Lib.ru/Классика: Дорошевич Влас Михайлович. Оперетка

В. Дорошевич

Оперетка

Театральная критика Власа Дорошевича / Сост., вступ. статья и коммент. С. В. Букчина.

Мн.: Харвест, 2004. (Воспоминания. Мемуары).

Как очень многие из моих ровесников, я в свое время увлекался опереткой. Но это была оперетка Лентовского, Родона, Вельской, Зориной, Вальяно, Давыдова, Тартакова, Чернова. Трудно было не увлечься.

И впоследствии я должен был заплатить долг оперетке: написать собственную.

Я сделал это, -- как пишут обыкновенно в афишах, -- "уступая настоятельным просьбам".

Мне не везет, как драматургу, если только я драматург. Обыкновенно я пишу не особенно скучно, и мне случалось видеть улыбку на лице читателя. Но когда идет моя "веселая" пьеса, -- не улыбается никто. Публика делает стачку.

Есть какие-то особые законы сцены, которых мне никогда не узнать. Самая смешная в чтении фраза звучит удивительно уныло со сцены. Смех, который я посылаю на сцену, не возвращается в публику. Надо написать так, чтобы сцена еще сильнее отразила ваш смех.

-- Это все равно, что в бильярдной игре! -- объяснял мне один драматург. -- Есть люди, играющие просто, и есть люди, умеющие играть дуплетом.

Я не умею играть дуплетом. И откровенно пояснил это пристававшему ко мне антрепренеру. Но он настаивал:

-- Помилуйте, пройдет великолепно! Труппа -- первая в России.

Действительно, труппа, которая должна была играть мою пьесу, состояла из современных опереточных знаменитостей.

В конце концов, я согласился; написал прескверную пьесу и в один прекрасный день я получил приглашение "пожаловать на репетицию", и дворник указал мне ход на сцену.

Это были огромные грязные ворота, через которые таскают декорации. Ворота визжали на ржавых петлях, когда их отворяли, и хлопали, словно пушечный выстрел, за каждым вошедшим.

Когда за мной грянул пушечный выстрел, первое, что я услышал, была ругань театральных плотников.

Крепкие слова "висели" в воздухе. Плотники ругались между собой во все горло, ничуть не стесняясь, как прислуга, которой не платят, которой "на все наплевать" и которая во всякую данную минуту готова заявить:

-- Не ндравится? Пожалуйте рашшот.

Сцена, пыльная и грязная, производила унылое впечатление, при слабом дневном свете, который падал на нее откуда-то сверху из зрительного зала. Занавес был поднят, и зрительный зал был завешен серым холстом, тоже пыльным и грязным, который свешивался с барьеров лож, словно саваны.

Декорации нагоняли особенную тоску. Они и вечером-то были похожи на тряпки, а теперь имели препротивный вид.

По сцене ходили обтрепанные, обшмыганные хористки, похожие на несчастных, которых забрала обходом полиция и посадила на ночь в участок. Одна из них стояла около рампы и задумчиво разглядывала свой рваный башмак. Хористы в драных пальто с какой-то дрянью, намотанной на шею и, вероятно, скрывавшей отсутствие рубашки.

Когда я проходил в кулисах, я услышал разговор двух хористов:

-- Да ведь брюки-то новые!

-- Брюки новые! Разве я говорю, что брюки не новые? Брюки новые, только внизу бахрома и на коленках протерлись. Я должен из них картузов наделать. Полтора рубля, ей-Богу, хорошая цена.

Я прошел в "режиссёрскую".

Это была небольшая каморка с разбитым оконным стеклом, которое было заклеено старой афишей. Было страшно накурено скверными папиросами.

Режиссёрская была полна "первыми сюжетами". Примадонны сидели с бледными лицами, которые теперь, днем, казались обрюзглыми и старыми. Они были в кофточках, в замасленных капотах. Из-под шляпок с огромными цветами и из-под шапочек выбивались пряди непричесанных волос. Мне показалось, что они не умывались.

Разговор шел о хористке, попавшей на содержание к завсегдатаю театра, какому-то Грекопуло.

-- Платьев он ей нашил, платьев! -- рассказывала одна артистка, и все слушали с жадностью, казалось, с завистью о девушке, попавшей на содержание.

-- Тряпки! -- пренебрежительно заметила одна из примадонн. -- Куда их продашь, тряпки-то? Я ей всегда говорила: ты вещами с него бери, вещами. Вещь всегда вещь. Ее и заложить и продать. А тряпки что? Тфу!

-- Даст грек вещь!

И у меня в первый раз шевельнулся вопрос: куда собственно я попал?

Разговор перешел на жалованье.

-- Отдал вам вчера?

-- Как же! Прихожу, после спектакля, говорят: "Нельзя". Дифтерит у него, у подлеца!

-- У него, у подлеца, шестой раз уж дифтерит.

-- Скоро платить будут! -- объявил первый тенор. -- Компаньона берет. Я сам разговор слышал.

-- Кто, кто такой? Кто?

-- Хозяин-с...

Тенор назвал улицу, известную в городе своими очень специальными домами. Все расхохотались.

-- Чего смеетесь? Ей-богу, честное слово! Своими ушами слышал. Сам этот и предлагал: в одно дело соединим, я вам девушек в пажи отпускать буду. Красивых пажей иметь будете. И мне выгода и вам: мне -- девушки в театре практику будут получать, вам -- знакомые будут ходить их смотреть.

-- Ну, уж это извините! Атанте! {Attendez (фр.) -- погодите!} -- возмутилась примадонна. -- Чтобы таких на сцену пускать, которые с книжками!

-- А тебе бы все таких, которые без книжек. Необразованная! -- рассмеялся баритон.

-- Я отказываюсь! Я не буду! Я уйду!

-- Это уж не по-товарищески, ежели ты уйдешь!

-- Пускай хоть жалованье в таком случае прибавит!

-- Это другое дело!

-- В Москве же так служили! -- философски заметила комическая старуха.

В разговоре не принимала участия очень бледная, с болезненным лицом, молодая женщина, бывшая в последних месяцах беременности. Она сидела у окна, отдельно и каждый раз, как отворялась дверь в режиссёрскую, смотрела жадными несчастными и злыми глазами, словно кого-то ждала.

-- А мой-то там, все около Маруськи околачивается? -- не вытерпела она и спросила у вошедшей "второй".

-- Охота вам ревновать! -- заметил кто-то, пожимая плечами.

-- Да не ревную я! Не ревную! -- взвизгнула беременная женщина. -- Мне подлость его! Вот что! Мне ее, твари, жаль. Будет с чемоданом ходить, как я. Не знаю я, что ли? Первая?

И она принялась перечислять. Глашка, которая сделала себе выкидыш и умерла от заражения крови. Дашка, которая потом попала в известный дом. Сашка, которая отравилась, когда он вышвырнул ее из труппы "в положении". Зинка, которую он потом помещику подстроил, а помещик ее через три дня выгнал, и она теперь шатается по улицам. Грушенька, у которой он заложил все вещи. Пашутка, которую он от матери, от квартирной хозяйки увез и "в положении" бросил.

Список был очень длинен. Она произносила имена девушек и с жалостью и со злостью. Все слушали спокойно, как старую повесть, которую знают все наизусть.

Дверь режиссёрской отворилась, и появился "он", знаменитый "во всех городах" комик, сердцеед и пожиратель девушек. Он был в каком-то пиджаке какого-то необыкновенного, темно-красного цвета и какого-то необыкновенного фасона, какого я никогда не видал ни до, ни после этого. Манишку закрывал широкий пластрон с большой брильянтовой булавкой. Воротнички были свежими, вероятно, на прошлой неделе. Вид гордый и победоносный.

Знаменитый комик был вместе с тем и режиссёром.

-- Господа, на сцену!

-- Вы пьеску-то после репетиций на дом брать будете? -- спросил меня суфлер, когда я подошел к его столику, на котором стоял жестяной закапанный подсвечник.

-- Нет. Зачем же?

-- В таком случае позвольте, я ее уж у себя держать буду.

-- Может быть, она будет нужна режиссёру?

-- Нет, уж зачем же? Ишь, вы какие хорошие! Единственная гарантия. Как первый спектакль, -- жалованье перед занавесом и пожалуйте! А то и суфлировать не буду и пьесы не дам!

-- Послушайте, я не имею права входить в такого рода комбинации.

-- Нет-с, уж раз пьеса ко мне попала, не отдам! Извините!

-- Господа, по местам! По местам! -- кричал режиссёр, устанавливая хористок, при чем он чаще других дотрагивался руками до молоденькой, миловидной девушки, с лицом еврейского типа:

-- Вот так станьте, деточка! Вот этак.

Это и была Маруся.

Репетиция началась.

Видали ли вы когда-нибудь обозрение без конки, которая не сошла бы с рельсов при выезде на сцену? Было бы нарушением самых священных традиций написать обозрение без "конки". Была она, каюсь, и в моем обозрении.

Конка сходит с рельсов и кучер кричит:

-- Тир!

-- Тир! -- повторяет невозмутимо "обозреватель".

-- Позвольте, какой тир? Откуда "тир"? -- изумился я.

-- Тут так написано: "тир!" -- подал он мне тетрадку.

-- Да это ошибка переписчика! Не "тир", а "тпру".

-- Ах, а я думал, что тир. Конка, так сказать, с рельсов сошла, значит, у цели. А цель -- это тир. Я думал, вы эту мысль проводите! -- ответил мне "обозреватель" глубокомысленно и с достоинством...

-- Не "тир", а просто "тпру".

-- "Тпру", так "тпру". "Тпру"! Репетиция продолжается!

-- Пшеница подешевела, и репортеры плачут! -- громко выкликнула примадонна перед своим "нумером" пения.

-- Какие репортеры? Где репортеры? -- снова изумился я.

-- Здесь так написано! -- отвечала она, смотря в роль.

Я подошел. Бедняжка держала тетрадку, в которую смотрела, вверх ногами:

-- Здесь так написано!

Я вежливенько взял тетрадку у нее из рук и повернул как следует.

-- Не репортеры, дорогая моя, а экспортеры. Знаете, которые пшеницу за границу отправляют.

-- Так, так бы и сказали! А то экспортеры какие-то! Вы мне, пожалуйста, эти немецкие слова уберите. А то я навру. Мне что цивилизация, что ассенизация, -- все одно: одна прокламация!

Кругом захохотали.

-- Анну Ивановну на это взять!

-- У нас Анна Ивановна за словом в карман не полезет!

-- С тем и съешь!

-- Правда, здорово? -- с гордостью оглянулась кругом примадонна. -- Вы знаете, я это раз на сцене брякнула. В Пензе. Потом неприятности были. Полицмейстер придрался. Полицмейстер моим ухажером был. Всегда, бывало, в уборную придет, пиво пьет. А тут придрался: "Не складно, -- говорит, -- прокламация, Анна Ивановна. Того... больно... Вы уж лучше "одна пертурбация" говорите. Все мягче". Так я потом "одна пертурбация" и говорила. Как, бывало, скажу, так и захлопают. Фурор, одно слово. Публика в Пензе антиллигентная, камуфлет любит!

-- Каламбур, Анна Ивановна, а не камуфлет!

-- Все единственно.

-- Нет, ведь какой с ней вчера случай был! -- воскликнул второй комик. -- Идет "Синяя борода". Я Бобеш, она Булотта. Выходит, у нее слова есть: "Вот вам бразды правления". А она как бухнет: "Вот вам дрозды правления". Какие, спрашиваю, Булотточка, дрозды? -- "А обыкновенно, говорит, какие! Которые на дереве летают, а потом их жарят!"

-- А ты думал, не найдусь! Найдусь! -- хвастливо ответила примадонна.

-- Да ведь "бразды" надо было сказать, а ты "дрозды".

-- А мне все единственно. Никаких я "браздов" не знаю. Публика смеялась, -- вот и все.

-- Господа, господа, репетиция! -- вопил режиссёр и подбежал ко мне.

-- Вы уж позвольте эту маленькую рольку... тут у нас девочка Маруся есть... так ей передать... Она у нас хористка, но со словами... Милая, знаете, такая, способная... Она скажет, вы не беспокойтесь: я ей начитаю.

-- Передавайте, мне-то что ж!

-- Очень, очень вам благодарен! Господа, репетиция! Маруся, получайте роль. Сюда, сюда идите, деточка!

Кто-то тронул меня за пальто. Сзади меня в кулисах стоял, спрятавшись, толстый, круглый антрепренер, улыбался боязливой улыбкой и манил меня пальчиком в кулисы.

Я даже отшатнулся.

-- Да ведь у вас дифтерит?

-- Ничего не значит. С дифтеритом вышел. Я к вам, пойдемте сюда. Не надо, чтоб меня видели, зачем мешать репетиции? У меня к вам просьбица! Дозвольте в обозрение "шествие опереток" вставить. Костюмы имеются, а музыка-то у меня уж очень хорошенькая есть. В Москве достал! -- он лукаво подмигнул. -- Там у Омона шло, прелестная музыка. Я музыканту одному красненькую сунул, он мне за ночь и перекатал.

-- Послушайте! Да ведь это же кража!

-- Какая кража? Что вы? Помилуйте! -- даже обиделся антрепренер. -- Все так делают. А еще у меня к вам есть: у вас тут есть насчет бюро похоронных процессий, так нельзя ли, чтоб выкинуть. У меня компаньон, знаете, гробовую лавку держит...

Со сцены раздались вопли, -- и я бросился туда. Комик устанавливал Марусю, как нужно для роли, и очень внимательно устанавливал, все время не отводя от нее рук:

-- Вот так станьте, деточка! Вот этак! Это плечико вперед. Головку повыше. Эту ножку отставьте.

В кулисах послышались всхлипывания, рыдания, затем истерический вопль:

-- Мерзавец!

Беременная женщина каталась по полу в истерике. Примадонна и хористки ее расстегивали, обливали водой.

Комик орал на авансцене, схватившись за голову:

-- Она мне жить не дает! Я артист! Она мой талант губит! Куда я денусь без таланта?!

И, очевидно, заметив меня, добавил "для литературности": -- Я не имею никакого нравственного права! Мой талант принадлежит публике!

-- Ну, посудите вы! -- подскочил он ко мне. -- Ну что за тварь? Из-за чего она жизнь мне отравляет? Маруся -- девочка, девчурка, ребенок. Я к ней как к ребенку отношусь. Ну, неужели можно про меня подумать? Вы меня знаете, -- я честный человек. И она меня вдруг при всех позорит! Чего ей нужно? Ведь гоню ее. Не идет!

-- Но она ведь в таком положении...

Комик был взбешен и, что называется, "закусил удила".

-- А черт ее знает, кто ее в такое положение привел!

-- Подлец! -- раздался отчаянный вопль из-за кулис.

Пришедшая было в себя беременная женщина опять завопила в истерике.

Ее унесли.

-- Да поди же к ней! -- посоветовала одна из примадонн. -- Пусть успокоится.

-- А черт ее дери! Пусть дохнет! Господа! Репетиция! Репетиция! По местам!

Но репетиции не суждено было продолжаться. На авансцену вылетела третья примадонна:

-- Это уж черт знает что! Я молчала! Я все терпела! Но этого не потерплю! Здесь не театр, здесь...

И она начала "выражаться", как говорят в оперетке.

-- Гараська! Гараська! Что ж ты стоишь как пень? -- заорала она на мужа.

Третья примадонна была раньше горничной. Ее муж служил где-то в лакеях. Они сошлись и пошли на сцену. Она не знала грамоты, и муж "начитывал" ей вслух роли. Он состоял при жене и, служа на маленьких ролях, носил необыкновенные пиджаки и проигрывал на скачках тысячу рублей жалованья, которые получала его жена.

-- Гараська, вступись! Это твое дело!

-- Я не позволю оскорблять моей жене! -- решительно заявил "Гараська".

-- Да что случилось? Ради Бога, что случилось?

-- Да как же, помилуйте! -- обратилась взволнованная примадонна ко мне. -- Я по пьесе должна газетную утку убивать. Я требую ружье. А бутафор мне говорит: "Вам из ружья стрелять нельзя, вы всю публику перепугаете. Я вам дам монте-кристо". Я артистка! Я знаю, что мне надо делать, чего не надо! Это интриги! Это зависть! Публика всегда любит, когда женщина из ружья стреляет. Это успех! А у меня ружье отнимают! Монте-кристо! Не желаю я совсем какими-то дурацкими стрелами стрелять.

Я ничего не понимал.

-- Да ведь монте-кристо-то тоже ружье, дура, -- в отчаянии заорал режиссёр, -- только что меньше.

-- Тоже ружье? -- удивилась примадонна. -- А ты не ори без толку-то. Не горничная. На горничных ори! Ежели ружье -- я согласна. Из ружья я всегда согласна.

-- Господа! Репетиция! Репетиция! По местам!

Но репетицию вести было трудно. Хористы просились:

-- Нам домой пора! Есть хочется!

Актеры послали за колбасой и водкой, и теперь многие были в "полсвиста", как они выражались.

-- Нас в Киеве вот как публика любила! -- орал один. -- На вокзале, когда уезжали, молодежь стеной стояла. "Ура" кричали, цветы. В вагоны лезли. "Возвращайтесь", орут. А он, -- рассказчик показал на совсем опьяневшего старого актера, -- он тогда пьян был, высунулся из окна да как гаркнет: "Дураки! Чем оперетку провожать, вы бы в драматический театр шли!"

Все расхохотались: у них не было даже самолюбия.

-- При таких обстоятельствах репетицию продолжать нельзя! -- заявил мне режиссёр. -- Да вы не беспокойтесь, завтра на спектакле они подтянутся!

-- Вы обидели мою жену! -- догнал меня по дороге муж третьей примадонны.

-- Когда? Чем?

-- Помилуйте, триковую роль черт знает кому отдали! Хорошее явление, -- и жене не дали. Она всегда триковые роли играет!

-- Мои ноги вся Россия знает! -- подтвердила обиженно примадонна.

Когда я на следующий день пришел на спектакль... Эти намазанные лица. Эти голые, словно известкой, густо обмазанные белилами грязные плечи. Эти женщины, раздевавшиеся, чтоб показаться публике. Эти артисты, которые хлопали их по трико и говорили "здорово". Эти примадонны, бегавшие в нижних юбках по коридору. Эти крики из уборной в уборную:

-- Гришка здесь?

-- Гришка в театре.

-- А Мишка?

-- И Мишка, говорят, пришел!

Мне показалось, что я попал в совсем иное учреждение. Стало немножко тошно, и я потихоньку ушел.

И долго еще после этого ко мне по утрам являлись какие-то люди.

-- Здравствуйте, господин!

-- Что надо?

-- Так что, как вашу, стало быть, оперетку ставили, так там, стало быть, официантский костюм надобен был. Так у меня взяли. И теперича, оказывается, продали.

-- Да мне-то какое дело? Я брал? Антрепренер брал.

-- Ваша милость, будьте такие добрые! Нешто мы причинны? Что ж это, грабеж теперь? У антрепренера спрашиваем: "Не мое дело, я не антрепренер!" У него все на жену переведено, в своем деле вроде как билетер он, по контракту. К ней идем: "Я, говорит, ничего не знаю, не я костюм брала!"

-- Сколько стоит твой костюм?

Или являлся человек, кланялся и подавал счет:

-- За микилированный самовар!

-- За какой самовар?

-- Для пьески брался. Микилированный самовар у нас, то есть, на уголке в магазине. А теперича, стало быть, наслышаны мы, что продан он, самовар-то.

-- Да это не мое дело. Это к антрепренеру надо.

-- А это мы не могим знать. Потому к ним, как ни пойдешь, они завсегда больны. И даже неизвестно, кто у них трипринер-то настоящий. А как пьеска ваша, то дозвольте и за самовар получить.

И, наконец, в один прекрасный день я получил коллективное письмо:

"Милостивый благодетель, господин автор оперетки! Мы все наши надежды на вашу оперетку возлагали, что из сборов заплатят. А между тем, что же? Сборы были, а нам ничего. Хорошо, которые хористы свое занятие имеют, кто портной, кто сапожник, кто старым платьем торгует. А как мы 18 человек хористов природных и никакого рукомесла не знаем, то прибегаем к вашей помощи. Не оставьте, благодетель"...

Я отослал это письмо антрепренеру и получил в ответ записку от его жены:

-- "Они лижать фдифтирити".

КОММЕНТАРИИ

Театральные очерки В.М. Дорошевича отдельными изданиями выходили всего дважды. Они составили восьмой том "Сцена" девятитомного собрания сочинений писателя, выпущенного издательством И.Д. Сытина в 1905--1907 гг. Как и другими своими книгами, Дорошевич не занимался собранием сочинений, его тома составляли сотрудники сытинского издательства, и с этим обстоятельством связан достаточно случайный подбор произведений. Во всяком случае, за пределами театрального тома остались вещи более яркие по сравнению с большинством включенных в него. Поражает и малый объем книги, если иметь в виду написанное к тому времени автором на театральные темы.

Спустя год после смерти Дорошевича известный театральный критик А.Р. Кугель составил и выпустил со своим предисловием в издательстве "Петроград" небольшую книжечку "Старая театральная Москва" (Пг.--М., 1923), в которую вошли очерки и фельетоны, написанные с 1903 по 1916 год. Это был прекрасный выбор: основу книги составили настоящие перлы -- очерки о Ермоловой, Ленском, Савиной, Рощине-Инсарове и других корифеях русской сцены. Недаром восемнадцать портретов, составляющих ее, как правило, входят в однотомники Дорошевича, начавшие появляться после долгого перерыва в 60-е годы, и в последующие издания ("Рассказы и очерки", М., "Московский рабочий", 1962, 2-е изд., М., 1966; Избранные страницы. М., "Московский рабочий", 1986; Рассказы и очерки. М., "Современник", 1987). Дорошевич не раз возвращался к личностям и творчеству любимых актеров. Естественно, что эти "возвраты" вели к повторам каких-то связанных с ними сюжетов. К примеру, в публиковавшихся в разное время, иногда с весьма значительным промежутком, очерках о М.Г. Савиной повторяется "история с полтавским помещиком". Стремясь избежать этих повторов, Кугель применил метод монтажа: он составил очерк о Савиной из трех посвященных ей публикаций. Сделано это было чрезвычайно умело, "швов" не только не видно, -- впечатление таково, что именно так и было написано изначально. Были и другого рода сокращения. Сам Кугель во вступительной статье следующим образом объяснил свой редакторский подход: "Художественные элементы очерков Дорошевича, разумеется, остались нетронутыми; все остальное имело мало значения для него и, следовательно, к этому и не должно предъявлять особенно строгих требований... Местами сделаны небольшие, сравнительно, сокращения, касавшиеся, главным образом, газетной злободневности, ныне утратившей всякое значение. В общем, я старался сохранить для читателей не только то, что писал Дорошевич о театральной Москве, но и его самого, потому что наиболее интересное в этой книге -- сам Дорошевич, как журналист и литератор".

В связи с этим перед составителем при включении в настоящий том некоторых очерков встала проблема: правила научной подготовки текста требуют давать авторскую публикацию, но и сделанное Кугелем так хорошо, что грех от него отказываться. Поэтому был выбран "средний вариант" -- сохранен и кугелевский "монтаж", и рядом даны те тексты Дорошевича, в которых большую часть составляет неиспользованное Кугелем. В каждом случае все эти обстоятельства разъяснены в комментариях.

Тем не менее за пределами и "кугелевского" издания осталось множество театральных очерков, фельетонов, рецензий, пародий Дорошевича, вполне заслуживающих внимания современного читателя.

В настоящее издание, наиболее полно представляющее театральную часть литературного наследия Дорошевича, помимо очерков, составивших сборник "Старая театральная Москва", целиком включен восьмой том собрания сочинений "Сцена". Несколько вещей взято из четвертого и пятого томов собрания сочинений. Остальные произведения, составляющие большую часть настоящего однотомника, впервые перешли в книжное издание со страниц периодики -- "Одесского листка", "Петербургской газеты", "России", "Русского слова".

Примечания А.Р. Кугеля, которыми он снабдил отдельные очерки, даны в тексте комментариев.

Тексты сверены с газетными публикациями. Следует отметить, что в последних нередко встречаются явные ошибки набора, которые, разумеется, учтены. Вместе с тем сохранены особенности оригинального, "неправильного" синтаксиса Дорошевича, его знаменитой "короткой строки", разбивающей фразу на ударные смысловые и эмоциональные части. Иностранные имена собственные в тексте вступительной статьи и комментариев даются в современном написании.

СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ

Старая театральная Москва. -- В.М. Дорошевич. Старая театральная Москва. С предисловием А.Р. Кугеля. Пг.--М., "Петроград", 1923.

Литераторы и общественные деятели. -- В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. IV. Литераторы и общественные деятели. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1905.

Сцена. -- В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. VIII. Сцена. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1907.

ГА РФ -- Государственный архив Российской Федерации (Москва).

ГЦТМ -- Государственный Центральный Театральный музей имени A.A. Бахрушина (Москва).

РГАЛИ -- Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).

ОРГБРФ -- Отдел рукописей Государственной Библиотеки Российской Федерации (Москва).

ЦГИА РФ -- Центральный Государственный Исторический архив Российской Федерации (Петербург).

ОПЕРЕТКА

Впервые -- "Россия", 1900, 23 августа, No 477 (под заголовком "Обозрение. Опереточные нравы"). Печатается по изданию -- Сцена.

...которые с книжками! -- Специальные "книжки", выданные в полиции, имели профессиональные проститутки.

Омон Шарль -- владелец увеселительного сада "Аквариум", имевшего три сцены, а также театра-варьете в Камергерском переулке в Москве, здание которого в 1902 г. было перестроено для Художественного театра.

Монтекристо -- мелкокалиберное ружье (от имени героя романа А. Дюма "Граф Монте-Кристо").

...триковую роль... -- От слова "трико". Здесь: роль, позволяющая "соблазнять" публику.

Оставить комментарий Дорошевич Влас Михайлович (yes@lib.ru) Год: 1900 Обновлено: 22/08/2011. 27k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Дорошевич Влас Михайлович Оперетка

Дорошевич Влас Михайлович
Оперетка