Это был бы большой праздник для его старушки-матушки, для всей его семьи, праздник для его друзей.
Читатели с еще большей нежностью вспомнили бы сегодня писателя, которого все любили.
Сам "виновник торжества" напустил бы на себя мрачность и бурчал:
- Еще "маститым" назовут. Чему обрадовались? У меня жена молодая, а они меня стариком делают.
Он получил бы много приветственных телеграмм.
- И чего деньги тратят!
И несколько дружеских писем... Его правилом было:
- Не ответить на письмо - это все равно что не подать руки, когда вам протягивают руку.
И последний на Руси человек, умевший писать письма, - ответил бы милыми, длинными, полными добрых улыбок. Прибавилось бы еще несколько очаровательных:
- Чеховских писем.
В этих письмах он рассказывал бы о "дне своего пятидесятилетия" с таким же юмором, с каким на следующий день после первого представления "Вишневого сада" рассказывал о "чествовании" в Художественном театре.
- Вышел Немирович и говорит: "Многоуважаемый Антон Павлович". Точь-в-точь как Станиславский только что говорил на сцене: "Многоуважаемый шкаф".
Или про какого-то говорившего речь сибиряка.
- Вышел неизвестный. Рыжий. Лицо красное. Рукой машет. Говорит "Мы вас сейчас..." Думаю: может, пьяный. Как начнет он сейчас "юбиляра" перед всем залом "волтузить"!
К обеду собралось бы несколько друзей. Кто-нибудь сказал бы:
- А я совсем не знал о вас, Антон Павлович, вот этого эпизода...
- Где вы это прочли?
- Да в газетах сегодня пишут. Чехов сделал бы страдальческое лицо.
- Голубчик! Не верьте тому, что обо мне в газетах пишут! Один раз только правду и напечатали. Как-то, что я уехал из Ялты. Я тогда действительно уехал из Ялты.
И сделал бы хитрое лицо, и подмигнул:
- Нет! Интересно, что сегодня в Одессе пишут! Одесские Шмули обо мне особенно хорошо пишут!
Так он звал всегда одесских репортеров. И затем обед.
Один из прелестных, милых и вкусных "обедов у Чехова". Старушка-матушка Антона Павловича все время беспокоилась бы и с настоящей тревогой поглядывала на тарелки гостей.
- Да вы, право же, ничего не кушаете! И говорила бы дочери:
- Машенька, положи им еще кусочек. Они совсем ничего не клали. Антон Павлович гудел бы баском:
- Вы еще рюмку водки выпейте и ветчиной закусите. Ветчиной. И с огурцом. В Москве, в трактирах, всегда ветчину к водке подают. "Казенная закуска". И огурец не надо чистить. Огурец, если его очистить, - что? Соленая вода. Надо непременно с кожей.
И гости чувствовали бы себя в гостях у "старосветского помещика". И вспоминали бы о Гоголе, сидя у Чехова.
Сам Чехов тоже пригубил бы шампанского, бутылка которого непременно появилась бы по случаю "торжества" и "юбилея".
Но где происходило бы все это?
Как где?
В Ялте.
Чехову надо было жить в Ялте. У него в Ялте была дача.
И сад, который он сам посадил. Который он так любил.
Где человек стал бы праздновать день своего рождения?
- У себя дома, на своей даче. Вопрос!
К какой партии принадлежал бы Чехов?
Вероятно, ни к какой.
Но "внутренне"?
К какой бы партии принадлежал душой?
Вспоминается Чехов в последнее ялтинское свидание.
Он выходит из спальни с только что полученным, на тонкой, "папиросной" бумаге, номером "Освобождения".
Кто бы в последние годы ни приезжал к нему, - один из первых вопросов он задавал:
- А как вы думаете? Скоро у нас будет конституция? Или говорил как положительно ему известное:
- А знаете? У нас скоро, скоро уже будет конституция. Он видел ее близость во всем.
Рассказывал о старом петербургском издателе, которого Плеве пригласил к себе:
- Все, что говорится в этом кабинете, - здесь должно и умереть. Скажите мне прямо, откровенно. Что, по вашему мнению, нужно для России?
- Нужно?.. Конституцию. И Чехов выводит:
- Уж если министры могут слышать про конституцию... У нас скоро, уже скоро будет конституция.
В предрассветных сумерках чувствовал он ее близость. И повторял беспрерывно, однообразно:
- У нас скоро будет конституция! Как петухи поют перед рассветом. Не стоит эта партия такого подарка.
Но "душой" Антон Павлович Чехов был бы кадетом.
- Тайным кадетом.
Большое преступление пред Думбадзе.
18 октября 1905 года пошел бы, кутаясь в драповое пальто, Антон Павлович на набережную взглянуть на "опьяневших от радости своих "хмурых людей" ".
И с доброй улыбкою, сидя на скамеечке у книжного магазина Синани, слушал бы их "пьяные песни".
Мало ли каких еще "преступлений" наделал бы он.
И прощай, Ялта, дача, солнце, тепло.
Чехов был бы выслан из Ялты.
Как "высылали" сотни других, десятки его друзей.
- За кадетизм.
- За тайный кадетизм.
И пятидесятилетие пришлось бы праздновать в Москве, не знаю где, но только не в Ялте.
И перед этим ударом, - высылкой, сколько других ударов для нежного, теплившегося любовью сердца...
- Конституция!
- Нет-с, высылка.
Блаженны Симеоны, не дожившие до Сретенья.
Впервые опубликовано: "Русское слово". 1910. 17 января.