Добротворский Петр Иванович
В глуши Башкирии

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Дитя природы.

ВЪ ГЛУШИ БАШКИРІИ.

ДИТЯ ПРИРОДЫ.

Разсказъ.

   Сказать о Мухарямѣ, или о Мухарямкѣ, какъ его обыкновенно его называютъ, что онъ башкиръ, что онъ "башкуртъ",-- этого недостаточно,-- необходимо къ этому добавить, что это степной дикарь, а то еще лучше, что это... просто дитя природы, родившійся и выросшій въ вольныхъ, въ привольныхъ степяхъх Башкиріи.
   Нѣкоторые говоритъ, что "башкуртъ" по своей натурѣ воръ -- не вѣрьте. Ну, что, когда, у кого онъ укралъ, кромѣ лошадей, овецъ, да, пожалуй, ецце коровы?-- все такого добра, которое у него у самого считалось не только въ десяткахъ, но часто и въ сотняхъ головъ. Говоритъ,-- "башкуртъ" лѣнивъ -- неправда. Онъ только беззаботенъ, безпеченъ, какъ всѣ номады. Говорятъ, наконецъ, онъ золъ до звѣрства -- и это ложь, самая возмутительная клевета! Правда, онъ вспыльчивъ, но добръ и, добродушенъ безъ конца. Затѣмъ, "башкуртъ" молчаливъ, но зато онъ постоянно думаетъ, вѣчно витаетъ въ мечтахъ. Витаніе въ мечтахъ -- это уже характерная особенность цѣлой расы, развившаяся въ башкирахъ, вѣроятно, отъ созерцательной жизни въ "кошахъ", во время кочевокъ, а можетъ быть, и отъ религіи Магомета, который своимъ раемъ, наполненнымъ красивыми гуріями, даетъ полный просторъ воображенію человѣка.
   Мой же Мухарямка, о которомъ я буду вести рѣчь, ко всему этому человѣкъ еще бѣдный, очень бѣдный, о которомъ можно безъ преувеличенія сказать, что онъ голъ, какъ соколъ, что у него ни кола, ни двора нѣтъ. Впрочемъ, послѣдняя поговорка, пожалуй, и не подойдетъ къ моему Мухаряму, потому что на краю деревни у него была, если и не настоящая изба, какія избы мы обыкновенно представляемъ себѣ по нашимъ понятіямъ, то все же это было жилище, гдѣ живутъ люди -- у него была мазанка изъ тонкаго хвороста, заплетеннаго въ плетень и обмазаннаго съ обѣихъ сторонъ глиной; крыши -- нѣтъ, но ее замѣняетъ настилъ изъ того же хвороста, прикрытаго сверху дерномъ. Была еще у Мухарямки "баба", тщедушная, невзрачная Хамита, да узкая полоска земли, засѣянная для него рожью, его сватомъ, у котораго, нужно замѣтить, у самого была только одна единственная лошаденка, еле-еле таскавшая ноги. Полоска эта была засѣяна сѣменами, выдававшимися въ прошедшемъ году въ пособіе башкирамъ по случаю бывшей у нихъ голодовки.
   Кажется, было ужъ немного у Мухаряма, но онъ не ропщетъ, и никому никогда не жалуется на бѣдность. "Жалуйся, никакой отъ того толкъ не будетъ -- лошадка не придетъ, коли нѣтъ ея, теленокъ не родится, если нѣтъ и коровы, изба у тебя не выростетъ, коли ты и лѣсу не купилъ еще". Такъ разсуждалъ "башкуртъ", и былъ своимъ положеніемъ доволенъ, а теперь, въ эту минуту, онъ, если хотите, чувствовалъ себя даже счастливымъ. Держа высоко голову и мурлыча что-то про себя, онъ весело возвращался къ себѣ домой изъ усадьбы одного изъ ближайшихъ землевладѣльцевъ. Небольшая, худая, но крѣпкая, вся жилистая, фигурка его быстро подвигается впередъ. На головѣ Мухарямки старая разстарая шапченка изъ лисьихъ шкурокъ, но сдѣланная еще въ то время, когда было приволье, когда разнаго этого звѣрья въ степяхъ было столько, что шапку изъ дорогихъ лисицъ можно было видѣть чуть ли не на каждой "башкирской башкѣ". Затѣмъ, на немъ былъ худенькій кафтанишка изъ натуральной верблюжьей шерсти, сшитый тоже давно, еще покойнымъ отцомъ его, когда верблюды ходили въ степи табунами, да и табунами-то въ десятки, а то и въ сотни головъ. И только на ногахъ у него были обуты самодѣльные лапти, надѣтые на обыкновенныя онучи изъ домотканнаго сукна бѣлой, простой овечьей шерсти. Мухарямка шелъ и напѣвалъ тихо пѣсенку -- онъ пѣлъ, импровизируя слова,-- пѣлъ о томъ, что было теперь у него передъ глазами, пѣлъ про вольныя необозримыя степи, про громадные табуны разсыпавшихся по этой степи коней, которые изъ подъ снѣга добываютъ себѣ кормъ. Онъ пѣлъ про удалыхъ башкиръ, гоняющихъ и бьющихъ волковъ и лисицъ. Онъ пѣлъ... мало ли еще о чемъ пѣлъ. Ничего этого въ дѣйствительности не было у него передъ глазами -- напротивъ, передъ его глазами была самая обыкновенная, самая будничная зимняя картина. На сколько только могъ окинуть глазъ, кругомъ поля, поля и поля, занесенные снѣгомъ, изъ подъ котораго кой-гдѣ торчитъ прошлогодній сухой бастыльникъ; мѣстами чернѣются кусты бобовника, растущаго чуть не цѣлымъ лѣсомъ по залежамъ, кусты дикаго вишарника, раскинувшагося группами по межамъ, да ползетъ та дорога, проложенная зигзагами, по которой теперь "башкуртъ" и возвращался домой. Вотъ и все, если не считать при этомъ еще зимняго, безцвѣтнаго неба, которое тяжело висѣло надъ пѣвцомъ. Но это ничего -- чего не было, то дополняла фантазія поэтической натуры степного дикаря. Мухарямкѣ, напримѣръ, казалось, что на этой снѣжной равнинѣ виднѣются вовсе не кусты бобовника, а разсыпались кучками табуны лошадей, а вонъ тамъ, вдали, совсѣмъ не вишарникъ, растущій по межнику, а "вершніи" башкиры, ѣдущіе гуськомъ другъ за другомъ, и впереди ихъ бѣжитъ, улепетывая, матерый волкъ, котораго они гоняютъ. При этомъ фигуры животныхъ, людей, всѣ движенія ихъ представлялись ему такъ ясно, что будь эти кусты хоть чуточку поближе отъ него -- и онъ навѣрное бы свистнулъ, гикнулъ, или издалъ бы какой-нибудь иной звукъ, который выразилъ бы его личное удальство и поощреніе удалымъ товарищамъ.
   Такое веселое настроеніе, выразившееся въ эту минуту, особенно рѣзко явилось однакожъ у Мухарямки не даромъ -- онъ несъ домой осьмушку, цѣлую осьмушку, чаю, фунтъ, цѣлый фунтъ сахару, красный бумажный платокъ для своей Хамиты, да еще 5 рублей, оставшихся у него отъ покупокъ изъ тѣхъ денегъ, которыя онъ не больше какъ часъ тому назадъ получилъ изъ вотчинной конторы Кутамыкина, по условію, которымъ онъ, Мухарямъ Абдуллинъ, обязывался въ лѣто будущаго года выжать у него, Кутамыкина, двѣ десятины разнаго хлѣба, да скосить и убрать одну десятину луговъ.

-----

   Мухарямъ Абдуллинъ жилъ не всегда, впрочемъ, такъ, какъ онъ живетъ теперь. Правда, онъ не былъ никогда богатъ, но по своему, очень еще недавно, онъ, можно сказать, жилъ хорошо -- у него была избенка, была лошадь, были двѣ козы и нѣсколько головъ овецъ,-- ну, и хлѣба онъ тогда засѣвалъ понемногу. Избенка у него тоже была не пустая, въ ней были: и самоваръ, и вся необходимая посуда; была цѣлая гора перинъ и подушекъ и нѣсколько человѣкъ ребятъ, изъ которыхъ старшему шелъ уже десятый годокъ, такъ что сынишка чуть-чуть въ работники не поспѣвалъ. Три года, только, три неурожайныхъ года -- и они унесли все: какъ говорится, въ корень разорили Мухаряма. Козъ и овецъ онъ продалъ. "Спасибо, успѣлъ еще ихъ продать, а то, все равно, и такъ бы околѣли", говорилъ "башкуртъ", разсуждая объ этой продажѣ. Лошадку онъ самъ ашалъ (съѣлъ), потому что безъ корма все равно "она бы кончалъ". Продать ее думалъ Мухарямъ -- "ну, кто купитъ выморенную клячу?" -- спросилъ онъ самъ себя. Отвѣтилъ на этотъ вопросъ отрицательно, ну и зарѣзалъ лошадку. Продалъ, наконецъ, онъ и свою избу -- и прекрасно сдѣлалъ, потому, вопервыхъ, что ее топить было нечѣмъ, а затѣмъ, въ ней у него всѣ дѣти умерли -- не знаю ужъ отъ тифа ли, который въ то время свирѣпствовалъ по деревнямъ, или просто отъ голода, унесшаго въ эти годы тоже не мало башвирскихъ ребятъ. Послѣ этого прошлую зиму Мухарямва болтался съ женой по чужимъ людямъ, а лѣтомъ, все-какъ, при помощи опять же добрыхъ людей, смастерилъ себѣ ту мазанку, въ которой онъ и жилъ теперь съ своей Хамитой. Мазанка была почти совсѣмъ пустая, все имущество "башкурта", находившееся въ ней, заключалось въ плохенькой, жиденькой перинишкѣ, одной большой подушкѣ, да въ старомъ чугунномъ кунганѣ, необходимомъ для обычныхъ мусульманскихъ омовеній.
   Хамита ждала мужа, но ждала не раньше какъ въ вечеру -- онъ явился совершенно неожиданно. Неожиданностью было для нея и то, что Кутамыкинъ далъ опять Мухаряму денегъ подъ обработку -- въ прошедшее лѣто они хотя и исполнили у него всѣ работы, какія слѣдовало исполнить по условію, но исполнили ихъ несвоевременно. Прежде чѣмъ жать хлѣбъ у Кутамыкина, въ которому они и были "выгнаны" старшиной, они выжали попутно, идя къ нему, еще одну десятину за чистыя деньги. Соблазнъ ужъ очень былъ великъ, потому что у Кутамыкина зимой дали Мухаряму по 3 рубля за десятину, а тутъ предложили имъ чистоганомъ 6 рублей, да еще кормили ихъ обоихъ, и кормили вѣдь какъ -- ѣшь сколько хочешь, маханину (мясо) даже имъ давали, чаемъ поили ихъ, большущій самоваръ для нихъ ставили,-- такъ что отсюда они пошли ужъ совершенно сытыми на заранѣе обусловленное жнитво, гдѣ приходилось имъ работать на своихъ харчахъ.
   Весело шелъ Мухарямка дорогой, возвращаясь къ себѣ домой, весело вошелъ и въ свою убогую мазанку. На этотъ разъ онъ сбросилъ съ себя даже свою напускную важность, которая обыкновенно проглядывала въ его обращеніи съ женой, давая ей постоянно чувствовать превосходство мужа.
   -- Та-щилъ!-- проговорилъ "башкуртъ". Этимъ сказано было все, въ самомъ тонѣ голоса слышался уже успѣхъ, чувствовалась побѣда, которую онъ только-что одержалъ тамъ, у Кутамыкина.
   -- Тащилъ!-- повторила за нимъ Хамита, причемъ на ея лицѣ показалась довольная улыбка, глаза заблестѣли, скрасивъ худое, чуть не старушечье, лицо совсѣмъ не старой еще женщины.
   Вынувъ изъ-за пазухи, принесенныя покупки и положивъ ихъ торжественно на нары, Мухарямка собирался крикнуть уже женѣ, чтобы та ставила самоваръ, но тутъ вспомнилъ опять, что самовара вѣдь нѣтъ, что самоваръ вчера только отобранъ отъ него старостой за недоимки и унесенъ имъ. Не говоря ни слова, онъ повернулся и снова вышелъ. Скоро онъ вернулся опять, неся въ рукахъ: и самоваръ, и чайникъ, и двѣ чайныхъ чашки.
   -- Полоскательную забылъ,-- хватился онъ, выбѣгая снова изъ мазанки.
   Наконецъ была принесена и полоскательная чашка -- Мухарямка видимо собирался пить чай съ полнымъ комфортомъ, какъ бы желая такимъ комфортомъ вознаградить себя за то долгое воздержаніе, во время котораго ни онъ, ни его Хамита, не только не видѣли чаю, но нерѣдко цѣлыми днями не видѣли простого, чернаго хлѣба, испеченнаго съ примѣсью лебеды, или съ примѣсью какой-нибудь "просянки".
   "Башкуртъ" жилъ со своею женою хорошо, онъ даже не билъ ея никогда, развѣ иной разъ ткнетъ ее, такъ, мимоходомъ, какъ тыкалъ онъ, бывало, и упрямую лошадь, когда доводилось ему работать еще на своей лошади, или батрачить гдѣ-нибудь на чужой. Но такъ, вообще, онъ обращался со своей Хамитой деспотически, и она видимо боялась его какъ огня. Съ годами страхъ этотъ, кажется, долженъ бы былъ уменьшаться, но здѣсь, напротивъ, онъ увеличивался, что было совершенно понятно -- Хамита жила вѣчно подъ опасеніемъ, что вотъ, вотъ, Мухарямъ разведется съ ней, а то и такъ возьметъ себѣ еще другую жену, жену молодую. Легко могло случиться, потому что Хамита, не смотря на то, что ей было всего около тридцати лѣтъ, выглядывала совсѣмъ уже старухой, а дѣти ея, бывшіе крѣпкимъ связующимъ звеномъ между ею и мужемъ, всѣ умерли.
   Мухарямка, между тѣмъ, сталъ раздѣваться, снялъ шапку и повѣсилъ ее на деревянный гвоздь, вбитый около двери, который годился не столько для того, чтобы вѣшать на немъ шапку, сколько для хомута, узды или какой-нибудь другой конской сбруи. Затѣмъ, снялъ кафтанишка, который тоже повѣсилъ на такой же гвоздь. Послѣ этого онъ сѣлъ на нары.
   -- Сними,-- сказалъ онъ, развязавши "оборки" у лаптей и вытягивая одну ногу.
   Хамита оставила самоваръ и сняла съ мужа лапти, послѣ чего "башкуртъ" влѣзъ на нары и усѣлся на нихъ, сложивши подъ себя ноги калачикомъ. Жена поставила передъ нимъ подносъ, на подносъ поставила чайную посуду, а когда самоваръ вскипѣлъ, подала и его. Мухарямъ самъ заварилъ чай, и только теперь, когда всѣ приготовленія къ чаепитію были окончены, онъ передалъ, наконецъ, свой подарокъ женѣ, предварительно снявши бумагу, въ которой былъ завернутъ платокъ и распустивши его передъ ея глазами во всю его величину. Эффектъ былъ полный!
   -- Ахъ!-- Это "ахъ!" выразило вполнѣ восторгъ башкирки. Такой искренній возгласъ восторга, смѣшаннаго съ удивленіемъ, можно было бы услышать еще изъ устъ ребенка, передъ которымъ вдругъ совершенно неожиданно для него выпустили бы какую-нибудь очень ярко оперенную птичку.
   -- Рахметъ (благодарю, спасибо), рахметъ,-- повторяла несчетное число разъ Хамита, вся сіяя отъ удовольствія.
   Наконецъ, чай настоялся, и обѣ чашки были налиты.
   -- Уторъ (садись),-- говоритъ Мухарямъ, обращаясь къ женѣ, которая, примѣривъ на себя платокъ, и такъ, и этакъ, продолжала разсматривать его, точно какую-нибудь драгоцѣнность.
   -- Уторъ,-- повторилъ мужъ приглашеніе.
   Хамита сложила платокъ, убрала его и сѣла -- сидитъ, посматривая любовно на своего Мухаряма.
   -- Кушай чай,-- говоритъ онъ ласково, наливая себѣ чуть ли не третью чашку.
   "Баба", наконецъ, беретъ свою чашку, "башкуртъ" подаетъ ей кусокъ сахару. Пьютъ чай, начинается и разговоръ -- нѣтъ, не разговоръ,-- точнѣе выражаясь, Мухарямъ начинаетъ разсказъ свой о томъ, какъ онъ ходилъ къ Кутамыкину, какъ кутамыкинскій прикащикъ не хотѣлъ давать ему денегъ подъ обработку, какъ онъ ходилъ къ самому "баяръ", какъ тотъ принималъ его Мухаряма, какъ просилъ его "бояръ" взять обработку и приказалъ своему прикащику дать Мухаряму Абдуллину денегъ. Хамита слушала мужа съ умиленіемъ, думая, вѣроятно, про себя: "Каковъ у меня Мухарямъ! Молодецъ мой Мухарямъ, самъ "бояръ" его просилъ, чтобы онъ обработку у него бралъ!". По временамъ умиленіе это прорывалось даже наружу какимъ-нибудь отрывочнымъ возгласомъ, или просто звукомъ, выражавшимъ ея одобреніе.
   Выпивъ нѣсколько чашекъ чаю, Хамита перевернула вверхъ дномъ свою чашку, положивши на донышко чашки и оставшійся у нея кусокъ сахару. Это была, конечно, своего рода политика, которую и понялъ мужъ.
   -- Хочешь еще? пей,-- начинаетъ онъ уговаривать жену, которая не заставляетъ просить себя долго. Чашка перевертывается снова и подвигается къ самому самовару.
   Такая сцена, любезности съ одной стороны, и нѣкоторой церемонности съ другой, повторилась не одинъ разъ, пока подливавшійся нѣсколько разъ самоваръ не былъ, наконецъ, опростанъ до самаго дна.
   Хамита моетъ посуду, "башкуртъ" лежитъ на перинѣ на нарахъ, лежитъ, заложивши назадъ подъ голову свои руки. Глаза у него закрыты, но онъ не спитъ, онъ даже не дремлетъ -- онъ думаетъ,-- думаетъ о тѣхъ 5 рубляхъ, которые еще остались у него. Задача представлялась не легкая -- денегъ было немного, а нуждъ и разныхъ необходимостей такъ много, что ихъ, кажись, и счесть -- задача не легкая, которую тѣмъ не менѣе, такъ или иначе, приходилось ему разрѣшить. Первая мысль при этомъ была, конечно, о недоимкахъ, уплаты которыхъ такъ неотступно и такъ настойчиво требовали и староста, и "самъ старшина". Недоимокъ за Мухарямомъ Абдуллинымъ числилось страшно много; вотъ эта-то громадность ихъ и заставляла нашего "башкурта" смотрѣть на нихъ спустя рукава.
   "Заплати, развѣ недоимка заплатишь когда? Заплати, сколько не плати, все-равно, много ея останется; развѣ наша недоимка кончаешь когда?" Такъ думалъ онъ и въ настоящую минуту, причемъ было рѣшено, какъ и всегда, недоимки не платить; только на этотъ разъ являлось при этомъ одно маленькое затрудненіе: "какъ быть съ самоваромъ, который вчера былъ отобранъ у него старостой"... "Э, другой самоваръ купимъ!"--рѣшаетъ онъ скоро и этотъ вопросъ. "У Ахметки"... Ахметка былъ одинъ изъ однодеревенцевъ Мухарямки, такой же голышъ, какъ и онъ... "Самоваръ купимъ, Ахметка хорошій самоваръ продаетъ, 2 рубля проситъ, рублевку обѣщаетъ ждать. Нужно купить у него. Затѣмъ, чайникъ, два чашка, полоск...",-- началъ было онъ, но тутъ остановился на полусловѣ, рѣшивши разомъ, что безъ полоскательной чашки можно обойтись, что теперь нужно купить только то, что было неотложно уже необходимо, какъ, напримѣръ, самоваръ, чайникъ и двѣ чайныхъ чашки. Хлѣба тоже у Мухаряма не было, но о хлѣбѣ онъ не думалъ, хлѣбъ изъ своего разсчета онъ исключалъ. "Сегодня работаемъ, сегодня и завтра сытъ будемъ" -- такъ разсуждалъ "башкуртъ". "Шапку нужно купить". Вотъ теперь на чемъ онъ остановился своими мыслями. Думая о шапкѣ, Мухарямъ открылъ глаза, повернулъ голову къ двери и посмотрѣлъ на висѣвшую на стѣнѣ шапку: "Нѣтъ, шапку не купимъ, шапка и эта нынѣшній зима еще служитъ. Рубаху, штаны нужно купить -- вотъ онъ какой!" -- Онъ вытянулъ сначала одну, потомъ другую руку и обслѣдовалъ подробно бывшую на немъ холщевую рубаху, рукава которой всѣ были въ дырахъ, затѣмъ ощупью осмотрѣлъ свои штаны, которые еле-еле держались на ногахъ у пояса. "Рубаху и штаны купимъ",-- сказалъ онъ про себя и началъ было уже думать о покупкѣ таза къ кунгану, котораго у нихъ не было, а который былъ необходимъ для обычныхъ омовеній, но тутъ взглядъ его невольно упалъ на жену, стоявшую безъ всякаго дѣла у печи. Видъ Хамиты былъ такъ жалокъ, что обратилъ на себя вниманіе даже степнаго дикаря, который, кажется, уже привыкъ къ нищетѣ и сжился съ разной голью. Рубаха на ней была -- сплошные лохмотья, сквозь дыры которыхъ проглядывало голое тѣло, и только для контраста, какъ бы для того, чтобы рѣзче, нагляднѣе бросалось въ глаза это убожество, въ жиденькую косу башкирки было вплетено нѣсколько старыхъ, серебряныхъ монетъ, потерявшихъ, вѣроятно, всякую уже цѣнность. Все это видѣлъ Мухарямъ конечно, и прежде, но до настоящаго момента убожества этого не замѣчалъ.
   -- Одежа твоя нѣтъ,-- сказалъ "башкуртъ", обращаясь къ женѣ ласково.
   -- Мулла обѣщалъ другой давать,-- говоритъ Хамита, начиная въ то же время разбирать руками и разсматривать висѣвшіе на ней лохмотья, точно они были для нея новостью, точно она ихъ до этой минуты тоже никогда не видала.
   -- Самъ я одежа тебѣ купимъ,-- сказалъ Мухарямка, и сказалъ это такимъ тономъ, что можно было подумать, что для него эта покупка, ну, просто "плевое дѣло": встанетъ вотъ, надѣнетъ шапку, пойдетъ и купитъ.
   И тутъ же, сейчасъ, тотчасъ же вслѣдъ за этимъ, въ голову "башкурта" лѣзутъ, одна за другой, другія "неотложныя необходимости".
   "Рукавицъ нѣтъ у меня -- нельзя безъ рукавицъ"...
   Здѣсь будетъ нелишнее замѣтитъ, что зима перевалила уже за половину, и Мухарямка все это время обходился безъ варежекъ и рукавицъ.
   "Рукавицы нужно купить. Дрова можно будетъ наняться колоть, какъ безъ рукавицъ дрова колоть будешь?-- рука кончаешь совсѣмъ". Мысль о рукавицахъ родитъ опять новую мысль о топорѣ. "Безъ топора никакъ нельзя". Затѣмъ на сцену является старенькій кафтанишка, сшитый еще покойнымъ отцомъ его. И т. д., и т. д., и т. д. Не видно конца нуждамъ, такъ что на удовлетвореніе ихъ мало не только той "пятишки", которая была на лицо у Мухаряма, но мало даже двухъ, даже трехъ такихъ же "пятишекъ".
   "Какъ быть?"
   -- Абдраганъ!-- произнесъ "башкуртъ" про себя, при чемъ поднялся даже на локтяхъ и сѣлъ.
   Абдраганъ -- слово это произносится не иначе, какъ съ восклицательнымъ знакомъ, и употребляется башкирами, когда нужно выразить страхъ, ужасъ, или просто боязнь -- оно какъ разъ подходило къ тому душевному состоянію, какое разомъ охватило Мухарямку въ эту минуту. Онъ сидѣлъ задумавшись, склонивъ низко на грудь свою голову.
   "Озимь не минуешь продать!" Вотъ что блеснуло въ головѣ Мухаряма. При этой мысли бѣднаго "башкурта" даже въ потъ ударило. И не мудрено, потому что на ту узенькую полоску земли, которая была засѣяна для него сватомъ рожью, имъ, Мухарямомъ, возлагались большія надежды, строились планы, дѣлались разныя предположенія. Онъ точно какой-нибудь ребенокъ, которому подарили новенькій блестящій гривенничекъ, представляющійся уже тому чуть не капиталомъ, на который онъ пойдетъ и купитъ себѣ цѣлую лавку игрушекъ, да принесетъ себѣ еще вороха разныхъ лакомствъ, какъ этотъ глупенькій ребенокъ, Мухарямъ думалъ, что онъ съ своей узенькой полоски засѣянной земли соберетъ -- ну, мало, мало, сто пудовъ ржи; рожь эту онъ продастъ -- ну, если не по рублю, то хоть по восьми гривенъ за пудъ, получитъ за нее, конечно, деньги, на которыя купитъ себѣ: самоваръ, чайную посуду, новый мѣдный кунганъ съ тазомъ; купитъ чаю, сахару; сошьетъ себѣ одежду, сошьетъ одежду для Хамиты, потомъ купитъ лошадь, купитъ двѣ овечки, теленка, а можетъ быть, вмѣсто теленка, купитъ большую корову; наконецъ, снова засѣетъ землю -- ну, хоть десятину рожью. Весною же онъ разсчитывалъ посѣять и ярового хлѣба: пшеницы, проса, "можно будетъ немного и полба сыпить". Когда же все это поспѣетъ, и онъ весь этотъ хлѣбъ уберетъ и опять весь его продастъ, то купитъ себѣ и еще лошадь, купитъ лѣсу на домъ... Домъ же выстроитъ съ тесовой крышей и съ расписными ставнями, какіе вонъ у ихняго "купса" Якупки. А тогда, тогда, когда онъ все это сдѣлаетъ, тогда онъ возьметъ и другой жена себѣ, возьметъ жена молодой. "Хамита гонять не будемъ, потому долго съ ней жилъ, привыкъ къ ней -- два "баба" держать будемъ".
   И вдругъ, теперь всѣ эти мечты, весь этотъ такъ хорошо, такъ подробно и обстоятельно обдуманный планъ оказывался не больше, какъ какимъ-то миражемъ, или просто мыльнымъ пузыремъ, который при первомъ соприкосновеніи съ дѣйствительностью разомъ обратился въ ничто.
   "Озимь не минуешь продать?" Пока это было только предположеніе, пока это былъ только вопросъ, который, однакожъ, не болѣе какъ черезъ минуту былъ рѣшенъ утвердительно -- нужно продатъ. Впрочемъ, другого рѣшенія, пожалуй, и быть не могло, потому что безъ этой продажи не было никакой возможности извернуться.
   "Башкуртъ" сидѣлъ и размышлялъ, слѣды невеселыхъ думъ отразились и на его лицѣ; они, точно облачко, своею тѣнью заволокли его и точно какое-нибудь мимолетное облачко скоро исчезли безъ слѣда. Черезъ какихъ-нибудь нѣсколько минутъ лицо Мухаряма было попрежнему беззаботнымъ, а самъ онъ весь былъ поглощенъ уже новыми соображеніями, новыми разсчетами: сколько ему дадутъ за озимь? что будетъ можно купить на тѣ деньги, которыя онъ получитъ, продавши ее? Вотъ тѣ вопросы, которые теперь занимали его, и которые необходимо было разрѣшить. Только бы, кажется, и думать о нихъ. А тутъ опять лѣзетъ въ голову эта проклятая мысль о недоимкахъ.
   "Заплати, развѣ ты заплатишь ее когда? Заплати, сколько ты ни платишь ее, все равно, ея много останется, развѣ наша недоимка кончаешь когда",-- думалъ "башкуртъ", быстро переходя къ другимъ своимъ "самонужнѣйшимъ нуждамъ".
   При настоящихъ обстоятельствахъ реестръ покупокъ былъ Мухарямомъ значительно пополненъ, качество товара, а слѣдовательно и цѣны его были имъ повышены, въ виду все того, что теперь у него будетъ денегъ много.
   "Самоваръ теперь мы новый купимъ -- четыре рубля платимъ,-- разсуждалъ онъ самъ съ собой.-- За четыре рубля Сейфулла большой, хорошій самоваръ покупалъ. Купимъ чайный посуда и полоскательный чашка купимъ. Тазъ купимъ, большой тазъ". Думая объ одеждѣ, которую нужно будетъ сшить для себя и для Хамиты, онъ вспомнилъ о кушакѣ. "Кушакъ купимъ, нѣтъ у меня кушака". Дѣйствительно, вмѣсто кушака, Мухарямка носилъ какой-то оборвышъ, который нельзя было назвать даже веревкой. Когда же онъ соображалъ о необходимости купить себѣ новый "тебетей", то старую тебетейку снялъ и долго ее разсматривалъ, точно онъ и ее видѣлъ въ эту минуту въ первый разъ. "Тебетей купимъ себѣ хорошій",-- сказалъ онъ про себя, надѣвая опять на голову старенькую. Затѣмъ, пошло перечисленіе другихъ вещей, явилась необходимость купить новый кафтанъ для себя, сдѣлать камзолъ для Хамиты, да мало ли что еще. И все-то было нужно, все-то было необходимо.
   Мухарямка давно попрежнему лежалъ, заложивши назадъ подъ голову руки и вытянувшись во всю длину перинишки, и разсужденія свои велъ съ такою увѣренностью, что если бы кто-нибудь могъ подслушать ихъ, то, конечно, подумалъ бы, что "башкуртъ" свою озимь уже продалъ, деньги за нее давно сполна получилъ, и онѣ хранятся теперь у него вотъ тутъ, на груди, въ томъ же самомъ мѣшечкѣ, въ которомъ у него спрятана и "пятишка", только-что полученная въ Кутамыкинской конторѣ.
   Работа была головоломная, все нужно было взвѣсить, все сообразить, разсчесть, да и разсчесть-то такъ гадательно, потому что кто же могъ знать, сколько заблагоразсудится Мартьяшкѣ Кулаченку дать ему за его узенькую полоску озимей, такъ какъ онъ только одинъ въ "этой округѣ" скупалъ хлѣбъ на корню у башкиръ; могъ онъ дать, конечно, и "пятишку", могъ дать и больше, но, вѣдь, могъ дать и меньше. Ихъ же Абдулкадыръ, точь въ точь такую же полоску озимей, не дальше какъ на прошедшей недѣлѣ, смоталъ за три рубля. Все зависѣло отъ счастья и удачи, въ какой часъ къ Кулаченку попадешь, на это-то счастье и удачу Мухарямъ и разсчитывалъ, дѣлая свои разсчеты.
   "Башкуртъ" утомился, усталъ,-- такъ усталъ, точно цѣлую десятину вспахалъ не отдыхая, отчего въ концѣ-концовъ его начала одолѣвать дремота, глаза уже не открывались больше, изъ головы все куда-то уходило, мысли путались, память и самое сознаніе уплывали, наконецъ, онъ заснулъ,-- заснулъ тѣмъ крѣпкимъ сномъ, какимъ спятъ только здоровые, сильно утомившіеся люди.
   Хамита прислушалась и, убѣдившись, что мужъ спитъ, прикрыла его старенькимъ кафтанишкомъ, посидѣла еще немного и вышла къ сосѣдямъ, у которыхъ было теплѣе, была изба хорошая, новая, да и бабъ и дѣвья было не мало, такъ что съ ними и "поталалакать" можно.
   Мухарямъ спитъ, спитъ спокойно, даже печать нѣкотораго удовольствія какъ бы отражается у него на лицѣ. Не видится ли ужъ ему сонъ? Не грезится ли "башкурту", что всѣ доселѣ несбыточныя мечты его вдругъ разомъ осуществились? что у него, наконецъ, есть и новый, большущій самоваръ, и полный шкафъ всякой посуды, что на припечкѣ красуется блестящій мѣдный кунганъ, а изъ-подъ печки, у самаго входа, выглядываетъ желѣзный, крашеный съ росписью тазъ; что во дворѣ у него есть и лошади, и овцы, и даже коровы съ телятами. Самъ же онъ лежитъ не въ мазанкѣ, и даже не въ старой своей избенкѣ, а въ новой, только-что отстроенной избѣ, крытой, конечно, тесомъ, съ расписными ставнями, гдѣ на стѣнахъ развѣшаны расшитые полотенца и разная одежда, а на нарахъ постланъ бухарскій коверъ, и навалены цѣлыя горы подушекъ. Наконецъ, какъ бы къ довершенію всего, есть у него и другая, молодая, красивая жена, которая вотъ тутъ, около него...
   Не грезится ли все это ему? Легко можетъ быть, не даромъ у "башкурта" играетъ на губахъ улыбка, точно у ребенка, который спитъ и видитъ пріятный, сладкій сонъ.
   А вотъ и дѣйствительность!
   На улицѣ шумъ и говоръ голосовъ, которые раздаются все ближе и ближе. Наконецъ, дверь мазанки отворяется, и въ нее вбѣгаетъ испуганная Хамита.
   -- Мухарямъ! Мухарямъ! Вставай!-- кричитъ башкирка, расталкивая мужа, который спитъ, продолжая попрежнему храпѣть.
   -- Старшина, староста, старики идутъ!-- говоритъ со страхомъ она, толкая спящаго въ бокъ.
   Мухарямъ открываетъ глаза, но, видимо, не понимаетъ ничего.
   -- Старшина, староста, старики идутъ!-- объясняетъ Хамита.
   "Башкуртъ" поднимается, спускаетъ ноги съ наръ, садится, протирая глаза, причемъ никакъ не можетъ взять въ толкъ, о чемъ толкуетъ глупая "баба".
   Наконецъ, онъ все понялъ -- нельзя было и не понять, потому что какъ разъ въ этотъ самый моментъ дверь мазанки отворяется, и въ нее входятъ старшина и староста; старики остались на дворѣ, такъ какъ тутъ имъ негдѣ было бы помѣститься.
   -- Ты что недоимки не платишь?-- спрашиваетъ строго старшина, обращаясь къ Мухаряму, который при видѣ начальства всталъ и стоитъ.
   -- Денегъ нѣтъ, работа нѣтъ,-- отвѣчалъ онъ, не поднимая головы, опустивши которую, смотрѣлъ на полъ.
   -- Вретъ! Сейчасъ онъ у Кутамыкина былъ, обработку у него на будущій годъ взялъ,-- докладываетъ староста, оглядывая мазанку.
   "Башкуртъ" молчитъ.
   -- Деньги давай!-- требуетъ старшина.
   Мухарямка продолжаетъ молчать, точно не слышитъ, точно тутъ его нѣтъ, или дѣло совсѣмъ его не касается.
   Между тѣмъ староста какъ-то усмотрѣлъ лежавшіе за перинишкой, на нарахъ, чай и сахаръ, протягивается къ нимъ и ихъ беретъ.
   -- И самоваръ ужъ возьми,-- говоритъ старшина, увидѣвъ самоваръ, который стоялъ на полу за угломъ печки.
   -- Самоваръ не мой, самоваръ сватовъ. Мой самоваръ староста взялъ, взялъ вчера за недоимки,-- объясняетъ въ отчаяніи Мухарямка, кажется, только теперь очнувшійся, наконецъ, отъ долгаго сна, причемъ онъ дѣлаетъ даже шагъ впередъ, какъ бы порываясь защищать самоваръ.
   Но старшину это не пугаетъ.
   -- Ничего. За свата твоего, значитъ, онъ пойдетъ, чай у него тоже недоимки есть? Староста, бери!-- приказываетъ онъ.-- А ты, сотскій,-- говоритъ старшина, обращаясь къ башкирцу со знакомъ полицейскаго сотскаго на груди, который какъ разъ въ эту минуту отворилъ дверь и заглядывалъ въ мазанку,-- ты! обыскивай его!-- послѣдовалъ приказъ старшины.
   Услыхавъ это, "башкуртъ" только присѣлъ на нары.
   Черезъ нѣсколько минутъ, старшина, староста и сотскій, забравъ у Мухарямки, точно какіе-нибудь трофея: сахаръ, чай, самоваръ свата и сватову чайную посуду, а также отобранную у "башкурта" "пятишку", въ сопровожденіи стариковъ, уже шли по деревнѣ дальше.
   Такъ грустно, такъ печально, пожалуй, можно даже сказать, такъ трагично былъ прерванъ пріятный сонъ Мухаряма,-- сонъ, который, нѣтъ никакого сомнѣнія, былъ опять-таки ни чѣмъ инымъ, какъ продолженіемъ тѣхъ же фантазій поэтической натуры степнаго дикаря, съ которыми тотъ родится и съ которыми потомъ живетъ всю свою жизнь, вплоть до того самаго момента, когда въ его воображеніи открываются, наконецъ, передъ нимъ двери рая, обѣщаннаго его великимъ пророкомъ.

Петръ Добротворскій.

"Міръ Божій", No 3, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru