Дроз Гюстав
Яичница

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    L'Omelette.
    Текст издания: журнал "Русское Богатство", No 3, 1885.

   

ЯИЧНИЦА.

Разсказъ Густава Дроза 1).

(Изъ сборника разсказовъ "Между нами". (Entre nous). G. Droz. 45 изд. 1881 года).

   1) Дрозъ переводился часто по русски. Одинъ изъ первыхъ большихъ его романовъ "у Источника" былъ помѣщенъ въ 1871 году въ "Отечественныхъ Запискахъ", за нимъ послѣдовали другіе переводы. Но его небольшія вещи, превосходнѣйшія новеллы, лучшія изъ этого рода беллетристическихъ произведеній чуть-ли не всей европейской литературы, можетъ быть уступающія только Бретъ-Гартовскимъ, да Коппе,-- до сихъ поръ мало переводились.
   
   Дождь, казалось, наскучилъ самому себѣ, не прекращаясь съ самаго утра; теперь онъ превратился въ какой то густой туманъ въ родѣ того, что бываетъ вечеромъ въ лугахъ. Мы только что кончили обѣдать; нашъ маленькій сынишка, или "господинъ лялька", какъ мы его называли,-- заснувъ за десертомъ, былъ снова уложенъ въ свою "додо", т. е. кроватку, и мы оба, я и Луиза стояли у открытаго окна, тихо напѣвая и глядя прямо передъ собой.
   -- Не выйти-ли намъ изъ ковчега, папа Ной? сказала моя жена.
   -- Да радуги -- то я не вижу, родная!
   -- А мы выйдемъ -- она и появится.
   Луиза ушла въ другую комнату и черезъ минуту возвратилась въ капюшонѣ, въ высокихъ ботинкахъ и въ длинныхъ перчаткахъ. Она согнула мою руку, продѣла въ нее свою и оперлась на нее, но дѣйствительно оперлась, какъ слѣдуетъ и прижалась ко мнѣ, какъ въ тѣ хорошіе дни, когда, долго не видавшись, мы бывали опять вмѣстѣ.
   -- А! какъ я рада, что мы вышли! Чувствуешь ты, какой славный воздухъ? Я хочу идти, идти... А что если мы пойдемъ подальше? Еще совсѣмъ свѣтло".
   И, говоря это, она со смѣхомъ, толкала меня впередъ и дѣлала громадные шаги, стараясь идти въ ногу со мной.
   Мы дошли вдоль забора до угла и, повернувъ влѣво, вошли въ лѣсъ. Мы такъ его любили, этотъ нашъ лѣсъ! Въ эту минуту въ немъ было все тихо, влажно, мокро. Въ мохъ, напитанный водой, нога входила, какъ въ мокрую губку, и на каждомъ листочкѣ согнувшихся вѣтвей висѣла, чуть держась, прозрачная капля.
   -- Ты совсѣмъ измокнешь, дорогая моя, сказалъ я, останавливаясь.
   -- Ба!-- Я въ большихъ сапогахъ, "идемъ"!
   И мы продолжали нашу прогулку въ лѣсу, полномъ воды, какъ борода бога морей.
   Я былъ благодаренъ женѣ за то, что она отважилась идти гулять въ этотъ вечеръ. Нѣтъ ничего прекраснѣе влажнаго лѣса, особенно въ часъ заката солнца, когда все затихаетъ и успокаивается, когда вѣтеръ чуть дышетъ, дождь, уставъ падать, прячется въ облака, а птицы начинаютъ засыпать и стараются поскорѣе высохнуть, прижимаясь къ вѣткамъ. Мнѣ было очень хорошо. Есть особенная прелесть идти вдвоемъ, рука объ руку, подъ этими высокими зелеными сводами и чувствовать себя единственными живыми существами среди этой таинственной тишины. Ощущаешь этотъ сильный и особенный запахъ влажнаго лѣса; ударишь тростью въ толстый стволъ дуба -- раздастся какой-то звонкій и долгій гулъ, и летитъ онъ, повторяясь, отъ ствола къ стволу -- и ловишь его пока онъ не замретъ гдѣ то далеко -- далеко; а то вдругъ невольно остановишься при трескѣ сломившейся вѣтки и прислушиваешься къ тихому шопоту капель, падающихъ съ листа на листъ; грудь глубоко вдыхаетъ воздухъ освѣженный дождемъ, и, кажется, слушаешь нѣжную гармонію всѣхъ этихъ мягкихъ, неуловимыхъ тоновъ.
   Въ ясный день, когда солнце закатывается за горизонтомъ, все покрывается пурпуромъ и окрашивается, какъ лицо прекрасной дѣвушки, проходящей возлѣ большаго огня. Всѣ тоны оживаютъ, дѣлаются ярче, мать природа какъ бы трепещетъ въ волненіи; чувствуется, что въ продолженіи дня она много любила, много наслаждалась, много работала. Лѣсъ нагрѣтъ, и въ его листвѣ свѣтятся алмазы, рубины, изумруды, а на его покрытыхъ мхомъ стволахъ кое гдѣ блестятъ золотыя полосы, заставляя жмуриться. Это оркестръ со всѣми его эфектами, это богатая, яркая гармонія тоновъ, какъ дорогое колье, когда вдругъ откроешь футляръ, какъ соборъ, въ которомъ при звукѣ трубъ, вся толпа народа поетъ хоромъ: "Осанна"!
   Въ пасмурный день совсѣмъ иная прелесть: нѣтъ ликованія, нѣтъ тѣхъ шумныхъ звуковъ, мать природа отходитъ ко сну безъ барабановъ и трубъ съ влажными глазами, какъ-бы позѣвывая. Чувствуется въ подобный вечеръ какая-то тихая переливающаяся игра скрипокъ: кажется, что смычки тихо скользятъ по струнамъ, наигрывая печальныя мелодіи. Надо прислушаться, чтобъ уловить эти звуки, легкіе, какъ мечта; но тоны эти такъ мягки, ихъ гармонія такъ нѣжна, что страстнымъ поклонникамъ этой музыки глазъ трудно рѣшить, что лучше,-- оркестръ-ли трубъ или скрипокъ, лѣсъ-ли подъ своей сѣрой вуалью, и во всемъ сіяніи, съ золотыми переливами.
   Мы медленно шли подъ березами, какъ вдругъ дуновеніе легкаго вѣтерка пахнуло намъ въ лицо и, лаская, охватило вершины деревьевъ; листья зашелестьли и, встряхнувшись, осыпали насъ блестящими алмазными каплями.
   -- Ахъ, Боже мой! вскричала Луиза и остановилась; гадкій вѣтеръ! я вся мокрая!
   Ея платье слегка развѣвалось, и я видѣлъ двѣ маленькія мягкія ботинки, прижавшіяся одна къ другой и наполовину ушедшія въ траву.
   -- Мокрая, совсѣмъ мокрая! Мой капющонъ поднялся, и у меня цѣлые ручьи на шеѣ, цѣлая рѣка!
   -- Гдѣ же это, моя бѣдняжечка?
   -- Гдѣ? Я же тебѣ говорю на шеѣ, посрединѣ, вотъ здѣсь, въ ямочкѣ...
   Она посмотрѣла на меня, и мы оба разсмѣялись. Въ эту ямочку я ее цѣловалъ всегда; -- какъ ни молодъ человѣкъ, а на все являются свои привычки.
   Я вытеръ ея шею, поправилъ капюшонъ, и когда она почувствовала, что ея шея суха, то сказала, улыбаясь:
   -- "Ты милый".
   Кажется, я поцѣловалъ ее. Это привело ее въ еще лучшее настроеніе духа, и она пустилась въ припрыжку, черезъ верескъ, держась крѣпко за мою руку и увлекая меня.
   Черезъ минуту мы вошли въ высокій, вѣковой лѣсъ и среди торжественной его тишины, она принялась вдругъ напѣвать на мотивъ Марсельезы: z
   Идемъ-же гадкій муженекъ, Не любитъ онъ свою жену
   Совсѣ -- ѣмъ, нѣтъ, нѣтъ, Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ.
   Показывая свои хорошенькіе бѣлые зубки, сжимая нѣжно мою руку и дѣлая громадные шаги, она попѣвала это съ такимъ вызывающимъ коварнымъ личикомъ, что и я невольно принялся пѣть вмѣстѣ съ ней.
   Мы были дѣтьми, чувствовали это, и наслаждались, зная, какая драгоцѣнная вещь это чувство.
   Вдругъ мы остановились на краю глубокой и широкой ямы,-- была ли это зарытая каменоломня, или выгорь, я не знаю, но почва вдругъ круто обрывалась и обнажала громадные, извивающіеся, сплетающіеся корни деревьевъ, торчащіе кое гдѣ среди кустовъ ежевики.
   -- Ты не думаешь, что мы можемъ заблудиться въ лѣсу? проговорила Луиза, взглянувъ на меня.
   -- Да нѣтъ, малютка.
   -- А если мы заблудимся, что скажетъ завтра бѣдный Козликъ, онъ спитъ теперь такъ спокойно въ своей бѣленькой "додо". Ты не хочешь вернуться, отвѣчай: не хочешь?..
   -- Но до дома двадцать минутъ ходьбы, небольше.
   -- Да, да, всѣ путешественники, теряя дорогу въ лѣсахъ, всегда воображаютъ, что черезъ двадцать минутъ будутъ дома. Я не люблю этихъ гадкихъ проваловъ; тамъ между корнями, должно быть, пропасть разныхъ животныхъ.
   Она вздрогнула и нагнулась, какъ бы прислушиваясь.
   -- Тише,-- слышишь?.. Ты не слышишь глухихъ ударовъ? Тсс... вотъ... вотъ... глухо такъ, глухо! Въ это время въ лѣсу... чтобы это могло быть?.. Солнце заходитъ... а что, не лучше ли вернуться?
   Я прислушался, и въ самомъ дѣлѣ къ намъ доносился какой то отдаленный глухой стукъ, и я сейчасъ же догадался, въ чемъ дѣло. Я могъ бы ей сейчасъ же сказать, откуда этотъ стукъ, но мнѣ было такъ пріятно видѣть ее здѣсь, возлѣ меня, съ серьезнымъ выраженіемъ лица, съ наклоненной къ оврагу головкой, съ полуоткрытымъ ртомъ и съ вопросительнымъ взглядомъ, устремленнымъ въ мои глаза, такъ хорошо было чувствовать, какъ она вздрагивала у моей груди и прижималась ко мнѣ, что я не могъ подавить съ себѣ эгоизмъ и отвѣтилъ, не моргнувъ глазомъ:
   -- Да, дѣйствительно, это странно! Я слышу тоже глухіе удары... Пойдемъ, посмотримъ, что это... Это недалеко.
   -- Идти туда! Что ты? Жоржъ, дорогой мой!
   Она обвила меня своими руками и, подымаясь къ самымъ моимъ ушамъ, тихонько сказала:
   -- Мнѣ страшно; вернемся, я тебя прошу, вернемся.
   -- Какая ты трусиха! Ты не узнала развѣ ударовъ топора колольщиковъ, которые покупаютъ каждый годъ лѣсъ, предназначенный на срубъ?
   -- И ты думаешь меня этимъ успокоить, твоими колольщиками? Что они раскалываютъ эти колольщики?
   -- Они раскалываютъ большіе обрубки дуба на дощечки для бочекъ; вотъ и вся тайна!
   -- Ты это знаешь навѣрное? и
   -- Да, дорогая моя.
   И эти колольщики -- хорошіе люди?
   -- Очень хорошіе. Въ особенности эти, ихъ я хорошо знаю. Пойдемъ, посмотримъ на нихъ, тутъ всего пять минутъ ходьбы.
   Она рѣшилась идти со мной, хотя мнѣ пришлось почти тащить ее. И черезъ десять минутъ небольше, намъ представилась одна изъ самыхъ живописныхъ въ мірѣ картинъ: мы были передъ двумя или тремя хижинами, похожими на шалаши дикарей береговъ озера Онтаріо, какъ ихъ описываетъ Куперъ. Вообразите себѣ гору досокъ и стволовъ деревьевъ, гору черную, покрытую мохомъ, мрачную, и надъ ней бѣлую трубу, откуда подымалось и разстилалось подъ зелеными сводами облачко голубого дыма.
   Вокругъ этой лѣсной стоянки виднѣлись бревна, наваленныя возлѣ деревьевъ, кучи щепокъ, желтовато-красныя пирамиды досокъ, и на веревкѣ, протянутой отъ одного дуба къ другому, нѣсколько штукъ бѣлья, повѣшеннаго сохнуть. Вокругъ этихъ шалашей почва была утоптана, и передъ небольшой низкой дверью, дюжина куръ, въ плотной кучѣ, жадно бросалась на зерна, которыя имъ бросала старуха.
   -- Добрый вечеръ, барину и барынѣ! сказала эта добрая и благообразная на видъ, очень старая женщина, когда мы подошли. Ни хотите ли зайти погрѣться? Сегодня холодновато.
   Луиза смотрѣла на все это, какъ смотрятъ на удавшуюся декорацію въ театрѣ. Мы вошли.-- Внутренній видъ лачуги былъ не хуже эфектной внѣшности.
   Въ срединѣ этого шалаша неправильной формы, со множествомъ угловъ и закоулковъ, горѣлъ великолѣпный костеръ прямо на землѣ, и только четыре желѣзныя полосы поддерживали дрова и обозначали мѣсто очага. Пламя подымалось высоко къ крышѣ со множествомъ незадѣланныхъ отверстій, въ impluvium дома римлянъ, и черезъ широкое отверстіе въ громадной трубѣ, служащей и для выхода дыма и какъ окно шалаша, виднѣлось сѣрое небо и вѣтви девевьевъ; на угольяхъ костра стоялъ горшокъ съ чѣмъ-то кипящимъ, а въ разныхъ углахъ лачуги сверкали въ воздухѣ и со стукомъ ударяли въ дерево три топора въ рукахъ двухъ молодыхъ мущинъ и одного небольшаго роста старичка, со впалыми щеками кирпичнаго цвѣта. Это были отецъ, сынъ и зять; они жили вмѣстѣ круглый годъ, и лѣтомъ, и зимой, въ этомъ шалашѣ, служившемъ имъ мастерской, разрубали и раскалывали стволы дубовъ.
   Разъ въ недѣлю сынъ отправлялся въ деревню за провизіей, и это была единственная причина отлучекъ изъ лѣса. По воскресеньямъ вся семья играла въ кегли въ тѣни большихъ деревьевъ.
   Когда мы вошли, всѣ трое, кланяясь намъ, перестали одинъ за другимъ работать и отложили въ сторону свои громадные блестящіе топоры, нѣчто ужасное въ родѣ сѣкиры гильотины, съ маленькой ручкой, толстые, широкіе, громадные, хорошіе для рубки дуба, но зловѣщаго вида.
   Луиза придвинулась ко мнѣ на небольшой скамейкѣ, гдѣ мы усѣлись.
   -- Мы вамъ не помѣшали работать? сказалъ я старику.
   -- Благодарствуемъ, господинъ... ничего... мы собирались ужинать.
   Сынъ и зять старика спустили свои засученные рукава и придвинули на середину большой, самой первобытной работы столъ, состоящій изъ двухъ кое-какъ сбитыхъ досокъ на четырехъ еле отесанныхъ брускахъ. Пока они ставили на столъ небольшія, толстыя, синеватаго фарфора тарелки, старуха принесла огромную сковороду и бросила въ огонь охапку щенокъ.
   Среди этой суровой и дикой обстановки я засмотрѣлся на Луизу,-- такая она была изящная и нѣжная, такъ шли къ ней ея длинныя шведскія перчатки, ея маленькія высокія ботинки, кокетливо выглядывавшія изъ подъ высоко подобраннаго для прогулки платья! Она закрывалась отъ огня своими просвѣчивающими розовыми рученками и краемъ глаза наблюдала, слушая мой разговоръ съ дровосѣками, за масломъ на сковородкѣ, начинавшемъ уже шипѣть. Вдругъ она вскочила съ мѣста и, схвативъ ручку сковороды, которую держала старуха, воскликнула:
   -- Дайте, я вамъ помогу жарить яичницу, хотите?
   Старуха, добродушно улыбаясь, передала ей одной сковороду, и Луиза замерла въ позѣ рыбака, держащаго удилище въ моментъ, когда поплавокъ начинаетъ уже шевелиться. Огонь освѣщалъ ее всю, она не спускала глазъ съ шипящаго масла и, подъ тяжестью сковороды, наклонясь нѣсколько впередъ, крѣпко держала ее обѣими вытянутыми руками, кусая губу, должно быть, чтобъ придать себѣ больше силы.
   -- Это будетъ нѣсколько тяжеловато для ручекъ, барыня, замѣтилъ старикъ; я бьюсь объ закладъ, что ей приходится первый разъ въ жизни жарить яичницу въ шалашѣ дровосѣковъ, правда, молодая госпожа?
   Луиза утвердительно нагнула нѣсколько голову не отрывая ни на секунду глазъ отъ сковороды.
   -- Яицъ, яицъ сюда! вскричала она вдругъ съ такимъ выраженіемъ безпокойства, что мы всѣ громко захохотали.
   -- Гдѣ яйца? масло вздувается! скорѣе, а то я ни за что не отвѣчаю!
   Старуха била яйца съ одушевленіемъ.
   -- А зелени! вскрикнулъ хозяинъ.
   -- А сала и соли! вырвалось у мущинъ.
   И всѣ мы принялись за дѣло, рубили, рѣзали, искали, а Луиза покрикивала на насъ, стуча ногой въ землю и съ разгорѣвшимся личикомъ:
   -- Скорѣй, поторопитесь, ну, скорѣе-же!
   Наконецъ, что-то очень сильно зашумѣло на сковородѣ, и великая минута наступила. Мы всѣ стояли вокругъ огня, смотря съ безпокойствомъ на яичницу, каждый изъ насъ приложилъ свои руки къ дѣлу, и результатъ интересовалъ всѣхъ. Бабушка на колѣнахъ возлѣ громаднаго блюда приподнимала ножомъ края яичницы, принимающей уже золотистый оттѣнокъ.
   -- Ну, теперь вамъ, барыня, остается только опрокинуть сковороду на блюдо, сказала она.
   -- Этакимъ,-- быстрымъ поворотомъ, прибавилъ старикъ.
   -- Но не очень сильно! замѣтилъ сынъ.
   -- Ну, одинъ ударъ... разъ, малютка! сказалъ я въ свою очередь.
   -- Если вы мнѣ всѣ будете говорить...
   -- Скорѣе, барыня.
   -- Если вы всѣ вмѣстѣ будете говорить, я никогда не рѣшусь... Эта чертовски тяжелая сковорода!..
   -- Этакимъ быстрымъ поворотомъ.
   -- Ахъ! я не могу... Уже начинаетъ подгорать, ахъ! Господи!
   Отъ работы капюшонъ ея свалился. Она была розовенькая, какъ персикъ, глаза блестьли, и, проклиная судьбу, она со смѣхомъ вскрикивала въ волненіи. Наконецъ, великимъ усиліемъ сковорода всколыхнулась, и яичница скатилась, нѣсколько медленно, долженъ я добавить, на большое блюдо, протянутое старухой.
   Никогда еще яичница не выглядѣла такъ роскошно.
   -- Я думаю, ручки молоденькой госпожи порядкомъ таки устали, сказалъ старикъ, отрѣзывая широкіе ломти отъ большаго круглаго хлѣба.
   -- Нѣтъ, не особенно! отвѣчала жена, смѣясь отъ всего сердца; только мнѣ хочется попробовать моей... нашей яичницы.
   И мы усѣлись вокругъ стола противъ вполнѣ чистыхъ тарелокъ.-- На моей красовался даже нарисованный трехцвѣтный пѣтухъ.-- Отвѣдавъ яичницы и вина, мы отправились въ обратный путь домой, къ себѣ. Солнце зашло, и вся семья дровосѣковъ, выйдя изъ шалаша, пожелала намъ вслѣдъ доброй ночи и смотрѣла, какъ мы уходимъ.
   -- Не хотите ли, чтобы сынъ васъ проводилъ? закричала намъ старуха -- и шалашъ скрылся за деревьями.
   Начинало становиться сыро и темно подъ высокими деревьями, и мы понемногу пошли все скорѣе и скорѣе.
   -- Эти люди -- счастливы! сказала Луиза, отойдя немного; мы когда нибудь соберемся къ нимъ завтракать, хочешь? Мы положимъ Bébé въ одну изъ корзинъ на ослѣ, а въ другую большой паштетъ и вина получше... Ты не боишься сбиться съ дороги, Жоржъ?
   -- Нѣтъ, родная, не бойся.
   -- Большой паштетъ и вина получше... Что это тамъ такое?!.
   ,-- Ничего, пень, должно быть.
   -- Пень... пень... бормотала она. А сзади насъ, слышишь?!.
   -- Это вѣтеръ шумитъ листьями, или вѣтка упала, хрустнувъ.
   Счастливъ тотъ, кто вечеромъ, въ чащѣ лѣса, можетъ чувствовать себя также спокойно, какъ у своего камина.
   Не страшно въ лѣсу вечеромъ, нѣтъ, но эта тишина невольно волнуетъ. Такъ и всматриваешься вдаль, такъ и хочется разглядѣть, что это тамъ за неясныя очертанія предметовъ, появляющіяся и мѣняющіяся каждую секунду. Шаги какъ то особенно громко раздаются, что то ломается, хруститъ, скользитъ подъ ногами, а остановишься, и всѣ звуки кажутся какими то зловѣщими; жалобный вой собакъ на дальней фермѣ особенно глубоко проникаетъ въ душу, слышится хохотъ филина и еще какой то неясный, таинственный шумъ и гулъ, близкій и далекій. Что то странное охватываетъ и давить васъ. Когда бываешь одинъ, прибавляешь, насколько можно, шагу, а вдвоемъ прижимаешься поближе другъ къ другу и идешь подъ руку. Моя жена повисла на моей.
   -- Хочешь, сдѣлаемся дровосѣками? Мы построимъ себѣ красивенькій шалашъ, простенькій, но миленькій; у меня были бы занавѣси на окнахъ, коверъ, мое пьянино въ углу...
   Она говорила это тихимъ, едва слышнымъ голосомъ и по временамъ вздрагивала на моей рукѣ.
   -- Тебѣ бы скоро надоѣлъ твой шалашъ, моя дорогая!
   -- О, гадкій!
   И она прибавила, спустя минуту:
   -- Такъ ты думаешь, что я не люблю васъ, тебя и твоего сына? О, какъ, мои друзья, я васъ люблю... О, какъ!.. О, какъ!.. Постоянное счастье изо дня въ день не видно, его и не выскажешь; живешь такъ хорошо, что и не замѣчаешь, какъ живешь... Это какъ всякій день хлѣбъ за обѣдомъ и ужиномъ: какъ цѣнить его? а между тѣмъ, это сама жизнь... развѣ не такъ?
   -- По время отъ времени, когда взглянешь внутрь себя, когда, склонивъ голову на руки, хорошенько подумаешь, такъ и слышишь, какъ что то говоритъ тебѣ: -- Я неблагодарна, потому что я счастлива, и не цѣню, какъ слѣдуетъ тѣхъ, кто даетъ мнѣ это счастье. Или еще, когда кажется, что только мы и есть одни въ цѣломъ мірѣ и гуляешь рука объ руку... Вотъ, какъ теперь... вѣдь, ничего особеннаго не случилось... ну... а... я тебя люблю, жизнь моя, я люблю тебя!
   Она склонила голову на мою руку и крѣпко прижалась ко мнѣ.
   -- Господи! вырвалось у нея, еслибъ я тебя потеряла!
   Она говорила тихо, какъ говорятъ, когда боятся чего-нибудь. Ночь ли или лѣсъ напугали ее такъ, или то, что она сказала?
   -- Я сама часто думала, продолжала она, что я прощалась съ вами. Вы оба плакали, и я прижимала васъ къ себѣ такъ сильно, что мы, казалось, были какъ одинъ человѣкъ... Это кошмары, во снѣ, ты знаешь, но я не пеняю на это, благодаря имъ то я особенно хорошо узнала, что я и живу только вами, мои друзья... Что это хрустнуло... Ты не видишь, что то промелькнуло впереди насъ?!.
   Вмѣсто всякаго отвѣта я обнялъ ее и поцѣловалъ отъ всей души.
   И мы продолжали идти, но не могли уже говорить ни о чемъ, Время отъ времени она сжимала мою руку, останавливаясь и вскрикивая:
   -- Тссс... Слышишь... Нѣтъ... ничего... это я такъ.
   Наконецъ мы замѣтили сквозь деревья огонекъ, то появляющійся, то исчезающій за стволами дубовъ. Это была лампа, зажженная въ нашей гостиной въ ожиданіи насъ. Мы толкнули калитку забора -- и очутились дома. И время было -- мы совсѣмъ измокли.
   Я самъ принесъ большую охапку дровъ, и, когда огонь хорошо и ярко разгорѣлся, мы усѣлись передъ каминомъ. Она дрожала, бѣдненькая. Я снялъ ея ботинки и приблизилъ ножки къ самому огню, защищая ихъ получше отъ жары руками.
   -- Благодарю, другъ мой, благодарю, говорила она мнѣ, опираясь на мое плечо и смотрѣла на меня съ такой нѣжностью, что я чуть не заплакалъ.
   -- Что это ты тамъ мнѣ разсказывала, въ этомъ гадкомъ лѣсу, дорогая крошечка моя! сказалъ я ей, когда она согрѣлась и успокоилась.
   -- А ты все еще думаешь объ этомъ? Мнѣ было страшно, вотъ и все, а когда боишься невольно приходятъ въ голову разные ужасы.
   -- Мы сдѣлаемся дровосѣками, хорошо?
   И цѣлуя меня, она отвѣтила, разсмѣявшись:
   -- Пойдемъ спать, иди, мой дровосѣкъ!
   Это была наша послѣдняя прогулка вмѣстѣ, и потому-то я помню все такъ хорошо. Часто съ тѣхъ поръ я гулялъ въ этомъ-же лѣсу въ дождикъ, вечеромъ при закатѣ солнца, часто я бродилъ въ верескѣ, гдѣ мы проходили съ ней, и раздвигалъ рукой траву -- бѣдный безумецъ,-- желая отыскать исчезнувшіе давно слѣды ея ногъ, я останавливался на полянѣ подъ березами, заливавшаго васъ когда-то дождемъ, и мнѣ казалось, что я вижу въ тѣни ея волнующееся платье, казалось, слышу ея восклицанія, полныя испуга; и возвращаясь вечеромъ, я снова испытывалъ, переживалъ все Jto, что такъ неразрывно сплелось съ нею въ моихъ воспоминаніяхъ, ту-же тоску отъ воя собакъ, то же волненіе при трескѣ вѣтки, и даже тѣ самыя ощущенія вздрагиванія ея руки, того поцѣлуя, когда я обнялъ ее тогда здѣсь.
   Разъ какъ-то я зашелъ къ дровосѣкамъ, опять увидѣлъ этихъ славныхъ людей, дымный шалашъ, маленькую скамью, гдѣ мы сидѣли, и попросилъ напиться, чтобы посмотрѣть на стаканъ, къ которому прикасались ея губы.
   -- А молоденькая госпожа, что такъ хорошо готовить яичницу? Въ ея годы нечего спрашивать о здоровьи? обратилась ко мнѣ старуха.
   Она, должно быть, замѣтила, какъ слезы катились у меня изъ глазъ,-- и ничего больше не сказала. Я ушелъ поскорѣй.
   Такъ понемногу вездѣ, исключая моего сердца, гдѣ она одна, все, чѣмъ она была, исчезаетъ, темнѣетъ, уходитъ куда-то вдаль. Таковъ законъ жизни. но какъ это жестоко! Мой бѣдный ребенокъ, и онъ начинаетъ забывать ее и, когда я ему говорю -- я невольно часто спрашиваю его объ этомъ:
   Козликъ мой милый, помнишь ты, какъ дѣлала твоя мама то, или то,-- онъ мнѣ отвѣчаетъ: да; но я хорошо вижу, чувствую -- и какъ это больно,-- что онъ уже ничего не помнитъ.

"Русское Богатство", No 3, 1885

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru