Достоевский Михаил Михайлович
Дочка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повѣсть.
    Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", No 8, 1848.

  

ДОЧКА.
Повѣсть.

I.
Наемъ квартиры. Домикъ во Второй-Ротѣ.

   Неподалеку отъ Измайловскаго-Моста, по набережной Фонтанки, въ одинъ знойный іюльскій день, часу въ четвертомъ пополудни, шелъ господинъ уже далеко-немолодой, да и несовсѣмъ-старый, а тѣхъ почтенныхъ лѣтъ, о которыхъ старички, дышащіе на ладанъ, имѣютъ обыкновеніе говорить: "что это за лѣта? когда мы были въ такихъ лѣтахъ" и пр., а молодые люди съ самодовольной улыбкой отзываются: "да вамъ хоть бы жениться такъ въ ту жь пору, Петръ Ивановичъ, или Иванъ Петровичъ". Впрочемъ, господинъ, о которомъ идетъ рѣчь, мало заботился о лѣтахъ своихъ въ эту минуту, а бодро шелъ по раскаленнымъ плитамъ тротуара, волоча за собою спавшую съ одного плеча камлотовую шинель и постукивая съ нѣкоторою удалью о камень мѣднымъ наконечникомъ синяго каленкороваго зонта. Роста онъ былъ средняго, не толстъ, но вовсе не тонокъ, а такъ мужчина, что-называется, плотный. Изъ-подъ высокаго пуховаго картуза его съ длиннѣйшимъ козырькомъ курчавились короткіе, но вымокшіе отъ поту волосы. Не смотря на то, что господинъ въ камлотовой шинели то-и-дѣло обтиралъ лицо свое платкомъ и не переставалъ имъ обмахиваться, потъ ручьями катился по его почтенному лицу и, накопляясь въ ложбинкахъ рѣдкихъ, но довольно крупныхъ морщинъ, придавалъ ему видъ усталости и утомленія. Но бойкіе глаза, нѣсколько прищуренные болѣе по привычкѣ, нежели отъ солнца, блистали такою веселостью, такимъ задушевнымъ оптимизмомъ, что входили въ открытую вражду съ подмѣченнымъ нами выраженіемъ усталости. Господинъ въ камлотѣ шелъ не спѣша. Даже можно было подумать, смотря со стороны, какъ онъ частенько останавливался, приставлялъ зонтъ къ чугуннымъ периламъ набережной, вынималъ изъ кармана табакерку и, преспокойно нюхая табакъ, смотрѣлъ на высокіе, каменные домы -- можно было подумать, говорю я, что господинъ не шелъ, а такъ-себѣ прохлажался въ своей камлотовой шинели, еслибъ солнце не такъ пекло, что прохлаждаться могли развѣ только однѣ мухи, а ужь никакъ не существа, называемыя, въ отличіе отъ прочихъ животныхъ, смертными. Домы, на которые заглядывался прохлаждавшійся господинъ въ камлотѣ, были трех-этажные, четырех-этажные, желтые, бѣлые, а иногда и первобытнаго цвѣта, т. е. невыштукатуреные, а просто красно-кирпичные -- вообще все домы капитальные. Окна ихъ были во многихъ мѣстахъ, особенно въ мѣстахъ ближайшихъ къ крышѣ, испещрены бѣлыми ярлычками, наклѣенными на нихъ вѣроятно не для красы, потому-что при этомъ не соблюдалось ни какой симметріи. По-видимому, эти-то ярлычки и привлекали вниманіе почтеннаго пѣшехода. Потогонное солнце нисколько не мѣшало ему останавливаться предъ каждымъ изъ такихъ домовъ; прищуря глаза и закинувъ назадъ голову, онъ съ какою-то насмѣшливою строгостью поглядывалъ на верхи домовъ и, казалось, мысленно взвѣшивалъ ихъ удобства и неудобства. Видно было, что онъ выбиралъ, потому-что миновалъ уже нѣсколько домовъ, осмотрѣнныхъ имъ съ большою тщательностью. Разъ только замѣтилъ онъ, что, кромѣ домовъ, его безпокоитъ нѣчто постороннее, и какъ-будто инстинктивно взглянулъ на раскаленное небо, чистое и безоблачное въ серединѣ, но пѣнившееся легкими облаками вдали по окраинамъ. "А гроза-то будетъ", сказалъ онъ про себя, подобравъ съ выраженіемъ самодовольнаго лукавства губы, такъ-что онѣ сдѣлались вполовину тоньше обыкновеннаго: "двумя часами ошибся, а будетъ", и, понюхавъ кстати табаку, онъ снова началъ постукивать о плиты своимъ зонтомъ, да поглядывать на домы, выстроившіеся въ рядъ вдоль Фонтанки. Выбравъ наконецъ одинъ изъ нихъ, онъ перешелъ улицу, вошелъ въ пролетные ворота, бросилъ пытливый взглядъ на дворъ, дернулъ за ручку колокольчика и, нисколько не изъявляя нетерпѣнія, сталъ ждать что будетъ.
   Прошло минуты двѣ, а ничего еще не было.
   Онъ снова дернулъ за колокольчикъ и снова началъ ждать съ тѣмъ же спокойствіемъ, что и въ первый разъ.-- Только проворчалъ про себя:-- здѣсь все дворники, не то что во Второй-Ротѣ.
   Черезъ минуту выскочилъ откуда-то, будто изъ земли выросъ, встрепаный малый и бойко спросилъ:
   -- Вамъ кого надо?
   -- Ты дворникъ?
   -- Да вамъ кого-съ?
   -- Ты мнѣ, братецъ, сперва скажи: ты дворникъ или нѣтъ?
   Малый затрепеталъ, однакожъ бойко и скороговоркой отвѣтилъ:
   -- Старый дворникъ въ конторѣ, пашпортъ себѣ справляетъ. Тетка у него умерла, такъ онъ въ деревню уходитъ. Я на его мѣсто-съ.
   -- Квартиры есть...
   -- Десять комнатъ по контракту, перебилъ его невыслушавъ, взбалмошный парень...
   -- Самъ живи въ ней, братецъ...
   И господинъ сталъ выходить изъ воротъ, не изъявляя, впрочемъ, ни малѣйшей досады.
   -- Есть и поменьше-съ, въ двѣ комнаты есть, кричалъ ему въ догонку встрепаный малый...
   -- Въ двѣ комнаты? а есть ли...?
   -- Есть-съ.
   -- Что есть?
   Малый снова затрепеталъ и собрался-было исчислить все, что есть въ этой квартирѣ; но господинъ лишилъ его этого удовольствія.
   -- То-то, братецъ! ты сначала выслушай, а тамъ ужь и отвѣчай. Ни дать, ни взять Евграфъ Матвѣичъ, прибавилъ онъ съ улыбкою, смотря на оторопѣвшаго дворника.-- Есть ли кухня, погребъ и чердакъ? хотѣлъ спросить я.
   -- Все есть-съ.
   -- Покажи.
   -- А обождите маленько. Я къ управляющему сбѣгаю, у него ключи -- только онъ никакъ вышелъ...
   Услышавъ, что, кромѣ дворника, ему сулятъ еще и управляющаго, господинъ только махнулъ рукою и вышелъ изъ воротъ, несмотря на увѣщанія встрепанаго малаго обождать маленько. Но пошелъ онъ уже не по набережной, а по противоположной сторонѣ, которая въ этомъ мѣстѣ, къ великому дня него удовольствію, была въ тѣни. Пройдя нѣсколько домовъ, необратившихъ на себя его вниманія, онъ остановился наконецъ передъ воротами одного, дернулъ точно такъ же, какъ и прежде, за колокольчикъ и сталъ ждать что будетъ.
   Между-тѣмъ, въ воротахъ происходила сцена вотъ какого рода: стоялъ мужикъ въ красной рубахъ, съ бѣлымъ фартукомъ и съ рыжей бородкой, и отъ всей души забавлялся съ чернымъ псомъ, мохнатой наружности, поучая его такимъ штукамъ, какимъ можно учить развѣ однихъ только псовъ. Черный песъ стоялъ или лучше сказать сидѣлъ на заднихъ лапахъ и, облизываясь, зарился на рыжую, клинообразную бороду своего хозяина. Служи, жучка, приговаривалъ онъ:-- щей дамъ тебѣ, мошенникъ ты этакой!
   Видя, что на звонъ его никто не является, господинъ въ шинели дернулъ еще разъ за колокольчикъ и сталъ смотрѣть отъ нечего-дѣлать на мужика съ бородкой и на его собаку.-- Бьюсь объ закладъ, подумалъ онъ, что онъ-то и есть дворникъ, да лѣнь откликнуться! Мужикъ, съ своей стороны, тоже взглянулъ на него, поглядѣлъ, поглядѣлъ, но только ничего не подумалъ и снова обратился съ поучительною рѣчью къ черному псу.
   -- Да кто здѣсь дворникъ? ты что ли? спросилъ наконецъ господинъ рыжую бороду.
   Дворникъ, потому-что онъ точно былъ дворникъ, отвелъ глаза отъ жучки, усердно моргавшей и облизывавшейся, и устремилъ-было ихъ на господина въ камлотѣ; но, предчувствуя, что въ эту самую минуту жучка вмѣсто двухъ становится на всѣ свои четыре лапы, быстро оборотился къ послѣдней и, вмѣсто всякаго отвѣта, крикнулъ на свою собаку: "служить, разбойникъ, служить!"
   -- Ты дворникъ здѣсь? спросилъ господинъ нѣсколько-строже и теряя наконецъ терпѣніе.
   Дворникъ снова устремилъ на него взглядъ, защитивъ глаза свои какъ-будто отъ солнца, хотя солнце и не думало заглядывать въ ворота, и, посмотрѣвъ сомнительно на пожилаго господина, отвѣчалъ:
   -- Вы не къ Еремѣю ли Ильичу?
   Богъ-знаетъ почему могъ дворникъ заключить, что спрашивавшій его господинъ пришелъ къ Еремѣю Ильичу; однако онъ, казалось, былъ въ этомъ твердо увѣренъ, потому-что прибавилъ:
   -- Онъ вчера бумажникъ обронилъ, двѣ тысячи рублевъ денегъ въ немъ лежало. Во, какая оказія!
   Тутъ онъ нагнулся-было къ жучкѣ, но, увидѣвъ, что ея уже и слѣдъ простылъ, пришелъ въ неописанное изумленіе, выразившееся у него тѣмъ, что онъ снялъ шляпу и началъ почесывать въ затылкѣ.
   -- Эхъ ма! шельма, ты, шельма! собаки те ѣшь! проворна больно ты не кстати; я жь те доѣду! сказалъ онъ, покачивая голову, нѣсколько на распѣвъ и такимъ голосомъ, какимъ обыкновенно читаются нравственныя сентенціи. Потомъ онъ преспокойно направилъ шаги къ своей каморкѣ.
   -- Ей, любезный?- крикнулъ ему вслѣдъ господинъ въ камлотѣ, котораго впредь мы будемъ звать Савельемъ Ѳомичемъ и который все это время болѣе съ любопытствомъ, чѣмъ съ досадой слушалъ надзирательные монологи дворника.
   Дворникъ обернулся и, какъ-будто удивившись, что человѣкъ, которому онъ далъ такой положительный отвѣтъ, могъ еще о чемъ-нибудь его спрашивать, примолвилъ:
   -- Нешто вы не къ Ерем... да вамъ кого надо?
   -- Квартиры, комнаты въ двѣ, съ кухней, погребомъ и чердакомъ; есть?
   -- Есть, есть въ четвертомъ этажѣ, отвѣчалъ гораздо-привѣтливѣе дворникъ, снимая шляпу:-- пожалуйте! А я ефто изволилъ думать, что ваша милость къ Еремѣю Ильичу; надысь тоже къ нему приходилъ одинъ баринъ изъ чиновныхъ, продолжалъ дворникъ, шагая по лѣстницѣ и побрякивая ключами. Вотъ онъ здѣсь въ одиннадцатомъ нумерѣ проживаетъ, вчерась бумажникъ обронилъ, двѣ тысячи рублевъ денегъ, говоритъ, въ немъ лежало...
   Казалось, что потеря бумажника крѣпко занимала мыслящіе органы дворника, и что она еще надолго послужитъ ему тэмою для разговоровъ. Вообще, промышленный народъ любитъ говорить о пропажахъ, грошахъ и т. п. интересныхъ предметахъ. Иногда ѣдешь зимой на какомъ-нибудь ванькѣ и молчишь-себѣ цѣлую дорогу; вдругъ онъ, стегнувъ свою клячу, ни съ того ни съ другаго скажетъ: "а у насъ казаки стоятъ; къ одному казаку триста рублевъ денегъ отцы прислали, вотъ какъ!" и замолчитъ опять на всю дорогу.
   Комнаты были хорошенькія, чистенькія, и оклеены веселенькою бумажкою. Савелй Ѳомичъ, осмотрѣвъ ихъ, зашелъ въ кухню и тщательнѣйшимъ образомъ обревизовалъ плиту, взглянулъ даже въ духовую печку; но и плита и печка оказались въ исправности. Все это онъ дѣлалъ не спѣша, а методически и всякій разъ, когда ему что нравилось, кивалъ одобрительно головою. Изъ кухни онъ снова вошелъ въ комнаты, снова взглянулъ на нихъ своими прищуренными глазами и, открывъ окно, преспокойно сѣлъ на него, какъ-будто уже совсѣмъ переѣхалъ на квартиру, и сталъ смотрѣть на дворъ и на четыре ряда оконъ трехъ флигелей его.
   -- Домъ чиновника Полосатова? спросилъ онъ, обратившись къ дворнику.
   -- Полосатова. Нешто знать изволите?
   -- На ярлыкѣ прочелъ, братецъ. Много жильцовъ у васъ?
   -- Почитай всѣ фатеры заняты. Вчера тоже одну махонькую старушка какая-то наняла. Пять рублевъ задатку дала.
   -- Жильцы-то все народъ холостой, я думаю? спросилъ Савелій Ѳомичъ съ замѣтнымъ участіемъ.
   -- Жилъ одинъ и холостой, Перепадовъ Василій Андреичъ, коли знать изволите, да вотъ другой мѣсяцъ пошелъ, какъ утонулъ въ Невѣ, сердечный. И фатера все пустая стояла, да вчера, докладывалъ милости вашей, старушка наняла какая-то. Пять рублевъ задатку дала. Знать такъ ужь на роду ему написано!
   -- Такъ, стало, живутъ все семейные?
   -- Семейные.
   Это извѣстіе очень понравилось Савелью Ѳомичу, и онъ, немедленно приступивъ къ торгу, спросилъ дворника, что стоитъ квартира?
   Когда дворникъ объявилъ ему цѣну, Савелій Ѳомичъ подобралъ губы и раза три тихонько свиснулъ.
   -- Эхъ, цѣны-то здѣсь какія! сказалъ онъ наконецъ.-- Во Второй-Ротѣ дешевле.
   Дворникъ съ этимъ тутъ же согласился и даже замѣтилъ, что квартиры во Второй-Ротѣ вѣстимо дешевле будутъ, и что мѣсто на мѣсто не приходитъ.
   Но квартира такъ понравилась Савелью Ѳомичу, что онъ долго не торговался, а, по примѣру вчерашней старушки, далъ дворнику задаточекъ, и объявивъ ему, что онъ завтра переѣзжаетъ, сталъ давать ему надлежащія наставленія касательно мытья половъ, оконъ и пр.
   -- А здѣсь кто живетъ? спросилъ Савелій Ѳомичъ дворника, когда они вышли въ сѣни, указывая на дверь, противоположную двери нанятой имъ квартиры.
   -- Тутъ-то? А вѣдь докладывалъ милости вашей, что старушка вчерась наняла, тоже завтра перебираться станетъ, сказалъ дворникъ, какъ-будто удивившись его недогадливости.-- А внизу Еремѣй Ильичъ проживаетъ, нумеръ одиннадцатый.
   Еремѣи Ильичъ, со времени потери своего бумажника, принялъ въ понятіи дворника колосальные размѣры; въ этомъ ужь никакъ нельзя было долѣе сомнѣваться.
   Нанявъ такимъ образомъ квартиру, Савелій Ѳомичъ съ облегченнымъ сердцемъ и еще бодрѣе чѣмъ прежде подходилъ къ своей старой квартирѣ, которая, какъ уже, вѣроятно, догадался прозорливый читатель, существовала во Второй-Ротѣ Измайловскаго-Полка. Это былъ маленькій домикъ дикаго цвѣта, въ которомъ всего-на-все было три небольшія комнаты, да передняя четвертая. Дворъ былъ тоже маленькій, и на немъ, параллельно домику, въ которомъ помѣщался Савелій Ѳомичъ, весело смотрѣлъ на улицу своими тремя окнами другой домикъ, такой же маленькій, такой же дикенькій и низенкій, какъ и первый. Позади обоихъ домиковъ, принадлежавшихъ, какъ можно было сейчасъ же замѣтить, одному хозяину, потому-что у нихъ было все общее, тянулись погребки, клетушки, хлѣвъ и даже зеленѣлъ маленькій-маленькій садикъ. На дворѣ вѣчно кудахтали куры, да раздавались бойкіе голосёнки игравшихъ мальчишекъ, въ рубашонкахъ разныхъ цвѣтовъ и покроевъ, въ курточкахъ, въ шинелькахъ, въ кучерскихъ шляпахъ, картузахъ, и даже просто безъ шляпъ и картузовъ. Вмѣстѣ съ мальчуганами прыгали и рѣзвились обыкновенно двѣ или три дѣвочки въ косичкахъ съ бантиками, въ панталончикахъ и съ разорванными, полинявшими отъ солнца и болѣе уже негодными для маменьки зонтиками въ рукахъ. Все это съ давнихъ поръ веселило и радовало сердце Савелія Ѳомича, и когда онъ подходилъ къ своей квартиркѣ, ему стало вдругъ невыразимо-грустно при мысли, что вотъ, дескать, завтра, въ-слѣдствіе непредвидѣнныхъ обстоятельствъ, онъ долженъ будетъ покинуть свой отрадный уголокъ, въ которомъ протекли лучшіе дни его жизни, который видѣлъ его слезы и его радости и съ которымъ онъ не разставался въ-продолженіе семнадцати лѣтъ.
   Впрочемъ, предаваться долго безплодной грусти было вовсе не въ характерѣ Савелья Ѳомича. Онъ тряхнулъ своею посѣдѣлою головою, съ особеннымъ удареніемъ стукнулъ синимъ зонтикомъ о деревянный тротуаръ, и снова добродушная, уповательная улыбка озарила доброе, почтенное лицо его. Онъ даже рѣшился на одну продѣлку, доставлявшую въ прежнія времена ему необыкновенное удовольствіе, къ которой, впрочемъ, въ послѣднее время присоединялись нѣкоторые другіе виды. Недоходя нѣсколько шаговъ до своей квартиры, онъ сошелъ съ деревяннаго тротуара и сталъ около домиковъ подходить къ своимъ тремъ окнамъ, но такъ подходить, какъ-будто хотѣлъ кого-то подкараулить. Окна всѣ были открыты; первое съ той стороны, съ которой подходилъ Савелій Ѳомичъ, смотрѣло на свѣтъ Божій изъ его кабинета и не было занавѣшено. Другія два косились изъ маленькой залы и были занавѣшаны бѣлыми каленкоровыми сторами. "Ахъ, она плутъ дѣвка!" подумалъ Савелій Ѳомичъ и строго покачалъ головою.-- "Вѣчныя у ней проказы на умѣ. Правду, правду говоритъ мнѣ Ѳаддей Ѳаддеичъ". Тихонько отодвинулъ онъ стору -- въ залѣ было пусто, только въ другой комцатѣ подальше ему послышалось, будто кто шептался, и только изрѣдка сквозь этотъ шопотъ прорывался звонкій дѣвическій хохотъ. Савелій Ѳомичъ медленно поднялъ стору, просунулъ голову вмѣстѣ съ высокимъ картузомъ своимъ въ залу, такъ-что желѣзный прутъ, которымъ изстари тяготѣетъ къ землѣ всякая благоразумная стора, очутилась у него прямо на затылкѣ, и сталъ наблюдать, что у него дѣлается въ квартирѣ. Все было тихо. "Нѣтъ, это мнѣ послышалось", подумалъ онъ: "это Ѳекла въ кухнѣ жаритъ, такъ оно и шипитъ. И столъ накрытъ, все какъ слѣдуетъ. Славная она у меня хозяйка!"
   Въ-самомъ-дѣлѣ, посреди комнаты кокетливо стоялъ круглый столикъ, накрытый бѣлою скатертью на два прибора; съ одной стороны гордо возвышался графинъ съ водою, но бокамъ котораго блестѣли два стакана; съ другой красовались круглая стеклянная солонка, полная мелко-натолченой соли съ искусно-оттиснутою звѣздою на поверхности посредствомъ донышка граненой рюмки, и фарфоровая масляница въ образѣ утки съ розовыми крыльями. На самой серединѣ стола стоялъ такъ-называемый кабачокъ съ тремя графинчиками, наполненными разными жизненными эликсирами, противъ которыхъ могутъ развѣ возставать одни только гомеопаты -- водкою, уксусомъ и перцомъ и съ одной стеклянной горчичницой, тоже изобиловавшей, своего рода жизненной силой. Все это было разставлено на столѣ съ соблюденіемъ самой строгой симметріи и съ необыкновеннымъ разсчетомъ. Такъ, напримѣръ, на томъ мѣстѣ, гдѣ на скатерти была дырочка, поставленъ былъ графинъ, а утка стояла на небольшомъ пятнышкѣ въ пятакъ, такъ-что постороннему человѣку и въ голову бы не пришло подозрѣвать скатерть въ пятнѣ и дырочкѣ. Къ одному прибору было придвинуто мягкое вольтеровское кресло, а у другаго скромно стоялъ соломенный стулъ, выкрашенный подъ орѣховое дерево. Во всей комнатѣ царствовала чистота необыкновенная и удивительный порядокъ; мебель была расположена съ такимъ искусствомъ, что вовсе не замѣтно было, какъ изъ немногаго старались сдѣлать и точно сдѣлали многое и прямо бросалось въ глаза, что все это было дѣло рукъ женщины, и непремѣнно молоденькой женщины.
   Но ко всему этому Савелій Ѳомичъ уже давнымъ-давно привыкъ и въ эту минуту вовсе не восхищался кокетливымъ видомъ своей квартиры, а только прислушивался, что въ ней дѣлалось. Вдругъ зашумѣло платье, и въ залѣ очутилась, какъ-будто кто толкнулъ ее туда, стройная, бѣленькая блондинка съ вздернутымъ носикомъ, съ блестящими глазками и тучною, тучною золотистою косою. Увидѣвъ Савелія Ѳомича, она будто застыла на мѣстѣ, но на одну секунду только. Въ другую она была уже около него.
   -- Папочка! папочка! гдѣ вы это пропадали? говорила дѣвушка суетясь возлѣ него и снимая съ него картузъ:-- ахъ, какой вы, мокрый, папочка! настоящая мокрая курица! Вотъ я васъ выжму, погодите!
   И, хохоча, она стала жать его въ своихъ объятіяхъ такъ-что старику больно стало.
   -- Полно, Лиза, ты меня душишь; полно, цыпка, говорилъ весело старикъ.-- Дай-ка лучше мнѣ картузъ, цыпка, я вотъ прійду къ тебѣ; совсѣмъ уморился.
   -- Зачѣмъ обходить, папочка? полѣзайте въ окно!
   -- Поди ты, взбалмошная...
   -- А я вамъ картуза не дамъ...
   -- Эхъ, какъ она меня испугала-то! сказалъ веселый старикъ, собравшись вынуть изъ окна свою голову.-- Я и безъ картуза пойду...
   -- Нѣтъ, папочка, нѣтъ! я васъ не пушу; какъ хотите, а полѣзайте въ окно, сказала баловница, снова принимаясь душить отца.
   -- Папочка, милый папочка, голубчикъ папочка, душечка, сердечко мое! полѣзайте въ окно... Ну, если вы меня только любите... Вѣдь никто не увидитъ...
   И въ голосѣ ея было столько мольбы, какъ-будто дѣло шло о чемъ-нибудь чрезвычайно для нея важномъ.
   -- Не хотите? Такъ я васъ насильно втащу... сказала она рѣшительно и начала, выбиваясь ихъ силъ, тащить Савелья Ѳомича.
   -- Эка шалунья! экой вѣтеръ! говорилъ онъ, карабкаясь на окно:-- ну, погоди, погоди, я самъ влѣзу.
   Вмигъ онъ очутился въ комнатѣ и въ объятіяхъ помиравшей со смѣху Лизы.
   -- Ништо вамъ, папочка! говорила она: -- это вамъ за то, чтобъ вы впередъ не подсматривали за своей цыпкой.
   И она снова стала хохотать, какъ сумасшедшая.
   -- Цыпка ты этакая! проговорилъ, по-видимому, сердито старикъ, а на самомъ дѣлѣ съ безпредѣльною любовью.
   -- Ну, что жь вы стали посреди комнаты, папочка? что жь вы шинель-то не скидаете? Батюшки мои! и зонтикъ! сказала она, всплеснувъ руками.
   -- А что? чья правда? признайтесь, ну, признайтесь, папочка, чья правда? продолжала она, вдругъ переставъ хохотать и очень-серьёзно:-- говорила не будетъ грозы! Будетъ! будетъ! вотъ вамъ она и будетъ! ждите!
   Болтая такимъ-образомъ, она успѣла спять съ отца шинель, принять отъ него картузъ и зонтикъ -- все это развѣсить и поставить на подобающее мѣсто.
   -- Твоя, твоя правда, цыпка! отвѣчалъ ей Савелій Ѳомичъ, скидавая фракъ и въ одномъ жилетѣ садясь на диванъ. Ошибся, вижу самъ, что ошибся, цыпка!
   -- То-то же, папочка, не всегда вотъ и вы правду говорите.
   -- Фу, какъ умаялся! говорилъ старикъ, съ восторгомъ впивая въ себя комнатный воздухъ и въ нетерпѣніи закурить трубку, которую подносила ему уже Лиза.
   -- Гдѣ жь вы все это время пропадали, папочка?
   -- Ужь и не говори, цыпка! просто-таки весь измучился.
   -- Только прошу не сердиться; мы съ Ѳеклой не виноваты. Все подгорѣло и пересохло. Ботвинья...
   -- И ботвинья подгорѣла?
   -- Хуже, чѣмъ подгорѣла, папочка. Я попробовала -- теплая, въ ротъ нельзя взять. А пирогъ-то, папочка, какъ удался вѣдь, еслибъ вы знали! сказала Лиза голосомъ, въ которомъ выражалось неподдѣльное сожалѣніе.
   -- Что же съ нимъ случилось? спросилъ старикъ съ комическимъ участіемъ.
   -- Простылъ!
   -- О?
   -- Вамъ все смѣшно, папочка! Вы ужасно-безчувственный! сказала она надувшись и отворачиваясь отъ старика, неперестававшаго любоваться своей возлюбленной дочкой.
   -- А гдѣ же Ѳекла? что жь она не подаетъ обѣдать? Ея никакъ и дома нѣтъ?.. Цыпка, что жь, ты не отвѣчаешь, цыпка?
   -- Она, она сейчасъ пріидетъ, папочка!
   -- Такъ ея не было дома, какъ я вошелъ сюда? спросилъ Савелій Ѳомичъ, отдѣляясь отъ стѣнки дивана и такъ посмотрѣвъ на дочь, что та вся вспыхнула.
   -- Она только-что передъ вами вышла, папочка!..
   -- Признайся, Лиза началъ-было Савелій Ѳомичъ, да вдругъ и замолчалъ и только покачавъ головою прибавилъ: -- эхъ, цыпка, цыпка!
   -- Да чѣмъ же я виновата, папочка? Она говоритъ: мнѣ нужно къ столу огурцовъ; ну, и прекрасно, пойди, купи огурцовъ. Она и пошла, папочка...
   Но старикъ не сводилъ глазъ съ Лизы, а Лиза все болѣе и болѣе краснѣла, потому-что чувствовала, что ее подозрѣваютъ во лжи, между-тѣмъ, какъ она говорила правду. А впрочемъ, Богъ ее знаетъ! только она краснѣла.
   -- А Евграфъ Матвѣичъ давно пришелъ? спросилъ онъ ее ни съ того, ни съ другаго.
   -- Почему жь я знаю? Что мнѣ за дѣло до вашего Евграфа Матвѣича? отвѣчала она съ сердцемъ и совершенно обратившись къ окну.
   Но черезъ минуту она подошла къ старику и съ укоромъ сказала ему:
   -- Папочка! и вамъ это не стыдно? съ чего вы все это выдумываете?
   Этихъ двухъ словъ было достаточно, чтобъ обезоружить гнѣвъ старика. Онъ привлекъ ее къ себѣ и сталъ съ нѣжностью, какъ малаго ребенка, гладить по головкѣ.
   -- Вы безсовѣстный папочка, продолжала она, ободрившись:-- вы безчувственный. Вы меня нисколько не любите, папочка! Говорю вамъ: исправьтесь. Этакъ не можетъ продолжаться! Слышите ли, папочка? этакъ не можетъ продолжаться!
   Между-тѣмъ, подъ шумокъ въ комнатѣ суетилось уже третье существо, и миска съ ботвиньемъ давно уже старалась обратить на себя вниманіе отца съ дочерью.
   За обѣдомъ Савелій Ѳомичъ былъ озабоченъ и, какъ говорится, не въ духѣ. Онъ досадовалъ на себя за то, что изъявилъ дочери нѣкоторыя подозрѣнія, и, послѣ описанной мною сцены, ему уже казалось неловкимъ и неделикатнымъ объявить Лизѣ о томъ, что онъ нанялъ квартиру. Онъ нанялъ квартиру безъ ея вѣдома, по причинамъ, о которыхъ читатель узнаетъ въ свое время, и потому, во все продолженіе обѣда, большею частію молчалъ; за то Лиза болтала за двоихъ и, накладывая ему лучшіе куски на тарелку, не переставала разсказывать о всемъ, что дѣлала утромъ, что видѣла на дворѣ, кто изъ знакомыхъ проходилъ по улицѣ, однимъ словомъ, у ней на этотъ разъ, какъ и всегда, оказался неистощимый запасъ остроумія.
   -- Нѣтъ, ужь я лучше за чаемъ, когда встану, объявлю ей о квартирѣ, подумалъ старикъ и отправился всхрапнуть къ себѣ въ комнату!
  

II.
Шагъ назадъ.

   Между-тѣмъ, какъ Савелій Ѳомичъ предается послѣобѣденному сну, я хочу разсказать о причинахъ, побудившихъ его перемѣнить квартиру.
   Но для этого необходимо сказать, кто былъ Савелій Ѳомичъ, съ какими людьми водился Савелій Ѳомичъ, и какъ жилъ онъ.
   Въ томъ кружку, въ границахъ котораго безаппеляціонная судьба указала вращаться характеру, волѣ, душѣ, сердцу, наконецъ, всему Савелью Ѳомичу, вѣроятно, немного найдется людей сколько-нибудь на него похожихъ. Хотя люди и розно развиваются, но одни и тѣ же обстоятельства, одна и та же среда, въ которой имъ суждено всю жизнь свою двигаться, дѣйствовать, подводитъ наконецъ натуры ихъ подъ одинъ уровень и устроиваетъ для нихъ нѣсколько точекъ соприкосновенія, въ которыхъ они встрѣчаются другъ съ другомъ въ желаніяхъ, заботахъ, помышленіяхъ, надеждахъ. Это коньки, на которые искони садились и теперь садятся и всегда будутъ садиться страсти человѣческія и разъѣзжать на нихъ по всему бѣлому свѣту. Хотя Савелій Ѳомичъ былъ тоже, какъ и всѣ смертные, подверженъ обще-человѣческимъ слабостямъ, однако, въ-слѣдствіе неисповѣдимыхъ законовъ судьбы, онъ имѣлъ обыкновеніе кататься на конькахъ, нѣсколько-различныхъ отъ тѣхъ, на которыхъ катались люди его кружка. Онъ былъ, что называется, особнякъ-натура. Конечно, онъ развивался подъ тѣми же самыми условіями, какъ и его собратья по кружку, но въ томъ-то и сила, что натуры избранныя, натуры-особняки всегда выносятъ много своего на старость лѣтъ изъ юношескаго вихря, въ которомъ они вмѣстѣ съ другими прокружились и провертѣлись чуть-ли не цѣлыя полжизни. Между-тѣмъ, какъ другія, болѣе-обыкновенныя натуры, одарены, въ нѣкоторомъ отношеніи, завиднымъ свойствомъ отстаиваться послѣ своего броженія, оставлять на днѣ всѣ неудобныя для жизни и свѣта частицы и выставлять на показъ міру поверхность гладкую, но за то и одноцвѣтную, особняки-натуры, перебродившись, все-таки остаются нѣсколько-шаршавыми по-прежнему и всегда сохраняютъ нѣсколько своего прежняго колорита. Савелій Ѳомичъ, такъ же, какъ и большая часть грѣшныхъ, видѣлъ на своемъ вѣку разные виды, много людей насмотрѣлся и самъ себя людямъ показалъ. Такъ же, какъ и всѣмъ, и на его долю достались горе и радости, удачи и неудачи и такъ же, какъ и многимъ, пришлось и ему потереть много лямки. Который-то сынъ родителей болѣе, чѣмъ небогатыхъ, онъ получилъ образованіе весьма-недостаточное, даже просто не получилъ никакого образованія. Единственною его школою была практическая жизнь, изъ которой каждому человѣку даны отъ природы средства выработать для себя жизнь широкую, или узкую. На долю Савелія Ѳомича выпало первое. Съ раннихъ поръ пришлось ему жить своимъ собственнымъ умомъ, который, по несчастію, или по счастію, какъ кому больше нравится, былъ у него упрямый и крайне-неподдатливый. Никакого явленія, никакого общепринятаго факта не принималъ онъ на вѣру, а долго обдумывалъ, долго переворачивалъ его на всѣ стороны и каждую обозрѣвалъ особенно, прежде нежели соглашался съ нимъ или покорялся ему, какъ необходимости. Отъ-того у него подъ-старость накопилось много нажитыхъ правилъ, поколебать которыя было, если не невозможно, то по-крайней-мѣрѣ очень-трудно и на которыя, какъ на крѣпкіе контрфорсы, опиралось многосоставное зданіе его характера. Нельзя сказать, чтобъ всѣ эти правила были у него непогрѣшительно-вѣрны: между ними много проскользнуло парадоксовъ, но за то всѣ они были его собственные, нигдѣ не вычитаны, ни у кого не взяты на подержаніе и потомъ незаконнымъ образомъ себѣ присвоены, а крѣпко прочувствованы и нерѣдко выстраданы. Впрочемъ, и то правда, сама судьба ему много покровительствовала. Въ-отношеніи къ нему, она поступила, какъ сметливый минералогъ, который началъ-было дѣлать разныя разложенія и эксперименты надъ какимъ-нибудь рѣдкимъ самородкомъ, но которому, въ-продолженіе работы, пришлось до того залюбоваться своимъ сюжетомъ, что ему стало жаль его портить, и вотъ онъ бережно поставилъ его въ кабинетъ, какъ замѣчательную рѣдкость, и только изрѣдка любовь къ наукѣ заставляла его вновь приниматься за самородокъ, и опять ему становилось, жалко и опять онъ ставилъ его на прежнее мѣсто. Эта пощада со стороны судьбы, была, какъ и все, что дѣйствовало извнѣ на Савелія Ѳомича, для него не безплодна. Изъ нея онъ выработалъ для себя ровное, рѣдко-смущаемое спокойствіе духа, свѣтлый взглядъ на жизнь, и ту добродушную, частую улыбку, сквозь которую просвѣчивалъ разумъ, улыбку себѣ-на-умѣ, которая такъ нравится и, къ-несчастію, такъ рѣдка на свѣтѣ. Жизнь ему многаго стоила; но, разъ успокоившись на-счетъ жизни и ея явленій, согласившись съ одними и помирившись съ другими, Савелій Ѳомичъ, не смотря на свой нѣсколько-скептическій умъ, сталъ подъ старость большимъ оптимистомъ... Здѣсь не мѣшаетъ замѣтить, что люди преимущественно практическіе, для которыхъ жить значитъ дѣйствовать, дѣйствовать гдѣ бы то ни было и какъ бы то ни было, но только дѣйствовать и приносить пользу -- всѣ такіе люди всегда болѣе или менѣе оптимисты. И оптимистами они большею частію дѣлаются, а не родятся, и этимъ отличаются отъ тѣхъ мелкихъ натуръ, которыя, кажется, съ молокомъ кормилицы впиваютъ въ себя довольство и самодовольство. Впрочемъ, у Савелья Ѳомича оптимизмъ проявлялся большею частію въ рѣдкой терпимости и снисхожденіи, сквозь которыя, какъ сквозь магическія стекла, смотрѣлъ онъ, какъ кипѣла вокругъ него жизнь и какъ жили въ ней люди.
   Савелій Ѳомичъ женился рано и по любви на дѣвушкѣ очень-бѣдной. Самъ онъ тоже ничего не имѣлъ, кромѣ небольшаго жалованья, которое было совершенно въ пору его маленькому чину. Прогоревавъ года полтора съ своею молоденькою женою, успѣвъ разочароваться касательно романтической любви въ хижинѣ и семейнаго комфорта на два тощіе желудка, Савелій Ѳомичъ имѣлъ несчастіе вдругъ потерять жену свою, которую, однако, онъ не переставалъ любить, не взирая на всѣ эти бѣдствія. Она умерла въ родахъ, оставивъ послѣ себя живое напоминаніе въ образѣ Лизы, прекрикливаго и препискливаго ребенка. Но огорченному отцу эти качества нисколько не помѣшали души не слышать въ маленькой Лизѣ. Жениться въ другой разъ при тѣхъ же самыхъ обстоятельствахъ онъ не хотѣлъ: съ него и одного раза было довольно, хотя въ его широкой натурѣ оставалось еще довольно мѣста и для второй любви. И всю эту любовь, весь неостывшій жаръ сердца, всѣ надежды свои, всѣ задушевныя упованія, все, все онъ сосредоточилъ на кудрявой, бѣлокурой головкѣ своей возлюбленной дочки. Съ нею онъ одинъ перешелъ всѣ степени, какихъ требуетъ растущее человѣчество отъ взросшаго. Онъ былъ у ней и нянькою, и учителемъ, и наконецъ сталъ ея другомъ. Во всѣ эти степени, онъ, какъ характеръ прежде всего самостоятельный и человѣкъ мыслящій, внесъ такъ много своего, особеннаго, что и воспитаніе Лизы вышло какъ-будто особенное, нисколько-непохожее на воспитаніе другихъ ея сверстницъ.
   Рядомъ съ этими заботами и попеченіями шла служба. Савелій Ѳомичъ еще съ первыхъ лѣтъ лизина дѣтства сталъ крѣпко задумываться о будущей судьбѣ своей дочери; а такъ-какъ задуматься у него значило уже дѣйствовать, то на службу было обращено неутомимое вниманіе. И здѣсь даже онъ умѣлъ сохранить свою самостоятельность: все, за что ни принимался онъ, дѣлалъ какъ-то по-своему, не такъ, какъ другіе. Товарищи долгое время считали его чудакомъ, но наконецъ, видя, что чудакъ этотъ болѣе и болѣе выигрываетъ во мнѣніи всѣхъ и даже въ ихъ собственномъ, стали вообще отзываться о немъ, какъ о человѣкѣ благонамѣренномъ. Впрочемъ, до суда товарищей ему и дѣла не было. Не то, чтобы онъ не дорожилъ общимъ мнѣніемъ, но товарищи эти такъ часто около него смѣнялись новыми и онъ такъ мало ощущалъ нужды съ ними знакомиться, что вовсе пересталъ обращать на нихъ вниманіе. А наконецъ и всѣ какъ-то къ нему приглядѣлись и вовсе перестали о немъ безпокоиться; даже стали смотрѣть на него, какъ на лицо необходимое, безъ котораго могъ остановиться весь ходъ многосложной административной машины. Онъ видѣлъ, какъ одни лица смѣнялись другими, какъ сдавали и принимали свои должности начальники, онъ все это видѣлъ, но самъ оставался неизмѣннымъ, по-прежнему сидѣлъ на одномъ мѣстѣ, попрежнему неослабно занимался своею частію; только голова его изъ черной сдѣлалась сѣдою, и все болѣе и болѣе бѣлѣли его бакенбарты.
   Когда Лиза подросла и взяла въ свои нѣжныя руки бразды домашняго управленія, Савелій Ѳомичъ почувствовалъ, что для него насталъ рай на землѣ. И безъ того ограднымъ чувствомъ билось всякій разъ его сердце, когда, усталый и измученный послѣ утреннихъ трудовъ, онъ подходилъ къ дикому домику, гдѣ рѣзвилась его ненаглядная Лиза; а тутъ еще видѣть, какъ все въ этомъ домикѣ подъ руками ея принимало новый видъ, наслаждаться комфортомъ, какимъ можетъ окружить старика только любящее сердце дочери, и наконецъ любоваться этой дочерью, по цѣлымъ часамъ на нее заглядываться и, что всего важнѣе для такого человѣка, какъ Савелій Ѳомичъ, убѣждаться, что это милое созданіе его собственное созданіе! Есть отъ-чего быть счастливымъ; и точно: не было человѣка счастливѣе Савелья Ѳомича въ его скромномъ уголку во второй ротѣ. Это былъ ужь не серьёзный столоначальникъ, цѣлое утро просидѣвшій надъ различными бумагами, только кой-когда улыбнувшійся своею доброю улыбкою, нѣтъ -- тутъ онъ, былъ самъ ребенокъ, тутъ надъ нимъ, какъ надъ какимъ нибудь греческимъ богомъ, совершались разныя превращенія, которыя не могли войдти въ голову ни древнему Овидію, ни новѣйшимъ Овидіямъ, сидѣвшимъ около него въ департаментѣ и пописывавшимъ стихи на многіе очень-замѣчательные случаи.
   Итакъ, съ-тѣхъ-поръ, какъ подросла Лиза, жизнь Савелья Ѳомича потекла ровно и невозмущаемо-мирно. Вставалъ онъ рано и пилъ чай не спѣша, почитывая себѣ "Сѣверную Пчелу" или "Полицейскую Газету" "А вотъ, цыпка, новое изобрѣтеніе" говаривалъ онъ Лизѣ и прочитывалъ ей о новомъ изобрѣтеніи, или: "послушай-ка, цыпка, какъ тотъ-то разбранилъ такую-то статью или книгу", и тутъ же принимался читать ей изъ "Пчелы"... Потомъ онъ тоже не спѣша одѣвался, и тоже не спѣша шелъ въ должность. Отдохнувъ съ часикъ послѣ обѣда, онъ, если у него было дѣло, принимался за дѣло -- потому-что кромѣ служебныхъ занятій у него были еще частныя работы, приносившія ему порядочныя деньги -- а чаще всего и въ-особенности, когда стояла хорошая погода, онъ отправлялся гулять, оставляя занятія на вечеръ. Цыпка надѣвала шляпку и мантилью или тёплый салопъ, смотря по времени года; онъ бралъ трость, и они отправлялись или къ желѣзной дорогѣ, или куда-нибудь въ поле, а иногда и на Невскій. По воскресеньямъ и праздникамъ, они обыкновенно ѣздили куда-нибудь на дачу, въ сады послушать музыки -- вообще туда, гдѣ было помноголюднѣе. Савелій Ѳомичъ любилъ толпу, пестроту, говоръ и всегда говорилъ Лизѣ, что человѣкъ не созданъ для уединенной жизни и только портится въ ней. Вообще, когда Савелій Ѳомичъ начиналъ говорить что-нибудь нравоучительное, онъ начиналъ словомъ: "человѣкъ". Привычка ли, или такое начало ему просто нравилось, только слово это произносилъ онъ очень-часто и иногда просто, что-называется, à propos des bottes. Зимой для Лизы онъ возобновлялъ нѣкоторыя знакомства и абонировался на книги. Такимъ образомъ, время проводили они не скучно.
   Но если Савелій Ѳомичъ думалъ, что и всегда-то они будутъ жить вдвоемъ такъ же счастливо, какъ до-сихъ-поръ жили, то онъ не замедлилъ убѣдиться, что жестоко ошибался и сказалъ что-то очень вѣрное по этому поводу о "человѣкѣ", но что именно, того не припомню.
   Былъ у Савелья Ѳомича добрый товарищъ, старинный пріятель и вмѣстѣ съ тѣмъ человѣчекъ нужный, Ѳаддей Ѳаддеичъ Пряничковъ. Какъ люди взаимно и обоюдно-нужные, они иногда другъ друга посѣщали, и хотя разговоры ихъ обыкновенно оканчивались сильнымъ споромъ, и разставались они всегда почти-нѣсколько раздраженные одинъ на другаго, такъ-что каждый мысленно зарекался впередъ входить во всякій споръ другъ съ другомъ, однако при первомъ же свиданіи они опять наговаривались на какую-нибудь тэму, разговоръ становился крупнѣе, стулъ Ѳаддея Ѳаддеича подскакивалъ къ стулу Савелья Ѳомича, и споръ до того разгарался, что тотъ изъ нихъ, кто былъ у другаго гостемъ, брался за шляпу и уходилъ домой, утѣшая себя различными зареканіями. Ѳаддей Ѳаддеичъ былъ человѣкъ маленькій, а басилъ какъ-будто былъ въ сажень ростомъ, при чемъ густѣйшія брови играли не послѣднюю роль. Это была живая критика всѣхъ дѣйствій, предпріятій и вообще всей жизни Савелья Ѳомича. Но это нисколько не мѣшало имъ быть добрыми пріятелями и помогать другъ другу словомъ и дѣломъ.
   За недѣлю или за полторы до того времени, какъ Савелью Ѳомичу вздумалось перемѣнить квартиру, зашелъ къ нему Пряничковъ. День былъ прекрасный; солнце длинными лучами разгуливало по комнатамъ, а Лиза съ другомъ своимъ Машей сидѣла у открытаго окна и о чемъ-то шепталась съ нею. Ѳаддей Ѳаддеичъ предложилъ Савелью Ѳомичу "пройдтись по свѣжему воздуху", какъ самъ онъ выражался, и оба пріятеля, оставивъ молодыхъ дѣвушекъ шептаться на свободѣ, вышли со двора и пошли "по воздуху".
   Всю дорогу Ѳаддей Ѳаддеичъ былъ очень-любезенъ, и потому разговоръ какъ-то не клеился. Завелось-было у нихъ что-то по поводу желѣзной дороги, да такъ и затихло и, по странному чуду, желѣзная дорога скоро превратилась въ ихъ разговорѣ въ воспитаніе, а воспитаніе въ свою очередь преобразилось въ любовь.
   -- Вѣдь вотъ, Савелій Ѳомичъ, говорилъ Пряничковъ, насупивъ брови:-- ты теперь жуируешь, а о нужнѣйшемъ-то и не подумаешь.
   -- О чемъ же, на-примѣръ, Ѳаддей Ѳаддеичъ? спросилъ Савелій Ѳомичъ, сильно начавшій подозрѣвать своего друга въ покушеніи заспорить, или критиковать.
   -- Да хоть бы о дочкѣ?
   -- Что же о ней думать, Ѳаддей Ѳаддеичъ?
   -- Извини меня, Савелій Ѳомичъ, а я тебѣ удивляюсь, я тебѣ просто удивляюсь. Съ нѣкотораго времени ты сталъ непростительно безпеченъ. Я тебѣ это говорю не въ укоръ, а по-дружески.
   -- Ну, что же дальше? отвѣчалъ ему съ своею улыбкою Савелій Ѳомичъ.
   -- Что же дальше! А позволь спросить, сколько лѣтъ дочкѣ? Я не въ укоръ тебѣ это говорю, ты пойми, и Ѳаддей Ѳаддеичъ пронзительно посмотрѣлъ на своего друга.
   -- Скоро семнадцать.
   -- Семнадцать лѣтъ! Семнадцать лѣтъ, говорилъ Ѳаддей Ѳаддеичъ такимъ тономъ и съ такимъ удареніемъ на "семнадцать", какъ-будто въ этомъ числѣ заключалось нѣчто зловѣщее для всей вселенной:-- и онъ еще спрашиваетъ что дальше? А вотъ, погоди; что будетъ дальше, тебѣ скажетъ не Ѳаддей Ѳаддеичъ, а Вальтеръ Скоттъ, который изъ рукъ не выходить у Лизаветы Савельевны. Тогда ты и увидишь, что будетъ дальше...
   -- Ну, чего не знаешь, о томъ ты и не говори, Ѳаддей Ѳаддеичъ! это неосновательно. Вальтера Скотта ты не читалъ, самъ ты этимъ хвастаешься, такъ нечего и упоминать о Вальтерѣ Скоттѣ...
   -- А ну его Вальтера Скотта! есть когда мнѣ романы читать...
   И семнадцать лѣтъ Лизаветы Савельевны чрезвычайно рисковали превратиться въ Вальтера Скотта, а разговоръ кончиться литературною распрей, еслибъ Ѳаддей Ѳаддеичъ, посредствомъ крутаго поворота, не навелъ разговора на прежнюю тэму и не сталъ наиубѣдительнѣйшимъ образомъ доказывать Савелью Ѳомичу, что время ему подумать о дочкѣ, т. е. пристроить дочку. Доводы свои онъ даже подкрѣпилъ примѣрами изъ древней исторіи, которую онъ очень любилъ и ставилъ несравненно-выше всякой литературы, потому, дескать, что это наука, а не пустячки какіе-нибудь, не сказка, ради празднословія написанная. По всему видно было, что Савелью Ѳомичу разговоръ этотъ не нравился и тяготилъ его. Заложивъ за спину руки и волоча за собою трость, онъ молча слушалъ своего друга и иногда только останавливался, чтобъ вынуть изъ кармана табакерку и понюхать табаку.
   -- Рано еще объ этомъ думать, сказалъ онъ наконецъ отрывисто;-- Лиза еще ребенокъ.
   -- Вотъ, вотъ! они и все-то такъ, отцы-то! Мнѣ что? Я, слава Богу, холостякъ; у меня нѣтъ дочери на шеѣ (я это тебѣ не въ укоръ говорю, ты пойми меня), а еслибъ и была, я не сказалъ бы что рано объ этомъ думать. Эхъ, Савелій Ѳомичъ, Савелій Ѳомичъ, сгубитъ насъ съ тобой самонадѣянность...
   -- Рано, рано, Ѳаддей Ѳаддеичъ, рано! отвѣчалъ Савелій Ѳомичъ съ видомъ человѣка, который скорѣе самъ съ собою разговариваетъ, чѣмъ кому нибудь-отвѣчаетъ.
   -- Ну, смотри, Савелій Ѳомичъ, замѣтилъ съ притворнымъ спокойствіемъ Ѳаддей Ѳаддеичъ:-- какъ бы твое рано не свело на поздно. Я лучше тебя знаю женщинъ и не въ укоръ тебѣ это говорю. Мнѣ что? я холостякъ... Смотри, чтобъ только она прежде тебя о себѣ не подумала, да себя не пристроила!
   -- Кто она? спросилъ вдругъ Савелій Ѳомичъ, остановившись какъ вкопанный...
   -- Извѣстно кто? О комъ мы говоримъ?
   -- Лиза? нѣтъ, ужь прошу меня извинить, Ѳаддей Ѳаддеевичъ, отвѣчалъ Савелій Ѳомичъ, сорвавшись съ мѣста и такъ зашагавъ, что Ѳаддей Ѳаддеевичъ едва поспѣвалъ за нимъ:-- ужь вы меня извините, Ѳаддей Ѳаддеичъ, а я вамъ доложу, что моя Лиза этого не сдѣлаетъ, что она совсѣмъ не такъ воспитана, что я ея лучшій другъ, что если она кого полюбитъ, такъ первая пріидетъ ко мнѣ и скажетъ: "папочка, я люблю такого-то". Вотъ что сдѣлаетъ моя Лиза, Ѳаддей Ѳаддеевичъ.
   -- Напрасно вы горячитесь, Савеліи Ѳомичъ; вы поймите меня, я не въ укоръ вамъ это говорю...
   Но вмѣсто реплики въ возвышающемся тонѣ, Савелій Ѳомичъ, къ крайнему удивленію Ѳаддея Ѳаддеевича, остановился и, взявъ его за руку, сказалъ:
   -- Послушай, Ѳаддей Ѳаддеевичъ! перемѣнимъ матерію. Разговоръ этотъ тяготитъ меня, Ѳаддей Ѳаддеевичъ. Послѣ, въ другое время, коли хочешь, мы объ этомъ поговоримъ съ тобою, но не теперь, ради Бога, не теперь. Я знаю, что ты это все по дружбѣ и благодарю тебя... но перемѣнимъ матерію.
   Рослѣ этого, разговоръ уже вовсе не клеился, и оба пріятеля молча продолжали прогулку, до-тѣхъ-поръ, пока имъ не встрѣтился Евграфъ Матвѣевничъ, молодой человѣкъ, служившій съ ними въ одномъ вѣдомствѣ и подъ начальствомъ Савелья Ѳомича. Онъ почтительно поклонился обоимъ пріятелямъ и пошелъ своею дорогою.
   -- Это Братцевъ, кажется? спросилъ Пряничковъ.
   -- Братцевъ, отвѣчалъ Савелій Ѳомичъ.
   -- Вѣдь онъ, кажется, живетъ на одномъ дворѣ съ вами, въ другомъ флигелѣ?
   -- Да... живетъ.
   -- Бываетъ у васъ?
   -- Бы...ва...етъ.
   Савелій Ѳомичъ хотѣлъ-было что-то прибавить и въ свою очередь спросить Ѳаддея Ѳаддеевича, да такъ и не спросилъ. Что же касается до Пряничкова, то всѣ эти вопросы онъ дѣлалъ какъ-то сухо и совершенно-равнодушно, что, повидимому, произвело сильное впечатлѣніе на Савелія Ѳомича: онъ совершенно замолкъ и только по-временамъ искоса взглядывалъ на своего друга, какъ-бы желая застать въ-расплохъ черты лица его и вычитать изъ нихъ или тайную мысль, или двусмысленную улыбку. Но Ѳаддей Ѳаддеевичъ былъ непроницаемъ и на обратномъ пути толковалъ все о предметахъ пустыхъ, невызывающихъ ни на споръ, ни на размышленіе.
   Когда они вошли въ калитку дикаго домика, то увидали, что Лиза и Маша стояли на крыльцѣ, опершись одна на другую, какъ обыкновенно опираются хорошенькія дѣвушки, т. е. преграціознѣйшимъ образомъ, а Евграфъ Матвѣевичъ имъ что-то разсказывалъ, вѣроятно, очень-веселое, потому-что дѣвушки отъ души хохотали.
   Савелій Ѳомичъ нахмурился и бросилъ бѣглый взглядъ на Ѳаддея Ѳаддеевича съ тайнымъ желаніемъ, чтобъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ ослѣпъ на эту минуту.
   -- Ну, слава Богу, папочка, вы наконецъ приходите! Два раза самоваръ ставимъ!
   Евграфъ Матвѣевичъ снова поклонился обоимъ друзьямъ и, подошелъ къ Савелью Ѳомичу, почелъ долгомъ освѣдомиться, какъ провели они вечеръ.
   -- Очень-хорошо-съ, благодарю васъ, съ замѣтною сухостью отвѣчалъ ему Савелій Ѳомичъ.
   -- Пойдемъ-те же чай пить! чай пить! звала Лиза:-- Евграфъ Матвѣичъ, приходите и вы!
   Евграфъ Матвѣевичъ почелъ необходимостью взглянуть на Савелья Ѳомича, но, замѣтивъ, что тотъ быстро отвернулся и началъ о чемъ-то толковать съ Ѳаддеемъ Ѳаддеевичемъ, почелъ обязанностью отказаться.
   За чаемъ, Савелій Ѳомичъ пытался нѣсколько разъ заговаривать и шутить съ крестницей своей, Машей, пребойкой брюнеткой, но шутки ему не удавались, а тутъ еще Лиза, подавая ему трубку, сказала, и хоть бы тихонько сказала, а то вслухъ:
   -- Я на васъ сердита, папочка!
   -- За что, цыпка?
   -- Зачѣмъ вы не пригласили пить чай Евграфа Матвѣича? Вы слышали, что я звала его. Ужь не отпирайтесь, папочка, я на васъ смотрѣла, вы слышали! Какая же я послѣ этого хозяйка? Не правда ли, Маша?
   И дѣвушки стали хихикать и шептаться.
   -- Такъ пошли за нимъ, Лиза, когда тебѣ ужь такъ... сказалъ вдругъ Савелій Ѳомичъ.
   -- Ѳекла, Ѳекла, закричала Лиза: -- поди сюда, сходи къ Евграфу Матвѣичу, скажи: баринъ приказали кланяться, приказали просить ихъ на чашку чаю.
   -- Не надо, строго сказалъ Савелій Ѳомичъ, искоса бросивъ взглядъ на Ѳаддея Ѳаддеевича и желая ему на эту минуту оглохнуть.
   Лиза съ удивленіемъ взглянула на отца и промолчала. Нѣтъ ничего несноснѣе для посторонняго человѣка, какъ быть свидѣтелемъ какой-нибудь домашней сцены. Разговоръ вдругъ прекращается, и всѣмъ становится какъ-то странно-неловко. Такъ и теперь случилось. Всѣ вдругъ какъ-то притихли и начали убѣждаться, что руки и глаза иногда бываютъ вещами вовсе-безполезными, потому-что рѣшительно не куда съ ними дѣваться. Чайный столикъ, за нѣсколько минутъ веселый и хохотливый, казалось, чего-то испугался и онѣмѣлъ; даже брюнетка Маша, у которой не въ крови было минуту посидѣть спокойно, даже и та притихла и отъ нечего-дѣлать прилежно ощипывала бахраму у своего чернаго тафтянаго шарфа. Только одинъ самоваръ, незнавшій никакихъ приличій, весьма-неблаговоспитанно шумѣлъ, выходилъ изъ себя и бурлилъ на всю комнату, такъ-что Лиза принуждена была накрыть ему голову крышкой.
   Когда Ѳаддей Ѳаддеевичъ ушелъ, Лиза подошла къ отцу, и, положивъ ему на плечо обѣ руки, сказала:
   -- Папочка! что вы ныньче такой сердитый? что съ вами?
   -- Такъ, цыпка; голова болитъ что-то... Ты не сердись, смотри, цыпка! прибавилъ онъ, погладивъ ее по головкѣ.
   -- Ужь вѣрно опять что-нибудь Ѳаддей Ѳаддепчъ! говорила она, постукивая кулакомъ по столу.-- Ужь это такой спорщикъ, такой спорщикъ, что не приведи Богъ. И охота вамъ съ нимъ спорить, папочка!.. Вѣрно опять о Вальтерѣ Скоттѣ?
   -- Да, о Вальтерѣ Скоттѣ!..
   Тѣмъ разговоръ и кончился, а вмѣстѣ съ нимъ кончился и этотъ достопамятный въ жизни Савелья Ѳо.мича вечеръ. Но съ-этихъ-поръ онъ началъ избѣгать всякой встрѣчи и всякаго разговора съ Ѳаддеемъ Ѳаддеевичемъ. Изъ должности норовилъ онъ уйдти или раньше его, или позже, и вообще въ-продолженіе нѣсколькихъ дней былъ постоянно погруженъ въ самого-себя. Съ Евграфомъ Матвѣевичемъ онъ совершенно перемѣнилъ обращеніе: вмѣсто прежнихъ безобидныхъ отеческихъ побранокъ, сопровождаемыхъ добродушною улыбкою за опрометчивость, молодой человѣкъ подвергся сухо-вѣжливымъ замѣчаніямъ, а иногда и безотвѣтнымъ пожатіямъ плечъ. Савелій Ѳомичъ сталъ чаще останавливать на немъ свои взоры -- разумѣется, когда тотъ былъ занятъ и не могъ этого замѣтить, тщательно изучалъ его лицо, одежду, и когда видѣлъ на немъ новую жилетку или новые панталоны, то, казалось, приписывалъ имъ особенное значеніе. "Это все, чтобъ очаровать ее, вскружить ей голову" думалъ онъ, и брови добродушнаго старика хмурились, и перо его съ-сердцовъ такъ расчеркивалось, что я или у выходили у него съ невиданными доселѣ хвостами. Не замедлилъ онъ также распорядиться, чтобъ Евграфъ Матвѣевичъ выходилъ всегда нѣсколько-позже его изъ должности, и потому къ концу засѣданія давалъ ему всегда какое-нибудь порученіе. Такое обращеніе очень печалило бѣднаго молодаго человѣка; онъ удвоилъ усердіе и удесятерилъ вниманіе къ своему измѣнившемуся начальнику, что еще болѣе выводило изъ терпѣнія послѣдняго. "Это все, чтобъ меня задобрить, отвести глаза" думалъ онъ, и немилосердо-сухо отвѣчалъ на всѣ его забѣги.
   Лиза тоже не замедлила убѣдиться, что ея добрѣйшій папочка вовсе испортился и сталъ за ней подсматривать. Она обидѣлась, день или два ходила съ надутыми губками и съ тайнымъ желаніемъ въ сердцѣ проучить своего папочку; потомъ не выдержала, просвѣтлѣла, въ свою очередь стала наблюдать за папочкой, и догадалась ли она въ чемъ дѣло, или по какой-нибудь другой, извѣстной ей причинѣ, только всякій разъ, какъ рѣчь заходила объ Евграфѣ Матвѣевичѣ, краснѣла, мѣшалась, отворачивала голову и спѣшила чѣмъ-нибудь заняться. "Нѣтъ сомнѣнія, она его любитъ" думалъ Савелій Ѳомичъ -- и имъ обоимъ хотѣлось объясниться; но когда доходило до объясненія, когда стоило только произнести одно какое-нибудь маленькое словечко, и изъ него вышло бы непремѣнно объясненіе, словечко это не произносилось: у Лизы слишкомъ-сильно стучало для этого сердце, а Савелій Ѳомичъ, не подозрѣвая, что она могла замѣтить какую-нибудь въ немъ перемѣну, не хотѣлъ открывать ей своихъ опасеній, которыя могли быть неосновательны и въ такомъ случаѣ были бы навѣрно оскорбительны для Лизы. Такимъ-образомъ они оба молчали. Только Савелій Ѳомичъ сталъ еще ласковѣе къ своей ненаглядной Лизѣ, какъ-будто боялся, что вотъ ее возьмутъ да и вырвутъ у него изъ глазъ и изъ сердца, а тогда ему хоть умирать, такъ въ ту жь пору.
   Но не въ характерѣ Савелья Ѳомича было долго носиться съ одною и тою же мыслію. Поносивъ ее въ сердцѣ и въ головѣ дня три, на четвертый онъ рѣшился на нѣчто такое, что, по его мнѣнію, могло разомъ покончить всѣ его недоумѣнія. Но чтобъ ничто не мѣшало ему дѣйствовать, и по пословицѣ "береженаго Богъ бережетъ", онъ заблагоразсудилъ перемѣнить квартиру. "Увезу ее подальше отъ грѣха" думалъ онъ: "головка она у меня пылкая -- молодые люди ныньче такъ безнравственны... Оно не то, что безнравственны" подхватилъ онъ, спохватившись, что говоритъ противъ своихъ убѣжденій... "Эхъ, эгоизмъ-то, эгоизмъ-то!" продолжалъ онъ- съ сердцемъ: "тебѣ жутко, и вотъ, противъ себя ты говорить начинаешь, противъ того, что вчера еще почиталъ истиною... вотъ гдѣ безнравствепносгь-то! Въ измѣнчивости низкой сообразно съ обстоятельствами, во флюгерствѣ проклятомъ, а не въ томъ, что молодой человѣкъ любитъ дѣвочку, да хочетъ ей понравиться... А квартиру-то все-таки перемѣню."
   Квартира нанята. Да позволитъ же мнѣ читатель снова взяться за прерванную нить разсказа и да проститъ онъ это отступленіе.
  

III.
Переѣздъ.

   Савелій Ѳомичъ открылъ глаза, зѣвнулъ, потянулся и посмотрѣлъ на стѣнные часы, висѣвшіе у него прямо передъ глазами. Часовая стрѣлка подкрадывалась къ семи. На лицѣ Савелья Ѳомича отразилось довольство, ощущаемое обыкновенно человѣкомъ, когда, всхрапнувъ часика полтора послѣ обѣда, онъ только начинаетъ разгуливаться, и отсутствовавшее сознаніе возбуждается въ немъ какимъ-нибудь первымъ пріятнымъ предметомъ, поражающимъ дѣйствующую еще фантазію. Мысль не успѣла еще озарить умъ, человѣкъ не успѣлъ отрезвиться, и дѣйствительность еще не докучаетъ ему своими требованіями. Такимъ пріятнымъ предметомъ, разбудившимъ сознаніе Савелья Ѳомича, былъ свѣтъ отъ западавшаго солнца, фонтаномъ бившій въ окна его кабинета. Широкій лучъ огромною треугольною полосою простирался прямо передъ его глазами поперегъ всей комнаты, и въ немъ играли, волновались и переливались золотистою пылью, казалось, всѣ атомы трехъ скромныхъ комнатъ дикенькаго домика.
   Но довольство, оживившее открытое лицо старика, быстро смѣнилось выраженіемъ не то заботы; не то досады. Онъ вспомнилъ о новой квартирѣ и о томъ, что ему еще предстоитъ щекотливый и нѣсколько-деликатный разговоръ съ дочерью. Отъявленный врагъ всякихъ сценъ и объясненій, онъ не-на-шутку боялся какой-нибудь демонстраціи со стороны Лизы. "Что-то она скажетъ!" думалъ онъ: "какъ-то она прійметъ это извѣстіе! Ну, какъ она и въ-самомъ-дѣлѣ того? Тогда вѣдь ей, бѣдняжкѣ, переѣздъ-то горько скажется!..."
   И онъ сталъ прислушиваться, что дѣлается въ остальныхъ комнатахъ. Но все было тихо: ни шелеста, ни звука до него не долетало. Тихохонько всталъ онъ съ дивана и въ туфляхъ, неслышными шагами дошелъ до дверей залы. Лиза стояла у раствореннаго окна, глядѣвшаго на дворъ, и вела съ кѣмъ-то дѣятельный пантомимный разговоръ.
   -- Что это у тебя за телеграфы такіе, цыпка? спросилъ онъ, не сходя съ своего мѣста.
   Лиза вздрогнула и обернулась.
   -- Я, папочка, звала къ себѣ Пашу; она у Родивоновыхъ.
   И вдругъ она, ни съ того ни съ другаго, смѣшалась, вспыхнула, хотѣла что-то прибавить, да такъ и не прибавила, но за то краснѣла все болѣе и болѣе.
   Савелій Ѳомичъ подошелъ къ окну.
   -- Она сейчасъ только стояла у окна, папочка, начала скоро и немного задыхаясь Лиза:-- да, видно, позвали ее, папочка, или шляпку пошла надѣвать.
   -- А я думалъ, она сидитъ вонъ тамъ въ ермолкѣ, да трубку покуриваетъ, сказалъ Савелій Ѳомичъ, указывая на окно въ мезонинѣ, изъ котораго сквозь разлетающіяся облака дыма высовывалось лицо Евграфа Матвѣевича.
   Сказавъ это, старикъ отошелъ отъ окна и сѣлъ на диванъ.
   Но еслибъ онъ взглянулъ въ это время на внезапно-поблѣднѣвшее лицо Лизы и на ея дрожащія губы, онъ навѣрно бы не сидѣлъ на диванъ.
   Молча подошла она къ нему, схватила за руку и, дрожа всѣмъ тѣломъ, сказала отрывисто и повелительно:
   -- Пойдемте!
   -- Куда? невольно спросилъ Савелій Ѳомичъ, неожидавшій подобной выходки.
   -- Къ Родивоновымъ!.. Пусть тамъ при всѣхъ объявитъ вамъ Паша, стояла ли она сейчасъ у окна, и съ нею ли говорила я знаками?
   -- Я... я вѣрю тебѣ, Лиза, отвѣчалъ Савелій Ѳомичъ, испуганный выраженіемъ лица ея.
   -- Но я не хочу, чтобъ за мной наблюдали и подглядывали; я не хочу смущаться и краснѣть отъ вашихъ взглядовъ, когда мнѣ нечего краснѣть; я не хочу... слышите ли... я не хочу дрожать передъ вами, какъ преступница... я не хочу... не хочу...
   И голосъ ея, дрожа, смолкалъ въ рыданіяхъ, сперва чуть-слышныхъ, но потомъ разомъ хлынувшихъ вмѣстѣ съ первою каплею слезъ...
   -- Но я вѣрю, вѣрю тебѣ, цыпка, дочка моя ненаглядная, ангелочикъ мой милый! утѣшалъ ее засуетившійся отецъ.
   Но она какъ-будто въ забытьи, какъ-будто не разумѣя, что вокругъ нея дѣлается, не находя ни мыслей, ни словъ, повторяла только среди неумолкаемыхъ рыданіи: "я не хочу... не хочу... не хочу..."
   -- Полно, полн, цыпочка! Я виноватъ, я не буду впередъ, говорилъ совершенно потерявшійся старикъ:-- вотъ, цыпочка, вотъ, испей водицы, испей, мой ангельчикъ... знаю... знаю, что это такое... это нервный припадокъ... пройдетъ, цыпочка, пройдетъ...
   -- Но Раша стояла вонъ тамъ передъ окномъ, я съ ней одной говорила... право, ей-Богу, я съ ней одной говорила... съ Пашей... она вонъ тамъ и стояла... повторяла разливаясь слезами огорченная дѣвушка...
   -- Вѣрю, вѣрю, моя дочечка, дочка, дочурочка ненаглядная! Я пошутилъ, я никогда въ тебѣ не сомнѣвался... это не я, цыпочка, это все...
   -- Такъ за что же... за что же?.. чѣмъ же я виновата... Господи, чѣмъ же я виновата?.. За что вы... за что вы...?
   И долго еще суетился и утѣшалъ ее растерявшійся старикъ, пока не угомонились усталые нервы расплакавшейся дѣвушки.
   Старикъ уложилъ ее на диванѣ и сѣлъ самъ у ней въ-головахъ, не переставая ласкать и гладить ее по головкѣ...
   -- Ну, вотъ и прошло, цыпочка, говорилъ онъ ей улыбаясь, съ тѣмъ, чтобъ вызвать и ее на улыбку:-- вотъ и прошло... это нервы, цыпка... я это знаю, это цервы...
   И старикъ такъ подмигнулъ ей, какъ-будто ухъ-какіе плуты и штукари были эти нервы!
   -- Знаешь что, цыпка... это все квартира... это не что иное, какъ квартира... она мутитъ насъ... И что мы ужились въ ней? Человѣкъ любитъ разнообразіе; оно нужно человѣку, цыпка. И далеко отъ всего; домой прійдешь, какъ каторжникъ умаешься. Дождь пойдетъ -- грязь непроходимая; хорошая погода стоитъ -- пыли не оберешься... Право, цыпка, это все квартира... Надоѣла она мнѣ, прокл...
   Лиза взглянула на него и улыбнулась. Старикъ потупился, какъ виноватый...
   -- Я, Лизочка... знаешь что?..
   -- Что, папочка? сказала Лиза, потянувшись и поцаловавъ его руку. Ей хотѣлось развеселить отца.
   -- Я нанялъ квартиру! воскликнулъ просіявшій старикъ.
   -- Переѣдемъ, папочка, переѣдемъ! мнѣ тоже здѣсь... тяжело... Я бы вамъ сказала, папочка... но переѣдемъ, переѣдемъ поскорѣе!..
   -- Завтра... завтра, цыпка, отвѣчалъ успокоившійся Савелій Ѳомичъ, и, подкрѣпивъ себя съ разными приличными разстановками щепотью табаку, повторялъ кивая головою: завтра, завтра...
   Вечеромъ была гроза съ молніей, громомъ, дождемъ, со всѣмъ, съ чѣмъ грозѣ быть подобаетъ. Старикъ окончательно развеселился. Онъ былъ счастливъ, какъ беззаботная дѣвушка передъ баломъ. Болѣе всего его радовало, что онъ, по его мнѣнію, не даромъ потѣлъ утромъ въ камлотовой шинели и съ синимъ зонтомъ въ рукахъ. Лиза тоже успокоилась и по-прежнему хохотала при первой возможности -- и опять во всей подсолнечной и особенно во Второй-Ротѣ, не было семейства счастливѣе того, которое обитали въ диконькомъ домикѣ.
   Съ самаго утра, на другой день, какъ только старикъ отправился въ должность, въ его укромномъ помѣщеніи поднялась страшная переборка; два ломовые извощика больше наносили грязи -- свѣжее напоминаніе вчерашняго ливня -- чѣмъ выносили мебели; Ѳекла, баба задорливая и суетливая, болѣе кричала, чѣмъ давала какіе-либо полезные совѣты; а Лиза, взявшаяся наблюдать за общимъ порядкомъ и ходомъ переселенія, убѣдившись, наконецъ, что порядка никакого быть не можетъ, сѣла преспокойно на подоконникъ и стала ждать, что будетъ. За этой трудной работой застала ее Маша, ея неизмѣнный другъ, и онѣ принялись уже вдвоемъ трудиться, т. е. ждать, чѣмъ кончится вся эта суматоха.
   А кончилось все это тѣмъ, что къ четыремъ часамъ, т. е. ко времени прихода Савелья Ѳомича изъ должности, въ комнатахъ оставался всего одинъ только столъ, на которомъ суждено было старику въ этотъ достопамятный для него день наслаждаться единственнымъ блюдомъ -- какимъ-то битымъ мясомъ, но до того убитымъ, что куски его были скорѣе похожи -- выражаясь словами писателей-романтиковъ -- на душу злодѣя, нежели на что-либо съѣдомое. Наконецъ, и столъ и стулья отправились за другими своими сверстниками, и когда отецъ съ дочерью увидѣли, что имъ уже на этой квартирѣ жить рѣшительно не на чемъ, то, благословясь, рѣшились изъ нея выйдти.
   На дворѣ было необыкновенное движеніе. Прямо передъ растворенными настежь воротами стоялъ ломовой извощикъ. На чудной его повозкѣ горой воздымались бочки, бочонки, ведра, ушаты, лохань, трехногій коммодъ кухарки Ѳеклы, который она берегла пуще своего глаза, рѣшета и ситы. Изъ порядочной мёбели одинъ только столъ воздѣвалъ четыре ноги свои къ небу, да два стула безцеремонно усѣлись на самой маковкѣ нагроможденнаго зданія: все прочее было хламъ, въ-продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ стыдливо скрывавшійся отъ всѣхъ непосвященныхъ въ таинства домашней жизни. Около домоваго извощика тѣснились и кричали дѣти, которыя, судя по своей многочисленности и разнохарактерности костюмовъ, вѣроятно, принадлежали всему народонаселенію Второй-Роты; двѣ какія-то бабы, шедшія куда-то по своимъ дѣламъ, казалось, застыли середи улицы и глупо глядѣли на всю эту сцену, и наконецъ у самыхъ воротъ, на самомъ видномъ мѣстѣ хлопотали всѣ жильцы обоихъ домиковъ со всѣми своими домочадцами. Въ числѣ ихъ первое мѣсто по праву занимало семейство Родивоновыхъ. Даже самъ глаза его и отецъ, сѣдовласый Антонъ Антонычъ, былъ тутъ налицо въ своемъ пестромъ халатѣ и распоряжался всѣми дѣйствіями извощика, какъ-будто былъ его хозяиномъ, или какъ-будто самъ перебирался съ квартиры на квартиру.
   -- Покидаете насъ, Савелій Ѳомичъ? обратился онъ къ Савелью Ѳомичу, какъ-только увидѣлъ его.
   -- Человѣкъ, Антонъ Антонычъ...
   -- Кадку-то, кадку-то привяжи прежде, дуралей! закричалъ и замахалъ руками Антонъ Антонычъ:-- чего тронулся? стой! Упадетъ она у тебя на полдорогѣ. Я, Савелій Ѳомичъ, того мнѣнія, что съ этими людьми всегда прійдется биться. Мужикъ мужикомъ и останется... Такъ вы насъ покидаете, Савелій Ѳомичъ?..
   -- Я, Антонъ Антонычъ...
   -- Пошли прочь, негодные! накппулся на какихъ-то чужихъ дѣтей Антонъ Антонычъ, приподымая полу своего халата, вѣроятно, не съ намѣреніемъ сдѣлать имъ въ утѣху изъ нея зайчика: -- что вы сюда лѣзете? Туда же все съ благородными дѣтьми норовятъ... Я, Савелій Ѳомичъ, того мнѣнія, что низкая кровь не должна мѣшаться съ благородной... Ну, прощайте, прощайте, Савелій Ѳомичъ! жаль, жаль... Желаю вамъ счастія, обилія и всѣхъ благъ на новосельѣ...
   -- Покорно...
   -- Палашка! Палашка! Табакерку принеси мнѣ со стола! кричалъ Антонъ Антонычъ, подбѣжавъ къ растворенному окну своей квартиры и оставивъ Савелья Ѳомича на словѣ "покорно".
   Такой ужь человѣкъ былъ этотъ Антонъ Антонычъ. По признанію всѣхъ знавшихъ его лицъ, достойныхъ уже по положенію своему всякаго вѣроятія, у него, въ числѣ несметныхъ его гражданскихъ доблестей былъ единственный недостатокъ, затмѣвавшій въ нѣкоторомъ родѣ всѣ его доблести. Двухъ словъ не могъ онъ выслушать спокойно и не прерывая собесѣдника, исключая, разумѣется, особъ, которыхъ нельзя не слушать и передъ которыми онъ нѣмѣлъ, не взирая на всю свою прыгучесть. Онъ весь вѣкъ свой безпокоился и бѣгалъ изъ угла въ уголъ, отъ желанія подспорить дѣлу, которое, впрочемъ, никакъ не спорилось, и о всякомъ предметѣ имѣлъ свое собственное мнѣніе, которое было тѣмъ непоколебимѣе, что ни одному ближнему не удавалось еще заикнуться, чтобъ оспорить его. Такой ужь человѣкъ былъ этотъ Антонъ Антонычъ.
   Савелій Ѳомичъ готовъ былъ ужь тронуться въ путь, какъ за спиной его раздались слова:
   -- Позвольте поблагодарить, Савелій Ѳомичъ...
   Савелій Ѳомичъ обернулся. Передъ нимъ стоялъ какъ съ неба, или съ своей вышки упавшій Евграфъ Матвѣевичъ.
   -- Позвольте поблагодарить, Савелій Ѳомичъ...
   Но дальнѣйшія слова начатой фразы молодой человѣкъ какъ-будто проглотилъ, и, вмѣсто ихъ, послѣдовало что-то въ родѣ продолжительнаго мммм...
   -- За что-съ? спросилъ Савелій Ѳомичъ, какъ-будто и не понималъ, въ чемъ дѣло.
   -- Я долгомъ почелъ... Савелій Ѳомичъ... изъявить вамъ благодарность... мммм... лестное знакомство.
   -- И васъ взаимно, отвѣчалъ Савелій Ѳомичъ.
   -- Я также завтра или послѣ завтра думаю переѣхать-съ.
   -- Какъ переѣхать?
   -- Съ квартиры-съ. Встрѣтились нѣкоторыя неудобства-съ.
   -- Ахъ! Зачѣмъ же вы не сказали? сорвалось съ языка у Савелья Ѳомича.
   -- Да я, Савелій Ѳомичъ, сказалъ нѣсколько-смутившійся Евграфъ Матвѣевичъ и будто не понявъ восклицанія Савелья Ѳомича: -- то дѣльцо приготовилъ... остановки никакой не будетъ-съ... прикажете завтра занести къ вамъ на квартиру?
   -- Эхъ! не въ дѣлѣ тутъ дѣло! Положите мнѣ завтра на столъ, я пересмотрю. А сдѣлали вы...?
   -- Сдѣлалъ-съ.
   -- Да я васъ о чемъ спросилъ?
   -- Мммм...
   -- То-то, сударь; сперва выслушайте, а потомъ отвѣчайте. Прощайте-съ.
   Лиза не проронила ни слова. Савелій Ѳомичъ взглянулъ на нее. Она кусала свои розовенькія губки, чтобъ только не расхохотаться. Жаль ли ей стало молодаго человѣка, или что другое было у нея на умѣ, только она очень-привѣтливо поклонилась ему и послала ему премиленькое "прощайте-съ". Савелій Ѳомичъ былъ не въ духѣ. "Вотъ напрасно-то съѣзжаемъ только! Экой вертопрахъ какой!"
   -- Добрые люди на дачу, Лиза, а мы съ тобой съ дачи!
   -- Мнѣ все равно, папочка, лишь бы вы были довольны, отвѣчала лукавая дѣвушка.
  

IV.
Новоселье.

   На другой день, часа въ четыре, Савелій Ѳомичъ, спокойный и веселый, какъ-будто получилъ какую-нибудь радостную вѣсть, вышелъ на свѣтъ Божіи изъ сѣней одного обширнаго, великолѣпно-построеннаго зданія и, ласково отвѣтивъ на поклонъ швейцара, собрался-было поспѣшить на свое новоселье, какъ изъ тѣхъ же сѣней, только въ другія двери, тоже на свѣтъ Божій вышелъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ.
   -- Мое почтенье, Савелій Ѳомичъ, сказалъ онъ нѣсколько-обиженнымъ тономъ, и не останавливаясь, а съ намѣреніемъ проходя мимо.
   -- Здравствуй, Ѳаддей Ѳаддеичъ; очень-радъ, что тебя встрѣтилъ; пойдемъ-ка!
   Не успѣлъ Ѳаддей Ѳаддеичъ услышать, что Савелій Ѳомичъ отъ него болѣе не уклоняется и даже самъ напрашивается на разговоръ, какъ тотчасъ позабылъ о заранѣе-задуманномъ планѣ -- держаться крѣпче, не поддаваться и сохранить тѣмъ собственное достоинство, и пошелъ съ нимъ рядомъ, попрыгивая по мостовой и закидывая его вопросами.
   -- Ну, что вы? какъ вы? какъ у васъ тамъ во Второй-Ротѣ? Что дочка?
   -- Дочка на новосельѣ.
   -- Какъ? спросилъ Ѳаддей Ѳаддеичъ, какъ-будто чего-то испугавшись.
   -- Квартиру перемѣнили.
   -- Перемѣнили? Благоразумно! благоразумно, благоразумно!
   И до новой фразы со стороны Савелья Ѳомича, онъ все за нимъ подскакивалъ и твердилъ свое "благоразумно". Потомъ, вмѣсто "благоразумно", онъ сталъ, вѣроятно для разнообразія, восклицать "отъ грѣха! отъ грѣха! отъ грѣха!"
   -- Да никакого грѣха не было, Ѳаддей Ѳаддеичъ!
   -- Было хуже...
   -- Что-о?
   -- Была возможность быть грѣху, а, но моему мнѣнію, это еще хуже. Это, не въ укоръ сказать, все равно, что жить подъ сводомъ, въ которомъ неувѣренъ самъ архитекторъ. Ныньче крѣпокъ, завтра можетъ раздавить тебя.
   -- Да я-то увѣренъ въ Лизѣ, пойми ты меня!
   -- А я не увѣренъ! отвѣчалъ воспламенившійся Ѳаддей Ѳаддеевичъ; но, спохватившись, поспѣшилъ тотчасъ замять сказанное.
   -- То-есть, въ комъ не увѣренъ? не въ дочкѣ, сохрани Богъ! а въ немъ-то, въ немъ-то, въ немъ-то, понимаешь? Впрочемъ, все это теперь отстранено, вы перемѣнили квартиру -- благоразумно! благоразумно! Можешь теперь спокойно спать! спокойно, спокойно!
   -- Не спится что-то, Ѳаддей Ѳаддеичъ.
   Пряничковъ только взглянулъ на него.
   -- Прошлый разговоръ нашъ, Ѳаддей Ѳаддеевичъ, все это время не давалъ мнѣ покоя. Много правды въ томъ, что ты мнѣ говорилъ тогда. Лизу пора пристроить, по-крайней-мѣрѣ, пора подумать объ этомъ, сказалъ со вздохомъ Савелій Ѳомичъ.
   Пряничковъ снова взглянулъ на него.
   -- Но какъ пристроить? гдѣ найдти жениха ей? Вотъ, что мучитъ меня, Ѳаддей Ѳаддеичъ, вотъ, что жестоко меня мучитъ.
   -- Женихи есть, отрывисто произнесъ Пряничковъ.
   Савелій Ѳомичъ пожалъ плечами.
   -- Есть...
   Савелій Ѳомичъ махнулъ рукою.
   -- Есть, Савелій Ѳомичъ, есть, есть!
   Пряничковъ говорилъ такъ самоувѣренно и въ такомъ возвышающемся тонѣ, что можно было подумать, будто всѣ лизины женихи сидятъ у него въ карманѣ и ему стоитъ только ихъ одного за другимъ вынуть.
   -- Да какъ имъ не быть, Савелій Ѳомичъ? Не въ укоръ, не въ укоръ тебѣ говорю, не въ укоръ! Я тебя спрашиваю, Савелій Ѳомичъ, какъ имъ не быть? Ты человѣкъ съ достаткомъ, Савелій Ѳомичъ... не таи, не таи! Ты копилъ, я знаю, ты копилъ! Благоразумно! благоразумно! За дочкой тысячи три серебромъ будетъ?
   -- Эхъ! съ досадою произнесъ Савелій Ѳомичъ.
   -- Я тебя не понимаю, рѣшительно не понимаю, совсѣмъ не понимаю. Послушать тебя, Савелій Ѳомичъ, подумаешь, что ты для себя жениховъ ищешь. Ну, выдалъ дочку, и слава Богу, и гора съ плечъ, и самъ покоенъ, и въ мирѣ остатки дней проводить можешь.
   -- Такъ зачѣмъ же послѣ этого я ее воспитывалъ, ночи-то зачѣмъ просиживалъ надъ ея колыбелькой? разразился наконецъ Савелій Ѳомичъ:-- зачѣмъ же не отцомъ, а другомъ былъ я ей все это время? Скажи-ка мнѣ, Ѳаддей Ѳаддеичъ, зачѣмъ? Не-уже-ли все это я дѣлалъ для другихъ, не для себя-самого, не себѣ въ утѣшеніе, чтобъ вертопрахъ какой-нибудь, который мелкимъ бѣсомъ, прости Господи, разсыплется передъ нею, могъ тѣшиться моею дочерью, моею милою Лизой, увезти ее изъ отчаго дома, отъ отцовскаго сердца отторгнуть и ее старика-отца забыть заставить? Что же я-то безъ нея буду дѣлать? Какъ мнѣ жить безъ нея? Я привыкъ къ ней, Ѳаддей Ѳаддеичъ, коли тебя спроситъ кто; я люблю ее, Ѳаддей Ѳаддеичъ, коль ужь на то пошло; я не отдамъ, живой, моей Лизы, не отдамъ, Ѳаддей Ѳаддеичъ, ни за какія радости земныя не отдамъ, ни за какія блага... Господи, прости мое согрѣшеніе!
   Савелій Ѳомичъ былъ въ эту минуту въ такомъ волненіи, въ какомъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ еще и не видывалъ его; онъ всегда казался ему человѣкомъ солиднымъ, спокойнымъ и хладнокровнымъ, и потому Пряничковъ былъ крайне изумленъ подобною запальчивостію со стороны своего друга и, подпрыгивая за нимъ, такъ-какъ тотъ все болѣе и болѣе ускорялъ шаги, повторялъ чуть-ли ужь не въ двадцатый разъ:
   -- Богъ милостивъ! все устроится къ лучшему!
   -- Тебѣ не понять моихъ чувствъ, Ѳаддей Ѳаддеичъ, сказалъ Савелій Ѳомичъ болѣе-спокойнымъ голосомъ: -- ты человѣкъ холостой, не отецъ, нѣтъ у тебя единственной дочери, существа, такъ-сказать, созданнаго тобою и которое ты бы любилъ всѣмъ сердцемъ; ты любишь много одного только себя, да людей немножко, и то за тѣмъ только, чтобъ они не мѣшали предаваться тебѣ себялюбію. Что мнѣ твои женихи? Мнѣ нуженъ такой женихъ для моей Лизы, который бы и меня любилъ немножко, не отнималъ бы у меня моего сокровища, чтобъ она и замужемъ -- ужь коль нужно, чтобъ она была замужемъ -- на моихъ глазахъ жила: вотъ какого зятя дай мнѣ.
   Такъ-какъ подобнаго зятя въ эту минуту не оказывалось ни въ умѣ, ни въ карманѣ у Ѳаддея Ѳаддеевача, то онъ и не отвѣчалъ ничего, а молча притрухивалъ за Савельемъ Ѳомичомъ, порываясь по-временамъ перебить его, или сдѣлать какое-нибудь замѣчаніе, сейчасъ пришедшее ему въ голову, и только открывалъ онъ ротъ съ этою цѣлью, какъ какое-то внутреннее чувство сдерживало языкъ его, и, вмѣсто резоннаго отвѣта Савелью Ѳомичу, онъ только всякій разъ про себя говорилъ: "нѣтъ! это не такъ!"
   -- Вотъ на что я рѣшился, Ѳаддей Ѳаддеичъ. Съ закономъ природы не сладишь. Молодость должна взять свое; любви родительской для нея мало. Да и Лиза должна быть вполнѣ счастлива, Ѳаддей Ѳаддеичъ, будь это хоть вопреки моему собственному счастію; что дѣлать? Съ другой стороны, и мнѣ простительно стараться такъ устроить ея счастіе, чтобъ хоть поглядѣть-то досталось мнѣ изъ уголка на него, на счастіе-то ея, понимаешь? Вотъ-что я придумалъ, Ѳаддей Ѳаддеичъ. Есть у меня на примѣтѣ одинъ добрый мальчикъ, теперь ужь и цѣлый мужчина. Годовъ восемь будетъ, какъ я потерялъ его изъ вида. Съ отцомъ его покойнымъ были мы однокашники, школьные друзья. Какъ умиралъ, такъ и сына мнѣ поручилъ. На глазахъ у меня выросъ, Ѳаддей Ѳаддеичъ, такой добрый мальчикъ, въ гимназіи здѣсь воспитывался, товарищъ нашему вертопраху, а ужь какіе они друзья были съ Лизою, Ѳаддей Ѳаддеевичъ -- я чай тогда еще въ нее влюбленъ былъ. Бывало, прійдетъ въ субботу и сейчасъ мнѣ все разскажетъ, какъ учился, какіе уроки ему задавали... Любилъ онъ меня, нечего сказать, Ѳаддей Ѳаддеичъ, все хотѣлъ въ университетъ поступить и къ экзамену приготовлялся. Изъ гимназіи-то онъ ужь вышелъ. Аккуратный былъ мальчикъ, все у него записано тетрадки всегда такія чистенькія, книжки цвѣтною бумажкой обернуты. А какъ клеить умѣлъ изъ кортона, такъ просто чудо! У Лизы и теперь еще хранится его работа. И стихи писалъ, и стишки были, право, гладенькіе, звучные такіе -- мысль была, Ѳаддей Ѳаддеичъ.
   -- О стихахъ-то, Савелій Ѳомичъ, ты бы ужь лучше промолчалъ вовсе.
   Савелій Ѳомичъ улыбнулся и продолжалъ:
   -- Сталъ онъ и экзаменъ держать, да вдругъ прійди ему письмо отъ бабушки изъ подмосковной. Пріѣзжай, пишетъ, да и только. А онъ ея единственный наслѣдникъ. Немного, правда, и наслѣдства-то -- всего душъ пятьдесятъ что ли -- ну, да все лучше, чѣмъ ничего. Я сталъ-было его отговаривать. Отпиши, говорю, бабушкѣ, что такъ и такъ, карьеру себѣ составить долженъ, наукамъ учиться будешь. Куда! малый и слушать не хочетъ. Я, говоритъ, займусь агрономіей, то-то и то-то сдѣлаю... насказалъ мнѣ такихъ вещей, что я и половины не понялъ. Вдругъ перемѣнился, какъ-будто что его перевернуло. Воспріимчивая такая натура была! Ну, Богъ съ тобой, говорю, поѣзжай, занимайся агрономіей. Вотъ онъ, батюшка мой, и уѣхалъ. Такъ я его и потерялъ изъ вида; года четыре ужь какъ не пишетъ.
   Савелій Ѳомичъ замолчалъ.
   -- Что же дальше-то будетъ?
   -- На другой же день послѣ нашего послѣдняго разговора, я напалъ на мысль, что онъ бы могъ быть хорошимъ мужемъ для Лизы, а для меня добрымъ зятемъ. Ну, я и написалъ къ нему, чтобъ онъ пріѣзжалъ въ Петербургъ, что стыдно, дескать, молодому человѣку ничего не дѣлать, и что, дескать, для дѣятельности здѣсь дорогъ много. Ныньче отвѣтъ получилъ.
   -- Ну?
   -- Пріѣдетъ. Бабушка ужь года два какъ умерла. А изъ нихъ была бы славная парочка, Ѳаддей Ѳаддеичъ. Они полюбятъ другъ друга, я это навѣрно знаю. Я Лизѣ еще ничего не говорилъ объ этомъ.
   -- Благоразумно! благоразумно! а то какъ у ней есть шашни съ тѣмъ-то, понимаешь, съ тѣмъ-то -- такъ твой-то заранѣе опротивѣть можетъ.
   -- Да нѣтъ же, Ѳаддей Ѳаддеичъ, ты ошибаешься, ты странный человѣкъ...
   -- Женская натура, братецъ! женская натура! знаемъ мы ее. Дѣвушка на возрастѣ, одной дома скучно, сидитъ у окна, да наконецъ и взглянетъ, ей-Богу, взглянетъ и увидитъ тамъ подлипалу -- вертопраха-сосѣда; вотъ у нихъ и перемигиванья начнутся, куры да амуры, а то какъ ты думалъ? Не бойсь, чулочекъ все безъ тебя вяжетъ?
   Савелій Ѳомичъ промолчалъ. Онъ вспомнилъ про недавній пантомимный разговоръ Лизы.
   -- Ужь что касается до женщинъ, Савелій Ѳомичъ, такъ ты не спорь со мною. Это не Вальтеръ Скоттъ. Дай мнѣ четверть часа пробыть съ женщиной, и я ее всю тебѣ разберу по ниточкѣ.
   Савелій Ѳомичъ зналъ своего Ѳаддея Ѳаддеевича вдоль и поперегъ, и потому не прекословилъ.
   -- Я ныньче у тебя обѣдаю, Савелій Ѳомичъ, и послѣ обѣда, какъ ляжешь спать, я поговорю съ дочкой -- хочешь?
   -- Обѣдать -- милости просимъ, Ѳаддей Ѳаддеичъ, но вывѣдывать и шпіонить мою Лизу, какъ хочешь, не позволю.
   -- Ужь это не твое дѣло, Савелій Ѳомичъ, не твое дѣло.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Ѳаддей Ѳаддеичъ, нѣтъ.
   -- Да вѣдь ты спать пойдешь; ты будешь сторона; вѣдь не молчать же мнѣ за чашкой кофе?
   -- Развѣ какъ-нибудь стороной...
   -- А ты думалъ, я такъ-таки прямо все ей и бухну; вотъ и видно, что ты не знаешь женщинъ. Ужь положись на меня, Савелій Ѳомичъ, положись на меня. А покамѣстъ зайдемъ-ка въ булочную; я вамъ хлѣбъ да соль припасу.
   Изъ булочной друзьямъ осталось сдѣлать нѣколько шаговъ, чтобъ быть дома. Ѳаддей Ѳаддеевичъ, вступивъ въ сѣни, окинулъ опытнымъ взглядомъ лѣстницу и нашелъ ее въ исправности; вообще онъ былъ въ хорошемъ расположеніи духа и оставался всѣмъ доволенъ.
   -- Переѣхать-то мы переѣхали, да некстати, Ѳаддей Ѳаддеичъ: вертопрахъ-то нашъ тоже переѣзжаетъ. Вчера только узналъ объ этомъ.
   -- Она это знала! не я буду, если не знала! произнесъ съ восторгомъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ.
   -- Она бы сказала.
   -- Мало же ты знаешь женщину, Савелій Ѳомичъ.
   Савелій Ѳомичъ хотѣлъ-было что-то возразить ему, да вспомнилъ, какъ Лиза кусала губы, когда Евграфъ Матвѣевичъ объявлялъ ему о своемъ переселеніи и промолчалъ, вздохнувъ про себя такъ, чтобъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ не слышалъ.
   Хотя Савелій Ѳомичъ былъ въ весьма-короткихъ связяхъ съ Ѳаддеемъ Ѳаддеевичемъ и многое повѣрялъ его дружескому участію, однако ему было крайне-непріятно, что другъ его такъ непрошено, незвано вмѣшался въ его семейныя отношенія, и что, главное, онъ подозрѣваетъ его Лизу въ любовной интригѣ. Доброму отцу хотѣлось бы поскорѣе оправдать ее передъ нимъ, обличить во лжи его подозрѣнія, а между-тѣмъ, какъ нарочно, почти всѣ подробности его маленькаго быта, казалось, стакнулись съ ними и находятъ особенное удовольствіе подтверждать ихъ. Впрочемъ, и то сказать, Савелій Ѳомичъ и самъ не могъ дать себѣ яснаго отчета касательно чувствъ своей дочери. Иногда одного воспоминанія объ ея закушенныхъ губкахъ достаточно было, чтобъ цѣлыя сцены развились передъ нимъ и создался самый романтическій романъ въ его испуганномъ воображеніи, романъ, въ которомъ дѣйствовали только два лица -- его возлюбленная Лиза, и вертопрахъ сосѣдъ ихъ. Но, не взирая на это, передъ Ѳаддеемъ Ѳаддеевачемъ онъ всякій разъ держалъ сторону Лизы и всякій разъ желалъ ему отъ чистаго сердца ослѣпнуть или оглохнуть на ту минуту, когда Лиза проговаривалась какъ-нибудь, или обвинительныя обстоятельства были ужь слишкомъ-явны противъ нея.
   Наконецъ, оба друга, по законамъ поступательнаго движенія, дошли до третьяго этажа и вступили на площадку лѣстницы.
   -- Кто же здѣсь живетъ? спросилъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ:-- указывая на дверь, противоположную двери, ведущей въ квартиру Савелья Ѳомича.
   -- Покуда еще никто; а будетъ жить какая-то старушка; тамъ всего одна только комната.
   -- Старушка? а! это хорошо. По-крайней-мѣрѣ, вы здѣсь не увидите того-то, какъ его?.. произнесъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ, дернувъ за ручку колокольчика.
   Имъ отворила Лиза, и черезъ дверь изъ передней друзья увидали въ залѣ страшную фигуру Евграфа Матвѣевича, который, по всему можно было замѣтить, только-что торопливо всталъ со стула и въ ожиданіи вступленія ихъ въ залу, занимался приглаживаніемъ висковъ и обдергиваніемъ своего галстуха. Лиза, какъ показалось Савелью Ѳомичу, оторопѣла, смутилась. Щеки ея были румянѣе обыкновеннаго, глаза ярче блестѣли. Но, увидѣвъ Ѳаддея Ѳадеевича -- такъ опять показалось Савелью Ѳомичу -- она въ мигъ оправилась отъ своего смущенія, вѣроятно, въ-слѣдствіе глубокой антипатіи, какую питала къ Ѳаддею Ѳаддеевичу.
   -- Я долгомъ почелъ, Савелій Ѳомичъ... началъ съ замѣтнымъ замираніемъ сердца и раскланиваясь Евграфъ Матвѣевичъ:-- лично засвидѣтельствовать вамъ, Савелій Ѳомичъ... ммм... и пожелать, Савелій Ѳомичъ, на новосельѣ... ммм...
   -- Поглядите, папочка, какую бабу принесъ намъ Евграфъ Матвѣичъ, сказала Лиза, превратившаяся вся во вниманіе къ принесенной бабѣ и выколупывая изъ нея изюминки.
   -- А?! не то спросилъ, не то, воскликнулъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ:-- вы легки на поминѣ, молодой человѣкъ, прибавилъ онъ самымъ строгимъ голосомъ, на какой былъ только способенъ густой басъ его.
   Молодой человѣкъ еще болѣе смутился послѣ такого привѣтствія и покраснѣлъ, какъ ракъ.
   -- Это я отъ Иванова-съ... отъ полноты сердца... единственно изъ уваженія къ Савелью Ѳомичу...
   -- Покорно васъ благодарю, Евграфъ Матвѣичъ, милости прошу садиться, сказалъ Савелій Ѳомичъ, имѣвшій свои правила касательно гостепріимства.
   -- Ну, что жь вы, Ѳаддей Ѳаддеичъ, бабы-то моей не похвалите? Вѣдь это мнѣ принесъ ее Евграфъ Матвѣичъ, сказала насмѣшливо Лиза, ударяя на мѣстоименія моей и мнѣ.
   -- Это я отъ Иванова-съ; у Вебера, по моему мнѣнію, хуже-съ... почелъ лестною обязанностью, лепеталъ Евграфъ Матвѣичъ, не зная куда дѣваться съ языкомъ и руками.
   -- Напрасно безпокоились, благодарю васъ, отвѣчалъ Савелій Ѳомичъ.
   Наступило минутное молчаніе, которымъ обыкновенно спѣшатъ воспользоваться гости, пришедшіе не въ попадъ. Евграфъ Матвѣевичъ сдѣлалъ движеніе, чтобъ встать со стула.
   -- Когда же вы переѣзжаете? спросилъ его Савелій Ѳомичъ, какъ обыкновенно спрашиваютъ хозяева, чтобъ удобнѣе и поприличнѣе выпроводить докучнаго гостя во время его сборовъ домой.
   -- Я-съ? На этой недѣлѣ-съ.
   -- Будетъ сосѣдомъ нашимъ, Ѳаддей Ѳаддеичъ, сказала Лиза, порхнувъ съ бабой мимо Ѳаддея Ѳаддеевича, такъ-что чуть-чуть не задила его блюдомъ по носу и поставивъ ее на окошко.
   Ужь Богъ-знаетъ, почему она вообразила, что бабѣ на окошкѣ лучше стоять, чѣмъ на столѣ.
   -- Развѣ... близко отъ насъ наняли? спросилъ Савелій Ѳомичъ.
   -- Въ этомъ домѣ-съ, съ безстыдною самоувѣренностью отвѣчалъ на этотъ разъ Евграфъ Матвѣевичъ.
   -- Въ этомъ домѣ? прогремѣлъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ.
   -- Такъ точно-съ. Въ одномъ этажѣ съ вами-съ, Савелій Ѳомичъ, по одной лъстницѣ-съ. Прямо противъ васъ.
   -- Это та самая квартира, что противъ васъ, Савелій Ѳомичъ, замѣтилъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ съ свойственною ему прозорливостью.
   -- Какъ же это? Мнѣ сказали, что это одна старушка...
   -- Такъ точно-съ; это моя маменька, Савелій Ѳомичъ: она изъ Краснаго Села пріѣхала ко мнѣ, Ѳаддей Ѳаддеичъ; въ Красномъ Селѣ она у дядюшки проживаетъ, Савелій Ѳомичъ...
   -- Какъ же? какъ же это такъ въ одномъ домѣ? забасилъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ.
   При этомъ вопросѣ, и самъ Евграфъ Матвѣевичъ, не смотря на свою самоувѣренность, только-что пріобрѣтенную имъ по тому поводу, что, кромѣ выраженія своего долга, у него въ перспективѣ открывался весьма-эффектный, по его мнѣнію, разсказъ о томъ, какія причины побудили его перемѣнить квартиру -- и самъ Евграфъ Матвѣевичъ нѣсколько смутился, нѣсколько сконфузился и глядѣлъ на обоихъ друзей, какъ виноватый.
   -- Это все маменька, говорилъ онъ запинаясь:-- она нанимала квартиру-съ; она, вѣроятно, нечаянно-съ, Ѳаддей Ѳаддеичъ -- простой, вседневный случай, Ѳаддей Ѳаддеичъ, прибавилъ онъ съ блѣдною улыбкой.
   -- Какъ же? какъ же это случай? Посудите сами, молодой человѣкъ, какой же это случай?
   -- Маменька, Савелій Ѳомичъ; она изъ Краснаго-Села пріѣхала; лучше на Фонтанкѣ нанять, говоритъ, тамъ вода ближе и лучше, а это первый домъ на этой сторонѣ, Савелій Ѳомичъ, гдѣ отдается одна отдѣльная комната-съ.
   -- Такъ вы будете съ маменькой жить, Евграфъ Матвѣичъ? спросилъ съ надеждой въ голосѣ Савелій Ѳомичъ.
   -- Нѣтъ-съ, Савелій Ѳомичъ, маменька послѣ завтра уѣзжаетъ въ Красное-Село, съ живѣйшимъ сожалѣніемъ проговорилъ Евграфъ Матвѣевичъ.-- Я бы не перемѣнилъ квартиры, Савелій Ѳомичъ, да просто житья не было въ старой...
   -- Ахъ, да, папочка, послушайте, вѣдь это умора.
   Но уморы никакой не было. Савелій Ѳомичъ съ Ѳаддеемъ Ѳаддеевичемъ даже и не улыбнулись, слушая разсказъ Евграфа Матвѣевича о томъ, что за перегородкой его поселился какой-то сосѣдъ, что сосѣдъ этотъ былъ пребезпокойный, что у него или постоянно болѣли зубы и онъ кричалъ на весь мезонинъ и тѣмъ лишалъ Евграфа Матвѣевича всякаго удовольствія, или постоянно, когда унималась у него зубная боль, гудѣлъ на фаготѣ, и запасался вѣтромъ и тому подобными матеріалами на возобновленіе своей болѣзни. Да и разсказъ Еврафа Матвѣевича вышелъ какъ-то вялъ и принужденъ, такъ-что даже сама Лиза не могла понять, что смѣшнаго нашла она въ этой исторіи. Молодой человѣкъ замѣтно огорчился, увидѣвъ, что онъ своимъ разсказомъ не произвелъ ровно никакого эффекта, и потому, упомянувъ еще разъ о маменькѣ и сваливъ на нее всю вину, онъ долгомъ почелъ пожелать Савелью Ѳомичу всякаго благополучія и оставить его въ покоѣ.
   -- Евграфъ Матвѣичъ васъ преслѣдуетъ, Лизавета Савельевна, съ умысломъ замѣтилъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ.
   -- Скажите лучше, я его преслѣдую, смѣясь отвѣчала Лиза:-- мы съ папочкой просто за нимъ гоняемся, точно въ горѣлки играемъ -- онъ у насъ горитъ, Ѳаддей Ѳаддеичъ.
   И она снова дала Ѳаддею Ѳаддеевичу понюхать своей бабы, съ которою не переставала возиться, и ушла куда-то прятать ее, объявивъ, что для Ѳаддея Ѳаддевича она состряпаетъ пуддингъ.
   Друзья нахохлились. Ѳаддей Ѳаддеевичъ глубокомысленно шагалъ по комнатѣ, а Савелій Ѳомичъ молча сидѣлъ на диванѣ. Только Лиза приходомъ своимъ нарушала повременамъ тишину и молчаніе. Друзья не могли на нее надивиться. Она вела себя такъ, какъ-будто ничего особеннаго не случилось, какъ-будто квартира Евграфа Матвѣевича была по-крайней-мѣрѣ за тысячу верстъ отъ ихъ квартиры. Скептическому Ѳаддею Ѳаддеевичу даже показалось, что она съ умысломъ прикинулась такою безпечною, въ-слѣдствіе лукавой женской натуры. О такомъ важномъ открытіи онъ не замедлилъ сообщить Савелью Ѳомичу и окончательно убѣдилъ его въ необходимости предполагаемой имъ послѣ обида аттаки на женскую натуру Лизавегы Савельевны. Савелій Ѳомичъ молча слушалъ его доводы и только кивалъ головою, какъ человѣкъ, который на все согласенъ, лишь бы ему не мѣшали кой-о-чемъ подумать.
   Впрочемъ, пасмурныя лица обоихъ друзей обоюдунужныхъ нѣсколько прояснѣли, сколько отъ хохотливой болтовни веселой Лизы, столько, же и отъ распитой ими ради новоселья бутылки неподдѣльнаго астраханскаго вина. Пуддингъ, о которомъ заранѣе разблаговѣстила Лаза, оказался точно превосходнымъ пуддингомъ и вполнѣ соотвѣтствующимъ тоже превосходному аппетиту обоихъ пріятелей. Ѳаддей Ѳаддеевичъ, имѣвшій нѣкоторые послѣобѣденные виды на Лизу, неумолкаемо расточалъ похвалы ея умѣнью вести хозяйство и свѣдѣніямъ по части кулинарнаго искусства.
   -- Такъ вамъ правится мой пуддингъ? спросила его съ лукавою вкрадчивостью Лиза.,
   -- Чрезвычайно! просто деликатесъ.
   -- А знаете, изъ чего онъ сдѣланъ?
   -- Изъ конфетъ, Лизавета Савельевна, изъ конфетъ, такъ во рту и таетъ, отвѣчалъ онъ, посылая въ ротъ огромную ложку пудинга.
   -- Вотъ и не угадали, а говорите, что знаете поварскую часть: просто изъ бабы Евграфа Матвѣича.
   Ѳаддей Ѳаддеевичъ чуть не подавился.
   -- Это я для васъ постаралась, Ѳаддей Ѳаддеичъ, прибавила Лиза съ наиневиннѣйшею улыбкою въ мірѣ.
   -- Весьма вамъ благодаренъ, Лизавета Савельевна, весьма благодаренъ; только доложу вамъ, что я вообще не охотникъ до бабъ, чьи бы онѣ тамъ ни были и какія бы онѣ ни были.
   -- Хорошо, что сказали, а то я и къ кофе хотила подать вамъ мою бабу.
   Лиза захохотала, а Ѳаддей Ѳаддеевичъ бросилъ торжествующій взглядъ на Савелья Ѳомича.
   Когда встали изъ-за стола и Лиза вышла распорядиться насчетъ коФе, Ѳаддей Ѳаддеевичъ съ таинственнымъ видомъ отвелъ Савелья Ѳомича въ самый уголъ, такъ, чтобъ даже и снигирь, висѣвшій въ клѣткѣ подъ окномъ, не могъ ихъ подслушать, и сказалъ ему шопотомъ:
   -- Слышалъ, какъ я о бабахъ-то, вообще, понимаешь... алегоріей...
   И какъ-будто боясь, чтобъ его не подслушали, онъ, не дожидаясь отвѣта, на ципочкахъ отошелъ отъ Савелья Ѳомича и, какъ ни въ чемъ не бывалъ, взялся за "Сѣверную Пчелу".
   Черезъ нѣсколько минутъ вошла Лиза съ кофейникомъ и съ прочими инструментами, употребляемыми человѣчествомъ для приготовленія и потребленія заморскаго напитка. Савелій Ѳомичъ ушелъ къ себѣ въ кабинетъ отдыхать, и Лиза осталась наединѣ съ Ѳаддеемъ Ѳаддеевичемъ.
  

V.
Письмо.

   Ѳаддей Ѳаддеевичъ Пряничковъ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которыхъ жизнь складывается, какъ-то случайно, такъ-что съ которой стороны ни взгляни на нее, нигдѣ, повидимому, не найдешь ни малѣйшаго оправданія въ ея необходимости. Родился онъ до того случайнымъ образомъ, что и самъ не зналъ, гдѣ и какъ онъ родился, и потому весьма не любилъ всякихъ разговоровъ объ этомъ предметѣ. Воспитывался и жилъ до-сихъ-поръ онъ тоже какъ-то случайно, не такъ, какъ воспитываются и живутъ другіе добрые люди. Всю свою молодость провелъ онъ въ безпрестанныхъ разъѣздахъ, и нигдѣ-то не могъ онъ прилѣпиться, основаться, завестись домкомъ. Это обстоятельство давало ему, въ видѣ нѣкотораго вознагражденія, право говорить, что молодость провелъ онъ бурную. Онъ точно много видѣлъ на своемъ вѣку, но ни къ чему не приглядѣлся и имѣлъ о жизни и о дѣйствительности самыя странныя понятія. Впрочемъ, о жизни онъ никогда и не задумывался. Какъ вошла, по поводу какого-нибудь впечатлѣнія, мысль въ голову, такъ въ ней на всегда и осталась, сырая, необдуманная не обсуженная. Еще счастіе, что мыслей было немного у него, и потому онѣ не причиняли большаго безпокойства ихъ счастливому обладателю; я говорю "счастливому", потому-что точно не было человѣка счастливѣе Ѳаддея Ѳаддеевича, и еслибъ въ наше время существовала еще школа эпикурейцевъ, учрежденная въ глубокой древности какимъ-то Эпикуромъ, то Ѳаддей Ѳаддеевичъ былъ бы непремѣнно однимъ изъ жарчайшихъ учениковъ ея. Разъ онъ самъ высказалъ это Савелью Ѳомичу и въ доказательство приводилъ, что молодость провелъ онъ бурную, и что женщину онъ знаетъ, какъ свой настольникъ -- а для того, чтобъ быть эпикурейцемъ, больше ничего и ненужно. Ѳаддей Ѳаддеевичъ былъ росту чрезвычайно-маленькаго и вообще, какъ говорится, невидной наружности. Какъ всѣ маленькіе и невидные люди, онъ имѣлъ слабость къ женщинамъ и любилъ ими хвастаться. Не смотря на свой пятый десятокъ, онъ не упускалъ случая подмигнуть всякому смазливенькому личику, щипнуть пухленькую щечку, или проводить въ сумерки, такъ, чтобь никто не замѣтилъ, какую-нибудь вертушку до дверей ея квартиры, но никакъ не дальше: тутъ онъ пасовалъ, вѣроятно, по причинѣ бурно-проведенной молодости...
   Оставшись наединѣ съ Лизою, онъ долго собирался съ духомъ и обдумывалъ, съ какой бы стороны лучше ему, попасть на лукавство ея женской натуры. Толкуя безпрестанно объ этомъ лукавствѣ -- вѣроятно, съ тою цѣлью, чтобъ придать болѣе вѣса своимъ подвигамъ на поприщѣ любви -- онъ и въ-самомъ-дѣлѣ возъимѣлъ высокое попятіе о лукавствѣ, коварствѣ, хитрости и т. п. женскихъ добродѣтеляхъ, и на женщину смотрѣлъ не иначе, какъ на врага -- врага, иногда прелестнаго, но все-таки врага, противопоставленнаго ему самою природою. Между-тѣмъ, Лиза была за тысячу верстъ отъ мысли подозрѣвать Ѳаддея Ѳаддеевича въ покушеніи на шпіонство и на вывѣдываніе касательно того, съ какою скоростью бьется ея дѣвическое сердце относительно одного извѣстнаго мужескаго сердца, потому-что Ѳаддей Ѳаддеевичъ, въ качествѣ холостаго человѣка, довольно-часто у нихъ обѣдывалъ, и Савелій Ѳомичъ послѣ обѣда, точно такъ же, какъ и теперь, отправлялся на боковую. Но Лиза, давно уже замѣтивъ слабую струну въ характерѣ Ѳаддея Ѳаддеевича, каждые послѣобѣда такъ искусно ею пользовалась, что у ея маленькаго собесѣдника ко времени пробужденія Савелья Ѳомича разгорались глазки, вѣки становились масляными; онъ уходилъ отъ нея влюбленный, и встрѣчалъ Савелья Ѳомича въ самомъ пріятномъ расположеніи духа. Лиза очень-хорошо знала свое вліяніе на его влюбчивое сердце и не безъ причины подозрѣвала, что ея кроткій папочка перемѣнился къ ней не иначе, какъ въ-слѣдствіе наущеній Ѳаддея Ѳаддеевича, и что Ѳаддей Ѳаддеевичъ ревнуетъ ее къ Евграфу Матвѣичу. И Лиза не ошибалась: онъ точно ревновалъ ее къ молодому сосѣду, хотя, можетъ-быть, и самъ не зналъ, что ревнуетъ, что это непріятное, мутное ощущеніе, которое овладѣваетъ имъ при мысли, что вотъ дескать дочка любитъ одного вертопраха, молокососа, котораго онъ всякій день видитъ и имѣетъ право распечь, когда ему заблагоразсудится, что это гадкое ощущеніе и есть зародышь той страсти, которая въ циклѣ страстей человѣческихъ носитъ названіе ревности. И, странное дѣло, это же самое ощущеніе заставляло его желать ей отъ чистаго сердца поскорѣе съ кѣмъ-нибудь вступить въ законный бракъ, чтобъ по-крайней-мѣрѣ она могла обезопасить себя этою мѣрою отъ нападенія плотоядной молодёжи, какъ называлъ онъ съ нѣкотораго времени всѣхъ молодыхъ особъ мужескаго пола. Съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ пришла къ нему въ голову эта идея, онъ захлопоталъ о немедленномъ переселеніи ея изъ своей головы въ голову своего друга, и въ этомъ отношеніи, какъ видѣли, добился самыхъ счастливыхъ результатовъ. Такимъ-образомъ, оба старика, каждый самъ по себѣ, начали строить планы о будущей судьбѣ ихъ возлюбленной дочки и самые странные романы касательно ея настоящаго. Каждый глядѣлъ на нее своими глазами; въ глазахъ Ѳаддея Ѳаддеевича она изъ шаловливаго ребенка мгновенно превратилась въ женщину съ самою хитрою и лукавою женскою натурою, а отеческое сердце Савелья Ѳомича видѣло въ ней дѣвушку, тайно влюбленную въ человѣка, за котораго онъ, Савелій Ѳомичъ, ради собственнаго ея блага, никакъ бы не рѣшился ее выдать.
   И такъ, и Ѳаддей Ѳаддеевичъ, и Лиза, оба были въ эту минуту нѣсколько озабочены -- первый извѣстными уже намъ покушеніями, а Лиза желаніемъ разъяснить свои подозрѣнія касательно непрошенаго вмѣшательства Ѳаддея Ѳаддеевича въ судьбы ея и хорошенько проучить его за это. Обоимъ имъ хотѣлось поступать похитрѣе, и потому оба молчали. Лиза съ особеннымъ стараніемъ занялась приготовленіемъ кофе и своимъ молчаніемъ еще болѣе укрѣпляла Ѳаддея Ѳаддеевича во мнѣніи о женскомъ лукавствѣ, коварствѣ и проч.
   -- Вѣдь вотъ, молчитъ, думалъ онъ про себя, поглядывая на суетившуюся дѣвушку:-- хоть бы пикнула; эхъ, натура-то у нихъ кошечья какая! Выжидаетъ, чтобъ я началъ -- начнемъ, начнемъ, кошечка; знаемъ мы васъ; вотъ я тебѣ сейчасъ бумажку привяжу... посмотримъ, какъ распутаешь...
   -- Вотъ у васъ, Лизавета Савельевна, сосѣдъ будетъ, сказалъ онъ вдругъ, устремивъ на нее весь магнитизмъ прыткихъ глазъ своихъ.
   Но глаза его увидѣли только, какъ Лиза нагнулась, чтобъ поднять съ пола чайную ложку, которая какъ-то нечаянно свалилась въ эту минуту со стола.
   -- Вотъ, вотъ она, хитрость-то! подумалъ онъ: -- нагибайся, нагибайся! вѣдь встанешь же когда-нибудь, дашь взглянуть на свою хорошенькую мордочку.
   И Лиза, въ-самомъ-дѣлѣ, взглянула на него, но взглянула такъ, какъ и всегда глядѣла, и отвѣчала самымъ покойнымъ голосомъ:
   -- Да онъ и прежде былъ нашимъ сосѣдомъ, Ѳаддей Ѳаддеичъ. Я, впрочемъ, рада, что онъ съ нами не разстается...
   -- Рады?
   -- Да; потому-что у папочки будутъ чиненыя перья -- я всегда посылаю чинить ихъ къ Евграфу Матвѣичу.
   Никогда еще лукавство женской натуры въ понятіяхъ Ѳаддея Ѳаддеевича не досягало такихъ огромныхъ размѣровъ, какъ при этомъ отвѣтѣ.
   -- Ахъ ты плутъ, чиненыя перья! подумалъ онъ: -- вишь, что выдумала! чиненыя перья!
   -- Что вы у насъ такъ давно не были? Гдѣ это вы цѣлыя двѣ недѣли пропадали? спросила Лиза, поднося ему чашку кофе.
   -- Да все вашъ хваленый, какъ бишь его? Евграфъ Матвѣичъ -- что ли? запуталъ такъ одно дѣло, что мы съ папочкой все это время его распутывали.
   -- То-то я смотрю, отъ-чего это папочка такой скучный; я ужь чего ни придумала, а это все по службѣ.
   -- Да, все по милости вашего Евграфа Матвѣича.
   -- Вы съ папочкой-то оба, мнѣ кажется, скоро помѣшаетесь на Евграфѣ Матвѣичѣ; у папочки онъ то-и-дѣло вертится на языкѣ,
   -- Развѣ говорилъ вамъ что-нибудь про него папочка?
   -- Любопытны слишкомъ, не скажу. А вотъ, про васъ, такъ говорилъ.
   -- Что жь онъ вамъ говорилъ про меня? Впрочемъ, пожалуй, и не говорите -- мнѣ все равно!
   -- Сначала все только намекалъ на васъ, а потомъ и прямо говорилъ.
   -- Говорилъ...?
   -- Да... что, мы по послѣобѣдамъ пьемъ вдвоемъ кофе... Богъ-знаетъ о чемъ болтаемъ... что это неприлично...
   И Лиза премило потупилась и кстати покраснѣла.
   -- Онъ говорилъ вамъ это? воскликнулъ удивленный Ѳаддей Ѳаддеевичъ.
   -- И запретилъ мнѣ одной оставаться съ вами -- пусть Ѳекла, говоритъ, сидитъ тутъ же.
   -- То-то онъ не хотѣлъ, чтобъ я съ нею говорилъ ныньче послѣ обѣда! Это я на свою шею его надоумилъ! промелькнуло въ головѣ Ѳаддея Ѳаддеевича.
   Ѳаддей Ѳаддеевичъ увязъ съ головою и съ ногами въ силкѣ, разставленномъ Лизою его самолюбію. Онъ, какъ мы видѣли, еще не отказался отъ претензіи нравиться коварному полу и всегда смотрѣлъ какъ виноватый на Савелья Ѳомича, когда тотъ, вставъ отъ послѣобѣденнаго сна, входилъ къ нимъ въ залу. Въ эту минуту, у него на совѣсти всегда былъ маленькій запасецъ грѣшковъ, состоящій или въ пожатіи хорошенькой ручки Лизаветы Савельевны, или въ поцалуѣ ея маленькаго мизинчика, или въ какомъ-нибудь ухорскомъ комплиментикѣ, готовленномъ для нея иногда за нѣсколько дней и тщательно сберегаемомъ для той блаженной минуты, когда Савелій Ѳомичъ уляжется спать, онъ съ Лизой останется наединѣ и они станутъ пить кофе. Иногда для такого комплиментика необходимо было заводить рѣчь издалека, направлять ее къ той точкѣ, гдѣ онъ будетъ кстати, гдѣ онъ произведетъ эффектъ -- такъ и рѣчь-то всю онъ обдумывалъ заранѣе. Разъ онъ въ угоду Лизѣ принялся-было даже за Вальтера Скотта, да скучно показалось ему читать глупыя сказки, и онъ чуть не въ сотый разъ сталъ перечитывать Юнга Тиллинга съ Сведенборгомъ. Такимъ образомъ, первою мыслью Ѳаддея Ѳаддеевича было теперь, что, вѣроятно, Савелій Ѳомичъ смекнулъ, въ чемъ дѣло -- онъ же такъ часто осуждалъ его за легкомысліе относительно коварнаго пола, напоминая ему о лѣтахъ его и приводя другіе аргументы, всегда непріятные для того, кто ихъ выслушиваетъ.
   -- Я ужь слишкомъ застращалъ его, подумалъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ:-- ужь не догадался ли онъ, что я и объ Евграфѣ-то Матвѣичѣ, такъ только, тово, себѣ-на-умѣ?
   -- И объ Евграфѣ Матвѣичѣ говорилъ вамъ? спросилъ онъ вдругъ Лизу.
   -- Папочка о немъ много говоритъ. На недѣлѣ какъ-то чай у насъ пилъ.
   -- Кто?
   -- Ахъ, Боже мой! да Евграфъ Матвѣичъ. Какіе вы, право!
   И Лиза отвернулась, чтобъ не расхохататься.
   -- Ев-графъ-Мат-въ-ичъ? у-васъ чай-пилъ?
   -- Что жь въ этомъ удивительнаго? спросила серьёзно Лиза.
   -- Это не можетъ быть, Лизавета Савельевна, воскликнулъ Ѳаддей Ѳаддеичъ, вскочивъ со стула: -- не можетъ быть! вы надо мной смѣетесь!
   -- Да что жь тутъ удивительнаго? Онъ ужь съ годъ, какъ знакомъ съ нами и очень-часто у насъ бываетъ.-- Повѣрьте, пожалуй, если хотите; мнѣ все равно!
   А что? подумалъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ:-- вѣдь, можетъ-быть, это и правда; не даромъ же Савелій Ѳомичъ за него заступается, только и твердитъ, что не можетъ быть, да не можетъ быть. Каковъ же? а?
   -- Кто это? спросила Лиза, потому-что послѣднія слова Ѳаддей Ѳаддеевичъ произнесъ въ слухъ.
   -- Да вашъ папочка, Лизавета Савельевна, не въ укоръ вамъ, мнѣ говоритъ одно, а вамъ другое. При мнѣ ругаетъ Евграфа Матвѣича, и вертопрахъ-то онъ, не въ укоръ вамъ, и вѣтеръ-метеръ, а при васъ его чаемъ поитъ, не въ укоръ вамъ. Но вамъ не быть за нимъ, Лизавета Савельевна, не быть, не въ укоръ вамъ это говорю, не быть. Онъ для васъ изъ Москвы жениха теперь выписываетъ; вы съ нимъ воспитывались вмѣстѣ, что ль-то; въ гимназію здѣсь ходилъ...
   -- Ахъ, это Алёшу! ахъ, какъ я рада!
   -- Алёшу или Алексашу, ужь я тамъ не знаю, только выписываетъ, хочетъ васъ за него замужъ отдать. Только вы берегитесь, Лизавета Савельевна, дружескій совѣтъ даю вамъ и не въ укоръ говорю.
   -- Да я и не хочу выходить за него замужъ. Съ чего вы это взяли?
   -- За кого жь вы хотите?
   -- Много знать захотѣли! Это ужь мое дѣло.
   -- Вы это за того все... какъ бишь его, Евграфа Матвѣича, что ли? И что вы нашли въ немъ хорошаго такого, Лизавета Савельевна? Вертопрахъ, молокососъ, вѣтеръ-метеръ, дѣло изъ рукъ валится.
   -- Скажите мнѣ, пожалуйста, за что вы на него такъ нападаете? Онъ такой скромный, веселый молодой человѣкъ.
   -- Прескверный человѣкъ, доложу вамъ, Лизавета Савельевна, ничего не значащій -- пути изъ него никогда не выйдетъ, жену и дѣтей по міру пуститъ, а самъ съ кругу сопьется. Я жалѣю, что я много утаилъ передъ вашимъ батюшкой. Вашъ батюшка добрый человѣку, но онъ въ ложномъ свѣтѣ, въ потемкахъ ходитъ, нѣтъ у него прозорливости этакой въ способностяхъ ума -- онъ не знаетъ женщины, Лизавета Савельевна; его вотъ этакая дѣвочка обманетъ. Я жалѣю, что я ему намекнулъ только, что я не открылъ ему глазъ на счетъ Евграфа Матвѣича и вашихъ къ нему чувствованій, Лизавета Савельевна -- вы ужь меня извините, не въ укоръ вамъ говорю. Онъ не сталъ бы его чаемъ поить. Не сталъ бы. Жалѣю, сердечно и душевно жалѣю.
   -- Такъ это вы, Ѳаддей Ѳаддеичъ, намекнули папочкѣ объ Евграфѣ Матвѣичѣ?..
   -- Для вашего блага, Лизавета Савельевна, для вашего блага, потому-что вашего папочку вотъ этакая дѣвочка обманетъ и проведетъ. Гдѣ ему знать женщину! Онъ въ этомъ отношеніи святой человѣкъ, вашъ папочка; все это я для вашего блага...
   -- Покорно васъ благодарю за заботливость, по милости которой мнѣ больше покоя нѣтъ отъ папочки за Евграфа Матвѣича, по милости которой онъ нѣсколько разъ доводилъ меня до слезъ своими упреками... По вашей милости, Евграфъ Матвѣичъ изгнанъ безъ всякой причины изъ нашего дома; по вашей милости мы перемѣнили квартиру, на которой семьнадцать лѣтъ жили, въ которой скончалась покойная матушка; по вашей милости мой бѣдный папочка покоя больше не знаетъ, да и я вмѣстѣ съ нимъ покоя не знаю съ нѣкотораго времени... Все это по вашей милости, Ѳаддей Ѳаддеичъ! Что же касается до того, что папочку проведетъ послѣдняя дѣвчонка, какъ вы тамъ говорите, то повѣрьте, что папочка подальновиднѣе васъ и лучше васъ знаетъ сердце женщины, потому-что его-то собственное возвышеннѣе и лучше, чѣмъ ваше сердце. Вы думали, что папочка станетъ ревновать меня къ вамъ? ха, ха, ха! къ вамъ? ха, ха, ха! къ вамъ? ха, ха, ха, ха!
   И она вышла изъ комнаты, оставивъ Ѳаддея Ѳаддеевича въ неописанномъ остолбенѣніи. Все это было для него такъ неожиданно, онъ такъ легко, безъ всякой борьбы вдался въ обманъ, что долго не могъ собраться съ мыслями и долго стоялъ посреди комнаты, изображая собою живую статую удивленія, какая, вѣроятно, не снилась ни Фидіасу, ни Кановѣ.
   -- Это она все изъ Вальтера Скотта! рѣшилъ онъ наконецъ, срываясь съ мѣста.
   -- Что такое изъ Вальтера Скотта? спросилъ Савелій Ѳомичъ, которому вѣрно не поспалось послѣ обѣда.
   -- Ты, Савелій Ѳомичъ, когда станешь теперь говорить со мною, началъ еще неостывшіи Ѳаддей Ѳаддеевичъ: -- не называй меня Ѳаддеемъ Ѳаддеичемъ, а всякій разъ говори мнѣ: дуракъ Ѳаддей Ѳаддеичъ, такъ-таки просто и зови дуракомъ; не обижусь, ей-Богу, не обижусь...
   -- Какъ, что? развѣ случилось что-нибудь?
   -- А то случилось, что въ дочкѣ, не въ укоръ тебѣ, бѣсъ сидитъ, отвѣчалъ почти шопотомъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ.-- Такъ провести стараго воробья... на бобахъ, просто на бобахъ оставила. Въ такихъ дуракахъ мнѣ еще не случалось оставаться съ-тѣхъ-поръ, какъ меня сѣчь перестали. Этакая женская хитрость!
   Говоря это, Ѳаддей Ѳаддеевичъ и не воображалъ, что съ каждымъ словомъ дѣлаетъ по комплименту родительскому сердцу Савелья Ѳомича. Лицо старика замѣтно свѣтлѣло, глаза щурились отъ удовольствія, и онъ, потирая руки, не утерпѣлъ, чтобъ не сказать Ѳаддею Ѳаддеевичу:
   -- О! она у меня умница...
   -- Это она все изъ Вальтера Скотта, Савелій Ѳомичъ! И сцену такую выдумала, и обманъ такой прибрала -- все изъ Вальтера Скотта; и говорила-то все какъ по книгѣ читала. Это ясно! Самой ей не провести меня.
   -- Да разскажи же, что у васъ было?
   -- Нѣтъ, ужь увольте, Савелій Ѳомичъ; въ другое время развѣ, какъ успокоюсь, а теперь прощайте; давайте, давайте ей книгъ пустыхъ читать побольше, такъ еще не то будетъ. Шекспиръ что?-- мыльный пузырь и больше ничего.
   И онъ ушелъ, проклиная въ душѣ и Вальтера Скотта, и Шекспира, и отцовъ-баловниковъ, и даже хорошенькую дочку, придавая, впрочемъ, къ своимъ проклятіямъ ей разныя хорошенькія уменьшительныя названія.
   Между-тѣмъ, Савелій Ѳомичъ остался, по уходѣ своего пріятеля и нужнаго человѣчка, въ самомъ пріятномъ расположеніи духа, и потому встрѣтилъ вошедшую въ залу дочь слѣдующею рѣчью:
   -- Человѣкъ, цыпочка, хоть будь ему и пятый десятокъ, всегда на чемъ-нибудь да помѣшанъ и въ сердцѣ у него всегда сохранится уголочекъ, гдѣ онъ до гроба остается малымъ дитятей. Вѣдь вотъ, напримѣръ, Ѳаддей Ѳаддеичъ, почтенный, очень-почтенный человѣкъ и нужный человѣкъ, а какъ зайдетъ въ свой уголокъ, такъ такое понесетъ, что хоть просто не слушай. Ты только съ нимъ не ссорься, Лиза.
   -- Ничего, папочка, помиримся когда-нибудь... за чашкой кофе.
   Оба улыбнулись.
   -- Онъ тебѣ добра желаетъ, цыпка.
   -- Какой вы чудной, папочка! да за что ему зла-то желать мнѣ? Вѣдь и всѣ желаютъ добра другимъ, да какъ желаютъ? какого добра желаютъ? Желаютъ его по своимъ понятіямъ, сообразно своей природѣ, такъ, какъ бы для себя они его пожелали. А что для одного добро, то для другаго очень быть можетъ зломъ, папочка. Вѣдь вотъ и вы мнѣ добра желаете... папочка...
   Тутъ она исподлобья и робко взглянула на своего папочку.
   -- Ну? спросилъ онъ, не безъ испуга.
   -- Смотрите, папочка, зла мнѣ не надѣлайте. Вы хотите выдать меня замужъ.
   -- Кто сказалъ тебѣ объ этомъ?
   -- За Алёшу; онъ на-дняхъ пріѣдетъ сюда.
   -- Ѳаддей Ѳаддеичъ сказалъ тебѣ объ этомъ, цыпка?
   -- Да вѣдь мы его лѣтъ восемь не видали, папочка, Алёшу-то; вѣдь восемь лѣтъ не шутка; онъ могъ измѣниться въ это время. Вы не спѣшите, папочка, смотрите; а то только бѣдъ надѣлаете...
   -- Успокойся, мой цыплёночекъ, успокойся, цыпка моя милая! Это все Ѳаддей Ѳаддеичъ наговорилъ тебѣ, это онъ тебя встревожилъ... Ты, стало-быть, не знаешь меня, цыпка, если можешь чего-нибудь опасаться съ моей стороны.
   Лиза поспѣшила успокоить отца, и они еще долго болтали вдвоемъ о разныхъ предметахъ поучительныхъ и непоучительныхъ. Наконецъ, Савелій Ѳомичъ досталъ полученное имъ утрамъ письмо отъ Алёши, и они вдвоемъ принялись читать его.
   Письмо это было довольно-длинно и очень понравилось Лизѣ, но на положительнаго Савелья Ѳомича произвело непріятное впечатлѣніе, хотя онъ благоразумно умолчалъ объ этомъ и даже иногда поддакивалъ дочкѣ. Письмо написано было не тѣмъ простымъ, обыкновеннымъ слогомъ, какимъ пишутъ простые, обыкновенные люди, а высокимъ, какимъ въ правѣ писать только избранныя натуры. Лиза заключала изъ него, что Алёша боленъ, Савелій Ѳомичъ, что онъ просто блажитъ. Въ письмѣ много и длинно трактовалось объ утратѣ какихъ-то упованій, о горѣ, испепелившемъ сердце, и проч.
   "Я уже не тотъ пылкій, ребячески-юный Алеша, который въ сладкомъ забытьи мечталъ воплотить нѣкогда лучшія мечты свои, свои драгоцѣннѣйшіе сны...
   "Передъ вами не тотъ уже Алёша, прежній, воспріимчивый, юный Алёша -- передъ вами живая могила, въ которой погребены всѣ прежнія радости, всѣ прежніе сны; вмѣсто ихъ, на ней въ знаменье горя и страданій лежитъ терновый вѣнокъ..."
   -- По комъ же это онъ такъ горюетъ, папочка?
   -- По... бабушкѣ, вѣрно.
   -- Два-то года? Нѣтъ, онъ вѣрно просто боленъ, бѣдненькій, или ему очень, очень-скучно въ его подмосковной. Вѣрно у него изъ оконъ видно кладбище съ крестами, папочка, и оно все черныя мысли на него наводитъ. Его надо спасти, папочка!
   -- Спасешь, коль возьмешься сама за это.
   Лиза покраснѣла.
   -- Я не про то, папочка! Что же тамъ дальше?
   Но дальше шло въ томъ же родѣ: доказывалось, что невозможно быть счастливымъ, когда все въ человѣкѣ умерло, сердце, мечты, сны, энергія и онъ самъ, окруженный такимъ пышнымъ хоромъ покойниковъ заранѣе готовитъ для себя саванъ какого-то весьма звучнаго существительнаго.
   -- Какъ онъ, должно быть, перемѣнился, папочка! Блѣдный, худой, я думаю... впрочемъ, у него черные волосы.
   -- А если посѣдѣли? прибавилъ нѣсколько насмѣшливо Савелій Ѳомичъ.
   -- Въ двадцать-то пять лѣтъ! Нѣтъ, они у него черные и вѣроятно длинные до плечъ, какъ у поэта.
   Письмо оканчивалось тѣмъ, что Алёша, однакоже, пріѣдетъ въ Петербургъ, въ этотъ городъ, гдѣ:
  
   " Цвѣтъ небесъ зеленоблѣдный,
   "Скука, холодъ и гранитъ!
  
   (Это изъ Пушкина, замѣтила Лиза), и даже назначалъ день своего отъѣзда. Вмѣсто постскриптума, красовались слѣдующіе стихи:
  
   Мочи нѣтъ, не стало силы
   Ноетъ грудь моя;
   Злое горе до могилы
   Дотащу ли я?
  
   -- Ахъ, какіе хорошенькіе стихи, папочка! что за душки! Откуда это, папочка?
   -- Не знаю, цыпка.
   -- Что вы мнѣ не приносите никогда стиховъ, папочка!
   -- Помилуй, цыпка, ты всѣ хорошіе чуть ли не наизусть знаешь.
   -- Да они старые, папочка! какіе вы, право? и поэты эти всѣ ужь умерли. Вѣдь вотъ не знаю же я откуда эти стихи.
   -- Ахъ ты, капризница, цыпка! Вѣдь читаешь журналы, тамъ все описывается, какія книги вышли: стоитъ только записать и сказать мнѣ, я и принесъ бы тебѣ.
   -- Я не читаю журналовъ, отвѣчала она съ сердцемъ.
   -- Знаете что, папочка? спросила она послъ минутнаго молчанія.
   -- Что, цыпка?
   -- Эти стихи онъ самъ сочинилъ, папочка.
   -- Мудренаго ничего нѣтъ; особенно, если у него изъ оконъ видъ на кладбище.
   Такимъ-образомъ отецъ съ дочерью проговорилъ цѣлый вечеръ о литературѣ, о своемъ будущемъ гостѣ, о Ѳаддеѣ Ѳаддѣевичѣ и прочихъ интересныхъ предметахъ. Давно уже, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ у Савелья Ѳомича, благодаря стараніямъ его друга, открылись глаза на загадочное поведеніе Лизы, они оба не проводили вечера такъ весело и пріятно. Савелій Ѳомичъ отошелъ ко сну съ успокоеннымъ и облегченнымъ сердцемъ, по ночью, когда все вокругъ него стихло, его начали опять безпокоить тревожныя мысли о дочери, о связяхъ ея съ молодымъ сосѣдомъ, и онъ долго проворочался на постели, мучась различными подозрѣніями.
  

VI.
Пріѣздъ жениха.

   День, когда Петербургъ, по всѣмъ разсчетамъ Савелья Ѳомича, основаннымъ на нѣкоторыхъ данныхъ, значившихся въ полученномъ имъ письмѣ, долженъ былъ обогатиться новымъ жителемъ въ лицѣ меланхолическаго, истерзаннаго горемъ Алёши, или Алексѣя Ѳедоровича Потасовкина, былъ праздничный день, и Савелій Ѳомичъ съ Ѳаддеемъ Ѳадеевичемъ и Лизой явился къ двумъ часамъ на почтамтскую станцію и расположился въ ея прекрасныхъ комнатахъ въ ожиданіи пріѣзда почтовой кареты. Ѳаддей Ѳаддеевичъ дулся на Лизу, и потому на вопросы ея отвѣчалъ съ значительною односложностью, безпрестанно величая ее сударыней, а Лиза, по врожденному коварству своей женской натуры, безпрестанно съ нимъ заговоривала и до того закидала его всякаго рода вопросами, что Ѳаддей Ѳаддеевичъ, чтобъ до конца выдержать роль свою и подольше помучить женскаго врага своего, принужденъ былъ обратиться къ Савелью Ѳомичу съ какимъ-то длиннымъ разсужденіемъ по поводу чего-то весьма-общеполезнаго. Въ залѣ никого не было и потому Ѳаддей Ѳаддеевичъ говорилъ громко и выразительно, какъ-будто тысяча человѣкъ его слушали; противъ всякаго чаянія, услышалъ голосъ, заставившій его вздрогнуть и схватить руку Савелья Ѳомича.
   -- Мое почтенье, Ѳаддей Ѳаддеевичъ, сказалъ ему изъ одного уголка этотъ голосъ.
   Савелій Ѳомичъ, слушавшій съ особеннымъ вниманіемъ разсужденія своего друга, быстро повернулся на стулѣ въ ту сторону, откуда слышался голосъ, и оба друга, къ крайнему своему изумленію, увидѣли сперва синее пальто, принадлежавшее одному только Евграфу Матвѣевичу, а потомъ и самого Евграфа Матвѣевича, который, стоя около Лизы, съ самою нравственною улыбкою свидѣтельствовалъ имъ обоимъ свое глубочайшее почтеніе.
   -- Мое почтенье, Савелій Ѳомичъ, снова раздалось изъ угла.
   -- Онъ цѣлые полчаса разговаривалъ съ нею, шепнулъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ встающему со стула и нѣсколько-поблѣднѣвшему Савелью Ѳомичу.
   Савелій Ѳомичъ молча подошелъ къ Евграфу Матвѣевичу и, стараясь казаться какъ-можно спокойнѣе, спросилъ его:
   -- Вы, вѣроятно, гоже ждете кого-нибудь изъ Москвы?
   -- Нѣтъ-съ... Да-съ... Такъ точно-съ, одного стариннаго товарища-съ, съ которымъ...
   Молодой человѣкъ хотѣлъ-было пуститься въ дальнѣйшія объясненія, но Савелій Ѳомичъ съ явною досадой обернулся къ нему спиною. Къ-счастію, въ это время зазвучалъ кондукторскій рожокъ; всѣ поспѣшили выйдти на крыльцо, и такимъ-образомъ нѣсколько стушевалась эта непріятная сцена, такъ-что даже и самъ Евграфъ Матвѣевичъ, хоть и замѣтилъ досаду на лицѣ Савелья Ѳомича, однако по зрѣломъ обсужденіи и мучительномъ обдумываніи этой сцены, не могъ утвердительно сказать: досада ли, или внезапно-прозвучавшій рожокъ заставили Савелья Ѳомича оборотиться къ нему спиною.
   Между-тѣмъ, изъ двухъ прибывшихъ каретъ начали выходить пассажиры. Первая выпрыгнула какая-то тощая барыня: за нею, кряхтя и ломая дверцы, силился вылѣзть тучный господинъ, очевидно супругъ тощей дамы, держа въ одной рукѣ крохотную болонку, а въ другой клѣтку съ сѣрымъ попугаемъ. Послѣдніе два пассажира, пользуясь тѣмъ, что они, какъ привилегированные, совершили путь свой безплатно, болѣе всѣхъ шумѣли и даже заглушали одна своимъ лаемъ, а другой своею бранью голосъ пріѣзжей барыни, которая очевидно болѣе безпокоилась о благосостояніи звѣрей своихъ, чѣмъ о своемъ супругѣ. Изъ кабріолета съ одной стороны выпрыгнулъ не то купецъ, не то мѣщанинъ съ бородкой и въ синемъ кафтанѣ, съ другой слетѣла какая-то бойкая и вертлявая барышня, обращавшаяся подозрительно-панибратски съ молодцоватымъ кондукторомъ. Итакъ, въ первой каретѣ не было ожидаемаго гостя; изъ второй тоже стали выходить все чужія лица. Савелій Ѳомичъ уже намѣревался обратиться къ молодцоватому кондуктору съ просьбою сообщить ему пассажирскій списокъ, какъ подъ бокомъ у него раздались слѣдующія восклицанія:
   -- Братцевъ!
   -- Потасовкинъ!
   Савелій Ѳомичъ обернулся и увидѣлъ двухъ господъ, изъ которыхъ одинъ душилъ другаго въ своихъ объятіяхъ. Душимый господинъ былъ, безъ всякаго сомнѣнія, Евграфъ Матвѣевичъ, хотя изъ всей его тонкой фигуры глазамъ многочисленныхъ наблюдателей представлялась теперь одна только круглая шляпа, немножко синяго пальто и немножко ногъ -- все прочее было въ объятіяхъ. Душащій господинъ, однако, вовсе не походилъ на господина Потасовкина, т. е. на Алешу, отправленнаго восемь лѣтъ тому назадъ къ бабушкѣ въ подмосковную, а еще менѣе на Алёшу недавно-полученнаго письма, на меланхолическаго, истерзаннаго горемъ, вампироблѣднаго и поэтически-кудряваго Алёшу. Удивленнымъ глазамъ Савелья Ѳомича, Лизы и Ѳаддея Ѳаддеевича въ обнимающемъ человѣкѣ прежде всего рекомендовалась фигура высокая и плотная, съ полнымъ, румянымъ лицомъ, съ глазами навыкатѣ, съ длиннымъ, ухорскимъ усомъ, который, какъ тутъ же замѣтилъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ, имѣвшій претензію на глубокое знаніе русской исторіи, напоминалъ собою усъ извѣстнаго варяго-русскаго героя Святослава. Сдѣлалъ же онъ подобное сравненіе потому именно, что русый усъ пріѣзжаго господина покрывалъ собою всю верхнюю губу, выставляя на показъ одну только нижнюю, сочную, крупную и завидно-красноватую. Длиннымъ, пайковымъ сюртукомъ и пространными шароварами, громко свидѣтельствовавшими о несомнѣнномъ искусствѣ какого-нибудь доморощеннаго Шармера, обнимающій походилъ скорѣе на маленькаго помѣщика душъ въ тридцать или сорокъ, чѣмъ на пріѣзжаго господина.
   Наконецъ, обнимающій, помявъ въ свое удовольствіе Евграфа Матвѣевича, выпустилъ его покоробленнаго изъ объятій и, потрясая руками, воскликнулъ:
   -- Такъ-то, дружище Матвѣевичъ Евграфъ ты этакой -- здоровъ? а?.. Ба, ба, ба! кого я вижу? Почтеннѣйшій, любезнѣйшій, благодѣтельнѣйшій Савелій Ѳомичъ!
   И фигура съ отверстыми объятіями, потрясая воздухъ голосомъ и руками, двинулась на изумленнаго, невѣрившаго глазамъ своимъ Савелья Ѳомича.
   Савелій Ѳомичъ исчезъ по-крайней-мѣрѣ на три минуты въ обнимающемъ господинѣ.
   -- Ну, какъ васъ Богъ носитъ, отецъ и благодѣтель? зазвучалъ снова голосъ пріѣзжаго, когда смолкъ въ воздухѣ звукъ послѣдняго поцалуя:-- какъ вожделенное-то? а?.. та, та, та! да это никакъ?.. Савелій Ѳомичъ?.. моя маленькая подруга? нареченная невѣста? а? да?
   Лиза, избѣгшая по-крайней-мѣрѣ исчезновенія въ объятіяхъ, никакъ не избѣгла неизбѣжныхъ трехъ поцалуевъ во славу древняго русскаго обычая, данныхъ ей съ такою жаркою нѣжностію, что у ней цѣлый день болѣли щеки.
   -- Радъ, радъ сердечно и душевно васъ видѣть, милые мои и драгоцѣнные! восемь лѣтъ вѣдь не видались, шутка ли?
   И столько искренняго, задушевнаго чувства зазвучало при этихъ словахъ въ голосѣ пріѣзжаго, такъ привѣтно взглянули большіе, откровенные глаза его, что и Савелій Ѳомичъ и Лиза внезапно вышли изъ-подъ вліянія перваго непріятно-охватившаго ихъ впечатлѣнія и дружно подали ему руки. Пожатіе Алёши -- такъ теперь мы будемъ называть его -- вполнѣ соотвѣтствовало его объятіямъ, то-есть, было такъ нѣжно, что Лиза поблѣднѣла, а отецъ ея закашлялъ, чтобъ не вскрикнуть. Послѣ этого окончательно уже спала кора всякаго принужденія, и всѣ трое, вышедши на улицу, начали закидывать другъ друга вопросами, отвѣтами, восклицаніями разнаго рода, такъ-что, приставь къ нимъ любаго стенографа, такъ и тотъ бы спутался. Такимъ-образомъ, они уже отложили довольно пути по улицѣ, какъ, запыхавшись, нагналъ ихъ Евграфъ Матвѣевичъ, а за нимъ, въ нѣсколькихъ шагахъ ковылялъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ и издали дѣлалъ имъ знаки, чтобъ остановились.
   -- Потасовкинъ! а вещи-то? чемоданъ-то гдѣ твой? да и паспортъ изъ конторы получить долженъ, задыхаясь говорилъ ему Евграфъ Матвѣевичъ.
   Остановились. Савелій Ѳомичъ рѣшительно не зналъ, что съ нимъ сдѣлалось и куда дѣвалъ онъ на старости лѣтъ голову. Лиза захохотала; но что значилъ ея маленькій хохотѣ въ сравненіи съ тѣмъ, какимъ, къ немалому соблазну прохожихъ, разрѣшилась широкая грудь Алёши. То былъ свѣжій, звучный, грудной хохотъ, какимъ заливается только свободная и размашистая натура не въ городѣ, а въ деревушкѣ, въ небольшомъ деревянномъ домикѣ -- и натура, принадлежащая не кому-нибудь изъ домочадцевъ, а непремѣнно самому барину, грозѣ идиллически-невинныхъ зайцевъ, домоводныхъ куропатокъ и безпечныхъ тетеревовъ-глухарей. Но хохотъ его вдругъ пресѣкся, лицо сквозь несмеркнувшее еще сіяніе приняло грозное выраженіе, и онъ, хвативъ себя рукой по лбу (жестъ, оставшійся у него съ дѣтства и по которому Савелій Ѳомичъ, подобно одному древнему лицу въ одной древней поэмѣ, призналъ своего Улисса-Алёшу) воскликнулъ, но не тихо, какъ восклицаютъ обыкновенно жители благоустроенныхъ городовъ, а громко, во всеуслышаніе, какъ восклицаютъ только люди весьма замѣчательные и маленькіе деревенскіе жители:
   -- Ахъ, бестія!
   Послѣ этого онъ двинулся своею вольною, размашистою поступью прямо къ станціи, расталкивая прохожихъ и не обращая, повидимому, никакого на нихъ вниманія. Савелій Ѳомичъ съ Лизой, идя за нимъ слѣдомъ, тщетно старались высмотрѣть въ его могучемъ торсѣ, и его богатырской фигурѣ прежняго высоконькаго, тоненькаго Алёшу. Лиза рѣшительно не могла признать въ немъ своего прежняго товарища, не говоря уже о томъ, что идеалъ, составленный ею по недавно-полученному письму, никакъ не хотѣлъ умѣститься въ атлетическихъ формахъ шагавшаго передъ нею мужчины. Гдѣ же эти длинные черные волосы? гдѣ блѣдное, истомленное страданіями и безсонинцею лицо? гдѣ, наконецъ, этотъ мрачный вампиро-поэтическій взглядъ на жизнь? И что же значитъ самое письмо? Какъ могли эти полныя руки настрочить такое элегическое посланіе? Судя по коротко, подъ-гребенку обстриженнымъ волосамъ, по румяному, рдѣвшему здоровьемъ лицу, по пространному нанковому сюртуку и еще пространнѣйшимъ шароварамъ, наконецъ, по всей фигурѣ превращеннаго Алёши отъ ногъ до шапки-мурмолки, судя по всему этому, ужь никакъ нельзя было предполагать, чтобъ видъ изъ его оконъ выходилъ на кладбище. Этого ужь никакъ не могла допустить нѣсколько романтически-настроеиная дѣвушка, и потому поспѣшила сообщить отцу о всѣхъ своихъ недоумѣніяхъ. Савелій Ѳомичъ объ этомъ не успѣлъ еще и подумать, потому-что не запасался никакимъ идеаломъ, и хотя его тоже сначала не мало озадачило превращеніе Алёши, но онъ объяснилъ его здоровымъ, деревенскимъ воздухомъ, довольствомъ, беззаботностью и прочими удобствами, доступными только помѣщикамъ, и совершенно успокоился. О письмѣ ему еще и въ голову не приходило.
   -- Да, въ-самомъ-дѣлѣ, что жь это за мистификація такая? это нужно разъяснить, подумалъ онъ, а Лизу успокоилъ тѣмъ, что письма, душечка, пишутся подъ вліяніемъ дурнаго и всякаго расположенія духа, что на него, можетъ, стихъ такой нашелъ...
   -- Отъ-того-то у него и стиховъ такъ много въ письмѣ, отвѣчала насмѣшливая Лиза.
   На станціи они не застали уже никого изъ пассажировъ: всѣ, забравъ свои чемоданы и паспорты, разсеялись по разнымъ концамъ Петербурга. Изъ пріѣзжихъ одинъ только пассажиръ, казалось, вовсе не думалъ уходить оттуда и преспокойно поплевывалъ направо и налѣво, прогуливаясь около двухѣ одинъ на другой наваленныхъ чемодановъ и поглядывая, какъ два ямщика, отпрягши каждый свою четверню, молча сбирались въ обратный путь къ себѣ во свояси. По синему казакину изъ толстаго домашняго сукна, по волосамъ, обстриженнымъ въ скобку по серебряной сергѣ въ правомъ ухъ, а, главное, по невозмутимому хладнокровію, съ какимъ онъ ожидалъ своей участи, какъ-бы увѣренный, что онъ ни въ какомъ случаѣ пропасть не можетъ, можно было тотчасъ замѣтить, что лицо это принадлежало къ почтенному сословію слугъ, и всегда отвѣчало на какую-нибудь уменьшительную кличку. Къ этому-то лицу подошелъ разсерженный Алёша.
   -- Гдѣ ты пропадалъ?
   -- Никакъ нѣтъ-съ.
   -- Савелій Ѳомичъ? а?.. Вотъ по этому адресу... да слушай же!
   -- Слушаю, сударь.
   -- Отвезешь...
   -- Слушаю, сударь.
   -- Эти два чемодана...
   -- Слушаю, сударь.
   -- На квартиру... (слушаю, сударь)... къ Евграфу Матвѣичу... (слушаю, сударь).
   При имени Евграфа Матвѣевича, Савелій Ѳомичъ и Ѳаддей Ѳаддеевичъ переглянулись.
   -- Понимаете ли вы здѣсь что-нибудь, Савелій Ѳомичъ? спросилъ его шопотомъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ, замѣнявшій въ торжественныхъ случаяхъ дружеское ты политичнымъ вы.
   Савелій Ѳомичъ пожалъ плечами.
   -- Что касается до меня, я здѣсь ничего не понимаю... но имѣю насчетъ этого свои мнѣнія, Савелій Ѳомичъ... мнѣнія, мнѣнія... Каковъ Евграфъ-то? Евграфъ-то?
   -- Ну?
   -- Послѣ скажу! Не теперь! не теперь!
   Когда они снова двинулись въ путь, Савелій Ѳомичъ замѣтилъ Алёшѣ, что онъ надѣялся имѣть его своимъ гостемъ, и потому нѣсколько удивляется, что онъ не у него останавливается. Алёша, поблагодаривъ его по-своему за гостепріимство, отвѣчалъ, что онъ боится его безпокоить и стѣснить своимъ присутствіемъ, и съ свойственною ему откровенностью объявилъ, что и ему-самому не хотѣлось бы стѣсняться, что онъ человѣкъ съ привычками, а съ Евграфомъ Матвѣичемъ они одного поля ягоды. Тутъ онъ ударилъ въ знакъ своей дружбы Евграфа Матвѣевича по спинѣ, отъ чего послѣдній покраснѣлъ, хотя и отвѣчалъ ему улыбкою. Далѣе Алёша объявилъ Савелью Ѳомичу, что съ Евграфомъ Матвѣичемъ они закадычные, и что Евграфъ Матвѣичъ взялся хлопотать для него объ одномъ дѣльцѣ, и потому въ послѣднее время состоялъ съ мимъ въ постоянной перепискѣ. "Нашелъ дѣльца!" подумалъ про себя Савелій Ѳомичъ, и чувствуя, что на него въ эту минуту устремлены пронзительные взоры Ѳаддея Ѳаддеевича, взглянулъ въ другую сторону и увидѣлъ, что Евграфъ Матвѣевичъ подъ-шумокъ разговариваетъ съ Лизой.
   -- Вы бы, Евграфъ Матвѣичъ, лучше съѣздили въ ***, сказалъ онъ молодому человѣку:-- и распорядились, чтобъ была готова полученная вчера бумажка...
   -- Очень-хорошо-съ. Такъ переписать ее прикажете?
   -- Конечно-съ.
   -- Очень-хорошо-съ. Этакъ и въ-самомъ-дѣлѣ лучше будетъ, а то, пожалуй, Боже сохрани, непріятности выйдутъ. Такъ я ее переписать сейчасъ же заставлю?
   И, сдѣлавъ еще нѣсколько вовсе-безполезныхъ вопросовъ и высказавъ на счетъ всего свои мнѣнія тоже безъ всякой видимой пользы, а такъ только ради посторонняго лица, молодой человѣкъ удалился. Савелій Ѳомичъ, не заботясь о Лизѣ, могъ теперь спокойно продолжать путь свой. Алёшѣ непремѣнно хотѣлось идти пѣшкомъ, чтобъ лучше можно было ему глядѣть на Петербургъ, какъ онъ самъ выразился, хотя дорогою онъ рѣшительно ни на что и ни на кого не обращалъ вниманія и безъ умолку болталъ обо всемъ, что только приходило ему въ голову. Они не дошли еще до Фонтанки, какъ уже разсказана была вся жизнь Алёши въ его подмосковной: кто его сосѣди, и какъ онъ проводитъ время, что дѣлаетъ лѣтомъ, чѣмъ занимается зимою... Изъ разсказа явствовало, что жизнь ведетъ онъ самую веселую.
   -- Что вы здѣсь сидите, Савелій Ѳомичъ, въ вашемъ Петербургъ? Ну, хорошъ, хорошъ, и говорить нечего; но я вамъ скажу, Савелій Ѳомичъ, что я своей Крутиловки не промѣняю. Пріѣзжайте-ка ко мнѣ, отецъ и благодѣтель, такъ поживете въ свое удовольствіе, ужь я вамъ скажу, что поживете. Вы на меня посмотрите только, сказалъ онъ, остановившись и давая имъ любоваться своею богатырскою фигурою. Вотъ, что значитъ сельская жизнь, на лонѣ русской матушки природы! Тамъ вы ужь дѣйствительно живете... тамъ вы это чувствуете.
   -- Да, я это понимаю, я самъ испыталъ это чувство, вмѣшался доселѣ молчавшій Ѳаддей Ѳаддеевичъ.-- Случилось мнѣ разъ быть на слѣдствіи въ одной деревнѣ, и деревня такая маленькая, небольшая деревня, и помѣщикъ тоже маленькій, невидный собою помѣщикъ, а всякій-то праздникъ священникъ къ нему изъ села съ причтомъ поздравлять приходитъ, а крестьяне нанесутъ куръ, яицъ, меду -- такой почетъ; а помѣщикъ такъ-себѣ не то, чтобъ большой, маленькій, совсѣмъ маленькій помѣщикъ.
   -- А жить-то весело въ деревнѣ? спросила Лиза.
   -- А вотъ я вамъ разскажу, Лизавета Савельевна...
   И Алёша самыми яркими красками сталъ изображать ей деревенскія увеселенія, насказалъ ей множество идиллій по поводу псовой охоты по первой порошѣ и до того увлекся своимъ предметомъ, что рѣчь его доходила часто до истиннаго краснорѣчія.
   -- Такъ какъ же послѣ этого вы пишете такія письма, Алексѣи Ѳедорычъ? Мы съ папочкой думали, что вы просто погибаете въ своей подмосковной -- и утраты упованія, и страданія, и стихи, и все, что вамъ угодно по траурной части. Я уже лечить васъ собиралась.
   Алёша остановился, и всѣ они увидѣли, что румяныя щеки его наполняются, надуваются, усъ начинаетъ моргать, и онъ сбирается залиться своимъ груднымъ, разсыпчатымъ хохотомъ.
   -- Письмо! ха, ха, ха! Какова штука? Ха, ха, ха! Дались-таки въ обманъ! Ха, ха, ха, ха!.. Получаю я, сударики мои, съ почты изъ города два письма, продолжалъ онъ, откашливаясь, когда нѣсколько утихъ его гомерическій хохотъ:-- распечатываю, одно отъ васъ, отецъ и благодѣтель; ладно, думаю; зоветъ въ Петербургъ, пишетъ, служить нужно, какъ-будто я на боку лежу у себя въ подмосковной и по-своему не приношу пользы отечеству? А въ Питеръ-то поѣду, думаю себѣ. Оно и кстати: дѣльцо у меня тамъ есть одно, послѣ бабушки осталось; и дѣло-то пустое, лядащее; да пять лѣтъ вотъ уже тянется, а тутъ кстати и повидаюсь съ ними, съ отцомъ и благодѣтелемъ, съ миленькой нареченной невѣстой... помните, Лизавета Савельевна, играли все, бывало, въ жениха и невѣсту? чай, теперь не станете? а? Теперь не въ шутку, а въ правду развѣ съиграете? а?
   И онъ снова захохоталъ, лукаво посматривая на покраснѣвшую дѣвушку.
   -- Такъ вотъ оно какъ-съ, отецъ и благодѣтель! Да... а другое письмо было отъ одного моего родственника -- отъ бабушкина внучатнаго племянника, что ли -- а какъ онъ мнѣ приходится, я уже и самъ не знаю. Седьмая вода на киселѣ. Ну, сударики мой, читаю, читаю и въ толкъ не возьму. Вотъ, думаю себѣ, что бы Савелій Ѳомичъ сказалъ, еслибъ получилъ такое письмо? Что бы онъ-то сказалъ? Такой штукарь, что и Боже упаси -- онъ гдѣ-то тамъ въ юнкерахъ на югѣ, въ деревушкѣ какой-то съ своимъ эскадрономъ стоитъ. Ну, да письмо вы сами знаете, сами прочли и восхищались имъ -- я только перемѣнилъ въ немъ кое-что, да переписалъ его. Дай, думаю, удивлю, вотъ штуку-то съиграю -- года четыре вѣдь виноватъ передъ ними, не писалъ къ нимъ; пусть, думаю, ждутъ къ себѣ чучело заморское, а потомъ и удивляются, что вмѣсто чучела-то встрѣтятъ человѣка. И ужь раздумывалъ я нѣсколько разъ, посылать или нѣтъ? Что, думаю, какъ разсердятся? Да штука-то была такая хорошая... а? вѣдь хорошая? вѣдь вотъ сами теперь смѣетесь! Ну, вотъ я и не вытерпѣлъ, написалъ да и послалъ. Несу вамъ повинную, отецъ и благодѣтель -- рубите, коли сердитесь.
   Но ни Савелій Ѳомичъ, ни Лиза не хотѣла рубить его повинной, а отъ души простили ему его шуточку. Не было средствъ сердиться на Алёшу: онъ такъ наивно разсказывалъ, такъ добродушно признавался въ своихъ недостаткахъ...
   Онъ и правда, сказалъ онъ какъ-то къ слову:-- вступи я въ университетъ, а не въ бабушкину деревню, я былъ бы и ученѣе и умнѣе. Я самъ знаю, что я не взялъ наукой; въ деревнѣ же перезабылъ и немногое чему учился, только грамотѣ и знаю.
   Разговаривая такимъ образомъ, они достигли наконецъ своего жилища. Какъ ни помирился Савелій Ѳомичъ съ теперешнею наружностью и образомъ мыслей своего прежняго воспитанника, однако по-временамъ онъ все еще бросалъ на него сомнительныя взгляды. Лиза суетилась по обѣденной части, а Ѳаддей Ѳаддеевичъ, со времени пріѣзда подмосковнаго гостя, смотрѣлъ какимъ-то сфинксомъ; онъ былъ непроницаемъ, хотя по всему видно было, что у него на-счетъ всего случившагося есть свое собственное мнѣніе, которое онъ таитъ. Къ столу явился неизбѣжный Евграфъ Матвѣевичъ и уже не чувствовалъ себя болѣе виноватымъ; онъ былъ чрезвычайно развязенъ, говорливъ -- словомъ, казалось, созналъ все свое достоинство. Чемоданы друга его Потасовкина торжественно были внесены въ скромную квартиру Евграфа Матвѣевича, и всѣ, кому слѣдовало знать, знали, что другъ его Алёша Потасовкинъ будетъ жить съ нимъ вмѣстѣ не только подъ одною кровлею, но и въ однѣхъ и тѣхъ же четырехъ стѣнахъ. При такихъ обстоятельствахъ, ужъ никакъ нельзя было не пригласить Евграфа Матвѣевича на обѣдъ, и Савелій Ѳомичъ со вздохомъ покорился необходимости, пригласилъ Евграфа Матвѣевича. Послѣдній, разумѣется, не отказался; онъ даже счелъ почему-то долгомъ присутствовать на обѣдѣ и зналъ напередъ, что все такъ и случится.
   Когда Евграфъ Матвѣевичъ повелъ друга своего Потасовкина къ себѣ, чтобъ показать ему будущую его квартиру, Ѳаддей Ѳаддеввичъ подошелъ къ Савелію Ѳомичу и таинственно спросилъ его:
   -- Понимаете ли вы что-нибудь здѣсь, Савелій Ѳомичъ? Я, съ своей стороны, продолжалъ онъ почти шопотомъ и оглянувшись кругомъ:-- рѣшительно ничего не понимаю.
   -- Кажется, и не надъ чѣмъ ломать здѣсь голову, Ѳаддей Ѳаддеичъ; все это такъ просто и обыкновенно... Восемь лѣтъ не восемь дней, Ѳаддей Ѳаддеевичъ, и мы съ тобой измѣнились. Уѣхалъ мальчикомъ -- видишь, какимъ молодцомъ возвратился.
   -- Знаете ли вы русскую исторію, Савелій Ѳомичъ? спросилъ онъ его тономъ сожалѣнія.
   -- Ну?
   -- Знаете ли вы, хочу я васъ спросить -- тутъ онъ опять оглянулся и понизилъ голосъ -- эпоху са-мо-зван-цевъ?
   -- Ну?
   -- Ну, и все тутъ. Я свое дѣло сдѣлалъ, а тамъ какъ себѣ хотите, Савелій Ѳомичъ. Я умываю руки, какъ себѣ хотите.
   -- Ѳаддей Ѳаддеичъ!
   -- А по-вашему и не было ихъ, самозванцевъ-то? Чай, они невозможны по-вашему?
   -- Ѳаддей Ѳаддеичъ! Помилуй, что съ тобой, братецъ? ты просто съ ума спятилъ на старости лѣтъ.
   -- Что вы мнѣ все про старость лѣтъ, Савелій Ѳомичъ? Старость лѣтъ не порокъ, корить этимъ нечего, да и непохожъ еще я на старика, Савелій Ѳомичъ. Кто другой старикъ, а не я.
   Ѳаддей Ѳадеевичъ расходился и непремѣнно оставилъ бы домъ своего друга въ самую интересную минуту, когда поданы были на столъ дымящіяся зеленыя щи и Лиза скликала всѣхъ наслаждаться произведеніями своего искусства, еслибъ Савелій Ѳомичъ не успокоилъ Ѳаддея Ѳаддеевича и не убѣдилъ его самыми непреложными доказательствами, что самозванства тутъ никакого не было и быть не могло. Что же касается до Евграфа Матвѣевича, то на общемъ совѣтѣ у нихъ положено было наблюдать за нимъ и стараться, чтобъ ему не удавалось говорить съ Лизой.
   -- Я бы на твоемъ мѣстѣ, Савелій Ѳомичъ, просто-за-просто съ нимъ объяснился, сказалъ бы ему: такъ и такъ, моей дочери, другъ любезный, тебѣ какъ ушей своихъ не видать, такъ проваливай подальше.
   -- Нельзя, Ѳаддей Ѳаддеичъ; этимъ только Лизу поставишь въ двусмысленное положеніе -- пойдутъ исторійки, сплетни; мы ничего не знаемъ навѣрное, все это одни только предположенія и догадки. Подождемъ, да посмотримъ.
   -- Ну, смотрите, смотрите, какъ бы вамъ до чего не досмотрѣться, Савелій Ѳомичъ.
   На этомъ мѣстѣ разговоръ ихъ былъ прерванъ, и они пошли обѣдать.
  

VII.
Сюрпризъ.

   Впрочемъ, день этотъ, ознаменовавшій себя въ началѣ такимъ страннымъ образомъ, надѣлавшій столько сюрпризовъ, кончился, къ совершенному удовольствію обоихъ друзей, удовлетворительно. Замѣтили они, правда, что Евграфъ Матвѣевичъ нѣсколько разъ подходилъ къ Лизѣ, вѣроятно, не съ добрыми намѣреніями, но Лиза на этотъ разъ сама избѣгала всякихъ съ нимъ разговоровъ и старалась занимать московскаго гостя. Къ концу вечера, всѣ успѣли уже приглядѣться къ его неожиданной наружности и прислушаться къ нѣсколько-вольному слову, и не находили уже болѣе страннымъ того, что утромъ еще ихъ всѣхъ такъ поражало. Алёша былъ чрезвычайно любезенъ. Его оригинальный разговоръ, его смѣлыя, часто весьма-здравыя сужденія, но всего болѣе простодушіе и наивность, съ какими онъ иногда, не жалѣя, выставлялъ на общую потѣху свою собственную особу, и разсказывалъ о себѣ такія вещи, которыхъ навѣрное не разскажетъ о себѣ молодой Петербуржецъ -- все очаровывало въ новопріѣзжемъ. На что уже, кажется, не податливъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ, а и онъ на прощаньи подалъ ему руку. Одно только не могло поправиться ни Савелью Ѳомичу, ни его другу -- это антипатія Алёши къ брачной жизни, неоднократно имъ высказанная въ-продолженіе дня.
   -- И хорошо сдѣлали, говорилъ онъ Ѳаддею Ѳаддеевичу:-- что предпочли холостую жизнь брачной... Семья -- обуза, дѣти, пискъ, крикъ, вой, да это наказаніе Божіе!
   -- Ну, не говорите этого, Алексѣй Ѳедорычъ, отвѣчалъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ: -- женатому человѣку не въ примѣръ лучше. Теперь приходишь домой и только голыя стѣны тебя встрѣчаютъ, а тамъ бы этакая маленькая, хорошенькая женщинка -- чепчикъ у ней какъ дьяволенокъ, а-ла-Луи каторзъ, торчитъ на маковкѣ -- бросилась бы къ тебѣ на шею; двое, трое бѣсенятъ уцѣпились бы за тебя -- папашка, папашка...
   -- Все это такъ, да не такъ, Ѳаддей Ѳаддеевичъ -- встрѣтитъ васъ кислая рожица въ засаленномъ чепчикѣ, а то и просто нечесаная, простоволосая и начнетъ васъ бранить на чемъ свѣтъ стоитъ; засаленые, замасленые пострѣлята, подымутъ такой вой, что вы и не рады, что пришли... Нѣтъ, куда! То ли дѣло свобода! Гуляешь-себѣ по Божьему свѣту, какъ вѣтеръ вольный... Нѣтъ, я бы никогда не женился, еслибъ...
   И онъ вдругъ замолчалъ.
   -- Что, еслибъ?
   -- Такъ, одно обстоятельство!.. отвѣчалъ онъ уклончиво.
   -- Слушая васъ, подумаешь, что вы женаты, Алексѣй Ѳедорычъ, вмѣшалась Лиза.
   -- А что-съ?
   -- Да то, что вы говорите, какъ человѣкъ уже разочаровавшійся, испытавшій всѣ прелести брачной жизни.
   Алёша не отвѣчалъ на это, а заговорилъ о чемъ-то постороннемъ.
   Онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые всѣ высказываются въ первое свиданіе, такъ-что, поговоривъ съ ними нѣсколько часовъ, знаешь всю ихъ жизнь, не только прошедшую, но даже и будущую. Не смотря, однако, на эту черту въ его характерѣ, Алёшѣ предназначено было во все время пребыванія его въ Петербургѣ казаться не только невысказавшимся, но даже нѣсколько-таинственнымъ и загадочнымъ, особенно для Ѳаддея Ѳаддеевича, мозговая система котораго была уже, видно, такъ устроена, что онъ въ самыхъ простыхъ, обыдённыхъ случаяхъ умѣлъ находить темную сторону. Дѣло въ томъ, что со втораго же дня своего пріѣзда, Алёша началъ пропадать, такъ-что рѣдко случалось кому-нибудь изъ домашнихъ видѣть его. Вставалъ онъ рано, полъ чай, когда еще всѣ спали, одѣвался, уходилъ со двора и возвращался къ полуночи, а иногда и еще позже. Гдѣ онъ пропадалъ, къ кому ходилъ, что дѣлалъ, этого никто достовѣрно не зналъ, исключая развѣ Евграфа Матвеича, которому случалось иногда его видѣть и говорить съ нимъ, когда онъ ночью возврашался съ своихъ продолжительныхъ прогулокъ.
   -- Это ты, Потасовкинъ? окликалъ его тогда съ просонковъ Евграфъ Матвѣевичъ:-- уаза?
   Но вмѣсто всякаго отвѣта, другъ его шарилъ въ потемкахъ по комнатѣ и ворча искалъ чего-то, но только опрокидывалъ стулья, съ громомъ двигалъ столами и ничего не находилъ.
   -- Потасовкинъ? ты это?
   -- Ишь они усовы проклятые!
   -- Чего ты ищешь? и Евграфъ Матвѣевичъ немедленно бралъ спичку и зажигалъ свѣчу.
   -- Ишь, ишь, про-про-проклятая, говорилъ Алёша, стоя середи комнаты, растопыривъ руки и покачиваясь то въ ту, то въ другую сторону:-- её ищутъ... че-че-человѣкъ ее ищетъ, а она въ углу сссама за-за-за-жигается.
   -- Что это съ тобою, Алексѣй? ты никакъ...
   -- Ты, Евграша, не в-в-вѣрь, что они г-говорятъ тебѣ. Передушу жь я ихъ!
   И онъ съ сердцовъ ударялъ кулакомъ по чему ни попало, а потомъ ужь, когда языкъ отъ упражненія пріобрѣталъ нѣкоторую твердость, заводилъ какой-то длинный разсказъ, въ которомъ по безсвязному фонду мелькали невѣроятные образы маркёра съ кіемъ и ставками въ рукахъ, господина съ усами, хохломъ и кіемъ, задорной ватаги подгулявшихъ буршей, и прочихъ апогрифовь мелкой трактирной жизни. Въ разсказѣ Алёши всѣ эти лица являлись только мимолетными видѣніями, и Евграфъ Матвѣевичъ никакъ не могъ изъ всего этого матеріала добиться какой-нибудь связи и узнать положительно, какъ провелъ день Алёша, но за то пріобрѣталъ достоверное свѣдѣніе о столкновеніи своего друга съ противоположными интересами всѣхъ вышеозначенныхъ апогрифовъ -- столкновеніи, въ которомъ Алёша непремѣнно игралъ роль Ильи Муромца или Полкана-богатыря.
   -- Ты, Алёша, ты теперь ложись спать, а завтра мы съ тобой потолкуемъ, Алёша, говорилъ Евграфъ Матвѣевичъ, начинавшій трусить:-- ты... теперь не твердъ въ своихъ убѣжденіяхъ.
   И Алёша начиналъ плакать.
   -- Я тебя очень-люблю, Евграша! Я очень-добрый человѣкъ, Савелій Ѳомичъ тоже очень-добрый человѣкъ, и Лиза добрый человѣкъ, и ты добрый человѣкъ, и я добрый человѣкъ, очень-добрый, мы всѣ добрые человѣки, Евграша...
   Тутъ онъ всхлипывалъ.
   -- И Алексашка добрый человѣкъ; вѣдь онъ мнѣ служитъ, онъ очень-добрый человѣкъ; и деревня у меня есть; тамъ Марья Степановна меня ожидаетъ, и деревня добрый человѣкъ, и всѣ мы терпимъ горе и всѣ мы... умремъ!
   Тутъ онъ рыдалъ.
   -- Ты чорствый человѣкъ, Евграша! я вотъ плачу, а ты не плачешь...
   И все въ этомъ тонѣ говорилъ онъ до-тѣхъ-поръ, пока не являлся, къ величайшей радости Евграфа Матвѣевича, добрый человѣкъ Алексашка съ заспанными глазами и зѣвотой, и кой-какъ не уводилъ своего расчувствовавшагося барина отъ его чорстваго друга и не укладывалъ на постель.
   Иногда, но очень-рѣдко, Алёша оставался дома, и тогда онъ на минуту заходилъ къ Савелью Ѳомичу, говорилъ ему о своемъ дѣлѣ, которое несомнѣнно подвигается впередъ, съ свойственною откровенностью разсказывалъ ему, гдѣ онъ былъ, что видѣлъ и даже признавался, что онъ тамъ-то и тамъ-то подгулялъ. Изъ всего этого Савелій Ѳомичъ заключилъ, что Петербургъ, на который въ началѣ Алёша не хотѣлъ промѣнять своей Крутиловки, пришелъ ему наконецъ по нраву и, по своей терпимости, извинялъ разгулъ своего бывшаго питомца, любуясь его наивно-свѣжею природою. Конечно, большая часть похожденій Алёши оставалась тайною для Савелья Ѳомича; онъ даже и не подозрѣвалъ о ночныхъ бесѣдахъ Алёши съ Евграфомъ Матвѣевичемъ и преспокойно строилъ себѣ воздушные замки. "Ахъ" думалъ онъ: "еслибъ они сошлись съ Лизой и все устроилось къ лучшему, я бы вышелъ въ отставку -- до пенсіона мнѣ одинъ только годъ остался -- и поѣхалъ бы съ ними вмѣстѣ отдыхать въ подмосковную и любоваться ея счастіемъ!" И добрый старикъ немного кривилъ душою и говорилъ Лизѣ:
   -- Ты, цыпочка, будь поласковѣе съ Алёшей; онъ человѣкъ хорошій, очень-хорошій, не то, что... нѣкоторые другіе люди.
   -- Да я, папочка, никогда его не вижу; онъ къ намъ такъ рѣдко ходитъ.
   -- Отъ-того, что ты сухо съ нимъ обращаешься, цыпка. Надобно наконецъ быть немного... того...
   -- Что, папочка?..
   -- Эхъ, Лиза! какъ ты это, матушка, не понимаешь?.. Ну, нужно быть... этакъ... ну, поразвязнѣе...
   -- Какъ поразвязнѣе, папочка? спрашивала докучливая Лиза, лукаво улыбаясь.
   -- Ну, матушка, ужь если ты хочешь, чтобъ я тебя училъ какъ, такъ вспомни, что я не танцмейстеръ, матушка, что глазокъ я дѣлать не умѣю, что присядать и книксенамъ разнымъ съ роду не учился. Ужь коль природа тебя не выучила, такъ отцу не научить!..
   И, махнувъ рукою, онъ уходилъ къ себѣ въ кабинетъ, или къ Ѳаддею Ѳаддеевичу, который сталъ необходимъ для него въ послѣднее время, не потому, чтобъ давалъ ему какіе-нибудь полезные совѣты, а потому-что Савелью Ѳомичу нуженъ былъ человѣкъ, который бы его слушалъ.
   Разъ вечеромъ, недѣли черезъ двѣ послѣ пріѣзда Алёши, когда Савелій Ѳомичъ, Лиза и Ѳаддей Ѳаддеевичъ взялись за налитые стаканы съ чаемъ, въ комнату самымъ неожиданнымъ образомъ вошелъ Евграфъ Матвѣевичъ. Савелій Ѳомичъ вздрогнулъ, Ѳаддей Ѳаддеевичъ сдѣлалъ полуоборотъ на стулѣ и устремилъ на вошедшаго испытующій взглядъ, который, но его мнѣнію, имѣлъ магнитическую силу, а Лиза, въ качествѣ хозяйки, привѣтливо улыбнулась молодому сосѣду.
   Евграфъ Матвѣевичъ вошелъ робко; онъ былъ блѣденъ и замѣтно взволнованъ.
   -- Извините, сказалъ онъ, обращаясь къ Савелью Ѳомичу: -- что я васъ побезкоилъ, но я долгомъ почелъ, Савелій Ѳомичъ...
   -- Что вамъ угодно?
   -- Алёша пропалъ, Савелій Ѳомичъ.
   -- Какъ пропалъ?
   -- Пропалъ, Савелій Ѳомичъ.
   -- Но какъ же? какъ же? вы объяснитесь, молодой человѣкъ, объяснитесь! вмѣшался Ѳаддей Ѳаддеевичъ.
   -- Ныньче третій день, какъ онъ ушелъ со двора и до-сихъ-поръ не возвращался.
   -- Позвольте, Евграфъ Матвѣичъ, сказалъ Савелій Ѳомичъ: -- во-первыхъ, сядьте, успокойтесь; во-вторыхъ, постарайтесь разсказать намъ все по порядку когда онъ пошелъ, какъ онъ пошелъ, къ кому онъ пошелъ, если знаете, и не оставлялъ ли какихъ-нибудь приказаній?
   Савелій Ѳомичъ не упускалъ случая всѣми средствами унижать въ глазахъ дочери молодаго сосѣда, который, казалось, самъ на это напрашивался, дѣлая на каждомъ шагу промахи и находясь въ безпрестанномъ замѣшательствѣ. Евграфа Матвѣевича насильно усадили на стулъ посреди комнаты, и всѣ трое, обступивъ его, приготовились слушать.
   -- Ну-съ, начинайте.
   -- Третьяго дня я всталъ рано утромъ -- я всегда встаю рано, Савелій Ѳомичъ, чтобъ не опоздать въ должность. Алёша еще спалъ. Потомъ онъ всталъ и вмѣстѣ со мной пилъ чай, Савелій Ѳомичъ, потомъ я ушелъ въ должность, а онъ послѣ этого пропалъ.
   -- То-есть, когда вы возвратились, его уже не было?
   -- Не было-съ.
   -- А утромъ, когда вы уходили со двора, онъ былъ еще дома?
   -- Дома-съ.
   -- Теперь, куда онъ пошелъ?
   -- Не знаю-съ, онъ мнѣ не сказывалъ.
   -- Когда хотѣлъ воротиться?
   -- Къ вечеру непремѣнно-съ. Онъ еще сказалъ мнѣ, чтобъ я былъ дома, что онъ будетъ вмѣстѣ со мной чай пить, а послѣ чаю займется корреспонденціею.
   -- Что-о-съ? спросилъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ, услышавъ такое дипломатическое слово.
   -- Письма, въ Москву писать станетъ.
   -- А! это другое дѣло! Продолжайте, молодой человѣкъ.
   -- Послѣ этого онъ пропалъ и вотъ ужь третій день не возвращается домой.
   -- Что же вы раньше не увѣдомили насъ объ этомъ?
   -- Помилуйте, Савелій Ѳомичъ; я все ждалъ, что онъ возвратится, третьяго дня, вчера цѣлый день, ныньче -- онъ не возвращается, и я почелъ долгомъ...
   -- Больше вы ничего не знаете?
   -- Ничего, Савелій Ѳомичъ.
   -- Это странно! сказалъ Савелій Ѳомичъ, начавшій безпокоиться.-- Надобно спросить его человѣка, не давалъ ли ему Алёша какихъ приказаній?
   -- Я уже спрашивалъ, Савелій Ѳомичъ -- никакихъ.
   -- Все равно, нужно позвать его.
   Вѣрный слуга пропавшаго барина игралъ въ это время на гитарѣ, болѣе, чѣмъ когда-нибудь увѣренный, что все на свѣтѣ можетъ пропасть, но онъ ни подъ какимъ видомъ, нигдѣ и никакъ пропасть не можетъ.
   -- Ты провожалъ барина, какъ онъ уходилъ со двора? спросилъ его Савелій Ѳомичъ.
   -- Я, сударь.
   -- Онъ ничего не говорилъ тебѣ?
   -- Ничего, сударь.
   -- Таки ровно ничего?
   -- Никакъ нѣтъ, сударь. Я ихъ побрилъ, одѣлъ, и они пошли ничего несказамши. Только наказали, чтобъ къ семи часамъ самоваръ былъ поставленъ. Я, дескать, чай дома буду пить, сказали. А то хоть бы словечко сказали.
   -- Хорошо; ступай, братецъ.
   Савелій Ѳомичъ задумался и, заложивъ руки за спину, сталъ ходить по комнатѣ.
   -- Не получалъ ли онъ какихъ-нибудь писемъ, или пригласительныхъ записокъ? спросилъ онъ наконецъ.
   -- Письма? да-съ, онъ получилъ, отвѣчалъ обрадовавшись Евграфъ Матвѣевичъ, письмо изъ Москвы получилъ, третьяго дня получилъ. Я самъ разбудилъ его по этому случаю. Почтальйонъ принесъ рано утромъ.
   -- Ну, и прочелъ?
   -- Прочелъ и съ досадой махнулъ рукою. Я еще спросилъ его; что, братъ, Алёша, непріятности? А онъ мнѣ отвѣчалъ: "Прокисай они совсѣмъ и всѣ-то тамъ. Вотъ я имъ что покажу". Извините, Савелій Ѳомичъ, это я чужія слова говорю.
   -- Это нужно принять къ свѣдѣнію, Ѳаддей Ѳаддеичъ; можетъ-быть, это письмо имѣетъ связь съ его исчезновеніемъ.
   -- Не угодно ли вамъ будетъ, Савелій Ѳомичъ, прочесть это письмо? оно и теперь у него на столѣ лежитъ, я сейчасъ сбѣгаю. Я-было самъ хотѣлъ ужь прочесть, да... усомнился.
   -- Принесите, принесите -- при такихъ обстоятельствахъ извиняется нескромность. Какъ вы думаете, Ѳаддей Ѳаддеичъ?
   -- Я вамъ говорилъ, Савелій Ѳомичъ, я васъ предостерегалъ -- смотрите, вотъ уже начинается.
   Савелій Ѳомичъ хотѣлъ-было уже спросить своего друга, что начинается и какую связь имѣютъ его предостереженія съ теперешнимъ обстоятельствомъ, какъ вошелъ съ письмомъ Евграфъ Матвѣевичъ.
   Письмо было написано на полулистѣ сѣрой бумаги, было прислано безъ конверта, и сложено, какъ складываются сумки для аптекарскихъ порошковъ. По разбѣжавшимся въ разныя стороны строчкамъ, по почерку и по слогу можно было заключить, что оно было произведеніемъ неграмотной домашней руки. Вотъ оно:
  
   Ваша благородна Алексей Ѳедарачъ вапервыхъ данашу вашай милости въ очине вашай састаитъ благапалучна какъ влюдяхъ и такжа вскату и влесу Бурая карова патеряла жавачку и издохла скотница Маланья безъ вашей миласти радила сына навозу свазили на две десятины, да барыня супруга ваша приказала отписать вашай миласти штобы назадъ изволили, слезно сакрутшается безъ вашай миласти, говоритъ отпишите Алсксею Ѳедарачу штопы скарей назадъ ваша милость приѣхали"

"рабъ вашъ Стараста Савинъ Макаровъ.

   -- Развѣ Алексѣй Ѳедорычъ женатъ? спросилъ Савелій Ѳомичъ.
   -- Не знаю, Савелій Ѳомичъ.
   -- Я вамъ говорилъ, Савелій Ѳомичъ, я вамъ говорилъ. Не хотѣлъ онъ меня слушать! сказалъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ, обратившись къ Лизѣ:-- анъ, по моему и вышло.
   -- Алёша женатъ? воскликнула Лиза:-- что вы, папочка! да онъ давно бы намъ сказалъ это.
   -- Да здѣсь стоитъ "супруга ваша"! И какъ же это не она пишетъ, а приказываетъ старостѣ писать: что это все значитъ?
   -- Мнѣ бы казалось, Савелій Ѳомичъ, если вы позволите мнѣ высказать мое мнѣніе, что не дурно бы разспросить объ этомъ Алексашку.
   Позвали Алексашу.
   -- Баринъ твой женатъ?
   Алексашка замялся.
   -- Не могу знать-съ. Говорить невелѣно.
   -- Мы знаемъ, что онъ женатъ, братецъ; на комъ?
   -- Они не то, чтобъ изъ благороднаго званія, сударь, взяли, а прикащика Степана Иванова дочку, Марью Степановну-съ; добрая барыня, сударь, и въ дѣвушкахъ была, такъ за всѣхъ передъ бариномъ заступалась. Добрѣющая, сударь, барыня.
   -- Такъ онъ женатъ? воскликнули всѣ разомъ.
   -- Какъ же-съ; трое дѣточекъ есть. Сынокъ, да двѣ маленькія барышни.
   Въ эту самую минуту, Евграфъ Матвѣевичъ получилъ на клочкѣ бумаги записочку отъ пропавшаго безъ вѣсти Алёши, въ которой другъ его просилъ его немедленно прислать ему съ подателемъ сего его паспортъ.
   -- Ну, такъ! ну, такъ! грустно замѣтилъ Савелій Ѳомичъ.
   -- Что я вамъ говорилъ, Савелій Ѳомичъ? воскликнулъ торжествующій Ѳаддей Ѳадсевичъ.
   Но Савелій Ѳомичъ до того былъ пораженъ всѣми происшествіями этого вечера, что ничего не отвѣчалъ Ѳаддею Ѳаддеевичу и только грустно взглядывалъ на свою дочку. Евграфъ Матвѣеичъ остался у нихъ пить чай по приглашенію Лизы.,
   На другой день рано утромъ, къ Савелью Ѳомичу вошелъ Алёша. Онъ былъ разстроенъ и, противъ своего обыкновенія, печаленъ.
   -- Савелій Ѳомичъ, на пару словъ.
   -- Что вамъ угодно, Алексѣй Ѳедорычъ? сухо спросилъ его Савелій Ѳомичъ, когда они вошли въ его комнату.
   -- Вы знаете мою исторію, отвѣчалъ онъ ему не безъ робости и смущенія.-- На меня напала цѣлая ватага какихъ-то молодцовъ. Я погорячился...
   Лжешь, лжешь, подумалъ Савелій Ѳомичъ. Напали? самъ ты, братецъ, напалъ.,
   -- Жаль, очень-жаль мнѣ, Алексѣй Ѳедорычъ, что вы такъ повели себя...
   -- Эхъ, Савелій Ѳомичъ! перебилъ его вспыхнувъ и ударивъ себя по лбу Алёша.-- Да съ кѣмъ же это разъ въ жизни не случается? Ну, что жь такое? ну, накутилъ, подгулялъ, ну, несчастіе такое, однимъ словомъ, вышло, собаки его ѣшь. Развѣ черезъ это пересталъ я быть честнымъ человѣкомъ? Или ужь въ два дня я такъ перемѣнился, что болѣе не прежній прямой и добродушный Алёша Потасовкинъ? Конечно, сознаюсь, что я виноватъ, но я восемь лѣтъ не былъ въ Петербургѣ, пріѣхалъ сюда совершеннымъ степнякомъ, такъ диво ли, что глаза разбѣжались, голова закружилась? соблазны вѣдь на каждомъ шагу у васъ, Савелій Ѳомичъ.
   -- Въ этомъ отношеніи, вы, можетъ-быть, и правы, Алексѣй Ѳедорычъ, но вотъ, что не хорошо. Зачѣмъ вы скрытны такъ, Алексѣй Ѳедорычъ?
   -- Я скрытенъ? я? спросилъ, захохотавъ, Алёша.
   -- Да, вы, Алексѣй Ѳедорычъ. Вы женаты, а никому изъ насъ объ этомъ ни слова не сказали.
   Послѣ минутнаго молчанія, Алёша сказалъ ему съ выраженіемъ искренности и грубаго благородства:
   -- Вы прочли письмо ко мнѣ изъ деревни. Братцевъ мнѣ сказывалъ. Да, вы правы. Тутъ я точно виноватъ -- не передъ вами, Савелій Ѳомичъ, но передъ самимъ собою, потому-что былъ слабъ, потому-что испугался толковъ, пересудовъ и насмѣшекъ. Вы правы, я поступилъ дурно, даже болѣе, чѣмъ дурно. Что же касается до жены моей, то хоть она и не знатнаго рода, но по сердцу и добротѣ своей стоитъ любой барыни.
   И онъ для большей силы ударилъ такъ кулакомъ по столу, что стекла зазвенѣли.
   -- Что же вамъ отъ меня угодно, Алексѣй Ѳедорычъ?
   -- Я завтра уѣзжаю въ деревню, а деньги свои я потерялъ, прибавилъ онъ съ замѣшательствомъ: -- одолжите мнѣ на двѣ недѣли рублей пятьдесятъ серебромъ, если можете.
   -- Извольте, на двѣ недѣли могу.
   Савелій Ѳомичъ всталъ и подошелъ къ конторкѣ.
   -- Не безпокойтесь, ненужно, сказалъ вдругъ, вспыхнувъ, Алёша, какъ-будто какая внезапная мысль вдругъ смутила его, и двинулся къ дверямъ.
   -- Алёша! Алёша! что это съ тобою? да развѣ я жалѣю, что ли? Или ты меня обидѣть хочешь?
   -- Савелій Ѳомичъ, я все разсказалъ и объяснилъ вамъ, а вы не перемѣнили со мною вашего сухаго тона. Это тоже нехорошо, Савелій Ѳомйчъ, и я лучше соглашусь пѣшкомъ дойдти до Москвы, чѣмъ взять деньги отъ васъ, когда вы мнѣ даете ихъ съ сердцемъ. Это нехорошо, Савелій Ѳомичъ.
   -- Виноватъ, виноватъ, Алёша, не сердись! сказалъ ему Савелій Ѳомичъ и потомъ сквозь слезы прибавилъ: -- какъ жаль, что ты женатъ, Алёша!
   Алёша поглядѣлъ на него изумленными глазами, и догадался ли онъ, или такъ сердце у него переполнилось, только онъ крѣпко сжалъ Савелья Ѳомича въ своихъ объятіяхъ.
   На другой день онъ уѣхалъ.
  

VIII.
Еще переѣздъ.

   Послѣ отъѣзда Алёши, жизнь въ маленькой квартирѣ Савелья Ѳомича потекла своимъ прежнимъ чередомъ, только со-дня-на-день грустнѣе. Отецъ, попрежнему, въ извѣстные часы уходилъ со двора и въ извѣстные возвращался, Лиза, какъ и прежде, занималась хозяйствомъ: казалось, все было рѣшительно какъ и прежде, а на дѣлѣ выходило, что многое измѣнилось въ ихъ маленькомъ быту. Лиза замѣтно грустила; на глаза ея по-временамъ, ни съ того, ни съ другаго накатывались слезы. Савелій Ѳомичъ становился съ каждымъ днемъ подозрительнѣе и хотя употреблялъ всѣ усилія, чтобъ скрыть это отъ Лизы, однакожь она догадывалась и видимо страдала. Сверхъ-того, старикъ сталъ раздражителенъ, чего съ нимъ прежде никогда не бывало. Каждая малость сердила его, и хотя врожденная доброта всегда брала подъ конецъ верхъ но царапины все-таки оставались, и, царапинка за царапинкой, образовывали наконецъ цѣлую рану. Уже не съ веселымъ лицомъ, какъ прежде, возвращался онъ къ обѣду, такъ-что, глядя на него, можно было подумать, что ему неизвѣстна усталость -- нѣтъ, на лицѣ его теперь каждый разъ, когда онъ приходилъ домой, оставались явные слѣды утомленія. Онъ вдругъ какъ-то постарѣлъ замѣтно, какъ старѣютъ вообще почти всѣ пожилые люди: все бодры, веселы и здоровы, а вдругъ какое-нибудь горе, заботы, страданія, и -- смотришь -- они мгновенно постарѣли, и яснымъ становится тогда, что свѣжесть ихъ была призрачная, а не дѣйствительная, что состояла она только въ улыбкѣ на устахъ, въ довольствѣ во взорахъ и исчезла вмѣстѣ съ улыбкою и довольствомъ. Лиза не встрѣчала его уже болѣе своимъ хохотливымъ смѣхомъ, не играла съ нимъ, какъ малый, шаловливый ребенокъ; она вздрагивала, когда раздавался звонъ колокольчика и шла отпирать ему какъ виноватая, потому-что знала, что на нее устремятся проницательные взоры. Чего прежде съ ней никогда не бывало, она стала робѣть передъ отцомъ и все потуплялась, или смотрѣла въ другую сторону, когда или онъ заговаривалъ съ нею, или она съ нимъ. Но никогда не чувствовала она большаго принужденія, какъ въ тѣ минуты, когда отецъ былъ съ нею ласковъ и нѣженъ, и самъ заводилъ разговоръ; она не знала тогда, какъ и отплатить ему. Это напоминаніе прежняго обращенія было праздникомъ для нея; она это чувствовала и удвоенными ласками хотѣла бы отвѣчать ему, но сознаніе этого желанія, стараніе, съ какимъ она ласкалась къ нему, убивали всю свѣжесть, всю внезапность порыва, и на сердцѣ оставалось непріятное впечатлѣніе. Такимъ-образомъ, въ ихъ отношенія вкралась вѣжливость -- самое разъединяющее начало между двумя любящими другъ друга существами. У нихъ между собою было много ссоръ, даже объясненій, и имя Евграфа Матвѣевича произносилось уже прямо, безъ всякихъ приготовленій, и все это, какъ обыкновенно, кончалось слезами со стороны Лизы и взаимнымъ примиреніемъ. Вообще, у нихъ было грустно; по-большей-части, они оба молчали. Савелій Ѳомичъ барабанилъ пальцами по столу и по-временамъ глубоко-глубоко вздыхалъ -- тоже недавно принятая у него привычка. Лиза, повидимому, всегда что-нибудь дѣлала, шила или читала, а на дѣлѣ не шила и не читала, а все думала, что вотъ, дескать, они теперь молчатъ, такъ чтобъ старикъ не обидѣлся какъ-нибудь, и она ломала голову, какъ бы завести разговоръ съ нимъ. Разъ какъ-то, взглянувъ на страдальческое выраженіе лица его, она, потому ли, что пришло ей что-нибудь въ голову, или просто жаль ей стало своего многолюбящаго папочку, она подошла къ нему, схватила обѣими руками его посѣдѣлую голову и, рыдая, стала цаловать ее. Старикъ испугался, расчувствовался, называлъ ее и цыпкой и ангелочкомъ, сталъ-было разспрашивать ее, но увидѣлъ, что безполезно разспрашивать, что дѣло было и безъ того ясно, и ограничился однѣми ласками: "Ангелъ мой, цыпочка моя ненаглядная!" говорилъ онъ ей: "что за дьяволъ вмѣшался въ судьбу нашу? Все пропадай, цыпка, все сгинь, все, что я для тебя и себя готовилъ, будь только ты счастлива; все для тебя сдѣлаю; говори, говори, цыпка, радость моей старости, чего ты хочешь?" Но бѣдная дѣвушка только плакала и рыдала, и ни одного слова, ни одного признанія не могъ добиться отъ нея разнѣжившійся отецъ.
   Вотъ, какую безотрадную жизнь повели они съ-тѣхъ-поръ, какъ уѣхалъ Алёша! Его шумливое присутствіе развлекало ихъ иногда по-крайней-мѣрѣ; въ домѣ все-таки было какъ-то оживленнѣе. Теперь у нихъ въ комнатахъ царствовала невозмутимая тишина. Савелью Ѳомичу опротивѣлъ его уголъ, и какъ-только была хорошая погода, онъ шелъ гулять, звалъ съ собой Лизу, и они оба, по-большой-части молча, отправлялись куда-нибудь подальше. Внѣ дома Для Савелья Ѳомича было тоже невеселѣе: онъ долженъ былъ встрѣчаться съ лицами, которыя ему опостылѣли. Ему все казалось, что многіе изъ его товарищей уже знаютъ объ его заботахъ и подтруниваютъ надъ нимъ, хотя на самомъ дѣлѣ никто и не думалъ надъ нимъ подтрунивать. Если онъ замѣчалъ, что кто-нибудь изъ нихъ шептался другъ съ другомъ, то непремѣнно подозрѣвалъ, что это о немъ они шепчутся и что непремѣнно произносится у нихъ одно дорогое для него имя -- и сердце его болѣзненно сжималось, и весь гнѣвъ обрушивался на головку отсутствующей Лизы. Онъ снова началъ избѣгать всякихъ разговоровъ съ Ѳаддеемъ Ѳаддеевичемъ, но никакъ не могъ избѣгнуть сношеній съ неизбѣжнымъ Евграфомъ Матвѣевичемъ. Молодой человѣкъ, со времени отъѣзда своего друга, Потасовкина, какъ-то похорошѣлъ въ мнѣніи о самомъ себѣ. Онъ почувствовалъ, что между имъ и Савельемъ Ѳомичемъ существуетъ теперь связь и каждый разъ, какъ только представлялся къ тому случаи, напоминалъ ему объ этой связи. Онъ часто заговаривалъ съ Савельемъ Ѳомичемъ, и съ чего бы ни начался разговоръ его, съ погоды ли, или съ дѣла весьма нужнаго, но ужь всегда оканчивался другомъ его Потасовкинымъ. "Желательно бы знать, гдѣ теперь нашъ Алёша, Савелій Ѳомичъ?", Говаривалъ онъ въ первые дни послѣ отъѣзда Потасовкина. Когда же, по его разсчетамъ, другъ его долженъ былъ прибыть въ свою Крутиловку и онъ уже сообщилъ объ этомъ Савелью Ѳомичу, то началъ освѣдомляться о письмѣ, что, дескать, скоро ли мы съ вами письмо получимъ отъ Алёши, Савелій Ѳомичъ, а потомъ уже просто сталъ спрашивать: "что, Савелій Ѳомичъ, не получали еще письма отъ Алёши?" и всегда прибавлялъ: "я еще никакого не получалъ-съ"...
   Но здѣсь авторъ чувствуетъ потребность въ небольшой оговоркѣ. Да не подумаетъ читатель, что Евграфъ Матвѣевичъ былъ идіотъ какой-нибудь и умѣлъ считать только долгомъ и лестной обязанностью, и разговаривать только о своемъ другѣ Потасовкинѣ. Евграфъ Матвѣевичъ былъ такой же молодой человѣкъ, какъ и прочіе молодые люди, не лучше и не хуже, и въ своей компаній, среди своей братьи-молодежи, былъ весьма-пріятнымъ собесѣдникомъ. Онъ былъ образованнѣе многихъ своихъ сверстниковъ, имѣлъ, кромѣ жалованья, кой-какіе посторонніе доходы отъ матери, и потому одѣвался всегда весьма-прилично и даже щеголевато, чаще другихъ бывалъ въ театрѣ и кандитерскихъ. Онъ былъ, что называется, добрѣйшій малый изъ всѣхъ добрыхъ малыхъ. Считать же долгомъ и лестною обязанностью -- было у него необходимостью только въ извѣстныхъ случаяхъ и съ извѣстными лицами. Что же касается до опрометчивости въ отвѣтахъ, заслужившей ему названіе вѣтеръ-метера, то она происходила у него изъ добродушія, изъ охоты угодить, а не изъ чего другаго, потому-что частную жизнь свою онъ велъ весьма-разсчетливо и считалъ послѣднюю копейку.
   Разъ, недѣли полторы или двѣ спустя послѣ того, какъ уѣхалъ изъ Петербурга Алёша, Савелій Ѳомичъ задумчиво и грустно возвращался домой къ своему унылому обѣду, въ свою опостылѣвшую квартиру. Изъ должности онъ вышелъ ранѣе обыкновеннаго по одному частному дѣлу. Подошедши къ крыльцу, онъ взглянулъ на часы и увидѣлъ, что опоздалъ цѣлымъ получасомъ. "Лиза заждалась, я думаю" сказалъ онъ про себя: "ну, да за то не долго оставаться намъ на этой проклятой квартирѣ; завтра срокъ ей, и мы опять во Вторую-Роту, на прежнее мѣсто: авось тамъ лучше будетъ!.. А, можетъ-быть, и не ждетъ? подумалъ онъ вдругъ, взбираясь по первымъ ступенькамъ лѣстницы: "можетъ-быть, и рада еще, что замѣшкался." И онъ ускорилъ шаги свои. На послѣднемъ поворотѣ лѣстницы онъ услышалъ вдругъ голоса. Онъ остановился, но все смолкло, какъ-будто шаги его спугнули разговаривающихъ. Быстро взбѣжалъ онъ вверхъ по лѣстницѣ и увидѣлъ, что дверь въ его квартиру поспѣшно затворяется, но бѣлое платье Лизы успѣло мелькнуть на одинъ мигъ передъ его глазами. У противоположной двери, гдѣ жилъ Евграфъ Матвѣевичъ, раздался звонокъ, и Савелій Ѳомичъ, оглянувшись, увидѣлъ, что Евграфъ Матвѣевичъ, стоя у своей двери, свидѣтельствуетъ ему свое почтеніе.
   -- Какая прекрасная погода-съ! замѣтивъ Евграфъ Матвѣевичъ, какъ-будто смѣшавшись.
   Погода была вовсе-непрекрасная, но самая сѣрая; подымался вѣтеръ, и дождь висѣлъ надъ головою.
   -- Да-съ, прегадкая-съ, отвѣчалъ ему съ особеннымъ удареніемъ Савелій Ѳомичъ и такъ пристально посмотрѣлъ на него, что тотъ сконфузился.
   -- Такъ точно-съ, она... не того, чтобы-съ... а такъ... пріятная-съ...
   -- Прескверная-съ.
   -- Вы, Савелій Ѳомичъ, спросилъ Евграфъ Матвѣевичъ, внутренно проклиная своего слугу за то, что онъ такъ долго не отпираетъ ему: -- вы, Савелій Ѳомичъ, не получили еще никакого извѣстія изъ Москвы-съ отъ Алёши?
   Савелій Ѳомичъ молчалъ, но, опершись на свой синій зонтикъ, смотрѣлъ на него пристально и съ убійственною насмѣшкою.
   -- Я... Савелій Ѳомичъ, началъ снова съёжившійся подъ такимъ взглядомъ Евграфъ Матвѣевичъ:-- я еще не получалъ никакого письма -- жду завтра или послѣ-завтра.
   -- А я завтра или послѣ-завтра, Евграфъ Матвѣичъ, началъ мѣрно, съ удареніемъ, подобравъ свои губы и не сводя глазъ съ него, Савелій Ѳомичъ: -- переѣзжаю съ этой квартиры и поселяюсь на старомъ мѣстѣ, во Второй-Ротѣ, а вы какъ-съ?
   -- Я-съ, слава Богу, покорно васъ благодарю-съ... извините-съ... что вы изволите спрашивать?.. я не понялъ, прибавилъ онъ, спохватившись и покраснѣвъ, какъ ракъ.
   -- Я спрашиваю, вы какъ? Переѣзжаете, или нѣтъ?
   -- Да-съ... нѣтъ-съ... я бы хотѣлъ остаться на этой-съ... она очень-удобная квартира-съ...
   -- Очень-радъ-съ, прощайте-съ!
   И Савелій Ѳомичъ оборотился къ нему спиною и такъ дернулъ за колокольчикъ, что чуть не оборвалъ его.
   Дверь отворила ему Лиза. Еслибъ кто со стороны посмотрѣлъ на нее въ эту минуту, то сейчасъ бы сказалъ, что она въ чемъ-нибудь виновата -- съ такимъ смущеннымъ видомъ, съ такими робкими глазами встрѣтила она отца своего. Савелій Ѳомичъ, не говоря ни слова, бросилъ шинель и зонтикъ на залавокъ въ передней и вошелъ въ залу. Лиза слѣдовала за нимъ, предчувствуя, что быть бурѣ.
   -- Лиза! сказалъ старикъ, снимая картузъ и бросая его на столъ: -- Лиза! съ этихъ-поръ властію отца я запрещаю тебѣ говорить съ нимъ, съ Евграфомъ Матвѣичемъ, слышишь?
   -- Но, папочка, отвѣчала задыхаясь Лиза: -- я услышала шаги на лѣстницѣ, я думала, что это вы, отворила дверь и увидѣла Евграфа Матвѣича; онъ мнѣ только поклонился.
   -- Знаю, знаю, ужь сто разъ слышалъ, сказалъ отецъ! стараясь казаться спокойнымъ: -- ты не виновата, хорошо, пусть такъ; только съ этихъ поръ, слышишь ли, Лиза! я запрещаю говорить тебѣ съ Евграфомъ Матвѣичемъ.
   Лиза не отвѣчала. Едва-замѣтная улыбка скользнула по губамъ ея. Она подошла къ окну и стала водить пальцемъ по запотѣвшему стеклу. Савелій Ѳомичъ молча ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ.
   -- Не стыдно ли, сказалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія, останавливаясь передъ Лизою:-- не стыдно ли вѣшаться на шею мужчинѣ, забыть и стыдъ и совѣсть! срамить меня! Подумай только, обсуди хладнокровно, что ты дѣлаешь?
   Лиза молчала.
   -- Безстыдница!
   И Савелій Ѳомичъ снова зашагалъ по комнатѣ. Но, погодя немного, онъ снова остановился передъ нею и сказалъ ей съ выраженіемъ сильнѣйшей горести:
   -- Ни одна дочь не станетъ терзать такъ отца своего, какъ ты меня терзаешь! Это за то мнѣ, что я другомъ, а не отцомъ былъ для тебя до-сихъ-поръ, что для одной тебя только жилъ я, это за то мнѣ!
   -- Я вамъ уже сказала, что кромѣ "здравствуйте" я ни слова не говорила ныньче съ Евграфомъ Матвѣичемъ, кротко отвѣчала ему Лиза.
   -- Молчи! я тебѣ больше не вѣрю! сказалъ онъ, отходя отъ нея.-- Ложь! этого только не доставало! Когда я каждый день почти замѣчаю, что вы шепчетесь другъ съ другомъ... Развѣ я ослѣпъ? развѣ я не вижу? Что я не говорилъ тебѣ ни слова, ты думала, что я ослѣпъ? Лги, лги, безстыдница! Вотъ какъ доходятъ до всѣхъ пороковъ!
   -- Но, что же я сдѣлала?
   -- И что ты нашла въ немъ хорошаго? Пустой, глупый человѣкъ, ни на что неспособный человѣкъ! Только галстухъ умѣетъ себѣ хорошо повязывать, да жилеты клѣтчатые, пестрые расфуфу носитъ, такъ ты въ него и втюрилась -- безстыдница!
   -- Да, я люблю его!.. мы... любимъ другъ друга, воскликнула наконецъ вспыльчивая дѣвушка, теряя терпѣніе.
   -- А! ты наконецъ признаёшься! Да пойми хоть разъ въ жизни, что онъ тебя погубитъ, что онъ вертопрахъ, пустой человѣкъ, вѣтеръ-метеръ! Онъ не можетъ быть твоимъ мужемъ! пока я живъ, я не допущу быть тебѣ его женою! Съ-этихъ-поръ, ты не будешь его видѣть, не будешь говорить съ нимъ!
   -- Буду! вскрикнула Лиза въ забытьи какомъ-то, не помня сама, что говоритъ, и глаза ея сухо сверкали, и она дрожала всѣмъ тѣломъ.
   -- Лиза! сказалъ, блѣднѣя и зашатавшись, старикъ:-- Лиза! повторилъ онъ, опираясь одною рукою на столъ и не вѣря ушамъ своимъ.
   Одинъ мигъ молчанія -- и Лиза, рыдая, обнимала бы колѣни отца своего, но зловѣщія слова сорвались съ языка Савелья Ѳомича:
   -- Если ты только осмѣлишься, сказалъ онъ: -- и я узнаю объ этомъ -- смотри, Лиза, я съумѣю поддержать права отца! смотри, худо будетъ!
   И весь порывъ внезапнаго влеченія къ отцу, какимъ было-исполнилось ея пылкое сердце, внезапно застылъ при этихъ словахъ, и она выслушала ихъ молча, склоня голову, какъ осужденная.
   -- Завтра мы переѣзжаемъ на нашу старую квартиру, во Вторую-Роту, слышишь?
   Между-тѣмъ, горячее на столѣ стыло, и недремлющая, но за то глуховатая Ѳекла, высунувъ голову, принуждена была напомнить имъ объ этомъ. Сѣли за столъ; но ни Савелій Ѳомичъ, ни Лиза почти ничего не ѣли, и Ѳекла уносила полныя тарелки, удивляясь, что сталось съ ея господами. "Али позавтракали гдѣ?" спросила она ихъ, но, не получивъ никакого отвѣта, отправилась къ себѣ на кухню.
   Послѣ молчаливаго обѣда, Савелій Ѳомичъ отправился, по обыкновенію, къ себѣ въ комнату отдохнуть. Но и отдохнуть, точно такъ же, какъ и пообѣдать, не удалось ему въ этотъ день. Въ залѣ убирали со стола и стучали тарелками весьма-неблагопріятно для всякаго сна; когда же возня кончилась и настала тишина въ залѣ, завозились разныя черныя мысли въ головѣ у Савелія Ѳомича, и точно такъ же, какъ и тарелки, не давали уснуть ему. Въ первый разъ еще онъ усомнился въ добротѣ воспитанія, которое онъ далъ Лизѣ, и что нѣтъ ли правды въ словахъ Ѳаддея Ѳаддеевича касательно извѣстнаго англійскаго писателя Вальтера Скотта; но, по зрѣломъ обсужденіи, онъ рѣшилъ, что Ѳаддей Ѳаддеевичъ старый сумасбродъ, самъ не знаетъ, что говоритъ, что воспитаніе Лизѣ дано хорошее и истинное, и что вся бѣда происходитъ отъ пылкости лизинаго сердца. И долго разсуждалъ онъ такимъ же образомъ, пока ему не послышалось, будто кто-то замокъ отперъ въ передней. За этимъ звукомъ послѣдовалъ продолжительный скрипъ двери, какъ-будто кто-то осторожно отворялъ ее. "Это въ передней" подумалъ Савелій Ѳомичъ, и хотѣлъ кликнуть. но вдругъ перемѣнилъ намѣреніе. Тихохонько всталъ онъ съ дивана, надѣлъ туфли и неслышными шагами вошелъ въ залу. Въ залѣ никого не было. Онъ прокрался въ переднюю. Дверь тамъ, противъ обыкновенія, была полурастворена: но той сторонѣ, которою она навѣшивалась на петли, оставалась довольно-удобная щель для того, чтобъ все видѣть, что дѣлалось на площадкѣ, отдѣляющей ихъ квартиру отъ квартиры Евграфа Матвѣевича. Старикъ прильнулъ глазами къ щели и вздрогнулъ отъ испуга. На площадкѣ, прямо противъ двери ихъ сосѣда, стояла Лиза въ намѣреніи позвонить. "Преступница!" прошепталъ онъ съ ужасомъ и поблѣднѣлъ какъ полотно. Но рука ея опустилась, не дернувъ за ручку колокольчика. Лиза отошла къ окну, взглянула на дворъ, потомъ скоро, будто рѣшившись, подошла къ сосѣдской двери и позвонила.
   Дверь отворилась, вышелъ Евграфъ Матвѣевичъ и окаменѣлъ отъ изумленія. Между ними завязался слѣдующій разговоръ:
   -- Ахъ! Лизавета Савельевна!
   -- Извините... я вамъ помѣшала -- одолжите мнѣ гумиластику.
   -- Гумиластику-съ? сейчасъ-съ!
   Но на самомъ порогѣ Лиза остановила оторопѣвшаго сосѣда слѣдующею фразою:
   -- А мы переѣзжаемъ завтра.
   -- Слышалъ-съ, Савелій Ѳомичъ сказывалъ.
   -- На старое мѣсто, во Вторую-Роту.
   -- Эта квартира вамъ не нравится?
   -- Неудобна для насъ... тѣсна... положить ничего нёгдѣ.
   -- Это правда-съ. Деревянные домы въ этомъ отношеніи лучше будутъ, да и сырость, знаете, этакая въ комнатахъ... для здоровья вредно.
   Послѣ такого замѣчанія, Евграфъ Матвѣевичъ имѣлъ полное право замолчать. Лиза тоже молчала. Оба стояли другъ противъ друга и конфузились, особенно молодой сосѣдъ, понимавшій всю невѣжливость молчанія. Онъ переминался съ ноги на ногу и наконецъ сказалъ:
   -- Ахъ, позвольте же вамъ принесть гумиластику.
   Онъ вошелъ въ свою комнату, не притворяя двери. Лиза осталась одна. Она была блѣдна, и Савелій Ѳомичъ замѣтилъ, что, ощипывая дрожащими пальцами кончики своего передника, она какъ-будто съ нетерпѣнія разорвала его. "Что же все это значитъ?" подумалъ Савелій Ѳомичъ: "это что-то не похоже..."
   -- Вотъ-съ, Лизавета Савельевна, сказалъ молодой сосѣдъ, выходя изъ комнаты:-- извините, что маленькій кусочекъ, да только и есть.
   -- Покорно васъ благодарю.
   Снова молчаніе, снова коробится Евграфъ Матвѣевичъ.
   -- Ахъ, посмотрите, дождикъ накрапываетъ! сказала наконецъ Лиза
   -- Ахъ, и въ-самомъ-дѣлѣ, отвѣчалъ сосѣдъ, нагибаясь къ окну и тщательно осматривая небо.-- А туча-то находитъ, посмотрите, какая черная! Будетъ гроза, а у меня окно отворено; пойду...
   -- Ну, если завтра дурная погода -- этакъ мы не переѣдемъ. Какъ я рада!
   -- Вамъ не хочется переѣзжать?
   -- Тамъ скучно; чай, все прежніе сосѣди.
   -- Кто-то на моей квартирѣ живетъ теперь?
   -- Вѣрно медвѣдь какой-нибудь. Вотъ, все были съ вами сосѣдями, а теперь ужъ вѣрно никогда не будемъ.
   И она прекокетливо вздохнула.
   -- Во Второй-Ротѣ ужасная скука, Евграфъ Матвѣевичъ.
   -- Да-съ, это правда-съ; я бы никогда тамъ не жилъ.
   -- Переѣзжайте-ка и вы! сказала она краснѣя и засмѣявшись.
   -- Нѣтъ-съ, покорно васъ благодарю-съ.
   -- Развѣ вы не хотите, чтобъ я была вашей сосѣдкой?
   -- Не то-съ, но тамъ ужасно грязно осенью.
   Лиза сдѣлала незамѣтное движеніе досады, ускользнувшее отъ Евграфа Матвѣевича, но пойманное отцомъ ея. "Ангелъ-цыпка!" прошепталъ онъ дрожа всѣмъ тѣломъ.
   Евграфъ Матвѣевичъ сталъ снова переминаться, но такъ, какъ-будто-бы хотѣлъ что-то сказать, и не рѣшался.
   -- Вы мнѣ что-то сказать хотите?
   -- Да-съ, у меня до васъ, Лизавета Савельевна, есть большая просьба...
   "А! наконецъ-то этотъ болванъ начинаетъ", подумалъ Савелій Ѳомичъ. "Наконецъ-то!" подумала Лиза.
   -- Говорите, говорите! сказала она самымъ одобрительнымъ голосомъ:-- и если я только могу...
   -- Конечно, вы можете...
   -- Ну?
   И въ этомъ "ну?" зазвучало столько надежды, она такъ любовно взглянула на сосѣда, что Савелій Ѳомичъ снова прошепталъ: "душечка, цыпка!"
   -- Да я, право, не смѣю...
   -- Смѣйте, ради Бога... говорите... ничего... а то папочка можетъ проснуться и замѣтить, что я съ вами болтаю -- мнѣ еще достанется, пожалуй... изъ-за васъ...
   -- Съ нѣкотораго времени Савелій Ѳомичъ не знаю за что на меня сердится. Я уже все передумалъ, перебралъ въ умѣ каждое слово, каждый поступокъ и не нашелъ причины. Вы не повѣрите, какъ мнѣ это больно. Я уважаю и люблю вашего папеньку...
   -- А! онъ на васъ сердится, отвѣчала протяжно Лиза.-- И вы не догадываетесь за что? Рѣшительно не догадываетесь?
   -- Хоть убейте, не нахожу причины.
   -- Нѣтъ, таки въ-самомъ-дѣлѣ не догадываетесь? не безъ насмѣшки спросила Лиза.
   -- Ей-Богу, клянусь вамъ, не постигаю, за что.
   -- Что же я-то могу тутъ сдѣлать?
   -- Узнать... спросить Савелья Ѳомича, за что онъ на меня сердится... Я его такъ люблю и уважаю...
   -- Да что жь вамъ-то за дѣло, что онъ сердится? ну, пусть сердится, съ досадою спросила Лиза.
   -- Помилуйте, Лизавета Савельевна, какъ что за дѣло? во-первыхъ, горестно и непріятно, потому-что люблю и уважаю... а во-вторыхъ, отъ этого можетъ пострадать... моя карьера...
   -- Карьера?
   И Лиза грозно взглянула на него.
   -- Какъ же-съ! Вотъ къ новому году, на-примѣръ, будутъ представленія, награды-съ... сдѣлайте одолженіе, Лизавета Савельевна.
   -- Хорошо-съ, хорошо-съ, я постараюсь... чтобъ вы получили награду... Прощайте-съ!
   -- Мое почтенье, Лизавета Савельевна; только о нашемъ разговорѣ вы не говорите папенькѣ. Пусть это будетъ между нами, присовокупилъ онъ, любезно улыбаясь.
   -- О! конечно-съ! это останется между нами, сказала Лиза, тоже улыбаясь.
   Евграфъ Матвѣевичъ, поклонившись Лизѣ, вошелъ къ себѣ и сталъ запирать дверь. Лиза тоже двинулась къ своей двери; но Савелій Ѳомичъ, сдѣлавъ три прыжка и одно отчаянное сальто-мортале, лежалъ уже на диванѣ съ сильно-бьющимся сердцемъ. Онъ былъ какъ въ чаду. Онъ не могъ связать двухъ идей отъ удивленія. Между-тѣмъ, въ залѣ Лиза ходила скорыми шагами, и черезъ растворенную дверь передъ нимъ мелькало ея бѣлое платье. Потомъ онъ услышалъ, что что-то упало въ залѣ, какъ-будто палка, и бѣлое платье снова мелькнуло въ глазахъ его. Потомъ опять все стихло, потомъ черезъ нѣсколько минутъ раздались тихія всхлипыванія. И взволнованному старику стало теперь все ясно, все сердце его любимой дочки раскрылось теперь передъ нимъ, и въ каждой кровавой каплѣ, которыми оно было покрыто, онъ видѣлъ ея невинность и приговоръ себѣ.
   "Бѣдная, бѣдная цыпка!" шепталъ онъ про-себя, дрожа всѣмъ тѣломъ. "Поклепали мы тебя, мою милую! Ясно, это первое свиданіе, и пошла-то на него она потому, что я такъ варварски запретилъ ей видѣться съ нимъ, ожесточилъ, ожесточилъ противъ себя это мягкое сердечко, которое одного меня только любило. Что она его любитъ? Да вѣдь я, старый дуракъ, своими подозрѣніями, своими оскорбительными намеками вбилъ ей эту любовь въ голову. Безъ меня она и не подумала бы влюбиться въ такого пошлаго человѣка. А онъ-то, онъ-то, болванъ! Она чуть не на колѣняхъ проситъ у него одного слова любви, въ ротъ кладетъ ему, что влюблена въ него, а онъ о па-пень-кѣ! Болванъ ты этакой! я бы тебя, да и папеньку-то вмѣстѣ разложилъ... И съ чего я взялъ все это? Ахъ, этотъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ! Да и я-то, я-то хорошъ! Старый дуракъ! Погубилъ дочь свою! Что я стану теперь дѣлать? Вѣдь она несчастна! Что дѣлать? Какъ быть?.."
   Долго еще разсуждалъ онъ такимъ образомъ, прислушиваясь къ тихимъ, несмолкаемымъ всхлипываніямъ своей дочери. Волненіе его мало-по-малу стихало, и болѣе-спокойныя мысли стали зараждаться въ головѣ его.
   "Еще можно поправить мою глупую ошибку" продолжалъ онъ разсуждать самъ съ собою. "Женить ихъ! А почему бы не женить? Она его любитъ. Ее невозможно не полюбить. Если ему только позволить, такъ онъ ее изо всѣхъ силъ своихъ любить станетъ. Для меня онъ былъ бы хорошимъ зятемъ; онъ и теперь благоговѣетъ передо мною. Вѣдь до проклятыхъ наущеній проклятаго Ѳаддея Ѳаддеевича я же любилъ его. Ну, опрометчивъ -- эка важность! Молодъ, потому и опрометчивъ. Человѣкъ онъ смирный, рачительный... Право, женю ихъ. Полно, полно тебѣ сокрушаться и плакать, мой цыпленочекъ: скоро утру я твои хорошенькіе глазки, скоро будешь ты счастлива! Да... я все это обдѣлаю!" рѣшилъ онъ про себя, потирая руки.
   Весь вечеръ старикъ былъ чрезвычайно-веселъ и не могъ посидѣть на мѣстѣ. Онъ расхаживалъ по комнатѣ, потиралъ себѣ руки, шевелилъ губами, улыбался. Глядя на него со стороны, каждый бы подумалъ, что онъ сбирается выкинуть какую-нибудь славную штуку. О случившемся ни слова. Съ Лизой онъ обходился, какъ-будто между ними не происходило никакой ссоры. Пошагавъ по комнатѣ, онъ иногда подходилъ къ ней, бралъ въ обѣ руки ея маленькую бѣлокурую головку, цаловалъ ей локоны, лобъ, глаза, а иногда просто -- походитъ, походитъ, пошепчется самъ съ собою, да и потреплетъ дочку по плечу, или по щекѣ, шепнувъ ей, "цыпка ты этакая!". Лиза не могла надивиться такой перемѣнѣ, но была рада ей, потому-что нуждалась въ сочувствіи, въ чьихъ-нибудь ласкахъ. Ей вдругъ захотѣлось во всемъ признаться отцу, и она нѣсколько разъ собиралась уже произнести первое слово, но старикъ отклонялся отъ всякаго объясненія. Онъ теперь наизустъ зналъ свою дочку, онъ зналъ, что она ему во всемъ признается, и всякій разъ, какъ ожидалъ этого, принималъ серьёзное выраженіе, или отходилъ отъ Лизы, и признаніе уползало назадъ въ лизино сердце.
   На другой день, они стали перебираться. Когда, къ вечеру, вся мебель была уже перевезена и навьючивали послѣдній возъ разнаго рода скарбомъ, Савелій Ѳомичъ вышелъ на крыльцо и въ ожиданіи Лизы, остававшейся еще на квартирѣ, сталъ смотрѣть, какъ извощикъ увязывалъ веревками наваленные на возъ пожитки. Въ это время неизбѣжный Евграфъ Матвѣевичъ возвращался откуда-то домой и, увидѣвъ Савелья Ѳомича на крыльцѣ, молча ему поклонился и поспѣшилъ-было, во избѣжаніе всякаго разговора съ строптивымъ старикомъ, котораго онъ со времени послѣдней сцены уже просто боялся, взлетѣть къ себѣ въ четвертый этажъ, какъ былъ на всемъ лету остановленъ слѣдующей фразой:
   -- А! Евграфъ Матвѣичъ! очень-радъ, что встрѣчаюсь съ вами; сама судьба сводитъ насъ другъ съ другомъ. Ну, прощайте, Евграфъ Матвѣичъ. Мы перебрались. Надѣюсь, вы обрадуете насъ завтра своимъ посѣщеніемъ и принесете намъ такую же славную бабу, какъ и прежде, а?
   Но слова эти произвели на опрометчиваго Евграфа Матвѣевича дѣйствіе совершенно-противоположное тому, какого ожидалъ Савелій Ѳомичъ. Молодой человѣкъ поблѣднѣлъ, губы у него задрожали, и онъ коснѣющимъ отъ внутренняго волненія языкомъ отвѣчалъ:
   -- Милостивый государь! я не знаю причинъ, которыя... которыя могли... побудить васъ сердиться на меня въ-продолженіе... цѣлаго мѣсяца; но оскорблять, дѣлать мнѣ обиды среди улицы... при постороннихъ... какъ вамъ угодно!
   Савелій Ѳомичъ какъ съ неба свалился.
   -- Милостивый государь, продолжалъ болѣе-твердымъ голосомъ вошедшій въ паѳосъ Евграфъ Матвѣевичъ: -- я приходилъ къ вамъ тогда съ хлѣбомъ-солью отъ чистаго сердца, и если вамъ не нравится мое присутствіе, я васъ отъ него избавлю... но смѣю увѣрить васъ, это не заслуживаетъ оскорбительной насмѣшки среди улицы, при постороннихъ...
   -- То-то среди улицы, при постороннихъ! отвѣчалъ ему старикъ, прищуривъ глаза, подобравъ губы и взявъ его за руку: -- среди улицы, молодой человѣкъ, о такихъ вещахъ не говорятъ. А вотъ приходите ко мнѣ завтра просто-за-просто чай кушать, такъ мы съ вами обо всемъ переговоримъ.
   Послѣ этого Евграфъ Матвѣевичъ не зналъ, какъ и поступить, и потому переминался съ ноги на ногу, бормоча только, что онъ сочтетъ долгомъ, а что сочтетъ онъ долгомъ, то дополняло выразительное мммм. Въ это время сошла съ верху Лиза и, сухо отвѣтивъ на поклонъ молодаго сосѣда, пошла съ отцомъ своимъ на новую-старую квартиру.
   -- До свиданія, Евграфъ Матвѣевичъ! крикнулъ ему съ дороги Савелій Ѳомичъ.
  

IX.
Все кончено.

   На другой день, часу въ седьмомъ вечера, Савелій Ѳомичъ и Лиза сидѣли за чайнымъ столомъ въ своей укромной, хорошенькой зальцѣ. Тульскій уроженецъ, самоваръ, пыхтѣлъ, захлебывался передъ ними и нехуже любаго фокусника пускалъ съ двухъ сторонъ бѣлые клубы горячаго пара. Лиза готовила бутерброты, а Савелій Ѳомичъ, начавшій снова молодѣть, щурить глаза и подбирать губы, прислушивался къ малѣйшему стуку въ передней. Лиза сейчасъ догадалась, что онъ ждетъ кого-то. Противъ вчерашняго она была гораздо-спокойнѣе, только говорила мало и часто задумывалась. Въ диконькій домикъ, въ которомъ родилась она, Лиза возвратилась теперь уже не рѣзвымъ, шаловливымъ ребенкомъ, какимъ за мѣсяцъ назадъ изъ него вышла, но женщиной. Этотъ мѣсяцъ много для нея значилъ. Прежняя, беззаботная жизнь теперь ужь не удовлетворяла ея. Хозяйственные хлопоты не поглощали у ней всего времени; оставалось еще много досуговъ, требующихъ пищи и занятій. Къ прежнимъ подругамъ она охладѣла, потому-что еще страдала, потому-что еще у ней было много больныхъ мѣстъ, до которыхъ нельзя было дотрогиваться незнающимъ ихъ. Читать она не могла теперь и долго должна была еще отказывать себѣ въ чтеніи, потому-что каждый романъ говорилъ ей о любви, а отъ любви-то она и хотѣла успокоиться. Рукодѣлье тоже скучная вещь, когда сердце безпокойно бьется въ груди и слезы выступаютъ на глаза. Печальные виды на будущее открывались передъ нею, и она думала, сидя за чаемъ, какъ же ей жить теперь, что будетъ дѣлать она осенью, въ слякоть, когда изъ дома выйдти нельзя, когда дождикъ мутною водою будетъ обливать стекла или мелкими иглами замороситъ на непроходимую грязь Второй-Роты, что будетъ дѣлать она зимою въ длинные, зимніе вечера, вечера безконечные, грустные, тяжелые, когда не на что употребить ихъ...
   Савелій Ѳомичъ все прислушивался.
   -- Надобно намъ съ тобой, Лиза, завести колокольчикъ, сказалъ онъ вдругъ.-- У нихъ тамъ, въ каменныхъ-то, этимъ очень-хорошо. И двери заперты, и не обокрадетъ никто, какъ насъ съ тобой прошлый годъ обокрали, и знаешь всегда, когда кто посторонній прійдетъ. Это у нихъ тамъ очень-хорошо. Человѣкъ, Лиза, ужь по натурѣ своей все хорошее перенимаетъ; мы заведемъ колокольчикъ, а?
   -- Заведемъ, папочка.
   -- Полно тебѣ грустить, цыпка.
   Лиза постаралась улыбнуться. Въ это время въ передней хлопнули дверью, раздались шаги, и въ комнату вошелъ Евграфъ Матвѣевичъ.
   -- Съ бабой или безъ бабы? весело крикнулъ ему на встрѣчу Савелій Ѳомичъ.
   -- Какъ же-съ! съ хлѣбомъ-солью, отвѣчалъ ему гость, ставя на столъ передъ Лизой чудесную рыхлую бабу.
   Но Лиза преравнодушно взглянула на него и на его бабу и прехолодно отвѣтила ему на привѣтствіе, въ которомъ проскользнули неминуемые долгъ и лестная обязанность.
   Завязался самый пустой разговоръ. Евграфъ Матвѣевичъ былъ твердо увѣренъ, что такой благопріятный переворотъ въ мнѣніяхъ упрямаго старика касательно его особы произошелъ не иначе, какъ въ-слѣдствіе заступничества Лизы, и потому употреблялъ вси усилія, чтобъ быть съ нею особенно любезнымъ. Онъ даже пустилъ въ ходъ нѣчто въ родѣ аллегоріи, чтобъ при Савельѣ Ѳомичѣ высказать ей свою благодарность за ея ходатайство, такъ, чтобъ смыслъ его аллегоріи былъ только ей одной понятенъ. Но Лиза самымъ мраморнымъ образомъ принимала его любезности, а послѣ аллегоріи наградила его такою улыбкою, какой онъ у нея еще никогда не видывалъ, и стала поражать его сарказмами. Савелій Ѳомичъ такъ много счастія ожидалъ отъ этого вечера, что ему вдругъ стало невыразимо-грустно, и онъ, не сводя глазъ съ Лизы, молча сидѣлъ, и болѣе и болѣе убѣждался, что помочь бѣдѣ не совсѣмъ-легко.
   Такъ какъ всѣ издержки разговора падали при такихъ обстоятельствахъ на Евграфа Матвѣевича, а онъ уже порядочно поистратился, то и счелъ необходимостью прибѣгнуть къ одной тэмѣ, которую для эффекта онъ припасалъ къ концу.
   -- Что, Савелій Ѳомичъ, не получали ли вы...
   -- Дадимъ знать вамъ когда получимъ, съ какимъ-то преобиднымъ тономъ сожалѣнія отвѣчала ему Лиза, перебивая его:-- непремѣнно дадимъ знать, Евграфъ Матвѣевичъ.
   -- Письма отъ Алёши? Нѣтъ, еще не получали, вмѣшался Савелій Ѳомичъ, чтобъ нѣсколько смягчить отвѣтъ дочери:-- а вы?
   Евграфъ Матвѣевичъ смутился, однако отвѣчалъ, обращаясь къ Савелью Ѳомичу:
   -- Получилъ-съ, кланяется вамъ?
   Очевидно, что весь эффектъ пропалъ, да Евграфъ Матвѣевичъ и не гнался ужь за эффектомъ, а думалъ, какъ бы поскорѣе уйдти домой.
   -- Что же онъ вамъ пишетъ? благополучно доѣхалъ.
   -- Благополучно-съ. Ногу вывихнулъ на дорогъ, такъ боленъ былъ, но теперь, слава Богу и попеченіямъ жены, выздоравливаетъ.
   Лиза захохотала.
   -- Лиза! замѣтилъ ей съ упрекомъ отецъ.
   -- Какъ же, папочка, не хохотать, когда Евграфъ Матвѣичъ такъ остро шутитъ! Благополучпо вывихнулъ ногу! ха, ха, ха, ха!
   Евграфъ Матвѣевичъ, чтобъ спасти свое достоинство остряка, счелъ долгомъ гоже присовокупить свой принужденный хохотъ къ хохоту Лизы, и такимъ образомъ оба хохотали. Но вдругъ онъ покраснѣлъ, будто какая внезапная мысль стукнула ему въ голову, какъ-будто вдругъ онъ о чемъ-то спохватился, будто одинъ небольшой мѣсяцъ, выбѣжавъ изъ длиннаго ряда другихъ однообразныхъ мѣсяцевъ его жизни, предсталъ вдругъ передъ нимъ во всей красотѣ своей, съ своимъ неузнаннымъ счастіемъ, жаркимъ словомъ упрекнулъ его и исчезъ безвозвратно... Евграфъ Матвѣевичъ рѣшительно потерялся и не зналъ, какъ досидѣть вечеръ.
   Наконецъ, наступило время, когда, сохранивъ приличіе, можно было гостю взяться за шляпу и поспѣшить домой.
   -- Прощайте, Евграфъ Матвѣичъ, ласково сказалъ ему старикъ, пожимая руку:-- не забывайте насъ; мы вамъ будемъ всегда рады.
   Старикъ, какъ видно, еще не терялъ надежды. "Если сердится, добрый знакъ" думалъ онъ, но видно не зналъ онъ, что если женщина къ гнѣву своему присоединяетъ презрѣніе и выставляетъ на показъ, на насмѣшку постороннихъ слабыя стороны мужчины, то это значитъ -- не добрый знакъ, а что все уже кончено.
   -- Желаю вамъ встрѣтить новый годъ весело, насмѣшливо сказала ему Лиза, когда онъ выходилъ изъ дверей залы.
   Отецъ съ дочерью остались одни.
   Лицо Лизы мгновенно измѣнилось; вмѣсто мраморнаго и насмѣшливаго, оно приняло выраженіе безконечной любви.
   -- Папочка! сказала она, подходя къ отцу, который какъ убитый стоялъ среди комнаты и задумчиво смотрѣлъ на свою дочку:-- папочка, я поняла васъ. О! какъ я виновата передъ вами! продолжала она, обвивъ обѣими руками его шею: -- я обвиняла васъ въ жестокости, вы добрѣйшая душа въ мірѣ.
   -- Я, я виноватъ передъ тобою, говорилъ всхлипывая старикъ: -- я своими глупыми подозрѣніями навелъ тебя на любовь эту...
   -- Я любила его цѣлый мѣсяцъ, папочка, и онъ этого не замѣтилъ; я почти призналась ему въ любви своей, сама вѣшалась ему на шею, какъ вы говорите, папочка, потому-что я не послушалась васъ, я имѣла съ нимъ свиданіе и онъ не понялъ меня... Вы правы, онъ пустой человѣкъ, я не люблю его больше...
   -- Полноте, полноте, папочка! продолжала она, видя, что тихія слезы старика превращаются въ рыданія:-- не обвиняйте себя, вы нисколько тутъ не виноваты; рано или поздно, а я чувствую вотъ здѣсь, что я бы непремѣнно любила. Виноваты ли вы, что моя первая любовь такъ жалко и смѣшно кончилась?
   Голосъ ея задрожалъ, она не выдержала, и, припавъ на грудь отца, сама горько-горько зарыдала.

М. ДОСТОЕВСКІЙ.

"Отечественныя Записки", No 8, 1848

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru