Десницкий Василий Алексеевич
Предисловие к русскому изданию книги Стефана Цвейга

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Предисловие к русскому изданию
книги Стефана Цвейга
"Ромэн Роллан.
Жизнь и творчество"

   Книга Стефана Цвейга о жизни и творчестве Ромэна Роллана задумана и выполнена не как строго научное исследование. Читатель не найдет в ней ни подробного жизнеописания, ни развернутого критического анализа творчества одного из виднейших писателей XX века. Поставив себе чисто художественную задачу, Цвейг хотел написать "героическую биографию" великого французского идеалиста и пацифиста. Самые побуждения к работе у Цвейга -- морально-публицистического порядка. Для него Роллан в наше "смятенное время" -- "чудо чистой жизни"; и книга, посвященная описанию этого "чуда", -- своеобразная дань признательности одного художника-гуманиста другому, оказавшему на него и на современников громадное нравственное влияние.
   Отличие данной биографии от других "героических биографий" Цвейга заключается в том, что здесь "герой" и писатель, творец "героического портрета", не отделены друг от друга ни временем, ни мировоззрением, не отличаются они и областью своего жизненного творчества. И Цвейг, и Роллан -- художники, писатели, и для них обоих, в понимании Цвейга, на первом плане стоит не столько изображение общественной жизни в ее конкретности, в сложности социальных отношений, сколько показ "души" человеческой в ее глубочайших переживаниях и движениях, души "европейца", гуманиста, наследника великой буржуазной цивилизации.
   В книге о Роллане Цвейг хочет слиться со своим героем, стремится показать -читателю, что и у героя, и у творца -- один мир, одно мировоззрение, что оба они одинаково трагически воспринимают кричащие противоречия современной действительности.
   В таком подходе автора к изображению жизни и деятельности своего героя всегда заранее даны предпосылки и силы, но в то же время и слабости и даже возможной порочности творческих результатов. Сила -- в пафосе изображения, в любовном погружении в психику избранной личности, в максимальном приближении к полноте ее сочувственного охвата. Но в этом же наперед даны возможности и добросовестного искажения реального облика "героя", даны возможности неосознанного, почти неизбежного перенесения автором в "биографию" черт своей личности, своего понимания действительности, искренно воспринятого и данного как характерное для личности изображаемой.
   Цвейг, действительно, дал "героическую биографию" личности ему конгениальной, родственной по убеждениям и общественным симпатиям, дал ее в исключительно теплых тонах любви и сочувствия. Но нельзя не признать, что "героичность" осмыслена Цвейгом в характерном для него понимании.
   Героический пафос личности Роллана для него не столько в мужественном преодолении индивидуалистических традиций "гуманизма", "надклассовых" ценностей европейской цивилизации, сколько в силе и остроте восприятия противоречий европейской Общественности начала XX века, сколько в трагизме личности, одиноко поставленной "судьбой" перед лицом чуждой ей непреодолимой действительности.
   Цвейг, о "библейской тоске" которого во время империалистической войны сочувственно говорит Роллан, замкнул своего героя в ореол "святого одиночества" исключительной личности. Из "героической биографии" Роллана не видно, что "герой", в конце концов, неизбежно должен сбросить с себя этот ореол, не видно, что вся -Жизнь Роллана -- непрерывное движение к слиянию с великим потоком боевых устремлений той части человечества, которая не бессильными призывами к миру, а "войной войне" хочет положить конец всякому угнетению человека человеком, сделать невозможными новые империалистические войны, приводящие в ужас всех честных и искренних "гуманистов" и "пацифистов".
   Мало того, Цвейг, не давая себе отчета в том, что он, в сущности, искажает облик своего героя, который весь в непрерывном движении, весь в муках напряженного преодоления своего идеалистического гуманитаризма, -- нередко включает его в неизменность таких идей и убеждений, от которых Роллан давно ушел. Так еще в 1918 году Роллан борется, правда, с идеалистических позиций "за интернационал духа", защищает "дело народов, интернационал культуры", а не только "дело избранной части передовой интеллигенции" Западной Европы. Между тем Цвейг "посвящает" свою книгу тем, кто "в час огненного испытания остался верен Ромэну Роллану и нашей священной родине -- Европе". Для Роллана не существует в наши дни "священной Европы", как не существует для него и единой "прекрасной", "священной" Франции. Для него уже стал понятен материалистический язык, язык четкого осмысления реальных классовых противоречий, разделяющих "священную Европу", и весь мир на два непримиримых лагеря. Этим языком он и сам умеет пользоваться, как, например, в своем недавнем кратком, но содержательном заявлении об отношении к событиям на Дальнем Востоке. В нем он говорит не о единой "священной Европе", а о "французской финансовой олигархии", которая "использует бешеную ненависть между обоими народами (японцами и китайцами) в своих целях и для своих прибылей от военных займов и поставок военного снаряжения".
   Не как преходящие моменты движения, идеологического становления, а как характерные, навсегда закрепленные черты личности берет Цвейг в Роллане его художественные творческие искания в области религиозного сознания. По Цвейгу, "сила веры" одно из движущих начал исторического процесса, и он готов и своему "герою", автору юношеских драм "Трагедии веры", приписать идеалистическое утверждение, что "сила веры не связана ни с каким исповеданием или связана со всяким", что "только вера делает дух строителем мира".
   В постановке и разрешении теоретических проблем искусства автор готов объявить "героя" своим единомышленником, определяющим метод и задачи художественного творчества в духе фрейдизма ("темные лабиринты творцов", "жгучее мгновение духовного зачатия", "болезненные роды" и т. п. речения, как определения Цвейгом творческого акта художника). Между тем для Роллана как для художника характерна рационалистическая трезвенность в постановке н разрешении творческих задач, традиционная для ведущих линий французской литературы со времен классицизма, для тех линий, в которых еще не совсем замерла былая революционная смелость буржуазии, идущей к власти. Эта смелость чужда современной буржуазии, которая уходит в мистику, обращается к бессознательному и подсознательному, ищет спасения в тайне и чуде. Этим упадочным устремлениям не чужд и Цвейг, но они не показательны для Роллана, смелый рационализм которого и делает его близким революционному пролетариату.
   Цвейг, в меру собственного миропонимания, готов закрепить за своим "героем" понимание национальной проблемы как проблемы "расы". В объяснение борьбы Роллана с воинственным шовинизмом во время империалистической войны, в объяснение его "пацифизма" он декретирует: это "глубокое различие между Ролланом и его современниками было не столько различием взглядов, сколько различием характеров". Не моментами борьбы и преодолеваемых исканий, а конечными достижениями, не подлежащими никакой критической оценке, изображает Цвейг движения своего героя-художника по векам народам (неправильная исторически и политически художественная идеализация Ролланом жирондистов, Гайдна и т. п.
   Для Цвейга Роллан до конца книги остается святым носителем вечной, правды, великим идеалистом и индивидуалистом, все мысли и' действия которого осмысляются в "героической биографии" как движения великого сердца, вне обусловленности их сложным историческим процессом, вне вдумчивого и напряженного внимания писателя-гуманиста к расстановке реальных классовых сил в эпоху величайших событий человеческой истории.
   И мы думаем, что прекрасно и с подъемом написанная "героическая биография" не столько говорит нам об авторе "Жана-Кристофа", сколько о самом Цвейге, о его попытках высвободиться из плена мелкобуржуазного индивидуализма, самые гуманные устремления которого обречены на трагизм бессилия, на бесплодную красоту подвига личности, пока они не организованы трезвым пониманием противоречий действительности, пока они не "переведены на язык революционного пролетариата. '
   "О себе я буду говорить, -- сказал однажды Роллан, -- не надевая маски". Его собственными словами мы и внесем поправку к тому портрету художника-гуманиста, который дал нам Цвейг в "героической биографии".
   В своем "Прощании с прошлым" (май 1931 г.) Роллан пишет: "Самый ход событий... раскалывая мир на два лагеря и с каждым днем углубляя пропасть между Интернациональным капитализмом и другим великаном -- Союзом рабочих пролетариев, неизбежно заставил меня перешагнуть эту пропасть и стать в ряды СССР". "Нелегкий поход! И конца пути я еще не достиг", -- честно заявляет Роллан.
   Ценность книги Цвейга для нас как раз в том и заключается, что она в известной мере дает изображение этапов "Этого великого, мучительного и трудного, с ошибками и уклонениями, приближения художника-индивидуалиста к слиянию с волей и действиями революционных масс пролетариата, борющихся за мир, свободный от всякого насилия и угнетения. Будем верить, что этот путь Роллана -- в то же время путь и самого Цвейга.

Д. А. Десницкий

---------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Собрание сочинений Стефана Цвейга / с предисловием М. Горького и критико-биографическим очерком Рихарда Шпехта. Том 12 : Ромэн Роллан : жизнь и творчество : с портретом и 3 факсимиле / перевод П. С. Бернштейн; предисловие В. А. Десницкого. - 1932. - 238, [1] с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru