А приехал -- прямо как писателю и подобает, -- по знакомым купцам отправился.
Нынче это принято, и даже сам П.Д. Боборыкин, как в Москву прибудет, сейчас по знакомым купцам "за типами" едет.
Теперь все ездят "к купцам за типами", как прежде ездили "к купцам за товаром".
Со временем, вероятно, в пустующих городских рядах особая "беллетристическая линия" или "типный ряд" откроется:
-- Самые модные в литературе купеческие типы новейших фасонов.
И даже зазывать в этом "типном ряде" будут, как зазывали в -- блаженной памяти -- Ножовой линии:
-- Господин, пожалуйте! Типы есть для романов, повестей, рассказов! Самые новейшие типы! Последней формации!
-- К нам, господин, пожалуйте! У нас сам господин Боборыкин, Петр Дмитриевич, типы берут.
-- Господин! У нас господин Немирович-Данченко покупали!
-- Это какой же Немирович-Данченко? Василий Иванович?
-- Никак нет-с. Те по испанской части. А братец ихний, Владимир Иванович. Допрежде они в звании "писательского брата" проживали, -- вот как "купеческие племянники" бывают. А потом сами в первой гильдии драматурги вышли. Братец-то ихний Испанией завладели, -- а Владимиру Ивановичу судьбой Замоскворечье дадено: "живописуй"! Пожалте-с!
-- К нам, господин! Поставщики князя Сумбатова! У нас Сумбатов князь, они же Южин Александр Иванович, для "Джентльмена" купеческие типы брали-с. Очинно остались довольны! Пожал -те! Благодарить будете!
-- Да у вас какие же, собственно, типы имеются?
-- Разные типы есть. Самый пестрый, можно сказать, купец! На всякий вкус. Вот, например, вам, может, архитектурный купец не пондравится ли-с?! Последняя, можно сказать, новинка-с.
-- То есть как же это: архитектурный купец?
-- По архитектурной части у него цивилизация обнаружилась.
-- Да вы о цивилизации, милейший, словно о золотухе выражаетесь!
-- Так точно-с! Не извольте беспокоиться. У купца оно сходственно. Как, например, золотуха: одному она в голову вдарит, у другого в ноге обнаружится. Так точно и цивилизация. У одного она в одно ударит, у другого в другое. У этого, напримерича, она в архитектуре обнаружилась. Тятенька-то ихний в двухэтажном домике жили и даже о том не думали, как бы мезонинчик надстроить. Да так и померли, до мезонина не додумавшись. А сынок теперича, как от дикости да от серости он уж отошел, -- в архитектуру вдарился и все вавилоны строит.
-- Как вы говорите? Что строит?
-- Вавилоны-с. Потому никак иначе ихних построек не назовешь. Многие даже, и из ученых, архитекторы с ума посходили, на их постройки глядючи!
-- Ну, уж вы и скажете: "с ума посходили"!
-- Так точно-с. Потому нельзя без умопреступ-ления на их постройки смотреть. В голове кружение-с делается. Дом не дом, крепость не крепость, кирка не кирка, -- а так, вообще, -- вавилон! Опять же стиль: рокока не рокока, а на рококу смахивает, хоша и древнерусского стиля как будто что-то есть. Так-с, помесь рококи с древнерусским. Весьма достопримечательный вавилон!
-- Кто же этот "достопримечательный стиль", рококо с древнерусским, выдумал?
-- Сами-с. Сами, своим умом дошли. "Желаю, -- говорит, -- в замке необыкновенном жить!" Ну и выстроили, как понеобыкновеннее. Что ж, денег-то у них было! Только чудно! С немцем тут случай вышел... -- С каким немцем? -- Из-за границы немца выписали, ученый -- страх! Чтоб, стало быть, стиль определить, в каком дом выстроен. Потому здешние-то архитектора, докладываю вам, с ума сходили, а стиля назвать не могли.
-- Ну?
-- Привезли этого самого немца. Немец смотрел-смотрел -- и так зайдет -- посмотрит, и этак зайдет -- поглядит. "Здание, -- говорит, -- изумительное! И не только в архитектурном отношении, но и в историческом! Ибо строил его не кто иной, как царь Навуходоносор, когда с ума сошел! Это здание охранять надо".
-- Ну, и что же?
-- Дали немцу пять тысяч целковых, чтоб молчал, -- да в тот же день его курьерским домой и отправили, чтоб по Москве про Навуходоносора не звонил. Этому архитектурному купцу не в наши бы времена, а при построении Вавилонской башни жить. То-то бы он там делов наделал! Купец серьезный!
-- Нет, уж Бог с ним, с архитектурным купцом! Нет ли у вас другого чего?
-- Музыкальный купец есть. Тоже вещица занятная. Или вот еще драматического купца не угодно ли-с? Самая последняя новость! Только что вышел-с. Еще ни в одном романе, ни в одной повести такого нет-с.
-- Ну, а по дамской части у вас что-нибудь есть? Дамские купеческие типы имеются?
-- Никак нет-с. Дамского товару не держали-с.
-- Мессалин, например, из первой гильдии купчих?
-- Это, пожалуйте, в перинной линии-с.
Столь велик интерес, возбуждаемый новейшим, "полированным" купечеством, что со временем непременно такая "типовая линия" специально для гг. беллетристов откроется.
Ну, а теперь пока "братьям-писателям", пишущим "самоновейших типов", приходится просто по купцам ездить.
II Член 10 учебных обществ и замоскворецкая "плясавица"
Первым долгом к Петру Титычу Брускову заехал. Приятели: вместе в гимназии учились. Позвонил. Выходит горничная.
-- Дома Петр Титыч?
-- Дома-то дома, а только они шибко заняты: книги рвут-с.
-- Как книги рвет?
-- Такое у них обнакновенье. Как прочтут книжку, так сейчас ее на мелкие клочки и издерут-с. А то по забывчивости могут в другой раз одну и ту же книжку прочесть. А это конфуз! Тут у них с Боклем междометие вышло. Взяли они Бокликнигу и начали читать. Читали-читали, да вдруг как об пол изо всех сил бросят: "Что ж он, -- говорят, -- балбес пишет? Да я все это знаю, что он пишет! И выходит он -- Бокль, после этого дурак!" И даже где-то в ученом обществе этак про Бокля-книгу выразились. Неловко-с, а на поверку-то оказалось, что они Бокля во второй раз взяли читать. Потому им и показалось, что Бокля-то пишет, это Петр Титыч и без него знают! С тех пор они и постановили себе за правило: как книгу прочтут, сейчас ее в мелкие клочки рвать. Чтоб больше не попадалась! Во избежание междометия!
-- Скажите! Да и вы про Бокля знаете?! Горничная покраснела, потупилась и кокетливо улыбнулась.
-- Как же-с! Петр Титыч тут одно время-с народ просвещали-с. Позовут нас, т. е. людей, меня, да повара, да прачку, да кучера, сами сядут, с профессором коньяк пьют и лимоном закусывают, а понамарь нам Бокля аль-бо Спенсера читает. Но только потом бросили, потому доктор им коньяк пить запретили, да к тому же они и профессора прогнали.
-- Какого профессора?
-- Не извольте беспокоиться, не из университету. Т.е. барин-то раньше думали, что они из университету. А на поверку они вышли профессором кислографии, -- вот что разной рукой на вексельной бумаге пишут.
-- Каллиграфии?
-- Вот, вот! Ей самой! И они же после при их искусстве баринову подпись на вексельном бланке подделали. Барин их и в шею! Тут и всему нашему образованию -- крышка.
-- Ну, хорошо. Барин книгами занят. А барыня дома?
-- Вам которую? Ежели старую, так та наверху сидит и плюется. А молодая в "Стрельну" уехала.
-- Что ты, матушка, мелешь? Кто плюется? Как барыня днем, одна, в "Стрельну" поехала?
-- Так точно-с. На урок поехали. Учатся они там!
-- В "Стрельне"?!
-- В ей, в самой. Плясать по-цыганскому они обучаются. К балу себя готовят. Бал такой будет -- купцы и купчихи первостатейные на манер цыган пляшут, а публика, которая состоянием поплоше, в ладоши хлопает. На это самое старая барыня в антресолях сидят и плюются. "Плясавица!" -- говорят. Чудно! Тут цивилизация, а они этакие старые слова!
-- Ну, ладно, матушка! Ты что-то такое болтаешь, и не разберешь. Пойди-ка, доложи своему барину, он хоть и очень книгами занят, но меня примет: старые приятели!
Петр Титыч принял меня с распростертыми объятиями.
-- А, друг сердечный, таракан запечный! А я тут с книгами вожусь. Сейчас, дай только Дарвина дорвать, -- мы с тобой портеру шарахнем. Один Дарвин только и остался.
Перед ним лежала куча изодранных книг.
-- Эй, Акулина! Собирай премудрости на помойницу, а нам сыпь портеру! Не велит маменька-старуха лакеев в доме держать. Во фраках они ходят, -- так, говорит, на чертей похожи: "с хвостами!" Приходится, по-старому, горничными пробавляться. Ну, ты как?
-- Да я что! Ты про себя расскажи. Ты что? Как? С кем?
-- Я-то? Я, брат, с учеными! Пьем! Петр Титыч даже за голову схватился.
-- Страсть как пьем! Хотя удовольствия настоящего все же нет!
-- Да что ж это за занятие такое: с учеными пить?! Ну, я понимаю: с цыганками пить, с певичками от Омона, но почему ж непременно с учеными?
-- Наследственность. -- Петр Титыч даже вздохнул.
-- Наследственность? Вон даже в Дарвине, которого я только что прочитал, это напечатано: "наследственность"! Тятенька мой, царство ему небесное, как бывало на них запойная полоса найдет, все компанию поученей себя трафят: приказного, пономаря. Для тятеньки и это ученый народ был. Ну, а мне уж профессора нужны. Прогресс!
-- Да неужто ж ты себе таких профессоров находишь?
-- То-то и оно-то! Найтить трудно! Найдешь: "профессор"! И на карточке визитной значится: "профессор". А он окажется профессор-то...
-- Каллиграфии?
-- Это тебе Акулька сказала? Беспременно она, подлая деревня! Не может всего не выболтать. Мало я ее Боклем бил!
-- Почему непременно Боклем?
-- Бокль толще. Я всегда, когда кого бить, к Боклю прибегаю. Бокль -- нравоучительный. Придется ее еще энциклопедией звездануть для ума.
-- "Книга для наружного употребления". Так на профессоров жалуешься?
-- Нет настоящего профессора! А уж как бы я тебе скажу, хотелось настоящего профессора споить. Хоть одного бы? Ведь есть же и между ними пьющие. А вот, на мой грех, не найду! А уж я бы для него, кажется, птичьего молока не пожалел! От "Яра" бы не уходил: только пей, сделай такое одолжение!
-- Да зачем же тебе?
-- Лестно! "Где, -- спросят, -- вчера был?" Да так, с профессором таким-то, имярек, опять нахлестались! "Ого, -- скажут, -- с каким народом они друзья-приятели". Опять же умрет профессор вскорости. Те станут спрашивать: с чего да с чего? "Все, -- скажут, -- пьянство с Петром Титычем Брусковым довело!" А мне и лестно: вот, мол, какие люди со мной пьют! Приятно! Эх, не то теперь время! Народу нет! Прежде, бывало! Знаменитость на знаменитости, и все пьющие. А теперича где они, знаменитости? Выпить не с кем! Правду говорит Нордау Макс, которого я вчера разорвал: "вырожденье"! Вырожденье и есть! Прежде-то, прежде! Один вон какого музыканта споил!
Петр Титыч назвал фамилию знаменитого музыканта, которого действительно сгубил один из московских меценатов.
-- Через другого опереточный певец голос потерял! -- Петр Титыч назвал фамилию знаменитого опереточного певца, действительно, потерявшего голос "через купцов". -- Он хоть и опереточный певец был, а любому профессору не уступил бы. Его еще побольше, чем профессоров, знали. Потому в университете не всякий был, а в оперетке был всякий. Это было время! С кем пил? Сказать было лестно: "С таким-то? Имя! Два дня без просыпа пропить было можно, чтоб такое имя произнесть! А теперь! Не то что профессора, актера не найдешь из знаменитых, чтобы выпил. Не пьет, хоть и актер!"
Петр Титыч вздохнул с сокрушением:
-- Не с кем в Москве выпить! Вот как маменька, Бог даст, помрут, первым долгом за границу поеду.
-- Знаменитостей искать, с кем чокнуться?
-- В Англии, говорят, все пьяницы. Туда и махну!
-- Ну, а теперь-то маменька ведь, кажется, слава Богу, еще живет?
-- Живет как предрассудок!
-- Пока-то ты чем же занят?
-- По ученым обществам больше. В десяти ученых обществах состою. Все ищу!
-- С кем бы выпить?
-- Оно самое! Кончится это заседание -- подойдешь бочком к кому-нибудь из ученых: "Меня, мол, в вашем докладе вот эта мысль об эволюции несколько поразила. Не проедемся ли к "Яру", на вольном воздухе об эволюции поговорить?"
-- Ну, и что же!
-- Поехал -- держи карман шире! Посмотрит дико, да и все. Одному, вишь, ученое сочинение писать надо, другой завтра к лекции готовится. Скучный ученый народ пошел. Скучное время приспело. Образование мне дадено, стряпчий и пономарь меня уж не удовлетворяют как собеседники, а профессора, чтоб выпить, нет! Пить, конечно, пью, но только без удовольствия!
Мы помолчали.
-- Ну, а жена как?
-- Жена в "Стрельну" поехала.
-- Неужели взаправду урок брать?
-- И это Акулька, подлая, выболтала! Ну, подожди, языкатый черт, познакомится она у меня с энциклопедией!.. Чего ж ты удивляешься? Ну, урок брать! У кого ж и урок брать пляски по-цыгански, как не у цыган? Кажется, логично?! И ежели б ты видел, как жена пляшет! Отдай все, да мало! Кажись, не будь она мне жена, целые бы дни сидел и смотрел! Прямо -- не жена, а Пашка Оглашенная! Плечами как дрыгает! Страсть.
-- Да для чего же это, собственно?
-- Для бала. Теперь это в большой моде. Бал, а молодые купцы и купчихи цыган изображают. Потому настоящие-то цыгане надоели. Что это?! Так! Природа! А ежели первой гильдии купчиха под цыганку работает, это уж искусство! Да ты не улыбайся! Не кто-нибудь это выдумал! Такие, брат, фирмы пляшут, ой-ой-ой...
-- Да зачем это?
-- Для искусства. Ну, опять же, последовательность этого требует.
-- Что?
-- Последовательность. Во всем должна быть последовательность. Столько лет купцы на цыган смотрели. Что из этого, спрашивается, вышло? А вот наше, мол, смотрите, -- что! Купцы великолепно переняли, как цыгане пляшут, и теперь сами своими силами без цыган обойтись могут! Прежде говорили: "Купец без цыган немыслим!" А теперь на-тко, выкуси! Сами почище цыган пляшем! Ну, и цыганам острастка, -- видят, что и купчихи не хуже их поют и пляшут, -- конкуренция! Меньше за пение драть будут. И коммерческий расчет тут есть. А главное -- самолюбие, честь сословия!
-- Ну, честь сословия-то при чем же?
-- А как же?! Вот, мол, как мы! Что за способности в нас таятся. Что хочешь -- сейчас превзойдем! Хоть по-цыгански плясать! На что все говорят: "Уж так, как цыгане, никому не сплясать!" Ан нет! Захочет купец, -- лучше спляшет. Ко всему способности! А это важно!
-- Отлично! Ну, а ты сам не того... не пляшешь?..
-- Я-то? Нет! Так, в домах, у знакомых, пляшу, а чтоб публично на балах, -- мне нельзя: я член десяти ученых обществ! Жене, конечно, не препятствую: эмансипация.
-- А маменька как на всю эту эмансипацию смотрит?
-- Маменька -- что! Маменька плюются. Сидят у себя в антресолях и плюются. Старых понятий человек! В прошлый мясоед в газете прочла, как мою жену за цыганскую пляску разбирали во всех подробностях, -- сложение и как плечами дрыгает, так с ней чуть удар не сделался. А мы это! Газетой, пуще чем аттестатом, гордимся, потому в ней мою жену весьма похвалили: и за сложение, и за то, как плечами дрыгает. "Настоящая, мол, цыганка". Это-то маменьку пуще всего в исступление и привело. "Как они смеют, -- кричит, -- первую гильдию в газетах трогать? Пусть бы вторую цыганили!" Потому маменька дуры-с!
-- А ну, а как эта "маменька -- дуры-с" возьмет да тебя за все эти "художества" наследства и лишит?
Петр Титыч усмехнулся.
-- Никак этого не может быть! Завещанье вот оно, в несгораемом шкапу. Все мне!
-- А другое составит?
-- Невозможно. Я маменьку в попечении держу. Раз навсегда приживалкам наказано без моего ведома ни к маменьке никого, ни маменьке никуда. А то у меня -- расправа короткая: словарем Ларусса по башке! И кончено. Меня из-за моей библиотеки все в доме страх как боятся!
III Просветители
Федула Прохоровича Пахомова я застал за делами. Он беседовал с управляющим, однако, когда ему доложили, пришел немедленно.
-- Милости прошу к нашему шалашу! Пожалте! Сигарочку не прикажете ли?
-- Да я не помешал вам?
-- Помилуйте, какая помеха! Там управляющий с фабрики приехал. Отчет сдает. Дело не секретное! Нам чего хорониться: на всю Русь дело делаем! Ежели дозволите, я при вас его и допрошу, чтоб малого-то не томить!
-- Пожалуйста, не стесняйтесь.
-- Живо покончим! Ну, Панкрат Данилов, докладывай, как дела!
Панкрат Данилов, степенный, но, видимо, "себе на уме" мужик, из ярославцев, по обычаю всех управляющих в таких случаях, переступил с ноги на ногу, кашлянул и ответил не без мрачности:
-- Дела что! Ничего дела! Дела -- слава Богу!
-- Фабрики что?
-- Фабрики ничего: и ткацкая, и бумагопрядильная. Все обстоит как следовает. Рабочие вот...
Федул Прохорович беспокойно заерзал на стуле.
-- Что рабочие?
-- На господина Шекспира обижаются.
-- Что ж им "господин" Шекспир сделал?
-- Да Шекспир-то ничего, он, может, был господин даже хороший... Только вот сочинения его... непереносимо-с!
-- То есть как же это "непереносимо"? Как "непереносимо"?
-- Да вы, Федул Прохорыч, не извольте гневаться. А только это правду надо сказать, что сочинениями Шекспира весьма рабочие обижены! Помилте, рабочий человек, он устанет, сами изволите знать -- работа у нас на фабрике почитай что каторжная!
-- Но... но!.. Уж и каторжная!
-- Так точно-с, Федул Прохорыч! Человек рабочий намается, ему бы только до печи добраться, а его вдруг господина Шекспира сочинения смотреть гонят. Очень господином Шекспиром рабочие обижены! Спать не дает!
-- "Спать"! -- передразнил Федул Прохорыч. -- "Спать"! Веками дрыхните, черти! Вам бы все спать, а о просвещении не подумаете. Много он умного во сне увидит, рабочий-то твой! А тут все-таки Шекспир, сам Шекспир!!!
-- Так точно-с. Но только два ткацких мастера, хороших мастера, через этого самого Шекспира на Алтынникову фабрику ушли. "Потому, -- говорят, -- там никакого Шекспира нет, и народ им не неволят: сменился, и спи сколько влезет".
Федул Прохорович даже плюнул от негодования.
-- Да ведь Алтынников-то твой дрянь, мракобес, представитель темного царства, -- тип, вымерший тип!
-- Зачем же?! Они и теперь живут!
-- "Живут"! Без тебя знаю, что "живут". Но как тип они вымерли! Да что мне с тобой о литературных делах разговаривать, ежели ты Алтынниковым восхищаешься?! По-литературному если тебя назвать, так ты ретроград. А не по-литературному ежели, так просто дурак!
-- Как хотите ругайтесь, Федул Прохорыч. Вам виднее! Дело хозяйское!
-- Алтынников твой только о пользе думает, а я как себя понимаю? Как на себя смотрю? Вверено мне четыре тысячи фабричных, и должен я об их просвещении заботиться! Ты бы это рабочим объяснил!
-- Объяснял я.
-- Ну, и что ж?
-- Да они согласны. И на Шекспира согласны.
"Только пущай, -- говорят, -- нам Шекспира этого самого в рабочие часы засчитывают, хоть за половинную плату".
-- Ишь ты!
-- Или пусть хоть часик работ сбавят, "тогда мы, -- говорят, -- завсегда Шекспира смотреть согласны!"
-- Вот это вздор! Этого нельзя! -- сухо перебил Федул Прохорович. -- Это уж значит до капитала добираться. А я этого, знаешь, не люблю. Шекспир -- Шекспиром, а капитальное дело само по себе. Да ты, -- Федул Прохорович подозрительно посмотрел на управляющего, -- да ты сам, я вижу, рабочих сторону держишь? Их линию гнешь? Смотри ты у меня!
Управляющий даже головой покачал.
-- Помилте, Федул Прохорыч! Напрасно обижать изволите. Разве я когда рабочих сторону держал? Завсегда, кажется... Оштрафовать когда -- завсегда оштрафую: интерес хозяйский. Но штраф штрафом, а Шекспиром-то обижать зачем же!
-- "Обижать!" А ты на Савастьевской-то фабрике слыхал что делается?
-- Слухи ходят!
-- Мольера для рабочих ставят. Что же, по-твоему, твой хозяин должен хуже Савастьевых быть? А? У них Мольер, а у меня Шекспир. Нако-ся, выкуси! Уж если пошло среди гг. фабрикантов такое течение, чтоб о просвещении рабочих заботиться, то должен я в этом течении первым быть. Вот приедет к святкам Боборыкин, Петр Дмитриевич, мы ему и покажем. У Савастьевых Мольер, а у нас рабочие всего Шекспира насквозь пересмотрели! Посмотрим, кого он в романе опишет!
-- Разве собирается Петр Дмитриевич к святкам? -- полюбопытствовал я.
-- Он завсегда об эту пору для наблюдений приезжает. Материал собирает и новейшие течения жизни улавливает. Он теперича новейшее купечество живописует. Вот мы ему и покажем: какие мы есть просветители. Ты народу прямо скажи: кто согласен Шекспира смотреть, пусть живет. А не согласен, пусть убирается к черту. Нам невежественных элементов не нужно.
-- Слушаю-с.
-- Построил я им театр! -- пояснил мне Федул Прохорыч. -- Актеры из Москвы, которые без мест, играть ездят. Шекспир идет. И вот, видите, с какими затруднениями приходится просветительное дело делать. Дубьем их в театр надо гнать!
-- Народ усталый, -- вставил опять управляющий.
-- Ну, ты молчи, потворщик! "Усталый!" Так Шекспир-то для чего дается? Для отдыха! Умственный отдых это!
-- Оно, конечно, который человек образованный, он и на Шекспире, может, отдохнет. А который необразованный, ему б на печи сподручнее.
-- Ладно!.. Прохоров пьет?
-- Так точно-с. Пьет. Я вам вот, Федул Прохорыч, про него объяснить хотел. Никакого сладу с ним нет. Пьян с утра до ночи, с работы уходит, всей фабрике соблазн. А станешь говорить -- фертом этак подопрется, "я, -- гыть, -- гамлет дамский!"
-- Не дамский, а датский! Сколько раз я тебе говорил?
-- Виноват-с. Не нарочно! Перепутал!
-- Прохоров, -- пояснил мне Федул Прохорыч, -- это у меня мастер-ткач. То есть он не столько ткач, сколько шекспировед. Первый шекспировед по всему ткацкому корпусу. Личность феноменальная. Память прямо дьявольская! Страницами наизусть катает. Пьяница горчайший. Из-за Шекспира только и держу. Для славы! Он теперь что учит?
-- Ателу. мавру дикую. Ужасти, как страшно кричит!
-- "Ателу"! -- передразнил, по своему обыкновению, Федул Прохорыч. -- Еще управляющий, а "Ателу", да еще "мавру" говоришь. Ты, Панкрат Данилов, когда Петр Дмитриевич Боборыкин фабрику обходить будет, помалкивай! Стыдобушка с тобой!
-- Мне что ж! Мне с ними говорить не о чем!
-- А зато Прохоровым мы господину романисту нос утрем! Нда-с! Пойдет ему из Шекспира ткач монологи катать -- я думаю, Боборыкин об нем, не утерпят, роман напишут. Самородок. Только, я так думаю, сопьется этот самородок и в актеры пойдет!
-- Куда ж ему больше! -- подтвердил и управляющий. -- Будет по балаганам ломаться!
-- Ну, и черт с ним! В холодную его, чтоб Шекспира учил, запираешь?
-- Запираем. Нешто он без этого может?
-- То-то. Я даже так думаю для эффекта пустить, чтобы когда Петр Дмитриевич Боборыкин приедет, Прохорова не мастером, а простым ткачом пустить. Эффекту больше. Вот, мол, до каких недр на моей фабрике просвещенность дошла. Простые ткачи Шекспира наизусть знают! Штука!
Ну. а на бумагопрядильной кто у нас на Шекспире стоит?
-- Там Малоешка Ефим, тоже мастер. Жалится очень. Времени, -- говорит, -- много уходит.
-- Ништо! Скажи этому самому Малоешке: не будет Шекспира учить -- из мастеров разжалую. Как же это возможно! В ткацком корпусе есть шекспировед, а в бумагопрядильном вдруг нет! Безобразие! А здорово ведь это выйдет?! -- весь сияя, обратился ко мне Федул Прохорыч. -- Бумагопрядилыцик, Малоешка, -- ведь и прозвище же! -- и вдруг монолог "Короля Лира" махнет! Я думаю, рот Петр Дмитриевич разинет! Слава Тебе, Господи, в этом году начистоту дело поведем. На совесть торговать будем. Действительно, своих рабочих шекспироведов выставим!
-- А разве в прошлом... -- удивился я.
Федул Прохорыч только усмехнулся. Усмехнулся и Панкрат Данилыч.
Оба посмотрели друг на друга: "Сорвалось, мол, слово-то!"
-- Ну, да уж что! -- махнул рукой Федул Прохорыч. -- Одно слово вылетело, -- надоть все договаривать! Вам-то уж признаюсь. Не без греха в прошлом году было. А? Панкрат Данилыч? Говорить?
Управляющий только усмехнулся:
-- Говорите, мол! Уж начали!
-- Мы с Панкратом Петра Дмитриевича обошли маленько. Взаместо рабочего-то приват-доцента ему всучили!
Я даже на месте подпрыгнул.
-- Как приват-доцента?!
-- Так, неважный приват-доцентишка. Он даже и не приват-доцент, а хотел только приват-до центом быть. Шлющий. Без дела путался. Из себя такой невзрачненький, бороденка мочалкой, -- одно слово, огрызок! Подрядил я его за полтораста целковых. Панкрат его фабричным одел, словам кой-каким фабричным, терминам, обучил. Умываться не давали две недели. Совсем вышел фабричный. И фабричный-то из паршивеньких.
-- Ну? Ну?
-- Ну, приходит Петр Дмитриевич за "материалами" для романа на фабрику. Он, как Эмиль Золя, когда романы пишет, во все вникать любит. Я ему и говорю: "А вот, Петр Дмитриевич, не угодно ли с типиком интересным познакомиться? Может, и пригодится. Первый нашей фабричной библиотеки читатель!" -- "Пфа! -- говорит. -- Интересно!" И пошел промежду них разговор. Приват-доцентишка-то ему так и чешет, так и чешет. Петр Дмитриевич даже глазки открыли...
-- Вытаращили глазки, это точно-с! -- подтвердил с улыбкой и управляющий.
-- И ничего не говорят. Только слушают, А приват-доцентишка чешет, а он-то чешет! Я сзади Петра Дмитриевича ни жив ни мертв стою. "Ну, как, -- думаю, -- догадается?!" А сам-то ему, приват-доцентишке, на нос все указываю, на нос!
-- Это зачем же?
-- А чтоб нос рукавом вытирал, -- на фабричного больше похоже! Разошелся мой приват-доцентишка, нос себе рукавом утирает, а сам-то Петру Дмитриевичу и о том и об этом. Петра Дмитриевича даже сомнение взяло. "Не ожидал, -- говорит, -- не ожидал, чтоб за то время, пока я по Италиям езжу, русский народ до того развился и такие фрукты дарить мог! Вижу, -- говорит, -- что читали вы много и сведений нахватали тьму. Ну, а позвольте вас спросить: это у вас что?" И на станок ткацкий указывает. "Станок!" -- приват-доцентишка говорит. "А это?" -- "А это челнок прозывается!" Панкрат Данилов, как я вам докладывал, его всей этой премудрости обучил. "А это что будет?" -- "Основа!" Тут Петр Дмитриевич диву дался, слова эти на манжете записал. "Для романа, -- говорит, -- годится!" Оборачивается ко мне и говорит: "Мастер, должно быть, хороший?" Ну, а я-то рад, что не открылся. "Первеющий, -- говорю, -- мастер!" Обнял его тут Петр Дмитриевич, поцеловал, собственный портрет с надписью и полное собрание сочинений подарил. Потом еле на двух подводах привезли! Гололедица была, Петра Дмитриевича сочинения лошадям везти и невмоготу.
-- Ну, и что ж из этого вышло?
-- Что вышло? Стал Петр Дмитриевич после этого случая задумываться. Три дня мы тут жили -- он фабричное дело во всей доскональности изучить хотел! Ходит он и задумывается. Я уж испугался даже, -- думаю: "не случилось бы чего с человеком?" Не рад, что и затеял. Сами понимаете, человек нервный, и вдруг ему ткач про Дарвина! Долго ли тут! Стал уж тут я его разговаривать: "Охота, мол, вам, Петр Дмитриевич, об этаких пустяках думать? Между фабричными это зауряд! Все они Дарвина читали! Об этом даже и думать не стоит!" Не знал прямо, что делать. Хотел было даже во всем чистосердечно признаться, -- потому, вижу, дело плохо: человек ошеломлен и от изумления с ним неладное творится! Да, спасибо, Петр Дмитриевич сам уста разверз. "О чем, -- говорю, -- вы все, Петр Дмитриевич?" -- "А о том, -- говорит вдруг, -- что прогресс каков?! Давно ли я свою "Московскую легенду" писал, про то, как три купца ученую свинью слопали, -- и вдруг теперь что вы наделали? Рабочие у вас Дарвина читают! А? Куда вы Россию двинули!" Да и ну меня целовать! Роман потом написал "Тягу", -- и моего приват-доцентишку так в виде фабричного и выставил. А мне слава! Пошел по Москве трезвон! "Вон, какой у Пахомова рабочий выискался, -- Боборыкин с него роман пишет!" Мне и лестно. И все бы хорошо, да приват-доцентишка замучил!
-- Этот что?
-- Получил свои полтораста по уговору, а пятьдесят еще выклянчил. Портрет Петра Дмитриевича с собственноручного надписью на стенку повесил, -- кажется, еще что-то лестное для себя вписал. Книги, полное собрание сочинений, букинистам продал. А потом, что ни месяц, то пошел письма писать: "Пришлите, дескать, сто рублей заимообразно, а то в газетах опровержение напечатаю, что был я, приват-доцентишка, фабричным загримирован и вместе Петра Дмитриевича в обман вводил". Платил!
-- И много?
-- С тысячу переплатил. Ну, а теперь этого не будет! Теперича мы для Петра Дмитриевича своих собственных шекспироведов приготовим. Что еще есть нового на фабрике, Панкрат Данилович?
-- Да больше ничего-с, Федул Прохорыч, окромя того, что многие, по положению, вперед просят, к праздникам в деревню им высылать надоть! Это и при тятеньке вашем так водилось.
-- Скажите им, чтобы Шекспира наизусть учили. Кто хоть один монолог выучит, пусть получает. Не выучит -- не прогневайся.
-- Федул Прохорыч, обидно!
-- Ничего не обидно! Просвещенье нужно насаждать! Хочет денег вперед -- просвещайся. Да бабам и девкам сказать, чтоб хоть по небольшому, по одному сонету выучили. А то, сказать, -- качели сломаю, и горы разметать велю. Так и объявить: кто стихи знает, пускай с гор катается. А нет -- в шею! Больше ничего... Скажи еще, что на той неделе я сам на фабрике буду -- и по книжке спрашивать стану, кто что из Шекспира знает. Рады фабричные моему приезду?
-- Известно, хозяин... Как не рады...
-- Рады, я вижу, да не очень! Тятеньке покойному, царство ему небесное, больше радовались? Ты правду говори, Панкрат Данилович, правду!
Управляющий замялся.
-- Да оно...
-- Говори, говори, не бойся!
-- Оно, ежели правду говорить, -- так точно, что тятеньке вашему, дай Господь царство небесное, место покойное, радовались побольше. Потому, сами изволите знать, у кого на англичан, главных мастеров, жалоба, у кого в деньгах недохватка -- все к вашему тятеньке, когда они на фабрике бывали, шли. И всех их тятенька ваш выслушивали. А к вам -- вашей милости известно -- иначе как с Шекспиром не подходи.
Федул Прохорович далее плюнул.
-- Ведь вот! Все о жратве, да о штрафах, да о недостатках! А нет чтоб о возвышенном, о просвещении позаботиться! Тфу!
-- Народ малодушный! -- как бы извиняясь, сказал управляющий.
-- Сам ты "малодушный"! Ступай! Да с Шекспиром-то поприжми их! Штрафуй, в случае чего, но чтоб Шекспира к святкам знали!
-- Слушаю-с! -- уныло сказал управляющий, поклонился и вышел.
-- Вот какие дела-с! -- помолчав, вымолвил Федул Прохорыч. -- Вот какими энергичными мерами приходится вверенный нам народ просвещать.
-- Диву даюсь я, -- не мог я удержаться, -- что это за всеобщая литературная повинность такая!
-- Не возможно-с иначе, -- ответил со вздохом Федул Прохорович, -- такая у гг. фабрикантов линия пошла, чтобы свой фабричный народ просвещать. Один свою фабрику просвещает, а другой еще пуще. Другой пуще, а третий еще пуще. Сосед Мольера загибает, а я -- Шекспира.
-- Спорт какой-то!
Федул Прохорыч "воззрился".
-- А хоть бы и спорт-с? Благородный спорт-с! Тут не лошади, а Шекспир! Радоваться нужно, что среди полированного купечества новейшей формации такой спорт завелся!
-- Оно конечно... Только меры-то больно крутые.
-- Иначе и невозможно. А Петр Великий какими мерами просвещенье вводил? Не крутыми?
-- Ну, не всем же, Федул Прохорыч, Петрами Великими быть!
-- А почему бы и нет-с? Пример с великих людей всегда брать следует!
-- Оно конечно... Только уж очень оно...
-- Верьте мне, сударь. Тятенька-покойник бы ли из народа, и я народ знаю. Народ лодырь, но народ к просвещенью способен. Оштрафуй его, бестию, как следует, -- он и просветится. А мне с моей фабрикой от других отставать не приходится. Те заботятся -- и я забочусь! Да вот, не угодно ли-с, мы на фабрику проедем! Я вам таких шекспироведов покажу...
-- Нет уж, зачем же! Я взялся за шапку.
-- Право бы, проехали! Я вот еще Гервинуса думаю на ткацкой фабрике ввести. Пусть читают! Не будешь читать -- штраф. Оно штрафами можно с Русью все сделать! Оштрафовать хорошенько -- и Гервинуса будут знать!
Я откланялся.
IV "Лорд" Салазкин и "мистер" Курицын
К Силу Силычу Салазкину я заехал в воскресенье.
Меня встретил чисто-начисто выбритый лакей.
-- Вам к кому, собственно? Ежели к леди, то они не принимают-с, заняты: аглицкую Библию читают. А ежели к лорду, то можно: они зевают.
-- К какому лорду?
Чисто-начисто выбритый лакей осклабился.
-- Это мы Силу Силыча так зовем!
-- Так какой же Сила Силыч лорд?
-- Это уж нам неизвестно-с, лорд Сила Силыч или не лорд. А только мы их лордом зовем, -- потому за это жалованье получаем. Который человек безошибочно Силу Силыча завсегда лордом называет, -- тому даже ежемесячное награждение бывает. А вон Трифон буфетчик намедни напимшись Силу Силыча из озорства купцом назвал -- так его в три шеи со двора долой. Шибко Сила Силыч этого не любит!
-- Ну, ладно, пойди, доложи обо мне лорду.
-- Думаю, что примут-с. Хоша теперь и воскресный день. Они по воскресеньям никого не принимают -- но теперича, я думаю, исключение составят. Потому никак три часа перед камином, на решетку положимши ноги, сидят. Я думаю, что им невтерпеж. Этак и зажариться недолго.
-- Зачем же он по три часа перед камином сидит?
-- Аглицкое-с обыкновение! Чисто-начисто выбритый лакей не ошибся.
Сила Силыч принял меня немедленно и, видимо, с удовольствием покинул свою "аглицкую" позу пред камином.
-- А! Слухом слыхать! Видом видать! Сколько лет, сколько зим! Оно хоть в Англии и не принято по воскресеньям в гости ходить, но старому приятелю рад!
-- Да ведь мы с вами, Сила Силыч, не в Англии.
-- Ничего не значит, у меня дом на самую настоящую английскую ногу поставлен. Вот, например, воскресенье. У нас по-московски принято, что либо сам в гости, либо к тебе гости. А я дома сижу -- сам ни к кому, к себе никого. Потому в Англии этого ужас как избегают. Даже читать ничего не читаю, -- потому у англичан и это не принято. Зеваю, зеваю, -- скулу своротил зевавши, -- но от английского режима ни на шаг. Спасибо, вы зашли. А то уж прямо не знал, доживу я до обеда или нет! Тяжело быть англичанином! Присядемте! Может, не угодно ли, по-английски, к каминчику?
-- Нет, зачем же! Я и здесь посижу. Да и вы, кажется, Сила Силыч...
Сила Силыч немножко покраснел.
-- Знаете, другому бы, конечно, не сказал. Но вам, как старому приятелю, откроюсь: невтерпеж! Сидишь это пред камином в английской позе, -- ноги на решетку, -- небо с овчинку кажется! Печет, черт его возьми, моченьки нет. Прямо чувствуешь, что волдыри вскакивают! А сидишь!
-- Да вы бы встали.
-- Нельзя: англичанин! Диву я этим англичанам даюсь -- ну, чего это они вздумали, задравши ноги, перед камином сидеть? Какая приятность? Точно на горячие уголья тебя посадили. Или вот ростбиф еще -- каторжная, между нами говоря, еда!
-- Почему же? Иногда...
-- Хорошо, как иногда. А ежели каждый день.
-- Да зачем же, Сила Силыч, вам каждый день ростбиф кушать?
-- Нельзя: английское блюдо. Уж раз ты англичанин -- англичанином и будь. Терпи, а от английских обычаев не отставай. Я на этот счет держу ухо востро. Меня, -- я так думаю, -- если лорду Салисбюри показать, так и тот за чистокровного англичанина примет. Жена, например! Другой раз и хотелось бы жене "ты" сказать: голубка, мол, ты моя сизокрылая. А воздерживаюсь. "Вы" говорю.
-- Почему же?
-- А потому в английском языке "ты" слова нету. Там отец сыну, карапузу этакому, двух годов от роду, -- и то "вы" говорит. Просвещенная нация!