Дорошевич Влас Михайлович
Торгово-промышленники

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    I. Гордей Чернов
    II. Н. А. Алексеев
    III. Бугров
    IV. С. Т. Морозов
    V. Новейшая история

   Дорошевич В.М. Воспоминания
   М., "Новое литературное обозрение", 2008.
  
   I. Гордей Чернов
   II. Н. А. Алексеев
   III. Бугров
   IV. С.Т. Морозов
   V. Новейшая история
  

ТОРГОВО-ПРОМЫШЛЕННИКИ

I. Гордей Чернов
(Времена доисторические)

   Он описан Горьким.
   Это -- Гордеев-отец в романе "Фома Гордеев"1.
   Но еще раньше его написал Островский.
   Это -- Дикой из "Грозы".
   Он начал водоливом на барже и кончил "королем Волги"2.
   Когда его спрашивали:
   -- Гордей, сколько у тебя баржей? -- он отвечал:
   -- Сядь на бережок да посиди часок. Пробежит десять баржей. Девять моих, десятая покедова чужая.
   Он был самолюбив. Нижегородские судовладельцы:
   -- Дохли от конкуренции.
   Фрахт на нефть сбили так, что работали себе в убыток. Решили собраться на бирже и прийти к соглашению. Но на Гордея Чернова как раз в это время:
   -- Нашел запой.
   -- Звать или не звать?
   -- Куда ж пьяного? Думали даже:
   -- Не отложить ли, пока Гордей пить перестанет? Но это некоторым "почище" показалось обидным:
   -- Что же это, господа судовладельцы? Ждать, пока пьяный человек проспится?
   -- Как решили, так и будет. Накинем, -- и все. Потом ему скажем.
   -- Один против всех не пойдет.
   -- Чай, себе не злодей!
   Гордей кончил пить.
   Узнал про решение судовладельцев:
   -- Без него.
   И это ему показалось:
   -- Обидно.
   На следующее биржевое собрание он явился опухший, дикий, безобразный, с перепоя.
   И... со скрипкой под мышкой.
   Сообщить Гордею о состоявшемся постановлении было поручено одному пароходчику-барону3:
   -- Как самому политичному.
   Благовоспитанный барон скользящей походкой подлетел к Чернову и приятным баритоном приветствовал:
   -- Здравствуйте, Гордей Иванович!
   Чернов посмотрел на него сверху вниз:
   -- Здравствуй!
   -- А мы тут, Гордей Иванович, пока вы больны были...
   Так!
   -- Пока вы больны были... Собрались, знаете, и порешили... Фрахта4 режут... Решено поднять на копейку. Как ваше мнение?
   Гордей взял скрипку, провел по ней смычком, издал какой-то дикий звук. Барон выждал.
   -- Так как же, Гордей Иванович?
   Гордей снова "заиграл" на скрипке. Барон еще подождал.
   -- Надеемся, что вы, уважаемый Гордей Иванович, не пойдете против общего решения. И к тому же против своих интересов!
   Гордей "заиграл".
   -- Примыкаете или не примыкаете? Гордей "заиграл"5.
   Барон пожал плечами и отошел:
   -- Не проспался.
   "Знающие" судовладельцы, глядя на эту комедию, головами покачали:
   -- Выкинет штуку!
   На следующий день Гордей Чернов объявил, что сбавляет фрахт еще на копейку.
   Все взвыло кругом. Накинулись на бедного барона:
   -- Все вы! С барским-то гонором! "Не ждать же пьяного!" А по-нашему: богатого человека во всяком виде почти! "Берусь все устроить!" Вот тебе и устроил. Дипломат!
   Барон чуть не плакал.
   -- Он пошутил! Просто дикая шутка!
   Но Гордеевой шутке конца не наступало.
   Он держал низкую цену.
   Сам терпел убытки.
   Но зато все кругом трещало и рушилось.
   Масса судовладельцев разорилась.
   А он скупал у них за бесценок баржи.
   И тем наверстывал свои убытки.
   "Покедова чужих" баржей на Волге стало еще меньше.
   Его корили:
   -- Гордей, что делаешь? Людей режешь!
   Он смеялся:
   -- А когда едят, завсегда режут! Чего они, черти полосатые, без меня решали? "Болен". Да, может, у меня, у пьяного, такое на уме, чего им, тверезым, в лоб не влетит!
   Он был фантазер.
   Построил в устьях Волга какую-то невиданную, колоссальную баржу:
   -- Своего изобретения.
   Речная полиция "взъелась".
   -- В таком виде барже плавание разрешить, Гордей Иванович, невозможно. Необходимы переделки. Мы вам техника пришлем. Он укажет.
   -- Техника?
   Гордей приказал налить баржу нефтью, вывести в море и сжечь.
   -- Нынче всякий техник станет мне, Гордею Чернову, указывать!
   Он был как-то в Москве в ресторане "Мавритания"6.
   Вернулся к себе в Нижний и позвал архитектора Иванова.
   -- Можешь мне дом на манер "Мавритании" выстроить?
   -- В мавританском стиле?
   -- Во.
   -- Отчего же?
   -- Черти.
   Архитектор принес чертежи и рисунки.
   Гордей посмотрел, разорвал и бросил.
   -- "Мавритании" не видал, а берешься. Сам строить буду!
   И начал строить "по памяти".
   По своим чертежам.
   Через два месяца что-то дикое и пестрое было готово.
   Возвышалось в гордеевском саду, на откосе.
   Но войти в эту "Мавританию" никто не решался.
   Чернова во время стройки предупреждали подрядчики:
   -- Гордей Иванович, рухнет!
   -- Умней меня хочешь быть? Деньги платят -- и строй!
   Но теперь он и сам видел, что:
   -- Дело ненадежное.
   Отстроил и оставил. И сам туда не ходил.
   Дом превратился в его "ахиллесову пяту".
   -- Ежели бы не "Мавритания", с Гордеем никакого бы сладу не было.
   Как Дикой, он:
   -- Не любил платить денег.
   Вечно судился с водоливами, с артелями рабочих.
   Держал адвоката.
   "Доходил до Сената".
   Адвокат "не выдерживал":
   -- Гордей Иванович! Ведь все равно платить придется. Еще с нас же судебные издержки присудят.
   -- Твое ли это дело? Тебе деньги платят, ты и судись.
   -- Гордей Иванович! Ведь всех денег пятьдесят рублей платить надо, а просудим полтораста!
   -- А тебе что? Моих денег жалко? Так ты с меня ничего и не бери, ежели жалостливый!
   И пояснял:
   -- С этим народом иначе нельзя. Пущай походят, ежели с моим расчетом не согласны!
   Случалось, что в Нижнем скоплялось пять-шесть артелей, не согласных "с расчетом Гордея Ивановича".
   Люди сидели без копейки денег, ходили жаловаться по властям.
   Губернатор призывал к себе Чернова.
   -- Гордей Иванович, это нескладно. Голодная орава у меня по Нижнему ходит!
   Чернов смотрел мрачно.
   -- На то, ваше превосходительство, есть суд и Правительствующий Сенат. Дело гражданское, и тебе, ваше превосходительство, беспокоиться нечего!
   Губернатор, -- Н.М. Баранов, -- соглашался:
   -- Ты прав, Гордей Иванович... Кстати, у тебя там "Мавритания" выстроена. Так нужно будет, чтоб комиссия осмотрела.
   -- Да в ней никто не живет.
   -- Это уж дело мое. Раз выстроено жилое помещение, -- необходим осмотр. Так когда же архитектору Иванову сказать, чтоб с комиссией шел?
   -- Ваше превосходительство! Не срами! Ну их к черту, всем галманам заплачу, только не срами на весь Нижний!
   -- Ну, так вот уговор: или все артели разочти до завтра, или комиссию пришлю.
   И в тот же вечер Гордей, ругаясь на чем свет стоит, уплачивал рабочим все сполна.
   Не мог самолюбивый Гордей, чтобы комиссия нашла его -- его постройку никуда не годной.
   И чтобы "архитекторишка" Иванов, который и настоящей "Мавритании" отроду не видывал, его "Мавританию" признал:
   -- Не соответствующей строительным правилам.
   Губернаторы, речная полиция, округ путей сообщения, всевозможные комиссии, "господа", "бароны", -- было для Гордея Чернова:
   -- Нож вострый!
   -- Мудрят! Указывают!
   Он говорил это с презрением невыразимым.
   -- Я по Волге водоливом ходил. Я на Волге в "короли" вышел. Я на Волге каждую морду знаю. Меня на Волге каждая морда по имени-отчеству знает. А мне предписывают! Мне указывают! Меня, как мальчонку махонького, наставляют! Как ходить, да где стоять, да куды причаливать! Целую жизнь порядкам учат! Волга! Волга ко мне в карман течет, а они о ней в Петербурге, не видя, рассуждают!
   Все у него шло хорошо.
   Конкурентов "резал и ел".
   Деньги. Почет.
   -- Волга в карман текла.
   "Покедова чужих" баржей становилось все меньше и меньше. А Гордею Чернову было:
   -- Скучно.
   Так скучно, что запоем пил.
   Весь Нижний диву давался:
   -- Мужик -- ума палата, а запьет -- дурак дураком. Что вытворяет!
   В саду "Медведь", на ярмарке, взял и на зеркале бриллиантовым перстнем вексель написал:
   "Должен Анютке 1000 рублей. Г. Чернов".
   Когда "запой кончился", -- ему предъявили зеркало.
   -- Плати!
   -- Нешто по зеркалам платят? Почем известно, что мой почерк руки? Может, сами накорябали.
   -- В таком случае предъявим зеркало ко взысканию.
   И зеркало повезли в ярмарочную полицию.
   -- Огласка будет, Гордей Иванович. Срам на весь Нижний: присудят, свидетели были.
   -- Черт с вами, получай пятьсот.
   -- Зачем пятьсот! Три тысячи.
   -- Писано: тысячу!
   -- Так то на бумаге: написано "тысяча", и плати тысячу. А зеркальные векселя дороже.
   -- Черт с вами. Получай две!
   И вдруг этот делец и безобразник исчез.
   Ушел из дома и больше не вернулся.
   Вся Волга зашумела:
   -- Гордей Чернов сбежал! Запутался!
   Все, кто имел с ним дела, взвыли:
   -- Жулик!
   Учредили конкурс.
   Но дела оказались в полном порядке.
   Все решили:
   -- Чудак!
   Как ни старались конкурентных дел мастера, как ни распродавалось за бесценок имущество, но не только все долги были покрыты, -- осталось еще несколько сот тысяч остатка.
   Все сказали:
   -- Самодур!
   Через несколько времени стало известно, что Гордей Чернов на Старом Афоне7 постригся в монахи.
   Бросил все и ушел в монастырь.
   Решили:
   -- Богатырь!
   -- Волжский богатырь!
   Так жил и так кончил с собой Гордей Чернов.
   Чего-то недоставало ему всю жизнь. Среди миллионов, среди "могущества", среди "славы". Чего?
   Если б ему сказать, что, при его богатстве, при его "могуществе", при его действительном, настоящем знании дел, страны, людей, ему недостает:
   -- Политической власти! -- Гордей Чернов, наверное, посмотрел бы с удивлением и сказал:
   -- Замолол!
   Он сам не знал:
   -- Чего ему еще нужно?
   Ему было только:
   -- Скучно так жить!
   Чтоб ему все указывали:
   -- Как мальчонке! Ему! На Волге!
   Но Петербург -- петербургские канцелярии чувствовали себя сильными, никого "из страны" на помощь к себе не звали и сами правили той самой Волгой, которая Гордею:
   -- В карман текла.
   И Гордею Чернову было:
   -- Скушна.
   Он тосковал, как сильный человек, от безделья. Ясного сознания, чего именно ему не хватает, у "волжского богатыря" не было.
   Он только "жалился", что с ним обращаются:
   -- Как с мальчонкой!
   И такая жизнь представлялась ему:
   -- Настоящей дрянью.
  

II. Н. А. Алексеев
(Древняя история)

   Он очень гордился своим:
   -- Купечеством.
   Но когда Петербург потребовал от него услуги, он:
   -- Бросился со всех ног.
   Терпеть не мог:
   -- Господ господчиков.
   Но:
   -- Всячески льнул.
   "Знаменитый" московский городской голова.
   Метрдотель, глядя на него, сказал бы:
   -- Камергер.
   Камергер сказал бы:
   -- Метрдотель!
   В нем было что-то "величественно-услужающее". Это был человек немного выше среднего роста, приятной наружности, со скользящей походкой и ласкающим баритоном.
   Гладко стриженный. Круглый. Рыхлый, пышный, сдобный.
   Настоящий:
   -- Московский выкормыш.
   Только на московских поросятах, "почечной" телятине, провесной белорыбице1 и расстегаях с налимьими печенками можно было выхолить такого розового купца.
   Он начал московским Алкивиадом и кончил московским Периклом.
   Он был тщеславен.
   На похоронах Николая Рубинштейна ехал за гробом почему-то верхом на белом коне.
   Чтоб о нем говорила:
   -- Вся Москва.
   И его мечтою было:
   -- Сесть на Москве.
   Стать ее "градским головою".
   Он был ее "Периклом".
   Выстроил новую думу, которая вскоре же оказалась тесной и неудобной.
   Соорудил новый водопровод, башни которого треснули в первый же год2.
   Перестроил старые, азиатские, городские ряды.
   И разорил выселением старый "город".
   Один из "городских" торговцев зарезался на могиле Иоанна Грозного.
   Решил сразу, одним мановением руки, сделать Москву:
   -- Всю асфальтовой.
   Разорил массу домовладельцев, а один из асфальтовых подрядчиков пустил себе пулю в лоб.
   Как Перикл, когда раздавались жалобы, что водопроводные балки никуда не годятся, только деньги даром брошены, -- он восклицал:
   -- Желаете, приму на свой счет?! И не пользовался жалованьем. Обращая его на свою "славу". На это жалованье он угощал:
   -- Приезжих гостей.
   И брал все расходы по приемам на свой счет.
   При нем состоял чиновник особых поручений, покойный милейший Н. А. Тихонов:
   -- По угостительной части!
   Более озабоченного лица не видывала Москва.
   -- Куда вы, дорогой мой, мчитесь?
   -- Некогда, батюшка. Конгресс приезжает. К завтраку готовимся.
   Он заклинал старика Тестова:
   -- На ваших поросят полагаюсь!
   -- Будьте за моих поросят спокойны, батюшка! Домашние питомцы. На молоке. А пред концом сливками поить начну, чтоб на задние окорока сели.
   -- Чтоб жирок...
   -- Сливки будут, а не жир. Над стойлицами лучиночки прибиты, чтоб жирка не сбрыкнул. Вы насчет поросят будьте благонадежны. Грудные младенцы, а не поросята будут. Вы о ветчине подумайте!
   И Тихонов летел в Черкасский переулок к "Арсентьичу".
   -- Ветчина будет настоящая? Городского вкуса?
   -- Самого настоящего. Старого! Сыр, а не ветчина. Язык щиплет. Белугой удивить гостей прикажете?
   -- Белуга что за еда!
   -- А вы взгляните. Белизна! Дамское декольте, а не белуга. И Тихонов летел на "Москва-реку".
   -- Осетры едут?
   -- Прибыли. Осетра понесут, -- ужасти. Покойник, а не осетр! Вчетвером нести надоть. Янтарный гарнитюр по брюху, а мясо стерляжье.
   Заехал в Москву захудалый конгресс тюрьмоведов3.
   Хозяин "Яра" со "славой" показывал гостям счет:
   -- Как градский глава после обеда заехали с конгрессом к "Яру" кофе пить.
   В счету была всего одна строчка:
   "Кофе -- 800 рублей".
   -- Да что ж, море, что ли, из кофе было сделано?
   -- Кофе с аксессуарами. Фрукты, ликеры, шампанское. Нешто градскому голове возможно меньше счет преподнести? Обидишь!
   Алексеев гремел на всю Москву и на всю Россию.
   Но его дружба с обер-полицмейстером Власовским коробила Москву:
   -- И чего льнет?!
   Москва никогда особенно не любила "полицейского начальства", и вид городского головы, спешившего "потрафить всякой полицейской фантазии", претил Москве.
   -- Видал сидельца. Начальство пальцем позови, -- со всех ног кинется. Алексеев оскорблял Москву, свел на нет городскую думу, -- но стоило
   Власовскому объявить свою "асфальтовую фантазию", как "властный" городской голова спешил ее исполнить и разорял домовладельцев.
   К власти он льнул.
   Доказывал:
   -- На купца можно положиться!
   В России в те поры было сиверко4, и из Петербурга дуло холодом. Алексеев всеми силами старался доказать, что:
   -- В купце этой самой государственности хоть отбавляй! Он свел на нет в Москве городское самоуправление.
   То "городское самоуправление", на которое косились в Петербурге. И когда в Московской городской думе "поднимались какие-нибудь такие разговоры", он покрикивал, нарочно "рядским говором":
   -- Нельзя ли без революциев?!
   И ежели "разговоры", хоть и в сбавленном тоне, продолжались, он насмешливо добавлял:
   -- И без конституциев!
   Когда его призвали заседать в качестве сословного представителя в особом присутствии, -- он подписал несколько смертных приговоров. Он всеми силами старался доказать:
   -- Чего желаете? Государственности ищете? Пожалте к нам! К купечеству! Самая настоящая государственность! За прочность ручаемся!
   От этого пахло Ножовой линией5 и зазыванием в свою лавочку.
   Если бы Н.А. Алексеев дожил до наших дней, он был бы главой октябристов, покойный П.А. Столыпин нашел бы в нем подручного, и А.И. Гучкову было бы решительно нечего делать.
   Он старался угадать "курс".
   И потрафить.
   Доказал, что:
   -- У купца настоящие мысли.
   В одной из торжественных приветственных речей упомянул даже:
   -- О кресте на Святой Софии6!
   Как о мечте "древней Москвы".
   Эта речь "московского лорд-мэра" наделала много шума в английской печати.
   Петербург не обратил на нее никакого внимания.
   -- Москва любит "выражаться". У ней все пышное: кулебяки и речи. А московское старинное купечество только иронически улыбнулось:
   -- Потрафить старается!
   Оно не любило головы и этого "нового курса".
   Когда Алексеев явился к одному из представителей старого, именитого купечества за пожертвованием, тот мрачно огрызнулся:
   -- Ты чего все стараешься?
   -- Из-за чести купечества!
   -- Ну, так вот, окажи мне честь! Стань передо мной на колени. Сто тысяч отсыплю! Вот это купцу честь, -- чтобы пред ним на коленях стояли! А не то, что благодарность из Петербурга! Небось не станешь?
   Алексеев стал на колени.
   Старому купцу пришлось отсыпать сто тысяч.
   И все это делалось Алексеевым, чтобы показать Петербургу:
   -- Что купец может!
   Алексеев не любил:
   -- Господ господчиков.
   И давал им сражения в старинном "дворянском гнезде":
   -- Московском губернском земстве.
   Здесь он "бил" столбовых, помещиков и "либералишек".
   Его речи были нестерпимы по надменности и гостинодворству.
   На все возражения он:
   -- Звякал мошной.
   Когда заходила речь о недостатке средств на какое-нибудь полезное учреждение, он просил:
   -- Полчаса перерыва.
   И через полчаса объявлял, что получил:
   -- По телефону согласие на двести тысяч пожертвований. От именитого купечества.
   И готов выложить деньги хоть сейчас.
   -- Только домой за ними съездить!
   Он собирал по полумиллиону:
   -- До следующего заседания. До завтрашнего дня!
   Вот как у нас!
   -- Люди дела, а не слова!
   Не либеральных "умствований".
   -- Вот что может купечество!
   Старое, "самое исконное" купечество смотрело на это "выставление себя" неодобрительно.
   -- Чего хвастаться? Чисто выслуживаемся! По духовному оставят, -- это так. А так по купечеству не водится.
   Но "молодое купечество", стремившееся "заявить себя", "показать", "удивить", "проявить силу", -- лезло за Алексеевым и:
   -- Показывало Петербургу!
   И утирало нос:
   -- Столбовым либералам.
   Алексеев захотел дать сражение "господчикам" и в Московской думе.
   Поднял поход против:
   -- Барской затеи.
   Против скачек. Против тотализатора.
   Тогда скачки еще были "барской затеей".
   Именем Москвы он поднял войну против:
   -- Прогорелых бар!
   Которые соблазняют только:
   -- Наших артельщиков.
   Своими полосатыми жокеями.
   Он произнес сильную, горячую речь, в которой восклицал, будто:
   -- Сам лежал за простонародьем целую ночь, дожидаясь скачек!
   Но Петербург только улыбнулся:
   -- Ну, уж и сам лежал!
   "Купцу", который "захотел диктовать законы", дали щелчок по носу.
   Тотализатора не уничтожили.
   "Прогорелый барин" победил.
   "Прогорелый барин" все-таки оказался сильнее.
   Купец получил:
   -- Афронт!
   И вдруг Петербург обратился к купцу:
   -- За услугой.
   Это был момент торжества Алексеева.
   Настал тяжелый 1891 год.
   Голодный год.
   Запретили вывоз хлеба за границу.
   Приняли чрезвычайные меры для перевозки хлеба в голодные места.
   Несмотря на все уверения, что:
   -- Это избалует мужика! -- признали необходимым:
   -- Кормить!
   И закупку продовольственного хлеба поручили не генерал-адъютанту, не сановнику, не все на свете знающему петербургскому чиновнику, -- а Н.А. Алексееву.
   -- Он канительный фабрикант и по шерстяной части. Но это все равно. Купец поторговаться сумеет.
   Петербург рассчитал верно.
   Алексеев "расшибется", чтобы только показать, что:
   -- Купец может!
   Он кинулся со всех ног.
   Наконец-то!
   Купцу поручено:
   -- Государственное дело!
   -- Исключительной важности!
   Говорят, что Алексеев не одну из своих сотен тысяч истратил. Но хлеб купил необыкновенно дешево. Превосходного качества.
   -- Вот вам купец!
   И Петербург ничего не понял.
   Купцу Алексееву предложили:
   -- Потомственное дворянство!
   Алексеев ответил:
   -- Позвольте мне одну милость. Купцом я родился, купцом желаю и остаться.
   Мечты, разговоры о министерстве торговли, о купце Алексееве-министре -- рухнули.
   Петербург пожал плечами и уверился:
   -- Чудак! Не захотел облагородиться! "Исконное купечество" презрительно улыбнулось:
   -- В дворяне тебя произвести могут. А в министры купца, -- шалишь!
  

III. Бугров
(Средняя история)

   Большой толстый человек.
   Рыжеватая борода. Примасленные волосы. Прямой пробор. Не то долгополый сюртук, не то чуйка. Залоснившаяся на животе. Вы прошли бы мимо:
   -- Обыкновенный лабазник.
   А за него молились по всей стране, как молятся за властителей.
   Поминали его имя, перебирая лестовки1, ежеутренне и ежевечерне в скитах, совершали за него "метания" пред древнего письма потаенными иконами на Севере, "в горах и лесах", и в далеких южных племенах2.
   Молились строгие "матери" и велели молиться Фленушкам3.
   Это был один из самых могущественных людей в России.
   Его "слава" была на всю древле-православную Русь.
   В одесской тюрьме я посетил несчастного Ковалева.
   Того самого "изувера-фанатика", который со старицей Виталией Терновских плавнях похоронил заживо десятки односельчан, жену и родную дочь4.
   Мужа рябого, праведного, до брака девственника, большого начетчика и великого постника.
   За праведность да "святое дело" односельчанами избранного.
   Закапывались:
   -- По случаю переписи.
   Ибо:
   -- Пред концом исчислит "он" все народы.
   Когда пришли переписные листки с буквой:
   "Н".
   "Еже есть печать"5.
   "Его" печать.
   Ковалев переживал в тюрьме страшное время.
   День шел за днем.
   Антихрист не приходил. "Конца света" не наступало.
   Перед глазами стояла страшная картина.
   Погреб.
   В саванах, с горящими восковыми свечами в руках, лежащие живые люди.
   В его ушах звучало их похоронное пение.
   -- Закапывал с ног. Все пели. Как до грудок доходило, чернели и переставали.
   И среди них лежала жена с грудным ребенком.
   И все это "теперь видать":
   -- За напрасно.
   Я не надеялся, что Ковалев станет разговаривать. Он только что отказал в беседе профессору Сикорскому. Но стоило мне упомянуть имя "Бугров", -- как мрачный, рябой, понурый Ковалев ожил.
   -- Видали? Знаете самолично? Расскажите, какой он -- батюшка?
   И человек, "за напрасно" закопавший заживо жену, ребенка, друзей, родственников, отдыхал от душевных мук. Забывал все это, слушая рассказы о Бугрове. Он смотрел на меня почти с благоговением.
   -- Человек, который знал самого его -- батюшку!
   Словно я знал лично великого угодника или самого апостола.
   -- Расскажите, будьте добрые, не помните ли еще чего про него, про батюшку!
   И каждое слово про "него" было словно капля влаги предсмертной жаждой томившейся душе. Так гремел Бугров.
   -- Столп древнего благочестия.
   Он довольствовался нижегородской "славой".
   Был гласным "градской" думы.
   И пил около полудня чай у Ермолова в "Биржевой" гостинице:
   -- За миллионным столом.
   В обществе "себе равных".
   Башкировых и "им подобных".
   За этот стол, кроме миллионщиков, никто не смел садиться, и быть приглашенным присесть к этому столу даже для "большого тысячника" было честью:
   -- Неслыханной.
   Тысячник сесть садился, но чаю спрашивать:
   -- Не решался. "Распоряжаться" за таким столом:
   -- Себе не позволял. Распоряжался Бугров:
   -- Собери-ка три пары чаю.
   Платил пятиалтынный и давал пятачок на чай половому, кланявшемуся ему за это чуть не до земли.
   -- Самому Бугрову поклонился!
   Не честь?
   Бугров стучал по блюдечку перстнем:
   -- Подсыпь кипяточку!
   -- Подкинь парочку сахарку!
   И пил вприкуску.
   Чай, сахар... Скоромился... Ничего! По всей России за него молились.
   Нижний знал в лицо его кучера, каждую его лошадь. Его пролетку.
   -- Никак Бугров новую лошадь купил. Пролетка бугровская. А лошади как будто я не знаю.
   Такова была его нижегородская "слава".
   В Петербург он ездил с такой же сластью, как в древности русские езди-, ли в Орду.
   Больше "по делам веры".
   -- Чтоб не искореняли.
   Намыкавшись целый день по приемным, он вечером вздыхал и записывал в засаленную книжечку:
   -- Ентому поганцу сто дадено, да ентому двести. Кому еще, дай Бог памяти! Развелось дьяволов, прости, Господи, мое согрешение!
   Ничего!
   Пока "батюшка" утруждался за веру в нечестивом граде у игемонов, -- за него "совершали метание" пред старого письма Пречистой по скитам, "в горах и лесах".
   А Бугров писал в засаленную книжку:
   -- Как бишь его? Санаторий, говорят, выстроить надоть! Санаторий им -- так санаторий!
   Только бы:
   -- Наших не трогали!
   Спокойно "молиться дали".
   И, покончив "хождение по мытарствам", Бугров в тот же вечер покидал:
   -- Град взимающий.
   Старина держала его цепко.
   Он весь был:
   -- В старине.
   Когда в нижегородской думе зашел вопрос о постройке нового городского театра, Бугров встал, поклонился почтенным гласным и сказал:
   -- Ходатайствую пред градскою думой. Стройте театры, где желаете. Только где теперича театры, это место мне продайте. Хорошую цену дам. Уважьте.
   Гласные пожелали узнать: зачем Бугрову понадобилось место?
   -- Родители покойники, тятенька с маменькой, на этом месте жили, дом имели. Легко ли их косточкам, что теперичи здесь театры?
   Тогдашний городской голова, барон-судовладелец, спросил, едва сдерживая улыбку:
   -- А что ж, по вашему мнению, в театре такого делают, что родительские кости должны в гробах переворачиваться?
   Бугров посмотрел на него строго:
   -- Известно, что в театрах делают! Голые бабы через голых мужиков прыгают. Тьфу!
   И этот старинный человек вдруг учуял, что повеяло:
   -- Новизной.
   В Петербурге что-то крякнуло.
   Какая-то балка.
   В министрах появились Вышнеградский, за ним Витте.
   Не князья, не графы, не представители "родов", не сановные люди.
   "Просто" Вышнеградский.
   "Просто" Витте.
   Какие-то. Откуда-то.
   Родовитый, сановный, "заслуженный" Петербург огрызнулся на это в "Figaro".
   В "Figaro" была напечатана статья, в которой про "новый курс" говорилось, конечно, с похвалой.
   -- Нечто новое. Впервые в России. Во главе управления становятся не люди, известные своей знатностью, -- а вчера еще никому не ведомые, всем только себе обязанные люди.
   И Петербург подвел парижскую газету, прибавив в скобках:
   -- То, что по-русски называется "des prokhvosti".
   Петербург откликнулся злой выходкой "в своей газете", в "Figaro".
   "Во глубине России", в Нижнем, почувствовали, что:
   -- Старые балки треснули.
   Именно в тот момент, когда, казалось, мы окончательно повернули назад, в старину, -- мы сделали прыжок вперед.
   В старой стене вдруг открылась брешь, и в этой бреши появились:
   -- Новые люди!
   Без традиций, без преданий.
   -- Без корней!!!
   Явились какие-то бухгалтеры, чтоб подводить итоги старому.
   Люди со счетами, вместо геральдических щитов.
   Это было объявление Петербурга:
   -- Банкротом.
   Петербург более не в состоянии поставлять министров:
   -- Какие теперь требуются.
   Приходится брать "со стороны".
   Откуда-то.
   -- Из страны!
   Это запели первые петухи.
   И вот "новый" министр финансов, С.Ю. Витте, появился:
   -- Пред российским купечеством.
   Это было на нижегородской ярмарке в 1893 году.
   Все знали, что министр финансов приехал объявить какую-то:
   -- Важную новость из Петербурга.
   В Гербовом зале Главного дома собралось все ярмарочное купечество и представители города.
   С.Ю. Витте появился высокий, прямой и... величественный.
   -- Настоящий министр!
   Хоть и из железнодорожников.
   Внятно, громко и... величественно он объявил новость:
   -- В вознаграждение потерь, которые понесло ярмарочное купечество в предшествующие год неурожая и год холеры, будет устроена всероссийская выставка в Нижнем Новгороде6.
   Все посмотрели на него с недоумением.
   В вознаграждение ярмарке устраивается выставка в городе!
   Петербург никогда бы не смешал Франкфурта-на-Майне с Франкфуртом-на-Одере.
   Но Петербург спутал нижегородскую ярмарку с Нижним Новгородом.
   Когда это две совершенно различных единицы. Две совершенно различных территории.
   И притом находящихся в непрерывной вражде между собою.
   Город старается оттягать, что только можно, у ярмарки. Ярмарка старается ничего не дать городу.
   Петербург, по незнанию, кинул им "кость раздора".
   Из-за этого назавтра же началась грызня.
   -- Выставка должна быть устроена на ярмарочной территории. Сказано: "в вознаграждение потерь, которые понесла ярмарка".
   -- Нельзя изменить ни слова. Прямо сказано: "Выставка в Нижнем Новгороде". А не на ярмарке!
   Но это началось назавтра.
   Пока же выразили должный восторг и принялись чествовать и смотреть:
   -- "Нового" министра.
   Чествовали довольно по-азиатски.
   Рыбники "от Плашкоутного моста":
   -- Поклонились стерлядью.
   Притащили министру в окоренке7 живую косматую стерлядь длиною в аршин с вершками.
   -- Кушайте на здоровье.
   На нее смотрели уже не снизу вверх, а заглядывали ей прямо, глаза в глаза.
   С ней играли в винт, с ней шутили.
   Власть опасалась, что вдруг ее фамильярно хлопнут по плечу.
   И это случилось.
   Бугров пригласил Витте:
   -- Завтракать к себе на мельницу.
   Был заказан, конечно, экстренный поезд.
   Из Москвы выписан "Эрмитаж".
   С посудой, кастрюлями, поварами, половыми, "самим Мариусом".
   Великим мастером ложи метрдотелей.
   У Плашкоутного моста шла бойня.
   Вспарывали животы икряным осетрам.
   С аршином в руках отбирали стерлядей.
   Мариус устраивал половым "репетицию парада":
   -- Как дефилировать с соусами.
   Бугров явился на поезд в той же лоснящейся не то чуйке, не то длиннополом сюртуке.
   И, сидя в поезде против "нового" министра, слегка касался пальцами его колена и говорил:
   -- Ты только нас слушайся, ваше превосходительство, -- и все пойдет хорошо.
   Министр отвечал ему с любезной улыбкой.
   Кости Канкрина и Толстого переворачивались в гробу.
   Это был исторический момент.
   Это звякнул российский капитал.
   И впервые подал свой голос.
   Это уже не алексеевское:
   -- Обратите, господа, внимание: что купец может!
   Капитал, лишь только нашелся министр, готовый его выслушать, сразу брякнул:
   -- Нас слушайся!
  

IV. С.Т. Морозов
(Новая история)

   Это был человек среднего роста, полный, с круглым розовым лицом, небольшой подстриженной светлой бородкой, маленькими смеющимися глазами.
   От него веяло здоровьем и жизнерадостностью.
   Таким он вошел в жизнь.
   Один художник, видевший С.Т. Морозова в Париже за несколько месяцев до самоубийства, рассказывал:
   -- Узнать нельзя! Подменили Савву Тимофеевича. Осунулся? Похудел? Все это вздор, -- главное, глаза! Взгляд!
   Художник был москвич и потому любил выражаться "с выкрутасами", "сочно", "художественно":
   -- По десяти пудов каждый взгляд! Тяжелый, усталый. Взгляд, которому "все равно". Все безразлично! Я старался его развлечь...
   Московский художник всегда старается "развлекать" купца.
   -- Рассказывал... Он говорил: "Да-с, это очень интересно-с". А в глазах видно, что ничего его не интересует.
   Таким он ушел из жизни.
   В чем состояла его трагедия?
   Он был человек с университетским образованием и говорил:
   -- Со словом-ериком1.
   Не зная, кто перед вами, вы сказали бы:
   -- Гостинодворец!
   А он был кандидатом не то естественных, не то математических наук2. Как-то на ярмарке покойный А.А. Титов с чисто купеческой бесцеремонностью подсмеивался:
   -- Как же это ты, братец ты мой Савва, "науки превзошел", и вдруг по какому-то "беспоповщицкому согласью"3, где тебя "скобленым затылком" зовут и за то, что "телятину" ешь, поганым считают? А?
   Савва Тимофеевич отвечал, по обыкновению "ухмыляясь" и пощипывая бородку:
   -- Что же-с! Вера ничего-с! Хорошая-с! Купеческая вера! "Купеческая вера".
   Более точного определения старообрядчества, его силы, причин этой силы дать было нельзя.
   Он был человек умный, меткий и едкий.
   Но насмешливость у него была самая гостинодворская.
   Меткая, ядовитая и особого:
   -- "Городского" вкуса.
   Так зубоскалили в "городе", в рядах. Про кого-то в Петербурге ему сказали:
   -- Богатый человек!
   Савва Тимофеевич "ухмыльнулся":
   -- Ведь у вас в Петербурге-с на этот счет просто-с. Кто хорошую марку красного вина пьет, тот и богатый человек-с. Однако, я так замечаю, многие на пиво перешли-с!
   И он любил щегольнуть этим гостинодворством. Из щегольства добавлял:
   -- Слово-ерик.
   -- Купчишки-с!
   А думал он "о многом".
   Как-то, тоже в Петербурге, при нем рассказывали о степном генерал-губернаторе, который подписал 8 смертных приговоров.
   Савва Тимофеевич задумался.
   -- А, должно быть, это интересно. Подписать человеку смертный приговор!
   И он со вкусом, задумчиво махнул по скатерти росчерк. Словно подписал.
   -- Интересно!
   Он был добрый человек. В Москве умер известный журналист4. Оставив, "по уставу своего рыцарства", семью без гроша. Богач-издатель, у которого он проработал более десятка лет, сделал еще одно выгодное дело:
   -- Не дал ни гроша.
   И сделал это в такой грубой, циничной форме, что прямо:
   -- Наплевал в душу.
   Обо всем этом я узнал на похоронах.
   В тот же вечер, на первом представлении в Малом театре, я встретился с С.Т. Морозовым.
   -- Что это вы такой мрачный?
   -- А, знаете, бывают минуты, что жить отвратительно! И я рассказал ему об ответе богача-издателя.
   С.Т. покрутил бородку.
   -- Да-с. Довольно пакостно-с! И больше ничего.
   А через день я узнал, что Савва Тимофеевич на другой же день назначил пенсию вдове.
   При следующем свидании мне показалось неделикатным ответить словами благодарности на этот молчаливый жест.
   Я только горячо и от души пожал ему руку.
   Одного из артистов Художественного театра, у которого проявился талант скульптора, он отправил учиться за границу5.
   И мы во многом обязаны Морозову за этого действительно выдающегося художника-скульптора.
   И сколько "пенсионеров" было у С.Т. Морозова.
   Но об этом никогда не знал никто.
   Ему было противно, гнусно, отвратительно это название:
   -- Щедрое купечество.
   Его "тошнило-с" от этой единственной добродетели:
   -- Которой может отличиться купечество. От этой обязанности купечества -- быть:
   -- Щедрым!
   От этого единственного проявления жизни, которое ожидается от купечества:
   -- Щедрости!
   От этого единственного участия в государственной жизни, которое полагается купцу:
   -- Делать щедрые пожертвования.
   Когда при нем говорили, что такой-то сделал то-то, такой-то то-то, -- он гостинодворски хихикал:
   -- Щедрое купечество-с вновь проявило себя пожертвованием! Это превосходно-с!
   1892 год.
   На ярмарке свирепствовала холера.
   Губернатор Н.М. Баранов терял голову:
   -- Некуда больных девать! В плавучих бараках на полу лежат! С.Т. Морозов...
   Он был тогда председателем ярмарочного биржевого комитета:
   -- Главою всероссийского купечества. С.Т. Морозов разрешил задачу просто:
   -- Тут на шоссе продается дача. Я все равно хотел купить себе особняк около ярмарки. Завтра куплю. На тот год сам буду жить. А в этом пусть холерные лежат.
   И обратился к Н.М. Баранову "с одной просьбой".
   -- Только нельзя ли-с об этом-с в Петербург-с никаких телеграмм-с не посылать-с! Чтоб никаких награждений-с мне не выходило-с!
   Все, что ни делал Петербург, вызывало у С.Т. Морозова "гостинодворский смешок".
   В 1891 году, по случаю голода, воспретили вывоз хлеба из России.
   -- Ну, что скажете? -- спрашивают у С.Т.
   -- Мера основательная-с. Это анекдот напоминает-с. Колбасник барыне жалуется: "Дела не идут! Есть нечего!" А барыня-с удивляется: "Так отчего же вы не едите своей колбасы?" Мера основательная-с!
   С.Ю. Витте ввел монополию и при ней "попечительства о трезвости"6. С.Т. и это "попечительство о народе" оценил "ухмылочкой":
   -- Вы у любого попа спросите-с: кто лучший прихожанин? Всегда трак-тирщик-с! Цельную неделю народ спаивает, а в воскресенье свечку ставит-с!
   -- Но согласитесь, что раз зло существует, -- так лучше его держать в руках! Идея огромная! Набор, беспорядки, голод, -- государство закрывает винные лавки.
   -- Идея, что говорить, чудесная-с! Аракчееву не снилось-с! Скомандовал: "пей", -- пьют. Скомандовал: "не пей", -- трезвы! А только я так думаю, что им чаще командовать "пей" придется, -- потому деньги нужны-с!
   Всякое петербургское назначение вызывало у С.Т. "улыбочку".
   -- Ну, Савва Тимофеевич, чего от него ждете? -- спрашивают Морозова по поводу какого-то назначения.
   -- Он теперь камер-юнкер? Жду, что будет камергером-с! Даже когда все и вся кругом кричало о С.Ю. Витте:
   -- Гений!
   -- Настоящий человек! -- С.Т. Морозов покручивал бородку:
   -- Мог бы дельным человеком быть-с. Только "статс-секретарь" его съест! Вместо дела о "равноапостольных" думать будет-с.
   -- То есть как?
   -- Раз человек начал на себя кресты вешать, -- он к другому делу не способен!
   И определил Витте кратко:
   -- Путный человек, но пошел в чиновники. Петербург отвечал ему взаимностью. Терпеть не мог.
   Один проезжий министр, заглянувший на ярмарку, после раута, отозвался о С.Т. Морозове так:
   -- Пренеприятный господин! Что ни скажешь, -- спорит! И все учит! Учит! Учит!
   Когда началась Русско-японская война, у С.Т. Морозова спрашивают:
   -- Ну, что думаете, Савва Тимофеевич, о событиях? С.Т. "даже удивился":
   -- О каких событиях-с? Не слыхал-с. Разве есть какие события-с?
   -- О войне!!!
   -- Ах, об этом-с!
   И он сделал равнодушное лицо.
   -- Ничего не думаю-с! Это не наше дело-с! Нас не спрашивали-с, -- что ж нам об этом думать-с?
   Он был человек широких взглядов.
   -- Неурожай-с, говорят, -- горе? Так ведь это от Господа Бога-с! Какое министерство земледелия ни устраивайте, -- всегда неурожай может случиться-с. Только что ж это за "житие": ежели у человека, извините меня, штаны лопнули, -- так он должен голым ходить-с?! Смениться нечем! Вот в чем дело-с! Как до такого состояния довели-с? Неурожай везде бывает-с. А почему только у нас как неурожай, так сейчас непременно голод-с?
   И смотрел он на мир с каких-то высот, чуть ли не марксистских.
   Был какой-то промышленный кризис.
   -- Как вы смотрите, Савва Тимофеевич?
   -- Что ж тут особенно смотреть-с? Ничего особенного-с не случится. Произойдет... так... концентрация-с...
   -- То есть как?
   -- Мелкие предприятия-с не выдержат, сольются с крупными-с.
   -- А что вы считаете "мелкими"?
   -- Так, миллиона на два-с!
   Мы встретились с С.Т. в коридоре Художественного театра на первом представлении "На дне"7.
   -- Ну, что? -- спросил С.Т.
   -- Знаете, что наиболее интересно в этом спектакле? Вы -- глава всероссийского купечества.
   -- Бывший.
   -- Официально: "бывший".
   -- Ну?
   -- Горький -- яркий представитель пролетариата. И пьеса Горького идет в вашем театре! Ну, где в Европе вы увидите, чтобы представители крупнейшей буржуазии, -- и даже не из-за выгоды! -- основывали театры для пролетарских пьес?!
   Савва Тимофеевич расхохотался:
   -- Правда, здорово?! Чудная страна! Действительно!
   -- И Горький несет пьесу в ваш театр. И его пьеса идет в вашем театре. Вот оно: "наглядное" прохождение пролетариата чрез железные ворота капитализма!!!
   Савва Тимофеевич лукаво улыбнулся:
   -- А вы думаете, -- не пора-с?
   Он "похохатывал", лукаво "усмехался"...
   Но прежнего веселья, прежней жизнерадостности уж не было ни в злобном ответе по поводу Русско-японской войны:
   -- Нас не спрашивали-с!
   Ни в шутках по поводу театра.
   Он, человек, знавший, по его мнению, страну, "как никто"... Как-то в разговоре в Нижнем ему сказали:
   -- Ну, ты, Савва Тимофеевич, всегда все лучше Петербурга знаешь!
   -- И ничего нет удивительного-с. Петербург-с с Россией соседи-с. А у меня она -- покупатель-с. Вы спросите у него, как дела идут, -- у лавочника. Лавочник лучше всех знает-с. Потому не может своего покупателя не знать. На книжку отпускает-с. Петербург со стороны смотрит, а я своего покупателя досконально знать должен-с. И знаю, как никто-с!
   И этот человек, знавший Россию, по его убеждению:
   -- Как никто.
   Человек, для которого Витте был только:
   -- Статс-секретарь.
   А все остальные -- "камер-юнкеры", от которых можно ждать, что они будут камергерами.
   Человек, которого надо было "спрашивать":
   -- Начинать ли войну?
   Этот человек должен был заниматься... театром!
   Все эти силы тратить на театр!
   Действительно, надо было чувствовать невыносимую тоску, невероятную скуку жизни, искать хоть какого-нибудь применения избытку сил, чтобы С.Т. Морозов мог взяться за театр8.
   "От безделья и то рукоделье".
   Он должен был чувствовать то же, что чувствовали тогда многие журналисты.
   Хотелось писать о том, о другом.
   О государственных делах, о государственных людях.
   Но цензура!
   И мы в тысячный раз ругали Южина в "Гамлете"9 и выдумывали тысячу первый хвалебный эпитет для Ермоловой.
   Я знаю некоторых журналистов, которым осточертел после этого театр, как может осточертеть самая очаровательная комната, в которой вы долго пролежали больной, без движения.
   Производить "революцию" в драматическом искусстве, в то время как ему хотелось перевернуть всю Россию!
   Говорят, что С.Т. Морозов крупно денежно помогал революции10.
   Но был ли он революционером?
   Он был:
   -- Спокойным марксистом.
   Старый, прежний мир рушится. Будущий нарождается, растет. А он, С.Т. Морозов, чувствовал себя:
   -- Человеком настоящего.
   Человеком "железных ворот", построенных на гробах, на костях старого мира.
   "Железных ворот", чрез которые должен прийти будущий "новый мир". Когда-то еще придет!
   -- Не ворота, а тоннель-с!
   "На наш век хватит".
   И он мог давать деньги на разрушение старого. Не для того, чтобы настало "царство социальной справедливости". А для того, чтобы настало поскорей его царство, его время. "Промежуточное", -- но сколько времени этот "промежуток" продлится? Чтобы рухнуло старое, и обратились к нему, -- к нему, купцу, который знает Россию:
   -- Как никто!
   Он будет править!
   Он, продавец, устроит, чтобы его покупателю было на что купить новые штаны, когда лопнут старые.
   Он будет диктовать войны, экономические меры, внутреннюю политику. Участвовать в жизни страны не мошной:
   -- Щедрое купечество!
   А умом, опытом, знанием, своей волей.
   Он будет заниматься "интересными" делами: держать в руках жизнь и смерть людей, вплоть до подписания смертных приговоров.
   А время шло, а время шло!..
   И веселый взгляд маленьких умных, живых глаз становился усталым, тяжелым:
   -- В десять пудов!
   Ночь, -- без сна и бездеятельная, -- тянулась так долго, так нескончаемо долго, что ему наконец показалось, что она не кончится совсем никогда, а перед тем самым моментом, как ему должен был чуть-чуть забрезжить рассвет, он пустил себе пулю в лоб11.
   От отчаяния и от скуки.
  

V. Новейшая история

   Торгово-промышленник наших дней. Он по-прежнему держится:
   -- Купеческой веры.
   Считает себя сверхчеловеком и по праздникам надевает чуйку1 и едет в автомобиле в моленную, где должен "в наказанье" стоять столбом и не иметь права даже молиться, потому что у него:
   -- Скобленый затылок.
   Он не верит ни в Бога, ни в черта, и под его покровительством собираются "соборы", которые обсуждают вопросы:
   -- Можно ли есть телятину?
   И:
   -- Не грех ли ходить к парикмахеру?
   По-прежнему он тщеславен.
   "Занимается самоубийством", покровительствует воздухоплаванию, издает декадентские журналы2, звонит в своей моленной под Пасху раньше Ивана Великого3.
   -- Только чтоб о нем говорили!
   Чтоб наполнить своим шумом всю Москву.
   Он создал целую теорию:
   -- Божественного происхождения своей власти.
   Когда к нему приходят просить крупного пожертвования, он говорит:
   -- Мы -- Божьи банкиры. Господь вручил нам силу, могущество, власть, давши нам миллионы. Мы не можем, не имеем права-с умалять врученное нам могущество!
   И он уверяет Россию:
   -- Меня возьмите, сударыня, в представители. От глубины кармана говорю. Не интеллигентишка какой-нибудь, который, черт его знает почему, взял себе за правило за младшего брата распинаться. Так! Блажь! Фантазия! Не от науки, не от теорий-с, не от ума, не от души, не от сердца какого-нибудь, а от кармана-с буду об общем благе хлопотать! Вон откуда идет. Основание верное! Верьте слову торговца-с. Покупатель нужен! А ежели покупатель, при теперешнем порядке вещей, маломощен, -- буду для него, для подлеца, политических свобод требовать. Пущай на свободе шерстью обрастет, чтоб что на нем стричь было!
   Он заседает в Государственном совете.
   Он издает политические газеты.
   Он устраивает:
   -- Совещания с представителями науки.
   Он имеет при себе "интеллигентных сотрудников", которые сочиняют ему речи.
   Которыми он гремит в Совете, потчует на бирже заезжих министров и портит им дичь, спаржу, сладкое, фрукты и кофе на званых обедах.
   Европейский буржуа в полном смысле слова!
   -- Птица крупного полета.
   Но вот он в Государственном совете.
   Речь заходит о грошах, о ничтожестве.
   На чей счет лечить рабочих?
   И вдруг сквозь "государственный ум", сквозь выученные наизусть фразы "интеллигентного сотрудника", расталкивая локтями все "высокие соображения", прорывается содержатель портняжной мастерской, который в субботу прижимает в расчете подмастерье.
   -- Каких рупь восемь гривен? Каких руль восемь гривен? -- с визгом, с надрывом кричит он. -- А арниковой примочки4 на десять копеек забыл? Что ж, я тебя на свой счет примачивать буду? "Утюгом руку спортил"! Так ты с утюгом обращайся осторожно. Утюг осторожность любит. Так с тобой арникой одной изойдешь!
   И в Государственном совете "государственный ум" являет жалкое и несчастное зрелище своим визгом:
   -- Кому платить за фершала?! Вот он устраивает собеседования:
   -- Представителей торгово-промышленности с представителями науки. Приглашает на "ученую чашку чаю".
   Говорит этой скромной и стыдливой пока еще девице -- российской экономической науке:
   -- Вы, душечка, купца не чуждайтесь! Купец вас ничему дурному не научит! Купца узнать нужно. Вы будете к нему поласковее.
   Но один из профессоров возражает:
   -- Супротив интересов торгово-промышленности.
   И "европейской складки буржуа" отдает приказ по своей газетной армии:
   -- А ну-ка, взъерепеньте-ка мне этого самого профессоришку, чтоб сладких слов за чаем не говорил.
   И газета две недели подряд "цыганит" вчерашнего гостя своего издателя.
   -- Уж и профессор! Как едаких в университетах-то держат!
   И бедный профессор долго потом, даже когда просто у знакомых ему предлагают:
   -- Не хотите ли чашку чаю? -- смотрит подозрительно:
   -- Нет, уж я, знаете ли... чай пить в гостях остерегусь! "Кто пьет чай, тот отчаянный".
   Особенно, -- купеческий.
   В политическую газету, которую стал издавать "совсем европейский буржуа"5, он внес целиком нравы Ножовой линии.
   -- Господин, господин! Куды идете? У них нитки гнилые. Двух дней рубашки не проносите! Господин! Голым щеголять захотели? Шишгаль6! Товару на грош, а покупателя завлекаешь! Видать, и покупатель хорош! Шишгаль к шишгали и идет!
   Достаточно вспомнить те ушаты помоев, которыми обливала московская купеческая газета на последних городских выборах своих политических противников.
   Что касается речей...
   Один сановник, не особенно давно посетивший Москву, -- жаловался в Петербурге:
   -- Прежде в Москве хоть ели хорошо. А теперь, чтобы поесть, пришлось со своим секретарем потихоньку к Тестову убежать. Как губернатор в "Птичках певчих". "Не говоря ни с кем ни слова". И: "Плащом прикрывши пол-лица". Поел балыку, ухи, поросенка холодного. Гурьевской каши, по крайней мере, спокойно... И обед великолепный. Суп, рыбу ешь еще спокойно, но как только "в бокалах заискрилось шампанское", так и начнут на чай просить.
   -- То есть как это: "на чай просить"?
   -- А речи! Все содержание: "Стараемся, не будет ли с государства на чаек нам за это?" Слова громкие. Фразы, периоды -- как калачи московские. Пышные, круглые! А содержание: "На чаек бы с вашей милости". Так вторая половина обеда всегда и пропадает! Тут на тарелке перепелка, страсбургским паштетом чиненная и трюфелем, как черной мантией, покрытая, стынет, а я на господина смотрю, который с бокалом в руке "на чай" просит... "На чаек бы с государства российской промышленности!" Нет, уж, знаете, лучше в ресторане. Там я после еды сам на чай даю, а во время обеда никто на чай не просит.
   В Государственном совете -- мелкое торгашество.
   В прессе -- Ножовая линия.
   В "государственных речах" -- бесконечное клянченье и канюченье. Что "торгово-промышленность" даст в Государственной думе?
   А ее туда потянуло.
   Сначала торгово-промышленники особого интереса к Думе не обнаружили.
   -- Государственный совет -- наше место. С сановниками!
   А Дума!
   -- Разговорный департамент.
   Для купца несолидно.
   С сановником рядом сидя, всегда какое-нибудь дело обварганишь.
   А с депутатами что?
   -- Одна словесность.
   Теперь торгово-промышленник обратил благосклонное внимание на Государственную думу.
   Его тоска по "государственному делу", его желание власти, желание диктовать свою волю, принимавшие в разное время разные формы, приняли теперь форму:
   -- Желаю быть депутатом.
   Торгово-промышленник обещает идти среди передовых в первом ряду.
   Российский капитал звякнет оппозиционно.
   -- Собственный интерес заставляет!
   Торгово-промышленник уверяет, что:
   -- Его интересы совпадают с интересами всяческого прогресса.
   Он желает для нее законов, прав, свобод.
   Путь развивается.
   -- Покупатель нужен.
   И торгово-промышленника желают видеть в Думе.
   Желают друзья прогресса.
   Прогрессивные профессора, публицисты, политические деятели.
   -- Мы должны перетащить его в свой лагерь!
   -- Реальная сила, с которой придется считаться!
   -- Послушайте! Со всех сторон вы только и слышите, разговаривая с торгово-промышленниками: "Вчера я обедал с министром таким-то, -- он мне сказал". -- "Третьего дня я завтракал с министром таким-то, -- он обещает". Теперь им надоело сидеть по министерским передним, -- вытащим их оттуда. В Думу! Пусть говорят с министрами не за обедом, а в Думе. На всю страну! Пусть отвыкнут от устройства дел в приемных кабинетах. Пусть требуют. Пусть требуют в парламенте!
   Но не есть ли это общее свойство буржуазии?
   Она любит поговорить с министром:
   -- Потихоньку.
   Мне приходилось встречать немало крупных французских буржуа.
   Парламент! Палата депутатов!
   Но когда речь заходила о делах, я слышал то же:
   -- Это будет наверное. Я вчера обедал с министром, -- и он мне сказал.
   -- Я третьего дня завтракал с министром, -- он обещал.
   И никогда, когда говорилось "о деле", не говорилось о палате.
   Как будто ее не существует!
   -- Говорильный департамент.
   Отучите ли вы купца от кабинетных ходатайств о торгово-промышленности?
   Желает ли он сам от этого отстать?
   Он говорит сам:
   -- Нам по дороге.
   И вы с восторгом усаживаетесь с ним в один вагон.
   Уступаете ему отличное место, около окошка.
   Такой попутчик!
   Но из первой же станции, где оппозиции готовы залить рот "чаем", готовы оказать поощрение, покровительство, -- вообще готовы дать "на чай", -- вдруг он возьмет и выйдет?
   -- Счастливого пути!
   -- Как?.. Вы хотели...
   -- Нет, уж я здесь останусь. Дела заставляют. Счастливо оставаться!
   Вдруг он воспользуется своей силой, властью, депутатством только для ходатайствования:
   -- На чаек торгово-промышленности?
   Горе правительства -- думский мужик.
   Правильный мужик.
   Хоть с кашей его ешь!
   Направо сидит, -- извольте.
   Любой запрос провалит.
   Хоть завтра предложи г. Марков 2-й все университеты закрыть, -- мужик пробаллотирует правильно:
   -- Наплевать! Закрывайте!
   Но как произнесли слово "земля", -- анафема!
   -- Землю нам!
   -- Да ведь ты правый!
   -- Так точно. Старались. Уж вы землицу нам на чаек пожалуйте!
   -- Да ведь ты что говоришь?! Ведь это -- левая теория!
   -- Это нам все единственно. А землицу пожалуйте.
   Купец будет сидеть от центра налево.
   Но насчет "государственного на чаишки" торговле и промышленности... купец и "покупателя" забудет.
   -- А как же интересы покупателя?
   -- Ничего-с. И с каким еще поторгуем, ежели правительство хорошо на чай даст.
   -- А как же ваши обещания? Прогресс и всякая всячина?
   У Островского есть хорошая купеческая фраза:
   -- На словах-то вы -- патриот, а на деле яблоки таскаете?7
  

КОММЕНТАРИИ

I. Гордей Чернов

   Впервые: Рус. слово. 1912. 13 июля.
   1 М. Горький в статьях "О том, как я учился писать" и "Беседы о ремесле" (см.: Горький М. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1953. Т. 24. С. 470; Там же. М., 1953. Т. 25. С. 322) называет Г.И. Чернова прототипом не Гордеева-отца, а главного героя своей повести "Фома Гордеев" (1899).
   2 Г. Чернов происходил из ветлужских крестьян, в молодости служил водоливом (рабочим, откачивавшим воду на барже). В 1875 г. он уже владел двумя буксирными пароходами и десятком барж.
   3 Имеется в виду нижегородский городской голова, барон Дмитрий Николаевич Дельвиг.
   4 Фрахт -- плата за перевозку грузов.
   5 С помощью ярмарочного скрипача Чернов выучился играть незамысловатые мелодии. При запое отрывистые веселые звуки означали начало, а какофонические -- его окончание.
   6 Ресторан "Мавритания" был построен в московском Петровском парке в 1895 г. по проекту архитектора П.П. Зыкова.
   7 Старый Афон -- православный монастырь в Греции. Чернов отправился туда в 1892 г.

II. Н.А. Алексеев

   Впервые: Рус. слово. 1912. 20 июля.
   1 Провесная белорыбица -- провяленная рыба семейства лососевых.
   2 Новое здание Московской городской думы выстроено в 1892 г. на Воскресенской площади. Новый водопровод был проведен в Москве в 1892 г.
   3 В 1890 г. в Петербурге проходил 3-й Международный конгресс криминалистов. Его участники навестили Москву.
   4 Сиверко, сивер -- северный ветер.
   5 Ножовая линия -- торговый ряд в московском Китай-городе.
   6 Имеется в виду храм Святой Софии в Стамбуле.

III. Бугров

   Впервые: Рус. слово. 1912. 22 июля.
   1 Лестовка -- кожаные четки у старообрядцев.
   2 Бугров был старообрядцем и оказывал значительную финансовую поддержку старообрядчеству. Упоминая "горы и леса", в которых молятся за него, Дорошевич отсылает читателя к эпопее П.И. Мельникова "В лесах" (1871--1874) и "На горах" (1875--1881), в которой запечатлен быт старообрядческого купечества Заволжья и Нагорья середины XIX в. Существует предположение, что прототипом героя романа "В лесах" Патапа Максимыча Чапурина послужил дед Н.А. Бугрова (см.: Горький М. Полн. собр. соч.: Художественные произведения: В 25 т. М., 1973. Т. 17. С. 97). Но еще ранее Мельников описал похожего старообрядца в "Отчете о современном положении раскола" в лице Петра Егоровича Бугрова, имевшего в 1853 г. 65 лет от роду. "Он был поповцем рогожского согласия и жил в Нижнем Новгороде, где занимался казенными подрядами и хлебного торговлею" (Усов И. Павел Иванович Мельников (Андрей Печерский). СПб.; М., 1897. С. 152--153).
   В фельетоне "Два миллионера", написанном в связи с одновременной смертью Бугрова и Манташева, Дорошевич подчеркивает, что Бугров в делах филантропии "главным образом заботился, чтобы деньги пошли на "душеспасительное дело"", чтоб "дело было хорошо для души", в то время как "Манташев был тщеславен. Он хотел, чтобы его имя гремело" (Рус. слово. 1911. 21 апр.).
   3 Отсылка к роману Мельникова "На горах", в котором живущая в старообрядческом скиту Манефа вынуждает принять постриг свою дочь Фленушку.
   4 В декабре 1896 г. в селении Терновка под Тирасполем Федор Ковалев заживо закопал -- с их согласия -- 25 человек своих односельчан (в том числе мать, жену и дочь), членов старообрядческой секты, видевших в проводившейся тогда переписи населения знамение скорого пришествия антихриста и пожелавших таким образом спастись. О своей встрече с ним Дорошевич рассказал в фельетоне "Темная Русь":
   "В одесской тюрьме я беседовал с Ковалевым, несчастным "героем" той страшной трагедии, которая разыгралась в Терновских плавнях.
   Кроткого, доброго Ковалева полюбила вся тюрьма.
   Тихим печальным голосом рассказывал мне этот рябой, простоватый паренек, как он закапывал в землю живых людей.
   Это "спасительное" дело было поручено ему, потому что он был постником и оставался девственником до женитьбы. На "Божье дело" самым достойным признали его.
   Закопав живьем своих односельчан, он должен был сам заморить себя голодом. Все решили умереть.
   Он рыл яму в погребе, и в нее ложились люди в саванах, с восковыми свечами в руках.
   -- Простите меня, православные! -- кланялся им в ноги Ковалев.
   -- Нас прости! Зарой, Бога для! -- отвечали они.
   Он подходил, трижды целовал каждого, прощался с живыми, как с покойниками, и брался за заступ.
   Они пели похоронные песнопения, отпевали себя, молясь за себя, как за умерших.
   Ковалев начинал зарывать их с ног:
   -- Может, кто раздумает и попросит, чтоб не зарывать.
   Но они ни о чем не просили, лежа живые в могиле, -- они пели, пока могли, шептали молитвы, осеняли себя двуперстным сложением крестного знамения, пока Ковалев медленно засыпал их землей, ожидая стона или мольбы.
   Ни стона, ни мольбы до последней минуты...
   И он торопился забросать комьями земли почерневшие лица, сравнивал и утаптывал землю над погребенными. И шел домой молиться и поститься, чтоб завтра похоронить еще десять живых людей.
   -- Зачем?
   -- Потому началось уже исчисление [к этому слову Дорошевич сделал примечание: "Перепись"]. Пришла бумага, а на ней начертано: "Покой". "Покой" сиречь "печать". И каждого надо было прописать, кто такой и сколько годов. И сказано было, что исчислять всех людей в один день, и каждому значилась на бумаге его "печать". Начали думать, как ослобониться: не писаться да не писаться. На том и порешили. А тут разговор пошел: кто исчисляться не будет, тех в острог сажать будут, и в Питере уж, слышно, такая машинка выдумана, чтобы человека на мелкие части рубить. Возьмут в острог да в машинке мелко-намелко и изрубят. Ну и решили, чтоб похорониться.
   И он зарыл десятки своих односельчан, своих родных, свою жену, своего ребенка.
   -- Насчет ребенка разговор был. Решили-то похорониться по доброй воле, кто хочет. А ребенок махонький, грудной -- у него воли нет. Как быть? Да жалость взяла, решили похоронить: зачем младенца оставлять, чтоб его изрубили...
   И все из-за боязни машинки, которую выдумали и прислали из Петербурга.
   -- Ну хорошо. Ну, вот теперь ты который месяц сидишь в остроге. Видишь ведь, что никакой такой машинки, "чтоб людей рубить", нет?
   -- Теперь-то вижу!
   Лицо его побледнело, в глазах, полных слез, засветилось столько страдания, его голос так задрожал, когда он тихо сказал: "Теперь-то вижу", что ужас сжал сердце.
   Я коснулся самого больного места его души.
   Заживо похоронив десятки людей, жену, ребенка, -- он узнал, что все это было не для чего, что десятки жизней он погубил напрасно" (Дорошевич В. Собр. соч. Т. 2. С. 66-68).
   5 Имеется в виду "печать Антихриста", представление о которой сложилось на основе текстов Откровения (Отк.,13, 16--18, 19--20).
   6 16-я Всероссийская промышленная и художественная выставка открылась в Нижнем Новгороде 28 мая 1896 г.
   7 Окоренок -- небольшая лохань.

IV. С.Т. Морозов

   Впервые: Рус. слово. 1912. 22 июля.
   1 То есть прибавлял в конце слова букву "с", что свидетельствовало о мещанско-приказчичьих манерах.
   2 С.Т. Морозов закончил естественное отделение физико-математического факультета Московского университета со степенью кандидата наук.
   3 "Беспоповским согласием", беспоповщиной называли одно из двух основных течений в старообрядчестве. Беспоповцы отрицали православную церковь, церковную организацию и священство. Они не стриглись и стриженых называли "скоблеными затылками", не употребляли телятину.
   4 Имеется в виду Н.О. Ракшанин, умерший в 1903 г.
   5 Имеется в виду актер С.Н. Судьбинин, работавший в Московском художественном театре в 1898--1904 гг.
   6 Государственная монополия на производство и продажу спиртных напитков была введена по инициативе С.Ю. Витте в 1894 г. Тогда же Николай II подписал устав Попечительства о народной трезвости, комитеты которого, вплоть до уездных, призваны были разнообразными методами -- надзора за торговлей, просвещения, организации культурного времяпрепровождения -- бороться с пьянством.
   7 Премьера пьесы М. Горького "На дне" состоялась в Художественном театре 18 декабря 1902 г. Дорошевич откликнулся на нее рецензией ""На дне" М. Горького. Гимн человеку" (Рус. слово. 1902. 19 дек.).
   8 С.Т. Морозов был не только одним из пайщиков и директоров акционерного товарищества, поддерживавшего Московский художественный театр, но и принимал активное участие в техническом оснащении спектаклей. В фельетоне "Искусство на иждивении" (Рус. слово. 1902.17 февр.) Дорошевич резко выступил против купеческого меценатства в искусстве, и в частности участия Морозова в делах Художественного театра.
   9 А.И. Южин впервые выступил в роли Гамлета на сцене Малого театра в 1891 г.
   10 При содействии актрисы Художественного театра М.Ф. Андреевой Морозов щедро субсидировал деятельность большевиков, поддерживал издание газет "Искра", "Новая жизнь", прятал у себя подпольщиков, нелегально провозил типографский шрифт.
   11 Морозов застрелился в мае 1905 г. в гостинице в Канне, находясь в сильной депрессии.
  

V. Новейшая история

   Впервые: Рус. слово. 1912. 22 июля.
   1 Чуйка -- верхняя мужская одежда до колен из темного материала, которую носили купцы и ремесленники.
   2 Покончил с собой С.Т. Морозов; крупный промышленник и банкир Д.П. Рябушинский организовал Аэродинамический институт в своем родовом имении
   Кучино под Москвой, а его брат Николай Павлович в 1906--1909 гг. издавал литературно-художественный журнал "Золотое руно".
   3 Иван Великий -- колокольня в Московском Кремле.
   4 Примочка от ушибов из травянистого растения арника.
   5 Скорее всего, имеются в виду А.И. Гучков и газета партии октябристов "Голос Москвы".
   6 Шишгаль -- голь, сброд.
   7 Неточно приведены слова купца Барабошева из пьесы А.Н. Островского "Правда хорошо, а счастье лучше" (1876).
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru