|
|
Ваше превосходительство! Милостивый государь Александр Дмитриевич!
|
Сие самое заглавие означает, что письмо было приватное. Официальная бумага имеет свою особливую форму.
|
Девять лет управляя здешней губернией, я никогда не имел несчастия подпасть никакому уважительному штрафу, ни взысканию в разные ревизии, знатнейшими чиновниками произведенные. Служение мое всегда было одобряемо.
|
Письмо писано генваря 1-го 1812 года, а губернатором определен я в 1802 в марте. По делам не был до того времени ни разу штрафован денежными уважительными пенями. Ревизовали губернию: 1) посол гр. Головкин, и я получил по его аттестату рескрипт похвальный с столовыми деньгами; 2) Лопухин, по его аттестату сын мой по желанию моему и просьбе пожалован в титулярные советники, находясь еще не в службе, а в чужих краях в науках; 3) Козодавлев, по его одобрениям я удостоен представления министра внутренних дел кн. Куракина, и мне пожалована Аннинская лента; 4) и, наконец, Обресков, по его рекомендации объявлено мне царское благоволение.
|
Ныне с некоторого и очень неотдаленного времени московскому правительствующего Сената 7-му департаменту угодно было здешнее Губернское правление посетить гневом своим, и каждую почти почту подвергалось оно денежным взысканиям. Менее нежели в шесть месяцев последнего года их накопилось до четырех тысяч.
|
Это сущая правда. Начались штрафы с прибытия моего из Одессы, то есть с сентября. Сряду несколько почт получались указы о взысканиях денежных с Губернского правления, и к декабрю месяцу уже Казенная палата вычитала с него до четырех тысяч рублей, которые у нее были в виду по указам Сената. Некоторые господа сенаторы находили, что выражение мое "посетить гневом своим" имело вид иронический. Положим, что и так; можно ли его охуждать юридическим образом в приватном письме, в котором весь мир благоразумный позволяет полную свободу в мыслях и слоге, за исключением брани язвительной? А здесь, пусть всякий скажет по совести, есть ли что в самом изречении колкого и язвительного? Но Сенат рассердился -- и довольно, чтоб без вины погибнуть.
|
Сумма, по состоянию моему превосшедшая все меры необходимого терпения. Оплата столь важного штрафа обременит меня и бедных сочленов моих в Губернском правлении на целый год лишением всего следующего нам жалованья. Удостойте, милостивый государь, как непосредственный начальник сего места, благосклонного внимания такое угнетенное наше положение. Я не имею никакой собственности, кроме жалованья. Во все тридцать лет моей службы не удостоен был никогда получить от казны ни взаймы, ни в дар денежной суммы или чего-либо недвижимого.
|
Ничего не солгано. Я не имел еще тогда никакой собственности, кроме жалованья, потому что по российским законам при отце или матери сын бывает сын неотдельный, то есть без имения человек. Жалованья такого, которое шло под сего рода взыскания, ибо из столовых вычетов подобных не делается, получал я по месту тысячу восемьсот рублей в год, а советники мои по шестисот рублей каждый; их было два, да асессор на четыреста рублей, и, следовательно, все мы должны были год служить без жалованья, чтоб заплатить штрафные наши долги, что действительно и случилось, ибо я в две трети не получил ни гроша, да и после отставки приплатить пришлось несколько доимки, которая бы захватила и третью треть, если б я служил, следовательно, слово "целый год" не было вымышлено. В слове "угнетенное" нет ничего излишне сильного, а что оно только соразмерно было настоящему моему положению, сие доказывается следующей строкой. Повторю еще, что я не имел никакого имения сам по себе, мать не могла мне давать много, терпя сама разные недостатки. На счет женин я пил и ел, но расточать в пользу свою ее ограниченные доходы было бы бесчестно. Занимать много без надежды, получа родительское достояние, заплатить, вдвое было бы стыднее и бесчестнее; итак, я в полном смысле слова был беден и без состояния. Служил я с 1782 года офицером. По гвардии я ничего не получил лишнего. В вице-губернаторах в Пензе в шесть лет времени ничего мне не дано, кроме рядового жалованья. В Соляной конторе сидел пять лет и ничего не получил, кроме окладного. Губернатором девять лет считался и ничем денежным, кроме временного дохода в столовых деньгах, не пожалован. Иным давали аренды -- мне ни одной. Другие получали земли и леса -- я ни полосы, ни прута.
|
Служба не научила меня сделать себе состояние прочное и тем охранять себя от политических непогод.
|
Вот что раздражило Сенат против меня наиболее. Господа сенаторы приложили мои слова к себе и вывели из этого периода, что я их называю взяточниками. Пусть всякий, кто грамоте знает и здравый смысл имеет, кинет в меня камень, если я какого-нибудь сенатора лично мог оскорбить моими изречениями. Догадкой своей они сами себя обижают. Разве, говоря о самом себе, что я не наживался, я указывал на кого-нибудь лично? Не оглашая никого, я ссылался на истину, всеми дознанную, что многие сделали себе службой состояние. Что ж, разве это не правда? И не имел ли я права похвалиться министру тем, что я не следовал сему правилу? Откуда же взялось мнение сенаторов некоторых, что я целил на них? Кто из сих господ слазил в мою душу и видел, кого она подразумевала, писавши правдивые сии строки, или здесь приложить должно пословицу русскую: "Знает кошка, чье мясо съела"? Слово "политические непогоды" вооружило всех, и от досады у иных господ сенаторов при слушании дела пена вытекла на уста. Какое греховодство! Какая дерзость! Что значит этот оскорбительный обиняк? Я вам растолкую его, господа. Политическая непогода есть отрешение без суда, безвременная и несправедливая отставка, обвинение без законного приговора, торжество клеветы над правдой, смена без причин, угнетении по произволу, взыскании по капризу и пр., пр., пр. Вот, господа сенаторы, что значит непогода политическая, от которой устраняется тот, кто нажился, и падает невозвратно под тучами тот, кто не приобрел ничего службой. Но я, подобно человеку, в мир рожденну, наг вошел в службу, наг и вышел из нее. Вторично спрошу: разве этого не бывает? Разве всякий правый оправдан и всякий виноватый обвинен? Не бывает ли обмену навыворот? Я, тридцать лет служа, все это испытал, и опыты мои давали мне право черкнуть эту строку в письме моем. Впрочем, я все стою, как на краеугольном камне, на том, что это было письмо партикулярное, а не жалоба по форме, следовательно, я в полной свободе был выражать мысли мои, как хотел, и при всей, однако же, этой свободе не могу сознаться, чтоб я хотя одно слово себе позволил дерзновенное.
|
Итак, без жалованья служба моя обратится мне, а паче сотрудникам моим, в тяжкое положение. Надежды мои всегда подкреплялись уверенностью в правосудии высочайшего лица, но без соизволения вашего превосходительства как начальника моего не смею я повергнуть к стопам государя императора моего всеподданнейшего прошения о том, чтоб всемилостивейше повелено было общему собранию рассмотреть те приговоры, по коим Губернское правление здешнее столь сурово наказано, и защитить меня против побочных влияний, если источник их при таком рассмотрении откроется.
|
Кто вник в приведенные мною выше сего доводы, тот видит, что я говорю одну все и ту же правду, что тяжело, живучи одним жалованием, быть лишену его без причин. В этом периоде видно очень ясно, что я еще не жаловался формально, а просил дозволения подать жалобу с узаконенными обрядами, следовательно, письмо мое должно было почитаться приватным и по принятым правилам всех правосудных начальств не должно подлежать никакому явному суду. Оправдаем теперь некоторые выражения, на кои бросился Сенат, как на добычу. "Сурово наказано Губернское правление". Слово прилагательное сие здесь весьма справедливо, ибо, не имея власти отнять ничего больше, как жалованья, сам собою Сенат учащенными штрафами оказал себя к Владимирскому губернскому правлению толико суровым, колико права его, с некоторым даже отступлением и от них, ему давали на то возможности. Для государя, который может жизнь отнять, безделица -- лишить жалованья, но для того места, которое ничего вреднее сделать не может само собой, как лишить жалованья, такой поступок есть крайний степень негодования и злобы, и потому без всякой чрезвычайности может быть назван суровым от того лица, которое безвинно ему подвергнется, да и за вину налагаемые штрафы могут называться суровыми, когда они, превосходя законную меру, заимствуют ее от самовластного произвола. "Побочные влиянии". В этой речи Сенат находил для себя тяжкую обиду и глядел на нее, как на слово клятвенное, за которое я должен был, по мнению его, пострадать не легче сына погибельного. Но докажем, что сенаторы не Богочеловеки, а я не Иуда! Пусть каждый из них по крайнему снисхождению и прямой совести благоволит мне отвествовать, всегда ли он сам вник в обстоятельство, не отдавши слуха своего чужому толку? Всегда ли может ручаться, что он свободен от внушений своего тонкого и хитрого подчиненного? Всегда ли он уверен, что доверенность его к мнению другого не ошибочна и справедлива? Вот что разумел я под словом "побочное влияние", да и как иначе назвать голос, вес, преимущество, одно даже лишнее слово или полуотзыв секретаря, который, не имея права вмешиваться в суждение дел, часто, очень часто, почти всегда уловками своими, обиняками, ужимками и манием очей направляет ход дел самых щекотливых и поворачивает рассудком своих властей, как бы рулем огромного судна! Простим невинному, когда он, будучи тварию сей утесняем, назовет побочным влиянием на судьбу свою все употребляемые ею хитрости к погибели несчастных. И всегда ли мы в России страждем по Сенату от сенаторов? Я сам видал и слыхал, как секретари и наводят иных, и отводят, по мере собственного их мздо- или лицеприятия. Всегда люди, в какое бы звание ни облеклись, будут игралищем страстей и орудием таковых побочных влияний. Заметьте в письме моем, пожалуйте, еще и то, что я не решительно говорю о побочном влиянии, а как условием, ежели оно при рассмотрении дел откроется, прошу о защите против оного. Поэтому, если не искать обороны от стрел, втайне из угла бросаемых, какое мы дадим торжество и поползновение тем характерам мрачным и умам коварным, кои, действуя другими, суть единственною пружиною сами многих моральных зол, вкушая в тишине плод неистовых своих помышлений. Их-то и выводить должно, обличать, наказывать, их-то я и назвал побочными влияниями.
|
Вы по сердцу и по уму любили благодетельствовать! Смею ласкать себя надеждой, что я имею счастие пользоваться вашим благоволением.
|
Обыкновенный и необходимый ладан, который бросается в кадило, когда надобно курить его пред вельможей и просить его внимания. Этим возношением никто еще не обижался, и для господина министра полиции я полагал его приятным, ибо он человек такой же, как и все, следовательно, и для него лишнее приветствие не отрава.
|
Итак, милостивейший государь! Не отрекитесь удостоить меня в сем случае вашего благосклонного наставления и подпоры.
|
Слово "наставления" указывает, вопреки всем заключениям моих антагонистов, что я не жаловался, а просил только на то дозволения от своего начальника вместе с наставлением, как лучше и прил[и]чнее поступить. Следовательно, я, написавши это письмо к министру полиции, не бросился прямо лбом в стену, не шел на штурм, а искал следов пристойных показать мою невинность и осторожной маневрой защититься против батареи сенатской канцелярии. Кто ж бы на моем месте проглотил хладнокровно убыток, стыд и беззаконный нападок?
|
|
Письмо оканчивается, как и начато, обрядом, присвоенным не официальной, а приватной переписке, а для тех, кои жарко доказывали, что между министром и губернатором не должно быть и не может переписки партикулярной, и всякое письмо одного к другому есть бумаги деловые, довольно мне возразить, что я несколько подобных писем к Балашову писал по другим случаям и от него получал, но они остались приватными навсегда между нами, чаятельно, потому, что его превосходительство не находил ни пользы себе, ни вреда мне облещи их так, как сие последнее, в приказную форму.
Сказавши все, что я мог, к извинению каждого слова моего письма, показанного публике, которая не читала его в предосудительном для меня виде, я прибавлю вопрос: следовало ли Балашову, то есть министру полиции, бежать с ним к государю и читать ему оное? Один только шпион обязан, по общему разумению этого низкого наименования, выдавать в публику партикулярные письма. Сего требуют, может быть, политические соображении, но в делах настоящей и непотаенной службы, какое кто имеет право приватное письмо употреблять наравне с рапортом или донесением? Поступок господина министра доказывает, что он желал мне зла и спешил достигнуть в том успеха. Если б он имел противное намерение, он прежде всего снабдил бы меня просимым наставлением. Я послал бы отношение официальное, он по нем доложил бы и настоял в пользах моих. Положим, что для выигрыша времени он бы поторопился подлинное приватное письмо мое представить государю. Он тогда высмотрел бы наперед, может ли быть такая скорость мне полезна, и не прежде бы основался на ней, как удостове- рясь, что я не постражду за слог моего письма. Видел ли он в нем черты отважные -- тем более причин, не нося его к государю, указать мне их и отречься от доклада, доколе не приведу бумагу я свою в умереннейшие выражения. Думал ли он, что в нем нет ничего лишнего -- тогда он обязан был защитить своего подчиненного противу худых толков. Ясно, что господин министр хотел вредить мне и возбудить против меня вспыльчивость государя со всеми ее ужаснейшими последствиями.
Я пал под игом тяжким человеческого самовластия, но тот, чье иго благо, судя меня по совести моей, убелит грехи мои за возненавидение ближних, и сие меня во всех моих напастях вечно утешать будет. Министры отнимать могут чины, звании, места и все, гиблющее в мире тленном, но никто из них не лишит меня тех блаженных восторгов, кои обитают в душе правой, в совести незазорной и в сердце откровенном. Пусть укорят меня и теперь свободными выражениями насчет земных полубогов наших, но я уже пишу сии листы не к министру. Они для меня, для детей моих заливаются чернилами вместе с слезами моими, и благодаря самой же злобе человеческой я поставлен ею в такое положение, в котором могу по примеру Расина сказать26:
Je crains Dieu mes amis, et n'ai plus d'autre crainte*.
*Мне, кроме Господа, никто не страшен боле (фр., пер Ю. Б. Корнеева).
|