Lib.ru/Классика: Дестунис Надежда Александровна. Чему мы, женщины, учились?

ЧЕМУ МЫ, ЖЕНЩИНЫ, УЧИЛИСЬ?

Мы слывемъ въ обществѣ женщинами образованными, и сами о себѣ такъ думаемъ. И какъ же намъ думать иначе? Мы учились въ дѣтствѣ много и многому, насъ посадили за книгу съ четырехъ лѣтъ; когда намъ было семь или восемь лѣтъ, мы просиживали ужъ за уроками часовъ по шести въ день, мы учились ужъ двумъ, или даже и тремъ иностраннымъ языкамъ, и лепетали на нихъ очень порядочно; мы читали, писали на нихъ, не то что съ прописей, а даже и подъ диктовку; мы знали наизусть множество стиховъ и басенъ, и декламировали ихъ при гостяхъ, такъ что гости восхищались нашимъ искусствомъ; мы знали очень твердо таблицу умноженія, особенно когда ее спрашивали у насъ по порядку, отъ одного конца до другаго. Кромѣ того мы умѣли очень мило танцовать, дѣлать граціозные книксены, бренчать на фортепьяно.

Когда намъ исполнилось лѣтъ десять, мы проводили за ученіемъ почти цѣлые дня; мы просиживали по-три, по-четыре часа сряду, не вставая съ мѣста, не поднимая головы отъ книги или тетради, или не спуская глазъ съ учителя. И какихъ книгъ и какихъ учителей у насъ не было въ это время? Какихъ наукъ мы не проходили?

Мы учились тогда нѣсколькимъ наукамъ уже систематически: мы учились и ариѳметикѣ по всѣмъ правиламъ, и географіи, и грамматикѣ, не только Русской, но также и Французской; скоро потомъ начали мы и исторію. Изъ ариѳметики мы знали ужъ опредѣленія разныхъ ариѳметическихъ правилъ, и дѣлали длинныя и мудреныя задачи, исписывая доску или тетрадь безконечными рядами цифръ.

Изъ географіи мы ужъ знали, что географія раздѣляется на математическую, физическую и политическую; мы знала о меридіанахъ, экваторѣ, градусахъ, земной оси, поворотныхъ кругахъ и другихъ воображаемыхъ линіяхъ, проводимыхъ по земному шару. Правда, мы не очень ясно понимали всѣ эти отвлеченности. Что это за линіи проходятъ по земному шару? Кто ихъ проводилъ? За чѣмъ? Для чего? Какъ ни старались учитель или гувернантка объяснить намъ эти премудрости, мы и послѣ ихъ объясненіи понимали дѣло не лучше, чѣмъ до нихъ. Не смотря на это, мы выучивали усердно и съ величайшею точностію то, что намъ задавали. Отвѣчая урокъ, мы говорили твердо и безъ запинки: "Меридіанъ есть линія, проводимая черезъ весь земной шаръ отъ одного полюса до другаго; точки, на которыхъ земная ось выходитъ на поверхность земля называются" и такъ далѣе. Потомъ мы выучивали имена частей свѣта, множества морей, разсѣянныхъ по лицу земли, множество проливовъ, заливовъ, острововъ, полуострововъ. Мы выучивали названія всѣхъ Европейскихъ государствъ, ихъ главныхъ городовъ, рѣкъ, озеръ, какіе въ нихъ находятся. Мы знали о ка-ждомъ государствѣ, сколько квадратныхъ миль занимаетъ оно въ длину и ширину, отъ какого до какого градуса оно простирается. Мы знали число домовъ и жителей въ иныхъ городахъ, названія ихъ главныхъ улицъ, примѣчательныхъ зданіи..." Иногда случалось, когда мы все это твердили, что въ насъ возникало какое-то смутное сожалѣніе, какое-то смутное раздумье. Намъ казалось, что это совсѣмъ не то, что намъ хотѣлось бы узнать о всѣхъ этихъ земляхъ, моряхъ и городахъ. Намъ хотѣлось бы знать чѣмъ одна часть свѣта или чѣмъ одна страна отличается отъ другой, что въ ней есть особеннаго, любопытнаго, какая въ ней природа, какія мѣстности, какая растительность. Правда, при каждой странѣ было сказано въ нашемъ учебникѣ, или нашимъ учителемъ въ классѣ -- какой въ ней климатъ, жаркій или холодный, какія въ ней произведенія: изобилуетъ ли она хлѣбомъ, лѣсомъ, плодами или ископаемыми сокровищами, водится ли въ ней много звѣрей или нѣтъ; но все это было такъ коротко, все это выходило какъ-то скучно и сухо, изъ этого все таки не оставалось у насъ никакого яснаго, отчетливаго понятія о странѣ. Намъ хотѣлось не того. Но вѣрно это были дѣтскіе бредни, на которые не стоило обращать вниманія; мы сами мало по малу забывали о нихъ, по мѣрѣ того, какъ наша память наполнялась все болѣе и болѣе грузомъ разныхъ географическихъ именъ.

Учились мы и карты чертить, даже чертили ихъ "весьма порядочно", по отзыву учителя; но карты для насъ такъ и оставались картами, т. е. соединеніемъ линій болѣе или менѣе прямыхъ, болѣе или менѣе искривленныхъ; вообразить вмѣсто карты ту самую страну, самый тотъ уголокъ земли, который она изображала, мы не могли. Мы проводили въ разныхъ направленіяхъ рѣки, цѣпи горъ; но намъ и въ мысль не приходило при этомъ, чтобы одна рѣка могла отличаться отъ другой чѣмъ-нибудь еще, кромѣ имени и большаго или меньшаго протяженія своего на картѣ, чтобы одна гора разнилась отъ другой чѣмъ нибудь еще, кромѣ большей или меньшей высоты своей.

Въ началѣ нашихъ географическихъ уроковъ, намъ часто приходило въ голову еще одно сожалѣніе: зачѣмъ это насъ заставляютъ учить все о какихъ то далекихъ и чужихъ земляхъ и городахъ, о какихъ-то крошечныхъ Германскихъ и Итальянскихъ герцогствахъ и княжествахъ, до которыхъ намъ кажется никакого дѣла нѣтъ, а между тѣмъ мы ничего еще со слышимъ о Россіи, о Русскихъ городахъ, Русскихъ рѣкахъ и озерахъ? Отъ чего мы не встрѣчаемъ такъ долго знакомыхъ именъ Москвы, Кіева, Новгорода, Волги, а все выучиваемъ какія-то странныя прозвища -- Саксенъ-Кобургь, Гогенцоллернъ-Гехингенъ, Вольфенбюттель, и т. п. Сначала мы ждемъ съ нетерпѣніемъ-скоро ли дойдемъ до Россіи, намъ кажется, что тогда уроки географіи сдѣлаются для насъ гораздо веселѣе и понятнѣе; но насъ такъ долго держатъ на этихъ чужеземныхъ прозвищахъ, на исчисленіи всѣхъ мелкихъ и незанимательныхъ для насъ подробностей чужихъ и далекихъ странъ, что когда мы доходимъ наконецъ до знакомыхъ и родныхъ названій, они уже не пробуждаютъ нашего соннаго вниманія, не разгоняютъ нашей скуки. Сначала, дойдя до нихъ, мы какъ будто обрадовались и оживились, но скоро мы увидали, что и тутъ такія же сухія, оффиціяльныя свѣдѣнія. Того, чего намъ хотѣлось бы знать: живой физіономіи городовъ, ихъ наружности устройства, быта ихъ жителей, различія одного края отъ другаго, того-то именно намъ и не показываютъ. Также проходимъ мы Азію, Африку, Америку, Австралію: при каждой части свѣта мы выучиваемъ множество именъ, но ни объ одной части свѣта, ни объ одной странѣ, ни объ одномъ городѣ не остается у насъ яснаго отчетливаго представленія. Да объ этомъ никто и не спрашиваетъ. Довольно того, что мы знаемъ безсчетное множества географическихъ именъ; при каждомъ вопросѣ учителя у насъ такъ и сыплются эти имена одно за другимъ, безъ остановки; при каждомъ вызовѣ начертить карту, мы чертимъ бойко и смѣло какое угодно государство, или какую угодно часть свѣта. Чего же еще?

Еще обширнѣе были наши познанія изъ исторіи. Мы проходили исторію всѣхъ вѣковъ, всѣхъ царствъ и народовъ, отъ Вавилонянъ до новѣйшихъ Сѣверо-Американцевъ, отъ Ассура и Бела до Луи-Филиппа и королевы Викторіи включительно, и какъ проходили? съ какими подробностями? Мы знали имена множества баснословныхъ царей и царицъ древности, знали имена всѣхъ полководцевъ, которые когда либо выиграли или проиграли сколько нибудь замѣчательное сраженіе; мы знали названія всѣхъ войнъ, чуть ли не всѣхъ сраженій, какія бывали за три, четыре тысячи лѣтъ до насъ между народами, которые теперь давно исчезли съ лица земли. Мы знали съ непогрѣшимою точностью въ какомъ году, на какомъ мѣстѣ, при какой рѣкѣ происходило какое сраженіе; знали какъ называлось это мѣсто и эта рѣка въ древности, какъ называется она теперь. Учебники или тетрадки, по которымъ мы повторяли уроки, были исписаны сплошь названіями разныхъ войнъ и сраженій, съ указаніемъ въ какомъ году началась, въ какомъ кончилась та или другая война. Безпрестанно встрѣчали мы имена полководцевъ, слова: побѣдилъ, разбилъ на голову, расположилъ свои войска такъ-то, и тому подобное. Мы выучивали все это исправно, но опять таки чувствовали смутно, что это не то, чего бы намъ хотѣлось. Намъ хотѣлось бы знать -- какъ жили эти народы, исчезнувшіе теперь съ липа земли, или переродившіеся, такъ что ихъ узнать трудно; намъ хотѣлось бы знать, чѣмъ походилъ или не походилъ одинъ народъ на другой, чѣмъ отличались они всѣ отъ современныхъ намъ народовъ, для чего происходили всѣ эти войны и сраженія, какой вредъ или какую пользу принесли они міру, чѣмъ отличались однѣ войны онъ другихъ, чѣмъ отличался одинъ полководецъ отъ другаго? Намъ хотѣлось бы видѣть подъ историческими именами живыя лица. Намъ казалось какъ-то странно, что о женщинахъ въ исторіи человѣчества совсѣмъ почти и не упоминается, только изрѣдка встрѣтится какая нибудь короткая фраза о томъ, что женщины у такого-то народа пользовались большимъ почетомъ, чѣмъ у другихъ современныхъ имъ народовъ, или на оборотъ, что у такого-то народа женщины были въ большомъ порабощеніи. Но насъ не спрашивали о томъ, казалось ли это намъ странно или нѣтъ, и мало по малу мы сами привыкали къ мысли, что нужно знать только то, что написано въ нашихъ учебникахъ, переставали задавать себѣ лишніе вопросы. А въ средней и новой исторіи генеалогическія таблицы королей и князей, ихъ длинныя и запутанныя родословныя,-- какъ мы все это отлично знали! Какъ мы всегда были готовы на вопросъ учителя проговорить безостановочно длинный рядъ именъ и чиселъ! И какъ доволенъ былъ учитель нашими познаніями! Какіе отличные баллы онъ намъ ставилъ! А на экзаменахъ, если мы учились въ пансіонѣ или институтѣ, какъ дивилась публика нашимъ огромнымъ свѣдѣніямъ!

"Какое отличное образованіе дано этимъ дѣвицамъ", думала публика.

"Да это изумительно -- сколько онѣ знаютъ!" раздавалось около насъ.

И мы думали, что знаемъ въ самомъ дѣлѣ чрезвычайно много. Объ иностранныхъ языкахъ и говорить нечего: они считались главнымъ предметомъ при нашемъ образованіи; на нихъ было обращено особенное вниманіе родителей и гувернантокъ, пока мы были дома.-- начальницы заведенія и ея помощницы, когда мы вступили въ общественное заведеніе.-- Мы знали, чуть-ли не съ пеленокъ, что для насъ умѣнье говорить на иностранныхъ языкахъ нужнѣе и географіи и исторіи, всѣхъ наукъ и чуть-ли не всего въ жизни. Мы знали, что по тому, на сколькихъ языкахъ мы будемъ говорить, рѣшитъ общество, образованныя ли мы дѣвицы или нѣтъ. Намъ безпрестанно напоминали, чтобъ мы упражнялись въ разговорахъ и въ чтеніи на этихъ языкахъ; мы проходили престранныя грамматики, и Французскую, и Нѣмецкую; мы затверживали наизусть не только всѣ правила, даже всѣ исключенія изъ правилъ, которыми были заняты въ нашихъ грамматикахъ цѣлыя страницы. За то какъ бойко умѣли мы отвѣчать на вопросъ учителя, изъ какой угодно главы грамматики, лишь бы этотъ вопросъ былъ въ нашей книжкѣ или тетрадкѣ! Какъ бойко спрягали мы отъ начала до конца, не переводя нигдѣ духу, глаголы, не то что Французскіе, но и трудные дубоватые Нѣмецкіе глаголы, которые такъ дико звучали у насъ въ ушахъ, отъ которыхъ у насъ языкъ ломался! Правда иногда случалось, что мы позабывъ одно слово вдругъ останавливались, и не знали ужъ ничего сказать дальше, но намъ это слово обыкновенно подсказывали услужливыя подруги или самъ догадливый учитель, и снова все шло какъ по маслу.

Мы не остановились на грамматикѣ, мы проходили и исторію литературы Русской, Французской и Нѣмецкой, учили теорію поэзіи, опредѣленія разныхъ родовъ ея. Именъ писателей, заглавій сочиненій мы выучивали множество. На вопросъ -- когда жилъ такой-то писатель, что занимательнаго онъ написалъ,-- мы отвѣчали безъ запинки, въ какомъ году появилось первое печатное сочиненіе его, или первое сочиненіе, обратившее на себя вниманіе публики. За тѣмъ мы читали на память реестръ его сочиненій, какъ бы длиненъ онъ ни былъ, съ точнымъ означеніемъ въ какому роду литературы принадлежитъ каждое сочиненіе, т. е. романъ ли это, повѣсть, поэма, драма или трагедія. Учитель прерывалъ насъ иногда вопросомъ: "а въ какомъ году появилась въ свѣтъ эта поэма или эта драма?" Мы произносили цифру года смѣло и твердо, и учитель одобрительно кивалъ головою. Иногда спрашивалось о содержаніи сочиненія, объ его достоинствахъ Мы отвѣчали также твердо: "сюжетъ этого произведенія относится къ такому-то времени, въ немъ описывается то-то и то-то, оно отличается такими и такими красотами, но не чу я; до и нѣкоторыхъ недостатковъ, а именно такихъ и такихъ". Всѣ эти опредѣленія мы выучили по тѣмъ листкамъ, которые давалъ намъ учитель, или запомнили съ его словъ. Сами отъ себя мы не могли прибавить къ нимъ или измѣнить въ нихъ ни одной фразы по той законной причинѣ, что этихъ произведеній, которыхъ достоинства и недостатки мы такъ смѣло опредѣляли, которыхъ сюжетъ мы такъ краснорѣчиво описывали, мы вовсе не читали....

Да, какъ не сказать, что мы многому учились въ дѣтствѣ! Мы много времени просидѣли за книгами, тетрадями, потами! За то, когда мы перестали учиться и явились въ общество, общество признало насъ дѣвицами образованными, иныхъ даже прекрасно -- образованными, и мы нисколько не усомнились принять этотъ лестный титулъ, и повѣрили, что онъ принадлежитъ намъ по всѣмъ правамъ. И этотъ титулъ остался за нами на цѣлую жизнь.

Прошло нѣсколько лѣтъ послѣ того, какъ мы перестали учиться; большая часть изъ насъ вышли замужъ, сдѣлались матерями семействъ, принялись воспитывать своихъ дѣтей; новое поколѣніе дѣвицъ выступило уже на нашихъ глазахъ на сцену, а за нами все-таки остается репутація образованныхъ женщинъ.

Ну чтожъ? Значитъ и прекрасно! Значить -- образованіе, которое намъ дали, принесло желаемый результатъ. Но что ежели задать намъ вопросъ, что знаемъ мы теперь черезъ шесть, восемь, десять лѣтъ послѣ того, какъ курсъ нашего образованія былъ признанъ оконченнымъ? Ежели задать намъ вопросъ: что сдѣлали мы въ эти годы изъ своей образованности, на что пригодилась она намъ до сихъ поръ въ жизни, на что можетъ пригодиться впередъ? Многія ли будутъ въ состояніи отвѣчать на такой вопросъ удовлетворительно и безъ затрудненія?

Что мы знаемъ?

"Немножко по канвѣ, немножко по-Французски", сказалъ когда-то одинъ изъ нашихъ писателей, говоря о томъ, что знаютъ Русскія дамы. Къ намъ нельзя примѣнить этихъ словъ буквально. Конва и вообще рукодѣлья нынче не такъ обязательны для дамъ и дѣвицъ, какъ были лѣтъ двадцать тому назадъ. Нынче можно отзываться объ этихъ занятіяхъ съ пренебреженіемъ, можно говорить, что мы находимъ глупымъ тратить на нихъ время.

Значитъ, мы остались ври одномъ: "немножко по-Французски".

Какъ? а всѣ другія наши познанія, которыя заслужили намъ во время оно столько похвалъ отъ учителей, и доставили въ обществѣ названіе прекрасно-образованныхъ женщинъ? Куда же они дѣвались?

Посмотримъ, что у насъ осталось отъ нихъ. Когда-то мы очень твердо знали наизусть множество ариѳметическихъ правилъ и умѣли очень бойко исписывать доску или тетрадь длинными и мудреными задачами: теперь же, когда намъ нужно свести самый простой и легкій счетъ, мы затрудняемся и на силу подводимъ итоги. Если счетъ немножко посложнѣе, или требуется при немъ сколько нибудь собственнаго математическаго соображенія, то мы ужъ такъ затрудняемся, что рѣшительно становимся въ тупикъ и но можемъ обойтись безъ чужой помощи. Мы уже давно забыли тѣ ариѳметическія опредѣленія, которыя когда-то такъ твердо знали; забыли и самый процессъ, посредствомъ котораго дѣлали задачи. Да если бы мы и вспомнили это, едва ли бы съумѣли примѣнить себе знаніе къ данному случаю. То были ариѳметическія задачи, а это простая житейская необходимость. Изъ географіи мы помнимъ имена главныхъ Европейскихъ городовъ; мы знаемъ, что Парижъ столица Франціи, Лондонъ столица Англія, знаемъ, что Римъ въ Италіи, Мадритъ въ Испаніи; но вѣдь мы бы знали это, если бы и не учились вовсе географіи, просто потому, что имена этихъ городовъ часто приходится слышать въ разговорѣ, видишь ихъ въ газетахъ. Помнимъ мы и еще кое-что: когда произнесутъ при насъ одно изъ тѣхъ географическихъ именъ, которыя мы когда-то такъ усердно заучивали, или когда мы встрѣтимъ его въ книгѣ, мы припоминаемъ, что это слово намъ какъ будто знакомо, что когда-то мы его произносили, и даже вмѣстѣ съ нимъ намъ вдругъ припоминается еще нѣсколько словъ, которыя всегда за нимъ слѣдовали,-- по что это, гдѣ это -- мы не можемъ вспомнить ясно. Тѣмъ менѣе могли бы мы передать кому нибудь это воспоминаніе, такъ оно смутно. Но мы не задаемъ труда допытываться, дѣйствительно ли мы это знаемъ. Мы довольствуемся тѣмъ, что намъ кажется, какъ будто мы объ этомъ что-то знаемъ и помнимъ....

Тоже случилось и съ нашими историческими познаніями: намъ вспоминаются иногда какія-то странныя имена Мильтіадовъ, Перикловъ, Ѳемнетокловъ, Аннибаловъ; но что это были за лица, какое было ихъ значеніе, чѣмъ они отличались одно отъ другаго, зачѣмъ мы заучивали ихъ имена -- все это для насъ совершенно темно. Да и не мудрено мы этого и никогда не знали. Мы объ нихъ только и знали, что одинъ былъ царь, другой полководецъ, знали -- кто когда и гдѣ жилъ, но яснаго представленія ни объ одномъ изъ нихъ мы никогда не имѣли. Что Мильтіадъ, что Леонидъ, что Ѳемистоклъ, что Аннибалъ,-- для насъ все были одинакія личности, или лучше сказать, для насъ все это были только имена безъ всякаго представленія объ ихъ личностяхъ. Правда, при имени иного полководца было сказано, что онъ былъ остороженъ и медлителенъ, при имени другаго, что онъ былъ отваженъ до безумія, но эти опредѣленія такъ и оставались для насъ форменными фразами, которыя мы повторяли голословно, не видя живыхъ образовъ, не слыша понятныхъ для насъ фактовъ, которые бы подтверждали эти опредѣленія, и но которымъ бы мы сами могли составить какое нибудь сужденіе. Удивительно-ли послѣ этого, что отъ уроковъ исторіи у насъ остался въ головѣ только какой-то странный и смутный хаосъ, въ которомъ мы сами не можемъ ничего разобрать. Мы помнимъ, что была на свѣтѣ какая-то Семирамида, которая отличалась разными странностями, были какія-то царства Вавилонское и Ассирійское, которыя возникли когда то очень давно, существовали сколько-то времени, и почему то рушились; мы помнимъ, что когда-то, гдѣ-то, кѣмъ-то, для чего то была дана какая-то Мараѳонская битва, помнимъ, что были какія-то длинныя войны Пелононезскія, или Пуническія, которыя нѣсколько разъ прекращались и снова возобновлялись.... И всѣ наши историческія воспоминанія въ такомъ же родѣ: какъ будто мы слышали во снѣ какую-то длинную рѣчь на языкѣ намъ непонятномъ и, проснувшись, запомнили изъ нея нѣсколько словъ.

Скажите: стоило для этого потратить столько времени на выучиванье уроковъ изъ исторіи, стоило не спать ночей передъ экзаменами, затверживая безконечный рядъ именъ и чиселъ, я въ продолженія экзамена дрожать отъ опасенія, какъ бы не ошибиться въ одномъ изъ этихъ именъ или чиселъ?

"Такъ чего же вы хотите? чтобы дѣвицъ совсѣмъ не училя исторіи, или чтобы учили ихъ такъ, какъ учатъ мущинъ въ университетахъ?" Ни того, ни другаго. Мы хотимъ только, чтобы насъ не заставляли тратить напрасно время, вниманіе и трудъ на пріобрѣтеніе такихъ познаній, которыя въ годъ или въ два совершенно испаряются, и которыхъ мы ровно ни къ чему не умѣемъ приложить. Нельзя было проходить съ нами исторію такъ основательно, съ такою полнотою и подробностью, какъ проходятъ ее студенты въ университетахъ: совершенно съ этимъ согласны. Но въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же было втискивать въ программу женскаго образованія всѣ тѣ имена и числа, которыя нужны только при полномъ, подробномъ и основательномъ знаніи исторіи, и которыя безъ этого ничего не говорятъ ни уму, ни воображенію?

Не лучше ли было, вмѣсто сухого и длиннаго перечня всѣхъ историческихъ эпохъ, и множества историческихъ событіи и лицъ, въ нихъ участвовавшихъ, вмѣсто длиннаго ряда чиселъ,-- показать намъ въ живой картинѣ хоть только самыя главныя изъ этихъ эпохъ, самыя замѣчательныя изъ этихъ лицъ и событій? Тогда мы поняли бы по крайней мѣрѣ занимательность и значеніе исторіи; она поразила бы наше воображеніе, заронила бы въ насъ какую нибудь живую мысль; въ насъ родилось бы желаніе со временемъ ознакомиться и съ другими историческими эпохами, съ другими историческими лицами, съ которыми мы не успѣли ознакомиться на школьной скамейкѣ. Мы получили бы желаніе, а со временемъ сдѣлали бы и навыкъ, читать историческія сочиненія. А теперь... теперь отъ уроковъ исторіи не осталось никакого слѣда въ нашей умственной жизни.

Почти тоже случилось и съ исторіею литературы. Мы помнимъ имена иныхъ писателей. знаемъ, что это были великіе писатели; но чѣмъ именно они велики, что именно написалъ каждый изъ нихъ, какой характеръ его произведеній, какое вліяніе имѣлъ онъ на своихъ современниковъ и на послѣдующія поколѣнія читателей, какое значеніе этихъ произведеній теперь -- все это вопросы для насъ совершенно темные, и ни на одинъ изъ нихъ мы не могли бы отвѣтить опредѣлительно. И не мудрено: когда мы учились исторіи литературы, или тому, что намъ выдавали подъ этимъ именемъ, для насъ весь порядокъ, вся связь между именами писателей, ихъ произведеніями и эпохою, въ которую они жили, держалась только на цифрахъ; иной же связи и послѣдовательности намъ не было и указано. Забылись цифры -- "и сбился весь порядокъ, перепутались и перемѣшались имена авторовъ и заглавія разныхъ сочиненій у насъ въ памяти, и возстановить этотъ порядокъ мы не имѣемъ никакой возможности, по той причинѣ, о которой уже было упомянуто: самыхъ сочиненіи мы не читали. Скажутъ: "но развѣ была какая нибудь возможность дать прочитать пятнадцати-лѣтнимъ дѣвочкамъ все, что есть даже самаго замѣчательнаго въ произведеніяхъ трехъ литературъ? Откуда было взять на это времени? А если бы и нашлось столько времени, такъ остановили бы другія соображенія. Большая часть этихъ произведеній были бы для ученицъ чтеніемъ преждевременнымъ, они познакомили бы ихъ съ такими чувствами, о которыхъ имъ въ ту пору не слѣдовало имѣть и понятія".

Все это совершенно справедливо и съ этимъ никто не станетъ спорить; не на это мы и жалуйся. Не въ томъ бѣда, что мы до шестнадцати или семнадцати лѣтъ не успѣли прочитать всѣхъ великихъ писателей Русскихъ, Французскихъ и Нѣмецкихъ: это было бы невозможно и не повело бы ни къ чему хорошему. Бѣда въ томъ, что при обученіи насъ исторіи литературы было забыто главное: вдохнуть въ насъ любовь къ литературѣ, къ сознательному чтенію. Мы затвердили заглавія сочиненій и имена писателей, и вообразили довѣрчиво, что это и значитъ знать исторію литературы, и что слѣдовательно литературное образованіе наше кончено. Въ насъ не родилось мысли о необходимости продолжать это образованіе цѣлую жизнь; въ насъ не развилось ни охоты, ни способности къ этому. Намъ прочитали, правда, нѣсколько поэтическихъ отрывковъ, разсказали какими красотами они отличаются, заставили даже выучить нѣкоторые изъ нихъ наизусть; но и тутъ была такая же поверхностная, форменная выучка, какъ и во всемъ другомъ. Мы прошли исторію литературы и выучили теорію разныхъ литературныхъ произведеній почти такъ же, какъ заучили когда-то таблицу умноженія. Не откликнулась въ насъ душа живымъ сочувствіемъ на живое слово поэта; она дремала, лѣниво повторяя его, и не почуяла она даже, что передъ нею открывался въ этомъ словѣ новый свѣтлый міръ, который чудно дополняетъ собою міръ видимый; не окунулась она въ этотъ новый міръ съ упоеніемъ, не переродилась въ немъ, не начала жить шире, подлѣе, привольнѣе, чѣмъ жила до того времени. Иногда при чтеніи и выучиваньи поэтическихъ отрывковъ, у насъ шевелилось, правда, что-то въ душѣ, но это такъ и осталось смутнымъ, слабымъ ощущеніемъ. Оно не развилось до внятнаго и яснаго чувства, которое бы охватило и наполнило собою душу. Поэзія осталась для насъ прекраснымъ словомъ -- и только. Она не слилась, не сроднилась съ нашею душою, какъ необходимый ей элементъ, не оживила, не согрѣла нашей жизни. Мы пожалуй по прочь иногда почитать стихи, если они случайно попадутся намъ подъ руку и такъ же случайно придутся намъ по вкусу, но не попадись намъ долго подъ руку книжка со стихами, и мы проживемъ годы, не чувствуя вовсе потребности освѣжить душу чтеніемъ поэтическаго произведенія. Еще рѣже возникаетъ въ насъ опредѣленное желаніе прочитать того или другаго писателя, то или другое изъ его произведеній. Мы читаемъ что-нибудь, какъ-нибудь, слегка, для забавы или развлеченія. Глубокаго же внутренняго наслажденія, пищи для мысли, мы въ чтеніи и не ищемъ. Ежели намъ понравится какая нибудь книга или статья, это не потому, чтобъ мы сознательно, или хоть даже безсознательно, оцѣнили ее своимъ внутреннимъ поэтическимъ чутьемъ,-- а просто по какой-то случайной прихоти, или потому, что мы нашли въ ней намеки на свое собственное положеніе и на свои собственныя чувства. И отъ исторіи литературы, также какъ и отъ другихъ предметовъ, которымъ мы когда-то учились, не осталось никакого слѣда въ нашей внутренней жизни. Такъ и все остальное. Уцѣлѣло у насъ въ памяти нѣсколько научныхъ именъ и терминовъ, нѣсколько десятковъ странныхъ словъ, какихъ не случается слышать въ свѣтскомъ разговорѣ -- вотъ и все. Ни къ чему не приклеиваются эти отдѣльныя, спутанныя, обрывочныя свѣдѣнія; никакая живая связь не соединяетъ ихъ съ нашею внутреннею жизнію, никакого благотворнаго вліянія не чувствуемъ мы отъ нихъ на своемъ развитіи....

На что же мы потратили лучшіе, счастливѣйшіе годы своей жизни? На что мы потратили живую впечатлительность и любознательность своего дѣтства? Не грустно ли намъ теперь чувствовать и сознавать, что, проучившись столько лѣтъ, мы ничему не выучились, ничего въ сущности не знаемъ, ни о чемъ не имѣемъ яснаго понятія, и ни къ чему не чувствуемъ живой склонности? Нѣтъ, намъ даже вовсе не грустно это сознавать. Намъ кажется это самымъ обыкновеннымъ и естественнымъ дѣломъ.

Вотъ мамаша, у которой дѣти ужъ начинаютъ учиться: она слышитъ отъ нихъ тѣ имена, которыя сама когда-то такъ усердно заучивала.

"Когда то и мы это твердили", говоритъ она спокойно и не стѣсняясь даже присутствіемъ дѣтей, "а ужь какъ давно я все это перезабыла! ничего не помню!"

И это говорится такъ спокойно, такъ беззаботно и весело, какъ будто такъ я слѣдовало забыть, какъ будто и сожалѣть не о чемъ, что забыто все, что съ такимъ трудомъ заучивалось, на что потрачено столько дорогаго времени! Такъ для чего же насъ учили всему этому? скажите, сдѣлайте милость! Для чего же подвергали насъ этой страшной умственной пыткѣ затверживать то, чего не понимаешь, въ чемъ мы ни тогда не видѣли надобности, ни теперь не видимъ? Зачѣмъ держали насъ, по стольку часовъ сряду, каждый день прикованными къ одному мѣсту? Если бы намъ позволили все это время, которое насъ продержали за книгами и тетрадями, гулять, играть и рѣзвиться, такъ мы по крайней мѣрѣ развились бы физически, были бы теперь здоровы, бодры, а то -- посмотрите что съ нами сталось? Отъ этой сидячей жизни, на которую было обречено наше дѣтство, отъ этихъ долгихъ и скучныхъ уроковъ, при которыхъ упражнялась только память, а всѣ другія живыя силы души оставались подавленными, отъ этого вѣчнаго стѣсненія и напряженія, въ которомъ насъ держали, мы выросли слабыми и хилыми. Никогда не давали намъ наиграться и нагуляться въ волю, не давали въ волю налюбоваться на прогулкахъ цвѣтами, птицами; всегда и вездѣ намъ безпрестанно твердили объ урокахъ, о томъ, что нужно говорить по-французски или по-Нѣмецки, держаться прямо, вести себя чинно!

Изъ за чего же мы вытерпѣли всю эту скуку, все это принужденіе? Что же мы пріобрѣли прочнаго черезъ всю эту умственную и нравственную пытку? Мы пріобрѣли очень важныя вещи: хорошія манеры, знаніе приличій и Французскаго языка, и это осталось при насъ до сихъ поръ, и, надѣемся, останется на цѣлую жизнь, потому что случаи упражнять эти знанія представляются ежеминутно. И только-то? и стоило потратить на это такъ много времени и вниманія, убить для этого такъ много силъ и душевныхъ и физическихъ?

Да и то еще вопросъ -- владѣемъ ли мы дѣйствительно этими важными пріобрѣтеніями, какъ слѣдуетъ?

Хорошій манеры -- вещь очень условная. Иныя дамы воображаютъ, что у нихъ манеры самыя утонченныя и изящныя, а между тѣмъ въ глазахъ другихъ дамъ, принадлежащихъ иному высшему кругу, онѣ кажутся только странными, смѣшными, вычурными и жеманными. И вообще -- если мы посмотримъ на себя безпристрастно, мы должны будемъ сознаться, что дѣйствительно хорошія манеры, т. е. благородная простота пріемовъ и непринужденная ловкость движеній -- у насъ въ женщинѣ, къ какому бы кругу она ни принадлежала, большая рѣдкость. Мы всѣ какъ-то неестественны въ своемъ обращеніи: то неловко принужденны, то неловко развязны. Еслибъ менѣе хлопотали о нашихъ манерахъ, о томъ, чтобъ мы чинно ходили, прямо держались и дѣлали граціозные книксены, право, было бы лучше! мы были бы по крайней мѣрѣ проще. Не менѣе условны и приличія, которымъ насъ научили, и которыхъ мы но видимому такъ строго держимся, что малѣйшее отступленіе отъ этихъ твердо заученныхъ приличій кажется намъ величайшимъ преступленіемъ. Это не то, чтобъ мы были проникнуты въ душѣ тѣмъ внутреннимъ глубокимъ чувствомъ приличія, которое неразрывно соединено въ женщинѣ съ нравственнымъ сознаніемъ своего женскаго достоинства. Это не то, чтобъ въ насъ былъ развитъ тотъ тонкій внутренній тактъ, который даетъ всегда надлежащую мѣру и словамъ и дѣйствіямъ женщины. Нѣтъ! Мы усвоили себѣ только наружныя формы приличія, тѣ условныя и безпрестанно мѣняющіяся формы, которыя основаны вовсе не на сознаніи своего женскаго достоинства, не на искреннемъ чувствѣ скромности, а просто на одной модѣ. Въ одномъ кружкѣ прилично то, что считается въ другомъ страшнымъ неприличіемъ; въ одномъ и томъ же кружкѣ черезъ какой-нибудь десятокъ лѣтъ понятіе о приличіи совершенно мѣняется. Нынѣшнія модныя львицы, съ бойкими и развязными движеніями, съ смѣлымъ и вызывающимъ взглядомъ, который никогда и ни передъ чѣмъ не потупляется, нынѣшнія львицы показались бы лѣтъ двадцать тому назадъ женщинами самаго дурнаго тона, нарушающими всякое приличіе, ихъ строго осудили бы въ недостаткѣ женской скромности, а нынче онѣ слывутъ только милыми, ловкими дамами съ прекрасными манерами! И вотъ тѣ приличія, которымъ насъ такъ тщательно учили: сегодня мода быть скромными, робкими и застѣнчивыми, и мы будемъ казаться скромными до послѣдней крайности, будемъ застѣнчиво опускать глаза, говорить въ полголоса, будемъ всячески опасаться въ разговорѣ, чтобъ не сказать лишняго слова; завтра другая мода -- мода быть смѣлыми, бойкими, развязными, ничего не бояться, ни чѣмъ не смущаться, и мы вдругъ сбрасываемъ свою заученную скромность, и дѣлаемся такъ бойки и развязны, что насъ ничто не смутитъ, ничто не испугаетъ; мы смѣло всѣхъ лорнируемъ, рѣзко обо всемъ отзываемся. И вотъ на чемъ держится наше знаніе приличій, нравственныхъ и свѣтскихъ! Нашъ кодексъ приличій -- это послѣдняя парижская мода! чего бы она отъ насъ ни потребовала,-- то мы и сдѣлаемъ. Значитъ, обученіе приличіямъ состояло для насъ главнымъ образомъ не въ томъ, чтобы развить, а напротивъ въ томъ, чтобы убить то естественно врожденное чувство приличія, которое сказало бы намъ лучше всякой моды, какъ себя вести, которое могло бы иногда возстать противъ деспотическаго требованія моды, когда оно слишкомъ странно и несообразно съ нашимъ внутреннимъ чувствомъ.

Посмотримъ теперь -- на сколько успѣли мы въ знаніи Французскаго языка, которое одно осталось намъ въ награду за всѣ труды, за всю скуку, перенесенную въ дѣтствѣ. Мы знаемъ no-Французски на столько, что можемъ читать романы Сю, Дюма, Феваля, Жоржа Занда; мы можемъ написать коротенькую записку къ пріятельницѣ безъ большихъ грамматическихъ ошибокъ;-- письмо болѣе длинное и не къ пріятельницѣ, которая извинитъ всякую ошибку, потому что сама пишетъ не лучше нашего, а къ лицу постороннему опять-таки насъ затрудняетъ.-- Безъ затрудненія мы можемъ вести по-Французскй легкій разговоръ въ обществѣ,-- но опять таки мы ведемъ его довольно плохо, ежели говорить правду.

Хорошо говорятъ по-Французски у насъ только дамы высшаго аристократическаго круга, при которыхъ съ малыхъ лѣтъ была неотлучно гувернантка Француженка. Эти дамы говорятъ почти также хорошо и по-Англійски, потому что у нихъ, кромѣ гувернантки Француженки, была еще няня Англичанка. Но объ этихъ дамахъ мы здѣсь не говоримъ, потому что на ихъ образованіе были употреблены уже такія средства, какими могутъ располагать только весьма немногіе родители. Еще бы и онѣ не умѣли говорить хорошо но-Французски и по-Англійски, когда объ этомъ хлопотало постоянно нѣсколько человѣкъ, когда на это употреблены не сотни, не тысячи даже, а десятки тысячъ! Такихъ дамъ меньшая часть. Мы говоримъ здѣсь не о нихъ, а о большинствѣ, о всѣхъ насъ, дамахъ такъ называемаго средняго круга, у которыхъ родители не обладали огромными средствами. Вотъ все наше пресловутое знаніе Французскаго языка! Положимъ, что намъ большаго и не нужно, что намъ простительно дѣлать ошибки говоря по-Французски, когда мы и по Русски-то говоримъ плохо; но къ чему же потрачено столько времени и силъ на такое бѣдное и неполное знаніе? Вѣдь это единственный результатъ нашего образованія, единственный! и онъ-то даже оказывается такъ неудовлетворителенъ!

А что же мы сдѣлали съ Нѣмецкимъ языкомъ? Постарались забыть его, какъ можно скорѣе. Странная у насъ до сихъ поръ участь Нѣмецкаго языка въ женскомъ образованіи. Всѣ ему учатся, и почти ни одна женщина его не знаетъ, т. е. не знаетъ на столько, чтобы онъ могъ ей къ чему нибудь пригодиться въ жизни. Мы говоримъ на немъ въ дѣтствѣ съ нянею или учителемъ, съ принужденіемъ и отвращеніемъ; мы терпѣть не можемъ его грубыхъ звуковъ, его трудныхъ оборотовъ; мы не понимаемъ, зачѣмъ насъ учатъ атому языку: въ обществѣ на немъ не говорятъ; говорить на немъ въ семействѣ для своего удовольствія? Но какое это удовольствіе говорить на такомъ грубомъ и непріятномъ языкѣ? Намъ могли бы указать другую сторону въ изученіи Нѣмецкаго языка, ту, для которой только и стоитъ ему учиться, вамъ могли бы сказать, что литература Нѣмецкая можетъ доставить намъ обильный источникъ чтенія не пустаго и поверхностнаго, какъ романы Дюма и Феваля, а чтенія умнаго, интереснаго и поэтическаго, чтенія развивающаго мысль, благотворно дѣйствующаго на чувство нравственное,чтенія открывающаго высшія, идеальныя сферы, дающаго просторъ мечтѣ. Но этой-то именно стороны въ изученіи Нѣмецкаго языка намъ не указали: до этой степени знанія насъ не довели. Мы научились по-Нѣмецки только вести короткіе разговоры объ обыденныхъ предметахъ; слова же высшаго значенія намъ незнакомы. Поэтическое произведеніе, серьезную книгу, мы на немъ понять не можемъ. Если у насъ горничная или при нашихъ дѣтяхъ няня Нѣмка, мы нѣсколько поддерживаемъ съ ними свое знаніе обыденныхъ "разъ Нѣмецкаго языка, тѣмъ все и кончается!

Можетъ-быть хоть отъ уроковъ музыки осталась намъ отрада на цѣлую жизнь? Можетъ-быть мы вынесли изъ этихъ уроковъ любовь къ музыкѣ, можетъ-быть въ минуты тоски, въ праздные часы жизни, мы съ наслажденіемъ садимся за фортепьяно и подъ стройные, гармоническіе звуки, которые изъ нихъ извлекаемъ, сами настроиваемся душой на гармоническій ладъ, и, забывшись въ мірѣ чуднаго искусства, утѣшаемъ себя этимъ за пустоту, которою такъ часто томится нашъ умъ? Можетъ-быть мы этими звуками утѣшаемъ и развлекаемъ иногда окружающихъ насъ, когда они, утомленные трудомъ и тяжелыми серьозными заботами, хотятъ отдохнуть душой, и, оторвавшись отъ жизни вещественной, подняться въ высшую идеальную сферу? Можетъ-быть мы своею игрою доставляемъ минуты чистаго наслажденія и своимъ домашнимъ, и гостямъ, которые къ намъ приходятъ; можетъ-быть мы своею игрою дѣйствуемъ благодатно на развитіе своихъ дѣтей; можетъ-быть подъ звуки нашей музыки слаще засыпаетъ и веселѣе просыпается нашъ ребенокъ? Можетъ-быть онъ, въ теченіи дня, посреди своихъ игрушекъ, нѣсколько разъ заслушивается нашей музыки, и въ немъ незамѣтно для него самаго развивается чувство гармоніи и образуется слухъ?

Все это могло бы быть, но увы! и этого нѣтъ. Изъ двадцати женщинъ, которыхъ въ дѣтствѣ обучали музыкѣ, едва ли одна продолжаетъ заниматься музыкою, вышедши замужъ и сдѣлавшись матерью семейства. Остальныя же совсѣмъ бросили это занятіе, находя, что имъ некогда и не до того, чтобы заниматься музыкою. Онѣ учились музыкѣ въ дѣтствѣ, потому что имъ было натверждено съ шести лѣтъ, что это такъ мило -- когда дѣвица сидитъ за фортепьано и перебираетъ пальчиками клавиши; онѣ учились, потому что имъ было пріятно слушать похвалы и видѣть удивленіе и восторги, которыми осыпали ихъ гости; онѣ учились потому, что этого желала непремѣнно ихъ мамаша; онѣ учились, однимъ словомъ, потому что ихъ заставляли учиться. Онѣ учились, но только пальцы ихъ бѣгали по клавишамъ и бѣгали иногда съ удивительнымъ проворствомъ, но душа ихъ не участвовала въ этомъ занятіи, не умилялась, не восторгалась искренно подъ эти звуки; темнымъ оставался для нихъ внутренній смыслу тѣхъ блистательныхъ пьэсъ, которыя онѣ разыгрывали. Потому музыкальныя упражненія имъ скоро и надоѣли. Труда и скуки эти упражненія принесли имъ много, а наслажденія дали мало.

Сначала ихъ тѣшили похвалы и удивленіе гостей, потомъ онѣ прислушались къ этимъ похваламъ, и нашли, что не стоитъ для этихъ похвалъ употреблять на музыку такъ много времени и труда. Вышедши замужъ, сдѣлавшись матерями, мы очень обрадовались благовидному предлогу оставить музыку. Мы рѣшили: теперь намъ некогда этимъ заниматься, не до того! Теперь у насъ есть другія заботы, другія дѣла, и мы бросили музыку съ такимъ же равнодушіемъ, какъ забыли и остальныя свои познанія.

Намъ некогда заниматься своею музыкою! Но чѣмъ же мы такъ заняты? Читаемъ мы мало, только Французскіе романы, да Русскія повѣсти въ журналахъ. Чѣмъ же мы заняты съ утра до вечера? хозяйствомъ что-ли?

На это грѣхъ пожаловаться; мы хозяйствомъ занимаемся не слишкомъ усердно, и въ этомъ случаѣ мы могли бы сказать въ свое оправданіе, что этому насъ даже и не учили. Но мы не считаемъ и нужнымъ въ этомъ оправдываться; мы вовсе и не думаемъ, что намъ слѣдуетъ заниматься хозяйствомъ. Неужели намъ самимъ соваться въ кухню, смотрѣть за чистотою и порядкомъ въ домѣ? Помилуйте! развѣ намъ для этого дали образованіе?

Но гдѣ же оно -- это образованіе? въ чемъ же оно выражается? На что же оно намъ пригодилось? Можетъ-быть мы занимаемся сами воспитаніемъ своихъ дѣтей, мы учимъ ихъ тому, что они должны узнать не изъ уроковъ, а изъ разговоровъ, изъ разныхъ случаевъ обыденной жизни?

Да, мы занимаемся дѣтьми, или лучше сказать, мы думаемъ, что занимаемся ими. Мы ихъ очень заботливо наряжаемъ: правда, эти наряды не всегда удобны для дѣтей, не всегда даже сообразны съ климатомъ и погодою; дѣти легко могутъ въ нихъ простудиться, но это не наша вина: мы ихъ одѣваемъ по послѣдней модѣ. Потомъ мы посылаемъ ихъ гулять съ нянею; потомъ мы выводимъ ихъ къ гостямъ, которые пріѣхали къ намъ съ визитомъ; маленькихъ мы учимъ "дѣлать ручку"; тѣхъ, которые постарше, учимъ присѣдать или шаркать ножкою. Мы заставляемъ ихъ заучивать разныя фразы, которыя кажутся вамъ очень забавными въ ихъ устахъ, потому что дѣти твердятъ эти фразы, не понимая ихъ смысла. Мы потѣшаемся, когда наша пятилѣтняя дочка или нашъ трехлѣтній сынокъ напѣваютъ фальшивя подслушанный у кого-нибудь модный романсъ, въ которомъ говорится о любви, ревности и т. п. Мы потѣшаемся, когда они твердятъ въ слѣдъ за папашею или дядею, возвратившимися изъ театра, Французскіе водевильные куплеты, вовсе неумѣстные въ устахъ.-дѣтей.

Еще какъ только дѣти научились держаться на ногахъ, мы учимъ ихъ танцовать. Къ именинамъ папаши они выучиваютъ въ видѣ сюрприза ему какой-нибудь танецъ. Мы восхищаемся, когда гости говорятъ: "ахъ какъ мило! ахъ какая прелестная и граціозная малютка! Подойди ко мнѣ, душечка, поцѣлуй меня! Чудесно, чудесно танцуешь! Да какое на ней платьице"! Мы любуемся горделивымъ и самоувѣреннымъ видомъ, съ какимъ слушаетъ эти похвалы наша дочь; любуемся, какъ ловко и важно закидываетъ она головку назадъ, какъ мило она принимаетъ видъ маленькой царицы, и какъ мило начинаетъ ужъ кокетничать.

Разумѣется мы не слишкомъ много времени тратимъ на эти уроки: и ребенокъ соскучился бы, и мы бы сами соскучились, если бы проводили съ нимъ цѣлые дни въ такихъ занятіяхъ. Остальное время дѣти проводятъ въ дѣтской съ нянею. Но когда они и съ нами, у насъ нѣтъ съ ними большихъ разговоровъ. Кромѣ шутокъ съ дѣтьми, кромѣ стишковъ и побасенокъ, которые мы заставляемъ ихъ повторять вслѣдъ за нами, мы не знаемъ, о чемъ съ ними говорить. Дѣти хотѣли бы, правда, говорить съ нами. Ребенокъ, какъ только научается говорить, начинаетъ дѣлать всѣмъ окружающимъ его, а матери разумѣется болѣе всѣхъ, множество вопросовъ о всемъ, что видитъ каждую минуту около себя, о тѣхъ предметахъ, которые къ нему всего ближе. Но мать объ этихъ-то предметахъ знаетъ всего менѣе.

Если бы ребенокъ спросилъ ее о чемъ-нибудь изъ того, что учила она въ дѣтствѣ по книгамъ или тетрадкамъ, она, можетъ быть, вспомнила бы что-нибудь, сдѣлавши усиліе надъ своею памятью, но ребенокъ объ этомъ не спрашиваетъ. Онъ спрашиваетъ о предметахъ ежедневнаго употребленія, какъ и изъ чего это сдѣлано; спрашиваетъ о явленіяхъ природы, которыя онъ видитъ на каждомъ шагу около себя, о цвѣтахъ и травахъ, которые растутъ въ саду, куда его водятъ гулять лѣтомъ, о птичкѣ, которую онъ тамъ видѣлъ, о камушкахъ, которые нашелъ, о капляхъ росы, которыя висѣли на деревьяхъ, о снѣжинкахъ похожихъ на звѣздочки, которыя летятъ въ такомъ множествѣ съ высоты. На всѣ эти вопросы мать отвѣчаетъ что-нибудь и какъ-нибудь, неопредѣленно или уклончиво. Отвѣчать иначе, дать ребенку ясный и понятный для него отвѣтъ, она не можетъ, потому что она сама не знаетъ того, что хочетъ знать ребенокъ. Ей кажется даже, что онъ спрашиваетъ о пустякахъ, о которыхъ не стоитъ много распространяться. Она не только не удовлетворяетъ его любопытства, даже не поддерживаетъ его своимъ сочувствіемъ. "Мама, какой я хорошенькій цвѣтокъ нашла! какой это цвѣтокъ"? кричитъ дѣвочка, подбѣгая къ матери и показывая ей простой дикой цвѣтокъ, найденный гдѣ-нибудь въ углу сада. Мать улыбается такою улыбкою, которая ясно говоритъ: "Вотъ глупенькая! нашла чему радоваться! Простой, обыкновенный цвѣтокъ", нехотя говоритъ она дѣвочкѣ. Дѣвочкѣ становится какъ-то не ловко и стыдно за свою радость и за свое любопытство. Мамаша разсматриваетъ между тѣмъ съ большимъ вниманіемъ другой цвѣтокъ, цвѣтокъ прикрѣпленный къ шляпкѣ ея богатой, великолѣпно разодѣтой сосѣдки, которая прошла мимо съ любезнымъ поклономъ; и она совершенно увѣрена, что ея вниманіе занято болѣе разумнымъ и достойнымъ образомъ, нежели вниманіе ея дочери! То простой живой цвѣтокъ, а этотъ кисейный или бархатный; тотъ выросъ самъ, а этотъ продается въ магазинахъ за страшную цѣну.

Еще хуже, если ребенокъ вздумаетъ взять въ руку какое-нибудь насѣкомое, букашку или червяка.

"Посмотри, какую я удивительную букашку нашелъ"! кричитъ мальчикъ, подбѣгая къ матери, и самъ весь раскраснѣлся отъ радости, и крѣпко сжалъ руку, чтобы не потерять свое сокровище. Онъ разжимаетъ руку съ торжествующимъ видомъ.

"Фи, какая гадость"! вскрикиваетъ мамаша съ ужасомъ и глубокимъ отвращеніемъ; "охота тебѣ возиться съ этою дрянью; брось ее пожалуйста".

И такъ постоянно заглушается, сбивается въ ребенкѣ то сочувствіе въ природѣ, которое могло бы доставлять ему цѣлую жизнь безконечныя радости.

А между тѣмъ эта мать училась въ дѣтствѣ, въ числѣ прочихъ наукъ, и естественной исторіи, и физикѣ; но ей теперь и въ голову не приходитъ, чтобы между простыми вопросами ребенка объ окружающей его природѣ и тѣмъ, что она когда-то учила въ тетрадкахъ подъ именемъ зоологіи, ботаники, минералогіи, физики, было что-нибудь общее. Да и въ самомъ дѣлѣ, если бы она и вспомнила, что было въ этихъ тетрадкахъ, такъ это не помогло бы ей отвѣчать на вопросы ребенка. Она учила, напримѣръ, подъ именемъ ботаники раздѣленіе растеній на классы, семейства, роды и виды; она заучивала исчисленіе признаковъ каждаго класса и главныхъ семействъ; заучивала термины, которыми называются въ ботаникѣ разные органы растенія; но въ самомъ растеніи она этихъ органовъ пожалуй не найдетъ; явленій, которыя въ немъ происходятъ, она не пойметъ. А ребенокъ именно эти-то явленія и хочетъ знать: до терминовъ ему дѣла нѣтъ, онъ ихъ не станетъ слушать.

"Какъ это смѣшно, что насъ учили этой скучной ботаникѣ!" говорятъ многія изъ насъ, вспомнивъ по какому-нибудь поводу объ этихъ урокахъ. "Такая сухая наука! и на что она намъ нужна?"

Да хоть бы на то, чтобы отвѣчать ясно и толково на тѣ вопросы. которые безпрестанно дѣлаютъ намъ наши дѣти о растеніяхъ. Если мы подъ именемъ ботаники учили не живое содержаніе науки, а только номенклатуру и при томъ номенклатуру отрывочную, то повѣрьте, наука въ этомъ вовсе невиновата. И мы думаемъ, что мы учились ботаникѣ! Мы рѣшаемся отзываться съ пренебреженіемъ объ этой чудной наукѣ, исполненной живой, поэтической прелести, объ этой наукѣ, которая такъ благодатно, такъ гармонически дѣйствуетъ на душу, которая показываетъ мудрость Творца въ самомалѣйшей былинкѣ! Зачѣмъ было давать намъ въ руки эти несчастныя тетради, составленныя изъ однихъ терминовъ и сухихъ опредѣленій? Зачѣмъ было надписывать надъ ними: ботаника, зоологія, минералогія, физика? Лучше было бы сто разъ, чтобъ мы не знали совсѣмъ о существованіи этихъ словъ и этихъ наукъ, нежели чтобъ мы получили о нихъ такое жалкое и превратное понятіе! Лучше бы, вмѣсто этихъ громкихъ названій, этого сбора научныхъ терминовъ, разсказали намъ попросту и безъ всякихъ затѣй, не выдавая этого ни за какую науку, разныя занимательныя подробности о тѣхъ предметахъ и явленіяхъ природы, которыя мы видимъ всего чаще около себя. Тогда въ насъ развилось бы желаніе внимательно разсматривать эти предметы и явленія, въ насъ развилось бы то сочувствіе къ природѣ, которое такъ благодатно дѣйствуетъ на человѣка во всѣхъ возрастахъ, во всѣхъ положеніяхъ его жизни. Тогда мы могли бы и дѣтямъ отвѣчать вразумительно на ихъ разспросы, и не было бы въ насъ этого страннаго пренебреженія къ тому, чего мы вовсе не знаемъ, о чемъ только думаемъ, будто знаемъ.

Мало того, что мы не умѣемъ передать ребенку въ первомъ возрастѣ его жизни тѣхъ свѣдѣній объ окружающей его природѣ, которыя ему въ этомъ возрастѣ всего необходимѣе, которыхъ онъ такъ жаждетъ, мы не умѣемъ даже научить его порядочно родному языку! А кто же научитъ его этому, если не научить мать въ первые годы жизни?

Слышу возраженія: "Ну это ужъ слишкомъ! Какая же Русская женщина въ наше время не знаетъ по-Русски!"

А какая знаетъ, позвольте спросить? Правда, мы всѣ говоримъ и пишемъ по-Русски; но въ самомъ ли дѣлѣ это Русскій языкъ, на которомъ мы говоримъ и пишемъ? Не говоримъ ли, не пишемъ ли мы такъ, какъ будто переводимъ съ иностраннаго языка? Мы не дѣлаемъ такихъ грубыхъ ошибокъ, какія дѣлаютъ иностранцы, говоря по-Русски, но это и все. Вѣдь это знаніе только отрицательное. А владѣемъ ли мы духомъ языка? Тѣ обороты, которые мы употребляемъ ежеминутно, въ самомъ ли дѣлѣ Русскіе? Блѣдна, безцвѣтна выходитъ Русская рѣчь въ нашихъ устахъ! Гдѣ ея мѣткость и сила, гдѣ ея задушевная теплота и выразительность, гдѣ ея бойкіе, игривые обороты? гдѣ все то, въ чемъ слышится присутствіе Русскаго духа, изъ чего было бы видно, что это говоритъ Русская женщина, а по иностранка, выучившаяся порядочно по-Русски? Говоримъ ли мы, пишемъ ли мы,-- нѣтъ, это не Русская рѣчь!

Да, не смотря на всѣ хлопоты, употребленныя при нашемъ воспитаніи, на обученіе насъ разнымъ языкамъ, вышло, что мы по-Французски не говоримъ какъ Француженки, и по Русски не говоримъ какъ Русскія.

Это не нападеніе на иностранные языки: они необходимы для полнаго многосторонняго развитія человѣка, но въ такомъ случаѣ учите же имъ такъ, чтобы они въ самомъ дѣлѣ дополняли наше развитіе, а не служили намъ только для пустаго щегольства; научите имъ насъ такъ, чтобъ мы могли прочитать и поэтическое произведеніе и серьезную книгу на этихъ языкахъ; дайте намъ охоту ознакомиться съ литературами этихъ языковъ. А то вышло, что мы и съ иностранными литературами не ознакомились хорошенько, и своей не знаемъ.

Говорятъ: "Русская литература такъ бѣдна! нечего читать". Но знаемъ ли мы и то немногое, что въ ней есть? Мы интересуемся нѣсколько современными произведеніями, послѣднимъ романомъ, о которомъ всѣ говорятъ, новымъ стихотвореніемъ, которое расшевелило на минуту публику, кинувши ей какое-нибудь смѣлое и жаркое слово; но то, что было написано за нѣсколько лѣтъ до насъ, мы ужъ знаемъ плохо, больше по наслышкѣ. Это не преувеличеніе. Чего лучше примѣра? Давно ли жилъ и писалъ Пушкинъ, Пушкинъ нашъ первый поэтъ, наша лучшая слава, Пушкинъ, который былъ любимѣйшимъ, обожаемымъ поэтомъ своего поколѣнія, Пушкинъ, котораго такъ горько оплакивала вся Россія! И что же? Намъ ужъ чужда его поэзія! Мы охладѣли къ ней, мы даже мало знаемъ ее. Скажутъ -- мы развились, ушли впередъ, насъ не удовлетворяетъ поэзія Пушкина, потому что въ ней мало мысли: она не даетъ отвѣта на тѣ общественные вопросы, которые теперь насъ такъ сильно занимаютъ и волнуютъ. Хорошо, если бы такъ говорили только мужчины; положимъ, что они въ чтеніи ищутъ только мысли, положимъ что ихъ такъ занимаютъ и волнуютъ современные общественные вопросы, что передъ этими вопросами поблѣднѣло для нихъ все остальное.-- Но мы, женщины, право, мы еще не такъ-то сильно жаждемъ мысли, не такъ сильно волнуемся важными современными общественными вопросами, чтобы они поглощали все наше вниманіе и участіе. Мы жаждемъ въ чтеніи мысли? А отъ чего же мы зачитываемся съ такою жадностью романовъ Дюма, да еще Дюма-сына? И развѣ мы такъ много читаемъ серьозныхъ книгъ? Мы пробуемъ, правда, читать серьозныя статьи, которыхъ пишется нынче довольно по поводу важныхъ вопросовъ, занимающихъ общество, но если мы захотимъ признаться по совѣсти себѣ и другимъ -- намъ эти статьи скоро наскучаютъ, онѣ насъ утомляютъ, мы даже понимаемъ ихъ съ трудомъ. И кого же изъ поэтовъ послѣдняго времени, полюбили мы горячо, разлюбивъ Пушкина? Развѣ намъ знакомы всѣ тѣ произведенія Русской литературы, въ которыхъ слышится несомнѣнное присутствіе живой и сильной мысли? Развѣ мы сочувствуемъ живо этимъ произведеніямъ?

Нѣтъ, это просто равнодушіе къ родному слову! То, что несовершенно современно намъ, что написано не вчера или сегодня, а нѣсколько прежде, для насъ ужъ отжило, устарѣло, не имѣетъ никакого значенія, никакой занимательности. Такъ же равнодушны мы и къ исторіи, къ старинѣ Русской. Мы не стараемся сохранять для своихъ дѣтей, какъ святыню, семейныя преданія, не передаемъ имъ въ простыхъ и живыхъ разсказахъ свѣдѣній о бытѣ ихъ предковъ. Мы сами не знаемъ и не хотимъ ничего знать о своихъ предкахъ. Мы учились когда-то, въ числѣ другихъ наукъ, и Русской исторіи, мы даже проходили ее подробнѣе, чѣмъ исторію другихъ странъ и народовъ; но развѣ мы вынесли изъ этихъ уроковъ такое ясное понятіе о прошедшемъ Россіи и такое значеніе его, что намъ большаго и не нужно? А внутренній бытъ Русскаго народа, съ которымъ уроки исторіи насъ почти вовсе не ознакомили, и не могли ознакомить иначе, какъ развѣ въ самомъ краткомъ очеркѣ? Мы не знаемъ ни прошедшаго, ни настоящаго своей родины; не знаемъ ни прошедшаго, ни современнаго быта Русскаго народа.

Мужчины, по роду своихъ занятій, по своей служебной дѣятельности, приходятъ иногда въ соприкосновеніе съ этимъ бытомъ, и получаютъ о немъ нѣкоторое понятіе. Для женщинъ онъ остается рѣшительно закрытою книгою, и мы подѣлаемъ даже никакого усилія, чтобы раскрыть эту книгу.

Какъ же мы вдохнемъ въ своихъ дѣтей теплую любовь къ родинѣ, ту любовь, которая зарождается съ колыбели и растетъ и сживается съ человѣкомъ, не какъ отвлеченное понятіе, а какъ живое, но отдѣльное отъ него чувство? Какъ же мы сдѣлаемъ своихъ сыновей достойными Русскими гражданами, когда мы не знаемъ, не понимаемъ даже, что значитъ быть Русскимъ человѣкомъ? Мы не вѣдаемъ, не только историческихъ и семейныхъ преданій своего народа, мы не вѣдаемъ, не раздѣляемъ даже той стороны его жизни, которую казалось-бы женщина должна знать всего лучше, которая ей должна быть всего доступнѣе и сроднѣе. Было время, когда женщины на Руси ничего не знали, потому что ихъ ничему не учили, но онѣ знали священное писаніе. Мать не умѣла передать своимъ дѣтямъ никакихъ научныхъ познаній, но она передавала имъ живое чувство вѣры и благочестія. Она не могла ничему научить ихъ, но она пріучала ихъ съ малыхъ лѣтъ читать Писаніе и находить къ этимъ живую отраду.

Она внушала имъ съ малыхъ лѣтъ глубокую покорность волѣ Провидѣнія, глубокое смиреніе и терпѣніе, для перенесенія тѣхъ испытаній, которыя Оно посылаетъ.

А мы..... едвали мы научимъ своихъ дѣтей и этому! Мы сами рѣдко заглядываемъ въ Библію, рѣдко ищемъ въ ней утѣшеній и уроковъ для жизни, а когда мы и заглядываемъ въ нее, такъ оказывается, что намъ сталъ чуждъ и теменъ даже языкъ, на которомъ повѣдано намъ Церковью священное писаніе! Мы такъ отчудились отъ роднаго намъ Славянскаго языка, что многія изъ насъ предпочитаютъ читать Евангеліе по-Французски. Скажутъ: это не бѣда! все равно на какомъ-бы языкѣ ни читалъ человѣкъ Евангеліе, лишь бы читалъ! Противъ этого можно бы много возразить, на это завело бы насъ слишкомъ далеко. Выразимъ здѣсь только сожалѣніе, что вообще, ни на какомъ языкѣ, не знакомо намъ священное писаніе настолько, какъ должно бы быть знакомо всякой женщинѣ, даже учившейся меньше нашего. Многія изъ насъ, особенно тѣ, которыя воспитывались въ институтахъ, пользовались въ дѣтствѣ уроками просвѣщеннаго законоучителя, но -- слишкомъ-ли мало подготовляетъ къ такимъ урокамъ предшествовавшее домашнее воспитаніе, слишкомъ ли рѣзко противорѣчитъ имъ вся обстановка послѣдующей за тѣмъ жизни,-- только и они не всегда оставляютъ въ насъ тѣ глубокіе слѣды, какіе могли бы оставить, если бы все наше развитіе шло согласно съ этими уроками. Однихъ уроковъ, какъ бы ни были они хороши, недостаточно, чтобы развить и укрѣпить въ душѣ, какъ слѣдуетъ, живое чувство вѣры и благочестія, если все остальное развитіе нейдетъ согласно съ этими уроками, если внѣ этихъ уроковъ ничто въ обстановкѣ, окружающей молодую дѣвушку, не призываетъ ее обращаться съ теплою любовью къ источнику вѣчной жизни и свѣта.

Со многими недостатками нашего образованія могли бы мы примириться, если бы намъ была дана эта главная опора въ жизни, если бы намъ былъ открытъ этотъ неоскудѣвающій источникъ утѣшенія и знанія, доступнаго даже душѣ младенца! Своею мнимою образованностью мы поставлены въ какое-то ложное положеніе, мы чувствуемъ и знаемъ, что есть въ жизни что-то другое, кромѣ внѣшней обстановки, кромѣ всей видимой, мелочной суеты, которая насъ окружаетъ и поглощаетъ; но въ какую бы высшую умственную сферу мы ни захотѣли подняться душою, ни одна не открыта для насъ, ни для одной нѣтъ въ насъ надлежащей подготовки. Отъ этого то неясное томленіе, та скука и тоска, которыя насъ преслѣдуютъ. Если бы въ замѣнъ всѣхъ тѣхъ сферъ умственной жизни, которыя остаются для насъ закрытыми, была для насъ широко открыта одна сфера, сфера жизни духовной, та, которая намъ должна быть всего ближе и роднѣе, мы нашли бы себѣ утѣшеніе, мы почерпнули бы въ ней ту бодрость и силу душевную, которыхъ не развило въ насъ воспитаніе; жизнь осмыслилась бы для насъ сознаніемъ своихъ обязанностей, наполнилась бы исполненіемъ этихъ обязанностей, о которыхъ намъ такъ мало говорили! Женщина должна быть въ семействѣ хранительницею вѣры и благочестія; женщина-мать должна вложить въ своихъ дочерей и сыновей, съ самыхъ раннихъ лѣтъ ихъ жизни, такое живое, крѣпкое чувство вѣры, чтобы оно не пошатнулось потомъ отъ всѣхъ ложныхъ легкомысленныхъ толковъ, которые придется имъ услышатъ въ обществѣ. Женщина своимъ простымъ, дѣтскимъ чувствомъ вѣры, своимъ смиреннымъ и искреннимъ благочестіемъ, своею преданностью уставамъ родной православной церкви, должна бы была поддерживать и направлять въ мущинѣ тѣ религіозныя вѣрованія, тѣ преданія родной церкви, которыя такъ часто заглушаются въ немъ, то превратными ученіями новѣйшей философіи, обольстительной для молодаго ума, то просто расположеніемъ къ матеріализму или увлеченіемъ страстей.

А какъ же она поддержитъ въ немъ эти вѣрованія, какъ она защититъ своего сына или брата отъ того духа невѣрія и сомнѣнія, который часто вкрадывается въ общество молодыхъ людей подъ видомъ самыхъ заманчивыхъ теорій, когда въ ней самой не тверды эти вѣрованія, когда она сама такъ часто бываетъ готова увлекаться этими теоріями! Кто будетъ блюсти въ обществѣ чистоту нравственныхъ понятій, святость и ненарушимость религіозныхъ вѣрованій, если не будутъ блюсти ихъ женщины-матери? Много есть въ настоящее время въ Русскомъ обществѣ вопіющихъ потребностей, которыя оно сознало и которымъ оно ищетъ удовлетворенія. Но едва ли что нибудь такъ нужно ему, какъ нужны разумныя, просвѣщенныя и благочестивыя матери, которыя подготовили бы въ будущихъ поколѣніяхъ достойныхъ членовъ семьи общечеловѣческой и достойныхъ гражданъ семьи Русской. Очень важно хорошее устройство общественныхъ учебныхъ заведеній, въ которыя поступаютъ дѣти послѣ десяти лѣтъ. Нельзя не порадоваться, когда видишь, что на это обращено вниманіе и Правительства и частныхъ людей, что объ этомъ и пишутъ и говорятъ! Но едва ли еще не важнѣе, чтобы первоначальное домашнее воспитаніе хорошо подготовляло ребенка къ учебному заведенію. Какъ отшчно ни устройте общественныя заведенія, ежели въ эти заведенія будутъ поступать дѣти неполучившія дома хорошей подготовки, если это дѣти запущенныя или испорченныя первоначальнымъ домашнимъ воспитаніемъ,-- немного сдѣлаетъ изъ нихъ общественное заведеніе, со всѣми своими отличными порядками! Есть въ человѣкѣ понятія, есть чувства и наклонности. которыхъ основаніе должно быть положено въ самомъ раннемъ возрастѣ, когда ребенокъ принадлежитъ еще исключительно попеченіямъ матери.

Чувство вѣры, чувство уваженія къ долгу и обязанности, то чувство правды и чести, о которомъ нынче столько говорятъ и пишутъ, все это должно уже быть заронено въ душу ребенка подъ семейнымъ кровомъ, до поступленія его въ учебное заведеніе. Напрасны будутъ всѣ вопли о нравственности, о честности и добросовѣстности, напрасны будутъ всѣ преслѣдованія общественныхъ злоупотребленій, пока родители вообще, и матери въ особенности, не убѣдятся, что корень всѣхъ этихъ злоупотребленій -- не въ одномъ общественномъ устройствѣ, а не менѣе того, если не болѣе, и въ жизни семейной, въ тѣхъ примѣрахъ, которые дѣти видятъ ежедневно въ первыя десять лѣтъ своей жизни, въ тѣхъ разговорахъ, которые они слышатъ.

Развивать эту мысль подробно было бы здѣсь неумѣстно; такъ много можно сказать по этому поводу, что для этого понадобилась бы особая статья. Обращусь здѣсь только съ вопросомъ ко всѣмъ своимъ пріятельницамъ: скажемъ откровенно, положивъ руку на сердце, всегда ли мы такъ правдивы и искренни въ своихъ словахъ и дѣйствіяхъ, чтобы дѣти не могли научиться отъ насъ самихъ маленькимъ хитростямъ, маленькому притворству и лицемѣрію, маленькимъ обманамъ, однимъ словомъ всему тому, изъ чего составляется великое искусство морочить людей. Если наши сыновья видятъ съ пеленокъ, что мы въ ихъ глазахъ искусно морочимъ нашихъ знакомыхъ, которымъ въ глаза говоримъ величайшія любезности, и о которыхъ потомъ за глаза отзываемся съ величайшими насмѣшками, то кто же будетъ виноватъ, если они, перенявъ у насъ это искусство морочить, примѣнятъ его по своему, на другомъ поприщѣ?

А мы тоже не отъ себя выдумали это искусство; насъ обучали ему съ дѣтства, обучали систематически. Все наше воспитаніе было направлено къ тому, чтобы убивать въ насъ искренность и прямоту, чтобы научить насъ разнымъ уловкамъ, научить насъ казаться постоянно образованнѣе, умнѣе, лучше, чѣмъ мы есть на самомъ дѣлѣ. Насъ выводили на сцену, заставляли разыгрывать какую-то заученую роль, учили пускать пыль въ глаза мнимыми познаніями и мнимыми талантами. И мы учимъ тому же своихъ дѣтей {Мы знаемъ навѣрное, что лѣтъ 10 тому назадъ, когда воспитанницамъ одного изъ казенныхъ учебныхъ женскихъ заведеній въ Петербургѣ случалось цѣлымъ классомъ проходить по улицамъ, -- начальница, завидя издали какой нибудь блестящій экипажъ, командовала: "Les plus jolies, en avant! (самыя хорошенькія, впередъ!) И les plus jolies, откликаясь ua команду,-- даже обязанныя знать, что онѣ красивѣе другихъ,-- выбѣгали впередъ, чтобъ потѣшить собою взоры какого нибудь знатнаю господина... Мы увѣрены, впрочемъ, что теперь этою уже нѣтъ. Ред.}.

Но не пора ли наконецъ оставить всю эту комедію, которая никого не тѣшитъ, никого не обманываетъ? Скоро ли же она намъ наскучитъ? Она ужъ наскучила намъ давно, наскучила страшно, смертельно, невыносимо! Намъ тяжко, намъ душно въ этой искусственной, ограниченной сферѣ, которою насъ окружили. Мы поняли всю ея пустоту! страшная вещь -- мы чувствуемъ смутно и свою собственную внутреннюю пустоту, и она томитъ и тяготитъ насъ какъ неотвязное бремя. Мы ищемъ какого нибудь спасенія отъ этой пустоты и отъ той мертвящей скуки, которую она влечетъ за собою, а если не спасенія, то мы ищемъ хоть развлеченія, чтобы забыть ее.

Счастливы тѣ изъ насъ, которыя нашли въ себѣ самихъ или въ лицахъ ихъ окружающихъ, средства къ разумному выходу изъ этого томительнаго душевнаго состоянія; которыя сознали вб время недостаточность, неудобопримѣняемость своихъ познаній, ограниченность и неправильность своего развитія, и которыя принялись довоспитывать или, лучше сказать, перевоспитывать себя? Счастливы тѣ изъ насъ, которыя поняли, что самое надежное спасеніе отъ той пустоты, отъ той скуки, которая ихъ томитъ -- трудъ полезный и честный, и прямое, неуклонное исполненіе своихъ обязанностей. Счастливы онѣ! много утомительнаго труда и борьбы придется перенести имъ, неподготовленнымъ къ этому подвигу, но все же счастливы онѣ, ежели выдержатъ съ честью эту борьбу. Счастливы онѣ даже въ такомъ случаѣ, ежели сломятся въ этой борьбѣ, но сломятся только физически, а не нравственно.

Были и есть разумѣется въ Россіи женщины, и можетъ быть ихъ даже не слишкомъ мало, которыя рѣшались на трудный подвигъ перевоспитыванья себя, и завоевывали себѣ усильнымъ трудомъ и томительною борьбою право разумнаго существованія; но надобно спросить ихъ, чего стоила имъ эта битва и эта побѣда? Были и такія женщины, которыя пали жертвами этой борьбы.

Но у всѣхъ ли достанетъ силы начать трудный подвигъ перевоспитыванья себя? Не ко всѣмъ даже приходитъ сознаніе о необходимости такого подвига; не всѣхъ озаряетъ мысль, что честный, разумный и добросовѣстный трудъ, и исполненіе своихъ обязанностей, лучшее спасеніе отъ той скуки, которая ихъ томитъ. Не всѣ даже могутъ понять сами -- въ чемъ состоятъ ихъ обязанности. Не всѣ находятъ въ своей душѣ такую живую силу молитвы, чтобы просить у Бога съ жаркими слезами свѣта и указанія, и молиться и плакать до тѣхъ поръ, пока не придетъ этотъ свѣтъ. Сколько есть женщинъ, которыя, не находя лучшаго спасенія отъ скуки и внутренней пустоты, хватаются за первое представившееся имъ развлеченіе, какого бы рода оно ни было! Сколько разныхъ страстей, болѣе или менѣе опасныхъ, болѣе или менѣе сильныхъ или мелкихъ, разыгрывается въ женщинахъ, ни отъ чего болѣе какъ отъ бездѣйствія и пустоты ихъ внутренней жизни, отъ отсутствія въ ней всякаго разумнаго направленія! Сколько увлеченіи, забвеній долга и семейныхъ обязанностей происходитъ отъ этого неяснаго томленія души, которой не дано настоящей, правильной, гармонической жизни, и которая томится однако жаждой жить, которая ищетъ какой-нибудь жизни, хоть односторонней, хоть неправильной, хоть преступной, только жизни. Да, эта неосмысленность нашего внутренняго развитія, эта неопредѣленность, безотчетность всѣхъ чувствъ и понятій -- ставитъ насъ иногда въ страшныя душевныя состоянія, и благо намъ, если голосъ религіи раздается въ это время у насъ въ душѣ довольно сильно, чтобы остановить или поддержать насъ.

Будетъ-ли слѣдующее поколѣніе женщинъ, которое теперь растетъ и обучается, будетъ-ли оно воспитано и образовано лучше, чѣмъ были мы воспитаны и образованы?

Мы на это твердо надѣемся, и имѣемъ всѣ данныя, чтобы надѣяться. Вопросъ о женскомъ воспитанія и образованіи сдѣлался однимъ изъ самыхъ важныхъ вопросовъ въ числѣ тѣхъ, которые занимаютъ современное общество. Съ каждымъ днемъ въ женскихъ учебныхъ заведеніяхъ вводить разныя полезныя перемѣны, измѣняется, упрощается самый способъ преподаванія, многое излагается живѣе, нагляднѣе.

Есть много просвѣщенныхъ, опытныхъ преподавателей, которые излагаютъ ученицамъ свой предметъ такъ, что онъ ихъ живо занимаетъ, увлекаетъ, что у нихъ остаются на всегда ясныя, отчетливыя понятія о томъ, что онѣ проходили. И въ домашнемъ воспитаніи теперь болѣе простоты и свободы.

Но не все еще сдѣлано. Много еще остается измѣнить, передѣлать. Все еще, сравнительно съ тѣмъ временемъ, которое употребляется на уроки, выучиваютъ у насъ дѣвицъ слишкомъ малому, и главное, выучиваютъ не тому, что имъ всего нужнѣе. Все еще образованіе, которое даютъ у насъ дѣвицамъ, слишкомъ отвлеченно, слишкомъ сухо, слишкомъ мало примѣнено къ жизни, къ потребностямъ женской природы, къ тому назначенію, которое должна выполнять женщина въ семействѣ и въ обществѣ; все еще слишкомъ много дѣлается на показъ, на выставку, ради щегольства, а не ради дѣйствительныхъ потребностей жизни.

Неужели въ наше время, когда вездѣ, во всѣхъ слояхъ Русскаго общества столько движенія, столько кипѣнія, столько стремленія впередъ, неужели только Русская женщина останется праздною, безучастною зрительницею всего этого движенія? Неужели для нея не найдется работы въ этомъ общемъ стреы іеніи? Найдется, и работа важная, хоть можетъ быть не всегда видимая и гласная. Въ этомъ движеніи необходимы ея участіе и ея трудъ; безъ нихъ замедлятся успѣхъ этого движенія, безъ нихъ не полно, не прочно будетъ усовершенствованіе общества.

Въ наше время, полное задачъ и вопросовъ, требующихъ настоятельнаго отвѣта и разрѣшенія, когда со всѣхъ сторонъ слышится крикъ: впередъ, впередъ! когда всѣ сословія Русскаго общества ищутъ новой, лучшей жизни, въ наше время женщина скучающая, неумѣющая найти себѣ занятіе, утомленная бездѣйствіемъ, болѣе неумѣстна, чѣмъ когда либо! Теперь-то именно и нужны Русскому обществу женщины дѣятельныя, трудящіяся, разумно относящіяся къ великимъ событіямъ, которыя происходятъ около нихъ, способныя вложить и свою лепту для того зданія общественнаго благоустройства, которое воздвигается лишь совокупными общими усиліями. Теперь нужнѣе чѣмъ когда либо женщины, которыя бы помнили, что общественнаго благоустройства не можетъ быть безъ благоустройства семейнаго. Теперь Русскому обществу нужнѣе, чѣмъ когда либо не женщины космополитки, а Русскія женщины во всемъ прекрасномъ значеніи этого слова, женщины съ теплою, сочувствующею душою, съ прямымъ, яснымъ взглядомъ на жизнь, съ живымъ, искреннимъ чувствомъ вѣры и съ живой любовью къ своей православной родинѣ.

Надежда Д.

Ноябрь 1868 г.

"Русская Бесѣда", т.III, 1859

Оставить комментарий Дестунис Надежда Александровна (bmn@lib.ru) Год: 1859 Обновлено: 24/08/2022. 72k. Статистика. Статья: Публицистика Публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Дестунис Надежда Александровна Чему мы, женщины, учились?

ЧЕМУ МЫ, ЖЕНЩИНЫ, УЧИЛИСЬ?

Дестунис Надежда Александровна
Чему мы, женщины, учились?