-- Да, я и теперь точно такъ же люблю эти поѣздки; попросите вашу мамашу. Она вамъ не откажетъ.
-- Пойдемте вмѣстѣ; вы поможете, а то одинъ я не ручаюсь.
Разговоръ этотъ происходилъ въ саду, въ усадьбѣ Демидовѣ, между молодымъ, только еще выпущеннымъ изъ корпуса офицеромъ и хорошенькою, лѣтъ восемнадцати, барышней, которая въ розовомъ холстинковомъ платьицѣ, съ бѣлымъ воротничкомъ на бѣлой шейкѣ, казалась почти ребёнкомъ.
Оба они подошли къ большой группѣ деревьевъ, подъ тѣнью которыхъ сидѣла въ креслахъ дама -- сама помѣщица того имѣнія, Анфиса Николаевна Озерова. Вокругъ нея на травѣ лежало, валялось и бѣгало множество дѣтей обоего пола. Нѣсколько горничныхъ женщинъ и дѣвушекъ находилось тутъ же съ работами -- кто съ шитьемъ, кто съ вязаньемъ.
-- Мамаша, обратился къ дамѣ молодой человѣкъ:-- нельзя ли съѣздить намъ за грибами?
-- Ахъ, мамаша, душечка, за грибами, за грибами! раздались всюду дѣтскіе голоса.
-- Не знаю, милые мои, отвѣчала Анфиса Николаевна:-- есть лошади. Лиза! поди-ка, позови ко мнѣ Егора.
Озерова была вдова немолодыхъ уже лѣтъ, до съ пріятными еще чертами лица и съ нѣкоторою величавостью въ манерахъ. Дѣтей у нея было пропасть. Старшій, Николай Михайловичъ Озеровъ, былъ тотъ самый молоденькій офицеръ, который хлопоталъ о поѣздкѣ; за нимъ была дочка, гдѣ-то учившаяся въ пансіонѣ, и, наконецъ, при ней были въ деревнѣ еще человѣкъ пять мальчиковъ и дѣвочекъ, которые теперь такъ умильно глядѣли въ лицо матери, ожидая разрѣшенія на поѣздку.
Пришелъ Егоръ -- сухощавый, съ длинными и рѣдкими волосами человѣкъ, въ какомъ-то пальто, которое, впрочемъ, столько же походило и на сюртукъ, и на подрясникъ, и на капотъ. Это былъ такъ-называемый "дворецкій". Обязанность его состояла, кажется, только въ томъ, чтобы ничего не дѣлать, но во все вмѣшиваться. Для управленія имѣніемъ существоваіи приказчики, старосты и т. п.; но Егоръ передавалъ имъ приказанія Анфисы Николаевны и докладывалъ объ ихъ исполненіи. Поэтому онъ величался первою властію во дворѣ, вслѣдствіе чего и былъ ненавидимъ всѣми, хотя въ сущности былъ очень добрый и благонамѣренный человѣкъ.
-- Вотъ намъ хочется съѣздить за грибами, Егоръ, сказана Анфиса Николаевна своему дворецкому:-- погода-то хорошая.
-- Лошади теперь, сударыня, всѣ заняты.
-- Ну, а гнѣдая кобыла? сказалъ хорошенькій мальчикъ, нѣжно смотря на Егора.
-- Копны возитъ.
-- А Плясунья, Плясунья? закричатъ другой мальчикъ.
-- Кривая-то-съ?
-- Ну да, кривая.
-- На мельницу уѣхала съ рожью: муки нѣтъ.
-- Изъ молодыхъ можно взять: что же имъ сдѣлается? замѣтить Николай Михайловичъ.
-- Устати, сударь: боронили, пахали, навозъ возили; только теперь вотъ на пустошь прогнали.
-- Да, вѣдь, что жь имъ сдѣлается? сказала Анфиса Николаевна: -- лошадь весь день будетъ на травѣ: только свезетъ телегу утромъ, да привезетъ вечеромъ.
-- Такъ-то такъ, сударыня; если прикажете, я велю послать на пустошь -- приведутъ.
-- Да, съѣздимъ, Егоръ; вчера дождичекъ былъ грибной, прямой такой. Нянька, полно дремать-то; поди, поставь опару и вели испечь пирогъ съ курицей, да телятины зажарить.
Егоръ очень хорошо зналъ, что лошадей свободныхъ было много и что стоило послать любаго мальчишку на пустошь, тотчасъ бы и привели хоть пятокъ; но возражалъ онъ единственно для того, чтобы выказать свои хозяйственныя соображенія.
Онъ постоялъ немного и пошелъ, но тотчасъ воротился.
-- Такъ ужь не прикажете ли привести пару, сударыня? сказалъ онъ, обращаясь къ помѣщицѣ:-- вѣдь, вѣроятно, за Лукерьей Степановной изволите послать.
-- Да, да, пару, дѣйствительно; спосылай-ка ты къ ней кого нибудь изъ дворовыхъ: вели кланяться и скажи, что завтра мы ѣдемъ за грибами, такъ неугодно ли-де и вамъ?
-- Слушаю-съ.
-- А ты, Варя, мамашу свою попроси.
-- Скажу, Анфиса Николавна, непремѣнно.
Варя была дочь бѣдной помѣщицы, которой усадьба была -- всего черезъ поле отъ Демидова. Она была почти ровесница Озерову и когда-то играла вмѣстѣ съ нимъ въ куклы; но, по возвращеніи изъ корпуса, Николай Михайловичъ нашелъ ужь Вариньку почти невѣстой съ чрезвычайно нѣжными чертами лица, хорошо развитыми формами и съ прекрасными голубенькими глазами.
Тотчасъ же все пришло въ движеніе: дѣти немедленно пустились въ прискочку, невѣдомо куда ушелъ Егоръ, чтобы сдѣлать нужныя распоряженія; встала Анфиса Николаевна и отправилась въ комнаты; дольше всѣхъ оставалась нянька, дородная старуха, въ ситцевомъ платьѣ и въ черномъ платкѣ на головѣ.
Очнувшись отъ дремоты, она, съ очками на носу, долго вертѣла въ рукахъ какое-то тряпье, которое штопала, думала и соображала, сколько нужно выдать муки, яицъ, масла, крупъ; наконецъ и она вышла изъ сада.
Черезъ нѣсколько минутъ разнеслось не только въ усадьбѣ, но и въ окрестностяхъ давно желанное слово по грибы!
-- Такъ, до завтра, до завтра? говорилъ молодой Озеровъ Варѣ, провожая ее вечеромъ до воротъ.
-- Да, до завтра; прощайте, отвѣтила та, подавая ему руку.
-- Пораньше приходите, пожалуйста!
-- Хорошо.
На другой день до солнышка поднялся бывшій скотникъ, а ныньче просто не-удѣлъ Андреянъ Никитичъ, которому приказазано было ѣхать съ лошадьми за грибами. Онъ вышелъ на задворку и сталъ ходить вокругъ двухъ телегъ, постучалъ по одной изъ нихъ, неизвѣстно для чего, обухомъ, потомъ принялся ихъ мазать. За нимъ проснулась няня, которая вмѣстѣ была ключница, а потому и принялась лазать по шкафамъ, полкамъ, подваламъ, переставляя и перебирая все; при этомъ дала подзатыльникъ дворовой дѣвочкѣ, которая чуть было не столкнула ее со скамейки. Потомъ проснулись дѣти: предстоящая поѣздка вовсе лишила ихъ сна. Солнце было ужъ высоко, когда Анфиса Николаевна и Николай Михайловичъ вышли въ столовую. Не успѣли они напиться чаю, какъ на крыльцѣ послышались шаги.
-- Это Варя, сказала Анфиса Николаевна.-- Матушка-то навѣрно не пойдетъ, не разстанется съ своей стряпней-то.
Николай Михайловичъ бросилъ быстрый взглядъ въ зеркало и слегка покраснѣлъ. Въ комнату дѣйствительно вошла Варя. Она поцаловалась съ Анфисой Николаевной и поклонилась ея сыну.
-- Ѳедосья Васильевна, конечно, не ѣдетъ, облѣнилась? замѣтила Озерова.
-- Маменька не можетъ, проситъ извиненія: ноги болятъ.
-- Все ноги болятъ, Варя; полно, просто, я думаю, масло надо сбивать, либо птицу кормить.
-- Нѣтъ, Анфиса Николавна, маменька дѣйствительно нездорова: вотъ другую недѣлю жалуется, опять хочетъ кровь отворять.
-- Ой, ужь она съ этимъ отворяніемъ крови наживетъ бѣды! Отъ всѣхъ болѣзней у нея кровь.
Анфиса Николаевна заперла сахарницу и вышла.
-- Какъ вы сегодня милы! сказалъ Николай Михайловичъ, глядя на нѣжное и дѣтски-чистое личико Вари.
-- Слава-богу, хоть сегодня, отвѣтила та весело.
-- Ахъ, нѣтъ, вы всегда... но сегодня какъ-то... Вообще вы безъ меня разцвѣли, невѣстой сдѣлались, такъ что...
-- Ну, что еще? шутливо прервала Варя.
-- Я не знаю, хорошо ли дѣлаю, что зову васъ Варей.
-- Только осмѣльтесь иначе -- я и отвѣчать не буду: я для васъ Варя, Варя всегда.
Николай Михайловичъ протянулъ Варѣ руку, въ которую дѣвушка положила свою маленькую ручьку; молодой человѣкъ хотѣлъ-было ее порадовать, но послышался какой-то стукъ, и Варя вырвала руку, сконфузившись.
-- Что это такое? спросилъ съ изумленіемъ Озеровъ.
-- Кто-то ѣдетъ, отвѣтила Варя.
-- Боже мой! Что, если гости! Вѣдь насъ остановятъ, Варя -- бѣда!
-- Ахъ, да, велите отказать; попросите Анфису Николавну.
Между тѣмъ стукъ, хлопъ, скрипъ, пищаніе продолжались.
Будто ѣхалъ цѣлый обозъ.
-- Бычиха ѣдетъ, сказала изъ дѣвичьей нянька.
-- А, Лукерья Степановна -- ха-ха-ха! Варя и Озеровъ вышли въ дѣвичью, откуда видна была пыльная дорога; но на ней никого уже не было. Стукъ, однако, продолжался.
Дѣйствительно, у воротъ скоро остановилась высокая сивая лошадь, впряженная не знаю во что: въ дрожки не въ дрожки, въ телегу не въ телегу -- въ экипажъ совершенно неизвѣстнаго вида. Это было что-то въ родѣ двухъ дивановъ, сложенныхъ спинками вмѣстѣ и поставленныхъ на четыре колеса, съ обѣихъ сторонъ завѣшанныхъ кожаными фартуками. Эти-то фартуки, вмѣстѣ съ безчисленными винтами и гайками, отъ малѣйшаго движенія припрыгивали, звенѣли, стучали и т. п.
Изъ экипажа выскочила сперва сухая, высокая и хромая дѣвка, которая начала высаживать необыкновеннаго роста и толщины барыню; послѣдняя тотчасъ же стала тяжело взбираться на крыльцо. Анфиса Николаевна и молодые люди поспѣшили къ ней на встрѣчу.
-- Да, вѣдь не въ дождикъ же ѣхать, Лукерья Степановна, сказала Анфиса Николаевна, цалуясь съ гостьей.
Пріѣзжую тотчасъ посадили въ особенной величины кресло. Черные глаза старухи были покрыты нависшими сѣдыми бровями, а на щекѣ была бородавка, изъ которой торчалъ пукъ тоже сѣдыхъ волосъ. На головѣ у нея былъ наверченъ скорѣе, чѣмъ повязанъ, бѣлый платокъ, а вмѣсто платья былъ какой-то балахонъ съ широчайшими рукавами и съ пуговицами въ пятакъ величиною, которыя шли отъ самой шеи до подола. Въ рукахъ она держала огромный зеленый мѣшокъ, туго-набитый чѣмъ-то. Лукерья Степановна Быкова, или Бычиха, какъ ее обыкновенно называли всѣ отъ стараго до малаго, была тоже сосѣдняя помѣщица.
-- Ну, что, бѣсенята, упарились? говорила та, цалуя дѣтей и отирая платкомъ нотъ на лбу ихъ: -- успѣли ужь! А старая-то чертовка ваша не околѣла еще?
-- Кто? няня-то?
-- Нѣтъ, она сбирается...
Анфиса Николаевна вышла изъ комнаты что-то приготовить, а дѣти вились около исполинской гостьи. Одинъ мальчикъ залѣзъ въ широчайшій рукавъ, а другой -- не мигая, смотрѣлъ на зеленый мѣшокъ, хорошо имъ знакомый.
-- Что, пучеглазый, смотришь? думаешь, я тебѣ гостинцевъ привезла? держи карманъ, говорила старуха, раскрывая, однакожъ, мѣшокъ. Покопавшись тамъ, она вытащила изъ него большой тюрикъ и стукнула имъ слегка по головѣ ребёнка. Тотъ схватился за свертокъ, развернулъ -- чудо! цѣлый тюрикъ сахару колотаго.
Наконецъ сборы кончились. Дѣти давно уже прыгали на дворѣ; большая толпа дѣвушекъ, дворовыхъ и крестьянскихъ, стояла съ корзинами; между ними было нѣсколько человѣкъ мужчинъ, въ томъ числѣ и Фока Данилычъ въ бѣломъ полотняномъ балахонѣ съ мигающими глазами. Это былъ сосѣдній помѣщикъ, у котораго была только одна собственная душа; поэтому онъ и услаждалъ ее вѣчными путешествіями къ чудотворнымъ иконамъ, монастырямъ и разнымъ замѣчательнымъ мѣстамъ. Богъ-знаетъ, гдѣ онъ не бывалъ. Вотъ и Бычиху всадили на особую телегу, гдѣ она въ своемъ тюрбанѣ, подъ огромнымъ парусиннымъ зонтикомъ, казалась болѣе какимъ-то зданіемъ, чѣмъ человѣкомъ; ужь и Андріянъ Никитичъ въ самомъ лѣтнемъ костюмѣ, т. е. въ пестрядиной рубашкѣ, въ туфляхъ на босыхъ ногахъ, и съ тряпкой на головѣ, которую онъ называлъ картузомъ, взялъ возжи въ руки и готовъ былъ тронуть лошадей, какъ вдругъ случилась исторія, произведшая всеобщую суматоху, и на нѣсколько минутъ задержавшая поѣздку. Когда все было готово, чтобы ѣхать, одна нянька рылась еще въ огромной корзинѣ, наполненной съѣстными припасами, укладывая и перекладывая ихъ тамъ въ десятый разъ. Нагнувшись надъ корзиною, задомъ къ зрителямъ, она уставляла бутылки, штофы, свертки съ телятиной, пирогами и т. п., не обращая вниманія на общій ропотъ. Между тѣмъ огромный дворной рыжій кобель, давно почуявшій сладость лѣснаго похода и наскучивъ ожиданіемъ, сталъ сперва играть съ дѣтьми, а потомъ, ни съ того ни съ сего, началъ давать но двору огромные круги, летая, какъ стрѣла, вокругъ народа. Разъ, желая промчаться между телегами и народомъ, онъ какъ-то попалъ въ толпу и со всего размаха своею мясистою тяжестію хлопнулся въ ноги нянькѣ. Старуха какъ стояла, нагнувшись надъ корзиною, такъ черезъ нее кувырькомъ и перелетѣла. Всеобщій хохотъ привѣтствовалъ несчастіе старой труженицы, а Быкова, которой особая страсть была бѣсить няньку, какъ туча, грохотала на телегѣ.
-- Нянька, нянька! эка безстыдница! Ха-ха-ха! Что ты, онучи, что ли, сушишь на солнышкѣ? При всемъ-то народѣ! Ха-ха-ха!
-- Ну, ужь вы сидите тамъ: васъ не спрашиваютъ, злобно отозвалась нянька, оправясь и роясь опять въ корзинѣ.-- Эй, ты, Ѳеклушка, косой дьяволъ! вдругъ она обратилась къ коротенькой дѣвчонкѣ съ толстѣйшими ногами, хлопнувъ ее по лбу: -- что ты брылы-то распустила? Бѣги къ Оринѣ, скажи, чтобы прислала бутылку сливокъ -- разбилъ дьяволъ.
-- Ахъ ты, толстомясая! кричала между тѣмъ Бычиха: -- ничего-то путемъ не сдѣлаешь. Ну, какъ это вздумала кувыркаться при такомъ народѣ, глянь-ко!
Нянька ничего не отвѣчала. Красная какъ ракъ, отъ жару и досады, она злобно сѣла у корзины и стала вытирать лицо полотенцомъ.
Наконецъ поѣздъ двинулся. Между колыхающеюся рожью шла деревенская непыльная дорога. По бокамъ ея зеленѣла невысокая сочная трава. Въ воздухѣ было ярко, весело, тепло, но не душно. Легкій лѣтній вѣтерокъ прошумѣлъ по верхушкамъ колосьевъ и спрятавшихся въ нихъ васильковъ, обвѣявъ прохладою лица путниковъ. Андреяша, растопыря руки, въ которыхъ были возжи, шелъ возлѣ телеги. Рыжій пёсъ, какъ сумасшедшій, бѣгалъ по полю, уткнувъ носъ въ землю и изрѣдка подбѣгая къ путешественникамъ; при чемъ, обыкновенно, начиналъ лаять и скакать передъ лошадиной мордой. Бычиха съ своимъ желтымъ зонтикомъ возвышалась надо всѣми. Егоръ гнусливымъ голосомъ затянулъ:
Ужь какъ было въ прошломъ, въ лѣтошномъ году,
Уродилось много ягодъ, ягодъ во бору.
Хоръ мужскихъ и женскихъ голосовъ подхватилъ пѣсню, и поле огласилось заунывной, но богатырской мелодіей чудной пѣсни:
Выходила на Дунай быстру рѣку,
Садилася на крутой зеленъ берегъ.
II.
-- Вотъ, я посмотрю, сколько вы наберете грибовъ, сказала весело Варя старшему Озерову.
-- За-то вы мастерица -- помню; но я сроду не нахаживалъ грибовъ; не знаю, какъ ихъ и ищутъ. Поучите меня,
-- Да что тутъ учить! глядите хорошенько подъ кустами: въ березнякѣ грибы сѣрые и бѣлые; въ ельникѣ родятся рыжики, волнушки -- разумѣется, къ концу лѣта. Варя и Озеровъ своротили съ дороги въ лѣсъ.
-- Что, огонь? промычалъ, кривя ротъ, Андреяша рыжему и весноватому мальчишкѣ, Васькѣ, который отворялъ воротца, ведущія въ перелѣсокъ:-- смотри, не зажги лѣса-то космами. Ишь тебя опалило!
-- Ну, ковыляй, ковыляй! отвѣчалъ, не то обидясь, не то шутя, рыжій мальчишка:-- набилъ носо-тъ табачищемъ -- гнуси...
Дѣти тотчасъ поняли, въ чемъ дѣло, и весело подскочили къ Бычихѣ. Нянька торопливо слѣдовала за ними. Бычиха сунула имъ по сдобному колобку, приготовленіемъ которыхъ она особенно славилась. При этомъ она подала- колобокъ и нянькѣ, но не могла удержаться, чтобы не посмѣяться надъ старухой.
-- Что, болитъ спина-то, старая? Да и дернула тебя нелегкая лягаться при народѣ -- безстыдница!
Между тѣмъ поѣздъ, проѣхавъ выпускъ, сухой и невзрачный лѣсишко, съ вытоптанною травою, въѣхалъ черезъ воротца въ зеленый березнякъ, гдѣ трава уже была зелена и высока. Развѣсистыя березы толпились возлѣ самой дороги. Солнце уже не пекло, какъ въ полѣ; но въ лѣсу было чуть ли не теплѣе. Какой-то жаркій ароматическій воздухъ обвѣвалъ всѣхъ. Толпа возлѣ телегъ становилась менѣе: многіе разошлись по лѣсу и перекликались звонкими голосами; у нѣкоторыхъ уже было по нѣскольку грибовъ въ корзинѣ. Вдругъ, на одномъ перекресткѣ Андреянъ остановилъ телегу. Путники тоже остановились.
-- Куда ѣхать-то? спросилъ онъ флегматически.
Всѣ переглянулись. Одни думали туда, другіе -- въ другое мѣсто.
-- Какая скука въ Полянахъ! молвила тихо Варя: -- въ Святомъ цвѣтовъ сколько! Вы бывали въ Святомъ? спросила она Николая Михайловича.
-- Нѣтъ; не помню, впрочемъ.
-- Ну, ужь если бы побывали въ Святомъ, такъ не забыли бы -- чудныя мѣста!
-- Да, на Полянахъ, сударыня, едва ли есть теперь грибы, замѣтила прехорошенькая дѣвочка въ бѣленькомъ бумажномъ платкѣ на головѣ:-- косятъ тамъ, такъ поди, чай, выбрали.
-- Къ Святому, мамаша, къ Святому! кричали дѣти.
-- Да, ну, къ Святому, пёсъ! крикнула Бычиха Андреяну, стукнувъ его по плечамъ зонтикомъ.-- Что стоишь, ротъ-то розиня? Поворачивай.
Андреянъ потянулъ правую возжу и круто поворотилъ лошадь вправо. Телега пошла по едва протоптанной дорогѣ, поросшей уже сочною травою. Густой лѣсъ завѣсилъ всѣхъ своими тѣнистыми вѣтвями.
-- А что это ныньче Поли нѣтъ? спросила Анфиса Николаевна.
-- Не пошла-съ, отвѣчала одна изъ горничныхъ: -- некогда чу-съ.
-- Такъ что же, развѣ нельзя ужь и посмотрѣть? вѣдь, вотъ и ты хорошенькая...
-- Ладно, ладно, толкуйте тутъ; не проведете насъ.
-- Ахъ ты, рыжій пёсъ! вдругъ вскрикнула Маряша, вытаскивая изъ волосъ еловую шишку, которую влѣпилъ ей Васька. Маремьяна побѣжала за нимъ.
Озеровъ подошелъ къ Варѣ, которая, присѣвъ въ траву, выбирала изъ нея цвѣты. На груди у нея былъ приколотъ небольшой букетъ фіалокъ.
-- Какіе чудные цвѣты! сказалъ Николай Михайловичъ.
-- Да какіе вамъ лучше нравятся? эти, эти, эти? говорила Варя, указывая на ландыши, гвоздику, колокольчики, которые были у нея въ рукахъ.
-- Нѣтъ, вотъ тѣ, отвѣтилъ юноша, устремляя глаза на фіалки.
-- Ахъ, эти! сказала Варя, какъ будто позабывъ про фіалки, и пошла далѣе.
Телеги двигались все впередъ и впередъ уже вовсе не по дорогѣ. Андреянъ съ несокрушимою самоувѣренностію двигалъ свои экипажи богъ-знаетъ по какимъ примѣтамъ. О, русская телега! По какимъ-то ты путямъ не прохаживала, не проѣзживала! черезъ какія буераки, колоды, пни не перекатывались твои самодѣльныя и не совсѣмъ пригожія колеса! Иной разъ и пѣшкомъ-то пройти надумаешься, а телега наша, матушка, съ своимъ сивкой-ковуркой, перекатывается, да перекатывается и охъ не молвитъ.
-- А далеко еще? спросила Анфиса Николаевна Андреяна.
-- Недалече, прогнусѣлъ тотъ.
-- А какъ?
-- Да версты съ двѣ будетъ еще хорошихъ, замѣтила здоровенная баба съ руками кирпичнаго цвѣту.
-- Егорка! крикнула Лукерья Степановна съ телеги.
Егоръ съ серьёзной и недовольной миной быстро подошелъ къ Быковой: ему было очень непріятно, что Бычиха обращалась съ нимъ такъ же презрительно, какъ со всѣми дворовыми.
Онъ считалъ это оскорбленіемъ своего дворецкаго достоинства, но не смѣлъ и миной выразить неудовольствія.
-- Стой, закричала Быкова.
Андреянъ остановилъ телегу.
-- Сведи.
Егоръ и Андреянъ взяли подъ руки старуху и ссадили съ телеги. Она подошла къ Анфисѣ Николаевнѣ и сказала:
-- А вотъ сейчасъ, сударыня; къ оврагу-то подъѣдемъ, такъ тутъ и позавтракаемъ, а на Святомъ ужь обѣдать будемъ.
Лѣсъ становился гуще и гуще. Сосновыя тучи совсѣмъ заслонили солнце. Смолистый запахъ разносился въ воздухѣ. Было даже темно. Но вотъ впереди, сквозь мглу лѣсную, что-то стало сверкать, свѣтлѣть и наконецъ стало совсѣмъ свѣтло.
Молодые люди и дѣти, обогнавъ телеги, побѣжали впередъ. Черезъ нѣсколько шаговъ они остановились, и Варя спросила Озерова:
-- Ну, что, худо?
-- Прелесть! отвѣтилъ тотъ.
Поѣздъ остановился на краю огромнаго и глубокаго оврага, или, лучше, ложбины съ версту шириною. По обоимъ берегамъ ея стоялъ дремучій лѣсъ, сбѣгавшій внизъ то ельникомъ, то зеленымъ березнякомъ. Дно оврага было какъ бархатное отъ зеленой травы. Только посрединѣ его лежала стальная полоса рѣки, сверкавшей отъ лучей солнца.
-- Охъ, устала! Аришка, держи! говорила Быкова, опускаясь на траву подъ густою тѣнью деревьевъ, между тѣмъ какъ Арина ее поддерживала: -- охъ, ѣсть хочу, давайте!
Нянька явилась съ извѣстною намъ корзиною, разостлала скатерть и стала выгружать изъ корзины съѣдобныя снадобья, квасы, наливки и т. п. Всѣ усѣлись вокругъ.
-- Что, Варинька, устала? спросила Лукерья Степановна.
-- Нѣтъ, матушка, не устала, отвѣтила та. Бычиха была мать крестная Вари.
-- Какое чудное мѣсто! сказалъ Николай Михайловичъ.
-- Какое мѣсто? спросила Бычиха.
-- Да вотъ этотъ оврагъ.
-- Полно врать! вскричала старуха:-- эка кручъ! Какъ ужо спускаться-то будемъ? гляди-ко внизъ, и смотрѣть страшно, а туда надо слѣзать. Егорка!
-- Что прикажете, сударыня?
-- Нѣтъ ли гдѣ тутъ объѣзду? Я здѣсь не пойду.
-- Никакъ нѣтъ, сударыня; да вы извольте сѣсть въ экипажъ.
Егоръ, какъ великосвѣтскій лакей, называлъ телегу не иначе, какъ экипажемъ.
И путешественники наши пустились удовлетворять свои желудки, несмотря на прекрасную мѣстность. Лошадей поставили тоже въ тѣни; вокругъ телегъ расположились бабы, дѣвушки, ихъ кавалеры, въ томъ числѣ и рыжій Васька. У нихъ, какъ и у господъ, былъ порядочный запасъ съѣстной всячины: печеныхъ яицъ, колобушекъ, зеленаго луку и цѣлый боченокъ квасу. Всѣ стали жевать, хлебать, пересыпая рѣчи шутками, остротами, щипками и т. н. Нянька не удержалась, чтобы не дать подзатыльника Ѳеклушкѣ, которая вышибла у ней изъ рукъ сладкій пирогъ. Наконецъ накушались и натолковались. "Пора бы", проговорили нѣкоторые; но Андреянъ, который все хлопоталъ у лошадей, еще не завтракалъ. Управившись, онъ подошелъ къ высокому пню, гдѣ стоялъ стаканчикъ водки, пожалованпый барыней, и лежала середка пирога. Собираясь посмоковать все это, онъ хотѣлъ предаться наслажденію, какъ слѣдуетъ. Для этого надо было вынуть новую свою берестянку, съ свѣтящимися узорами изъ фольги, и понюхать задорнаго табачку, имъ же самимъ смолотаго изъ анаѳемскаго листику. Запустилъ онъ пальцы въ голенище, поискалъ -- что за чудо! нѣту; въ другомъ сапогѣ -- нѣту. Ахъ ты, дьяволъ! Сталъ онъ шарить по травѣ, на телегѣ, переставилъ всѣ корзины, которыя уже наполнялись грибами -- нѣту. Андреяша не замѣтилъ, что за нимъ слѣдили и посмѣивались.
-- Что тебѣ, табачищу, что ли? крикнулъ Васька, дернувъ Андреяна за рукавъ.
-- Ну что, Василію, видѣлъ, что ли, дурашка? умолялъ Андреянъ.
-- Да, я нашелъ твою берестянку и не отдамъ.
-- Ну, полно, Вася.
-- Отдай пирогъ.
-- Вася, я еще не ѣлъ!
-- Отдай пирогъ, говорилъ безжалостный Васька и показалъ берестянку. Всеобщій хохотъ раздался, когда увидѣли въ рукахъ у Васьки андреянову тавлнику, которая блестѣла, краснѣла и зеленѣла отъ лучей солнца.
-- Подлецъ! вскричалъ Аидреянъ.
-- Отдай пирогъ, отвѣчалъ рыжій.
-- Пора, пора! раздалось вокругъ. Васька сжалился надъ своей жертвой и возвратилъ тавлинку безвозмездно.
Опять пустились въ путь. Телеги пошли впередъ. Бычиху взяли двое подъ руки и вели. Спускъ вовсе не былъ такъ крутъ, какъ увѣряла Быкова; дорога сходила не прямо въ оврагъ, отвѣсно, а наискось, по горѣ. За то жара была страшная. Полдень висѣлъ надъ головою. Лучи солнечные били прямо въ песчаную дорогу и въ глинистую стѣну берега.
-- Спустимтесь лѣсомъ, отвѣтилъ Николай Михайловичъ: -- вотъ прямо.
-- Круто, сказала дѣвушка.
-- Я вамъ помогу.
Варя посмотрѣла внизъ. Съ правой стороны дороги берегъ дѣйствительно круто сходилъ на дно оврага, но за то весь онъ былъ покрытъ зеленымъ кустарникомъ. Николай Михайловичъ подалъ руку Варѣ; оба стали сходить внизъ, между тѣмъ, какъ телега со всѣми спутниками двигалась по песчаной дорогѣ.
-- Ахъ, боюсь! говорила Варя, опираясь на руку своего спутника, который и самъ съ трудомъ держался на ногахъ, но берегъ Варю пуще себя.
Иногда нужно было почти нести дѣвушку -- такъ было круто. Подвигъ былъ трудный; но въ 20 лѣтъ, подъ зноемъ солнца, въ зеленой тѣни лѣса, какъ онъ сладокъ! Было еще далеко до дна, какъ Варя остановилась на площадкѣ, покрытой вѣтвями рябины.
-- Устали? спросила она, стыдливо смотря на юношу. Стукъ телегъ и говоръ голосовъ совсѣмъ умолкъ.
-- О, нѣтъ, нѣтъ! отвѣтилъ тотъ:-- я нисколько; а вы, Варя, устали? спрашивалъ молодой человѣкъ, смотря на волнующуюся грудь дѣвушки.-- Сядьте!-- И Озеровъ поцаловалъ пуховую ручку спутницы. У Вари сжалось сердце, но она сѣла. Оба смолкли.
-- Пойдемте, немного погодя молвила Варя:-- пойдемте; а то мы отстанемъ.
Николай Михайловичъ помогъ встать Варѣ и опять стали спускаться, держась за деревья и за высокую траву. Черезъ нѣсколько минутъ они были уже на днѣ оврага.
-- Благодарствуйте, сказала Варя, подавая руку Озерову, которую тотъ снова крѣпко поцаловалъ. Варя быстро побѣжала къ дорогѣ уже по ровному лугу и даже опередила телегу.
Дорога пошла по зеленому дну оврага; она то прижималась къ рѣкѣ, то придвигалась къ берегу. Мѣста были дѣйствительно чудныя. Берега или зеленѣли кустарникомъ, или висѣли глинистыми скалами, изъ которыхъ выпячивались сѣрые камни и корни деревьевъ. Вверху постоянно чернѣлъ дремучій лѣсъ. При малѣйшемъ возвышеніи открывалась необъятная даль оврага, съ сверкающею рѣкою.
Лѣвый берегъ обрывистой и песчаной скалой висѣлъ надъ путниками. Вверху огромный пукъ сосенъ росъ почти горизонтально съ дномъ оврага, покрывая всю скалу густою тѣнью. Казалось, первый же вѣтеръ вырветъ этихъ великановъ изъ песчаной почвы, но много бурь пронеслось надъ ихъ вершинами, а сосны все шумѣли колючими лапами. Выше ихъ подымалась гора, сначала покрытая лѣсомъ, а потомъ голая, сѣрая, точно обсыпанная пепломъ.
-- Боже мой, какая высота! замѣтилъ Николай Михайловичъ.-- Вотъ, я думаю, оттуда видъ-то.
-- И, и! отвѣтилъ на это Ѳока Данилычъ.
-- Что же видно?
-- Все лѣсъ-съ. Верстъ на сто кругомъ-съ. Сосновый дремучій лѣсъ-съ! Вотъ съ этой стороны, гдѣ гора-то-съ, маленько повыгорѣлъ, а вотъ за рѣкой-то -- у-у!-- непроходимая...
Дорога между тѣмъ подошла къ самой рѣкѣ, такъ что Николай Михайловичъ недоумѣвалъ, какъ они переправятся.
Дѣйствительно дамы, дѣти и Николай Михайловичъ сѣли въ телегу.
-- Егорка! закричала Быкова:-- не сажай старую кичку; пусть ее промоетъ; гляди-ко, рожа-то! Экъ ее упарило!
Лошади перевезли господъ и воротились за дѣвушками; нѣкоторыя изъ нихъ предпочли идти просто въ бродъ, потому что тутъ было мелко.
-- Разъ мы сюда пріѣзжали еще при покойномъ папенькѣ вашемъ, сказалъ Ѳока Данилычъ Озерову: -- на охоту. Такъ вотъ подальше-то тутъ, на лѣвомъ берегу, есть кручь и прямо надъ рѣкою, а мы ѣдемъ по правому-то берегу. Слышимъ ревъ страшный -- быкъ не быкъ, невѣдомо кто. Смотримъ, а медвѣдь полѣзъ на песчаную-то кручу и ужь совсѣмъ было-взобрался на вершину, такъ что одной передней лапой вцѣпился когтями въ сосну, а другими опереться не можетъ: песокъ-отъ, знаете, осыпается -- и реветъ!
-- Ну, что же вы?
-- Да что же-съ! Стали стрѣлять; ружья-то дробью были заряжены -- что ему сдѣлаешь! Однако, съ испугу что ли, или просто оборвался, вдугъ какъ бухнется въ рѣку-то, словно боровъ.
-- Вотъ и Святое, сказалъ наконецъ Егоръ.-- Приворачивай къ берегу-то, обратился онъ къ Андреяну:-- поднимись вотъ на бугорокъ-отъ, вотъ сюда подъ клёнъ: тутъ зелено таково.
Лѣсъ разступился. Вправо, гдѣ находились наши путники, онъ поднимался, а влѣво будто тѣснила его рѣка. Передъ путешественниками была огромная долина, покрытая травою и лѣсными цвѣтами, сквозь которые кой-гдѣ желтѣла глинистая почва или голая земля. Ничего собственно привлекательнаго въ ней не было; взъерошенная ея поверхность даже была непригожа; но за то всякій, кто бы ни пришелъ сюда, невольно остановился бы въ изумленіи и перекрестился на близь стоящій крестъ. Кромѣ безконечной дали, терявшейся въ блескѣ лѣтняго воздуха, всякаго поражала именно эта простота мѣстности и совершенная ея пустынность. Неслышно было ни птички, ни кузнечика. Воды рѣки и дальній лѣсъ сдѣлались будто тише. Точно все благоговѣйно смолкло передъ небомъ, которое здѣсь широко раскинуло свой лучезарный куполъ. Только высокій стволъ осины, почти весь обнаженный, стоялъ невдалекѣ, и какъ будто шепталъ немногими своими листочками пустынную молитву.
-- А вотъ въ водополь, заговорилъ, мигая, Ѳока Данилычъ:-- такъ вся эта даль водой понимается.
-- Да какъ ты сюда въ водополь-то попалъ? спросила Быкова.
-- Да такъ-съ; хвалили, такъ и пошелъ посмотрѣть.
-- Ну, что, хорошо? спросила Варя.
-- Хорошо-съ. Ровно море стоитъ, только крестъ-отъ одинъ и видѣнъ на поверхности; кругомъ лѣсъ, тихо таково!
-- Что же это за крестъ? спросилъ Николай Михайловичъ.
На вопросъ долго не было отвѣта, какъ будто всякій хотѣлъ, чтобы отвѣтилъ другой.
-- Мельникъ чу убилъ тутъ кого-то, да и зарылъ, брякнулъ Андреяшка.
-- Полно, дуракъ! возразила Бычиха:-- еще объ мельникѣ и слуху не было, а крестъ стоялъ. Дѣдъ мой въ пугачевщину служилъ, да про крестъ-отъ говаривалъ.
-- Богъ-знаетъ, батюшка! вмѣшался Егоръ:-- всяко разсказываютъ; только крестъ стоитъ тутъ невѣдомо съ коихъ лѣтъ. Если подгніетъ, али вѣтромъ сломитъ, али вотъ водой-то вымоетъ, такъ на мѣсто стараго является новый такой же; а ужъ кто ставитъ -- богъ-знаетъ.
Лошади были отложены и пущены на траву. Снова изъ корзины стали выходить на свѣтъ утки, куры, пироги. Послѣ обѣда Лукерья Васильевна разлеглась на лугу, велѣвъ покрыть себя простыней; другія также прилегли, а нѣкоторыя разбрелись по лѣсу. Сонное молчаніе водворилосъ не надолго.