Стихотворенiя А. Н. Плещеева.
Новое изданiе значительно дополненное. Москва. 1861.
Книжка г. Плещеева является въ самое неудобное для стиховъ время. Въ нашей литературѣ въ числѣ многихъ дикихъ выходокъ чуть-чуть что не возникаетъ вопросъ о томъ, что обилiе стиховъ въ литературѣ означаетъ ея упадокъ и мельчанiе. Право, мы не шутимъ. Ничего не можетъ быть серьёзнѣе. Въ самомъ дѣлѣ, одинъ изъ нашихъ наиболѣе -- не скажемъ, читаемыхъ или любимыхъ, но вообще изъ наиболѣе толстыхъ журналовъ, выразилъ въ своемъ февральскомъ номерѣ мысль, что обилiе стиховъ въ литературѣ знаменуетъ упадокъ ея. Онъ даже опирается на подобную же мысль, когда-то высказанную Веневитиновымъ. Правда, почтенный журналъ прибавляетъ, что это онъ говоритъ о стихотворенiяхъ безъ поэзiи; но этимъ ограниченiемъ, по нашему мнѣнiю, странность этой мысли нисколько не уменьшается. Стиховъ безъ поэзiи всегда и во всякой литературѣ, бываетъ больше чѣмъ съ поэзiей. Да и опредѣлить извѣстную дозу поэзiи въ стихотворенiи дѣло довольно тонкое и щекотливое. Ужь лучше бы почтенному журналу прямо объявить, что у себя стихотворенiй онъ болѣе помѣщать не будетъ. Какъ нарочно въ томъ же номерѣ почтеннаго журнала не было никакихъ стиховъ, даже и стиховъ г. Розенгейма. И точно, стихи вещь мудреная. Они могутъ обличить недостатокъ критическаго такта въ журналѣ. Въ прозѣ что ни помѣсти -- сойдетъ съ рукъ. Не всѣ же сотрудники генiи, а журналъ долженъ выходить къ извѣстному числу. Если читать ужь будетъ не въ мочь тяжело, то пожалуй еще скажутъ, за то учености много, оттого и тяжело, а такой упрекъ всегда лестенъ. Стихи же другое дѣло: вещь кажется и легкая: вся-то соткана изъ чего-то воздушнаго, неуловимаго, изъ звуковъ, изъ риѳмъ, изъ мимолетныхъ впечатлѣнiй, изъ чувствъ тонкихъ и подъ-часъ неопредѣленныхъ, а главное вещь необязательная, въ томъ смыслѣ, что никто и не требуетъ, чтобъ въ каждой книгѣ журнала были стихи. Безъ прозы обойдтись нельзя, безъ стиховъ можно. Но зато всякiй требуетъ того, что если помѣщать стихи, то помѣщать хорошiе. Всякiй требуетъ, чтобъ въ помѣщенныхъ стихахъ была поэзiя, это нѣчто, такое неуловимое, что его никакою ученостью не отыщешь, никакимъ умомъ не узнаешь и не отличишь.
Теперь представимъ себѣ редактора -- не редактора наиболѣе толстаго журнала, а такъ какого-нибудь редактора, совершенно небывалаго, совершенно фантастическаго редактора. Пусть этотъ редакторъ будетъ милъ, любезенъ, уменъ, пусть будетъ онъ украшенъ всевозможными добродѣтелями, пусть будетъ онъ прекраснымъ семьяниномъ и, къ довершенiю всѣхъ преимуществъ, пусть будетъ онъ богатъ, чиновенъ, со связями, однимъ словомъ, пусть будетъ онъ перломъ редакторовъ, находкой-редакторомъ, однимъ словомъ фантастическимъ редакторомъ. Но вмѣстѣ со всѣми этими прекрасными качествами и добродѣтелями, пусть будетъ онъ одаренъ или лучше сказать обездаренъ отъ природы отсутствiемъ всякаго пониманiя поэзiи. Пусть понимаетъ онъ акцiи, учеты, дивиденты, дисконты; пусть жизнь онъ знаетъ какъ Фаустъ, архитектуру какъ бобръ, откупа какъ Кокоревъ, науку какъ Гёте, но поэзiю знать, какъ Гёте, пусть ему не будетъ дано отъ природы. Извѣстно, что природа всегда въ чемъ-нибудь да откажетъ. Есть много такихъ людей: все знаютъ, но въ дѣлѣ поэзiи ничего не смыслятъ.
Пусть также этотъ редакторъ печатаетъ стихотворенiя въ своемъ журналѣ.
Вотъ цѣлое положенiе или ситуацiя, какъ говорятъ романисты и драматурги. Конечно такой идеальный редакторъ бросится на имена. Флагъ прикрываетъ товаръ. Громкое имя само за себя отвѣчаетъ, а я тутъ въ сторонѣ, разсуждаетъ редакторъ и разсуждаетъ весьма благоразумно. И вотъ вслѣдствiе такого разсужденiя стихотворенiе, подписанное именемъ, онъ печатаетъ; безыменныя же или съ неизвѣстными именами лежатъ въ портфеляхъ редакцiи, какъ выражаются теперь редакторы. Такихъ портфелей съ такими стихотворенiями со дня основанiя журнала должно накопиться десятки пудовъ, а не портфелей.
И вотъ является книга его журнала съ стихами, подписанными извѣстными именами, и на другой же день являются къ нему разные сотрудники п почти каждый изъ нихъ говоритъ, ну положимъ хоть слѣдующiя фразы: "Ну, Афанасiй Афанасьевичъ, какую же вы дрянь напечатали"! -- Какъ, дрянь, возражаетъ редакторъ, да вѣдь это написано такимъ-то, посмотрите вотъ и на оберткѣ стоитъ. -- "Все-таки дрянь, хоть и стоитъ на оберткѣ!.." и ну, доказывать милѣйшему и добродѣтельнѣйшему изъ редакторовъ всю негодность помѣщенныхъ стихотворенiй. Что послѣ этого прикажете дѣлать? Даже и имена не спасаютъ. А ну васъ и со стихами, говоритъ возмущенный редакторъ. Стихи въ журналѣ показываютъ упадокъ въ литературѣ. Правду говоритъ въ февральскомъ номерѣ одинъ изъ нашихъ извѣстныхъ журналовъ. Не стану помѣщать стиховъ. Только мѣсто занимаютъ.
А мѣста стихи занимаютъ всего четвертъ печатнаго листа изъ 35 или 40 листовъ, изъ которыхъ состоитъ обыкновенно книга журнала.
Это напоминаетъ намъ одного господина, который жаловался, что мухи занимаютъ у него много мѣста въ тарантасѣ.
Какъ же теперь не сказать, что стихотворенiя г. Плещеева являются не во-время. Говорятъ, что "С. Петербургскiя Вѣдомости" слѣдуя внушенiю своего тарантаса, въ которомъ мухи занимаютъ такъ много мѣста, уже поспѣшили отозваться о книжкѣ г. Плещеева очень -- неблагосклонно. Вольно же поэту ничего не печатать въ "Отечественныхъ Запискахъ"? Самъ виноватъ. Его бы тогда хвалили.
Но что бы ни говорили "Отечественныя Записки" съ своею крѣпостною газетою, а есть много людей, любящихъ стихи и понимающихъ поэзiю. Есть довольно ушей тонкихъ и сердецъ чуткихъ, и для нихъ-то собственно и пишутъ поэты. Для нихъ-то и мы во "Времени" будемъ всегда помѣщать стихи, которые по крайнему нашему разумѣнiю найдемъ хорошими и преимущественно будемъ стараться знакомить публику съ новыми талантами. Да какъ же и проявятся они иначе какъ не въ журналахъ. Въ журналахъ совокупилась вся наша текущая литература. Издателей-книгопродавцевъ у насъ еще до сихъ поръ нѣтъ, въ томъ смыслѣ по крайней мѣрѣ, какъ они есть напр. въ Англiи или въ Германiи. У насъ надо прежде прославиться, прiобрѣсти всѣмъ извѣстное имя, чтобъ найдти для себя издателя. Наши издатели издаютъ книги или съ спекулятивною цѣлью, какъ напримѣръ, разные сонники, разныя гадательныя книжонки, разныя "средства отъ болѣзней" и сами придумываютъ заманчивыя заглавiя для своихъ сонниковъ и "средствъ", или сочиненiя уже извѣстныхъ писателей, или наконецъ, книги научнаго содержанiя, обѣщающiя вѣрный успѣхъ. Да и много ли такихъ издателей?
Но обратимся къ стихотворенiямъ г. Плещеева.
Г. Плещеевъ въ одной небольшой, но и не совсѣмъ маленькой книжкѣ, собралъ все лучшее, написанное имъ стихами во все продолженiе его литературнаго поприща. Мы прочли его книжку, хотя и признаемся, что это былъ трудъ ужасный, мучительный. Не потому ужасный и мучительный, чтобъ стихи были плохи; спѣшимъ оговориться: совсѣмъ напротивъ. Г. Плещеевъ хорошiй поэтъ, и стихи его большею частью прекрасные стихи. Но мы не понимаемъ одного: какъ ни одинъ критикъ, ни одинъ рецензентъ, писавшiй о собранiи лирическихъ стихотворенiй, не высказалъ еще ни разу подобной мысли, т. е. той мысли, что прочесть уютный томикъ мелкихъ стихотворенiй, составляетъ въ нѣкоторомъ смыслѣ нравственный подвигъ. Каждое стихотворенiе поэта есть непремѣнно плодъ или его мысли или его впечатлѣнiй; каждое стихотворенiе написано имъ подъ влiянiемъ минуты, большею частью совершенно противоположной по своему настроенiю той минутѣ, подъ влiянiемъ которой было написано предыдущее. Такъ что одно стихотворенiе составляетъ часто совершенную противоположность другому, которое однако, напечатано съ нимъ рядомъ. Поэтъ переживаетъ подобныя плодоносныя минуты въ теченiе года, а иногда и многихъ лѣтъ, между-тѣмъ какъ критикъ по обязанности своей долженъ погружаться въ нихъ въ очень короткiй промежутокъ времени. Нравственное состоянiе, которое онъ испытываетъ невыразимо. Одно стихотворенiе погружаетъ его въ элегiю, а другое, слѣдующее, можетъ возбудить въ немъ хохотъ, если оно комическаго содержанiя или негодованiе, если въ немъ преобладаетъ сатира. Одно полно нѣги и любви, другое караетъ взятки, третье даетъ образъ сытаго жуира и возбуждаетъ смѣхъ. Читатель, купившiй книгу нашего поэта -- а мы совѣтуемъ ему купить его книжку, потомучто въ ней найдетъ онъ много хорошаго -- читатель прочтетъ ее иначе чѣмъ критикъ. Ему некуда торопиться. Онъ прочтетъ въ ней то, что ему понравится въ извѣстную минуту настроенiя его души и отложитъ ее въ сторону до другой минуты, въ которую онъ прочтетъ другое.
Но мы прочли стихотворенiя г. Плещеева и нѣкоторыя даже по нѣскольку разъ, чтобъ выяснить себѣ тѣ впечатлѣнiя, которыя ему наиболѣе дороги, которыя наиболѣе дразнятъ его жалостливую музу. Мы удерживаемъ за нею это прилагательное. Она же такъ любитъ откликаться у него на современные вопросы. Поклонники "искусства для искусства" терпѣть ихъ не могутъ и рѣшительно утверждаютъ, что эта вопросоманiя губитъ у насъ не одно поэтическое дарованiе. Мы не приверженцы "искусства для искусства" въ томъ смыслѣ какъ понимаютъ эту теорiю ея ярые адепты. Мы думаемъ и совершенно серьезно, что поэзiя можетъ быть и въ этихъ вопросахъ точно также какъ въ любви, въ красотахъ природы, даже въ лунѣ, про которую такъ много воспѣвали минувшiе поэты, даже въ ней, которую не позабываютъ и настоящiе. Поэзiя, по нашему, таится во всемъ: въ отвлеченномъ, сухомъ какомъ-нибудь фактѣ, точно также какъ въ самомъ яркомъ образѣ дѣйствительности. Поэзiя во всемъ, потомучто она въ сердцѣ поэта. Отъ него зависитъ превратить самую скучнѣйшую прозу жизни въ обаятельнѣйшiй поэтическiй мiръ, самый отвлеченный вопросъ въ жгучее впечатлѣнiе. Какъ это онъ дѣлаетъ, это его тайна.
Но почему же такъ скучны у насъ тѣ поэты, которые затрогиваютъ современные вопросы? Почему, напримѣръ, такъ ужасенъ для насъ г. Розенгеймъ съ откупами, съ таксой и тому подобными тэмами?
Конечно ужь не отъ тэмъ. Можетъ быть, еслибъ онъ писалъ только къ ней, къ лунѣ, воспѣвалъ бы одни весеннiя впечатлѣнiя, можетъ-быть тогда онъ былъ бы еще ужаснѣе?
Истинный поэтъ, чѣмъ бы онъ ни вдохновился, всегда сдѣлаетъ такъ, что его вдохновенiе будетъ законно. Предметъ, на которомъ онъ остановитъ свое вдохновенiе, непремѣнно пройдетъ у него путемъ таинственной метаморфозы и въ результатѣ выйдетъ достойнымъ поэзiи. Въ подтвержденiе этого мы можемъ указать на бòльшую часть стихотворенiй Некрасова, стихотворенiй прелестныхъ и въ высшей степени поэтическихъ, несмотря на всю сухость и, такъ сказать, дѣловитость вопросовъ, которымъ посвящены эти стихотворенiя.
Дѣловитость направленiя теперь въ большомъ ходу въ нашей литературѣ. Принимаются только за нее большею частью вовсе не художники, не поэты. Мы говоримъ это безъ всякаго сожалѣнiя. Если не берутся, значитъ она ихъ не вдохновляетъ, значитъ еще эта дѣловитость не настолько созрѣла, чтобъ глубоко язвить поэтическiя сердца и исторгать изъ нихъ истинно-поэтическiе вопли. Въ свое время явятся поэты и этого направленiя. Да ужь и явились: Некрасовъ можетъ служить блестящимъ примѣромъ нашей мысли. Вотъ истинный поэтъ этого направленiя, вотъ поэтъ, котораго, не говоримъ до боли, но до истинной поэзiи язвятъ нѣкоторые недуги наши.
Г. Плещеевъ тоже любитъ откликаться на современные вопросы и, по нашему мнѣнiю, часто весьма, но не всегда удачно. Они у него не всегда проходятъ путемъ той метаморфозы, о которой мы говорили. Выпишемъ для примѣра, хоть десятое стихотворенiе перваго отдѣла:
Я у матушки выросла въ холѣ...
Въ этомъ стихотворенiи поэтъ ставитъ передъ нами громадный соцiальный вопросъ, -- участь дѣвушки, соблазненной и покинутой.
Вотъ это стихотворенiе:
Я у матушки выросла въ холѣ
И кручины не вѣдала злой.
Да счастливой дѣвической долѣ
Позавидовалъ недругъ людской.
Рѣчи сладкiя сталъ онъ, лукавый,
Мнѣ нашоптывать ночью и днемъ.
И наскучили смѣхъ и забавы,
И наскучилъ мнѣ матери домъ.
Сердце билось испуганной пташкой,
Не давало ни часу заснуть.
Подымалась подъ тонкой рубашкой
Высоко моя бѣлая грудь.
Я вставала съ постели босая,
И бывало всю ночь напролетъ,
Подъ окошкомъ кого-то ждала я --
Всё казалось мнѣ, кто-то идетъ...
Два прелестные станса:
Я ждала и дождалась милòва --
И ужь какъ полюбился онъ мнѣ;
Молодца не видала такого
Прежде я никогда и во снѣ. --
Очи карiя бойко глядѣли
На меня изъ-подъ черныхъ бровей.
Допытать они видно хотѣли --
Что въ душѣ затаилось моей.
Допытали они, что готова --
Хоть на гибель для нихъ -- я была...
И за милымъ, изъ дома роднова
Я какъ малый ребенокъ пошла.
Былъ онъ баринъ богатый, и гдѣ-то
Всё въ далекихъ краяхъ проживалъ.
Слышь лечился -- и только на лѣто --
Онъ въ помѣстья свои наѣзжалъ.
Только лаской его и жила я;
Бѣлый свѣтъ съ нимъ казался милѣй.
Ни почемъ было мнѣ, что дурная
Шла молва про меня у людей.
Да не думала я, не гадала
Что любви его скоро конецъ.
Вдругъ постыла милому я стала --
И съ другой онъ пошелъ подъ вѣнецъ.
Не пригожимъ лицомъ, -- не красою --
Приманила дворянка его:
Приманила богатой казною --
Много взялъ онъ за нею всего.
Съ той поры будто солнышка нѣту,
Всё глухая, осенняя ночь.
Какъ не жди -- не дождешься разсвѣту;
Какъ не плачь, а бѣдѣ не помочь.
И съ красой я своей распрощалась,
Не узнала бъ теперь меня мать.
Ни кровинки въ лицѣ не осталось, --
Словно зелья мнѣ дали принять.
Ахъ! измѣной своей -- не отравой --
Онъ съ лица мнѣ румянецъ согналъ...
Буду помнить я долго, лукавый,
Что ты ночью мнѣ лѣтней шепталъ!
Что это стихотворенiе носитъ въ себѣ такъ называемую идею, о томъ свидѣтельствуетъ весь томикъ стихотворенiй г. Плещеева. Рѣдкое изъ оригинальныхъ стихотворенiй его не вызвано какою-нибудь современною мыслью. Переводныя же почти всѣ отзываются тѣмъ, что въ послѣднее время у насъ привыкли называть стихами съ направленiемъ. Мы ничего не имѣемъ противъ этого и даже рады, что мiросозерцанiе нашего поэта, не замкнуто въ тѣсный кругъ мимолетныхъ впечатлѣнiй или маленькихъ, частныхъ явленiй природы. Намъ кажется только, что вопросъ иногда суживается въ стихахъ г. Плещеева, что поэзiя должна бы была поставить и обработать его иначе, чѣмъ обыкновенное разсужденiе. Хоть бы вотъ и этотъ вопросъ. По нашему, ужь лучше вовсе не задаваться имъ, чѣмъ подвергать его такой обработкѣ. Говоримъ здѣсь о поэтической обработкѣ, потомучто о другой тутъ не можетъ быть и рѣчи. Въ этомъ вопросѣ таятся цѣлыя драмы, драмы ужасныя: таятся самоубiйства, дѣтоубiйства, безумiе, мало ли какихъ ужасовъ не таится въ немъ! А въ этомъ стихотворенiи на чтó жалуется покинутая дѣвушка? На то, что разлюбилъ ее ея милый. Но это въ природѣ вещей -- любовь не продолжается вѣчно. Еслибъ не онъ разлюбилъ ее, она можетъ быть сама бы его разлюбила. На то, что онъ женился на богатомъ уродѣ? Но это ужь его дѣло, если онъ разлюбилъ. Мы довольны, что все по крайней мѣрѣ такъ благополучно кончилось, что кромѣ блѣдности и нѣкоторой утраты красоты (будемъ надѣяться, что не надолго), никакихъ другихъ несчастiй не случилось съ покинутой. Но можетъ быть мы видимъ вопросъ, идею тамъ, гдѣ поэтъ и не думалъ ни о вопросѣ, ни объ идеѣ? Можетъ быть мы все это ему навязали? Можетъ быть. Но въ такомъ случаѣ стихотворенiе теряетъ всякое достоинство и становится еще блѣднѣе. Намъ уже болѣе нравится старинный романсъ Пушкина, написанный имъ при самомъ началѣ его поэтическаго поприща и такъ опошленный лакейскимъ и фабричнымъ пѣнiемъ:
Подъ вечеръ осенью ненастной
Въ пустынныхъ дѣва шла мѣстахъ...
Но такихъ стихотворенiй, какъ вышеприведенное, у г. Плещеева мало. Мы нарочно остановились на самомъ слабѣйшемъ, чтобъ показать разомъ главный недостатокъ его поэзiи. Впрочемъ и въ этомъ родѣ у него есть стихотворенiя прекрасныя; вотъ, напримѣръ хоть это:
ОПУСТѢВШIЙ ДОМЪ
Одинъ по улицамъ брожу я съ грустной думой;
На спящiй городъ хоръ дрожащихъ звѣздъ глядитъ.
Вотъ предо мной дворецъ забытый и угрюмый,
Гдѣ жизнь провелъ въ пирахъ и нѣгѣ сибаритъ.
Когда-то музыка гремѣла въ пышныхъ залахъ;
Изъ оконъ лился свѣтъ отъ тысячи свѣчей,
И кубки старые усердно осушала
Шумящая толпа напудренныхъ гостей.
Теперь заброшены огромныя палаты;
Въ роскошныхъ комнатахъ и пусто и темно;
Давно лежитъ въ землѣ хозяинъ торговатый,
Въ чужихъ краяхъ живутъ наслѣдники давно.
Стоитъ уныло домъ; а на крылечныхъ плитахъ,
Подъ рубищемъ дрожа, бѣднякъ заснуть прилегъ
И думаетъ: когда бъ въ палатахъ позабытыхъ
Отъ стужи дали мнѣ хоть тѣсный уголокъ!
Такихъ прекрасныхъ стихотворенiй мы много могли бы выписать у г. Плещеева. Ему ненависты всякая ложь и несправедливость. Онъ съ болѣзненнымъ участiемъ смотритъ на всѣхъ обдѣленныхъ въ мiрѣ, на всѣхъ униженныхъ и оскорбленныхъ. И это главное достоинство его поэзiи. И это главная черта, заставляющая симпатизировать его благородной музѣ. Онъ всегда откровененъ и простосердеченъ въ стихахъ своихъ, а это большое достоинство. Онъ самъ говоритъ въ стихотворенiи: лунной ночью.
И мнѣ когда-то было мило
Свѣтило блѣдное ночей,
Такъ много грезъ оно будило
Въ душѣ неопытной моей!
Когда лучи его дрожали
На влагѣ дремлющей рѣки --
Душа рвалась къ неясной дали,
Полна невѣдомой тоски.
И было томное сiянье
Путеводителемъ моимъ,
Когда спѣшилъ я на свиданье,
Кипя восторгомъ молодымъ.
Прошли неясныя стремленья,
И поэтическiе сны!
Теперь иныя впечатлѣнья
Во мнѣ луной порождены.
Досадно мнѣ, что такъ безстрастно
Съ недосягаемыхъ высотъ,
Глядитъ она на мiръ несчастный,
Гдѣ лжи и зла повсюду гнётъ; --
Гдѣ столько слабыхъ и гонимыхъ,
Изнемогающихъ отъ битвъ.
Гдѣ льется столько слёзъ незримыхъ,
И скорбныхъ слишится молитвъ.
Или в другомъ стихотворенiи, обращаясь къ призракамъ, онъ восклицаетъ:
Исчезните -- зловѣщiя видѣнья!
Я не пойду на вашъ печальный зовъ!
Я жить хочу! Страданья и волненья
Я чашу полную испить до дна готовъ!
И до конца я вѣры не утрачу --
Что озаритъ нашъ мiръ, любви и правды свѣтъ.
Пускай я здѣсь -- какъ въ морѣ капля -- значу,
Но каждый честный бой -- оставить долженъ слѣдъ.
Исчезните! А вы святые звуки --
Вы силу новую въ мою вдохните грудь.
Хотя бы жизнь одни сулила муки --
Я бодро встрѣчу ихъ -- благословивъ свой путь!
Изъ приведенныхъ отрывковъ и пьесъ читатель видитъ какими мыслями вдохновляется муза г. Плещеева. Выборъ его переводовъ еще болѣе подтвержаетъ наше опредѣленiе. По нашему крайнему убѣжденiю г. Плещеевъ въ переводахъ еще болѣе поэтъ, чѣмъ въ оригиналахъ. Переводчикъ онъ превосходный, и мы совѣтовали бы ему обратить вниманiе на эту яркую сторону его таланта. Для переводовъ своихъ онъ выбирает не однихъ только первоклассныхъ поэтовъ. И прекрасно дѣлаетъ. Въ иностранныхъ поэтахъ онъ ищетъ прежде всего своей мысли и беретъ свое добро, гдѣ бы оно ни было. Найдетъ онъ это добро у Макса Вальдау, онъ и у Макса Вальдау возьметъ его. Встрѣтитъ свою мысль у Роберта Прутца, онъ и изъ него ее вытащитъ. Даже какого-то Чарльза Ламбы онъ не оставилъ въ покоѣ: зачѣмъ онъ воруетъ плещеевскiя мысли? А Анастасiй Грюнъ, Оскаръ Радвицъ и Карлъ Бекъ очевидно для того только и существуютъ на свѣтѣ, чтобъ выразить на нѣмецкомъ языкѣ одну какую-нибудь завѣтную мысль г. Плещеева и потомъ отдать ее ему, да не просто отдать, а съ процентами, потомучто мы увѣрены, что въ переводѣ г. Плещева эти мысли выражены лучше.
Замѣтили мы также въ талантѣ г. Плещеева струйку иронiи и даже нѣкоторой веселости, которою онъ кажется пренебрегаетъ. А между тѣмъ въ этомъ родѣ у него есть нѣсколько прелестныхъ стихотворенiй. Упомянемъ изъ нихъ о стихотворенiяхъ: Счастливецъ и Мой знакомый. А одну переводную его пьеску мы даже выпишемъ: такъ она хороша по своей веселости и иронiи. Это изъ Гейне:
ГРАФИНЯ ГУДЕЛЬ ФОНЪ ГУДЕЛЬСФЕЛЬДЪ
Преклоняются всѣ, о графиня,
За червонцы твои предъ тобой.
В раззолоченной пышной каретѣ,
Запряжонной четверкой лихой,
Ты на герцогскiй балъ покатила.
Тамъ огни и оркестръ ужь гремитъ,
И по мраморнымъ, гладкимъ ступенямъ
Длинный шолковый шлейфъ твой шумитъ.
А вверху галуны и ливреи,
И кричатъ великаны лакеи:
C'est m-me la comtesse Gouldefeld.
Въ дорогихъ кружевахъ, въ бриллiянтахъ,
По сiяющимъ заламъ дворца,
Гордо, съ вѣеромъ ты выступаешь,
И не сходитъ улыбка съ лица.
Такъ высоко отъ радости дышетъ,
Грудь твоя и полна и бѣла;
Передъ цѣлымъ дворомъ герцогиня --
Cara mia тебя назвала.
Вальсируютъ съ тобой камергеры.
Превозноситъ самъ герцогъ манеры
De m-me la comtesse Gouldefeld.
Но бѣда, если денегъ не будетъ!
Всѣ къ тебѣ повернутся спиной.
Cara mia презрительно взглянетъ,
И ни слова не скажетъ съ тобой.
Длинный шлейфъ твой оттопчутъ лакеи,
Не пойдешь съ камергеромъ плясать;
И любезностей ты не услышишь,
Только будешь обиды глотать.
Даже герцогъ съостритъ герцогинѣ:
Какъ несетъ чеснокомъ отъ графини,
Отъ m-me la comtesse Gouldefeld.
Вообще мы думаемъ, -- и да проститъ намъ нашъ милый поэтъ, съ которымъ насъ связываетъ давнишнее знакомство -- вообще мы думаемъ, что онъ пренебрегаетъ многими сторонами своего таланта ради другихъ, которыя въ немъ не такъ сильны и ярки. Напримѣръ: г. Плещеевъ пишетъ не одни стихи: онъ и прозаикъ. Онъ пишетъ повѣсти и романы, и иногда премилыя повѣсти. Самыя лучшiя изъ нихъ тѣ, въ которыхъ онъ беззавѣтно, безъ претензiи предается своей врожденной веселости, и какъ-будто стыдясь этого, отдаетъ въ журналъ не такъ распространенный въ публикѣ. По нашему мнѣнiю, самыя лучшiя его прозаическiя вещи напечатаны были въ журналѣ самомъ распространенномъ въ тогдашнее время, но это случилось въ началѣ его литературнаго поприща, именно въ "Отеч. Зап.". Это было уже очень давно, когда г. Плещеевъ только начиналъ писать, и эти лучшiя вещи назывались: Енотовая шуба и Папироска. Въ прошломъ году онъ написалъ тоже одну лучшую (подчеркиваемъ) свою вещь и отдалъ ее уже не въ "Современникъ" и даже не въ "Отеч. Зап.", а въ "Библiотеку для чтенiя". Это были небольшiя сцены изъ чиновничьяго быта. Не помнимъ ихъ названiй. Самыя неудачныя, по нашему искреннему мнѣнiю, онъ напечаталъ въ "Русскомъ Вѣстникѣ", хотя мы увѣрены, что онъ потому-то тамъ ихъ и напечаталъ, что считалъ ихъ самыми лучшими. Такое непониманiе своей силы мы могли бы указать во многихъ поэтахъ, и въ современныхъ и въ давно уже почившихъ. Мы не понимаемъ отчего наши писатели такъ боятся предаваться всей искренности своихъ талантовъ. Неужели не надоѣла имъ еще эта рутина, эти старые мотивы, которые когда-то имѣли большой смыслъ -- смыслъ противодѣйствiя романамъ тридцатыхъ годовъ, романамъ съ небывалыми лицами, съ невозможными приключенiями, съ разными deus ex machina и т. п. вещами. Вѣдь всегда тянуть прежнюю канитель скучно, а между тѣмъ мы видимъ, что не только г. Гончаровъ, но и новые писатели -- гг. Потанинъ, Родiоновъ, Помяловскiй (всѣ они болѣе или менѣе съ дарованiемъ и нѣкоторые даже съ большимъ), тянуть ее преусердно. Но объ этомъ мы сбираемся поговорить въ одномъ изъ ближайшихъ номеровъ "Времени", а теперь, оканчивая разборъ нашъ, который вышелъ длиннѣе, чѣмъ мы предполагали, не можемъ не сказать, что чувствуемъ большую симпатiю къ стихотворенiямъ г. Плещеева и желаемъ имъ не залежаться въ книжныхъ лавкахъ. Въ этомъ, впрочемъ, мы увѣрены. Что бы ни говорили "Отеч. Зап.", а любителей стиховъ у насъ много.