Кисло глядѣть на свѣтъ и на общество мы не хотимъ и не можемъ, хотя бы намъ за то сулили большую славу. Глядѣть на своего ближняго изподлобья мы никогда не учились, хмуриться при видѣ чужой веселости -- не наше дѣло. Карать людскіе пороки мы умѣемъ, только смѣясь смѣхомъ снисходительнаго философа, ибо мы сами не безъ пороковъ и не безъ слабостей. Когда-то литераторы очень много говорили про любовь къ ближнему и даже совѣтовали намъ любить -- ненавидя! При всемъ нашемъ добросовѣстномъ стараніи, мы съ вами ни разу не попробовали любить ненавидя или ненавидѣть любя. Этихъ двухъ крайностей мы съ вами никогда не соглашали. Кто намъ приходился по сердцу, того мы любили горячо и постоянно, не испытывая ни малѣйшихъ признаковъ ненависти къ его персонѣ. Кого мы терпѣть не могли, кто намъ вредилъ тщательно, того мы охотно посылали въ преисподнюю, не имѣя ни малѣйшаго поползновенія заключить его въ свои объятія. Многія забавныя бесѣды приходятъ мнѣ на память по этому случаю. "Иванъ Александрычъ", спрашивали вы меня неоднократно: "любишь ли ты Пайкова?" -- "Какъ не любить: это вѣрнѣйшій другъ и товарищъ".-- "А ненависти къ нему не питаешь?" -- "Ни малѣйшей".-- "Теперь спрошу я тебя -- какого ты мнѣнія о величавомъ Антонѣ Борисычѣ?" -- "Антона Борисыча я бы отдулъ палкой, не безъ удовольствія".-- "А любви къ нему не ощущаешь?" -- "Ни на копѣйку", возражалъ я съ суровостью. И оба мы рѣшили, что наука "любить ненавидя" вовсе намъ не дается.
   И хорошо, что эта странная наука не далась намъ, государь мой редакторъ! Благодаря ей, мы бы съ вами не сохранили и тѣни свой самостоятельности. По ея милости мы бы распростились съ нашей спокойно-свѣтлой философіей, не получивши ничего въ замѣну. Съ искусствомъ любить ненавидя примкнули бы мы къ разряду подражателей подражателямъ, и нахмурили бы свои брови и состроили бы кислую гримасу, и вслѣдъ затѣмъ ощущали бы и кислоту и уныніе въ собственномъ своемъ сердцѣ. Случалось ли вамъ когда-нибудь совершать съ собою, передъ зеркаломъ, одинъ весьма простой опытъ, доказывающій однако же великую связь физической нашей природы съ моральнымъ существомъ нашимъ? Попробуйте когда-нибудь нарочно нахмуриться и оставаться четверть часа съ нахмуренной бровью, раздувши при томъ губы: я ручаюсь, что въ слѣдствіе измѣненія лица, вами произвольно принятаго, голова ваша начнетъ наполняться мыслями непріятными и кислыми. Измѣните физіономію и разсмѣйтесь -- Богъ знаетъ отчего, при этомъ смѣхѣ вы тотчасъ вообразите передъ собой что-нибудь истинно забавное, и мозгъ вашъ прояснится. Закиньте назадъ голову, подымите плечи, выставьте впередъ грудь, выдвиньте немного нижнюю губу,-- однимъ словомъ, примите физіономію гордую и презрительную,-- настроеніе вашего духа, по-немногу подлаживаясь къ выраженію всей фигуры, черезъ двѣ минуты будетъ ей соотвѣтствовать. Вслѣдъ за этимъ сдѣлайте послѣднее измѣненіе -- съёжтесь и потупьтесь, представьте изъ себя униженнаго и перетрусившагося смертнаго -- не пройдетъ нѣсколькихъ мгновеній, какъ вашъ духъ сморщится подобно тѣлу, а чрезъ фантазію возникнутъ картины страха и печали, и мысли ваши получатъ какой-то трусливый и жалкій оттѣнокъ.
   Много идей, цѣлебныхъ и вполнѣ примѣнимыхъ къ событіямъ жизни нашей, было возбуждено во мнѣ вышесказаннымъ нетруднымъ и недорогимъ опытомъ. Такъ, наша жизнь течетъ такъ, какъ ей велитъ всемогущая судьба; но воззрѣніе человѣка на жизнь свою зависитъ отъ него самого и не отъ кого болѣе. Грустите и хмурьтесь -- міръ вашъ покроется сѣрымъ туманомъ, и вамъ будетъ казаться, что этимъ туманомъ покрыта вся вселенная. Идите сами противъ людей -- и вамъ сейчасъ же покажется, что всѣ люди идутъ именно противъ васъ, что они крайне злятся на ваше мизантропическое пищаніе, что цѣлый міръ обращаетъ негодующій взоръ на вашу больную печенку и неукоснительно замышляетъ вамъ гибель. А въ сущности міру нѣтъ никакого дѣла ни до насъ, ни до печенки вашей, ни до вашего враждебнаго отношенія къ міру, которое вы усиливаетесь называть любовью. Нѣтъ, милые мои мизантропическіе собратія -- нѣтъ, никогда не удастся вамъ сдѣлать кислое сладкимъ, вражду любовью, больную печенку пламеннымъ сердцемъ друга всѣхъ человѣковъ! ни кто не признаетъ васъ Аристидами за пару нахмуренныхъ бровей и Катонами за желчное выраженіе физіономіи. И пока вы будете проводить свой карающій юморъ, и пока вы безъ состраданія станете издѣваться надъ мірскими слабостями, насъ самихъ кто-нибудь нещадно подыметъ на смѣхъ, скажетъ вамъ, что вы для однихъ себя хотите терпимости, а потомъ примется хохотать надъ вами, какъ надъ тѣмъ унылымъ шутомъ, котораго Людовикъ Тринадцатый держалъ въ своей прислугѣ.
   Вотъ, государь мой и почтенный собратъ, нѣсколько умозрѣній въ видѣ предисловія, умозрѣній, изъ коихъ, смѣю надѣяться, вы увидите цѣль и значеніе милой чернокнижной философіи, близкой къ нашему сердцу. Не противъ однѣхъ невзгодъ житейскихъ, не противъ однихъ людскихъ пороковъ идетъ мое любомудріе. Я люблю защищать чистоту и правду житейскихъ отношеній, мнѣ весело толкнуть по носу надмѣннаго Сергія Юрьевича, осмѣять нахала Моторыгина и зацѣпить какую-нибудь горделивую Ирину Борисовну, но цѣль моихъ "Замѣтокъ" тѣмъ не ограничивается. Въ самомъ нашемъ искусствѣ, въ самой нашей паукѣ, въ самой нашей поэзіи есть нѣчто нездоровое, нѣчто такое, отъ чего веселая чернокнижная философія должна считаться необходимымъ лѣкарствомъ, почти противоядіемъ. Пора намъ стать на свои ноги, протереть глаза и дружелюбно взглянуть въ очи другимъ людямъ. Пора намъ отдѣлаться отъ нашей кислонахмуренной физіономіи и замѣнить ее другой физіономіей, по возможности не столь отталкивающей. Мы не школьные учители, и читатель нашъ не есть безнадежный ученикъ, котораго полезно бить линейкой по пальцамъ.
   Бываютъ минуты, когда довольно полезно имѣть строгій видъ и даже глядѣть на людей съ сарказмомъ Альцеста на устахъ, но надо беречься, чтобъ эти полезныя минуты не стали скучными днями, безплодными недѣлями, нестерпимыми мѣсяцами. Пріятно имѣть въ домѣ одного серіознаго домоваго медика, но если всѣ наши пріятели захотятъ быть моими цѣлителями и эскулапами нравственными, я ихъ не буду звать на свои обѣды, и вообще пускать въ свою гостиную. Противъ такого непріятнаго обилія нравственныхъ медиковъ, лучшее сродство: наше шутливое любомудріе. Кто умѣетъ лѣчить самого себя, того не будутъ поить кислыми микстурами, кто способенъ имѣть свое собственное воззрѣніе на міръ и свою собственную свѣтлую философію, тотъ не потерпитъ ни отъ какихъ Альцестовъ съ больной печенкою. А если и случится намъ встрѣтить свирѣпое охужденіе, соединенное съ не менѣе свирѣпымъ мизантропическимъ созерцаніемъ, мы отвѣтимъ на него извѣстной латинскою фразою: "докторъ, вылечи сперва самого себя". Для большей глубины и важности, мы скажемъ эту фразу по-латыни: съ такой цѣлію я непремѣнно куплю себѣ латинскіе разговоры съ лексикончикомъ, или призову на помощь свѣдѣнія Копернаумова, извѣстнаго поэта, эллиниста и латиниста.
   Однако я заболтался съ нами, государь мой редакторъ. Желаю вамъ всего лучшаго и возобновляю свое обѣщаніе быть вашимъ исключительнымъ и усерднымъ сотрудникомъ. Я всегда питалъ уваженіе къ журналу вашему, съ особеннымъ наслажденіемъ читая въ старыхъ его годахъ "Исторію мыши, игравшей англійскую народную пѣсню на роялѣ", "Каталогъ музыкальной коллекціи Аббата Спитини" (произведеніе обильное глубочайшей занимательностью) и романъ "Мечта и Дѣйствительность", исполненный самыхъ невообразимыхъ красотъ и диковинокъ. Не менѣе очаровывали меня въ немъ же, въ старое время, повѣсти г. Бранта и стихотворенія гг. Болтина и Долина. Въ то время нашъ знаменитый девизъ примѣнялся съ большимъ измѣненіемъ: журналъ посвящалъ дѣлу часъ, а утѣхѣ все время. Теперь мы будемъ посвящать дѣлу время, а потѣхѣ часъ. Кажется мнѣ, что эта система будетъ раціональнѣе. Вашъ преданнѣйшій Иванъ Ч--р--к--н--ж--н--к--въ.
  

II.
Учоный Пайковъ на новой квартирѣ, или всепокорнѣйшій слуга своей прислуги.

   "Вотъ тебѣ, достопочтеннѣйшій Ч--р--н--к--ж--н--к--въ, краткій дневникъ о моихъ испытаніяхъ и злоключеніяхъ въ послѣдніе два мѣсяца. Не безъизвѣстно тебѣ, что я, желая быть поближе къ мѣсту своего служенія и къ типографіи, въ которой будетъ печататься мое "Изысканіе о египетскомъ скульпторѣ, изсѣкавшемъ лѣвый глазъ у мемноновой статуи", нанялъ себѣ обширную квартиру неподалеку отъ твоего дома. Денегъ я не жалѣлъ, квартира, по общему сознанію друзей, великолѣпна, хозяинъ мой принадлежитъ къ разряду благороднѣйшихъ и благодушнѣйшихъ домовладѣльцевъ,-- а вмѣстѣ съ тѣмъ, я ценилъ съ этой квартирой горькую чашу и теперь ее испиваю. Полагая, что разсказъ мой будетъ близокъ къ сердцу многихъ петербургскихъ жителей, посылаю его тебѣ, для напечатанія въ твоихъ. "Замѣткахъ".

Михайло Пайковъ".

   15 сентября, утро. Сегодня пошла въ мой кабинетъ старая наша ключница, Марья Семеновна. Посѣщеніе ея меня не удивило, ибо вообще мои люди нисколько не уважаютъ уединенія, такъ необходимаго мнѣ -- труженику. Полагая, что Марья Семеновна желаетъ поставить въ моемъ кабинетѣ шкапъ съ посудой, стулъ о трехъ ногахъ, остатокъ разбитаго умывальника или банку съ вареньемъ, я-было не обратилъ вниманія на ея приходъ, но вскорѣ, поглядѣвъ въ лицо старушкѣ, ощутилъ нѣкоторый трепетъ. Марья Семеновна, преданнѣйшая и трудолюбивѣйшая персона во всемъ штатѣ моей сестры, постоянно обходится со мной очень худо, хотя я знаю, что она любитъ меня безъ памяти. Приходъ ея не предвѣщалъ ничего добраго. "Ужь не хочетъ ли она жаловаться на стѣсненіе отъ моихъ книгъ?" подумалъ я не безъ робости. Книги мои Марья Семеновна ненавидитъ, къ учонымъ же моимъ трудамъ питаетъ нескрываемое презрѣніе.
   -- Что вамъ надо? робко спросилъ я: -- чѣмъ могу служить вамъ, милая Марья Семеновна?
   Старушка не отвѣчала на ласковую рѣчь, но подбоченилась, закинула голову какъ-то наискось и отвѣтила мнѣ съ крайней суровостью: -- А ужь вамъ видно нельзя безъ выдумокъ новыхъ, прости Господи!
   Я вспомнилъ о хорошенькой дамѣ, въ сѣромъ бурнусѣ, которая вчера звонила у моей квартиры. Мнѣ стало страшно, ибо на этотъ счетъ Марья Семеновна хуже дракона, и не одну милую нимфу спровадила отъ моей двери не безъ крика и язвительныхъ замѣчаній! Но дѣло вышло иное. Насмѣшливо глядя на меня, ключница сказала еще грознѣе прежняго:
   -- А какую вы тамъ квартиру нанимаете? Куда это вы вчера ѣздили съ Кузьмой, кучеромъ?
   -- Марья Семеновна, отвѣчалъ я съ великой покорностью: -- я нанялъ новую квартиру; намъ надо перебираться на той недѣлѣ.
   -- Ужь вы на то родились, чтобы всякіе вздоры придумывать, перебила Марья Семеновна.
   Я молчалъ, уткнувши носъ въ книгу.
   -- И какую квартиру вамъ еще надобно? съ негодованіемъ продолжала старуха.-- И чего у насъ здѣсь нѣту? и чердакъ, и два чулана, и кладовая какъ слѣдуетъ! Давно ли русскую печь въ кучерской сдѣлали? Я вѣдь васъ знаю, вамъ лишь бы тряпокъ на окна навѣшать, да глупыхъ вашихъ картинъ вездѣ наставить! Что, небось, опять въ чистомъ домѣ наняли? Намъ-съ, батюшка, нельзя жить въ чистомъ домѣ. Въ чистомъ домѣ живутъ широмыги, что хлѣбъ изъ лавочки покупаютъ. Знаемъ мы чистыя квартиры,-- безъ чердака, а кладовая вся съ наперстокъ. Мы, слава Богу, по широмыжному жить не привыкли, мы за соленымъ огурцомъ не побѣжимъ въ лавочку, мы по лабазамъ-то шататься не пріучились.
   Я невольно вспомнилъ учоные труды г. Забѣлина и его разсказъ о томъ, что у предковъ нашихъ покупка провизіи на рынкѣ считалась признакомъ разстроеннаго хозяйства.
   -- Ну, что молчите, вспыльчиво говорила между-тѣмъ Марья Семеновна: -- надѣлалъ бѣды, да еще сидитъ, какъ царь Дадонъ! Ужь вамъ ли квартиры-то нанимать, мой батюшка! И на что вамъ квартиру? кто къ вамъ-то и ѣздилъ бы въ гости, кабы не сестрица ваша, Анна Степановна, съ вами жили! А туда жь, дай ему полъ-паркетъ, да каминъ дурацкій, а объ чуланѣ-то, я думаю, и заботы нѣту! Ну-ка, что у васъ тамъ на новой квартирѣ? прачешная будетъ?
   Я молчалъ.
   -- Что у насъ есть на новой квартирѣ? спросила старуха такъ свирѣпо, что я вздрогнулъ.
   -- Квартира въ бель-этажѣ, сказалъ я.
   Марья Семеновна презрительно дернула плечами.
   -- Комнаты высокія, продолжалъ я робко.
   -- Тьфу! и старушка плюнула.
   -- Обои бархатные.
   -- Хуже малаго дитяти! родится же такой человѣкъ! возразила Марья Семеновна.
   -- Вода проведена.
   Извѣстіе о водѣ отчасти смягчило строгую ключницу.
   -- А кладовая есть? спросила она.
   -- Есть, сказалъ я.
   -- Намъ надо двѣ.
   -- Будутъ и двѣ, сказалъ я на-удачу.
   -- Намъ двухъ мало, возразила Марья Семеновна. Мы, слава Богу, живемъ не изъ лавочки. Чтобъ была еще кладовая, два чулана, а коли три, такъ еще лучше, ледникъ, сарай для дровъ, да чтобъ чердакъ непремѣнно, да чтобъ въ каретномъ сараѣ было мѣсто на всякій случай, да для шкаповъ двѣ комнаты, да для людей двѣ комнаты съ антресолями, да для варенья маленькую комнатку, да прачешную особую, особую, слышите вы... да еще для горничныхъ особую комнату, возлѣ барыниной...
   На этомъ мѣстѣ я пріостанавливаю разсказъ для того, чтобъ повѣдать тебѣ, любезный Иванъ Александровичъ, тайну, которая лежитъ въ основаніи всѣхъ моихъ злополучныхъ приключеній. Я, какъ ты знаешь, живу въ двоемъ съ сострой Анной Степановной, кроткой и милой старушкой, моей второй матерью. Прихотей у насъ мало, живемъ мы въ мирѣ и согласіи, баловъ не даемъ, а между-тѣмъ у насъ ни болѣе, ни менѣе, какъ шестнадцать человѣкъ прислуги. Долго скрывалъ я отъ васъ, друзей, это невѣроятное обстоятельство. Зачѣмъ у насъ шестнадцать человѣкъ слугъ обоего пола, того я не знаю. Сестра моя, впрочемъ, убѣждена, что съ меньшимъ количествомъ людей жить невозможно въ мірѣ, она даже твердо вѣруетъ въ то, что эти шестнадцать служителей надобны для меня собственно; что она же сама нуждается лишь въ горничной, да крошечной комнаткѣ для постели. Какъ бы то ни было, но по случаю такой толпы домочадцевъ, намъ двумъ, самымъ невзыскательнымъ изъ петербургскихъ жителей, каждая квартира тѣсна, каждое новое помѣщеніе неудобно. Сколько я не трачу денегъ, но никогда не имѣю одной лишней комнаты для себя собственно. Мнѣ стоитъ переѣхать въ огромную и парадную квартиру для того, чтобъ эта квартира тотчасъ-же обратилась въ собраніе людскихъ, и чтобъ хозяевамъ самимъ осталось лишь по одному уголку во всемъ помѣщеніи. А между-тѣмъ нельзя сказать, чтобъ наша прислуга была дерзка, самовольна, докучлива. Духъ кротости и патріархальности въ ней силенъ, она любитъ своихъ господъ и оттого не церемонится съ господами. По ея понятіямъ, всякій хорошій человѣкъ имѣетъ право жить и спать по всякомъ пустомъ мѣстѣ, а такъ-какъ рядъ парадныхъ комнатъ всегда пустъ, то отчего же въ немъ не пристроиться Дарьѣ горничной и Петру буфетчику? Воспитанная въ добромъ хозяйственномъ имѣніи, исполненная кротости и чудеснаго аппетита, многочисленная прислуга наша питаетъ уваженіе къ хозяйственной отрасли своей службы и не признаетъ ничего другого. Для нея кладовая -- нѣчто въ родѣ храма, кухня -- Капитолій, чердакъ -- область, достойная вниманія, но гостиныхъ и залъ она не жалуетъ. Мой кабинетъ, съ картинами игриваго содержанія, статуэтками и книгами, служитъ для прислуги предметомъ презрѣнія и отчасти недоумѣнія. Безъ сомнѣнія, сидя въ своемъ клубѣ, то-есть въ кухнѣ, наши слуги и горничныя часто разсуждаютъ о томъ, какъ глупъ ихъ баринъ, по утрамъ сидящій одинъ, какъ медвѣдь, и поминутно покупающій новыя книги, когда и отъ старыхъ дѣваться нѣкуда. Еще одна умилительная черта въ характерѣ людей нашихъ -- это ихъ гордое воззрѣніе на всякаго жильца-сосѣда, имѣющаго два или три человѣка прислуги, съ одной кладовою и однимъ чуланомъ для дровъ. По мнѣнію Марьи Семеновны, кучера Кузьмы и такъ далѣе, каждый домъ въ Петербургѣ, особенно новый и красивый, населенъ нищими, широмыгами, голяками, голодными французами, съ которыми знаться совѣстно порядочному человѣку. Говоря о жильцахъ-сосѣдяхъ и ихъ прислугѣ, мои люди такъ и сыплютъ афоризмами въ такомъ родѣ: "на брюхѣ шолкъ, а въ брюхѣ щолкъ,-- голь хитра на выдумки,-- губа толще, брюхо тоньше". При встрѣчѣ съ ливрейными грумами и щеголеватыми горничными съ сосѣдскихъ квартиръ, наши люди обыкновенно острятъ и весело смѣются. Я убѣжденъ, что большая часть сосѣдской прислуги завидуетъ нашимъ откормленнымъ, спокойнымъ домочадцамъ,-- но отъ этаго ни мнѣ, ни моей старушкѣ-сестрѣ не легче. Впрочемъ, надо прибавить одно: въ тихомъ и нормальномъ состояніи житейскихъ дѣлъ, наши слуги, кучера и горничныя живутъ весьма тихо и добропорядочно. Этотъ муравейникъ страшенъ лишь при переѣздахъ на квартиру и другихъ событіяхъ въ такомъ родѣ. При передвиженіяхъ и хлопотахъ онъ дѣйствительно ужасенъ. Горе тому, кто его расшевелитъ и воткнетъ палку въ мягкую кочку, насыпанную нашими добрыми муравьями!
   А я, несчастный, теперь расшевелилъ ее безъ пощады.
   Пора, однакожь, вернуться къ моей бесѣдѣ со старушкой ключницей. Я разсказалъ ей всѣ удобства новой квартиры (принялъ грѣхъ на душу и сказалъ, что при ней шесть людскихъ), расхвалилх услужливость своего хозяина, наговорилъ много дѣльнаго о чердакахъ и конюшняхъ. Напрасны были мои усилія смягчить Марью Семеновну,-- выслушавъ мое описаніе, она подошла ко мнѣ ближе и спросила меня самымъ рѣзкимъ тономъ: -- да зачѣмъ же вамъ переѣзжать вздумалось? чѣмъ вамъ здѣсь-то не полюбилось?
   Я сказалъ о перемѣнѣ мѣста служенія.-- Это все пустяки, сухо замѣтила старушка: -- али у васъ лошадей нѣту?
   Что было мнѣ дѣлать? я упомянулъ слово типографія; Марья Семеновна спросила презрительно:-- а что такое ваша типографія?
   И объяснилъ, что въ типографіяхъ печатаются книги. Тутъ старушка не выдержала и плюнула.-- Дуракъ тотъ, кто и говоритъ-то про ваши книги, произнесла она съ сердцемъ.
   Затѣмъ она ушла и хлопнула дверью, не слушая болѣе ни какихъ доводовъ.
   21 сентября. Заѣхалъ на новую квартиру. "Все готово", сказалъ мнѣ прикащикъ. Къ изумленію, оказалось, что полы не выструганы, двери не выкрашены, обои еще не прибыли изъ лавки, одна печь не поставлена.
   23 сентября. "А у васъ видно много прислуги?" спросилъ меня хозяинъ, замѣтивъ, что я осматриваю людскія съ особеннымъ вниманіемъ.-- "Много, сказалъ я со вздохомъ".-- "А сколько именно?" спросилъ онъ меня опять.
   Я что-то промычалъ, и сталъ говорить объ актрисѣ Мадленъ Броганъ.
   25 сентября. Марья Семеновна осмотрѣла квартиру и возвратясь осыпала меня, въ присутствіи сестры, жестокими укоризнами. По ея словамъ, въ этой квартирѣ можно жить нищему, покупающему даже хлѣбъ у булочниковъ. Сестра заступилась за меня, но взоры ея говорили: "Эти писатели хуже малыхъ дѣтей. Боже мой! что было бы съ Мишей, еслибъ я у него не хозяйничала!"
   28 сентября. Заѣзжалъ въ новый домъ. "Завтра все будетъ готово, всѣ рабочіе съ утра въ вашей квартирѣ!" сказалъ мнѣ милый и добрый хозяинъ. Я вошолъ въ нее -- все было пусто, два мужика чинно сидѣли у печи и курили махорку.
   1 октября.-- "Да сколько же у насъ всѣхъ людей?" спросилъ меня хозяинъ,-- "Много, много", пробормоталъ я: "у сестры -- горничныя, у меня -- люди... еще живутъ -- такъ, на время. А что? уже было первое представленіе оперы?"
   Мужики опять сидятъ у печи и курятъ махорку.
   2 октября. Боже мой! хотя бы это скорѣй кончилось! Я вхожу въ хозяйственныя подробности, кричу, тороплю рабочихъ, они же псе сидятъ у печи и курятъ махорку.
   А дома-то, дома что происходитъ!
   4 октября. Сегодня у меня на душѣ просвѣтлѣло. Я гляжу подобно Наполеону послѣ ваграмскаго сраженія. Утромъ мы поѣхали съ сестрой на новую квартиру. Я ждалъ упрековъ, недовольныхъ минъ, унылыхъ вздоховъ и такъ далѣе. Въ теченіи долгихъ дней, слушая нападки на мою непрактичность, я самъ словно умалился. О новой квартирѣ я думалъ съ ужасомъ, хотя она была вдвое обширнѣе старой.-- "И какъ меня угораздило нанять такое тѣсное помѣщеніе?" думалъ я безпрестанно. "И кто совалъ меня, неумелаго книжника, въ хозяйственныя дѣла? И умѣю ли я распоряжаться своимъ умомъ? И чудное дѣло? Чѣмъ болѣе я думалъ такимъ образомъ, тѣмъ квартира казалась мнѣ неудобнѣе, а мое положеніе ужаснѣе. Вотъ сила запуганнаго воображенія, вотъ феноменъ, о которомъ стоитъ подумать всякой главѣ семейства!
   Но какъ ни чуденъ былъ феноменъ вышерѣченный, а нравственное диво, за нимъ послѣдовавшее, оказалось еще замѣчательнѣе. Противъ всѣхъ моихъ ожиданій, Анна Степановна, оглядѣвши всѣ новыя комнаты, осталась ими очень довольна.-- "Да здѣсь цѣлому полку можно размѣститься!" сказала она и только выбранила меня за то, что комнаты очень высоки.-- "А что же говорила Марья Семеновна?" возразилъ я, не довѣряя такой снисходительности.-- "Марья Семеновна дура, сказала мнѣ на это сестра. При этихъ словахъ я чуть-было не пошолъ танцевать по паркету, еще покрытому мастикой. И тутъ произошло диво, про которое я уже намекнулъ. Квартира, столько дней казавшаяся мнѣ тѣсною, вдругъ разширилась, словно по манію колдовского жезла. Новые обои весело запестрѣли, окна засіяли, отовсюду повѣяло изяществомъ и просторомъ. Какъ же я, старый дуракъ (такая мысль пришла мнѣ въ голову), какъ же я, старый дуракъ, столько дней терзался и упрекалъ себя въ неосмотрительности? Здѣсь дѣйствительно можетъ помѣститься полкъ въ двухъ батальонномъ составѣ. Въ этой залѣ ловкій капитанъ можетъ сдѣлать ротное ученье. Чего же я сѣтовалъ? почему я сокрушался?" Хозяинъ мой, которому съ этого дни я уже воздвигнулъ монументъ въ моемъ сердцѣ, обворожилъ сестру Анну Степановну. Онъ, должно быть, зналъ всѣ прихоти и повадки дамъ почтенныхъ лѣтъ и почетнаго званія. На всѣ требованія онъ отвѣчалъ согласіемъ, и даже не изумился, когда ему было сообщено, безъ всякихъ приготовленій, о томъ, что наша прислуга состоитъ изъ шестнадцати мужчинъ и женщинъ. Показалось мнѣ, что при этомъ извѣстіи на его лицѣ пробѣжала шутливая улыбка -- и ничего болѣе. Онъ велѣлъ кое-гдѣ подѣлать антресоли, и ни шуткой, ни намекомъ не кольнулъ нашего хозяйственнаго неразумія.
   Я уѣхалъ домой, совершенно довольный своей судьбой. Въ передней Анна Степановна сказала своимъ горничнымъ и ключницѣ: "вы слишкомъ избалованы; прошу впередъ не надоѣдать Мишинькѣ".
   8 октября. День переѣзда неуклонно назначенъ. Сестра по прежнему спокойна и довольна, однако я, всепокорнѣйшій слуга моей прислуги, терплю отъ нея молчаливое, но жестокое гоненіе. Когда я зову своего служителя, онъ никогда уже не является на звонокъ и не безъ ироніи оправдывается тѣмъ, что вѣдь надо къ выѣзду все изготовить. Петръ буфетчикъ, подавая мнѣ пальто и отворяя дверь, всегда произноситъ: "Эхъ!" и махаетъ рукой, неизвѣстно по какой причинѣ. Единственная смазливенькая горничная въ нашемъ штатѣ (всѣ остальныя ужасны видомъ) не удостаиваетъ меня хоть бы однимъ словомъ, и проходитъ мимо меня съ угрюмостью невообразимой. Марья Семеновна, уже извѣстная читателю ключница, превращаетъ всю мою жизнь въ муки ада. Бѣлье присылаетъ она мнѣ непросохшее и худо вымытое, чай наливаетъ безъ сахара, и сверхъ-того, съ изобрѣтательностью безпредѣльной, мѣшаетъ всѣмъ моимъ работамъ. Вчера, неизвѣстно для какой потребы, она разложила на моемъ бюро цѣлую коллекцію старыхъ сапоговъ и калошъ, брошенныхъ мною лѣтъ за пять или за шесть. Сапоги и калоши перевозятся на новую квартиру, не смотря на мое сопротивленіе. Сегодня, когда я совершалъ прогулку, кабинетъ мой обратили въ складочное мѣсто неслыханнаго хлама, который, по распоряженію Марьи Семеновны, должно прежде всего перевезти въ новое помѣщеніе. Для любопытныхъ, сообщаю инвентарій сказаннаго хлама, или вѣрнѣе -- малѣйшей его частицы. Primo -- столикъ, за которымъ я обѣдалъ, когда мнѣ было шесть лѣтъ; 2-е, кавалерійская атака генерала Уварова, въ золотой рамѣ, отъ мухъ превратившейся въ раму чорнаго дерева; 3-е, огромная карта Баваріи, изданная въ 1818 году; 4-е, шомполъ и пыжовникъ отъ стараго ружья, въ деревянномъ длинномъ ящикѣ; 5-е, шесть стульевъ безъ ногъ и спинокъ; 6-е, разбитое зеркало въ поломанной рамѣ; 7-е, двѣнадцать складныхъ картинокъ въ деревянныхъ ящикахъ; 8-е, разрозненный томъ лексикона Татищева {При всякомъ переѣздѣ на квартиру, у каждаго человѣка непремѣнно оказывается разрозненный томъ лексикона Татищева. Это истина, противъ коей нельзя спорить! Ив. Ч--р-- к--н--к--въ}; 9-е, двѣ гражданскія шпаги, неизвѣстно кому принадлежавшія; 10-е, кукла-болванчикъ для расправки чепчиковъ, въ которую я, еще маленькій, стрѣлялъ изъ лука... Довольно, довольно,-- basta! basta, per pieta! скажу я вмѣстѣ съ Бартоло. Пока все это вносилось въ мой кабинетъ, я былъ въ дурномъ расположеніи духа, и сообщилъ Марьѣ Семеновнѣ, что всю дрянь, ею нанесенную, слѣдовало бы сжечь безъ всякаго сожалѣнія. И Марья Семеновна, и помогавшая ей прислуга, и даже сестра Анна Семеновна поглядѣли на меня, будто на ума-лишоннаго человѣка. Хотѣлось бы мнѣ, очень бы хотѣлось знать, почему именно, по ихъ понятіямъ, въ нашемъ многосложномъ хозяйствѣ такъ необходима карта Баваріи или двѣ шпаги гражданскаго вѣдомства?
   9 октября. Сперва я думалъ, что перенесеніе всякаго, такъ-называемаго хозяйственнаго, хлама въ мой кабинетъ сдѣлано мнѣ, какъ говорится, "на зло, да въ пику" -- но по здравомъ обсужденіи дѣла, равно какъ и но осмотрѣ другихъ комнатъ, убѣдился въ противномъ. До переѣзда еще четыре дни, а уже всѣ комнаты необитаемы отъ груды вещей, въ нихъ наваленныхъ. И какихъ вещей, великій Магометъ! Сегодня я не могъ работать отъ шума и содома; мой кабинетъ -- пріютъ музъ (а можетъ-быть и грацій) -- окончательно превратился въ мелочную лавочку. Видя все это, я бросилъ перо, и сталъ тихонько ходить по всей квартирѣ, дѣлая наблюденія. Люди наши шумѣли и бѣгали какъ на пожарѣ, всѣ двери были настежь, всякій муравей тащилъ что-нибудь и складывалъ въ общую кучу. Смуглянка Катя, не удостоивъ меня поклономъ, пробѣжала мимо меня съ пустой помадной банкой, сзади ея Марья Семеновна несла изломанный бюстъ Гёте и графинъ безъ пробки, графинъ, давно уже не видавшій никакого употребленія. Я остановился въ маленькой гостиной и бросилъ взоры вокругъ себя. На столахъ расположены были, въ невѣроятномъ хаосѣ -- самовары, сервизы, банки варенья, часы, шляпы, колодки отъ сапоговъ, зонтики, кипы запыленныхъ бумагъ, хрусталь и лампы. Въ этомъ собраніи маятностей, я дѣйствительно увидѣлъ много вещей мнѣ знакомыхъ и полезныхъ,-- но откуда взялись, напримѣръ, гитара съ одной струной, лежащая подлѣ серебрянаго чайника, и безобразный женскій портретъ, изображающій рыжую барыню съ таліей около горла? Никто изъ моихъ предковъ не игралъ на гитарѣ; никакой барыни рыжей масти ни я, ни сестра Анна Степановна никогда не знавали. Не успѣлъ я отвратить взоровъ моихъ отъ ветхой гитары, какъ мнѣ представился новый предметъ изумленія, совершенно подходящій къ гитарѣ. На креслѣ висѣлъ чорный плащъ-альмавива, съ бархатными лацканами и вырѣзаннымъ четвероугольникомъ съ боку, вѣроятно для какой-нибудь заплаты. Приношу клятву въ томъ, что ни я, ни кто-либо изъ моихъ сродниковъ, никогда не носили альмавивы. Отчего же плащъ-альмавива вистъ на креслѣ въ маленькой гостиной -- скажите мнѣ на милость? Когда я объ этомъ спросилъ служителя Ивана, онъ мнѣ сухо отвѣчалъ: "вашъ же плащъ!" и отойдя въ другую комнату, произнесъ весьма громко, обращаясь къ повару Ефиму: "баринъ-то ужь и своего платья не помнитъ!" Послѣ этого, должно-быть, и гитара моя, и теперь мнѣ ничто не мѣшаетъ пойдти по улицамъ Петербурга въ испанскомъ плащѣ, съ гитарой и двумя шпагами гражданскаго вѣдомства. Дивныя дѣла происходятъ на свѣтѣ!
   12 октября. Сегодня зашли ко мнѣ Ч--р--ж--н--к--въ, Иванъ Александрычъ, Буйновидовъ, пустынникъ, и добродушный Лызгачовъ, утверждающій всенародно, что загородный пикникъ "не безъ драки" прелестнѣе всякаго бала въ изящномъ стилѣ. Эти три знаменитые мужа явились звать меня въ Токсово,-- отчего въ Токсово, въ этотъ странный осенній сезонъ, того и они сами не знали, побыли убѣждены, что тамъ будетъ весело. Ахъ! и я тоже думалъ! въ Токсовѣ могъ я прожить два дня съ милѣйшими товарищами, вдали отъ Марьи Семеновны, Петра буфетчика, Кузьмы кучера и другихъ моихъ мучителей! Однако я отказался отъ поѣздки, къ которой влекло меня сердце. Боги, боги! для чего вы надѣлили меня, одинокаго киника, шестнадцатью человѣками прислуги и новой квартирой! То-ли дѣло жить одному, спать на чемоданѣ, какъ это дѣлаетъ Конерпаумовъ, сознавать себя свободнымъ какъ воздухъ, жить весело и независимо, сегодня пить жжонку въ Парголовѣ, завтра плясать съ милыми француженками на Средней-Рогаткѣ, а оттуда, взявши прочный дорожный посохъ, направляться пѣшкомъ въ заведеніе "Мадагаскаръ", что на петергофской дорогѣ! Милая, свѣтлая, здоровая студенческая жизнь, съ весельемъ и беззаботнымъ шатаньемъ, съ сладкимъ сномъ и новыми знакомствами, съ бесѣдами у огня и хохотомъ до колики -- гдѣ ты, свѣтлая жизнь? удастся ли мнѣ снова тобой заняться? Неужели я счастливѣе оттого, что катаюсь въ коляскѣ на плоскихъ рессорахъ, что у меня бѣлье моется дома и что, во время обѣда, за моимъ стуломъ стоятъ двое служителей сумрачнаго вида?
   Лызгачовъ и Ч--р--к--н--ж--к--въ, увидавши меня посреди всякаго хозяйственнаго хлама, тутъ же сравнили меня съ Маріемъ на развалинахъ Карѳагена, надѣли на себя альмавиву, о которой упоминалось недавно, и стали фехтовать на двухъ шпагахъ гражданскаго вѣдомства. Вслѣдъ за тѣмъ, Иванъ Александрычъ высказалъ теорію, нелишенную научнаго интереса, теорію, которую я долгомъ считаю передать моимъ учонымъ собратіямъ. По его идеѣ -- безжизненный хозяйственный хламъ, въ родѣ треногихъ стульевъ и дивановъ съ поломанными пружинами, не такъ безжизненъ, какъ оно кажется. Сыръ безжизненъ, а между-тѣмъ, при порчѣ, онъ порождаетъ живыхъ насѣкомыхъ. Тоже и съ вещами въ обильномъ, но безтолковомъ хозяйствѣ. Одна вещь родить другую, и этотъ странный плодъ обыкновенно усматривается при переѣздѣ съ квартиры на квартиру. "Вотъ", говорилъ Петербургскій Туристъ, глядя на собраніе старыхъ сапоговъ, лежавшее между моими бумагами: -- "я увѣренъ, что у Пайкова сапоговъ было всего паръ двадцать, считая съ калошами, а здѣсь мы видимъ однихъ сапоговъ двадцать-четыре пары. Откуда же взялись остальные четыре -- естественно онѣ родились сами, какъ черви въ старомъ сырѣ! Изъ какого источника, продолжалъ онъ свою импровизацію: могли явиться здѣсь эти сапоги, плащь-альмавива, фарфоровая ваза корниловской фабрики, фуражка съ половиной козырька, карта Баваріи и гитара? Ото всѣхъ названныхъ вещей Пайковъ торжественно отказывается. Гдѣ жь имъ начало и причина?-- ясно, что онѣ родились сами-собою. Можетъ-быть, нѣдра этой крашеной кровати дали жизнь двумъ шпагамъ, насъ сейчасъ занимавшимъ, можетъ-быть, фуражка съ оторваннымъ козырькомъ такъ и родилась изъ бюста Гёте, подобно Минервѣ изъ головы Зевса!... Много ли мы знаемъ о природѣ и ея таинствахъ? Въ мірѣ нѣтъ ничего возможнаго,-- а между-тѣмъ есть многое въ природѣ, другъ Гораціо, что и не снилось нашимъ мудрецамъ!"
   Такъ смѣялись и потѣшали себя мои милые пріятели, всегда способные потѣшаться -- пожалуй, хоть надъ самой чумою. Даже и въ Бейрутѣ, я думаю, гдѣ, по газетнымъ извѣстіямъ, показывается моровая язва,-- и тамъ даже эти отчаянные весельчаки стали бы говорить смѣхотворныя рѣчи. Но мнѣ было не до смѣха. День переѣзда назначенъ -- онъ придетъ,-- онъ придетъ послѣ завтра!
   14 октября. Насталъ! насталъ ужасный день! Я думалъ-было свечера просить ночлега у мизантропа Буйновидова, но не сдѣлалъ этого, боясь Анны Семеновны и своихъ шестнадцати служителей обоего пола. Когда мнѣ случается не ночевать дома, вся наша семья втеченіе двухъ недѣль глядитъ на меня, какъ на окаяннаго. Напрасно объясняю я причины своей отлучки, напрасно говорю я, что ночевалъ въ Царскомъ Селѣ, что квартира почтеннаго Буйновидова не есть ночлегъ зазорный -- послѣ каждой ночи внѣ дома, сестра Анна Степановна плачетъ, Марья Семеновна говоритъ мнѣ грубости и поваръ готовитъ обѣдъ весьма невкусный. Горничная Катя приноситъ мнѣ закуску безъ хлѣба и поднимаетъ свой вздернутый носикъ -- хорошенькій носикъ субретки -- съ самымъ оскорбительнымъ выраженіемъ. Все мое смиреніе, вся моя угодливость тутъ ни къ чему не служатъ. Помня такія гибельныя послѣдствія ночлеговъ подъ чужою кровлею, я рѣшился ночь передъ переѣздомъ всю провести въ кабинетѣ, за работою. Какъ оно всегда бываетъ со мной, работа произвела дремоту. Я тихо уснулъ -- увы! на весьма короткое время. Съ первымъ мерцаніемъ разсвѣта, по всему кабинету пролетѣлъ холодный вѣтеръ. Всѣ двери растворились, словно сами собою, бѣготня поднялась страшная, крики и стукотня чуть не заставили меня подумать о пожарѣ. Зачѣмъ весь этотъ народъ бѣгалъ и суетился? Для чего онъ проносилъ мимо моей постели разбитые тазы и трехногіе столики? Артельщикамъ было заказано перевести все до послѣдней нитки, артельщики имѣли явиться въ десять часовъ по-полуночи,-- для чего же ватага моихъ служителей поднялась въ четыре? Почему Марья Семеновна, позабывъ всякій долгъ приличія, ворвалась въ покои холостого барина, вытянула у меня всѣ подушки изъ-подъ головы, схватила мои бумаги съ письменнаго стола, утащила мой ночной столикъ, разсыпала всѣ сигары и четыре раза хлопнула дверью изо-всей силы? Для чего, посреди моихъ статуэтокъ и японскихъ вазъ, вдругъ, будто изъ-подъ земли, выросъ Ефимъ-поваръ, до той поры никогда не являвшійся въ мои области?... Но опустимъ завѣсу на событія ужаснаго утра.
   Пробило шесть часовъ, и пробило не на стѣнѣ, не на каменной доскѣ, а гдѣ-то въ корзинѣ, подъ старымъ платьемъ. Гулъ запрятанныхъ часовъ имѣлъ въ себѣ нѣчто отчаянное и фантастическое. Я не могъ уже спать,-- подъ головой не имѣлъ я подушки, комната нахолодилась, прислуга моя, не зная что дѣлать далѣе, перебранивалась весьма бойко въ гостиной. Подумавши немного, я махнулъ рукой, одѣлся и вышелъ на улицу. Утро оказывалось морознымъ и яснымъ; по улицамъ пахло сженымъ кофеемъ и цикоріей; на тротуарахъ ходили лишь мужики, и то въ маломъ количествѣ. Рѣшительно не зная, что съ собой дѣлать, я позвонилъ у квартиры поэта Копернаумова: въ отвѣтъ на мой звонокъ, изъ двери выглянула чья-то небритая фигура въ ночномъ нарядѣ, и выбранила меня неприличными словами. Тихо пробираясь изъ негостепріимнаго дома, я вспомнилъ, что, безъ сомнѣнія, многіе изъ моихъ учоныхъ товарищей теперь уже встали я сидятъ за работой -- у своихъ собратій по наукѣ рѣшился я искать крова и чая. Прежде всего направился я къ общему нашему другу, знаменитому доктору Шенфельту, который, по собственному признанію, встаетъ въ пять часовъ и читаетъ новѣйшія медицинскія сочиненія, дабы не отстать отъ науки, по случаю своей обширной практики. Я позвонилъ у его дубовой двери съ рѣзьбою, отвѣта не послѣдовало, Я продолжалъ трезвонить и наконецъ добился служителя. Къ изумленію моему, служитель, отличавшійся откровенностью, тутъ же сообщилъ, что его баринъ всегда спитъ до десяти Часовъ, строго запрещая себя тревожить подъ какимъ бы то ни было предлогомъ. Такъ разрушились мои вѣрованія въ неутомимость нашего добраго эскулапа. У Антропофагова, на Моховой, встрѣтили меня еще хуже, а самъ Антропофаговъ, свѣтило учоности, мужъ, просиживающій цѣлыя ночи за древне-славянскими рукописями,-- самъ признался мнѣ въ томъ, что ложится спать въ одиннадцатомъ и встаетъ въ одиннадцать. Вотъ до какихъ открытій дошолъ я, шатаясь полтора часа безъ пристанища! Что, еслибъ я вздумалъ всякій день дѣлать то же самое? Сколько тайнъ открылось бы передо мною, сколько чудесъ петербургской жизни прошло бы передъ моимъ изумленнымъ окомъ!
  
   На Думѣ било восемь часовъ, когда я встрѣтилъ, или, лучше сказать, обогналъ изящнаго Ѳеофила Моторыгина, идущаго пѣшкомъ, въ бѣдной шубенкѣ и фуражкѣ. Ты ли это, изящный левъ, крушитель женскихъ сердецъ?-- и куда ты идешь въ такой несчастной одеждѣ, съ лицомъ блѣднымъ и отощавшимъ? Такъ хотѣлъ я возгласить, но удержался, замедлилъ шаги и далъ пройти Ѳеофилу. Онъ свернулъ куда-то подъ ворота и исчезъ отъ моего ока. Въ домѣ, куда зашолъ онъ, проживаетъ извѣстный ростовщикъ Дрейшлинкъ. Теперь мнѣ все понятно!
   15 октября. Кончивши мой вчерашній день у Петербургскаго Туриста, я со вздохомъ взялъ шляпу и поѣхалъ въ новую квартиру. Долго стучался я у подъѣзда -- изъ шестнадцати человѣкъ моихъ домочадцевъ нѣкому было поджидать своего патрона. Съ помощью дворника, кое-какъ пробравшагося черезъ задніе аппартаменты, дѣло наконецъ уладилось не безъ долгаго ожиданія. Все было странно и нелѣпо въ новыхъ комнатахъ. Петръ буфетчикъ, пользуясь переселеніемъ и безтолковщиной, провожалъ меня съ сальной свѣчой, воткнутой въ бутылку, хотя въ нашемъ домѣ употребленіе сальныхъ свѣчей запрещено строжайше. Въ маленькой гостиной разные люди спали въ разныхъ положеніяхъ, изнуренные хлопотами дня. Мнѣ стало ихъ жалко, хотя, по правдѣ сказать, могли бы эти труженики спать въ людскихъ, а не у меня подъ носомъ. Сальная свѣча бросала дивный свѣтъ на блестящія стѣны, зеркала, придвинутыя къ нимъ, картины и рамы, въ безпорядкѣ разбросанныя по паркету. Ни одна вещь не стояла на приличномъ ей мѣстѣ, ни одного усилія въ пользу порядка не было сдѣлано. Постель была мнѣ постлана на самомъ кругломъ изъ дивановъ, подъ голову положена подушка шерстяная, съ испанцемъ, играющимъ на гитарѣ. Весь испанецъ былъ вышитъ бисеромъ и крупнымъ стеклярусомъ -- можете судить, каково приходилось отъ него моему носу и щекамъ! Я уснулъ съ самымъ тяжолымъ и непріятнымъ чувствомъ. Въ комнатѣ пахло краскою, съ оконъ текло на паркетъ.
   16 октября. Не понимаю, для какой потребы Марья Семеновна уложила всѣ мои бумаги въ какую-то корзину съ яблоками, которой нигдѣ не оказывается. Особенно жалѣю я о томъ, что не могу трудиться надъ моимъ извѣстнымъ учонымъ изысканіемъ. Надѣюсь, что его не повредили во время перевозки. Созданія ума человѣческаго всегда живы и свѣжи, ихъ нельзя сломать какъ кушетку или разбить какъ зеркало!
   17 октября. Лызгачовъ предложилъ мнѣ обѣдъ, ужинъ и сонъ послѣ обѣда въ его квартирѣ, до окончанія безобразія, въ моемъ жилищѣ происходящаго. Спасибо доброму товарищу. Бумаги мои нашлись, отъ нихъ довольно пріятно пахнетъ яблоками,-- но "Изслѣдованія о египетскомъ скульпторѣ, изсѣкавшемъ лѣвый глазъ у мемноновой статуи" -- все еще нигдѣ не оказывается.
   18 октября. У меня уже отняты спальня, маленькая гостиная и пріемная. Въ одной помѣстилась Катя и еще горничная, въ другую сложена стеклянная посуда, въ третьей размѣстились два лакея и мальчикъ, неизвѣстно зачѣмъ взятый изъ деревни. Я намекнулъ было сестрѣ объ этомъ стѣсненіи, она сказала, что я не понимаю хозяйства.
   У моей прислуги, особенно у Марьи Семеновны, есть превосходная манера отнимать у меня комнаты. Для этой цѣли они ставятъ въ покой, имъ полюбившійся, сперва одинъ стулъ, потомъ два стула наипротивнѣйшаго вида -- увѣряя, что оно такъ будетъ только на время. Потомъ къ стульямъ, въ мое отсутствіе, присовокупляются: столикъ простого дерева, крашенный ларь съ тряпками и огарками, наконецъ ко всему этому таинственно переносится постель и ободранныя ширмы. Послѣ перенесенія ширмъ и кровати, одно лишь землетрясеніе можетъ заставить моихъ слугъ разстаться съ неправедно-отнятою комнатой. Сестра обыкновенно сердится за такое самоуправство, но потомъ смягчается и говорить мнѣ: "надо дать покой людямъ". Если же я пробую сердиться, на меня не обращаютъ никакого вниманія.
   20 октября. Сегодня Петръ буфетчикъ, въ соединеніи съ Григорьемъ, моимъ мажордомомъ, пробовали отнять у меня половину кабинета и уже притащили туда часть своего скарба. Я воспылалъ гнѣвомъ, и, къ полному изумленію всѣхъ присутствующихъ, выгналъ ихъ обоихъ, а скарбъ побросалъ въ переднюю.
   24 октября. Alea jacta est, жребій брошенъ! Я покинулъ свой домъ и нанялъ двѣ комнаты въ гостинницѣ Парижъ, въ Малой Морской улицѣ! Я даю просторъ Аннѣ Степановнѣ и моимъ шестнадцати служителямъ -- послѣ всего, мною вчера перенесеннаго, я не вернусь подъ свою кровлю. Пускай они тамъ живутъ и благоденствуютъ.
   Не упоминаю о всѣхъ ужасахъ трехъ послѣднихъ дней, не упоминаю о томъ, что всѣ жильцы новаго дома давно уже устроились, а у меня все еще шолъ безпорядокъ самый адскій! Все я бы перенесъ,-- но я не могъ перенести самаго ужаснаго изъ всѣхъ бѣдствій. Прислуга, терзавшая меня столько времени, столько дней подливавшая горечь въ мою чашу жизни,-- наконецъ коснулась того, что я считаю своей духовной жизнью, своей славой, своимъ лучшимъ достояніемъ въ жизни. Я упомянулъ уже о томъ, что мои изысканія о египетскомъ скульпторѣ, изсѣкавшемъ лѣвый глазъ у мемноновой статуи, нигдѣ не отыскивались въ теченіи долгихъ дней. Сегодня утромъ я нашолъ одинъ листъ этого почтеннаго труда -- листъ измокшій, грязный, скомканный! Участь его озарила меня, какъ молнія. Я вспомнилъ о бумагахъ, которыя наша Марья Семеновна разложила по окнамъ для того, чтобъ остановить воду, ту воду, которая, по случаю новыхъ рамъ, скоплялась на подоконникахъ въ большомъ количествѣ. Я кинулся къ окнамъ и произнесъ крикъ ужасный. Мое драгоцѣнное изысканіе, плодъ столькихъ годовъ мышленія, мой лучшій памятникъ потомству -- валялось на окнахъ, все измоченное, разтерзанное, погибшее окончательно! Въ первыя минуты я мечталъ объ ужасномъ мщеніи, желалъ поджечь домъ, разгромить всю мою прислугу -- потомъ я впалъ въ тихое уныніе. Потомъ -- потомъ я вспомнилъ англичанина, нанявшаго себѣ нумеръ противъ дома своей жены, англичанина, прожившаго въ трактирѣ двадцать-пять лѣтъ, и двадцать-пять лѣтъ невидавшагося съ подругой жизни, жившей отъ него черезъ улицу.
   Потомъ я надѣлъ пальто, взялъ одну чистую сорочку, ушолъ -- и нанялъ себѣ комнату у Луи, покинувъ навсегда и свой домъ и всѣхъ моихъ домочадцевъ.
   26 октября. Я продолжаю жить въ гостинницѣ. Я свободенъ, какъ вѣтеръ степей американскихъ. Я повеселѣлъ и даже забываю объ участи моего изысканія. Я буду вѣкъ свой жить въ трактирѣ. У меня уже нѣтъ хозяйства! я избавилъ себя отъ шестнадцати служителей!
   Съ рукописью вѣрно. Иванъ Ч--р--к--н--ж--н-- к--въ.
  

III.
Господа и госпожи величественнаго вида, съ прибавленіемъ исторіи пансіонскихъ годовъ, цѣлебной для сердца.

   Въ одномъ изъ прежнихъ своихъ Фельетоновъ, глубокомысленный Иванъ Александровичъ Ч--р--к--ж--н--к--въ уже промолвилъ два или три слова о петербургскихъ чудакахъ величественнаго вида, давши при томъ обѣщаніе вернуться къ сказанному предмету съ новою ревностью, въ свое время и въ своемъ мѣстѣ. И почему бы не вернуться къ нему?-- величественные господа и величественные госпожи этого рода будутъ весьма довольны такимъ знакомъ вниманія, а изученіе столичныхъ нравовъ подвинется впередъ чрезъ открытіе въ этихъ нравахъ стороны еще не избитой и не тронутой. Дѣйствительно, наши моралисты и юмористы, касаясь всѣхъ возможныхъ предметовъ и выставляя на читательскій судъ очерки самыхъ разнообразныхъ личностей, никогда не выдвигали на сцену нѣкоторыхъ изъ сихъ персонъ, вполнѣ стоющихъ этой чести, никогда не занимались изученіемъ величественнаго вида людей, не имѣющихъ ни малѣйшаго основанія быть величественными.
   Драгоцѣнный читатель мой, и ты, всякихъ пріятствъ и пригожества исполненная читательница, войдите во Французскій театръ, посѣтите залу итальянской оперы, утромъ, въ хорошую погоду, прогуляйтесь по Невскому, около полуночи заѣзжайте на раутъ Антона Борисыча и выпейте тамъ чашку жидкаго чая (другихъ угощеній у Антона Борисыча не полагается), заключите свою ночь баломъ у Мурзаменасовыхъ,-- и послѣ дня, проведеннаго такимъ способомъ, сообщите Петербургскому Туристу о количествѣ величественныхъ дамъ и кавалеровъ, вами открытыхъ! Количество это ужаснетъ васъ самихъ: такъ оно огромно, неисчислимо, баснословно! Вонъ въ первомъ ряду, близь самаго перваго яруса, справа, красуется лысый толстякъ, мечущій кругомъ себя взоры, достойные взоровъ Юпитера Олимпійскаго. Рука его грозно заложена за жилетъ, онъ никому не кланяется, ни съ кѣмъ не перебрасываетъ словечка, въ ложи смотритъ онъ, выражая на лицѣ своемъ иронію, опера ему не по вкусу, отъ его пепелящихъ взглядовъ, кажется, весь театръ долженъ сперва затрепетать и потомъ неожиданно разрушиться. Кто же этотъ лысый толстякъ, спросите вы не безъ смущенія -- конечно, пріѣзжій лордъ, родственникъ герцога Девонширскаго, или важный сановникъ, держащій въ рукахъ своихъ интересы политическіе, или владѣтель ста тысячъ душъ, или индійскій раджа, или полководецъ, покрывшій себя славою на полѣ чести? Ни чуть не бывало -- господинъ со взорами Олимпійскаго Юпитера есть Евгенъ Холмогоровъ, не имѣющій ни знатнаго рода, ни большого чина, ни несмѣтнаго богатства, ни способностей къ удивительнымъ заслугамъ, ни обязанностей, особенно важныхъ! Но, можетъ быть, онъ поэтъ или великій учоный! И того нѣтъ -- онъ другъ Ивана Александровича, и тѣмъ кончается его литературное значеніе. Такъ по какому же праву Евгенъ Холмогоровъ кичится и глядитъ раджою Брукомъ Саравакскимъ? Въ томъ-то и вся прелесть Евгена. Онъ великъ и величественъ,-- а почему, про то никто ничего не знаетъ, да и знать не можетъ.
   Обрати теперь свое око, а въ случаѣ близорукости, свой лорнетикъ дюшессъ, на эту ложу бель этажа, въ которой сидятъ только двѣ персоны -- старуха, похожая на сморчокъ, но только съ большимъ крючковатымъ носомъ, и юноша самой ребяческой наружности, съ какой-то чорной ленточкой за шеѣ, вмѣсто галстуха. Юноша сказанный есть Симонъ Щелкоперовъ, послѣдняя отрасль хорошей, но промотавшейся фамиліи, дама, имѣющая видъ сморчка, есть его родительница. Друзья Симона зовутъ ее мамашей, что повергаетъ молодого денди въ пучину неистовства. Старушка крайне величественна, но причины ея горделивости весьма понятны, уважительны, доступны разумѣнію каждаго. Не ждите отъ нея поклона, или вѣжливаго слова, или интереснаго разсказца о временахъ былыхъ: она не снизойдетъ до такой фамильярности, ибо она мать Симона. Она гордится своимъ дѣтищемъ, считаетъ его за петербургскаго Бруммеля, предвидитъ передъ нимъ карьеру неслыханно-блистательную. И гакъ, старушка права: въ глазахъ каждой матери ея милое чадо есть соединеніе совершенствъ; но теперь спрашивается -- чѣмъ же именно величается юный Симонъ, еще третьяго дня занявшій у меня двадцать пять цѣлковыхъ? Поглядите, въ самомъ дѣлѣ, на эту отроческую рожицу съ пухлыми бабьими щеками, на эти жидкія бакенбардишки, на эту ленточку вмѣсто галстуха, на эти локти, выставленные на барьеръ ложи,-- на эти кичливые полупоклоны, на эту осанистую посадку, на этотъ океанъ самодовольствія, розлитый по всѣмъ чертамъ лица! Симонъ истинно величественъ и никто изъ сосѣдей не оскорбляется его величественностью, не задастъ себѣ вопроса въ такомъ родѣ: "да изъ-за какихъ причинъ такъ ломается этотъ глупый мальчишка?" Вонъ въ седьмой рядъ креселъ прошолъ нашъ общій знакомый Андрей Кондратьевичъ Брандахлыстовъ -- по добротѣ своей онъ поклонился Симону, но Симонъ смѣрилъ его глазами и дерзко усмѣхнулся, сдѣлавши слабое движеніе плечомъ. Стой, стой, стой, стой! неоцѣненный Симонъ Щелкоперовъ, по волѣ Петербургскаго Туриста, наблюдателя нравовъ и карателя пороковъ, ты обязанъ покинуть свою ложу и стать передъ читателемъ, на судъ грозный и нелицемѣрный. Противъ тебя станетъ Андрей Брандахлыстовъ, которому тм сейчасъ не поклонился. Стойте другъ противъ друга, какъ два атлета; а мы съ читателемъ станемъ судить о вашихъ достоинствахъ. Конечно, фамилія Брандахлыстовыхъ не совсѣмъ благозвучна, но и Щелкоперовыхъ имени вы не найдете ни въ исторіи крестовыхъ походовъ, но въ хроникахъ временъ Людовика Четырнадцатаго. Андрей Кондратьевичъ ведетъ обширныя торговыя дѣла и обогащается, обогащая другихъ, тогда какъ его соперникъ Симонъ долженъ всему свѣту и раззоряетъ въ конецъ уже раззоренную свою мамашу. Тѣлосложеніемъ Брандахлыстовъ не въ примѣръ сильнѣе: онъ можетъ поднять юношу за ладони и подбросить его до ложи второго яруса. Андрей Кондратьевичъ любимъ всѣми друзьями -- у Симона, по его величественности, нѣтъ ни одного друга. Но зачѣмъ продолжать безполезную параллель между атлетами, какъ будто между Цезаремъ и Александромъ въ Плутархѣ? Всѣ шансы на сторонѣ Брандахлыстова, а между тѣмъ Симонъ ему не хочетъ кланяться въ публикѣ.
   Уѣдемте же скорѣй изъ оперы и пріютимся гдѣ-нибудь въ уголку, на большомъ балѣ у Мурзаменасовыхъ. Въ частномъ домѣ, на вечернемъ пирѣ, "средь юныхъ жонъ, увѣнчанныхъ цвѣтами", кажется, нѣтъ мѣста для величественности и презиранія себѣ подобныхъ смертныхъ. Мы идемъ по залѣ и прямехонько останавливаемся передъ баронессой Идой Богдановной, самой величественной дамою въ столицѣ, не исключая тутъ и Ирины Дмитріевны, глядящей на всякаго согражданина какъ на муху, да еще и муху весьма назойливую. Ида Богдановна вся въ кружевахъ, сухія плечи ея обнажены нещадно, но сама обладательница сухихъ плечъ глядитъ на все се окружающее, какъ-будто герцогиня среднихъ вѣковъ на пиръ своихъ вассалловъ. Положительно можно сказать, что вице-королева Ирландіи кланяется мелкимъ чиновникамъ мужа гораздо вѣжливѣе, нежели Ида Богдановна кланяется знакомымъ дамамъ. Супруга остиндскаго генералъ-губернатора не взглянетъ на послѣдняго сипая такъ, какъ вышеупомянутая дама сейчасъ взглянула на меня и на моего читателя. Съ Идой Богдановной разсуждаетъ о чемъ-то курчавый левъ, довольно преклоннаго возраста, въ бѣломъ галстухѣ. Хозяйка дома подошла ко льву и спросила: "почему вы не танцуете?" И левъ и Ида Богдановна подняли голову, точь въ точь какъ-будто бы имъ сказали что-то дерзкое. Величія, отразившагося на ихъ лицахъ, мое перо изобразить не въ состояніи. Бѣдная княгиня Мурзаменасова отпрянула отъ своихъ гостей съ трепетомъ лихорадочнымъ. Ида Богдановна и левъ стали продолжать начатую бесѣду, изрѣдка взглядывая въ сторону испугавшейся хозяйки, да еще обмѣниваясь холодной улыбкой въ слѣдствіе сказанныхъ взглядовъ. Нѣтъ! клянусь Юпитеромъ и Нептуномъ, это уже слишкомъ! Нѣтъ! призываю всѣхъ боговъ и полубоговъ Олимпа, это уже превосходитъ всю мѣру безумія, обычнаго слабому смертному! Звать къ себѣ гостей, поить ихъ лимонадомъ, заказывать для нихъ мороженое, приглашать оркестръ Лядова, отсыпать архитектору порядочную сумму на устройство бальныхъ покоевъ, тревожиться, не спать ночи, и въ награду за всѣ эти пожертвованія -- не смѣть разговаривать съ собственными своими гостями! Обдумывать ужинъ и встрѣчать насмѣшливые взоры отъ лицъ, имѣющихъ ѣсть этотъ ужинъ, заботиться объ общемъ весельи и знать, что особы, веселящіяся на мое иждивеніе, еще глядятъ на меня какъ на презрѣнную муху -- нѣтъ! уже если это не верхъ свѣтскаго безобразія, то я ничего не понимаю въ дѣлахъ жизни! Смирной, гостепріимной княгинѣ Мурзаменасовой дали жестокій моральный щелчокъ въ ея собственной гостиной, на-ея собственномъ балѣ -- и она нисколько не находитъ того страннымъ, она безъ гнѣва удаляется отъ лицъ, нанесшихъ ей оскорбленіе, она радуется ихъ присутствію, она довольна тѣмъ, что они ждутъ ея ужина и кушаютъ ея мороженое. О, времена, о, нравы! о, безпредѣльное непостоянство людскихъ порывовъ! возглашу я вмѣстѣ съ Шекспиромъ.
   Поспѣшимъ же укрыться отъ баронессы Иды Богдановны съ ея курчавымъ собесѣдникомъ, поспѣшимъ успокоить наши взоры на чемъ-нибудь болѣе привлекательномъ. Вотъ кадриль, вся составленная изъ юношей и дѣвушекъ, что легко замѣтить по простотѣ уборовъ, малому числу звѣздочекъ на эполетахъ, ощипаннымъ фракамъ, дѣлающихъ человѣка -- двуногое животное безъ перьевъ, похожимъ на двуногое животное съ перьями, то есть на кулика, а при высокомъ ростѣ носящаго Фракъ, и на. журавля даже. Здѣсь все молодо, все свѣжо, все веселится или силится веселиться. Здѣсь мы отдохнемъ и присядемъ на минуту, защемивъ свой носъ двойнымъ лорнетомъ. Наконецъ-то мы попали на одно изъ тѣхъ собраній, которыя когда-то были такъ дороги эпикурейцу-Горацію, собраніе юношей и отроковицъ пріятнаго вида. Ваши взоры останавливаются на одной самой красивой ларѣ -- стройный адъютантъ, лѣтъ двадцати семи, пляшетъ съ дѣвочкой, моложе его годами десятью. Они оба красивы, оба ловки и веселы, оба танцуютъ прекрасно, и мало того, что прекрасно, но чрезвычайно весело. Взгляните, какъ красиво молодой кавалеръ двигается грудью впередъ при началѣ каждой фигуры, какъ улыбается и шевелитъ бѣлыми плечиками его дама, какъ довольны они, и не одними своими персонами, а всѣмъ на свѣтѣ -- и княгиней Мурзаменасовой, и ея музыкой, и своими визави, и сладкой тѣнью скоротечной жизни, и сладкимъ вечеромъ своей скоротечной молодости. Дѣвушку я вижу въ первый разъ, юноша знакомъ мнѣ близко, его знаютъ всѣ любители веселья, всѣ плясуны и плясуньи, всѣ охотники до лошадей, всѣ любители всегда веселыхъ собесѣдниковъ. Ручаюсь всѣмъ на свѣтѣ, что изъ сказаннаго юноши никогда не выйдетъ ничего величественнаго, къ огорченію Иды Богдановны, его двоюродной тетушки. А между-тѣмъ онъ имѣетъ нѣкоторое основаніе быть величественнымъ -- онъ съ дѣтскихъ лѣтъ былъ подготовляемъ всѣми средствами къ надменности нрава, но отказался отъ нея въ дѣтскихъ лѣтахъ, но случаю одной школьной исторіи, въ которой и я, Иванъ Александровичъ, принималъ дѣятельное участіе. Теперь въ немъ нѣтъ ничего наглаго, ничего высокомѣрнаго, ничего горделиваго,-- скорѣе нашъ другъ Буйновидовъ, человѣкъ дурного тона, сдѣлается Бруммелемъ, нежели этотъ двадцатишестилѣтній юноша начнетъ ломаться передъ другими смертными. Вотъ слѣдствіе горькаго урока, полученнаго въ дѣтствѣ, вотъ плодъ хорошаго общественнаго воспитанія, сглаживающаго угловатыя стороны нашего характера!
   Садись же рядомъ со мной, читатель благородный, на эту обитую бархатомъ скамеечку, возьми у этого Меркурія въ чулкахъ и башмакахъ съ пряжками блюдечко съ мороженымъ, ѣшь, поправляй свой галстухъ и слушай мою исторію. Надобно тебѣ сказать, что я, то-есть Петербургскій Туристъ, Иванъ Александровичъ, въ дѣтствѣ своемъ былъ отрокомъ превысокаго роста и силы непомѣрной, но по уму своему едва ли заслуживающимъ похвальнаго отзыва. Науки мнѣ худо давались, а свѣтское изящество еще менѣе: я всегда былъ пристрастенъ къ теплымъ картузамъ и широкимъ панталонамъ, а послѣ обѣда привыкъ спать съ десятилѣтняго возраста, причемъ и ѣлъ съ превеликимъ аппетитомъ, предпочитая обѣдъ и ужинъ всякому дѣльному занятію. Родственники звали меня "медвѣдемъ грубаго нрава" и, не желая, чтобъ таковымъ оставался по гробъ моей жизни, убѣдили моего отца отдать меня въ одинъ изъ самыхъ аристократическихъ пансіоновъ Петербурга. Деньги платились за меня страшныя, но родители мои не жалѣли расходовъ, твердо вѣруя, что ихъ Ванюша не только разовьется подъ вліяніемъ хорошихъ примѣровъ, но еще и пріобрѣтетъ то наружное изящество, въ которомъ судьба отказала его юности. Не могу сказать въ точности, какъ именно исполнились ихъ предположенія, но кажется мнѣ, что, благодаря годамъ и хорошему направленію, я измѣнился во многомъ. Въ младшемъ классѣ былъ я глупъ и тупъ, во второмъ оказалъ нѣкоторыя способности, въ третьемъ сталъ учиться какъ слѣдуетъ и даже блистать на экзаменахъ. Всѣ товарищи меня любили и любятъ по сіе время, изъ чего можно предположить, что мой грубый нравъ отчасти умягчился съ годами.
   До сихъ поръ, драгоцѣнный мой читатель, вспоминаю я не безъ любви о моихъ ученическихъ подвигахъ. Ясно рисуются передо мною и древнее екатерининское зданіе пансіона нашего, и веселыя лица маленькихъ товарищей, и строгое лицо нашего старшаго директора, котораго мы боялись и не любили, хотя должно сознаться, что его стоило любить и любить до крайности. То не былъ человѣкъ совершенный, даже не педагогъ, подготовленный къ своему занятію годами призванія -- нашимъ начальникомъ былъ человѣкъ образованный, честный и, что всего важнѣе, зоркій до крайности. Онъ за нами смотрѣлъ безъ устали и разшевеливалъ насъ поминутно: при 'немъ нельзя было заспаться и залѣниться и отдѣлываться простымъ исполненіемъ классныхъ обязанностей. Начальникъ желалъ, чтобъ изъ его рукъ выходили люди, а не попугаи-школьники. Онъ былъ безпристрастенъ до крайности -- круглый сирота безъ состоянія и первый маленькій лордъ Петербурга были ровны не только передъ нимъ, но и передо всѣмъ пансіономъ. Воспитанниковъ своихъ звалъ онъ просто по фамиліи, хотя бы къ этой фамиліи у нихъ присоединялся самый громозвучный титулъ: нашъ воспитатель хорошо звалъ что за язва -- человѣческое тщеславіе. Въ день своего поступленія, онъ совершилъ нѣчто въ родѣ ауто-да-фе надъ всѣми вещами нашими, сколько нибудь отклонившимися отъ пансіонскаго единообразія. Севрскіе и саксонскіе сервизы, изъ которыхъ маленькіе богачи кушали свой чай, были тотчасъ же подвергнуты остракизму -- весь пансіонъ долженъ былъ пить китайскій напитокъ изъ простыхъ фаянсовыхъ чайниковъ бѣлаго цвѣта. Батистовое бѣлье и тонкія курточки, присланныя дѣтямъ изъ дома, тутъ же были отправлены обратно къ попечительнымъ родительницамъ. Никакихъ экстраординарныхъ расходовъ въ училищѣ не допускалось: мальчикамъ, считавшимъ себя поставленными въ обязанность кушать французскіе пастеты и котлетки съ трюфелями, было сказано, что они могутъ просить своихъ родителей о перемѣщеніи ихъ въ другое, болѣе гастрономическое, училище. Благодаря такимъ мѣрамъ, по видимому, стѣснительнымъ, даже суровымъ, самая тѣнь дѣтскаго тщеславія была сокрушена въ нашемъ заведеніи. У насъ не было ни партій, ни несогласій, ни счастливцевъ, ни завистниковъ, ни предметовъ для зависти. Всѣ школьники были равны передъ наукою и своимъ безпристрастнымъ директоромъ.
   И вдругъ, въ одно прекрасное зимнее утро, нравственное благосостояніе училища вашего стало клониться къ нѣкоторому упадку, вслѣдствіе самаго незначительнаго обстоятельства. Къ намъ поступило двое мальчиковъ, уже сильно заражонныхъ свѣтскимъ тщеславіемъ; обоимъ было но тринадцати лѣтъ, оба принадлежали къ фамиліямъ не столько аристократическимъ, сколько чваннымъ до безобразія. Одного, порядочнаго негодяя, звали барономъ Ванцомъ; онъ съ перваго же дня передрался со всей школой, получилъ несмѣтное число синяковъ; другой, теперь танцующій передъ нами, былъ тотъ самый графъ Сережа, нынѣ считающійся за такого отличнаго малаго. Его никто не обижалъ, потому-что наружность ребенка была до крайности привлекательна. Онъ гордо глядѣлъ передъ собою, подобравъ шейку, какъ это дѣлаютъ красивыя птицы хищной породы, его манера была холодна, но вѣжлива, а чудесные глаза и нѣжный, почти перломутровый цвѣтъ лица, дѣлали Сережу похожимъ на какого-нибудь маленькаго лорда Лембтона, писаннаго Лауренсомъ. Нечего говорить о томъ, что отъ новыхъ учениковъ, по предписанію главнаго воспитатели, были тутъ же отобраны бархатные сюртучки, сорочки съ кружевами, серебряныя вещи, дорогіе несессеры и такъ далѣе. Но отобрать у нихъ дурныхъ началъ, зароненныхъ въ дѣтскія души за много лѣтъ, не могъ строгій наставникъ. Когда Сережа оглядѣлся и приладился къ окружающему ему міру, когда баронъ Ванцъ залечилъ свои синяки и подобралъ себѣ нѣсколькихъ пріятелей, несогласія стали вспыхивать въ пансіонѣ, вспыхивать, разростаться, увеличиваться и явно вредить нашему благосостоянію.
   Я сказалъ уже, что маленькій баронъ Ванцъ не отличался нравственными достоинствами -- достоинствъ физическихъ у него было еще менѣе: эта небольшая, проглотившая аршинъ, сухая, злобная, рыжевато-бѣлобрысая, нахально-насмѣшливая фигура до сихъ поръ стоитъ у меня передъ глазами. Въ послѣдствіи онъ проигралъ все состояніе на баденскихъ водахъ, опозорилъ свою фамилію разными недостойными продѣлками и покончилъ жизнь въ глубокой нищетѣ -- но я никогда не придерживаюсь правила, предписывающаго намъ хорошо отзываться о мертвыхъ. Мертвому не повредишь осужденіемъ и, ежели онъ точно велъ себя худо на свѣтѣ, то я никакъ не вижу причины церемониться съ его персоной. И такъ, хотя баронъ Ванцъ уже давно переселился въ елисейскія области, но я все-таки скажу, что онъ былъ истинно гадкій мальчишка. Онъ совершенно завладѣлъ Сережей, и они вдвоемъ стали формировать въ училищѣ какую-то особенную фешенебльную партію. Всякаго мальчика, сколько нибудь богатаго и знатнаго, перетягивали они въ свой кругъ, трубили ему въ уши всякій вздоръ, возстановляли его противъ другихъ товарищей. Въ нашъ честный и счастливый классный кругъ вторгнулись рѣчи и привычки, до крайности необыкновенныя. Въ рекреаціоное время, вмѣсто веселой болтовни, тянулись рѣчи о балахъ графини В., о раутахъ Антона Борисыча, о свѣтскости Сергія Юрьевича, о нарядахъ мужскихъ и дамскихъ, о томъ, какой князь женится на графинѣ такой то. Слова: большой свѣтъ, порядочный тонъ, мѣщанскій тонъ, la société melée стали раздаваться на тѣхъ скамейкахъ, гдѣ недавно не было слышно ничего, кромѣ юношескаго хохота и дѣтскихъ шутокъ. Чѣмъ болѣе разширялся кругъ Сережи и барона Ванца, тѣмъ хуже становилась жизнь въ пансіонѣ. Рабски копируя львовъ и фатовъ своего времени, мальчишки выучились полу-поклонамъ, насмѣшливымъ взглядамъ, холодному обращенію съ однокашниками, презрѣнію ко всему дѣльному. Нѣкоторымъ наукамъ принято было не учиться; нѣкоторымъ товарищамъ, за которыми родители не присылали каретъ въ субботу, принято было не кланяться. Дѣтскія игры были брошены: мальчику "свѣтскаго общества" было стыдно играть въ мячъ или въ чехарду. Воспитатель нашъ видѣлъ все это, но, не смотря на свой умъ, не находилъ средствъ къ уничтоженію зла въ зародышѣ. Всѣ его предписанія исполнялись, никто не выказывалъ прямого неповиновенія къ его приказамъ, а противъ уклоненій мелкихъ, неуловимыхъ, безсильны были и его твердость и его опытность. Не могъ же онъ слѣдить за тѣмъ, что мальчики говорятъ въ промежуткахъ между уроками, не могъ же онъ взыскивать за холодный поклонъ и величественную позу при разговорѣ съ товарищемъ! Такъ дѣла шли мѣсяца четыре, пока напослѣдокъ не случилась катастрофа, до сихъ поръ оставшаяся въ легендахъ нашего древняго пансіона.
   Одинъ разъ нашъ классъ сидѣлъ въ аудиторіи, передъ чорною доскою, но безъ всякаго дѣла: учитель исторіи занемогъ, и такъ какъ мы всѣ, ученики этого класса, отличались благонадежнымъ поведеніемъ, то на каѳедрѣ не было даже дежурнаго гувернера. Иные мальчики готовились къ репетиціи, другіе читали кое-что, третьи бесѣдовали между собой въ полголоса. Маленькая группа изъ Сережи, барона Ванца и другихъ, къ нимъ близкихъ учениковъ, сидѣла въ амбразурѣ огромнаго окна, обитой зеленымъ сукномъ, и о чемъ-то совѣщалась. До меня изрѣдка доходилъ тонкій голосокъ барона, любившаго ораторствовать и дѣйствительно владѣвшаго даромъ слова. "Нѣтъ, господа", говорилъ онъ, "пора намъ дѣйствовать какъ умнымъ людямъ и членамъ свѣтскаго круга. Смѣшанная компанія есть зло. Молодые люди изъ общества должны жить дружно, не сходясь съ уродами средняго круга и смѣшного тона. До сихъ поръ многіе изъ нашихъ сверстниковъ якшаются Богъ знаетъ съ кѣмъ. Что о насъ скажутъ, что о насъ подумаютъ? Мы сами не знаемъ даже, кто изъ нашихъ классныхъ сосѣдей принадлежитъ къ намъ по роду и общественному положенію. Я предлагаю справиться обо всемъ этомъ и дѣйствовать сообразно". Рѣчь барона, рѣшительно для меня непонятная, удостоилась общаго одобренія. Когда классный часъ кончился и ученики стали покидать комнату, Ванцъ и Сережа стали подзывать къ себѣ самыхъ маленькихъ учениковъ, о чемъ-то ихъ раскрашивать, черкая что-то на бумагѣ и потомъ отпуская мальчиковъ, иногда ласково, иногда съ насмѣшкою. Весь классъ давно ненавидѣлъ барона, но Сережа, не смотря на свои недостатки, пользовался общимъ расположеніемъ; оттого никто не обращалъ вниманія на зеленое окно, и допросы, около него начавшіеся.
   Въ это время мнѣ понадобилось что-то написать на доскѣ. Я всталъ съ мѣста и прошолъ мимо окна, не думая ни про Ванца, ни про Сережу. Со мной они оба обращались довольно кротко, отчасти потому, что я былъ весьма силенъ, отчасти оттого, что я самъ никого не трогалъ, но при ссорахъ, со мной затѣваемыхъ, выказывалъ великую свирѣпость, ужасную въ натурахъ, не легко разшевеливаемыхъ.
   И такъ, я шолъ, не помышляя о злѣ, когда вдругъ Сережа взялъ меня за руку, а Ванцъ, поднявши карандашъ надъ головою, учтиво сказалъ мнѣ по-французски: "г. Ч--р--к--н-- ж--к--въ, подойдите на минуту".
   Я подошолъ очень хладнокровно и не очень изумился, когда графъ Сережа спросилъ у меня: "намъ очень надобно знать чинъ, имя и званіе отца твоего. Если ты можешь прибавить къ этому -- какое у него состояніе, мы тебѣ будемъ очень благодарны".
   Я сообщилъ все, что зналъ, ибо иногда баловалъ Сережу. Баронъ Ванцъ черкнулъ нѣсколько словъ на бумагѣ и снова спросилъ меня съ небрежнымъ видомъ: "а матушка ваша? какъ она урожденная?"
   Вопросъ этотъ повергнулъ меня въ нѣкоторое замѣшательство. Вообще слово урожденная, было для меня какъ-будто ново, и наконецъ я рѣшительно не зналъ фамиліи моей матери до ея замужства. Вообще, я былъ туповатъ на соображенія, но тутъ и соображенія не помогли бы -- у моей матери въ Петербургѣ не было никакихъ близкихъ родственниковъ. Я задумался.
   -- Что же! немного насмѣшливо спросилъ графъ Сережа:-- какъ же мать твоя урожденная, Ч--р--к--н--ж--к--въ?
   -- Не знаю, отвѣчалъ я простодушно. И этотъ добрый отвѣтъ былъ встрѣченъ самымъ громкимъ хохотомъ Ванца и его товарища.
   Я вытаращилъ глаза и почувствовалъ что-то странное около горла, или скорѣе въ горлѣ.
   -- Ха! ха! ха! ха! кричалъ Ванцъ:-- онъ не знаетъ первой фамиліи своей матери! Онъ не знаетъ, какъ мать его урожденная! Я умру отъ смѣха -- помогите!
   -- Любезный другъ, прибавилъ Сережа, смѣясь до того, что слезы навернулись на его большихъ, темноголубыхъ глазахъ: -- да можно ли не звать этого? Моя мать урожденная княжна Галицкая, его (онъ указалъ на Ванца) графиня Шель, его (онъ указалъ третьяго товарища) баронесса фонъ-Габенихтсъ! Какъ же послѣ этого тебѣ не знать, какъ твоя мать урожденная?
   -- Оставьте меня, перебилъ я съ досадою: -- вѣдь я же говорю вамъ, что не знаю. Вотъ въ воскресенье я спрошу, коли оно вамъ надобно.
   -- C'est impayable! дерзко прокричалъ баронъ Ванцъ, оглядывая меня будто собаку какого-нибудь чуднаго вида.-- Отъ роду я не видывалъ ничего подобнаго! И оба друга снова залились смѣхомъ, безконечнымъ, какъ всякій смѣхъ юношества.
   -- Да чему же вы смѣетесь? наконецъ спросилъ я съ досадою.
   -- Твоему ребячеству! вдругъ сказалъ Сережа, на котораго иногда тоже находили минуты неслыханной дерзости.-- Въ твои лѣта можно знать, что женщина -- если про нее не говорятъ, какъ она урожденная -- есть какая-нибудь дрянная женщина!
   Что случилось въ первую минуту послѣ оскорбленія, нанесеннаго той женщинѣ, въ которой я съ колыбели привыкъ видѣть первую женщину міра -- я ни разсказать, ни описать, ни даже припомнить не въ состояніи. Кажется мнѣ, что передъ глазами моими вспыхнулъ какой-то столбъ зеленаго пламени, что вслѣдъ за тѣмъ какъ-будто фонтанъ кипятку рванулся отъ моего сердца къ моему горлу, что было за тѣмъ, совершенно не знаю. Когда я очнулся, я топталъ ногами Сережу, упавшаго на полъ, и душилъ Ванца за горло. Со мной не совладали бы двадцать мальчиковъ моего возраста, въ этомъ я вполнѣ увѣренъ. Когда началась сцена, о которой я разсказываю, около чорной доски и вообще въ классахъ оставалось двое или трое учениковъ, непричастныхъ ссорѣ. Въ первыя минуты они хотѣли разнять меня съ моими противниками, но какъ-то безсознательно, въ порывѣ досады, вдругъ перешли за мою сторону. Училище наше было полно добрыми мальчиками, для которыхъ своя семья и имя матери были дѣломъ священнымъ. Плохо пришлось барону Ванцу и бѣдному Сережѣ въ эти минуты! Богъ знаетъ, чѣмъ бы кончилась школьная распря, еслибы вдругъ двери не разпахнулись и посреди насъ не раздался строгій и повелительный голосъ содержателя пансіона.
   -- Въ чемъ дѣло? строго спросилъ онъ, разомъ угадавши во мнѣ зачинщика всей катастрофы.
   Сережа и баронъ Ванцъ едва дышали. Слабымъ голосомъ произнесли они нѣсколько словъ. Воспитатель кивнулъ головою и вызвалъ меня изъ толпы мальчиковъ.
   Взглядъ старика былъ суровъ и жостокъ, но я подошолъ къ нему безъ малѣйшаго страха. Вся моя кровь кипѣла и бушевала, всѣ мои жилки ныли и прыгали. Не для оправданія своего, не для смягченія моего наказанія разсказалъ я ему про оскорбленіе. Я будто требовалъ мести, будто сѣтовалъ, что мое собственное мщеніе было прервано.
   Воспитатель выслушалъ меня, задумался, и вдругъ суровый взглядъ его сѣрыхъ глазъ перешолъ въ какой-то другой взглядъ, изумленный и мягкій. Онъ приблизилъ меня къ себѣ, взялъ меня за пульсъ, приложилъ руку къ моимъ вискамъ, сперва къ лѣвому, потомъ къ правому. Пальцы его почти отскакивали отъ пульса, рука, лежавшая на вискѣ, поднималась и опускалась. Мое волненіе было въ полномъ разгарѣ, я смѣло глядѣлъ передъ собою и судорожно порывался къ сторонѣ Ванца и графа Сережи. Въ классѣ было бы слышно прожужжавшую муху. Все молчало, устремивши глаза на содержателя пансіона. Никогда еще не являлся онъ передъ нами въ такомъ величественномъ, загадочномъ видѣ.
   И вдругъ онъ сказалъ слово, котораго не забуду я долго, хотя много видалъ и слыхалъ хорошихъ словъ на своемъ вѣку. "Ты правъ", сказалъ мнѣ воспитатель, "ты платилъ за оскорбленіе, единственное оскорбленіе въ мірѣ, за которое всякій человѣкъ можетъ и долженъ вступиться, не разсуждая. Мать твоя имѣетъ право тобой гордиться; но помни, что это единственный случай, допускающій расправу безъ моего вѣдома". Затѣмъ онъ поцаловалъ меня и сказалъ, обращаясь къ нѣсколькимъ ученикамъ и гувернерамъ, за нимъ слѣдовавшимъ: "Графъ Сергѣй Бѣлостоцкій и баронъ Петръ Ванцъ должны быть завтра наказаны передъ всѣмъ училищемъ, какъ наказываются мальчики самаго младшаго класса. Завтра же ихъ не будетъ въ пансіонѣ; имѣя возможность погубить всю ихъ будущность, я ограничиваю взысканіе только этимъ, во вниманіе къ ихъ молодости и глупости. Есть еще одно обстоятельство, касающееся чести класса и всего училища: со дня моего вступленія въ пансіонъ, здѣсь никто не былъ наказанъ тѣлесно. Если Ч--р--к--н--ж--к--ву, какъ обиженному, желательно будетъ завтра утромъ простить обидчиковъ, я ихъ не подвергну сраму, который они заслужили. Въ предупрежденіе всякихъ просьбъ и совѣтовъ, арестовать Ванца и Бѣлостоцкаго, а Ч--р--к--н--ж--к--ва отвѣсти въ госпиталь и помѣстить до утра въ особой комнатѣ. И онъ ушолъ, еще разъ строго на насъ поглядѣвши.
   Меня увели въ больницу, напоили какимъ-то прохлаждающимъ питьемъ (впрочемъ самаго микстурнаго вкуса), уложили въ чистую постель, велѣли мнѣ успокоиться и не думать о случившейся исторіи. Въ первые часы моего уединенія, я былъ такъ изнуренъ, что спалъ безъ просыпу до ночи, помню, однако же, въ просонкахъ голоса медика и нашего старшаго воспитателя, тихо повторявшаго эскулапу, "берегите же этого мальчика, при всякой перемѣнѣ давайте мнѣ извѣстіе, но сами не входите къ нему часто". Сонъ облегчилъ меня, я проснулся безъ всякаго волненія, но зато не могъ спать ночи, думая о своей матери, о Сережѣ и баронѣ Ванцѣ. Сперва я радовался, что судьба двухъ обидчиковъ ввѣрена моему произволу, по скоро неразумное самодовольствіе смѣнилось страхомъ и сожалѣніемъ. Злоба выкипѣла вся безвозвратно. Я подумалъ о томъ, что скажетъ моя добрая, кроткая мать, не разу не наказавшая ни одного изъ дѣтей своихъ, узнавъ что изъ-за нея двое учениковъ подвергнуты унизительному взысканію. За мыслью о матери пошли слезы, ибо всѣ юноши высокаго роста и атлетической корпуленціи отличаются чувствительностью сердца. Утромъ зашолъ ко мнѣ директоръ и спросилъ меня о здоровья. Не довольствуясь моими отвѣтами, онъ опять пощупалъ у меня пульсъ и опять поговорилъ съ медикомъ. Не имѣя силы долѣе скрывать моего рѣшенія, я заплакалъ горькими слезами и сталъ просить о полномъ и безусловномъ прощеніи арестованныхъ однокашниковъ.
   Тысячу разъ уже было сказано моралистами, что каждая школа есть изображеніе міра съ его идеями, жизнью и стремленіями Съ ранняго утра весь нашъ пансіонъ, въ которомъ даже слово "высѣчь" никогда не произносилось, былъ взволнованъ приготовленіями къ наказанію двухъ старшихъ учениковъ старшаго класса. Какой-нибудь Мадритъ менѣе готовился къ ауто-да-фе среднихъ вѣковъ, нежели училище наше къ ужасамъ предстоящаго дня. Всѣ лица были блѣдны и вытянуты, сердца трепетали въ каждой дѣтской груди. Драгоцѣнная воспріимчивость юнаго возраста, лучшая сила, данная намъ природою для нашего развитія,-- сколько благъ можно получить отъ нея, если только мы будемъ умѣть направлять ее какъ слѣдуетъ! Не ранѣе рокового часа разошлась вѣсть о томъ, что обидчики прощены тѣмъ самымъ ученикомъ, который принялъ отъ нихъ оскорбленіе. Директоръ вывелъ ихъ передъ общее собраніе своихъ воспитанниковъ, построенныхъ въ одну густую массу. "Не должно никогда прощать въ половину!" сказалъ онъ намъ: "съ той минуты, какъ Бѣлостоцкій и Паяцъ прощены своимъ товарищемъ, я не намѣренъ наказывать ихъ исключеніемъ изъ училища!" Ряды наши разступились, и мы приняли обоихъ мальчиковъ, какъ давно невиданныхъ братьевъ. Самъ Ванцъ былъ какъ-будто тронутъ, что же касается до Сережи, то онъ схватилъ меня за руку, отвелъ въ уголъ и шепнулъ мнѣ на ухо: "Слушай, что я тебѣ скажу. Если мнѣ когда-нибудь придется, и здѣсь въ пансіонѣ, и послѣ пансіона, сдѣлать что-нибудь гадкое, подойди ко мнѣ и спроси только: "ты вѣрно забылъ, какъ моя мать урожденная?"
   Мы поцаловались, и въ теченіи одиннадцати лѣтъ послѣ описанной сцены, не случалось мнѣ ни разу сказать графу Сережѣ: "ты вѣрно забылъ, какъ моя мать урожденная?" Правда, Ирина Борисовна зоветъ его неиначе, какъ "mon petit neveu le bourgeois" -- но Иринѣ Борисовнѣ все дозволяется: развѣ ея дѣдъ не ѣздилъ за каретой у отца Сергія Юрьевича?
  

IV.
О томъ какъ Иванъ Александровичъ, съ соизволенія своей супруги и чрезъ посредство знаменитаго Максима Петровича, познакомился съ дамами-камеліями города Петербурга.

   -- Какое зрѣлище!-- кто стоитъ передъ нами?
   -- Вы ли это, Максимъ Петровичъ?
   -- Какъ это вы бросили свои дѣла, Максимъ Петровичъ?
   -- Про васъ носятся ужасные слухи, Максимъ Петровичъ?
   -- Что значитъ эта лорнетка въ глазу, Максимъ Петровичъ?
   -- Что значитъ этотъ изящный шармеровскій петанлеръ, такъ не соотвѣтствующій возрасту и важному рангу вашему?
   -- Съ какими дамами вы порхаете лѣтомъ у Излера, Максимъ Петровичъ?
   Такими веселыми словами встрѣченъ былъ, въ изящномъ моемъ салонѣ, добрый нашъ другъ Максимъ Петровичъ, далеко обогнавшій насъ всѣхъ (не считая тутъ моей жены и другихъ дамъ) и возрастомъ и успѣхами по службѣ. Максимъ Петровичъ былъ добрымъ и прекраснѣйшимъ чиновникомъ, никогда не знавшимъ юности. Молодость свою онъ провелъ тихо и трудолюбиво, шампанскаго не пилъ до сорока-пятилѣтняго возраста, за нимфами не ухаживалъ до сѣдыхъ волосъ, имѣя на шеѣ и безъ того много занятій. Всѣ его любили и звали Аристидомъ; но къ общему изумленію сей Аристидъ вдругъ оказался, на склонѣ своихъ дней, гулякой и волокитой самымъ отчаяннымъ.
   Не запуская своихъ дѣловыхъ обязанностей, не переставая быть хорошимъ человѣкомъ и вѣрнымъ другомъ, Максимъ Петровичъ вдругъ обзавелся стеклышкомъ, нарядился въ щегольской нарядъ юноши, подружился съ городскими шалунами, въ родѣ Симона Щелкоперова, а за тѣмъ понесъ свою сѣдую голову на пиры и собранія, пригодные только для молодыхъ проказниковъ. Всѣ дивились такому поведенію со стороны шестидесятилѣтняго старца, но я ему не дивился, ибо всегда зналъ силу всемогущихъ законовъ природы. Молодость всегда возьметъ свое, и кто не былъ проказникомъ, имѣя двадцать лѣтъ, пойдетъ вертопрашничать передъ смертью. Сверхъ того, я люблю старичковъ игриваго свойства -- они оригинальнѣе и надежнѣе, ибо юный товарищъ шалостей можетъ влюбиться, жениться, продуться въ карты и разстаться съ вами,-- а игривый старичокъ всегда останется веселымъ сподвижникомъ. Не мѣшаетъ прибавить еще, что старички веселаго нрава любящіе покутить и поволочиться за какой-нибудь нимфою, всѣ безъ исключенія добры, легко доступны, чувствительны сердцемъ. Сплина и разочарованія они никогда не придерживаются. Не придерживался сплина и Максимъ Петровичъ: оттого я всегда принималъ его съ истинной радостью. Потому и въ тотъ вечеръ, когда ему стало угодно посѣтить меня послѣ долгаго отсутствія, и я, и весь кругъ людей ко мнѣ близкихъ, поспѣшили привѣтствовать Максима Петровича самымъ дружескимъ, хотя отчасти шутливымъ привѣтомъ.
   Онъ вошолъ къ намъ подобно лучезарному солнцу, подпрыгивая и стуча каблуками, даже напѣвая что-то изъ Донъ-Жуана: "fin ch'an dal vino!" прости ему Боже! Всѣмъ гостямъ, особенно дамамъ уронилъ онъ по ласковому слову. Моя супруга, по его словамъ, оказывалась похожа на ундину, дочка Великанова стала розовымъ цвѣткомъ едва распустившимся, даже нашей женщинѣ писательницѣ, Аннѣ Егоровнѣ Брандахлыстовой, сказалъ онъ нѣсколько шуточекъ по поводу натуральной школы, Жоржа Санда и женщинъ-писательницъ. "Я люблю, сказалъ онъ, я люблю Жоржа Санда за то, что онъ или она, первая изъ всѣхъ женщинъ, начала курить папироски. Я не могу видѣть женщины не курящей. Прелестная шалунья съ сигареткой въ пунсовыхъ губкахъ -- это для меня идеалъ красавицы. Впрочемъ, mesdames, можетъ-быть, мои вкусы странны -- это время я все пировалъ съ камеліями, о которыхъ теперь такъ много говорятъ и пишутъ!"
   Рѣчи Максима Петровича, при дамахъ, никогда не выступали изъ границъ приличія, но все-таки его толки о дамахъ-камеліяхъ, о посѣтительницахъ Минеральныхъ Водъ, о милыхъ шалуньяхъ, выпивающихъ по бутылкѣ шампанскаго, не могли быть назидательны для дѣвицъ первой юности, въ родѣ дочери Великанова. Потому моя супруга поспѣшила сгруппировать около себя всѣхъ дѣвицъ, въ салонѣ сидѣвшихъ, и искусно направить ихъ въ залу, къ роялю. За дѣвицами пошолъ пустынникъ Буйновидовъ, не терпѣвшій игривыхъ бесѣдъ, и Моторыгинъ, звавшій себя знатокомъ музыки и сердца женскаго. Сей послѣдній дилетантъ можетъ быть удалился отъ насъ еще потому, что былъ долженъ Максиму Петровичу порядочную сумму денегъ, за общій ужинъ съ шестью француженками.
   -- Да, да, любезный Ч--р--к--ж--к--въ! снова началъ Максимъ Петровичъ, обращаясь ко мнѣ собственно:-- и весь прошлый мѣсяцъ мы о тебѣ помышляли и вспоминали. Ты бы подсмотрѣлъ многое, набрался бы пищи для своего сатирическаго ума, какъ сказано у Пушкина. Представь себѣ -- кривое чучело, madame Кюксюндъ давала большой пикникъ на пстерговской дорогѣ. Я поѣхалъ на тройкѣ, а вернулся на телегѣ въ одиночку, безъ пальто и палки. Кстати, Жюль Тюлипъ, парикмахеръ, изобрѣлъ новый танецъ -- сарабанду среднихъ вѣковъ; мы ее вчера таицовали у Надежды Николаевны. Но что всего смѣшнѣе, это наша поѣздка на Ивановъ день, въ видѣ нѣмцевъ, къ Кулербергу. Это придумала мадамъ Эрнестинъ -- надо признаться, вотъ женщина -- чудо изобрѣтательности! Чтобъ намъ было веселѣе, мы надѣли не свое платье -- шалунъ Гриша Вздержкинъ досталъ куртку финскаго матроса; мы съ маленькимъ Борисомъ одѣлись колонистами. Я зналъ только одно нѣмецкое слово: Weinhandlung. Меня выучили говорить: я воль, эсъ истъ вархафттъ аундебаръ! Было удивительно весело. Мы спали на травѣ. На прошлой недѣлѣ вдругъ захотѣлось всѣмъ въ Парголово... подумай только -- осенью въ Парголово!
   -- Экъ тебя носитъ! произнесъ я съ истиннымъ изумленіемъ.
   -- Что жь дѣлать, дорогой другъ -- жизнь коротка. Передъ вами, добрые пріятели, нечего корчить молодого человѣка. Я самъ знаю, что я старъ, да чѣмъ же я виноватъ, что у меня на сердцѣ весело, что милыя шалуньи... Ахъ, кстати, Иванъ Александровичъ, я долженъ сказать, что всѣ наши первыя камеліи въ жестокомъ гнѣвѣ на твою особу!
   -- Это какъ могло случиться? Я ихъ вовсе не знаю? произнесъ хозяинъ дома, то-есть я самъ, не безъ робкаго взгляда по направленію къ своей супругѣ.
   -- Ха! ха! ха! какъ онъ встревожился! весело прокричалъ Максимъ Петровичъ.-- Татьяна Владиміровна, вашъ мужъ -- чудовище непостоянства. Это говорю я -- я всегда съ наслажденіемъ сѣю раздоры между супругами. Да, Ч--р--н--к--ж--к--въ, ты оскорбилъ множество милыхъ женщинъ и долженъ думать о томъ, какъ бы загладить свою вѣтренность.
   -- Ты городишь великую чепуху, дорогой Максимъ Петровичъ! Чѣмъ могъ я огорчить женщинъ, о которыхъ я не имѣю ровно никакого понятія?
   -- Именно тѣмъ, что ты не имѣешь о нихъ никакого понятія! И у насъ, и во Франціи, только и пишутъ, что о камеліяхъ. Всѣ театры въ Парижѣ живутъ пьесами изъ жизни дамъ-камелій. Опера Травіата основана на несчастіяхъ прелестной камеліи. Твой товарищъ, новой поэтъ, къ которому ты самъ же искренно расположенъ, говоритъ иногда о милыхъ шалуньяхъ. Одинъ ты въ своихъ "Замѣткахъ" не касался камелій или упоминалъ о нихъ вскользь, съ насмѣшкой. Не ходи лѣтомъ на Минеральныя Воды: тамъ ты будешь разтерзанъ, какъ Орфей вакханками! И по дѣломъ будешь разтерзанъ: поэту въ твоемъ родѣ не дозволяется такой промахъ! Какъ? въ то время, когда серьозные, благонадежные писатели воспѣваютъ прелестныхъ француженокъ, когда первые фельетонисты лежатъ у ногъ той, или другой донны,-- ты, знаменитый туристъ, такъ любимый публикою, толкуешь только о дурномъ тонѣ, о теплыхъ фуражкахъ и вредѣ столичнаго чванства! Повѣрь мнѣ,-- все это вздоръ. Гордецовъ и нахаловъ ты не исправишь своими "Замѣтками". Противъ общаго теченія идти нельзя. Надо плыть съ теченіемъ, срывать розы жизни, проводить вечера на пикникахъ и ужинахъ, пить шампанское, и бросить помыслы обо всемъ серьозномъ!
   Тутъ Максимъ Петровичъ не безъ успѣха совершилъ пируэтъ, хлопнулъ себя по правому бедру и, неизвѣстно для какой потребы, нѣжно обнялъ атлетическій станъ моего друга Пайкова. Дамы, остававшіяся въ гостиной, разсмѣялись всѣ, и это окончательно поощрило нашего зефира съ сѣдинами. Онъ сталъ импровизировать чудныя рѣчи и изображать передо мной сіяющія картины изъ того свѣта, или лучше полу-свѣта (demi-monde), къ которому питалъ такое нѣжное сочувствіе.
   -- Нѣтъ! нѣтъ, Иванъ Александровичъ, кричалъ онъ: -- я этого съ твоей стороны не стерплю, не снесу и не допущу! По какому праву не желаешь ты дѣлить увеселеній нашихъ? въ слѣдствіе какихъ философскихъ соображеній уклоняешься ты отъ того веселаго круга, гдѣ тебя любятъ и знаютъ, гдѣ твое имя всегда произносится съ привѣтливой улыбкою? Я долженъ признаться, что даже не понимаю этого расположенія нашихъ камелій къ твоей особѣ. Правду говоритъ маленькій Борисъ, что лучшій путь къ сердцу женщины есть грубѣйшее съ ними обращеніе. Когда ты, въ маскарадѣ, угрюмыми словами встрѣтилъ подходившую къ тебѣ m-lle Blanche -- мы всѣ думали, что репутація твоя на вѣки погибнетъ въ кругу дамъ-камелій... и что же? третьяго дня сама m-lle Blanche, обиженная тобою, просила, чтобъ я привезъ тебя на пикникъ, ею задуманный! Неужели и послѣ этого твое сердце не сброситъ своей ледяной брони? Нѣтъ, нѣтъ, Иванъ Александровичъ, тутъ что-нибудь скрыто! Татьяна Владиміровна (и нашъ игривый Аристидъ повернулся на каблукахъ къ моей супругѣ), правда ли, что вы ревнивы непомѣрно, правда ли, что Иванъ Александровичъ не имѣетъ права проводить свои вечера въ-нашемъ позлащенномъ обществѣ?
   -- Не правда, отвѣчала жена, улыбаясь: -- мы оба другъ друга ни въ чемъ не стѣсняемъ.
   -- Что вы говорите! воскликнулъ старецъ: -- и вы даете ему разрѣшеніе ѣздить на загородные балы?
   -- Сколько ему годно.
   -- И быть съ визитомъ у m-lle Zélma?
   -- Я къ этому совершенно равнодушна.
   -- И у кривой госпожи Кюнегондъ?
   -- Тѣмъ болѣе, что она крива, какъ вы говорите.
   -- И у косой Мальвины Петровны?
   Жена разсмѣялась и отвѣчала утвердительно.
   -- Brava, brava! возопилъ Максимъ Петровичъ, цалуя у ней руку.-- Вы идеалъ благоразумія и кротости. Ваше довѣріе не напрасно -- я самъ остановлю Ч--р--к--н--ж--н--к--ва, если его отношенія къ моимъ пріятельницамъ станутъ принимать оборотъ слишкомъ пламенный! И такъ слушай же, Иванъ Александровичъ. Ты, какъ мыслитель и туристъ, имѣешь право бывать вездѣ, не стѣсняясь никакими предразсудками. Чтобъ твои разсказы были разнообразнѣе и цѣлебнѣе для сердца, ты даже долженъ проводить свое время въ компаніяхъ самаго разнохарактернаго свойства. Я берусь на этихъ дняхъ представить тебя лучшимъ изъ моихъ пріятельницъ, сблизить тебя съ тѣмъ сіяющимъ, смѣющимся, опьяняющимъ, очаровывающимъ міромъ, который будетъ всегда представлять дивную пищу для поэта. И такъ готовься, дружище, завтра въ шестомъ часу я за тобой заѣзжаю. Одѣнься къ тому времени безукоризненно, положи денегъ въ свой бумажникъ (тебѣ, конечно, придется брать билеты на пикникъ), имѣй на рукахъ перчатки gris-perle и еще... Бога ради -- будь въ шляпѣ. Твое изумительное пристрастіе къ фуражкамъ надо оставить на это утро!
   -- Какъ? сказалъ я, прикидываясь изумленнымъ: -- какъ, Максимъ Петровичъ?-- ты хочешь ѣздить со мной въ шестомъ часу утра, въ шестомъ часу по полуночи?
   -- Ха! ха! ха! ха! разразился старый Аристидъ и, бойко повернувшись на каблукахъ, едва не полетѣлъ къ ногамъ Анны Егоровны Брандахлыстовой: -- ха! ха! ха! ха! да ты превратился въ какого-то лужницкаго старца! ты вѣрно пріѣхалъ изъ Америки, ma parole d'honneur. Въ шестомъ часу утра! слышите ли вы это, adorable donna! Да наши камеліи ложатся спать въ шестомъ часу утра! Онѣ встаютъ въ три часа по-полудни,-- и только съ пяти часовъ начинаютъ принимать посѣщенія!
   Вообще я, то есть Ч--р--н--к--ж--н--к--въ, съ годами становлюсь суровѣе и нетерпимѣе, особенно въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ люди посягаютъ на мои драгоцѣннѣйшія привычки.
   -- Нѣтъ ужь, Максимъ Петровичъ, возразилъ я съ жестокостью, достойною медвѣдя: -- нѣтъ ужь отъ визитовъ подобнаго свойства прошу меня уволить окончательно. Ты знаешь, что я обѣдаю въ три часа и сверхъ того питаю нѣкоторую злобу къ людямъ, обѣдающимъ позже. Тебѣ не безъизвѣстно также, что я люблю спать послѣ обѣда и даже издѣваться надъ несчастливцами, признающими этотъ обычай предковъ нашихъ за нѣчто безобразное.. Прервать мой сонъ для какой-нибудь тощей Луизы Карловны, я не желаю. Пожертвовать одной минутой успокоенія въ пользу кривой m-lle Cunegonde, я не согласенъ ни за что въ свѣтѣ. Я не напрашиваюсь на знакомство съ твоими камеліями. И не тебѣ бы, старая тряпица, совершать утреніе визиты въ ту пору, когда весь Петербургъ обѣдаетъ или сладко почиваетъ (хотя и тщатся увѣрять, что сонъ послѣ обѣда есть вещь постыдная)! Взгляни ты на себя, старецъ, разрушающій себя, плѣшивый зефиръ, фавнъ на козьихъ ногахъ! У тебя животъ подвело, твои глаза имѣютъ цвѣтъ пустой бутылки, выставленной на солнце! Тебѣ слѣдовало бы спать поболѣе и вести себя осмотрительнѣе, чудовище игриваго свойства!
   -- Вотъ онъ -- пошолъ -- пошолъ! кротко возразилъ Максимъ Петровичъ, заложивъ палецъ за край жилета.-- Дивлюсь я, Ч--р--н-- к--ж--н--к--въ, какъ еще ты не бывалъ на тридцати дуэляхъ за твой языкъ, подобный змѣиному жалу! Изъ чего ты свирѣпствуешь? Съ роду не видалъ я такого грубаго человѣча. Однако вернемся къ дѣлу. Съ чего ты взялъ, что я посягаю на твой сонъ и твои привычки? Все, о чемъ я прошу тебя -- это ѣхать со мной въ шестомъ часу къ двумъ или тремъ изъ первыхъ нашихъ дамъ-камелій. Отобѣдай себѣ поранѣе -- положимъ въ два часа, потомъ задай обычную высыпку, напейся чаю... надѣюсь, что на все это до пяти часовъ найдется у тебя время?
   -- Ну, эдакъ еще можно, отвѣчалъ я, посмягчившись: -- смотри только, не надуй, вѣтрогонъ неисправимый. Жду тебя завтра послѣ пяти часовъ,-- а теперь нечего щолкать языкомъ. Идемъ ужинать, да смотри, за столомъ не болтай лишняго при дѣвицахъ.
   Сообразно условію, я на слѣдующій день отобѣдалъ ранѣе обыкновеннаго, уснулъ, какъ должно, даже напился чаю (о ужасъ, о позоръ! прибавляетъ на поляхъ моей рукописи Евгенъ Холмогоровъ: -- пить вечерній чай въ пятъ часовъ по-полудни/), а затѣмъ надѣлъ сюртукъ и, вытащивъ свой дорожный посохъ, сталъ ждать Максима Петровича. Должно быть достопочтенному старцу очень хотѣлось видѣть своихъ дамъ-камелій предметомъ фельетоннаго пѣснопѣнія,-- ибо онъ не заставилъ ожидать себя одной минуты. Съ нимъ вмѣстѣ прискакалъ курьеръ, которому онъ, не выходя изъ моего кабинета, вручилъ нѣсколько конвертовъ и записокъ, написавши на нихъ: "о наисамонужнѣйшемъ"; изобрѣтеніе этого слова принадлежитъ Максиму Петровичу, за что его товарищи по рангу называютъ нашего милаго старца шалуномъ наисамонужнѣйшимъ. Удивительно, какъ этотъ дѣльный и озабоченный человѣкъ могъ вести столько дѣлъ рядомъ! Помѣчая конверты и сдавая ихъ канцелярскому Меркурію, онъ пѣлъ весьма громко d'un pescator ignobile, хлопалъ каблуками по полу, разглядывалъ мои картины, натягивалъ перчатки и болталъ въ такомъ родѣ: "ѣдемъ... ѣдемъ же... Утро кончено дѣла брошены... наступилъ часъ наслажденій. Прежде всего, везу тебя къ Эрнестинѣ -- впрочемъ, нѣтъ! это будетъ слишкомъ блистательно для перваго раза. Къ Адельгейдѣ Платоновнѣ -- нѣтъ, ея гостиной надо кончить -- она спить до пяти часовъ и еще не одѣта. Къ доннѣ Юзвфѣ прежде всего -- вотъ это розанчикъ въ твоемъ вкусѣ. Давно ли ты былъ у Сергія Юрьевича? Княгиня Мурзаменасова очень сердита за то, что ты говорилъ о ея балѣ съ пренебреженіемъ. Мы съ ней вмѣстѣ читали твой декабрьскій фельетонъ -- Ирина Дмитріевна имъ оскорбляется. Зачѣмъ ты сказалъ, что у ней сухія плечи? Такъ нельзя жить, мой другъ,-- съ этими горделивыми коргами надо обращаться почтительно. Ахъ, какъ мила Бозіо! меня завтра ей представятъ. Lo Zingaro... tra la la! Эта нота у ней удивительна. Я почти влюбленъ въ мои лѣта! Однако, ѣдемъ. У тебя шляпа стараго фасона. Не даромъ тебя бранитъ Симонъ Щелкоперовъ. Пріищи мнѣ нѣсколько картинъ для гостиной -- знаешь тамъ -- Буше, Зурбарона, Рибейру -- въ игривомъ родѣ,-- купающихся нимфъ и сатировъ, купидоновъ съ розовыми щечками!
   -- Самъ ты старый сатиръ! говорилъ я, садясь въ сани съ Максимомъ Петровичемъ.-- Хоть бы ты не толковалъ про искусство, по крайней мѣрѣ! какихъ нимфъ захотѣлъ ты отъ Зурбарона и Рибейры? Куда же мы ѣдемъ, однако?
   -- Мы ѣдемъ къ такимъ нимфамъ, къ такимъ красавицамъ, весело подхватилъ сѣдой Аристидъ: -- къ такимъ прелестнымъ шалуньямъ, о которыхъ даже и во снѣ не грезилось ни Зурбарону, ни Рибейрѣ. Я предлагаю тебѣ знакомство съ дамами-камеліями всѣхъ странъ и народовъ. Выбирай самъ, сообразно съ наклонностью собственныхъ мыслей. Хочешь увидать француженокъ, живыхъ какъ порохъ и гибкихъ какъ пальма?
   -- Я никогда не слыхалъ, чтобы пальмы отличались гибкостью.
   -- Ну, не придирайся къ словамъ,-- оно такъ говорится. Желаешь влюбиться въ бѣлокурыхъ представительницъ мечтательной Германіи, съ глазами голубыми, какъ лазурь моря? Или увлекаютъ тебя итальянки? или, можетъ быть, ты питаешь особенную страсть къ испанскимъ красавицамъ? Говори не скрываясь,-- я все знаю, со всѣми красавицами друженъ не со вчерашняго для...
   -- Русскихъ женщинъ считаю я первыми въ мірѣ, сказалъ я, кутаясь въ шубу.
   -- Ну, любезный другъ, перебилъ меня старый зефиръ: -- между русскими красавицами не найдешь ты дамъ-камелій.
   -- И слава Богу,-- и я радуюсь за моихъ соотечественницъ!
   -- Нечему радоваться упрямо возразилъ Максимъ Петровичъ:-- нечему радоваться, безтолковая голова! Русскія женщины еще не доросли до пониманія того, что значитъ камелія! Русскія женщины наровятъ выйти замужъ, или врѣзаться по уши, не заботясь о блистательной обстановкѣ жизни. Русская женщина холодна къ поэзіи шолковаго чулка, блондъ и ливрейныхъ грумовъ, русская женщина, если у ней и есть деньги, транжиритъ ихъ безъ толку. Я зналъ одну прелестную малютку, и думалъ, что изъ нея, при нѣкоторомъ развитіи, могла выйти изящная dame aux camélias. И что же? она жила будто на бивуакахъ, въ квартирѣ не имѣла даже одного стула на пружинахъ, а деньги кидала за окно, покупая по тридцати зонтиковъ и двадцати платьевъ, раздаваемыхъ всѣмъ и никогда не надѣваемыхъ ею. Подъ диваномъ у ней стояла корзина, въ которую ежедневно всыпалось конфектовъ фунтовъ по двадцати,-- вотъ куда шли ея деньги! А потомъ она влюбилась въ какого-то садовника и вышла за него замужъ. Напрасно я стоялъ передъ ней на колѣнахъ, напрасно упрашивалъ, чтобъ она пощадила свою красоту, не портила всей своей жизни... она хохотала какъ безумная надъ моимъ отчаяніемъ. Нѣтъ, грустно заключилъ Максимъ Петровичъ: -- изъ такого матеріала не создаются дамы-камеліи! И онъ задумался, и, въ простотѣ своего средца, унесся воспоминаніемъ къ осмѣявшей его вѣтренницѣ. Между-тѣмъ сани наши остановились у крытаго подъѣзда.
   -- Пріѣхали, сказалъ я, довольно грубо толкнувъ своего спутника.
   -- А, пріѣхали! быстро сказалъ Максимъ Петровичъ: -- куда же мы пріѣхали? и онъ оглядѣлся по сторонамъ.-- Я что-то сталъ очень разсѣянъ; не мудрено -- въ эти три ночи мнѣ удалось, поспать два часа съ четвертью. А, узналъ -- прекрасно, прекрасно. Мой Василій догадливъ -- кучеръ мой рѣшилъ лучше насъ. Выходи-ка, Иванъ Александровичъ -- я тебя представлю паннѣ Юзѣ.
   Мы вошли въ первый этажъ и позвонили у двери направо, безъ адресной дощечки, но за то обитой краснымъ сукномъ съ приличными рядами золотыхъ гвоздиковъ. Старуха съ плутоватымъ лицомъ отворила и провела насъ въ небольшую гостиную, убранную и роскошно, и безтолково. На стѣнахъ, обитыхъ шелковой матеріей, висѣли дрянныя гравюры и одинъ топорный портретъ довольно хорошенькой женщины. На этажеркахъ, рядомъ съ серебряными вещами прелестной формы и группами vieux-saxe, стояли фарфоровыя новыя вазы самой безобразной формы и съ грубой живописью. Возлѣ булевскаго шкапика красовалось кресло, работанное нѣкимъ новѣйшимъ артистомъ, кресло должно быть великой цѣны, но устроенное такъ, что на немъ нельзя было ни сидѣть, ни даже стоять, я думаю. Лечь въ него, впрочемъ, никому не возбранялось, если кто любилъ лежать на креслѣ, имѣя ноги выше головы. Надъ круглымъ столикомъ съ мозаикой висѣла гадкая люстра, весьма гадкая, но сіяющая золотомъ. Вообще въ комнатѣ было много золота, всѣ вещи, способныя быть вызолоченными, сверкали и рѣзали глазъ.
   Пока я оглядывалъ комнату и покачивалъ головою, возлѣ, меня раздался громкій смѣхъ, и къ намъ влетѣло, съ дружескимъ привѣтомъ, нѣкое розовое и воздушное созданіе, на первый взглядъ кажущееся очень красивымъ. Панна Юзя, поздоровавшаяся съ Максимомъ Петровичемъ и протянувшая ко мнѣ обѣ руки, дѣйствительно была одѣта превосходно, черезъ-чуръ превосходно, какъ одѣваются второстепенныя актрисы безъ рѣчей на небольшихъ французскихъ театрахъ. Отъ прелестнаго розоваго платья она сама казалась розовою, хотя была блѣдна и отчасти старообразна. У ней были очень хорошіе мягкіе волосы, маленькая ручка и маленькая ножка, тѣмъ оканчивались совершенства нашей хозяйки. Максимъ Петровичъ представилъ ей меня, прибавивъ, что я богатъ, какъ чортъ, и обладаю пятью домами въ Петербургѣ.
   -- А! сказала Юзя съ пріятнымъ польскимъ акцентомъ: -- значитъ, вы мнѣ найдете квартиру въ вашемъ домѣ. Эта мнѣ мала; князь Ѳедотъ говоритъ, что мнѣ надо жить въ бель-этажѣ. Я уважаю князя Ѳедота, у него вкусъ прекрасный. За квартиру я не буду платить -- оно разумѣется. А швейцаръ есть у подъѣзда?
   -- Эта, по крайней мѣрѣ, откровенна, подумалъ я, и прибавилъ вслухъ, по польски: -- постараюсь угодить паннѣ.
   При первомъ звукѣ родного языка, хозяйка наша выпрямилась, на нѣсколько мгновеній похорошѣла. Какая-то грусть пробѣжала но ея лицу, глаза посвѣтлѣли, изъ нихъ исчезло то какое-то неуловимое, необъяснимое, жаждуще денегъ выраженіе, составлявшее непріятную и отталкивающую черту Юзи. Она быстро заговорила со мной на своемъ родномъ нарѣчіи, назвала Максима Петровича старымъ козломъ, потомъ подала ему конфетку и въ то самое время, когда тотъ нѣжно тянулся за подаркомъ, положила ее къ себѣ въ ротъ и съѣла. Старый зефиръ находился подъ вліяніемъ сильнаго очарованія; мнѣ самому его пріятельница показалась добрымъ и ласковымъ существомъ, когда вдругъ натура взяла свое и разговоръ принялъ не совсѣмъ утѣшительное направленіе. Панна Юзя сбѣгала къ себѣ въ спальню и вернулась съ однимъ предметомъ, при видѣ котораго всѣ друзья дамъ-камелій блѣднѣютъ и теряютъ свою веселости. То была связка лакированныхъ билетовъ нь родѣ визитныхъ карточекъ, съ печатью и длинною надписью, 0ъ которой глаза мои наскоро различило слова: пикникъ -- петергофской дорогѣ -- дачѣ -- пятнадцать рублей -- четвергъ. Юзя кинула пачку къ намъ на колѣни и закричала: " берите, берите, какъ можно больше!" Лоскутки, не связанные ничѣмъ, разлетѣлись по ковру, какъ бѣлыя бабочки, что иногда появляются осенью и приносятъ бѣдствія огороднымъ овощамъ и деревьямъ, сажая туда червячковъ пожирающаго свойства. Каждый билетъ дѣйствительно стоилъ пятнадцать рублей, но за то гость имѣлъ право на ужинъ.
   -- Это не то, что у Берты Яковлевны, прибавила намъ хозяйка, изъ чего я заключилъ, что дамы-камеліи вообще ненавидятъ одна другую.
   Пока я рылся въ бумажникѣ и помышлялъ о томъ, какъ бы подешевле отдѣлаться отъ нашей хорошенькой Гарпіи, Максимъ Петровичъ и Юзя бѣгали по гостиной, швыряли другъ въ друга пригласительными билетами, прятались за гардины и вообще рѣзвились самымъ аркадскимъ образомъ. Вдругъ, посреди шума, поднятаго Тирсисомъ и его пріятельницей, что-то брякнулось на полъ со звономъ и стукомъ. Одна изъ дрянныхъ фарфоровыхъ вазъ, про которыя я уже говорилъ, была подсунута Юзей подъ руку Максима Петровича, что-то декламировавшаго изъ французской драмы Maître Favilla. Ваза разбилась, произведя тотъ звукъ и звонъ, который отвлекъ мое вниманіе, а Юзя кинулась къ черепкамъ, выразивши на подвижномъ своемъ личикѣ не только испугъ, но даже отчаяніе.
   -- Ахъ, Боже мой! ахъ, что вы надѣлали! закричала она, обращаясь къ Максиму Петровичу: -- какой вы медвѣдь! что это за старый вертунъ, въ самомъ дѣлѣ. Эту вазу подарилъ мнѣ Андрей Петровичъ; Ѳедотъ Иванычъ ею всегда восхищался! Что я теперь буду дѣлать безъ вазы? ахъ, ахъ! И она пошла ахать, какъ Софокловъ Креонъ въ нѣмецкихъ переводахъ.
   -- Я куплю вамъ двѣ вазы, пять, десять, двадцать вазъ! произнесъ испуганный Максимъ Петровичъ.
   -- Не надо мнѣ фарфору -- отъ него одно горе только. Андрей Петровичъ разсердится. Я ничего не буду покупать, кромѣ серебра.
   -- У меня есть серебряный ковшикъ, грустно прибавилъ мой пріятель.
   -- Отвяжитесь -- что мнѣ -- пиво пить изъ вашего ковшика? Ахъ, миленькій Максимъ Петровичъ,-- и Юзя усѣлась возлѣ него на ручкѣ кресла,-- если вы мнѣ это сдѣлаете, я забуду про вазу. Привезете мнѣ браслетъ съ опалами, -- помните, какой у Эрнестины. Я жду его къ четвергу. Я его надѣну на пикникъ. Ну, что? согласны? я вамъ за это дамъ поцаловать мою руку.
   Максимъ Петровичъ согласился -- и что странно -- безъ всякаго вздоха и даже съ радостью. Одно только позволилъ онъ себѣ -- отраду имѣть товарища въ несчастіи. Лукаво поглядѣвши на меня и поднявъ съ пола нѣсколько билетовъ, онъ сказалъ, поглядѣвши въ мою сторону: -- Ну что, милѣйшій Ч--р--н--к--ж--к--въ, много гостей привезешь ты на пикникъ съ собою?
   Панна Юзя перепорхнула ко мнѣ и сѣла на ручкѣ моихъ креселъ, подобно нѣкоей легкокрылой пташкѣ. Дѣйствительно, у этой женщины было нѣчто особенное въ манерѣ; деньги должны были льнуть сами къ ней, какъ желѣзо къ магниту. Я вынулъ бумажникъ и собрался взяться за деньги, когда въ нашу комнату вошла впустившая насъ старуха, и съ озабоченнымъ видомъ что-то шепнула Юзѣ.
   Слѣпой случай спасъ мой бумажникъ и кредитные билеты, въ немъ лежавшіе. При появленіи старухи, хозяйка наша спрыгнула на полъ, сильно встревоженная.
   -- Ахъ, сказала она: -- ахъ, идите отсюда,-- тихонько -- черезъ заднюю лѣстницу! Ко мнѣ пріѣхала одна знакомая дама,-- Боже сохрани, коли вы ее увидите. Идите, идите, послѣ заѣдите за билетами.
   -- Что же? намъ очень пріятно увидать эту даму, возразилъ Максимъ Петровичъ, не трогаясь съ мѣста.
   -- Пошли же вонъ! и смѣясь, и сердясь сказала Юзя. Это не дама, это Ѳедотъ Иванычъ -- слышите! Бѣгите живѣе, ваши шубы вынесены на лѣстницу!
   Видя, что нечего прекословить и подозрѣвая въ Ѳедотѣ Иванычѣ какого-нибудь бурнаго Отелло, мы проскользнули въ маленькую дверь, обитую также, какъ и стѣны. Черезъ рядъ тѣсныхъ и безтолковыхъ комнатъ, прошли мы въ кухню, гдѣ сильно пахло лукомъ, изъ кухни на холодную лѣстницу, съ холодной лѣстницы на какой-то грязный дворикъ. Хотя домъ, гдѣ жила Юзя, могъ назваться красивымъ и барскимъ, но дворы его содержались очень худо. Шагая на холодѣ, черезъ камни и какія-то жерди, я невольно вспомнилъ стихи В. Л. Пушкина:
  
   Чрезъ бревна, кирпичи, чрезъ полный смрада токъ
   Перескочивъ, бѣжалъ -- и самъ куда не зная!
  
   Шубъ нашихъ не подалъ намъ никто, онѣ уже лежали въ саняхъ у воротъ, холодныя, покрытыя инеемъ. Застоявшаяся лошадь помчала насъ во весь духъ,-- мы не успѣли согрѣться, а уже сани остановились. "Теперь къ Эрнестинѣ", сказалъ Максимъ Петровичъ, взбираясь на лѣстницу, установленную цвѣтами. "Береги свое сердце -- француженки, это первыя женщины во вселенной!" Къ крайнему изумленію моему, пресловутая m-me Эрнестина оказалась не только-что не первою женщиною во вселенной, а напротивъ того -- старой, высокой, худой, невѣжливой персоною съ циническимъ взглядомъ, довольно наглой усмѣшкой и тремя вставленными зубами. Ей было лѣтъ подъ сорокъ. Глаза ея были не дурны, все остальное пострадало отъ времени и шумной жизни -- лобъ былъ сморщенъ, волоса жидки, станъ какъ-то неестественно прямъ Лицо отличалось дерзкимъ выраженіемъ, и если цвѣло, то не юностью, а какими-то очень тонкими притираньями. Эрнестина сидѣла между цвѣтами, въ комнатѣ тускло освѣщенной и убранной съ бѣшеною роскошью. Все что могли сдѣлать Гамбсъ и Туръ, эти чудодѣи нашего прозаическаго времени, было сдѣлано для украшенія квартиры, походившей на магазинъ, но магазинъ содержимый не безъ вкуса: древняго и артистическаго въ гостиной не было ничего, но всѣ игрушки и блестящія издѣлія, за которыя съ неопытныхъ людей дерутъ такія деньги у Юнкера или у Вальяна, красовались тутъ непрерывнымъ строемъ. Цвѣтовъ, финиковыхъ деревъ, пальмъ и банановъ было тоже не мало; отъ нихъ вся гостиная походила на садъ, и запахъ по ней разливался самый раздражительный для нервовъ.
   Мадамъ, или, быть можетъ, мадмоазель Эрнестинъ приняла насъ довольно ласково, но съ видомъ небрежнымъ и даже какъ-будто покровительственнымъ. Она сидѣла подъ какимъ-то райскимъ деревомъ съ преширокими листами,-- вся въ бѣломъ, при тускломъ освѣщеніи нѣсколькихъ лампъ, прикрытыхъ матовыми сквозными колпаками. Рѣчи ея не отличались ни игривостью, ни привлекательностью, но въ нихъ было чрезвычайно много хвастовства, а чванства несравненно болѣе, чѣмъ въ разговорѣ прославленной мною Дарьи Савельевны. Дарья Савельевна по-крайней-мѣрѣ чванилась своими дѣйствительно обширными знакомствами въ городѣ" Петербургѣ,-- для Эрнестины же и Петербургъ и всѣ его обитатели были чѣмъ-то жалкимъ и ничтожнымъ, не стоящимъ ленточки съ ея туфель. Она знала всѣхъ знаменитостей Европы, какъ самыхъ новыхъ, такъ и покоющихся въ могилѣ. Талейранъ, ce cher petit vieux, носилъ ее на рукахъ, когда она была, ребенкомъ. Съ виконтомъ де-ПІатобріаномъ, adorable gentilhomme, qui larmoyait toujours, она находилась на дружеской ногѣ. Какъ боялась она за здоровье Рашель, своей давнишней пріятельницы! Съ какимъ самодовольствіемъ передала она анекдотъ о ребяческомъ самолюбіи своего друга Александра Дюма и о разсѣянности давнишняго своего поклонника Альфонса Карра. Касательно Жоржа-Санда, съ которымъ она многократно ужинала и курила des puros de la Havane, apportés par m-me la comtesse Merlin -- m-lle Эрнестинъ распространялась съ невѣроятными подробностями. О графахъ, герцогахъ и разныхъ дипломатическихъ герояхъ и говорить нечего. Мы съ Максимомъ Петровичемъ внимали и умилялись духомъ, я по-крайней-мѣрѣ былъ спокоенъ на счетъ своего бумажника и денегъ въ немъ заключенныхъ -- эта женщина очевидно глядѣла на насъ, какъ на голяковъ-мѣщанъ, съ которыми можно было поболтать передъ обѣдомъ, не сближаясь и не дружась. По поводу какого-то испанскаго гранда, Эрнестина объявила, что имѣетъ отъ него знакъ памяти, подаренный ей въ то время, какъ она собиралась дебютировать на парижскомъ театрѣ des Funambules (по замѣчанію Максима Петровича, сдѣланному мнѣ на ухо -- наша хозяйка всю свою жизнь собиралась дебютировать на разныхъ театрахъ). Знакъ памяти состоялъ изъ драгоцѣннѣйшаго брилліантоваго ожерелья, перваго во всемъ Мадритѣ! "Эй, Лиза!" закричала m-lle Эрнестинъ, оборотясь къ двери, и на зовъ ея пришла прелестнѣйшая черноглазая субреточка, въ платьи на манеръ русскаго сарафана, съ бретельками. Длинныя косы дѣвушки падали ниже колѣнъ. Мы на нее заглядѣлись.
   -- Принеси сюда коробку съ моего туалета, сказала ей хозяйка, и обратясь къ намъ, прибавила:-- а, любите хорошенькихъ горничныхъ! Я сама ихъ люблю, съ меня-то мой дорогой Еженъ Сю писалъ свой типъ Адріены. Ce cher Eugène! parlez moi de ce talent-la!
   Милая Лиза принесла нѣсколько коробокъ; въ нихъ скрывались брилліантовые, изумрудные и рубиновые уборы огромной цѣны.
   -- Я говорила тебѣ про красную коробку! съ жестокостью сказала ей хозяйка.-- Эти русскія дѣвушки глупы, какъ утки! Пошла и сыщи мнѣ ее сейчасъ же!
   Лиза перепугалась и побѣжала въ припрыжку, а я, глядя вслѣдъ красивой дѣвочкѣ и сравнивая ее съ хозяйкой-повелительницей, невольно подумалъ: какъ судьба играетъ людьми и особенно женщинами! Для чего къ ногамъ этой надменной, разрумяненой муміи валятси жемчуги съ брилліантами? Двухъ-лѣтній ребенокъ пойметъ, что субретка во сто разъ свѣжѣе и привлекательнѣе своей барыни! О люди, жалкій родъ, достойный слезъ и смѣха!
   Гишпанскій уборъ былъ принесенъ -- онъ точно былъ превосходенъ. Максимъ Петровичъ растаялъ, глядя на брилліанты; ихъ обладательница показалась ему мила, какъ пэри.-- Увы! увы! произнесъ онъ сладко-дребезжащимъ голосомъ: -- и мадмуазель Эрнестинъ насъ скоро оставляетъ! Ей не жаль разстаться съ Петербургомъ, съ толпой своихъ постоянныхъ поклонниковъ!
   При такомъ комплиментѣ, глаза француженки блеснули неласковымъ огнемъ. Она принялась бранить Петербургъ, гдѣ, по ея словамъ, зима стоитъ одиннадцать мѣсяцовъ, и женщины comme il faut не находятъ себѣ достойныхъ цѣнителей.-- Да, я съ радостью ѣду отъ васъ, сказала она жолчно.-- Кого мнѣ жалѣть здѣсь? необразованныхъ богачей-мальчишекъ? вашихъ дамъ, которыя осмѣливаются говорить обо мнѣ, какъ о женщинѣ de folle conduite? вашихъ стариковъ, которые осыпаютъ меня учтивостями, и въ оперѣ не смѣютъ входить въ мою ложу? Нѣтъ пора вырваться изъ этого края...
   Съ обычной моей грубостью нрава, я перебилъ устарѣлую Аспазію.-- Никогда -- сказалъ я ей -- никогда ни одинъ русскій не позволялъ себѣ ругать Франціи при французѣ или француженкѣ. Мы въ правѣ просить у васъ того же самого -- я по-крайней-мѣрѣ. Вы толкуете дичь и я слушать ее не намѣренъ!
   О, женщины -- ничтожество вамъ имя! Должно быть госпожа Эрнестинъ принадлежала къ особамъ нехрабраго разряда. Жосткое мое слово не возбудило въ ней никакого озлобленія, хотя Максимъ Петровичъ вострепеталъ за мою особу и сталъ кидать на меня умоляющіе взгляды.
   -- Votre main! сказала хозяйка, протягивая мнѣ свою руку: -- я люблю все смѣлое и твердое! Вашъ отвѣтъ мнѣ нравится!
   Смотрите, какая Семирамида египетская! подумалъ я, взявшись за шляпу.
   Мы простились довольно дружелюбно, но досада кипѣла во мнѣ и я вымѣстилъ ее на Максимѣ Петровичѣ, въ саняхъ, при морозѣ. Не помню уже, что говорилъ я ему въ подробности, но кажется называлъ его старымъ сычемъ и безтолковымъ зефиромъ, падающимъ во прахъ не предъ красотою и игривостью, а передъ наглостью и ломаньемъ. До сихъ поръ мнѣ совѣстно передъ собой за мои грубыя слова; но почтенный Аристидъ все переносилъ съ тихостью изумительною.
   -- У всякаго свой вкусъ, сказалъ онъ: -- иному нравится ананасъ, а иному рѣпа, иному рябчикъ, иному кусокъ баранины. Но Аделаида Михайловна должна всѣмъ нравиться. Вотъ сейчасъ ты увидишь нашу чудную, обворожительную, несравненную Аделаиду Михайловну! Черезъ три минуты мы уже входили къ пресловутой Аделаидѣ Михайловнѣ. Грумы въ штиблетахъ сняли наши шубы и указали намъ путь въ гостиную. Тутъ предстала намъ роскошь въ полномъ смыслѣ слова, роскошь, можетъ быть, слишкомъ блестящая, но почти безукоризненная. Еслибъ не позолота на мебели и на лѣпныхъ карнизахъ, еслибъ не картины, крайне посредственныя, но очевидно купленныя на вѣсъ золота, первая львица міра не отказалась бы отъ такой гостиной. Всюду пестрѣли безцѣнные ковры, сіяли саженныя зеркала, тѣснились восхитительныя издѣлія стараго Севра и стараго Дрездена. Въ гостиной сидѣла женщина подобная феѣ -- стройная, приличная, съ кроткимъ и ласковымъ лицомъ, все это на первый взглядъ только. Зоркій глазъ Петербугскаго Туриста въ скоромъ времени различилъ въ Аделаидѣ Михайловнѣ женщину весьма пожилую, лѣтъ сорока съ хвостикомъ. Лицо ея могло бы нравиться, еслибъ его не искажало какое-то странное и неуловимое словомъ выраженіе -- выраженіе, часто встрѣчающееся у женщинъ, отставшихъ отъ одного круга и не приставшихъ къ другому, или -- сказать короче -- женщинъ, сбившихся съ толку. Тутъ была и надменность нѣкоторая, и pruderie, и желаніе казаться внимательной хозяйкою и дѣйствительная привѣтливость къ гостямъ, и боязнь уронить себя какою-нибудь тривіальной выходкой.
   -- Аделаида Михайловна! произнесъ нашъ Аристидъ, подходя къ хозяйкѣ, будто къ королевѣ Помаре на торжественной процессіи: -- позвольте представить вамъ очарованнаго вами смертнаго, Ивана Ч--р--к--ж--н--к--ва, петербургскаго мудреца и путешественника!
   Мы всѣ пожали другъ-другу руки.
   -- Я давно знаю Петербургскаго Туриста, ласково сказала мнѣ камелія: -- и давно желала видѣть его своими глазами.
   -- Я могу сказать тоже относительно васъ, отвѣтилъ Иванъ Александровичъ, съ галантностью версальскаго маркиза, шаркнувъ ножкою: -- съ однимъ только исключеніемъ: я имѣлъ честь танцовать съ вами года три тому назадъ...
   Аделаида Михайловна взглянула на меня какъ-то странно.
   -- Гдѣ же? спросила она, почти не разжимая губъ: -- я лѣнива, и совсѣмъ почти не танцую.
   -- У m-lle Эрмансъ, на вечерѣ.
   -- Эрмансъ? кто это? мужъ ея при дипломатическомъ корпусѣ?
   -- Нѣтъ, она магазинщица!
   При этомъ словѣ Максамъ Петровичъ наступилъ мнѣ на ногу и толкнулъ меня въ бокъ локтемъ. Аделаида Михайловна засмѣялась и сказала: "я не танцую у магазинщикъ".
   -- Все пропало -- ты погибъ въ ея мнѣніи! шепнулъ мнѣ мой спутникъ. Мнѣ оно было совершенно все равно -- я чувствовалъ себя равнодушнымъ къ гнѣву и ласковостямъ прекрасной Аделаиды имѣющей отъ роду лѣтъ сорокъ съ хвостикомъ.-- Хе! хе! хе! хе! вслѣдъ затѣмъ засмѣялся Максимъ Петровичъ, самымъ принужденнымъ смѣхомъ: -- хе, хе, хе! Аделаида Михайловна, простите нашего Петербургскаго Туриста: онъ самъ зоветъ себя человѣкомъ дурного тона, и къ тому же нравъ имѣетъ грубый.
   -- Я не вижу тутъ ничего дурного и грубаго, замѣтилъ я не безъ досады: -- мы всѣ здѣсь не какіе-нибудь перуанскіе гранды, и мнѣ самому приходилось отплясывать на такихъ вечеринкахъ...
   -- Вы -- мужчины, сухо отвѣтила мнѣ Аделаида Михайловна: -- вы имѣете право быть въ самомъ смѣшанномъ обществѣ... она хотѣла прибавить société melée, но оно какъ-то не вышло. Наша хозяйка, должно быть, не отличалась знаніемъ французскаго діалекта.
   Ясно было, что ни я, ни Аделаида Михайловна не полюбились другъ-другу. Она заговорила о Ѳедотѣ Ивановичѣ, я коснулся панны Юзи, я разсказалъ что-то игривое, она поморщилась и выразила неудовольствіе. Максимъ Петровичъ, давно уже порабощенный этою высокомѣрной Аспазіей, велъ себя будто на самомъ чинномъ балѣ, сообщалъ новости изъ большого свѣта, напоминалъ Сергія Юрьевича, Иду Богдановну и Антона Борисыча. Я зѣвнулъ два раза жолчною зѣвотою, не конфузясь и едва прикрываясь рукою.
   Максимъ Петровичъ съизнова наступилъ мнѣ на мозоль, и взглянулъ на меня отчаяннымъ взоромъ. Послѣ моихъ зѣвковъ онъ, кажется, ожидалъ, что сейчасъ явятся два грума съ мечами на голо и заколятъ меня, какъ это дѣлалось въ Феррарѣ среднихъ вѣковъ, по повелѣнію какой-нибудь блистательной Лукреціи Борджіа. Но къ изумленію зефира и моему собственному, Аделаида Михайловна становилась тѣмъ кротче, чѣмъ я велъ себя невѣжливѣе. Чего хотѣла она отъ меня, чѣмъ могла заинтересовать ее моя атлетическая фигура, этого я не понимаю самъ, но ясно было, что хозяйка наша дѣлаетъ мнѣ много уступокъ. Она перестала говорить о Ѳедотѣ Ивановичѣ и о Сергіѣ Юрьевичѣ, она сама разсказала что-то смѣшное и придала всему, разговору какой-то откровенный тонъ, нелишонный пріятности.
   -- У васъ, вѣрно, обширное знакомство между литераторами, cher m-r Ч--р--к--н--ж--к--въ? вдругъ спросила она меня наиласковѣйшимъ голосомъ.
   "Это что за странный вопросъ?" подумалъ я, еще не подозрѣвая змѣи, укрывшейся подъ цвѣтами, и отвѣчалъ утвердительно.
   -- Мнѣ чрезвычайно пріятно объ этомъ слышать, привѣтливо сказала Аделаида Михайловна.-- Я давно уже просила нашего добраго Максима Петровича познакомить меня съ вами, и черезъ васъ, съ нашими первыми поэтами, артистами, писателями. Я давно говорила -- гораздо ранѣе теперешней моды на литературу и артистовъ,-- я даже всегда говорила: безъ артистическихъ людей самая лучшая гостиная пуста и печальна. Вы, вѣроятно, согласны со мною?
   -- Да, да, да, да! поддакнулъ сѣдой Аристидъ: -- Аделаида Михайловна, вы говорите какъ Солонъ спартанскій. Что значитъ свѣтская жизнь безъ элемента изящнаго?.. О, я давно, во всемъ этомъ, раздѣляю ваше мнѣніе.
   -- И я бы очень была благодарна Ивану Александровичу, прибавила хозяйка, подавая мнѣ руку: -- если бы онъ взялъ на себя трудъ представить мнѣ хотя нѣсколькихъ представителей нашего... нашего... просвѣщенія. Нѣкоторые изъ этихъ господъ много разъ обѣщались посѣтить меня... но всякій разъ что-нибудь мѣшало... всѣ мои заботы были напрасны...
   Я слегка улыбнулся, проникая въ сущность дѣла.
   -- О, да! о, да! произнесъ Максимъ Петровичъ, устремляя глаза въ потолокъ: -- если въ ваши дни къ вамъ будутъ являться поэты и литераторы, ваша гостиная будетъ чудомъ всего Петербурга. Первыя дамы города лопнутъ отъ зависти!
   -- Я не хочу, чтобы мнѣ завидовали, тихо сказала Аделаида Михайловна: -- порядочная женщина никогда не должна обращать на себя вниманія свѣта. Я просто люблю все изящное, я читаю много, я скучаю отъ нашей пустоты, и если Иванъ Александровичъ захочетъ меня познакомить...
   -- О, что же объ этомъ и говорить, круто прибавилъ Максимъ Петровичъ: -- всѣ друзья Ч--р--к--ж--н--к--ва сочтутъ за блаженство познакомиться съ вами...
   Тутъ мой грубый нраѣъ прорвался наружу.-- Блаженство не блаженство, сказалъ я, кусая губы, а отчего же иногда артисту и не провести вечеръ въ шалостяхъ съ милыми нимфами! При сильной головной работѣ, развлеченіе необходимо. Я увѣренъ, что многіе изъ моихъ товарищей по литературѣ не откажутся проказничать. На вечерахъ у Аделаиды Михайловны. Я сообщу всѣмъ, кого только знаю. Конечно, вечера у васъ, какъ говорится, на распашку, въ сюртукахъ, пожалуй, безъ галстуховъ... со жжонкой. Я вамъ представлю Копернаумова поэта, онъ вамъ сваритъ пуншъ американскій.
   Максимъ Петровичъ, давно ужь наступавшій мнѣ на ноги и державшій меня за рукавъ, наконецъ счелъ долгомъ остановить мое неприличіе.
   -- Съ ума ты сошолъ Петербургскій Туристъ? произнесъ онъ съ негодованіемъ.-- Кто говоритъ тебѣ про жжонку и кавалеровъ безъ галстуха? Въ гостиную Аделаиды Михайловны ни одинъ дерзкій никогда еще не входилъ въ сюртукѣ, вечеромъ... Опомнись, Иванъ Александрычъ, ты попираешь всѣ законы приличія...
   Но мнѣ было мало дѣла до того, что нашъ добрый шалунъ и сѣдой зефиръ называлъ законами приличія. Сказавъ еще нѣсколько фразъ насмѣшливаго свойства, я взялъ шляпу, раскланялся и вышелъ въ переднюю. Аделаида Михайловна простилась со мной очень сухо, должно-быть и Максиму Петровичу досталось послѣ моего ухода, ибо онъ тотчасъ же догналъ меня на лѣстницѣ.
   -- Ты меня зарѣзалъ! ты просто злодѣй! возопилъ онъ, поровнявшнсь со мною:-- ты нарочно хотѣлъ сдѣлать мнѣ непріятность, ты меня почти разссорилъ съ первой петербургской камеліей. Дѣлать жжонку! явиться на вечеръ въ сюртукѣ! да ты просто ума лишился! Да знаешь ли ты, что на вечера Аделаиды Михайловны первѣйшіе львы надѣваютъ бѣлый галстухъ?
   -- Не знаю и знать не хочу, отвѣтилъ я съ холодностью.-- Вишь, съ чѣмъ подъѣхала! представить ей артистовъ и литераторовъ Петербурга! глядите, какая Аспазія уродилась!
   -- Да ты самъ не литераторъ, что-ли? съ досадой спросилъ Максимъ Петровичъ, садясь въ сани со мною.-- Вѣдь былъ же ты у нея съ визитомъ?
   -- Былъ, потому-что я Петербургскій Туристъ; былъ, потому-что я человѣкъ чернокнижный. Какъ Иванъ Александрычъ, я охотно поѣду въ трактиръ Пекинъ съ нетрезвымъ нѣмцемъ; но какъ русскій литераторъ и товарищъ людей, дѣлающихъ честь своей родинѣ -- halte la. Ни я, ни одинъ изъ моихъ друзей, мы носа не покажемъ на вечера Аделаиды Михайловны, хотя бы туда надо было являться въ чулкахъ и башмакахъ съ пряжками! У женщинъ-камелій не будетъ пріюта человѣку изъ русскаго артистическаго круга! Не въ такихъ домахъ мѣсто мыслителямъ, себя уважающимъ! Ни одинъ изъ малѣйшихъ моихъ сверстниковъ не приметъ серьознаго приглашенія въ эту гостиную, ни одинъ изъ вѣтреннѣйшихъ изчадій Аполлона не взглянетъ серьозно на всѣхъ твоихъ камелій! Мѣсто русскаго поэта тамъ, гдѣ живетъ правда и честность, истинное просвѣщеніе съ истиннымъ изяществомъ. Теперь я понялъ и тебя, и твою Аделаиду Михайловну. Вы почуяли съ которой стороны подулъ вѣтеръ, вы желаете соединить грязь съ золотомъ, разумъ съ безуміемъ, поэзію съ житейскимъ срамомъ! Этого не будетъ, это говоритъ тебѣ русскій литераторъ, а не товарищъ по чернокнижію. Шалость шалостью -- а честь честью. И прежде, чѣмъ хоть одинъ изъ моихъ товарищей заглянетъ на вечера этой устарѣлой гарпіи, ты самъ, старый хрѣнъ, будешь покрытъ землею!..
   Молча доѣхали мы до дома, весьма недовольные другъ-другомъ.
   -- Когда же я свезу тебя къ другимъ камеліямъ? спросилъ на прощаньѣ Максимъ Петровичъ.
   -- Нѣтъ, ужь на первый разъ будетъ, отвѣтилъ я, пожимая ему руку.-- Спасибо тебѣ за твои хлопоты, а я, если выбирать одно изъ двухъ, предпочитаю посѣщать салоны Ирины Дмитріевны и Дарьи Савельевны!
  

V.
Наши за границею.
(Записка въ редакцію "Библіотека для Чтенія".)

   Получилъ я, получилъ я, государь мой редакторъ, грозное письмо ваше, въ которомъ вы упрекаете меня въ бездѣйствіи, сравниваете съ Сарданапаломъ и даже не безъ ядовитости замѣчаете, что я вѣроятно вернусь въ С.-Петербургъ совершеннѣйшимъ фатомъ. Въ тоже самое время жоны нѣкоторыхъ моихъ друзей пишутъ ко мнѣ, что будто бы я совершенно развратилъ скромнаго Лызгачова и мѣшаю учоному Пайкову, моему спутнику, заниматься интересами современной науки. Все это неправда, скажу я вамъ по дружески. Не на розахъ и камеліяхъ застало меня посланіе ваше, оно нашло меня за полунощной лампадой, въ виллѣ осѣненной кипарисами, за второй главою труда, который, я надѣюсь, не пройдетъ незамѣченнымъ въ Европѣ. Трудъ этотъ готовится для васъ; онъ будетъ называться: Сатирическое путешествіе по Европѣ или поѣздка нѣсколькихъ старыхъ сатировъ къ вершинѣ Везувія. Право на переводъ этого творенія у меня уже пріобрѣли: одно лондонское обозрѣніе, одна французская газета и извѣстный бельгійскій журналъ, получаемый въ вашей конторѣ. Съ Германіей я не входилъ еще въ сношенія, но слухи носятся, что уже два нѣмецкихъ журналиста ищутъ меня по всему лицу Европы: чтобы избавиться отъ ихъ настояній, я храню инкогнито и даже прошу васъ не объявлять публикѣ, гдѣ именно находится въ сію минуту Иванъ Александрычъ Ч--р--к--ж--н--к--въ!
   Да по чему же, уже спрашиваете вы, редакція "Библіотеки для Чтенія" до сихъ поръ не получила первыхъ главъ "Сатирическаго путешествія?" Причина тому весьма проста: Петербургскій Туристъ привыкъ самъ руководить другихъ, а не идти за чужимъ хвостомъ. Съ ужасомъ видѣлъ я, съ весны и лѣта до настоящей осени, во всѣхъ нашихъ журналахъ и газетахъ, цѣлый потопъ путевыхъ замѣтокъ, воспоминаній разныхъ туристовъ, путешествій такого-то и такого-то русскаго путника, глубокомысленныхъ наблюденій того или другого изъ газетныхъ сотрудниковъ? Половина пишущей Россіи пустилась гулять по Европѣ и сверхъ того описывать всѣ эпизоды своего гулянья. Всѣ эти господа пишутъ превосходно, такъ превосходно, что ни подражать имъ, ни тягаться съ ними нѣтъ ни малѣйшей возможности. Самъ я обязанъ ихъ замѣткамъ тысячью наилюбопытнѣйшихъ свѣдѣній. Безъ этихъ замѣтокъ я, можетъ быть, и не зналъ бы, что въ Берлинѣ есть улица Унтеръ денъ Линденъ, что въ Парижѣ улица Риволи отлично освѣщена газомъ, что Потсдамъ богатъ историческими воспоминаніями и что хрустальный дворецъ въ Лондонѣ -- строеніе весьма большихъ размѣровъ. Одинъ изъ нашихъ даровитыхъ литераторовъ даже разрушилъ вѣковое заблужденіе міра, сообщивъ, что Италія совсѣмъ некрасива, а другой мыслитель и добрый мой знакомый объявилъ изумленной Руси, что онъ, во время своихъ странствованій, никогда не руководствуется путеводителями туристовъ (guides de voyageur). Какъ же послѣ этого мнѣ поднять свой голосъ, мнѣ, который въ простотѣ души влюбленъ въ Италію, всегда возитъ съ собой нѣсколько путеводителей, и ограничиваетъ свои замѣтки лишь однимъ, приличнымъ невинному сатиру, предметомъ, то-есть красотою и недостатками европейскихъ женщинъ? И такъ, я рѣшился дождаться глухой осени, когда всѣ наши родные туристы разлетятся по роднымъ гнѣздамъ, хоръ путевыхъ замѣтокъ смолкнетъ и самъ господинъ Рафаилъ Зотовъ перестанетъ сердиться на безнравственную Францію и неминуемо гибнущихъ великобританцевъ. Тогда, въ общей тишинѣ, "и я скажу нѣсколько словъ", какъ говорится въ одной драмѣ Шекспира. Тогда голосъ мой будетъ слышнѣе, и драгоцѣнныя наблюденія нѣсколькихъ старыхъ сатировъ найдутъ себѣ внимательныхъ цѣнителей.
   Есть еще одно обстоятельство, мѣшающее мнѣ обработать первыя главы моихъ "Замѣтокъ" и отправить ихъ на почту. И подъ голубымъ небомъ, и на чужой землѣ, и посреди чудесъ разточительной природы -- одна часть моего существованія осталась именно русскою, скажу болѣе -- петербургскою. Санктпетербургскій Туристъ отчасти оставался Саиктпетербургскимъ Туристомъ и въ Вѣнѣ, и въ Венеціи, и въ мертвой Пизѣ, и въ величавой Генуѣ, гдѣ всѣ женщины въ своихъ бѣлыхъ меццаро похожи на дѣвушекъ, сейчасъ выходящихъ замужъ, и въ зданіи туринскаго парламента, и на швейцарскихъ озерахъ, и... не скажу ничего болѣе, чтобъ не выдать теперешняго своего мѣстопребыванія. Всюду, подъ чужимъ небомъ, наблюдалъ онъ за прежними своими предметами -- за Сергіемъ Юрьевичемъ и Ириной Борисовной, за Холмогоровымъ и положительнымъ Пигусовымъ, за весельчаками въ родѣ Копернаумова и гнусными фатами во вкусѣ Щелкоперова Симона. Чуть гдѣ раздавалось -- на пароходѣ или въ вагонѣ, на публичномъ балѣ или въ картинной галлереѣ -- одно русское слово, одна русская фраза,-- Иванъ Александровичъ уже былъ тамъ, вслушивался обоими ушами, глядѣлъ въ лорнетъ и простымъ глазомъ, соображалъ, записывалъ и обогощалъ себя наблюденіями. Рѣдко говорилъ онъ со своими встрѣчными соотечественниками, если же и говорилъ, то никогда не сказывался русскимъ, изъ наблюдательныхъ цѣлей. За то и насмотрѣлся онъ славныхъ эпизодовъ, наслушался рѣчей истинно изумительныхъ. Нѣкій князь Башибузуковъ, юное украшеніе Петербурга, даже хотѣлъ вызвать меня на дуэль, стороною узнавъ, что я не итальянецъ, а его же соотечественникъ, постоянно живущій въ сѣверной Пальмирѣ. Въ самомъ дѣлѣ, онъ имѣлъ полное основаніе гнѣваться: считая меня за чужестранца, не онъ ли сказалъ мнѣ, что у него есть мраморный палаццо на Невскомъ проспектѣ, что палаццо этотъ совершенная копія съ палаццо Фоскари на Большомъ Каналѣ, и что при осадѣ Севастополя ему, сверхштатному чиновнику министерства иностранныхъ дѣлъ, приходилось начальствовать въ шестнадцати вылазкахъ? "У меня большіе связи при дворѣ", говаривалъ мнѣ храбрый юноша, "потому, и не мудрено, что мнѣ позволяли участвовать въ войнѣ, не простымъ зрителемъ!" Я помню, какое наслажденіе выносилъ я изъ бесѣдъ съ Башибузуковымъ, въ Венеціи. Я его лелѣялъ, я имъ гордился, я его отыскивалъ всякій вечеръ на площади Марка. И этотъ юноша хотѣлъ умертвить Петербургскаго Туриста!
   Меня однако никто не умертвилъ, хотя, по правдѣ сказать, иногда приходилось дѣлать мнѣ наблюденія, заслуживающія умертвія. Разъ ѣду я на рейнскомъ пароходѣ, только что разлучившись съ однимъ изъ милѣйшихъ друзей моего сердпа, и потому ощущая нѣкоторую тоску одиночества. Во время тоски, надо вамъ сказать -- а тоска происходитъ со мною рѣдко -- я становлюсь угрюмъ, свирѣпъ, молчаливъ и даже грубоватъ въ манерѣ. Такъ и тутъ на пароходѣ -- еще наканунѣ, въ крошечномъ прирейнскомъ городкѣ, я трещалъ какъ сорока, а здѣсь, въ виду Драхенфельса, Рейнфельса и иныхъ фельсовъ, словно сдѣланныхъ изъ папье-маше, я кусалъ губы, дико глядѣлъ по сторонамъ, и все утро не проронилъ единаго слова ни единому изъ спутниковъ. Такъ шло время до обѣда, на палубѣ накрыли столъ, поставили зеленыя рюмочки для того уксуса, который въ просвѣщенной Европѣ зовется рейнвейномъ, и туристы, оторвавшись отъ созерцанія крѣпости Эренбрейтштейна, не безъ аппетита стали поджидать супа. "Вдругъ я слышу громкій голосъ!" какъ говорится въ одномъ испанскомъ романцеро, и голосъ навѣрное знакомый. Кто бы это могъ говорить? подумалъ я и сталъ вслушиваться внимательно, самъ укрываясь отъ говорившаго господина, а потому и не видя его въ лицо. Оказалось, что рѣчь держалъ нашъ братъ петербургскій житель; французскій языкъ петербургскаго денди легко узнать по первой фразѣ: нигдѣ такъ хорошо не грассейируютъ и не франсизируютъ своихъ выраженій, какъ въ Петербургѣ. У насъ всякій хочетъ говорить какъ французъ, оттого-то петербургскаго говоруна никто въ мірѣ и не приметъ за француза. Мой пароходный ораторъ даже слово талеръ произносилъ на парижскій манеръ, то-есть талеръ, съ удареніемъ на послѣднемъ слогѣ. На меня такъ и пахнуло петербургскимъ воздухомъ! Сижу и слушаю, а мой соотечественникъ продолжаетъ держать рѣчь съ кружкомъ покуривающихъ германцевъ. Рѣчь шла объ увеселеніяхъ прошлаго іюня мѣсяца. "Я провелъ весь іюнь въ Пломбьерѣ", небрежно говорилъ нашъ туристъ: "и надо признаться, не очень весело. Мы всякій день видались съ французскимъ императоровъ; онъ былъ очень внимателенъ, устроивалъ для меня охоты, мы много говорили... Но, знаете, политика да политика, это плохое развлеченіе для лѣта!" Я все слушаю, прикрываясь епанчею, какъ герои безподобныхъ анекдотовъ Козьмы Пруткова. Что-то будетъ далѣе, думаю я себѣ не безъ трепета. Однако далѣе ничего не было: въ это время ораторъ оглянулся, увидалъ меня въ лицо и весь измѣнился въ своей физіономіи. Это былъ никто иной, какъ Ваня Ожогинъ, отставной гусаръ, весь іюнь мѣсяцъ таскавшійся за моими стопами въ Швейцаріи и напослѣдокъ таки-занявшій у меня четыреста цѣлковыхъ. Вотъ тебѣ и Пломбьеръ, и охоты, устроенныя Наполеономъ Третьимъ! Признаюсь, въ первыя минуты я не удержался, и сказалъ бѣдному разскащику что-то очень жосткое, такъ что миролюбивые пассажиры отошли отъ насъ въ сторону, ожидая дуэли. Вы догадываетесь, что между петербургскими пріятелями до дуэли не дошло, тѣмъ болѣе, что разныя карманныя обстоятельства не допускали такой драматической развязки. Однако же Ожогинъ надулся и сказалъ мнѣ, что я плохой товарищъ, что я его сконфузилъ ни за что ни про что, что русскимъ людямъ надо поддерживать другъ друга въ чужой землѣ "И ты не стыдишься, и ты не чувствуешь желанія утонуть въ зеленыхъ волнахъ Рейна?" спросилъ я сконфуженнаго лгуна. Онъ будто пріободрился. "Я никогда не лгу, сказалъ онъ.-- "А твое пребываніе въ Пломбьерѣ, безсовѣстный!" -- "Я просто, такъ -- мнѣ хотѣлось позабавиться надъ этими германцами!"
   Изволите видѣть, Ванѣ Ожогину захотѣлось позабавиться надъ этими германцами, изъ которыхъ каждый былъ умнѣе, образованнѣе и приличнѣе Вани со всѣмъ его восходящимъ и нисходящимъ поколѣніемъ! Вообще, петербургскій путешественникъ за границею весьма любитъ позабавиться надъ германцемъ, свысока посмотрѣть на германца, особенно если онъ скроменъ, и не имѣетъ задорнаго вида! Замѣтьте, что я говорю петербургскій, потому-что подобнаго недостатка я не замѣчалъ въ туристахъ изъ внутреннихъ странъ Россіи, изъ Москвы между прочимъ. Кого только не коснулась наша безумная, ни на чемъ дѣльномъ не основанная петербургская спѣсь, тотъ ведетъ себя тихо и въ Германіи, и въ Швейцаріи -- надо признаться, что есть весьма скромные люди и между петербургцами, но такихъ, къ сожалѣнію, не очень много. Петербургскій житель ведетъ себя за границей двояко: въ небольшомъ числѣ городовъ, которые объемомъ и населеніемъ болѣе его родного города (напримѣръ, въ Парижѣ и Лондонѣ) онъ внезапно умаляется, притихаетъ и становится самымъ добрымъ малымъ. Все ему правится, это всего приходитъ онъ въ восхищеніе, всѣмъ онъ доволенъ до приторности. Съ прислугой онъ ласковъ, извощикамъ говоритъ мосье и сэръ, во взглядахъ его проявляется что-то робкое и искательное, онъ, кажется, такъ и думаетъ, что "вотъ сейчасъ всѣ эти просвѣщенные жители огромнаго города придутъ ко мнѣ, станутъ надо мной смѣяться и чинить мнѣ всякія обиды!" Онъ щедръ (русскій человѣкъ всегда щедръ), но вмѣстѣ съ щедростью онъ кротокъ, привѣтливъ, невзыскателенъ. Но вотъ нашъ образцовый туристъ, совершившій суточный переѣздъ съ пособіемъ пара, увидѣлъ себя въ небольшомъ, тихомъ, патріархальномъ городѣ, будто уснувшемъ посреди холмовъ и маленькихъ садиковъ,-- взгляните что за перемѣна съ нимъ сдѣлалась! Это уже не тотъ Петръ Ивановичъ, что еще недавно говорилъ сладкимъ голосомъ, во всѣхъ искалъ и часто смѣялся -- это Прометей, совершенный Прометей, какъ говорится въ "Мертвыхъ Душахъ"! Все ему не по нраву -- на все глядитъ онъ съ отвращеніемъ! Въ городѣ обѣдаютъ чуть не при солнечномъ восходѣ,-- quelle infâmie! По городу ѣздятъ въ коляскахъ допотопнаго вида; съ наступленіемъ темноты, жители ложатся спать и на улицахъ нѣтъ ни одного человѣка,-- что за безобразнѣйшій образъ жизни! Положимъ такъ, но изъ-за какихъ же причинъ самъ петербургскій путешественникъ началъ вести себя несравненно безобразнѣе, чѣмъ велъ себя въ Лондонѣ и Парижѣ? Почему онъ жостко обращается съ горничной отеля, отчего онъ не отвѣчаетъ на поклонъ простолюдина, который, по добродушному обычаю тихихъ патріархальныхъ странъ, кланяется всякому встрѣчному и еще желаетъ ему добраго утра? Почему туристъ опаздываетъ къ общему столу, смѣется надъ городскимъ театромъ, надъ музыкой, играющей во время его обѣда? Я очень радъ, что дѣло коснулось музыки въ отеляхъ: по этому случаю сообщу я вамъ одинъ анекдотъ, лично мною подмѣченный, анекдотъ не совсѣмъ лестный для нашей петербургской спѣси, но -- смѣю думать -- довольно характеристическій и назидательный.
   Въ прошломъ іюлѣ мѣсяцѣ, въ первыхъ числахъ, я пріѣхалъ въ Кельнъ по желѣзной дорогѣ, переночевалъ, укрывшись пуховикомъ, и едва раскрывши глаза поутру, спросилъ у вошедшаго служителя: "а въ какомъ часу у васъ обѣдаютъ?" Общій столъ у насъ въ часъ по-полудни, отвѣчалъ онъ, предварительно пожелавши мнѣ добраго дня. "О, Буйновидовъ! подумалъ я съ пріятнымъ чувствомъ, о, честный пустынникъ и любитель раннихъ обѣдовъ, вотъ гдѣ могъ бы ты отдохнуть отъ петербургскаго безобразія и треволненій житейскихъ!" Осмотрѣвъ соборъ и купивши бутылку одеколона, вашъ покорный слуга, съ веселымъ духомъ и живымъ аппетитомъ, уже сидѣлъ за столомъ въ обѣденной залѣ гостинницы, и на сквернѣйшемъ нѣмецкомъ языкѣ бесѣдовалъ съ двумя странствующими студентами. Въ этотъ день я былъ какъ-то особенно счастливъ и хорошо настроенъ -- все мнѣ приходилось по вкусу: и большая зала съ простымъ деревяннымъ поломъ изъ сосновыхъ досокъ, и древнія зданія города, заглядывавшія къ намъ въ окна, завѣшенныя полумериносовыми фестонами, и чистота блюдъ, и тихая, неторопливая привѣтливость моихъ сосѣдей къ сидящему около нихъ иноземцу. Послѣ второго блюда въ залу вошли два музыканта, одѣтые бѣдно, но чисто, одинъ со скрипкою, другой съ какимъ-то дѣйствительно смѣшного вида инструментомъ: мусикійское орудіе, про которое я говорю, было то, что у насъ мастеровые называютъ гармоніей, только въ очень большомъ видѣ, съ прибавленіемъ многихъ клапановъ. Музыканты сѣли за особый столъ, заиграли что-то серьозное, очень серьозпое и, клянусь моей честью, заиграли прекрасно. Это была честная нѣмецкая музыка: такой музыки не можетъ играть дурной человѣкъ, и дурные люди никогда такой музыки не слышутъ. Въ городѣ, состоящемъ изъ строеній новой постройки, на мѣстности, лишонной историческихъ воспоминаній, подобная музыка никогда не удастся. Въ Кельнѣ, за обѣдомъ, она удалась и почти извлекла изъ очей моихъ слезы. Тихо, величаво, съ любовью играли два германца, и когда они окончили первую вещь, ропотъ всеобщаго одобренія былъ имъ наградою.
   При началѣ второй вещи и во время третьяго блюда, въ залѣ произошло смятеніе. Къ намъ вошло и за нашъ столъ сѣло, явившееся изъ внутреннихъ аппартаментовъ, какое-то блистательное семейство наифешенебльнаго вида. Компанія пришельцовъ состояла изъ двухъ дамъ недурной наружности, въ круглыхъ шляпахъ, двухъ толстыхъ господъ сановитаго покроя, вѣроятно ихъ супруговъ, и одного куликообразнаго денди съ невѣроятнымъ проборомъ черезъ всю голову. Сосѣди мои радушно потѣснились, придвинули стулья дамамъ, за что получили чуть замѣтный кивокъ головою. Юноша съ проборомъ замѣтилъ на французскомъ діалектѣ, что онъ обѣдаетъ такъ рано чуть ли не первый разъ во всю свою жизнь. Дамы окинули презрительнымъ взоромъ и залу, и все въ ней находящееся. Я еще не слыхалъ отъ нихъ ни одного русскаго слова, но уже восклицалъ про себя, потирая руки: "наши! наши! наши!" Дѣйствительно, это были наши: садясь за столъ, старшій мужчина въ компаніи громко сказалъ по русски: "неужели нельзя избавиться отъ этой противной музыки?"
   Должно быть денди съ проборомъ принадлежалъ къ числу подчиненныхъ этого суроваго господина, или былъ долженъ ему много денегъ. Онъ громко засмѣялся и желая сдѣлать угодное, пустился смѣшить дамъ на счетъ музыки и музыкантовъ. "Это навѣрное похоронный маршъ Карла Великаго", сказалъ онъ между прочимъ, на весь столъ, по французски. Старшій изъ музыкантовъ, должно быть, разслушалъ замѣчаніе. Какое-то грустное выраженіе пробѣжало по его лицу, но онъ. продолжалъ играть съ прежнимъ спокойствіемъ, съ прежней добросовѣстностью. Обѣ дамы, гляди на его пересмѣивались съ юнымъ своимъ сосѣдомъ. Ихъ ни мало не тронули ни мелодія, популярная во всей Германіи, ни меланхолическіе, весьма оригинальные тоны инструмента, такъ смѣшного за видъ. Отъ музыки перешли они къ обѣду и, конечно, смѣялась надъ всякимъ кушаньемъ; отъ обѣда къ Баденъ-Бадену, гдѣ жили долго, безпрестанно имѣя сношенія съ разными герцогами, князьями и графами. Замѣчательно, что чуть рѣчь касалась князей и герцоговъ, разговоръ шолъ по французски, чуть дѣло подходило къ обѣду, или простымъ предметамъ, русская рѣчь шла снова въ дѣло.
   Между тѣмъ обѣдъ кончался и музыка кончилась. Дамы еще разъ посмѣялись надъ музыканками и сановитый мужъ угрюмаго свойства сказалъ во всеуслышаніе; "я готовъ платить двойную цѣну за обѣдъ безъ музыки!" Никто изъ насъ не подивился ни его тороватости, ни его величавости, ибо въ то самое время старшій музикусъ, отложивъ свой инструментъ страннаго вида и, взявъ ноты, смиренно обходилъ обѣдавшихъ. Зильбергроши отовсюду сыпались на бумагу, почти всегда сопровождаемые ласковымъ словомъ и изъявленіемъ благодарности за музыку. Младшая изъ русскихъ дамъ вынула кошелекъ и въ рукахъ ея сверкнула золотая пятифранковая монета. Старый музыкантъ видѣлъ это движеніе, конечно, онъ зналъ, какъ пріятно имѣетъ заблестѣть этотъ кусочикъ золота между позеленѣлыми грошами... можетъ быть онъ и почувствовалъ маленькое искушеніе, но не поддался ему ни на минуту. Честный германскій элементъ восторжествовалъ надъ бѣдностью и искушеніемъ. Принявши послѣднюю, смиренною ленту отъ сидѣвшаго возлѣ меня студента, музыкантъ повернулъ назадъ, миновавъ всю шумную компанію русскихъ дамъ и кавалеровъ.
   -- Monsieur, monsieur... сказала ему вслѣдъ дама съ пятифранковою монетою.
   -- Гальтъ, гальтъ -- неменъ зи -- этвасъ фюръ, быстро заговорилъ вертлявый денди съ проборомъ.
   Старый музыкантъ повернулся и взглянулъ на даму своими тихими, добродушными нѣмецкими глазами.
   -- Вамъ не понравилась наша музыка, сказалъ онъ безъ всякой ироніи, безъ малѣйшей ѣдкости въ звукѣ голоса.-- Вамъ не по вкусу наша музыка, для чего же вамъ платить за музыку?
   И онъ не торопясь ушолъ на свое мѣсто, гдѣ ждала его бутылка рейнвейна, присланная ему однимъ изъ посѣтителей табльд'ота.
   Въ заносчивыхъ петербургскихъ странствователяхъ есть одна особенность, дѣлающая честь ихъ душевнымъ свойствамъ. Они съ разу усмиряются, чуть ихъ срѣжешь побезжалостнѣе. На ловкую насмѣшку они не находчивы отвѣтомъ, передъ проявленіемъ справедливаго негодованія они нѣмѣютъ. Старикъ музыкантъ не думалъ смѣяться надъ моими сосѣдями по столу, не имѣлъ въ виду высказать имъ своего справедливаго негодованія. И между-тѣмъ его тихая рѣчь подѣйствовала лучше самой злой шутки. Обѣ дамы вспыхнули, молодой денди уткнулъ носъ въ тарелку, два сановитыхъ господина переглянулись между собою. Всѣ обѣдавшіе за общимъ столомъ, а ихъ было человѣкъ до тридцати, устремили свои взоры на компанію чужестранцевъ, съ которою сейчасъ говорилъ старый виртуозъ отеля. Во взорахъ этихъ не было ничего дерзкаго, насмѣшливаго, даже сильно неодобрительнаго, но не знаю почему, я бы скорѣе согласился выкупаться зимой въ невской проруби, нежели сдѣлаться на нѣсколько секундъ предметомъ такого вниманія. Затѣмъ всѣ встали и начали расходиться. "Не хорошо, не хорошо", сказалъ своей дамѣ одинъ изъ сановитыхъ господъ, все время молчавшій за обѣдомъ. "И въ самомъ дѣлѣ не хорошо", подумалъ я, направляясь къ старому музыканту, къ которому не безъ уваженія уже подошли близь меня сидѣвшіе студенты.
   За слѣдующимъ общимъ столомъ, на другой день, не видали мы ни насмѣшливыхъ дамъ, ни молодого денди съ проборомъ. Они уѣхали, и конечно вспоминаютъ о невѣжѣ-музикусѣ, сидя гдѣ-нибудь на водахъ съ своими князьями и герцогами. А музыканты на другой день играли еще вдохновеннѣе, еще серьознѣе, за что были приглашены раздѣлить общую трапезу, не безъ бутылки наикислѣйшаго рейнвейна лучшей породы.
   Вотъ, государь мой редакторъ, нѣкоторыя наблюденія за общими нашими со-горожанами по отдаленнымъ странамъ Европы. Вы скажете, что я односторовенъ и изображаю лишь печальную, отрицательную сторону изъ быта петербургскихъ путешественниковъ. Чтожь дѣлать, если эта сторона сама сказывается такъ ярко, если она всѣмъ бьетъ въ глаза и нерѣдко вредитъ имени русскому, которое такъ уважается и должно уважаться повсюду. Многіе, къ сожалѣнію, весьма многіе изъ нашихъ думаютъ, что щедро бросая деньги, они тѣмъ застраховываютъ себя отъ неудовольстій и насмѣшекъ -- ничуть не бывало! Швейцаръ въ отелѣ имъ дѣйствительно кланяется въ поясъ, но это еще не важный шагъ, и дружественнаго расположенія цивилизованныхъ людей не купишь никакими тринкъ-гельдами. Не приторной ласковостью, и не грандіозными пріемами человѣкъ снискиваетъ себѣ добрый пріемъ въ чужомъ краѣ. Чтобъ надъ тобой не смѣялись чужестранцы, лучше всего тебѣ быть, о, петербургскій искатель путевыхъ впечатлѣній, не петербургскимъ, а просто россійскимъ человѣкомъ! Судьба дала обитателю Россіи все, что надобно для того, чтобъ всюду бытьтгостемъ кстати: то-есть и сердечную веселость, и терпимость въ понятіяхъ, и способность уживаться со всякимъ. Русскій человѣкъ въ чужой землѣ неспособенъ уединить себя это всѣхъ, какъ это дѣлаетъ британецъ, онъ не станетъ, подобно французу, соваться съ похвалами о своей столицѣ и сознаніемъ собственнаго превосходства надо всею вселенною. За то русскаго всѣ расположены любить, и очень бы любили, еслибъ онъ самъ покрѣпче держался своихъ чисто россійскихъ качествъ.
   Однако, я впадаю въ дидактизмъ и самъ начинаю казаться себѣ какимъ-то карателемъ петербургскихъ нравовъ. Поспѣшимъ же обратить наше умственное око на какой-нибудь предметъ игриваго и благоуханнаго свойства, напримѣръ, хотя бы на петербургскихъ красавицъ, путешествующихъ за границею. Вотъ это предметъ, такъ предметъ, государь мой редакторъ, и я, въ качествѣ стараго сатира, ѣздившаго на вершину горы Везувія, могу говорить о немъ съ любовію, съ элегантностью, съ чувствомъ, съ слезой, дрожащею на рѣсницѣ, съ пламенемъ, достойнымъ всѣхъ огнедышащихъ горъ въ мірѣ. Сами лавры дамскаго поэта, князя Шаликова, не возбуждаютъ во мнѣ ни трепета, но мысли объ опасномъ соперничествѣ! О, наши дамы, наши петербургскія дамы за границею! какой пѣвецъ способенъ воспѣть васъ по достоинству, какой мыслитель исчерпаетъ весь океанъ вашихъ красотъ и тонкаго обращенія? Вы рѣдко блистаете красотою (къ чему лукавить?), но кто нынче смотритъ на красоту, кто не знаетъ, что умѣнье одѣваться къ лицу, обладаніе дорогими кружевами и тонкое обращеніе стоятъ гораздо выше всѣхъ физическихъ красотъ въ мірѣ! Вы милы, вы вѣжливы, вы такъ ловко даете замѣтить, при всякомъ разговорѣ, съ какими именитыми лицами встрѣчались вы тамъ-то и тамъ-то на водахъ,-- вы, наконецъ, такъ хорошо говорите на русскомъ языкѣ, что передъ вами замлѣетъ отъ изумленія всякій литераторъ и чтитель чистоты русскаго слога. Кромѣ шутокъ, только за границею, въ отеляхъ и на балахъ, въ вагонахъ и на пароходахъ, открылъ я, что тяжкое обвиненіе, воздвигнутое на петербургскихъ женщинъ, обвиненіе въ томъ, что онѣ худо говорятъ по-русски -- совершенная ложь, совершенное недоброжелательство со стороны строгихъ философовъ, обучавшихся гдѣ-нибудь въ бурсѣ. Извольте прослушать здѣсь еще одинъ анекдотецъ, одно истинное происшествіе, случившееся ч:о мною же на одной изъ французскихъ желѣзныхъ дорогъ. Изъ него вы усмотрите, какъ мило говорятъ между собою наши дамы по-русски, а также убѣдитесь и въ томъ, что иногда въ вагонахъ желѣзной дороги случаются происшествія, не лишонныя занимательности.
   Я выѣхалъ изъ Парижа на -- , въ 10 часовъ утра, въ довольно сумрачномъ настроеніи духа: изъ этого французскаго, свирѣпаго, но веселаго Вавилона никогда и никто не выѣзжаетъ съ удовольствіемъ. Train exprès (почтовый поѣздъ) мчался какъ бѣшеный, дымъ отъ каменнаго угля имѣлъ какой-то скверный кислосладкій запахъ, по сторонамъ дороги мелькали какія-то, только франціи принадлежащія, деревья въ видѣ жердей съ самымъ малымъ количествомъ зелени, на станціяхъ кондукторъ кричалъ deux или trois minutes d'arrêt! однимъ словомъ, наслажденій и удобствъ путь нашъ представлялъ очень мало. Я уже думалъ заснуть, завернувшись въ епанчу, о коей говорилось выше (а епанчею мнѣ служитъ пальто съ широчайшими рукавами), когда нѣсколько русскихъ словъ, произнесенныхъ около меня, тотчасъ же прогнали прочь и скуку и сонливость. Наши! наши! кто можетъ спать при словѣ наши! Точно, наши сидѣли наискосокъ отъ меня, въ лицѣ двухъ дамъ, довольно хорошенькихъ, одѣтыхъ очень богато. Къ довершенію всего, наши говорили по-русски обо мнѣ, обо мнѣ самомъ, не о Петербургскомъ Туристѣ и писателѣ, но о самой моей персонѣ, сидящей передъ ними. Одна даже назвала меня медвѣдемъ и скучнымъ сосѣдомъ, клянусь въ томъ моей честью. Другая, однако, была поласковѣе и даже нашла въ моемъ лицѣ сходство съ наружностью какого-то monsieur Эдгара. Никакой Эдгаръ не можетъ быть дуренъ собою, подумалъ я и мысленно охорашивался.
   Но другая дама сразила меня окончательно.
   -- Ты мастерица находить сходство: этотъ китъ не годится и въ дворники къ Эдгару.
   Я подивился безвкусію дамы, но вмѣстѣ съ тѣмъ долженъ былъ вынужденно сознаться, что она очень хорошо и чисто говорила на русскомъ діалектѣ.
   -- Какая ты вѣтреница, быстро перебила ее другая моя сосѣдка: -- ну, а если онъ понимаетъ по-русски?
   -- Онъ ничего не разумѣетъ, у него и лицо такое глупое.
   -- А какого рода можетъ-быть этотъ господинъ? Вѣдь онъ сидитъ въ первомъ классѣ.
   -- Какой нибудь французскій офицеръ -- пѣхотный, отвѣчала моя гонительница, бѣгло взглянувши на мою, такъ украшающую меня, бородку.
   -- Быть не можетъ, перебила другая дама, почему-то вспыхнувъ при намекѣ на пѣхоту, очевидно лукавомъ.-- Французъ вѣрно бы развлекалъ насъ разговоромъ.
   -- Ну, такъ испанецъ, въ родѣ друга твоей тетушки.
   -- Ахъ! что оказался сидѣльцемъ изъ магазина? И обѣ дамы захохотали.-- Однако, какая ты злая, Nadine, продолжала говорить та же дама.-- Тебѣ никого не жалко. Что тебѣ сдѣлала бѣдная старуха? ты ее при всѣхъ еще вчера попрекала испанцами!
   Тутъ обѣ дамы затѣяли частный разговоръ, изъ котораго можно было заключить, что онѣ обѣ порядочно веселились въ Парижѣ, были знакомы съ французскими семействами, везутъ съ собой бездну поклажи и питаютъ великую любовь къ молодымъ людямъ изъ парижскаго общества. Обѣ были порядочными кокетками, какъ и слѣдуетъ въ молодые годы, обѣ, безъ сомнѣнія, оставили въ Парижѣ много влюбленныхъ, но за то обѣ чуть-чуть не влюбились въ свою очередь. Блистательная наполеоновская гвардія заинтересовала ихъ обѣихъ, одной почему-то нравился полкъ зуавовъ, пѣхота,-- тогда какъ другая увлекалась конно-егерями.
   -- Когда-то мы опять побываемъ въ Парижѣ, chère, говорила дама, казавшаяся покротче нравомъ.
   -- Я думаю, что на будущее лѣто снова пріѣду, отвѣчала Nadine.-- Мой мужъ вѣдь какъ ужь кажется глупъ, а и ему полюбилось въ Парижѣ.
   -- То-то онъ и не захотѣлъ проводить насъ. Вотъ теперь и сиди наединѣ съ этимъ глупымъ испанцемъ. Я думаю, что испанцы должны быть всѣ такіе. А знаешь, Nadine, это жалко, что въ Парижѣ офицеры не носятъ военной формы.
   -- Да, тебѣ бы чалму и красные панталоны.
   -- Жюль говоритъ, что офицеры не носятъ чалмы, это только солдаты.
   -- Жюль, я думаю, служитъ гдѣ нибудь въ конторѣ, а не въ гвардіи (смирная дама разсердилась). Скорѣе твой сантиментальный Эдгаръ называетъ себя ротмистромъ, chef d'éscadron. Я думаю, онъ и на лошадь сѣсть не умѣетъ.
   -- Я его видѣла на лошади и въ полной формѣ.
   -- Гдѣ же, когда? съ любопытствомъ спросила дама посмирнѣе.
   -- Когда хоронили того министра, помнишь, въ прошломъ мѣсяцѣ, какъ его? въ Петербургѣ еще была такая кондитерская.
   -- Вольфъ и Беранже.
   -- Да, да, Беранже; а можетъ быть и Вольфъ. Все равно. Я жила въ Отель дю-Лувръ, помнишь -- окно съ балкономъ. Утромъ какъ-то слышу на улицѣ шумъ, топотъ лошадей, что-то меня подтолкнуло. Думаю, ужь не революція ли. Я вышла на балконъ, смотрю, ѣдутъ кирасиры, драгуны, гусары, que sais-je. Было очень любопытно. Сзади всѣхъ ѣхалъ одинъ чудесный полкъ, въ красныхъ панталонахъ, голубыхъ курточкахъ съ серебромъ, въ маленькихъ фуражкахъ съ козырьками. Когда полкъ поровнялся съ балкономъ, одинъ офицеръ отсталъ отъ прочихъ... Chère amie, этой минуты я долго не забуду...
   -- Браво, браво, перебила сосѣдка Nadine: -- ты такъ хорошо говоришь, что сосѣдъ нашъ захлопалъ ушами.
   Я дѣйствительно былъ очарованъ изложеніемъ дамы. Такой одушевленной рѣчи, думалъ я, и въ русскихъ романахъ не встрѣтишь. Но едва ли я хлопалъ ушами: думаю, что это было сказано для красоты слога.
   -- Отвяжись отъ меня съ этимъ уродомъ, тономъ неудовольствія сказала Nadine.-- Коли тебѣ по вкусу испанцы, заговори съ этимъ -- вѣдь мы за границей.
   Колкость моей гонительницы навлекла на меня новыя охужденія. Будто желая оградить себя отъ ея нападковъ, смирная дама отозвалась о моей наружности и о моей неповоротливости такъ дурно, что я даже не рѣшаюсь передать словъ ея въ печати.
   Вскорѣ, однако, меня оставили въ покоѣ, и бесѣда приняла другое, отрадное направленіе.
   -- А знаешь, Nadine, говорила одна изъ дамъ, я съ удовольствіемъ вернусь изъ-за границы. Въ гостяхъ весело, а все какъ-то хочется домой. У насъ въ театрахъ просторнѣе. Потомъ всѣ знакомые придутъ съ визитомъ, опять начнутся середы, мужъ станетъ себѣ ѣздить въ клубъ, пойдетъ опять покойная жизнь. Что ни говори, а свое все какъ-то милѣе.
   Nadine не смотря на свой, очевидно, пылкій характеръ, вполнѣ согласилась съ подругой и даже растрогалась.
   -- Повѣришь ли, chère, до какой степени меня волнуетъ всякое воспоминаніе про Россію. Ты знаешь, что мужъ мой что ни день, то объѣстся, поваровъ мѣнялъ онъ въ Парижѣ поминутно, и все-таки часто говаривалъ онъ за обѣдомъ: "ахъ, хоть бы ломтикъ чорнаго хлѣба!" Мнѣ до этого дѣла нѣтъ, я къ кушанью равнодушна, однако на прошлой недѣлѣ я чуть не плакала, даже, просто, плакала. По всему Парижу не нашли чего мнѣ хотѣлось.
   -- Чего же тебѣ захотѣлось, Nadine?
   -- Мнѣ захотѣлось этой икры, какая у насъ въ Петербургѣ бываетъ. Не жидкой икры, а знаешь, той, чорной, въ кусочкахъ, Боже мой, какъ она по-русски?...
   -- Постой, постой, я помнила, какъ она, па... па...
   -- Па... па...
   -- Па... па...
   У обѣихъ дамъ на лицахъ выразилось страданіе. Я самъ испыталъ, во время моихъ литературныхъ занятій, до какой степени иногда тяжко приходится отъ забытаго слова. Право, въ иную пору, и при деньгахъ, бываешь готовъ дать сто рублей тому, кто его подскажетѣ.
   -- Па... па... да какъ же наконецъ зовется эта икра!
   И глаза m-me Nadine устремились на меня, словно допрашиваясь моего мнѣнія.
   Я не удержался и вскрикнулъ:
   -- Паюсная, паюсная икра, сударыни!
   Объ эфектѣ моихъ словъ не считаю нужнымъ распространяться.
   Глупый испанецъ, медвѣдь, китъ, чурбанъ внезапно заговорилъ по-русски. Интимная бесѣда милыхъ дамъ происходила передъ ихъ соотечественникомъ! Я кладу перо и отдыхаю: я не въ силахъ изобразить торжественности этого мгновенія.
   Къ общей радости, наши вагоны остановились передъ станціею, словно испугавшись того, что сію минуту произошло въ ихъ нѣдрахъ. "Huit minutes d'arrêt", прокричалъ кондукторъ зычнымъ голосомъ. Обѣ дамы мгновенно выпрыгнули и уже не появлялись, по крайней мѣрѣ въ моемъ вагонѣ.
  
   1857.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru