Lib.ru/Классика: Достоевский Федор Михайлович. Оправдательная записка Ф. М. Достоевского

Оправдательная записка Ѳ. М. Достоевскаго. Въ "Биржевыхъ Вѣдомостяхъ" помѣщенъ переводъ изъ газеты "Neue Freie Presse" записки Достоевскаго по дѣлу Петрашевскаго, читанное въ 42-мъ засѣданіи слѣдственной коммиссіи 20 го іюня 1848 г. Записка эта извлечена, съ разрѣшенія русскихъ властей, изъ архива бывшаго Третьяго отдѣленія г-жею Ниной Гофманъ, занятой составленіемъ біографіи Достоевскаго. Приводимъ этотъ, чрезвычайно интересный для характеристики взглядовъ и мнѣній Достоевскаго въ молодости, документъ въ извлеченіяхъ.

Въ началѣ Достоевскій говорить о характерѣ Петрашевскаго и о своемъ знакомствѣ съ нимъ.

"Я никогда не находился въ близкихъ отношеніяхъ къ Петрашевскому, хотя и являлся къ нему на пятничные вечера и хотя онъ также бывалъ у меня.

"Это -- одно изъ тѣхъ знакомствъ, которыми я не особенно много интересовался, такъ какъ я ни по характеру, ни по многимъ взглядамъ не сходился съ Петрашевскимъ. Поэтому я поддерживалъ сношенія съ нимъ только въ той степени, въ какой этого требовала вѣжливость, т.-е. я посѣщалъ его, приблизительно, разъ въ мѣсяцъ, а иногда и рѣже. Отказаться совершенно отъ знакомства съ нимъ у меня не было никакого основанія. Кромѣ того, мнѣ иногда было интересно посѣщать его пятницы.

"Меня поразили многія эксцентричности и особенности въ характерѣ Петрашевскаго. Знакомство наше началось даже съ того, что онъ при первомъ же свиданіи возбудилъ во мнѣ любопытство. Я, однако, не часто къ нему ѣздилъ. Случалось, что я по цѣлымъ полугодіямъ не бывалъ у него. Въ прошлую зиму, начиная съ сентября, я былъ у него не больше восьми разъ. Мы никогда не были близки другъ къ другу и думаю, что во все время нашего знакомства мы никогда не бесѣдовали вмѣстѣ глазъ на глазъ болѣе получаса. Я даже положительно замѣтилъ, что, являясь ко мнѣ, онъ также исполнялъ долгъ вѣжливости и что продолжительная бесѣда со мною ему въ тягость. Съ моей стороны было то же самое, такъ какъ, повторяю, у насъ не было точекъ соприкосновенія ни во взглядахъ, ни въ характерахъ. Мы оба боялись говорить долго другъ съ другомъ, такъ какъ, въ противномъ случаѣ, мы съ десятаго же слова начали бы спорить, что было намъ обоимъ противно. Мнѣ кажется, что наши взаимныя впечатлѣнія были одними и тѣми же; по крайней мѣрѣ, мнѣ извѣстно, что я часто ѣздилъ на его пятничные вечера не столько изъ-за него самого или его "пятницъ", сколько для того, чтобы встрѣтить тамъ кое-какихъ людей, которыхъ я очень рѣдко видѣлъ, хотя и былъ знакомъ съ ними, и которые мнѣ нравились. Впрочемъ, я всегда уважалъ Петрашевскаго, какъ честнаго и благороднаго человѣка.

"Объ его эксцентричностяхъ и странностяхъ говорятъ многіе, почти всѣ, которые его знаютъ или слыхали о немъ, и даже по нимъ судятъ о немъ. Мнѣ часто приходилось выслушивать мнѣнія, что у.Петрашевскаго больше ума, чѣмъ разума. И, дѣйствительно, было бы очень трудно объяснить себѣ многія изъ его странностей. Нерѣдко случалось, что его при встрѣчѣ на улицѣ спрашивали, куда онъ идетъ и что ему нужно, на что онъ отвѣчалъ чѣмъ-нибудь особеннымъ, сообщалъ о какомъ-нибудь странномъ планѣ, который онъ и идетъ осуществлять, такъ что не знали что и думать какъ о планѣ, такъ и о самомъ Петрашевскомъ. Изъ-за какого-нибудь дѣла, не имѣвшаго ни малѣйшаго значенія, онъ дѣлалъ столько шума, точно рѣчь шла о всемъ его состояніи. Иной разъ онъ торопился куда-нибудь на нѣсколько минуть, чтобы покончить съ какимъ-нибудь ничтожнымъ дѣльцемъ, но оканчивалъ это "дѣльце", приблизительно, черезъ два года. Онъ -- человѣкъ, который безпрерывно создаетъ для себя какое-либо дѣло, который вѣчно въ движеніи, котораго вѣчно что-нибудь занимаетъ. Онъ много читаетъ, высоко ставитъ систему Фурье и усвоилъ ее до мельчайшихъ подробностей. Кромѣ того, онъ занимается главнымъ образомъ изученіемъ законодательства. Вотъ все, что мнѣ извѣстно о немъ, какъ о частномъ человѣкѣ по даннымъ, которыя слишкомъ неполны для того, чтобы составить цѣльное понятіе о характерѣ подобнаго рода. Потому что, повторяю еще разъ, я никогда не находился въ очень близкихъ отношеніяхъ къ нему.

"Трудно сказать, чтобы Петрашевскій (если разсматривать его въ качествѣ политической личности) держался какой-либо опредѣленной системы въ своихъ взглядахъ и чтобы онъ имѣлъ какія-либо опредѣленныя воззрѣнія въ политическихъ дѣлахъ. Я замѣтилъ у него только одну логическую систему, да и та принадлежала не ему, а Фурье. Мнѣ кажется, что именно Фурье мѣшалъ ему особенно сильно относиться самостоятельно къ вещамъ. Впрочемъ, могу сказать безусловно, что Петрашевскій далекъ отъ мысли, что возможно непосредственное примѣненіе системы Фурье къ нашему общественному строю. Въ этомъ я всегда былъ убѣжденъ.

"Прежде чѣмъ сказать, по какой причинѣ я принималъ участіе въ этихъ спорахъ и какихъ темъ я, главнымъ образомъ, касался, мнѣ необходимо сказать нѣсколько словъ по поводу того, въ чемъ меня обвиняютъ. Мнѣ только сообщили, что я принималъ участіе въ общихъ совѣщаніяхъ у Петрашевскаго, что я говорилъ въ качествѣ вольномыслящаго и, въ концѣ концовъ, прочиталъ статью: "Переписка Бѣлинскаго съ Гоголемъ". Говорю отъ чистаго сердца, что до сихъ поръ для меня было тяжелѣе всего опредѣлить слово "свободомыслящій", "либералъ". Что разумѣютъ подъ этими словами? Человѣка, который говоритъ противозаконно? Но я видѣлъ людей, для которыхъ говорить противозаконно, значитъ, если они сознаются, что у нихъ болитъ голова, и я знаю, что есть и такіе люди, которые въ состояніи говорить на всѣхъ перекресткахъ все, что они только могутъ молоть своимъ языкомъ. Кто видѣлъ мою душу? У кого мѣрило вѣроломства, дурного вліянія и подстрекательства, въ которыхъ меня обвиняютъ? По какому масштабу сдѣлана эта мѣрка? Можетъ быть, что судятъ по нѣкоторымъ словамъ, которыя были сказаны мною у Петрашевскаго. Я три раза говорилъ: два раза о литературѣ и одинъ разъ о предметѣ, ничего общаго не имѣющемъ съ политикою -- о личности и человѣческомъ эгоизмѣ. Не помню, чтобы что-нибудь политическое или либеральное было въ моихъ словахъ. Не помню, чтобы я когда либо высказывался у Петрашевскаго и показалъ себя такимъ, каковъ я на самомъ дѣлѣ. Однако, себя я знаю, и если обвиненіе противъ меня основываютъ на нѣкоторыхъ словахъ, которыя подхватили на лету и написали на клочкѣ бумаги, то я такого обвиненія не боюсь, хотя изъ всѣхъ обвиненій оно самое опасное, потому что нѣтъ ничего болѣе портящаго, болѣе запутывающаго и болѣе несправедливаго, чѣмъ нѣкоторыя наскоро записанныя слова, которыя Богъ вѣсть откуда вырвались, Богъ вѣсть къ чему относятся,-- слова, которыя были услышаны на лету и на лету же поняты, но чаще всего вовсе не были поняты. Но, повторяю, я знаю себя и поэтому такого обвиненія не боюсь.

"Да, если желать лучшаго есть либерализмъ и свободомысліе, то я, можетъ быть, въ этомъ смыслѣ свободомыслящій. Я свободомыслящій въ томъ смыслѣ, въ какомъ можетъ быть названъ всякій человѣкъ, который въ глубинѣ сердца чувствуетъ свое право быть гражданиномъ, такъ какъ онъ въ своемъ сердцѣ носитъ какъ любовь къ отечеству, такъ и сознаніе того, что онъ никогда и ничѣмъ не будетъ ему вредить.

"Но это желаніе лучшаго -- относилось ли оно къ возможному или къ невозможному? Пусть меня обвиняютъ въ томъ, что я желалъ перемѣны, уничтоженія насильственнымъ, революціоннымъ путемъ, путемъ подстрекательства къ озлобленію и ненависти!..

"Но почему мы всему придали такой характеръ, что громкое, открытое слово, которое сколько-нибудь напоминаетъ взглядъ и высказано безъ экивоковъ, считается эксцентричностью! Мое мнѣніе таково, что для насъ самихъ было бы гораздо лучше, если бы мы всѣ были искреннѣе. Меня всегда огорчало, что мы всѣ точно инстинктивно боимся чего-то, что, когда мы, напримѣръ, собираемся толпою въ публичныхъ мѣстахъ, одинъ относится къ другому съ недовѣріемъ, одинъ мрачно смотритъ на другого, мѣритъ его глазами сбоку и всегда кого-нибудь подозрѣваетъ. Если, напримѣръ, кто-нибудь начнетъ говорить о политикѣ, то онъ будетъ говорить шепотомъ и съ таинственнымъ видомъ, хотя бы республиканскія идеи были столь же далеки отъ него, какъ и Франція. Скажутъ: "Лучше, что у насъ не кричать на базарѣ". Несомнѣнно, никто противъ этого не можетъ возразить ни слова; однако, преувеличенное молчаніе и чрезмѣрная боязнь бросаютъ на нашу повседневную жизнь темный колоритъ, благодаря которому все выступаетъ въ мрачномъ, непривѣтливомъ свѣтѣ, и, что болѣе всего оскорбительно, колоритъ этотъ ложный, вся эта боязнь безпредметна, безполезна (я вѣрю въ это), всѣ эта опасенія не что иное, какъ наши выдумки, и мы только безпокоимъ безполезнымъ образомъ нашей таинственностью и нашимъ недовѣріемъ. Потому что, благодаря этому натянутому положенію вещей, происходятъ часто много шума изъ ничего. Тутъ самое обыкновенное громко сказанное слово получаетъ гораздо больше значенія и самый фактъ принимаетъ иногда, благодаря эксцентричности, въ которой онъ появляется, колоссальные размѣры и несправедливо приписывается другимъ (необычайнымъ и недѣйствительнымъ) причинамъ. Я всегда былъ того мнѣнія, что сознательное убѣжденіе лучше, прочнѣе, чѣмъ безсознательное, которое неустойчиво, колеблется и падаетъ при дуновеніи всякаго вѣтерка. Сознаніе же не вырождается, не прекращается, если молчишь. Мы сходимъ съ пути общаго, мы раздробляемъ себя на маленькіе кружки или увядаемъ въ одиночествѣ. Кто же виною этому? Мы, мы сами, но никто другой -- я такъ всегда думаю".

Затѣмъ Достоевскій опредѣляетъ общій характеръ разговоровъ и споровъ на вечерахъ Петрашевскаго, касаясь исключительно того, что было говорено имъ, распространяясь особенно о своихъ мнѣніяхъ по поводу цензуры.

"Я говорилъ о цензурѣ и ея чрезмѣрной строгости въ наше время. Я сожалѣлъ объ этомъ, такъ какъ чувствовалъ, что тутъ произошло недоразумѣніе, создавшее для литературы тяжелое и напряженное положеніе. Мнѣ было горько, что званіе писателя въ наши дни уничтожается, благодаря нѣкотораго рода недовѣрію; что цензура относится къ писателю еще прежде, чѣмъ онъ написалъ что-нибудь, какъ къ своего рода врагу верховной власти и заранѣе готовится къ тому, чтобы съ явной предвзятостью раздробить его рукопись. Мнѣ печально слышать, что наши произведенія запрещаются не потому, что въ нихъ находятъ что-нибудь либеральное, вольномыслящее, что-нибудь противорѣчащее верховной власти, а потому, напримѣръ, что разсказъ или романъ кончается слиткомъ печально, что въ нихъ развернута слишкомъ мрачная картина, хотя картина эта никого въ обществѣ не обвиняетъ или не заподозриваетъ и хотя сама трагедія произошла случайно, по чисто внѣшней причинѣ. Пусть просмотрятъ все, что я написалъ, какъ печатное, такъ и не напечатанное, и пусть прочитаютъ рукописи моихъ напечатанныхъ произведеній, тамъ увидятъ, каковы были онѣ до своего поступленія въ цензуру; пусть найдутъ тамъ хотя бы одно слово, которое было бы направлено противъ нравственности или существующаго порядка. И тѣмъ не менѣе я подвергся подобному цензурному запрещенію только потому, что набросанная мною картина была нарисована слишкомъ мрачными красками. Если бы только они гнали, въ какое печальное положеніе былъ вслѣдствіе этого поставленъ авторъ запрещеннаго произведенія! Онъ очутился лицомъ къ лицу съ неизбѣжностью цѣлыхъ три мѣсяца оставаться безъ хлѣба, еще хуже этого, такъ какъ работа давала мнѣ средства къ существованію.

"Да, при всѣхъ лишеніяхъ, при всемъ своемъ уныніи, даже отчаяніи (потому что, не говоря уже о денежномъ вопросѣ, до отчаянія невыносимо видѣть, что произведеніе, которое любилъ, которому посвятилъ трудъ, здоровье, лучшія силы души, запрещено по недоразумѣнію, по одному недовѣрію), я долженъ былъ, говорю, въ лишеніяхъ, тоскѣ и отчаяніи находить веселые часы, чтобы въ это время изготовлять литературныя работы въ веселыхъ, яркихъ, пріятныхъ краскахъ. А писать я долженъ былъ безусловно, потому что жить мнѣ нужно было. И вотъ если я говорилъ объ этомъ, если я немного жаловался (а я такъ мало жаловался!), то я этимъ самымъ обнаружилъ свое вольномысліе? По поводу чего собственно я жаловался? По поводу недоразумѣнія! Именно противъ него я всѣми силами протестовалъ, доказывая, что всякій писатель уже заранѣе заподозривается, что къ нему относятся неразумно, подозрительно, что они сами не стараются найти средства къ тому, чтобы уничтожить это гибельное недоразумѣніе. Гибельное потому, что литературѣ тяжело находиться въ столь затруднительномъ положеніи. Цѣлыя отрасли искусства должны этимъ путемъ исчезнуть. Сатира, трагедія не могутъ существовать при такихъ условіяхъ. При строгости нашей нынѣшней цензуры не могутъ существовать Грибоѣдовы, Фонвизины и даже маленькіе Рэскины. Какъ предоставить себѣ теперь хотя бы ничтожную долю свободы! Цензоръ видитъ во всемъ намекъ, предполагаетъ, что за работою кроется что-нибудь ѣдкое, что это направлено противъ какого-либо лица или какого-либо положенія вещей. Со мною самимъ часто было, что, забывъ всю свою тоску, я искренно смѣялся по поводу того, что цензоръ находилъ въ моихъ писаніяхъ или въ писаніяхъ другихъ авторовъ что-нибудь вредное для общества и недопустимое въ печати. Я смѣялся потому, что въ наше время никому, кромѣ цензора, не могутъ придти въ голову подобныя подозрѣнія. Въ самой невинной и чистой фразѣ ищутъ преступной мысли, за которою гонятся, напрягая всѣ свои умственныя силы, какъ за вѣчно неизмѣнною идеею, которую самъ цензоръ создалъ, которую онъ, колеблясь между страхомъ и недовѣріемъ, самъ снабдилъ плотью и кровью въ своемъ воображеніи, самъ нарисовалъ страшными, никогда не существовавшими красками, пока, наконецъ, не уничтожатъ своего фантоша вмѣстѣ съ неповинною причиною его страха, первою безупречною фразою автора. Точно закрывая пороки и печальныя стороны жизни, закрываютъ вмѣстѣ съ тѣмъ передъ глазами читателя настоящіе пороки и настоящія печальныя стороны жизни. Нѣтъ! Писатель, если онъ даже систематически скрываетъ отъ читателя эти печальныя стороны жизни, ничего отъ него не скроетъ, а скорѣе пробудить въ немъ подозрѣніе, что онъ не искрененъ, несправедливъ. Да развѣ можно рисовать только однѣми свѣтлыми красками? Какъ можетъ быть сдѣлана видимою свѣтлая сторона картины безъ темнаго фона? Можетъ ли быть какая-либо картина, на которой не было бы одновременно свѣта и тѣней? Мы о свѣтѣ имѣемъ понятіе только потому, что есть и тѣни. Говорятъ: пусть описываютъ только преимущества и добродѣтели. Но мы не узнаемъ вовсе добродѣтели безъ порока; самыя понятія добра и зла возникли вслѣдствіе того, что добро и зло всегда существовали рядомъ. Какъ только я захочу вывести на сцену грубость, порокъ, злоупотребленіе, надменность,-- цензоръ тотчасъ же заподозритъ меня, будетъ думать, что я все это примѣняю ко всему безъ исключенія.."

"Меня обвиняютъ въ томъ, что я однажды вечеромъ прочиталъ у Петрашевскаго статью: "Переписка Бѣлинскаго съ Гоголемъ". Да, я прочелъ эту статью, но можетъ ли тотъ, кто указалъ на меня, сказать, на сторонѣ кого изъ обоихъ переписывавшихся я сталъ? Пусть онъ вспомнитъ, было ли въ моихъ взглядахъ (которыхъ, впрочемъ, я не высказывалъ), или въ моихъ намѣреніяхъ, въ моихъ жестахъ что-нибудь такое, которое могло бы свидѣтельствовать, что я пристрастенъ къ тому или другому изъ нихъ! Конечно, онъ этого не скажетъ. Письмо Бѣлинскаго слишкомъ странно написано, чтобы оно могло встрѣтить симпатію съ чьей-либо стороны. Ругательства отталкиваютъ сердца вмѣсто того, чтобы привлекать, а все письмо исполнено ругательствъ и желчи. Наконецъ, письмо -- примѣръ безъ доказательствъ, недостатокъ, отъ котораго Бѣлинскій никогда не могъ отрѣшиться въ своихъ критическихъ статьяхъ и который постепенно увеличивался по мѣрѣ истощенія его физическихъ и умственныхъ силъ подъ вліяніемъ болѣзни. Письма эти были написаны въ послѣдніе годы его жизни, во время его пребыванія за границею. Въ теченіе нѣкотораго времени я былъ довольно близко знакомъ съ Бѣлинскимъ. Какъ человѣкъ, онъ былъ одинъ изъ лучшихъ. По болѣзнь, которая его сломила, сломила въ немъ также и человѣка. Она сдѣлала его умъ жестокимъ и рѣзкимъ и переполнила желчью его сердце. Его разстроенное, чрезмѣрное воображеніе увеличивало все до гигантскихъ размѣровъ и показывало ему только такія вещи, которыя онъ самъ былъ въ состояніи видѣть. У него появлялись недостатки и ошибки, которыхъ и слѣда не было въ здоровомъ состояніи. Между прочимъ, обнаруживалось чрезвычайно раздражительное и чувствительное самолюбіе. Въ газетѣ, въ составѣ сотрудниковъ которой онъ числился и въ которой работалъ вслѣдствіе болѣзни очень мало,-- редакція связала ему руки и не давала ему писать слишкомъ уже серьезныя статьи. Это его оскорбляло. Подъ вліяніемъ этого настроенія онъ и написалъ свое письмо къ Гоголю. Въ мірѣ литераторовъ очень многимъ небезъизвѣстенъ мой споръ и мой окончательный разрывъ съ Бѣлинскимъ въ послѣдніе годы его жизни. Извѣстна также причина этого разлада: дѣло шло о взглядахъ на литературу и о направленіи ея. Мои взгляды были діаметрально противоположны взглядамъ Бѣлинскаго. Я упрекалъ его въ томъ, что онъ старается дать литературѣ особое, недостойное ея назначеніе, низводя ее только до описыванія, если можно такъ выразиться, газетныхъ фактовъ или скандальныхъ происшествій. Я именно возражалъ ему, что желчью никого къ себѣ не привлекаютъ и что смертельно можно надоѣсть всѣмъ и каждому, если останавливать перваго попавшагося намъ на дорогѣ, если хватать за пуговицу сюртука всякаго прохожаго, чтобы насильно прочитать ему проповѣдь и научить лучшему.

"Бѣлинскій сдѣлался золъ на меня и, такъ мы дошли, наконецъ, начиная съ охлажденія, до полнаго разрыва, такъ что въ теченіе послѣдняго года его жизни мы ни разу не видѣлись. Мнѣ долго хотѣлось прочесть эти письма. Въ моихъ глазахъ переписка эта -- довольно замѣчательный литературный памятникъ. Какъ Бѣлинскій, такъ и Гоголь чрезвычайно важныя личности. Ихъ взаимный отношенія весьма интересны, тѣмъ болѣе для меня, такъ какъ я былъ знакомъ съ Бѣлинскимъ. Петрашевскій случайно замѣтилъ у меня въ рукахъ это письмо и спросилъ: "что это такое?" Такъ какъ у меня не было времени показать ему тотчасъ же, то я обѣщалъ принести его въ пятницу. Я самъ вызвался это сдѣлать и долженъ былъ сдержать слово. Статью эту я прочиталъ, какъ литературный памятникъ, ни больше, ни меньше, твердо убѣжденный, что она никому не придется по вкусу, хотя она и не лишена нѣкотораго литературнаго значенія. Что касается меня, то я не согласенъ буквально ни съ однимъ изъ заключающихся въ немъ преувеличеній".

Далѣе Достоевскій доказываетъ неосновательность взводимыхъ на него обвиненій, ссылаясь на свои коренныя разногласія съ Потрашевскимъ и на общность и философскую подкладку этихъ споровъ, не имѣвшихъ ничего общаго съ политикой. Въ заключеніе онъ говоритъ о фурьеризмѣ, какъ системѣ, не скрывая къ ней критическаго отношенія.

"Петрашевскій вѣритъ въ Фурье. Система Фурье -- мирная: она очаровываетъ душу своею красотой, она захватываетъ сердце благодаря той любви къ людямъ, которая воодушевляла Фурье, когда онъ создавалъ свою систему, заставляетъ умъ удивляться своей гармоніи и не только привлекаетъ къ себѣ, но воодушевляетъ всякаго любовью къ человѣчеству. Система эта чужда всякой ненависти. Политическихъ реформъ Фурье не требуетъ. Реформа его -- экономическая. Она не посягаетъ ни на верховную власть, ни на собственность, и въ одномъ изъ послѣднихъ засѣданіи палаты депутатовъ Викторъ Коней деранъ, представитель фурьеристовъ, торжественно отрекся отъ всякаго посягательства на семью. Наконецъ, система эта -- теоретическая и никогда не сдѣлается популярною критическаго отношенія.

"Въ теченіе всего періода февральской революціи фурьеристы ни разу не вышли на улицу, они оставались въ редакціи своей газеты, гдѣ болѣе чѣмъ въ теченіе 20 лѣтъ проводили время въ мечтаніяхъ о будущей красотѣ фаланстеры. Однако, система эта безусловно вредна, во первыхъ, уже потому, что она система, во-вторыхъ, какъ бы она ни была прекрасна, она всегда останется не имѣющей значенія утопіей. Но вредъ, который утопія эта причиняетъ, скорѣе, если мнѣ позволятъ такъ выразиться, комическій, чѣмъ страшный. Нѣтъ ни одной соціальной системы, которая была бы въ такой же степени непопулярна, которая была бы такъ осмѣяна и освистана, какъ система Фурье на западѣ. Она давно уже мертва и вожди ея сами не замѣчаютъ, что они уже больше ничто иное, какъ живые мертвецы. На западѣ, во Франціи, въ настоящую минуту всякая система, всякая теорія вредна для общества, такъ какъ голодные пролетаріи хватаются въ отчаяніи за всякое средство и изъ всякаго способа они въ состояніи сдѣлать себѣ знамя. Въ настоящую минуту тамъ дошли до крайности. Тамъ голодъ гонитъ людей на улицу, но о фурьеризмѣ забыли вслѣдствіе небрежнаго отношенія къ нему. И даже кабетизмъ, самое безсмысленное въ мірѣ, встрѣчаетъ гораздо больше симпатій. Что же касается насъ, Россіи, Петербурга, то стоитъ только сдѣлать двадцать шаговъ на улицѣ для того, чтобы убѣдиться, что фурьеризмъ на нашей почвѣ можетъ существовать только или на неразрѣзанныхъ страницахъ книги, или въ мягкой, спокойной, мечтательной душѣ, но не иначе, какъ въ формѣ идилліи, или въ видѣ поэмы въ 24 пѣсни. Фурьеризмъ не можетъ причинить серьезнаго вреда. Во-первыхъ, если бы онъ дѣйствительно заключалъ въ себѣ что-либо важное, то уже одно его распространеніе было бы утопіею, такъ какъ оно могло бы происходить безконечно медленно. Чтобы вполнѣ понять систему Фурье, нужно ее изучить; но это цѣлая наука, необходимо прочесть около двѣнадцати томовъ. Можетъ ли подобная система сдѣлаться популярною? Быть можетъ, съ каѳедры черезъ посредство учителей? Но это физически невозможно уже вслѣдствіе объема ученія Фурье. Повторяю, серьезнаго вреда система Фурье, по моему мнѣнію, причинить не можетъ и если какой-либо фурьеристъ вредитъ кому либо, то только самому себѣ въ глазахъ общественнаго мнѣнія, въ глазахъ тѣхъ, которые обладаютъ здравымъ человѣческимъ разсудкомъ, такъ какъ, по моему, нѣтъ ничего комичнѣе дѣятельности, не приносящей никому никакой пользы. Фурьеризмъ же я вмѣстѣ съ нимъ всякая система, существующая на Западѣ, до того негодна для нашей почвы, до того претитъ нашимъ условіямъ, до того чуждъ характеру нашего народа, а съ другой стороны онъ до того порожденіе Запада, до того продуктъ существующаго тамъ положенія вещей, въ которыхъ вопросъ о пролетаріатѣ рѣшается во что бы то ни стало,-- что фурьеризмъ съ его настойчивою неизбѣжностью былъ бы теперь, у насъ, гдѣ нѣтъ никакого пролетаріата, чрезвычайно смѣшенъ, дѣятельность его -- самою безполезною, а въ своихъ слѣдствіяхъ -- самою комическою. Я считаю Петрашевскаго болѣе разсудительнымъ и никогда бы не предположилъ, чтобы онъ пошелъ дальше теоретической оцѣнки системы Фурье. Все же прочее я готовъ считать шуткою. Фурьеристъ -- несчастный, а не преступный человѣкъ, таково мое мнѣніе. Наконецъ, я держусь того взгляда, что ни одинъ парадоксъ, сколько бы ихъ ни было, не можетъ держаться самъ по себѣ, собственными силами. Такъ учитъ насъ исторія. Доказательствомъ этого служитъ то, что въ теченіе одного года во Франціи пали почти всѣ системы и именно благодаря самимъ себѣ, какъ только дѣло дошло до малѣйшаго подкрѣпленія ихъ. Сопоставляя все это, я долженъ сказать, что если бы я даже и гналъ (а я не зналъ, повторяю еще разъ), что Петрашевскій, не отступая передъ всякими насмѣшниками, старался бы распространить систему Фурье, то я все-таки воздержался бы считать его вреднымъ для общества. Во-первыхъ, какимъ образомъ могъ бы Петрашевскій быть вреденъ въ качествѣ распространителя фурьеризма? Это выше моего пониманія. Онъ могъ бы быть смѣшнымъ, а не вреднымъ. Таково мое мнѣніе. И это-то я могу по совѣсти отвѣтить на поставленный мнѣ вопросъ. Наконецъ, у меня возникло соображеніе, о которомъ я не могу умолчать, соображеніе чисто человѣческаго свойства, которое вызвала во мнѣ сама жизнь. Я долго носилъ въ себѣ убѣжденіе, что Петрашевскій охваченъ нѣкотораго рода самолюбіемъ. Именно самолюбіе заставляло его устраивать вечера по пятницамъ, и самолюбіе именно было причиною того, что пятницы ему не надоѣли. Изъ самолюбія онъ доставалъ много книгъ и ему видимо нравилось, если гнали, что у него рѣдкія книги. Впрочемъ, все это -- только мое личное наблюденіе, предположеніе, такъ какъ, повторяю, все, что мнѣ извѣстно о Петрашевскомъ, извѣстно мнѣ неполно, не совсѣмъ, а только по предположеніямъ относительно того, что я видѣлъ и слышалъ".

"Вотъ мой отвѣтъ, я сказалъ правду". Этими словами "заканчивается записка, производящая впечатлѣніе полной искренности и правдивости.

"Міръ Божій", No 9, 1898

Оставить комментарий Достоевский Федор Михайлович (yes@lib.ru) Год: 1898 Обновлено: 14/10/2019. 26k. Статистика. Статья: Публицистика Дополнительные материалы	Скачать FB2 Ваша оценка:

Достоевский Федор Михайлович Оправдательная записка Ф. М. Достоевского

Достоевский Федор Михайлович
Оправдательная записка Ф. М. Достоевского