Дорошевич Влас Михайлович
Вилли Ферреро

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   В. М. Дорошевич

Вилли Ферреро

[]

Вилли Ферреро в 1913 году, в возрасте первых гастролей в России.

   Смерть Ферреро!
   Московские критики большие Неуважай-Корыта.
   Ферреро расхвалил Петербург.
   -- Нам Питер не указ!
   -- Мы сами с усами.
   -- По-свойски!
   -- Оглоблей его!
   -- Мякита, навались!
   Когда этот маленький мальчик доверчиво подбегал раскланиваться к самому краю эстрады, мне в ужасе хотелось крикнуть:
   -- Maestro! Bambino! [*] Близко не подходи!
  
   [*] - Maestro! Bambino! (итал.) -- Маэстро! Ребёнок!
  
   Ему грозила двойная опасность.
   Что женщины от нежности задушат его поцелуями.
   И что московские критики сейчас же здесь же его разложат, поднимут платьице и:
   -- Не дирижируй! Не дирижируй! Не дирижируй при нас!
   -- Мякита, навались!
   Как они сразу возненавидели "приехавшего из Питера" мальчика.
   Сам Ирод им улыбнулся с того света со всей свойственной ему нежностью.
   Но не будем дразнить музыкальных критиков.
   -- "Просят тигров не дразнить".
   Ферреро -- прелестный ребёнок.
   Один из таких, которым, встретив на улице, вы улыбнётесь и оглянетесь вслед:
   -- Какая шевелюра!
   Некрасив, но очень грациозен.
   И жив, как козочка.
   Немножко мал для своего возраста. Немножко худ. Немножко бледен.
   От критиков ему отгрызаться было бы трудно.
   Вилли Ферреро переживает критический период своей жизни: меняет молочные зубы.
   И нескольких зубов у него презабавно нет.
   -- Показывает вступления! Велика важность! Просто память!
   Первым дирижёром, который дирижировал в Москве наизусть, без нот, был Буллериан.
   Ему было не 8 лет.
   У него не менялись молочные зубы.
   Но вся Москва диву давалась:
   -- Целые симфонии наизусть!
   И вопила:
   -- Гениальная память!
   То, что необычайно, "чудесно" для человека в 48 лет, -- пусть останется чудесным и для человека в 8 лет.
   Согласны?
   Музыкален ли он?
   Он "танцует" то, что играет.
   Танцует руками.
   Головой. Губами.
   Всем телом.
   Я знаю только одного артиста, который до такой степени проникнут музыкой.
   Это -- великий и недосягаемый певец (и плохой политик) Шаляпин.
   Такой царственный артист, что его следует называть:
   -- Феодор Иоаннович Шаляпин.
   -- Наш Фёдор! -- как говорят московские Неуважай-Корыта.
   Ферреро в этом отношении -- крошка Шаляпин.
   Каждое движение его ручонок, каждый взмах головы и этой великолепной шевелюры полны ритма, сливаются с музыкой.
   Составляют гармонию с тем, что играется.
   А потому в каждую данную минуту, под оркестр полны красоты.
   Вы никогда не видели дирижёра, который бы дирижировал такими красивыми и такими гармоничными жестами.
   Да, есть моменты, когда хочется плакать.
   Потому что красота и гармония заставляют слёзы подступать к горлу.
   "Гениальная" память, весь музыкален, -- но чувствует ли он то, что играет?
   Лет 10--12 тому назад меня поразил, -- и очаровал, -- манерой дирижировать Рахманинов.
   Он дирижировал тогда своим "Алеко" в Большом театре.
   Когда в оркестре возникала нежная, прекрасная мелодия, жесты Рахманинова становились такими, словно он нёс через оркестр что-то бесценное.
   Невероятно дорогое и страшно хрупкое.
   Ребёнка ли, хрустальную ли вазу тончайшей, ювелирной, работы, или до краёв наполненный бокал токайского "по гетману Потоцкому" вина, с 1612 года дремавшего в бутылке, "поросшей травою".
   Вот-вот толкнёт какой-нибудь неуклюжий контрабас или зацепит длинный фагот, -- и драгоценная ноша упадёт и разобьётся.
   Нет границ прекрасному в жизни, -- и осторожность может быть выражена в формах божественно-прекрасных.
   Сикстинская Мадонна вся полна боязни.
   От которой сладко сжимается сердце.
   Эта Девушка-Ребёнок, несущая на руках Младенца со лбом мыслителя и глазами мудреца, полна трепета и дрожи за свою ношу.
   -- Не уронить бы! -- говорит вся её фигура.
   Как она крепко держит руками ребёнка.
   Ей приходится идти по облакам.
   Посмотрите на её босые ноги.
   Как пальцы впиваются в эти облака.
   -- Не пошатнуться бы!
   Какая чарующая любовь и осторожность!
   И в боязливом жесте, которым дирижировал Рахманинов чудесную мелодию, была божественная красота любви, вылившейся в осторожность.
   Когда я любовался маленьким Ферреро, мне вспомнился очень большой Рахманинов и "Алеко".
   Взгляните на этого малыша, когда доходит до мелодии, которая ему нравится, и которую он, видимо, любит.
   Его лицо наполняется нежностью.
   А в глазёнках, вытаращенных на оркестр, почти испуг:
   -- Вот-вот уронят!.. Разобьют!..
   Его беспомощные ручонки полны умоляющего жеста:
   -- Тише, тише... Ради бога, осторожнее!..
   Он любуется ею и боится за неё, за мелодию.
   И боже, с какой осторожностью несёт её через оркестр.
   Так он носит, вероятно, какое-нибудь особенно лакомое лакомство или особенно хрупкую игрушку.
   А душа, которая переросла его, с такой нежностью носит "райские напевы" Бетховена.
   Он "алгеброй не поверил гармонии".
   Не успел ещё.
   Но музыкален ли он?
   Если так может любить мелодию...
   Но в 8 лет... чувствует ли он то, что играет? Переживает ли?
   Был такой дирижёр Виноградский.
   Тоже чудо.
   Ферреро -- вундер-кинд. А Виноградский -- вундер-банкир.
   Директор банка и дирижёр.
   Европейски известный.
   В первую минуту можно было расхохотаться от тех гримас и ужимок, с которыми он вёл музыкальное произведение.
   Боже, какой ужас на лице!
   Он, с дирижёрского возвышения склонившийся над певицей, сию секунду от ужаса заткнёт дирижёрской палочкой широко раскрытое горло Андромахи, в отчаянии взывающей над телом Гектора:
   -- Иллион... Иллион... Иллион...
   Но во вторую минуту всякое желание смеяться забывалось.
   Перед вами был человек, который, действительно, переживал то, что игралось.
   Мелодия и аккорд вызывали в нём радость и ужас.
   На лице его -- счастливую улыбку или гримасу страха.
   Заставляли его или в ужасе отступать, или обеими руками благословлять оркестр на ту чудную мелодию, которую он играл.
   Когда он в "Ночи на Лысой горе" дирижёрской палочкой словно разрубал какую-то гору и с ужасом на лице отступал, -- это было не смешно.
   А действительно страшно.
   Потому, что в этом страшном аккорде оркестра, который он вызывал, словно надвое раскалывалась какая-то гора, и из расщелины, из недр земли, поднималось нечто, чего без ужаса нельзя видеть человеческому оку.
   Вещим и могучим движением он, действительно, вызывал Чернобога, этот киевский кудесник.
   И когда в финале увертюры к "Вильгельму Теллю" флейты и вся медь оркестра в диком, в бешеном, в фантастическом темпе, взвивались, венчали и славили свободу, гремели, звенели и пели её торжество, -- этот прыгающий, скачущий, вертящийся, машущий руками шаман того колдовства, которое называется музыкой, -- был не смешон, а великолепен.
   Пьян и опьяняющ.
   Когда среди ярких красок сказки-увертюры "Руслана", -- пёстрых, как восточный ковёр, горящих, как степь весною в цветах, -- среди Черноморова великолепия звуков, блеска и звона, -- скрипки вдруг запели:
   Ты, моя Людмила...
   и с лицом счастливым Виноградский сложил руки и сам заслушался мелодией, -- безумная зависть сжала сердце.
   Хорошо быть дирижёром.
   И творить из оркестра.
   Это -- бог.
   Он сотворил и любуется:
   -- Как хорошо!
   Однако, я вижу, в моём фельетоне "Вилли Ферреро", -- о Ферреро ровно столько же, сколько в обвинительном акте по делу Бейлиса о Бейлисе.
   Посмотрите на счастливую мордёнку Ферреро, когда оркестр напевает мелодии Бетховена.
   Посмотрите на ту деликатность, которую он рекомендует оркестру по отношению к танцу-призраку Анитры:
   -- Не разбудите!.. Это сон!..
   И взгляните на него, когда в увертюре к "Нюренбергским мейстерзингерам" духовые рисуют свою торжественную и величественную, как присяга, как клятва, суровую и стройную, в высь уходящую музыкальную картину.
   Когда в оркестре, среди города звуков, поднимается к небу готический собор.
   Этот пассаж повторяется несколько раз. Можно проверить себя.
   Это не самообман и не случайность.
   Вилли бледнеет, доходя до этого момента.
   В нём есть что-то жуткое, страшное, когда он обращается к духовым.
   Словно с заклинанием.
   Его глаза мертвеют.
   В лице появляется что-то бетховенское, рубинштейновское.
   Эта львиная грива.
   И что-то львиное есть в том, как он "цапает" воздух сжатой в комочек ручонкой.
   Он -- жуткий мальчишка.
   И чем-то даже страшным веет от него в эту минуту.
   Он -- словно заклинатель и знает вещие слова. И умеет вызывать из звуков видения.
   Пойдите, послушайте и посмотрите.
   Вилли Ферреро, вероятно, ошибётся такта на четыре, -- но вы проведёте один из самых очаровательных вечеров в своей жизни.
   И увидите по этому помертвевшему лицу:
   -- Переживает ли он эти звуки?
   -- Послушайте, а не выучка ли всё это?
   Послушайте, доставим себе роскошь не говорить глупостей.
   Если Вилли Ферреро может запомнить не только все вступления в десятках музыкальных произведений, но и все жесты, все улыбки, все взгляды, все движения рук, головы, всего корпуса при каждом такте, -- тогда это такое чудо памяти, что надо брать за место не 25 руб. 20 коп., а 50 руб. 40 коп.
   -- Значит, он гений?
   Вовсе не значит.
   Бог его знает!
   Гений открывает новые пути. Талант расширяет те, которые уже существуют.
   Гений творит. Талант улучшает.
   Вот когда Вилли Ферреро что-нибудь сотворит в области музыки, -- можно будет сказать, что он гений.
   Когда он внесёт в исполнение оркестра нечто новое и лучшее, -- можно будет сказать, что он талант.
   А пока он только:
   -- Чудо.
   Хорошо -- только!
   Видел чудо, -- и свидетельствую о нём.
   8-летний мальчик, который заставляет вспомнить и Шаляпина, и Рахманинова, и Виноградского, и Рубинштейна, -- разве не чудо?
   Рубинштейна, -- я настаиваю на этом.
   И не только потому, что Рубинштейн был тоже "вундеркиндом".
   Лицо есть зеркало души.
   И если в трагическом месте исполнения в лице мелькнуло что-то рубинштейновское, -- значит, что-то рубинштейновское прячется и в душе.
   Конечно, он не Шаляпин, не Рахманинов, даже не Виноградский, не Рубинштейн.
   Но если в 8 лет есть что-то шаляпинское, что-то рахманиновское, что-то рубинштейновское, -- этот мальчуган далеко пойдёт.
   Бросим эту плаксивую манеру, каждый раз, как мы видим в театре, сытого, довольного, хорошо одетого, всеми балуемого ребёнка не в зрительном зале, а на сцене, вопить:
   -- Несчастный ребёнок!
   Вилли Ферреро начинает свой концерт без четверти девять и кончает в четверть одиннадцатого.
   Величайшее несчастье для детей, -- это когда их рано укладывают спать.
   Этого они, действительно, терпеть не могут.
   И если сказать, что есть мальчик, который ложится спать в 11 часов, всякий ребёнок ему позавидует:
   -- Вот счастливый!
   Вилли любит музыку и слушает очень хорошую.
   Он был бы, действительно, несчастным мальчиком, если бы его заставляли часов по пяти сидеть в школе и зубрить какие-нибудь идиотские "слова на букву ять".
   Любой ребёнок работает больше, чем Вилли Ферреро.
   И обременён работой более трудной и изнуряющей, потому что её терпеть не может.
   Трудно понять, почему надо оплакивать этого счастливого ребёнка, в 8 лет занимающегося только тем, что он любит.
   Это и счастливый мальчик, и счастливый артист.
   Потому что он единственный артист, который, действительно, не читает того, что о нём пишут: он не достаточно умеет читать.
   Это чудесное видение. Радостное детство.
   "Славят трубы и литавры юность светлую его".
   И со счастливой мордёнкой он выбегает кланяться и благодарить.
   А рядом с ним выходит и папаша.
   Хотя никто в зале и не кричит:
   -- Автора.
  
  
   Источник: Дорошевич В. М. Старая театральная Москва. -- Пг.: Петроград, 1923. -- С. 167.
   Оригинал здесь: Викитека.
   OCR, подготовка текста - Евгений Зеленко, декабрь 2009 г.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru