Дружинин Александр Васильевич
Сантиментальное путешествие Ивана Чернокнижникова по петербургским дачам

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Собраніе сочиненій
А. В. ДРУЖИНИНА

Томъ восьмой

(РЕДАКЦІЯ ИЗДАНІЯ Н. В. ГЕРБЕЛЯ)

САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ (Вас. Остр., 9 д., No 12)
1867

http://az.lib.ru

САНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ
Ивана Чернокнижникова по петербургскимъ дачамъ.

  

ОГЛАВЛЕНІЕ

   Глава I. Вступительная
   " II. Причины путешествія и краткій разговоръ съ привиденіемъ
   " III. Новая Деревня и дачникъ Шайтановъ
   " IV. Исторія о сапогахъ, пойманныхъ на удочку
   " V. Бритье бороды и свирѣпый господинъ въ цирульнѣ
   " VI. Эвтерпино угощенье или праздникъ вѣчно юной Киприды, съ отважными полетами безъ крыльевъ
   " VII. Продолженіе шестой главы, въ которомъ рѣшается участь моего сердца
   " VIII. Литературный вечеръ на Чорной рѣчкѣ
   " IX. Опыты девятилѣтней музы, или удивительный крошка, подающій большія надежды
   " X. "Сонъ въ зимнюю ночь", фантастическая повѣсть Льва Балдѣева.
   " XI. Новыя лица на литературномъ вечерѣ и опытъ прейсъ-куранта въ стихахъ
   " XII. "Ночь на кладбищѣ" -- эпизодъ изъ психологическаго романа "Четырнадцатый Козырь, или безголовое привидѣніе", соч. Анны Крутильниковой
   " XIII. Неожиданное нашествіе на сердце Чернокнижинкова
   Глава XIV. Литературный ужинъ, на которомъ герой является защитникомъ истины, обличителемъ лжи и обращаетъ на путь добродѣтели честное семейство
   " XV. Каменный островъ и новая встрѣча
   " XVI. Синьоръ Дей-Лабри-Нери и визиты по Каменному острову
   " XVII. Холостой обѣдъ и юные львы
   " XVIII. Королева дача и магнетическое явленіе
   " XIX. Закатъ солнца на Елагиномъ островѣ
   " XX. Наталья Николаевна и ея добрыя подруга
   " XXI. Крестовскій тракторъ
   " XXII. Морское сраженіе, абордажъ и пораженіе
   " XXIII. Неожиданная встрѣча
   " XXIV. Исторія трехъ молодыхъ джентльменовъ и посланіе ихъ къ жестокой красавицѣ, очаровавшей ихъ сердца
   " XXV. Суровый отшельникъ на берегу моря
   " XXVI. Исторія дачнаго отшельника, изъ которой читатель увидитъ, до какой степени опасна дружба съ вѣроломнымъ человѣкомъ
   " XXVII. Новыя приключенія и начало похода для освобожденіи трехъ похищенныхъ дѣвушекъ
   " XXVIII. Первое приключеніе при вступленіи въ Парголово
   Письмо Чернокнижникова, служащее окончаніемъ его похожденій
  

Глава I.
ВСТУПИТЕЛЬНАЯ.

Начало трудно -- слышалъ я не разъ...
* * *

   Нѣсколько недѣль тому назадъ, одинъ гражданинъ Соединенныхъ Штатовъ, на собственной своей шкунѣ, отъ нечего дѣлать, направилъ путь изъ какого нибудь Коннектикута прямо въ Сѣверную Пальмиру. Въ тридцать-три дня окончилъ онъ свое путешествіе и бросилъ якорь противъ Англійской набережной. Напрасно спутники уговаривали его скорѣе выйти на берегъ и посмотрѣть хотя Невскій проспектъ. Угрюмый американецъ пообѣдалъ на своей шкунѣ, говоря, что въ Петербургѣ вѣрно нѣтъ хорошаго ростбифа, потомъ легъ спать и, выспавшись хорошенько, наконецъ пошолъ осматривать нашу столицу.
   Но не такъ дѣлаютъ петербургскіе фельетонисты. Одинъ изъ нихъ въ такихъ словахъ изливалъ дань удивленія "красавцу Петербургу", воротившись въ него послѣ двухнедѣльной поѣздки въ Финляндію, которая была для него чѣмъ-то въ родѣ Австраліи.
   "Послѣдняя картина. И стою на Исакіевскомъ мосту. Утро. Нева. Городъ спитъ. Заря на небѣ. Дивный видъ! Биржа. Адмиралтейство. Прекрасенъ ты, спящій Петербургъ!"
   Истинно чудное описаніе! Какъ бы хотѣлось мнѣ, подобно художнику фельетонисту, начать мѣсто разсказа тамъ, гдѣ онъ кончилъ,-- то есть на Исакіевскомъ мосту или, по крайней мѣрѣ, на Троицкомъ. Но, увы! что можетъ происходить на мостахъ? Иногда съ нихъ бросались въ воду; но подобныя сцены хороши въ повѣсти при концѣ, а никакъ не въ началѣ.
   Къ несчастію, моему разсказу суждено начаться очень скромно и прозаически -- въ Гороховой улицѣ и тотчасъ же перенестись безвозвратно въ петербургскія окрестности. Петербургу принадлежитъ въ немъ самая малая роль...
   Дѣло было лѣтомъ, въ іюнѣ. Вечеромъ, часу въ седьмомъ, господинъ лѣтъ двадцати-осьми, мрачнаго вида, въ синей альмавивѣ, одна пола которой очень граціозно закинута была на плечо, и въ бѣлой шляпѣ съ большими полями, вышелъ изъ своей квартиры у Каменнаго моста и скорыми шагами направился къ Невскому проспекту.
   -- Извощикъ!
   -- Куда прикажете?
   -- На Минеральныя Воды.
   -- Два съ полтиной.
   -- Что ты, съ ума сошоль?
   -- А много ли по вашему?
   -- Цѣлковый.
   -- Шутишь, баринъ...
   -- Ну, а по твоему?
   -- Два съ полтиной.
   -- Заладилъ одно. А ты говори дѣломъ!
   -- Ничего меньше.
   -- Ну, полтора.
   -- Нѣтъ баринъ, на шилѣ далеко не уѣдешь. Ныньче вишь не простой день; весь народъ такъ туда и валитъ; цыганы, слышь, будутъ и музыка, и нѣмецъ на шару полетитъ, и фокусы разные....
   При этомъ описаніи мрачное лицо господина въ альмавивѣ озарилось рѣшимостью, и онъ лаконически произнесъ:
   -- Ну, два.
   -- Нѣтъ, баринъ, не такой день. У меня лошадь важная, да и извощиковъ почитай не осталось. Промѣшкаешь еще часъ, такъ и не найдешь...
   Лицо господина въ альмавивѣ выразило мгновенный испугъ. Онъ оглянулся кругомъ: извощиковъ порожнихъ дѣйствительно не было видно. Все неслось въ одномъ направленіи къ Троицкому мосту, и все, казалось, говорило: "горе тѣмъ, которые осуждены не видать волшебнаго праздника Эвтерпы съ отважными полетами безъ крыльевъ!"
   -- Съ четвертью, мрачно произнесъ господинъ въ альмавивѣ.
   Извощикъ тряхнулъ возжами, съ явнымъ намѣреніемъ удалиться.
   -- Стой! стой! быстро закричалъ господинъ въ альмавивѣ.
   Извощикъ остановился и готовился принять его на свои дрожки.
   -- Да я въ дилижансѣ за пятіалтынный доѣду, сказалъ господинъ въ альмавивѣ.
   -- Въ дилижанѣ?! повторилъ съ презрѣніемъ извощикъ.-- Да вы бы такъ и сказали, что въ дилижанѣ, и говорить бы нечего съ вами. Иные господа не ѣздятъ въ дилижанѣ. Два часа проѣдете, да еще, бываетъ, дилижанъ не туда и привезетъ...
   -- Лжошь ты! отчего не туда привезетъ?
   -- А попробуйте, такъ и увидите. Вотъ на дняхъ, спросите, баринъ, такой же какъ и вы, правда, пришолъ и сѣлъ въ дилижанъ -- нужно ему было туды, на Алсксандро-невскіе заводы -- да въ дилижанѣ и заснулъ; а пріѣхали -- проснулся, глядь: привезли его къ Троицѣ Сергію... Ха! Ха! Право!-- я же его оттуда и привезъ.
   -- Да онъ видно пьянъ былъ? сказалъ господинъ въ альмавивѣ.
   -- Пьянъ? Вѣстимо не трезвый; да вѣдь и съ трезвымъ развѣ не можетъ случиться? кто ихъ разберетъ! Деньги отдалъ, сѣлъ, такъ ужь тутъ нечего дѣлать -- поѣзжай. Вотъ попробуйте, сядьте, такъ, чего добраго, вмѣсто Минеральныхъ Водъ привезутъ на Кушелевку -- имъ все равно везти, коли деньги взяты. Вотъ и будетъ вамъ праздникъ!
   Послѣднее замѣчаніе извощика, несмотря на явную его нелѣпость, видимо испугало господина въ альмавивѣ, и онъ, не торгуясь болѣе, вскочилъ на дрожки и закричалъ мрачно:
   -- Ну, пошолъ, да живѣе, смотри!
  

Глава II.
ПРИЧИНЫ ПУТЕШЕСТВІЯ И КРАТКІЙ РАЗГОВОРЪ СЪ ПРИВИДѢНІЕМЪ.

  
   Есть многое, другъ Гораціо, на небѣ и на землѣ, что и не снилось нашимъ мудрецамъ.
Шекспиръ. ("Гамлетъ".)
   Немного можно встрѣтить людей, которые, съ умѣньемъ наблюдать собственную свою особу, соединяли бы великодушную рѣшимость откровенно и безъ утайки сообщать публикѣ плоды своихъ наблюденій. Я принадлежу къ числу этихъ немногихъ и думаю, что еслибъ мнѣ случилось совершить даже воровство или денное грабительство (чего мнѣ, какъ человѣку честному и съ добрыми правилами, конечно, совершить не приходилось), то и объ этомъ я не преминулъ бы довести до свѣдѣнія публики. Такая уже у меня натура, и этимъ качествомъ въ ней я много горжусь, можетъ быть, за недостаткомъ другихъ качествъ, которыми могъ бы гордиться. Настоящій разсказъ будетъ лучшимъ доказательствомъ, что это качество во мнѣ дѣйствительно замѣчательно, и если читателю не понравятся нѣкоторыя черты моего характера, то я прошу его вспомнить, что многіе люди, отлично имъ уважаемые, можетъ быть, явились бы ему не въ лучшемъ свѣтѣ, еслибъ, подобно мнѣ, раскрылись вполнѣ.
   Отрекомендовавъ себя въ первой главѣ, подъ видомъ господина въ синей альмавивѣ и гороховой шляпѣ съ большими полями (я дѣйствительно лѣтомъ постоянно ношу этотъ костюмъ и очень привязанъ къ нему за его немногосложность и величественность), я приступаю къ изложенію нѣкорыхъ подробностей, которыя необходимы для объясненія причинъ, побудившихъ меня къ моему странствованію, которое я намѣренъ здѣсь описать.
   Въ молодости моей былъ я одержимъ въ сильной степени страстью къ познаніямъ и немалое количество времени потратилъ на изученіе сокровенныхъ тайнъ чорной и бѣлой магіи. Я окружилъ себя разными старинными книгами, портретами и бюстами Каліостро и другихъ волшебниковъ, завелъ съ полдюжины чорныхъ кошекъ, пріобрѣлъ за дорогую цѣну чорнаго пѣтуха и, нарядившись въ длиннѣйшій чорный сюртукъ (употребленный впослѣдствіи на подкладку къ моей альмавивѣ), по цѣлому мѣсяцу не выходилъ изъ моей маленькой комнаты въ четвертомъ этажѣ Гороховой улицы. Единственной причиной, побуждавшей меня выйти изъ дому, было -- появленіе въ Петербургѣ какой нибудь новой гадальщицы, которыхъ и всѣхъ зналъ наперечотъ, или представленіе на Алсксандрынскомъ театрѣ какой нибудь пьесы, въ которой авторы обѣщали раскрыть чудеса волшебства и магіи. Впослѣдствіи я убѣдился, что ходить въ эти представленіи съ моей цѣлію только лишняя трата сапоговъ, и еще неприступнѣе заперся въ моей комнаткѣ. Такое самоотверженіе среди шумнаго Петербурга, представляющаго столько соблазновъ для молодого человѣка, конечно, удивительно, особенно читателю, не знающему еще, что въ карманѣ моемъ обыкновенно не водилось ни гроша,-- что, по добросовѣстности моей, я и спѣшу сообщить ему, дабы онъ неслишкомъ дивился моему самоотверженію. Чего искалъ я? Разумѣется, чего ищутъ всѣ подобные сумасброды -- счастія... И такова моя горькая судьба -- пока искалъ я этого призрачнаго счастія... любовь, это единственное и вѣрное счастіе человѣка,-- все труднѣе и труднѣе становилось мнѣ испытать ее... А между тѣмъ сердце заговорило свое; обольстительныя видѣнія тревожили мой сонъ, не давали мнѣ спокойно заниматься моими изслѣдованіями. Но гдѣ найти ту, которая могла бы пролить цѣлебный бальзамъ на раны моего сердца? Я же никуда не выходилъ изъ моего чердака, не видалъ никакихъ женщинъ, кромѣ беззубыхъ старухъ, шептавшихъ надъ водой и кофейной гущей... Наконецъ недостало силы терпѣть. Я началъ топить печку моими волшебными книгами, навязалъ кошекъ моимъ пріятельницамъ колдуньямъ, зажарилъ и съѣлъ чорнаго пѣтуха, котораго мясо оказалось твердо какъ кость, пересталъ вовсе заниматься чародѣйными науками. "Счастіе -- любовь!" сказалъ я самому себѣ и пошолъ искать любви. Но въ то время я уже порядочно одичалъ, раззнакомился со всѣми, и долго, бродя одиноко по улицамъ Петербурга, не находилъ я пищи своему голодному, жаждущему сердцу. Нескоро свыкся я опять съ людьми, сблизился съ нѣкоторыми старыми знакомыми. Но ихъ любовь, ихъ связи, основанныя на самолюбіи, на свѣтскомъ тщеславіи, на красивыхъ экипажахъ, съ блестящей упряжью и бѣшеными конями, на заморской извѣстности, или болѣе скромныя, менѣе продолжительныя, поддерживаемыя банкой помады,-- все это далеко не удовлетворяло меня, жаждущаго любви пылкой, возвышенной, никогда неугасающей. Надо признаться, что, долго просидѣвъ въ четырехъ стѣнахъ, я мало зналъ жизнь практически, и фантазія моя иногда разыгрывалась слишкомъ необузданно. Но гдѣ же взять той любви, какой жаждало мое сердце? Гдѣ найти ту, которая поняла бы меня... о, гдѣ, гдѣ? Съ этой мыслью я засыпалъ и просыпался, рыскалъ по Петербургу, разъѣзжалъ безъ надобности въ городскихъ каретахъ... Идеалъ мой не являлся... Наконецъ заснулъ я однажды, мучимый моими волнующимися мыслями, и странное, сверхъестественное нѣчто совершилось со мной. То была достопамятная ночь, которой я не забуду до конца жизни.
   Среди глубокаго сна я услышалъ голосъ, который явственно звалъ меня по имени. Послѣ троекратнаго призыванія, я проснулся, открылъ глаза и увидѣлъ передъ собой фантастическое существо, подобное тому вѣстнику счастія, какого ожидалъ я во времена моихъ долгихъ занятій магіей. Въ рукахъ его быль волшебный жезлъ, на головѣ огромный остроконечный колпакъ, вся одежда чорная, ниспадавшая складками до самого полу; глаза его ярко горѣли, подобно раскаленнымъ углямъ.
   -- Несчастный, проговорило видѣніе глухимъ, могильнымъ голосомъ:-- ты ли тотъ, котораго сердце жаждетъ любви, ищетъ и не можетъ найти существа, способнаго наполнить его высокой и безпредѣльною страстію?
   -- Тотъ несчастный передъ тобою, отвѣчалъ я трепещущимъ голосомъ: -- и, если ты можешь, скажи мнѣ, таинственное видѣніе, гдѣ найду я такую женщину?
   -- На дачахъ! быстро, однозвучно произнесло видѣніе и медленно начало удаляться.
   -- Постой! закричалъ я, раздирающимъ голосомъ.
   Видѣніе снова приблизилось.
   -- Если ты такъ добръ, то скажи, гдѣ именно найду я...
   -- На дачахъ! нетерпѣливо повторило видѣніе, грозно махнувъ жезломъ.
   -- Но гдѣ? Петербургъ окружонъ дачами. Гдѣ именно? на Крестовскомъ, на Аптекарскомъ? или въ Полюстровѣ? можетъ быть въ Парголовѣ, но въ которомъ?
   -- На дачахъ! прервало меня видѣніе съ видимымъ гнѣвомъ, и когда я снова желалъ возобновить мои вопросы, оно приблизилось ко мнѣ съ яростію, глаза его страшно сверкнули, жезлъ мелькнулъ надъ моею головою.
   Я быстро скользнулъ подъ одѣяло, и видѣніе исчезло...
   Проснувшись часу въ двѣнадцатомъ утра съ тяжолой головой и припомнивъ мой странный сонъ, я отнесъ его къ тѣмъ бреднямъ раздражоннаго воображенія, которыя въ послѣднее время довольно часто наполняли мою голову. Но на другую ночь видѣніе повторилось. Я ждалъ третьей,-- видѣніе и въ третью ночь повторилось.
   Тогда рѣшился я не пренебрегать совѣтомъ таинственнаго существа и, просидѣвъ дома въ сильномъ волненіи до шести часовъ вечера, вышелъ въ моемъ плащѣ и бѣлой шляпѣ на улицу, горя нетерпѣніемъ начать мои поиски.
   Я рѣшился начать ихъ съ Искусственныхъ Минеральныхъ Водъ, гдѣ въ тотъ вечеръ готовилось одно чрезвычайное увеселеніе...
  

Глава III.
НОВАЯ ДЕРЕВНЯ И ДАЧНИКЪ ШАЙТАНОВЪ.

(Эпиграфа не пріискано.)

   У зданія Минеральныхъ Водъ было много публики; дамы и кавалеры, словно муравьи, брели по широкому лугу, останавливались передъ дверьми заведенія и отходили прочь съ явными признаками неудовольствія. Я подошолъ къ кассѣ.
   -- Праздникъ отложенъ, слышалось въ толпѣ
   -- Вотъ тебѣ и воздушный шаръ! говорила дѣвушка, со вздернутымъ носикомъ, бойко посматривая во всѣ стороны.
   Я хотѣлъ заговорить съ ней -- и оробѣлъ. Читатель! не обвиняй меня: ты самъ былъ бы таковъ, еслибъ, къ несчастію, имѣлъ дурную привычку сидѣть часто за книгами. Вмѣсто дѣвушки съ бойкими глазками, я обратилъ рѣчь къ господину въ пальто,-- господину еще молодому, но плѣшивому до послѣдней крайности.
   -- Позвольте узнать... ба, ба, ба! Шайтановъ!
   -- Кто это? неужели Чернокнижниковъ? Да нѣтъ, какой бѣсъ его сюда потянетъ?
   -- Ты не ошибся: я Чернокнижниковъ.
   Мы обнялись.
   -- Пойдемъ ко мнѣ на дачу, сказалъ Шайтановъ: -- у меня двѣ комнаты въ Новой Деревнѣ,-- всякій день ночуютъ по десяти человѣкъ. Идемъ же.
   -- Отчего праздникъ отложенъ? спросилъ я.
   -- Да вѣтрено: боятся, что шарь залетитъ въ Ледовитое море.
   -- Стало быть нельзя итти въ садъ.
   -- Можно; тамъ показываютъ фокусы.
   -- Ну ихъ.
   -- Идемъ же ко мнѣ: я тебя познакомлю съ нравами здѣшнихъ жителей.
   Мы пошли въ бокъ, и скоро передъ нами открылось милое зрѣлище. Огромный рядъ миніатюрныхъ домиковъ, съ микроскопическими садиками, глядѣлъ мило и привѣтливо. Садики были такъ малы, что въ нихъ едва могли сидѣть четыре человѣка; тѣмъ не менѣе въ каждомъ почти изъ нихъ стоялъ зеленый столъ и хозяева дачи съ гостями, сидя подъ тѣнью развѣсистой акаціи, играли въ карты. Изрѣдка игра прерывалась, когда комаръ кусалъ одного изъ партнёровъ: тогда всѣ пускались ловить зловредное насѣкомое и тутъ же его убивали. Внутренность домиковъ съ крошечными крылечками, уставленными резедою и фіалками, видна была какъ на ладони; тамъ дѣти ѣздили верхомъ на палкахъ, дѣвушки играли на разстроенныхъ фортепьянахъ и молодые люди, изящно одѣтые, слѣдили за ихъ игрою. На заднемъ планѣ бродили горничныя: къ нимъ подъѣзжали два молодые человѣка въ короткихъ пиджакахъ; одинъ изъ нихъ выказывалъ все искусство записного волокиты, тогда какъ другой часто робѣлъ и безпрестанно удерживалъ своего веселаго товарища, говоря:
   -- Ну что, если сейчасъ выскочитъ какой нибудь усатый господинъ и насъ отколотитъ?
   Вся эта тихая, веселая, миніатюрная жизнь льстила моему воображенію; мнѣ такъ хотѣлось бы пожить въ одномъ изъ этихъ крохотныхъ домиковъ, наединѣ съ маленькою подругою души, гулять съ нею маленькими шагами въ уморительно маленькомъ садикѣ, пить кофе изъ маленькихъ чашечекъ и глядѣть, какъ рѣзвятся маленькія дѣти въ маленькихъ башмачкахъ и маленькихъ шляпкахъ съ перьями. Шайтановъ шолъ возлѣ меня и объяснялъ мнѣ всѣ достопримечательности Новой Деревни.
   Первая рѣдкость, которую мы встрѣтили, заключалась въ слѣдующемъ: въ одномъ палисадникѣ, подъ деревомъ, лежалъ красивый и толстый старикъ въ сѣрой шляпѣ, застегнутомъ пальто, въ перчаткахъ и съ палкою въ рукѣ. Онъ спалъ крѣпкимъ сномъ, а около него рѣзвилось около полдюжины дѣвочекъ, изъ которыхъ двумъ было лѣтъ по четырнадцати. Дѣвочки забавлялись тѣмъ, что прыгали черезъ старика, какъ черезъ барьеръ, что ни мало не тревожило его сна.
   -- Этотъ господинъ весьма замѣчателенъ, сказалъ мнѣ мой пріятель.-- Фамилія его Балаболкинъ. Онъ отличается тѣмъ, что, переселившись на дачу, далъ себѣ честное слово для здоровья вставать въ пять часовъ утра, гулять поминутно и не спать послѣ обѣда, тогда какъ въ Петербургѣ онъ имѣлъ обыкновеніе вставать въ десять и всегда отдыхать, пообѣдавши. Онъ свято исполняетъ данное обѣщаніе: всякое утро его расталкиваютъ на зарѣ, надѣваютъ на него шляпу и проталкиваютъ въ Строгановъ садъ. Тамъ онъ гуляетъ и борется со сномъ цѣлое утро, наконецъ падаетъ гдѣ нибудь подъ деревомъ и, не имѣя силъ противостоять Морфею, тотчасъ же засыпаетъ. Тоже происходитъ и послѣ обѣда, и тѣмъ скорѣе, что господинъ Балаболкинъ. любитъ покушать съ рѣдкимъ апетитомъ. Вся разница въ томъ, что послѣ обѣда онъ отправляется въ свой палисадникъ съ твердымъ намѣреніемъ гулять -- и засыпаетъ тамъ, не выпуская изъ рукъ дорожнаго посоха. Дѣти съ сосѣднихъ дачъ такъ къ этому привыкли, что всегда черезъ него прыгаютъ.
   -- А это что за толстая дама, которая сидитъ на балконѣ и что-то пишетъ, а потомъ глубоко вздыхаетъ?
   -- Тсс... проходи тише... больше шагъ... Ну, прошли, слава Богу.
   -- Вѣрно старая дѣва?
   -- Именно, и къ тому же женщина-писательница; зовутъ ее Анной Крутильниковой; стихи ея ты вѣрно читалъ. Дачная жизнь вредно на нее дѣйствуетъ: я зналъ ее въ Петербургѣ, гдѣ она вела себя скромно, знала себѣ цѣну, не имѣла претензій на красоту, цѣлый день читала книги и никого не трогала. А переѣхала на дачу, такъ родные не узнаютъ, а мы просто отъ нея бѣгаемъ. То и рѣчи, что о живительномъ вліяніи весны, о сродствѣ душъ, о томъ, что нужно еще любить, пока не охладѣло сердце... Ну, просто, сама вѣшается на шею...
   -- Ну, а ты чего же зѣваешь?
   -- Да что, братецъ -- самъ видишь -- рожерь!
   И пріятель мой прищолкнулъ языкомъ съ выразительною ужимкою.
   Мы пошли далѣе и примѣтили странную группу. Молодая и довольно красивая женщина шла впереди насъ. Около нея шли двое мужчинъ: одинъ изъ нихъ былъ одѣтъ въ жолтенькія холстинныя панталоны и тоненькій батистовый сюртучекъ,-- однимъ словомъ, костюмъ его показался бы слишкомъ прохладнымъ и въ самой Гаваннѣ. Но петербургскій вечеръ былъ довольно свѣжъ, и у легко одѣтаго господина зубъ не попадалъ на зубъ. Онъ дрожалъ отъ холода, размахивалъ руками и вертѣлся во всѣ стороны, стараясь согрѣться. Рядомъ съ нимъ, тоже дрожа, шолъ человѣкъ въ пальто, повидимому, только что выкупавшійся: лицо его было сине, волосы мокры; онъ кашлялъ и щолкалъ зубами какъ волкъ.
   -- Который вы разъ выкупались сегодня? спросила его дама.
   -- Семнадцатый, отвѣчалъ синій господинъ, дуя въ свои сжатые кулаки.
   -- Ты погубишь свое здоровье, замѣтилъ человѣкъ въ батистовомъ сюртукѣ.
   -- Вотъ что выдумалъ! вода есть лекарство отъ всѣхъ болѣзней. Надо купаться девятнадцать разъ въ сутки, ни болѣе, ни менѣе. Да что ты какъ плантаторъ вырядился весь въ батистъ?
   -- Мужъ мой лечится воздухомъ, отвѣчала дама.
   -- Сумасшедшій! замѣтилъ любитель купанья.
   -- Нѣтъ, не сумасшедшій, перебилъ его легко одѣтый господинъ: -- сумасшедшій ты, а не я. Воздухъ долженъ возстановить мои силы -- не петербургскій воздухъ, а воздухъ здѣшній, воздухъ Новой Деревни. Нужно, чтобъ какъ можно менѣе было преградъ между нашимъ тѣломъ и токомъ воздуха, и вотъ почему до перваго октября я далъ себѣ обѣщаніе не носить ничего, кромѣ батистовыхъ сюртучковъ. Еслибъ я не боялся, что вы, профаны, начнете меня осмѣивать, я одѣлся бы еще легче...
   -- Ну, это довольно трудно, замѣтила дама, кусая губы.
   -- Одѣлся бы еще легче и ни днемъ, ни ночью не входилъ бы въ душную комнату... Слушай меня, другъ, брось свои купанья и слѣдуй моему примѣру. За это я могу тебѣ сообщить еще одно секретное средство для сохраненія здоровья...
   -- Какое это средство? съ жаднымъ любопытствомъ спросилъ дачникъ, успѣвшій въ теченіи одного дня быть семнадцать разъ въ купальнѣ.
   -- А вотъ увидишь.
   Передъ гуляющими открылся лужокъ, весь увлаженный росою и вечернимъ туманомъ. Крупныя капли воды были на каждой травкѣ. На этотъ-то лужокъ прыгнулъ господинъ въ батистовомъ нарядѣ. повалился на землю и съ живѣйшимъ наслажденіемъ принялся кататься по травѣ, до того, что платье его смокло и облипло около тѣла.
   -- Роса, роса -- вотъ истинная наша спасительница, повторялъ онъ ежеминутно: -- оттого мы и больны въ Петербургѣ, что тамъ нѣтъ росы на камняхъ!
  

Глава IV.
ИСТОРІЯ О САПОГАХЪ, ПОЙМАННЫХЪ НА УДОЧКУ.

  
   Бѣги, бѣги, зіосчаcтный! тебѣ нѣтъ спокойствія, нѣтъ уютнаго прибѣжища вь сихъ негостепріимныхъ мѣстахъ!
Матюринъ.
   Подивившись на обоихъ друзей здравія, которымъ, по всей вѣроятности, предстояло уходить себя еще до осени, мы подвинулись далѣе и увидѣли новую сцену. Двѣ телѣги, нагружонныя стульями и разною утварью, стояли около одной небольшой дачи, изъ которой продолжали выносить мебель. На одну телѣгу между прочимъ взгромождена была красивая лодка. Около возовъ суетился господинъ лѣтъ сорока, въ бѣломъ пальто, съ угрюмой и озлобленной физіономіей.
   -- Скорѣй, скорѣй! повторялъ онъ безпрестанно.-- Не хочу ни минуты оставаться здѣсь долѣе!
   -- Это что? спросилъ я моего пріятеля.-- Этотъ господинъ, кажется, перебирается уже съ дачи -- въ іюнѣ мѣсяцѣ!
   -- Ты не ошибся, отвѣчалъ Шайтановъ.-- Съ нимъ случилась престранная исторія, которую можно назвать исторіей о сапогахъ, пойманныхъ на удочку.
   -- Это очень интересно. Разскажи, пожалуста.
   -- Дѣло вотъ въ чемъ. Этого господина зовутъ Груздевымъ. Онъ страстный рыболовъ. Удочки у него такія красивыя, всѣхъ сортовъ: и донныя, и съ поплавками, и съ жерлицами. Переѣхалъ онъ сюда еще въ началѣ мая и съ той поры каждый день проводилъ на рыбной ловлѣ; заѣдетъ на середину рѣки, станетъ на якоряхъ, и то-и-дѣло таскаетъ преогромныхъ щукъ, окуней, лещей, даже не разъ вытаскивалъ лососокъ -- вотъ такихъ, по аршину: такъ, по крайней мѣрѣ, онъ разсказывалъ. Вставалъ ранехонько, такъ-что мы даже удивлялись, когда онъ успѣваетъ выспаться. Только и толкуетъ про свои удочки, про разныя наживки, жерлицы, черви-токари, красные черви... ну, заслушаешься! Послушать его, бывало, такъ зависть беретъ. "Что вы, говоритъ, только бьете баклуши, шатаясь взадъ и впередъ по деревнѣ, да не даете проходу горничнымъ, или спите, забившись въ свои конуры. Это ли сельская жизнь? Вотъ я..." и пойдетъ разсказывать, какихъ дивныхъ рыбъ онъ вытащилъ въ тотъ или другой день. А въ заключеніе созоветъ всѣхъ своихъ знакомыхъ и угощаетъ "плодами собственнаго лова". Рыба всегда у него дѣйствительно была превосходная, и пиры задавалъ онъ отличные раза по два въ недѣлю. Я тоже на нихъ бывалъ и не разъ дивился, какъ его онъ таскаетъ такихъ огромныхъ щукъ и лещей, тогда какъ намъ нейдетъ на удочку ничего, кромѣ дрянныхъ окунишковъ. Вотъ разъ поѣхали мы въ лодкѣ -- видимъ: стоитъ нашъ Груздевъ на якоряхъ, на самой серединѣ рѣки. Полдюжины удочекъ въ разныхъ направленіяхъ торчатъ надъ водой.
   -- Хорошо ли клюетъ? кричимъ.
   Отвѣта нѣтъ.
   -- Каково ловится?
   Тоже молчаніе, Подъѣхали мы ближе и видимъ: спитъ нашъ Груздевъ богатырскимъ сномъ, примостившись въ своей лодочкѣ. Мы захохотали -- не слышитъ; подъѣхали къ самой лодкѣ, заглянули въ сачокъ -- ничего. "Такъ вотъ какъ онъ удитъ! ай да рыболовъ!" подумалъ я и предложилъ компаніи съиграть съ нимъ штуку. Съ однимъ изъ нашихъ были запасные сапоги -- на случай если вымочатся, такъ чтобы передѣться и сухимъ выйти на берегъ. Счастливая мысль меня осѣнила.
   -- Пожертвуй, говорю пріятелю, сапогами!
   -- Да чтожь будетъ?
   -- А вотъ увидишь.
   Вытащилъ я одну удочку. Проткнулъ сапогъ крючкомъ, да еще узломъ захлеснулъ и по прежнему закинулъ лѣсу въ поду и укрѣпилъ палку точно такъ, какъ у него было. Потомъ вытащилъ другую удочку и сдѣлалъ тоже съ другимъ сапогомъ. Потомъ мы отъѣхали подальше, такъ чтобы ему насъ не было видно, и стали наблюдать. Нескоро онъ проснулся. Потянулъ одну удочку -- видитъ сапогъ; потянулъ другую -- опять сапогъ. Что ужь онъ тутъ подумалъ -- не знаю; только онъ долго старался отпутать крючки, да напрасно; я ихъ захлеснулъ мертвой петлей, а изорвать свои удочки ему видно жаль было,-- такъ онъ и подъѣхалъ къ берегу съ сапогами. Мы поскорѣй выбрались на берегъ и ждемъ. Вышелъ нашъ Груздевъ, привязалъ лодку, взвалилъ удочки съ сапогами на плечи и пошолъ деревней. Намъ того и надо было. Мы поскорѣй мигнули проходящимъ и многомъ разсказали, въ чемъ дѣло. Зрѣлище было великолѣпное. Съ тѣхъ поръ нѣтъ бѣдному Груздеву проходу. Кто ни встрѣтить его, всякой подсмѣивается, заводитъ рѣчь о сапогахъ; иные даже увѣряли, что онъ кормитъ своихъ гостей ухой изъ сапоговъ. Долго отшучивался Груздевъ, наконецъ терпѣніе его лопнуло, онъ перебранился со всѣми и вотъ теперь уѣзжаетъ съ дачи. Говорятъ, онъ бы съѣхалъ еще на прошлой недѣлѣ, да не было денегъ расплатиться съ рыбакомъ, у котораго набралъ онъ пропасть рыбы, когда подчивалъ насъ "плодами своей ловли".
   Когда Шайтановъ кончилъ эту назидательную исторію, было уже довольно поздно, и, поигравъ съ полчаса въ горѣлки съ горничными дѣвушками, которыя порядочно насъ поколотили, мы отправились домой.
  

Глава V.
БРИТІЕ БОРОДЫ И СВИРѢПЫЙ ГОСПОДИНЪ ВЪ ЦЫРУЛЬНѢ.

Впередъ, впередъ, моя исторья:
Лицо насъ новое зоветъ...
Пушкинъ.

   -- Разбуди насъ въ шесть часовъ утра, сказалъ Шайтановъ своему Памфилу,-- тогда какъ мы. утомившись, легли спать въ три часа ночи.
   "Зачѣмъ бы ему вставать въ шесть часовъ?" думалъ я: "зачѣмъ онъ меня подыметъ въ такую пору? Эхъ, еслибъ можно было поспать хоть до девяти... ну, да что жь съ этимъ дѣлать! хозяйская воля."
   Съ досадой проворочавшись до пяти часовъ, я заснулъ угрюмый и недовольный. Во снѣ я не видѣлъ ничего хорошаго; сонъ мой былъ нарушенъ приходомъ Памфила, уже открывшаго ставни.
   -- Который часъ? спросилъ я его, проклиная судьбу, не давшую мнѣ выспаться.
   -- Да перваго три четверти-съ.
   -- Что ты, съ ума сошолъ?
   Но на часахъ дѣйствительно было три четверти перваго.
   -- А баринъ всталъ?
   -- Никакъ нѣтъ-съ.
   -- Да какъ же онъ велѣлъ будить себя въ шесть часовъ!
   Памфилъ махнулъ рукою, какъ будто говоря:
   "Послушайся его, онъ и не то тебѣ наскажетъ."
   Дѣйствительно, Шайтановъ всталъ очень покойно, замѣтилъ, что съ завтрашняго дня надо вставать поранѣе, и что сегодня не стоитъ итти на службу.
   -- Экая у тебя бородища! сказалъ онъ, когда мы напились чаю: -- этакъ ты себѣ не найдешь здѣсь занятія для сердца.
   Дѣйствительно, еслибъ я имѣлъ талантъ того литератора, который еще такъ недавно на сорока страницахъ описывалъ, какъ плывутъ глыбы льду на Москвѣ-рѣкѣ, я бы описалъ видъ моей бороды на четвертый день послѣ приближенія къ ней бритвы, разсказалъ бы, какъ иные волоски стояли прямо и ровно, тогда какъ другіе начинали уже виться и не такъ кололись. Выбриться было не безполезно, и я спросилъ Памфила, гдѣ у нихъ бритвы.
   -- Въ мытьѣ-съ, отвѣчалъ служитель.
   -- Это что значитъ?
   -- Эхъ, ты невинная душа! заложены! со смѣхомъ замѣтилъ хозяинъ.
   -- Да кто же ихъ взялъ подъ закладъ?
   -- А здѣшній цирульникъ. Разочти, какъ выгодна ему эта спекуляція. Теперь онъ меня брѣетъ въ долгъ.
   -- Да гдѣ же цырульникъ?
   И мнѣ указали на конецъ Покой Деревни. Я пошолъ туда и скоро увидѣлъ изящную вывѣску, на которой одинъ щеголь, въ клѣтчатыхъ панталонахъ съ лампасами, пускалъ кровь какому-то господину, одѣтому съ таковымъ же дендизмомъ, а другой прицѣливался бритвой къ чьей-то намыленной физіономіи съ такимъ видомъ, какъ будто готовился съ разу отхватить у жертвы своей носъ. Черезъ минуту и сидѣлъ уже у новодеревенскаго Фигаро; щеки мои были намылены и носъ мой страдалъ между двумя грязными пальцами брадобрѣя.
   Въ лавкѣ сидѣли еще цырульница, помощникъ хозяина и намыленный человѣкъ съ пунцовымъ носомъ и геройскою наружностью. Всѣ эти лица вели между собой пріятельскій и, какъ сейчасъ увидитъ читатель, не лишонный любопытства разговоръ
   -- Такъ, такъ, Иванъ Ѳедосѣичъ, говорилъ пунцовый носъ,-- и при каждомъ его словѣ въ комнатѣ разливался запахъ спиртныхъ напитковъ; -- продайте мнѣ ваши бритвы; право, надоѣло ходить къ вамъ: послѣ вашего мыла прыщи по физіономіи такъ и гуляютъ.
   -- Не могу, лаконически отвѣчалъ цырульникъ, нещадно нацарапывая мой подбородокъ.
   -- Такъ купите для меня пару; я деньги, право, заплачу.
   -- Да будто у васъ своихъ нѣту? спросила жена цырульника, пріостановивъ свое вязанье.
   -- Были, Амалія Экбертовна, были у меня бритвы, да сестра -- знаете, Лукерья Петровна -- увезла ихъ въ деревню.
   -- Будто сестрица ваша брѣется? любопытно спросила нѣмка.
   -- Эхъ вы, куды хватили! Дѣло-то все было очень просто, какъ-то воротился домой, ну, знаете, подгулявши, да и забурлилъ немножко, взялъ бритвы въ руки, иду къ женѣ и сестрѣ да приговариваю: "ахъ, вы такія и этакія -- сейчасъ васъ зарѣжу!" Ну, извѣстное дѣло, меня связали, уложили спать, бритвы уложили въ сундукъ, да такъ, позабывши, и увезли.
   -- Вы шутите, сказала Амалія Экбертовпа.
   -- Ну, нѣтъ, что шутить! конечно, я ихъ люблю, да вѣдь выпито было порядочно. Такой анекдотъ со мной только разъ и случился...
   Пунцовый носъ съ достоинствомъ поднялся и, полюбовавшись въ зеркало своимъ выбритымъ подбородкомъ, раскланялся и вышелъ.
   Я вышелъ спустя двѣ минуты и увидѣлъ его почти у самой цырульни, занятаго разговоромъ съ дѣвушкой лѣтъ семьнадцати; она была красоты ослѣпительной, одѣта съ той изящной простотой, которая съ избыткомъ выкупаетъ недостатокъ кружевъ и брильянтовъ. И тутъ же подумалъ:
   "Не она ли?" и сердце мое сильно забилось.
   Съ выраженіемъ, совершенно несвойственнымъ его свирѣпой физіономіи, фіолетовый носъ говорилъ ей:
   -- Ну, ужь пожалѣете вы когда нибудь, что такъ жестоки съ добрыми людьми..
   -- Мнѣ ничего не надо, оставьте меня... а если что понадобится, я сама съумѣю найти...
   -- Полноте! что вы можете сдѣлать однѣ, безъ покровителей, безъ денегъ...
   -- Мнѣ не нужно денегъ, а понадобятся -- достану.
   -- Ха! ха! ха! ну, гдѣ вы достанете?
   -- А вотъ хотите, у меня завтра же будетъ пятьдесятъ цѣлковыхъ!
   -- Полноте... вы шутите! Ну, гдѣ вамъ ихъ взять? Пятьдесятъ цѣлковыхъ деньги не маленькія.
   -- А вотъ будутъ -- хотите?
   -- Я знаю вашего батюшку, да и у него сроду, я думаю, не бывало разомъ пятидесяти цѣлковыхъ.
   -- А у меня будутъ.
   -- Ну, ужь нѣтъ. И ручаюсь!
   -- Такъ будутъ же, непремѣнно будутъ! вспыхнувъ, настойчиво отвѣчала дѣвушка.-- Я вамъ докажу... Приходите къ намъ завтра и увидите...
   И она побѣжала прочь.
   -- Не будутъ! зловѣщимъ голосомъ прокричалъ ей вслѣдъ свирѣпый господинъ.
   -- Будутъ! будутъ! повторила дѣвушка, подпрыгивая и оглядываясь.-- Сегодня же вечеромъ!
   -- Бѣдное, бѣдное дитя! думалъ и, провожая ее глазами: -- гдѣ, какимъ образомъ думаешь ты достать къ завтрему пятьдесятъ цѣлковыхъ?...
   Средне мое было полно ею.
   -- Что это за дѣвушка? рѣшился я спроситъ у свирѣпаго господина.
   -- А вамъ на что? отвѣтилъ онъ грубо и устремилъ на меня такой взоръ, что изображенію моему живо представилась та сцена, по поводу которой бритвы его путешествовали теперь въ деревню; я невольно попятился.
   -- Я хотѣлъ бы знать...
   -- Много будете знать, скоро состарѣетесь... Да вамъ нужно, что ли?
   -- Нужно, очень нужно, подхватилъ я, ободренный надеждою.
   -- А нужно, такъ я вамъ и не скажу, холодно отвѣчалъ свирѣпый господинъ и пошолъ.-- Нужно... такъ вы никогда отъ меня не узнаете!
   -- Да я и спрашивать васъ больше не буду, отвѣчалъ я, самъ наконецъ разсердившись и тоже уходя въ противоположную сторону.
   -- Не будете? ну, тѣмъ лучше!
   И онъ исчезъ за угломъ.
   Читатель! на моемъ мѣстѣ ты самъ вѣроятно разсердился бы и отвѣчалъ, можетъ быть, еще хуже; но впослѣдствіи я увидалъ всю необдуманность моего поведенія и горько раскаивался. Увы! еслибъ я зналъ, что въ рукахъ этого свирѣпаго человѣка будетъ современемъ мое счастье, не такъ бы я долженъ былъ обойтись съ нимъ при первой встрѣчѣ...
  

Глава VI.
ЭВТЕРПИНО УГОЩЕНІЕ ИЛИ ПРАЗДНИКЪ ВѢЧНО ЮНОЙ КИПРИДЫ, СЪ ОТВАЖНЫМИ ПОЛЕТАМИ БЕЗЪ КРЫЛЬЕВЪ.

  
   Востокъ и югъ на сѣверъ ты призвалъ
(Изъ хвалебной оды.)
   Конечно, Александръ Македонскій былъ великій человѣкъ, да зачѣмъ же стулья-то ломать
Гоголь.
   Послѣ сцены, описанной въ предыдущей главѣ, мы только и дѣлали съ пріятелемъ моимъ, что бродили взадъ и впередъ по Новой Деревнѣ, въ надеждѣ встрѣтить поразившую меня дѣвушку. Но мы нигдѣ ея не встрѣтили и когда рѣшились кончить наши поиски, то оказалось, что намъ нѣтъ уже времени даже и пообѣдать: пора было отправиться на праздникъ.
   Когда мы пошли въ заведеніе Минеральныхъ Водъ, тамъ уже гремѣла музыка и толпы гуляющихъ бродили между столиками и скамейками, на которыхъ больно было сидѣть долго. Праздникъ назывался "Эвтерпино угощеніе или праздникъ вѣчно юной Киприды, съ отважными полетами безъ крыльевъ"... и, Боже мой! сколько народу со всѣхъ сторонъ стремилось принимать участіе въ этомъ угощеніи! Нѣкоторые изъ гостей дѣйствительно угощались крѣпительной влагой Вакха, остальные поглядывали на нихъ съ замѣтнымъ подобострастіемъ; но мнѣ было не до вина: мнѣ хотѣлось любви: что-то говорило, что въ этой толпѣ женщинъ, слушающихъ упоительную музыку, съ хлопаньемъ и припѣвами, мнѣ суждено отыскать ту, которая наполнитъ собою мое отжившее сердце. Кромѣ того, вина я потому не хотѣлъ пить, что у насъ съ Шайтановымъ денегъ было всего одинъ трехрублевый, а обладая такою малою суммою, поневолѣ будешь убѣгать вѣчно юнаго Бахуса.
   Итакъ, искусно драпировавшись альмавивою, я пошолъ между скамьями, внимательно оглядывая женскія головки... а сколько тутъ было хорошенькихъ головокъ! Тутъ была и мантилія, которой не могъ видѣть Выпивкинъ, не вздохнувши глубоко; тутъ была брильянтика, составлявшая счастіе многихъ Донъ Жуановъ, и Катишь, по своей живописи прозванная Эсмеральдою... Тутъ были и вы, лилія береговъ Чорной рѣчки, и вы, граціозная баронесса Д***, и вы, ни съ кѣмъ не сравнимая Z, съ которой такъ отрадно летать по гладко натертому паркету!... Но я вдаюсь въ тонъ разсказовъ изъ большого свѣта, забывая, что я всегда нападалъ на подобные разсказы. Однимъ словомъ, общество было избранное, зелень еще свѣжая, вѣтерокъ дулъ такъ пріятно, что я что-то замѣшкался въ какомъ-то уголку сада и немного опоздалъ въ залу, гдѣ пѣли цыгане.
   А тамъ происходило нѣчто неслыханное, пѣсни удавались превосходно, и каждая изъ нихъ повторялась троекратно. Когда Лиза окончила милую коровушку, въ которой такъ художественно выражена досада хорошенькой и лѣнивой молодицы на хозяйственные хлопоты, яростное браво потрясло своды комнаты. Одинъ господинъ до того былъ тронутъ, что дружелюбно глядѣлъ на совершенно незнакомыхъ людей и только смѣялся самымъ добродушнѣйшимъ образомъ; другой кинулъ букетъ, третій закричалъ: "Полюби меня!", требуя, чтобъ ему спѣли пѣсню подъ этимъ названіемъ. Но всего страннѣе было поведеніе двухъ низенькихъ и толстенькихъ господь въ пальто гороховаго цвѣта: они усѣлись на полу около эстрады и, измучивъ себя восторженными аплодисманами, залились горькими слезами.
   -- О чемъ вы плачете'? спросилъ ихъ я, вѣрный своему обыкновенію заговаривать съ знакомыми и незнакомыми.
   -- Мы не стоимъ этого! отвѣчалъ одинъ изъ нихъ, продолжая плакать.
   -- Чего вы не стоите? продолжалъ я, думая, что какъ нибудь невольно обидѣлъ чувствительныхъ пріятелей.
   -- Мы не стоимъ такой о насъ заботливости! хныкая перебилъ другой: -- такой праздникъ! такіе сюрпризы, такія пѣсни и еще шаръ впереди!... Нѣтъ, распорядитель праздника слишкомъ великъ для нашего желѣзнаго вѣка... мы не стоимъ его внимательности, мы не стоимъ его изобрѣтательности, его гостепріимныхъ праздниковъ!
   -- Мы не стоимъ, мы не стоимъ! повторилъ другой, вынимая изъ кармана платокъ, выпачканный табакомъ, и отирая имъ свои слезящіеся глаза: -- онъ чародѣй! онъ нашъ благодѣтель!
   Я всею душой сочувствовалъ благодарнымъ участникамъ "Эвтеринна угощенія"; можетъ быть, и я не отказался бы поплакать вмѣстѣ съ ними, еслибъ въ это время не раздался звонокъ, призывающій публику къ новымъ увеселеніямъ. Звонокъ тянулся долго и торжественно, нѣсколько разъ прекращаясь и снова возникая съ неслыханною энергіею...
   -- Это воздушный полетъ безъ крыльевъ! заговорила публика.
   -- Вѣрно воздушный шаръ! И всѣ ринулись къ выходу въ садъ, и черезъ минуту въ залѣ остались только два коротенькихъ господина. Они все плакали и упорно отказывались итти въ садъ, каждую минуту прославляя распорядителя фестиваля и безпрестанно повторяя: "нѣтъ, мы не пойдемъ смотрѣть на шаръ: этого слишкомъ много, мы не стоимъ этого!"
  

Глава VII.
ПРОДОЛЖЕНІЕ ШЕСТОЙ ГЛАВЫ, ВЪ КОТОРОМЪ РѢШАЕТСЯ УЧАСТЬ МОЕГО СЕРДЦА.

Передо мной явилась ты.
Какъ мимолетное видѣнье,
Какъ геній чистой красоты.
Пушкинъ.

   За толпою, я едва не опоздалъ къ воздушному шару. Вокругъ площадки, на которой были устроены всѣ приготовленія къ летанію безъ крыльевъ, уже волновалась публика, куря сигары, большею частію довольно дурныя. Я однако пробрался впередъ, осмотрѣлъ шаръ, бочки, лодочки и увидѣлъ господина въ узенькихъ панталонахъ и чорной триковой мантіи, усѣянной серебряными блестками. Ему-то и слѣдовало летѣть подъ облака; но онъ, кажется, вовсе не думалъ объ опасности, которая его ожидала, и выпивалъ съ наслажденіемъ четвертую рюмку зеленой водки, которая должна была придать ему бодрости и предохранять его внутренность отъ простуды. Около него стоялъ человѣкъ въ бутылочномъ фракѣ съ зелеными пуговицами и о чемъ-то говорилъ ему съ жаромъ: то былъ одинъ изъ главныхъ распорядителей праздника.
   -- Да такъ-таки, громко говорилъ артистъ въ чорной мантіи:-- отъ меня зависитъ теперь весь вашъ вечеръ! Вотъ захочу, да и не поѣду на шарѣ, а публика вся съ носомъ останется...
   И онъ подперъ себя въ бока обѣими руками, кокетливо глядя на зрителей.
   -- Что вы? что вы? говорилъ кто-то:-- нельзя, нельзя! я ужъ написалъ о томъ, что вы летали и статья набирается въ типографіи! Еще бы не летѣть,-- этого быть не можетъ!
   -- Вотъ какъ! иронически возгласилъ воздухоплаватель, взлѣзая въ лодочку шара и показывая видъ, что ему желательно говорить съ публикою; -- почтеннѣйшіе зрители!..
   -- Что такое, что такое?... И зрители съ шумомъ, толкая другъ друга, прихлынули ближе къ оратору.
   -- Почтеннѣйшіе зрители! началъ онъ, нѣжно улыбаясь: -- и хотѣлъ летѣть подъ облака, вы сошлись на меня смотрѣть; но подумайте, что станется со мной, если перемѣнится погода и подымется вѣтеръ. Я погибну въ волнахъ и хищныя птицы растерзаютъ мои члены! А жизнь такъ хороша, земля такъ прекрасна, угощеніе Эвтерпы такъ мило, нашъ распорядитель даетъ такіе превосходные праздники, что мнѣ, по совѣсти говоря, не хочется разстаться съ землею и летѣть въ страны пустыя, безлюдныя, безъизвѣстныя.
   Публика закричала браво, думая, что артистъ только остритъ, но что въ самомъ дѣлѣ онъ вовсе не намѣренъ отказаться отъ воздухоплаванія. Каково же было ея изумленіе, когда господинъ въ мантіи, произнеся свою рѣчь, спрыгнулъ съ подмостокъ, какъ змѣй проскользнулъ мимо толпы и бѣгомъ бросился бѣжать по направленію къ Чорной рѣчкѣ.
   -- Держите его! держите! кричали зрители.
   -- Ловите, ловите обманщика! вопіялъ опять кто-то: -- я написалъ въ журналъ, что онъ ужь летѣлъ, и статья набрана.
   Человѣкъ въ бутылочномъ фракѣ стоялъ, задумчиво нагнувъ голову, и, по видимому, мало обращалъ вниманія на ропотъ публики и неудавшееся воздухоплаваніе. Въ позѣ его и глазахъ видны были находчивость и увѣренность въ своихъ неистощимыхъ средствахъ. Когда неудовольствіе публики достигло своего апогея, онъ кротко подошелъ къ шару, снова слегка нагнулъ голову и сказалъ эти короткія слова;
   -- Минуту терпѣнія -- и все будетъ устроено.
   -- Воздухоплавателя! раздалось между зрителями: -- сажайте его на шаръ, садитесь сами.
   -- Вмѣсто воздухоплавателя, снова началъ бутылочный фракъ: -- у насъ на шарѣ полетитъ молодая и прелестная дѣвушка.
   И онъ исчезъ съ этими словами.
   -- Браво! браво, бррррраво!!! закричали зрители. Но всѣхъ болѣе послѣдними словами чародѣя поражена была моя собственная особа. "Какъ!-- думалъ я -- женщина, созданіе слабое и прелестное, рѣшается на такую отважную мѣру! молодая дѣвушка рѣшается исчезнуть на время въ заоблачныхъ пространствахъ, пренебречь всѣми благами міра и взлетѣть на воздухъ! О, недаромъ, я читалъ въ книгахъ, женщинъ называютъ вѣтренницами, а сочинители аристократическихъ повѣстей придаютъ имъ еще титулъ воздушныхъ!"
   Какъ бы то ни было, я горѣлъ нетерпѣніемъ, кровь кипѣла и сердце билось. И вотъ оно сжалось... наступила торжественная минута,-- минута, рѣшившая собою мою участь и отразившаяся въ поступкахъ всей моей жизни.
   Раздалась торжественная музыка, и шаръ заколыхался. Изъ какого-то нарочно устроеннаго уголка около подмостокъ вышелъ господинъ въ бутылочномъ фракѣ. Лицо его сіяло добродушіемъ и удовольствіемъ. Онъ велъ за собой смѣлую воздухоплавательницу, въ образѣ стройной семнадцатилѣтней дѣвушки въ бархатныхъ шальварахъ и атласной курточкѣ, съ сѣрою шляпою на бѣлокурой, кудрявой головкѣ.
   Но нѣтъ, то не была дѣвушка, то не была простая женщина. О, какъ казалось она, въ своемъ дебардерскомъ нарядѣ, выше и прекраснѣе всѣхъ этихъ зрительницъ, жеманно разсѣвшихся около музыки и въ умѣ не державшихъ того, что и молодая женщина можетъ изрѣдка, для общаго удовольствія, слетать на воздушномъ шарѣ! Она казалась отчасти коротконожкою; но глаза у ней были темные, ласковые, продолговатые. Я хотѣлъ бы, чтобы всѣ женщины въ мірѣ носили подобный костюмъ и имѣли ея полосы... но, впрочемъ, я не силенъ въ описаніяхъ; кромѣ того, я до сей поры растроганъ и не могу ни о чемъ говорить съ послѣдовательностію.
   Она вошла въ лодочку... я стоялъ возлѣ... глаза наши встрѣтились. Она покраснѣла, потомъ вздохнула, потомъ сложила руки на груди и робко стала глядѣть на восхищенную публику. Кто подавалъ ей цвѣты, кто совѣтовалъ ей выпить рюмку хересу или абсинту, кто кричалъ браво до того, что щеки у него сдѣлались краснѣй моркови. Мнѣ наступали на ноги, и я того не замѣчалъ, хотя имѣлъ на нихъ преогромныя мозоли, или мамзолеи, какъ говорилъ мой нѣмецкій учитель. Но всему есть конецъ, и мое созерцаніе кончилось.
   Не могу уже сказать, какъ произошелъ полетъ, кто подрубилъ канаты, съ какимъ чувствомъ проводила публика воздухоплавательницу. Помню только, что она бросала въ насъ цвѣтами и одинъ георгинъ упалъ мнѣ на носъ; помню и то, что когда я, поднявъ голову кверху, все еще глядѣлъ на шаръ, кто-то сбросилъ съ моей головы шляпу и она, подпрыгивая, покатилась по дорожкамъ. Помню, что всѣ хохотали въ то время, какъ я, подобравъ альмавиву, гнался за моею шляпою; но этотъ смѣхъ былъ смѣхомъ профановъ,-- никто изъ нихъ не зналъ, чѣмъ было полно мое сердце, когда я догонялъ мою шляпу.
   Судьба сердца моего была рѣшена. Я еще не сказалъ, кажется, что въ смѣлой воздухоплавательницѣ узналъ ту, которую видѣлъ утромъ у цырульни, и которая съ перваго взгляда произвела на меня такое сильное впечатлѣніе. Теперь она явилась мнѣ въ другомъ, болѣе привлекательномъ, болѣе торжественномъ свѣтѣ, и сердце мое было покорено окончательно и невозвратно. Но -- такова моя участь!-- едва нашелъ я ту, которой такъ долго искалъ, какъ уже она исчезла съ земли, исчезла въ воздушныхъ пространствахъ, и Богъ знаетъ еще, воротится ли. И если воротится, то будетъ ли моею? найду ли ее? узнаю ли, кто она?... До сей поры розыски мои были напрасны. Безуспѣшно спрашивалъ я, кто она, у хозяина, у пріятелей, даже у многихъ незнакомыхъ. Хозяинъ объявилъ, что онъ обязался держать имя ея въ секретѣ, прочіе отозвались незнаніемъ. Казалось одинъ свирѣпый господинъ, разгуливавшій по саду съ своимъ фіолетовымъ носомъ, зналъ тайну; но какъ подступлюсь я къ нему?
   Воротится ли она изъ воздушнаго пространства, и если воротится, узнаю ли я: кто она? все это еще для меня самого тайна..
   Буду ждать, буду искать, и дождусь ли, найду ли -- не замедлю сообщить читателямъ.
  

Глава VIII.
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ВЕЧЕРЪ НА ЧОРНОЙ РѢЧКѢ.

   -- Могу ли спросить, дядюшка, что это за люди?
-- Конечно, можешь, отвѣчалъ дядя.--Но только я не знаю, съумѣетъ ли кто отвѣчать тебѣ.
Вальтеръ-Скоттъ. ("Квентинъ Дорвардъ".)
   Читатель уже знаетъ, чтобъ ту минуту, когда воздушный шаръ, подымаясь все выше и выше, наконецъ превратился въ точку, едва замѣтную, я бросился какъ угорѣлый къ встрѣчнымъ и поперечнымъ съ вопросомъ: кто была смѣлая воздухоплавательница? Но я уже сказалъ, что никто не далъ мнѣ удовлетворительнаго отвѣта. Въ отчаяніи бродилъ я между скамейками, начинавшими уже пустѣть, и время отъ времени повторялъ свои вопросы. Наконецъ я подошолъ къ одной группѣ, и слухъ мой пораженъ былъ слѣдующими стихами:
  
   Прихожу на праздникъ къ чародѣю;
   Тьма народу тамъ уже кипитъ;
   За затѣей хитрую затѣю
   Чародѣй предъ публикой творитъ.
   Все въ саду торжественно и чудно.
   Хоръ цыганъ по старому нелѣпъ,
   Что же мнѣ такъ больно и такъ трудно,
   Отчего угрюмъ я и свирѣпъ?
   Ужь не жду сегодня ничего я,
   Мой восторгъ истраченъ весь давно:
   Я могу лишь воспѣвать героя --
   Какъ въ немъ все велико и умно!
   Онъ Протей! онъ истинный художникъ!
   Какъ его проказы хороши!
   И артистъ, и баризъ, и сапожникъ --
   Всѣ найдутъ здѣсь пищу для души!
  
   -- Превосходно, превосходно! воскликнулъ я, думавъ задобрить похвалой восторженнаго стихотворца, и вслѣдъ за тѣмъ предложилъ ему вопросъ о моей незнакомкѣ.
   -- Полноте! отвѣчалъ онъ дружелюбно. Ну, чего вы такъ заинтересовались ею? Стоитъ ли она, чтобъ такъ долго о ней думать? Жизнь широка и разнообразна. Нельзя долго отдаваться исключительно одному впечатлѣнію. Пойдемте лучше со мной: я васъ поведу на одинъ презанимателыіый вечеръ. Вашъ пріятель, Шайтановъ, котораго я знаю, сказалъ мнѣ, что онъ готовъ отправиться; но ему совѣстно оставить васъ... Мы рѣшились и васъ просить туда, и онъ теперь васъ ищетъ.
   При имени Шайтанова, я сталъ пристальнѣе всматриваться въ говорившаго и узналъ въ немъ того самаго господина, который полчаса тому назадъ настоятельно требовалъ воздухоплавателя, говоря, что онъ уже написалъ, что шаръ летѣлъ, и что статья его уже набрана. Въ ту же минуту подошелъ къ намъ Шайтановъ и отрекомендовалъ мнѣ его подъ именемъ Льва Иваныча Балдѣева. Оба они начали уговаривать меня отправиться съ ними на Чорную Рѣчку, гдѣ долженъ былъ происходить литературный вечеръ.
   Надежда -- не узнаю ли тамъ чего нибудь о моей таинственной незнакомкѣ, заставила меня согласиться, и мы отправились пѣшкомъ на Чорную Рѣчку.
   Скоро передъ нами замелькали такіе же, какъ и въ Новой Деревнѣ, маленькіе, красивые домики, расположенные по берегу узкой и грязной рѣчки, которую легко могъ перейти въ бродъ цыпленокъ. Но берега ея, поросшіе старыми деревьями, имѣли мѣстами миніатюрную привлекательность; все разстояніе между рѣчкой и линіей домиковъ не простиралось болѣе двухъ саженъ и было вымощено крупнымъ булыжникомъ, по которому безпрестанно взадъ и впередъ сновали экипажи, производя страшную пыль; тутъ же, по узенькимъ тротуарамъ, прохаживались любители позднихъ прогулокъ; домики были освѣщены, маленькіе садики и балкончики передъ ними наполнены были дачниками, изъ которыхъ многіе играли въ карты. По дорогѣ господинъ Балдѣевъ разсказалъ мнѣ, что ведетъ насъ къ Дормидону Филипычу Дубильникову,-- что Дормидонъ Филипычъ, проживъ на свѣтѣ слишкомъ пятьдесятъ лѣтъ, не обнаруживалъ никакого расположенія къ литературѣ, занимаясь съ успѣхомъ дубленіемъ овчинъ, въ одной изъ дальнихъ губерній, на собственномъ своемъ дубильномъ заводѣ, отъ котораго, вѣроятно, получилъ и свою фамилію, какъ вдругъ случилось непредвидѣнное обстоятельство: девятилѣтній сынъ господина Дубильникова, Митинька, неожиданно и негаданно, въ день именинъ своего родителя, прочолъ ему поздравительные стихи, имъ самимъ сочиненные, и стихи удивительные! Никогда еще въ день своихъ именинъ не былъ такъ обрадованъ господинъ Дубильниковъ; слезы умиленія ручьемъ текли изъ глазъ счастливаго отца. Стихи между тѣмъ начали ходить изъ рукъ въ руки, и гости Дубильникова единогласно объявили, что Митинька талантъ, что Митинька геній, если взять въ соображеніе его лѣта. Это обстоятельство совершенно измѣнило образъ жизни Дормидона Филипыча и всѣхъ прочихъ Дубильниковыхъ. Для образованія сына своего они рѣшились переселиться въ Петербургъ. Здѣсь стали они знакомиться преимущественно съ литераторами, задавать литературные вечера, и на этихъ вечерахъ "удивительный крошка" игралъ, разумѣется, не послѣднюю роль.
   -- Теперь, заключилъ Балдѣевъ:-- Дормидонъ Филипычъ одинъ изъ самыхъ ревностныхъ покровителей, меценатовъ, можно сказать, нашей литературы. Правда, онъ самъ понимаетъ мало въ искусствѣ, жена его еще меньше (она даже, говорятъ, читать позабыла); но я соглашусь лучше отдать свое произведеніе на судъ этихъ простыхъ питомцевъ природы, чѣмъ читать его передъ толпою своихъ собратій по ремеслу, изъ которыхъ каждый приноситъ на такія собранія всю свою жолчь и зависть и очень мало снисходительности. Да притомъ, вкусъ простыхъ людей часто бываетъ безошибочнѣе испорченнаго вкуса умниковъ, съѣвшихъ всю книжную мудрость... Я это знаю по собственному опыту. Впрочемъ, кромѣ самихъ хозяевъ, тамъ будетъ нѣсколько литераторовъ, съ которыми всякій, конечно, поставитъ себѣ за особенную честь познакомиться, съ важностью заключилъ нашъ путеводитель поправляя воротнички своей рубашки.-- Увѣряю васъ, проведете время очень пріятно.
   -- А главное, прибавилъ Шайтановъ: отлично поужинаешь. Это нехудо прибавить, потому что вѣдь мы сегодня не обѣдали! Дубильниковъ человѣкъ богатый и вѣрно накормитъ славно.
   -- Мнѣ вовсе не хочется ѣсть, поспѣшилъ я сказать, недовольный откровенностью моего пріятеля съ человѣкомъ, который меня въ первый разъ видитъ.
   -- Это жаль, что у васъ нѣтъ аппетиту, сказалъ господинъ Балдѣевъ.-- А я такъ нарочно сегодня не обѣдалъ, чтобы хорошенько напасть на ужинъ и вина, которыя у Дубильникова удивительно хороши.
   Это откровенное замѣчаніе новаго нашего знакомца успокоило мою щепетильность.
   -- Вотъ мы и пришли! сказалъ онъ, указывая на большой, ярко освѣщонный домъ, передъ которымъ толпилось множество народу...
   -- Боже мой! куда, въ какое общество я попалъ! Самъ ли я засидѣлся въ четырехъ стѣнахъ я не умѣю отличать людей, или эти люди, наконецъ, точно не были тѣмъ, за что ихъ считали! Нѣтъ, не ожидалъ я ничего подобнаго! Клянусь вамъ, я видѣлъ тутъ литераторовъ, которыхъ именъ никогда не встрѣчалъ въ печати, которыхъ существованія не могъ подозрѣвать, художниковъ, которые едва ли умѣютъ писать вывѣски мелочныхъ лавочекъ, артистовъ, какихъ никогда не приходилось никому видѣть ни на какой сценѣ. Самъ хозяинъ, глупѣйшій и добрѣйшій толстякъ, былъ въ восторгѣ отъ своего общества, поминутно рекомендовалъ мнѣ своихъ гостей, не забывая прибавить, при имени каждаго, "одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ талантовъ въ нашей литературѣ", "первѣйшій художникъ", и такъ далѣе. Хозяйка, толстая безжизненная старуха, съ головой, повязанной платкомъ, съ чорными зубами, тоже въ свою очередь шепеляла о томъ или о другомъ гостѣ: "важнѣйшій ахтеръ", "первѣющій стихотворецъ", "какіе пишетъ камеди, животики надорвешь, батюшка", и прочее. Умиленіе и восторженное самодовольствіе были разлиты въ простодушномъ лицѣ старушонки. Какія слова, какія выраженія, какія шутки я тутъ слышалъ! Тотъ наяриваетъ повѣсть, тотъ насандалилъ стихотвореніе, того отжарили въ какомъ-то журналѣ за романъ, тотъ собирается отлупить какого-то своего критика. Удивительно! Вся эта толпа шумѣла, острила, хохотала, хвастала и попивала водку и хересъ, которые съ самаго начала вечера были поставлены на балконѣ, на особомъ столикѣ. Какъ ни мало я зналъ людей, я наконецъ понялъ, что имѣю дѣло съ однимъ изъ тѣхъ несчастныхъ, которымъ надоѣло мирное и прибыльное занятіе своимъ ремесломъ, которыхъ подъ старость начала обуревать жажда извѣстности. И я догадался, что за люди окружаютъ меня, и какое побужденіе собрало сюда эту голодную и бездарную толпу грубыхъ льстецовъ... "Берегитесь, господинъ Дубильниковъ! Вотъ и слышу, васъ уже уговариваютъ открыть книжный магазинъ, издать сочиненіе такого-то и такого-то, сулятъ вамъ огромные барыши, титулъ двигателя литературы... Берегитесь! Вашихъ дубильныхъ заводовъ, со всѣми ихъ запасами овчины, не хватитъ и на одинъ годъ!" Такъ думалъ я, а между тѣмъ толпа продолжала шумѣть, пока наконецъ не пронеслось между нею громкое восклицаніе хозяина, восторженно повторенное многими голосами: "Митинька написалъ новое стихотвореніе". Какую радость выразили всѣ физіономіи, обратившіяся въ одну минуту къ лучезарному, круглому и глупому лицу счастливаго родителя!
   -- Съ него я начнемъ мы нашъ литературный вечеръ, сказалъ Балдѣевъ.
   -- Непремѣнно! съ чего же больше? подхватила толпа и двинулась въ комнату.
   Мнѣ было тяжело и непріятно. Однакожъ, я люблю, какъ вы знаете, наблюдать людей. Притомъ, не ошибаюсь ли я? Не ложное ли заключеніе вывожу? Кто мнѣ сказалъ, что всѣ эти люди бездарны? Нужно посмотрѣть поближе, нужно убѣдиться. Да и желудокъ, пустой въ теченіи цѣлаго дня, началъ поговаривать свое. Напасть на хересъ и закуску, которыхъ остатки виднѣлись еще на опустѣвшемъ балконѣ, и потомъ удрать изъ этой честной компаніи -- показалось мнѣ совершенно недобросовѣстнымъ.
   И я послѣдовалъ за другими въ комнату.
  

Глава IX.
ОПЫТЫ ДЕВЯТИЛѢТНЕЙ МУЗЫ, ИЛИ УДИВИТЕЛЬНЫЙ КРОШКА, ПОДАЮЩІЙ БОЛЬШІЯ НАДЕЖДЫ.

  
   Какъ бы возросшіе подъ яснымъ небомъ Греціи, убаюканные шумными всплесками зеленоводнаго Эгейскаго моря, внимавшіе и олимпійскому грому
и сладкому жужжанію пчелъ Гимета, эти стихи блеснули яркимъ лучомъ въ нашей литературѣ, будто для того, чтобъ еще болѣе показать намъ всю вялость и пустоту нашихъ обыденныхъ стихотворцевъ.
(Отеч. Зап. 1850. No 7.)
   Самая большая изъ комнатъ дачи г. Дубильниковыхъ была ярко освѣщена и вообще приготовлена такъ, какъ обыкновенно приготовляются комнаты для торжественныхъ чтеній. Я замѣтилъ только одно отступленіе: вмѣсто сахарной воды по бокамъ лампы симметрически поставлены были графины съ водкой и хересомъ.
   -- Это васъ поражаетъ, сказалъ мнѣ г. Балдѣевъ, замѣтивъ мое удивленіе.-- А между тѣмъ согласитесь, нѣтъ ничего проще; обыкновенно въ такихъ случаяхъ ставятъ сахарную воду; но если взять въ соображеніе робость, которую невольно чувствуешь, читая собственное произведеніе, то, я думаю, легко понять, почему отдано предпочтеніе хересу. Я обратилъ на это вниманіе почтеннѣйшаго Дормидона Филипыча, и съ той поры сахарную воду подаютъ только Митѣ. Кстати, вотъ и онъ. Посмотрите, что за умное и выразительное личико у этого мальчика.
   Я посмотрѣлъ и увидѣлъ ребенка лѣтъ девяти, бѣлокураго, одѣтаго въ бархатный пальто, красную рубашечку и жолтые панталоны. Лицо его было необыкновенно худо и зелено, и онъ. казалось, едва передвигалъ ноги.
   -- Отчего онъ такъ худъ? замѣтилъ я.-- Видно боленъ!
   -- О нѣтъ, не думайте! посмотрѣли бы вы, какой онъ былъ толстенькій и румяный. Но теперь онъ часто работаетъ ночью, а оттого немного ослабъ.
   -- Да, онъ любитъ работать, подхватилъ съ достоинствомъ отецъ.
   -- Если бы вы знали, говорила въ свою очередь матушка юнаго питомца музъ, Маланья Савишна: -- какъ онъ, бѣдненькій, всѣ эти дни работалъ, да и ночи иныя напролетъ сидѣлъ. Ажно жаль было!
   -- Бѣдный мальчикъ! онъ совсѣмъ заработался, повторяли гости...
   -- Посмотрѣли бы вы, продолжалъ Балдѣевъ, обращаясь ко мнѣ, но стараясь, чтобъ его слышали родители поэта, -- какъ здѣсь его любятъ. Когда онъ сядетъ писать ночью, никто изъ родныхъ не ложится спать; всѣ ходятъ на цыпочкахъ и только украдкой заглядываютъ въ дверь. Правда, онъ самъ худъ и блѣденъ, зато "его муза, какъ здоровое, румяное дитя, выросшее въ сельской природѣ, выступаетъ по среди блѣдныхъ, истощенныхъ дѣтей, съ которыми (хоть чтобы выдержать параллель) приходится сравнить произведенія другихъ поэтовъ школы гейневской, лермонтовской и проч.". Это не мои слова: это слова одного журнала, по поводу другого поэта, но они, какъ нельзя болѣе, идутъ къ нашему геніальному малюткѣ.
   -- Совершенно справедливо! подхватилъ г. Дубильниковъ, приближаясь къ намъ.-- Да, да... какъ видите, прибавилъ онъ, таща за руку своего Митю, на котораго больно было смотрѣть.-- Мой Митя не очень крѣпко сложенъ, но вы знаете: когда много тутъ (онъ указалъ на свой лобъ), тѣло никогда не бываетъ тучно...
   "Конечно, любезный другъ -- подумалъ я съ досадой -- и ты служишь тому яснымъ доказательствомъ: еслибъ у тебя было хоть сколько нибудь тутъ, ты никогда не позволилъ бы съ этихъ лѣтъ работать своему сыну, то есть безплодно убивать физическія силы и насиловать моральныя...
   Несчастный у меня характеръ! Не лучше ли мнѣ было прямо высказать это глупому старику, тѣмъ болѣе, что никто изъ этой толпы правды ему никогда не скажетъ? Мальчику угрожала неизбѣжная погибель. Но надо и то сказать: многіе ли рѣшились бм на моемъ мѣстѣ высказать эту очевидную истину?
   -- Ему жарко, сказалъ я только.-- Лучше бы снять съ него эту курточку и оставить его въ одной рубашечкѣ.
   -- Здѣсь есть дамы, возразилъ самодовольно г. Дубильниковъ: -- и Митя самъ никогда не согласится сдѣлать такую невѣжливость. Не правда ли, Митя?
   -- Такъ, па-пинь-ка. Какъ можно? Я итакъ въ одномъ паль-то А вотъ Левъ Иванычъ во фра-кѣ. Онъ тоже будетъ читать?
   -- Будетъ, душенька, будетъ, отвѣчалъ ему отецъ, глядя на меня такими глазами, какъ будто хотѣлъ сказать: мой сынъ, сударь, развитъ не но лѣтамъ,-- вамъ его учить нечему!
   -- Ай, воскликнулъ вдругъ ребенокъ плачущимъ голосомъ.-- Вонъ и Егоръ Егорычъ во фракѣ. И онъ будетъ читать?
   -- Будетъ, душенька.
   -- Такъ какже это?... возразилъ ребенокъ, смущенными глазами обводя толпу;-- всѣ будутъ читать во фракѣ, а я въ пальто... Нѣтъ, какже вы мнѣ не сказали...
   -- Ну, ничего, душенька.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! капризно возразилъ ребенокъ.
   -- Ничего, повторилъ отецъ, и гости, окружившіе Митю, тоже стали его уговаривать; но все было напрасно: ребенокъ раскапризничался, заплакалъ и непремѣнно хотѣлъ идти передѣваться...
   -- Ну, хорошо, передѣнься, душечка, сказалъ наконецъ родитель.
   -- Какой удивительный крошка! Какая деликатность! какая свѣтскость въ такія лѣта! раздалось по всѣхъ углахъ, когда увели Митю.-- Онъ теперь же свѣтскимъ человѣкомъ глядитъ!
   -- Да-съ, да-съ! повторялъ, весело потирая руки, г. Дубильниковъ.-- Не то, что мы-съ, прощелыги! Мы-съ, я вамъ доложу, до двадцати лѣтъ не знали, что такое фракъ, а къ гостямъ-съ и все выходили-съ въ халатѣ-съ... А вотъ онъ-съ: ну, извѣстно, не туды смотритъ.
   Глупый человѣкъ! какъ досадно было мнѣ его слушать!
   Черезъ четверть часа глазамъ моимъ представилось возмутительное зрѣлище. Митю, уже совсѣмъ ослабѣвшаго, вели подъруки мать и какая-то дѣвица съ распухшимъ лицомъ и чорными зубами. Онъ былъ одѣтъ совершенно какъ взрослый: въ синій фракъ, въ чорный шарфъ, доходившій почти до ушей, изъ котораго торчали накрахмаленные воротнички рубашки, украшенной кабаньей головой, чуть не съ голову самого Мити. На груди его неподвижно лежала золотая цѣпь; бѣлыя перчатки и лакированные сапоги довершали нарядъ маленькаго джентльмена. Движенья его были связаны; походка была неровная и безжизненная; голова, подпертая высокимъ галстухомъ, держалась прямо, не поворачиваясь ни вправо, ни влѣво.
   Странное чувство овладѣло мной при видѣ этого мальчика -- такое чувство, какое овладѣваетъ нами при видѣ умершаго, котораго ужо совсѣмъ одѣли и готовятся положить въ гробъ.
   -- Ну, теперь можно и читать, сказалъ отецъ.
   -- А пить будетъ? слабымъ голосомъ спросилъ маленькій джентльменъ, заложивъ одну руку за жилетъ, а другою придерживаясь за столъ, отъ слабости.
   -- Будетъ, будетъ, сказалъ отецъ.-- Маланья Савишна, вели, матушка, принести сахарной воды.
   -- Нѣтъ, зачѣмъ воды! воскликнулъ мальчикъ, и слезы навернулись у него на глазахъ: -- вѣдь прошлый разъ Іовъ Иванычъ пилъ хересъ, и всѣ пили хересъ... и мнѣ хересу...
   -- Крѣпко, душенька.
   -- Хересу, хересу! сердито воскликнулъ маленькій джентльменъ, готовый расплакаться.
   -- Ну, хорошо, душенька! сказалъ отецъ и шепнулъ своей супругѣ: сдѣлай ему съ водой.
   Воцарилось молчаніе; гости заняли свои мѣста; Митя сѣлъ у стола передъ лампой, съ важностію досталъ изъ кармана тетрадку и сталъ читать:
  
   Ферапонтъ овчину дубилъ
   И руку себѣ зашибилъ.
   Онъ сталъ овчину бранить,
   Когда руку стало сводить;
   А я скажу ему на то,
   Что онъ бранилъ ее ни за что!
   Такъ знай же ты, дѣтина.
   Что можетъ ушибить и овчина,
   Когда ты дуракъ
   И дѣлаешь не такъ.
  
   Посыпались браво и всякія другія похвалы.
   -- Несмотря на всю дѣтскую простоту содержанія, въ стихахъ нашего юнаго генія -- замѣтили вы это?-- вѣетъ тишиной и созерцаніемъ древнихъ! восторженно сказалъ мнѣ г. Балдѣевъ.-- Эти стихи, продолжалъ онъ: -- эти стихи, говоря словами того же журнала, "какъ бы возросшіе подъ яснымъ небомъ Греціи, убаюканные шумными всплесками зеленоводнаго Эгейскаго моря..."
   -- Совершенно согласенъ съ вами! прервалъ я: -- но не продолжайте: я знаю, что вы хотите сказать...
   Если и ты, читатель желаешь знать, что хотѣлъ сказать г Балдѣевъ. то тебѣ стоитъ только пробѣжать эпиграфъ настоящей главы...
   Родительница, упоенная стихами своего сына, не выдержала рыдала. Гости бросились обнимать Дормидона Филипыча, поздравляя его съ сыномъ-геніемъ. Потомъ стали просить Митю прочесть нѣкоторыя изъ прежнихъ его стихотвореніи для тѣхъ гостей которые еще ихъ не слыхали. Упоенный похвалами, Митя нѣсколько оживился, лицо и глаза его болѣзненно разгорѣлись. Все шло какъ нельзя лучше. Но при одномъ стихотвореніи Митѣ показалось, что его хвалили меньше, чѣмъ въ прошлый разъ хвалили Льва Иваныча, когда онъ читалъ свою оду, и Митя расплакался. Отъ слабости и отъ обиженнаго самолюбія плачь его скоро перешолъ въ истерическій; съ ребенка сняли платокъ, разстегнули ему рубашку, кропили его лицо водой; маленькій джентльменъ все плакалъ пуще и пуще, и наконецъ его унесли. Черезъ пять минутъ воротилась мать, объявила, что онъ заснулъ, и съ умиленіемъ разсказала, что онъ очень сердился, зачѣмъ ему при гостяхъ разстегнули рубашку. Всѣ были тронуты.
   -- Ну, теперь ваша очередь, сказалъ хозяинъ Льву Иванычу, ударивъ его по плечу.
   Левъ Иванычъ занялъ мѣсто противъ лампы.
   -- Выпейте хересу, выпейте хересу! кричали ему изъ толпы слушателей.
   Онъ выпилъ, и, доставъ тетрадь, съ разстановкой произнесъ:
   -- Мое новое сочиненіе называется: "Сонъ въ зимнюю Ночь".
  

Глава X.
"СОНЪ ВЪ ЗИМНЮЮ НОЧЬ", фАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВѢСТЬ ЛЬВА БАЛДѢЕВА.

Дѣйствительность иногда ужаснѣе вымысла.
* * *

   "Алексѣй Иванычъ возвратился домой очень поздно. Онъ былъ не въ духѣ. На него нашла чорная полоса. Цѣлую недѣлю онъ проигрывалъ въ преферансъ, но никогда счастіе не измѣняло ему такъ коварно и жестоко, какъ въ этотъ вечеръ. Каждую сдачу на рукѣ у него было не менѣе пяти взятокъ; но прикупка не прибавляла къ нимъ ни одной. Притомъ, у подручнаго почти всякій разъ находилъ онъ сильную контру; одинъ вистъ говорилъ пасъ, другой приглашалъ его, и ремизы Алексѣя Иваныча возрастали съ невѣроятной быстротою. Онъ проигралъ все, что было у него въ карманѣ; а въ карманѣ было у него все достояніе его. Нервы Алексѣя Иваныча были раздражены, жолчь взволнована. Онъ раздѣлся, сѣлъ въ кресло и задумался.
   "Такъ прошло около часу, и въ это короткое время Алексѣй Иванычъ какъ будто съизнова пережилъ всю свою жизнь. Мысли его летали далеко, но не принесли ничего утѣшительнаго! Настоящее представляло еще менѣе отрадъ. Дна уходили за днями въ страшномъ, ужасающемъ однообразіи. Поутру вставалъ онъ нехотя, съ болью во всемъ тѣлѣ, наскоро пилъ чай и спѣшилъ къ своей работѣ: тамъ просиживалъ до четырехъ часовъ; усталый и голодный потомъ онъ потомъ утолить жажду и голодъ въ кикомъ нибудь скромномъ заведеніи,-- послѣ обѣда курилъ самодѣлковую папироску, дремалъ, въ семь часовъ отправлялся къ пріятелямъ на преферансъ, а за полночь возвращался домой, къ себѣ, въ четвертый этажъ, взбираясь ощупью по темной лѣстницѣ и оступаясь на каждомъ поворотѣ. Всякій день мелькали предъ нимъ одни и тѣже предметы, встрѣчались одни и тѣже лица, слышались одни и тѣже голоса, такъ что Алексѣй Иванычъ, пораженный этимъ мертвымъ, механическимъ повтореніемъ, иногда останавливался вдругъ и въ испугѣ спрашивалъ себя: "что это: кажется, я уже слышалъ это вчера? Да теперь что: вчера или ныньче?" Дни смѣшивались передъ нимъ въ какомъ-то мутномъ туманѣ, и между чужимъ существованіемъ онъ иногда не умѣлъ отличить своего...
   "Впрочемъ, время отъ времени, выпадали дни, когда онъ выходилъ изъ своей странной летаргіи, или, лучше сказать, когда сію выводили изъ нея. Это обыкновенно случалось нечаянно. Вдругъ отворится дверь и войдетъ длинная фигура сапожника. Алексѣй Иванычъ идетъ по улицѣ и ни о чемъ не думаетъ, глядь -- передъ нимъ морщиноватая физіономія прачки. Онъ садится на извощика, а его за полу хватаетъ портной... Но ничто не пробуждало его такъ сильно къ жизни и думѣ, какъ проигрышъ. Тогда обыкновенно онъ оглядывался на самого себя, считалъ свои долги, размышлялъ о будущемъ, говорилъ, что онъ человѣкъ безчестный и безпутный, раскаивался и давалъ слово исправиться. День и два, пріятели его не видѣли. Онъ понижалъ свой обѣдъ на цѣлый рубль, съ твердостью отталкивалъ извощиковъ, не курилъ папиросокъ; но на третій, проработавъ часовъ до шести, Алексѣй Иванычъ садился на перваго лихача, летѣлъ къ Излеру, заказывалъ пятирублевый обѣдъ и пожиралъ его съ какимъ-то озлобленнымъ аппетитомъ. Потомъ шолъ онъ отыскивать партію преферанса и игралъ съ свободою человѣка, у котораго въ карманѣ нѣсколько тысячъ.
   "Алексѣй Иванычъ не былъ урожденцемъ Петербурга. Онъ пріѣхалъ въ него изъ провинціи. Тамъ онъ велъ жизнь нѣсколько иную: въ карты игралъ довольно рѣдко, общество женщинъ предпочиталъ мужскому, любилъ чтеніе, а иногда, отъ скуки, даже кое-что пописывалъ. Но въ Петербургѣ, въ короткое время, все измѣнилось. Женщины ужь его не занимали, къ книгамъ онъ почувствовалъ необъяснимое равнодушіе, и вообще все, что влекло за собой трудъ или размышленіе, стало пугать его какимъ-то неодолимымъ страхомъ. Здоровьемъ Алексѣй Иванычъ никогда не могъ похвалиться; но Петербургъ разстроилъ и послѣдніе остатки силъ. Алексѣй Иванычъ чувствовалъ это, но не лѣчился. Цѣли передъ нимъ не было впереди никакой; себя онъ не цѣнилъ слишкомъ дорого, и хотя смерть казалась ему еще безотраднѣе, чѣмъ жизнь, но отъ нерадѣнія и лѣни онъ никогда не думалъ беречь свое здоровье. Притомъ, медики только и совѣтовали ему, что Кавказъ, воды, "заграницу", теплый климатъ, не подумавъ, что для этого нужны деньги.
   "Просидѣвъ въ креслахъ часа полтора, Алексѣй Иванычъ всталъ, прошолся нѣсколько разъ по комнатѣ и наконецъ легъ спать. Сонь его былъ тревоженъ. Едва закрылъ онъ глаза, какъ уже стали ему сниться карты. Дамы, короли, тузы безпрестанно метались передъ глазами; въ глазахъ то и дѣло раздавались слова: куплю, пасъ, вистъ, ремизъ, вамъ ремизъ!... Алексѣй Иванычъ вздрагивалъ, раскрывалъ глаза и, поворачиваясь на другую сторону, всячески старался отогнать докучныя явленія; но они были неотразимы. Ему опять снилось, что онъ играетъ въ карты и проигрываетъ. Кажется, приходитъ вѣрная игра, можно даже объявить семь. Алексѣй Иванычъ объявляетъ игру просто -- и остается безъ двухъ, безъ трехъ. Кровь его волнуется, жаръ обдаетъ все тѣло. Онъ видитъ, что вокругъ него сидятъ какія-то страшныя, разбойничьи фигуры и говорятъ: "только не выиграй -- капутъ!" Руки его дрожатъ, сердце сильно бьется. Онъ берегъ карты и видитъ, что къ нему идетъ масть какъ на подборъ. Всѣ тузы, всѣ короли и дамы, и ихъ такъ много, что нельзя забрать въ одну руку; несмотря на то, онъ чувствуетъ, что долженъ проиграть -- и въ самомъ дѣлѣ -- хлопъ! одного туза убили, другого ведутъ подъ сюркупъ, третій куда-то исчезъ... "А-га! а-га!..." кричатъ со всѣхъ сторонъ. "Попали молодца!..." Въ жилку его! въ жилку!... Наточи-ка ножъ!... Вотъ такъ!..."
   "Алексѣй Иванычъ въ ужасѣ просыпается. Холодный потъ выступаетъ на его лицѣ. "Что за проклятый сонъ!" -- говоритъ онъ самъ себѣ и боится закрыть глаза. Тоска и страхъ овладѣваютъ его сердцемъ. Онъ старается думать о другихъ предметахъ, переворачивается со стороны на сторону и мало по малу опять погружается въ глубокую тьму дремоты, унося съ собой чувство глухой, необъяснимой тоски. И вотъ снится ему, что онъ лежитъ полумертвый, въ какой-то грязной и темной лачужкѣ. Нѣмая тишина окружаетъ его. Онъ хочетъ видѣть кого нибудь изъ своихъ знакомыхъ, кричитъ, зоветъ, но никто не является. "Неужели я долженъ умереть одинъ!" -- говоритъ онъ самъ себѣ съ озлобленнымъ отчаяніемъ -- и чувствуетъ, что вкругъ него шевелятся какія-то тѣни. Онъ присматривается къ нимъ, узнаетъ и леденѣетъ отъ ужаса: смертный одръ его окружонъ картами необъятной величины: валетъ червей, приложивъ руку къ сердцу, безсмысленно смотритъ ему въ глаза; дама трефъ, съ глупою рожей и кривымъ глазомъ, горестно подноситъ ему жолтый цвѣтокъ; король бубенъ величаво грозитъ жезломъ...
   "Алексѣй Иванычъ едва могъ проснуться. На груди его лежала давящая тяжесть. "Да будутъ прокляты карты! Я заигрался въ нихъ до послѣдней степени!" -- вскричалъ онъ въ вступленіи и рѣшился встать. Была глухая ночь. Алексѣй Иванычъ зажогъ свѣчу и не зналъ, что ему дѣлать. Положеніе его было тяжело и безвыходно; никакая книга, никакое занятіе, ни мысль, ни воспоминаніе не могли разогнать холодно-нѣмого отчаянія, въ которое болѣе и болѣе погружалась душа его... Казалось, въ немъ замерли всѣ струны жизни, и онъ только отвлеченно понималъ свое существованіе.
   "Я -- живое ничтожество -- думалъ онъ самъ съ собой, машинально расхаживая по комнатѣ -- во мнѣ дѣйствуетъ одинъ механизмъ, а жизни нѣтъ."
   "Сказавъ это, Алексѣй Иванычъ самъ испугался такой мысли и оглянулся на всѣ стороны, какъ бы ища себѣ отвѣта или опроверженія; но окружавшіе его предметы стояли молча и неподвижно. Алексѣй Иванычъ не шутя начиналъ бояться за свой мозгъ и какъ-то нечаянно взглянулъ въ зеркало. Къ немъ отразилось лицо человѣка, которымъ овладѣло глубокое и безнадежное страданіе, и ему стало жаль самого себя! Онъ отошолъ отъ зеркала свободнѣе... Жизнь прилила къ нему теплою струею. Ему стало стыдно, что онъ такъ малодушно и глубоко палъ въ своихъ собственныхъ глазахъ... И изъ за чего!... Изъ за какого нибудь ничтожнаго проигрыша! Неужели же за нимъ не осталось въ жизни ничего возбуждающаго и ободряющаго?
   "Стыдъ, стыдъ!-- говорилъ Алексѣй Иванычъ самъ себѣ: -- я еще молодъ; во мнѣ есть влеченія и силы... я еще могу... Но пусть я ничего не могу ни для себя, ни для другихъ, по крайней мѣрѣ я могу и долженъ существовать... Мало ли есть несчастливцевъ, страдающихъ больше меня... А мнѣ даже стыдно назвать себя ихъ именемъ, хотя въ сущности..."
   "Алексѣй Иванычъ замолчалъ. Ему показалось, что въ разсужденія его вкрадывается намѣренная, эгоистическая ложь, похожая на животное чувство самосохраненія. И онъ грустно подумалъ, до чего человѣкъ бываетъ жалокъ, безсиленъ и беззащитенъ! Отбросивъ отъ себя всякую думу, Алексѣй Иванычъ легъ на постель, потушилъ свѣчу и отдался на волю минуты... Ему сдѣлалось легче.-- Нервы его мало по малу успокоивались; тяжкая, давящая тоска перешла въ тихую, убаюкивающую грусть, безразличная тьма наводила сладкую дремоту, и онъ заснулъ наконецъ крѣпкимъ сномъ.
   "Но, разъ взволнованная, душа человѣческая, подобно морю, долго еще не можетъ успокоиться... На днѣ ея долго еще ходитъ тревожная зыбь, подымая и волнуя все, что таилось тамъ нетронутымъ съ давнихъ поръ..."
  

Глава XI.
НОВЫЯ ЛИЦА НА ЛИТЕРАТУРНОМЪ ВЕЧЕРѢ И ОПЫТЪ ПРЕЙСЪ-КУРАНТА ВЪ СТИХАХЪ.

  
   Этотъ человѣкъ мнѣ не нравится. Когда нибудь мы сойдемся съ нимъ на узкой дорогѣ и одному изъ насъ не сдобровать.
Лермонтовъ.
   Чтеніе г. Балдѣева прерывалось неоднократно одобрительными восклицаніями со стороны слушателей и частыми обращеніями къ графину съ хересомъ со стороны автора. Нужно еще замѣтить, что во время чтенія на минуту произведено было всеобщее замѣшательство появленіемъ новаго лица: то была женщина лѣтъ тридцати-осьми, съ угреватымъ и некрасивымъ лицомъ; судя по костюму, она была дѣвицей, а Шайтановъ досказалъ мнѣ остальное: то была та самая Анна Крутильникова, женщина-писательница, которую я уже имѣлъ однажды удовольствіе видѣть въ Новой Деревнѣ, и о которой сообщилъ уже читателямъ нѣкоторыя свѣдѣнія, заимствованныя отъ Шайтанова. Не могу умолчать здѣсь, что почти съ самаго появленія своего, едва успѣвъ окинуть глазами собраніе, г-жа Крутильникова тотчасъ же остановила взоръ свой на мнѣ и уже не сводила его съ моей особы во весь остатокъ вечера. По врожденной робости моей, такое исключительное вниманіе не могло не смутить меня, и смущеніе мое еще болѣе увеличилось неожиданнымъ появленіемъ таинственнаго лица, которое съ нѣкотораго времени наводило на меня невольный трепетъ въ соединеніи съ темнымъ и страшнымъ предчувствіемъ. Въ ту минуту, какъ хозяинъ возгласилъ, что теперь очередь за г-жей Крутильниковой, и старая дѣва вытащила изъ своего ридикюля огромную тетрадь, въ комнатѣ пронеслось всеобщее восклицаніе: "Копернаумовъ, Копернаумовъ идетъ!" И взоры всѣхъ устремились къ двери!
   -- Кто? спросилъ я у Балдѣева.
   -- Коперпаумовъ, отвѣчалъ онъ.-- Неужели вы его не знаете? это одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ людей нашего времени...
   -- Чѣмъ же онъ замѣчателенъ?
   Но я не получилъ отвѣта на свой вопросъ. Балдѣевъ уже стремился на встрѣчу новому лицу; я тоже пошолъ къ двери, и каково было мое удивленіе, когда въ новопришедшемъ я узналъ того самаго свирѣпаго господина, котораго видѣлъ уже въ новодеревенской цырульнѣ, и съ которымъ потомъ имѣлъ непріятный разговоръ на улицѣ. "Такъ это Коперпаумовъ!" подумалъ я и, признаюсь, не безъ нѣкоторой жолчи обратился къ г. Балдѣеву съ слѣдующими словами:
   -- Да чѣмъ же, скажите на милость, замѣчателенъ этотъ человѣкъ? развѣ тѣмъ, что можетъ выпить бочку вина, когда другой не справится и со стаканомъ?
   -- А хоть бы и этимъ, лаконически отвѣчалъ Балдѣевъ.
   Я началъ вслушиваться въ слова г. Копернаумова: рѣчь ето не отличалась ни остроуміемъ, ни изяществомъ, даже была довольно груба. Физіономія носила на себѣ всѣ признаки частыхъ возліяній Бахусу. Вдругъ взоръ его упалъ на меня. Я, признаюсь, смутился; онъ же какъ будто и не замѣтилъ меня, но въ разговоръ свой, совершенно не кстати, вставилъ вдругъ эту двусмысленную фразу: "ахъ, какъ у меня чешутся руки!", и при этомъ опять посмотрѣлъ на меня, потирая руки, а потомъ обратился къ начатому разговору и докончилъ свою рѣчь совершенію свободно. Въ теченіи вечера онъ нѣсколько разъ повторялъ эту фразу и каждый разъ при этомъ смотрѣлъ на меня, не забывая потирать руки. Я старался показывать, что ничего не замѣчаю, а между тѣмъ холодъ пробѣгалъ по всѣмъ моимъ членамъ. Но надо разсказывать по порядку.
   Въ то время, когда Крутильникова уже развернула свою огромную тетрадь и сдѣлала знакъ къ молчанію, хозяинъ вдругъ возвысилъ голосъ и произнесъ слѣдующую рѣчь:
   "Я прошу извиненія у всего собранія и у нашей достойной соперницы и наслѣдницы г-жи Раддклиффъ (вмѣсто Рэдклиффъ онъ произнесъ Радклифъ, какъ нѣкоторые вмѣсто Шекспиръ говорятъ Шакспиръ, и при этомъ указалъ на Анну Крутильникову) -- прошу извиненія, что на одну, только на одну минуту пріостановлю чтеніе, столь всѣми желанное. Старый мой другъ, Селивестръ Афанасьичъ Копернаумовъ, съ которымъ мы встарь того... вмѣстѣ торговлю производили, смастерилъ одно сочиненіе, которое давно желалъ я предъявить почтенному собранію литераторовъ. Да онъ все отвертывался...
   -- Не стоитъ читать, замѣтилъ Копернаумовъ.
   -- Погоди, не перебивай, твоя рѣчь впереди! возразилъ ему Дубильниковъ.-- Наконецъ, господа, онъ сегодня принесъ свою грамотку. Важнецкая штука! я такой и не читывалъ. Развѣ сынишка мой сочинитъ лучше, какъ выростетъ. Такъ вотъ теперь, господа, надо бить челомъ Селивестру Афинасьичу: пусть прочитаетъ. .
   Всѣ обступили Копернаумова съ просьбами. Онъ отговаривался. Я не могъ не улыбнуться при мысли, что можетъ сочинить гакой господинъ. Онъ тотчасъ же замѣтилъ мою улыбку, сказалъ поглядѣвъ на меня, что у него сильно чешутся руки, и съ совершеннымъ спокойствіемъ продолжалъ свои отговорки.
   -- Прочти, дружище! уважь! настаивалъ г. Дубильниковъ.
   -- Ну такъ и быть, сказалъ Копернаумовъ:-- только -- чуръ не смѣяться.
   -- Ужь читай, читай!
   Онъ сталъ читать...
  
   Я въ бурной юности моей
             Любилъ дѣвицу Вѣру,
   Но болѣе любилъ я Дрей-
             Мадеру.
  
   Любилъ я Аннушекъ и Лизъ,
             Шатался въ магазины,
   Но болѣе любилъ я изъ
             Долины (*).
  
   Есть у меня пріятель Клейнъ:
             Онъ любитъ корчить графа,
   А выпить развѣ дастъ вамъ Вейнъ-
             де-Графа.
  
   Въ жару восторга моего
             Читалъ я также Стерна,
   Но больше выпивалъ я Го-
             Сотерна.
  
   Карманъ мой сталъ какъ рѣшето,
             Лишился я профиту,
   Но съ горя выпивалъ Шато-
             Лафиту.
  
   Разъ чуть меня не дернулъ чортъ
             Проѣхаться по Рейну,
   Но выпить предпочелъ я Портъ-
             Вейну.
  
   Но, разъѣзжая по Руси,
             Отъ Нарвы до Алтая,
   Всѣхъ чаще испивалъ я си-
             валдая.
   (*) Крымское, 32 к. сер., у Шварцкопфа.
  
   И такъ далѣе. Болѣе не помню. Почти всѣ вина любого прейсъ-куранта нашли бы вы тутъ.-- "Это наша застольная пѣсня", пояснилъ въ заключеніе Копернаумовъ.-- "Когда мы сойдемся кутить, такъ обыкновенно поемъ ее и по ней перебираемъ вина. Какъ пѣсня вся, такъ и вина значитъ всѣ,-- да ужь и не надо больше... Мы къ тому времени такъ ужь... ха! ха! ха!..."
   Онъ заключилъ густымъ хриплымъ хохотомъ, и все собраніе вторило ему. Всѣ были въ восторгѣ, всѣ льстили этому пьяницѣ, чествуя его именемъ литератора; жолчь душила меня. Хозяинъ между тѣмъ, понявъ деликатный намекъ Копернаумова, распорядился насчетъ вина. Принесли цѣлую батарею бутылокъ разныхъ сортовъ, и гости начали усердно опустошать стаканы.
   Но не все еще было прочтено, и потому Балдѣевъ, какъ вѣжливый кавалеръ, распорядился, чтобъ очередь г-жи Крутильниковой не пропала даромъ. По знаку его, всѣ усѣлись и "новая Радклифъ" начала главу изъ своего романа; всего романа не было уже времени прочесть.
  

Глава XII.
"НОЧЬ НА КЛАДБИЩѢ" ЭПИЗОДЪ ИЗЪ ПСИХОЛОГИЧЕСКАГО РОМАНА "ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ КОЗЫРЬ ИЛИ БЕЗГОЛОВОЕ ПРИВИДѢНІЕ", соч. Анны Крутильниковой.

   Герольдъ уже не бѣгаетъ взадъ и впередъ; раздаются громкіе звуки трубъ и волторнъ. Грозно склонились копья, острыя шпоры вонзились въ бока.-- Вотъ бойцы, которые умѣютъ сражаться! Копье дробится о щитъ. Рыцарь чувствуетъ ударъ его. Древко летитъ на двадцать футовъ вверхъ; мечи сверкнули серебряною полосою; разсѣченъ шлемъ, и кровь брызнула багровой струей.
Чаусеръ.
   "Ночь. Вихрь гуляетъ между памятниками Смоленскаго кладбища съ злобнымъ юморомъ; насмѣшливо завываетъ онъ надъ свѣжими могилами жертвъ свирѣпой холеры. Луна то прячется за облака, словно боясь глядѣть на жилище смерти; то, будто пересиливши свою трусость, разомъ выглядываетъ изъ-за свинцовыхъ тучекъ и мигомъ прячется снова. Жолтые листья падаютъ со свѣсившихся деревьевъ; двое нѣмцевъ, нарѣзавшихся шнапсомъ на могилѣ одного изъ товарищей, вдругъ просыпаются, дико глядятъ вокругъ себя и, шатаясь, удираютъ къ оградѣ, чтобы скорѣе избавиться тягостнаго зрѣлища могилъ и жертвъ.
   "Между насыпями и памятниками съ десяти часовъ расхаживалъ таинственный незнакомецъ, въ альмавивѣ и тепломъ картузѣ съ ушами. Онъ поглядывалъ безпрестанно вокругъ себя и говорилъ такія рѣчи:
   "Теперь все должно рѣшиться! Если онъ совершитъ свое преступленіе, все кончено между нами... О, люди, до чего довели вы глашатая истины! потому что не онъ преступникъ, вы преступники, вы, люди! Поэтъ не можетъ быть злодѣемъ, соблазнителемъ юности! О, если онъ погубитъ эту дѣвушку -- тогда, тогда я отомщу... не ему, но цѣлому свѣту! и свѣтъ узнаетъ, какова моя сила, какъ тяжко, невыносимо тяжко мое проклятіе. Ужасъ охватитъ душу жалкихъ сыновъ земли; на развалинахъ міра останемся только мы: я и онъ, мой поэтъ...
  
   О, еслибъ могъ я шаръ земной
   Схватить озлобленной рукой,--
   Схватить... измять и бросить въ адъ!...
   Я былъ бы счастливъ... былъ бы радъ!...
  
   И грозный незнакомецъ скрылся между могилами.
   "Онъ точно былъ страшенъ. Онъ походилъ на вампира. Судя по костюму, можно было принять его за человѣка изъ породы людей, рѣдко брѣющихся; но щоки его были гладки: казалось, на нихъ не росла борода. Онъ былъ блѣденъ и бѣлъ; но орлиный носъ его былъ красноватъ, губы -- совершенно красныя. Плащъ, перекинутый черезъ плечо, былъ подбитъ краснымъ стамедомъ; онъ былъ высокъ, но походка его была не совсѣмъ величественна: онъ переваливался и частилъ ногами.
   "Въ отдаленіи, на колокольнѣ, пробило два часа, но еще не свѣтало. День не хотѣлъ начинаться, чуя нерадостную будущность.
   "Между могилами послышалась пѣсня. Кто-то шолъ огромными шагами къ рѣчкѣ, окружающей кладбище, и пѣлъ хриплымъ голосомъ:
  
   Злодѣю выбиты всѣ зубы,
   Порокъ достойно награжденъ!"
  
   "-- Кто тамъ горло деретъ? кричалъ косой сторожъ, высовываясь изъ будки.-- Ты чего снова пришолъ, фигура окаянная? чай, пришолъ шишки съ рѣшотокъ воровать?
   "-- Пусти! повелительно говорила фризовая шинель и подала сторожу тавлинку.
   "-- Поди, не надо! отвѣчалъ тотъ, угрюмо отталкивая табакъ:-- вчера еще желѣзную скамейку съ могилки украли. Я тебя знаю: тебѣ шишекъ мѣдныхъ хочется; проваливай, не то побью!
   "Фризовая шинель гордо прошла мимо; сторожъ ухватилъ ее за рукавъ, но рукавъ отвалился. Они раза два хлопнули другъ друга въ шею; сторожъ хотѣлъ кричать...
   "Красный незнакомецъ вышелъ изъ своего убѣжища, будто изъ-подъ земли.
   "Сторожъ остановился и поклонился ему со страхомъ. Вампиръ махнулъ рукою, и фризовая шинель, спокойная на счетъ преслѣдованія, почтительно послѣдовала за нимъ.
   "Они сѣли у ручья, на свѣжей могилѣ, и понюхали табаку. Страненъ былъ ихъ разговоръ. Вопросы вампира были судорожны; фризовая шинель отвѣчала ясно и отрывисто.
   "--Ты съ Венеціанской ночи? говорилъ красный незнакомецъ.
   "-- Оттуда.
   "-- Ты помѣшалъ злодѣйству? Что было тамъ?
   "-- Драка.
   "-- Что онъ? что поэтъ?
   "И въ вопросѣ этомъ свѣтилась часть непонятной нѣжности.
   "-- Прибитъ! громко сказала шинель.
   "-- А дѣвушка?
   "-- Дома.
   "-- А фейерверкъ?
   "-- Вверхъ! И фризовая шинель зашипѣла и толкнула, подражая полету ракеты.
   "-- Гдѣ же онъ? гдѣ губитель юности?
   "-- Лежитъ.
   "-- Гдѣ?
   "-- Подъ бильярдомъ.
   "Таинственный незнакомецъ обнялъ фризовую шинель, и долго они находились въ объятіяхъ другъ друга.
   "-- Слушай, говорилъ вампиръ: -- ты великъ. Ты способенъ понимать меня. Ты защитникъ добродѣтели. Говори мнѣ: что хочешь ты сдѣлать съ поэтомъ?
   "-- Убить, грозно сказала шинель: -- онъ не поэтъ: онъ неистовый преступникъ.
   "-- Онъ разлюбилъ дѣвушку, онъ найдетъ женщину, себя достойную.
   "-- Гдѣ такія женщины? и шинель горько улыбнулась.-- Я убью его, я -- защитникъ невинности.
   "-- Но онъ раскается.
   "-- Нѣтъ, не раскается онъ, не прослезится, исчадіе крокодила! Я слышалъ ихъ рѣчи. Онъ не отступается отъ своего умысла. Мнѣ не удалось всего разслушать, но рѣчь шла о Пассажѣ... Они замышляютъ совершить свое преступленіе тамъ... Я его убью... онъ мнѣ надоѣлъ!
   "-- Еще одно испытаніе... говорилъ красный плащъ умоляющимъ голосомъ.
   "-- Изъ-за чего слѣдимъ мы за этимъ злодѣемъ? угрюмо спрашивала фризовая шинель.-- По какому случаю, цѣлый годъ мы покровительствуемъ ему, спасаемъ его отъ бѣдъ, заботимся о томъ, чтобы мѣшать самымъ его преступленіямъ? Пора кончить! пора кончать!
   "-- Подождемъ еще... говорилъ плащъ.
   "-- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! грозно говорила шинель.
   Таинственный незнакомецъ долго боролся съ какимъ-то страннымъ чувствомъ. Онъ блѣднѣлъ, дрожалъ, вскакивалъ со своего мѣста и опять садился... Наконецъ онъ взялъ за руку своего товарища и дрожащимъ голосомъ сказалъ ему:
   -- Такъ узнай все... я люблю поэта... я -- женщина!
   "Фризовая шинель съ недоумѣніемъ глядѣла ему въ лицо. Заря занялась на небѣ, становилось свѣтлѣе и свѣтлѣе. Дождь пересталъ и солнце взошло, а они все еще стояли другъ противъ друга и молчали, глядя другъ другу въ глаза. На кладбище привезли покойниковъ и похоронили, а незнакомцы все стояли въ томъ же положеніи. Настало время обѣда, все опустѣло снова, сдѣлалось темно, дождь опять пошолъ, а незнакомецъ въ красномъ плащѣ и фризовая шинель все стояли и глядѣли другъ на друга. Наступилъ вечеръ, а они все стояли и занимались тѣмъ же. Наконецъ пришолъ сторожъ и взявши достодолжное подкрѣпленіе, выгналъ ихъ за ограду, приговаривая при каждомъ шагу: "знаю васъ: пришли шишки съ рѣшотокъ красть".
   "Кто былъ таинственный незнакомецъ, или, вѣрнѣе, незнакомка? Что за особа была знаменитая фризовая шинель?..."
  

Глава XIII.
НЕОЖИДАННОЕ НАШЕСТВІЕ НА СЕРДЦЕ ЧЕРНОКНИЖНИКОВА.

  
   Поймите человѣка -- вы поймете исторію, а исторіи ясно показываетъ, что человѣкъ всегда былъ человѣкъ.
("Отеч. Зап." 1850. No 7.)
   На этомъ интересномъ мѣстѣ сочинительница прекратила свое чтеніе, да, правду сказать, и безполезно было продолжать, кромѣ меня почти никто не слушалъ. Нѣсколько человѣкъ, сгруппировавшихся около Копернаумова, разговаривали довольно громко, и разговоръ ихъ вдругъ коснулся предмета, который живо затронулъ мое любопытство. Кто-то упомянулъ о воздухоплавательницѣ.
   -- Удивительная дѣвушка! сказалъ Копернаумовъ.-- Ужь не въ первый разъ она выкидываетъ такія штуки.
   -- Вы ее давно знаете? спросилъ Балдѣевъ.
   -- Съ самаго дѣтства. Еще въ Вологдѣ...
   Тутъ я не выдержалъ и приблизился къ разговаривавшимъ.
   -- Такъ она изъ Вологды? А какъ ее зовутъ?
   Я ждалъ съ замирающимъ сердцемъ отвѣта.
   -- Какъ у меня сегодня чешутся руки! сказалъ вмѣсто отвѣта г. Копернаумовъ, принимаясь потирать свои огромныя ручищи.-- У васъ ни у кого не чешутся, господа? продолжалъ онъ, обводя глазами собраніе.-- У васъ -- нѣтъ?
   -- Нѣтъ.
   -- А у васъ?... у васъ?... счастливые люди! А у васъ?
   Вопросъ на этотъ разъ относился ко мнѣ, и, предлагая его, г. Копернаумовъ устремилъ на меня язвительный, испытующій взглядъ.
   Я хотѣлъ обидѣться, но духу не хватило; я скромно отвѣчалъ: "нѣтъ", потупилъ глаза, отошолъ и сталъ слушать.
   Когда чтеніе кончилось, никто и не подумалъ сказать хоть одно лестное слово г-жѣ Крутильниковой, котораго она, конечно, заслуживала, если взять въ расчотъ восторгъ, возбужденный стихотворнымъ прейсъ-курантомъ ненавистнаго мнѣ Копернаумова. Всѣ забыли о ней, разговаривая или мечтая о близкомъ ужинѣ. Мнѣ стало жаль бѣдную дѣву; притомъ, по причинѣ наклонности моей ко всему странному и фантастическому, нѣкоторыя сцены изъ ея романа мнѣ поправились. Да, человѣкъ -- всегда человѣкъ и останется человѣкомъ! глубокая истина! Я не выдержалъ и сдѣлалъ глупость, въ которой скоро пришлось раскаяться. Видя, что никто не хочетъ поощрить несчастную, я громко воскликнулъ:
   -- Превосходно!
   Восклицаніе мое пронеслось почти одиноко; но тѣмъ сильнѣйшее впечатлѣніе произвело оно на дѣвицу Крутильникову. Надо было видѣть, какъ мгновенно измѣнилось ея лицо, какимъ лихорадочнымъ свѣтомъ озарилось оно! Глаза ее остановились съ любовью нѣжной жены (не могу сыскать другого сравненія), въ первый разъ послѣ долгой разлуки увидѣвшей своего супруга; и долго, долго не сводила она съ меня этихъ большихъ, съ огромными, выкатившимися бѣлками глазъ, такъ что я не зналъ куда дѣваться. Наконецъ вдругъ она встала и направила неровные шаги свои прямо ко мнѣ. Всѣ замолкли и почтительно разступились, давая ей дорогу. Я сидѣлъ ни живъ, ни мертвъ.
   -- Ну, попался теперь! шепнулъ мнѣ съ коварной усмѣшкой Шайтановъ.-- И дернуло похвалить!
   -- Вы меня поняли? вы поняли меня? восторженнымъ голосомъ воскликнула г-жа Крутильникова.-- О, я не сомнѣвалась! Мое сердце сказало съ перваго взгляда... я умѣю узнавать людей... О, благодарю, благодарю насъ... Позвольте же мнѣ поблагодарить васъ.
   И она простерла ко мнѣ свои руки.
   Не понимая, какому изъявленію благодарности я долженъ способствовать, я тоже протянулъ свою руку, думая, не хочетъ ли она пожать ее...
   Но -- кто опишетъ мой ужасъ?-- дѣвица Крутильникова, не совладѣвъ съ порывомъ своего увлеченія, кинулась въ мои объятія! Она плакала, повторяла слова самой нѣжной благодарности и наконецъ въ жару восторга прошептала въ самое ухо мое:
   "Съ этой минуты мы связаны на вѣки; я никогда тебя не забуду!"
   Тебя! это уже слишкомъ! Озлобленный до послѣдней крайности, я довольно неучтиво вырвался и сказалъ съ жолчью:
   -- Сударыня! мнѣ очень пріятно; но я имѣю удовольствіе въ первый разъ видѣть васъ...
   -- Въ первый разъ? воскликнула она.-- Но если мое сердце нашло сочувствіе...
   И тутъ она произнесла длинную тираду о сродствѣ душъ, о томъ, что художники не должны стѣсняться въ проявленіи своего восторга мелкими ограниченіями свѣта, и такъ далѣе, и такъ далѣе... Я не слушалъ ея. Жолчь душила меня; въ ушахъ моихъ звенѣли насмѣшки всего собранія, и среди нихъ всего явственнѣе слышалось злобное, холодно-насмѣшливое восклицаніе Копернаумова: "какъ у меня чешутся руки!"
   -- Скажи, пожалуста, въ какое общество ты завелъ меня? сказалъ я съ гнѣвомъ Шайтанову, оттащивъ его въ сторону.-- Не хочу оставаться здѣсь ни минуты долѣе!
   -- Полно горячиться! возразилъ онъ спокойно.-- Они всѣ добрые малые, правда, глупы немного и манеры у нихъ не слишкомъ свѣтскія, ну, да чтожь дѣлать! А что касается до Крутильниковой, ты самъ виноватъ; вольно жь было хвалить! Ей тридцать-семь лѣтъ,-- подумай и объ ея положеніи. Сочиненія ея вздоръ, она сама это знаетъ... Но она ужь давно ловитъ себѣ мужа на эту штуку, и, предупреждаю, тебѣ еще предстоитъ немало отъ нея вытерпѣть... И самъ въ первый разъ попался также, какъ и ты; насилу отдѣлался!
   -- Уйдемъ же отсюда скорѣе.
   -- А ужинъ? возразилъ Шайтановъ.-- Ужь извини: я голоденъ какъ волкъ.
   -- Напрасно вы сердитесь, прибавилъ подошедшій Балдѣевъ.-- Вы сами виноваты... Впрочемъ, чтожь тутъ обиднаго, ненатуральнаго? "Поймите человѣка -- вы поймете исторію, а исторія ясно показываетъ, что человѣкъ..."
   -- Знаю, знаю! перебилъ я съ досадой.-- Согласенъ, что у васъ прекрасная память,-- но я не могу оставаться здѣсь!
   -- Но гдѣ же мы найдемъ теперь ужинъ? подумай! замѣтилъ Шайтановъ.
   Голодъ и меня пронималъ порядочно, и, уступая ему, я рѣшился остаться, утѣшаясь мыслію, что страданія мои уже не будутъ продолжительны...
  

Глава XIV.
ЛИТЕРАТУРНЫЙ УЖИНЪ, НА КОТОРОМЪ ГЕРОЙ ЯВЛЯЕТСЯ ЗАЩИТНИКОМЪ ИСТИНЫ, ОБЛИЧИТЕЛЕМЪ ЛЖИ И ОБРАЩАЕТЪ НА ПУТЬ ДОБРОДѢТЕЛИ ЧЕСТНОЕ СЕМЕЙСТВО.

О, какъ хотѣлось бы смутить веселость илъ,
И бросить имъ въ глаза желѣзный стихъ,
Облитый горечью и злостью.
Лермонтовъ.

   Дѣйствительно, ужинъ скоро подали; разговоръ, послѣ нѣсколькихъ бутылокъ шампанскаго, сдѣлался общимъ, всѣ говорили и никто не слушалъ. Сначала я ни на что не обращалъ вниманія, дѣятельно удовлетворяя почти суточный голодъ; вино въ тотъ вечеръ тоже какъ-то особенно мнѣ нравилось, и я выпилъ его порядочное количество. Утоливъ наконецъ и голодъ и жажду, я сталъ прислушиваться къ шумнымъ разговорамъ, и жолчь моя поднялась съ новою силою. Боже мой! какъ хвастали, какъ лгали, какъ тщеславились и унижались эти люди передъ глупымъ г. Дубильниковымъ! Какъ они морочили добраго провинціяла, выдавая себя за разныя знаменитости, щеголяя павлиньими перьями! Имена Лермонтова, Загоскина, Бенедиктова то и дѣло слышались между ними. Дуракъ всему вѣрилъ добродушно и лилъ свое дорогое вино въ ихъ бездонныя глотки, да еще упрашивалъ съ низкими поклонами, чтобъ они пили, заставляя жену и дочерей подносить имъ бокалы. Какъ эти самозванцы-сочинители льстили другъ другу, дружно стремясь къ одной благородной цѣли -- надуть своего достойнаго мецената! Меня такъ и подмывало сказать имъ въ глаза, кто они такіе въ самомъ дѣлѣ, раскрыть безсовѣстный обманъ, образумить, если еще можно, глупаго старика и спасти его сына, которому угрожала гибель. Но я крѣпился... крѣпился, пока наконецъ не случилось обстоятельство, которое вызвало трагическую развязку этому достопамятному вечеру.
   -- Какъ жаль, сказалъ вдругъ Копернаумовъ: -- что я засидѣлся у нашего чародѣя и не имѣлъ случая слушать новыхъ стиховъ нашего маленькаго Овидія!
   (Я забылъ сказать, что одинъ бывшій тутъ господинъ бросилъ въ толпу имя Овидія, не помню по какому случаю, и что съ той минуты девятилѣтній питомецъ музъ получилъ названіе маленькаго Овидія).
   -- ...Я увѣренъ, что лишилъ себя истиннаго удовольствія!
   -- Чтожь? подхватилъ г. Дубильниковъ, уже довольно развеселившійся.-- Зачѣмъ дѣло стало? Митю можно разбудить...
   -- Полно, замѣтила ему г-жа Дубильникова.-- Онъ, бѣдненькій, только что заснулъ.
   -- Вотъ пустяки! Поди-ка, матушка, подними его.
   -- Да вѣдь онъ и въ прошлую ночь не спалъ, сказала Маланья Савишна, неохотно повинуясь.
   -- Э! выспится еще! Ну, да скорѣй!
   -- Ради Бога, не будите его: вы погубите бѣднаго мальчика! воскликнулъ я невольно.
   Всѣ взоры устремились на меня съ удивленіемъ.
   -- Это что за совѣтчикъ? грубо сказалъ г. Копернаумовъ.-- Ха, ха, ха! Родители, да вдругъ погубятъ своего сына! Странное дѣло, право: вотъ у меня руки чешутся (онъ выразительно посмотрѣлъ на меня), а у иныхъ языкъ!... ха! ха! ха!
   Кровь бросилась у меня въ голову, въ глазахъ потемнѣло; я не могъ долѣе владѣть собою...
   -- Да, сказалъ я: -- не будите бѣднаго мальчика, уговорите безразсуднаго отца, иначе вамъ будетъ плохо...
   -- Что? плохо! намъ плохо? воскликнуло нѣсколько голосовъ.-- Вотъ какой выскочка!... ха, ха, ха!
   -- Прикажите позвать Митю, почтеннѣйшій Дормидонъ Филипычъ, и докажите, что вы не безразсудный отецъ: знаете, что дѣлаете...
   -- А вотъ я лучше самъ его приведу...
   И старикъ хотѣлъ итти. Но я бросился къ нему и удержалъ его...
   -- Не будите напрасно бѣднаго мальчика, сказалъ я съ жаромъ:-- не мучьте его, но слушайте этихъ господъ! Эти господа -- я вамъ скажу, что они такое. Вы весь свой вѣкъ прожили въ глуши, никогда не знались съ литературнымъ міромъ, вы только три недѣли какъ прибыли въ Петербургъ: вы, конечно, могли впасть въ заблужденіе. Но послушайтесь же теперь! Эти господа -- самозванцы: не литераторы, не художники; это отребье литературы и искусства...
   -- Какъ, мы не литераторы? воскликнуло нѣсколько голосовъ...
   -- Не литераторы? повторилъ хозяинъ.
   -- Да-съ, по крайней мѣрѣ не такіе, какими вы ихъ считаете... Вотъ этотъ господинъ, который выдаетъ себя вамъ за Лермонтова -- я не знаю, кто онъ такой, но только онъ никакъ не Лермонтовъ: во-первыхъ потому, что Лермонтовъ давно уже умеръ, а во-вторыхъ потому, что еслибъ и живъ былъ Лермонтовъ, то, конечно, онъ никогда не надѣлъ бы краснаго жилета, и, главное, не имѣлъ бы чести присутствовать сегодня на вашемъ литературномъ вечерѣ...
   -- Какъ? Лермонтовъ умеръ, произнесъ г. Дубильниковъ и обратилъ опущенные глаза въ ту сторону, гдѣ сидѣлъ господинъ, о которомъ шла рѣчь.
   Но этого господина уже не было; и замѣтилъ, какъ онъ, при первомъ звукѣ имени Лермонтова, подхватилъ свою шляпу и стремительно бросился къ балкону...
   -- А вотъ этотъ господинъ, продолжалъ я, болѣе и болѣе одушевляясь: -- вы думаете -- онъ Загоскинъ? Помилуйте! г. Загоскинъ почтенный человѣкъ, дѣйствительный статскій совѣтникъ, живетъ постоянно въ Москвѣ и занимаетъ важную должность...
   -- Дѣйствительный статскій совѣтникъ? въ Москвѣ? пробормоталъ хозяинъ.
   -- Да я никогда и не думалъ говорить, что я Загоскинъ, проговорилъ трепетнымъ голосомъ господинъ, о которомъ я велъ теперь свою рѣчь.-- Я -- Загвоздкинъ, моя фамилія Загвоздкинъ, и я всегда явственно произносилъ ее, когда рекомендовался... А если кто принималъ меня... я не виноватъ! Я никогда самъ... Я очень ошибся, думая, что нахожусь съ людьми... съ людьми...
   И съ послѣднимъ словомъ онъ быстро удалился...
   Не хочу утомлять читателя подробнымъ изложеніемъ всего, что я говорилъ. Я не пощадилъ никого; не упомянулъ я только о Шайтановѣ, который былъ мой другъ и не игралъ на этомъ вечерѣ никакой литературной роли; не упомянулъ я также о Балдѣевѣ. Правда, онъ не взялъ себѣ ни чьей громкой фамиліи, но я могъ бы и о немъ сказать, напримѣръ, что ему еще на дняхъ отказали въ одномъ журналѣ, гдѣ онъ имѣлъ единственное пристанище, и многое другое. Но я пощадилъ его, по слабости души... Результатъ моей выходки былъ самый неожиданный: къ концу моей длинной рѣчи зала г. Дубильникова была почти пуста: въ ней остались только хозяева, Шайтановъ и "Новая Радклифъ", она же и дѣвица Крутильникова, лежавшая давно въ обморокѣ... да! было еще одно лицо, къ которому я боялся обратить глаза, чтобъ не потерять присутствія духа. Я разумѣю Копернаумова, который съ самаго начала моей рѣчи стоялъ неподвижно и безмолвно съ двумя поднятыми надъ головой порожними бутылками, и не спускалъ съ меня глазъ, готовый, казалось, каждую минуту пустить ихъ въ мою бѣдную, пылавшую голову. Надо, однакожъ, отдать справедливость этому свирѣпому человѣку: онъ умѣлъ владѣть собой... Выжидая минуты къ нападенію, онъ не могъ не замѣтить, что слова мои справедливы: бѣгство самозванцевъ всего лучше подтверждало ихъ истину. И какъ только они стали разбѣгаться, онъ (казалось, не безъ сожалѣнія) оставилъ свое грозное оружіе и сталъ внимательно слушать меня, уже безъ прежней свирѣпости въ выраженіи лица. Это придало мнѣ новую бодрость, и я въ заключеніе откровенно и увлекательно изъяснилъ г. Дубильникову, какъ неблагоразумно дѣйствуетъ онъ, пускаясь, на старости лѣтъ, въ чуждую ему литературную сферу и насилуя съ такихъ лѣтъ способности своего сына. При этомъ я не забылъ прибавить, что способности его сына дѣйствительно замѣчательны, но что родителямъ теперь именно предстоитъ забота о томъ, чтобъ не повредить имъ раннимъ развитіемъ.
   Я восторжествовалъ вполнѣ. Родители юнаго питомца музъ плакали отъ умиленія и дали мнѣ слово въ ту же недѣлю собраться и уѣхать опять на свои дубильные заводы, взявъ для сына хорошаго учителя. Шайтановъ, страшно разсердившійся на меня въ началѣ выходки, сталъ теперь также поддерживать меня. Даже самъ г. Копернаумовъ ласково подалъ мнѣ свою огромную руку, замѣтивъ, однакожъ, что онъ никакъ не ожидалъ, чтобъ такой человѣкъ могъ отважиться на что нибудь подобное.
   При этомъ онъ выразительно поглядѣлъ на свои руки, давая знать, что только съ его кулаками можно выкидывать такія штуки.
   -- Славно вы ихъ отдѣлали, славно! говорилъ онъ.-- И дѣльно! Ужасные разбойники... Къ кому ни оборотись: я, говоритъ, сочинитель... Да чего'?.. ха! ха! ха! они и меня было сочинителемъ сдѣлали. А я только и сочинилъ, что мою круговую пѣсню, такъ, для себя... Было разъ скучно, ногу я себѣ переломилъ,-- такъ, знаете, шолъ съ именинъ пріятеля, да оступился... скука: ни ѣсть, ни пить не позволялъ докторъ; ну, нельзя пить, такъ хоть прейсъ-курантъ давай читать... Читалъ, читалъ прейсъ-курантъ, да и забрело въ голову... Ха! ха! А они-то и давай выхвалять... Заставили прочесть. Ужь какъ совѣстно было!
   Мы провели пріятный часъ въ дружеской бесѣдѣ, допивая остатки вина. Копернаумовъ разговорился, и я думалъ, что теперь могу съ нѣкоторымъ правомъ обратиться къ нему съ вопросомъ о незнакомкѣ.
   Но едва и заикнулся о ней, какъ Копернаумовъ принялъ прежній свирѣпый видъ и, ни къ селу, ни къ городу, густымъ басомъ повторилъ свою плоскую фразу:
   -- Ахъ, какъ у меня опять зачесались руки!
   Грубый, чорствый человѣкъ!
   Я ушолъ отъ господъ Дубильниковыхъ, довольный своимъ поведеніемъ, но огорченный совершенною неудачею моихъ поисковъ...
   Казалось, тучи неизвѣстности еще болѣе сгустились надъ бѣдной моей головой...
   Шайтановъ на этотъ разъ уже не приказывалъ будить себя въ шесть часовъ, ибо мы воротились домой въ восемь.
  

Глава XV.
КАМЕННЫЙ ОСТРОВЪ И НОВАЯ ВСТРѢЧА.

  
   Ида: ты поднимешься, если только желаешь этого; если же нѣтъ, то я всегда буду смотрѣть на тебя, какъ на товарища слугъ, недостойнаго дотронуться до пальцевъ фортуны.
Шекспиръ. ("Двѣнадцатая Ночь").
   Я рѣшительно не могъ заснуть послѣ ночи, такъ бурно проведенной. Проворочавшись слишкомъ часъ на узенькомъ диванѣ, я всталъ и пошолъ къ пароходу, мечтая о таинственной бѣлокурой незнакомкѣ въ атласной курточкѣ и мужскихъ шальварахъ. Мысли эти такъ меня заняли, что я уже занесъ ногу на пароходъ, даже не подумавъ о томъ, что послѣ вчерашнихъ расходовъ у меня остался въ карманѣ одинъ пятачокъ. Къ счастію, я успѣлъ еще вовремя сообразить это обстоятельство и, оставивъ пристань, кинулся вверхъ по ступенямъ.
   -- Куда вы? спросилъ часовой: -- пароходъ сейчасъ отчаливаетъ. Э-эхъ, баринъ, видно денегъ-то нѣтъ, а шинель зато какая: на двоихъ хватитъ!
   Мнѣ были обидны насмѣшки надъ моимъ плащомъ и еще болѣе надъ бѣдностью. Въ самомъ дѣлѣ, будь у меня нѣсколько лишнихъ денегъ, я бы пошолъ на Минеральныя Воды, задалъ бы себѣ великолѣпный завтракъ и освѣдомился бы о незнакомкѣ, и навѣрное кто нибудь изъ прислуги, не устоявъ противъ цѣлковаго, разрѣшилъ бы мои недоумѣнія. А теперь, вмѣсто того, предстоитъ мнѣ перспектива пѣшеходнаго странствія до Петербурга, душныя улицы столицы, пыль и отсутствіе зелени, отсутствіе любви!
   Разсуждая такимъ образомъ, я машинально свернулъ на Каменный Островъ и пошолъ между рядами красивыхъ дачъ съ цѣльными стеклами, и садовъ, обсаженныхъ пестрыми, а иногда и экзотическими растеніями. Утро было прелестное; но жители великолѣпнаго острова спали, и повсюду виднѣлись окна, закрытыя ставнями. Мнѣ стало досадно на людей, не умѣвшихъ пользоваться благами природы.
   Одна небольшая дача, выстроенная около воды, на просторѣ, особенно мнѣ понравилась. Стиль ея былъ строго итальянскій, но строгость эта смягчалась обиліемъ цвѣтовъ около дверей и изящными чорными вазами, стоявшими по краямъ плоской кровли. Въ виду стояло нѣсколько статуй; сквозь огромныя окна, почти въ уровень съ поломъ, видна была простая, по превосходная и покойная мебель, картины по стѣнамъ, а посреди одной комнаты столъ съ остатками вчерашняго ужина и со множествомъ опорожненныхъ бутылокъ.
   Не успѣлъ я подумать о томъ, какъ хорошо и привольно жить въ подобномъ уголку, какъ изъ одного окна раздался дружескій и будто знакомый голосъ: "Чернокнижниковъ! ты ли это?" и, вслѣдъ за восклицаніемъ, изъ отвореннаго окна выпрыгнулъ худенькій красивый молодой человѣкъ въ пиджакѣ, безъ жилета и галстуха.
   -- Это точно Чернокнижниковъ! продолжалъ онъ съ полнымъ восхищеніемъ: -- и ты не узнаешь меня? иди-ка скорѣе ко мнѣ.
   И онъ втолкнулъ меня въ роскошную залу, убранную безалабернымъ образомъ, не метенную три дня, но все-таки весьма милую.
   -- Не могу понять... началъ я обиженнымъ тономъ.
   -- Луиджи! закричалъ юноша своему черномазому груму съ разбойничьими глазами: -- давай сюда чаю, завтракъ, вина, водки, всего, что есть только у насъ... И ты не узнаешь меня?-- спросилъ онъ снова: -- да я Скакуновъ, помнишь, за котораго ты еще всегда заступался въ пансіонѣ.
   -- Ты ли это, Саша? и будто ты меня помнишь?
   -- Еще бы не помнить! ты меня вытащилъ изъ воды, какъ мы учились плавать. Помнишь, въ маленькой купальнѣ?--
   Дѣйствительно, я имѣлъ честь быть товарищемъ Скакунова, извѣстнаго по своей эксцентрической жизни, дальнимъ странствіямъ и каррикатурамъ, которыя онъ рисовалъ, когда ему было время заниматься чѣмъ нибудь дѣльнымъ. Дѣйствительно, крошечный аристократъ, брошенный опекунами въ дрянной пансіонъ, гдѣ я воспитывался, много тамъ перенесъ бы горестей безъ моего заступничества, а у меня кулаки были всегда хороши и готовы на защиту слабѣйшаго. И то было правда, что Саша разъ былъ вытащенъ мною изъ воды. Въ то время онъ былъ прехорошенькій, но прекапризный мальчишка, и еслибъ онъ утонулъ -- и наставники, и товарищи, и опекуны были бы очень довольны его смертью.
   -- Гдѣ ты все проживалъ, Чернокнижниковъ? спрашивалъ онъ меня.
   -- Въ Петербургѣ.
   -- Какъ, въ Петербургѣ? что же я тебя нигдѣ не вижу? И въ ту же минуту, понявъ странность и щекотливость своего вопроса, деликатный молодой человѣкъ замолчалъ, а потомъ хлопнулъ меня по брюху.
   -- Чернокнижниковъ, сказалъ онъ: -- я сердитъ на тебя. Ты мнѣ милѣй всѣхъ моихъ родныхъ, и слѣдовало бы тебѣ отъ меня не бѣгать.
   Итальянецъ лакей пришолъ съ завтракомъ.
   -- Васъ спрашиваютъ, сказалъ онъ Скакунову.
   -- Кто?
   -- Баронъ Швейнкойфъ.
   -- Не хочу видѣть его, пусть убирается.
   -- Еще вчерашній адъютантъ.
   -- Скажи, что я сплю.
   -- Они васъ видѣли.
   -- Да я-то его видѣть не хочу. Еще кто?
   -- Тамъ... съ того хода, Матильда Эмануэлевна.
   -- Ну ее къ бѣсу! Туда же и ты отправляйся. А мы съ Чернокнижниковымъ закусимъ и выпьемъ. Ты куда отправится по дорогѣ?
   -- Домой, въ городъ.
   -- Вотъ дичь! Оставайся у меня, пока не надоѣстъ.
   -- Да я-то тебѣ надоѣмъ черезъ полчаса.
   -- Вотъ ерунда! вотъ гордость проклятая! Говори, зачѣмъ ты шляешься по дачамъ? Да нѣтъ, сперва давай объѣдаться.
   Подъ вліяніемъ радушнаго, истинно дружескаго обхожденія Скакунова, а также и хорошаго вина, я сталъ откровеннѣе и разсказалъ всю цѣпь невѣроятныхъ происшествій, уже знакомыхъ читателю. И мало того: откровенность моя дошла до такой степени, что я признался въ своемъ намѣреніи искать милую воздухоплавательницу по всѣмъ петербургскимъ дачамъ.
   -- Ну, ты найдешь ее здѣсь, замѣтилъ Скакуновъ, выслушавъ мой разсказъ.-- Я тебя свожу по всѣмъ дачамъ, на всѣ гулянья и познакомлю со всѣми.
   -- Съ ума ты сошолъ видно! сказалъ я.-- Развѣ можетъ эта дѣвушка жить на Каменномъ Островѣ?
   -- А ты почемъ знаешь? у насъ есть всякія дѣвушки. Дѣло въ томъ, что я хочу удержать тебя здѣсь, и не думай лыжи навострить отъ меня.
   -- Скакуновъ, сказалъ я: -- я вижу, что ты все такой же причудливый ребенокъ. Зачѣмъ мнѣ соваться въ твой кругъ? меня и знать не захотятъ.
   -- Кто смѣетъ, кто не захочетъ тебя знать? сказалъ, закусивъ губы, мой пріятель, и глаза его блеснули.
   -- Я голякъ.
   -- Никто не хочетъ твоихъ обѣдовъ.
   -- Надо мной станутъ смѣяться.
   -- Еще?
   -- Однимъ словомъ, я не хочу, чтобъ Скакунову вмѣнили въ преступленіе знакомство съ Чернокнижниковымъ.
   -- Да что, мы въ Индіи, что ли? ты парія, или считаешь меня человѣкомъ особенной касты?
   Но я былъ упрямъ.
   -- Ну, перемѣни имя, шутя сказалъ Скакуновъ.-- Я предлагаю тебѣ провести нѣсколько дней со мной, заглянуть въ тайны незнакомой тебѣ жизни, и ты отказываешься. Боже мой, еслибъ меня собирались познакомить съ компаніею кафровъ и готентотовъ, лишь бы новыхъ людей, я бы себя не помнилъ отъ радости. Перемѣни имя, назовись бразильцемъ, испанцемъ...
   -- Экая взбалмошная голова!
   -- Итальянцемъ... ба-ба-ба... у тебя фигура самая итальянская... стань къ свѣту: ты, ей-Богу, похожъ на свирѣпаго художника... оливковый цвѣтъ лица и даже эспаньолка... О, волокита! Ловласъ! Да отъ тебя всѣ съ ума сойдутъ... Помни же, ты художникъ-итальянецъ, въ Венеціи ты спасъ мнѣ жизнь, и мы друзья. Я тебя знакомлю со всѣми, ты ѣздишь на моихъ лошадяхъ, пьешь, ѣшь и веселишься, говоришь ломаннымъ русскимъ языкомъ... имя твое не Чернокнижниковъ, а синьоръ дей-Либри-Нери.
   -- Тьфу ты пропасть, какъ онъ говоритъ! едва могъ и произнести; такъ увлечонъ я былъ непонятною живостью, эксцентричностью и симпатическою причудливостью молодого моего друга.
   -- Ну, что, согласенъ?
   -- А если узнаютъ?
   -- Мы будемъ хохотать первые.
   -- Да все какъ-то...
   -- Я тебѣ говорю, съ моей помощью ты отыщешь свою незнакомку. Эй, Луиджи! Степанъ! давайте сюда всѣ мои платья... Выбирай что надобно... да вотъ, тамъ у меня какая-то сѣрая шляпа,-- чуть не коническая... тебѣ ее, итальянцу! Вотъ тебѣ денегъ на всякій случай... Брось сапоги; дайте ему мои ботинки... Закладывать сѣрую лошадь!... Кстати, ты знаешь нѣсколько словъ по итальянски?
   -- Слышалъ двѣ-три поговорки.
   -- Браво! l'affaire est baclée. Ѣдемъ теперь къ моей кузинѣ. Смотри же, будь ловокъ, а я далъ тебѣ сейчасъ всѣ средства быть ловкимъ. Помни, чтобы ты ни сдѣлалъ неловкаго, какую бы ты ни отпустилъ глупость, и все истолкую въ хорошую сторону. Помни только, что ты художникъ и итальянецъ, и дѣло кончено. Готова лошадь?...
  

Глава XVI.
СИНЬОРЪ ДЕЙ-ЛИБРИ-НЕРИ И ВИЗИТЫ ПО КАМЕННОМУ ОСТРОВУ.

  
   ...Я мудрецъ и могу повелѣвать стихіями -- по крайней мѣрѣ люди такъ думаютъ; а на этомъ мнѣніи я основываю неограниченное свое вліяніе.
Альбумазаръ.
   Еслибъ я любилъ пускаться въ отвлечонныя разсужденія, или, какъ говорятъ "Отечественныя Записки", въ кой-какія предкаминныя мечтанія на счотъ человѣчества вообще, я непремѣнно воскликнулъ бы теперь: "какъ странно играетъ людьми судьба! Вчера я обличалъ самозванцевъ, а нынче самому приходится сыграть чужую роль!" и прочая. Но я лучше буду продолжать, успокоивъ читателя увѣреніемъ, что брался за эту роль единственно для шутки.
   Продолжая болтать, Скакуновъ окончилъ свой небрежный туалетъ, и я невольно подивился его живой, симпатической натурѣ. Такому человѣку лютый врагъ спустилъ бы злѣйшую насмѣшку.
   Онъ былъ похожъ на молодую, рѣзвую, гордую лошадь; каждая его жилка говорила, каждое его движеніе было бойко и привлекательно. Въ хорошихъ рукахъ изъ нею вышелъ бы превосходнѣйшій человѣкъ; но въ настоящее время вся его энергія шла на капризы и эксцентричности.
   -- А я такъ скучалъ это утро! говорилъ Скакуновъ, когда мы, одѣвшись какъ слѣдуетъ, неслись въ щегольскомъ кабріолетѣ по тѣнистымъ аллеямъ острова: -- ты спасъ меня на нѣсколько дней. Съ новымъ человѣкомъ я самъ будто помолодѣлъ. Тппрр... вотъ и домъ моей родственницы, баронессы Вѣры.
   Упрямиться было поздно. Мы остановились передъ дачею въ готическомъ вкусѣ и вошли въ садикъ, до того обильный цвѣтами, что глаза разбѣгались. На балконѣ сидѣло нѣсколько дамъ, усердно хлопотавшихъ около завтрака въ англійскомъ вкусѣ; какой-то старикъ, съ носомъ, величиною въ добрую бутылку, одѣтый съ утонченною щеголеватостью, засѣдалъ тутъ же; въ садикѣ происходила сцена гораздо милѣе. Дѣвочку лѣтъ пяти, въ роскошномъ платьицѣ, посадили на крошечную лошадку, не много побольше барана, и возили съ тріумфомъ по всѣмъ аллеямъ; два мальчика въ шотландскихъ нарядахъ ждали очереди покататься; а около маленькой, но крѣпкой лошадки заботливо шла, по всей вѣроятности, мать дѣвочки, хорошенькая, но блѣдная женщина лѣтъ двадцати-пяти, въ легкомъ утреннемъ нарядѣ.
   -- Ma cousine! закричалъ Скакуновъ, подводя меня къ молодой женщинѣ и въ тоже время давая щелчокъ маленькой лошади и сидѣвшей на ней дѣвочкѣ: -- вотъ вы все спрашивали, отчего я такъ веселъ это время. Я ожидалъ изъ Венеціи моего неоцѣненнаго друга -- помните, того, что вытащилъ меня изъ Canal-Grande. Вотъ онъ самъ, на лицо; рекомендую вамъ синьора Джіованни дей-Либри-Нери, знаменитѣйшій изъ живописцевъ Италіи!
   Мнѣ было крайне неловко; я сконфузился еще болѣе когда Вѣра, ласково улыбнувшись, что-то сказала мнѣ по французски. Кончилось бы тѣмъ, что я промычалъ бы сквозь зубы что нибудь нелѣпое и потомъ удралъ со срамомъ; но Скакуновъ приспѣлъ на подмогу.
   -- Та! та! та! кузина, сказалъ онъ: -- pour l'amour de Dieu ни слова по французски. Нашъ художникъ заклялся не говорить ни слова на языкѣ людей, незаступившихся за его родную Венецію. Впрочемъ, онъ знаетъ всѣ языки и даже по русски.
   -- А! сказало Вѣра, медленно и робко произнося слова: -- вы говорите на нашемъ языкѣ?
   -- Не много... отвѣчалъ я: -- и очень люблю русскій языкъ.
   -- Какъ онъ хорошо говоритъ! вскрикнула Вѣра и другіе члены семейства, потому-что мы уже вошли на балконъ и я былъ отрекомендованъ всѣмъ и каждому.
   -- Вы говорите лучше Полины Віардо.
   -- Въ Италіи, замѣтилъ старикъ съ толстымъ носомъ:-- очень многіе знаютъ по русски... кардиналъ Мецапелли, напримѣръ.
   -- Что вы, Богданъ Иванычъ, насмѣшливо замѣтилъ Скакуновъ: -- Мецапелли кандитеръ въ Большой Морской.
   -- Ну, это другой, можетъ быть родственникъ.
   -- Вы хотѣли сказать Мецофанти, сказала бывшая тутъ старая дѣва, сильно наѣвшаяся и уже начавшая распрашивать о Венеціи.
   Я кое-какъ отвѣчалъ, стараясь употреблять односложныя слова. Скакуновъ не могъ подавать мнѣ помощи: онъ былъ окружонъ дѣтьми, которые его очень любили.
   -- Прочь, пиголицы! закричалъ онъ, грозно топнувъ ногою:-- прогоните ихъ, madame la baronne, я ненавижу дѣтей, даже вашихъ.
   -- Не вѣрю вамъ, вы всегда любовались на Юлиньку, улыбаясь сказала Вѣра.
   -- Что же что любовался? Дѣти тоже, что цвѣты: ихъ надо перемѣнять чаще.
   Всѣ засмѣялись; я заступился за дѣтей Вѣры и началъ ихъ ласкать, чѣмъ пріобрѣлъ расположеніе молодой маменьки.
   Скакуновъ обладалъ неоцѣненнымъ искусствомъ пускать въ разговоръ какую нибудь смѣшную эксцентрическую мысль и потомъ развивать ее до послѣднихъ предѣловъ нелѣпости. Оттого имъ очень дорожили. Сказавши, что дѣтей необходимо перемѣнять какъ цвѣты, онъ тотчасъ же пустился строить планы, а потомъ ударился въ сплетни и въ разные комментаріи и, начиная съ дѣтей, дошолъ до родителей.
   -- Чтожь дѣлать съ некрасивыми дѣтьми? спрашивала баронесса Вѣра, смѣясь отъ души: -- ихъ нельзя разставлять по балконамъ вмѣсто гіацинтовъ и гортензій.
   -- Отчего же? замѣтилъ Скакуновъ: -- имъ придется исправлять должность резеды. Дѣтей гнуснаго вида слѣдуетъ вымазать съ ногъ до головы душистыми эссенціями и спрятать по отдаленнымъ уголкамъ комнаты.
   Въ такихъ пошлостяхъ прошло болѣе часу, и мы уѣхали. На другой дачѣ познакомились мы съ женой дипломата Пригвоздкина и его дочерьми, бывшими въ Италіи. Одна изъ нихъ приступила ко мнѣ съ распросами о томъ, стоитъ ли еще Понте ди-Соспири и не поврежденъ ли онъ бомбардированіемъ.
   -- Не говорите о Понте ли-Соспири, важно замѣтилъ Скакуновъ, торопясь ко мнѣ на выручку: -- предокъ нашего любезнаго синьора сидѣлъ въ темницѣ около этого моста; а знаете ли, кто былъ его предокъ? графъ Каліостро.
   Я не понималъ, отчего хотѣлось взбалмошному моему другу непремѣнно втискать меня въ родню къ графу Каліостро. Но вскорѣ намѣренія его стали ясны.
   -- Я зналъ графа Каліостро, сказалъ дипломатъ Пригвоздкинъ, почитавшій священною обязанностію знать всѣхъ графовъ въ Европѣ: -- мы обѣдали вмѣстѣ у барона Генца. Преглубокомысленный старичокъ и гастрономъ первостатейный.
   -- Кто гастрономъ? спросилъ Скакуновъ, кусая губы.
   -- Графъ Каліостро.
   -- Сомнительно что-то, сказалъ Скакуновъ, помирая со смѣху; -- чародѣй Каліостро умеръ тому лѣтъ семдесятъ.
   Дипломатъ сконфузился.
   -- Чтожь изъ этого, сказалъ я, призвавши на помощь всю свою смѣлость: -- развѣ вы не знаете, что фамилія Каліостро не угасла въ Италіи. Одинъ изъ графовъ Каліостро не разъ живалъ въ Вѣнѣ.
   Съ этой минуты Пригвоздкинъ получилъ обо мнѣ самое блестящее понятіе, а Скакуновъ произнесъ довольно громко; ты великій человѣкъ, Чернокнижниковъ!
   Отъ Каліостро разговоръ перешолъ къ магіи, и, съ помощію Скакунова, молодыя дамы тотчасъ же узнали, что я вѣрю въ чорную магію и долго занимался кабалистическими пауками. Восторгъ ихъ не могъ сравниться ни съ чѣмъ; меня засыпали вопросами, требовали отъ меня страшныхъ исторій, спрашивали, видалъ ли я привидѣнія и могу ли вызывать тѣни умершихъ людей. Подъ вліяніемъ этихъ вопросовъ, а еще болѣе -- того ласковаго тона, который, чтобъ ни говорили, въ совершенствѣ дается только лучшему кругу, я сталъ гораздо разговорчивѣе и уже пустился толковать о Красномъ Драконѣ и другихъ магическихъ тонкостяхъ, когда Скакуновъ положилъ конецъ визиту, объявивъ, что намъ было еще далеко ѣхать.
   -- Поздравляю тебя, сказалъ онъ, погоняя лошадь!-- ты вездѣ имѣешь успѣхъ необычайный. Старайся только говорить не такъ чисто и хоть изрѣдка ввертывай чужое словцо, хоть изъ оперы, напримѣръ: і тіеі sospiri; il pin tristo del mortali; sciagurato; io ti rivedrai. Яша Сандальниковъ тѣмъ и прославился между молодежью, что можетъ цѣлый часъ говорить по итальянски словами изъ арій и дуэтовъ.
   -- Зачѣмъ ты втянулъ меня въ разговоръ о магіи? спросилъ я.
   -- Ахъ, ты голова! да въ магіи-то вся твоя слава, спасеніе! Найти себѣ боевую лошадь, извѣстный задоръ, для употребленія его въ свѣтскомъ разговорѣ -- да это величайшее счастіе, это трудъ, это важнѣе денегъ и титуловъ! А въ особенности вѣрить въ чорную магію!... Ахъ Чернокнижниковъ, Чернокнижниковъ! съ вѣрою въ чорную магію и десяткомъ нелѣпыхъ кабалистическихъ разсказовъ ты пройдешь со славою всѣ гостиныя, отъ Москвы до Мадрида... Тппрр... вылѣзай.
   -- Какъ, еще визитъ? съ удивленіемъ спросилъ я, поглядывая на полу-развалившуюся, угрюмую, огромную дачу съ колоннадою.
   -- Необходимо; это меценатъ и любитель художниковъ: всѣ картины у него преплохія, ни одного оригинала. Онъ голякъ, но воображаетъ себя свѣтиломъ и покровителемъ всѣхъ живописцевъ и скульпторовъ въ Европѣ. По бѣдности, онъ весь годъ живетъ на дачѣ; но она полна картинами. Смотри только... Да что тебя учить: ты все знаешь.
   Насъ встрѣтилъ свирѣпаго вида старецъ съ толстою нижней губою, довольно жирнымъ лицомъ и тонкими ножками. Сперва онъ чуть кивнулъ мнѣ головой, но, узнавъ, что я итальянецъ и художникъ, сталъ ко мнѣ по-ласковѣе. Дача его была въ запустѣніи, мебель стара, но позолочена, въ комнатахъ дуло, но окна были зеркальныя. Мнѣ не нравилась эта обстановка, еще болѣе не нравился покровительственный тонъ старика. Я пересмотрѣлъ его галлерею, отозвался о ней довольно хорошо, но старался говорить какъ можно суше и надменнѣе. Чтобъ сократить визитъ, я сталъ поглядывать на Скакунова; наконецъ мы уѣхали.
   -- Ты молодецъ, ты превосходный человѣкъ! говорилъ мнѣ Скакуновъ, подводя меня къ своей дачѣ.-- Ты рожденъ для свѣта... и такой человѣкъ запирался на чердакѣ для магіи! Я видѣлъ, какъ зацѣпляла тебя надменность старика, и, повѣрь, ты нисколько не потерялъ въ его глазахъ оттого, что поддержалъ свое достоинство. Есть одно правило для жизни, и его наша молодежь очень дурно понимаетъ; помни, что не слѣдуетъ никому позволять наступать себѣ на ногу.
  

Глава XVII.
ХОЛОСТОЙ ОБѢДЪ И ЮНЫЕ ЛЬВЫ.

Что дружба? легкій пылъ похмѣлья,
Обиды вольный разговоръ.
Пушкинъ.

   Но самъ Скакуновъ доводилъ свое послѣднее правило до крайнихъ предѣловъ; нечего и говорить о томъ, что ему не только никто безнаказанно не ступалъ на ногу, но даже онъ самъ смотрѣлъ, какъ бы наступить на ногу своему ближнему. Въ этомъ и могъ убѣдиться весьма скоро; къ графу сошлись званые и незваные островскіе пріятели изъ молодежи, и когда мы вошли въ комнаты, тамъ уже сидѣло нѣсколько господъ съ испитыми и довольно нахальными лицами, въ красивыхъ лѣтнихъ костюмахъ. Скакуновъ представилъ имъ меня очень небрежно, сказавши, что я усталъ съ дороги и что проситъ ихъ не приставать ко мнѣ съ болтовней.
   -- Синьоръ дей-Либри-Нери, прибавилъ онъ: -- мною читалъ и видалъ на своемъ вѣку,-- и вы, конечно, не скажете ему ничего новаго.
   -- Ты не въ духѣ, Скакуновъ, сказалъ ему одинъ изъ военныхъ.
   Скакуновъ даже не отвѣчалъ ему и, выбравъ себѣ двоихъ или троихъ молодыхъ людей, сталъ говорить съ ними все время, не заботясь объ остальныхъ гостяхъ. Онъ имѣлъ на то уважительныя причины; во первыхъ, одни и тѣже гости ему примелькались, во вторыхъ, онъ ихъ не любилъ, а въ третьихъ, зналъ, что эти юноши, но большой части состоящіе на довольно тощемъ иждивеніи своихъ родителей, дорожатъ его знакомствомъ, его столомъ, изящною дачею и старыми винами.
   Обѣдъ былъ дѣйствительно отличный; я сидѣлъ около хозяина, говорилъ очень мало и съ любопытствомъ наблюдалъ за гостями. Бесѣда ихъ не занимала меня, однако, можетъ быть, оттого, что я былъ слишкомъ новъ въ свѣтѣ и въ ихъ кругу. Одинъ юноша, сидѣвшій напротивъ меня, разсказалъ съ величайшею подробностью о ссорѣ двухъ совершенно неизвѣстныхъ танцовщицъ и даже передалъ намъ съ точностью всѣ взаимныя ихъ перебранки; другой выставлялъ себя великимъ знатокомъ сигаръ, на что Скакуновъ замѣтилъ во всеуслышаніе, что этотъ самый знатокъ недавно съ наслажденіемъ выкурилъ зеленую сигару изъ фабрики Генцонико, подсунутую ему какимъ-то насмѣшникомъ вмѣсто настоящей гаванской. Третій очень основательно пересказалъ генеалогію одной изъ лошадей Скакунова, но и этимъ не достигъ ласковаго расположенія хозяина: тотъ сухо отвѣтилъ, что онъ "зарапортовался". Всѣхъ болѣе понравился мнѣ одинъ толстый молодой человѣкъ, раза два разсказавшій какую-то смѣшную исторію; къ сожалѣнію разскащикъ въ половинѣ обѣда такъ нагрузился хересомъ и лафитомъ, что могъ только улыбаться и увѣрять своихъ сосѣдей въ неизъяснимо нѣжной къ нимъ привязанности. Скакуновъ, къ которому обратился онъ съ такими изліяніями дружбы, хладнокровно отвѣчалъ ему: "было время, когда я не шутя почиталъ тебя порядочнымъ человѣкомъ, Петя, а теперь нужно сказать правду, ты сталъ почти хуже другихъ и совсѣмъ изъерыжничался."
   Скакуновъ любилъ употреблять въ холостомъ разговорѣ выраженіи самыя простонародныя. Даже въ этомъ мелочномъ обстоятельствѣ высказывалась его натура, вся созданная изъ благородства, задора и тщеславія. Еслибъ Скакуновъ родился въ моемъ кругу, онъ точно также шолъ бы наперекоръ всѣмъ и каждому. Послѣднія слова его шибко зацѣпили и толстаго юношу и весь кружокъ. Молодой толстякъ нахмурился, отодвинулъ отъ себя вино и склонилъ голову; можно было подумать, что онъ внутренне сознаетъ всю истину замѣчанія Скакунова; гости не смѣли открыто выразить своего неудовольствія: такъ твердо преобладалъ онъ надъ ними; совсѣмъ тѣмъ одинъ изъ нихь, посѣдѣлый и не очень глупый щеголь, сказалъ полушутя, полуязвительно:
   -- Вы дивитесь, отчего Скакуновъ вѣчно злится; причина очень проста: онъ не можетъ много пить и завидуетъ намъ, вслѣдствіе неизмѣннаго закона природы.
   -- Я завидую? сквозь зубы спросилъ мой пріятель, облокотясь на столъ и холодно глядя въ глаза каждому гостю: -- дурно же вы думаете, Кушаковъ, о моемъ сердцѣ и вкусѣ! Подумайте хорошенько: каждый изъ васъ выпилъ сегодня достаточно, каждый пришолъ въ хорошее расположеніе духа, въ то расположеніе, когда человѣкъ расположенъ острить и вести мѣткій, веселый, задушевный разговоръ. Ссылаюсь на ваше безпристрастіе: скажите мнѣ, положа руку на сердце, ведете ли вы въ настоящую минуту разговоръ такого рода, занимательны ли ваши разсказы, веселы ли ваши шутки? Еслибъ вино придало вамъ живости, остроумія, освѣтило бъ васъ хотя минутнымъ сіяніемъ, клянусь честью, я позавидовалъ бы вамъ, я пожелалъ бы раздѣлить вашу способность пить много... потому, потому-что (тутъ онъ замѣтилъ, что его истины слишкомъ горьки и, по добротѣ души, пожелалъ ихъ подсластить немного) потому-что, признаюсь вамъ, моя собственная голова, отъ праздной жизни и отсутствія характера, давно уже стала похожа на пустую бутылку.
   -- Однако, господа, тутъ же замѣтилъ Скакуновъ веселымъ тономъ: -- ужь почти восемь часовъ, и мнѣ не хочется пропустить "Танца волшебницъ". Вотъ, говорятъ, Лайнеръ не глупъ выпить, а надо отдать ему справедливость, его вальсы хороши необыкновенно.
  

Глава XVIII.
КОРОЛЕВА ДАЧА И МАГНЕТИЧЕСКОЕ ЯВЛЕНІЕ.

  
   "Кто ты?" закричалъ незнакомцу патеръ Оливаде и волосы его стали дыбомъ... Скажите мнѣ, кто между нами? Воздухъ, которымъ онъ дышетъ, жжетъ какъ молнія; взоры его... Кто онъ? кто между нами?...
Матюринъ. ("Мельмотъ Скиталецъ").
   Проѣхавъ заведеніе чародѣя Излера, на которое я поглядѣлъ, испуская вздохи и думая о моей незнакомкѣ, проѣхавъ Строгоновъ садъ и нѣсколько дачь съ болѣе или менѣе безобразными куполами, выказывающими громадныя претензіи ихъ строителей, мы съ Скакуновымъ остановились на довольно низменномъ мѣстѣ, возлѣ Невки, и вошли въ садъ, въ которомъ приличнѣе было бы рости огурцамъ и капустѣ, нежели липамъ и душистымъ цвѣтамъ. Въ самомъ дѣлѣ, въ саду этомъ заключалось нѣчто необыкновенное: онъ былъ густъ, содержался въ порядкѣ, а между тѣмъ въ немъ было что-то похожее на огородъ; такъ и казалось, что изъ-за иного дерева выглянетъ толстая тыква или турецкій огурецъ смѣшной формы; такъ и хотѣлось посмотрѣть, не скрывается ли подъ левкоями и георгинами рядъ моркови, рѣпы и брюквы.
   Во всемъ остальномъ, мѣсто, куда забрались мы, напоминало собою Минеральныя Воды: таже площадка съ оркестромъ, таже ресторація и ряды скамеекъ. Но были и различія: на Водахъ публика съ неописаннымъ усердіемъ уписывала мороженое, чай, вино и лимонадъ, здѣсь никто ничего не ѣлъ, и унылый буфетъ глядѣлъ такъ сиротливо, какъ будто въ немъ продавалась отрава или лекарственныи снадобья. У чародѣя Излера оркестръ гремѣлъ страшно, здѣсь онъ игралъ такъ тихо, что такъ и хотѣлось поднять палецъ кверху и сказать: чу! какъ говорилъ кто-то въ "Мертвыхъ Душахъ". У чародѣя пѣли цыганы, летали воздушные шары,-- тамъ, по выраженію одного фельетониста, можно было за цѣлковый погулять, послушать музыку, покушать и завести пріятное знакомство... Дамскіе наряды здѣсь были изящнѣе, лица немного блѣднѣе, дѣти несравненно милѣе, нежели на вечерахъ у чародѣя. Ребятишки, рѣзвившіеся подъ звуки музыки въ саду, похожемъ на огородъ, были дѣйствительно чѣмъ-то обворожительнымъ; лучше ихъ были развѣ одни только дѣти иностранныхъ магазинщиковъ въ Пассажѣ.
   Скакуновъ провелъ меня между скамейками, усадилъ возлѣ баронессы Вѣры и дочерей дипломата Пригвоздкина, который, помня мою любезность по поводу Каліостро, тотчасъ же поподчивалъменя табакомъ и пустился разсказывать исторію о своемъ знакомствѣ съ Талейраномъ. Я уже узналъ изъ этой исторіи, что князь беневентскій при свиданіи съ Пригвоздкинымъ всегда его спрашивалъ: "ну, что дѣлается у васъ на отдаленномъ сѣверѣ?" Я готовился слушать далѣе, но дамы помѣшали. Играли прелестный "Хоксенъ Танцъ" (танецъ Волшебницъ) Лайнера, и отъ волшебницъ разговоръ перешолъ къ магіи. Вѣра, узнавъ о моихъ кабалистическихъ занятіяхъ, сдѣлалась со мной еще милѣе; я ободрился до того, что гнулъ страшнѣйшую чепуху, и всѣ находили ее прекрасною. Два-три красивыхъ молодыхъ человѣка и одинъ кавалергардъ, подойдя къ дамамъ съ разговорами, были очень сухо приняты; они ничего не смыслили въ магіи; героемъ вечера былъ я одинъ. Скакуновъ поминутно знакомилъ меня съ новыми лицами, и я сидѣлъ посреди кружка, который мнѣ и во снѣ не снился. Одни мужчины были не совсѣмъ мной довольны: мой боевой конь -- разсказы о магіи -- отвлекали отъ нихъ вниманіе дамъ, и зависть мало по малу вкрадывалась въ ихъ сердца. Одинъ юноша, довольно неловко вступившись въ разговоръ, формально объявилъ, что не вѣритъ магіи и почитаетъ ее шарлатанствомъ, при чемъ язвительно поглядѣлъ на меня.
   Скакуновъ приспѣлъ ко мнѣ на выручку.
   -- Удивляюсь, сказалъ онъ: -- страсти многихъ людей хвастаться своимъ скептицизмомъ! Неужели нашъ образъ жизни мало изсушаетъ сердце, для того, чтобъ еще сушить его. не вѣря въ привидѣнія и мрачныя тайны неслыханныхъ наукъ? Нѣтъ, господа, я не на шутку совѣтовалъ бы вамъ бродить ночью по кладбищамъ и читать книги таинственнаго содержанія, хотя бы затѣмъ, чтобъ сдѣлать нѣкоторый contre-poid бѣдности вашего крошечнаго воображенія
   Парадоксъ былъ слишкомъ свирѣпъ; но онъ понравился, тутъ же дипломатъ Пригвоздкинъ, со всею шаткостью свѣтскаго человѣка, принялся увѣрять всѣхъ и каждаго, что онъ, хотя и не сопоѣмъ убѣжденъ въ возможности привидѣній, но вѣритъ въ чудеса магнетизма и самъ былъ коротко знакомъ съ извѣстнымъ Дюпотте.
   -- О! замѣтилъ Скакуновъ: -- въ дѣлѣ магнетизма, всѣ Дюпотте на свѣтѣ не стоятъ одного пальца нашего милаго синьора (онъ указалъ на меня). При мнѣ, мальчикъ двухъ лѣтъ, усыпленный имъ въ Ливорно, предсказалъ всѣ событія послѣдней Поварской кампаніи и описалъ сраженіе подъ Мартарою съ такимъ знаніемъ стратегическихъ топкостей, что бывшіе тутъ офицеры генеральнаго штаба положили въ ротъ палецъ удивленія.
   Баронесса Вѣра приступила ко мнѣ съ просьбою сдѣлать когда нибудь магнетическій сеансъ у ней на вечерѣ.
   -- Одно только дурно, замѣтилъ опять Скакуновъ:-- я боюсь его глаза: были примѣры, что нервическіе люди умирали отъ его сеансовъ. Такая сила... Боже мой, что за сила въ глазахъ! Замѣтьте, прибавилъ онъ шопотомъ: -- онъ все глядитъ книзу и будто робко... Онъ знаетъ страшную силу своихъ глазъ.
   Тутъ послѣдовали анекдоты о силѣ разныхъ глазъ, мужскихъ и женскихъ, при чемъ я замѣтилъ, что Скакуновъ ухаживаетъ за Вѣрою и ей не противенъ. Пока мы говорили такимъ образомъ и я оглядывалъ скамьи, тщетно ища моей незнакомки, у входа въ садъ послышался шумъ, нестройное пѣніе, и толпа господъ, небрежно одѣтыхъ, съ толстыми палками и иллюминованными лицами, вторгнулась въ чинное собраніе, составлявшее публику Королевой дачи.
   Впереди всѣхъ, напѣвая что-то и дерзостно поглядывая по сторонамъ, шолъ, колыхаясь, г. Копернаумовъ, тотъ самый, котораго видѣлъ я у брадобрѣя Новой Деревни и потомъ у чародѣя Излера и наконецъ на литературномъ вечерѣ. Компанія, веденная имъ, была вполнѣ достойна своего предводителя: видно было, что эти джентльмены исправно покутили въ Крестовскомъ трактирѣ. Одинъ только человѣкъ среднихъ лѣтъ, потерявшій свою шляпу и потому показывавшій всѣмъ свою совершенно лысую голову, удерживалъ отвагу товарищей.
   -- Полно, Копернаумовъ. повторялъ онъ безпрестанно: -- здѣсь нельзя шумѣть: видишь, какое собраніе.
   -- Что мнѣ собраніе! говорилъ свирѣпый Копернаумовъ, кидая вокругъ себя насмѣшливые взоры: -- развѣ я не заплатилъ денегъ? или моя харя не довольно красива? Ишь какъ вырядились! продолжалъ онъ, оглядывая дамъ: -- вонъ та, слѣва, такъ себѣ -- настоящая кошечка! Да что, братцы, нѣтъ ли тутъ белиндряса, то есть бильярда? что музыку-то слушать? Скрыпятъ только что-то плачевное.
   -- Ха! ха! ха! послышалось въ толпѣ спутниковъ Копернаумова
   -- Чему мы смѣетесь? неучи!
   -- Дубилкинъ сочинилъ на тебя экспромтъ -- чудо!
   -- А ну-ка, скажи свои стихи, Дубилкинъ.
   Нарѣзавшійся юноша, бѣлокурый и тощій какъ щепка, съ усиліемъ взлѣзъ на одну изъ лавочекъ и, зацѣпивъ двухъ-трехъ посѣтителей, сталъ декламировать громкимъ голосомъ:
  
   ДРУГУ КОПЕРНАУМОВУ.
  
   Люблю твой пламенный азартъ,
   Когда, съ небритой бородою.
   Накрывшись шляпою кривою,
   Идешь сражаться ты въ бильярдъ,--
   Когда ты съ чашей пуншевой
   Кружокъ друзей своихъ обходишь
   И вевзеля ногами водишь
   Предъ хладно чинною толпой,--
   Когда, вооружась бутылкой.
   На драку радоство спѣшишь
   Иль стуломъ франта по затылку
   Какъ бы Перуномъ ты разишь!
   Такъ, удаль мнѣ мила твоя,
   Твоимъ я видомъ восторгаюсь,
   И самъ кіемъ вооружаюсь
   И въ драку смѣло лѣзу я!
  
   -- Браво! браво! bis! fora! разнеслось посреди веселой компаніи.
   Обычные посѣтители музыки начали переглядываться съ неудовольствіемъ. Вѣра робко подсѣла ближе ко мнѣ и Скакунову.
   -- А вотъ и хорошенькая! возгласилъ Копернаумовъ, увидя ее, и вслѣдъ за восклицаніемъ направилъ стопы въ нашу сторону. Глаза наши встрѣтились.-- Копернаумовъ ахнулъ и отступилъ: онъ не ожидалъ увидѣть меня, котораго считалъ ничтожнѣйшимъ изъ смертныхъ, въ такомъ блестящемъ обществѣ.
   -- Кто ты? кто ты? пробормоталъ онъ, запинаясь, и еще болѣе сконфузился.
   Потомъ я узналъ, что имѣлась у него еще одна причина къ испугу: невдалекѣ отъ насъ онъ увидѣлъ лицо полицейскаго чиновника.
   Но дамы не могли знать этого обстоятельства; наслышавшись о магнетизмѣ и о страшномъ дѣйствіи моихъ глазъ, онѣ были увѣрены, что только ихъ магическая сила смирила буйнаго посѣтителя. Во время этого смятенія, Скакуновъ, знавшій всѣхъ въ городѣ, тихо подошолъ къ Копернаумову, указалъ ему на меня и шепнулъ ему нѣсколько словъ. Копернаумовъ подвинулся ближе, снова взглянулъ на меня, остановился, отступилъ опять и закрылъ свои глаза топорной ручищею.
   -- Кто ты? отвѣчай мнѣ, кто ты? возгласилъ онъ, съ видомъ величайшаго ужаса: -- и страшусь тебя: я не смѣю итти далѣе... твои глаза жгутъ, какъ огонь, твой взглядъ мѣшаетъ мнѣ дышать... Я не могу остаться долѣе, я погибну здѣсь... бѣгите! спасайтесь кто можетъ!
   И съ этими странными словами загадочный господинъ кинулся къ выходу; компанія его, поражонная паническимъ страхомъ, бросилась за нимъ. Полиція, видя, что особеннаго буйства не было сдѣлано, не хотѣла ихъ преслѣдовать, и скоро они, покинувъ Королеву дачу, исчезли между деревьями.
  

Глава XIX.
ЗАКАТЪ СОЛНЦА НА ЕЛАГИНОМЪ ОСТРОВѢ.

Видали ль вы, какъ изъ валовъ тумана
Свѣтило дня, восторгъ очей,
Встаетъ надъ бездной океана
Въ кровавой ризѣ безъ лучей?
Бенедиктовъ.

   Когда все поуспокоилось и я выслушалъ цѣлый рядъ похвалъ силѣ моего магнетическаго взгляда, музыка опять заиграла что-то очень хорошее; но вдругъ человѣкъ тридцать самыхъ фэшенебльныхъ посѣтителей, въ томъ числѣ Вѣра, Скакуновъ и наша компанія, поглядѣвъ на часы, вскочили съ мѣстъ и быстро пошли къ выходу, говоря безпрестанно:
   -- Опоздаемъ, опоздаемъ!
   -- Куда опоздаемъ? спросилъ я Вѣру.
   -- Солнце уже закатывается.
   -- Какое солнце? спросилъ я съ недоумѣніемъ.
   -- Dieu, comme vous êtez malin! Какое солнце? какая злая насмѣшка надъ петербургскимъ климатомъ. Слышите, синьоръ Нери спрашиваетъ, гдѣ у насъ солице!
   -- Да, конечно, сказалъ Пригвоздкинъ: -- послѣ Рима и Венеціи такой вопросъ неудивителенъ.
   И въ самомъ дѣлѣ, въ этотъ вечеръ я могъ замѣтить и не бывъ въ Римѣ, что солнце закатывалось не совсѣмъ красиво. Какое-то пятно, похожее на шляпку мѣднаго гвоздя, плавало въ сѣроватомъ туманѣ; погода хмурилась, какъ по всей вѣроятности хмурится она и въ Римѣ и въ Венеціи; было холодно, какъ иногда бываетъ холодно и на благословенныхъ поляхъ Италіи.
   Мы всѣ сѣли въ экипажи и понеслись цугомъ, забрасывая пылью завистливыхъ пѣшеходовъ.
   -- Да куда ты ѣдешь? спросилъ я Скакунова.
   -- У насъ такое заведеніе, отвѣчалъ онъ; -- надо смотрѣть закатъ солнца на взморьѣ.
   -- Да солнца нѣтъ и погода холодная.
   -- Ужь ты и за критику принимаешься! ничего, поѣдемъ и поглядимъ, испей до дна чашу нашихъ наслажденій. А хорошо я состроилъ продѣлку съ Копернаумовымъ?
   -- Это какъ тебя сподобило?
   -- Очень просто: когда онъ взглянулъ на тебя и что-то замялся, я подошолъ и шепнулъ: хочешь 50 рублей? говори, что у этого господина злой глазъ, и бѣги отъ него опрометью! Онъ отлично понялъ, въ чемъ дѣло.
   -- Да что такое этотъ Копернаумовъ?
   -- Я встрѣчалъ его у цыганъ, и только.
   -- Удивляюсь тебѣ, Скакуновъ!
   -- А и тебѣ, Чернокнижниковъ. Ты пріобрѣлъ успѣхъ, успѣхъ громадный! Исторія о твоихъ глазахъ разойдется по городу.
   Подъѣхавъ ко взморью, мы вышли изъ коляски, сѣли на скамеечку и закурили сигары. На меня нашла меланхолія: я спрашивалъ себя, честно ли я поступаю, подсмѣиваясь надъ пріятелями Скакунова, такъ ласково и радушно меня принявшими. Сцена окрестная располагала къ меланхоліи: небо было сѣро, блѣдное солнце тонуло въ мелкихъ волнахъ, даже не кидая отблеска; по дорожкѣ ѣхало много экипажей, и каждый изъ нихъ пылилъ какъ нельзя болѣе. Иные коляски стояли на мѣстѣ; около нихъ собрался кружокъ молодежи, обѣдавшей вмѣстѣ съ нами сегодня; имѣвъ случай видѣть неразговорчивость и ненаходчивость этихъ юношей, я жалѣлъ о дамахъ, къ которымъ они подходили. Иные мужчины сидѣли на травѣ и курили папиросы; немногіе изъ посѣтителей глядѣли на взморье; впрочемъ, на этотъ разъ и глядѣть было нечего. Вѣра, оставивъ свой экипажъ, гуляла съ двумя пріятельницами; молодые люди бродили около нихъ, отпуская односложные вопросы и отвѣты. Вѣра говорила о чемъ-то съ жаромъ: рѣчь шло обо мнѣ и о моей исторіи на Королевой дачѣ. На меня пѣшеходы и другіе гуляющіе глядѣли съ особеннымъ подобострастіемъ, и слова: итальянецъ, первый художникъ, магнетизёръ, тамъ и сямъ слышались въ отдаленіи.
   Не успѣли мы разболтаться хорошенько, какъ въ сторонѣ, за кустами, послышался великій шумъ; казалось, этотъ день мнѣ суждено было самому натыкаться на исторіи и видѣть разные пассажи. Усадивъ Вѣру и ея подругъ въ коляски, мм съ Скакуновымъ пошли на говоръ и увидѣли двухъ молодыхъ людей, жестоко обвинявшихъ другъ друга. Дѣло уже доходило до назначенія дня и часа дуэли. Одинъ изъ ссорящихся былъ тотъ толстый господинъ, который обѣдалъ съ нами и разсказывалъ смѣшныя исторіи, другой былъ долговязый франтъ съ блѣднымъ и хладнокровнымъ лицомъ, въ настоящую минуту искривленнымъ злобою и свирѣпствомъ.
   -- Въ чемъ дѣло? спросилъ Скакуновъ.
   Соперники, не слушавшіе уговаривавшихъ пріятелей, однако, послушались Скакукова.
   -- Онъ шолъ съ княгиней Б*, началъ толстый юноша: -- я съ нимъ поздоровался, а онъ подалъ мнѣ два пальца!
   -- Дурно, сказалъ Скакуновъ: -- такъ здороваются только... не скажу, кто. Или не давайте руки, или давайте ее всю.
   -- А онъ то, возразилъ высокій господинъ:-- когда я подалъ ему руку...
   -- То есть не руку, а два пальца, запальчиво произнесъ обиженный.
   -- Когда я подалъ ему руку, онъ протянулъ свою и коснулся моихъ пальцевъ, сдѣлавъ кукишъ.
   -- То есть фигу! гордо произнесъ юноша.
   -- Какое право имѣли вы такъ обойтись со мной при женщинѣ?
   -- Какое право имѣли вы подавать мнѣ два пальца?
   -- Какое право имѣли вы сказать, что мой дѣдъ ѣздилъ у вашей бабушки за каретою?
   -- Какое право имѣли вы сказать, что моя бабушка ѣздила не въ каретѣ, а въ чертопхайкѣ или таратайкѣ?
   -- Господа! началъ Скакуновъ, по обычаю желая добра и кончая потоками сарказмовъ: -- вы оба и правы и не правы; вы оба отличные люди. Конечно, показать кукишъ дѣло не совсѣмъ хорошее; но подумайте хорошенько, кукишъ былъ въ употребленіи раньше насъ, и имъ никто не обижался. Аристофанъ въ одной изъ своихъ комедій говоритъ, что кто-то показалъ кукишъ Клеону, а Клеонъ былъ сильный человѣкъ въ его время. Въ поэмѣ Дата вы найдете терцетъ подобнаго рода, и нашъ другъ синьоръ дей-ЛибриНери поручится въ справедливости цитаты:
  
                       il landro
   Alzó le mane con ambedue lo fiche
   Diceudo: prendi, а le lo squadro!
  
   T. e. тогда онъ поднялъ руки и показалъ кукишъ, сказавъ: "вотъ тебѣ!" Ergo, кукишэ не есть еще вещь недостойная, если имъ не гнушался Данте, творецъ "Божественной Комедіи". Что же касается до генеалогіи, то позвольте сказать вамъ, что вышло бы, еслибъ я, напримѣръ, захотѣлъ слѣдить потомство людей, прислуживавшихъ когда-то моимъ дѣдамъ и пращурамъ? а вы знаете, что то были все люди знаменитые? Но этому поводу лучше всего сказать словами поэта:
  
   Зачѣмъ данно забытыми мечтами
   Тревожить прахъ давно минувшихъ дней?
  
   А въ заключеніе, приходите оба ко мнѣ сегодня ужинать!
   Но ратоборцы были такъ раздражены, къ тому же иронія Скакунова такъ ихъ затронула, что примиреніе оказалось невозможнымъ. Скакуновъ, пожавши плечами, сказалъ:
   -- Сами лучше знаете, и увлекъ меня отъ толпы молодежи.
   Скоро мы нашли дамъ, и, слушая разсказы Пригвоздкина, я началъ забывать о случившейся исторіи, и даже не замѣчалъ, что Скакуновъ, противъ своего обыкновенія, оставилъ меня на минуту.
   Между тѣмъ стемнѣло, и гуляющія особы начали расходиться; въ это время я увидалъ Скакунова. Онъ разговаривалъ съ какими-то тремя черномазыми господами и, увидѣвъ меня, тотчасъ же бросился ко мнѣ, опередивъ своихъ спутниковъ.
   -- Чернокнижниковъ, сказалъ онъ, увлекая меня въ тѣнистую аллею: -- тебѣ готовится испытаніе: эти три господина -- итальянцы; двое изъ нихъ при посольствѣ, а третій пѣвецъ, довольно извѣстный; услышанъ о пріѣздѣ соотечественника, они такъ и тянутъ меня, чтобъ я ихъ познакомилъ съ гобою. Умѣешь ли ты говорить по итальянски хоть сколько нибудь?
   -- Ни капли.
   -- Ахъ, чортъ возьми! чтожь намъ дѣлать?
   -- Я убѣгу поскорѣе, вскричалъ я.
   -- Неловко, сказалъ Скакуновъ: -- развѣ вотъ что: вонъ въ той аллеѣ Луиджи держитъ мою верховую лошадь. Приходи туда, будто невзначай, и садись на нее, а тамъ проѣзжай на дачу къ Вѣрѣ или ко мнѣ. Да кстати, умѣешь ты верхомъ ѣздить?
   О, проклятое тщеславіе! какъ не вовремя забираешься ты въ человѣческую грудь! мнѣ стало стыдно признаться, что не умѣю,-- и передъ кѣмъ признаться! передъ добрымъ, снисходительнымъ Скакуновымъ!
   -- То-то, сказалъ Скакуновъ: -- моя Меджи горяча немного. Если не умѣешь, лучше не садись, я какъ нибудь тебя выручу.
   Но я все-таки отвѣчалъ: "умѣю"; какое-то затмѣніе нашло на мой умъ, особенно, когда я увидѣлъ Меджи, прелестную вороную лошадь съ тонкими ножками и кожею, которая переливалась какъ моаре.
   -- Прощай же, сказалъ Скакуновъ: -- Луиджи, иди домой.
   Я сѣлъ и нѣсколько шаговъ проѣхалъ довольно хорошо. Уже сердце мое начало биться отъ пріятности торжества, уже я началъ небрежно поглядывать на пѣшеходовъ, останавливавшихся на моемъ пути и говорившихъ: "вотъ лошадка!", какъ вдругъ все счастіе мое было испорчено. Капризная Меджи почувствовала, что ею правитъ рука робкая и неловкая: она перемѣнила аллюръ и пошла скорой рысью; и сталъ тянуть поводья -- она пошла шибче, я ослабилъ поводья -- она поскакала. Гдѣ-то потерялъ я шляпу; но теперь было не до шляпы: Меджи стрѣлою несла меня по аллеямъ, по Елагинскому мосту, по какому-то парку, засаженному соснами: видно, ея конюшня была въ Петербургѣ. Удивляюсь, какъ она не сбросила меня тотчасъ же; но, приноровившись къ ея скоку, я уже умѣлъ сидѣть, и, скорчившись на сѣдлѣ, ухватился за гриву. Было что-то страшное въ нашемъ неистовомъ бѣгѣ; дрожки и коляски сворачивали въ сторону, пѣшеходы удирали во всѣ стороны. Стало совсѣмъ темно, и Меджи сбилась съ дороги; она начала рыскать по полю, натыкаясь на кусты, перепрыгивая канавы и приходя въ азартъ болѣе и болѣе. Все пугало молодого коня: и огоньки, которые горѣли между деревьями, и птицы, слетавшія съ гнѣздъ при нашемъ приближеніи, уединенныя пары сидѣвшія на травѣ и при появленіи нашемъ съ крикомъ пускавшіяся бѣжать по разнымъ направленіямъ. Куда мы забрались, что со мной происходило во время скачки, въ этомъ я не могу дать отчота читателямъ: отъ порывистыхъ скачковъ лошади, отъ визга разсѣкаемаго воздуха, отъ ежеминутной опасности я совершенно опьянѣлъ. Наконецъ Меджи наткнулась на какой-то палисадникъ; удивляюсь, какъ еще ранѣе она того не сдѣлала. При страшномъ толчкѣ, я покачнулся, сѣдло свернулось на бокъ, и я въ ту же минуту отлетѣлъ шаговъ на десять, съ сильною болью въ головѣ, ногахъ и рукахъ. Вслѣдъ за тѣмъ я потерялъ всякое сознаніе.
  

Глава XX.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА И ЕЯ ДОБРЫЯ ПОДРУГИ.

Лежалъ одинъ я на пескѣ долины,
Уступы скалъ тѣснилися кругомъ,
И солнце жгло ихъ жолтыя вершины
И жгло меня,-- но спалъ я мертвымъ сномъ.
Лермонтовъ.

   Я очнулся. Все еще была ночь, все было тихо, въ воздухѣ струился запахъ копеечныхъ сигаръ, будто вода шумѣла вдалекѣ, неподалеку отъ меня шептались деревья, и огоньки горѣли за ихъ вѣтками,-- я лежалъ поблизости какого-то селенія, можетъ быть, дачъ; но было такъ темно, я былъ такъ слабъ, что не могъ пошевелиться; лицо мое было въ крови, руки распухли и болтались будто сломанныя.
   "Видно я умру безъ помощи!" -- тихо простоналъ я.
   Чьи-то шаги послышались около.
   "Прощай, Таня, говорилъ свѣженькій женскій голосокъ: -- прощай, моя храбрая цыпочка. Только больше не летай на воздушномъ шарѣ: неравенъ часъ.
   -- Прощай, Наташа, прощай, Надя-Полька, прощай, Анета...
   Этотъ голосъ! воспоминаніе о шарѣ! такъ, это была она,--и я не могъ сдвинуться съ мѣста, и я умиралъ возлѣ моей очаровательницы! Я хотѣлъ закричать, но издалъ только слабый вздохъ.
   -- Останься, Таня, заговорилъ другой, серебряный голосъ: -- ночуешь со мной.
   -- И поужинаемъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!
   И очаровательница скрылась.
   -- Нечего дѣлать, говорилъ первый голосъ: -- поужинаемъ безъ нея. Что у тебя есть, Надя-Полька?
   -- Десять апельсиновъ и булка.
   -- А у тебя, Анета?
   -- Пирогъ и бутылка бѣлаго вина.
   -- Славно, славно! мы будемъ веселиться; несите же все ко мнѣ, а я кое-что прибавлю.
   Въ это время я промычалъ довольно сильно: дѣвушки вскрикнули и кинулись бѣжать; но одна изъ нихъ, именно Наташа, которой тихій и кроткій голосокъ услышалъ я прежде другихъ, увлечонная состраданіемъ, подошла ко мнѣ.
   -- Постойте же, вѣтренницы, закричала она: -- чего вы бѣжите! кто насъ здѣсь тронетъ? Кажется, тутъ кто-то лежитъ больной.
   -- Вѣрно пьяный, отвѣчалъ голосъ Нади-Польки.
   -- И больной и пьяный, замѣтила Анета.
   -- Неси огня изъ моей квартиры, перебила Наташа, и скоро слабый лучъ свѣчи озарилъ мою несчастную, окровавленную фигуру и стройныя фигуры сострадательныхъ дѣвушекъ.
   Надя-Полька была всѣхъ красивѣе; на ней надѣто было красное клѣтчатое платьице со множествомъ черныхъ блестящихъ пуговокъ; издали она походила на знатную даму. Свѣтлые волосы были превосходно зачосаны и завиты назадъ около бойкой выразительной головки съ кошачьими, сѣрыми глазками. Анета, сколько могъ я разсмотрѣть, была толстымъ, флегматическимъ существомъ. Наталья Николаевна была не очень хороша собой; по ея блѣдное, худенькое личико было полно такого трогательнаго, добраго, кроткаго выраженія, что на него нельзя было глядѣть безъ задушевной симпатіи; она была бы похожа на дочь какого нибудь квакера, еслибъ вздернутый носикъ и чуть-чуть замѣтный сгибъ маленькихъ губокъ не придавали си вида какой-то особенной, тихой игривости. На ней было бѣлое платье, сверхъ котораго было надѣто сѣрое пальто съ чорными снурками.
   -- Ай! закричала Надя-Полька: -- кровь! кровь!... его видно зарѣзали.
   Сама Наташа вздрогнула и остановилась въ нерѣшимости.
   -- Я упалъ съ лошади, произнесъ я, глядя на бѣлое платьице: -- и, кажется, умру сейчасъ.
   Услышавъ такія страшныя слова, три дѣдушки тотчасъ же почувствовали ко мнѣ великое участіе, подняли меня на ноги и, не докучая разспросами, тотчасъ же повели по дорогѣ; потомъ мы подошли къ крошечному домику съ выступною кровлею и балкономъ и, пройдя маленькій садъ, вошли въ чистую комнату, разгороженную надвое. На гладкомъ столѣ горѣла лампочка, изъ числа тѣхъ, которыя придуманы въ послѣднее время для небогатыхъ людей и, несмотря на свою изящную форму, стоятъ пять рублей серебромъ; на столѣ же лежали выкройки платья, ножницы и другія принадлежности для шитья. Дѣвушки прикатили изъ-за перегородки довольно покойное кресло, усадили меня на него, а живая Надя-Полька побѣжала за докторомъ, но вскорѣ воротилась съ грустнымъ извѣстіемъ, что Карлъ Иванычъ еще не вернулся изъ Крестовскаго трактира, гдѣ пробудетъ до утра.
   -- Сбѣгай за аптекаремъ Шульцомъ, Анета, сказала Наташа, помогая мнѣ умываться.
   -- Какже ночью? спросила лѣнивая Анета: -- сама знаешь, какъ этотъ нѣмчура любитъ приставать къ дѣвушкамъ.
   -- А вотъ посмотримъ, какъ онъ меня тронетъ, сказала Надя-Полька, снова повязывая голову платочкомъ: -- я ему кривой-то глазъ вконецъ выцарапаю.
   И она убѣжала, но вскорѣ возвратилась съ горестнымъ извѣстіемъ, что Шульцъ привезенъ связанный изъ трактира и только ругается.
   Эти обстоятельства придали мнѣ энергіи; чтобъ поуспокоить добрыхъ дѣвушекъ, я сдѣлалъ осмотръ своимъ рукамъ и ногамъ: онѣ были цѣлы, ребра и шея тоже не пострадали, и я началъ думать, что еще могу пожить на свѣтѣ.
   -- Нельзя ли достать извощика? спросилъ я слабымъ голосомъ, съ благодарностью глядя на хозяйку и ея подругу; за тѣмъ я сдѣлалъ шагъ къ двери и въ изнеможеніи грянулся на полъ.
   Онѣ меня подняли. Надя-Полька явилась съ бѣлымъ виномъ и заставила меня выпить рюмку, отъ чего силы мои возобновились.
   -- Вамъ нельзя ѣхать отсюда, сказала мнѣ добрая Наташа: -- въ такой темнотѣ вамъ не сыскать извощика. Ночуйте въ этой комнатѣ, а я лягу у тебя на квартирѣ, Анета.
   -- И не смѣю стѣснять васъ такъ безстыдно.
   -- Ахъ, Боже мой, стѣснять! улыбаясь, сказала Наталья Николаевна:-- не знатныя же мы дамы съ Анетой. Помнишь, Надя-Полька, какъ мы когда-то жили въ магазинѣ -- десять дѣвицъ въ одной комнатѣ.
   -- Счастливая была эта комната, замѣтилъ я: -- если всѣ дѣвицы были похожи на насъ и на вашу подругу.
   Наташа была въ восторгѣ оттого, что я уже началъ пошучивать.
   -- Ну, не всѣ, сказала она наивно: -- помнишь, Надя, рыжую Глафиру, которая курила изъ трубки потихоньку...
   И дѣвушки весело расхохотались.
   -- Вотъ моя постель, сказала Наташа, поправляя что-то за перегородкою: -- если вамъ что понадобится, кликните Матрену: это хозяйская кухарка...
   -- Полноте, Наталья Николаевна, сказалъ я, конфузясь; -- какъ можно, чтобъ я отнялъ у васъ комнату, что о васъ скажутъ? Я не хочу быть причиною...
   -- Что скажутъ? отвѣчала Наташа, съ наивно-грустной улыбкой:-- обо мнѣ некому говорить и заботиться. Я могу дѣлать, что хочу, прибавила она, съ нѣкоторымъ чувствомъ сладкой независимости.
   -- Вотъ Анета -- дѣло другое, лукаво сказала Надя-Полька, вертясь передъ зеркаломъ.
   -- Ахъ, что за платьице! произнесъ я, невольно поражонный красотою и щеголеватостью молодой дѣвушки.
   -- Ага! сказала Надя-Полька, отходя отъ зеркала: -- чуть отпало, а ужь вы пускаетесь... Да, Анета -- дѣло другое.
   Видно было, что она любила дразнить флегматическую Анету.
   -- Вотъ пустяки! отвѣчала та:-- и я могу дѣлать, что хочу, могу отдать имъ мою комнату, а сама лягу спать у Наташи.
   -- Ну, а какъ англичанинъ узнаетъ?
   -- Что онъ мнѣ -- это рыжее чучело!
   -- Говори, говори, шумѣла Надя-Полька: -- а ужь какой онъ злой, не приведи Господи... а зубы-то какъ колья! ненавижу англичанъ.
   -- Да, а за самой англичанинъ волочится, и за Наташей тоже, говорила Анета обиженнымъ тономъ.
   -- Пусть волочатся, смѣясь отвѣчала Надя-Полька: -- сунься-ка они сюда, я ихъ полѣномъ!
   -- А они палкой!
   -- Полноте, болтушки, сказала Наталья Николаевна: -- эхъ, имъ все грезятся англичане! Дѣло-то вотъ въ чемъ. Не голоденъ ли нашъ больной?
   -- Въ самомъ дѣлѣ, мы тутъ бы и поужинали, замѣтила Надя-Полька.-- Что, продолжала она, оборотясь ко мнѣ: -- вамъ не хочется ли чего покушать? Мы всегда ужинаемъ.
   Я признался, что голоденъ, и дѣвушки тотчасъ же разбѣжались за своими запасами. Наталья Николаевна накрыла столъ и стала хлопотать въ кухнѣ, а я отыскалъ кухарку Матрену и послалъ ее купить бутылку шампанскаго, на деньги Скакунова, думая возвратить ихъ по пріѣздѣ въ городъ. Увидя шампанское, дѣвушки оробѣли: имъ показалось, что я намѣренъ волочиться за ними и пускать пыль въ глаза своихъ угощеніемъ. Но я былъ такъ смиренъ на видъ, былъ такъ слабъ и полонъ такой глубокой благодарности къ добрымъ хозяйкамъ, что скоро онѣ перестали дичиться, и мы снова начали болтать, шутить и смѣяться.
   Немного вещей испыталъ и въ жизни, которыя были бы пріятнѣе этого импровизированнаго ужина на Крестовскомъ острову. Кушанье было самое разнообразное: апельсины, котлеты, пирогъ, варенье и хлѣбъ съ масломъ; кромѣ бѣлаго и шампанскаго вина у насъ былъ еще отличный эль, изъ чего я заключилъ, что Анета имѣетъ свои причины заступаться за англичанъ. Впрочемъ, догадываться было нечего: дѣвушки были такъ откровенны, что скрытности между ними не было, и я вполнѣ узналъ образъ ихъ жизни.
   Наталья Николаевна и Надя-Полька воспитывалисъ въ Дѣтскомъ пріютѣ, потомъ жили въ магазинѣ у М-те Zoé и даже немного говорили по французски. Ихъ вкусъ и умѣнье скоро работать позволили имъ, окончивъ ученье, работать у себя на дому и получать деньги, поставившія ихъ въ нѣкоторую независимость и отвратившія ихъ, если не ото всѣхъ, то ото многихъ послѣдствій бѣдности и красоты, соединенныхъ воедино. Анета было полѣнивѣе и любила знаться съ англичанами; но прежнія подруги любили ее за тихій нравъ и флегматическую услужливость. Да кромѣ того, Надя-Полька не могла прожить дня безъ существа, которое могла бы ежеминутно поддразнивать.
   По поводу чародѣя Излера, воздушнаго шара и Минеральныхъ Водъ, я собралъ свою смѣлость и спросилъ о таинственной Танѣ; но Наталья Николаевна, поглядѣвши на меня пристально, объявила, что Таня, слетавши ни воздушномъ шарѣ и обративъ на себя общее вниманіе, боится послѣдствій такого успѣха, и потому просила ее не передавать никому ея адреса и ни съ кѣмъ о ней не разсуждать.
   Ужинъ кончился; мы разстались вполнѣ довольные другъ другомъ; Наташа заперла двери и ушла съ Анетой, я остался одинъ и, обуреваемый утомленіемъ, заснулъ на ея маленькой кроваткѣ.
  

Глава XXI.
КРЕСТОВСКІЙ ТРАКТИРЪ.

Süsse, heilige Natur!
(Изъ нѣмецкой хрестоматіи.)

   На утро я совсѣмъ ослабъ; сонъ не подкрѣпилъ меня ни мало; тамъ и сямъ на тѣлѣ появились синяки отъ ушиба, и я не могъ ходить. Добрая и тихая Наталья Николаевна предоставила мнѣ свою квартиру въ полное распоряженіе, а сама поселилась у Нади-Польки. Дня два провелъ я въ сильной лихорадкѣ; дѣвушки посѣщали меня часто и если я спалъ, то ходили на цыпочкахъ по комнатѣ. Одинъ разъ я заснулъ днемъ и, проснувшись, увидѣлъ около себя всѣхъ моихъ спасительницъ: и Наташу, и Надю-Польку, и даже лѣнивую Анету. Мало того, вмѣстѣ съ ними сидѣла, нагнувъ свою бѣлокурую головку, таинственная Таня и по временамъ на меня взглядывала. При этомъ видѣ я вздрогнулъ, подпрыгнулъ на своемъ ложѣ, простеръ руки... но напрасно, при первомъ движеніи моемъ Таня встала и, еще разъ кинувъ на меня долгій, привѣтливый взглядъ, исчезла изъ комнаты
  
   Какъ мимолетное видѣнье,
   Какъ геній чистой красоты.
  
   -- Кто она? познакомьте меня съ нею. Отчего она была здѣсь? спрашивалъ и, обращаясь къ каждой изъ дѣвушекъ.
   -- А на что вамъ? спросила грубоватая Анета.
   -- Здѣсь никого не было, кромѣ насъ, лукаво сказала Надя-Полька.
   -- Подождите, мой добрый больной, сказала Наташа: -- вы со скоро узнаете; а до тѣхъ поръ, Бога ради, ни слова о ней, не добивайтесь узнать, кто она такая и зачѣмъ летала на воздушномъ шарѣ...
   -- Ей были нужны пятьдесятъ цѣлковыхъ, сказалъ я.
   -- Это вы почему знаете? съ удивленіемъ спросила Надя-Полька.
   -- Я слышалъ ея разговоръ съ Копернаумовымъ.
   -- Съ Копернаумовымъ?! воскликнули дѣвушки и въ страхѣ поглядѣли другъ на друга.
   -- Объясните же мнѣ, спрашивалъ и опять: -- какія сношенія Таня имѣетъ съ Копернаумовымъ, какія несчастія побудили ее рисковать жизнью изъ пятидесяти цѣлковыхъ?... О! я не въ силахъ переносить этой неизвѣстности... Тутъ кроется нѣчто темное и таинственное.
   -- Правда, другъ мой, сказала Наталья Николаевна задумчиво:-- тутъ кроется исторія длинная, темная, мрачная исторія; часть этой исторіи я разскажу вамъ сегодня же вечеромъ...
   -- А до тѣхъ поръ что я буду дѣлать?
   -- Идите съ нами гулять по Крестовскому. Одинъ нашъ знакомый обѣщалъ заѣхать сюда на своей лодкѣ... Да вотъ и онъ.
   -- Шайтановъ! ты ли это?
   -- Ба! опять Чернокнижниковъ? Здорово, дружище! что ты такой тощій? И какъ это вы познакомились? Mesdemoiselles! лодка къ вашимъ услугамъ; я ее только что купилъ сегодня.
   -- Да гдѣ вы достали денегъ? спросила насмѣшливая Надя-Полька.
   -- О, у меня много денегъ! Но все это ничто противъ моего сердца.
   -- Подите вы съ вашимъ сердцемъ!
   И однакожь Надя-Полька подала руку Шайтанову. Мы сѣли въ лодку: она была точно очень хороша; въ лодкѣ находилось много лимонаду, конфектъ; видно было, что Шайтановъ ничего не жалѣлъ, пытаясь понравиться кокеткѣ Надѣ, Наталья Николаевна запаслась другими хозяйственными припасами, и скоро мы поплыли по направленію къ Нѣмецкому трактиру.
   Читателю, конечно, трактиръ этотъ знакомъ. Мнѣ понравилась лужайка передъ заведеніемъ,-- лужайка, по которой разбросаны развѣсистыя деревья. Въ этотъ вечеръ, подъ каждымъ деревомъ пріютилось по одному или по два нѣмецкихъ семейства. Тамъ кипѣли самовары, тамъ испивалось пиво въ великомъ количествѣ, въ другомъ мѣстѣ дѣвицы кушали мороженое съ кусочками льду внутри. Около музыки толпилось много народу: горделивые лакеи изъ барскихъ домовъ, надѣвъ свои красные камзолы, пытались разыгрывать тутъ роль львовъ; но остальная часть публики не увлекалась ихъ чванствомъ и не обращала на нихъ никакого вниманія, что очень оскорбляло лакеевъ въ красныхъ камзолахъ.
   Съ трудомъ мы отыскали скамеечку подъ деревомъ, потребовали себѣ мороженаго и стали слушать музыку. Шайтановъ былъ неописано любезенъ, и время проходило несравненно лучше, нежели на Елагиномъ острову, при закатѣ солнца. Вообще, я былъ радъ, что раздѣлался съ ролью итальянца, художника и магнетизёра.
   Шумъ подъ однимъ изъ сосѣднихъ деревьевъ скоро привлекъ наше вниманіе. Чрезвычайно длинный молодой человѣкъ, на тончайшихъ ножкахъ и въ коротенькомъ бѣломъ жилетѣ, читалъ собравшимся около него гулякамъ какой-то красный печатный листокъ, на нѣмецкомъ языкѣ. Содержаніе листка было довольно интересно, и я переводилъ его дамамъ и Шайтанову, не знавшему по нѣмецки ничего, кромѣ словъ ich werde geworden worden seyn, словъ, какъ извѣстно читателю, ровно ничего не значащихъ.
   Молодой человѣкъ читалъ: "Готфридъ Пулманъ, прозванный въ Германіи великимъ истребителемъ зловредныхъ насѣкомыхъ, имѣетъ честь увѣдомить просвѣщонную россійскую публику..."
   -- Онъ хорошо читаетъ, заговорили въ толпѣ.
   -- Очень хорошо, сказалъ нѣмецъ, по имени Габербиръ.
   -- Нѣтъ, нехорошо, замѣтилъ сосѣдъ толстяка, называвшійся Габерсупомъ: -- нехорошо: отчего россійская публика? Я не россійская публика, другъ мой, Габербиръ: я изъ Помераніи, я здѣсь гость: Bey Gott, это нехорошо! онъ долженъ сказать: россійская и нѣмецкая публика.
   -- Ты пьянъ, другъ мой Габерсупъ.
   -- Ты глупъ, Габербиръ.
   И пріятели поссорились бы, еслибъ чтеніе снова не началось.
   ... "Имѣетъ честь увѣдомить публику, что имъ изобрѣтенъ порошокъ, гибельный для клоповъ, блохъ и таракановъ. Съ этимъ порошкомъ можно спать покойно, ибо никакое насѣкомое къ нему не подойдетъ,-- если же подойдетъ, то немедленно лишится жизни въ страшныхъ мученіяхъ. Этотъ самый порошокъ имѣетъ удивительное свойство растить волосы на головѣ и выводить пятна на платьѣ: для этого надо положить чайную его ложку въ рюмку воды и дать ему настояться. Адресъ мой, у Вознесенскаго моста, въ домѣ ***, спросить Готфрида Пупмана".
   -- Стой, стой! закричалъ Габерсупъ: -- я именно тамъ купилъ этотъ порошокъ и ни одинъ клопъ не умеръ. Они, verfluchte Bestien, кусаютъ меня и жену хуже прежняго. Ты лжецъ и обманщикъ.
   -- Ты самъ лжецъ, возразилъ на это Габербиръ: -- порошокъ дѣйствуетъ такъ отлично, что у меня въ домѣ умерли даже мыши, крысы и котъ. Пупманъ есть хорошій человѣкъ.
   -- Я вотъ я его сейчасъ прибью, мрачно возразилъ въ свою очередь Габерсупъ.
   Габербиръ не любилъ шуму и тотчасъ же отошолъ, а грозный Габерсупъ, съ тремя пріятелями, подошелъ къ Пупману, и горько пришлось бы тощему истребителю насѣкомыхъ, еслибъ Наталья Николаевна, которой сердце было всегда на сторонѣ слабаго, не улыбнулась и не указала мнѣ съ Шайтановымъ на группу ратоборцовъ. Мы выручили Пупмана, который оказался добрѣйшимъ малымъ и началъ угощать насъ, въ порывѣ благодарности, пивомъ, мороженымъ и бутербротами.
   -- Пора ѣхать, сказалъ Шайтановъ: -- до взморья еще далеко. Вы съ нами, герръ Пупманъ?
   -- Да куда запропастилась Анета? спросила Надя-Полька.-- Ахъ, Боже мой, вотъ она и за ней цѣлая толпа... ай, ай, ай! это англичане, и какіе все красные!
   Дѣйствительно, Анета подвигалась къ намъ, въ сопровожденіи огромной свиты. Изъ двухъ прекрасно отдѣланныхъ яликовъ выѣхала цѣлая ватага англичанъ, въ самомъ веселомъ расположеніи духа. Двое изъ нихъ были знакомы съ Анетой и настоятельно требовали, чтобъ она поѣхала съ ними кататься по взморью.
   -- Да не могу я, отвѣчала она: -- вы видите, со мной двѣ подруги.
   -- О, мы ихъ тоже приглашать! замѣтилъ рыжій и коренастый дѣтина и за тѣмъ, подойдя къ Надѣ-Полькѣ, и Наташѣ, очень вѣжливо предложилъ имъ покататься въ яликахъ.
   -- У насъ двѣ лодки, сказалъ онъ:-- two superfine boats. Одна называетъ "Драгонъ", а другой "Трафальгаръ". Мы очень умный и хорошій человѣкъ; поѣдемте на море... есть и пушка, изъ пушки палить, пафъ! Мы морякъ, english sailors...
   -- Вѣрю, что вы умный человѣкъ, кусая губы, отвѣчала Надя-Полька: -- только мы-то съ вами незнакомы.
   И мы, подвинувшись къ берегу, сѣли на свою лодку.
   -- Не хотите съ нами въ море? спрашивалъ англичанинъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, говорила Анета.
   -- Почему-жь нѣтъ?
   -- А еще умный человѣкъ! сказала Надя-Полька: -- видите, кажется, что у насъ своя лодка.
   -- А все вы поѣдитъ съ нами.
   -- Говори себѣ.
   -- И говорю, что вы поѣдитъ.
   -- Чтобъ они за нами не погнались, сказалъ Пупманъ.
   Но англичане не трогались съ берега. Скоро мы потеряли ихъ изъ виду, проѣхали населенный берегъ и очутились на взморьѣ.
  

Глава XXII.
МОРСКОЕ СРАЖЕНІЕ, АБОРДАЖЪ И ПОРАЖЕНІЕ.

  
   "Страшенъ и грозенъ человѣкъ, когда онъ состязается съ подобнымъ себѣ смертнымъ на полѣ сраженія; но еще ужаснѣе онъ, когда самая земли ему кажется мала и онъ переноситъ ужасы войны на волны океана".
Старая англійская поэма.
   -- Странное дѣло, сказалъ Шайтановъ: -- эти двѣ лодки все идутъ по нашимъ слѣдамъ.
   -- Это новый способъ волокитства за нашими дамами, отвѣчалъ я, поправляя парусъ.-- Надежда Алексѣевна, началъ я, обращаясь къ моей сосѣдкѣ.
   -- Называйте меня какъ Наташа; вы знаете, что меня зовутъ Надя-Полька.
   -- Итакъ, наша милая Надя-Полька, что слѣдуетъ дѣлать дѣвушкѣ, когда за ней гонятся мужчины?
   -- Итти обыкновеннымъ шагомъ и не отвѣчать на ихъ вопросы.
   -- Ну, а на водѣ -- что дѣлать?
   -- Этого со мной не случалось; а съ тобой, Наташа?
   -- Я думаю, сказала Наталья Николаевна, страстно любившая катанье по водѣ: -- нужно ѣхать шибче.
   Я взялъ весла; и мы поѣхали живѣе.
   Но и ялики прибавили ходу; видно было, что ихъ парусами управляютъ люди свѣдущіе въ дѣлѣ мореплаванія. До сихъ поръ эти лодки шли въ полъ-вѣтра, но, ставши съ нами на одну линію, онѣ разомъ пустились съ крайнею быстротою; мило было смотрѣть, какъ неслись эти легкія суда и какъ вода вскипала по ихъ бортамъ. Необычайно тщательная отдѣлка всѣхъ подробностей и даже самыхъ принадлежностей показывали, что отдѣлкою лодокъ занимались люди весьма преданныя морскому искусству: такъ, паруса были необыкновенно бѣлы и красивы, на стройныхъ мачтахъ вѣяли длинные голубые флаги съ краснымъ гербомъ, по бортамъ стояло нѣсколько мѣдныхъ поворотныхъ пушечекъ. Чѣмъ ближе подплывали ялики, тѣмъ яснѣе можно было различить сидѣвшую въ нихъ компанію; почти всѣ мореплаватели были въ синихъ фракахъ; занимались же они питіемъ, по видимому, весьма крѣпкихъ напитковъ. По временамъ они кричали всѣ разомъ, указывали на нашу лодку, а потомъ нестройными и нелѣпыми голосами запѣли какую-то пѣсню, начинавшуюся словами Rule Britannia!
   -- Это англичане навѣрное, сказалъ Шайтановъ -- и, кажется, уже зѣло накатившіеся.
   -- Англичане?! съ ужасомъ вскричала Анета и вперила взоры на одинъ изъ яликовъ.-- Вотъ онъ, вотъ Уильямъ; вонъ и тотъ пузатый, котораго Надя-Полька такъ оттолкнула, что онъ упалъ въ канаву... Ай, вотъ они всѣ... бѣда будетъ! Ахъ ты Господи!
   -- Полно, Анета, сказала улыбаясь Наташа:-- мы не дали имъ причины обижать насъ; и вѣдь не морскіе же они разбойники.
   -- Ну, Анета, сказала Надя-Полька: -- будетъ намъ бѣда. Они насъ поймаютъ и съѣдятъ -- помнишь, какъ въ той книгѣ, гдѣ моряки ѣдятъ людей съ голоду.
   -- Они что-то кричатъ намъ! сказалъ Шайтановъ, прислушиваясь.
   -- Гребите, Бога ради, гребите! шумѣла трусливая Анета: -- они нападутъ на насъ.
   -- Ну, мы сразимся съ ними, сказалъ я, указывая на палку.
   -- Stop! послышалось съ одного ялика.
   -- Стопъ значитъ стой! сказала Листа: -- гребите, гробите.
   -- Вы хорошо знаете по англійски. Отчего же stop значитъ стой? спросилъ Шайтановъ.
   Анета покраснѣла.
   Но шутки наши прерваны были самымъ неожиданнымъ образомъ.
   "Starboard, fire!" послышалось опять.
   -- А это что значитъ?
   -- Не знаю, отвѣчала Анета.-- Ахъ, Боже мой!... ахъ! ахъ! ахъ! что съ нами будетъ?...
   "Stop!" раздалось опять.
   Дамы наши не на шутку перепугались, да и я струсилъ. Конечно, никто изъ насъ, кромѣ Анеты, не думалъ, что съ яликомъ грозили намъ корсары, но все-таки на этой флотиліи видно было нѣчто недоброе со стороны преслѣдователей. Подозрѣнія мои усилились, когда разстояніе между нами и преслѣдователями еще сократилось; я узналъ компанію, встрѣтившую насъ у Крестовскаго трактира.
   -- Да чего имъ отъ насъ хочется?-- съ досадой проговорила Наталья Николаевна.
   -- Они обидѣлись, что вы отказали имъ прогуляться съ ними по взморью.
   -- Да я ихъ почти не знаю, и Надя-Полька тоже.
   -- Да много ли надо, чтобъ раззадорить человѣка послѣ обѣда съ хересомъ и портвейномъ! Теперь они въ своей стихіи и не помнятъ себя отъ радости. Слышите, какъ радостно кричатъ они?
   Раздался свистокъ, и всѣ мачты въ обѣихъ лодкахъ упали, будто по сигналу. Мѣра была умная, потому-что вѣтеръ стихъ, и мы тоже сняли мачту и принялись за весла. Цѣлью нашею было добраться до берега ранѣе преслѣдователей.
   Но это было довольно трудно: ялики летѣли стрѣлою, ихъ устройство было лучше устройства нашей лодки, весла противниковъ разсѣкали воду съ неслыханною яростью. Шайтановъ и Пулманъ утомились грести: я смѣнилъ перваго изъ нихъ.
   -- Чего вамъ надобно? закричалъ Шайтановъ, когда ялики подошли поближе.
   -- Ваша дама должны съ намъ кататься, произнесъ съ одного ялика рулевой, въ красной курточкѣ.
   -- Да мы-то не хотимъ! закричала Надя-Полька.
   -- Мы васъ увезти! Goddamn! закричалъ тотъ же англичанинъ.
   -- Увезти, увезти! закричали другіе ломанымъ русскимъ языкомъ: -- а вы, gentlemen, ступай въ воду.
   -- Отъѣзжайте, буяны! кричалъ Шайтановъ.
   -- А, мы буяны? отвѣчалъ красный штурманъ.-- Джакъ, держи на нихъ!
   -- Вотъ тебѣ за это! вскричалъ Шайтановъ.
   И, зачерпнувъ воды ведромъ, стоявшимъ подъ кормою, онъ размахнулся и ловко плеснулъ ее вверхъ. Масса воды перелетѣла узкое пространство и грянулась на яликъ, окативъ съ ногъ до головы краснаго англичанина, и смочивъ другихъ мореходовъ.
   -- Blast your eyes! закричали враги, но, изъ уваженія къ дамамъ, не хотѣли насъ обливать водою.
   Шайтановъ повторилъ свой маневръ съ отмѣннымъ искусствомъ; пользуясь минутой, я и Пулманъ прилегли на весла и выиграли нѣсколько саженъ. Уже берегъ былъ близко, уже вода была неглубока и дно ясно видно глазамъ, уже мы считали себя спасенными, когда превосходный маневръ англичанъ рѣшилъ дѣло. Второй яликъ, державшійся поодаль, перемѣнилъ направленіе, обошолъ между нами и берегомъ, и мы были атакованы съ двухъ сторонъ, какъ французскій флотъ при Абукирѣ.
   -- Hip, hip, hip, hurra! раздалось со второго ялика: -- streie! спускай флагъ.
   Шайтановъ пустилъ въ нихъ ведромъ, но неудачно. Задоръ взялъ нашего пріятеля: онъ вынулъ бутылку съ лимонадомъ, корзинку съ конфектами и сталъ бросать ими въ непріятеля. Одна изъ бутылокъ попала въ лобъ гребцу съ правой стороны. Напрасно мы останавливали Шайтанова: его глаза налились кровью, онъ кричалъ и готовился защищаться съ неистовствомъ.
   Мы были только шагахъ въ пятидесяти отъ берега, когда всякая надежда на уходъ исчезла. Оба ялика стиснули насъ, и абордажъ начался. Лодка наша качалась по всѣ стороны. Наташа пыталась уговорить враговъ, раздражонныхъ поведеніемъ Шайтанова; Надя-Полька, бросивъ переговоры, приняла участіе въ защитѣ; Анета взывала къ своему Уильяму, но все было напрасно. Девять здоровыхъ мужчинъ, испившихъ достаточное количество грогу и портеру, атаковали насъ и послѣ короткаго, но отчаяннаго боя повалили на полъ меня, Пулмана и Шайтанова. Вслѣдъ за тѣмъ, удостовѣрившись, что вода не глубока, они раскачали Шайтанова и бросили его въ воду; когда онъ всталъ на ноги, вода ему была по колѣни. Кроткій нѣмецъ Пулманъ былъ выкинутъ такимъ же образомъ; со мной же, не знаю почему, враги обошлись вѣжливѣе: мнѣ предложили самому прыгнуть въ воду. Убѣдившись, что всѣ доводы и убѣжденія безполезны, я исполнилъ ихъ желаніе.
   Тогда англичане съ чрезвычайною вѣжливостью пересадили въ одинъ изъ яликовъ Анету, Наташу и Надю-Польку, перестали пить и шумѣть и, оттолкнувъ далеко нашу бѣдную ладью, поѣхали по водѣ тихо, важно и медленно.
   -- Что дѣлать теперь? спросилъ Шайтановъ, котораго горячность охладилась уже отъ непроизвольной ванны, когда мы всѣ трое сошлись въ водѣ.
   -- Надо идти къ берегу, хладнокровно сказалъ Пулманъ;-- хорошо еще, что день такой жаркій. Да не забудьте сперва намочить голову, не то ударъ можетъ сдѣлаться.
   И мы уныло побрели по направленію къ пустынному берегу.
  

Глава XXIII.
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРѢЧА.

Каной внезапу видъ представился безчестно?
Тредьяковскій. ("Деидамія").

   Мокрые, усталые и голодные очутились мы на берегу моря.
   -- Что намъ теперь дѣлать?
   -- Надо постараться найти какое выбудь жилище, гдѣ бы мы могли переночевать и обсушиться, сказалъ Шайтановъ.
   -- Это было бы всего лучше, замѣтилъ я.-- Но гдѣ найдемъ мы жилище? Вѣроятно ли, чтобъ кто нибудь, кромѣ развѣ помѣшаннаго, рѣшился жить въ этомъ низменномъ, сыромъ и болотистомъ мѣстѣ?
   -- Плохо, сказалъ Пулманъ.-- Тутъ не можетъ быть даже тѣхъ насѣкомыхъ, которыхъ такъ безпощадно умерщвляетъ мой порошокъ, ибо здѣсь нѣтъ людей. Мое мнѣніе -- воспользоваться тѣмъ единственнымъ средствомъ, которое провидѣніе оставило еще въ нашихъ рукахъ. Со мной есть мой порошокъ, его достанетъ на троихъ, и -- и ручаюсь -- страданія наши не будутъ продолжительны, ибо составъ мой дѣйствуетъ быстро.
   -- Подите вы съ вашимъ порошкомъ! возразилъ съ негодованіемъ Шайтановъ.-- Мы не блохи и не тараканы, чтобъ насъ потчивать такимъ снадобьемъ. Мы хотимъ еще жить.
   -- Жить и я очень желаю, ибо я еще молодъ, уныло замѣтилъ малодушный истребитель зловредныхъ насѣкомыхъ; -- но гдѣ же мы высушимся, гдѣ отдохнемъ, гдѣ насъ накормятъ?...
   -- Въ самомъ дѣлѣ! подхватилъ Шайтановъ.-- Славные вопросы онъ задастъ! Ну-ка, Чернокнижниковъ, разрѣши ихъ съ помощью твоей магіи!
   Разговаривая такимъ образомъ, подвигались мы впередъ, сами не зная, куда идемъ. Почва, по которой мы шли, становилась все болотистѣе, и скоро новое бѣдствіе постигло насъ. Вечеръ былъ теплый и миріады комаровъ, носившихся надъ болотомъ, начали группироваться надъ нашими головами. Какъ они насъ кусали! какъ терзали они наши и безъ того раздражонные нервы своимъ пискливымъ жужжаньемъ! Положеніе наше было ужасно! Съ нами были сигары -- единственное средство къ оборонѣ. Но и сигары, и спички,-- все замокло по время невольнаго купанья! Несчастный Пулманъ, видя неизбѣжную гибель отъ тѣхъ самыхъ насѣкомыхъ, которыхъ истребленію посвящена была вся его жизнь, окончательно упалъ духомъ, и жалобы его раздирали наши сердца.
   -- Вотъ, говорилъ онъ; -- не моя правда? Не хотѣли погибнуть отъ порошка, истребляющаго насѣкомыхъ, такъ все равно -- погибнемъ отъ насѣкомыхъ, ибо они насъ заѣдятъ...
   Я и самъ начиналъ думать тоже; но, къ счастію, болото стало менѣе топко, невдалекѣ замѣтили мы небольшой лѣсокъ и скоро вышли на сухой лугъ, по видимому, только что скошенный. Въ глубинѣ этого луга увидали мы предметъ, заставившій насъ радостно вскрикнуть: то былъ огромный стогъ сѣна.
   Мы быстро направились туда и начали устроивать въ стогу родъ шалаша. Въ пять минутъ мы сдѣлали довольно глубокое и широкое отверстіе, въ которомъ могли помѣститься довольно удобно. Какъ вдругъ... Товарищи мои уже окончили работу, я же, забравшись въ глубину отверстія, хотѣлъ вытащить еще охапку сѣна, чтобъ сдѣлать помѣщеніе наше попросторнѣе, какъ вдругъ почувствовалъ подъ руками моими что-то твердое и мохнатое. Внезапный ужасъ оковалъ мои члены.
   -- Шайтановъ! закричалъ я.-- Сюда! кажется, прежде насъ забрался въ этотъ стогъ непрошенный гость, который едва ли дастъ намъ заснуть здѣсь спокойно.
   -- Медвѣдь? волкъ? воскликнулъ Шайтановъ, подбѣгая.
   -- Не знаю, что такое. Только руки мои ощупали шерсть, вѣроятно, животнаго, и теплота, которую я чувствую, показываетъ, что животное живо.
   -- Не можешь ли ощупать хорошенько, какого оно рода?
   Я не трусъ; но мысль добровольно воткнуть свою руку, можетъ быть, въ пасть кровожаднаго волка ужаснула меня. Я не смѣлъ пошевелить рукою.
   -- Поди сюда! отвѣчалъ я.-- Вдвоемъ смѣлѣе.
   -- Не ходите, не ходите! простоналъ струсившій Пулманъ. Да и вы поскорѣй вылѣзайте; лучше уйдемъ въ другое мѣсто...
   Но Шайтановъ не послушался. Онъ влѣзъ въ нору, протянулъ свои руки по направленію моихъ и сказалъ:
   -- Знаешь что? мы разомъ схватимъ чудовище и потянемъ его сюда; тогда увидимъ, какого оно рода. Только смотри, хватай и тащи сильнѣе.
   -- Какъ можно! какъ можно! возразилъ Пулманъ.-- Не хватайте его, не тащите! Вы лучше возьмите моего порошка и посыпьте ему на голову. Оно тамъ и умретъ...
   При всей трагичности нашего положенія, мы не могли не усмѣхнуться трусливости добраго нѣмца. За тѣмъ, по знаку: разъ, два, три! мы разомъ схватили чудовище и всѣми нашими силами потянули его къ себѣ.
   Въ ту же минуту оно испустило громкій и раздирающій крикъ. Мы въ одно время приняли наши руки и съ ужасомъ посмотрѣли другъ на друга: то былъ крикъ человѣка!
   -- Вотъ штука, если мы оторвали ему голову, замѣтилъ Шайтановъ, поблѣднѣвъ.
   -- Ай, ай, ай! что вы надѣлали! замѣтилъ Пулманъ.-- Я говорилъ, не тащите!
   И оба они повторяли въ ужасѣ:
   -- О горе намъ, горе!
   -- Полноте, господа! сказалъ я.-- Какъ не стыдно вамъ предаваться малодушному отчаянію? Еслибъ голова была оторвана, то она осталась бы въ нашихъ рукахъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ! подхватилъ обрадованный Шайтановъ.-- Надо поскорѣй посмотрѣть, что съ нимъ сдѣлалось.
   Такъ какъ еще одна только голова незнакомца была на виду, то мы протянули руки въ отверстіе, ощупали плечи и за нихъ уже потянули его впередъ.
   Незнакомецъ испустилъ слабый крикъ, быстро вскочилъ на ноги и побѣжала, прочь.
   -- Постойте, постойте! кричали мы: -- мы ничего вамъ не сдѣлаемъ худого. Мы сами несчастные, сбившіеся съ дороги...
   И мы бѣжали за нимъ.
   -- Оставьте его! не бѣгите за нимъ! кричалъ Пулманъ.-- Это какой-нибудь разбойникъ. Онъ насъ зарѣжетъ.
   Но мы продолжали бѣжать и скоро начали догонять незнакомца.
   -- Стойте! стойте! продолжали мы кричать ему.-- Мы ничего вамъ не сдѣлаемъ.
   Незнакомецъ остановился.
   Мы увидѣли человѣка, весьма высокаго ростомъ, бѣлокураго. Физіономія его была заспана, костюмъ измятъ и не весьма изященъ; но онъ былъ сухъ, чему мы не могли не позавидовать.
   -- Кто вы? сказалъ незнакомецъ.-- Зачѣмъ, какимъ образомъ попали вы сюда и потревожили сонъ несчастныхъ въ ихъ послѣднемъ убѣжищѣ?
   -- Несчастныхъ! Вы говорите -- несчастныхъ? стало быть вы не одни? замѣтилъ я.
   -- Насъ трое.
   -- Насъ тоже трое, сказалъ Шайтановъ.-- Мы поѣхали на лодкѣ; злодѣи насъ опрокинули, и мы, мокрые, голодные и усталые, пріютились на ночь къ стогу сѣна.
   -- Мы тоже пріютились въ этомъ стогу!
   -- Какое несчастіе, сказалъ я: -- что мы не увидали васъ раньше... Мы раскопали стогъ съ правой стороны, а вы, видно, съ противоположной?
   -- Да.
   -- Обойди мы стогъ, продолжалъ я, обращаясь съ упрекомъ къ Шайтанову: -- мы давно уже имѣли бы удовольствіе бесѣдовать съ ними и не имѣли бы несчастія повредить вотъ имъ шею... Простите! простите!
   Послѣднія слова произнесъ я съ глубокимъ прискорбіемъ, ибо не могъ не замѣтить, что голова несчастнаго незнакомца держалась нѣсколько на сторону.
   -- Шея! сказалъ онъ мрачно.-- Шея -- ничего! Для несчастнаго однимъ несчастіемъ больше, однимъ меньше -- все равно!
   -- Однакожъ, было бы нехорошо, замѣтилъ Шайтановъ: -- еслибъ мы вовсе оторвали вамъ голову!
   -- О, вы оказали бы мнѣ истинное благодѣяніе! воскликнулъ незнакомецъ...
   -- Заключаю изъ вашихъ словъ, что судьба свела насъ съ такимъ же несчастнымъ, какъ и мы сами, сказалъ я.-- И тѣмъ болѣе мы должны сблизиться.
   -- О, несчастія наши не имѣютъ границъ! воскликнулъ незнакомецъ.-- Но пойдемте; я вижу, что вы, по крайней мѣрѣ въ эту минуту, несчастнѣе насъ... Вы говорите, что вы голодны; я вижу что вы мокры... А у насъ есть хересъ, есть копченая колбаса и платья наши сухи.
   Хересъ! копченая колбаса! Не могу описать восторга, овладѣвшаго мной при этомъ извѣстіи.
   Шайтановъ подпрыгнулъ, и пустынная окрестность огласилась радостнымъ крикомъ: ура!
  

Глава XXIV.
ИСТОРІЯ ТРЕХЪ МОЛОДЫХЪ ДЖЕНТЛЬМЕНОВЪ И ПОСЛАНІЕ ИХЪ КЪ ЖЕСТОКОЙ КРАСАВИЦѢ, ОЧАРОВАВШЕЙ ИХЪ СЕРДЦА.

Саша ангелъ, какъ не стыдно
Вещь чужую отнимать;
Это, право, преобидно:
Сердце взять и не отдать.
Старая пѣсня.

   Подойдя къ стогу съ другой стороны, мы увидѣли въ немъ такое же отверстіе, какое сдѣлали сами. Въ этомъ отверстіи глубокимъ сномъ покоились два джентльмена.
   -- Вставайте! закричалъ имъ незнакомецъ. Пока вы спали, я нашолъ несчастныхъ, которымъ даже мы, почитавшіе себя несчастнѣйшими, можемъ оказать помощь!
   Джентльмены вскочили. Скоро всѣ мы взаимно сообщили другъ другу свои имена и въ короткое время сдѣлались друзьями. Несчастіе, какъ знаешь ты, читатель, сближаетъ людей; а дорожныя неудачи -- холодъ, дождь, отсутствіе удобствъ, малыми крохами которыхъ приходится дѣлиться по братски, еще болѣе способствуютъ скорому сближенію. Мы разложили огонь, подкрѣпились колбасой и хересомъ, закурили сигары и, пока просушивалось наше платье, прослушали слѣдующую исторію трехъ джентльменовъ, съ которыми такъ счастливо столкнула насъ судьба.
   "Мы не братья, даже не родственники, началъ старшій джентльменъ.-- Но наша связь прочнѣе всѣхъ другихъ человѣческихъ связей: мы любимъ другъ друга самою прочною любовью -- любовью несчастія, видящаго въ другомъ повтореніе самого себя. Наша связь скрѣплена привязанностію къ одной женщинѣ, которая всѣхъ насъ троихъ въ равной степени терпѣть не можетъ. По крайней мѣрѣ мы такъ думаемъ, ибо никогда ни одному изъ насъ не оказывала она ни малѣйшаго предпочтенія и со всѣми была всегда совершенно одинаково сурова; но я долженъ начать сначала. Весной нынѣшняго года наняли мы дачу близь Тентелевой Деревни -- дачу маленькую, непревышавшую нашихъ средствъ: мы втроемъ платили за нее семь цѣлковыхъ. Мы были совершенно довольны своей участью, когда невдалекѣ отъ насъ поселилось одно семейство. Въ немъ-то увидѣли мы ту, которой, при первомъ взглядѣ, отдали сердца свои. Мы ходили съ утра до вечера мимо ихъ маленькаго садика, мы пробовали познакомиться, мы тратили послѣдніе наши доходы, чтобъ выказаться передъ ней въ эффектномъ свѣтѣ: все было напрасно. Долго мы старались покорить ея сердце, давъ себѣ слово, что не будемъ оспоривать ее у того, который ей понравится, и что двое остальныхъ застрѣлятся въ день свадьбы счастливца третьяго. Но никому изъ насъ не было суждено счастіе! Въ одно воскресенье, прогуливаясь мимо ихъ садика, мы замѣтили подъѣзжающій къ ихъ дому экипажъ. Изъ него выскочилъ господинъ лѣтъ уже сорока, а главное -- худо выбритый и одѣтый самымъ безвкуснымъ образомъ; чтобъ не распространяться объ его костюмѣ, скажу одно: на немъ былъ жилетъ канареечнаго цвѣта. Мы считали его совершенно безопаснымъ, но увы! жестоко ошиблись! Она цѣлый день была съ нимъ чрезвычайно любезна, гуляла съ нимъ подъ руку, и когда онъ уѣхалъ -- кто опишетъ наше отчаяніе?-- когда онъ уѣхалъ, она предалась отчаянію. "Все погибло!" сказали мы другъ другу, обнялись и заплакали. Смѣхъ вывелъ насъ изъ этого положенія; мы оглянулись: смѣялась она, коварная! Въ тоже время на насъ наскакалъ экипажъ; мы побѣжали, и тотъ же ядовитый смѣхъ преслѣдовалъ насъ!
   "Что сказать намъ еще? мы бросили нашу дачу, запаслись небольшими деньгами и рѣшились разсѣевать нашу тоску въ кочующей жизни, бродя въ окрестностяхъ Петербурга и ночуя гдѣ Богъ приведетъ. Теперь мы пробираемся въ Токсово. Единственное наше развлеченіе въ нашихъ странствіяхъ -- стихи. Наши сердца полны одинаковымъ чувствомъ, и потому мы слагаемъ стихи свои вмѣстѣ, и потомъ каждый изъ насъ прочитываетъ ихъ другъ другу: въ этомъ мы находимъ горькое развлеченіе.
   -- Не можете ли вы прочесть намъ хоть одно ваше стихотвореніе? сказалъ я, заинтересованный романической исторіей молодыхъ людей.
   -- Съ большимъ удовольствіемъ! воскликнули они въ одинъ голосъ.
   Старшій началъ такъ:
  
   Была прекрасная погода --
   Съ злодѣемъ ты гулять пошла,
   И всѣ дивились на урода
   Съ которымъ ты нѣжна была;
   И канареечнаго цвѣту
   Его безвкуснѣйшій жилетъ
   Являлъ восьмое чудо свѣту.
   Онъ былъ, казалось, среднихъ лѣтъ,
   Въ его наружности холодной
   Не замѣчалось и примѣтъ
   Ни той осанки благородной,
   Ни энергіи юныхъ лѣтъ.
   Которыя, къ твоимъ услугамъ --
   Твои покорные рабы --
   Мы предлагаемъ другъ за другомъ
   По волѣ сердца и судьбы...
   Скажи: ужель сей звѣрь небритый
   Твоей душою овладѣлъ?
   Быть можетъ, что вчера побитый
   Въ харчевнѣ грязной онъ сидѣлъ?
   А ныньче вдругъ такой наградой
   Онъ наслаждается, глупецъ,
   Которая была бъ отрадой
   Для нашихъ пламенныхъ сердецъ.
   Какимъ достоинствомъ сокрытымъ
   Тебя сей звѣрь очаровалъ?
   Скажи, не глазомъ ли подбитымъ?
   Иль ядомъ лести и похвалъ?
   Иль противъ воли ты, Марія,
   Подъ гнетомъ роковой тоски,
   Небритаго и злого змія
   Себѣ избрала въ женихи?
   Но ты, быть можетъ, непослушна
   Велѣньямъ матери своей,
   И, къ злому звѣрю равнодушна,
   По сердцу жаждешь ты связей?...
   О, если такъ... узнай, что нынѣ
   Три сердца, полныя тобой,
   Блуждаютъ въ мірѣ, какъ въ пустынѣ,
   Подъ гнетомъ страсти роковой.
   Внемли же страстныя моленья
   Влюбленныхъ пламенныхъ сердецъ!
   Но если ты безъ сожалѣнья
   Идешь съ злодѣемъ подъ вѣнецъ --
   О! гнѣвъ нашъ будетъ дикъ и страшенъ!
   Гдѣ ты гуляешь съ нимъ теперь
   Лежать тамъ будетъ бездыханенъ,
   Безгласенъ, мертвъ сей лютый звѣрь...
   А сами мы, сплетясь руками,
   Низринемся въ пучину водъ...
   И трупы хладные волнами
   Къ ногамъ жестокой принесетъ!
  
   Старшій джентльменъ кончилъ. Слезы давно уже текли по блѣднымъ щекамъ его. Мы взглянули на товарищей его: они тоже плакали, обнявшись. Поплакавъ, они разомъ повторили послѣдній куплетъ своего грустнаго стихотворенія и потомъ воскликнули въ одинъ голосъ:
   -- Да, да, да, да, да, да, да, да!
   -- Прекрасно, господа! замѣтилъ Шайтановъ.-- Но я нахожу, во первыхъ, что, написавъ такіе прекрасные стихи, вамъ совсѣмъ незачѣмъ приводить ихъ въ исполненіе; ибо не все то хорошо бываетъ въ дѣйствительности, что хорошо въ стихахъ. А во вторыхъ, мнѣ кажется страннымъ, съ какою цѣлію вы повторили сейчасъ ровно восемь разъ частицу: да? Восемь, ни больше, ни меньше! То есть ровно двадцать-четыре раза втроемъ. Но моему мнѣнію, она вовсе не заслуживаетъ, чтобъ такіе достойные джентльмены такъ много ею занимались!
   -- Тутъ есть своя причина, замѣтилъ старшій джентльменъ.
   -- Грустная причина прибавилъ средній.
   -- Трагически грустная, заключилъ младшій.
   Такъ какъ имъ очевидно хотѣлось разсказать ее, то мы попросили.
   "Надо вамъ знать, господа, началъ младшій джентльменъ, что между нами былъ одинъ -- именно я, которому счастіе какъ будто начинало благопріятствовать. Разъ мы шли -- и намъ показалось, что красавица наша привѣтливо улыбнулась. Но кому? чтобъ разрѣшить разгадку, мы разошлись, и каждый изъ насъ по одиначкѣ прошолъ мимо красавицы. Она не улыбнулось первымъ двумъ, и я пошолъ въ свою очередь съ трепещущимъ сердцемъ. Какъ описать мой восторгъ! она улыбнулась, и какъ мило, какъ ласково! Мнѣ слѣдовало улыбнуться, можетъ быть поклониться, можетъ быть даже заговорить и познакомиться'?... И цѣлый день ходилъ мимо садика, чтобъ показать ей признакъ моего вниманія. Но и не осмѣлился даже улыбнуться, не только поклониться или заговорить! Я боялся даже глядѣть на нее, такъ что она наконецъ разсердилась и ушла въ свою комнату. Съ тѣхъ поръ она уже никому изъ насъ не улыбалась привѣтливо; въ глазахъ ея мы читали только насмѣшку. Тогда, полный презрѣнія къ самому себѣ за малодушную трусость, я сочинилъ стихотвореніе, которое...
   -- Сдѣлайте одолженіе прочтите намъ лучше самое стихотвореніе, сказалъ я
   И онъ прочелъ;
  
   Несчастный день! позорный день!
   День срама и стыда!
   Я велъ себя какъ глупый пень,
   Да, да, да, да! да, да, да, да!
  
   (И товарищи его вмѣстѣ съ нимъ повторили послѣдній стихъ, возвышая голосъ при каждомъ; да).
  
   Смотрите, рощи и поля,
   Межъ васъ идетъ колпакъ...
   Я былъ глупѣе журавля...
   Такъ, такъ, такъ, такъ! такъ, такъ, такъ, такъ!
  
   (Послѣдній стихъ опять повторили товарищи).
  
   Ты жалкій трусъ! ты жалкій трусъ!
   Она кричитъ во слѣдъ --
   Къ ней никогда не возвращусь...
   Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ нѣтъ! нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ нѣтъ!
  
   И товарищи вторили ему: нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! и окрестность въ свою очередь повторяла; нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!
   Джентльмены впали въ мрачную задумчивость, изъ которой вывели ихъ неожиданныя слова Пулмана:
   -- А не надо ли вамъ, господа, порошку, истребляющаго насѣкомыхъ?
   -- Зачѣмъ? сказалъ старшій.-- Развѣ, чтобъ положить конецъ...
   -- Нѣтъ, полно! перебилъ его младшій джентльменъ.-- Надо взять -- пригодится! Иногда приходится ночевать въ такихъ конурахъ. А много съ вами порошку?
   Пулманъ съ необыкновенной быстротой началъ выгружать свои карманы, которыхъ оказалось у него множество, и каждый набитъ былъ какимъ пибудь особеннымъ сортомъ порошка. Джентльмены купили.
   Потомъ мы легли спать; но видно бѣдствіямъ нашимъ не суждено было кончиться. Среди крѣпкаго сна почувствовалъ я вдругъ страшную тяжесть на груди своей. Просыпаюсь -- какая-то масса давитъ меня; хочу высвободиться -- не могу.
   -- Мы гибнемъ! гибнемъ! кричу наконецъ въ отчаяніи,
   -- Да, да, да, да! раздается въ отвѣтъ глухой, но радостный голосъ трехъ джентльменовъ.
   -- Бѣда! бѣда! кричитъ Шайтановъ.-- Что мы надѣлали! подкопали стогъ въ основаніи и не подумали, что онъ можетъ осѣсть! какіе мы олухи!
   -- Такъ, такъ, такъ, такъ! прокричали джентльмены.
   -- Теперь намъ одно средство къ спасенію, сказалъ я.-- Собрать всѣ силы и разомъ опрокинуть стогъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! воскликнули джентльмены.-- Мы не двинемся -- часъ погибели наступилъ!
   -- Что вы, господа! съ негодованіемъ возразилъ Шайтановъ.-- Если не дорожите своей жизнію, то хоть подумайте о нашей! Мы совсѣмъ не хотимъ служить фундаментомъ глупому стогу! Ну, разомъ, дружно!
   Мы сдѣлали страшное усиліе, и огромная масса сѣна свалилась въ сторону. Мы вскочили и свободно вздохнули; но въ тоже время дикій отчаянный крикъ поразилъ насъ.
   -- Пулманъ! воскликнули мы.-- Гдѣ Пулманъ?
   Ею не было между нами.
   -- Герръ Пулманъ! воскликнули мы во весь голосъ.
   Нѣтъ отвѣта.
   -- Я вспомнилъ, сказалъ младшій джентльменъ: -- что онъ ночью вылѣзъ...
   -- Ну, такъ и есть! замѣтилъ Шайтановъ.-- Я увѣренъ, что онъ забрался на стогъ и теперь покоится подъ его развалинами.
   Мы принялись раскапывать стогъ, и дѣйствительно скоро отрыли Пулмана. Но онъ едва дышалъ.
   -- Какъ вы попали сюда? спросилъ я, когда онъ опомнился.
   Оказалось, что ему сдѣлалось душно подъ стогомъ, и онъ вылѣзъ оттуда, когда мы спали. Потомъ онъ забрался на стогъ, чтобъ тамъ лечь. Но отъ холоду (а можетъ и отъ радости, что выгодно сбылъ свои порошки) онъ вздумалъ сначала поплясать (эта пляска чуть не стоила намъ жизни: безъ этого стогъ, быть можетъ, не осѣлъ бы такъ скоро). Потомъ онъ улегся и заснулъ. Остальное пойметъ проницательный читатель.
   Мы хотѣли снова лечь спать, какъ вдругъ увидали толпу крестьянъ, шедшихъ уже на сыои работы, съ вилами, граблями и другими полевыми орудіями.
   -- Спасайся, кто можетъ! закричалъ Шайтановъ.-- Оми увидѣли насъ, увидѣли стогъ, разрушенный нами... глаза ихъ пылаютъ мщеніемъ!
   Мы пустились бѣжать. Сонъ, хотя и тревожный, подкрѣпилъ меня, и я бѣжалъ довольно быстро. Остановившись наконецъ, я увидѣлъ Пулмана и Шайтанова, бѣжавшихъ за мной.
   -- А гдѣ же молодые джентльмены?
   -- Видно пустились въ другую сторону, отвѣчалъ Шайтановъ.-- А можетъ быть и предались, какъ они выражаются, на волю судьбы!
   Такъ мы разстались съ тремя печальными джентльменами. Шайтановъ поглядѣлъ во всѣ стороны и сказалъ:
   -- Слава Богу, погони нѣтъ.
  

Глава XXV.
СУРОВЫЙ ОТШЕЛЬНИКЪ НА БЕРЕГУ МОРЯ.

  
   Сладко усталому путанку, послѣ дня, проведеннаго къ трудномъ странствіи, увидѣть человѣка, услышать привѣтливые голоса гостепріимныхъ поселянъ.
Вальтеръ-Скоттъ.
   Итакъ, мы очутились втроемъ на пустынной окраинѣ лѣса, и, странное дѣло! я такъ уже въѣлся въ наслажденія бродячей жизни, что былъ далеко бодрѣе моихъ спутниковъ. Утро было дождливое: мы снова промокли; сѣрыя тучи мѣшали разсвѣту, мрачность окрестности была неописанная; мы шли по густому болотистому лѣсу, перескакивая съ кочки на кочку, наступая на лягушекъ; сучья сосновыхъ деревьевъ били насъ по глазамъ. Все было пусто и мрачно; мы уже начали отчаиваться, когда изъ глубины лѣса привѣтливою звѣздою мелькнулъ огонь. Этотъ огонекъ едва былъ виденъ за бѣловатымъ утреннимъ туманомъ; тѣмъ не менѣе онъ ободрилъ насъ.
   Мы прошли еще съ сотню шаговъ, и передъ нами открылась маленькая поляна съ лужею по серединѣ. По краямъ ея стѣною торчали сосны, и съ одной стороны лѣса виденъ былъ небольшой домикъ, выстроенный какъ изба, но немного обширнѣе и чище. Изъ этого-то домика мелькалъ огонекъ; мы подошли къ окну и примѣтили въ комнатѣ человѣка среднихъ лѣтъ и величественной наружности, сидѣвшаго возлѣ лампы и читавшаго какую-то рукопись. Тутъ же стоялъ штофъ съ настойкою. Лицо незнакомца изобличало душевныя тревоги; его темные глаза, истомленные долгимъ бдѣніемъ, глядѣли сурово и мрачно.
   Шайтановъ постучалъ въ окно.
   Незнакомецъ нахмурилъ брови, сдѣлалъ жестъ досады и грозно выглянулъ въ окно.
   -- Опять люди! произнесъ онъ глухимъ басомъ: -- опять эти змѣи и крокодилы! Проходите прочь, здѣсь нѣтъ мѣста людямъ!
   -- Мы сбились съ дороги и умираемъ съ голоду, произнесъ Шайтановъ.
   -- А намъ не слѣдуетъ умирать, ибо мы молодые люди, замѣтилъ Пулманъ.
   -- Прочь! сказалъ незнакомецъ.-- ищите другого пристанища!
   -- Куда жь намъ идти? сжальтесь надъ нами! вымолвилъ я.
   -- Ха! ха! ха! ха! сжальтесь?! мнѣ сжалиться надъ людьми? дико сказалъ незнакомецъ.-- Идите прочь! Куда мнѣ еще спрятаться отъ этихъ людей? придется искать другой дачи!
   -- Это онъ называетъ дачею! съ ужасомъ сказалъ Шайтановъ, оглядывая дикую окрестность.
   -- Прочь! продолжалъ незнакомецъ:-- идите прочь, или я васъ прогоню!
   И мы услышали шумъ взведеннаго курка.
   -- Опомнитесь, сказалъ я: -- что мы вамъ сдѣлали?
   -- Прочь, люди!
   -- Пустите насъ...
   Бацъ! Изъ окна вылетѣла туча... не знаю чего,-- можетъ быть, просто, гороху или картофелю, но мы такъ были напуганы предыдущими ужасами, такъ слабы, что тотчасъ же упали на землю.
   Такъ лежали мы съ минуту.
   -- Ты живъ, Чернокнижниковъ? тихо спросилъ Шайтановъ.
   -- Тс! лежите смирно! онъ, кажется, жалѣетъ, что такъ огорошилъ насъ... Слышите, онъ кряхтитъ и отворяетъ ворота.
   Мы притихли, и скоро высокій незнакомецъ, съ палкой въ рукѣ, вышелъ изъ дому и направился къ намъ.
   -- Неужели я убилъ всѣхъ троихъ? сказалъ онъ въ недоумѣніи.
   Онъ подошелъ ко мнѣ, и взглянувъ на мое блѣдное, истощенное лицо, будто сжалился.
   -- Встань, если ты живъ, сказалъ онъ.
   Я всталъ, вслѣдъ за мной сдѣлали тоже Шайтановъ и Пулманъ.
   Потомъ незнакомецъ ввелъ насъ въ свою угрюмую обитель, налилъ намъ водки и самъ сѣлъ у лампы.
   -- Люди! сказалъ онъ: -- не говорите со мной: я отвыкъ отъ человѣческаго голоса. И убѣдился, что вы дѣйствительно утомлены, и радъ тому, что не сдѣлалъ вамъ вреда. Идите въ ту комнату и ложитесь на диванахъ; ваше платье высушатъ и почистятъ. Возьмите съ собой водку, въ шкапу своей комнаты вы найдете хлѣбъ и сыръ -- ежедневную пищу бѣднаго отшельника.
   -- Мы очень... началъ было Шайтановъ.
   -- Молчи, человѣкъ! перебилъ его грубый незнакомецъ:-- я не желаю слышать твоего голоса. Я не предлагаю вамъ чаю: его у меня нѣтъ; вѣками дознано, что этотъ напитокъ лишаетъ насъ созерцательной способности и повергаетъ мысль въ какое-то вялое усыпленіе...
   -- Еслибъ вы были такъ добры, униженно промолвилъ Пулманъ съ своимъ германскимъ акцентомъ;-- но утрамъ я обыкновенно пью кофе.
   -- Замолчи, чужестранецъ! снова прервалъ рѣчь мрачный хозяинъ;-- этого напитка ты не найдешь на дачѣ Буйновидова. Излишнее, повсемѣстное употребленіе кофе имѣетъ огромныя невыгоды, общія и частныя: ослабляя силу мышцъ, кофе располагаетъ къ недѣятельности, наводитъ равнодушіе къ прокормленію себя. Достовѣрно, что чай и кофе имѣютъ большое вліяніе на исторію европейскихъ государствъ; современемъ уничтожатъ они, быть можетъ, всю поэзію и романтизмъ нашъ. Кофе ослабляетъ мышечную дѣятельность, производитъ неохоту къ тѣлодвиженію и разстроиваетъ психическое отношеніе дѣятельности мышцъ, воли и энергію характера.
   Читатель уже замѣтилъ вѣроятно, что я въ мое короткое знакомство съ большимъ свѣтомъ пріобрѣлъ драгоцѣнную способность ладить съ людьми всѣхъ характеровъ. Потому-то, почтительно выслушавъ тираду хозяина, я произнесъ внятнымъ и твердымъ голосомъ:
   -- Такъ, вотъ она, вотъ истина, которой я самъ придерживаюсь съ дѣтскихъ лѣтъ! Еще отецъ мой говорилъ мнѣ: помни, что въ чаѣ и кофе таится изъянъ для человѣка. Здѣсь, вдали отъ людей, я нашолъ существо, сочувствующее нашимъ понятіямъ.
   Шайтановъ налилъ три рюмки настойки, произнеся: -- Вотъ кофе каждаго порядочнаго человѣка.
   Читатель, ты можешь не вѣрить моимъ словамъ; но истина требуетъ замѣтить, что при нашихъ словахъ на угрюмомъ лицѣ величественнаго отшельника мелькнула слабая улыбка. Онъ взялъ одну изъ трехъ рюмокъ, выпилъ ее и, будто боясь поддаться очарованію людского общества, тотчасъ же самъ проводилъ насъ въ холодную и пустую комнату, которая намъ, утомленнымъ путникамъ, показалась милѣе магометова рая.
   Мы проснулись поздно, и -- о чудо!-- незнакомецъ самъ посѣтилъ насъ.
   -- Отобѣдаемъ вмѣстѣ, сказалъ онъ: -- буря будетъ ночью; это я знаю потому, что, отрекшись отъ общества людей, привыкъ изучать природу. Вчера я покусился на нашу жизнь, и потому обязанъ вамъ радушнымъ пріемомъ, на сколько можетъ быть радушенъ пріемъ человѣка, ненавидящаго родъ человѣческій. А послѣ обѣда мы всѣ сядемъ за лѣсомъ, тамъ, гдѣ море плещется о безлюдный берегъ, и тамъ, на берегу морскомъ, вы услышите мою исторію, вы узнаете, за что я возненавидѣлъ людей и укрылся въ этой уединенной дачѣ близь Лахты, гдѣ проживаю зимою и лѣтомъ, и гдѣ, вѣроятно, будутъ похоронены мои кости, вдали отъ треволненій, отъ людей съ ихъ злобою и коварствомъ.
   Потомъ мы пошли въ столовую и за простымъ, но сытнымъ столомъ позабыли часть своего горя.
  

Глава XXVI.
ИСТОРІЯ ДАЧНАГО ОТШЕЛЬНИКА, ИЗЪ КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УВИДИТЪ, ДО КАКОЙ СТЕПЕНИ ОПАСНА ДРУЖБА СЪ ВѢРОЛОМНЫМЪ ЧЕЛОВѢКОМЪ.

О, люди -- жалкій родъ, достойный слезъ и смѣха!
Пушкинъ.

О, люди!-- порожденіе крокодиловъ!
Шиллеръ.

   Мы сѣли подъ развѣсистою ивою; темный лѣсъ чернѣлъ вокругъ насъ; въ воздухѣ было душно -- знакъ приближающейся бури; на горизонтѣ формировалась густая туча темно-синяго цвѣта. Все было мрачно и грозно въ природѣ; но разсказъ нашего отшельника былъ мрачнѣе и страшнѣе сценъ бурной природы. Итакъ, готовься, читатель: ты услышишь страшную исторію.
   "Не всегда -- началъ Буйновидовъ -- не всегда, друзья мои, былъ я одинокимъ, суровымъ жителемъ лѣсовъ и морского берега. Еще недавно я порхалъ по цвѣтущимъ лугамъ жизни, гонялся за улыбкой женщинъ, съ любовью припадалъ на грудь друга и повторялъ слова поэта:
  
   Счастливы мы, что живемъ, что родились, друзья человѣки!
  
   И что же! вѣроломный поступокъ ложнаго друга нарушилъ мое спокойствіе, сдѣлалъ меня предметомъ посмѣянія и людской ненависти. Эту-то исторію намѣренъ я вамъ передать.
   Онъ выпилъ рюмку настойки и помолчалъ немного.
   "Имя этого друга -- началъ онъ -- было Затяжкинъ; вы, можетъ быть, слыхали его. То былъ юноша красивой наружности, но покрытый долгами и изглоданный нравственными болѣзнями. Онъ былъ пороченъ, но скрывалъ свои пороки подъ личиной веселости. Я звалъ его своимъ другомъ. Родня у Затяжкина была очень хорошая, не разъ помогала ему деньгами, не разъ спасала отъ разныхъ непріятностей, но, наконецъ, видя, что нельзя наполнить эту бездонную кадку, вся отъ него отступилась; одна только тетка, вдова богатаго негоціанта, принимала у себя Затяжкина и совѣтами своими пыталась направить его на путь долга и истины.
   "Тетка эта жила на своей дачѣ; имѣя много денегъ, она отдѣлала эту дачу превосходно; чтобъ дать вамъ понятіе о вкусѣ, съ какимъ были отдѣланы ея комнаты, скажу только, что полъ гостиной устланъ былъ мраморными плитами, посреди комнаты было три фонтана... Я не зналъ этой тетки, не видѣлъ ея дачи, и какъ вы скоро увидите, мое невѣжество въ этомъ случаѣ причинило мою гибель и сдѣлало то, чѣмъ я теперь.
   "Одинъ разъ, въ бытность мою въ тѣхъ мѣстахъ, Затяжкинъ попросилъ у меня денегъ: у меня ихъ не случилось, и я отказалъ въ его просьбѣ; онъ ушолъ отъ меня безъ особенныхъ признаковъ неудовольствія. Отъ меня отправился онъ къ теткѣ и попросилъ у ней того же; но старуха, истративъ многое на отдѣлку своей дачи, не имѣла капиталовъ и, поставивъ Затяжкину на видъ все неприличіе его жизни, отказала ему также, какъ и я. Онъ затаилъ свое неудовольствіе, но съ этой минуты началъ строить въ головѣ планы преступнаго и коварнаго мщенія.
   "Черезъ три дня послѣ того, онъ пришолъ ко мнѣ вечеромъ съ веселымъ и дружескимъ видомъ.
   "-- Эхъ, Буйновидовъ, сказалъ онъ, входя въ комнату: -- охота тебѣ сидѣть въ этакой грязи у себя въ кабинетѣ! Меня цѣлый день такъ и тянетъ въ воду.
   "-- И я бы хотѣлъ выкупаться, да до пристани идти тяжело.
   "-- Да незачѣмъ и ходить на пристань.
   "-- Да куда же? по берегамъ моря все очень мелко. Нужно идти полверсты и вода чуть будетъ до колѣна.
   "-- Нужно сходить въ купальню, спокойно отвѣчалъ Затяжкинъ.
   "-- Какъ, въ купальню?
   "-- Да, въ купальню. Или тебѣ жаль полтинника?
   "-- Да что это за купальня?
   "-- Да гдѣ ты живешь, въ Америкѣ, что ли?
   "И Затяжкинъ объяснилъ мнѣ, что недавно одинъ богатый аферистъ выстроилъ себѣ превосходную купальню, куда провелъ воду издалека, что въ купальнѣ бьетъ фонтанъ, но что самъ онъ за границею, а дворецкій его за полтинникъ пускаетъ туда желающихъ освѣжиться дарами Нептуна.
   "-- Идемъ же, идемъ! закричалъ я радостно, захватывая простыню и падѣвая фуражку.
   "Я не замѣтилъ коварной усмѣшки злодѣя; мы встали и пошли; всю дорогу онъ болталъ безъ умолку.
   "Мы вошли въ какой-то цвѣточный партеръ, дали какому-то лакею два полтинника, потомъ вошли по лѣстницѣ въ переднюю и оттуда въ красивую комнату съ диванами, бассейномъ и тремя прелестными фонтанами, шумъ которыхъ, казалось, освѣжалъ заранѣе. За стѣной слышались какіе-то голоса.
   "-- Тамъ еще такая же купальня, сказалъ Затяжкинъ, указывая въ ту сторону.-- Начинай купаться, я сейчасъ прибѣгу, только захвачу свое полотенце; я его здѣсь забылъ прошлый разъ.
   "Мучимый жаромъ, я сладко задумался, далъ себѣ слово, разбогатѣвъ, устроить себѣ, такой же залъ для купанья, а потомъ усѣлся на краю бассейна, снялъ пальто и другое платье и помочилъ свою голову, согласно правилу гигіены...
   -- Да, перебилъ Пулманъ: -- передъ купаньемъ необходимо намочить голову,-- не то ударъ сдѣлается.
   "Я, намочивъ голову -- продолжалъ Буйновидовъ -- сѣлъ въ бассейнъ, а мотомъ вынулъ изъ узла мыло, оставленное моимъ другомъ, и намылилъ имъ себѣ голову, ибо отъ пыли мои волоса сдѣлались похожими на войлокъ... Въ эту минуту я услышалъ странныя слова въ сосѣдней комнатѣ.
   -- Тетенька, тетенька, ma tante! кричалъ злобный Затяжкинъ: -- посмотрите-ка, у васъ какой-то шумъ въ гостинной: не пришла ли Софи съ мужемъ?
   -- Софи, Софи! раздались женскіе голоса: -- идемъ къ ней на встрѣчу.
   "Неужели -- подумалъ я -- Затяжкинъ забрелъ въ женскую купальню?
   "Но, ахъ! сіе заблужденіе было мгновенно: смѣшанные голоса, женскій крикъ и неистовое оханье поразили мой слухъ. Поднявъ голову, я увидѣлъ толпу гостей и тетку Затяжкина, которые вошли въ сосѣднюю дверь и, увидѣвъ меня, остановились, пораженные ужасомъ. Потомъ дамы вскрикнули и кинулись бѣжать, но въ испугѣ споемъ, не находя выхода, метались по угламъ какъ угорѣлые коты.
   "-- Кто это? кто здѣсь? кто этотъ дерзкій! кричалъ одинъ мужской голосъ, и онъ явственно слышался посреди общаго смятенія.
   "Друзья мои, то былъ голосъ изверга Затяжкина!
   "Съ тѣхъ поръ люди не видятъ меня и я не хочу видѣть людей!"
  

Глава XXVII.
НОВЫЯ ПРИКЛЮЧЕНІЯ И НАЧАЛО ПОХОДА ДЛЯ ОСВОВОЖДЕНІЯ ТРЕХЪ ПОХИЩЕННЫХЪ ДѢВУШЕКЪ.

Andiam! salviam!
"Вильгельмъ Телль".

   Отшельникъ окончилъ разсказъ и склонилъ голову на грудь; слезы капнули на его длинную бороду; мы всѣ были такъ растроганы, что сидѣли цѣлый часъ, не замѣчая проливного дождя, лившаго намъ на голову. На небѣ происходили ужасныя вещи, молнія сверкала поминутно и громъ гремѣлъ не переставая. Одинъ изъ ударовъ былъ такъ силенъ, что вывелъ насъ изъ меланхоліи. Мы встали и пошли на дачу.
   -- Что дѣлать въ такую ужасную пору? спросилъ Шайтановъ.
   -- Знаете что? отвѣчалъ отшельникъ: -- пообѣдаемъ-ка еще разъ.
   Если тебѣ не случалось, о читатель, сидѣть въ бурю, вьюгу и проливной дождь посреди укромнаго уголка и дружеской бесѣды, то ты не поймешь всей поэзіи нашего положенія и нѣкоторой веселости, одушевлявшей насъ, несмотря на всѣ испытанныя страданія.
   Ночь наступила, и Буйновидовъ началъ принимать видъ все болѣе и болѣе мрачный. Сначала онъ изъявилъ желаніе разсказать намъ свою исторію еще разъ: мы выслушали ее съ должнымъ вниманіемъ; тогда онъ принялся еще разъ разсказывать ее. Подъ вліяніемъ тяжкихъ воспоминаній, съ нимъ сдѣлался новый припадокъ мизантропіи.
   -- Нѣтъ, сказалъ онъ наконецъ, нахмуривъ брови и жадно прислушиваясь къ вою вѣтра и ударамъ грома: -- вы всѣ, хотя и хорошіе люди, но все-таки люди, и я долженъ васъ ненавидѣть. Вы нарушили мое одиночество, и мнѣ не слѣдуетъ толковать долѣе о пустякахъ. Проклятая дача...
  
   Нѣтъ, мало мѣста здѣсь возвышенной натурѣ:
   Пойду я въ дикій лѣсъ прислушиваться къ бурѣ!
  
   И, сказавъ эти энергическія слова, Буйповидовъ направился къ двери.
   -- Вы простудитесь, сказалъ я.
   Онъ злобно взглянулъ на меня.
   -- Пусть его идетъ себѣ, тихо замѣтилъ Шайтановъ.
   Въ это время подъ окномъ послышался стукъ, и чей-то дребезжащій голосъ произнесъ слова: "впустите утомленнаго путешественника!"
   -- А, путешественникъ! проревѣлъ Буйповидовъ въ изступленіи:-- опять люди, опять крокодилы!
   И отшельникъ безъ всякаго предувѣдомленія началъ кидать чѣмъ попало въ самую физіономію путника.
   Мы услышали паденіе тяжолаго тѣла; Буйновидовъ остался какъ былъ съ огромной картофелиной въ рукахъ; казалось, онъ самъ испугался своего дѣла; съ его лица сбѣжали всѣ слѣды недавняго свирѣпства.
   Я и мои товарищи отворили дверь, выбѣжали на лужайку и, при сомнительномъ свѣтѣ молніи, различили какого-то довольно толстаго человѣка, въ пальто, растянувшагося подъ окнами негостепріимнаго отшельника. Осмотрѣвъ несчастнаго, мы не увидали на немъ слѣдовъ крови, и въ тоже время слабый стонъ показалъ намъ, что смертоубійство совершено еще не было. Мы внесли незнакомца въ комнату и сняли съ него шляпу. Лицо его трудно было разглядѣть, ибо оно было разбито; странны показались намъ, однако, чрезвычайно длинные волосы утомленнаго и такъ дурно принятаго путника.
   -- Оставьте меня! вдругъ закричалъ онъ, когда мы хотѣли снять съ него пальто: -- оставьте меня, Бога ради, дайте только умыться... не трогайте пальто...
   -- Что за чудо?... замѣтилъ Шайтановъ: -- голосъ будто знакомый.
   -- Ужь нѣтъ ли у него подъ пальто червонцевъ? въ недоумѣніи спросилъ Пунманъ.
   -- Нѣтъ, я думаю, у него бѣлье не... тово. Какъ васъ зовутъ и какъ вы сюда попали?
   -- Меня зовутъ... меня зовутъ...
   И незнакомецъ замялся.
   Во все это время онъ металъ на меня какіе-то странные взгляды; мнѣ самому казалось, что я гдѣ-то видѣлъ этого человѣка.
   -- Мнѣ кажется, что я съ вами встрѣчался гдѣ-то, началъ я.
   -- Въ Новой Деревнѣ, робко произнесъ путникъ.
   -- Да вѣдь и я изъ Новой Деревни, замѣтилъ Шайтановъ: -- кстати, что тамъ дѣлается?
   -- Тамъ всѣ въ тревогѣ, отвѣчалъ путникъ: -- всѣ говорятъ о томъ, что какіе-то англичане силою увезли съ Крестовскаго острова трехъ дѣвушекъ и держатъ ихъ противъ воли на какой-то уединенной дачѣ близь Парголова.
   -- Это наши дамы! закричалъ Нунманъ.
   -- Надя-Полька! гдѣ Надя-Полька? въ отчаяніи заревѣлъ Шайтановъ.-- Надя-Полька во власти похитителей.
   -- И Наташа, моя спасительница! сказалъ я.-- Бѣдная Наташа!
   -- Измѣнникъ! закричалъ незнакомецъ страшнымъ голосомъ, кинувъ на меня жгучій взглядъ.
   -- Поздравляю тебя! шепнулъ мнѣ Шайтановъ: -- я узналъ этого переодѣтаго незнакомца: это дѣвица Анна Крутильникова!
   -- Какъ! вы женщина? закричалъ я въ ужасѣ.
   -- Да, произнесъ незнакомецъ въ пальто, откидывая назадъ волосы и отирая платкомъ свое запачканное лицо: -- да! я Анна Крутильникова, твоя Анна Крутильникова... О, жестокій злодѣй! Я отыскиваю тебя въ дикомъ лѣсу, при блескѣ молній... Вѣроломный, но все еще милый человѣкъ!... Я видала тебя съ другими женщинами и нѣсколько разъ хотѣла поразить твое измѣнническое сердце! Я все знаю: я видала тебя на Каменномъ острову въ сообществѣ бездушныхъ кокетокъ, дамъ изъ большого свѣта; я видѣла тебя въ сообществѣ какихъ-то дѣвицъ на Крестовскомъ островѣ... Извергъ, недостойный любви! чудовище непостоянства!
   И она облилась потокомъ горестныхъ слезъ; но, къ счастію, Буйновидовъ не далъ ей поплакать порядочно. Узнавъ, что въ его дачу пришла женщина, сей огорченный мизантропъ пришолъ въ новое неистовство: сжавъ кулаки, онъ грозно подошолъ къ дѣвицѣ Крутильниковой.
   -- По какому праву? зашумѣлъ онъ: -- по какому праву осмѣливаешься ты, женщина, вносить слезы, любовные упреки и прочее въ мою одинокую, пустынническую обитель? Зачѣмъ ты пришла сюда? Я не потерплю этого. Уходи сейчасъ же! Ты, можетъ быть, знаешь исторію купальни? Прочь отъ насъ, представительница коварной половины рода человѣческаго... прочь, или я...
   -- Постойте, сказалъ я: -- гнѣвъ вашъ справедливъ, и я его вполнѣ раздѣляю, ибо никогда не давалъ повода себя преслѣдовать, никогда не любилъ этой переодѣтой особы, никогда не говорилъ ей ласковаго слова... Но все-таки, подумайте, она слабая женщина: ей не дойти пѣшкомъ до Новой Деревни... Нѣтъ ли у васъ экипажа?
   -- Есть телѣга, мрачно сказалъ Буйновидовъ.-- Иванъ! заложи лошадь и вези этого господина въ Новую Деревню.
   -- Остановись, безжалостный! произнесла Крутильникова.
   -- Господа, сказалъ Шайтановъ: -- я имѣю сообщить вамъ нѣчто важное; уйдемте въ другую комнату. Не трудитесь идти за нами, продолжалъ онъ, обращаясь къ Крутильниковой: -- лошадь сейчасъ будетъ готова и вамъ пора ѣхать.
   Дѣвицѣ Крутильниковой дали шинель и простились съ нею; когда же мы удалились въ другую комнату, откуда все еще были слышны ея моленія и жалобы, Шайтановъ, не теряя ни минуты, обратилъ къ намъ троимъ слѣдующую рѣчь:
   -- Друзья мои! я признаюсь вамъ откровенно: уже два года я влюбленъ въ одну изъ похищенныхъ англичанами дѣвушекъ, именно Надю-Польку. Не смотря на ея незнатный родъ, я намѣренъ назвать ее супругою Шайтанова. Я иду выручать ее, я проникну до Парголова и или умру, или освобожу бѣдную красавицу, томящуюся въ грубомъ заточеніи... Прощайте!
   -- Я иду съ тобой, сказалъ я.-- Мы друзья, да кромѣ того, я почти обязанъ жизнью Натальѣ Николаевнѣ и ея подругамъ. Чернокнижниковъ умѣетъ быть благодарнымъ. Клянусь до тѣхъ поръ не разстегну пальто и не сниму шляпы съ головы, пока не спасу добрыхъ дѣвушекъ.
   -- У меня есть въ Парголовѣ пріятель Таракансгофъ, замѣтилъ Пулманъ: -- и тамъ можно продать мои порошки. Иду съ вами.
   -- Гости мои! вымолвилъ торжественно Буйновидовъ: -- ваша готовность на помощь страждущимъ преодолѣла мою мизантропію. Нѣтъ, никто не скажетъ, что отшельникъ Буйновидовъ боится добраго дѣла: идемъ всѣ вмѣстѣ. Или умремъ, или спасемъ дѣвушекъ!
   -- Постойте, сказалъ Шайтановъ:-- не такъ смѣло, немного хладнокровнѣе. Открытою силою мы ничего не возьмемъ; мы не въ Австраліи и идемъ не на битву съ разбойниками. Четырехъ вооруженныхъ мужчинъ никуда не пустятъ безъ подозрѣнія; лучше сдѣлаемъ вотъ какъ: вы, Буйновидовъ, одѣньтесь охотникомъ; оружіе намъ необходимо, и вы будете вооружены. Я одѣнусь крестьяниномъ изъ чухонъ; кстати у меня борода давно уже не брита. Вашъ Иванъ въ синемъ кафтанѣ: этотъ нарядъ придется Чернокнижникову; дорогой мы ему купимъ лотокъ съ апельсинами...
   -- А я-то что надѣну? спросилъ Пулманъ.
   Шайтановъ вышелъ на улицу и черезъ минуту возвратился съ узломъ, забытымъ дѣвицею Крутильниковою во время паденія. Въ узлѣ оказалось женское платье: мы отобрали изъ него то, что было похуже, и въ короткое время безбородый истребитель насѣкомыхъ преобразился пъ женщину среднихъ лѣтъ. Въ тоже время и я надѣлъ синій кафтанъ, подрѣзалъ эспаньолку и вооружился толстою палкою. Буйновидовъ давно уже былъ вооружонъ, и въ своихъ неизмѣримыхъ сапогахъ бодро пошолъ въ середину грязи. Шайтановъ захватилъ хлѣба, сыру, говядины и флягу съ настойкой.
   Буря утихала. При свѣтѣ таинственной луны, которая то вспыхивала молочнымъ блескомъ, то пряталась за грядою волнующихся облаковъ, мы двинулись къ Парголову, полные рѣшимости и прочихъ рыцарскихъ побужденій.
  

Глава XXVIII.
ПЕРВОЕ ПРИКЛЮЧЕНІЕ ПРИ ВСТУПЛЕНІИ ВЪ ПАРГОЛОВО.

При блескѣ трепетномъ луны,
Сразились рыцари жестоко!
Пушкинъ.

Ха! ха! ха! ха!
Кукольникъ. ("Скопинъ Шуйскій").

   Выбравшись на Парголовскую дорогу, мы скоро встрѣтили апельсинщика, у котораго я пріобрѣла, лотокъ съ апельсинами. Шайтановъ въ какой-то харчевнѣ купилъ себѣ чухонское одѣяніе.
   Молча подвигались мы по нашему пути и приближались уже къ Поклонной горѣ. Я мало ѣлъ въ тотъ день и оттого взобрался на Поклонную гору скорѣе моихъ товарищей, которые не успѣли еще добраться и до половины. Размышляя о странныхъ своихъ похожденіяхъ, вдругъ услышалъ я въ окраинѣ лѣса голосъ, который проникъ до глубины моего сердца.
   -- Пощади! пощади меня! говорилъ этотъ нѣжный, мелодическій голосъ.-- Что я тебѣ сдѣлала? за что ты меня преслѣдуешь?
   -- Отдай мнѣ деньги, говорилъ другой грубый голосъ, показавшійся мнѣ тоже нѣсколько знакомымъ.-- Отдай мнѣ эти деньги: я оставлю тебя... нѣтъ, я сдѣлаю больше: я найму телѣгу, и ты безопасно доѣдешь до своего дому...
   -- Нѣтъ, я не отдамъ тебѣ этихъ денегъ. На нихъ основаны всѣ мои надежды!
   -- Отдашь! прокричалъ грубый голосъ, и въ тоже время Таня, моя таинственная и прекрасная Таня (я не сомнѣвался, что нѣжный умоляющій голосъ принадлежалъ ей) закричала отчаянно:
   -- Помогите! спасите!
   Поставивъ свой лотокъ и взявъ изъ него только нѣсколько апельсиновъ, я бросился въ лѣсъ и увидѣлъ страшную сцену: злодѣй Копернаумовъ готовился ограбить бѣдную дѣвушку, которая стояла передъ нимъ на колѣняхъ и простирала къ нему умоляющіе взоры...
   Я бросилъ однимъ апельсиномъ въ лицо злодѣя и въ тоже время закричалъ дѣвушкѣ:
   -- Не бойтесь ничего: у васъ есть защитникъ!
   -- О, какое счастіе! воскликнула она мелодическимъ голосомъ.-- Какой добрый геній привелъ васъ сюда, благороднѣйшій, великодушнѣйшій рыцарь мой? Знайте, я также люблю васъ, но... наше соединеніе невозможно!
   Сердце мое исполнялось радостью; но мнѣ некогда было выражать свой восторгъ. И долженъ былъ наказать злодѣйство: Копернаумовъ, какъ громомъ пораженный моимъ появленіемъ въ первую минуту, вдругъ ободрился и пустился бѣжать.
   -- По почему же? кто вы? гдѣ вы живете? успѣлъ я только спросить.
   -- Это навсегда должно остаться для васъ тайною, отвѣчала она.
   -- Держите! держите злодѣя! закричалъ я моимъ товарищамъ, и мы всѣ трое пустились за нимъ.
   И былъ далеко впереди. Копернаумовъ, видя, что ему не уйти, остановился и закричалъ мнѣ:
   -- Молодой человѣкъ, не судите по наружности! Я желалъ добра этой дѣвушкѣ! Эти деньги, эти пятьдесятъ цѣлковыхъ погубятъ ее! Я хотѣлъ похитить изъ рукъ ея оружіе, которое также опасно въ рукахъ молодой дѣвушки, какъ ножъ въ рукахъ ребенка!
   -- Но этотъ ножъ еще опаснѣе въ твоихъ рукахъ, злодѣй! Я клянусь, ты не избѣгнешь нашего мщенія!
   -- Я желалъ ей добра! я честный человѣкъ.
   -- Ты -- грабитель!
   -- Я другъ ея... Вы повѣрите мнѣ, когда я вамъ разскажу ея исторію.
   -- Ея исторію'? Такъ ты согласенъ наконецъ разсказать ея исторію, сказать кто она?
   -- Да, я рѣшаюсь на это, мрачно сказалъ Копернаумовъ.
   Въ это время къ намъ приблизились товарищи мои и также окружили Копернаумова.
   -- Побить его! побить его! кричалъ мрачно отшельникъ.-- Мы выйдемъ на Парголовскую дорогу и тамъ поколотимъ его торжественно.
   Коперпаумовъ испустилъ жалобный крикъ.
   Мнѣ стоило большого труда уговорить товарищей, особенно отшельника, оставить его небитымъ. Надежда узнать исторію Тани дѣлала меня краснорѣчивымъ.
   -- Хорошо, сказалъ отшельникъ: -- мы не будемъ тебя бить, но ты нашъ плѣнникъ и долженъ слѣдовать за нами и помогать намъ. Руки твои крѣпки и сильны -- ты можешь быть полезенъ намъ.
   -- Прекрасная мысль! воскликнулъ я, видя, что друзья мои смягчились, побѣжалъ туда, гдѣ осталась Таня. Но ея уже тамъ не было. Долго бродилъ я около, въ надеждѣ найти ее... Увы! она ушла, покуда и догонялъ Копернаумова... Ушла!... куда же?... Какая тайна между нами? Почему невозможно наше соединеніе, когда и она меня любитъ?..
   -- Ну, теперь разсказывайте же мнѣ исторію Тани, сказалъ я Копернаумову, когда мы снова пустились въ путь.
   -- Я не могу начать разсказа ранѣе завтрашняго вечера, отвѣчалъ онъ.-- Сегодня я слишкомъ усталъ.
   -- Но я спасъ васъ, замѣтилъ я: -- неужели вы не можете преодолѣть ничтожной усталости?
   -- Вы погубили несчастную дѣвушку своимъ вмѣшательствомъ, отвѣчалъ онъ мрачно.
   -- Какъ? я же и погубилъ ее? Но какимъ образомъ? скажите!
   -- Завтра, завтра! отвѣчалъ онъ рѣшительно.-- Я сегодня усталъ.
   Мучитель! Какъ чорство его сердце! Я начиналъ жалѣть, что мы не побили его...
   По крайней мѣрѣ завтра -- думалъ я -- наконецъ раскроется передо мной таинственная завѣса неизвѣстности. Я долго терпѣлъ, надо потерпѣть еще день. Авось онъ будетъ послѣдній.
   Такъ думалъ я, утѣшая свое сердце; но не такъ случилось. Мы уже начинали спускаться съ горы, какъ вдругъ Копернаумовъ однимъ прыжкомъ очутился снова на самой вершинѣ ея, упалъ на землю и быстро скатился на противоположную сторону. Въ эту минуту мы едва успѣли взобраться на вершину горы и увидѣли, какъ онъ, скатившись, вскочилъ и въ нѣсколько прыжковъ очутился на другой высокой горѣ. Увидѣвъ себя внѣ опасности, злодѣй испустилъ радостный крикъ. Мы были поражены и озлоблены.
   Медленными шагами сошолъ Копернаумовъ съ горы и скрылся въ темнотѣ лѣса, но долго еще слышался его дикій, торжествующій хохотъ, повторяемый эхомъ...
  

ПИСЬМО ЧЕРНОКНИЖНИКОВА, СЛУЖАЩЕЕ ОКОНЧАНІЕМЪ ЕГО ПОХОЖДЕНІЙ.

   Что вы сдѣлали со мною? что вы сдѣлали съ редакціей "Современника"? Вы начали разсказывать въ "Современникѣ" свое "Сантиментальное Путешествіе", два мѣсяца вы вели свое дѣло исправно, на третій вы спасовали, на четвертый, на пятый -- тоже. Къ вамъ посылаютъ, васъ ищутъ; но не только конца "Путешествія", даже васъ самихъ нигдѣ не могли отыскать. Возможно ли такъ поступать? Развѣ вы не знаете, что у всякаго журнала есть довольно доброжелателей, которые не преминутъ воспользоваться всякимъ маленькимъ фактомъ и непремѣнно истолкуютъ его передъ публикой по своему? Вотъ вы начали печатать свое "Путешествіе", а конца не доставили. Кто виноватъ?
   -- Конечно, я.
   -- Какъ бы не такъ! Я того и жду, напишутъ, что редакція "Современника" потому не окончила въ 1850 году "Похожденій Чернокнижникова", чтобъ удержать Чернокнижниковымъ своихъ подписчиковъ на слѣдующій годъ.
   -- Ну, это ужь слишкомъ!
   -- Нѣтъ, именно такъ. Такіе примѣры ужъ бывали. Гдѣ вы живете? Какія книги вы читаете, что не знаете самыхъ простыхъ вещей? И въ какое положеніе поставили вы меня? Я доставилъ въ редакцію начало вашей рукописи, я ручался за васъ, а вы пропали!
   Такимъ градомъ упрековъ встрѣтилъ меня на дняхъ одинъ изъ сотрудниковъ "Современника", черезъ котораго я доставилъ въ редакцію мою рукопись. Что мнѣ было дѣлать? Я оправдывался какъ могъ и наконецъ принужденъ былъ дать докучливому сотруднику торжественное обѣщаніе, что непремѣнно на дняхъ же пришлю ему конецъ моихъ похожденій.
   Однако же, легче было дать обѣщаніе, чѣмъ исполнить. Въ чемъ заключалась причина моего долгаго молчанія? Неужели вы не догадываетесь, почтенный читатель?
   Въ счастьи человѣкъ дѣлается лѣнивъ: что за охота повторять въ своемъ воображеніи тяжолыя минуты, которыя уже пережиты, снова ставить себя на трудную дорогу, съ бурями, ураганами и всевозможными препятствіями, когда наконецъ добрался до желанной пристани?
   А я именно нахожусь теперь у пристани. Я счастливъ и благословляю мою судьбу. До воспоминаній ли тутъ? Пусть себѣ говорятъ -- Чернокнижниковъ оплошалъ, Чернокнижниковъ оказался несостоятельнымъ -- не хочу знать вашихъ упрековъ, вашихъ журнальныхъ сплетень, мелочныхъ интригъ, мелочной зависти, по милости которыхъ самымъ простымъ вещамъ придаете вы характеръ обвинительный и неблаговидный! Я писалъ, когда была охота,-- кончилъ когда охота прошла. Я не буду, не хочу, не умѣю писать по заказу. Въ первый и въ послѣдній разъ связываю себя обѣщаніемъ -- впередъ, если буду писать что нибудь, первое условіе: берите то, что есть, а за то, что будетъ, не отвѣчаю. Вы хотите конца моихъ похожденій. Можетъ быть, современемъ, когда поуспокоюсь, попривыкну къ моему новому положенію, освоюсь съ моимъ счастьемъ,-- можетъ быть, тогда я и разскажу вамъ удивительныя и чудныя превращенія, которыми судьба довела меня до настоящаго блаженства. Теперь -- и то по неотступной нашей просьбѣ -- могу сказать одно: я уже третій мѣсяцъ женатъ на моей милой Танѣ, живу въ великолѣпномъ домѣ, держу своего повара, имѣю четверню прекраснѣйшихъ лошадей,-- короче, у меня сто тысячъ годового дохода. Какимъ образомъ все это сдѣлалось? Долгой нѣтъ охоты разсказывать! Скажу коротко: всѣ мои бѣдствія и моей Тани, всѣ препятствія на пути, который мы прошли, пока соединились. всѣ неудачи, несчастія -- все было не болѣе, какъ испытаніе! Люди, насъ любившіе, желавшіе намъ счастія и не менѣе насъ самихъ хлопотавшіе о нашемъ соединеніи -- и притомъ люди почтенные, солидные, богатые -- желали, чтобъ мы заслужили наше счастіе. "Счастье, дорого доставшееся, дорого и цѣнится" -- говорили они и не ошиблись: я высоко ставлю свое счастіе, глубоко его чувствую, и никакія въ мірѣ обстоятельства, не только ваши журнальныя бури въ стаканѣ воды, не въ состояніи возмутить его.

-----

   Не могу, однакожь, не сознаться, что мнѣ былъ пріятенъ успѣхъ моего "Путешествія" и то сочувствіе, которое замѣчалъ я въ читателяхъ къ бѣдному, безвѣстному, скромному Чернокнижникову.
   Почтеннѣйшій и благосклонный читатель! я былъ бы чудовищемъ неблагодарности, еслибъ не заключилъ моихъ похожденій обращеніемъ къ тебѣ. Успѣхъ моего "Сантиментальнаго Путешествія" превзошолъ всѣ ожиданія; а ты долженъ знать, о добрый читатель, что послѣ счастливой любви нѣтъ наслажденія выше литературнаго успѣха. Теперь я нахожусь въ эмпиреяхъ и не скрываю моего удовольствія. Чуть являюсь я гдѣ нибудь, вездѣ слышится ласковый шопотъ, всѣ на меня поглядываютъ, и рѣчи такого рода достигаютъ до моихъ ушей: "Вотъ господинъ Чернокнижниковъ! Познакомьте меня съ Чернокнижниковымъ. Ну вотъ, душа моя, ты мнѣ все говорила: покажите мнѣ Чернокнижникова!-- Я хочу сдѣлать обѣдъ для Чернокнижникова" и т. п. А дамы? Боже мой, да изъ за ихъ одобренія самъ Албертъ Великій, кажется, готовъ сочинить стихи или романъ съ трагическимъ окончаніемъ! Какъ мило онѣ краснѣютъ и улыбаются при рекомендаціи, какъ ласково глядятъ онѣ мнѣ вослѣдъ, съ какой наивностью освѣдомляются о томъ, что случилось съ смѣлою Танею, и не съ натуры ли писанъ портретъ кроткой Натальи Николаевны! Даже одна изъ нихъ очень интересовалась Копернаумовымъ и выразилась такъ: "Въ его натурѣ есть нѣчто высокое, и сей свирѣпый человѣкъ можетъ исправиться, если полюбитъ достойную женщину!..." И всѣмъ этимъ я обязанъ тебѣ, благосклоннѣйшій изъ читателей. Безъ тебя я былъ голосомъ вопіющаго въ пустынѣ, эоловой арфой безъ вѣтра, разливающею гармонію среди унылой окрестности. Я умѣю быть благодарнымъ и никогда не назову тебя толпою и другими названіями, которыми утѣшаютъ себя поэты и романисты, не видавшіе въ жизнь свою успѣха.
   Но не одни лавры вѣичаютъ мою голову: ты самъ знаешь, что нѣтъ розы безъ шиповъ, и что терніи часто сыплются на самый ровный путь жизни. Къ терніямъ моего успѣха я причисляю огромное количество писемъ и записокъ, полученныхъ мной за это время, изъ которыхъ не всѣ лестны для моего самолюбія. Откуда мои новые корреспонденты провѣдали мой адресъ -- этого я не могу сказать. Письма эти полны самыхъ противорѣчащихъ сужденій о моемъ произведеніи: иныя поражаютъ своею свирѣпостью, другія очаровываютъ вѣжливостью и похвалами. Для примѣра, привожу нѣкоторыя изъ нихъ:
  

1. Спб., 20 августа 1850 года.

Милостивый государь мой!

   Я прочелъ ваше "Путешествіе" и спѣшу передать кой-какія предкаминныя мечтанія насчетъ вашихъ записокъ вообще и васъ самихъ въ особенности. Въ васъ нѣтъ творчества, то-есть того рѣдкаго дара, который навѣвается широкосозерцательною силою мышленія и неумолимо безжалостнымъ анализомъ дѣйствительности во всѣхъ ея видахъ и проявленіяхъ, для ея большаго обобщенія, для раскрытія ея кульминаціонныхъ точекъ. Вы могли возвести лицо Чернокнижникова въ перлъ созданія, опираясь на истину въ жизни, въ наукѣ и въ искусствѣ и на рефлективную сосредоточенность мысли,-- но не сдѣлали этого, а потому вы не художникъ, а простой поденщикъ! Говорятъ, что "Сантиментальное Путешествіе" имѣло успѣхъ; такой успѣхъ можетъ только огорчить человѣка. Кто хвалитъ насъ? юноши, непроникнутые пониманьемъ жизни, люди среднихъ лѣтъ, то есть филистеры, погрязшіе въ прозѣ, старики, полные старческихъ взглядовъ на искусство, женщины, вовсе не понимающія даже той простой истины, что человѣкъ всегда человѣкъ и стало быть всегда ошибается. Но истинный художникъ пройдетъ мимо вашего труда приговаривая: произведеніе дурное, бездарное, унижающее словесность.

Весь вашъ
Антонъ Бенелоквантовъ.

   P. S. Будьте увѣрены, любезнѣйшій господинъ Чернокнижниковъ, что все написанное здѣсь сказано болѣе для красоты слога. Если же вы сочините что нибудь новое въ родѣ вашего "Сантиментальнаго Путешествія", то приносите прямо ко мнѣ: я статью куплю, отпечатаю и даже займусь ся распродажею.

А. Б.

  

No 2, Нарва, 1850 года.

   Почтеннѣйшій, любезнѣйшій, неоцѣненный, новый и дорогой мой литературный собратъ Иванъ Александровичъ! (Откуда этотъ господинъ узналъ, что меня зовутъ Иваномъ Александрычемъ?)
   Виватъ, Иванъ Александровичъ! нашъ новый Пиго-Лебренъ. Иванъ Александровичъ! продолжайте вашъ такъ счастливо начатый трудъ! дайте намъ еще нѣсколько "Сантиментальныхъ Путешествій", подобныхъ первому, и посреди вашихъ успѣховъ не забывайте, что у васъ есть всегда другъ и защитникъ, вѣрный поборникъ истины, добрый, хотя по временамъ брюзгливый, старичишка Евсей Барнауловъ! Да нѣтъ! вы забудете о насъ: ныньче всѣ такъ скоро забываютъ своихъ учителей и предшественниковъ... Да и что Барнауловъ -- брюзга, ничтожный писака. Вѣдь еще мой покойный другъ Грибоѣдовъ сказалъ:
  
   Свѣжо преданіе, а вѣрится съ трудомъ...
  
   А хорошій былъ человѣкъ покойный Грибоѣдовъ! мы съ нимъ часто сходились, даже курили изъ одной трубки, которая хранится у меня (не вѣрящіе могутъ зайти ко мнѣ и ее поглядѣть). Одинъ разъ сидѣла насъ вечеркомъ маленькая компанія: я, Александръ Сергѣичъ Пушкинъ, покойный Николай Иванычъ Гнѣдичь, нашъ незабвенный исторіографъ Николай Михайлычъ Карамзинъ и остроумный Грибоѣдовъ. Какъ теперь помню, Пушкинъ говоритъ: "Читалъ я наши журналы: все въ нихъ такъ скучно и серьёзно,-- хотѣлось бы почитать чего нибудь веселенькаго, да нѣтъ ничего... напиши хоть ты Барнауловъ!"
   И вотъ теперь, черезъ столько лѣтъ, нашолся человѣкъ, который привелъ въ исполненіе мысль моего милаго пріятеля Александра Сергѣича! Продолжайте, Иванъ Александровичъ, продолжайте радовать насъ вашими успѣхами! Будутъ у васъ критики -- это все злые завистники; будутъ у васъ и враги -- у меня самого враговъ чрезвычайно много. Когда я пріѣду въ Петербургъ, познакомьте меня со Скакуновымъ, у котораго такое отличное знакомство; и вѣдь коротко зналъ его покойнаго батюшку и его на рукахъ носилъ, когда ему было шесть мѣсяцевъ. А ужь насчотъ враговъ будьте покойны: и вамъ скажу словечко нашего незабвеннаго баснописца:
  
   Завистники, на что ни взглянуть,
             Поднимутъ страшный лай;
   А ты Иванъ, своей дорогою ступай:
             Полаютъ да отстанутъ!
  
   Извините, что я говорю вамъ ты; но въ стихахъ, сами знаете, это употребляется.

Вѣрный и преданный вамъ сочленъ по литературѣ
Евсей Барнауловъ.

  

No 3.

Государь мой!

   Некогда мнѣ писать длинныхъ писемъ. Да и другія дѣла меня призываютъ. Посылаю вамъ выдержку изъ моего дневника. Изъ нея узнаете мои мысли о вашемъ сочиненіи

Дневникъ. 21 Августа.

   Дождь шолъ цѣлый день. Почиталъ кое-что о чехахъ. Потомъ взялись за Чернокнижникова. Жена все смѣялась: говоритъ, очень хорошо. А я ей на то: экая пустомеля! ничего не смыслишь. Все это вздоръ, униженіе литературы. Такіе разсказы есть литературное гаерство. Этого пустословія кончать не стоитъ. Прощайте.

Вашъ
Елисей Бердниковъ.

  
   Этими письмами, лучше всего доказывающими успѣхъ мой, заключаю я мое сочиненіе.
   Итакъ прощай, читатель! можетъ быть навсегда, можетъ быть, до свиданія. Желаю, чтобъ ты былъ счастливъ и также удачно обдѣлалъ свои дѣла къ новому году, какъ твой всегдашній доброжелатель Чернокнижниковъ.
  
   1850.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru