Достоевская Любовь Федоровна
Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод с немецкого Л. Я. Круковской
    Под редакцией и с предисловием А. Г. Горнфельда

ДОСТОЕВСКИЙ В ИЗОБРАЖЕНИИ ЕГО ДОЧЕРИ Л. ДОСТОЕВСКОЙ

ПЕРЕВОД С НЕМЕЦКОГО
Л. Я. КРУКОВСКОЙ

ПОД РЕДАКЦИЕЙ И С ПРЕДИСЛОВИЕМ
А. Г. ГОРНФЕЛЬДА

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА 1922 ПЕТРОГРАД

   

ОГЛАВЛЕНИЕ.

   Предисловие А. Г. Горнфельда
   I. Происхождение рода Достоевских
   II. Детство Федора Достоевского
   III. Его юность
   IV. Первые шаги
   V. Заговор Петрашевского
   VI. Первый брак Достоевского
   VII. Любовная история
   VIII. Достоевский, как глава семьи
   IX. Семья моей матери
   X. Молодость моей матери
   XI. Помолвка
   XII. Второй брак Достоевского
   XIII. Пребывание в Европе
   XIV. Возвращение в Россию
   XV. Маленький Алексей
   XVI. Достоевский в интимной жизни
   XVII. Достоевский, как отец семейства
   XVIII. Последние годы и смерть Достоевского
   

ПРЕДИСЛОВИЕ.

   Среди документов, опубликованных по случаю сорокалетия смерти и столетия рождения Достоевского, одно из первых мест занимает его биография, написанная его дочерью.
   Несмотря на то, что, в значительной части своей работы, автор широко пользуется уже появившимися в печати материалами, работа эта не может быть названа историко-литературным трудом: это не исследование, а последовательный рассказ о жизни писателя, составленный по его собственным автобиографическим указаниям и письмам, по общеизвестным данным, по сообщениям современников и, наконец, по воспоминаниям и устным преданиям, хранившимся в его семье. Через рассказы отца и матери, эти сообщения дошли до Л. Ф. Достоевской, и они-то составляют наиболее интересную и, в сущности, единственно ценную часть ее книги об отце.
   В труде Л. Ф. Достоевской много недостатков: не говоря уж о том, что внутренний рост художника не получает в нем никакого освещения, она, даже в передаче внешних, чисто биографических, фактов незаметно скользит по поверхности явлений, относится без всякой критики к заимствованным сведениям и стремится создать иконописный образ писателя, совершенно не совпадающий с известной нам действительностью. Кроме того, книга грубо и нелепо тенденциозна. Л. Ф. Достоевской пришла в голову странная мысль убедить европейских читателей в том, что отец ее не был русским. Эта мысль, не имеющая в основе ни тени убедительности, принимает в работе Л. Ф. Достоевской формы и размеры, которые, без всякого преувеличения, надо назвать маниакальными.
   Несмотря на то, что множество предков Достоевского были, несомненно, русскими людьми, а мать его была чистокровной москвичкой, его дочь причисляет его к литвинам лишь на том основании, что он часто говорил в семье о предполагаемом литовском происхождении своих отдаленнейших прародителей. Это предположение было бы не существенным, если бы ошибка осталась в допустимых пределах. Но в книге Л. Ф. Достоевской это генеалогическое недоразумение выросло в подробность, отравляющую всю ее работу. Что бы ни сделал Достоевский, в чем бы он ни отличился или ни провинился,--для всего исчерпывающим объяснением является его не русское, а литовское, или даже точнее, нормано-литовское, происхождение. Если Достоевский, гуляя с своими детьми, охотно покупал им сласти, то это потому, что, как с подлинный шляхтич", он не знал цены деньгам; если Достоевскому нравился английский тип женской красоты, то это потому, что в нем говорила кровь его предков: "Русские, путешествующие по Европе, особенно увлекаются француженками, итальянками, испанками и венгерками. Англичанки, в большинстве случаев, оставляют их холодными: мои земляки находят их "слишком худощавыми". Вкусы Достоевского были менее восточные, и в ответе о красоте юных англичанок звучали норманские струны его литовского сердца". Если Достоевский интересовался католичеством, то это исключительно потому, что лишь три-четыре поколения отделяли его от его католических предков. Если он, после каторги, стремился из сибирской ссылки в Петербург, то это только потому, что "интеллектуальным номадам Литвы свойственна одна особенность: они не могут оставаться в провинции, а должны пребывать там, где наиболее полным образом развивается цивилизация той страны, где они живут".
   Несмотря на этот националистический бред, пропитывающий почти всю книгу, она, в некоторых своих частях, полна чрезвычайного интереса. Там, где Л. Ф. Достоевская рассказывает об отце то, что видела или помнит сама, или то, что узнала от своей матери, ее повествование представляет громадную ценность. Пусть она кажется свидетелем не вполне достоверным; пусть то или иное ее сообщение,-- как, например, забавные рассказы о необычайной половой чистоте молодого Достоевского,-- уже теперь может быть опровергнуто; пусть, в дальнейшем, новые данные дадут критике возможность присоединить к этим опровержениям еще многие другие,-- все равно: никакой исследователь жизни и личности Достоевского не может пройти мимо книги, написанной о нем его дочерью, ибо, в каком бы виде ни являлась подлинная действительность под преображающим пером Л. Ф. Достоевской, она сообщает важнейшие черты для характеристики писателя и рассказывает о целом ряде доселе неизвестных фактов его жизни. И широкие читательские круги должны знать эту книгу так же, как и специалисты-исследователи; она-- впечатления живого свидетеля, она--рассказ близкого человека, и в мелочах этого лирического рассказа, при всех его странностях и неправдах, порою непосредственно ощущается дух живого и, в этих подробностях, неизвестного нам Ф. М. Достоевского, не только повседневного и домашнего, но также творящего и исторического. Эта книга бросает иногда новый свет и на сочинения писателя, уясняет его личность, а стало быть -- и его творчество.
   Русские читатели, конечно, должны, рано или поздно, ознакомиться с книгой Л. Ф. Достоевской во всем ее объеме и, быть может, в ее первообразной русской форме. Дочь Достоевского-- русский писатель и, несмотря на свои противорусские выходки,-- русский человек. Если она не чувствует долга, то все-таки имеет право предстать пред русскими читателями в том виде, какой сама сочтет подходящим: дать им свою книгу в своем переводе или в своей русской переработке.
   Но до тех пор имеет свои права и русский читатель. Л. Ф. Достоевская написала свою книгу по-французски и, насколько нам известно, ее труд, не появившийся на этом языке, вышел в немецком переводе, вполне одобренном и утвержденном самим автором. С этого немецкого полуподлинника и сделан русский перевод тех страниц книги Л. Ф. Достоевской, с которыми мы пока сочли возможным познакомить русских читателей. Перед нами -- лишь часть ее работы, около трети, но в исключенном тексте нет ничего неизвестного или нового.

А. Г. Горнфельд.

   
   

I.
ПРОИСХОЖДЕНИЕ РОДА ДОСТОЕВСКИХ.

   Предки моего отца происходили из Минской губернии, где невдалеке от Пинска до настоящего времени существует местность под названием Достоево--бывшее имение семьи Достоевских. Это была некогда самая дикая местность Литвы, почти сплошь покрытая дремучими лесами; необозримые пинские болота тянулись здесь бесконечно. Достоевские были шляхтичами и принадлежала к гербу Радван; это указывает на то, что они были дворянами, сражались на войне под знаменем своего патрона Радвана и имели право носить его герб. Моя мать велела нарисовать герб Радвана для находящегося в Москве музея Достоевского. Я видела этот герб, но не могла бы описать его, так как не изучала его геральдики.
   Достоевские были, повидимому, очень ревностными и нетерпимыми католиками. Изучая происхождение нашей семьи, мы натолкнулись на документ, в котором православный монастырь, предоставленный в ведение семьи Достоевских, жалуется на ее неприязненное отношение к православным монахам. Этот документ доказывает два обстоятельства:
   1) что Достоевские пользовались на своей родине хорошим положением, иначе их попечениям не предоставили бы православный монастырь;
   2) что Достоевские, как ревностные католики, вероятно, определяли своих сыновей в латинские школы, и что предки моего отца обладали той превосходной латинской культурой, которую католическое духовенство вносит всюду, где оно появляется.
   Когда в XVIII веке Литва была присоединена к России, русские не застали там Достоевских -- они уже перебрались в Украину. Что они там делали и в каких городах жили -- мне неизвестно. Я не имею никакого представления о том, чем был мой прадед Андрей -- и по очень странной причине.
   Мой дед Михаил Андреевич был очень своеобразным человеком. Пятнадцати лет от роду он вступил в смертельную вражду со своим отцом и братьями и ушел из родительского дома. Он покинул Украину и отправился в Москву для изучения медицины в тамошнем университете. Он никогда не говорил о своей семье и не отвечал, когда его спрашивали об его происхождении. Позже, пятидесяти дет от роду, у моего деда, кажется, появились угрызения совести по поводу того, что он покинул родительский дом. Он напечатал в газетах объявление, в котором просил отца и братьев дать ему сведения о себе. Никто не ответил на это объявление. Вероятно, его родители уже умерли -- Достоевские не достигают глубокой старости.
   Во всяком случае, мой дед Михаил, вероятно, сообщил своим детям о своем происхождении, так как позже я слышала часто, как мой отец и мои дяди говорили: "Мы, Достоевские, литовцы, но не поляки. Литва совершенно иная страна, нежели Польша".
   Мой отец рассказывал моей матери о епископе Стефане, который, по его мнению, был родоначальником православной ветви нашей семьи. К моему великому сожалению, моя мать не обратила на эти слова никакого особого внимания и не спросила его о дальнейших подробностях. Я полагаю, что один из моих литовских предков, перекочевавших в Украину, переменил религию для того, чтобы жениться на православной украинке, и стал священником. После того, как он овдовел, он, вероятно, поступил в монастырь и позже стал архиепископом. Таким образом епископ Стефан, хотя и был монахом, стал родоначальником православной ветви нашей семьи. Мой отец, вероятно, имел более точные сведения о жизни этого епископа, так как он хотел назвать в честь его своего второго сына Стефаном. Моему отцу было в то время пятьдесят лет. Странно, что мой дед Михаил пятидесяти лет от роду напечатал в газетах свое объявление и что в том же возрасте мой отец вдруг вспомнил о существовании этого архиепископа Стефана, о котором он прежде никогда не думал. У обоих в пятьдесят лет появилось желание тем или другим способом войти в сношения со своими предками.
   Быть может, мой прадед Андрей желал, чтобы его сын избрал духовную карьеру, в то время, как молодой человек чувствовал влечение к изучению медицины. Когда он убедился, что отец не даст ему средств для учения, мой дед Михаил покинул родительский дом. Удивительна энергия этого пятнадцатилетнего мальчика, который без денег и без протекции отправляется в незнакомый город, которому удается получить высшее образование, добиться довольно хорошего положения в Москве, поставить на ноги семь душ своей семьи, снабдить приданым своих трех дочерей и дать очень тщательное воспитание своим четырем сыновьям. Мой дед имел право гордиться собой и ставить себя в пример детям.
   Желание Андрея Достоевского, чтобы его сын стал священником, не представляет ничего странного, так как украинское духовенство пользовалось всегда уважением. Украинские приходы имели право сами выбирать своих священников и, естественно, избирали лишь людей достойной жизни. Что касается высшего духовенства, то оно почти всегда выходило из украинского дворянства, что лишь редко бывает в России, где священники образуют отдельную касту. Степан Достоевский, должно быть, происходил из хорошей семьи и получил хорошее воспитание, иначе он не мог бы сделаться архиепископом. Существует еще другое доказательство, что украинские Достоевские принадлежали к интеллигенции. Наши друзья, жившие в Украине, рассказывали нам, что они видели там однажды старую книгу, в роде альманаха или сборника стихотворений, изданного в Украине в начале XIX века. Среди стихотворений в этой книге находилась небольшая буколическая поэма, написанная в довольно искусной форме и на русском языке. Она не была подписана, но из первых букв каждой строфы слагалось имя Андрея Достоевского. Была ли она составлена моим прадедом или каким-нибудь родственником -- я не знаю, но эта поэма подтверждает два очень интересных для биографа Достоевского факта:
   1) что его украинские предки были образованными людьми, ибо на Украине говорили на украинском языке лишь простонародье и мещане;
   2) что склонность к творчеству существовала уже в украинской семье моего отца, а не была передана ему его русской матерью, как это полагали литературные друзья Достоевского.
   Когда мои предки покинули темные леса и топкие болота Литвы, они были, вероятно, ослеплены светом, цветами и эллинистической поэзией Украины; их душа была согрета южным солнцем и вылилась в стихи. Мой дед Михаил унес немного этой украинской поэзии в жалкой котомке странствующего, покинувшего родительский дом ученика и хранил ее в глубине души, как милое воспоминание о далекой отчизне. Позже он передал этот дар своим обоим старшим сыновьям -- Михаилу и Федору. Мальчики подбирали рифмы, составляли эпитафии и стихотворения, мой отец писал в молодости венецианские романы и исторические драмы. Он стал, таким образом, подражать Гоголю, которому поклонялся от всей души. В первых произведениях Достоевского много этой украинской поэзии, столь наивной, сантиментальной и романтической. Лишь после каторги в романах Достоевского появляется широта воззрений, глубина идей, свойственные русскому народу, этому гениальному народу, которому предстоит великая будущность.
   

II.
ДЕТСТВО ФЕДОРА ДОСТОЕВСКОГО.

   Окончив курс в медицинской академии в Москве, мой дед Михаил поступил на военную службу штаб-лекарем, в этой должности принял участие в походе 1812 г. Можно предположить, что он хорошо изучил свою специальность, так как вскоре был назначен главным врачей большого казенного госпиталя в Москве. К тому времени он женился на девице Марии Нечаевой, молодой москвичке. Она принесла своему мужу небольшое состояние, но это был брак, главным образом, основанный на любви и взаимном уважении. Впрочем, молодая чета не терпела недостатка ни в чем, так как в те времена государственная служба была очень выгодна. Если государство и не оплачивало своих чиновников слишком щедро, то оно предоставляло им зато все, что нужно было для беззаботной жизни. Так мой дед Михаил получал, кроме жалованья, казенную квартиру -- маленький одноэтажный дом в стиле ложного ампира, в каком в XIX веке строились все казенные здания. Этот дом был расположен около госпиталя и был окружен садом. Мой дед имел в своем распоряжении прислугу, состоявшую при госпитале, и экипаж для посещения больных в городе. У него была, вероятно, большая практика, так как он вскоре мог приобресть два имения в Тульской губернии, в 150 верстах от Москвы. Одно из этих имений, носившее название Даровое, стало летним местопребыванием Достоевских. За исключением отца, вся семья проводила там лето; мой дед, которого задерживали в городе его обязанности старшего врача, проводил там лишь несколько июльских дней. Эти ежегодные поездки, которые совершались, за отсутствием железных дорог, на тройке, приводили в восторг моего отца, питавшего в молодости большую любовь к лошадям.
   Несколько лет спустя, после рождения его старших сыновей, мой дед Михаил был занесен вместе с ними в книги московского потомственного дворянства. Он был очень бережлив, почти скуп, но когда дело шло о воспитании его сыновей, он не скупился. Первоначально он поместил своих старших сыновей -- Михаила и Федора -- во французский пансион Сюшара. Так как там не обучали латыни, то дед взял преподавание латыни на себя.
   Когда старшие сыновья окончили курс в пансионе Сюшара, дед определил их в подготовительное училище Чермака -- одно из лучших частных учебных заведений в Москве, довольно дорогое и посещавшееся сыновьями московской интеллигенции. Училище Чермака носило патриархальный характер, и там старались дать иллюзию семейной жизни. Сам Чермак ел за одним столом вместе со своими учениками и обращался с ними ласково, как с собственными сыновьями. Он приглашал в качестве преподавателей лучших московских учителей, и обучение велось там очень серьезно.
   Пятнадцати лет от роду мой отец знал уже большинство образцовых произведений нашей литературы. Детей приучали декламировать выученные наизусть стихотворения. Иногда устраивались для мальчиков состязания в декламации. Мой отец и его брат Михаил учили наизусть русские стихотворения, а родители решали, кто из них лучше декламирует. Моя бабушка Мария обнаруживала живой интерес к чтению ее детей. Она была кроткой, красивой, преданной своему мужу женщиной, всецело посвятившей себя семье. Она была слабого здоровья -- многочисленные роды совершенно истощили ее {У моего деда было 8 человек детей -- четыре сына и четыре дочери. Одна из последних, родившаяся близнецом с моей теткой Верой, умерла при своем рождении. Моя бабушка могла сама кормить лишь своего старшего сына Михаила, которого она особенно любила. Остальных детей кормили мамки, которых выбирали из среды крестьянок в окрестностях Москвы.}.
   Она не покидала по целым дням постели и любила, когда дети декламировали ей ее любимые стихотворения. Старшие Михаил и Федор нежно любили ее. Когда она умерла, еще молодой, они горько оплакивали ее и составили для нее надгробную надпись в стихах, которую мой дед велел вырезать на мраморном памятнике, сооруженном им на могиле его кроткой спутницы.
   Согласно обычаю того времени, мой дед заказал московскому художнику свой портрет и портрет своей жены. Бабушка изображена на нем в костюме и прическе моды 1830 г.-- молодой, красивой и счастливой {Она принадлежала к семье Котельницких. Это была культурная семья: дядя моей бабушки, Василий Котельницкий, был профессором Московского университета. У него не было детей, и он очень любил своих взрослых племянников, часто приглашая моего отца и его брата на целые дни в свой дом в Новинском.}. Он изображен на портрете в своем богато расшитом золотом мундире. В то время в России все было поставлено на военную ногу. Врачи, состоявшие на государственной службе, не имели права одеваться в штатское платье, а должны были носить мундир и шпагу. В воспоминании Достоевского его отец оставался всегда чем-то вроде солдата, в виду того, что он начал свою карьеру штаб-лекарем и всегда сохранял военную офицерскую выправку. Его четыре сына очень походили на него. Но у моего отца были карие, чисто украинские глаза, а от матери он унаследовал добрую улыбку. Он был живее, страстнее и предприимчивее своего брата. Его родители называли его с настоящий огонь".
   

III.
ЮНОСТЬ.

   Когда старшие сыновья окончили подготовительное училище Чермака, дед повез их в Петербург. Как человек практический, он избрал для них военно-инженерное училище. Мой дед Михаил был очень честолюбив, когда дело касалось его сыновей, и беспрестанно твердил им, что они должны работать беспрерывно: "Вы бедны,-- повторял он постоянно.-- Я не могу оставить вам большое состояние, вы можете надеяться лишь на собственные силы, вы должны много работать, быть осмотрительными в своем поведении, взвешивать свои слова и поступки".
   Большое горе подстерегало молодых мечтателей в Петербурге. Несмотря на то, что моему деду были предоставлены для его детей две вакансии в инженерном училище, он мог определить туда лишь своего второго сына Федора. Мой дядя Михаил был признан слишком слабым, чтобы учиться в Петербурге, и администрация училища послала его вместе с другими молодыми людьми для обучения в Ревель, где в то время существовало отделение инженерного училища. Когда мой отец узнал о предстоящей разлуке с братом, его отчаянию не было границ. Он страдал еще больше, когда, после отъезда его отца в Москву, он остался в Петербурге совершенно одиноким, без друзей и родных.
   Он был казеннокоштным, и так как у него не было знакомых в городе, то он должен был проводить все праздники в училище.
   Опубликованы письма молодых Достоевских к их отцу. Они очень почтительны, но содержат обычно лишь просьбы о деньгах. Мой дед Михаил не был любим своими детьми. При своих прекрасных качествах он обладал большим недостатком: он страдал запоем и был зол и недоверчив в пьяном виде. До тех пор, пока была жива его жена, являвшаяся посредницей между отцом и детьми -- все шло хорошо. Она имела влияние на него и не позволяла ему много пить. Но после ее смерти дед стал пьянствовать, сделался неспособным для работы и вышел в отставку. Устроив младших сыновей -- Андрея и Николая -- в училище Чермака и выдав старшую дочь Варвару за москвича, он вернулся в деревню и посвятил себя своему поместью. Обеих младших дочерей -- Веру и Александру -- он взял с собой и обрек их на очень тяжелую жизнь. В те времена дочерей воспитывали под родительским надзором. Образование, которое они получали, не было обширно: французский, немецкий, немного фортепианной игры, танцы, изящные рукоделия. Работали лишь дочери бедных людей. Дочери дворян предназначались для замужества, и их целомудрие ревниво оберегалось. Мой дед Михаил никогда не разрешал дочерям выходить одним и сопровождал их в тех редких случаях, когда они посещали своих соседей по имению. Ревнивая бдительность их отца оскорбляла тонкие чувства моих теток. С возмущением они вспоминали позже, как их отец заглядывал по вечерам под их кровати -- не спрятался ли там какой-нибудь возлюбленный. Мои тетки были в то время еще настоящими детьми -- чистыми и невинными.
   Скупость деда росла вместе с его усиливавшимся пьянством. Он посылал сыновьям так мало денег, что они нуждались во всем. Мой отец не мог позволить себе выпить стакан чаю по возвращении с учения, которое происходило иногда под проливным дождем; у него не было сапог для смены, а главное -- не было денег для денщиков, прислуживавших молодым воспитанникам инженерного училища. Достоевский возмущался лишениями и унижениями, которым их подвергала скупость отца, скупость тем более недостойная, что мой дед владел имением и деньгами, которые он копил для приданого своим дочерям. Мой отец полагал, что, избрав для него блестящее и выдающееся учебное заведение, дед обязан был доставлять ему достаточно средств для того, чтобы он мог жить так же, как и его товарищи.
   Дурные отношения между отцом и сыном продолжались недолго. Мой дед Михаил обращался всегда очень строго со своими крепостными. Чем больше он пил, тем свирепее становился, до тех пор, пока они, в конце концов, не убили его. В один летний день он отправился из своего имения Дарового в свое другое имение под названием Чермашня и больше не вернулся... Его нашли позже на полпути, задушенным подушкой из экипажа. Кучер исчез вместе с лошадьми, одновременно исчезли еще некоторые крестьяне из деревни. Во время судебного разбирательства другие крепостные моего деда показали, что это был акт мести.
   Моего отца не было дома во время этой ужасной смерти. Он больше не ездил в Даровое, так как воспитанники инженерного училища должны были оставаться в лагере в окрестностях Петербурга. Это преступление, совершенное во время его юности столь любимыми крестьянами Дарового, произвело глубокое впечатление на юношу {Семейное предание гласит, что с Достоевским при первом известии о смерти отца сделался первый припадок эпилепсии. О тогдашнем душевном настроении его можно лишь догадываться, так как вся переписка его с братом Михаилом, которая могла бы пролить некоторый свет на этот период их жизни, погибла. Позже оба брата никогда не вспоминали в своих письмах об отце, вероятно потому, что эта тема была слишком тяжелой для обоих.}. Он помнил это всю жизнь и глубоко анализировал причины этой ужасной смерти. Замечательно, что вся родня моего деда считала эту насильственную смерть позором, никогда не говорила об этом и не позволяла литературным друзьям Достоевского, которым были известны подробности его жизни, говорить об этом в их воспоминаниях о моем отце. Очевидно, у моих теток и дядей были более европейские взгляды на рабство, чем у современных им русских. Преступления, совершаемые крестьянами из мести, были в те времена довольно часты, но не считались позорными. Сожалели о жертве, говорили с отвращением об убийцах. Русские наивно думали, что помещик может обращаться с крепостными, как с собаками, а те не имеют права бунтовать.
   Мне всегда казалось, что Достоевский, создавая тип старика Карамазова, думал о своем отце. Конечно, это не точный портрет. Федор Карамазов выставляет себя на посмешище, мой дед сохранял всю жизнь свое достоинство. Карамазов был развратен; Михаил Достоевский искренно любил свою жену и был ей верен. Старик Карамазов забросил своих сыновей и не интересовался ими; мой дед дал своим детям тщательное воспитание. Но все-таки у них есть некоторые общие черты. Достоевский, создавая тип Федора Карамазова, может быть, вспомнил о скупости своего отца, доставившей его юным сыновьям столько страданий в училище и столь возмущавшей их, и об его пьянстве, как и о физическом отвращении, которое оно внушало его детям. Когда он рассказывает, что Алеша не чувствовал этого отвращения, а жалел отца, Достоевский, вероятно, вспоминал моменты сочувствия, боровшегося в душе юноши с отвращением. Этот будущий великий психолог понимал временами, что его отец, в сущности, больной и несчастный человек... Но я должна обратить внимание моих читателей на то, что мысль о сходстве между моим дедом Михаилом и стариком Карамазовым является исключительно моим предположением, которое я не могу подтвердить никаким документом. Возможно, что оно совершенно не верно. Но, быть может,-- не простая случайность, что Достоевский назвал Чермашней деревню, куда старик Карамазов посылает своего сына Ивана накануне своей смерти. Я допускаю это тем более, что, согласно передававшимся в семье рассказам, мой отец изобразил себя в Иване Карамазове. Еще удивительнее, что Достоевский назвал старика Карамазова Федором и заставляет Смердякова говорить Ивану:-- "Вы, как Федор Павлович, из всех детей наиболее на него похожи вышли". Вероятно, Достоевского всю жизнь преследовала окровавленная тень его отца, и он следил с болезненным вниманием за своими собственными поступками в постоянном страхе, что он мог унаследовать пороки своего отца. Но это было не так, характер Достоевского был совершенно иного рода. Он не любил вина и, подобно всем нервным людям, плохо переносил его. Он был добр и ласков по отношению ко всем, окружавшим его, и скорее наивен и доверчив, чем подозрителен. Достоевского часто упрекали, что он "расточитель". Он не мог никогда отказать, когда у него просили денег, и отдавал другим все, что у него было. Он делал это из любви к ближнему, но, вероятно, также из страха, чтобы в нем не развилась скупость отца. Он боялся этого тем более, что эта скупость проявилась у его старшей сестры Варвары и приняла постепенно форму настоящей мании. Достоевский, может быть, полагал, что скупость, эта моральная болезнь, наследственна в семье и может поразить каждого, не остерегающегося ее.
   Алкоголизм моего деда был роковым почти для всех его детей. Его старший сын Михаил и самый младший Николай унаследовали эту болезнь. Мой дядя Михаил, хотя и пил, однако, мог всетаки работать. Но несчастный дядя Николай, блестяще окончивший курс, никогда ничего не делал и всю жизнь был в тягость братьям и сестрам. Эпилепсия моего отца была, очевидно, следствием той же причины. Но самой несчастной была, бесспорно, моя тетка Варвара. Она вышла замуж за довольно богатого человека, оставившего ей после своей смерти несколько доходных домов. Эти дома приносили ей хороший доход; ее дети хорошо устроились и не нуждались ни в чем. Следовательно, она могла предоставить себе все необходимые в ее возрасте удобства. Но бедная женщина, к сожалению, страдала отвратительною, бесспорно болезненной скупостью. С чувством отчаяния она открывала свой кошелек; малейший расход делал ее несчастной. В конце концов она рассчитала всю свою прислугу для того, чтобы не тратиться на нее. Она никогда не отапливала своей квартиры и проводила всю зиму в шубе; она ничего не варила, покупала лишь два раза в неделю немного молока и хлеба. Во всем околотке говорили об этой необъяснимой скупости. Утверждали, что у моей тетки Варвары много денег, которые она, как все скряги, прячет у себя. Эти слухи повлияли на фантазию одного молодого крестьянина, служившего в качестве швейцара у жильцов моей тетки. Он условился с одним бродягой, шатавшимся в той местности. Они ворвались оба ночью и убили несчастную сумасшедшую. Но это преступление было совершено спустя долгое время после смерти моего отца.
   Я полагаю, что пьянство моего деда было наследственным пороком, ибо единоличный алкоголизм не мог бы оказать столь разрушительных влияний на всю семью. Эта болезнь сохранилась в семье дяди Михаила, и ею было одержимо второе и третье поколения. Сын тетки Варвары был так глуп, что его глупость граничила с идиотизмом. Старший сын дяди Андрея, блестящий молодой ученый, умер от прогрессивного паралича. Вся семья Достоевских страдала повышенной нервностью.
   

IV.
ПЕРВЫЕ ШАГИ.

   Окончив курс в инженерном училище, Достоевский получив место в инженерном ведомстве. Но он не оставался там долго и вскоре вышел в отставку. Молодой Григорович последовал его примеру. Они решили поселиться вместе, устроили холостую квартиру и наняли слугу. Григорович получал деньги от матери, жившей в провинции, а мой отец получал средства из Москвы от своего опекуна, предоставлявшего ему достаточно денег для того, чтобы жить скромно. К сожалению, мой отец всегда имел очень фантастическое представление о бережливости. Всю жизнь он тратил все имевшиеся у него деньги, не думая о том, на какие средства будет существовать завтра. Он не изменился и в старости. Я помню одну поездку, которую мы совершили в последние годы его жизни все вместе, чтобы провести лето на Украине, у моего дяди Ивана. Нам пришлось остановиться на несколько дней в Москве, и, к величайшей досаде моей матери, Достоевский остановился в лучшей гостинице в городе, избрав помещение в бель-этаже, в то время, как в Петербурге у нас была очень скромная квартира. Сколько ни протестовала моя мать, она никогда не могла сдержать расточительность своего мужа. Когда к семейным торжествам ожидались родственники, мой отец всегда предлагал закупить деликатесен для закуски, играющей столь большую роль на русских обедах, а также и фрукты для дессерта. Если мать опрометчиво разрешала это Достоевскому, то он отправлялся в самые дорогие магазины в городе и закупал все, что находил лучшего. Я не могу удержаться от улыбки всякий раз, когда читаю, как Дмитрий Карамазов делал покупки у Плотникова перед поездкой в Мокрое. Я вижу себя в Старой Руссе, в том же магазине Плотникова, куда иногда ходила с отцом и где с интересом лакомки следила за его оригинальной манерой делать покупки. Когда мы отправлялись туда с матерью, то уходили оттуда со скромным свертком в руках. Но когда я сопровождала туда отца, мы выходили из магазина с пустыми руками, но два мальчика шли впереди или позади нас и весело, в ожидании щедрых чаевых, несли большие корзины. Вместе с тем, он подавал всем бедным, попадавшимся ему по дороге, и никогда не мог отказать в деньгах, когда кто-нибудь говорил ему о своем горе и просил помощи. Он давал прислуге на чай баснословные суммы за малейшие услуги и приводил этим мою бедную мать в бешенство.
   Неудивительно, что мой отец, при подобном образе жизни, тратил больше, чем ему мог посылать его опекун из Москвы. Он наделал долгов, и для того, чтобы удовлетворить своих кредиторов, заявил своему опекуну, что готов отказаться от своих наследственных прав за довольно скромную, но тотчас выплаченную сумму. При своей неосведомленности в газетном и издательском деле, Достоевский надеялся добыть средства к существованию своим писательством. Его опекун согласился на эту сделку, на которую не должен был бы итти ни в коем случае. Мои тетки обратили внимание, что их брат Федор ничего не понимает в делах и что ему можно делать самые невыгодные предложения. Позже они пытались это сделать, когда на долю семьи Достоевских выпало другое наследство, и та борьба, которую ему пришлось вести против притязаний своих сестер, омрачила конец его жизни. Об этом обстоятельстве еще придется говорить подробнее в последних главах моей книги.
   Уплатив свои долги, Достоевский быстро истратил остававшиеся деньги. Он попробовал заняться переводами, но это давало ему мало средств. Тогда ему пришла на помощь тетка Куманина, назначив ему пенсию. Она была сестрой его матери, вышла замуж за богатого человека, жила в красивом доме в Москве, окруженная преданными слугами, обслуживаемая и поддерживаемая бесчисленными приживалками, бедными женщинами, трепетавшими перед ней и потворствовавшими всем капризам богатой деспотической барыни. Она покровительствовала своим племянникам и племянницам и особое предпочтение отдавала моему отцу, который был всегда ее любимцем. Она одна из всей семьи оценила его и всегда была готова помочь ему. Мой отец очень любил свою тетку Куманину, хотя и несколько посмеивался над ней, как это обычно делают юные племянники. Он изобразил ее в "Игроке" в лице старой московской бабушки, приезжающей в Германию, играющей в рулетку и проигрывающей половину своего состояния. В то время, когда в Германии процветала рулетка, моя двоюродная бабушка Куманина была слишком стара для путешествий. Но возможно, что она играла в карты в Москве и проигрывала большие суммы. И тем, что Достоевский заставляет ее ехать в Германию и играть в рулетку вместе с ним, он может быть хотел показать, от кого он унаследовал страсть к игре.
   Но было бы ошибочным предполагать, что мой отец тратил много денег на самоублажение. Достоевский был в молодости чрезвычайно прилежен и трудолюбив. Он выходил редко, проводил целые дни за письменным столом, беседовал со своими героями, смеялся, плакал и страдал с ними. Его друг Григорович, более опытный в жизни, старался, наряду с писательством, приобретать знакомства, которые могли быть полезны для дальнейшего успеха, он проник в литературные круги и ввел туда и своего друга Достоевского. Григорович был красив, весел и изящен, ухаживал за дамами и приводил в восторг каждого. Мой отец был неловок, робок, нелюдим и скорее некрасив; он говорил мало и больше прислушивался. В этих салонах оба друга встречались с Тургеневым, также приехавшим в Петербург ради литературной карьеры. Мой отец очень почитал его. "Я влюблен в Тургенева,-- писал он своему брату Михаилу, служившему по окончании курса в военном училище офицером в Ревеле. -- Он так красив, так приятен, так изящен". Тургенев принимал поклонение моего отца самодовольно -- он считал его ничтожеством.
   Григоровичу удалось познакомиться с поэтом Некрасовым" собиравшимся издавать литературный журнал. Григорович старался тем или иным образом принять участие в журнале. Его первые произведения еще не были вполне закончены -- он слишком много времени посвящал развлечениям в обществе, но он знал, что мой отец написал роман, который постоянно переделывал из страха, что он все еще слабо написан. Григорович убедил его доверить ему рукопись и показал ее Некрасову. Некрасов напечатал "Бедных людей" в своем журнале, и роман имел большой успех.
   Друзья Достоевского, молодые писатели, вступавшие на литературное поприще, не могли примириться с его успехом. Они стали завидовать моему отцу, выходили из себя при мысли, что этот скромный и робкий молодой человек принят в салонах знаменитостей, куда не имели доступа начинающие литераторы. Они не могли оценить его роман. "Бедные люди" казались им скучными и смешными. Они пародировали их в прозе и стихах и беспощадно смеялись над молодым автором. Для того, чтобы уронить его в общественном мнении, товарищи Достоевского распространяли о нем комические анекдоты. И Достоевский усумнился в своем даровании. Его здоровье пошатнулось, он стал нервным и истерическим. Зародыш эпилепсии уже был в нем, и хотя припадки еще не проявлялись, но он чувствовал себя удрученным. Он избегал теперь общества, запирался по целым часам дома или блуждал по самым темным и отдаленным улицам Петербурга. Во время ходьбы он разговаривал сам с собой, жестикулировал, так что прохожие оборачивались на него. Друзья, встречавшиеся с ним, считали его сумасшедшим.
   

V.
ЗАГОВОР ПЕТРАШЕВСКОГО.

   Процесс Петрашевского известен меньше всех политических процессов в России. Секретные документы, которые были опубликованы, дают лишь ничтожное представление о довольно банальном политическом салоне, где собирались молодые люди для того, чтобы повторять общие места о новых идеях, доходивших из Европы, для того, чтобы пользоваться запрещенными цензурой книгами и произносить зажигательные речи из революционных брошюр. Но мой отец утверждал всегда, что дело шло там о политическом заговоре для низвержения царя и создания в России республики интеллигентов. Вероятно, Петрашевский, подготовлявший дружину добровольцев, доверил лишь нескольким избранным тайную цель предприятия. Петрашевский, которому были известны ум, мужество и нравственная сила Достоевского, вероятно, предназначал для Достоевского одну из первых ролей в будущей республике {По мнению одного члена кружка Петрашевцев, мой отец был единственным настоящим типом заговорщика; он был молчалив, мало общителен и не любил открывать перед кем-либо душу, как это принято в России. Он сохранил эту сдержанность на всю жизнь даже по отношению к моей матери, которой в первое время их семейной жизни лишь с трудом удалось добиться, чтобы он рассказал о своей прошедшей жизни. Лишь позже, когда Достоевский убедился, что его вторая жена действительно предана ему, он открыл ей свою душу и ничего не скрывал от нее больше.}.
   Как всегда в России, процесс Петрашевского затянулся надолго. Наступила уже осень, когда правительство, наконец, решило серьезно взяться за заговорщиков. Наши политические процессы почти всегда передавались военным судам. Во главе генералов которым было поручено дело Петрашевского, стоял Яков Ростовцев. Он внимательно изучил бумаги, отобранные полицией у Петрашевского и у бывавших у него молодых людей, и удивлялся, вероятно, какие ничтожные улики обнаружились в них. Ростовцев не был глуп--он понял, что тайна хранилась хорошо и что ею владели лишь немногие посвященные. Так как ему была известна даровитость и ум Достоевского, то он подозревал в нем одного из главарей общества и хотел его вызвать на разговор. В день суда генерал Ростовцев был очаровательно любезен по отношению к моему отцу. Он говорил с Достоевским, как с молодым и очень талантливым писателем, как с человеком высокой европейской культуры, который имел несчастье попасть в политический заговор, не сознавая ясно серьезности своего поступка. Генерал хотел, вероятно, указать Достоевскому роль, которую ему следует сыграть во избежание строгого наказания. Мой отец был всегда очень наивен и доверчив. Он не понял ничего, чувствовал живую симпатию к генералу, обращавшемуся с ним не как с преступником, а как со светским человеком -- и охотно отвечал на его вопросы. Но Ростовцев, должно быть, сказал неосторожное слово, ибо отец мой вдруг понял, что ему предлагалось предать своих товарищей ценою собственной свободы. Достоевский был возмущен до глубины души, что его считают способным на подобную сделку. Его симпатия к Ростовцеву превратилась в ненависть. Этот молодой истерический и нервный человек, измученный долгими месяцами тюремного заключения, -- стал сильнее генерала. Когда Ростовцев убедился, что его хитрость не удалась, он рассердился, покинул зал суда и предоставил допрос остальным членам суда. Несколько раз он открывал дверь смежной комнаты, куда он удалился, и спрашивал:
   "-- Окончен ли допрос Достоевского? Я возвращусь в зал заседаний лишь после того, как там не будет больше этого закоренелого преступника".
   Мой отец никогда не простил Ростовцеву его враждебного отношения. Он называл его комедиантом и всю жизнь говорил о нем с презрением. Достоевский презирал его тем более, что в то время, когда он был осужден, он был уверен в своей правоте и считал себя героем, желавшим спасти свое отечество.
   Тревоги, пережитые моим отцом во время допроса, глубоко запечатлелись в его душе. Впоследствии они нашли свое выражение в единоборстве Раскольникова с Порфирием, а также между Дмитрием Карамазовым и его судьями, приехавшими в Мокрое для допроса.
   

VI.
ПЕРВЫЙ БРАК ДОСТОЕВСКОГО.

   Каторжные работы, которые Достоевский должен был отбывать в остроге, были очень тяжелы, но принесли ему пользу, укрепив его организм. Он не был больше больным человеком и поздно развившимся юношей, он стал мужчиной и хотел любить. Первой же женщине, которая была несколько ловче неуклюжих красавиц Семипалатинска, было очень легко завладеть его сердцем. И это произошло спустя лишь несколько месяцев после его освобождения из исправительного дома. Но какую ужасную женщину судьба послала моему отцу!
   Среди офицеров Семипалатинского полка был некий капитан Исаев, порядочный человек, среднего ума и очень слабого здоровья -- все врачи в городе отказались от него. Он относился с восторженной приветливостью к моему отцу и приглашал его часто в гости. Жена его, Мария Дмитриевна, принимала моего отца с большим радушием, старалась ему понравиться и сделать его более общительным. Она знала, что вскоре овдовеет и что ее средства будут тогда ограничиваться скромной пенсией, какую русское правительство назначает офицерским вдовам и на которую она могла лишь с трудом прокормить себя и сына, семилетнего мальчика. Она предусмотрительно подыскивала уже второго мужа. Достоевский представлялся ей лучшей партией в городе: он был писателем с большим дарованием и у него была в Москве богатая тетка, снова часто посылавшая ему теперь деньги. Мария Дмитриевна разыгрывала поэтическую женщину, непонятую обществом маленького провинциального города и искавшую поэтому избранную душу столь же возвышенную, как и ее душа. Она вскоре овладела моим простодушным отцом, полюбившим на тридцать третьем году от роду в первый раз в жизни.
   Эта влюбленная дружба была вскоре прервана. Капитан получил приказ о переводе его в Кузнецк -- маленький сибирский город, где находился другой полк этой дивизии, переведенный в Семипалатинск. Он взял с собой жену и сына и несколько месяцев спустя после прибытия в Кузнецк умер от чахотки, которою болел давно. Мария Дмитриевна сообщила Достоевскому о смерти ее мужа и завязала с ним оживленную переписку. До тех пор, пока правительство, наконец, назначило ей скудную пенсию офицерской вдовы, она жила в нужде и горько жаловалась на это моему отцу. Достоевский посылал ей почти все деньги, которые он получал от своих родственников. Он искренно жалел ее, хотел оберечь ее, но его влечение к Марии Дмитриевне было скорее жалостью, чем любовью. Вот почему, когда Мария Дмитриевна сообщает ему, что нашла себе в Кузнецке жениха, он, вместо того, чтобы огорчаться, радуется этому и счастлив при мысли, что у бедной женщины нашелся, наконец, покровитель. Он хлопочет даже у своих друзей об устройстве своего соперника на службу в одном из министерств, куда тот стремится. Впрочем, Достоевский совершенно не рассматривал будущего мужа Марии Дмитриевны, как своего соперника. Мой отец сомневался в те времена, может ли он жениться, и считал себя больным. Давно подготовлявшаяся в нем эпилепсия начала себя проявлять. Он подвергался странным припадкам, внезапным судорогам, которые истощали его и делали неспособным к работе. Полковые врачи, пользовавшие его, все еще медлили определить эти припадки. Лишь значительно позже болезнь Достоевского определили, как эпилепсию. Тем временем все -- его врачи, полковые товарищи, родственники, барон Врангель, его брат Михаил--все отсоветовали ему жениться, и Достоевский с печалью примирился с судьбой остаться холостяком. И здесь он оставался князем Мышкиным из "Идиота", любящим Настасью Филипповну, позволяющим ей, несмотря на то, уйти с Рогожиным и поддерживающим дружеские отношения со своим соперником.
   Тем временем Мария Дмитриевна расходится со своим женихом, который покидает Кузнецк. Она получает теперь, наконец, свою вдовью пенсию, но скромная жизнь не по душе взбалмошной, ленивой и честолюбивой женщине. Она возвращается к своему первоначальному плану -- выйти замуж за Достоевского, уже произведенного в то время в офицеры. В своих все учащающихся письмах она преувеличивает свою нужду, говорит, что устала, и грозит покончить с собой и вместе со своим маленьким сыном. Достоевский очень обеспокоен, хочет ее видеть, убедить ее, призвать ее к благоразумию. Как бывший политический ссыльный, он не имеет права покинуть Семипалатинск, хотя часто сопровождал научные экспедиции, объезжавшие по поручению правительства Сибирь.
   Его товарищи-офицеры, которым он высказал свое желание отправиться в Кузнецк, нашли для этого средства и пути, чтобы послать его туда "по военным надобностям". Дивизия, расположенная в Семипалатинске, послала своему полку в Кузнецк фургон с кладью, которую по предписанию должны были сопровождать вооруженные офицеры и солдаты. Обыкновенно Достоевскому не давали подобных поручений, -- офицеры всегда втайне покровительствовали ему,-- но на этот раз мой отец был счастлив, что мог воспользоваться случаем и проехать несколько сот верст, сидя на связках каната, которые он должен был будто бы охранять. Мария Дмитриевна встретила его с открытыми объятиями и тотчас снова приобрела свое прежнее влияние на моего отца, быть может, несколько охладевшего во время долгой разлуки. Тронутый ее жалобами, ее горем, ее угрозами покончить с собой, Достоевский забыл советы своих друзей и сделал ей предложение, обещая оберегать ее и любить маленького Павла.
   Мария Дмитриевна поспешно приняла предложение. Мой отец возвратился в своем фургоне в Семипалатинск и просил разрешения на женитьбу у командира полка. Оно было ему дано вместе с отпуском на несколько недель. Мой отец возвращался теперь в Кузнецк с большими удобствами, чем в первый раз, в хорошем дорожном экипаже, в котором намеревался привезти в Семипалатинск свою жену и будущего пасынка. Разрешенный моему отцу отпуск был непродолжителен: правительство боялось давать большую волю политическим ссыльным, -- и Достоевский должен был жениться через несколько дней после своего прибытия в Кузнецк. Как счастлив был мой отец, отправляясь в церковь для венчания с Марией Дмитриевной! Наконец-то ему улыбнулось счастье, судьба хотела вознаградить его за все страдания на каторге, даровав ему нежную и любящую жену, а может быть и отцовство. Каким мыслям могла предаваться его невеста в то время, когда Достоевский тешил себя мечтами о счастии? Накануне своей свадьбы Мария Дмитриевна провела ночь у своего возлюбленного, ничтожного домашнего учителя, красивого мужчины, которого она отыскала после прибытия в Кузнецк и которого она втайне любила давно. Вероятно, ее жених в Кузнецке, имя которого мне неизвестно, отказался от женитьбы на Марии Дмитриевне именно потому, что узнал об ее любви к красивому домашнему учителю. Мой отец, приезжавший в Кузнецк всего лишь два раза и никого там не знавший, не мог знать что-либо о тайных сношениях своей невесты, тем более, что Мария Дмитриевна разыгрывала в его присутствии роль глубокой и благородной женщины.
   Эта бесстыдная женщина была дочерью наполеоновского мамелюка, попавшего в плен во время отступления из Москвы и впоследствии привезенного в Астрахань, где он переменил религию и имя для того, чтобы жениться на девушке из хорошей семьи, без памяти влюбившейся в него. По странной игре природы Мария Дмитриевна всецело унаследовала русский тип своей матери. Я видела ее портрет: ничто не выдавало ее восточного происхождения. Наоборот, сын ее Павел, которого я узнала впоследствии, был почти мулатом. У него была желтая кожа, черные, лоснящиеся волосы; он закатывал глаза, как это делают негры, оживленно жестикулировал, принимал неожиданные позы, был зол, глуп и бесстыден, плохо мылся и издавал скверный запах. Во время второго замужества своей матери он был красивым, маленьким, живым и веселым мальчиком, которого мой отец баловал для того, чтобы доставить удовольствие Марии Дмитриевне. Достоевский совершенно не подозревал африканского происхождения своей жены, которое она тщательно скрывала. Как женщина хитрая, Мария Дмитриевна сумела разыграть примерную супругу, собрать вокруг себя интеллигенцию Семипалатинска и устроить что-то вроде литературного салона. Она выдавала себя за француженку, говорила по-французски, как на родном языке, много читала и была хорошо воспитана. Семипалатинское общество считало жену Достоевского безупречной женщиной. Барон Врангель говорит о ней в своих мемуарах с большим уважением и находит ее прелестной. Между тем, она в сумерки ходила тайком к своему красивому учителю, последовавшему за ней в Семипалатинск, и обманывала таким образом людей и своего бедного мечтательного супруга. Достоевский знал этого молодого человека, как обычно знают всякого в маленьком провинциальном городке; но красивый молодой человек был столь незначителен, что Достоевскому никогда в голову не приходила мысль, что он может быть его соперником. Он считал Марию Дмитриевну верной, вполне преданной ему женой. Но у нее был неприятный характер, и она проявляла бурные припадки ярости. Мой отец приписывал это ее слабому здоровью (Мария Дмитриевна была слабогруда) и прощал ей резкие сцены, которые она устраивала ему. Она была хорошей хозяйкой и умела придать дому уют. После ужасов острога Достоевскому его дом казался раем. Вопреки опасениям его родственников и друзей, брак оказал на Достоевского благодетельное влияние. Он поправился, стал веселее и, повидимому, был доволен. Фотография, снятая в Семипалатинске, изображает человека, полного силы, жизни и энергии. Он совершенно не похож ни на князя Мышкина из "Идиота", ни на каторжника и пророка из поэмы Некрасова "Несчастные". Эпилепсия, наконец, обнаружилась у моего отца и успокоила его нервы. Правда, он тяжело страдал от ее припадков, но после них его ум становился яснее, спокойнее. Здоровый, резкий и сухой воздух Сибири, военная служба, требовавшая от него гимнастики, мирная жизнь в провинциальном городке, все это способствовало укреплению здоровья Достоевского. Как всегда, он был совершенно поглощен своими романами. Он добросовестно исполнял свои обязанности военного, но душа его не участвовала в этом. Мой отец мечтал лишь о том моменте, когда он подучит отставку и возможность сделаться свободным и независимым писателем. Во время своего пребывания в Семипалатинске Достоевский написал два произведения: "Дядюшкин сон" и "Село Степанчиково". Мой отец получил разрешение опубликовать оба романа, но рукопись "Записок из мертвого дома" он вынужден был хранить в своем портфеле. Он работал над ней давно, ценил, но не мог печатать ее из-за цензуры, относившейся очень строго ко всему, что касалось тюрем. Достоевский мог теперь свободно поселиться в каком-нибудь сибирском городе, но он не мог всетаки отправиться в Россию. И он мечтал о той минуте, когда ему будет разрешено возвратиться в Петербург, к которому, однако, чувствовал отвращение. Он писал бесчисленное множество писем и обращался ко всем старым друзьям, пока, наконец, не нашел покровителя. Мой отец вспомнил о братьях Тотлебен, которых знал в свое время в инженерном училище. Он обратился к ним с просьбой о содействии. Русское правительство не могло ни в чем отказать графу Тотлебену, которого все называли "защитником Севастополя". Достоевский получил вскоре разрешение проживать во всех местностях России, за исключением обеих столиц. Он избрал для своего постоянного местопребывания город Тверь, расположенный на Волге и представляющий железнодорожную станцию на линии Петербург--Москва. Для этого далекого путешествия Достоевский купил коляску, которую продал после приезда в Тверь; так путешествовали в те времена в нашей стране. Как счастлив был мой отец, проезжая теперь свободным и независимым по той же дороге, по которой ехал десять лет тому назад в сопровождении конвоя. Он увидит снова своего брата Михаила и вернется в литературный мир, к друзьям, с которыми сможет делиться интересовавшими его мыслями. Он представит своим родным любимую жену, которая так любит его. Тем временем, пока Достоевский предавался в своей коляске подобным мечтам, на расстоянии одной почтовой станции за ним следовал в бричке красивый учитель, которого жена Достоевского возила всюду за собой, как собачонку. На каждой станции она оставляла для него спешно написанные любовные записки, сообщала ему, где они проведут ночь, приказывала ему остановиться на следующей станции, чтобы не опередить ее. Какое удовольствие испытывала эта белая негритянка, глядя на детски счастливое лицо своего бедного мужа-поэта.
   После того, как они устроились в Твери, Достоевский вскоре подружился с тверским губернатором графом Барановым. Его жена, урожденная Васильчикова, была двоюродной сестрой графа Сологуба, писателя, имевшего раньше литературный салон в Петербурге. Мой отец, часто посещавший в молодости этот салон, был, по случаю успеха, выпавшего на долю "Бедных людей", представлен Васильчиковой. Она не могла забыть его и, узнав о прибытии Достоевского в Тверь, поспешила возобновить отношения. Она часто приглашала его к себе и побуждала мужа взять на себя хлопоты о Достоевском. Граф Баранов приложил все усилия, чтобы добиться для него разрешения проживать в Петербурге. Счастливый от одной мысли иметь возможность снова, наконец, жить в литературном мире и так близко к своему брату Михаилу, Достоевский тотчас отправился в Петербург в сопровождении своей жены и пасынка, которого определил в кадетский корпус.
   Перемена климата плохо повлияла на Марию Дмитриевну. Сырой, болотный воздух Петербурга способствовал развитию легочной чахотки, угрожавшей ей давно. Мария Дмитриевна в страхе возвратилась в Тверь, климат которой здоровее. Но было поздно, болезнь подвигалась быстро вперед, и спустя несколько месяцев Марию Дмитриевну едва можно было узнать. Кашляющая и харкающая кровью женщина вызвала вскоре отвращение в молодом любовнике, следовавшем до сих пор всюду за ней. Она надоела ему, ион покинул Тверь, не оставив своего адреса. Одиночество довело Марию Дмитриевну до крайности. Во время одной из обычных сцен, которые она делала своему мужу, она призналась Достоевскому {Достоевский, занятый печатанием своего романа, оставался в Петербурге, но ездил часто в Тверь для посещения своей жены.} во всем, рассказала свою любовную историю с молодым учителем со всеми подробностями. С утонченной жестокостью она сообщила моему отцу, как они вместе смеялись и издевались над обманутым мужем, призналась, что она никогда не любила его и вышла замуж лишь из расчета. "Женщина, хоть немного уважающая себя, не может любить человека, проведшего четыре года на каторжных работах в обществе воров и разбойников".
   Бедный отец! С растерзанной душой слушал он безумную исповедь своей жены. Так вот какова была эта любовь, эта великая любовь, в которую он так наивно верил в течение целых годов. Эту мегеру он считал любящей и преданной женой. Достоевский был охвачен ужасом перед Марией Дмитриевной, покинул ее и бежал в Петербург, где искал утешения у своего брата Михаила, у своих племянников и племянниц. Итак, ему было сорок лет, и он еще не был любим. Он повторял с грустью постыдные слова Марии Дмитриевны: "Ни одна женщина не могла бы полюбить бывшего преступника".
   Лишь дочь раба могла питать подобную мысль в своей лакейской душе; подобный взгляд никогда не мог бы возникнуть у благородной европейской женщины. Но увы, Достоевский плохо знал женщин в ту пору его жизни. Мысль, что у него никогда не будет собственных детей и домашнего очага, делала его несчастным. Весь гнев обманутого мужа он излил в своем романе "Вечный муж", написанном им позже. Замечательно, что Достоевский изображает героя романа "Вечный муж" в виде существа презренного, некрасивого, старого, вульгарного и смешного. Возможно, что мой отец презирал себя самого за свою наивность и доверчивость, не позволившие ему открыть раньше бесстыдную интригу и наказать вероломных возлюбленных. Достоевский страдал и был близок к отчаянию; несмотря на то, он продолжал посылать Марии Дмитриевне деньги, окружил ее надежными слугами, писал ее сестрам в Москву, прося навещать ее в Твери, ездил сам туда несколько раз, чтобы убедиться, не нуждается ли его больная жена в чем-либо. Их брак был разорван, но чувство долга по отношению к той, которая носила его имя, неизменно жило в душе Достоевского. Но это не умиротворяло Марию Дмитриевну. Она ненавидела моего отца тою неумолимою ненавистью, на которую способны лишь негритянки. Люди, ухаживавшие за ней, сообщали позже, что она проводила долгие часы неподвижно в своем кресле в тяжелых размышлениях. Затем она неожиданно вскакивала и лихорадочно пробегала через комнаты своей квартиры. В столовой она останавливалась перед портретом Достоевского, долго глядела на него, грозила ему кулаком и кричала: "Каторжник, бесчестный каторжник!"
   Она ненавидела теперь и своего первого мужа и говорила о нем с презрением. Она ненавидела также и своего сына Павла и не хотела его видеть. Достоевский должен был посылать своего пасынка в семью брата Михаила, чтобы он проводил там каникулярное время.
   

VII.
ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ.

   Во время пребывания моего отца в Сибири, петербургские студенты и студентки стали играть важную роль в русском литературном мире. Чтобы иметь возможность оказать помощь недостаточным товарищам, они устраивали литературные вечера, на которых знаменитые писатели читали свои избранные сочинения. Студенты платили им неистовыми рукоплесканиями и сильно рекламировали их; честолюбивые писатели старались использовать это, льстя молодежи. Мой отец не был честолюбив и никогда не льстил студентам,-- наоборот, он высказывал им горькую истину. Поэтому-то они и ценили его выше других писателей и платили гораздо большим одобрением. Любовь, какою пользовался Достоевский у студенчества, привлекла внимание к нему одной молодой девушки по имени Полины N. Она представляла собой тот особый тип "вечной студентки", существующий исключительно в России. В то время в России еще не существовало высших женских учебных заведений. Правительство разрешило женщинам временно посещать университет вместе с молодыми людьми. Полина N. приехала из провинции, где у нее были богатые родственники, посылавшие ей достаточно денег для того, чтобы она могла удобно жить в Петербурге. Аккуратно каждую осень она записывалась в университет, как студентка, но не слушала никогда лекций и не сдавала экзаменов. Она усердно посещала литературные чтения, кокетничала со студентами, посещала их на дому, мешала молодым людям работать, подстрекала их к выступлениям, заставляла их подписывать протесты, принимала участие во всех политических манифестациях, маршировала во главе студентов, носила красный флаг, пела "Марсельезу", ругала казаков и обращалась с ними вызывающе, била полицейских лошадей, была с своей стороны бита полицейскими, проводила ночь в арестантской и по возвращении в университет ее торжественно носили на руках, как жертву "ненавистного царизма". Полина присутствовала на всех балах, на всех студенческих литературных вечерах, танцовала с ними, рукоплескала, разделяла все новые идеи, волновавшие молодежь. В то время была в моде свободная любовь. Молодая и красивая Полина усердно не отставала от времени, переходила, служа Венере, от одного студента к другому и думала, что таким способом служит европейской цивилизации. Убедившись теперь в успехе Достоевского, она поспешила разделить новую страсть студентов. Она вертелась около Достоевского и всячески угождала ему. Достоевский не замечал этого. Тогда она написала ему объяснение в любви. Письмо было найдено среди бумаг моего отца -- оно написано просто, наивно и поэтически. По первому впечатлению -- перед нами робкая молодая девушка, ослепленная гением великого писателя. Достоевский был тронут письмом Полины. Это объяснение в любви явилось к нему в тот момент, когда он больше всего нуждался в нем. Его душа была истерзана изменой жены, он презирал себя, как обманутого и смешного мужа. А тут ему предлагает любовь свежая и красивая девушка. Значит, его жена ошиблась. Его можно полюбить, его, бывшего на каторжных работах вместе с ворами и разбойниками. Достоевский жадно ухватился за утешение, ниспосланное ему судьбой. Он не догадывался о легких нравах Полины. Мой отец знал студенческую жизнь лишь с эстрады, с которой он читал им свои произведения. Студенты окружали его, как благоговейная толпа, которой он говорил о Боге, отечестве и цивилизации. Мысль, что знаменитого писателя, почитаемого всем миром, хотят приобщить к распущенной молодежи, не могла притти ему в голову. Когда они заметили позже любовь Достоевского к Полине, они, понятно, не решались уяснить ему ее личность. Мой отец считал Полину молодой провинциалкой, опьяненной преувеличенными идеями о женской свободе, каких в то время было в России очень много. Он знал, что врачи приговорили Марию Дмитриевну, и что он может через несколько месяцев жениться на Полине. У него не хватило сил ожидать и отказаться от этой молодой любви, отдававшейся ему свободно, не считаясь с обществом и условностями. Достоевскому было сорок лет, и его еще никто не любил...
   Влюбленные решили провести медовый месяц заграницей. Достоевский давно мечтал объехать Европу. Европа представлялась ему огромным кладбищем, но он хотел благоговейно преклонить колена у могил великих покойников. Теперь, получив, наконец, деньги, он поспешил осуществить давно лелеянную мечту. Приблизился день отъезда; в последний момент моего отца задержали в Петербурге дела по журналу "Время". Вследствие постоянно учащавшихся припадков запоя моего дяди Михаила, Достоевский был вынужден вести сам дела по журналу. Полина уехала одна и должна была встретиться с ним в Париже. Спустя две недели Достоевский получил письмо, где Полина объявляла, что она любит одного француза, с которым она познакомилась в Париже. "Все между нами кончено, -- писала она моему отцу. -- Ты сам виноват. Зачем ты оставлял меня так долго одну". Достоевский прочитал письмо и, как безумный, уехал в Париж. Он, в первый раз в жизни попавший заграницу, проехал безостановочно через Берлин и Кельн. Когда он позже вернулся на берег Рейна, он просил прощения у Кельнского собора в том, что он не заметил его красоты. Полина приняла его холодно, заявила ему, что нашла, наконец, свой идеал мужчины и больше не желает возвращаться в Россию; ее возлюбленный француз страстно любит ее, и она очень счастлива. Мой отец всегда уважал чужую свободу и не делал в этом отношении разницы между мужчинами и женщинами. Полина не была его женой и не давала никаких обещаний: она отдалась добровольно и могла таким образом свободно взять свое благорасположение обратно. Мой отец покорился ее воле и не пытался больше ни говорить с нею, ни видеть ее. Убедившись, что ему больше нечего делать в Париже, он отправился в Лондон для того, чтобы побывать там у Герцена, а затем вернулся в Россию. Весной Полина написала из Парижа и сообщила отцу о своей несчастной любви. Ее любовник француз обманул ее, но у нее нет сил покинуть его, и она заклинала отца посетить ее в Париже. Так как Достоевский медлил поездкой, Полина пригрозила ему самоубийством. Напуганный Достоевский, в конце концов, уехал во Францию и сделал все, что мог, чтобы образумить неутешную красавицу. Но так как Полина нашла Достоевского слишком холодным, то прибегла к самым крайним средствам. Она явилась однажды, в семь часов утра, к моему отцу, разбудила его и, показав только что купленный огромный новый нож, заявила, что ее возлюбленный француз негодяй, что она хочет наказать его и вонзить этот нож ему в горло; она направляется теперь к нему, но решила раньше увидеть моего отца, чтобы сообщить ему заранее о преступлении, которое она намерена совершить. Я не знаю, поддался ли мой отец обману этой вульгарной комедии, во всяком случае, он посоветовал Полине оставить свой большой нож в Париже и сопровождать его в Германию. Полина согласилась: она именно этого-то и добивалась. Они отправились на берег Рейна и поселились в Висбадене. Мой отец страстно играл там в рулетку, был счастлив, когда выигрывал; но не меньше было его отчаяние, когда он проигрывал {Достоевский познакомился с игрой в рулетку уже в первое свое путешествие заграницу и даже выиграл значительную сумму. Сначала он относился к игре довольно холодно; лишь во время вторичной поездки в сопровождении Полины его охватила страсть к рулетке.}.
   Затем они отправились вместе в Италию, произведшую на моего отца чарующее впечатление; они посетили Рим и Неаполь. Полина кокетничала со всеми мужчинами, попадавшимися ей на пути, и причиняла своему возлюбленному много беспокойств. Мой отец изобразил позже это странное путешествие в романе "Игрок". Он переносит его в другие рамки, но героиню зовут Полиной.
   Рассматривая этот период жизни Достоевского, в удивлении задаешь себе вопрос: каким образом человек, живший в двадцать лет воздержанно, как святой, мог в сорок лет совершать такие безумства. Это можно объяснить исключительно аномалией в его физическом развитии. В двадцать лет мой отец был робким школьником, в сорок он предался тому юношескому опьянению, которое переживают почти все мужчины. "Кто не безумствовал в двадцать лет, тот совершает безумства в сорок",-- гласит мудрая поговорка и показывает этим, что перемещение ступеней возраста не столь редко, как это думают. В этом переживании Достоевского проявилось возмущение благородного человека, мужа, остававшегося верным своей жене в то время, как она издевалась над ним со своим возлюбленным. Мой отец хотел показать себе самому, что и он может обманывать свою жену, вести легкомысленную жизнь других мужчин, играть в любовь и приятно проводить время с красивыми девушками. Это можно предположить на основании различных признаков. Очень странно, напр., что Достоевский в романе "Игрок" изображает себя в виде учителя. Я сказала выше, что Мария Дмитриевна обманывала моего отца вместе с учителем. Этот учитель, отвергнутый любимой девушкой, идет прямо к распутнице, которую презирает, и едет с нею в Париж для того, чтобы отомстить той девушке, которую он продолжает любить. Но кроме мести обманутого мужа, в этом романе Достоевского есть еще истинная страсть. Герой "Игрока" говорит о Полине следующее: "Бывают минуты, когда я отдал бы полжизни, чтобы задушить ее. Клянусь, если бы возможно было медленно погрузить в ее грудь острый нож, то я, мне кажется, схватился бы за него с наслаждением. А между тем, клянусь всем, что есть святого, если бы, на Шлангенберге, на модном пуанте, она действительно сказала мне: "бросьтесь вниз", то я бы тотчас же бросился и даже с наслаждением".
   Несмотря на то, что Достоевский хотел отомстить Марии Дмитриевне своею связью с Полиной, он употреблял все предосторожности, чтобы его больная жена не узнала об атом. Он должен был реабилитировать себя в собственных глазах, но не имел в виду оскорбить несчастную чахоточную. Его меры предосторожности были столь удачны, что эта любовная история была известна лишь родственникам и некоторым друзьям. Этим эпизодом объясняется, однако, характер различных причудливых и странных героинь его романов. Аглая в "Идиоте", Лиза в "Бесах", Грушенька в "Братьях Карамазовых" и многие другие являются более или менее снимками с Полины N. В этом событии из жизни моего отца можно также, на мой взгляд, найти объяснение странной, полной ненависти любви Рогожина к Настасье Филипповне.
   Достоевский возвратился осенью в Петербург и узнал, что болезнь его жены вступила в последнюю стадию. Охваченный жалостью к несчастной {Во время связи с Полиной, Достоевский не переставал заботиться о больной жене. Путешествуя с Полиной по Италии, он часто писал брату Михаилу, прося переслать Марии Дмитриевне деньги, которые ему следуют за статьи в журнале "Время".}, мой отец забыл свою ненависть, тотчас поехал в Тверь и уговорил умирающую отправиться с ним в Москву, где она могла бы лечиться у хороших врачей. Агония Марии Дмитриевны длилась целую зиму. Мой отец не отходил от нее и окружил ее тщательным уходом. Он редко выходил, так как был всецело поглощен романом "Преступление ж наказание", над которым он тогда работал. Когда весной Мария Дмитриевна, наконец, умерла, Достоевский написал несколько писем своим друзьям, сообщая им об ее смерти и говоря о ней в этих письмах с большим уважением. Он соглашался, что не был счастлив с нею, но утверждал, что, несмотря на несогласия, она любила его. Честь его имени была всегда священна для Достоевского и заставляла его скрывать неверность Марии Дмитриевны от друзей. Лишь родственникам его была известна эта печальная история. Мой отец должен был также скрывать правду ради его пасынка Павла, в котором он воспитывал чувство уважения к родителям. Я помню, как позже на одном семейном обеде Павел Исаев выразился презрительно о своем отце и утверждал, что тот был "тряпкой" в руках своей жены. Мой отец рассердился, защищал память капитана Исаева и воспретил пасынку когда-либо выражаться подобным образом о родителях.
   Как я упомянула выше, мой отец намеревался после смерти Марии Дмитриевны жениться на Полине. Но после их совместного путешествия по Европе он совершенно изменил мнение о своей возлюбленной. Впрочем, Полина не интересовалась этим замужеством -- она хотела скорее сохранить свою полную свободу красивой девушки. Ей нравился не мой отец, а его литературная слава и в особенности его успех у студентов. Лишь только Достоевский вышел из моды, Полина поспешила его покинуть. Мой отец начал в то время печатать "Преступление и наказание" и, как всегда, критики уже с первых глав набросились на роман и взапуски подняли ужасный шум. Один из них оповестил публику, что Достоевский, в лице Раскольникова, оскорбляет всех студентов. Эта глупость, как, впрочем, и все глупости, пользовалась огромным успехом в Петербурге. Студенты, недавно еще восторгавшиеся Достоевским, как один человек, обратились против него. Когда Полина увидела, что мой отец больше не в моде, она стала тяготиться им. Она заявила Достоевскому, что не может простить ему его преступление против русского студента -- этого священного для нее существа -- и порвала с ним. Мой отец не пытался удерживать ее -- он давно не питал никаких иллюзий по отношению к этому легкомысленному существу.
   Много лет спустя, когда учащаяся молодежь стала лучше относиться к Достоевскому, эта благосклонность студенчества имела следствием своеобразное и, однако, логически необходимое происшествие. Моей матери не было дома, когда однажды горничная доложила отцу, что его хочет видеть незнакомая дама, не называющая своего имени. Достоевский привык принимать у себя незнакомых людей, являвшихся к нему с исповедями; он приказал горничной ввести посетительницу в его кабинет. Вошла дама в черном под густой вуалью и молча уселась против моего отца. Достоевский изумленно взглянул на нее:
   -- Чему я обязан честью видеть вас у себя?-- спросил он.
   Вместо ответа, незнакомка откинула вуаль и трагически посмотрела на него. Отец нахмурился -- он не любил трагедий.
   -- Не будете ли добры назвать себя, сударыня?-- сухо сказал он.
   -- Как, вы не узнаете меня?-- пробормотала посетительница с видом оскорбленной королевы.
   -- Право, не узнаю. Почему вы не говорите, кто вы?
   -- Он не узнает меня!-- театрально вздохнула дама в черном. Отец потерял терпение.
   -- К чему эта таинственность!-- сердито вскричал он.-- Пожалуйста, объясните, зачем вы пришли! Я очень занят и не могу понапрасну терять время.
   Незнакомка встала, опустила вуаль и покинула комнату. Достоевский в недоумении следовал за нею. Она распахнула дверь и сбежала вниз по лестнице. Отец в раздумье стоял в передней. Понемногу в памяти его всплывало далекое воспоминание. Где это он видел когда-то эту трагическую мину? Где слышал этот мелодраматический голос?-- "Господи!-- воскликнул он вдруг,-- да ведь это она, это Полина".
   Тут вернулась домой моя мать. Совершенно растерянный, рассказал ей Достоевский о посещении его давнишней возлюбленной.
   -- Что я наделал!-- повторял он.-- Я смертельно оскорбил ее. Она так горда! Она никогда не простит мне, что я ее не узнал; она отомстит. Полина знает, как я люблю моих детей; эта безумная способна убить их. Ради Бога, не отпускай их из дому!
   -- Но как это ты не узнал ее?-- спросила мать:-- разве она так изменилась?
   -- Совсем нет... Теперь, одумавшись, я вижу, что, наоборот, она очень мало изменилась... Но, видишь ли, Полина совершенно исчезла из моей памяти, точно никогда в ней не бывала.
   Пятидесяти с лишним лет от роду, Полина N вышла замуж за двадцатилетнего студента, великого почитателя моего отца. Этот юный энтузиаст, впоследствии ставший выдающимся писателем и журналистом, не мог утешиться, что ему не довелось лично знать Достоевского; поэтому он решил хоть жениться на той, которую любил его любимый поэт. Легко можно представить себе, как должен был кончиться столь необычайный брак.
   

VIII.
ДОСТОЕВСКИЙ, КАК ГЛАВА СЕМЬИ.

   Приблизительно во время печатания знаменитого романа "Преступление и наказание" дела моего дяди Михаила пошатнулись. Издание журнала "Время" было запрещено из-за одной политической статьи, которую не поняла цензура. Это было тяжелым ударом для Михаила Достоевского. Его ослабленное запоем здоровье не выдержало, и он умер после кратковременной болезни. Как большинство моих соотечественников, мой дядя жил на широкую ногу и ничего не сберег в расчете, что журнал принесет детям значительные доходы. Его сыновья были еще очень молоды, и их образование еще не было закончено. Они не могли, следовательно, поддержать свою мать. Мой дядя оставил крупные долги.
   Согласно русским законам, эти долги погашались смертью дяди; его семья, не получившая никакого наследства, не была обязана уплачивать их. Поэтому все были очень удивлены, когда мой отец объявил кредиторам Михаила Достоевского, что он принимает на себя ответственность по всем обязательствам, принятым на себя его братом, и что он будет работать для того, чтобы возможно скорее уплатить долги. Он обещал, кроме того, своей невестке поддерживать ее и ее четверых детей до тех пор, пока ее сыновья будут в состоянии самостоятельно зарабатывать. Друзья моего отца всполошились, узнав об этом решении; они прилагали все усилия, чтобы отклонить его от принятия на себя долгов брата, к чему его не обязывал никакой закон.
   -- "Я этих долгов не делал, зачем же я стану их платить",-- сказал бы каждый русский, очутившийся в положении моего отца, образ действий которого должен был показаться ему фантастическим и почти смешным. Но Достоевский, далеко не считая себя смешным, очень серьезно отнесся к своей роли главы семьи. Посвятив свою жизнь памяти брата Михаила, он с своей стороны желал, чтобы его племянники и племянницы относились к нему, как к своему руководителю и покровителю, и следовали его советам. Это требование очень рассердило детей дяди Михаила. Они считали естественным жить на счет дяди, но у них не было охоты слушаться его. Они смеялись над Достоевским за его спиной и обманывали его. Одну из его племянниц, его любимицу, полюбил студент, довольно бесцветный молодой человек, ненавидевший Достоевского "за то, что он в лице Раскольникова оскорбил русское студенчество". Однажды, во время спора с моим отцом по политическим вопросам, он выразился непочтительно. Достоевский рассердился и велел своей невестке не принимать больше этого дерзкого молодого человека. Они сделали вид, что послушались, но влюбленный студент тайно бывал у них в доме по прежнему. Окончив курс университета и получив место в министерстве, он поспешил жениться на моей двоюродной сестре. Неблагодарная с особым удовольствием отпраздновала свадьбу тайно, не пригласив своего дядю, между тем как он работал, как негр, для того, чтобы поддержать их семью. Когда новобрачная позже встретила у своей матери моего отца, она смеялась ему в лицо и обращалась с ним, как со старым дураком. Мой отец был глубоко огорчен этою неблагодарностью. Он любил свою племянницу Марию, как собственную дочь, ласкал и занимал ее, когда она еще была ребенком, а позже гордился ее музыкальным талантом и ее девичьими успехами. Она была одной из лучших учениц Антона Рубинштейна. Часто, когда моего отца приглашали читать на литературно-музыкальном вечере, он настаивал, чтобы пригласили и мою кузину для игры на рояле, и мой отец гордился больше ее успехами, чем своими.
   Муж Марии вскоре понял, какую глупость он совершил, порвав со знаменитым писателем. Спустя шесть или семь лет, когда мои родители возвратились из заграницы, он пытался возобновить дружеские отношения и привлечь моего отца к заботам о будущности его многочисленных детей. Достоевский согласился принять свою племянницу, но своей любви он не мог ей вернуть, ибо она угасла.
   Вторая из моих двоюродных сестер еще более жестоко огорчила Достоевского. Она влюбилась в одного довольно известного ученого, которого бросила его жена, хотя и любившая другого, но не соглашавшаяся на развод, чтобы не дать свободы своему обманутому мужу. В те времена в России трудно было получить развод. Его почти невозможно было добиться без взаимного соглашения. Моя кузина пренебрегла общественным мнением и стала возлюбленной, или, как говорили тогда, -- "гражданской женой" ученого, не имевшего права жениться на ней. Она жила с ним до самой смерти, более двадцати лет, и все друзья ученого относились к ней, как к законной жене. Несмотря на чистоту этой связи, мой отец не мог никогда простить своей племяннице. Это произошло несколько лет спустя после бракосочетания моих родителей, и моя мать рассказывала мне позже, что Достоевский рыдал, как дитя, узнав о "позоре" его племянницы. "Как она смела обесчестить свое честное имя Достоевской?" -- повторял, мой отец, горько плача. Он запретил моей матери поддерживать какие-либо сношения с провинившейся. Я никогда не знала этой кузины.
   Понятно, что Достоевский не чувствовал себя счастливым в семье брата Михаила, которая не могла его понять. Достоевский принадлежал к тем редким в наше время людям, которые умирают от отчаяния, когда их сыновья совершают дурной поступок или когда их дочери сбиваются с пути. Чувство чести брало в нем верх над всеми остальными чувствами. Он все еще жил рыцарскими взглядами своих предков, в то время, как его племянники и племянницы отстали от европейской культуры своих литовских предков и предпочли ей легкие нравы полувосточного русского общества. Кроме того, они унаследовали от своей матери-немки сухость характера, который часто встречается у прибалтийских немцев.
   Мой отец вынужден был заботиться не только о своих племянниках и племянницах, но и о брате Николае, несчастном пьянице, обременявшем его после смерти дяди Михаила. Достоевский очень жалел его и относился к нему всегда хорошо. Но он никогда не любил младшего брата столь сильно, как старшего. Да дядя Николай и был слишком незначителен -- бедняга думал лишь о бутылке. Достоевский помогал также моей тетке Александре -- единственной из его трех сестер, проживавшей в Петербурге, муж которой был очень болен и не мог работать. Она не выражала ему никакой благодарности за его великодушную помощь и постоянно спорила со своим братом. Семья Достоевских была очень своеобразна: вместо того, чтобы гордиться своим гениальным братом, они скорее ненавидели его за его превосходство. Лишь мой дядя Андрей гордился литературным талантом своего старшего брата, но он жил в провинции и редко приезжал в Петербург.
   Но как недружелюбны ни были родственники Достоевского по отношению к нему, он прощал им многое, в память своей матери, своих детских и юношеских воспоминаний. Гораздо тяжелее было ему переносить злобность и дурной характер его пасынка -- Павла Исаева, с которым он не был связан кровными узами. Ленивый и глупый, Паша,-- как его большею частью называли,-- находясь в кадетском корпусе, куда он имел право поступить, как сын офицера, и куда его определил Достоевский, никогда не хотел учиться и, в конце концов, был уволен оттуда начальством. Этот полумамелюк был жертвой литературной славы своего отчима; он был ослеплен успехом романов Достоевского. Насколько мой отец оставался скромным и простым, настолько самомнительно и нагло держал себя его пасынок. Он относился ко всем с презрением, беспрестанно говорил о своем "папе", знаменитом писателе Достоевском, что не мешало ему быть дерзким по отношению к своему отчиму. Он думал, что теперь ему не нужно больше учиться и работать. Достоевский не любил этого мулата, обладавшего способностью оскорблять его европейскую деликатность; мой отец не мог изменить данному им когда-то Марии Дмитриевне обещанию принять участие в ее осиротевшем сыне. Теперь Достоевский сожалел, что так плохо воспитал своего пасынка. -- "Другой отчим отнесся бы строже и сделал бы из Паши человека, полезного для отечества",-- говорил он печально своим друзьям и содержал этого тунеядца у себя, как божие наказание за плохо выполненную обязанность.
   Когда его петербургские родственники слишком раздражали его, Достоевский отправлялся в Москву для того, чтобы отдохнуть в семье своей сестры Веры, вышедшей замуж за москвича и имевшей много детей. Его московские племянники и племянницы были проще и менее спесивы, чем онемеченные дети Михаила Достоевского. Они не могли понимать значение своего дяди, но очень любили его веселый и юношеский нрав. Достоевский изобразил эту семью в романе "Вечный муж" под именем Захлебининых. Он сам играет роль Вельчанинова, сорокалетнего мужчины, любящего молодежь и находящего удовольствие в играх, танцах и пении с молодыми людьми и молодыми девушками. Достоевский в особенности интересовался своими юными племянницами. Старшая Мария была любимой ученицей Николая Рубинштейна, директора московской консерватории. "Если бы при ее пальцах у нее была еще хорошая голова, то она могла бы сделаться большой музыкантшей", -- говорил часто Рубинштейн. "Головы", кажется, у нее именно не было, ибо Мария не стала знаменитостью; но она играла на рояле очень хорошо, и мой отец мог без устали слушать ее блестящую игру. Еще больше Достоевский интересовался своей племянницей Софией -- интеллигентной, серьезной девушкой. Я не знаю, на каком основании Достоевский предполагал, что она унаследовала его литературный талант. Моя кузина много говорила о романе, который она намерена написать, но не находит подходящего материала. Вся семья, в том числе и мой отец, предлагали ей самые разнообразные темы, но все они не подходили для нее. Несколько лет спустя после женитьбы моих родителей, моя кузина Софья также вышла замуж и отказалась от своих литературных притязаний.
   Эта несколько средневековая любовь ко всем членам своей широко разветвленной семьи доставила позже моей матери слишком много печали. Воспитанная в русских воззрениях, она полагала, что все деньги, зарабатываемые ее мужем, должны принадлежать его жене и детям, тем более, что она помогала Достоевскому по мере сил в его литературных работах. Моя мать не могла понять, на каком основании ее муж лишает ее самого необходимого для того, чтобы помочь какому-нибудь члену семьи, не любящему его и завидующему его литературной славе. Лишь позже, когда мы с братом подросли, Достоевский перенес на нас всю свою любовь. Но своему больному брату Николаю и тунеядцу Павлу Исаеву он помогал до самой своей смерти.
   

IX.
СЕМЬЯ МОЕЙ МАТЕРИ.

   Достоевский вскоре понял, что значит иметь долги. Лишь только он подписал векселя, выданные его братом Михаилом, как кредиторы, вместо того, чтобы быть благодарными ему за намерение уплатить долги, по закону недействительные,-- наоборот--требовали немедленной уплаты денег и грозили ему долговой тюрьмой. Для того, чтобы удовлетворить самые настоятельные требования, Достоевский с своей стороны делал долги, обязывался платить большие проценты и попал в руки недобросовестного издателя, некоего Стелловского, приобревшего у него за ничтожную сумму право на издание полного собрания его сочинений. Кроме того, Стелловский требовал, чтобы мой отец прибавил к этому изданию новый роман в размере определенного количества страниц. Этот роман требовалось доставить к 1 ноября того же года; если же он не будет закончен к этому дню, то Достоевский теряет свои авторские права, и его сочинения становятся собственностью Стелловского. Притесняемый кредиторами своего брата Михаила мой отец должен был согласиться на эти варварские условия. Он отложил "Преступление и наказание", эпилог которого еще не был набросан, и начал лихорадочно писать роман "Игрок". Достоевский работал день и ночь, глаза его ослабели, и он должен был обратиться за советом к окку-листу. Последний запретил ему работать и высказал опасение, что он может ослепнуть. Как истый ростовщик, Стелловский угрожал моему отцу тюрьмою, и полиция прислала к Достоевскому своего агента для уведомления о грядущей ему опасности. Мой отец принял полицейского любезно и так откровенно рассказал ему о своем плачевном финансовом положении, что полицейский агент был глубоко тронут, и вместо того, чтобы поддержать Стелловского в его намерении заключить моего отца в тюрьму, он предоставил в распоряжение моего отца все свои юридические сведения для того, чтобы освободить его из когтей ростовщика. Он стал большим поклонником Достоевского, часто посещал его и сообщал ему все замечательные происшествия, которые он имел случай наблюдать по своей службе. Этому полицейскому агенту мой отец обязан тем, что мог так хорошо написать те места в "Преступлении и наказании", где выступает полиция. Этот эпизод ясно показывает, каким образом мой отец приобретал друзей. И неудивительно, что он умел превращать самых диких арестантов в верных слуг. Это доказывает также, что характер князя Мышкина в "Идиоте", который тоже умел превращать врагов в друзей, является истинным характером Достоевского. Мой отец был в отчаянии. Было уже начало октября, а роман находился лишь в зачаточном состоянии. Друзья Достоевского были очень озабочены и приискивали средства и пути для того, чтобы помочь ему. "Почему вы не возьмете стенографа?-- сказал ему Милюков:-- вы могли бы диктовать ваш роман". В то время стенография была в России еще новостью. Некий Ольхин изучил ее заграницей и открыл курсы, на которых наскоро подготовил первых русских стенографов. Мой отец разыскал его и просил прислать ему хорошего стенографа. -- "К сожалению, я не могу вам рекомендовать ни одного из моих учеников. Я открыл мои курсы весной и должен был закрыть их на все лето и во время каникул -- каникулы продолжаются в России три месяца -- мои ученики забыли то немногое, чему научились. У меня есть одна единственная ученица, но ей не нужно зарабатывать деньги и она занимается стенографией скорее для удовольствия, чем для заработка. Она еще очень молода, и я не знаю, разрешит ли ей мать работать у мужчины. Во всяком случае, я завтра же предложу ей вашу работу и сообщу вам ответ".
   Эта молодая девушка, о которой говорил Ольхин, стала позже моею матерью. Прежде чем рассказать этот роман Достоевского, я хочу сказать несколько слов о семье, в которой выросла его вторая жена, бывшая в течение последних четырнадцати лет его жизни его ангелом-хранителем.
   Мой дед с материнской стороны, Григорий Иванович Сниткин, происходил из Украины. Его предки принадлежали к семье казаков, живших на берегу Днепра в окрестностях Кременчуга. Они прозывались Снитко. После присоединения Украины к России они поселились в Петербурге и, чтобы показать свою верность русскому государству, переменили свою украинскую фамилию Снитко на русскую -- Сниткин. Они сделали это от чистого сердца без всякой низости или лести; для моих материнских предков Украина всегда оставалась Малороссией, младшей сестрой Великороссии, которую они глубоко любили. Но и после переезда в Петербург мои предки остались верны своим украинским традициям. В те времена Украина находилась под влиянием католических пастырей, которые славились, как лучшие воспитатели молодых людей. На этом основании мой прадед Иван Сниткин, будучи православным, отдал своего сына Григория в иезуитскую школу, только что основанную в Петербурге, но позже закрытую по приказу русского правительства. Мой дед получил там очень тщательное воспитание, какое обычно дают патеры, но всю свою жизнь совершенно не проявлял ничего иезуитского. Он был истым славянином: слабым, робким, сантиментальным романтиком, В молодости он питал сильную страсть к знаменитой Асенковой -- единственной классической трагической актрисе в России. Мой дед проводил в театре каждый вечер и знал ее монологи наизусть. В то время дирекция императорских театров разрешала поклонникам артистов приветствовать их на сцене. Юношеская, робкая и почтительная любовь моего деда очень нравилась Асенковой и при встречах она выказывала ему свое благоволение.
   Мой дед был одним из тех людей, которые рано стареют. Тридцати пяти лет он лишился волос и большей части своих зубов. Его лицо было покрыто морщинами, и он смотрел стариком. Но в этом возрасте он женился при странных условиях.
   Моя бабушка с материнской стороны Мария-Анна Мильтопеус была шведкой из Финляндии. Она утверждала, что ее предки были англичанами, но должны были покинуть свою родину в XVII веке вследствие религиозных преследований. Они поселились в Швеции, женились на шведках и переехали позже в Финляндию, где приобрели поместье. По-английски их звали, вероятно, Мильтон или Мильтон, ибо окончание "ус" является шведским прибавлением. В Швеции существовал обычай, согласно которому ученые люди -- пасторы, писатели, ученые, врачи, профессора -- прибавляли это окончание к своей фамилии. Я не знаю, чем занимался мой прадед Мильтопеус -- мне известно лишь, что он оказал своим согражданам большие услуги, что они похоронили его в кафедральном соборе в Або и воздвигли на его могиле мраморный памятник. Моя бабушка лишилась своих родителей очень рано и была воспитана своими тетками.
   Выйдя замуж за Сниткина, она очень мало интересовалась своим новым отечеством.
   Моей матери не нравился шведский элемент в доме родителей, и она спасалась к отцу, на которого очень походила и любимицей которого была. Он водил ее в церковь, посещал с нею петербургские монастыри, брал ее ежегодно с собой на богомолье в Валаамский монастырь, расположенный на островах Ладожского озера. Всю жизнь хранила моя мать трогательное воспоминание об этом столь простом, добром, восторженном и сантиментальном человеке. Она стала строго верующей, как и он, и осталась верна православию. Новые религиозные идеи, которыми жадно прониклись ее русские приятельницы, не нашли в ней опоры; моя мать больше верила мудрости святых отцов, чем модным религиозным писателям. Подобно своему отцу, она страстно любила Расина и не могла никогда простить моей бабушке равнодушие, почти презрение, которое она обнаруживала по отношению к отечеству ее мужа. Моя мать считала себя истинно-русской. Но это было верно лишь отчасти: ее характер носил явные следы ее шведского происхождения. Склонность к мечтательности и восточная лень не были ей присущи; в течение всей своей жизни она была очень деятельна, и я никогда не видела ее со сложенными руками. Она всегда находила какое-нибудь новое дело, воодушевлявшее ее, и большею частью доводила до конца взятую на себя задачу. Правда, у нее никогда не было широкого умственного кругозора русских женщин, расширяющих его многосторонним чтением; но взамен этого она обладала практическим умом, которого лишено большинство моих соотечественниц. Этот образ мыслей внушал уважение ее русским приятельницам; позже, во время ее вдовства, они привыкли обращаться за советом к моей матери при всех жизненных затруднениях, и советы, которые она им давала, редко бывали неудачны. Но наряду с хорошими качествами ее шведских предков, моя мать унаследовала также некоторые недостатки. Она отличалась всегда слишком большим, почти болезненным самолюбием; всякая мелочь ее огорчала и она легко поддавалась людям, умевшим ей льстить. Моя мать была несколько суеверна, верила в сны, в предчувствия, у нее была даже склонность к странному ясновидению, свойственному многим нормандкам. Она предсказывала, смеясь и шутя, не придавая серьезного значения своим словам, и первая бывала удивлена, почти испугана, когда ее подчас удивительные предсказания странным образом сбывались. Это ясновидение совершенно исчезло на пятидесятом году ее жизни, одновременно с истерией, омрачавшей молодость моей матери. Она отличалась всегда слабым здоровьем, была малокровна, нервна, беспокойна и подвергалась часто нервным припадкам. Эта нервность ухудшалась злополучной украинской нерешительностью, заставляющей колебаться среди сотен возможностей и вынуждающей придавать самым простым вещам драматическую или даже трагическую окраску.
   

X.
МОЛОДОСТЬ МОЕЙ МАТЕРИ.

   Из всего освободительного движения моя мать избрала лишь истинно благое -- именно труд и ту независимость, которую он дает тем, кто серьезно отдается ему. Она хорошо окончила курс женской гимназии, получив при окончании серебряную медаль, которой очень гордилась. Затем она некоторое время посещала высшие курсы, организованные родителями ее подруг. Именно в то время нравы студентов и студенток в университете отличались такой свободой, что испуганные родители объединились и пригласили профессоров для частных уроков своим дочерям, чтобы таким способом дать им возможность продолжать образование и одновременно уберечь их от заразы. Моя бабушка уплатила свою долю, но высшее образование не было по вкусу ее дочери Анне. Несмотря на то, что она была награждена медалью, она не любила науку, не могла прежде всего понять, для чего нужно столько знаний. Русские молодые девушки любят неопределенное: учиться для своего развития, для лучшего понимания жизни и для того, чтобы иметь возможность наслаждаться литературой -- вот цели, к которым они обычно стремятся. Подобная неопределенность была чужда моей матери. Она хотела изучить специальность, которая позволила бы ей тотчас зарабатывать деньги и давала бы ей возможность покупать себе книги и билеты в театр, а затем и путешествовать. Моя бабушка, ведавшая деньгами, неохотно давала их на то, что казалось ей ненужным; с другой стороны, моя мать была слишком горда, чтобы выпрашивать каждую копейку, и предпочитала зарабатывать сама. В газетах появилось объявление о курсах стенографии, где Ольхин обещал тем, которые приобретут прочные знания, занятия в судах, на заседаниях ученых обществ, на различных съездах, словом всюду, где нужно быстро записывать речи. Это обещание привлекло мою мать, она записалась на курсы и стала их усердно посещать. Она работала много и была первой в классе. Таким образом она оказалась единственной стенографисткой, которую ее учитель мог рекомендовать Достоевскому. Но он был прав, что моя бабушка будет противиться, ибо она относилась очень строго к вопросам приличия. Литературная слава моего отца спасла положение.
   Дело в том, что Достоевский был любимым писателем моего деда Григория, сделавшегося его поклонником, начиная еще с "Бедных людей", и с величайшим участием следившего за его молодым литературным талантом. Моя мать тоже увлекалась "Униженными и оскорбленными", но была убеждена, что любимый писатель отца должно быть очень стар. Когда Ольхин предложил ей работать у Достоевского, мать была очень польщена этим и с радостью согласилась. Бабушка, также считавшая Достоевского стариком, не возражала против этого. В первый день работы моя мать гладко причесалась и впервые пожалела, что не может надеть на нос очки. По дороге она старалась представить себе, как пройдет эта первая диктовка, с Мы будем работать один час и затем будем беседовать о литературе,-- мечтала она наивно.-- Я выскажу ему мой восторг перед его талантом, укажу моих любимых героинь... Не забыть бы спросить, почему Наташа в "Униженных и оскорбленных" не вышла замуж за Ваню, который так любил ее... Может быть хорошо, если я стану критиковать одну-другую сцену из его романа, чтобы показать Достоевскому, что я не дурочка и также понимаю кое" что в литературе. Он почувствует ко мне больше уважения". Но как скоро действительность развеяла все эти мечтания моей матери! У Достоевского был в предыдущую ночь эпилептический припадок, он был рассеян, нервен, неразговорчив. Он не обратил внимания на привлекательность своей молодой стенографистки и отнесся к ней не иначе, как к пишущей машине. Он диктовал ей строгим голосом первую главу романа, находил, что она пишет слишком медленно, велел перечитать продиктованное им, сердился и говорил, что она не поняла его. Так как он был утомлен своим припадком, то без церемоний выпроводил свою стенографистку и велел ей явиться завтра в это же время. Моя мать была глубоко обижена; она привыкла к иному обращению со стороны мужчин. Не будучи хорошенькой, она очень нравилась молодым людям, бывавшим у моей бабушки, своею свежестью, веселостью и ласковостью. Девятнадцати лет моя мать была, в сущности, еще ребенком. Она не понимала, что с женщиной, работающей за деньги, обращаются всегда иначе, чем с молодой наивной девушкой, кокетничающею в материнской гостиной с молодыми людьми. Она шла домой взбешенная и перед сном пришла к твердому решению написать на следующий день Достоевскому письмо и заявить ему, что ее слабое здоровье не позволяет ей продолжать стенографические сеансы. Но утро вечера мудренее. Проснувшись, моя мать сказала себе, что начатое дело должно быть окончено, что ее учитель стенографии может рассердиться, если она из каприза откажется от первой предложенной ей работы, и не станет больше никому рекомендовать ее; кроме того, роман "Игрок" будет окончен к первому ноября, а затем ничто не может заставить ее продолжать сношения с этим неприятным Достоевским. Моя мать встала, тщательно переписала то, что Достоевский диктовал ей накануне, и отправилась к назначенному часу к нему. Она была бы крайне возмущена, если бы кто-нибудь предсказал ей в тот день, что она в течение четырнадцати лет будет стенографировать произведения Достоевского.
   

XI.
ПОМОЛВКА.

   У моей матери был альбом -- один из тех альбомов с розовыми, голубыми или зелеными страницами, которым молодые девушки обычно поверяют по вечерам выдающиеся события дня. Моя мать делала это тем охотнее, что могла записывать свои впечатления стенографически и таким образом в короткое время высказать много. Этот наивный дневник ее юности она сохранила, так что имела возможность позже восстановить время их помолвки и медового месяца почти день за днем. Эти интересные воспоминания предполагалось издать, но вспыхнула эта ужасная война. Издание пришлось, вследствие этого, отложить до более благоприятного времени. Я не хочу лишать мою мать удовольствия самой рассказать об этом важнейшем периоде ее жизни со всеми подробностями. И я удовольствуюсь тем, что обрисую эту эпоху жизни Достоевского в общих чертах и изображу любовную историю моих родителей с моей точки зрения, как я понимаю их характеры.
   После того, как улеглась первая боль уязвленного самолюбия, моя мать рьяно взялась за работу и писала ежедневно "Игрока" под диктовку Достоевского. Достоевский стал постепенно замечать, что его пишущая машина представляет собой премилую молодую девушку, большую поклонницу его таланта. Увлечение, с которым моя мать говорила об его героях и героинях, очень нравилось Достоевскому. Он находил свою стенографистку очень привлекательной и привык постепенно поверять ей свои заботы и рассказывать о всех неприятностях, которые причиняли ему кредиторы его брата, и отношения его многочисленных родственников. Моя мать слушала его, удивленная и пораженная. Ее детская фантазия представляла ей знаменитого писателя окруженным толпой поклонников, образующих вокруг него почетную гвардию, защищающую его от всех угрожающих его здоровью опасностей для того, чтобы ничто не мешало созиданию его художественных произведений. Вместо столь отрадной картины моя мать увидела больного, переутомленного, плохо живущего скверно питающегося и плохо обслуживаемого человека, которого неумолимые кредиторы травят, как дикого зверя, и которого безжалостно эксплоатируют эгоистичные родственники. У этого великого писателя было лишь несколько друзей, ограничивавшихся лишь добрыми советами, но не старавшихся обратить внимание русского общества или правительства на ужасное положение, в котором очутился этот гениальный человек, обнаружить пропасть, над которой он стоял и которая грозила погубить его чудный талант. Все это привело мою мать к решению оберегать Достоевского, разделить возложенное на него тяжелое бремя> спасти его от беззастенчивых родственников, помогать ему в его работе и утешать в горе. Моя мать не могла, конечно, влюбиться в этого человека, бывшего на двадцать пять лет старше ее. Но она поняла прекрасную душу Достоевского. Молодая и полная сил, моя мать хотела уберечь знаменитого писателя, шедшего к гибели. Его долги, его многочисленные обязанности могли бы испугать робкую девушку, но норманская кровь моей матери, наоборот, жаждала борьбы; она была готова объявить войну каждому. Если бы на месте моей матери очутилась молодая русская девушка, она растерялась бы в тумане, придумала бы тысячу героических положений, в которых она могла бы пожертвовать своею жизнью для Достоевского. Шведки редко теряют почву под ногами. Вместо того, чтобы мечтать, моя мать принялась за дело и начала с того, что спасла моего отца из когтей издателя. Она убедила Достоевского продлить стенографические сеансы, проводила ночи над перепиской того, что он диктовал ей в течение дня, и добилась того, что "Игрок" был готов к назначенному Стелловским сроку, и издатель, некоторым образом смущенный, увидел, что его намерение устроить для моего отца хитрую ловушку не сбылось. Отцу было вполне ясно, что без помощи юной стенографистки он никогда не окончил бы так скоро своего романа, и он был ей благодарен от всей души за живой интерес, обнаруженный ею к его обстоятельствам. Он не мог больше расстаться с нею и предложил ей работать вместе с ним над последними главами "Преступления и наказания", которые еще нужно было написать. Моя мать согласилась на это с радостью. В ознаменование счастливого окончания их первой работы, она пригласила моего отца на чай и представила его своей матери. Моя бабушка, читавшая в душе своей дочери, как в книге, и давно предвидевшая, чем окончатся эти стенографические сеансы, приняла Достоевского, как принимают будущего зятя. Эта перенесенная в Россию шведская среда очень понравилась Достоевскому. Он увидел, в какой строгой обстановке росла его маленькая стенографистка и как сильно она отличалась от современных ей молодых девушек, под предлогом свободы предававшихся разврату. Теперь Достоевский пожелал жениться на своей молодой стенографистке, хотя он также не был влюблен в нее. Как большинство уроженцев севера, он был скорее холодной натурой; для того, чтобы возбудить в нем страсть, нужны были африканские хитрости какой-нибудь Марии Дмитриевны или бесстыдство какой-нибудь Полины. Благовоспитанная молодая девушка, сдержанная и никогда не выходившая из границ невинного кокетства, не могла, конечно, сильно влиять на его чувственность. Но Достоевский понял, что эта строго воспитанная молодая девушка будет отличной матерью семейства, а это было именно то, чего давно желал мой отец. Но все же он медлил с предложением. Моя мать казалась Достоевскому слишком молодой. Она была приблизительно в том же возрасте, как и Анна Круковская {О знакомстве Достоевского с А. Круковской рассказано в воспоминаниях ее знаменитой сестры Софии Ковалевской. Прим. перев.}, но значительно менее самоуверенной в своих манерах, чем молодая анархистка. Политические, нравственные и религиозные убеждения Корвин-Круковской были уже прочно установлены. Она строго критиковала вселенную, плохо-задуманную Богом и столь же плохо им созданную, и намеревалась несколько исправить ошибки творца. Моя мать преклонялась перед Богом и не находила никаких недостатков в его творении. Ее взгляды на жизнь были еще очень неопределенны, она действовала больше по инстинкту, чем по рассудку. Разговаривая с Достоевским, она смеялась и говорила, как дитя, и была еще в действительности ребенком. Мой отец улыбался, слушая ее, и может быть не раз в страхе спрашивал себя: что мне делать с этим маленьким ребенком? Эта молодая девушка, еще год тому назад носившая школьный передник, казалась ему еще не созревшей для брака. Вероятно, Достоевский еще дольше медлил бы, если бы его решение не ускорил пророческий сон. Моему отцу снилось, что он потерял какой-то нужный предмет; он искал его всюду, нетерпеливо перерыл все шкафы, выкинул на пол все ненужные вещи, мешавшие ему в его комнате. Вдруг он заметил в глубине одного ящика очень маленький бриллиант, так ярко сверкавший, что бриллиант осветил всю комнату. Мой отец удивленно рассматривал его -- каким образом эта драгоценность очутилась в ящике. И вдруг, как это бывает во сне, мой отец понял, что этот маленький, так ярко сверкающий бриллиант-- его маленькая стенографистка. Он проснулся очень взволнованный, очень счастливый. "Я должен сегодня же сделать ей предложение",-- сказал себе Достоевский, Никогда не пришлось ему каяться в своем решении.
   После того как Достоевский был помолвлен с моею матерью, он посещал ее ежедневно, но вовсе не спешил поделиться вестью о предстоящей женитьбе со своими родственниками. Он знал очень хорошо, как примет эту весть его родня. Его пасынок обнаружил тайну первым -- он был вне себя, узнав об "измене" отчима. Этот полу мамелюк так хорошо устроил свою жизнь. Пусть отчим работает, а он будет забавляться; затем он унаследовал бы сочинения Достоевского и жил бы на доставляемые ими доходы. И вдруг молодая девушка, с которой Достоевский недавно познакомился, расстроила его прекрасные планы на будущее. Паша Исаев был крайне возмущен. Он надел очки -- он делал это всякий раз, когда хотел поважничать -- и объявил своему отчиму, что ему необходимо серьезно поговорить с ним. Он предостерегал Достоевского от роковых страстей "старости" (моему отцу было в то время 45 лет), представил все горе, которое принесет ему брак с молодой девушкой, и строго напомнил ему об его обязанностях, как отчима. -- "Я также намерен когда-нибудь жениться, -- сказал он ему, -- у меня, вероятно, будут дети. Вы обязаны работать для них". -- Мой отец рассердился и указал глупцу на дверь. Так оканчивались большею частью объяснения между отчимом и пасынком. Павел Исаев поспешил предупредить родню моего отца об опасности, грозящей благополучию захребетников. Племянники и племянницы Достоевского сильно обеспокоились; и они надеялись всегда жить на счет своего дяди, они также считали себя его наследниками. Невестка Достоевского, с своей стороны, имела с ним серьезный разговор. "Для чего вы хотите жениться?-- спросила она его сердито.-- У вас не было детей от первого брака, когда вы были еще молоды, как же можете вы надеяться на это теперь?" Этот брак с девятнадцатилетней представлялся родне моего отца нелепостью, почти безнравственным. Его литературные друзья были также более или менее удивлены. Они не понимали, каким образом Достоевский, в тридцать три года женившийся на ровеснице или даже, быть может, на старшей себя, теперь, когда ему свыше сорока лет, интересуется совершенно юной девушкой. Полина N., Анна Круковская и моя мать были приблизительно одних лет, когда Достоевский просил их руки. Мне кажется, что эту особенность можно объяснить изменой Марии Дмитриевны, оставившей в душе моего отца глубокий и неизгладимый след. Достоевский не верил теперь женщинам известного возраста. Он верил еще в невинность юного сердца, еще чистой души, которой умный муж может дать такое развитие, какое ему по сердцу. (Герой "Вечного мужа" так же интересуется после смерти жены, обманувшей его, лишь очень молодыми девушками.) Когда Достоевский женился на моей матери, он очень заботился об ее моральном развитии. Он следил за ее чтением, воспрещал ей чтение любовных романов, водил ее по музеям, показывал ей хорошие картины, знаменитые скульптуры и пытался пробудить в ее юной душе любовь ко всему великому, чистому и благородному.
   

XII.
ВТОРОЙ БРАК ДОСТОЕВСКОГО.

   Убедившись, что им не удалось расстроить свадьбу, родственники Достоевского попытались теперь внести между новобрачными рознь. Они изменили тактику, из врагов превратились в друзей, изображая себя страстными поклонниками моей матери. Они обивали пороги дома моих родителей и почти не оставляли их одних. Они, раньше пренебрегавшие Достоевским и почти не посещавшие его, теперь проводили у новобрачных целые дни, завтракали и ужинали с ними и не покидали их раньше полуночи. Моя мать была очень удивлена их поведением, но не осмеливалась протестовать; она была приучена с юных лет быть вежливой и любезной со всеми гостями ее матери, даже с теми, которые ей не нравились. Коварные родственники воспользовались робостью молодой женщины, завладели ее хозяйством и распоряжались, как у себя дома. Под видом доброго совета они убедили мою мать не слишком часто мешать своему мужу и оставлять его в покое в его рабочем кабинете. "Вы слишком молоды для него,-- говорили эти лукавые люди, -- ваши детские разговоры не могут его интересовать. Ваш муж серьезный человек и должен обдумывать свои романы".-- Другие же отводили моего отца в сторону и говорили, что он слишком стар для своей молодой жены и наводит на нее скуку.-- "Вы слышите, как она хохочет и как мило болтает с вашим молодым племянником, -- шептала ему на ухо его невестка. -- Ваша жена нуждается в обществе ровесника. Предоставьте им занимать друг друга, иначе вы можете скоро надоесть ей". Мой отец чувствовал себя обиженным, что его считают слишком старым для его молодой жены, а моя мать возмущалась, что она слишком глупа и скучна для великого человека, который стал ее мужем. Они дулись друг на друга, но были слишком горды для взаимного открытого объяснения. Если бы мои родители были влюблены друг в друга, они стали бы спорить и укорять друг друга в фантастических поводах к разладу и таким образом расстроили бы все каверзные проделки. Но мои родители чувствовали при своем вступлении в брак лишь склонность друг к другу. Эта склонность могла при благоприятных условиях превратиться в большую любовь, но могла и перейти в глубокий разлад. Моя мать с ужасом заметила, как быстро уменьшалось ее преклонение перед Достоевским, которое она чувствовала до замужества. Теперь она находила его довольно слабым, слепым и наивным. "Его обязанностью, как мужа, было защитить меня от этих интриганов и всех их выгнать из дому,-- говорила себе новобрачная.-- Вместо того, чтобы защитить меня, он позволяет своим родственникам распоряжаться в моем доме, обедать у меня и позволяет им еще совершенно открыто смеяться над моею неопытностью молодой хозяйки". В то время, как мать плакала в своей комнате, отец сидел одиноко в своем рабочем кабинете и, вместо того, чтобы работать над своими романами, говорил себе печально, что надежда на осуществление его мечты о домашнем очаге очень слаба. "Неужели она не понимает различия между мною и моим тупоумным племянником?" -- упрекал он мысленно мою мать и строго осуждал мнимое легкомыслие своей молодой жены. Родственники Достоевского самодовольно потирали руки -- их затея давала хорошие результаты...
   Наступила весна, и начали строить планы на лето. Моя мать сказала своему мужу, что она предпочла бы провести лето заграницей, ибо у нее давно было желание посетить Германию и Швейцарию. Мой отец также очень хотел снова увидеть Европу, о которой сохранил лучшие воспоминания. Он совершил путешествие заграницу уже три раза -- в третий раз исключительно для игры в рулетку. Он предполагал, что теперь излечился от этой роковой страсти, но он ошибался. Во время путешествия по Европе в сопровождении моей матери, у него было еще несколько припадков этой болезни. Но с течением времени она ослабевала и совершенно исчезла к пятидесяти годам. Как его страсть к женщинам, так и страсть к игре в рулетку длилась приблизительно десять лет.
   Мой отец кинулся на поиски денег для предполагаемого свадебного путешествия. К тетке Куманиной он не хотел обращаться, так как она незадолго перед тем дала ему десять тысяч рублей, которые были истрачены на издание "Эпохи". Он предпочел обратиться к Каткову, в журнале которого теперь печатались произведения Достоевского. Отец поехал к нему в Москву, изложил свой план нового романа, который он собирался начать, и просил у него аванс в несколько тысяч рублей. Катков, считавший Достоевского главной притягательной силой его журнала, поспешил удовлетворить просьбу. После этого отец объявил своим родственникам, что предполагает отправиться вскоре с молодой женой заграницу. Изумленные интриганы заявили Достоевскому, что если он в самом деле желает покинуть их на три месяца, то должен, по крайней мере, оставить им денег. Каждый явился с перечнем предметов, необходимых для него, и после того, как мой отец удовлетворил все требования, у него осталось так мало денег, что он должен был отказаться от предполагаемого путешествия.
   Моя мать была в отчаянии. "Они разлучат меня в течение этого лета с моим мужем,-- жаловалась она с плачем своей матери,-- я чувствую это, я понимаю их интриги". Моя бабушка была очень озабочена; брак ее младшей дочери принимал, повидимому, скверный оборот. К сожалению, она не могла ей доставить необходимые для этого путешествия деньги. Капитал моего деда был истрачен на постройку двух других доходных домов, кроме того, в котором они проживали сами. Овдовев, моя бабушка жила на доходы с этих домов. Она была вынуждена заложить часть своих доходов для того, чтобы иметь возможность дать своей дочери хорошее приданое и обставить ее новую квартиру. Поэтому ей было теперь очень трудно немедленно добыть большую денежную сумму. После долгих размышлений, моя бабушка посоветовала своей дочери заложить мебель. "К осени, когда вывернетесь в Петербург, я раздобуду деньги для того, чтобы выкупить их,-- сказала она;-- теперь самое важное, чтобы вы по возможности скорее уехали и чтобы твой муж был устранен от рокового влияния всех этих интриганов".
   Каждая новобрачная гордится своим приданым, любит свою красивую мебель, свое серебро, свой красивый фарфор, хрусталь и даже свою так ярко сверкающую кухонную посуду. Это -- первые вещи, которые действительно принадлежат ей и которыми она может распоряжаться по собственному благоусмотрению. Поэтому совет, чтобы она после трехмесячного обладания рассталась с этими вещами, был действительно ужасен. Но нельзя не признать, что моя мать не медлила ни минуты и с радостью последовала доброму совету своей матери. Ее супружеское счастье было для нее дороже, чем все серебро в мире. Она просила мать привести в исполнение свой совет и выслать ей деньги заграницу. С небольшой суммой денег, которую бабушка могла ей дать немедленно, моя мать поспешила как можно скорее увезти своего мужа, который также очень радовался отъезду. Они выехали за два дня до Пасхи, что противоречило всем религиозным привычкам моей матери. Но ее страх перед новыми проделками, к которым могут прибегнуть коварные родственники в последний момент, был столь велик, что она вздохнула свободно, лишь переехав границу. Ужас моей матери был бы велик, если бы кто-нибудь сказал ей в этот день, что она лишь четыре года спустя переедет ее обратно.
   

XIII.
ПРЕБЫВАНИЕ В ЕВРОПЕ.

1.

   Свадебное путешествие моих родителей изображено во всех подробностях моею матерью. Я отсылаю читателя к этой книге, которая должна появиться после войны, и ограничусь несколькими словами о жизни моих родителей заграницей.
   После перерыва путешествия для отдыха в Вильне и Берлине, мои родители приехали в Дрезден и устроились там на два месяца. Они покинули Петербург во время одной из тех снежных вьюг, какие часто бывают в России в апреле; в Дрездене их встретила весна. Все деревья были в цвету, пели птицы, небо было синее, и вся природа имела праздничный вид. Эта внезапная перемена климата произвела на моих родителей большое впечатление. Они обедали на открытом воздухе на Брюлевской террасе, слушали музыку в Большом саду и исходили всю живописную Саксонскую Швейцарию. Их души раскрылись. Теперь, когда никакие недоброжелательные родственники не вторгались больше в их жизнь, они понимали друг друга лучше, чем прежде. Симпатия, которую мои родители чувствовали друг к другу до брака, вскоре перешла в истинную любовь, и наконец наступил их настоящий медовый месяц. Моя мать никогда не могла забыть этих двух волшебных месяцев. Позже, овдовев, она, всякий раз заканчивая свои многократные курсы лечения на карлсбадских и висбаденских водах, проводила еще несколько недель в Дрездене. Моя мать посещала тогда все места, где она некогда гуляла со своим мужем, снова смотрела те картины, которыми он любовался в знаменитой галлерее, обедала в тех ресторанах, где когда-то обедала с ним, и мечтала о прошлом под звуки музыки в Большом саду...
   Она говорила, что эти прожитые в Дрездене недели были лучшими в их путешествиях по Европе.
   Я не могла никогда понять эту любовь девятнадцатилетней к сорокапятилетнему человеку и часто спрашивала мою мать, как она могла влюбиться в мужа, который был вдвое старше ее. "Но ведь он был молод,-- отвечала она тогда, смеясь,-- если бы ты знала, как молод был еще твой отец! Он смеялся, шутил, все его забавляло, как молодого человека. Твой отец был гораздо интереснее, гораздо бодрее современных ему молодых людей, носивших по тогдашней моде очки и имевших вид профессоров зоологии".
   Моя мать всю свою жизнь говорила о своем муже, как об идеальном человеке, и, став вдовой, воспитывала своих детей в культе отца.
   В июле, когда в Дрездене стало жарко, мои родители уехали в Баден-Баден. Эту мысль нельзя назвать счастливой, ибо лишь только мой отец увидал рулетку, как он снова был охвачен страстью к игре, как болезнью. Он играл, проигрывал и переживал моменты высшего счастья и глубочайшего отчаяния. Моя мать очень испугалась. Когда она стенографически записывала "Игрока", она не знала, что мой отец изобразил в повести себя самого. Она плакала, умоляла его покинуть Баден-Баден, и наконец ей удалось убедить его уехать в Швейцарию. После приезда в Женеву у моего отца вдруг наступило отрезвление, и он проклинал эту злосчастную страсть. Женева настолько понравилась моим родителям, что они решили провести там зиму. Они не хотели больше возвращаться в Петербург -- они чувствовали себя счастливыми за границей и с ужасом думали об интригах их родственников. Впрочем, моя мать не могла теперь совершат больших путешествий: она была в положении, и эта первая беременность была очень тягостна. Она избегала теперь шумных отелей и поэтому мои родители наняли маленькую квартиру у двух старых дев, которые очень хорошо относились к моей матери. Она вынуждена была большею частью лежать и вставала лишь для того, чтобы пойти в ресторан обедать. Затем моя мать скоро возвращалась домой, чтобы снова лечь, в то время как ее муж оставался в кафе, где читал русские и заграничные газеты. Его любимая газета была "Indépendance belge", которую он часто цитирует в своих произведениях.
   Теперь, живя в Европе, Достоевский увлекался всеми европейскими вопросами.
   Мои родители вели в Женеве очень замкнутую жизнь. В начале их пребывания в Швейцарии они встретили там одного русского друга, часто посещавшего их. Но он вскоре уехал в Париж, и мои родители не искали новых знакомств; они готовились к великому событию, которое должно было изменить их жизнь.
   Моя маленькая сестра появилась на свет в феврале, и ей дали имя Софии, в честь любимой племянницы моего отца -- дочери моей тетки Веры. Достоевский был очень счастлив, что наконец изведал счастье быть отцом, о чем мечтал давно. "Это -- величайшая радость, какую человек может испытать на земле" -- писал он одному из своих друзей. Мой отец относился с живейшим интересом к маленькому ребенку, наблюдал его душу, которая виднелась ему в туманных детских глазах; утверждал, что девочка узнает его и улыбается ему. Но, к сожалению, радость была кратковременна.
   Первые роды моей матери были очень тяжелы, и ее малокровие усилилось. У нее не было молока, и она не могла кормить своего ребенка. Искали кормилицу, но не нашли ее в Женеве. Швейцарские крестьянки не покидают своего местожительства; матери, желающие, чтобы их детей вскормили кормилицы, вынуждены досылать их в горы. Моя мать отвергла с негодованием требование расстаться со своим сокровищем и решила вскормить маленькую Соню на рожке. Соня, как и большинство перворожденных, была также очень слабой. Моя мать была малоопытна в уходе за ребенком. Добрые старые женщины, помогавшие ей ухаживать за девочкой, знали еще меньше. Бедная маленькая Соня прозябала по мере сил в течение трех месяцев и затем предпочла покинуть нашу планету.
   Отчаяние моих родителей было безгранично. Моя бабушка, только что прибывшая из Петербурга для того, чтобы познакомиться с новой внучкой, утешала их, сколько могла. Но видя, что ее дочь проводит все время на кладбище и плачет на милой маленькой могиле, бабушка посоветовала моему отцу переехать с ее дочерью в Веве. Они провели там втроем самое печальное лето. Моя мать постоянно исчезала из дому, садилась на пароход и ездила в Женеву, чтобы отвезти цветы на могилу ее дорогой маленькой покойницы. Она возвращалась домой в слезах, и ее здоровье со дня на день ухудшалось. Мой отец, в свою очередь, также чувствовал себя в Швейцарии плохо. Как житель равнины, он привык к далекому горизонту. Горы, окружающие Женевское озеро, удручали его. "Они угнетают меня, суживают мои мысли,-- говорил он моей матери.-- Я не мог бы написать в этой стране что-нибудь ценное".
   Поэтому-то мои родители решили провести зиму в Италии; они надеялись, что южное солнце восстановит здоровье моей матери. Они уехали, а бабушка осталась в Швейцарии со своими внуками Сватковскими, которые, по совету врача, должны были провести зиму в Женеве.
   Мои родители поехали на лошадях через Симплон. Мать вспоминала всегда с удовольствием об этой поездке. Это было в августе, и стояла чудная погода. Почтовая коляска медленно поднималась в гору. Пассажиры предпочли итти пешком наперерез. Моя мать шла, опираясь на руку своего мужа; ей казалось, что все горе осталось по ту сторону Альп и что здесь, в Италии, жизнь снова улыбнулась ей. Моей матери только что исполнилось двадцать один год; в этом возрасте жажда счастья столь велика, что смерть трехмесячного ребенка не может надолго омрачить жизнь.
   Прибыв в Италию, мои родители прежде всего остановились в Милане. Мой отец хотел снова увидеть знаменитый собор, который произвел на него глубокое впечатление во время его первого путешествия в Европу. Он осмотрел все детали его, пришел в восторг от его фасада, хотел даже взобраться на крышу для того, чтобы полюбоваться видом, простиравшимся далеко по ломбардской равнине. С началом осенних дождей мои родители уехали в Флоренцию и устроились там на зиму. У них не было там знакомых, и они были предоставлены друг другу в течение нескольких месяцев. Достоевский не любил ни к чему необязывающих дорожных знакомств. Когда человек ему нравился, он отдавался ему всей душой и оставался его другом навсегда, но он считал ненужным расточать свою дружбу всяким мимолетным знакомым.
   Во Флоренции мой отец был очень занят: он писал свой роман "Идиот", начатый им в Женеве. Мать помогала ему, записывая стенографически сцены, которые он диктовал ей. Но всетаки она боялась мешать ему в часы, когда он сосредоточивался, и поставила себе задачу подробно изучить Флоренцию с ее прекрасными храмами и чудными художественными коллекциями. Она привыкла назначать мужу место встречи у какой-нибудь знаменитой картины, и когда Достоевский переставал писать, он встречался с нею в палаццо Питти. Мой отец не любил изучать картинные галлереи с Бедекером в руках; при первом же посещении он избирал несколько нравившихся ему картин и приходил часто любоваться ими, не интересуясь остальными. Долго стоял он перед своими любимыми картинами и излагал своей жене мысли, которые они возбуждали в нем. Затем они гуляли по городу, вдоль Арно. По дороге к дому мои родители делали круг для того, чтобы взглянуть на двери баптистерий, которыми восхищался мой отец. Если стояла хорошая погода, то они отправлялись на прогулку в Кашины или в сад Боболи. Розы, цветущие там в январе, произвели сильное впечатление на их северную фантазию. Мои родители привыкли в это время года видеть покрытые снегом реки, покрытые снегом улицы и закутанных в шубы людей. Цветы в январе казались им непостижимым явлением. Мой отец говорит о розах в саду Боболи в своих письмах к друзьям, а моя мать в своих воспоминаниях.
   

2.

   Весною моя мать снова почувствовала себя беременной. Отец был очень счастлив, когда узнал об этом; рождение маленькой Сони лишь усилило в нем жажду отцовских радостей. Так как климат Флоренции оказался полезным для моей матери, то мои родители предполагали первоначально провести еще один год в Италии. Но по мере приближения момента разрешения от бремени моей матери их план менялся. В гостиницах и меблированных квартирах Флоренции в то время не существовало нынешней многоязычной прислуги, одинаково скверно говорящей на всех языках. Скромная прислуга Флоренции того времени довольствовалась тем, что говорила хорошо по-итальянски. Моя мать скоро научилась кое-как болтать на этом языке и служила переводчицей моему отцу. Всецело занятый своим романом, он не мог изучать итальянский язык. И теперь, когда она вынуждена будет вскоре слечь и, быть может, даже заболеть серьезно, моя мать думала о том, как справится ее муж среди итальянской прислуги и сиделок. Отец также думал об этом и заявил жене, что предпочел бы провести зиму в стране, язык которой он знает. К этому времени Достоевский стал интересоваться славянским вопросом, который позже столь сильно занял его, и он предложил моей матери отправиться в Прагу, где он хотел ближе изучить чехов. Мои родители покинули Флоренцию в конце лета. Для того, чтобы не утомлять мою мать, они совершали лишь короткие дневные переезды, останавливались в Венеции, Триесте и Вене. В Праге моих родителей ожидало большое разочарование: в этом городе еще не существовало в те времена меблированных квартир. Достоевский хотел вернуться в Вену, в надежде найти там какие-нибудь чешские общества, литературные или другие; но Вена не понравилась моей матери, и она предложила мужу поселиться в Дрездене, о котором у нее сохранилось светлое воспоминание. Отец согласился; он вспоминал с удовольствием об их первом пребывании в Саксонии.
   Мои родители прибыли в Дрезден за две недели до моего рождения. Достоевский был счастлив, что у него снова явился предмет для его любви в виде маленькой дочурки. -- "Я видел ее через пять минут после появления ее на свет, -- писал он одному из своих друзей,-- она красавица и мой вылитый портрет". Моя мать смеялась от души, услыхав эти слова. "Ты льстишь себе, -- говорила она мужу, -- неужели ты думаешь, что ты красив?"
   Достоевский никогда не был красив, равно как и его дочь, но она всегда гордилась тем, что она похожа на своего отца.
   Владелец меблированной квартиры, в которой проживали мои родители, предупредил Достоевского, что, по законам города Дрездена, он должен немедленно отправиться в полицию и уведомить саксонские власти о рождении его ребенка. И Достоевский поспешил отправиться в соответствующее учреждение и заявил полицейскому чиновнику, что он стал счастливым отцом дочери, которую назовут Любовью {Отец звал меня "Любой" -- русским уменьшительным именем от "Любовь", под которым я фигурирую в его дрезденских письмах. Когда я выросла, то предпочитала имя "Лиля", которое мне дала бабушка и которое мне, как ребенку, легче было выговаривать. Чтобы доставить мне удовольствие, родители также звали меня "Лилей" и Достоевский называет меня так во всех письмах последнего периода своей жизни.}. Саксонцы не удовлетворились этим заявлением и заставили моего отца продиктовать по складам имя и фамилию, возраст, социальное положение и время рождения. После того как было удовлетворено их любопытство по отношению к моему отцу, они перешли к его жене и спросили об ее девичьей фамилии.
   -- Ее девичья фамилия? Чорт возьми! -- Достоевский никак не мог вспомнить. Тщетно он напрягал память -- фамилия не всплывала. Мой отец объяснил это полиции и просил разрешения спросить его жену. Добрые саксонцы глядели на него в изумлении; они не помнили, чтобы в Дрездене когда-либо существовал такой рассеянный муж. Достоевскому было разрешено спросить жену. Мой отец пришел домой возмущенный.
   -- Как тебя зовут? -- строго спросил он свою жену.
   -- Меня? Меня зовут Анной, -- изумленно ответила мать.
   -- Я знаю, что тебя зовут Анной! Но я спрашиваю твою девичью фамилию.
   -- Для чего это нужно тебе?
   -- Мне совершенно не нужно, а полиции. Эти немцы странные люди. Они хотят непременно знать, как тебя звали до замужества, а я совершенно забыл.
   Моя мать дала своему мужу требуемую справку и посоветовала ему записать ее девичью фамилию на клочке бумаги. "Иначе ты опять забудешь",-- сказала она ему, смеясь.
   Достоевский последовал ее совету и торжествующе показал свой клочек бумаги саксонским властям.
   Климат Италии очень хорошо подействовал на мою мать: ее здоровье восстановилось, и она могла меня кормить сама. Она предоставила меня попечениям немецкой няни и не полагалась больше на свое собственное уменье воспитывать ребенка.
   Со смерти маленькой Сони бабушка не возвращалась больше в Россию. Она ездила от одной дочери к другой и чувствовала себя в Европе очень хорошо. Но все же она страдала в разлуке со своим сыном, обучавшимся в то время в Петровской сельскохозяйственной академии. Моя мать очень любила своего брата Ивана и хотела его снова увидеть после столь долгих лет разлуки. Он получил отпуск и приехал в Германию для свидания со своею матерью и сестрой Анной, всегда бывшей его любимицей. Дядя думал оставаться в Дрездене не более двух месяцев, на был вынужден продлить свое пребывание на два года. Странный рок тяготел на родне моей матери: всякий раз, когда кто-нибудь из них собирался провести несколько месяцев в Европе, те или иные обстоятельства заставляли его оставаться там несколько лет. Моя тетя Мария осталась там даже навсегда. Она умерла в Риме спустя два года и была там похоронена. У моего дяди Ивана был в академии товарищ-студент по имени Иванов. Мой дядя очень любил и уважал его. Иванов, который был старше его, покровительствовал моему дяде и смотрел за ним, как за младшим братом. Когда Иванов узнал, что моя бабушка хочет видеть своего сына, он очень настаивал, чтобы мой дядя тотчас принял приглашение своих родственников. Так как Иванов знал несколько нерешительный характер своего молодого товарища, то он отправился сам к директору академии и убедил его дать моему дяде разрешение прервать занятия на два месяца, сделал все необходимое для скорейшего получения заграничного паспорта и проводил своего молодого товарища на вокзал. Дядя был несколько удивлен этим старанием ускорить его отъезд, но не придал ему особого значения. Прибыв в Дрезден, он с увлечением говорил о своем любимом друге Иванове, писал ему письма и ждал с нетерпением его ответа. Но несколько недель спустя бедный Иванов был найден убитым в окружавшем академию парке. Полиция, в поисках убийцы, открыла в конце концов политический заговор, к которому принадлежало большинство студентов. Вместо того, чтобы приобретать сельско-хозяйственные знания, юные безумцы стремились низвергнуть правительство. Иванов был одним из самых деятельных членов кружка, но он изменил свой взгляд, был охвачен сомнением и, наконец, заявил своим товарищам, что он выходит из тайного общества. Молодые революционеры были возмущены и решили наказать его за измену смертью. Они заманили его ночью в отдаленную часть парка, и один из его товарищей, по имени Нечаев, убил его там в то время, как другие держали его. Это политическое дело, известное под названием Нечаевского процесса, очень нашумело в России и не забыто до настоящего времени.
   Странным является то обстоятельство, что дядя, с которым Иванов почти не расставался, совершенно не догадывался о заговоре. Вероятно, Иванов, искренно любивший его, запретил своим товарищам втягивать его в это опасное дело. Бедный дядя Иван горько оплакивал смерть своего друга; теперь он понял, почему Иванов так настаивал на его отъезде заграницу. Он знал, вероятно, о судьбе, которую ему готовили его товарищи, и хотел предохранить его от опасности. Моя бабушка очень испугалась, узнав об убийстве Иванова, и воспретила своему сыну возвращаться в Россию, тем более, что, по распоряжению правительства, сельско-хозяйственная академия была закрыта на все время, пока длился процесс. Мой дядя оставался в Дрездене у своей матери; позже он женился на молодой девушке из русской колонии в Дрездене.
   Нечаевский процесс произвел сильное впечатление на воображение Достоевского и послужил сюжетом для его знаменитого романа "Бесы". Его читатели тотчас узнали Нечаевское дело, хотя мой отец перенес роман в другую обстановку. Критики утверждали, что Достоевский, проживавший во время процесса заграницей, ничего не понял во всем этом деле. Никто не подозревал, что мой отец имел случай составить себе ясное представление о заговоре, расспросив дядю Ивана, который стоял близко к жертве, убийце и другим революционерам академии и мог сообщить ему об их беседах и политических взглядах. Шатов, Верховенский и другие герои в "Бесах" представляют собой портреты. Конечно, Достоевский не мог сообщить это своим критикам, чтобы не выдать своего шурина. Вся родня моего дяди была счастлива, что полиция забыла о его существовании и не требовала его, как свидетеля по делу. Он мог бы растеряться, сказать какое-нибудь неосторожное слово и в свою очередь скомпрометировать себя. Вероятно, студенты академии следовали примеру Иванова и избегали впутывать в дело моего дядю, которого все его товарищи очень любили. Дядя Иван был очень умен и мужествен. Он унаследовал религиозные и монархические взгляды своего отца и не стеснялся открыто высказывать их. Это-то и было причиной, почему его товарищи скрывали от него свой заговор.
   Мой дядя был милым человеком и истинно христианской души. Ко всем людям, с которыми он встречался, он относился, как к братьям. Первоначально над ним смеялись, но в конце концов должны были искренно полюбить его. Достоевский всегда очень задушевно относился к своему шурину.
   Когда русская колония узнала, что знаменитый писатель Достоевский поселился со своей семьей в Дрездене, многие пожелали познакомиться с ним, посещали его и приглашали к себе. Моя мать могла вести в Дрездене гораздо более веселую жизнь, чем во Флоренции или Женеве, и всетаки она чувствовала себя очень несчастной. Она страдала тоской по родине -- этой странной болезнью, поражающей часто молодые существа, неожиданно оторванные от родной земли. Она ненавидела Германию, ненавидела всех иностранцев. Дрезден, раньше казавшийся ей столь прекрасным, был ей теперь противен. Она переживала минуты отчаяния при мысли, что, быть может, никогда не увидит свою любимую Россию. Моя мать страдала тем более, что ее здоровье теперь было восстановлено, и ее натура заявляла свои права на деятельность и борьбу. Моя мать металась в своей меблированной квартире между мужем и ребенком, ей казалось, что в Петербурге она наверно найдет средства уплатить скорее долги, отравлявшие ее жизнь. Все это очень беспокоило ее, и она убедила своего мужа возвратиться в Россию. Достоевский не страдал тоской по родине и чувствовал себя заграницей хорошо; его здоровье поправилось, припадки эпилепсии становились реже. Но и он хотел вернуться в Россию: он боялся, что не поймет Россию, если останется в Дрездене дольше. Всю свою жизнь, как в Германии, так и в Сибири, он испытывал то же самое опасение. Во второй половине своего пребывания в Дрездене моя мать забеременела в третий раз. Первоначально она предполагала родить в Дрездене, но затем побоялась, чтобы какое-нибудь заболевание не задержало ее в Германии еще на год. Она вдруг изменила свое решение и убедила мужа выехать немедленно. Мы прибыли в Петербург за несколько дней до рождения моего брата Федора.
   

XIV.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОССИЮ.

   Это было в июле месяце, и мои родители нашли город пустым -- все их друзья выехали на дачу. Первым явился пасынок отца, Павел Исаев, только что женившийся на красивой девушке. Так как он видел, что моя мать еще слаба после только что перенесенных родов, то предложил свои услуги. Он бегал по целым дням, рисовал планы квартир и по вечерам показывал их моей матери.
   -- Но почему вы ищете все большие квартиры? -- спросила она его: -- до тех пор, пока мы не уплатим долгов, мы должны довольствоваться не больше, как четырьмя или пятью комнатами.
   -- Как, четырьмя или пятью комнатами? Где же в таком случае буду жить я с женой?
   -- Вы рассчитываете жить с нами? -- очень удивленно спросила мать.
   -- Понятно. Неужели у вас хватит духу разлучить отца с сыном?
   Моя мать рассердилась.
   -- Вы не сын моего мужа. Вы только его пасынок. В сущности, между вами нет никакого родства. Мой муж действительно заботился о вас, пока вы были малы. Теперь он обязан заботиться о своих собственных детях. Вы уже достаточно взрослый человек, чтобы работать и зарабатывать на свое содержание.
   Павел Исаев не мог притти в себя от удивления, слушая эти слова. Как, он не сын знаменитого Достоевского? Другие, а не он имеют отныне право называть его "папой"? Праведное небо! Он был крайне возмущен, и его молодая жена еще больше.
   -- Он обещал мне, -- рассказывала она совершенно наивно моей матери, -- что мы будем жить все вместе, что вы будете вести хозяйство, а я ничего не буду делать. Если бы я знала, что он обманывает меня, я наверно не пошла бы за него.
   Эта маленькая эгоистка стала современем и после многих ударов судьбы прекрасною матерью семейства, которую уважали все, знавшие ее. Бедная женщина! Ее супружеская жизнь была не чем иным, как длинною цепью страданий.
   Так как Павел Исаев убедился, что ничто не может сломить волю моей матери и что Достоевский разделяет в этом вопросе мнение своей жены, он пожаловался родственникам моего отца. Он рассказывал с горечью о темных интригах его "мачехи", желающей разлучить "сына с отцом".
   Родственники Достоевского были умнее. Они поняли, что характер моей матери изменился и что робкая новобрачная уступила место серьезной женщине, решившей защищать свой домашний очаг от непрошенного вмешательства. Они удовлетворились этим и прекратили свои проделки. Их положение, впрочем, очень изменилось за эти четыре года. Мои двоюродные братья окончили, наконец, курс и могли уже сами зарабатывать на свое содержание; мои кузины вышли замуж, были обеспечены, и их мужья поддерживали мать. Моя тетка Александра овдовела и вышла вторично замуж за богатого человека. Из всей этой родни продолжал быть в тягость отцу лишь несчастный дядя Николай и вечный бездельник Павел Исаев.
   Лишь только здоровье моей матери было снова восстановлено, она наняла скромную квартиру и обставила ее мебелью, купленной по случаю. Ее красивая обстановка была давно продана. Павел Исаев, которому поручено было, в отсутствие моей бабушки, платить проценты за заложенные вещи, предпочел истратить высланные ему моими родителями из заграницы деньги на свои удовольствия. Второе, еще большее разочарование ожидало мою мать в Петербурге. Усадьба моей бабушки была по распоряжению полиции продана с аукциона и переходила из рук в руки. Благодаря неудачно составленному арендному договору, арендатор мог объявить ее своею собственностью. Приходилось судиться, но процессы слишком дороги в России. Поэтому моя мать предпочла отказаться от своей доли наследства, и бабушка последовала ее примеру, хотя после злосчастной поездки заграницу, она была совершенно разорена. К счастью, мой дядя Иван женился в Дрездене на богатой. На приданое своей жены он купил в Курской губернии хорошее имение и стал прилагать на практике теоретические знания, приобретенные им в Петровской академии. Моя бабушка жила с ним и его семьей, живо интересуясь всеми сельскохозяйственными затеями своего сына. С тех пор, как умерла ее любимая дочь, она бывала в Петербурге редко. Ее отношение к Достоевскому было всегда сердечное, но она не играла почти никакой роли в его жизни.
   Когда кредиторы моего дяди Михаила узнали, что Достоевский возвратился в Петербург, они поспешили к нему и снова грозили посадить его в тюрьму. Тогда моя мать вступила в борьбу, к которой готовилась в Дрездене. Она убеждала, представляла разумные доводы, отыскивала других ростовщиков, у которых занимала деньги, чтобы иметь возможность удовлетворить самых настойчивых. Достоевский был удивлен легкостью, с которой моя мать складывала большие числа и владела тяжелым нотариальным языком. Если его посещали издатели, предполагавшие какое нибудь новое издание, то он выслушивал их внимательно и затем говорил: -- "Я не могу сейчас ничего сказать -- я должен сначала посоветоваться с моей женой". Поэтому вскоре поняли, кто в семье Достоевского ведет дела, и обращались прямо к его жене. Таким образом мой отец был освобожден от всяких скучных мелочей и мог всецело отдаться своему творчеству.
   Для того, чтобы скорее уплатить долги, моя мать ввела в хозяйстве самую строгую бережливость. В течение многих лет мы вынуждены были довольствоваться скромными квартирами, только двумя служанками и очень простым столом. Моя мать сама шила себе платья и шубки для детей. Она не ходила в гости и лишь очень редко в театр, который она так любила. Такая скучная жизнь совершенно не соответствовала ее возрасту и делала ее несчастной. Моя мать часто плакала; ее склонный к меланхолии ум заставлял ее смотреть на вещи мрачно, рисовал ей старого и дряхлого мужа, больных детей и нищету всей семьи {Тетка Куманина не могла больше оказывать никакой помощи нашей семье. Она умерла во время пребывания моих родителей заграницей и оставила очень запутанное наследственное дело. Наследники провели несколько лет в споре между собой, и лишь после смерти моего отца мы получили, наконец, нашу долго.}. Она не могла понять беспечность моего отца. -- "У нас никогда не будет недостатка в средствах", говорил он уверенным тоном. -- "Но откуда они могут явиться? Не с неба ли упадут?" -- спрашивала моя мать, удивляясь и досадуя на его беззаботность.
   Моя мать была тогда слишком молода; лишь на сороковом году мы начинаем понимать известные истины. Мой отец знал, что все люди божий работники, и что, если они верно выполнят свою задачу, небесный покровитель позаботится о том, чтобы они не нуждались ни в чем. Достоевский беззаветно надеялся на Бога и никогда не заботился о судьбе своей семьи. Он был прав, думая так, ибо после его смерти мы не нуждались ни в чем. Для того, чтобы успокоить свою жену и облегчить ей тяжелое бремя, мой отец принял место редактора журнала "Гражданин", издававшегося князем Мещерским, ограниченным человеком, служившим посмешищем для всех других журналистов. Воспитанный английскими боннами и французскими гувернерами, князь Мещерский не умел даже правильно говорить по-русски, мой отец должен был всегда следить, чтобы он не сказал в своем журнале какой-нибудь глупости. Это занятие очень утомляло моего отца, и, лишь только были уплачены самые неотложные долги, он поспешил предоставить своей судьбе "Гражданина" и его издателя.
   Моя мать, в свою очередь, не теряла времени на причитания. Она начала издавать романы моего отца, появившиеся в журналах, и таким способом добывала средства. При этом она приобрела опыт, стала современем отличной издательницей и после смерти своего мужа руководила несколькими изданиями полного собрания его сочинений.
   Мой отец вел в первые годы после своего возвращения в Россию очень уединенную жизнь, он мало бывал в обществе и встречался лишь с некоторыми близкими друзьями. Публично он выступал редко; петербургские студенты продолжали питать к нему неприязнь и редко приглашали его на свои вечера. Едва они начали забывать, что Достоевский "оскорбил русских студентов в лице Раскольникова", как мой отец снова и еще ужаснее оскорбил их. В своем романе с Бесы" он говорит им как нельзя более ясно, что считает революционеров безумцами и глупцами. Молодежь была очень поражена -- она полагала, что представляет собой великих мужей Плутарха.
   Достоевский не придавал никакого значения гневу студентов и не скорбел о своих прежних успехах у них. В его глазах они были не чем иным, как бедными, заблуждающимися молодыми людьми, и, как серьезный человек, он не нуждался в их детских восхвалениях. Радость, которую ему доставляло создание его художественных произведений, была богатой наградой за его труд; вульгарные выражения одобрения не могли ничего прибавить. Мне кажется, мой отец был счастливее в течение первых лет после своего возвращения в Петербург, чем в более поздний период его больших успехов. Он был любим своей женой; его дети, еще маленькие, развлекали его своим детским смехом и своими наивными вопросами; старые друзья посещали его часто, и он мог делиться с ними своими любимыми идеями. Его здоровье окрепло, припадки эпилепсии стали реже! и смертельная болезнь, положившая конец его жизни, еще не проявлялась.
   

XV.
МАЛЕНЬКИЙ АЛЕКСЕЙ.

   Летом мы провели четыре месяца в Старой Руссе. Врачи посоветовали в первый год после нашего возвращения в Россию поехать туда в интересах моего здоровья. Старо-русские воды были для меня очень полезны, и мои родители ездили туда и в следующие годы. Этот маленький сонный городок очень нравился Достоевскому, он чувствовал себя в подходящей сфере для работы. Мы жили на маленькой даче полковника Гриббе. На сделанные с трудом во время своего пребывания на военной службе сбережения полковник построил себе маленький домик в немецком вкусе прибалтийских губерний,-- домик, полный неожиданных сюрпризов, потайных стенных шкафов, подъемных дверей, ведущих к темным пыльным винтовым лестницам. Все было миниатюрно в этом доме. Низкие и тесные комнатки были обставлены старою мебелью в стиле ампир, зеленоватые зеркала отражали искаженные лица тех, кто имел храбрость заглянуть в них. На наклеенных на полотно листах бумаги, служивших картинами, нашему удивленному детскому взору представлялись уродливые китаянки с аршинными ногтями и втиснутыми в детские ботинки ножками. Закрытая веранда с разноцветными стеклами была нашим единственным удовольствием, а маленький китайский биллиард со своими стеклянными шарами и колокольчиками развлекал нас в длинные дождливые дни, столь частые в наше северное лето. За домом находился сад с смешными маленькими клумбами, засаженными цветами. В этом саду, прорезанном маленькими каналами, росли всевозможные фрукты. Полковник Гриббе сам копал эти каналы, чтобы предохранить свою малину и смородину от весенних разливов, которыми грозила коварная Перерытица, на берегу которой была расположена дачка. Полковник занимал летом две комнатки в нижнем этаже, а остальное сдавал приезжавшим в курорт. В те времена это было принято в Старой Руссе, где еще не существовало настоящих вилл. После смерти старого полковника мои родители купили у его наследников этот домик за бесценок {Полковник Гриббе обладал четырьмя миниатюрами, которые он приобрел от одного солдата своего полка, вероятно, укравшего их во время одного из многочисленных польских восстаний в каком-нибудь польском дворце. Эти миниатюры представляют портреты трех принцев и одной принцессы из литовской династии Ягеллонов. Мой отец очень восторгался этими миниатюрами, купил их у наследников старого полковника и повесил в своей комнате. Он говорил, что молодая принцесса напоминает ему его мать, но я не нахожу никакого сходства между этой миниатюрой и моей москвичкой-бабушкой. Действительно ли Достоевский любовался на миниатюре своей матерью? Не напоминала ли она ему скорее какую-нибудь его литовскую прародительницу.}. Мой отец проводил там каждое лето до своей смерти, кроме лета 1877 года, которое мы провели в Курской губернии у моего дяди Ивана.
   "Братья Карамазовы" перенесены им в этот город. Когда я читала их позже, то легко узнала топографию Старой Руссы. Дом старика Карамазова -- это наша дача с небольшими изменениями; красивая Грушенька -- молодая провинциалка, которую мои родители знали в Старой Руссе. Купец Плотников был излюбленным поставщиком моего отца. Ямщики -- Андрей и Тимофей -- наши любимые ямщики, возившие нас ежегодно на берег Ильменя, где осенью останавливались пароходы. Иногда их приходилось ожидать по несколько дней, и это пребывание в большом селе на берегу озера Достоевский описал в последних главах "Бесов".
   Мой отец вел в Старой Руссе очень уединенную жизнь. Очень редко он бывал в парке или в клубе, где собирались посетители курорта. Он предпочитал совершать прогулки вдоль реки в уединенных местах. Он ходил всегда по одной дороге, опустив глаза, погруженный в свои размышления. Так как он выходил всегда в одно и то же время, то нищие уже ожидали его по пути, ибо они хорошо знали, что он никогда не отказывал в подаянии. Погруженный в свои мысли, отец раздавал милостыню совершенно механически, не замечая, что он подает всегда одним и тем же людям. Мать же замечала проделки нищих и смеялась над рассеянностью мужа. Она была молода, и ей доставляло удовольствие иногда сыграть с ним шутку. В один осенний вечер, увидев своего мужа возвращающимся с прогулки, она повязала голову старым платком, взяла меня за руку и встала на его пути. Когда отец приблизился к нам, мать сказала молящим голосом:-- "Милый барин, пожалейте! У меня больной муж и двое детей". Достоевский остановился, взглянул на мою мать и подал ей милостыню. Он был взбешен, когда его жена, принимая подаяние, расхохоталась.-- "Как ты могла сыграть со мной такую шутку?-- говорил он с горечью.-- И еще в присутствии твоего ребенка".
   Эта вечная рассеянность, свойственная многим ученым и писателям, очень сердила моего отца и казалась ему комичной и унизительней. Он так хотел походить на всех людей. Но, увы, как трудно выдающимся талантам быть заурядными. Достоевский не мог никогда жить, как другие. Раньше, в Инженерном замке, он сидел всегда одиноко на подоконнике, мечтал, читал, любовался природой в то время, как все вокруг смеялось, гуляло, играло, бегало и веселилось сообща. Великий писатель еле соприкасается с землей, он проводит жизнь в фантастическом мире своих образов. Он ест механически, не замечая, из чего состоит его обед; он удивляется, что наступила ночь, и ему кажется, что день только что начался. Он не слышит банальных разговоров, раздающихся около него. Он бродит по улицам, говорит сам с собой, смеется и жестикулирует, так что прохожие смеются над ним и считают его сумасшедшим. Он останавливается, неожиданно пораженный взглядом, улыбкой незнакомца, которые запечатлеваются в его мозгу. Достаточно одного слова, выражения, сказанного подле него, чтобы он вдруг постиг целую жизнь, увидел идеал, который позже найдет выражение в его романах.
   Маленькая дачка в Старой Руссе не существует больше. Построенная из старых балок, купленных по дешевой цене старым полковником, она не выдержала ежегодных наводнений Перерытицы и в один прекрасный день рухнула, несмотря на все попытки, сделанные для ее сохранения.
   Старая Русса так нравилась моему отцу, что мать предложила ему остаться там одну зиму, чтобы сделать сбережения и скорее уплатить долги. Мы нашли другой дом среди города, который был больше и лучше отапливался, и провела там несколько месяцев. Здесь появился на свет мой второй брат Алексей. Маленький Алексей был на вид здоровый и упитанный, но у него был странный овальный, почти угловатый лоб, головка имела яйцеобразную форму. Это не безобразило ребенка, но придавало ему странный, удивленный вид. Когда Алексей подрос, он стал любимцем Достоевского. Моему старшему брату и мне было запрещено входить без приглашения в комнату отца, но маленькому Алеше это разрешалось отцом. Стоило няне только отвернуться, как он тотчас убегал из детской, бежал к своему отцу и кричал: "Папа, зизи!" -- так называл он на детском языке часы. Достоевский оставлял свою работу, брал ребенка на колени, вынимал часы и подносил их к уху мальчика. Ребенок в восторге слушал тиканье часов и хлопал в ладоши. Алеша был очень умен и прелестен; вся семья горько оплакивала его, когда он внезапно умер двух с половиною лет. Это случилось в Петербурге, в мае, за несколько дней перед нашим отъездом в Старую Руссу. Сундуки были уже уложены и сделаны последние закупки, как вдруг с Алешей сделались судороги. Врач успокаивал мою мать и говорил, что это часто бывает у детей его возраста. Алеша провел ночь хорошо, проснулся бодрый и свежий, попросил свои игрушки в кроватку, поиграл минуту и вдруг снова упал в судорогах. Через час он был мертв. Все произошло так быстро, что не было времени удалить моего брата и меня от этого тяжелого зрелища. Когда я увидела родителей вне себя, плачущими над безжизненным телом Алеши, со мной сделался нервный припадок. Меня поспешили увезти к друзьям, у которых я оставалась два дня; лишь в день похорон я вернулась домой. Моя мать пожелала похоронить малютку рядом с моим дедом Григорием, похороненным на Охтенском кладбище. Так как в те времена не было еще моста, соединяющего оба берега, то нам пришлось сделать большой круг.
   Мы сели в коляску вчетвером -- папа, мама, брат Федор и я -- и маленький гробик был поставлен между нами. По дороге, мы много плакали, гладили маленький белый гроб, покрытый цветами, вспоминали любимые выражения милого малютки. После краткого богослужения в церкви, гроб был отнесен на кладбище. Как живо я помню этот день! Это был яркий майский день, все было в цвету, птицы заливались на старых деревьях. Попеременное пение священника и хора мелодично разносилось по кладбищу, полному жизни. Слезы текли по щекам моего отца, он поддерживал плачущую жену. Она не могла оторвать глаз от гробика, медленно исчезавшего под землей...
   Врачи объяснили моим родителям, что маленький Алексей стал жертвой неправильной формы своего черепа -- мозг не нашел себе места во время своего роста в уродливом маленьком черепе. Я, в свою очередь, была всегда того мнения, что маленький Алеша, столь походивший на моего отца, унаследовал его эпилепсию. Но хорошо, что Бог прибрал его при первом же припадке.
   Зимой перед смертью маленького Алексея в Петербург приехала из Парижа знаменитая гадалка. Рассказывали удивительные вещи об ее предсказаниях и ясновидении. Мой отец, интересовавшийся всякими оккультными явлениями, пожелал ее увидеть и отправился в сопровождении одного друга к гадалке. Он был поражен, как верно она рассказала ему об его прошлом. Предсказывая будущее, она сказала, между прочим: "Вам грозит весной большое горе". Изумленный этими словами, Достоевский передал их своей жене. Моя мать, будучи суеверной, думала об этом часто в течение марта и апреля; в мае среди приготовлений к отъезду она совершенно забыла об этом. Как часто мои родители вспоминали об этом предсказании в течение грустного лета, следовавшего за смертью нашего маленького Алексея.
   

XVI.
ДОСТОЕВСКИЙ В ИНТИМНОЙ ЖИЗНИ.

   Русские студенты не склонны к порядку -- они являлись к моему отцу во всякое время дня и мешали его работе. Достоевский, никогда не отказывавшийся их принимать, был вынужден поэтому писать по ночам. Уже раньше, когда он писал трудную главу, он предпочитал работать над нею, когда все спали. Теперь эта ночная работа вошла у него в привычку. Достоевский писал до четырех-пяти часов утра и вставал лишь после одиннадцати. Он спал в своей рабочей комнате на диване. Так было принято в те времена в России, и столяры делали тогда турецкие диваны с большим ящиком, куда днем складывали простыни, подушки и одеяло. Таким образом спальню можно было моментально превратить в жилую или рабочую комнату. На стене над диваном висела большая хорошая фотография с Сикстинской Мадонны, подаренная моему отцу его друзьями, знавшими его любовь к картине Рафаэля. При пробуждении первый взгляд Достоевского падал на кроткое лицо этой Мадонны, которую он считал идеалом женщины.
   Встав, мои отец прежде всего делал гимнастику и затем мылся в своей уборной комнате. Он употреблял для своих тщательных омовений много воды, мыла и одеколону. У Достоевского была истинная страсть к чистоте, хотя эта добродетель вовсе не свойственна русским. Она стала модной лишь во второй половине девятнадцатого века. О наших бабушках рассказывают, что во время их молодости, барышни, перед отправлением на бал, посылали спросить у матери -- мыть ли шею для большого или маленького декольте. И теперь еще у нас попадаются подобные старые княгини с нечищенными ногтями. У Достоевского ногти никогда не были черны. Как бы он ни был занят, он всегда находил время для тщательного ухода за ногтями. Обычно он напевал во время умывания. Его уборная комната была рядом с нашей детской, и каждое утро я слышала, как он пел мягким голосом одну и ту же песенку:
   
   На заре ты ее не буди,
   На заре она сладко так спит.
   Утро дышит у ней на груди,
   Ярко дышит на ямках ланит.
   
   Затем мой отец уходил в свою комнату и заканчивал там туалет. Я никогда не видела моего отца ни в халате, ни в туфлях. С утра он бывал уже прилично одет, в сапогах и галстуке и в красивой белой рубашке с крахмальным воротником. (Цветные рубашки носило у нас в то время лишь простонародье.) Мой отец носил всегда хорошие костюмы; даже в те времена, когда он еще был беден, он одевался у лучшего портного в городе. Он очень берег свое платье, сам чистил его и умел долго сохранять его. По утрам отец носил короткую куртку. Если ему случалось, при перестановке свечей, закапать ее стеарином, он тотчас снимал ее и просил прислугу удалить пятно. -- "Пятна раздражают меня, -- жаловался он. -- Я не могу работать, когда вижу их. Я все время думаю о них вместо того, чтобы сосредоточиться на моей работе".
   Закончив свой туалет и помолившись, Достоевский шел в столовую пить чай. Теперь мы могли поздороваться с ним и поговорить о наших детских делах. Отец любил сам наливать себе чай и пил всегда очень крепкий. Он выпивал два стакана, а третий брал с собой в свою комнату и пил его во время работы небольшими глотками. Во время завтрака прислуга убирала и проветривала его комнату. В ней было мало мебели, которая стояла вся вдоль стены и должна была всегда оставаться на своем месте.
   Когда моего отца посещало одновременно несколько друзей, он сам после ухода гостей расставлял мебель по местам. На его письменном столе также царил величайший порядок. Газеты, коробки с папиросами, письма, которые он получал, книги, взятые для справок -- все должно было лежать на своем месте. Малейший беспорядок раздражал отца. Так как мать знала, какое значение он придает этому педантическому порядку, она сама всякое утро осматривала его письменный стол. Затем она располагалась около него и приводила в порядок на столике свои тетради и карандаши. Окончив завтрак, мой отец возвращался в свою комнату и тотчас начинал диктовать главу, составленную им ночью. Моя мать стенографировала ее и затем переписывала. Достоевский исправлял переписанное, часто еще прибавляя много подробностей. После этого моя мать переписывала ее еще раз и посылала рукопись в типографию. Таким образом она избавляла его от очень большой работы. Вероятно, Достоевский не написал бы так много романов, если бы у его жены не явилась счастливая мысль изучить стенографию. У моей матери был очень красивый почерк, почерк отца был менее правилен, но более изящен. Я называла его "готическим шрифтом" быть может потому, что все рукописи были украшены готическими окнами, очень тонко нарисованными пером (в инженерном училище придавали большое значение рисованию). Достоевский рисовал их совершенно механически, когда обдумывал свою работу; можно было бы подумать, что душа его нуждалась в готических линиях, которыми он столь восторгался на миланском и кельнском соборах. Иногда он рисовал на рукописи головки и профили, всегда очень интересные и характерные.
   Диктуя моей матери свои произведения, Достоевский иногда останавливался и спрашивал ее мнение. Моя мать воздерживалась от всякой критики. Злобные газетные критики причиняли достаточно горя ее мужу, и она не хотела еще увеличивать его. Но так как она всетаки боялась, что ее одобрение станет слишком однотонным, то иногда она делала легкие возражения. Если героиня романа была в голубом, то она переодевала ее в розовое; если шкаф на месте действия стоял по левой стороне, она предпочитала поместить его по правой; она изменяла фасон шляпы героя и иногда снимала у него бороду. Достоевский очень охотно вносил желательные поправки и наивно думал, что доставляет этим удовольствие своей жене. Он столь же мало понимал ее лукавство, как не понимал когда-то лукавства арестантов, которые, чтобы развлечь его, говорили с ним о политике и задавали ему вопросы о жизни в столицах. Достоевский был настолько честен, что ему не приходила в голову мысль о том, что его кто-нибудь желает обмануть. Сам он обманывал лишь один раз в году -- первого апреля. Апрельская шутка была традицией, а мой отец очень любил традиции. В одно весеннее утро он вышел из своей комнаты с совершенно расстроенным видом: "Знаешь, что случилось сегодня ночью со мной, -- сказал он моей матери, входя в столовую: -- ко мне в постель залезла крыса, и я ее задавил. Прикажи, пожалуйста, прислуге убрать ее. Я не могу войти в мою комнату до тех пор, пока там находится эта крыса -- мне противно". И Достоевский закрыл лицо руками. Моя мать позвала прислугу и пошла с ней в комнату мужа. Мой брат и я последовали за ней; мы никогда еще не видали крысы и очень любопытствовали, какая она с виду. Прислуга вытряхнула подушки, простыни, одеяло, приподняла ковер -- нет ничего. Труп крысы исчез.-- "Куда же ты ее бросил?" -- спросила мать, возвратившись в столовую, где ее муж преспокойно пил свой чай. Тут он рассмеялся. -- "Первое апреля!" -- сказал он, в восхищении от своей хитрости.
   Окончив диктовку, Достоевский звал нас и давал нам какие-нибудь лакомства. Отец очень любил сласти. В одном из ящиков книжного шкафа он хранил всегда коробки с винными ягодами, финиками, орехами, изюмом и фруктовой пастилой. Достоевский охотно ел их среди дня, а иногда и ночью. Этот "дастархан", как называют подобную закуску, подаваемую на востоке гостям, был, по-моему, единственной восточной привычкой, унаследованной Достоевским от его русских предков; возможно, что все эти сласти были также потребностью его слабого организма. Пригласив нас к себе, Достоевский давал нам значительную часть этих лакомств, деля их поровну между мной и братом. Чем старше мы становились, тем строже становился он, но всегда был с нами очень ласков, пока мы были малы. Я была в детстве очень нервна и часто плакала. Для того, чтобы развлечь меня, мой отец предложил мне танцовать с ним. Мебель в гостиной была отодвинута в сторону, моя мать взяла в качестве кавалера своего сына, и мы танцовали кадриль. Так как не было никого, кто мог бы играть на рояле, то мы пели все какой-нибудь ритурнель вместо музыки. Моя мать хвалила мужа за точность, с какою он исполнял трудные па кадрили. "О,-- отвечал он, с кашлем вытирая пот со лба, -- если бы ты видела, как хорошо я танцовал в молодости мазурку!"
   В четыре часа отец выходил на свою ежедневную прогулку. Он шел по одной и той же дороге, погруженный в раздумье, и не узнавал встречавшихся ему знакомых. Иногда он заходил к какому-нибудь товарищу побеседовать о политической или литературной интересовавшей его работе. Когда у Достоевского были деньги, он покупал у Балле -- лучшей кондитерской в Петербурге -- коробку конфект или выбирал виноград или груши в лучшем гастрономическом магазине города. Он покупал всегда все лучшее, ненавидел случайные или дешевые покупки. Отец приносил свои покупки домой п приказывал подавать купленное нам на дессерт. В те времена обедали в шесть часов, а в девять-- пили чай. Достоевский посвящал эту часть вечера чтению и садился за работу лишь после чаю, когда все спали. Сначала он заходил еще в нашу детскую, чтобы пожелать нам покойной ночи и благословить нас и прочитать с нами краткую молитву Богородице -- ту же молитву, которую родители заставляли его читать в детстве. Затем он обнимал нас и возвращался в свою комнату для того, чтобы отдаться работе. Достоевский не любил ламп и предпочитал писать при двух свечах. Электрического освещения тогда еще не было. Во время работы он много курил и пил время от времени очень крепкий чай. Без этих возбуждающих средств он едва ли мог бы так долго бодрствовать.
   Такую же правильную, монотонную жизнь, в которой один день походил на другой, он вел и в Старой Руссе. Отец не мог больше проводить все лето с нами; он должен был ежегодно ездить в Эмс для лечения. Эмские воды оказывали на него отличное действие, но он очень скучал в Германии. Он считал дни до своего возвращения в Россию и ожидал с нетерпением того момента, когда он будет достаточно богат, чтобы его могла сопровождать заграницу вся его семья. Он думал о нас, когда видел маленьких немцев, весело разъезжавших на осликах, и мечтал о том, чтобы и его дети могли ездить верхом. По возвращении в Старую Руссу он, чтобы развлечь нас, часто рассказывал о маленьких немецких осликах. Это неизвестное животное, которое дети, повидимому, особенно любят, возбуждало живейшее любопытство у меня и моего брата. Мы неустанно расспрашивали отца о душевных и физических свойствах маленьких ослов с длинными ушами.
   Достоевский привозил нам всегда хорошие подарки из заграницы. Обычно это были дорогие и полезные вещи, выбранные с большим вкусом. Моей матери он привозил то изящный бинокль из расписного фарфора, то резной тонкой работы веер из слоновой кости, красивые кружева шантильи, черные шелковые платья, белье с тонкой вышивкой. Мне он привозил белые пикейные платья для лета, шелковые платьица, обшитые кружевами -- для зимы. В противоположность родителям, одевающим своих дочерей всегда в розовое или голубое, он покупал зеленоватые платья цвета морской воды. Цвет морской волны был его любимым цветом и он часто одевал в него героинь своих романов.
   Достоевский был в течение всей своей жизни очень гостеприимен и любил, чтобы в семейные праздники за его столом собирались его родственники и родня его жены. Он был в таких случаях очень любезен, выбирал для бесед темы, которые могли интересовать, смеялся, шутил и иногда даже соглашался играть в карты, хотя не любил карточной игры. Несмотря на его старания и на любезность моей матери, эти собрания кончались большею частью скверно, благодаря паршивой овце, Павлу Исаеву, присутствовавшему на всех наших семейных праздниках. Он не имел никакого понятия о том, как должно держать себя в обществе. Хотя Павел Исаев, как сын офицера, принадлежал к хорошей семье (его отец был потомственным дворянином), воспитывался в кадетском корпусе с вежливыми и благонравными мальчиками и проводил всегда каникулы у моего дяди Михаила, у которого собирался весь цвет литературы того времени, он вел себя совершенно так же, как, должно быть, вели себя его предки с материнской стороны в каком-нибудь оазисе в Сахаре; редко я встречала такой странный атавизм. Злой и бесстыдный, он говорил всем дерзости и задевал каждого. Наши родственники были возмущены и жаловались моему отцу. Достоевский сердился и выгонял своего пасынка из дому, но тот, как сама природа, выгнанный в дверь, снова входил в окно. Он все больше цеплялся за своего "папу", продолжал бездельничать и требовать денег. Друзья Достоевского ненавидели его пасынка и никогда не приглашали его к себе. Они хотели снять этого дармоеда с шеи моего отца и доставляли ему прекрасные места в частных банках. На казенную службу он не мог попасть, потому что не окончил правительственного учебного заведения. Всякий благоразумный человек сделал бы все возможное, чтобы держаться на этих местах и таким образом обеспечить свою будущность. Но Павел Исаев нигде не оставался долго. Он обращался не только со своими сослуживцами, но и со своими начальниками, как с рабами, беспрестанно говорил о своем отчиме, знаменитом писателе Достоевском, дружащем с великими князьями и министрами, и грозил своим коллегам его всемогущею местью. Сначала смеялись над его манией величия; но когда это надоедало, тогда Павла Исаева выставляли за дверь, и он снова попадал к Достоевскому, "как фальшивая монета". Павел Исаев стал отцом многочисленной семьи. Верный традициям своих предков-мамелюков, он производил на свет ежегодно одного ребенка и давал им имена, которые носили мы: Федор, Алексей, Люба. Повидимому, он намеревался продолжать мнимое родство и сделать из своих детей что-то вроде внуков Достоевского. Сам блюдолиз, он надеялся из них также вырастить блюдолизов. Но это ему не удалось. Его дети оказались гораздо более серьезными, трудолюбивыми и достойными уважения, чем их отец. Россия всосала их и постепенно освободила их от "мамелюкства". Кто знает, быть может, эта негритянская кровь, ставшая несчастием Павла Исаева и его матери, даст когда-нибудь среди потомков великий талант, великого человека. Подобные вещи случаются в России. Моя мать протестовала, по мере сил, против этого мнимого родства. Она защищала нас и не хотела допустить ничего общего между нашими белокурыми головами и желтой кожей несчастного мулата. Она имела право на это, ибо русские законы не признают никакого родства между пасынком и отчимом. Православная же церковь признает духовное родство между ними. Можно предположить, что Достоевский, бывший всю свою жизнь верным сыном нашей церкви, также признавал это родство. В особенности он считал себя ответственным за нравственное поведение своего пасынка. Так однажды, во время более продолжительного пребывания заграницей, у Достоевского явилось подозрение, что Павел Исаев пытался подделать подпись; Достоевский пишет в письме к Майкову, что он очень мучится этой мыслью и молит Бога не допустить этого. Мой отец был очень рад, узнав, что он ошибся. Впрочем, я не считаю Павла Исаева способным на дурное дело. Во всяком случае, Достоевский, вероятно, считал этот род духовного родства чем-то, что должно угаснуть с его смертью, ибо он никогда не велел нам относиться к Павлу Исаеву, как к брату. Нам запрещали говорить ему "ты" и называть его уменьшительным именем. И тем не менее, я и мой брат Федор восторгались им. Он не был никогда ни добр, ни ласков по отношению к нам, но он страшно забавлял нас. Когда он являлся к своему отчиму, мы пробирались незаметно в комнату Достоевского и прятались за креслами, затаив дыхание, чтобы нас не заметили и не выпроводили вон; мы пожирали нашими детскими глазами необыкновенные жесты и неожиданные позы Павла Исаева и с восторгом слушали его бессмысленную болтовню. Он был для нас паяцом, которым любуются маленькие парижане в балаганах в Елисейских полях и который так нравится детям в известном возрасте.
   

XVII.
ДОСТОЕВСКИЙ, КАК ОТЕЦ СЕМЕЙСТВА.

   Вид этого жалкого паяца, вероятно, заставил Достоевского серьезно заняться братом Федором и мною. Так как воспитание его пасынка было неудачным, то он хотел, по крайней мере, приложить все старания, чтобы воспитание его собственных детей достигло своей цели. Он занялся им слишком рано" в такое время, когда большинство отцов еще держат своих детей в детской. Быть может, он знал, что его болезнь смертельна, и поэтому спешил насадить хорошие мысли. Для этой цели он избрал то же средство, которое раньше избрал его отец -- чтение великих писателей. В семье моего деда Михаила дети читали вслух поочереди. Достоевский должен был читать сам, так как мы еще еле могли читать, когда начались наши литературные вечера. Первый из них глубоко запечатлелся в моей памяти. В один осенний вечер в Старой Руссе, когда дождь лил потоками и желтые листья устилали землю, Достоевский объявил нам, что он прочитает нам вслух "Разбойников" Шиллера. Мне было в это время семь лет, а брату еле исполнилось шесть лет. Моя мать пожелала присутствовать на этом первом чтении. Достоевский читал с увлечением, иногда останавливался для того, чтобы объяснить нам трудное выражение. Мы слушали с открытым ртом; эта немецкая драма показалась нашему детскому уму очень странной. И чем могла быть для нас эта фантастическая Германия, расположенная Бог весть где, эта удивительная страна, куда ежегодно должен ездить наш отец по предписанию врача для того, чтобы там скучать, и где храбрые дети могут ездить на осликах, у которых такие длинные, длинные уши. Но, увы, к сожалению в "Разбойниках" не было ослика. Зато там был довольно неприятный отец, ссорившийся со своими сыновьями, там была также девушка, старавшаяся примирить их и постоянно плакавшая. "Она должна действительно плакать, бедная девушка", -- думала я печально, слушая страстное чтение моего отца. -- "Должно быть страшно скучно жить среди людей, ссорящихся с утра до вечера. А ведь они должны были чувствовать себя счастливыми, потому что жили в Германии, в этой чудесной стране, где есть ослики с длинными ушами. Подобные преимущества существуют не в каждой стране, их совершенно нет, например, в России. Почему же они были недовольны, почему они постоянно спорили? У этих немцев, вероятно, очень скверный характер"... Хотя я, семи лет, и не могла понять произведения Шиллера, но я все же хорошо поняла, что эта загадочная драма очень интересовала моего отца и что я, в угоду ему, также должна сделать вид, что интересуюсь ею. Лукавая, как обыкновенно бывают маленькие девочки, я принимала ученый вид, качала в знак согласия головой и делала такое лицо, точно я очень ценю гений Шиллера. Но так как сон овладевал мною тем больше, чем свирепее становились братья Мооры, я судорожно раскрывала по возможности шире мои бедные утомленные детские глаза, а брат Федор совершенно бесцеремонно уснул... Когда Достоевский взглянул на свою аудиторию, он замолчал, расхохотался и стал смеяться над собой.-- "Они не могут этого понять, они еще слишком молоды",-- сказал он печально своей жене. Бедный отец! Он надеялся пережить с нами снова тот восторг, который возбудили в нем драмы Шиллера; он забыл, что он был вдвое старше нас, когда мог оценить их.
   Достоевский переждал несколько месяцев, прежде чем возобновил литературные вечера. На этот раз он избрал русские былины. Эти древние легенды гораздо больше подходили для нашего детского воображения, чем драмы Шиллера. Мы слушали с восторгом и увлечением, плакали горькими слезами над злоключениями странствующих витязей и радовались их победам. Достоевский смеялся над нашим увлечением и сам восторгался чудными легендами нашего народа. После легенд он читал нам повести Пушкина, кавказские поэмы Лермонтова, а также "Тараса Бульбу". После того, как наш литературный вкус был более или менее выработан, Достоевский стал нам читать стихотворения Пушкина и Алексея Толстого -- двух поэтов, которых он больше всего любил. Достоевский читал их удивительно и в особенности одно из них он не мог читать без слез. Это стихотворение Пушкина "Бедный рыцарь". В "Идиоте" Достоевский рассказывает, как одна из его героинь декламирует это стихотворение. "Судорога вдохновения и восторга раза два прошла по ее прекрасному лицу", -- говорит он в описании этой сцены. Так было и у Достоевского, когда он читал его: черты его лица прояснялись, его голос дрожал, и глаза его были затуманены слезами. Милый отец! Он рассказывал нам здесь собственную биографию. И он был бедным рыцарем без страха и упрека, всю свою жизнь боровшимся за великие идеи. И у него было божественное видение, но не средневековая дева явилась ему, а Христос, явившийся ему в остроге и давший ему знак следовать за собой...
   При всем большом значении, которое Достоевский придавал чтению вслух, он не пренебрегал также театром. В России принято, что родители водят своих детей в балет. Достоевский не был любителем балета и никогда не посещал его; он предпочитал водить нас в оперу. Замечательно, что он избирал всегда одну и ту же оперу "Руслан и Людмила". Можно подумать, что Достоевский особенно хотел запечатлеть в наших душах именно эту оперу.
   Эта чудная опера была роскошно поставлена и могла вызвать в детях восторг. Мой брат и я очень восторгались ею. что не помешало нам изменить ей. Когда мы явились однажды в театр, то узнали, что один из певцов внезапно заболел и что "Руслан и Людмила" будет заменена "Бронзовым Конем" Обера, комической оперой, которая была тогда в моде. Мой отец сердился и говорил о том, чтобы вернуться домой. Мы возражали и плакали; он не пожелал огорчить нас и разрешил нам слушать эту китайскую или японскую оперу. Мы были в восторге; там было столько колокольчиков и много шума. Огромный бронзовый конь появлялся в каждом действии и производил особое впечатление на нашу детскую фантазию. Отец был очень недоволен нашим увлечением. Очевидно, он не хотел, чтобы мы ослеплялись чудесами востока; он хотел, чтобы мы оставались верными его дорогой Людмиле.
   Когда отец уезжал в Эмс или работа не позволяла ему делать это самому, он просил мою мать читать нам сочинения Вальтер Скотта и Диккенса -- этого "великого христианина", как он называет его в "Дневнике писателя". Во время обеда он спрашивал нас о наших впечатлениях и восстановлял целые эпизоды из этих романов. Мой отец, забывший фамилию своей жены и лицо своей возлюбленной, помнил все английские имена героев Диккенса и Вальтер Скотта, произведших на него впечатление в юности, и говорил о них, как о своих близких друзьях. Он очень гордился моею любовью к чтению* Я выучилась в течение нескольких недель читать и поглощала все попадавшиеся мне в руки книги. Мать восставала против этого чтения без разбора, которое, действительно, должно было приносить вред нервному ребенку. Но отец поддерживал меня в этом и видел в этой любви к чтению свою собственную страсть к книге. Он выбирал для меня исторические романы из своей библиотеки, чувствительные рассказы Карамзина, спрашивал о моих впечатлениях и объяснял то, что я плохо понимала. У меня была привычка сидеть подле него за завтраком, и это была для меня лучшая часть дня. Тогда-то начинались наши литературные беседы, но, к сожалению, они не были продолжительны.
   Первой книгой, полученной мною в подарок от отца, была русская история Карамзина с хорошими иллюстрациями. Мой отец объяснял мне эти картинки, изображавшие прибытие Рюрика в Киев или сражение Игоря с кочевниками, окружавшими еще слабое славянское племя со всех сторон. Затем он показывал мне Владимира, как он вводит христианство в своем княжестве, Ярослава, утверждающего первые европейские законы, и прочих потомков Рюрика. Славяно-норманские князья были моими любимыми героями. Точно во сне, я слышала дх песни, их военные клики. Моей любимой героиней была Рогнеда, дочь Рогволода: на наших детских представлениях я предпочитала играть ее роль.
   Одно представлялось мне странным позже, когда я анализировала этот период моей жизни; именно то, что мой отец не давал мне детских книг. Робинзон Крузо был единственной книгой этого рода, которую я читала, и мне подарила ее моя мать. Я предполагаю, что Достоевский не знал детских книг. В его юношеские годы еще не было в России подобных книг, и восьми или девяти лет он должен был уже начать читать великих писателей. Еще одна особенность приходит мне на мысль, когда я думаю о наших разговорах: Достоевский, с таким удовольствием говоривший со мной о литературе, никогда не рассказал мне ни слова о своем детстве. В то время, как моя мать рассказывала о мельчайших подробностях своего детства, о своих первых впечатлениях, об их дружбе с братом Иваном, я не могу вспомнить ни одного эпизода из детства моего отца. Он хранил по отношению ко мне такую же молчаливость, какую когда-то хранил его отец, никогда не рассказывавший своим сыновьям что-либо касавшееся их деда Андрея или их украинских дядей.
   Достоевский интересовался также нашим религиозным воспитанием и любил молиться вместе со всей семьей. На Страстной неделе мой отец добросовестно исполнял религиозные обязанности, постился, ходил два раза в день в церковь и откладывал всякую литературную работу. Он любил также наше удивительное богослужение Страстной недели, в особенности светлую заутреню, изобилующую песнопениями, полными великой радости. Дети не бывают обычно на этой обедне, начинающейся в полночь и оканчивающейся в два или три часа ночи. Но мой отец хотел показать мне это дивное богослужение, когда мне едва исполнилось девять лет. Он поставил меня на стул, чтобы я могла лучше следить за богослужением, и, поднимая меня высоко на руках, объяснял мне смысл этих прекрасных обрядов.
   И позже, когда мы подросли, отец продолжал отдавать много внимания своим детям и продолжал читать нам по вечерам художественные произведения русской литературы. В последнюю зиму жизни он хотел прочитать нам отрывки из "Горя от ума". Достоевский высоко ценил эту прекрасную сатиру на московскую жизнь и любил смотреть ее на сцене. Но он находил, что наши актеры не понимают ее, в особенности роль Репетилова, которым он очень восторгался и в котором видел истинного предшественника либеральной партии западников. Наши актеры изображают Репетилова комиком; Достоевский же считал этот тип глубоко трагическим. Достоевский так часто читал нам эту комедию и объяснял ее нам, что, в конце концов, у него явилось желание самому сыграть эту роль для того, чтобы показать, как он понимал ее. Он сообщил о своем намерении некоторым друзьям, предложившим ему устроить у них любительский спектакль и представить последнее действие бессмертной комедии. В Петербурге много говорили об этом интересном спектакле. Мой отец хотел выступить перед публикой, лишь когда он будет хорошо подготовлен, и играл только перед своими детьми. Как всегда, он страстно увлекался новой идеей и играл очень серьезно, вскакивал с пола, как бы упав при входе в комнату, жестикулировал и декламировал. Полные удивления, мы следили за его игрой. У нас был маленький товарищ Сергей К., единственный сын довольно богатой вдовы, очень баловавшей его. Она устроила в зале в своей квартире маленькую сцену с занавесом и несколькими декорациями, и мы давали там представления для наших родителей, изображая в лицах басни Крылова и стихотворения великих русских поэтов. Несмотря на занятия, Достоевский неизменно присутствовал на наших представлениях и выражал должное одобрение молодым артистам. Мы начинали уже страстно увлекаться театром, и игра нашего отца очень интересовала нас. Я всегда сожалела, что смерть помешала Достоевскому выступить в роли актера. Ему удалось бы дать оригинальный и незабываемый тип. Впрочем, страсть к театру не теперь впервые овладела Достоевским. По выходе с каторги он написал комедию "Дядюшкин сон", которую переделал в роман. В одном из своих писем Достоевский рассказывает, что он много смеялся, когда писал эту комедию; он утверждал, что герой, князь К., похож на него. И в самом деле, наивный и рыцарский характер бедного князя напоминает характер моего отца. Позже, когда Достоевский возвратился в Петербург, он любил выдумывать речи à la князь К. и говорить их своим друзьям; причем он подражал тону, голосу и мимике этого бедного дегенерата. Это очень забавляло Достоевского, и он умел воплощать своих героев. Замечательно то, что мой отец два раза изобразил себя -- в "Идиоте" и в "Дядюшкином сне" -- в лице князя, т.-е., как человека старой, унаследованной культуры, и оба раза, как дегенерата.
   

XVIII.
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ И СМЕРТЬ ДОСТОЕВСКОГО.

   В конце января приехала тетя Вера из Москвы и остановилась у своей сестры Александры. Мой отец был очень обрадован, узнав об ее приезде в Петербург, и поспешил пригласить ее на обед. С удовольствием вспоминал он свои многочисленные приезды в Москву во время своего вдовства и сердечные приемы, которые он встречал в семье своей сестры Веры. Достоевский пригласил ее на обед для того, чтобы поговорить о своих племянниках и племянницах, о матери, память которой он высоко почитал, и о совместном детстве, которое они провели в Москве и Даровом. Он не догадывался, что его сестра подготовляла совершенно иного рода разговор.
   Дело было приблизительно следующего рода: все Достоевские с давних пор состояли в открытой вражде между собою из-за наследства их тетки Куманиной. Она завещала перед смертью все свои богатства наследникам своего мужа; одну только лесную дачу в двенадцать тысяч десятин, расположенную в Рязанской губернии, предназначалось разделить между ее племянниками Достоевскими и прочими племянниками, сыновьями другой сестры или кузины. Все эти наследники не пришли к соглашению и тратили время на бесконечные распри. Этот дележ происходил в Москве, и мой отец, знавший родственников своей тетки лишь мельком, не принимал в нем участия и ожидал с нетерпением, когда, наконец, придут к соглашению и можно будет получить свою часть наследства, состоявшую из двух тысяч десятин. Это было значительное имение, к несчастью расположенное далеко от железной дороги; до него было очень трудно добраться, что уменьшало его ценность. Тем не менее, для Достоевского оно было очень ценно, так как являлось единственным имуществом, которое он мог оставить своей семье. И вдруг это наследство оспаривается его сестрами.
   Согласно русским законам, в те времена женщины получали лишь четырнадцатую часть наследства в недвижимом имуществе. Мои тетки, которые были все в некоторой мере скупы, очень рассчитывали на богатства своей тетки Куманиной и были крайне недовольны, узнав, что им полагается лишь незначительная доля наследства. Тут они вспомнили, с какою легкостью их брат Федор отказался взамен ничтожной и тотчас выплаченной суммы от наследства своих родителей. Они думали, что он и вторично легко позволит обобрать себя, и просили отказаться от своей доли в пользу сестер под тем предлогом, что он получил от тетки Куманиной гораздо больше, чем остальные члены семьи Достоевских. Правда, что мой отец в течение всей ее жизни был любимцем тетки Куманиной, которая была его крестной матерью. Но с одной стороны, Куманина унаследовала состояние от своего мужа и поэтому не могла распорядиться им по своему благоусмотрению; с другой стороны, мой отец истратил большую часть полученного от тетки на нужды всей семьи Достоевских. В письме, написанном одному из друзей, мой отец рассказывает, что полученные от нее десять тысяч рублей он пожертвовал на спасение журнала "Эпоха", принадлежавшего его брату Михаилу. Всю жизнь он помогал брату Николаю и помогал также сестре Александре во время болезни ее первого мужа, не говоря об его племянниках, сыновьях брата Михаила, которые долго обременяли его. Тем не менее, я убеждена, зная великодушие отца, что он отдал бы свою долю наследства сестрам, если бы его обязанности по отношению к жене и детям не были более настоятельными. Долги брата Михаила были, наконец, уплачены, но так как отец вынужден был содержать три дома -- своего брата Николая, пасынка Исаева и свой собственный -- то он тратил все, что зарабатывал, и не мог ничего сберечь. Таким образом рязанская лесная дача была единственным наследством, которое он мог оставить своей семье. Правда, он оставил нам свои сочинения, но в России подобное наследство не обеспечивает. Часто случается, что писатель, которого при жизни много читают, после смерти предается забвению. Никто не мог тогда предвидеть, какое выдающееся положение займет Достоевский позже не только в России, но и во всем мире. Он сам не предугадывал этого. Его начали уже переводить на иностранные языки, но отец не придавал значения этим переводам. Он не мог также рассчитывать на казенную пенсию для своей жены и детей. Пенсия полагалась лишь вдовам чиновников, а мой отец никогда не хотел состоять на государственной службе, стремясь, прежде всего, к свободе и независимости. Моя мать была первой вдовой писателя, которой русское правительство назначило пенсию {Правительство назначило моей матери пенсию в 2000 р. в год, как получали вдовы генералов, и одновременно предложило две бесплатные вакансии для нас в Пажеском корпусе и в Смольном институте. Моя мать приняла обе вакансии, но мы были еще слишком молоды для того, чтобы отдать нас в школу. Позже, когда мы подросли, посмертное издание сочинений Достоевского стало приносить хорошие доходы, и моя мать отдала нас тогда в другие учебные заведения и платила за нас сама. Она объяснила нам, что, по мнению моего отца, родители должны сами платить за воспитание своих детей и бесплатные вакансии предоставить сиротам.}, что вызвало общее удивление. Поэтому мой отец не мог лишить своих детей куска хлеба, не имел даже права отдать его своим сестрам, находившимся, впрочем, в лучших условиях, чем мы. Моя тетка Александра владела домом в Петербурге, у тетки Варвары было несколько домов в Москве, а тетка Вера получила имение родителей Даровое. Они вышли замуж рано, и ко времени, о котором идет речь, их дети были уже взрослыми и могли сами зарабатывать на свое содержание, тогда как мы были еще совсем малы. Сколько Достоевский ни старался объяснить все это своим сестрам, -- они не хотели слушать. Моя тетка Александра была в ссоре с братом и никогда не бывала у нас; тетка Варвара была дипломатичнее, держалась в стороне и не хотела вмешиваться в эти дела. Так как им обеим была известна привязанность, какую Достоевский питал к семье своей сестры Веры, то они послали ее к моему отцу для того, чтобы сделать попытку нового наступления. Семейный обед состоялся 25 января. Он начался весело, шуточными речами и обменом воспоминаний об играх и развлечениях в детские годы Достоевского и его сестер. Но моя тетка поспешила приступить к переговорам и начала обсуждать вечный вопрос о куманинском наследстве, отравлявший жизнь всем Достоевским. Отец нахмурился, моя мать пыталась перевести разговор, спросив о здоровье детей своей золовки. Ничто не помогало: тетка Вера была наименее интеллигентной из всей семьи. Хорошо подученная своими более хитрыми и ловкими сестрами, она боялась забыть что-нибудь из их советов и, поглощенная исключительно своим поручением, по мере речи распалялась все более. Напрасно Достоевский старался ей объяснить свое печальное финансовое положение, говорил о своих обязанностях, как отца,-- моя тетка не хотела ничего слышать, упрекала моего отца в "бесчеловечности" по отношению к своим сестрам и разразилась слезами. Достоевский потерял терпение и, чтобы прекратить тяжелые пререкания, встал из-за стола до окончания обеда. В то время, как моя мать вела обратно свою золовку, продолжавшую плакать и собиравшуюся как можно скорее отправиться домой, мой отец скрылся в свою комнату. Он сел за свой письменный стол и подпер голову обеими руками. Страшная усталость охватила его. Он ожидал столько радости от этого семейного обеда, и это проклятое наследство снова испортило ему весь вечер... Вдруг он почувствовал странную влагу на руках, он взглянул на них -- они были в крови. Он тронул свой рот, усы -- и в ужасе отнял их, у него еще не было ни разу кровотечения! Достоевский испугался и позвал жену. Моя мать прибежала к нему в испуге, послала тотчас за врачом, пользовавшим моего отца, позвала нас в его комнату, пробовала шутить, принесла только что полученный юмористический журнал. Мой отец вернулся к своему хладнокровию, смеялся, рассматривая юмористические рисунки, в свою очередь, шутил с нами. Кровь больше не лилась из его рта; лицо и руки были уже обмыты. Так как мы увидели своего отца смеющимся и шутящим, то мы не могли хорошо понять, почему мать сказала нам, что папа болен, и мы должны его развлечь. Явился доктор, успокоил моих родителей и уверил, что у людей, страдающих катаром дыхательных путей, часто бывают кровотечения. Но он настаивал всетаки, чтобы больной тотчас лег в постель, не покидал ее два дня и разговаривал по возможности меньше. Мой отец послушно лег на свой турецкий диван для того, чтобы больше не вставать...
   На следующее утро он проснулся бодрый и здоровый. Он хорошо отдохнул в течение ночи и продолжал лежать лишь по приказанию врача. Он пожелал принять своих близких друзей, посещавших его ежедневно, и беседовал с ними о первом номере "Дневника писателя" на 1881 г., который должен был вскоре выйти и который очень интересовал его. Так как его друзья видели, что мой отец не придает никакого значения своей болезни, то подумали, что это не более, как скоропреходящее нездоровье. Вечером, после их ухода, у моего отца началось вторичное кровотечение. В виду предупреждения врача, что вслед за первым может произойти и вторичное кровотечение, моя мать не особенно испугалась. Но на следующее утро, во вторник, она была очень обеспокоена, увидав необыкновенную слабость ее мужа. Достоевский не интересовался больше своим журналом, лежал на своем диване с закрытыми глазами, удивляясь этой странной слабости, свалившей его и заставляющей лежать его, переносившего все недомогания с такой энергией и бодростью на ногах и без перерыва в работе. Друзья, снова явившиеся узнать о здоровье больного, были испуганы его слабостью и посоветовали моей матери не слишком доверять доктору Бретцелю, обычно лечившему нашу семью, и лучше пригласить другого врача. Моя мать послала за специалистом по легочным болезням, который мог приехать лишь вечером. Он заявил, что слабость является неизбежным следствием двух кровотечений и может пройти через несколько дней. Но он не скрыл от моей матери, что дело гораздо серьезнее, чем полагал Бретцель. "Эта ночь решит все", -- сказал он, уходя.
   Но, увы, когда отец проснулся на следующий день после беспокойной ночи, моя мать знала, что его часы сочтены. И отец знал об этом. Как всегда в серьезных случаях жизни, он обратился к евангелию. Он попросил жену открыть на счастье его евангелие, бывшее с ним в остроге, и прочитать первые строки, которые бросятся ей в глаза. Подавляя слезы, моя мать прочла громким голосом:-- "Иоанн же удерживал его и говорил: мне надобно креститься от тебя, и ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: не удерживай меня, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду". Выслушав эти слова Христа, он задумался на мгновение и затем сказал своей жене: "Ты слышала: "Не удерживай". Мой час настал, я должен умереть".
   Достоевский попросил затем священника, исповедовался и приобщился. После ухода священника, он велел позвать нас, взял наши маленькие руки, попросил мать еще раз раскрыть библию и прочитать нам историю о блудном сыне. Он слушал чтение с закрытыми глазами и погруженный в раздумье. "Дети, не забывайте никогда того, что только что слышали здесь",-- сказал он нам слабым голосом.-- "Храните беззаветную веру в Господа и никогда не отчаивайтесь в его прощении. Я очень люблю вас, но моя любовь ничто в сравнении с бесконечною любовью Господа ко всем людям, созданным им. Если бы вам даже случилось в течение вашей жизни совершить преступление, то всетаки не теряйте надежды на Господа. Вы его дети; смиряйтесь перед ним, как перед вашим отцом, молите его о прощении, и он будет радоваться вашему раскаянию, как он радовался возвращению блудного сына".
   Он обнял нас и благословил; мы с плачем вышли из комнаты умирающего. Друзья, родственники собрались в гостиной, ибо весть об опасной болезни Достоевского успела распространиться в городе. Мой отец попросил их войти одного за другим и сказал каждому ласковое слово. Его силы, видимо, падали с каждым часом. Вечером началось новое кровотечение, и он стал терять сознание. Тогда раскрыли двери его комнаты и впустили всех его друзей и знакомых для присутствования при его кончине. Все стояли безмолвно без слез, чтобы не мешать его агонии. Лишь моя мать тихо плакала, стоя на коленях перед диваном, на котором лежал ее муж. Странный шум, напоминающий клокотание воды, слышался в горле умирающего, его грудь вздымалась, он говорил быстро и тихо, но слов нельзя было понять. Постепенно дыхание становилось тише, слова стали реже.
   Наконец он умолк...

-----

   Когда после лихорадочной ночи я проснулась и вошла с покрасневшими глазами в комнату отца, я нашла его тело лежащим на столе со скрещенными на груди руками, держащими только что вложенную в них икону. Как многие нервные дети, я боялась покойников и избегала подходить к ним, но отца я совершенно не боялась. Казалось, он спит на своей подушке, слегка улыбаясь, точно видит что-то очень хорошее перед собой. Художник сидел уже около него и срисовывал Достоевского, уснувшего вечным сном. Моя мать бродила, как тень, с затуманенными от слез глазами. Она настолько не отдавала себе отчета в происшедшем, что когда явился один придворный уведомить ее от имени Александра Н, что правительство дарует ей пенсию и берет на себя попечение об ее детях, она радостно вскочила, чтобы сообщить эту хорошую весть своему мужу. -- "В этот момент я поняла в первый раз, что мой муж умер и что отныне я должна жить одинокой и что теперь у меня нет больше друга, с которым я могла бы делиться радостью и горем", -- рассказывала она мне позже. Мой дядя Иван, по странному стечению обстоятельств, прибывший в Петербург в момент смерти Достоевского, должен был заняться всеми приготовлениями к похоронам. Он спросил сестру, где она желает похоронить своего мужа. Тут моя мать вспомнила разговор, бывший у нее с Достоевским в день похорон Некрасова, умершего несколько лет тому назад и похороненного на кладбище Новодевичьего монастыря. Мой отец говорил речь над его открытой могилой и возвратился домой грустный и убитый. "Я скоро последую за Некрасовым,-- сказал он моей матери. -- Пожалуйста, похорони меня на том же кладбище. Я не хочу лежать на Волковом, рядом с другими русскими писателями. Они презирали меня, преследовали меня всю жизнь своею ненавистью и очень огорчали меня. Я хочу лежать рядом с Некрасовым, который всегда относился ко мне хорошо, который заявил первым, что у меня большой талант, и не забывал меня, когда я был в Сибири".
   Когда моя мать видела, что ее муж грустен и несчастен, она старалась развлечь его шуткой, и это ей всегда удавалось.
   -- Вот фантазия, -- сказала она весело. -- Этот Новодевпчий монастырь такой мрачный, такой пустынный. Я лучше похороню тебя в Алекеандро-Невской лавре.
   -- Мне кажется, что там хоронят лишь генералов-от инфантерии или кавалерии, -- ответил мой отец, также старавшийся шутить.
   -- Так что же. Разве ты не генерал от литературы? Ты имеешь право быть похороненным около них. Какие чудные похороны я тебе устрою. Архиепископы будут служить по тебе заупокойную обедню, митрополичий хор будет петь. Огромная толпа будет провожать твой гроб, и, когда шествие приблизится к лавре, монахи выйдут навстречу тебе.
   -- Они делают это только для царей, -- сказал отец, которого забавляли предсказания его жены.
   -- Они сделают это и для тебя. О, у тебя будут чудесные похороны, каких еще не было ни у кого в Петербурге.
   Мой отец смеялся и передавал эти фантазии своей жены друзьям, явившимся к нему для беседы о похоронах Некрасова. Многие из них вспомнили позже это удивительное предсказание, сделанное моею матерью, как всегда, шутя.
   Моя мать вспомнила теперь этот разговор и попросила дядю Ивана отправиться в сопровождении ее зятя Павла Сватковского в Новодевичий монастырь и купить место для моего отца по возможности ближе к памятнику Некрасова. Она вручила им все имевшиеся в доме деньги для уплаты вперед за могилу и панихиду. Когда дядя собирался уходить, он обратил внимание на наши бледные и печальные детские лица и попросил у своей сестры разрешения взять нас с собой. "Прогулка в санях будет очень полезна для них", -- сказал он, глядя на нас с состраданием. Мы побежали одеваться и радостно уселись в сани... Холодный воздух и зимнее солнце действительно принесли нам пользу и вместе со счастливой детской беззаботностью помогли нам забыть на несколько минут страшную потерю, понесенную только что нами. Новодевичий монастырь расположен в конце города у заставы. Я очутилась первый раз в женском монастыре и с любопытством разглядывала таинственные ходы, вдоль которых блуждали, как тени, монахини. Нас повели в приемную, где игуменья монастыря, пожилая дама, холодная и высокомерная на вид, появилась вся в черном с длинною вуалью, покрывавшей голову и платье. Сватковский изложил ей желание знаменитого писателя Достоевского быть похороненным в Новодевичьем монастыре около поэта Некрасова, и так как ему были известны высокие цены кладбища, то он просил разрешения приобресть могилу по возможности дешевле, приняв во внимание скромные средства, оставшиеся нам после отца. Настоятельница сделала презрительную мину. "Мы, монахини, не принадлежим больше миру,-- возразила она холодно,-- и ваши знаменитости не имеют в наших глазах никакого значения. У нас установленные цены на могилы, и мы не можем их изменить для кого бы то ни было". И эта смиренная Христова раба потребовала непомерную цену, далеко превышавшую ту скромную сумму, какую могла истратить моя мать. Тщетно дядя Иван хлопотал за свою сестру, просил игуменью разрешить моей матери внести деньги по частям в течение года. Игуменья заявила, что могилу не станут копать, прежде чем не будет внесена вся ерша. Не оставалось ничего больше, как встать и распрощаться с этой ростовщицей в монашеском одеянии.
   Мы возвратились домой возмущенные и рассказали матери о безуспешности наших хлопот.
   -- Как жаль, -- сказала она печально.-- Мне так хотелось бы похоронить мужа на этом кладбище, выбранном им самим. Теперь не остается ничего больше, как похоронить его на Охте, рядом с его маленьким Алексеем, хотя, к сожалению, это кладбище никогда не нравилось ему.
   Выло решено, что дядя Иван отправится на следующее утро на Охту для того, чтобы купить там могилу и условиться со священником насчет отпевания.
   Вечером к моей матери явился монах, желавший поговорить с ней. Он пришел по поручению братии Александро-Невской лавры, которая, как он сказал, высоко чтит Достоевского. Монахи пожелали, чтобы тело знаменитого писателя покоилось в ограде монастыря. Моя мать с радостью согласилась на это великодушное предложение. Монах ушел, моя мать вернулась в свою комнату и вдруг вспомнила свои слова, сказанные несколько лет тому назад мужу: "Я похороню тебя в Александро-Невской лавре". В субботу огромная толпа наполнила обе улицы, на углу которых находился дом, где мы жили. Мы видели из наших окон море волнующихся человеческих голов, и среди них, подобно островам, вздымались повязанные лентами венки, которые несли студенты. Траурная колесница стояла наготове для того, чтобы препроводить останки Достоевского в монастырь. Согласно обычаю, вдова и сироты шли пешком за гробом. Так как путь до Александро-Невской лавры очень долог, а наши детские силы были слишком слабы, то друзья нашей семьи изредка уводили нас из кортежа и везли в коляске рядом с процессией. -- "Не забывайте никогда прекрасные похороны, устроенные Россией вашему отцу", -- говорили они нам. Когда гроб, наконец, приблизился к монастырю, монахи вышли из главных ворот и пошли навстречу моему отцу, который отныне будет покоиться среди них. Подобную честь они оказывали лишь царям; они оказали ее также знаменитому русскому писателю, верному и смиренному сыну православной церкви. Предсказание моей матери сбылось еще раз.
   Было слишком поздно для того, чтобы начать отпевание, которое пришлось отложить до следующего дня. Гроб был поставлен посреди Святодуховской церкви. После краткого богослужения, мы возвратились домой, изнемогающие от усталости и волнения. Друзья моего отца еще оставались там некоторое время для того, чтобы наблюдать за толпой, стремившейся к гробу, чтобы поклониться ему и помолиться. Наступил вечер, стало темно; толпа почитателей и друзей моего отца постепенно рассеялась, готовясь снова явиться на следующий день к похоронам. Но Достоевский не оставался один. Петербургские студенты не покинули его. Они решили дежурить около своего обожаемого писателя в течение его последней ночи на земле. Петербургский митрополит, живший, как принято, в Александро-Невской лавре, рассказывал позже, как они вели себя в церкви. Спустя несколько дней после похорон моя мать посетила его для того, чтобы поблагодарить за прекрасные похороны, которые монахи устроили для моего отца, и взяла нас с собой. Митрополит благословил нас и стал рассказывать моей матери свои впечатления от ночного дежурства студентов. -- "В субботу вечером я отправился в церковь Св. Духа, чтобы, в свою очередь, поклониться праху Достоевского. Монахи остановили меня у дверей, объявив, что церковь, которую я считал пустой, полна людей. Тогда я направился наверх в маленькую часовню, находящуюся во втором этаже соседней церкви и окна которой выходят внутрь Святодуховской церкви. Я провел там часть ночи, наблюдая за студентами, не видевшими меня. Они молились, плакали и рыдали, стоя на коленях. Монахи хотели читать псалмы у подножия катафалка, но студенты взяли у них из рук псалтырь и читали попеременно псалмы. Никогда я не слыхал еще подобного чтения псалмов. Студенты читали псалмы дрожащим от волнения голосом и вкладывали свою душу в каждое произносимое ими слово. А мне еще говорят, что эти молодые люди атеисты и презирают нашу церковь, Какой же магической силой обладал Достоевский, чтобы так возвратить их к богу".
   В день похорон, в воскресенье 1-го февраля, все почитатели Достоевского, занятые в течение всей недели, воспользовались праздничным днем, чтобы отправиться в церковь и помолиться за упокой его души. С самого утра огромная толпа переполнила мирную Александро-Невскую лавру. Предсказание моей матери вполне осуществилось--никогда еще Петербург не видел подобных похорон. И всетаки очень важная часть православного отпевания была пропущена. Гроб обычно остается открытым все время отпевания; к концу его родственники и знакомые приближаются к нему для последнего целования. Гроб Достоевского был закрыт. В день похорон ранним утром дядя Иван отправился в лавру в сопровождении Победоносцева, только что назначенного нашим опекуном. Они открыли гроб и нашли Достоевского страшно изменившимся. Это был уже четвертый день после его смерти. Друзья отца, благодаря тому, что они накануне несли гроб на руках и встряхивали его, ускорили, процесс разложения, который и без того начался преждевременно вследствие страшной жары, царившей в первые два дня в комнате, где стоял покойник. Из опасения, чтобы вид изменившегося лица покойника не произвел тяжелого впечатления на вдову и детей Достоевского, Победоносцев не разрешил монахам открыть гроб. Моя мать никогда не могла простить ему этого запрещения. -- "Не все ли равно было бы для меня, что он изменился,-- говорила она с горечью.-- Ведь он был для меня все равно милым, милым мужем. И он ушел в могилу без моего прощального поцелуя и благословения". Я, в свою очередь, была позже глубоко благодарна моему опекуну за то, что он избавил меня от печального зрелища, я предпочла сохранить воспоминание о моем отце таким, каким я видела его мирно спящим в своем гробу и слегка улыбающимся чему-то прекрасному перед собой. И всетаки для меня, быть может, было бы лучше, если бы я видела его разложившееся тело, почувствовала бы запах разложения. Эта печальная действительность наверно убила бы странную мечту, овладевшую мною на следующий день после похорон, доставлявшую мне сначала большую радость и причинившую позже много горя. Мне грезилось, что мой отец не умер, что он похоронен живым в летаргическом сне, что он скоро проснется в своем гробу, позовет на помощь кладбищенских сторожей и вернется домой. Я представляла себе нашу радость, наш смех, поцелуи, которыми мы обменяемся, и милые слова, которые скажем друг другу. Недаром я была дочерью писателя: потребность выдумывать сцены, жесты и слова жила во мне, и это детское творчество причиняло мне много счастья. Но чем больше уходили дни, недели, тем больше в моем детском мозгу просыпалось благоразумие и разбивало мои иллюзии; оно говорило мне, что люди не могут жить долго под землей без воздуха и пищи, что летаргический сон моего отца продолжается дольше этого срока и что, может быть, действительно он умер. Тогда я стала ужасно страдать.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru