Дерман Абрам Борисович
Комета Галлея

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Семидневный роман.

   

Комета Галлея.

Семидневный романъ.

И взоромъ трепетнымъ и смутнымъ,
Привставъ, окинемъ небосклонъ,--
И отягченною главою,
Однимъ лучемъ ослѣплены,
Вновь упадаемъ, не къ покою,
Но въ утомительные сны.
(Тютчева.)

I.

   Прямо отъ рѣшетчатой калитки шла вверхъ, плавно загибаясь направо, пологая, свѣтло сѣрая, бетонная лѣстница. По обѣ ея стороны тянулись темно зеленымъ бордюромъ старые, по поясъ, буксы и параллельно имъ сплошныя стѣны темныхъ кипарисовъ.
   Въ томъ мѣстѣ, гдѣ ступени развернутымъ вѣеромъ уходили вправо и тамъ исчезали,-- высились два старыхъ кипариса, видные отъ земли до острой верхушки, а межъ нихъ сіяла лазоревая щель южнаго неба. Эта простая торжественная лѣстница какъ будто никуда не вела или вела на небо, и у всякаго, кто вступалъ на нее, рождалось чувство высокаго и безпредметнаго устремленія.
   Въ исходѣ апрѣля 1910 года, въ вечерній часъ, къ ней подкатала, мягко звеня бубенцами, ямщицкая тройка въ крымской рессорной плетенкѣ, и изъ нея вышелъ немолодой, бородатый, темнорусый человѣкъ съ худымъ и широкимъ лицомъ, въ очкахъ, круглой шляпѣ и въ старомодномъ лѣтнемъ пальто, обтянутомъ на лопаткахъ. Выйдя изъ экипажа, онъ тотчасъ кинулъ взглядъ на лѣстницу. Въ это самое время по ней медленно поднималась высокая женская фигура въ сѣромъ платьѣ, того же цвѣта, что и лѣстница, съ открытыми свѣтлыми волосами, тонкая въ таліи и широкая въ плечахъ -- почти мужскихъ, угловатыхъ и суховатыхъ.
   -- Баринъ, прикажете дворника посвистѣть?-- спросилъ татаринъ-ямщикъ.
   Женщина обернулась и взглянула на пріѣхавшаго: не спѣша, но и непродолжительно. Потомъ опять медленно стала подниматься. Она шла, уже не оборачиваясь, а пріѣзжій господинъ глядѣлъ ей вслѣдъ и имъ овладѣло легкое, но странное чувство: она удалялась отъ него, уходила, исчезала по этой странной, никуда не ведущей лѣстницѣ... Вошла въ свѣтлый лазоревый прорѣзъ межъ двухъ кипарисовъ, выступивъ крупно-отчеканенной фигурой, потомъ сразу исчезла за поворотомъ...
   Еще малую долю секунды оставалось это странное очарованіе, потомъ пріѣхавшій сдѣлалъ движеніе бровями, точно смахивая назойливую мысль, и торопливо отвѣтилъ ямщику:
   -- Да-да, виноватъ... Посвисти, пожалуйста.
   Татаринъ, приложивъ къ губамъ пальцы, пронзительно свистнулъ и черезъ минуту сверху проворно сбѣжалъ круглолицый и бѣлобрысый дворникъ Власъ и по-солдатски гаркнулъ:
   -- Здравія желаю, Сергѣй Иванычъ, съ благополучнымъ пріѣздомъ вашу милость поздравляемъ!
   -- Благодарствуй. Какъ поживаешь, Власъ?
   -- Покорно благодаримъ, Сергѣй Иванычъ. Живемъ, какъ жили, младости не гонимъ, старости не кличемъ, грѣхъ жаловаться.
   -- Ну, вотъ возьми, пожалуйста, чемоданъ, а это я самъ заберу,-- указалъ онъ на деревянный футляръ.
   Онъ расплатился съ ямщикомъ и вошелъ въ калитку, которую распахнулъ передъ нимъ Власъ и которая запѣла привычную тягучую мелодію. Онъ сразу почувствовалъ себя жильцомъ на этой дачѣ, съ этой калиткой, уже шестой разъ за девять лѣтъ встрѣчавшей его все той же пѣснею.
   На поворотѣ лѣстницы, на площадкѣ, стояла та же высокая женщина. Держа ломоть хлѣба въ одной и стаканъ молока въ другой рукѣ, онъ глядѣла на приближающихся прямымъ, спокойнымъ, твердымъ и внимательнымъ взглядомъ большихъ сѣрыхъ глазъ, свѣтившихся изъ-подъ громаднаго, бѣлаго и чистаго лба.
   Каждое оригинальное лицо оригинально какимъ-нибудь рѣзкимъ несоотвѣтствіемъ. Такимъ было и лицо дѣвушки: его наивная гимназическая полнота, даже пухлость не соотвѣтствовала твердости и спокойной проницательности взгляда и опредѣленной красотѣ мраморнаго лба. Взглядъ ея былъ таковъ, точно предъ ней было то самое, очень интересное, что ей нужно и чего она ждала. Пріѣхавшій невольно взглянулъ на стаканъ и хлѣбъ въ ея рукахъ, и она это замѣтила, но не отвернулась и чуть-чуть улыбнулась; онъ уловилъ и понялъ ея улыбку, сконфузился и ускорилъ шаги
   -- Вотъ и новый жилецъ пріѣхалъ, Елена Севастьяновна,-- услыхалъ онъ сзади себя глубокій, полновѣсный и низкій женскій голосъ. Онъ догадался, что это голосъ высокой дѣвушки.
   -- Барышня больная изъ Москвы, третій мѣсяцъ у насъ живетъ,-- сказалъ Власъ, когда они добрались до верхняго близъ бесѣдки флигелька въ одну комнату, въ которомъ всегда останавливался пріѣзжій.-- Трутовская по фамиліи -- добавилъ онъ.-- Пойду, Сашу покличу, пущай воды принесетъ. Прощайте, Сергѣй Иванычъ.
   "Больная барышня" -- подумалъ Сергѣй Иванычъ словами дворника. И вдругъ точно выпалъ у него изъ души интересъ къ новому человѣку, съ которымъ предстоитъ встрѣчаться и жить цѣлую недѣлю.
   Сергѣй Иванычъ Стукачевъ, химикъ-лаборантъ столичнаго университета по профессіи и астрономъ по влеченію, съ привычной аккуратностью принялся за свои "очередныя дѣла": распаковалъ багажъ, вынулъ и разложилъ по мѣстамъ книги, бѣлье, письменныя принадлежности; почистился съ дороги. Оглядѣлъ небо и занесъ въ книжку облачность. Изъ-за горъ, наползали тучи, и оставалось мало надежды, что видна будетъ комета. Легкая досада отразилась на его лицѣ, выразительномъ и подвижномъ, но вмѣстѣ сосредоточенномъ лицѣ человѣка, привыкшаго много переживать въ одиночку.
   Явилась горничная Саша съ кувшиномъ воды, поздравила съ пріѣздомъ, убрала багажныя веревки.
   -- Вамъ кушать наверхъ принести, или прикажете для васъ къ табельдоту накрыть?-- спросила она.
   -- Нѣтъ, ужь потрудитесь сюда принести.,
   -- Съ удовольствіемъ.
   Немного погодя, она принесла на подносѣ пару котлетъ, кусокъ пуддинга, чай въ чайникѣ и посуду.
   -- Благодарствуйте, Саша,-- сказалъ Стукачевъ,-- я еще хочу васъ попросить. Скажите Тарасу -- онъ живъ еще?
   -- Какъ же. Стукотитъ.
   -- Ну, такъ скажите, чтобы онъ въ два часа меня разбудилъ.
   -- Кометой интересуетесь?-- улыбнулась она, бросивъ отчужденно-любопытный взглядъ на приборы, которые Стукачевъ, вынувъ изъ футляровъ, разставилъ на столѣ.
   -- Да, хочу поглядѣть.
   -- Барышня у насъ живетъ. Изъ Москвы. Тоже кометой заинтересована.
   -- Это хорошо, -- отвѣтилъ онъ машинально и вышелъ на площадку передъ своей комнатой. Саша, шурша гравіемъ, стремительно сбѣжала внизъ; и, тоже шурша гравіемъ, но очень медленно, снизу поднимались чьи-то шаги. Потомъ изъ-за обрѣза горы показалась свѣтловолосая голова и высокая фигура Трутовской. Она сказала, обернувшись назадъ, обращаясь къ кому-то, оставшемуся внизу:
   -- Ничего, къ чаю поспѣю, я ненадолго.
   И такъ же медленно прошла къ верхнему саду мимо Стукачева, взглянувъ на него своими твердыми, спокойными и внимательными глазами.
   Стукачевъ вернулся къ себѣ, опустился на стулъ, снялъ очки, помялъ рукою свое широкое, ординарное лицо съ крупными кой-какъ слаженными чертами -- только чтобъ было неглупое человѣческое лицо -- и задумался, опустивъ голову.
   -- Да, полнозвучная какая-то,-- произнесъ онъ мысленно и улыбнулся. Затѣмъ подсѣлъ къ столу, быстро и машинально проглотилъ незатѣйливый ужинъ и налилъ въ стаканъ чаю. Съ верхней дорожки донеслось опять шуршаніе гравія и онъ неожиданно для себя сдѣлалъ движеніе, чтобы подняться. Но остался на мѣстѣ и только дрогнулъ бровями.
   Шаги приблизились, потомъ стали удаляться, а Стукачевъ, отхлебывая съ ложечки крѣпкій чай, отдался мысли, которая занимала его съ самаго утра: о томъ, что въ астрономіи тѣсно сливаются наука съ искусствомъ; онъ уже давно думалъ объ этомъ, но сегодня это томило его съ особенной настойчивостью. По опыту онъ уже предчувствовалъ, что за томленіемъ послѣдуетъ радость,-- клочки и обрывки мыслей выльются въ энергическую кованную формулу.
   -- Крайняя степень точности и безкрайность воображенія,-- произнесъ онъ вслухъ и его преображенное лицо стало прекраснымъ... Онъ взволнованно прошелся нѣсколько разъ взадъ и впередъ по комнатѣ.
   Еще съ полчаса онъ почиталъ. Потомъ легъ въ постель, погасилъ свѣчу и сразу погрузился въ зыбкій сонъ ожиданія. И, какъ всегда въ такихъ случаяхъ, ему показалось, что тотчасъ же его и разбудили:
   -- Вставайте, баринъ, планиду глядѣть!-- глухо гудѣлъ знакомый простуженный басъ сторожа Тараса, сопровождаемый стукомъ въ двери.
   Стукачевъ въ пять минуть одѣлся и высунулся наружу; о наблюденіяхъ не могло быть рѣчи: сверху покрапывалъ теплый весенній дождь, а на небѣ не видать было ни единой звѣздочки.
   -- Съ пріѣздомъ вашу милость,-- раздался внезапно голосъ невидимаго въ густыхъ потемкахъ Тараса.
   -- Благодарю. Караулишь?
   -- Такъ точно...
   Тарасъ помолчалъ, но не уходилъ, а затѣмъ сказалъ:
   -- Баринъ, какъ вы посовѣтуете?..
   -- А что такое?
   -- Извольте видѣть! телеграмму принесли барышнѣ Трутовской. Сейчасъ отдать, ай до утра оставить?
   -- Какъ знаешь.
   -- Инъ до утра оставлю, чай не канетъ... Вотъ вы, господа, завсегда такъ, все норовите ночью: телеграмма ночью, планида -- опять ночью. Ужели вамъ дня мало?
   -- Да вѣдь днемъ-то ея не увидишь.
   -- Чего и видѣть-то? Что съ хвостомъ, Господи прости, только и всего! Эка невидаль! Я ихъ, можетъ, сколько перевидалъ, а толку никакого. Хуже вотъ развѣ стало. Урожаи что ни годъ меньше, а прочее -- какъ было, такъ и есть: и море тебѣ та же, и суша та же, и солнца та же... Вотъ и барышня Трутовская: спать бы,-- ночное время. Нѣтъ, буди васъ... И какая надобность, мать честная... Видно, вы умнѣй насъ, дураковъ...
   Онъ тяжело заскребъ сапогами по гравію и долго, удаляясь, хрустѣли его шаги, примѣшиваясь къ тихому шелесту ночного дождя.
   Стукачевъ захлопнулъ дверь и легъ въ постель. Какія-то впечатлѣнія просились въ воображеніе, но Стукачевъ началъ думать о рожденной имъ наканунѣ формулѣ астрономіи и сладко потонулъ въ представленіи безпредѣльности.
   

II.

   Утромъ, передъ тѣмъ, какъ должны были принести ему кофе, Стукачевъ отправился повидаться съ владѣлицей дачи, вдовой-итальянкой Еленой Севастьяновной. Оказалось, что она вчера же уѣхала въ коляскѣ, которая привезла Стукачева, въ ближній поселокъ, а оттуда на катерѣ въ Ялту за провизіей. Ее ждали только къ вечеру слѣдующаго дня.
   Стукачевъ вернулся къ себѣ, дождался завтрака, который подавался въ 10 часовъ, потомъ, рѣшивъ, что въ первый денекъ можно "пошалить", отправился къ морю. Невдалекѣ отъ дачи онъ обогналъ Трутовскую объ руку съ какой-то невысокой и очень полной дѣвушкой; поровнявшись, онъ молча приподнялъ шляпу и, не ожидая отвѣтнаго поклона, прошелъ было впередъ, какъ услыхалъ медлительное и полновѣсное:
   -- Здравствуйте!
   Онъ остановился и сказалъ:
   -- Вамъ, если не ошибаюсь, нынѣшней ночью телеграмму приносили...
   -- Да-да-да,-- произнесла она, почти нараспѣвъ,-- сторожъ говорилъ, что вы приказали меня не будить...
   -- И не думалъ!-- воскликнулъ Стукачевъ испуганно...
   Дѣвушка громко захохотала.
   -- Мнѣ и самой казалось, что онъ сочиняетъ.-- И, обращаясь къ своей спутницѣ, она прибавила:
   -- Вы еще не знаете, какой этотъ Тарасъ фантазеръ и ворчунъ...
   Стукачевъ вторично приподнялъ шляпу и отправился своею дорогой. Послѣ ночного дождя еще не совсѣмъ просохло. Берегъ былъ пустыненъ и по-весеннему ясенъ. Разбросанныя по прибрежнымъ склонамъ дачи выступали полуобнаженныя въ молодыхъ, недавно распустившихся садахъ и въ голыхъ, щетинистыхъ, бурыхъ виноградипкахъ, всползавшихъ на горы. Островки особенно яркой объ эту пору зелени, бѣлыхъ и розовыхъ купъ цвѣтущаго абрикоса, яблони, какъ красные платки въ толпѣ сѣрыхъ армяковъ, весело пестрѣли въ прозрачныхъ, одноцвѣтныхъ даляхъ. Вершина Бабугана курилась дымнымъ облакомъ, но оно сдвигалось и таяло. И это предвѣщало хорошую погоду.
   Стукачевъ прошелъ версты двѣ вдоль берега, взглянулъ на давно знакомый мощный хребетъ припавшаго къ водѣ лобастаго каменнаго медвѣдя, постоялъ, вздохнулъ и повернулъ домой. Немного погодя онъ замѣтилъ опять двухъ дѣвушекъ. Невысокая поминутно нагибалась и Стукачевъ догадался, что она ищетъ сердолики -- обычное въ Крыму увлеченіе. Трутовская, усмѣхаясь, поглядывала на нее сверху и что-то говорила.
   Когда Стукачевъ, сидя у себя наверху въ бесѣдкѣ, читалъ, до него долетѣло пѣніе калитки, и черезъ минуту знакомый, звучный и глубокій голосъ произнесъ, очевидно, къ кому-то обращаясь:
   -- Да-да-да, отлично прогулялись.
   Обѣдъ подавали Стукачеву въ комнату. Онъ уставалъ отъ длиннаго сидѣнія за табльдотомъ и вѣчно одинаковыхъ дачныхъ разговоровъ, въ которыхъ изъ учтивости приходилось участвовать. Ему приходилось послѣ этого "ради дезинфекціи" читать путешествія, чтобы вернуть нужное умѣнье сосредоточиться на формулахъ и цифрахъ. И на дачѣ уже знали его привычки.
   Послѣ обѣда, убирая посуду, Саша -- въ бѣломъ крахмальномъ чепцѣ и фартукѣ -- попросила у него совѣта. У нея на сосѣдней дачѣ живетъ сестра, у которой былъ женихъ, ушедшій на военную службу. Сестра ему посылала деньги, а онъ, по возвращеніи, женился на другой и открылъ лавочку, а денегъ не отдаетъ... Предлагаетъ паевое участіе въ лавочкѣ "и чтобы квасъ дѣлать". До этихъ поръ Стукачевъ еще понималъ, по, начиная отъ кваса, пошли какія-то тонкости: кому и сколько приходится платить за ледъ, на чей счетъ бой посуды, "патентъ", аренда, табачное свидѣтельство... Стукачевъ не сразу понялъ, при чемъ тутъ табачное свидѣтельство, но Саша пояснила, что "квасъ съ папиросами, вообще, идетъ заодно" и что выпившій квасу обыкновенно покупаетъ и папиросы, такъ что несправедливо, чтобы вся прибыль отъ продажи папиросъ доставалась солдату. Надо дѣлить, а какъ ее раздѣлишь? Въ этомъ состоялъ вопросъ. Стукачевъ попытался тогда устранить изъ разсчета квасъ. Оказалось, что квасъ-то всего важнѣе -- "безъ квасу немыслимо"...
   Стукачевъ напрягался, по путался, и у него даже заболѣло въ вискахъ, по ничего по выходило. Саша, видимо неудовлетворенная, холодно и безнадежно поблагодарила и ушла. А Стукачевъ два часа послѣ этого ничего не въ состояніи былъ дѣлать.
   И опять наверхъ ходила Трутовская и, проходя мимо, твердо глядѣла на него, точно онъ-то и былъ то, самое интересное, чего она ждала. И опять онъ слышалъ доносящимся снизу ея пѣвучій голосъ. И опять то Власъ, то Тарасъ, то Саша произносили ея имя, словно знали про что-то тайное и обиняками напоминали ему, чтобы онъ не забылъ. Какъ будто одно это имя и одинъ этотъ человѣкъ были здѣсь самое важное, вокругъ чего все вертѣлось. Засыпая, онъ будто слышалъ шаловливое погромыхиваніе грома, улавливалъ легкое, бѣглое и неуловимое поблескиваніе дальней молніи, какъ будто неясно чувствовалось приближеніе грозы, которая уже незримо носилась въ воздухѣ и налагала на душу смутную и радостную тревогу.
   

III.

   И опять:
   -- Баринъ, вставайте планиду глядѣть!
   -- Ладно, слышу, ступай съ Богомъ...
   -- То-то...
   Стукачевъ высунулся, взглянулъ на небо: оно все было усѣяно звѣздами, и обычная передъ ночными наблюденіями тревожная радость прихлынула къ его сердцу. Онъ одѣвался со своею быстрой методичностью и особенныя ночныя видѣнія въ безшумномъ ритмическомъ бѣгѣ скользили въ его приподнятомъ воображеніи... "Вѣроятно, -- думалъ онъ -- о такихъ минутахъ говорили нѣкогда пророки, когда предвѣщали воскресеніе мертвыхъ. Меня разбудилъ ворчунъ Тарасъ, а они говорили про трубы архангеловъ. Но вѣдь здѣсь и тамъ одинаковая жажда тайны". И вдругъ странная картина того пробужденія возникла въ умѣ, сливаясь съ впечатлѣніями этой безпокойной ночи... Заторопятся всѣ... ничего не готово... волнуются, въ рукава сразу не попадаютъ...
   А потомъ суета, впечатлѣнія... встрѣчи... Палачи встрѣтятъ казненныхъ ими... Застыдятся, вѣроятно, обратно въ могилы запросятся! Безвѣстно погибшіе объявятся... Андрэ откуда-то изъ полярныхъ льдовъ подымется, милый,-- кого онъ перваго встрѣтитъ? Архимедъ сейчасъ къ своимъ circuli кинется, чудакъ,-- подумалъ Стукачевъ съ тонкой, нѣжной и сочувственной улыбкой.-- Потомъ Кеплеръ, Коперникъ, Ньютонъ,-- какія интересныя встрѣчи!.. Старичокъ, флорентинскій астрономъ... Маша сестра къ своему несчастному убитому жениху кинется... Бѣдняжка, какъ исхудала!
   ...А меня-то кто встрѣтитъ? Кто же меня встрѣтитъ?-- подумалъ онъ съ внезапной грустью...
   Свѣтя карманнымъ электрическимъ фонарикомъ, онъ одѣвался быстро и, забравъ съ вечера приготовленные инструменты, вышелъ.
   Ночь была тихая, безлунная, росистая... Только успѣлъ Стукачевъ закрыть за собою дверь и шагнуть во тьму, какъ ничего промежуточнаго, средняго между нимъ и ночью не осталось,-- ихъ двое -- и только. Надъ самой головой, казалось, даже слегка касаясь волосъ, нависло тяжелое, торжественное небо, но глазъ, впиваясь въ него, ясно чувствовалъ и различалъ безконечную глубину. Темное поле было пересѣчено кипящимъ космическимъ потокомъ, и этотъ Млечный дымъ вселенной былъ такъ бѣлъ, ясенъ и живъ, что въ мертвомъ молчаніи ночи будто доходилъ до чуткаго уха дальній гулъ клокотанія и сотрясенія горнихъ міровъ, и какое-то эхо наполняло пространство.
   Точно чьи-то нѣжные и осторожные ночные голоса, снизу доносилось мѣрное позваниваніе умиротвореннаго морского прибоя. Гдѣ-то далеко въ морѣ мигалъ жалкій красноватый сигнальный огонекъ на суднѣ и Стукачевъ грустно занесъ на скрижали своего сердца образъ безпокойнаго человѣческаго духа, подавленнаго непомѣрной тяжестью морского простора и глухой ночи. Справа ночное небо было срѣзано невидной горой, клавшей черное, какъ сажа, пятно на звѣздное поле; слѣва, мелькая и путаясь со звѣздами, шевелились острыя верхушки кипарисовъ и оттуда вѣяло крѣпікимъ смолистымъ благовоніемъ. Освоившись съ темнотой, глазъ едва различалъ въ ней бѣловатыя купы яблонь, и черные кипарисы уже выступали на темномъ фонѣ, точно; высѣченныя изъ угля острыя пирамиды. И, когда Стукачевъ, съ оптическими приборами въ рукахъ, двинулся въ разступавшееся и тотчасъ замыкавшееся, внятное, но молчаливое, жуткое, но манящее пространство глухой ночи, онъ попыталъ знакомое, странное и сладостное чувство, -- то самое, что переживаетъ пытливый морякъ, уплывающій на утломъ суденышкѣ въ тяжкую даль океана: бодрую и тревожную радость.
   Неторопливо и машинально онъ спустился по лѣстницѣ, открылъ уныло запѣвшую калитку и привычной дорогой по узкой долинкѣ зашагалъ къ морю. Оно было такъ неподвижно, что только у самой линіи берега едва ломались и морщились на прибрежныхъ камняхъ отраженія звѣздъ въ водяной глади и время отъ времени съ легкимъ звономъ плескала чуткая зыбь; но немного подалѣе отъ берега море лежало тяжкой, неподвижной, безграничной и тусклой чашей съ ровнымъ полемъ отраженныхъ звѣздъ, съ зыбкимъ свѣтлымъ столбомъ, падавшимъ отъ громаднаго Юпитера... Здѣсь еще болѣе внятно, чѣмъ наверху, царила та особенная ночная чуткость, въ которой чудится затаенная преднамѣренность, точно земля замерла, чтобы дать человѣку уловить отдаленный гулъ небесъ, точно сама она робко, чутко и печально къ нему прислушивается... Когда кажется, что еще одно изощренное и послѣднее усиліе,-- и наконецъ поймешь эти величавые хоралы, различишь важные, торжественные гимны и позади нихъ -- устрашающіе и изступленные голоса...
   Стукачевъ установилъ свои приборы, присѣлъ на камень и сталъ глядѣть въ небо. Все тамъ было для него живо, знакомо и таинственно, каждая звѣзда открывала ему свой собственный и неповторяемый ликъ, каждая имѣла свою по большей части сказочно-прекрасную исторію и біографію. Ни одна не была мертва, всѣ біографіи заканчивались этимъ моментомъ, когда онъ сидѣлъ на берегу и взволнованно упивался ихъ синимъ, краснымъ, зеленымъ, бѣлымъ, оранжевымъ сверканіемъ.
   
   Какъ жадно міръ души ночной
   Внимаетъ повѣсти любимой!--
   
   произнесъ онъ свои любимые стихи.
   Гдѣ-то далеко въ сѣдыхъ вѣкахъ, смутно терявшихся въ громадной перспективѣ, внезапно возникшей въ его порывистомъ воображеніи, почему-то опираясь на жезлы, стояли съ длинными бѣлыми бородами ассирійскіе жрецы и странными знаками записывали на камняхъ жизнеописаніе звѣздъ. А въ самомъ концѣ этой перспективы сидѣлъ онъ самъ на камушкѣ и, замирая отъ робости и счастья, видѣлъ на этомъ тысячелѣтнемъ пути и Птоломея, и Пиѳагора, и Галилея, и Кеплера, и даже совсѣмъ близко отъ себя стараго юношу, узника съ простенькой бородкой, въ очкахъ и въ наивномъ сюртучкѣ.
   -- Неужели и меня примутъ въ свою компанію?-- думалъ онъ съ радостно-недовѣрчивымъ и счастливымъ выраженіемъ ребенка, не смѣющаго вѣрить, что надъ нимъ, проснувшимся, склонилась мать, по которой онъ тайно и долго тосковалъ.-- Вѣдь и я, какъ они, безкорыстенъ,-- оправдывался онъ робко и смущенно -- и только въ этомъ одномъ и этимъ однимъ живу. А что я въ этомъ малъ, такъ ужь не по моей винѣ, не отъ лѣни. Въ мѣру отпущеннаго я честенъ, -- не прогонятъ... И какъ я одинокъ...-- опять подумалъ онъ съ грустью.
   Онъ посвѣтилъ фонарикомъ на циферблатъ часовъ. Черезъ нѣсколько минутъ уже должна была появиться комета. Ночь чернѣе прежняго охватила его, когда погасъ синій свѣтъ электрическаго фонарика. Стукачевъ повернулся лицомъ къ востоку и сталъ ждать.
   

IV.

   Минутъ двадцать онъ неподвижно вглядывался въ тьму. И вотъ -- слабый, невѣрный, призрачный, тусклый, но несомнѣнный свѣтъ робко проступилъ въ созвѣздіи Рыбъ на черномъ востокѣ. Въ тотъ моментъ, какъ Стукачевъ позналъ его, онъ былъ еще такъ безсиленъ, что не вѣрилось зрѣнію, казалось, что это обманъ напряженнаго ожиданія, что густая, какая-то матеріальная тьма чуть-чуть дохнула слабымъ дыханіемъ, которое расплылось неуловимымъ, жалкимъ пятномъ и которое въ слѣдующее мгновеніе безсильно растаетъ и умретъ. Но оно не умирало, а все дышало и дышало и, нехотя, хмурясь, съ трудомъ -- тьма разрѣжалась и сѣрѣла, а отвоеванное поле ширилось, свѣтлѣло и теплѣло... Это была настоящая борьба, упорная и захватывающая, какъ поединокъ враждебныхъ и на первый взглядъ рѣзко неравныхъ силъ. Жидкій свѣтъ все шире и шире разливался по небу тихими вздрагивающими волнами, какъ круги отъ камня на водяной глади, и вдругъ -- на краю горизонта скользнулъ живой лучъ, и, точно зрачокъ въ глазномъ яблокѣ, огненный мячикъ сверкнулъ въ свѣтломъ пятнѣ яркимъ, переливчатымъ и холоднымъ блескомъ. Сверкнулъ и тотчасъ кинулъ отъ себя короткій и свѣтлый снопъ лучей, словно не поспѣвавшихъ за ядромъ и отторгнутыхъ отъ него порывомъ его быстраго движенія.
   Это, дѣйствительно, походило на полетъ дальняго ядра. Стукачевъ жадно вглядывался въ новое, странное, трепетное тѣло и какъ бы чувствовалъ его страшный, могучій бѣгъ, его колоссальное устремленіе и его тревожный приветъ! Это было совсѣмъ не то, что онъ наблюдалъ въ обсерваторіи двѣ недѣли назадъ... Здѣсь она подступала къ самому сердцу.
   Бурно и взволнованно онъ думалъ, глядя на комету, что не даромъ во всѣ времена люди ищутъ какихъ-то важныхъ указаній въ пламенныхъ знакахъ, изрѣдка являющихся на небесахъ: этотъ живой и кипучій блескъ такъ выразителенъ и страстенъ, какъ неотразимый взглядъ, и такъ же онъ загадоченъ и такъ же манитъ къ себѣ какой-то тайной. Онъ одинъ, небольшой и не сильный, повисшій среди цѣлаго моря небеснаго пламени, рѣзко измѣнилъ выраженіе лица ночи, властно нарушилъ установившійся ночной смыслъ. Все сдѣлалось нервнѣе, подвижнѣе и выразительнѣе съ появленіемъ этого кипящаго комочка, -- было новое свѣтило на новомъ небѣ, и нова была ночь...
   И, какъ ни ждалъ Стукачевъ появленія кометы, она захватила его врасплохъ. Съ блаженнымъ лицомъ, вздрагивая всѣмъ тѣломъ, онъ возился надъ своими приборами, задерживая дыханіе, чтобы не нарушить этихъ ночныхъ священнодѣйствій. Онъ давно привыкъ къ молчанію и рѣдко бесѣдовалъ съ живыми людьми, но слова-то, вѣроятно, своимъ чередомъ прозябаютъ и зрѣютъ въ душѣ! И теперь они дружной и взволнованной толпой готовы были побѣжать съ его устъ и оживить этотъ пустынный берегъ и молчаливую ночь... Хотѣлось пѣть, какъ нѣкогда пиѳагорейцы пѣли свои гимны на встрѣчу восходящему солнцу. Но пѣть и говорить наединѣ съ самимъ собою было совѣстно. И какая-то разъѣдающая грусть тихо осѣнила его душу.
   Еще безпокойнѣе, еще тревожнѣе становится тревожный привѣтъ кометы. Чувствуется, какъ она, свистя, сверлитъ въ страстномъ бѣгѣ пугливо разступающіяся пространства, какъ вихорь вселенной отметаетъ ея пламенѣющія косы. Меркнутъ звѣзды на похолодѣвшей, невыразимо-нѣжной, изумительной лазури востока... Только злой тревогой искрится огненный мячикъ кометы, и кажется, что онъ сжегъ и уничтожилъ ночныя звѣзды. Но вотъ слѣва отъ него на посвѣтлѣвшемъ фонѣ изъ-за горизонта проступило какое-то кроткое и сдержанное въ своей силѣ мерцаніе, дрогнуло, усилилось, затрепетало, и вдругъ весь востокъ радостно озарился счастливымъ свѣтомъ Венеры, точно божественное лицо въ избыткѣ цѣломудренной радости улыбнулось и засіяло. Какая чистота, какое святое очарованіе въ этомъ кроткомъ, но побѣдномъ сіяніи, какое величавое умиротвореніе!
   Сколько разъ уже Стукачевъ любовался Венерой и утренней и вечерней зарею,-- и всегда эта радость пополамъ съ грустью. И сейчасъ грусти даже больше, чѣмъ бывало...
   
   Невидимо склоняясь и хладѣя,
   Мы близимся къ началу своему,--
   
   съ покорной грустью произнесъ онъ мысленно. Онъ выждалъ, когда свѣтъ кометы растаялъ въ рождавшейся зарѣ, вынулъ изъ кармана книжку, занесъ свои наблюденія и, забравъ приборы, не ожидая полнаго разсвѣта, отправился на дачу.
   Одно окно въ верхнемъ этажѣ, видное изъ долинки, было освѣщено. Чей-то силуэтъ отразился на занавѣскѣ и немного погодя исчезъ, и Стукачеву показалось, что то была Трутовская. Ему вспомнилась фигура дѣвушки, и онъ тихо, невесело, но спокойно улыбнулся. Онъ взглянулъ на'Венеру, уже поблѣднѣвшую, но все еще счастливую и какъ будто еще болѣе прекрасную, и подумалъ:
   -- Вотъ она, моя возлюбленная.
   

V.

   Въ обычное время Стукачевъ проснулся, быстро одѣлся и сѣлъ за работу для астрономическаго журнала, которую онъ проконспектировалъ еще въ вагонѣ по дорогѣ въ Крымъ. Потомъ позавтракалъ и на время уборки комнаты отправился на короткую прогулку въ гору, къ шоссе. Пережитое имъ ночью волненіе удивило его самого своей силой, когда онъ, припоминая детали появленія кометы, оглядывалъ мысленно проведенные съ нею ночные часы; оно не успѣло еще улечься, но надъ нимъ уже остылъ и затянулся слой дневныхъ мыслей, чувствъ и твердой дневной воли.
   -- Только бы погодка подержалась, не нагадила бы только погодка, -- думалъ Стукачевъ, возвращаясь съ прогулки и подходя къ бесѣдкѣ,-- а ужь мы-то ничего не пропустимъ...
   На послѣднемъ поворотѣ тропки онъ вдругъ остановился: въ десяти шагахъ отъ него, въ бесѣдкѣ, поднялась ему на встрѣчу высокая фигура Трутовской. Онъ почувствовалъ вдругъ легкое волненіе, какія-то мятежныя движенія кинулись со дна души вмѣстѣ съ прихлынувшей къ головѣ кровью. Но это продолжалось мгновеніе. Удивляясь на себя, онъ приблизился, учтиво приподнялъ шляпу, и, не подавая руки, спросилъ офиціально:
   -- Виноватъ, вы ко мнѣ?
   -- Да...
   -- Чѣмъ могу служить?
   -- Позвольте представиться, -- сказала она, протягивая руку,-- Трутовская. Вашу фамилію я знаю. Я, однако, вамъ не помѣшаю?
   -- Нѣтъ, нисколько. Чѣмъ могу служить?-- повторилъ онъ съ нескрываемой сухостью.
   -- Тогда разрѣшите мнѣ присѣсть.
   Они сѣли другъ противъ друга и Стукачевъ, сложивъ на колѣняхъ руку-на-руку, приготовился слушать съ холоднымъ вниманіемъ экзаменатора.
   -- Мнѣ говорили, что вы занимаетесь астрономіей и пріѣхали сюда ради наблюденій надъ кометой Галлея. Мнѣ также говорили, что у васъ есть оптическіе приборы и что наблюденія вы производите каждую ночь...
   -- Всѣ эти слухи болѣе или менѣе основательны,-- сказалъ Стукачевъ непріязненно. Онъ не любилъ, когда посторонніе люди объ немъ знали больше того, что требовалось для дѣловыхъ отношеній.
   -- Виновата, я не кончила,-- просто замѣтила дѣвушка.-- Я хочу васъ просить, не позволите-ли вы мнѣ присутствовать при вашихъ наблюденіяхъ? Очень прошу: если это можетъ вамъ помѣшать,-- откажите.
   -- Если не будете мѣшать, то и не помѣшаете, -- замѣтилъ Стукачевъ серьезно, расположенный къ тому ея дѣловымъ тономъ.
   -- Объ этомъ можете не безпокоиться.-- Она поднялась, собираясь уходить. Поднялся и Стукачевъ и сказалъ, пожимая ея широкую руку:
   -- Такъ, стало быть, если небо будетъ ясное, къ двумъ часамъ приготовьтесь. Но. только... вы легко можете разочароваться: комета ничего особенно эффектнаго не представляетъ.
   Чуть замѣтно промелькнула у Трутовской въ глазахъ спокойно-ироническая усмѣшка.
   -- Ради этого не стоитъ въ два часа ночи подниматься съ постели, не такъ-ли?
   -- Пожалуй...-- нехотя отвѣтилъ Стукачевъ.
   -- Ну, а за двѣ тысячи верстъ пріѣхать стоило?-- сказала она и вдругъ звучно, полновѣсно и коротко засмѣялась. Стукачевъ невольно улыбнулся открытой ясности и спокойствію этого смѣха.
   -- Различныя бываютъ степени интереса, -- замѣтилъ Стукачевъ.
   -- Что же даетъ вамъ основаніе думать, что... степень моего интереса такъ ничтожна по сравненію съ вашей?
   Она такъ ясно и прямо ставила свои вопросы, что Стукачеву захотѣлось отвѣтить такъ же прямо:
   -- То, что вы женщина.
   -- И только?
   -- Да.
   Она устремила на Стукачева внимательные, изучающіе глаза. Въ нихъ было удивленіе, но ни тѣни обиды. Преобладало выраженіе интереса.
   -- Я полагаю,-- сказала она -- что достоинство человѣка отчасти измѣряется характеромъ и степенью его интересовъ?
   -- Совершенно согласенъ.
   -- Стало быть, вы очень низко цѣните или женщину, или... астрономію. Послѣднее маловѣроятно... Значитъ?..
   -- Совершенно вѣрно,-- произнесъ Стукачевъ твердо.-- Я цѣню астрономію. Заключеніе можете сдѣлать, какое вамъ будетъ угодно.
   -- Я его пока что не сдѣлаю, ваша посылка останется при васъ. Но я припоминаю... ну, Гипатію александрійскую, напримѣръ... Вѣдь это имя и вамъ говоритъ нѣчто?
   -- Да, очень многое...
   -- Я его потому и напомнила. Лично я не считаю этотъ аргументъ убѣдительнымъ, но при голословныхъ обобщеніяхъ... годится...
   Стукачевъ сказалъ, неожиданно для самого себя:
   -- Вы, кажется, хорошо спорите...
   Она весело улыбнулась и опять огонекъ ироніи засвѣтился въ ея умныхъ, сѣрыхъ глазахъ, пристально глядѣвшихъ изъ-подъ великолѣпнаго, бѣлаго, широкаго лба.
   -- Мнѣ остается признать себя крайне польщенной. Но... какъ же быть съ безсмертнымъ афоризмомъ о "женской логикѣ"?
   Стукачевъ досадливо поморщился и къ нему сразу вернулся сухой и непріязненный тонъ. Онъ сказалъ:
   -- Я вамъ, m-lle Трутовская, ни слова не говорилъ о женской логикѣ, и, совершенно меня не зная, вы могли бы не приписывать мнѣ пошлостей чужого изобрѣтенія.
   -- Пожалуй,-- проговорила она въ высшей степени спокойно -- но вы должны припомнить, что и вы тоже, не зная меня, пытались лишить меня права на интересъ къ астрономіи только потому, что я -- женщина. Вѣдь и это, простите, тоже легкомысленное огульное обобщеніе.
   Стукачевъ посмотрѣлъ на дѣвушку, немного задумался и сказалъ серьезно:
   -- Многихъ споровъ можно бы избѣжать, еслибы каждый побольше спорилъ съ самимъ собой. Наши аргументы такъ часто не убѣдительны для насъ же самихъ!
   -- Вѣрно!-- воскликнула она -- много разъ я думала это даже этими вотъ самыми словами. До свиданія.
   Она ушла. Длинный рядъ впечатлѣній шевелился гдѣ-то за порогомъ сознанія. Чтобы отогнать ихъ, Стукачевъ досталъ латинскую "Этику" Спинозы и погрузился въ сказочный просторъ человѣческой мысли.
   Все дальнѣйшее, что втеченіе этого дня проплывало мимо него и даже касалось его,-- онъ воспринималъ машинально, ни на минуту не уходя изъ зданія мысли, воздвигаемаго философомъ, казалось, у него на глазахъ. Ему принесли съ почты письмо, которое онъ вскрылъ, пробѣжалъ глазами и спряталъ въ карманъ. Ему принесли обѣдъ, потомъ вечерній чай съ ужиномъ -- онъ машинально проглатывалъ принесенное; но еслибы вдвое больше принесли -- онъ такъ же автоматично проглотилъ бы, и еслибы ничего не принесли, то и этого не замѣтилъ бы. Ему принесли домовую книгу съ просьбой вписать свой документъ, -- онъ машинально исполнилъ. Но вечеромъ, уже закрывъ "Этику" и, по привычкѣ, доставая памятную книжку, чтобы просмотрѣть "порядокъ дня", не забыто ли что, онъ вмѣстѣ съ книжкой вытащилъ и письмо, удивился, прочелъ его, словно въ первый разъ, и тутъ же написалъ отвѣтъ.
   Надо было успѣть выспаться до двухъ часовъ; сдѣлавъ постель, онъ приготовился укладываться. И, снимая съ себя ботинки, задумался. Спустя двѣ-три минуты онъ опомнился, но ужь было поздно: онъ понялъ, что чтеніе -- чтеніемъ, а задумался онъ все-таки объ утреннемъ разговорѣ съ Трутовской. Значитъ, это неизбѣжно,-- тотчасъ рѣшилъ онъ -- только не теперь: поздно. Послѣ подумаю, -- пообѣщалъ онъ,-- ему часто случалось заключать съ самимъ собой договоръ, устанавливая порядокъ мыслей.
   -- А сейчасъ -- произнесъ онъ вслухъ -- спать и спать.
   Онъ легъ, задулъ свѣчу и, какъ всегда, тотчасъ же заснулъ своимъ зыбкимъ сномъ. Но немного погодя проснулся, зажегъ спичку и взглянулъ на часы: онъ проспалъ минутъ двадцать... "Сплюшка кричитъ"... а это древесная лягушка -- "крымскій соловей" -- называлъ онъ то, что могло мѣшать ему заснуть; это было испытанное средство: причина, точно уличенная и обезсиленная, устранялась. Чьи-то голоса, смягченные далью, доплыли снизу до его слуха -- ужь не Трутовской ли это голосъ?-- подумалъ онъ. И вдругъ во мракѣ выплылъ ея образъ, и Стукачевъ понялъ сразу и не размышляя, что незримо и туманно этотъ образъ все время пребывалъ здѣсь... И именно туманность образа пробудила его отъ сна, настойчиво требуя проясненія.
   "...Лобъ прекрасный, рѣдкой красоты...-- нехотя сдаваясь, мысленно сказалъ Стукачевъ.-- Что-то въ ней женственное, но не женское... Плечи мужскія, руки неизящныя... Манера говорить, повадка какая-то солидная, ясность, точность... Грація діалектики!-- нашелъ онъ съ радостью нужное опредѣленіе...
   "...Завтра объ этомъ можно было бы подробнѣе... Голосъ подкупающій -- вслѣдъ за этимъ подумалъ онъ.-- Этакъ, пожалуй, и не заснешь...-- Сочный, не столько низкій, сколько... напоенный выраженіемъ... Умный голосъ,-- снова обрадовался онъ.-- Смѣшныя щеки, у мужиковъ въ урожайный годъ на Рождествѣ такія бываютъ, или нѣтъ, у шестиклассницъ послѣ лѣтнихъ каникулъ, вотъ именно гимназическія... Какъ это я допустилъ себя до раздраженія? А она ни капельки. Удивительное спокойствіе, точно въ аудиторіи сидѣла... Я и не замѣтилъ. Не раздражаются въ спорѣ либо лощеныя безпринципности, либо люди съ большой привычкой къ мысли. Она не лощеная, безусловно...
   "...Великолѣпная иронія! Безъ подчеркиваній, напряженности, безъ торжества надъ противникомъ, безъ мелкой злобности,-- настоящая философская. Есть сознаніе своеи силы, это несомнѣнно, но не кокетничаетъ, не рисуется, не пускаетъ пыль въ глаза... учится. Что-то изумительно культурное!-- назвалъ онъ.
   Цѣпь мелкихъ и отрывочныхъ черточекъ еще не разъ и не два замыкалась желанными опредѣленіями и вмѣстѣ съ ними приходилъ глубокій, но живой покой.
   И, еще не зная смысла того, что съ нимъ происходило, не думая о немъ, Стукачевъ отодвинулъ проясненный имъ и ставшій послушнымъ образъ и заснулъ.
   

VI.

   И опять:
   -- Баринъ, вставайте планиду глядѣть!
   -- Ладно, слышу. Ступай съ Богомъ.
   -- То-то.-- И глухой, ночной, старческій кашель...
   Въ пять минутъ Стукачевъ одѣлся, захватилъ инструменты и направился внизъ по лѣстницѣ. Высокій силуэтъ выдвинулся изъ темноты, когда Стукачевъ поровнялся со средней площадкой, и полновѣсный звучный голосъ спросилъ его:
   -- Мы къ самому морю сойдемъ?
   И Стукачевъ почувствовалъ, что этого голоса и силуэта онъ ждалъ, не ожидая, ждалъ, потому что понялъ по охватившей его радости, что этого ему недоставало. Почувствовалъ и удивился и, замедливъ отвѣтомъ, сказалъ съ несоотвѣтственной словамъ торопливостью:
   -- Точно такъ... pardon, конечно, къ самому морю....
   Она сбѣжала внизъ, открыла запѣвшую калитку, пропустила Стукачева съ его приборами и, обогнавъ его затѣмъ, молча пошла впереди. Теперь, идя по долинкѣ вблизи отъ женщины и освоившись съ темнотой своими привыкшими къ ночнымъ наблюденіямъ глазами, Стукачевъ разглядѣлъ ее въ скупомъ свѣтѣ звѣздъ. Она была въ длинномъ, гладкомъ, слегка шелестѣвшемъ дождевомъ плащѣ съ капюшономъ; голова ея была повязана темнымъ шарфомъ съ длинными концами. Держа руки въ карманахъ, она быстро шагала, то и дѣло подымая голову вверхъ, къ черному дрожащему небу и не оглядываясь. Когда они подошли къ морю и Стукачевъ принялся устанавливать треногъ и трубу, онъ услышалъ, что Трутовская что-то проговорила, но такъ тихо, что онъ словъ не разобралъ.
   -- Вы что изволили сказать?-- спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ, ничего, -- возразила она, словно извиняясь, -- я не къ вамъ...
   -- Не ко мнѣ?-- произнесъ онъ удивленно.
   -- Ну, да. Я для себя... Стихи одни вспомнились.
   -- Стихи? А можно полюбопытствовать, какіе? Я старый любитель стиховъ.
   -- Что жь, пожалуйста. Тютчева стихи:
   
   Какъ жадно міръ души ночной
   Внимаетъ повѣсти любимой!--
   
   прочла она нарочито однотонно.
   Что-то точно прорвалось въ то общее окно, черезъ которое онъ вчера, она сію минуту взглянули на ночное небо и на міръ. И теперь эти звѣзды, отраженныя холоднымъ полемъ уходящаго моря, и путающіяся въ звѣздахъ верхушки кипарисовъ, и отрывистое тявканіе собаки, и жалкій огонекъ, мигающій вдали, и его ожиданіе кометы -- все, точно такое, какъ было вчера, возсозданное въ тончайшихъ подробностяхъ -- было совсѣмъ новое, безконечно-углубленное, преображенное и открытое: все измѣнилось оттого, что кто-то такъ же понимающими глазами взглянулъ на это.
   Бурно и взволнованно, влагая какой-то особый смыслъ въ свои слова, Стукачевъ сказалъ нѣсколько торжественно:
   -- Вчера, на этомъ самомъ мѣстѣ, я вспомнилъ и вслухъ произнесъ эти самые стихи.
   -- Если броситься изъ-за угла на двухъ людей различныхъ темпераментовъ и положеній, то они одинаково вскрикнутъ. Тожественность впечатлѣній, ничего нѣтъ удивительнаго...
   Голосъ ея прозвучалъ нѣсколько глуше, точно отсырѣлъ отъ ночной росы.
   -- То инстинктивный испугъ, а то сознательное постиженіе безконечнаго,-- большая разница!
   -- Это дѣла не мѣняетъ. Я думаю, современемъ постиженіе безконечнаго станетъ всеобщимъ, какъ сейчасъ инстинктивный испугъ... И ваше удивленіе, что ночное небо напомнило намъ одни и тѣ же стихи, тогда покажется, вѣроятно... романтикой...
   -- Вы думаете?
   -- Думаю, что область схожденія родственныхъ душъ чрезвычайно сузится.
   Примѣсь ироніи была такъ несомнѣнна, что Стукачевъ живо представилъ себѣ знакомый насмѣшливый огонекъ въ спокойныхъ сѣрыхъ глазахъ. Ему почувствовалась непріязнь и онъ сказалъ:
   -- Не безпокойтесь! Дураки найдутся всегда, а умные и сейчасъ одиноки: не понимаю, что васъ въ этомъ радуетъ.-- И съ крайней досадой Стукачевъ замѣтилъ, что онъ не успѣлъ очистить своихъ словъ отъ той грусти, до которой никому нѣтъ дѣла и которую слѣдовало оставить при себѣ.
   -- Это такъ, -- замѣтила Трутовская -- но умные-то, по крайней мѣрѣ, не пойдутъ на роли дураковъ. Однако я бы не хотѣла вамъ мѣшать. Помолчимъ, если вамъ это угодно.
   -- Нѣтъ, пожалуйста! Тутъ дѣла на пять минутъ и, во всякомъ случаѣ, разговоръ мнѣ не мѣшаетъ. Вы сказали -- умные откажутся исполнять роли дураковъ. Это такъ... то есть относительно разоблаченія иллюзій я, конечно, согласенъ, но, извините, тонъ вашъ... не нравится мнѣ, откровенно говоря. Вы словно радуетесь, что одиночество сдѣлается закономъ жизни.
   -- Послушайте!-- воскликнулъ Стукачевъ съ внезапной страстью, -- не надо говорить: не боюсь, если жутко, если страшно! Сто лѣтъ назадъ царила мода на таинственное и сантиментальное пониманіе родственныхъ душъ, а теперь мода на горделивое и безстрашное одиночество и этотъ микробъ отравляетъ даже искреннихъ и простыхъ людей. Не боюсь смерти, не боюсь одиночества, ищу одиночества,-- да достаточно ли серьезно произносятся эти важныя слова? Душою или языкомъ? Мнѣ сорокъ лѣтъ, и я говорю прямо -- вотъ, клянусь вамъ ночнымъ небомъ, -- я одинокъ, какъ этотъ хлипкій огонекъ среди моря, но это крестъ, а не мрачное наслажденіе байроновскаго толка... Конечно, каждый изъ насъ связанъ съ міромъ, какъ этотъ огонекъ съ пламенемъ, которымъ онъ зажженъ, и какъ онъ по-своему побѣждаетъ эти безрадостныя пространства, такъ и мы побѣждаемъ отчужденность. Но это -- если со стороны смотрѣть, а огоньку кажется, что онъ одинъ въ цѣломъ мірѣ... Я чувствую свою связь съ Архимедомъ, Сократомъ, Галилеемъ, съ Чаадаевымъ, и даже не только съ прошлымъ, отъ котораго я уже получилъ радость и счастье мысли, но и въ будущемъ я вижу, и предчувствую, и даже въ счастливые моменты постигаю новыя, еще не выкованныя звенья той безконечной цѣпи мысли, которая весь міръ, всю вселенную охватываетъ въ какомъ-то единомъ общемъ и высшемъ смыслѣ, всѣ прошлыя и будущія поколѣнія... Но вѣдь это все дѣлается въ одиночку, понимаете?-- процессъ совершается въ каждомъ порознь, а общіе результаты постигаютъ тѣ, кто участвуетъ уже въ новыхъ процессахъ...
   -- Ну, что жь, вѣдь и процессы безпрерывно связаны: одинъ вытекаетъ изъ другого...
   -- Знаю, знаю! Но видите ли, когда убивали Архимеда и жгли Бруно, то въ лучшемъ случаѣ они умирали съ общей вѣрой, что ихъ дѣло не погибло, а вотъ Ньютонъ, и Спиноза, и другіе -- они знали объ этихъ убіенныхъ: кто они были, да какіе, даже нѣкоторыя мелкія подробности ихъ жизни, характеровъ, знали лицо того, чью работу они продолжали. Тѣ же не знали лицъ и привычекъ Ньютона и Спинозы, они, понимаете ли, не знали, какія же дѣти у нихъ родятся? Вотъ какъ еслибы умиралъ человѣкъ, и у него черезъ мѣсяцъ долженъ родиться сынъ, жаждой имѣть котораго онъ только и живъ былъ. Понимаете -- онъ-то будетъ, да вотъ какой онъ будетъ? А сыну-то хоть немного разскажутъ, каковъ былъ его отецъ. Вотъ Чернышевскій зналъ, что у Сократа былъ немного смѣшной носъ, и это была безконечно необходимая, интимная и сближающая ихъ черта, а Сократъ, бѣдняга, ничего не зналъ о тѣхъ, кто духовно ему унаслѣдуетъ. Но я это только ради примѣра, главное же несчастье, что въ процессахъ этихъ люди-то и одиноки. Вѣдь мы почти никогда не знаемъ душевныхъ состояній, сопровождающихъ человѣка въ его сомнѣніяхъ, въ борьбѣ, мы знаемъ только результаты, больше ничего. И въ лучшемъ случаѣ лишь догадываемся, что могъ переживать при этомъ человѣкъ. А ему, чтобы не чувствовать себя одинокимъ, необходимо безпрерывно быть понимаемымъ и понятымъ, и необходимѣе всего въ тотъ моментъ, когда это всего менѣе возможно, когда чувство или мысль смутно брезжитъ, еще неоформленная и томящаяся. Вотъ это -- роковая обратная пропорція: чѣмъ нужнѣе, тѣмъ невозможнѣе! Вышелъ воинъ на борьбу, и борется, изнемогаетъ, а мы потомъ являемся и осматриваемъ его тѣло. И подводимъ итоги. Изсѣченъ и мертвъ: значитъ, жестока была борьба. Или: живъ, раны такія-то, крови вышло столько-то, и опять оцѣнка борьбы по глубинѣ ранъ; ну, и сочувствіе. А ему оно было нужно, когда мечъ рубилъ и пули дырявили его тѣло, въ тѣ самые моменты...
   -- Есть пониманіе во времени, но нѣтъ пониманія въ пространствѣ?-- сказала Трутовская.
   -- Вотъ-вотъ-вотъ!-- крикнулъ Стукачевъ обрадованно.-- И чѣмъ возвышеннѣе борьба, тѣмъ пустѣе вокругъ борца. Черезъ сто, черезъ двѣсти лѣтъ у него, быть можетъ, появятся тысячи, милліоны послѣдователей, памятники станутъ воздвигать, а когда онъ живой изнемогаетъ -- тогда никого нѣтъ,-- ни души! Самые одинокіе -- это свободные мыслители.
   -- Неужели всегда?-- спросила она, но такъ, точно его словами хотѣла провѣрить собственныя мысли.
   -- Въ мѣру высоты и свободности мысли! Въ этомъ я убѣжденъ... Вы евангеліе хорошо знаете?
   -- Наизусть. Я вѣдь изъ духовнаго званія.
   -- Прошу васъ, ради Бога не откажите, я хочу услыхать дословно, но не помню... Знаете, то мѣсто, гдѣ Христосъ удаляется въ Геѳсиманскій садъ...
   -- Хорошо, -- согласилась она просто -- я изъ Луки прочту. Вамъ какъ угодно, по русски или по славянски?
   -- Ну, по-славянски. Оно печальнѣе по-славянски.
   -- И изшедъ иде по обычаю въ гору Елеонскую, -- начала она негромко и мѣрно, прислушиваясь къ важнымъ и горькимъ словамъ.
   ... бысть же потъ его, яко капли крове каплющыя на землю. И воставъ отъ молитвы и пришедъ ко ученикомъ, обрѣте ихъ спящихъ отъ печали...-- кончила она и умолкла.
   -- Первое отреченіе Петра!-- произнесъ онъ умоляюще.
   -- Узрѣвши же его рабыня нѣкая сѣдяща при свѣтѣ, и воззрѣвши нань, рече: и сей съ нимъ бѣ. Онъ же отвержеся Его, глаголя: жено, не знаю его.
   -- Вотъ-вотъ!-- горячо воскликнулъ Стукачевъ.-- Спящихъ отъ печали! Это почти правило: въ самую торжественную, критическую, въ самую трагическую минуту свободный мыслитель обнаруживаетъ своихъ учениковъ или единомышленниковъ спящими отъ печали... И это въ лучшемъ случаѣ, а въ худшемъ они даютъ ужасные совѣты отреченія, обезсмысливающаго ученіе, либо сами отрекаются, такъ что учителю не остается и того утѣшенія, что ученики отъ печали заснули, но душою съ нимъ пребываютъ. Впрочемъ, едва-ли они обольщаются: помните горькое пророчество: "трижды отречешься"... И это о самомъ пылкомъ ученикѣ.
   -- Но вѣдь потомъ, въ Римѣ, отдалъ же онъ свою жизнь за учителя.
   -- Да, потомъ, потомъ! Это вотъ и есть во времени! Въ пространствѣ же -- одиночество, ужасающее, всеобщее предательство, трусость. Въ Римѣ! Въ Римѣ уже происходила не чистая идейная борьба, а своего рода грубая битва, съ увлеченіями, азартомъ, уже съ арміями... Никого нѣтъ возлѣ свободнаго мыслителя въ критическую минуту, и даже нѣтъ Вороники, которая кинула бы платокъ по пути крестнаго шествія! Ее придумалъ человѣческій стыдъ, стыдъ потомковъ за безстыдство предковъ. Вероники, увы, легендарны...
   

VII.

   Послѣднія слова онъ произнесъ медленно и задумчиво. Скоро уже должна была появиться комета и онъ, словно лунатикъ въ ожиданіи луны, потянулся къ ней предчувствующей и взволнованной душой.
   -- Теперь будьте внимательны и глядите на востокъ.
   Они стояли рядомъ, вперивъ взглядъ въ безпросвѣтную и пламенную черноту неба, и было похоже, что они творятъ безмолвную и согласную молитву. Сердце у Стукачева колотилось, губы что-то неслышно шептали и весь онъ нервно дрожалъ, возбужденный давно неиспытаннымъ восторгомъ духовнаго общенія, странной обстановкой, неизвѣданными порывами сердца... И онъ еще волновался оттого, что его привычные глаза выхватили изъ чернаго южнаго неба таинственную, любимую и безконечно далекую туманность Андромеды. Когда появилось первое, неуловимое и свѣтлое пятнышко хвоста кометы, она показалась ему такой значительной, исполненной такого глубочайшаго смысла, что въ груди сперло отъ желанія громко и восторженно крикнуть. Они долго молчали и Стукачевъ безъ словъ далъ ей понаблюдать въ трубу разгоравшуюся комету.
   Когда она, наконецъ, побѣдила восточную сторону неба, Стукачевъ нарушилъ молчаніе:
   -- Жаль мнѣ тѣхъ,-- сказалъ онъ -- кто холоденъ къ этому явленію и не въ силахъ проникнуться его великимъ смысломъ.
   -- То есть тѣхъ, чьи интересы ограничены?
   -- Да, да! Вѣдь это... это виѳлеемская звѣзда для людей мысли... Нѣкогда виѳлеемскіе пастухи пошли за звѣздой и пришли къ колыбели Спасителя. Надо полагать, это были люди съ жаждой познанія, т. е. правды, и шли они туда, гдѣ ихъ сердца чуяли источникъ истины... Для меня -- свѣтъ кометы -- это немеркнущій свѣтъ человѣческаго разума; мою мысль и все мое существо онъ направляетъ къ источнику величайшей красоты, и радости, и правды, къ генію, познающему окружающія его роковыя тайны! Скромный Галлей своею, вѣроятно, такою слабой, безпомощной, бѣлой рукой, вооруженной карандашомъ, пошевелилъ въ безкрайныхъ сферахъ вселенной, поймалъ тамъ безпокойную свѣтлую путницу, мѣра которой выражается милліонами километровъ, а орбита -- милліардами, написалъ нѣсколько цифръ и сказалъ: баста! Вотъ твоя клѣтка, изъ нея тебѣ во вѣки не вырваться! И затѣмъ еще добавилъ: 1910 года, такого-то мая, ты, Сергѣй Стукачевъ, отправляйся въ Крымъ и вмѣстѣ съ г-жей Трутовской выйди ночью на берегъ моря, я приведу и покажу вамъ блуждающую въ мірѣ астральную душу... И вотъ -- мы повѣрили, пришли и ждали, и онъ не обманулъ: привелъ ее, послушную, какъ овечку, покорную слабой рукѣ, вооруженной карандашикомъ!.. И говорятъ послѣ этого, что времена чудесъ миновали, что мы живемъ въ неинтересное, прозаическое время? А чудеса и поэзія большихъ чиселъ? Я не знаю чуда выше того, какое сотворилъ Галлей, и никакого иного чуда я не хочу, не надобно мнѣ! И это -- знакъ тѣхъ безчисленныхъ чудесъ, какія еще ждутъ человѣка, и никого, кромѣ него... Никто насъ сейчасъ не слышитъ, а вы, коли осудите, скажете: реторика, то Богъ съ вами,-- но я чувствую незримое присутствіе Галлея... слава тебѣ, правдивый, честно выполнившій свое обѣщаніе! Слава человѣческому генію, самому безкорыстному изъ всего сущаго! Что тебѣ, Галилей, до того, вертится ли земля, что тебѣ, Галлеи, до меня, ради чьей радости ты расшевелилъ карандашикомъ вселенную? Нѣтъ у насъ никого роднѣе васъ и вѣрнѣе, прекрасные и святые свободные мыслители!
   -- Съ такими мыслями легко жить!-- воскликнула Трутовская.
   Тьма посѣрѣла, и Стукачевъ видитъ ея лицо. Какъ оно прекрасно въ призрачномъ предразсвѣтномъ мерцаніи! Двѣ свѣтлыя пряди выбились изъ-подъ кружевного шарфа и оттого странно-сѣрое въ этомъ невѣрномъ свѣтѣ, матовое лицо кажется усталымъ и трогательнымъ. Въ обращенномъ на него взглядѣ крупныхъ сѣрыхъ глазъ онъ читаетъ живое пониманіе, и прекрасное сочувствіе, и умное, изучающее спокойствіе. По ея губамъ скользитъ чудесная, тонкая и нѣжная улыбка... бодрый поворотъ головы... свободная, энергическая, настоящая мужская поза: правая рука въ карманѣ, лѣвая засунута за бортъ плаща. Что за великолѣпный, прекрасный человѣкъ! И Стукачевъ невольно и радостно смѣется на встрѣчу ея полупривѣтственному замѣчанію.
   -- Легко жить!-- передразнилъ онъ ее, сердись и смѣясь...
   Это похоже на то, какъ еслибы вы въ свѣтлый праздникъ увидали парня въ кумачевой рубахѣ и плисовыхъ шароварахъ, да еще приплясывающаго, и подумали бы: вотъ кому сладко живется! А парень-то, можетъ статься, все свое богатство на рубаху извелъ...
   -- А ваше богатство -- вотъ?-- сказала она, указывая на комету и улыбаясь.-- Это ваша послѣдняя кумачевая рубаха?
   -- Она мой свѣтлый праздникъ. Спорить не стану; и помимо нея не все будни. Но сколько ихъ буденныхъ, дней, кабы вы знали! Какъ много и порой какіе трудные!..
   -- Это у всѣхъ...
   -- Такъ развѣ это утѣшеніе? Въ томъ-то и горе, что у всѣхъ... Да наконецъ и этотъ свѣтлый праздникъ... Онъ случайно сложился такъ радостно, а въ обычномъ теченіи жизни и онъ былъ бы какимъ-то робинзоновскимъ торжествомъ, разговѣніемъ на необитаемомъ островѣ... Вы стояли здѣсь и, я чувствовалъ, не безучастно поджидали комету, съ волненіемъ вглядывались въ нее, и это сроднило насъ хоть на полчаса и, прошу прощенія еще за лишнюю высокопарность, наши души похристосовались. Ну, а не будь этой случайности, одинокая радость ожиданія и встрѣчи кометы пусть золотымъ грузомъ, но грузомъ легла бы на душу! Мы всѣ Робинзоны...
   -- Ну ладно, допустимъ, что въ пространствѣ всѣ Робинзоны,-- замѣтила она прежнимъ тономъ, тономъ провѣрки словами собесѣдника своихъ мыслей,-- но вѣдь во времени-то одиночества уже нѣтъ. Неужели такъ необычайно трудно прожить въ одномъ временномъ общеніи?
   -- Что подѣлаешь, -- приходится жить и живешь, но не будемъ лгать. Есть это томленіе безплоднаго тяготѣнія: Ein Fichtenbaum steht einsam im Norden... er träumt von einer Palme, die fern im Morgenland einsam trauert, но ихъ раздѣляютъ непобѣдимыя пространства, и каждый не для себя, а для другого поетъ пѣснь сердца, но только самъ себя и слышитъ... Мы либо безгласны, либо безотвѣтны. Мы владѣемъ способностью рѣчи, но наши голоса теряются въ пространствѣ, и въ этомъ трагедія... Есть сербскій варіантъ древней сказки про царя, у котораго были козлиныя уши; царь Траянъ убивалъ поочередно всѣхъ цирюльниковъ, которые брили его, чтобы сохранить свою тайну. Но одного мальчика брадобрея онъ пощадилъ, запретивъ ему подъ угрозой смерти съ кѣмъ бы то ни было дѣлиться тайной. Мальчикъ сталъ чахнуть и хирѣть подъ гнетомъ нераздѣленной тайны и былъ уже близокъ къ смерти. Тогда ему посовѣтовали повѣдать свою тайну чистому полю. И мальчикъ вырылъ въ полѣ ямку, всунулъ туда свою голову и трижды прокричалъ: у царя Траяна козлиныя уши! Съ тѣхъ поръ онъ ожилъ и расцвѣлъ... Да... всѣ мы чистому полю вручаемъ свои тайны, но только одни дѣти могутъ этимъ удовлетвориться...
   И, помолчавъ, онъ сказалъ задумчиво и печально:
   -- Да, Робинзоны мы... Какъ знать, можетъ быть, гдѣ-нибудь въ Чикаго или Верхоянскѣ какая-то душа въ эту самую минуту трепещетъ жаждою созвучія и подавлена безотвѣтностью, а между тѣмъ она-то мнѣ и близкая, и родная, о ней я всю жизнь мечталъ, и мы слѣпо рвемся другъ къ другу и оба томимся... Вѣроятно, такъ томились бы противоположные полюсы электричества, еслибы природа надѣлила ихъ сознаніемъ и живымъ чувствомъ, но раздѣлила непобѣдимыми препятствіями...
   -- Но субъективно... это громадно,-- сказала она.
   -- Какъ-какъ?!-- съ живостью и даже съ изумленіемъ воскликнулъ Стукачевъ.
   -- Я хочу сказать -- въ психологіи отдѣльнаго человѣка чуть ли не всѣ упованія вертятся на этой ничтожной вѣроятности встрѣчи. Еслибы люди пришли къ заключенію, что одиночество есть своего рода законъ, то очень многіе этого бы не перенесли. Понимаете ли, многіе, отвергая ложь и самообманъ, все-таки хватаются за надежду, какъ утопающій за соломенку. А вотъ мнѣ все мечтается... Ну, да, впрочемъ, это уже о другомъ...
   -- Нѣтъ, пожалуйста, -- умоляюще перебилъ ее Стукачевъ -- что вы хотѣли сказать? Что мечтается?
   -- Что мечтается?-- повторила она медленно и раздѣльно, поднявъ голову и вглядываясь въ небо, точно обращая къ нему свои слова.-- Мнѣ мечтается, какъ крупная побѣда человѣка, такое его состояніе, при которомъ, приравнявъ къ нулю возможность избавиться отъ одиночества, сочтя это за горькое несовершенство своей природы, но не кокетничая съ одиночествомъ, онъ дѣйствительно призналъ бы себя одинокимъ, но остался бы твердъ, бодръ, жизнеспособенъ, строго-интеллектуаленъ...
   Она произнесла это, какъ давно и наединѣ съ собою обдуманную мысль, продолжая вглядываться въ небо, словно читая на немъ звѣздными знаками написанную формулу одиночества. Затѣмъ она замѣтила категорически:
   -- Объ этомъ довольно.
   -- Пока.
   -- Можетъ быть, пока...-- улыбнувшись согласилась Трутовская. И тотчасъ ушла съ ея лица летучая улыбка, но унесла съ собою нѣсколько рѣзкое и суровое выраженіе, съ какимъ она произнесла свою формулу. Осталось вдумчивое, углубленное, серьезное, прекрасное человѣческое лицо!
   Стукачевъ съ восхищеніемъ смотрѣлъ на нее... То, что ночь и комета, и Венера, и море -- все до единой черты было такое, какъ вчера, и совсѣмъ иное -- углубленное и преображенное до неузнаваемости -- отъ присутствія этой женщины -- это казалось ему чудомъ! И онъ самъ былъ внутренно преображенъ. Была новая ясность и еще никогда прежде не достигнутая стройность въ привычномъ, день за днемъ накопленномъ и одиноко выношенномъ мірѣ завѣтныхъ мыслей. Вотъ и вчера онъ видѣлъ, что комета и Венера -- совсѣмъ различныя стихіи, но почему только сегодня онъ можетъ это назвать?
   -- Взгляните: Венера и комета посылаютъ какъ будто одинаковый свѣтъ, но вѣдь у нихъ разныя души: одна вся -- торжественное спокойствіе; другая -- смятеніе и тревога. Какъ это наглядно и въ то же время загадочно!
   Она всмотрѣлась и сказала какъ будто отсырѣвшимъ, "росистымъ" голосомъ:
   -- Да,-- Венера это какъ будто ясность и гордость знанія, преодолѣнныя препятствія, вѣра въ гармонію; комета -- это тревога, жажда познанія, безпокоящая человѣка. Она тревожно намекаетъ на безконечныя области невѣдомаго. Однако... я тоже заговорила языкомъ небожителей,-- прервала себя Трутовская и громко разсмѣялась своимъ открытымъ полновѣснымъ смѣхомъ.
   -- "Тоже?" -- вслѣдъ за нею смѣясь, подчеркнулъ Стукачевъ.-- Покорнѣйше васъ благодарю!..
   -- Да, оба мы, кажется, нагрѣшили. Ну, не бѣда, все это и впрямь нѣсколько необычно, торжественно и настраиваетъ на высокій ладъ. Не станемъ конфузиться... Скоро изъ-за моря выползетъ солнце, давайте ждать первую искру, это бываетъ чудесно.
   -- Хорошо,-- согласился Стукачевъ -- а какъ васъ звать?
   -- Лизавета Ивановна. А васъ Сергѣй Иванычъ? Знаю.
   Она глядѣла на востокъ, гдѣ кто-то словно пролилъ густое вино, растекавшееся по горизонту. И, взглянувъ на ея лицо, Стукачевъ вдругъ понялъ одну его главную прелесть: вся она была -- вниманіе къ восходу солнца, но въ то же время чувствовалось, что все "нужное" изъ ночного разговора и, вообще, все нужное изъ прошлаго навсегда вошло въ эту обернутую кружевнымъ шарфомъ свѣтловолосую голову. "Значительное въ прошломъ и значительное въ настоящемъ",-- мысленно сформулировалъ, по своему обыкновенію, Стукачевъ.
   Далеко, далеко въ морѣ, гдѣ обрѣзъ горы уже не могъ задержать первыхъ солнечныхъ лучей, на водяную гладь легло темно-багровое пятно, точно въ этомъ мѣстѣ кровью замутилось море; а немного погодя густой и текучій лучъ, вырвавшись изъ плѣна, брызнулъ и расплескался по морю и по горамъ. Стукачевъ уловилъ, какъ точно капельки крови, оторвавшись отъ него, попали въ зрачки къ Трутовской, какъ глаза ея внезапно зацвѣли солнечнымъ утреннимъ весельемъ, все лицо просіяло, вся фигура стала похожа на только что отлитую и еще не остывшую статую.
   День быстро разгорался. По морю играла кованная золотая чешуя; мокрые голыши по берегу перемигивались бѣглыми вспышками. Красныя, какъ киноварь, горы, еще за минуту до того шептавшіяся о чемъ-то и сбившіяся въ безличную предразсвѣтную массу, теперь, со своими ущельями, уступами и темными пятнами лѣсовъ -- разступились по вѣчнымъ мѣстамъ, отяжелѣли и отодвинулись въ глубь, точно вспугнутыя зоркимъ утромъ. На прибрежныхъ дачахъ вспыхнули стекла, шары на бесѣдкахъ. По кипарисамъ, зажигая ихъ верхушки, какъ фитили молитвенныхъ свѣчъ, пробѣгало содроганіе дневного рожденія. Пѣли пѣтухи...
   Ночь, съ ея пламенными знаками, кометой, влекущими и неразборчивыми голосами, съ ея жутью и сладкимъ волненіемъ -- ушла, и Стукачевъ робко взглянулъ на Трутовскую, какъ бы опасаясь, что она посмѣется надъ его ночными рѣчами и сконфузитъ его на всю жизнь.
   Но она была сосредоточенна и серьезна.
   

VIII.

   "Очень умна? Или только -- ужасная способность подавать вмѣсто ума первыя сорвавшіяся съ языка слова, которыя похожи на умъ, какъ фальшивые брилліанты на настоящіе? Неужто и здѣсь пустыя улыбки и слова, въ которыя только "мы" влагаемъ значительное содержаніе? Увѣренность твердой осторожной мысли или самоувѣренность плѣнительнаго наивнаго невѣжества? "Мужчина обязанъ быть либо умнымъ, либо глупцомъ. Женское право -- не быть умной, но быть плѣнительной" -- нащупалъ наконецъ Стукачевъ нужную ему формулу.-- Остальное потомъ...-- добавилъ онъ. Но, не снимая пальто, машинально опустился на стулъ, опершись руками на палку, положилъ голову на руки и задумался объ этомъ самомъ.
   Его, привыкшаго къ самоподчиненію, изумляло то противорѣчіе, въ которомъ онъ себя чувствовалъ. Передъ незнакомой женщиной, къ которой онъ, какъ всегда, отнесся сначала съ учтивой сдержанностью, съ подозрительностью, съ предубѣжденной недовѣрчивостью къ ея уму и чуткости,-- онъ вдругъ безъ всякаго повода выложилъ свои интимнѣйшія мысли, которыя такъ важны, покуда сидятъ въ головѣ, и такъ смѣшны, сходя съ языка, такъ просты въ сердцѣ и такъ напыщенно звучатъ въ словахъ... Еслибы онъ могъ объяснить это кометой, возбуждающимъ вліяніемъ ночи, нервами, -- было бы досадно -- и только. Однако онъ ясно сознавалъ и,-- что страннѣе всего, -- ждалъ и желалъ этого, -- что взойди она сію минуту въ его комнату, или завтра, черезъ мѣсяцъ, безразлично,-- онъ не только не сдержится и заговоритъ о самомъ интимномъ и важномъ, но даже и попытки не сдѣлаетъ сдержаться. И затѣмъ -- не было досады на себя. Но было непривычно-жутко...
   Стукачевъ долго сидѣлъ такъ, размышляя, потомъ отложилъ палку въ сторону, облокотился на колѣни и, подперевъ ладонями свою большую голову съ широкимъ, блѣднымъ и худымъ ординарнымъ лицомъ, закрылъ глаза и, какъ молитву, тихо, но раздѣльно произнесъ:
   "Только не лгать себѣ, не соблазняться инерціей мысли, отдыхомъ отъ мысли, никакой правды не бояться".
   И спокойная ясность овладѣла имъ. Онъ почувствовалъ, что скажетъ себѣ все, безъ утайки. Онъ ужь и не пытался отложить или заглушить трудныя мысли, чувствуя въ этомъ соблазнъ отдыха. И онъ какъ бы отодвинулся въ сторонку,: очищая мѣсто для двухъ спорщиковъ въ себѣ, которые, какъ это бываетъ у людей громаднаго, но уединеннаго воображенія, живымъ діалогомъ замѣняли для него спокойное раз мышленіе.
   -- Это любовь?-- мысленно спросилъ Стукачевъ...
   -- Да, это любовь!-- съ жаромъ подхватилъ звонкимъ теноромъ моложавый спорщикъ съ волнистой копной русыхъ волосъ надъ прекраснымъ лбомъ.-- И притомъ истинная. Не истинная -- только затемняетъ... Истинная проясняетъ. Еслибы не истинная любовь, у тебя ослабло бы вниманіе къ кометѣ. Но комета тебѣ сдѣлалась ближе и дороже.
   Но тотчасъ же всталъ въ воображеніи другой образъ, похожій на монаха, который въ группѣ Джіорджіоне "Concerto" играетъ на органѣ, и спросилъ:
   -- Скажи: казались бы тебѣ значительны слышанныя въ эту ночь слова, еслибы ихъ произнесла не женщина?
   За Стукачева отвѣтилъ голосъ молодого спорщика:
   -- Слова были хорошія, тонкія, чуткія, свободныя, за ними чувствовалась привычка къ мысли... А затѣмъ -- и женское въ нихъ прекрасно... Въ ея вдумчивыхъ словахъ была грація, которой не бываетъ у мужчинъ. Какая жалость, что грація тратится чортъ знаетъ на что, на пустую болтовню, на ничтожныя птичьи щебетанія... Когда женская грація и легкость воспріятія соединяется съ значительностью, какое это завоеваніе! Развѣ поэзія не есть грація значительности? Развѣ святость не есть грація правды? Если важное становится прелестнымъ, оно не теряетъ цѣну, а только дѣлается еще болѣе близкимъ и дорогимъ.
   -- Однако,-- остановилъ Стукачевъ горячаго спорщика,-- вопросъ только въ томъ, любовь это или не любовь...
   -- Да,-- неторопливо произнесъ старшій голосъ:-- надо знать, во-первыхъ, любовь ли это или миражъ любви, рожденный тоской по идеальной женщинѣ. Но затѣмъ, во-вторыхъ... вѣдь еще вопросъ, нужно ли непремѣнно полюбить женщину, которая соотвѣтствуетъ идеалу?
   -- Вздоръ!-- горячо запротестовалъ русый -- зачѣмъ эта математика живой души? Развѣ онъ искалъ эту женщину по готовому идеалу... Вѣдь это значило бы -- искать по башмаку ногу? Правда?-- спросилъ онъ Стукачева... И Стукачевъ съ нимъ согласился.
   -- Не чувствуешь ли ты, наоборотъ, что твоя общая печаль о томъ, что самаго для тебя важнаго нѣтъ въ женщинѣ -- разсѣивается? И на мѣстѣ ея вырисовывается образъ этой живой женщины, съ суховатыми плечами и внимательнымъ взглядомъ...
   -- Да, это такъ.
   -- А не пробивается ли сквозь твое постоянное внимательное, но "постороннее" отношеніе къ міру только наблюдателя,-- новый родничокъ любви къ этому міру?
   -- Да, можетъ быть, -- отвѣтилъ Стукачевъ, долго подумавъ.
   -- Ну, вотъ: ты любишь эту дѣвушку и сквозь призму любви въ новомъ свѣтѣ начинаешь глядѣть на міръ.
   -- Но развѣ ты не любилъ Бруно, Чаадаева и другихъ?-- спросилъ монахъ печально и сурово.-- Я вѣрю той любви и не вѣрю этой... тамъ былъ безкорыстный процессъ, а здѣсь...
   -- А здѣсь?..-- вдругъ подхватилъ Стукачевъ съ величайшимъ интересомъ.
   Но оба голоса вдругъ смолкли и Стукачеву показалось только, что старшій посмотрѣлъ на прощаніе съ тонкой печально-сочувственной усмѣшкой учителя, увѣреннаго въ ученикѣ. Отъ этой усмѣшки радостно дрогнуло сердце у Стукачева. И, какъ послѣдній отголосокъ, донеслась фраза монаха:
   "Послѣднее слово все-таки за мной"...
   -- Ну, мы еще увидимся,-- сказалъ Стукачевъ этимъ созданіямъ своего воображенія, поднялся и устало потянулся всѣмъ тѣломъ.
   Присѣвъ къ столу, онъ подробно и любовно занесъ въ тетрадь ночное наблюденіе. Потомъ взглянулъ на часы -- было 5 1/2,-- раздѣлся и заснулъ.
   

IX.

   Въ 10, когда Саша, въ чепцѣ и фартукѣ съ кружевами, принесла кофе -- Стукачевъ уже былъ одѣтъ и, сидя въ бесѣдкѣ, писалъ въ N-скую обсерваторію бюллетень о двухъ минувшихъ наблюденіяхъ надъ кометой.
   -- Елена Севастьяновна вернулась?-- спросилъ онъ Сашу.
   -- Еще вчера съ послѣднимъ катеромъ вернулись.
   -- Такъ вы, пожалуйста, ей передайте, что я буду кушать за общимъ столомъ. Удобнѣе. Вотъ я бы сейчасъ еще спалъ, а знаю, что кофе принесутъ, и поневолѣ пришлось вставать.
   -- За то съ кофеемъ, а то бы опоздали. У насъ, ежели кто опоздаетъ, отдѣльно не получаетъ, развѣ по уваженію...-- возразила горничная, улыбаясь.
   -- Ну, это не страшно, за то не связанъ. Много у васъ жильцовъ?
   -- Нѣтъ, всего шестеро, за столомъ пять. Одна больная,-- въ комнату подаемъ. Хорошіе люди, съ зимы. Мужъ съ женой Караевы, да барышня Анна Александровна изъ Кіева, да барышня изъ Москвы, потомъ барышня изъ Вильны, при больной дамѣ. Сезонтъ только начинается... Положимъ, вамъ будетъ веселѣй; да вѣдь вы всегда одни: съ книжкой, на прогулкѣ. Я и удивилась.
   Было видно, что отъ удивленія она и разболталась. Никогда Стукачевъ не спрашивалъ про жильцовъ, а сейчасъ спросилъ, и это тоже ее удивило. Онъ не отвѣчалъ на ея щебетаніе, но она не могла уже остановиться.
   -- А у насъ новости. У Елены Севастьявны (такъ она произносила -- Севастьяновны) женихъ, капитанъ. Дачу продаютъ, а послѣ сезонту обвѣнчаются и къ себѣ на родину уѣдутъ, онъ тоже изъ итальянцевъ. Она его боится -- сказать нельзя! За дачу пятнадцать тысячъ даютъ, господинъ Аршиновъ, анжинеръ... Она согласна, женихъ не хочетъ; меньше, какъ за восемнадцать тысячъ, говоритъ, не отдавай... Дача стоющая, сказывали, желѣзная дорога на нее пойдетъ. А глазища у него -- во-о! Ревнивый -- сказать нельзя! Къ покойнику мужу, подумайте, и то ревнуетъ, портреты его всѣ чисто спрятала...
   -- Саша!-- донеслось снизу.
   Горничная проворно убѣжала. И Стукачеву показалось странно, что ея болтовня нисколько его не утомила: отъ многодневныхъ кропотливыхъ вычисленій, когда приходилось одно и то же продѣлывать и провѣрять по многу разъ, онъ не уставалъ, но полчаса неинтереснаго и ненужнаго разговора, котораго изъ учтивости онъ все-таки не прерывалъ, вызывало у него обыкновенно шумъ въ ушахъ и томленіе подъ ложечкой.
   Онъ съ недоумѣніемъ поймалъ себя даже на томъ, что выходъ замужъ Елены Севастьяновны, еще не старой, высокой, черной, румяной, красивой и театральной вдовы,-- кажется ему довольно любопытнымъ дѣломъ, въ которомъ есть нѣчто смѣшное, что Саша и уловила.
   "Вѣроятно, конфузится и счастлива и... дура",-- подумалъ онъ добродушно, все посматривая на себя со стороны и не понимая, почему это все не безразлично, не "нуль"...
   Выпивъ кофе, онъ досталъ книгу, вынесъ изъ комнаты стулъ и, усѣвшись на тѣневой сторонѣ, приготовился читать. Снизу отъ моря донеслось къ нему какое-то бодрое и учащенное дыханіе,-- это, пыхтя, прошелъ катеръ, оставляя за собой длинный дымный султанъ и широкимъ крыломъ расходящуюся рябь на водяной глади. Когда это дыханіе замерло вдали, воцарилась та особенная приморская тишина, когда чувствуется, что тихо не потому, что звучать нечему, но что здѣсь по близости притаились гремящія стихіи, здѣсь и есть родина страшнаго гула, морского воя, горныхъ вѣтровъ -- въ этотъ мигъ умиротворенныхъ и преданныхъ великому покою. Это были тѣ лучшіе дни, какихъ въ году немного знаетъ Крымъ, когда здѣсь еще нѣтъ ни единой грубой краски, но всѣ онѣ чисты и ясны, когда кипарисы кажутся молитвенными свѣчами, а яблони -- невѣстами, когда все прекрасно и все стыдится своей прелести, когда кажется, что громкимъ звукомъ можно нечаянно поцарапать священную эмаль небеснаго свода; когда все кажется вѣчнымъ, но только вчера рожденнымъ, когда чувствуешь, что тамъ, за горами -- уже все иначе,-- сурово и спутанно, -- и только здѣсь слышна молчаливая общая молитва безграничнаго моря, безграничной лазури, первозданныхъ горъ, парящей земли, тихо умирающихъ подъ теплымъ сіяніемъ солнца чахоточныхъ съ серьезными и худыми лицами, плачущихъ отъ солнца старыхъ дворнягъ, сѣдыхъ татаръ съ важными пергаментными лицами и грустными, коричневыми, какъ кофе, глазами, невозмутимой тишины... А сердце живетъ въ предчувствіи того скорбнаго момента, когда что-то дрогнетъ въ этомъ святомъ миражѣ и грубо проглянетъ крикливое, праздное, чувственное лицо лѣтняго Крыма.
   Стукачевъ однимъ любовнымъ взглядомъ охватилъ весь дальній просторъ, который передъ нимъ разстилался, и прислушался. Внизу неразборчиво прозвучали чьи-то голоса и ему показалось, что одинъ изъ нихъ -- голосъ Трутовской. Онъ вздохнулъ, свелъ брови, нахмурившись, раскрылъ книгу и погрузился въ чтеніе. И черезъ минуту вся красота Божьяго міра, такъ тѣсно обступившая его, и голосъ Трутовской, и то, что онъ пережилъ минувшей ночью,-- чудесно слилось съ сухими страницами толстой книги, испещренными математическими формулами и чертежами, и онъ потонулъ въ нихъ безъ остатка.
   Лицо его сдѣлалось вдумчивымъ, нервнымъ и счастливымъ, взглядъ острымъ; ровное дыханіе время отъ времени прерывалось глубокими вздохами, но не усталости, а волнующей радости. На худыхъ щекахъ подъ сѣдѣющими висками игралъ неровный румянецъ.
   

X.

   За полчаса до обѣда позвонили. Стукачевъ оторвался отъ книги, взялъ шляпу, палку и спустился внизъ, къ морю. Съ дачи доносились звуки разстроеннаго рояля,-- это Елена Севастьяновна играла изъ "Тоски". Девять лѣтъ ѣздилъ сюда Стукачевъ и всякій разъ слышалъ все тѣ же аріи изъ "Тоски" и "Травіаты" на роялѣ, котораго никогда не настраивали. У моря на скамеечкѣ, въ необтянутой, сколоченной изъ жердей, кабинкѣ, сидѣла Трутовская съ зонтикомъ въ рукахъ и книгой подъ мышкой, а рядомъ съ ней дѣвушка, которую за день до того Стукачевъ уже видѣлъ вмѣстѣ съ Трутовской, но только сейчасъ внимательно разглядѣлъ. Она была очень молодая и до смѣшного полная, съ глубокой ямкой на одной щекѣ, отчего казалась кривой, съ короткой косичкой и чуть испуганными голубыми очень добрыми глазами. Стукачевъ имъ поклонился и, остановившись поодаль, заглядѣлся на море. Дѣвушки оживленно о чемъ-то говорили, но до Стукачева долетали лишь отдѣльныя слова; у него же была способность только то слышать, что онъ слушалъ.
   -- Въ сферѣ личной морали -- немного погодя, вмѣстѣ съ собесѣдницей приближаясь къ Стукачеву, говорила Трутовская -- я могу предъявлять требованія только къ себѣ, а для другихъ у меня останутся пожеланія, и то не для всѣхъ одинаковыя. Разныя бываютъ наклонности, темпераменты, воспитанія. Нельзя однимъ аршиномъ нравственности мѣрять Байрона и Франциска Ассизскаго. Вы, Софочка, слишкомъ ужь безпощадны, у васъ никто не выдержитъ экзамена, -- добавила она, ласково и любовно глядя на собесѣдницу.
   -- А у васъ всѣ выдержатъ!-- горячо возразила толстушка съ ямкой на щекѣ.
   -- Нѣтъ, я просто всѣ экзамены отмѣнила.
   И, уже обращаясь къ Стукачеву, она замѣтила:
   -- Сейчасъ позвонятъ вторично, вамъ здѣшній уставъ знакомъ? Позвольте, Софочка, васъ познакомить съ Сергѣемъ Иванычемъ Стукачевымъ.
   Взволнованная споромъ, Софочка молча и невнимательно подала руку, не называя себя. Трутовская взглянула на Стукачева, какъ бы приглашая оцѣнить это волненіе, и столько извиняющей любви къ молоденькой дѣвушкѣ было въ ея твердомъ взглядѣ крупныхъ, сѣрыхъ и спокойныхъ глазъ, что Стукачевъ невольно и сочувственно улыбнулся, точно вступая въ невинный и ласковый заговоръ.
   -- Я не могу согласиться! Я не могу согласиться!-- воскликнула Софочка тоненькимъ голоскомъ, особенно комично звучавшимъ при ея полнотѣ.-- Это значитъ -- всякій негодяй дѣлай, что вздумается, и нельзя его остановить...
   -- Нѣтъ, почему же, если онъ причиняетъ вредъ...
   -- А тогда уже непослѣдовательно!
   -- Другимъ, не себѣ. Впрочемъ, если кто на моихъ глазахъ попытается выброситься изъ окна на мостовую, я непремѣнно вцѣплюсь въ него...
   -- И все-таки непослѣдовательно! Какое вамъ дѣло?
   -- Ну, я сначала вцѣплюсь и съ окна стащу, а ужь потомъ мы съ нимъ побесѣдуемъ.
   Софочка громко и противъ воли разсмѣялась.
   -- Это совсѣмъ изъ другой оперы. Мы не о томъ говорили, вы знаете...
   -- Конечно, но это только примѣръ.
   Компанія подошла къ дачѣ. Запѣла калитка. Софочка, взволнованно дыша, торопливо побѣжала вверхъ по лѣстницѣ, за ней медленно подымалась высокая фигура Трутовской, вырисовываясь, какъ въ тотъ моментъ, когда впервые ее увидѣлъ Стукачевъ, въ рамѣ темныхъ кипарисовъ по бокамъ, сѣрой лѣстницы у ногъ и синяго неба надъ головой, съ золотыми непокрытыми волосами. И даже въ этомъ восхожденіи на лѣстницу сразу бросалось въ глаза, какіе это два различныхъ человѣка: Софочка и Трутовская...
   На первой площадкѣ она вдругъ обернулась и Стукачевъ съ крайней досадой почувствовалъ, что краснѣетъ: ему страшно стало, что она обернулась потому, что почувствовала его напряженное вниманіе къ ней. Но тотчасъ онъ замѣтилъ, что она объ немъ не думала, и успокоился.
   -- Я ровно черепаха взбираюсь, вы меня не ждите, -- сказала она.-- Стукачевъ слегка поклонился и прошелъ впередъ.
   Черезъ пять минутъ раздался звонокъ. Когда Стукачевъ сошелъ внизъ, за столомъ, накрытымъ на террасѣ, всѣ мѣста, кромѣ двухъ, были уже заняты.
   Елена Севастьяновна, нисколько не измѣнившаяся за годъ, въ черномъ платьѣ и съ пунцовой розой въ блестящихъ и подвитыхъ черныхъ волосахъ, разливала супъ и своими черными глазами встрѣчала Стукачева.
   -- Поздравить или не надо?-- поколебался онъ мысленно и, не успѣвъ рѣшить, поздравилъ хозяйку, здороваясь съ ней. И бѣгло оглянулся: Трутовская подходила и слышала, какъ онъ здоровался, и онъ почувствовалъ, что, если его поздравленіе было нетактично, то онъ это по ней и замѣтитъ. Но она не обратила вниманія и онъ заключилъ, что поздравить слѣдовало.
   -- Благодарю васъ, синьоръ Стукачевъ,-- низкимъ, грубоватымъ и какимъ-то шумнымъ голосомъ говорила хозяйка,-- о, все это совершилось страшно быстррро, страшно быстррро,-- пророкотала она.-- О, я все вамъ рразскажу, по только послѣ, даже, вѣрроятно, еще сегодня,-- сжалилась она,-- но не сейчасъ... Прошу васъ,-- указала она Стукачеву его мѣсто.-- Позвольте, господа, представить вамъ моего стараго дрруга и новаго пансіонера, синьора Стукачева.
   Трутовская чуть замѣтно улыбнулась одними глазами; и въ свѣтѣ этой улыбки Стукачевъ по новому увидѣлъ шумливую и рокочущую Елену Севастьяновну, которую онъ зналъ уже 9 лѣтъ и отъ рокота которой у него, какъ и отъ плохой ея музыки, всегда начинало ломить въ вискахъ. Теперь это показалось забавно и только.-- Радуется, должно быть, эта театральная вдова, что у нея есть глазастый, ревнивый и театральный женихъ, -- подумалъ онъ.-- И опять удивился, поймавъ себя на сочувствіи чуждой и неинтересной ему жизни.
   Потомъ, стряхнувши едва замѣтнымъ движеніемъ бровей свою мысль, онъ быстро оглядѣлъ столъ: Трутовская сидѣла справа, рядомъ съ нимъ, онъ только сейчасъ это замѣтилъ. И уже покорно, не споря съ самимъ собой, онъ почувствовалъ, что большей радости въ эту минуту ничто не могло ему доставить.-- Въ эту минуту!-- крикнулъ онъ кому-то мысленно -- а тамъ увидимъ. И первое новое, что онъ схватилъ въ ея обликѣ на такой близости -- были бѣлыя крахмальныя манжетки на рукавахъ розовой кофточки. Руки (она ихъ сплела пальцами) были бѣлыя, но не малыя, не слишкомъ красивыя, суховатыя, почти мужскія, но рукавчики открывали какую-то нѣжную и женственную черту и Стукачевъ подумалъ про себя: трогательныя руки въ манжетахъ...
   На противоположной сторонѣ стола сидѣла рядомъ съ Софочкой маленькая, но немолодая дѣвушка, съ круглой, гладко причесанной головкой и съ выпуклыми, очень большими и очень грустными, какъ у страдающей лошади, глазами, особенно грустными, когда она улыбалась. Эта дѣвушка часто кашляла и тяжело, со свистомъ, дышала. Съ лѣвой стороны стола сидѣли мужъ и жена Караевы, и Стукачевъ поразился, когда вглядѣлся въ нихъ. Поразился прежде всего сходствомъ ихъ совершенно различныхъ лицъ, но тотчасъ онъ замѣтилъ, что сходными ихъ дѣлаетъ только болѣзнь, какъ сходными всѣхъ дѣлаетъ смерть. "Загадочность уничтоженія", -- опредѣлилъ про себя Стукачевъ ту печать, какая лежала на ихъ лицахъ.
   У мужа черты были мелки, и ихъ незначительность подчеркивали большіе черные волосы, откинутые прямо назадъ, и черная прекрасная борода. Его улыбающееся, незначительное и скрыто-растерянное, бѣлое, какъ молоко, лицо въ черной рамкѣ волосъ было похоже на траурную маску и производило тяжелое и жалкое впечатлѣніе. Онъ былъ малъ ростомъ, это особенно кидалось въ глаза оттого, что рядомъ его жена, даже сидя, казалась гораздо выше и крупнѣе его.
   Она была необыкновенно хороша и Стукачевъ поразился, какъ сильна бываетъ красота роковой болѣзни: прекрасной дѣлала ее чахотка, огонь которой горѣлъ и въ блескѣ ея громадныхъ отъ худобы, темныхъ глазъ и на лицѣ, странномъ, какъ бы сдавленномъ съ боковъ, съ необычайно развитой линіей профиля; спереди были только глаза, одни пламенные глаза и мерцаніе бѣлыхъ зубовъ -- и больше ничего. Такъ хрупокъ, прозраченъ и болѣзненно прекрасенъ былъ этотъ обликъ, такимъ нездѣшнимъ онъ показался Стукачеву! И онъ вспомнилъ видѣнныя имъ въ музеяхъ изображенія на тонкомъ фарфорѣ, легкія и летучія, какъ бы сдѣланныя не по замыслу художника, но двумя-тремя случайными царапинами.
   -- Катерина Алексѣевна, температура?-- тихо спросила, наклонившись къ ней, Трутовская.
   -- 38 и двѣ, -- отвѣтила та серьезно, почти даже вызывающе.
   -- А семейная температура?
   -- Еще прибавьте 38,-- невольно сдаваясь на шутку, уже мягче отвѣтила женщина.-- Не интересно...
   -- Конечно,-- согласилась Трутовская.-- Послѣ обѣда въ постель?-- со своей твердой ласковостью добавила она, точно это вытекало изъ того, что вопросъ о температурѣ неинтересенъ.
   -- Ни за что,-- упрямо и волнуясь возразила Караева -- я послѣ обѣда рѣшила идти къ морю...
   -- Рѣшили?-- недоумѣвая, переспросила Трутовская, глядя на нее непонимающими и внимательными глазами. И вдругъ засмѣялась своимъ умнымъ, полновѣснымъ, короткимъ смѣхомъ. Караевъ и дѣвушка съ тяжелымъ дыханіемъ вслѣдъ за нею тоже засмѣялись. Караева сдѣлала суровое лицо, но не выдержала, смущенно и виновато улыбнулась и положила свою руку на руку Трутовской.
   -- Я такъ соскучилась по морю!..-- объяснила она тономъ извиненія.
   -- Я вѣрю!-- просто, сильно и интимно сказала Трутовская, пожимая той руку. И Караева взглянула на нее влажными, благодарными, преданными и примиренными глазами.
   -- Вѣроятно, опять поспорили?-- немного погодя шепнула Трутовской черезъ столъ дѣвушка съ тяжелымъ дыханіемъ, указывая глазами на Софочку, все время взволнованно мявшую салфетку и какъ будто даже не слышавшую того, что говорили. И Стукачевъ замѣтилъ, что на Софочку всѣ, начиная съ Трутовской и кончая горничной Сашей, разносившей кушанья, смотрятъ съ однимъ и тѣмъ же выраженіемъ,-- любовно, снисходительно и съ легкой ироніей, какъ на милаго ребенка.
   -- Поспорили, Анна Александровна, только я, право-же, не виновата.
   -- Все о томъ же? Да? Ну, жаль, меня не было.
   -- А я, напротивъ, очень рада. Знаемъ мы, чѣмъ эти споры кончаются. Никакихъ результатовъ, кромѣ хрипоты.
   -- Нѣтъ, я чувствую, что сегодня вамъ слишкомъ легко побѣда досталась. Я помогла бы Софочкѣ. Не волнуйтесь, Софочка, мы всѣ вѣдь на вашей сторонѣ.
   -- Ничего подобнаго, я ни капельки не волнуюсь! Только мнѣ страшно досадно, что Лизавета Ивановна нарочито выдумываетъ софизмы и строитъ теоріи для оправданія разныхъ пошляковъ и подлецовъ...
   -- Полноте, Софочка, -- возразила Трутовская съ явной неохотой, но совершенно серьезно -- очень нужны мои теоріи пошлякамъ и подлецамъ. Да это и не мои теоріи; это даже вовсе и не теоріи, если говорить до конца.
   -- А что же это такое, интересно бы знать?
   -- Это? Это... боязнь поспѣшныхъ заключеній.
   -- Ахъ, да!-- преважно пропѣла Софочка, -- я и забыла: медленнымъ шагомъ, робкимъ зигзагомъ!-- передразнила она кого-то убогимъ, нищенскимъ тономъ, вызывая общую улыбку. Трутовская весело засмѣялась, ласково глядя на развоевавшуюся дѣвушку. Потомъ сказала:
   -- Хотите, Софочка, выберите сами какую угодно фразу, ну, напримѣръ: -- "въ единеніи -- сила", -- или: "Капиталъ" написанъ Карломъ Марксомъ,-- я берусь произнести ее такъ, что васъ стошнитъ.
   Всѣ засмѣялись, и громче всѣхъ -- Софочка.
   -- А все-таки вашъ Никандръ -- подлецъ, пошлякъ, животное, циникъ и больше ничего, -- вытряхнула она, казалось, весь остатокъ запальчивости.
   -- Да ужь и этого достаточно, чего еще, -- засмѣялась Трутовская,-- только онъ не мой, а N,-- и она назвала писателя, автора нашумѣвшей въ томъ году повѣсти.
   -- А какого вы, синьоръ Стукачевъ, мнѣнія объ этомъ романѣ?-- спросила хозяйка, старавшаяся, чтобы никто за столомъ не скучалъ, и озабоченная молчаніемъ новаго жильца.
   -- Никакого, Елена Севастьяновна, я его не читалъ.
   -- Еще не читали? О, это модная вещь, у меня есть, только мой женихъ объ этомъ не знаетъ; если желаете, я дамъ вамъ прочесть.
   -- Благодарствуйте, но у меня съ собой такъ много книгъ...
   -- Конечно, синьоръ Стукачевъ химикъ, ученый астрономъ, его не можетъ интересовать любовь,-- сказала Елена Севастьяновна, защищая новаго пансіонера отъ невыгоднаго мнѣнія, которое о немъ могли составить, какъ объ отсталомъ человѣкѣ.
   -- Какъ?-- вдругъ обратилась къ Стукачеву Трутовская и лицо ея сдѣлалось недобрымъ, скрытнымъ, а въ глазахъ ясно промелькнула саркастическая усмѣшка, -- вы, значитъ, не интересуетесь пресловутымъ половымъ вопросомъ?-- твердо и подчеркнуто проговорила она.
   -- Меня очень интересуетъ вопросъ любви и совсѣмъ не интересуетъ половой вопросъ,-- учтиво и офиціально отвѣтилъ Стукачевъ обѣимъ дамамъ, съ внезапнымъ приливомъ грусти, которую онъ не выказалъ, подавивъ ее намѣренной сухостью, отъ которой ему стало привычно-одиноко.
   -- Какъ вы сказали?-- оживленно воскликнула Софочка. Трутовская опустила на столъ руку съ вилкой, которую она подносила ко рту, какъ бы насторожившись, но не глядя на сосѣда.-- Развѣ вопросъ любви и... развѣ эти два вопроса можно раздѣлять?
   -- Да, между ними, вѣроятно, найдется не мало общаго,-- нехотя отвѣтилъ Стукачевъ -- но еще больше различій.
   Онъ взглянулъ на Софочку, слушавшую его съ величайшимъ вниманіемъ, и ея видъ смягчилъ его. Справа отъ себя онъ въ эту минуту, не глядя туда, чувствовалъ выжидательное вниманіе. И онъ добавилъ:
   -- И потому меньше будетъ путаницы и ошибокъ, если ихъ разсматривать порознь. Впрочемъ, кто чувствуетъ себя способнымъ, тотъ пусть и разсматриваетъ эти вопросы въ ихъ связи. Но если интересъ къ одному изъ нихъ сильнѣе,-- то незачѣмъ путаться съ другимъ.
   -- И пусть не выносятъ общихъ практическихъ повелѣній,-- сказала Трутовская.
   Никто не отозвался. Стукачевъ безотчетно ждалъ, что его сосѣдка какъ-нибудь загладитъ поразившую его и ничѣмъ съ его стороны не вызванную вспышку сухости и, какъ ему показалось, мстительности, но Трутовская, повидимому, не испытывала никакого раскаянія, и къ ней вернулся обычный -- твердый и ласковый тонъ. До конца обѣда она, много разговаривая съ другими, лишь разъ обратилась къ Стукачеву, но это былъ совѣтъ побольше накладывать себѣ на тарелку.-- Здѣсь надо много ѣсть, -- просто объяснила она. Сама она, дѣйствительно, брала всего по многу, не стѣсняясь ни присутствіемъ хозяйки, которая была скупа, ни тѣмъ что на блюдѣ ничего не осталось: -- надо еще принести,-- напоминала она Сашѣ.
   Послѣ сладкаго явился кудрявый капитанъ съ громадными черными глазищами и, хотя хозяйка съ минуты на минуту его ждала, она театрально воскликнула:-- ахъ, это ты, Анжело!-- когда онъ показался на террасѣ, и, точно отъ испуга, прижала руку въ кольцахъ съ бюризой и рубинами къ высокой, подпертой корсетомъ груди. Капитанъ подозрительно покосился на новаго жильца -- его особенно безпокоило то, что онъ постоянно останавливался въ пансіонѣ его невѣсты,-- но сѣрый, ординарный и задумчивый видъ Стукачева весьма скоро его успокоилъ. Чай пили безъ хозяйки. Извинившись, она, объ руку съ капитаномъ, удалилась въ комнаты и оттуда немного погодя донеслись звуки изъ "Травіаты", разыгрываемой особенно чувствительно, съ лишними арпеджіо. У Софочки сдѣлалось грустное, мечтательное и совершенно дѣтское лицо; Трутовская глядѣла на нее любовно, чуть иронически.
   -- Вотъ теперь-то мы за васъ и примемся, -- сказала Анна Александровна, дѣвушка съ тяжелымъ дыханіемъ, складывая салфетку и обращаясь къ Трутовской.
   -- Увольте, Анна Александровна, право-же, послѣ обѣда надобно полежать. Рѣшительно отказываюсь отъ всякихъ дисскуссій. Сколько времени споримъ, ни до чего не договорились.,
   -- Не отказывайтесь, Лизавета Ивановна, это неблагородно. Съ Софочкой-то вы единоборствуете, а съ нами уже который день избѣгаете.
   -- Я и съ Софочкой избѣгаю, да вѣдь она такая... за все цѣпляется. Ну, ладно,-- согласилась она, чтобы положить конецъ,-- только чуръ: полчаса, не больше.
   Анна Александровна утвердительно кивнула головой. Когда она глядѣла на высокую дѣвушку съ сѣрыми глазами, у нея, какъ у очень добрыхъ женщинъ, даже губы морщились отъ любви, которая ее, это было видно, переполняла. И Стукачевъ тутъ же понялъ, что какъ Софочка, такъ и Трутовская, составляютъ въ этомъ уголкѣ съ больными людьми предметъ общей любви, но въ то время, какъ Софочка удовлетворяла общую потребность кого-нибудь ласкать, Трутовская была центромъ здѣшнихъ личныхъ и общихъ интересовъ, споровъ, умственной работы.
   

XI.

   Общество вышло на площадку у террасы и размѣстилось на длинной скамьѣ противъ солнца, которое въ эту пору бываетъ въ Крыму горячо и живительно, но не знойно.
   -- Что-же, пожалуйте и вы въ нашу компанію,-- предложила Трутовская Стукачеву. И, не выждавъ его отвѣта, тотчасъ же сказала:-- Анна Александровна и Софочка,-- извольте задавать вопросы.
   -- Почему только мы и почему вопросы?-- съ прежней улыбкой спросила Анна Александровна.
   -- Потому что вы -- задиры, и вы находите, что я ошибаюсь, стало быть, вамъ и карты въ руки. Ну, да ладно, нечего препираться, кому-нибудь надо же начать.
   -- Я говорю,-- мрачно и рѣшительно заявила Софочка -- что людямъ необходимо имѣть руководство для поведенія, а такъ называемая свобода чувства -- это только фраза, въ которую драпируется... цинизмъ и которая толкаетъ въ пропасть неустойчивыя души.
   -- Значитъ?..-- спросила Трутовская, видя, что Софочка остановилась. Но Софочка тотчасъ же съ азартомъ ее перебила, точно ждала ея реплики:
   -- Значитъ, необходимы правила, которымъ надо слѣдовать.
   -- У васъ эти правила есть?
   -- При чемъ тутъ "у васъ", мы говоримъ вообще, зачѣмъ сейчасъ переходить на личности!
   -- Да нѣтъ же, Софочка, я хочу этимъ сказать, что такихъ правилъ и нѣтъ вовсе, т. е. они-то есть, но вы же первая ихъ отвергнете. Вѣдь не подчинитесь же вы въ этомъ отношенія ну, скажемъ, церковнымъ правиламъ или правиламъ широкихъ бытовыхъ группъ...
   -- Подчинимся мнѣнію передового общества,-- вставила Анна Александровна.
   -- А его то и нѣтъ, и здѣсь вы подчинитесь только тому, что совпадаетъ съ вашимъ личнымъ мнѣніемъ, а это значитъ, что правилъ нѣтъ, и быть не можетъ. Интеллигентный человѣкъ въ вопросахъ личной морали только и можетъ повиноваться себѣ самому, своей мысли, своему чувству, своей совѣсти. И какъ только онъ начнетъ подчиняться не своему, а чьему-то,-- онъ уже не интеллигентный, а какой-то иной человѣкъ, потому что интеллектъ уже не есть его верховный судья. И это вовсе не худо. Если душевная машина у человѣка хороша, она и работаетъ хорошо, и его незачѣмъ подчинять какимъ то внѣшнимъ правиламъ. А если машина дрянная, то всякія правила безполезны, по тому одному уже, что такой человѣкъ ихъ прямо отвергнетъ или лицемѣрно обойдетъ. Ну, напримѣръ,-- глаза ея засвѣтились тонкимъ внутреннимъ смѣхомъ -- возьмемъ съ одной стороны Никандра, а съ другой... Софочку,-- можно, Софочка?
   -- Хорошо, пусть, только лучше безъ личностей...
   -- Нѣтъ, этакъ будетъ удобнѣе. Итакъ, выработайте самыя высокія, широкія и не стѣснительныя правила личной нравственности -- подчинится имъ Никандръ хотя бы на минуту? Вѣдь нѣтъ же. Ну, а нужны эти правила Софочкѣ? У нея вѣдь ангелы должны учиться моральной чистотѣ...
   -- Вы все-таки не можете безъ личностей,-- съ досадой замѣтила Софочка.
   -- Это все схема,-- возразила маленькая дѣвушка съ тяжелымъ дыханіемъ.-- Общество состоитъ не изъ однихъ Никандровъ и Софочекъ -- непріятно даже ихъ имена вмѣстѣ называть,-- это полюсы... А всѣ промежуточные слои, неустойчивые подростки, наслѣдственно обремененные,-- имъ нѣтъ мѣста въ вашей схемѣ...
   -- Это возраженіе. Но всѣмъ такимъ людямъ нужны воспитатели, врачи. Литература, искусство и человѣческая мысль не могутъ, не рискуя погибнуть, обкарнать себя изъ-за того, что не у всѣхъ имѣются хорошіе воспитатели, что у многихъ и вовсе ихъ нѣтъ, это недостатокъ въ устройствѣ общества и никакими правилами его не устранишь. Но все-таки -- подумавъ съ секунду, точно провѣривъ себя, добавила она -- я допускаю, что есть и такая категорія, для которой правила были бы полезны; за то какой громадный вредъ они; нанесли бы въ качествѣ орудія въ рукахъ корыстныхъ. хитрыхъ ханжей, которые, какъ Гейне говоритъ, trinken Wein und predigen Wasser. Это въ милліонъ разъ хуже, чѣмъ...
   -- Значитъ, живи въ свое удовольствіе!-- сардонически воскликнула Софочка.
   -- Ахъ, Софочка!-- раздраженно крикнулъ жиденькимъ теноркомъ Караевъ, движеніемъ руки откидывая назадъ волосы.-- Ну, что вы не слушаете, не понимаете, а безъ толку цѣпляетесь, право!.. Помолчали бы.
   Софочка огрызнулась, а Трутовская сурово и укоризненно на него взглянула и сказала:
   -- Ужь это Софочкино дѣло соглашаться со мной или не соглашаться,-- и обратилась къ своей любимицѣ:-- Да, живи въ свое удовольствіе, но не у всѣхъ удовольствія только чувственны. Я даже сказала бы: прислушивайся къ своимъ инстинктамъ, не игнорируй ихъ, но инстинкты тоже не одинаковы...
   -- Вотъ Никандръ съ Ларой и прислушиваются къ своимъ инстинктамъ, великолѣпно!..-- иронически перебила Софочка,
   Трутовская выждала и продолжала:
   -- Еще точнѣе: живи въ высшую мѣру своей личности, живи на высшемъ достигнутомъ тобою уровнѣ, но непремѣнно на достигнутомъ, а не порывисто схваченномъ, на своемъ, а не заимствованномъ.
   Она мысленно поставила точку и уже потомъ обратилась къ Софочкѣ:
   -- Вы удивляетесь выводамъ, дескать, Никандръ съ Ларой беззаботно предаются чувственнымъ наслажденіямъ, какъ же такъ... Но я уже не говорю про то, что они наплюютъ на всякія правила, я прямо скажу: и пусть! Мнѣ-то какое дѣло! Хоть съ двадцатью Ларами въ недѣлю пусть себѣ путается. Я даже больше скажу: я не осуждаю его,-- мнѣ просто нѣтъ до него дѣла, понимаете? Вотъ еслибы онъ кому вредъ причинялъ...
   -- Онъ и причиняетъ,-- замѣтила грустно Анна Александровна, и трудно было понять, грустно ли ей, что Никандръ кому-то вредъ причинялъ или что Трутовская такъ разсуждаетъ.-- Вспомните его другіе романы; Тоня уже не Лара, это дѣвочка, и онъ опутываетъ ее, увлекаетъ, соблазняетъ...
   -- Повторяю: правила не остановятъ Никандра, но здѣсь я считаю необходимымъ вмѣшательство закона, да, просто уголовнаго закона, достаточно гибкаго и совершеннаго. Пусть наука и внутреннее чувство укажутъ намъ грань, откуда начинается общественное преступленіе, вредъ, и если я лично узнаю про такую исторію, то, не стѣсняясь, вамъ говорю, укажу на нее закону, если только онъ не обставленъ хуже беззаконія, и, можетъ быть, даже сдѣлаю попытку прямо повліять на Тоню. Но большая разница между моралью, предписывающей дозволенное, и закономъ, преслѣдующимъ преступленіе.
   Она поморщилась и прибавила:
   -- У меня органическое отвращеніе къ морали, не самостоятельно продуманной и прочувствованной. Уже въ тысячу разъ лучше инстинкты и инстинкты! Я думаю, съ инстинктами публично воюютъ именно тѣ, у кого они слишкомъ повелительны, а на открытое слѣдованіе имъ смѣлости не хватаетъ: они вотъ и прикрываются хорошими словами.
   И вдругъ она чуть замѣтно, почти скрытно и загадочно, "для себя самой" улыбнулась и сказала совсѣмъ инымъ тономъ:
   -- А возможно впрочемъ, что защищаютъ инстинкты тѣ, въ комъ они молчатъ... Безкорыстные, такъ сказать, адвокаты, самый ненадежный народъ...
   -- Ну, имъ-то чего горячиться?-- промолвила Караева, все время молча слушавшая споръ, зябко кутаясь въ красный большой платокъ.
   -- А такъ, не понимаютъ ихъ разрушительной силы, или хотятъ глаза отвести, какъ бабы говорятъ,-- сказала, смѣясь, Трутовская.-- Если не ошибаюсь, арміи занимаютъ прежнія позиціи?
   -- Да,-- сказала Анна Александровна, глядя на нее съ грустной любовью.
   -- Онѣ укрѣпились на нихъ!-- рѣшительно, но уже спокойнѣе воскликнула Софочка.
   -- Ну, еще бы!-- иронически замѣтилъ Караевъ.
   -- Если такъ,-- сказала Трутовская серьезно -- то споръ не былъ безрезультатенъ.
   Стали расходиться по комнатамъ.
   

XII.

   Въ восемь часовъ ужинали и пили чай. Караевымъ подавали въ комнаты. Софочка только ужинала, а чай взяла къ себѣ, въ комнату больной дамы, за которой она ходила. Остальные ѣли молча, а говорилъ кудрявый капитанъ. Онъ разсказывалъ, какую бурю онъ нѣкогда выдержалъ въ Индійскомъ океанѣ, какое при этомъ проявилъ геройство, какъ всѣ потеряли голову и онъ одинъ спасъ судно. Онъ страшно вралъ и для всѣхъ это было очевидно, но его невѣста въ патетическихъ мѣстахъ подкатывала глаза, прикладывала руку въ кольцахъ къ тому мѣсту, гдѣ полагается быть сердцу, и такъ вкусно произносила: "Madonna!", что капитана какъ бы подхлестывало и онъ, даже бросивъ ѣсть, весь ушелъ въ воспоминанія.
   -- И сегодня пойдете къ морю, Лизавета Ивановна?-- спросила Анна Александровна, одновременно съ Трутовской вставая изъ-за стола.
   -- Съ компаніей пошла бы, а одной жутко. Ужь, видно, дома сидѣть.
   -- Я хотѣлъ пойти,-- несмѣло промолвилъ Стукачевъ, не понимая причины своей робости.
   -- Чего же лучше!-- воскликнула Трутовская.-- Подождите меня минуточку, я одѣнусь.
   -- Не ходите, Лизавета Ивановна, опять начнете кашлять,-- попросила Анна Александровна.
   -- Нѣтъ, не безпокойтесь, закатъ былъ сухой.
   Онѣ вмѣстѣ ушли и вскорѣ Трутовская вернулась уже одѣтая въ свой давешній костюмъ: регенмантель и кружевной шарфъ. И у Стукачева при видѣ ея радостно забилось сердце. Они быстро сбѣжали по лѣстницѣ. Уже стемнѣло; на окрестныхъ дачахъ засвѣтились огоньки. Отовсюду лаяли собаки. Кричали сплюшки -- крымскія совы. На небѣ выступали звѣзды: крупныя, лучистыя, рѣдкія и казалось, что онѣ выступили на небѣ потому, что упорный и внимательный глазъ искалъ ихъ и вызвалъ. И, дѣйствительно, если смотрѣть въ еще беззвѣздный клочокъ вечерѣющаго неба, смотрѣть и смотрѣть, не отрываясь, то точь-въ-точь противъ глаза, изъ-за похолодѣвшей и сгустившейся синевы, проколовъ ее золотой иглой, выглянетъ звѣзда и побѣжитъ тоненькой паутинкой къ самому глазу и пришьетъ его къ звѣздѣ... И, когда оторвешь отъ звѣзды глазъ, то оборвется и паутинка, и даже, кажется, слышно, какъ она хрустнетъ въ ночной тишинѣ... На востокѣ, надъ самымъ обрѣзомъ горы, радостнымъ святымъ огнемъ закипѣлъ кусокъ неба: показались Плеяды. Потомъ недобро загорѣлся сторожевой огонь ночи, кровавый Антаресъ; пламенѣлъ громадный Юпитеръ. Умиротворенно сіяла свѣтлоголубая Вега. И уже весь небосводъ кипѣлъ, содрогался и переливалъ дальними огнями, и гудѣлъ, если прислушаться, клокочущій космическій потокъ, куда-то зовущій Млечный Путь.
   -- Я забыла васъ предупредить,-- сказала Трутовская -- мнѣ долго нельзя гулять, а вы, можетъ быть, какъ разъ захотите подольше. Не вернуться ли мнѣ загодя?
   -- Нѣтъ, пожалуйста, не безпокойтесь, я тоже всего на четверть часика. Надо выспаться, да опять комету встрѣчать.
   -- И меня съ собою возьмете? Отказывайте безъ церемоній, если я лишняя.
   -- Нѣтъ, я очень радъ...
   -- Благодарю...
   Она въ потемкахъ споткнулась обо что-то и выбранилась:-- а, чортъ!..-- Стукачевъ предложилъ ей руку. Она отказалась.
   -- Спасибо, это случайно,-- какой-то дуракъ хворостину на дорогѣ бросилъ. Я не люблю объ руку ходить.
   Онъ видѣлъ, что это правда, и не смутился отказомъ.
   Хрустя по прибрежнымъ голышамъ, подошли къ морю. Оно было тускло и спокойно и надъ нимъ, выше горизонта, ровной стѣной были срѣзаны звѣзды: надъ моремъ стоялъ барьеромъ послѣзакатный туманъ.
   Фантастическимъ силуэтомъ слѣва отъ нихъ чуть покачивалась на якорѣ турецкая фелюга и оттуда тонкимъ извилистымъ ручейкомъ вытекала причудливая и тихая грустная пѣсня, вся въ завиткахъ, всхлипываніяхъ и прерванныхъ стонахъ. Справа доносились чьи-то голоса: одинъ высокій, нѣжный и ломкій, второй низкій, грубый и ровный. Оттуда же мигалъ какой-то летучій и порывистый, то-и-дѣло исчезающій, быстро разроставшійся огонекъ.
   Стукачевъ и Трутовская пошли ему на встрѣчу. Это былъ ночной ловъ сонной рыбы острогой и факеломъ. Свѣтилъ длинный и тонкій татарченокъ въ круглой, рваной шапченкѣ на лѣзшихъ во всѣ стороны волосахъ и въ высоко подсученныхъ штанахъ надъ точеными, какъ у дѣвушки, красивыми небольшими босыми ногами. Билъ рыбу широкоплечій, грудастый и широколицый татаринъ, сердито наставлявшій мальченку, какъ надобно свѣтить. Мальченка. радостно и возбужденно повизгивалъ, какъ только летучій свѣтъ факела выхватывалъ въ застывшей водѣ безжизненно повисшую въ ней рыбу. Ловъ былъ хорошъ, и татаринъ то-и-дѣло останавливался, высоко поднималъ руку съ трезубцемъ, изогнувшись, нацѣливался, потомъ, падая всѣмъ тѣломъ, поражалъ и вслѣдъ за этимъ тотчасъ швырялъ на берегъ рыбу, живымъ и сверкающимъ на свѣту камнемъ мелькавшую въ черномъ воздухѣ. Огонь длинными взлизами старался оторваться отъ факела, но, оторвавшись, тотчасъ умиралъ, придушенный тьмою; и опять безшумные, текучіе и плывучіе куски мѣднаго пламени жидко струились съ факела и растекались безслѣдно въ воздухѣ, на потревоженной отяжелѣвшей водяной глади, на прибрежныхъ обкатанныхъ камняхъ, на широкомъ, скуластомъ и суровомъ лицѣ татарина, на прекрасномъ овальномъ личикѣ татарченка съ восхищенными, черными и блестящими, какъ маслины, глазами. И на лицѣ Трутовской, на которое, одинъ разъ бѣгло взглянувъ, Стукачевъ уже не смѣлъ больше глядѣть, такимъ безконечно прекраснымъ оно ему показалось, съ этими громадными, спокойными, все изучающими, облитыми золотомъ пламени глазами, съ этими веселыми змѣйками прядей, выбившихся изъ-подъ шарфа, съ этимъ бодрымъ умомъ, постоянной мыслью и живымъ чувствомъ во всемъ обликѣ! У него захватило духъ отъ радости и онъ понялъ, что теперь уже не зачѣмъ спрашивать русаго и фанатика -- любитъ-ли онъ, потому что любитъ -- со всей силой сорокалѣтняго, много передумавшаго, много извѣдавшаго и печально, но твердо, отказавшагося отъ радости любви мужчины. И ему стало такъ непривычно счастливо, такъ жутко и такъ страшно, и весь міръ въ это мгновеніе такъ близко придвинулся къ его сердцу, съ такой несомнѣнностью преобразился передъ нимъ и предсталъ въ новыхъ тонахъ, зовущихъ къ любви всѣхъ и сулящихъ любовь отъ всѣхъ, съ такой силой и ясностью онъ въ себѣ переродился, что Стукачевъ крѣпко сжалъ зубы и нѣсколько разъ глубоко вздохнулъ, чтобы подавить внезапное рыданіе. Онъ быстро осилилъ свое волненіе, снялъ шляпу и, обмахиваясь ею, сказалъ чужимъ голосомъ:
   -- Господи, какъ хорошо!
   Помолчалъ и еще разъ сказалъ:
   -- Какъ хорошо! Господи, какъ хорошо!
   

XIII.

   Весь строй жизни у Стукачева былъ налаженъ на одиночество; онъ давно сжился съ мыслью, что это уже навсегда, и вотъ внезапно и властно налетѣло на него новое и непривычное... Но онъ не растерялся: онъ ничего не ждалъ, ни на что не надѣялся... И это съ самаго начала сообщало его чувству ту черту безнадежности и законченнаго трагизма, которую онъ со скорбью и ясно сознавалъ, но вмѣстѣ какъ будто ею умилялся. Онъ чувствовалъ себя прочно и неприступно въ крѣпости безнадежности, единственной доступной ему и приличествующей, онъ втайнѣ гордился тѣмъ, что не измѣнилъ чему-то главному въ себѣ, и, внутренно переродившійся, онъ внѣшне спокойно и безрадостно шелъ прежней дорогой и даже не торопился освѣтить ее, какъ дѣлалъ всегда на перепутьѣ, ибо чувствовалъ, что перепутья-то и нѣтъ и подъ ногами у него -- прежняя, твердая, укатанная дорога.
   И опять заговорили воображаемые собесѣдники. О чемъ-то плакалъ у него въ душѣ русый и Стукачеву было жаль его. Онъ вспомнилъ вчерашнія слова монаха изъ "Concerto" Джіорджіоне: "послѣднее слово за мной" -- и печально улыбнулся. "Не о чемъ и говорить-то", сказалъ онъ ему. И больше изъ аккуратности, чѣмъ, какъ вчера, изъ страстной потребности, онъ передъ сномъ, передъ тѣмъ, какъ погасить свѣчу, вызвалъ обоихъ спорщиковъ. Вызвалъ и тихо спросилъ: "Ну, что же теперь будетъ?".
   У обоихъ лица были затуманенныя, а у монаха-фанатика оно было жестче, чѣмъ всегда. Но въ глазахъ застыло выраженіе тяжелой рѣшимости, какъ у палача, готовящагося къ роковому удару. Онъ взглянулъ на Стукачева и тотчасъ полуприкрылъ глаза...
   -- Знаю, что любишь...-- началъ онъ, но Стукачевъ гнѣвно его прервалъ:
   -- И я знаю, отвѣчай, что теперь будетъ!
   -- Хочешь двуспальной кровати, кружевныхъ рубашекъ, голыхъ рукъ?-- произнесъ тихо и внятно фанатикъ.-- Жениться?
   -- Ахъ!-- мысленно крикнулъ Стукачевъ, точно его огнемъ обожгли. А русый съ любовной нѣжностію закрылъ его отъ новыхъ ударовъ и сказалъ:
   -- Развѣ только такъ и бываетъ? Бываетъ вѣдь иначе, когда нѣтъ холодныхъ разсужденій и кидаются другъ къ другу съ закрытыми глазами... На горячей рѣчной отмели... ночью въ лѣсу, когда страшно и гроза надвигается... Только не надо говорить... нѣтъ такихъ словъ... слова портятъ...
   -- Не по возрасту -- отвѣтилъ другой -- и вообще не по немъ...
   -- Да, безъ слѣпого самозабвенія это будетъ смѣшно,-- подтвердилъ Стукачевъ, глядя въ пространство.
   -- И жалко,-- добавилъ фанатикъ.
   -- Да, и жалко,-- произнесъ спокойно Стукачевъ.-- Я не искалъ этого,-- замѣтилъ онъ строго фанатику. Тотъ утвердительно кивнулъ головой.-- А ты не грусти, -- обратился онъ къ русому.-- Конечно, большое несчастье, но и счастье большое. Теперь ты мнѣ сдѣлался роднѣе, я лучше понимаю твои восторги и твои слезы, милый мой наивный мальчикъ. Я уже теперь не разсержусь, когда ты станешь говорить свои смѣшныя глупости. И такъ вотъ мы съ вами втроемъ и проживемъ. И, можетъ быть, никто даже не узнаетъ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- заволновался русый -- непремѣнно, чтобы узнала, слышишь? Непремѣнно, непремѣнно!
   Разговоръ готовился принять бурный характеръ и Стукачевъ рѣшился положить ему конецъ.
   -- Все,-- сказалъ онъ, и соперники исчезли.
   -- "Значитъ, осталось четыре дня" -- подумалъ Стукачевъ, тотчасъ же рѣшивъ уѣхать въ напередъ назначенный день.
   -- Какъ много счастья впереди,-- вслухъ произнесъ онъ. Улегся. Погасилъ свѣчу. Уснулъ. Но, какъ только обнялъ его зыбкій сонъ ожиданія, раздался стукъ въ дверь и возгласъ:
   -- Баринъ, вставайте планиду глядѣть!..
   И Стукачевъ въ первый моментъ подумалъ: сонъ все это было?.. Но уже въ слѣдующее мгновеніе онъ почувствовалъ, что онъ совсѣмъ не тотъ, что былъ вчера, вставая къ кометѣ, и что самое несомнѣнное, что было въ его жизни, это минувшія сутки.
   

XIV.

   Опять, какъ вчера, на первой площадкѣ поджидала его Трутовская. Было еще темнѣе, чѣмъ въ минувшую ночь, такъ темно, что, когда запѣла калитка, то похоже было на то, что кто-то простоналъ отъ нестерпимой черной жути. Звѣзды гнѣздились измѣнчивыми островками; попархивало вѣтеркомъ, точно дышалъ кто-то чужой, и, когда шелестѣли верхушки кипарисовъ, то казалось, что это шуршатъ тучи, которыя ощущались близко надъ головой. Съ моря тянуло непріязненнымъ холодкомъ и тамъ уже принимался хозяйничать кто-то, взбуженный среди ночи, старый и сердитый.
   -- Экая досада, не удастся наблюденіе,-- сказалъ Стукачевъ, когда они подошли къ берегу. Здѣсь вѣтерокъ былъ уже вольнѣе, настойчивѣе и крѣпче. Островки звѣздъ быстро исчезали.
   -- Не удастся? Жаль...
   -- Все-таки подождемъ, можетъ быть, вѣтеръ собьетъ тучи къ западу, тогда комета даже еще яснѣе выступитъ. Только неуютно какъ-то. Вы не озябнете? Не отвести-ли мнѣ васъ лучше обратно на дачу?
   -- Одѣта-то я тепло... Нѣтъ, ужь останусь. Здѣсь есть одна кабинка уже обтянутая, хотите туда?
   -- Пожалуй... А гдѣ это? Я днемъ не примѣтилъ.
   -- Держитесь за руку, я васъ поведу. Это влѣво.
   -- У меня электрическій фонарикъ.
   -- Великолѣпно; вотъ такъ. Со всѣми удобствами.
   Вошли въ кабинку. Сразу показалось тепло, и уютно, и себя жалко, какъ всегда въ непогоду въ маленькихъ убѣжищахъ, и какая-то непонятная и непривычная грусть сжала сердце Стукачеву.
   -- Ну, давайте о чемъ-нибудь побесѣдуемъ,-- неожиданно предложила Трутовская, и голосъ ея показался Стукачеву необыкновенно добрымъ, точно она, почувствовавъ его печаль, хотѣла разогнать ее.
   Онъ сказалъ:
   -- Знаете, сейчасъ похоже, какъ было у меня въ раннемъ дѣтствѣ. У меня была сестра...
   -- Теперь уже нѣтъ?-- перебила его Трутовская.
   -- Теперь никого нѣтъ, -- отвѣтилъ онъ просто, не удивившись ея вопросу, и хотѣлъ продолжать, но она опять перебила:
   -- А у меня два мѣсяца назадъ отецъ умеръ... Ну, продолжайте.
   --... И вотъ, все самое лучшее, что тогда было, это -- сидѣніе въ молчаніи подъ однимъ одѣяломъ. Обычное у дѣтей... Бывало, кто-нибудь наказанъ, а другой пожалѣетъ, или что-нибудь придумаешь, но непремѣнно хорошее, всякія мечтанія, -- все это происходило подъ одѣяломъ, сидя. Разскажешь или пожалѣешь и сидишь молча, а сердце замираетъ отъ счастья, отъ жалости къ себѣ самому, отъ любви къ сестренкѣ и ко всему міру... И порой кончалось тѣмъ, что судорожно охватимъ другъ друга руками и ревемъ...
   ...Потомъ, когда подросли, эта потребность сидѣть подъ однимъ одѣяломъ осталась, въ сущности говоря... Уходили въ темный чуланъ; чертакъ былъ во флигелѣ тѣсный-претѣсный, такъ туда почему-то, и даже самое любимое, и тамъ дѣлились отважными планами, клятвы давали, любимые стихи читали, словомъ, были глупенькіе и святые... Такъ вотъ, сейчасъ, какъ мы сидимъ, похоже на это прошлое... У васъ вѣдь есть любимые стихи?
   -- Да -да-да. Ну что-жь, прочитайте, а тамъ, можетъ быть, и я,-- сразу все понявъ, сказала она, съ улыбкой въ голосѣ.
   -- Теперь стихи читаютъ по-иному, потому что и стихи стали иные. А я прочту старое и по старинкѣ. А вы смѣйтесь вволю.
   Онъ помолчалъ. Потомъ ухватился руками за голову и, сжавъ ее, громко, со страстью, почти со стономъ воскликнулъ:
   
   -- О, если правда, что въ ночи,
   Когда покоятся живые,
   И съ неба лунные лучи
   Скользятъ на камни гробовые,
   О, если правда, что тогда
   Пустѣютъ тихія могилы --
   Я тѣнь зову...
   
   Онъ прочиталъ до конца. Помолчали. Потомъ Стукачевъ попросилъ:
   -- Теперь вы. Кого вы изъ поэтовъ больше всѣхъ любите?
   -- Я многихъ люблю,-- отвѣтила она, дурачась.-- Тютчева люблю, потому онъ нынче въ модѣ... Тютчева и Кнута Гамсуна безумно люблю, Некрасова и Максима Горькаго не переношу, видите, какая я тонкая натура.
   -- Я Тютчева лучше всѣхъ знаю и больше всѣхъ люблю,-- сказала она уже серьезно.-- Если хотите -- прочту что-нибудь изъ него, но только по гимназически.
   И, дѣйствительно, по гимназически, рубя на риѳмахъ, она прочитала:
   
   -- Дума за думой, волна за волной
   Два проявленья стихіи одной.
   
   И, кончивъ, тотчасъ же замѣтила:
   -- Я думала, вы Гейне, Fichtenbaum, прочтете: вчера вы его вспоминали... А прозу вы знаете на память?
   -- Очень мало. Вамъ бы что именно хотѣлось вспомнить?
   -- Чехова я ужасно люблю. Вотъ бы о студентѣ, который въ Страстную субботу ведетъ разговоръ съ бабами у костра, или Астрова... Вы не москвичъ?
   -- Нѣтъ, а что?
   -- Я москвичка. Сколько лѣтъ мечтала Чехова повидать хоть издали, а довелось только на гробъ его взглянуть.
   -- Жалко было хоронить?-- спросилъ участливо Стукачевъ.
   -- Ахъ, какъ жалко! Ахъ, какъ жалко!-- воскликнула она съ поразившимъ Стукачева перекатомъ страсти и любви въ гибкомъ голосѣ.
   -- Жалко, что при жизни не всѣ успѣли ему выразить любовь?..
   -- Да-да-да, и вотъ то, что не успѣли, "довыразили" мертвому, и это опозданіе всегда бываетъ ужасно тяжело.
   -- Знаю, знаю. Это особенно мучительно, когда чувствуешь, какъ покойникъ нуждался въ любви, и когда не былъ его современникомъ. И думаешь,-- Господи, почему тогда меня съ нимъ не было? Я это остро переживаю о Пушкинѣ и чѣмъ дальше, тѣмъ острѣе...
   -- О Пушкинѣ?-- удивилась она.-- Вѣдь его многіе любили.
   -- Не такъ, какъ онъ нуждался, чтобы любили. Развѣ тѣ женщины, которыя его любили, развѣ онѣ понимали, что никогда и нигдѣ во всемъ свѣтѣ не было и не будетъ такой души, какъ у Пушкина, именно души, не поэтическаго дара, не побѣждающей страсти, а во всѣ стороны и неудержимо благодатной и согрѣвающей, святой, радостной души. Его вѣдь любили корыстно: за стихи, за темпераментъ, за веселость, за остроуміе... Но -- просто потому, а не за то, что онъ -- былъ онъ и больше ничего,-- развѣ любили? Развѣ въ этомъ потрясающемъ зовѣ: явись, возлюбленная тѣнь!-- развѣ не звучитъ ужасное одиночество; развѣ нашлись люди, которые своимъ тѣломъ прикрыли бы его отъ нападеній, развѣ его не беззащитнаго замучили, и не въ день, не въ мѣсяцъ, а втеченіе ряда лѣтъ? И ни одной не нашлось ни грѣшницы, ни праведной, которая слезами и мѵромъ омочила бы его ноги и волосами своими вытерла.
   Онъ помолчалъ и потомъ сказалъ поспокойнѣе:
   -- У меня была знакомая дѣвушка, химичка, славная. У нея въ жизни было много драмъ, отъ которыхъ она устала. Въ одинъ прекрасный день она сразу бросила свою химію и принялась выходить замужъ. Она объясняла: у меня отецъ настоящій философъ и онъ говоритъ: дочка, не дастъ тебѣ твоя химія ни комфорта, ни заграничныхъ путешествій, ни семьи, лучше выходи замужъ. И въ этихъ словахъ она увидѣла какое-то откровеніе свыше. Женщины говорятъ, что въ любви имъ выпадаетъ страдательная роль; но это лишь потому, что онѣ въ любви корыстны, и не только въ смыслѣ комфорта и заграничныхъ поѣздокъ: на мимолетную любовь онѣ смотрятъ, какъ на наслажденіе, а на длительную, -- какъ на бракъ. Скажите женщинѣ, что возможна однодневная любовь, въ которую уйдетъ вся душа, и она презрительно и съ негодованіемъ фыркнетъ. А между тѣмъ положеніе женщины въ любви гораздо выгоднѣе положенія мужчины. Я не люблю женщинъ, но, еслибы мнѣ пришлось любить, я желалъ бы на это время преобразиться въ женщину...
   Трутовская тихо засмѣялась.
   -- Не смѣйтесь, я правду говорю! Вы только отрѣшитесь отъ ходячихъ взглядовъ на этотъ предметъ. Положимъ, передъ нами мужчина и женщина. Самые обыкновенные. Для рельефности даже такъ, что ихъ раздѣляетъ положеніе, образованіе, степень развитія, ума, красоты. Положимъ, простая дѣвушка, самая скромная во всѣхъ отношеніяхъ, полюбила такого мужчину, что онъ ей совсѣмъ не ровня. Положимъ далѣе, что она придетъ къ нему и скажетъ (не придетъ и не скажетъ, но допустимъ такъ): "Я васъ люблю. Ничего я отъ васъ не требую, никакихъ обѣщаній, никакихъ взаимностей, перспективъ. Хочу одного: одинъ день съ вами пожить". Или даже -- для моей мысли и это пригодно:-- "Хочу васъ поцѣловать. И только. Одинъ-единственный разъ въ жизни". Развѣ не ясно, что мужчина, если онъ не морализирующая машина, не профессіональный аскетъ,-- а деликатный и порядочный, не грубо чувствующій человѣкъ -- и не долженъ отказать, и въ дѣйствительности не откажетъ въ поцѣлуѣ полюбившей его дѣвушкѣ? Замѣтьте, я говорю не о тѣхъ, кто съ удовольствіемъ и неуважительно сорветъ невинный цвѣточекъ наслажденія, а только о людяхъ мысли и человѣчнаго чувства.
   -- Я понимаю,-- живо замѣтила Трутовская.
   -- Прекрасно. Теперь оберните это дѣло. Пусть это будетъ невидный и простенькій мужчина, полюбившій блестящую женщину, какую-нибудь красавицу, поэтессу, артистку. Какъ она отвѣтитъ на его обращеніе? Фыркетъ, пощечину ему влѣпитъ, кликнетъ дворника и прикажетъ прогнать его въ шею! Вѣдь такъ? А если даже не блестящая, а равная ему по положенію женщина и если она сама же увѣрена,-- видите, я иду на уступки, -- увѣрена, что мужчина ее дѣйствительно любитъ, искренно и глубоко, но -- что же дѣлать, говоритъ она съ добродѣтельнымъ вздохомъ, -- она "не питаетъ къ нему взаимности", -- такъ, кажется, выражаются добродѣтельныя женщины?-- Все равно, вѣдь она его такъ или иначе, съ большей или меньшей учтивостью, а непремѣнно прогонитъ. Вѣдь на любовь все еще смотрятъ то какъ на наслажденіе, то какъ на бракъ, а она не то и не другое, хотя имѣетъ общее и съ тѣмъ, и съ другимъ. Не понимаютъ, что любовь имѣетъ свои святыя права и нарушать ихъ такъ же безнравственно, какъ и всякія другія права человѣка... Нѣтъ, не всякія, а лишь избранныя...
   Стукачевъ оборвалъ свою рѣчь. Онъ почувствовалъ, что неожиданно отвлекся въ сторону и заговорилъ о своей любви, и ему стало тяжело и на себя досадно...
   -- Что же вы? Это интересно,-- напомнила Трутовская.
   Онъ понялъ, что она и не подозрѣваетъ, что онъ о себѣ говоритъ. И къ нему вернулась тревожная бодрость.
   -- Вотъ я и говорю, что мнѣ бываетъ жаль, почему я не современникъ Пушкина. Съ моей любовью, піэтетомъ, безконечнымъ состраданіемъ къ нему, но въ образѣ женщины, съ ея свободной возможностью выраженія любви, какую преданность я бы ему выказалъ, съ какимъ восторгомъ я бы ему отдалъ себя, ничего взамѣнъ не требуя, даже имени своего не открылъ бы ему...
   Дѣвушка разсмѣялась, но ничего не сказала.
   -- Все это довольно дико,-- замѣтилъ Стукачевъ, помолчавъ.-- Пушкинъ -- исключеніе, но судьба-то его типична Мои наблюденія, по крайней мѣрѣ, да и художественная литература, біографіи выдающихся людей,-- все согласно свидѣтельствуетъ, что въ жизни опозданіе любви самое обычное явленіе и что, въ частности, лучшіе мужчины достаются худшимъ женщинамъ, лучшія женщины -- худшимъ мужчинамъ. Я думаю, можно этой эмпирической формулѣ подыскать и теоретическое объясненіе, и оно вкратцѣ въ томъ, что "лучшесть" тянется къ своей противоположности, какъ человѣчность -- къ животности. Вамъ, конечно, извѣстно, что грязные сластолюбцы испытываютъ особенное влеченіе къ тѣмъ чистымъ дѣвушкамъ, которыя напоминаютъ мадоннъ, а Мессалины ищутъ голубоглазыхъ подростковъ. Вотъ также точно интеллектуальность влечется къ безмыслію, философія и гармоничность -- къ капризу, къ истеричности. И это ужасно, ужасно.
   -- Да, этотъ истеризмъ, на борьбу съ которымъ уходятъ лучшія силы души, я наблюдала, онъ ужасенъ, я знаю,-- сказала Трутовская съ гримасой отвращенія, которую Стукачевъ почувствовалъ въ тонѣ ея словъ, -- но все-таки... не случайно ли ваше обобщеніе?-- задала она свой любимый вопросъ.
   -- Разумѣется, я поголовной анкеты не производилъ, но въ области психологіи не прибѣгать же къ статистикѣ. Каждый изъ насъ можетъ вспомнить примѣры. Но самое лучшее -- это образы, которые всѣ признаютъ типическими. Ну, возьмите величайшіе, Фауста и Маргариту, вѣдь она -- враждебная, а не только противоположная ему стихія. Онъ весь -- сомнѣніе, тревога, познаніе, она -- слѣпая, нутряная вѣра, традиція, безмятежность... Но пусть это космополитическія отвлеченія, построенныя дедуктивно, возьмите такихъ двухъ людей, какъ князь Андрей Болконскій и Наташа Ростова, которыхъ мы давно знаемъ, какъ близко знакомыхъ...
   -- Ну, и что же?-- спросила она послѣ того, какъ Стукачевъ замолкъ.
   -- Вы любите эту Наташу?
   -- Нѣтъ.
   -- За что не любите?
   -- За тривіальный, грубый конецъ.
   -- Вотъ!-- воскликнулъ онъ съ злымъ торжествомъ -- такъ я и зналъ! А я, вы знаете, не то что не люблю, я ее люблю, когда читаю... Но, когда не читаю, я ненавижу ее безжалостной ненавистью, особенной ненавистью мужчины. Вы этого не поймете, это все равно, какъ пудовую гирю въ себѣ носить. И вовсе не за конецъ, конецъ даже утѣшаетъ: думаешь -- теперь она уже разоблачена и никого больше не обманетъ. За любовь къ ней Андрея Болконскаго я ее ненавижу, за то, что онъ былъ самый умный человѣкъ въ Россіи, и не только умный, но и самый крупный, содержательный, гранитный человѣкъ, а она, помните, "не удостаивала быть умной", очаровательное ничто, прекрасный кусокъ неуловимаго воздуха, пустоты, нуля! И этотъ шестнадцатилѣтній воздухъ прикоснулся къ непреклонному князю Андрею, къ граниту и подчинилъ его себѣ, какъ пушинку, дѣлалъ по своей волѣ счастливымъ, несчастнымъ, добрымъ, злымъ. И не то ужасно, что она измѣнила князю Андрею, не дождалась пріѣзда жениха и увлеклась пошлякомъ Курагинымъ. Это оскорбительно, но не ужасно. То ужасно, что вы чувствуете естественность, нормальность этой любви князя Андрея и Наташи, вы чувствуете ихъ какимъ-то образомъ эквивалентными, грубо выражаясь -- одной цѣны... Вѣдь ужасъ, вѣдь ужасъ!
   -- Но позвольте, что же тутъ ужаснаго? Если оно и впрямь естественно, если въ женщинѣ есть то, что не умъ, не интеллектъ въ общепринятомъ смыслѣ, но что равнозначуще этому, такъ и пусть. Вотъ еслибы оно было неестественно, тогда другое дѣло... Гдѣ оно, это объективное мѣрило духовныхъ цѣнностей?
   -- Нѣтъ-съ, извините! Сочтете ли вы нормальнымъ, если поэтесса такого калибра, какъ Гейне, выйдетъ замужъ за швейцара? А вѣдь Гейне былъ женатъ на горничной и любилъ ее много лѣтъ, -- развѣ эта нормальность не ужасна? Еслибы Наташа и Болконскій были: первая -- мужчиной, второй -- женщиной, нормальной показалась бы вамъ любовь такой значительной женщины и такого нулевого мужчины? Или, еслибъ Наталья Гончарова была Пушкинымъ и полюбила бы Пушкина -- Наталью Гончарову, это не было бы дико и кощунственно?
   -- Было бы. Но я и говорю, что въ женщинѣ, очевидно, есть то, что равноцѣнно духовному міру мужчины, и это не ужасно.
   -- Да, совершенно вѣрно, есть въ ней то, что фактически одинаково расцѣнивается съ духовнымъ міромъ мужчины, но этого не должно бы быть, это просто грубое несовершенство природы, какъ, напримѣръ, то, что у насъ нѣтъ крыльевъ, трагическое несовершенство, фатальное, и оно тѣмъ ужаснѣе, чѣмъ естественнѣе, ибо эта естественность есть лишь наша привычка къ страшной антиноміи... Естественна любовь Болконскаго къ Ростовой, Пушкина къ Гончаровой, Гейне къ его консьержкѣ,-- полюбуйтесь однако, во что обратились эти естественности, не для женщинъ...-- имъ-то что!-- а для этихъ великихъ мужчинъ. Развѣ можно вообразить болѣе страшный, болѣе одинокій предсмертный внутренній міръ, чѣмъ у Болконскаго, Пушкина, Гейне? Какъ мнѣ больно, обидно, оскорбительно за нихъ, какъ я ненавижу этихъ чаровницъ, ихъ возлюбленныхъ, какія онѣ мнѣ враги!
   -- Такіе люди, какъ Пушкинъ, Гейне, Тютчевъ, Чаадаевъ, не могутъ не быть одиноки. Они слишкомъ высоки, это снѣговыя вершины, до нихъ никому не дотянуться.
   -- Ну, съ этимъ я никакъ не соглашусь. Не дотянуться важно, а тянуться. Но даже спуститесь вы съ этихъ вершинъ въ долины, тамъ вѣдь то же самое. Возьмите въ деревняхъ мужиковъ, которые о Богѣ задумываются, развѣ у нихъ есть понимающія или хотя бы старающіяся ихъ понять подруги?..
   -- Я, напротивъ, читала и много есть историческихъ свидѣтельствъ, что никто такъ самоотверженно не слѣдуетъ за религіозными новаторами, у насъ въ деревняхъ за сектантами, какъ женщины. Онѣ обыкновенно и составляютъ первыхъ послѣдователей новаго вѣроученія... Это ужь вы напрасно.
   -- Да нѣтъ же! Развѣ онѣ слѣдятъ за движеніемъ религіозной мысли? Очень и очень рѣдко, а больше это дѣлается слѣпо, суевѣрно, очень часто истерично, на почвѣ нездороваго личнаго обожанія, изступленія, порой съ какой-то чувственной экзальтаціей.
   Онъ остановился. Она молчала и Стукачевъ не зналъ, какъ она отнеслась къ его словамъ; выждавъ немного, онъ рѣшилъ, что вооружилъ ее противъ себя, и сказалъ съ горечью и печально, какъ о старомъ:
   -- Отчего же вы мнѣ не возразите что такою сдѣлала женщину исторія, что она не виновата, виноваты больше мужчины?..
   -- Да вѣдь вы не судъ присяжныхъ, я и не взываю къ вашему милосердію. Мнѣ интересно было то, что вы говорили, вотъ и все,-- добавила она затѣмъ.
   Стукачевъ почувствовалъ себя немного сконфуженнымъ. Но все-таки сказалъ:
   -- А почему же вы не скажете: если мужчины понимаютъ, а женщины не понимаютъ, то зачѣмъ это нужно мужчинамъ, чтобы женщины ихъ понимали?
   -- Нѣтъ, я знаю, что есть такое, что только женщина въ мужчинѣ и мужчина въ женщинѣ способны понять. Это, пожалуй, и будетъ, такъ сказать, мистика пола. Современемъ и это выяснятъ.
   -- Да, вы понимаете мою мысль,-- сказалъ Стукачевъ, со смѣшаннымъ чувствомъ радости и печали въ душѣ. И подумалъ о томъ, что у него вдругъ запросилось съ языка: сказалъ или не говорить? Сказать или не говорить? Не говорить,-- рѣшилъ онъ, и все-таки сказалъ:
   -- У меня большое несчастіе случилось!
   -- Да?-- спросила она участливо.
   -- Да.
   Она выждала, чтобы онъ сказалъ, какое съ нимъ случилось несчастіе, а онъ ждалъ, чтобы она объ этомъ спросила, и въ это время твердо рѣшилъ, что не скажетъ сейчасъ о своей любви, хотя бы она и спросила. Трутовская такъ и не спросила и онъ понялъ, что не изъ безучастности. И онъ былъ ей благодаренъ въ душѣ, но такъ и не сказалъ.
   

XV.

   Вѣтеръ совсѣмъ стихъ, но какой-то шорохъ или невнятное бормотанье наполняло безмолвіе ночи. Стукачевъ высунулся изъ кабинки и сказалъ:
   -- Э, дождикъ идетъ... Вотъ вамъ и наблюденіе, поздравляю... Никакой надежды, что прояснится.
   -- Вы очень огорчены?
   -- Порядочно. Ну, все-таки еще четыре дня впереди, не все же будутъ дожди. А сейчасъ, какъ вы желаете: на дачу идти или переждемъ? Можетъ быть, это такъ, мимолетная тучка покропила.
   -- Меня это мало безпокоитъ, я днемъ успѣла выспаться. И потомъ... мнѣ бы хотѣлось окончить разговоръ,-- добавила она нѣсколько нерѣшительно и вдругъ громко разсмѣялась.-- Это со стороны, вѣроятно, довольно странно и смѣшно: два взрослыхъ человѣка ходятъ по ночамъ на берегъ моря и ведутъ отвлеченныя бесѣды. Въ вашихъ словахъ о женщинѣ я не уловила ничего личнаго, т. е. въ томъ смыслѣ, что обжегся на молокѣ и на воду дуетъ, но все-таки ваше отношеніе къ женщинѣ -- тяжелое, для васъ самихъ, кажется, тяжелое; это его дѣлаетъ менѣе оскорбляющимъ женщину, но все-таки оно несправедливо. Я сама встрѣчала широко понимающихъ женщинъ.
   -- А я только одну встрѣтилъ за всю жизнь,-- страстно сказалъ онъ объ ней. Но она не поняла, что объ ней, и продолжала:
   -- Можетъ быть, все дѣло въ томъ, что въ васъ же самихъ заключается причина, заставляющая женщину повернуться къ вамъ худшей, безмысленной стороной...
   Онъ перебилъ ее и опять сказалъ объ ней:
   -- Я никакой стороны не вызываю, я только наблюдаю. И, когда есть въ женщинѣ высшая, безкорыстная работа мысли, она ее проявляетъ; это тоже я лично наблюдалъ. Я тягощусь своей нелюбовью къ женщинѣ, но я не хочу себѣ лгать. Трагедію, затушевывая, не слѣдуетъ обращать въ фарсъ, а если есть нѣчто роковое, такъ оно есть, и подрумянивать я не согласенъ. Половина человѣческаго рода имѣетъ право не быть умной, вотъ о чемъ я говорю! Женщина можетъ сойти за милаго и прекраснаго человѣка, если исправно ходитъ за больными или преподаетъ гимнастику и сверхъ этого ничего знать не хочетъ. Вѣдь женщина, не учась, все знаетъ. Какъ семнадцать лѣтъ стукнуло, -- она уже въ тысячу разъ острѣе, чѣмъ мужчина, наблюдаетъ какія-то свои сферы жизни... что-то фотографируетъ своимъ сердцемъ, такое, мимо чего мужчина пройдетъ ничего не замѣчая, а въ отвлеченной работѣ мысли либо блаженное невѣдѣнье, либо хаосъ, и просто ей скучно это, неинтересно до послѣдней степени... А вотъ о мужчинѣ, который хорошій фельдшеръ или преподаватель географіи, но больше ничего,-- скажутъ, что онъ ограниченный. Женщинѣ можно пять лѣтъ посѣщать какое-нибудь общество и за это время проронить пять словъ, -- только и всего, что скромницей прослыветъ. Профессіоналы-женофобы изъ разряда обманутыхъ мужей любятъ толковать о женской лжи, обманахъ. Еслибы они знали, какой это вздоръ и насколько истинная правда ужаснѣе ихъ клеветы! Мужчинѣ, чтобы лгать, обманывать,-- надо перестать быть собою, надо совершать лживые поступки. Женщина лжетъ, оставаясь собою, лжетъ помимо воли, съ молчащими устами. Она лжетъ тѣмъ, что мы принимаемъ ее не за то, что она есть... Она существуетъ и потому лжетъ. Развѣ Наташа Ростова совершала лживые поступки и развѣ вся она не была молчаливая и бездонная ложь? Развѣ Болконскій, Денисовъ и Безуховъ любили ея сущность, ея прочный финалъ, а не ту обманчивую и радужную пыльцу, которая всѣхъ чаровала? И моя нелюбовь къ женщинѣ -- это нелюбовь и ужасъ передъ этой пыльцой... Женщина любитъ животныхъ такъ, что можетъ всѣхъ очаровать, а мнѣ непріятно. Я съ подозрѣніемъ отношусь къ женщинѣ, любящей животныхъ; мнѣ все кажется, что любитъ она ихъ за то, что они милы, но не говорятъ, и съ ними можно молчать. Женщина читаетъ либо то, что находится подъ рукой, либо то, что рекомендуютъ программы или возлюбленный; въ политическую партію обыкновенно женщина тоже вступаетъ вслѣдъ за мужчиной, котораго любитъ, и, когда измѣняются его взгляды, она ему мимически подражаетъ... Женскія трагедіи глубоко личны, трагедіи мысли женщина почти не знаетъ. Симпатична и несчастлива обыкновенно та женщина, у которой есть кусочекъ философскаго ума: при свѣтѣ его она, несчастная, смутно различаетъ, чего ей не хватаетъ, передъ нею, дѣйствительно, зіяетъ какая-то пустота; а какъ только она и этого кусочка лишена,-- она счастлива и выше ума, она, какъ Наташа, не удостоиваетъ быть умной... Вѣдь всѣ согласны въ томъ, что Наташа -- типичная женщина, а князь Андрей -- типичный мужчина... И я не вижу отсюда выхода. Женщина бываетъ сильна въ практической этикѣ, потому что часто задается вопросомъ: какъ въ данномъ случаѣ поступить, какъ праведно жить? Но она не испытываетъ тоски и жажды чистаго познанія, и потому она чужда философіи. Однако чего стоитъ практическая этика безъ философіи, много ли останется отъ нея?-- правила на сегодняшній день, убѣдительныя до тѣхъ поръ, пока ихъ не трогаешь? Да вотъ, недалеко ходить,-- Софочка. Какой это чистый, милый и честный ребенокъ, какъ она хочетъ быть хорошей! И она вѣдь не глупа...
   -- Софочка умна, разсудительна, а не не глупа! Она еще ребенокъ.
   -- Но вѣдь въ одномъ отношеніи она имъ и останется навсегда; ея мысль прикована къ утилитаризму, хотя и самому возвышенному; надъ нимъ (а это значитъ: ради него), она не воспаритъ. Вѣдь мужчина такого толка, какъ Софочка, вамъ же самимъ покажется милымъ, симпатичнымъ, но... не интереснымъ. Вы предпочтете интереснаго грѣшника.
   -- Я люблю грѣшниковъ,-- сказала Трутовская, съ улыбкой въ голосѣ.
   -- Ну, то-то же... Софочка! Я и самъ полюбилъ Софочку, но этого мало. Въ Софочкѣ видна одна только перспектива, это я говорю, любя ее,-- перспектива творчества въ области практической любви, и только въ этомъ до сихъ поръ проявляли себя женщины,-- матери, жены, сестры. Да, здѣсь онѣ порой поражаютъ самоотверженіемъ, изобрѣтательностью, чудовищной чуткостью. Но... вѣдь у всѣхъ на глазахъ примѣры, какъ часто эта дѣятельность сердца, одного только сердца, вырождается въ безсердечіе, въ исключительность, моральную нѣмоту и глухоту ко всему на свѣтѣ внѣ сферы объекта любви въ данную минуту. Женщина, которая не любитъ, нехороша, тускла, но за то, когда любитъ, она бываетъ порою страшна, какъ хотя бы эта самая Наташа Ростова...
   -- Я знаю только двѣ картины человѣческой любви. Одна, когда человѣкъ сразу глупѣетъ. Это та любовь, которую чаще всего изображаютъ въ романахъ, о которой поютъ въ романсахъ, операхъ, но которая удачнѣе всего изображена въ опереткахъ, и чѣмъ оперетка глупѣе, тѣмъ вѣрнѣе изображеніе. Это нѣчто нестерпимое! Пошлое, тупое, хамское, сюсюкающее, жирное и сладкое, какъ патока. Это пеньюары, медовые мѣсяцы, брачныя путешествія, якобы многозначительныя заглядыванія въ глаза... А на самомъ дѣлѣ просто такимъ людямъ не о чемъ говорить; истерики ревности и примиренія -- это какое-то сплошное неприличіе на людяхъ. И самый очевидный признакъ такой любви, повторяю, поглупѣніе, Умные люди становятся жалкими, улыбающимися дураками, опереточными персонажами, кругъ интересовъ ихъ суживается, энергія падаетъ, жизнь отодвигается на задній планъ...
   -- И эта отвратительная любовь набрасываетъ тѣнь на другую, на умную, которая расширяетъ внутренній міръ человѣка до безпредѣльности, когда человѣкъ начинаетъ черезъ эту любовь ярко чувствовать и знать то, что прежде являлось для него недостижимымъ, но манящимъ, какъ краски и свѣтъ для слѣпого... Да, да, именно такъ! Бѣльмы съ глазъ сходятъ! Зналъ, что есть жизнь, но не зналъ жизни, зналъ, что есть краски, формы, линіи, но ихъ самихъ не зналъ, и вдругъ узналъ... Вѣроятно, когда взрослаго неграмотнаго человѣка начинаютъ грамотѣ учить, онъ испытываетъ нѣчто похожее на это прозрѣніе. Все наполняется высшимъ смысломъ, ибо нѣтъ и нѣтъ смысла ни въ какомъ знаніи, если оно умираетъ въ моментъ рожденія. И любовь есть тотъ мостикъ, по которому оно безъ усилія перебѣгаетъ отъ родившей его головы или сердца ко всѣмъ другимъ сердцамъ и головамъ, когда происходитъ пріобщеніе одного ко всѣмъ и когда всѣ принимаютъ одного въ свою общую семью. Это такая буря любовнаго творчества, такое обогащеніе души человѣческой, это такъ могуче, радостно, жутко... да, да, жутко, жутко, жутко!-- крикнулъ Стукачевъ нѣсколько разъ и оборвалъ себя, часто и злобно фыркая. Это было гораздо дальше того, что онъ хотѣлъ объяснить, и онъ былъ увѣренъ, что Трутовская пойметъ, о комъ онъ говорилъ. Но она, повидимому, не догадывалась, и, замѣтивъ это, онъ понялъ, какъ далека она отъ мысли, что ее любятъ, и какъ далека она сама отъ возможности любви къ нему. И, самъ не сознавая почему, онъ подумалъ, что это -- то самое, что требуется. И онъ заговорилъ сухо и офиціально:
   -- Возвращаясь къ темѣ, отъ которой я отклонился въ сторону деталей, имѣющихъ, впрочемъ, поясняющее основную мысль значеніе, я и говорю, что очень и очень рѣдко встрѣчаются женщины, которыя и сами умно любятъ, и въ мужчинѣ вызываютъ умную любовь. И это уживается въ женщинѣ съ очень нехорошей логикой любви, со скаредностью...
   -- Ну, послушайте, вы, кажется, уже злитесь!
   И, какъ только онъ услышалъ полновѣсный голосъ, съ него мигомъ соскочила натянутая сухость.
   -- Нисколько. Это имѣетъ прямую связь съ тѣмъ, что я говорилъ. Не всегда женщина оттого осторожнѣе мужчины въ распоряженіи своимъ тѣломъ, что чище его, но порой и потому, что она его выше цѣнитъ. Мужчина не цѣнитъ своего тѣла, а женщина его цѣнитъ, понимаете: цѣнитъ; есть этотъ привкусъ въ интеллигентной женщинѣ, и мнѣ мужское отношеніе къ своему тѣлу больше по душѣ, ибо тѣло цѣны не имѣетъ никакой, ни большой, ни малой. И вотъ, еслибы я былъ женщиной, то своему возлюбленному я, можетъ быть, и не отдалъ бы своего тѣла, ему и такъ радостно, а незнакомому человѣку, которому предстоитъ мука, или заточеніе, или просто тому, кто одинокъ, или прекрасному въ благодарность за то, что онъ безкорыстно прекрасенъ, или ужасному изъ жалости, что жизнь сдѣлала его ужаснымъ,-- отдалъ бы свое тѣло, пригрѣлъ бы имъ. Любовь и обладаніе вовсе не всегда должны совпадать, это предразсудокъ... А женщины корыстны въ любви.-- А,-- безсознательно разсуждаютъ онѣ,-- ты избралъ именно меня своей возлюбленной, значитъ, ты такъ хорошъ и уменъ, что достоинъ меня получить...
   -- А мужчина?
   -- И мужчина находится подъ властью предразсудка, но все-таки въ немъ меньше безжалостности. Мужчина, даже самый чистый, не задумавшись, наградитъ своей лаской женщину, которую онъ не любитъ, но которая любитъ его, а женщина въ аналогическомъ случаѣ скажетъ: "Пошелъ вонъ, нахалъ". А между тѣмъ этому нелюбимому ею мужчинѣ ея слабая даже ласка необходима, можетъ быть, какъ воздухъ легкимъ.-- "Какое ей дѣло", она вѣдь скупа и добродѣтельна... Я вѣдь уже говорилъ... Мужчина жалѣетъ женщину, которую онъ оставляетъ ради другой, а женщина, если она полюбила другого, не просто не любитъ, а ненавидитъ мужчину, котораго прежде любила. Что-то примитивное есть въ женской любви и страшное. И все это порой подчеркнуто необычайной прелестью внѣшняго облика, этой поразительной и не имѣющей себѣ въ природѣ равной по красотѣ линіей, которою очерчено тѣло женщины. Припомните этотъ страшный аргументъ Фрины, который, какъ ураганъ, все сметаетъ на своемъ пути. Развѣ такъ ужь необходимо быть правой, если обладаешь такимъ аргументомъ? Вовсе не надо и Діанѣ быть умной, доброй, понимающей она безъ всего этого прекрасно обойдется. А вотъ Аполлона не обойдется, его и прелесть-то главная гдѣ-то тамъ гнѣздится въ линіи лба, въ бровяхъ, глазныхъ впадинахъ... Меня тяготитъ, мнѣ больно отъ такого взгляда на женщину, но что же дѣлать? Вѣдь не рогатые мужья и не пошлые брюзги придумали миѳъ о похитителѣ огня и богоборцѣ Прометеѣ, этомъ олицетвореніи мужского пытливаго начала, за проявленіе котораго боги и создали Пандору...
   

XVI.

   Osa слушала и по тому, какъ говорилъ Стукачевъ, понимала, что онъ объ этомъ много и давно думаетъ. И въ ней не только не возмущалось женское чувство, но, напротивъ, рождалась жалость къ человѣку, который много зла видитъ тамъ, гдѣ другіе находятъ поддержку и утѣшеніе. И, когда она заговорила, тонъ ея былъ мягокъ и участливъ, точно она старалась его ободрить и успокоить:
   -- Я не стану васъ разубѣждать, это было бы безплодно, да кое въ чемъ я и сама съ вами согласна, о многомъ просто еще не думала, но на все это, если даже принять картину въ томъ видѣ, какъ вы ее нарисовали, можно взглянуть не съ такимъ тяжелымъ и разъѣдающимъ чувствомъ. Не скрывать отъ себя правды, какъ бы она ни была горька, но принять ее не трагически, а... иронически, что ли... Это не совсѣмъ ясно... Какъ бы вамъ объяснить? Ну, вотъ наша Елена Севастьяновна. Она шумлива, банальна, кокетлива, я думаю -- по женски истерична, и въ извѣстной мѣрѣ она типична для полуинтеллигентной женщины. Можно на нее взглянуть вашими глазами, и тогда это будетъ чуть не "олицетвореніе міровой трагедіи", "фатальной, безмысленной роли женщины въ судьбахъ человѣчества" и прочіе громкіе ужасы; но можно ясно видѣть, какъ далеко она отстоитъ отъ вашего же идеала женщины, и все таки смотрѣть на нее иронически, смѣясь въ душѣ надъ тѣмъ, что въ ней смѣшно. При этомъ можно даже простить ей всѣ ея несовершенства, потому что -- не виновата же она въ нихъ. Право, это будетъ какъ-то спокойнѣе и... мудрѣе. Никакой измѣны истинѣ здѣсь нѣтъ, это та же чистота познанія, какой вы добиваетесь, но познанія, такъ сказать, очеловѣченнаго... Вотъ не найду подходящихъ словъ!
   -- Да нѣтъ, я отлично понимаю...
   -- Понимаете?-- нельзя быть безпощаднымъ. Безпощадныхъ экзаменовъ на званіе совершеннаго человѣка никто вѣдь не выдержитъ...
   -- Понимаю, понимаю,-- перебилъ ее Стукачевъ торопливо и страстно -- я не только головой, я весь... я всей душой васъ понимаю! Но это и есть то, о чемъ я говорилъ, это не всѣмъ дается, это дается черезъ любовь. Надо дичокъ человѣческой души облагородить... Вы знаете, какъ дѣлаютъ прививку дикой яблонѣ, какъ она вмѣсто кислицъ начинаетъ приносить благородные плоды... А если этого нѣтъ?
   -- То-есть, чего же нѣтъ?
   -- Прививки любви нѣтъ, вотъ чего!-- крикнулъ онъ хриплымъ голосомъ,-- когда есть въ нужной пропорціи кислородъ и водородъ, а искры нѣтъ, и влаги не будетъ; такъ они и разсѣются въ воздушномъ пространствѣ. У меня была сестра, я любилъ ее... вся душа, вся способность любить была на ней сосредоточена! И она умерла. И тогда я понялъ, что я,-- это дико, но это правда,-- что я только зналъ, какъ нужно было, какъ я могъ бы ее любить, но какъ я все-таки не любилъ ея. Есть люди,-- ихъ больше, чѣмъ думаютъ,-- они своимъ сердцемъ не могутъ въ сильной степени почувствовать чужую боль, чужую радость, даже собственную свою боль и радость они плохо воспринимаютъ. Они только умомъ все это охватываютъ, напряженіемъ воли, они знаютъ, какъ бы имъ слѣдовало почувствовать, сострадать, радоваться. Они не притворяются, они просто безплодны, надъ ними не произнесено послѣднее слово творенія...
   -- Личной понимающей любви?
   -- Личной понимающей любви!-- повторилъ онъ за ней раздѣльно. Онъ уже не сомнѣвался, что она и не подозрѣ ваетъ того, что она для него, и говорилъ смѣло о себѣ, какъ о постороннемъ.-- Пусть вотъ сейчасъ вспыхнетъ на дачѣ пожаръ и кто-нибудь окажется захваченъ огнемъ. Такой человѣкъ, я знаю, не колеблясь, бросится спасать гибнущаго, но не изъ жалости сердца, не изъ любви, а изъ "знанія жалости", понимаете?-- скорѣе даже изъ чувства человѣческаго достоинства, потому что иначе онъ станетъ самому себѣ омерзителенъ и презрѣнъ. Но вѣдь это совсѣмъ не то, это все кислицы, а не благородные плоды... Человѣка, который не позналъ личной, понимающей любви, сразу можно признать: его обыкновенные люди утомляютъ. Людская глупость, пошловатость, мелочность,-- если онъ самъ достаточно уменъ,-- къ нему оборачивается своей угнетающей, мучающей стороной, а не комической, онъ жалѣетъ людей, но какъ-то брезгливо, ибо онъ ихъ не любитъ. А между тѣмъ всѣ люди, всѣ поголовно, кромѣ природныхъ идіотовъ, достойны любви, у каждаго изъ нихъ гдѣ-то подъ слоемъ скучныхъ пѣсенъ земли живутъ отголоски райскаго пѣнія...
   -- Вы увѣрены, что у всѣхъ?
   -- Безусловно! Это не сладкое пасторское морализированіе, а подлинные факты жизни. Почему мы можемъ любить Пугачева въ "Капитанской дочкѣ", какого-нибудь Стиву Облонскаго, Обломова, а въ жизни мы въ нихъ признаемъ злодѣя, сибарита, лѣнтяя и отшатнемся съ ужасомъ или съ презрѣніемъ? Развѣ художники ихъ идеализировали? Нисколько! Они дали зазвучать въ нихъ райскимъ пѣснямъ, они подъ наслоеніями міра печали и слезъ обнаружили то, что мы сами всякую минуту должны искать въ каждомъ человѣкѣ, но чего не умѣешь дѣлать, пока не умѣешь понимать, а понимать не умѣешь, пока не научишься любить, а послѣднему только и можно научиться въ сферѣ горѣнія личной любви...
   -- Ну, а я не вѣрю, что безъ этого, безъ личной любви, не увѣнчано зданіе человѣческой души. Я думаю, что это очень индивидуально. Можетъ и безъ этого установиться то отношеніе къ людямъ, о какомъ я говорила...
   -- Я убѣжденъ въ противоположномъ. Если не было этой благородной прививки, то кислицъ не миновать. Рано или поздно кисличность обязательно скажется особенной какой-то отчужденностью отъ нормы благостнаго отношенія къ жизни. Просто въ нужный моментъ не хватитъ того благороднаго чутья къ боли, страданію и радости, которое безъ слѣда убивается глупой любовью, но удивительно обостряется въ атмосферѣ умной любви...
   -- Не вѣрю, не могу вѣрить!-- воскликнула Трутовская съ какой-то особенной энергіей.-- Выговорите: любовь облагораживаетъ, прививка и прочее. Право же, все это слишкомъ обще. Вотъ я вамъ разскажу про свою подругу. Это былъ страшно неудовлетворенный въ личной жизни человѣкъ. Она все куда-то кидалась, металась, искала, и чувствовалось очень ясно, что ей лично чего-то не хватаетъ и именно любви не хватаетъ. А между тѣмъ какъ она умѣла другихъ любить! Поразительно тонко, чутко, умно; дѣйствительно, понимала, любя, не за одно хорошее, а человѣка цѣликомъ. Вотъ и меня она любила далеко не слѣпо, она всѣ мои пороки видѣла, можетъ быть, страдала отъ нихъ и любила все-таки. И вдругъ я получаю отъ нея письмо изъ Флоренціи... Удивительное письмо: одна свѣтлая радость и больше ничего. И какіе-то новые источники открылись въ ея душѣ, о которыхъ я и не подозрѣвала, сильный художественный талантъ. Она такъ описывала природу и духъ Флоренціи, что я точно все своими глазами видѣла, и Флоренцію я теперь, кажется, знаю и понимаю, какъ немногіе. И все это отъ того, что она полюбила...
   -- Вотъ то-то же!
   -- Погодите, погодите. Онъ былъ какой-то молодой ученый и, повидимому, очень порядочный человѣкъ и любилъ ее очень сильно. Это продолжалось мѣсяцъ... Каждый день я получала письма и говорю вамъ, нисколько не преувеличивая, что это было сплошное и чистое вдохновеніе, поэзія радости, въ которой не чувствовалось ни узости, ни эгоизма, ни отрѣшенности отъ міра. И еслибы я тогда встрѣтилась съ вами, то, пожалуй, вамъ удалось бы меня убѣдить въ справедливости теоріи прививокъ...
   ... Но вотъ я получаю заказное письмо и открываю его съ готовымъ чувствомъ интереса и радости за подругу, читаю и въ первый моментъ ничего не понимаю. Эта казенная фраза смерти: когда ты получишь это письмо, меня уже не будетъ въ живыхъ... Потомъ я дочитала письмо. Вы послушайте, что побудило ее къ самоубійству. Она счастлива и въ ея счастьѣ нѣтъ ни единой грубой черточки, ни единой соринки, ничего будничнаго и прозаическаго; ничего выше этой любви и выше ея теперешняго счастья въ будущемъ быть не можетъ. И если произойдетъ какое-нибудь измѣненіе, то лишь приниженіе, внѣдреніе прозы, и, чтобы этого избѣжать, она рѣшила оборвать свою жизнь на моментѣ ея кульминаціи, на самомъ прекрасномъ моментѣ... Вотъ видите... Я не разлюбила своей подруги, я простила ей это самоубійство, но смотрите: облагородила ее любовь, научила ее любви ко всѣмъ, отвратила отъ такого ужаснаго поступка, какъ эгоистическая смерть? Думала ли она въ минуту смерти, не скажу, обо мнѣ, но даже о своемъ возлюбленномъ, котораго вѣдь она искалѣчила на всю жизнь? Вотъ онъ, вашъ дичокъ: онъ отъ любви пуще одичалъ, а вы говорите..
   -- Да вѣдь я не говорю, что личная любовь непремѣнно рождаетъ любовь ко всѣмъ, я только утверждаю, что послѣдняя безъ первой не встрѣчается. А кромѣ того, мнѣ кажется, что въ исторіи съ вашей подругой любовь была не достаточно умная и совершенная...
   -- Ну, знаете, этакъ всякая теорія окажется правильной, если заднимъ числомъ уничтожать все, что ее опровергаетъ.
   -- Вовсе нѣтъ. Лучшее доказательство, что любовь вашей подруги была съ червоточиной, это то, что она сама въ нее не вѣрила. Она теоретизировала, тревожно заглядывала въ будущее, значитъ, не было прочной и спокойной вѣры даже и въ настоящее. Кто знаетъ, не почувствовала ли она гдѣ-то далеко въ глубинѣ души, что уже что-то надломилось въ этой любви, что уже промелькнула тѣнь прозы, а она безсознательно отодвинула ее въ будущее...
   -- Нѣтъ, я бы это почувствовала въ ея письмахъ.
   -- Можетъ быть, но все-таки это субъективная увѣренность.
   -- Какъ и весь нашъ споръ основанъ на субъективныхъ впечатлѣніяхъ.
   -- Не совсѣмъ, но въ большой мѣрѣ -- пожалуй.
   Помолчали, и опять, какъ въ бесѣдкѣ послѣ перваго разговора съ Трутовской, Стукачевъ понялъ, что поле сраженія не осталось ни за одной изъ воюющихъ сторонъ. Онъ слышалъ въ темнотѣ ея дыханіе и повернулъ голову такъ, чтобы оно касалось его лица. И это успокаивало его.
   Извнѣ попрежнему доносилось невнятное бормотаніе тихаго, рѣдкаго, но упорнаго дождя, и уже было ясно, что онъ надолго зарядилъ. Эти ночные весенніе дождики, какъ привычные пѣшеходы старички, идутъ себѣ, не торопясь, и не скоро устаютъ.
   -- Давайте домой собираться,-- предложила Трутовская; устало зѣвнула, извинилась и добавила, смѣясь:
   -- Усталый человѣкъ живо въ неприличіе впадаетъ.
   -- Темно, зги не видать,-- сказалъ Стукачевъ, не смѣя предложить, чтобы еще здѣсь побыть, но мечтая объ этомъ.
   -- Нѣтъ, ужь пойдемте, видно, намъ дождя не переждать; сбиться здѣсь негдѣ, да у васъ и фонарикъ. Дайте-ка его мнѣ, я впередъ пойду, а вы съ инструментами за мной.
   Шли долго и осторожно. На верхней площадкѣ простились. Въ потемкахъ Стукачеву не видно было, протянула ли Трутовская руку, и, Богъ знаетъ, какъ сильно хотѣлось это знать. Даже осталось какое-то досадное чувство неопредѣленности.
   Наверху, у себя въ комнатѣ, Стукачевъ привычнымъ движеніемъ мысли пробѣжалъ страницу минувшаго: все было ясно и въ концѣ стоялъ какъ бы итогъ, та главная мысль, вокругъ которой все вертѣлось, и эта мысль была точно кѣмъ-то со стороны продиктована, ясна и категорична:
   Она для меня -- безконечность. Я для нея -- нуль.
   Онъ какъ бы посторонними глазами прочиталъ эту формулу и она не огорчила его. Не вдумываясь, но твердо и рѣшительно онъ произнесъ мысленно:
   -- Это и хорошо. Это и надо.
   Легкій и зыбкій сонъ охватилъ его любовной волной, но и во снѣ осталось то, чѣмъ жилъ Стукачевъ: нервная работа мысли на фонѣ чувства изолированности. И только выраженіе усталости и напряженія, точно освобожденное, яснѣе выступило на лицѣ спящаго.
   

XVII.

   День былъ бодрый, ясный и свѣжій, и о недавнемъ дождѣ напоминала только большая, чѣмъ всегда, четкость всѣхъ красокъ и особенная, втягивающая взоръ, глубина небесной синевы, которая и бываетъ такою только послѣ ночного дождя.
   Позавтракавъ, Стукачевъ, Трутовская и Софочка ходили къ морю. Дѣвушки о чемъ-то межъ собой говорили и Софочка опять горячилась, но Стукачевъ думалъ о своемъ и не слышалъ ихъ. Онъ время отъ времени взглядывалъ на Трутовскую и, какія мысли ни возникали у него въ головѣ и желанія въ сердцѣ, онъ, самъ того не сознавая,-- это не мѣшало, а помогало ему -- мысленно ставилъ ее на свое мѣсто и наблюдалъ въ воображеніи, какъ и что она переживаетъ... И все, на что падалъ взглядъ Стукачева, казалось ему новымъ, преображеннымъ, изнутри озареннымъ: все отражало свѣтъ ея ровнаго, живого и дѣятельнаго вниманія.
   На берегу молодой, стройный татаринъ съ кованнымъ тѣломъ, съ не сошедшимъ за зиму темнымъ и лоснящимся золотымъ загаромъ -- голый купалъ прекрасную вороную лошадь. Она била передней ногой по разлетающейся брызгами водѣ и громко -- не ржала -- кричала, поводя громаднымъ, налитымъ темнымъ огнемъ, глазомъ и волнуясь всѣмъ тѣломъ, а татаринъ гнѣвно по-своему кричалъ на нее и теръ ей чѣмъ-то шерсть, такъ что казалось, что они страстно спорятъ на непонятномъ языкѣ. И все это походило на картину, выхваченную изъ античной лагерной жизни: здѣсь не было ни одной отталкивающей, но ни одной современной культурной черты.
   Софочка старалась не глядѣть въ ту сторону. Трутовская скользнула по ней взглядомъ и Стукачевъ замѣтилъ и любовно понялъ легкую, какъ воздухъ, усмѣшку, мелькнувшую у нея въ глазахъ. Она остановилась и минуты двѣ прямо и серьезно смотрѣла на татарина и его лошадь своимъ изучающимъ и прячущимъ все изученное внутрь себя взглядомъ. И Стукачевъ радостно подумалъ, что только это и нужно было, что нехорошо было бы не смотрѣть или иначе смотрѣть на голаго татарина, что норма красоты -- въ ней, и ея-то глазами онъ и уловилъ античность этой сцены.
   Какъ въ предыдущій день, Стукачевъ послѣ того читалъ до самаго звонка. Когда обѣдали, явились бродячіе музыканты: скрипачъ и громадная, рябая отъ оспы, арфистка. Играли изъ "Карменъ", "Тоску по родинѣ", "Addio mia bella Napoli" -- этому подпѣвали -- и тоже "Тоску". Скрипачъ былъ хорошій и во время игры у него глаза дѣлались то невидящіе, то видящіе внутрь себя. Трутовская слушала внимательно и Стукачеву казалось, что она и эту случайную музыку опредѣлитъ куда-то въ необходимое мѣсто и свяжетъ со всѣмъ остальнымъ.
   Когда музыкантамъ заплатили и они ушли, Трутовская вышла на площадку, нѣсколько разъ привѣтливо, но съ серьезнымъ выраженіемъ кивнула имъ на прощаніе и глядѣла имъ вслѣдъ, пока они не скрылись за поворотомъ. И Стукачевъ, еще не разобравшись, почему именно, рѣшилъ про себя, что такъ и надо было, что не хватало бы чего-то, еслибы отъ бродячихъ музыкантовъ отдѣлались только мелкими деньгами.
   Къ концу обѣда явился юноша съ черными усиками и въ pince-nez -- съ гравюрами и открытками. Ему предложили чаю и онъ сказалъ:
   -- Мерси грандъ.
   Потомъ онъ открылъ саквояжъ съ папками и принялся доставать оттуда свой товаръ. Больше всего было крымскихъ пейзажей; были снимки съ картинъ послѣдняго французскаго салона, снимки со скульптуры и нѣсколько аляповато раскрашенныхъ венеръ, которыхъ юноша особенно рекомендовалъ:
   -- Послѣднее слово техники въ области цвѣтной репродукціи, -- нѣсколько разъ повторилъ онъ заученную фразу.
   Трутовская сбоку на него взглянула и сказала:
   -- Покажите-ка, пожалуйста, этихъ... пестренькихъ.
   Юноша дрогнулъ тонкими бровями и замѣтилъ, подавая ей венеръ:
   -- Очень эстетическія линіи и краски.
   Она опять сбоку, точно прицѣливаясь, бѣгло на него взглянула и, быстро перебравъ открытки, словно тасуя колоду картъ, положила пачку на столъ и мизинцемъ, спокойно и брезгливо, отодвинула ее отъ себя.
   -- Да-да-да,-- сказала она, снизу вверхъ внимательно глядя юношѣ въ глаза и такимъ тономъ, точно подтверждала еге отзывъ о линіяхъ и краскахъ,-- очень толстыя.
   -- Зависимо отъ требованій искусства, -- пролепеталъ юноша, покраснѣвъ; а она опять повторила, соглашаясь съ нимъ и окончательно его уничтожая:
   -- Да-да-да.-- И съ холоднымъ презрѣніемъ, непріятно удивившимъ Стукачева, въ упоръ глядѣла на него. И отдала, опять брезгливо отодвинувъ мизинцемъ, уже отобранныя раньше открытки. Юношу съ черными усиками она тоже провожала взглядомъ, стоя на верхней площадкѣ лѣстницы, но взглядомъ суровымъ и непріязненнымъ, и Стукачевъ не могъ понять его. Но потомъ Трутовская сама себѣ улыбнулась, точно мысленно съ чѣмъ-то примирилась.
   Принесли почту. Письма были Софочкѣ -- цѣлыхъ три -- и Караевымъ.
   -- Что-то не пишетъ мнѣ мой Fichtenbaum,-- съ улыбкой сказала Трутовская въ пространство.
   Это могло быть обращено и къ Стукачеву. И онъ съ изумленіемъ и съ отраднымъ чувствомъ замѣтилъ, что возможность существованія Fichtenbaum'а его совершенно не затронула.
   Къ Трутовской подошла Анна Александровна и онѣ о чемъ-то пошептались.
   -- Вотъ увидите, -- уже вслухъ кончила Трутовская, отходя отъ кашлявшей дѣвушки, и онѣ обѣ разомъ поглядѣли на Стукачева. И Трутовская сказала, обращаясь къ Стукачеву:
   -- Завтра отсюда уѣзжаетъ тяжело больная дама. Ее до мѣста сопровождаетъ Софочка, но до Ялты Софочкѣ не управиться: усадить на пароходъ, много вещей, она очень нехороша, и приходится почти что на рукахъ ее нести. Вы, можетъ быть, согласились бы помочь Софочкѣ до Ялты, а обратно завтра же катеромъ?
   -- Охотно,-- отвѣтилъ Стукачевъ.
   -- Я такъ и знала. Ну вотъ, видите -- обратилась она къ Аннѣ Александровнѣ и потомъ опять къ Стукачеву -- она увѣряла, что вы откажетесь, а я съ ней спорила... Вѣдь и причинъ-то нѣтъ отказываться.
   Анна Александровна сконфузилась и возразила виновато:
   -- Я думала... это помѣшаетъ занятіямъ...
   -- Что жь тамъ занятія, и это тоже не игра,-- просто замѣтила Трутовская и, собираясь уходить, добавила:
   -- Я тоже до Ялты поѣду. Лишній человѣкъ пригодится. Немного погодя придется сходить въ городъ договорить извозчика на утро. Кто пойдетъ? А, впрочемъ,-- никого не возьму, всѣ раскисли, а Софочка укладывается.
   -- Я пойду, -- сказалъ, робѣя, Стукачевъ и подумалъ: "завтра цѣлый день вмѣстѣ". Она взглянула на него бѣгло и замѣтила:
   -- Очень рада; коли времени вамъ не жалко, черезъ часикъ и пойдемъ.
   

XVIII.

   Шли берегомъ. Море съ легкимъ шумомъ приплескивало и, разговаривая, невольно хотѣлось перекричать его. Трутовская сказала:
   -- Вы извините, если я буду молчать, мнѣ вредно повышать голосъ. А вы говорите, если охота, я слушаю.-- И добавила:-- вотъ такое море я и люблю: сѣрое съ бѣлой пѣной по берегу. Сейчасъ оно "для себя", для своего обихода, а то все для другихъ.
   Безъ связи съ этимъ, прислушиваясь къ нервному крику чаекъ, тревожно метавшихся надъ моремъ, Стукачевъ заговорилъ:
   -- Передъ отъѣздомъ я наблюдалъ, какъ цвѣтетъ кактусъ; называется "Царица ночи". Какой онъ былъ безобразный до цвѣтенія: нелѣпый, толстенный, кишка какая-то торчитъ на концѣ, точь-въ-точь ощипанная шея рождественскаго гуся... Ночью прихожу домой, слышу какое-то странное, захватывающее благоуханіе. Зажегъ электричество, гляжу, съ рождественскимъ гусемъ произошло настоящее чудо: колоссальный цвѣтокъ неизъяснимаго оттѣнка, а внутри, точно пещера съ сокровищами, золотые пестики, шишечки, и все это уходитъ внутрь цвѣтка, дѣйствительно, какъ въ таинственную глубину, которая такъ, кажется, и дышитъ. Ничего подобнаго я никогда не видѣлъ. Цвѣтокъ только ночью и цвѣтетъ, нѣсколько часовъ за десять лѣтъ, кажется. Я взялъ стулъ, усѣлся подлѣ него и смотрѣлъ... И вдругъ онъ началъ портиться. Именно не умирать, а портиться: что-то незамѣтно дрогнуло въ его прелести, и она разомъ исчезла, а осталась только оболочка красоты. И тутъ же на глазахъ, быстро-быстро, все это окончательно разрушилось, изгадилось и сдѣлалось еще хуже, чѣмъ было до цвѣтенія: какое-то грязно-розовое неприличіе и гадкія тряпки, издѣвательство какое-то... безжалостность...
   У Стукачева сжалось вдругъ сердце. Онъ самъ не зналъ, почему онъ заговорилъ о "Царицѣ ночи", но онъ почувствовалъ по той скорби, которая его охватила, что это -- близко его трогающая и какая-то страшная правда, что поэтому онъ ее и разсказалъ. Только шедшая впереди его женщина, чувствовалъ онъ, могла предотвратить что-то грозное и болѣзненное, что на него надвигалось, и для этого ей слѣдовало, не теряя и мгновенія, обернуться, окинуть его своимъ крѣпкимъ взглядомъ и что-то съ нимъ сдѣлать, но она, не оборачиваясь, шла впередъ своимъ спокойнымъ шагомъ, шла "для себя", какъ "для себя" приплескивало обширное, но замкнутое, сѣрое море, и онъ даже не зналъ, слушала ли она исторію съ кактусомъ. Не зная ея мыслей объ этомъ, онъ не могъ уже разобраться и въ томъ, что значила эта исторія для него, и все это медленно и тяжело уходило, оставляя ощущеніе внезапнаго дневного кошмара.
   Долго шли молча. Однажды Трутовская обернулась и сказала съ дружелюбной, очень ласковой улыбкой:
   -- Какіе прекрасные и трогательные глаза у Анны Александровны, не правда ли?
   -- Да, удивительные!-- отвѣтилъ онъ радостно. Онъ не зналъ, улыбнулась ли она ему или воспоминанію о дѣвушкѣ съ тяжелымъ дыханіемъ, но ея лицо было прекрасно, и слѣды кошмара исчезли. И онъ подумалъ, уясняя, по своей привычкѣ, общей формулой цѣпь сходныхъ переживаніи:
   "Близокъ и интименъ не тотъ, передъ кѣмъ мы откровенничаемъ, но чье молчаливое присутствіе сообщаетъ ясность и радость". И прибавилъ совсѣмъ для себя: "ясность и радость -- это наука и искусство, и она -- какъ они -- жизнь; всѣ они втроемъ -- познаніе".
   Въ N первымъ дѣломъ отправились на извозчичью биржу и договорили коляску. Трутовская, ухватившись руками за кузовъ, по-ямщицки пробовала, мягки ли рессоры, и, оставшись ими довольной, сразу согласилась на цѣну, назначенную татариномъ-ямщикомъ съ лихими усами. И, уходя, замѣтила:
   -- Дорого для бѣдной Розы Исаковны, да не умѣю я торговаться.
   Ходили по магазинамъ, покупали какія-то тесемочки, багажные ремни, мыло. Въ одной лавочкѣ не оказалось сдачи съ кредитки, и Стукачевъ уплатилъ за Трутовскую какую-то мелочь. Потомъ она про это забыла и Стукачевъ, понимая, что это смѣшно и немножко глупо, былъ радъ, что за нею навсегда остался небольшой должокъ. Заходили въ кондитерскую и пили шоколадъ. Тамъ же встрѣтили юношу съ черными усиками и гравюрами и Трутовская первая ему кивнула примирительно; онъ покраснѣлъ, раскланиваясь съ ней, но видно было, что доволенъ.
   Домой возвращались на трамъ-линейкѣ, вечеромъ, когда на утихшее море легла тонкая, какъ шелкъ, золотая пленка. Въ линейкѣ на задкѣ, лицомъ къ убѣгающей дорогѣ, сидѣла толстая кухарка съ корзиной, а vis-à-vis -- два какихъ-то господина. Одинъ рыженькій, маленькій, съ тонкой длинной шеей и въ потертомъ котелкѣ, другой -- видный, черный, съ великолѣпной бородой и темнокарими, очень красивыми, сверху внизъ продолговатыми, какъ миндалины, глазами. И, по тому, какъ Трутовская, садясь въ линейку, старательно подобрала платье, чтобы не коснуться чернаго господина, и какъ она сбоку взглянула на него, Стукачевъ внезапно увидѣлъ, что она его брезгливо возненавидѣла. Онъ почувствовалъ здѣсь то самое, что было давеча съ юношей въ pince-nez, а вчера за обѣдомъ -- въ ея сухой и враждебной фразѣ объ его интересѣ къ половому вопросу. И то самое чувство: исчезновеніе ясности и недоброе вмѣшательство чего-то темнаго и запутаннаго проникло ему въ душу, вмѣстѣ съ необъяснимымъ чувствомъ вины...
   Оба попутчика сошли съ линейки на одной изъ дачъ и Трутовская проводила чернаго злымъ взглядомъ. И Стукачевъ, не утерпѣвъ, спросилъ:
   -- За что вы?..
   Она не удивилась и поняла вопросъ.
   -- Какъ его природа приготовила!-- воскликнула она презрительно.
   -- Очень красивый человѣкъ...-- робко замѣтилъ Стукачевъ.
   -- Вотъ рядомъ съ нимъ -- человѣкъ, обыкновенное хорошее человѣческое лицо, а этотъ... да не человѣкъ, вотъ и все! Приготовилъ себя...
   И сразу оборвала себя:
   -- Нынче я къ кометѣ не выйду, надобно выспаться.
   Стукачеву сдѣлалось грустно. И слѣпая, какъ ему казалось, ненависть Трутовской къ чему-то непонятному была ему тяжела.
   Ночью на берегъ онъ отправился одинъ и уже это походило на то, что онъ осиротѣлъ! На слѣдующій день онъ не ожидалъ, чтобы Трутовская, послѣ дорожной возни, вызвалась ему сопутствовать, а еще черезъ два дня комета по утрамъ уже не будетъ являться съ вечера, значитъ, больше не повторятся эти тревожныя и захватывающія ночныя бесѣды... И вообще -- ничто не повторится. Вотъ скоро -- о, какъ скоро!-- онъ уѣдетъ; откуда-то нахлынуло счастье и отхлынуло; счастье робкое и все-таки одинокое. Стукачевъ чувствовалъ, что надо что-то сдѣлать, что его томитъ какая-то неудовлетворенность.
   -- Надо подумать,-- сказалъ онъ себѣ по привычкѣ.
   Вдоль моря одна за другой съ легкимъ шумомъ бѣжали фосфорическія спирали; звѣзды горѣли; шуршали прибрежные камни и во всемъ Стукачеву чудилась отчужденность. Когда онъ сказалъ свое "надо подумать", то это значило, что надо подумать потомъ, послѣ кометы. Но незамѣтно подкрались къ нему мысли.
   -- "Какъ же такъ, -- недоумѣвалъ онъ: -- все есть, что надо. Я ко всему черезъ нее приблизился, Елена Севастьяновна не тяжела, а смѣшна и мила, Софочка необыкновенно прелестна, всѣхъ жалко, всѣхъ бы къ сердцу прижалъ, нѣтъ этой утомляющей брезгливости къ тому, что мнѣ чуждо. И никто уже не отыметъ... И вѣдь не надо мнѣ, не хочу ея иного приближенія. То приближеніе -- это удаленіе. И годы пройдутъ, а она время отъ времени опять что-нибудь скажетъ и легко до дна постигнетъ все, и черезъ голосъ ея или какое-нибудь одно слово, или письмо въ двѣ строчки -- опять я къ міру приближусь... Откуда же это привычное одинокое чувство и отчужденность вокругъ?"
   Стукачевъ поднялъ лицо къ небу и вспомнилъ, какъ въ этой самой позѣ стояла Трутовская и по звѣздамъ читала тамъ вверху свою формулу, и это было такъ живо и ясно, что онъ закрылъ глаза и чутко прислушался, чтобы не проропить ни единаго звука, когда ея голосъ, такой дорогой и прекрасный, что хотѣлось молиться на него, тихо, но внятно проговорилъ:
   "Прежде было одиночество отъ не любви, а теперь -- отъ любви. Русый былъ правъ,-- грѣшно ее скрыть".
   -- Да-да!-- жарко отвѣтилъ онъ ей въ душѣ,-- это любовь безъ выхода томитъ меня, но я открою".
   И онъ радостно засмѣялся. Съ этого момента онъ уже безъ тяжелаго чувства отдавался тому счастью, которое его охватило, и съ рѣшимостью, но съ волненіемъ, ждалъ момента, когда онъ скажетъ Трутовской о своей любви. Онъ не зналъ, когда это случится, но не сомнѣвался, что оно будетъ.
   

XIX.

   Чтобы поспѣть на пароходъ, отходившій изъ Ялты на Севастополь, надо было выѣхать въ шестомъ часу утра, и сухой татаринъ съ лихими усами и острыми, какъ черные ножи, глазами, которыхъ пугались и робѣли его лошади, подалъ во-время. Но у отъѣзжавшихъ было такъ много мелкой поклажи и такъ неудобно было утискивать всѣ эти узлы, корзинки и подушки, изъ которыхъ, казалось, все должно было находиться подъ рукой, потому что могло понадобиться для больной, что добрый часъ бились, пока кой-какъ позапихивали. Ямщикъ сердился и что-то злобно бормоталъ, съ ожесточеніемъ затягивая веревками сдѣлавшуюся безобразной коляску; Софочка растерянно бѣгала, поминутно восклицая:-- ахъ, непремѣнно опоздаемъ! Трутовская молча, очень споро, но, какъ казалось, медлительно возилась съ вещами, руководила Софочкой, помогала ямщику, который только потому не могъ бросить всего, какъ онъ порывался не разъ, и уѣхать, что она неотступно ему помогала и этимъ обезоруживала. И, укладывая и перекладывая вещи, она то и дѣло замѣчала Софочкѣ:-- "Кодеинъ возьмите въ сумочку; мелкихъ денегъ намѣняйте; не говорите въ присутствіи Розы Исаковны, что опоздаемъ; по счету заранѣе расплатитесь".-- Она не обращалась съ успокоительными, всегда раздражающими словами, не упрекала въ томъ, что съ вечера всего не приготовили, что Софочка ни къ чему суетится и только замедляетъ, она лишь дѣлала сама, что нужно, и направляла другихъ на дѣло, и это хоть немного успокаивало и дисциплинировало отъѣзжавшихъ. Стукачевъ пытался помочь, но изъ этого ничего не вышло, и онъ, безъ дѣла, то вставалъ, то садился, не зная, куда себя дѣвать. Съ горѣвшимъ въ душѣ, душившимъ его радостнымъ восхищеніемъ онъ взглядывалъ на Трутовскую, совѣстясь за бездѣлье и за это эгоистическое восхищеніе при общей озабоченности.
   Окончивъ укладку вещей, не теряя ни одной секунды, съ тою же спорой и спокойной манерой, Трутовская пошла провѣрить, какъ снарядили больную. Потомъ оказалось, что въ счетѣ путаница, которую растерянная Роза Исаковна и раздраженная, замотавшаяся Софочка только усложняли и которую Трутовская въ пять словъ разъяснила и уладила. И Стукачевъ подумалъ, глядя на нее, что, еслибы гдѣ-нибудь въ театрѣ случился пожаръ и среди публики была Трутовская,-- она нашла бы въ себѣ секретъ твердаго ума, власти и обаянія и ввела бы въ берега людское смятеніе. "Какое-то упорядоченное, космическое, творческое начало воплотила ты, удивительная женщина!.. Съ какой радостью я покоряюсь тебѣ, какое ты счастье на землѣ", -- думалъ онъ, глядя на нее блестящими, любящими, полными благодарности и умиленія глазами, пугливо спохватываясь, не замѣчаетъ ли она его любви, удивляясь и радуясь, что не замѣчаетъ.
   Высунувшись сверху изъ окна, Трутовская, безъ усилія, громко крикнула:
   -- Ау, Сергѣй Иванычъ! Приходите намъ помочь.
   Когда Стукачевъ вошелъ въ комнату, всю усѣянную бумажками, обрывками, склянками и разнымъ соромъ, его поразилъ тотъ ужасный запахъ, который несутъ съ собою чахоточные, уже близкіе къ смерти: смѣсь креозота, испарины и плѣсени. Онъ испугался за то отвращеніе, которое, онъ чувствовалъ, скользнуло у него по лицу, и бѣгло, ища глазами больную, взглянулъ и на Трутовскую. Онъ такъ любилъ ее, что безошибочно, по отраженію въ себѣ, сразу замѣчалъ въ ней всѣ перемѣны, но сейчасъ она была та же дѣловитая, неторопливо-быстрая и плавная, какъ музыка, что и при укладкѣ вещей.
   "Значитъ, либо не замѣтила, либо не осудила", -- подумалъ онъ.
   -- Вотъ, Роза Исаковна, позвольте вамъ представить господина Стукачева, онъ съ нами поѣдетъ,-- сказала Трутовская.
   На постели, кой-какъ убранной, сидѣла женщина съ сухимъ огнемъ въ глазахъ и румянцѣ щекъ, -- точно за этой тонкой кожей лица помѣщалась лампочка, горѣвшая однимъ фитилемъ безъ масла, испускавшая этотъ удушливый и гадко щекущій въ горлѣ запахъ. Она сидѣла съ непокрытой головой и Стукачевъ со страннымъ чувствомъ, точно все это былъ одинъ гримъ, взглянулъ на ея сухіе, поразительно тонкіе и мелкіе, какъ черная вата, волосы, облѣплявшіе черепъ. Она улыбнулась ему благодарно и раненые, громадные глаза ея сдѣлались болѣзненно прекрасны.
   Стукачевъ не имѣлъ опыта въ обращеніи съ больными и съ типичнымъ страхомъ мужчины ужаснулся той смѣси жизни и смерти, которой не замѣчаютъ почти всѣ женщины и привычные къ больнымъ мужчины. Ему была страшна и странна несоразмѣрная легкость и одновременно безсильная тяжесть ея на-половину умершаго тѣла; пустота ея дыханія, точно она дышала ничѣмъ; теплота ея тѣла, которая казалась уже лишней и неестественной; одежда на ней, которую черезъ недѣлю, вѣроятно, смѣнитъ саванъ. И онъ со смѣшаннымъ чувствомъ страха, страданія и отчужденія велъ, поддерживая за спину и плечи, почти несъ -- это несчастное тѣло. Справа, дыша ему на руку, шла, поддерживая больную, Трутовская, и этой рукой онъ боялся пошевельнуть, чтобы не спугнуть дыханія.
   Съ лѣстницы Розу Исаковну снесли на стулѣ. Несли Стукачевъ съ ямщикомъ. Когда Роза Исаковна, придерживаясь и боясь свалиться, судорожно обвила своей рукой шею Стукачеву и къ нему вплотную подошелъ ея ужасающій запахъ,-- онъ гадливо испугался и Трутовская замѣтила это, поняла и простила и ободряюще, твердо, умно и ласково ему улыбнулась. И вдругъ настоящая, матеріальная, какая-то горячая, какъ слезы, и такая же, жидкая, какъ онѣ,-- хлынула ему въ душу любовь и жалость къ этой Розѣ Исаковнѣ, такое страстное состраданіе, такая жажда не помочь только, но навалить на себя ея боль и близкую смерть; и еще радость, и просвѣтлѣніе.-- О-о-о! О-о-о!-- крикнулъ онъ внутри, захлебываясь въ этой волнѣ и отдаваясь ей... И ему было жалко, что уже кончилась лѣстница, что его лишаютъ счастья дышать этимъ больнымъ запахомъ и рѣзать себѣ руки о рубецъ стула.
   Въ коляскѣ Роза Исаковна и Софочка помѣстились на заднемъ сидѣньѣ, Стукачевъ съ Трутовской на переднемъ. Сверху махали платками. Ямщикъ въ послѣдній разъ по разбойничьи дернулъ что-то на робко пугавшихся лошадяхъ. Елена Севастьяновна посылала воздушные поцѣлуи и было видно, что у нея самочувствіе, какъ у артистки, которую безконечно вызываютъ. Мелкимъ жемчугомъ разсыпались бубенцы, задалдонилъ колокольчикъ.
   Не слушая и не слыша робкихъ просьбъ больной ѣхать осторожно, ямщикъ -- разъ-разъ -- подхлеснулъ лошадей и черезъ пять минутъ выѣхалъ на высоко расположенное шоссе. Могучая, необъятная красота! Здѣсь былъ только блескъ, одинъ только высокій и зовущій блескъ! Блескъ нѣжнаго и страстнаго неба, блескъ выпуклаго, безконечно открывшагося, залитаго солнцемъ моря, блескъ изумрудныхъ полянокъ, и этой безконечной, убѣгающей вдаль, бѣлой и сверкающей ленты шоссе, и перламутровыхъ подернутыхъ лиловой дымкою горъ. Изъ убогихъ придорожныхъ лачужекъ, весело и громко лопоча, выбѣгали на встрѣчу полуголые татарчата въ круглыхъ шапченкахъ и съ гикомъ гнались за коляской; и зовущій блескъ казался еще ярче и живѣе отъ ихъ озорного визга...
   -- Какъ это красиво...-- молвила Роза Исаковна такъ, точно прощалась навѣки, но все еще робко молила пожалѣть ее и боялась, что ее за это осудятъ.
   -- Да, очень,-- сказала Трутовская. Она повернула голову направо, къ морю, и совсѣмъ близко отъ себя Стукачевъ увидѣлъ дорогое лицо съ твердыми, умными, сѣрыми глазами, въ которыхъ горѣли двѣ золотыя точки, съ золотымъ нимбомъ вспыхнувшихъ на солнцѣ свѣтлыхъ волосъ, развѣянныхъ быстрой ѣздой, съ энергіей жизни и съ постояннымъ отраженіемъ мысли въ выраженіи. И что-то комическое въ полныхъ гимназическихъ щекахъ, безъ чего лицо было бы слишкомъ строго, и что-то трогательное въ линіи шеи, охваченной кружевнымъ воротничкомъ, безъ чего оно было бы черезчуръ мужественно... И опять, какъ часто въ послѣднее время, онъ испугался, что она замѣтитъ, и вдругъ вспомнилъ тѣ непонятные моменты, когда она внезапно дѣлалась загадочно-зла. И его опять охватила тревога, и онъ сказалъ:
   -- Какое несчастіе случилось со мною!
   Трутовская вопросительно взглянула на него, а Софочка участливо и испуганно спросила:
   -- Письмо получили нехорошее?
   -- Да.
   -- Что же именно?
   Онъ молчалъ.
   -- Что случилось?-- еще тревожнѣе спросила Софочка.
   -- У меня... другъ умеръ... Очень близкій.
   Онъ видѣлъ, что Трутовская поняла, что не это случилось, но что она и не попытается развѣдать и догадаться. Софочка повѣрила и глядѣла съ прежнимъ участіемъ.
   -- Софочка,-- сказала Трутовская -- у васъ сумочка не замыкается, вы небрежно деньги держите. Растеряете или вытащатъ.-- Она у себя изъ сумочки достала англійскія булавки и, перегнувшись, принялась перекладывать скомканныя кредитки изъ саквояжа Софочки въ боковой внутренній карманъ ея верхней жакетки и старательно ихъ закалывать.
   Ѣхали быстро, но нѣсколько разъ останавливались, когда у Розы Исаковны дѣлались приступы кашля -- источнаго и заливистаго. Въ такіе моменты Стукачевъ безпомощно на всѣхъ глядѣлъ, не зная, чѣмъ помочь, Софочка суетилась, а Трутовская поила больную, давала ей лекарства, поправляла подушки, и лицо ея становилось серьезнымъ, мягкимъ и чуткимъ. Въ Ай-Данилѣ Розу Исаковну поили теплымъ молокомъ. Всѣ, кромѣ больной, сошли съ экипажа, и Стукачевъ, взглянувъ на часы, тихо сказалъ Трутовской:
   -- Да вѣдь мы опоздаемъ...
   -- Я въ этомъ не сомнѣвалась, когда еще выѣхали.
   -- Почему же не посовѣтовали отложить?
   -- Что вы?-- усмѣхнулась она -- во-первыхъ, и завтра повторилось бы это самое, а, во-вторыхъ -- ѣхать и опоздать, это еще ничего, но не выѣхать съ мѣста, -- да она бы умерла отъ огорченія...
   -- Что она, какъ?.. Очень плоха?
   -- Докторъ говоритъ -- мѣсяца не протянетъ. Она такъ и ѣдетъ: къ мужу и дѣтямъ умирать.
   Еще когда проѣзжали черезъ Массандру, съ моря донесся смягченный далью гудокъ отходившаго парохода и ямщикъ, перегнувшись къ Трутовской, какъ къ заговорщицѣ, многозначительно тряхнулъ головой и махнулъ кнутомъ по направленію гудка. Она спокойно и утвердительно кивнула ему, точно все шло именно такъ, какъ они оба хотѣли и условились.
   Когда въѣхали въ городъ, Трутовская наклонилась къ Розѣ Исаковнѣ и сказала:
   -- Роза Исаковна, на пароходъ мы опоздали, пароходъ отошелъ, но, если вы сохраните спокойствіе, у насъ будутъ развязаны руки, и мы что-нибудь придумаемъ.
   -- Ахъ, Боже мой, какъ же это...-- забормотала больная, какъ затравленный заяцъ всѣхъ поперемѣнно оглядывая,-- я же говорила...
   -- А если будете волноваться,-- перебила ее Трутовская -- мы не сможемъ отъ васъ отойти и ничего не предпримемъ.-- Она не запугивала и не лгала успокоительно, и больная это почувствовала: она замолкла и послушно, какъ ребенокъ, съ надеждой поглядывала на Трутовскую.
   На пристани Трутовская оставила при Розѣ Исаковнѣ Софочку, а сама съ Стукачевымъ, не теряя ни минуты, пошла разузнавать о ближайшихъ пароходахъ. Оказалось, часа черезъ три будетъ пароходъ. Она тотчасъ вернулась, сообщила объ этомъ, взяла у Софочки деньги (Софочка не выдавала, сколько у нея требовали, а отдавала все и, что оставалось, забирала назадъ) и купила билеты, сдала багажъ, протелеграфировала въ Одессу гдѣ Розу Исаковну должны были встрѣтить, какимъ пароходомъ она отъѣзжаетъ, и, когда съ помощью Стукачева, радостно-послушнаго и неловкаго отъ непривычки, все это продѣлала, -- вернулась къ больной. Здѣсь не ладилось что-то съ кормежкой, изъ буфета вмѣсто сливокъ принесли жидкое, синее молоко. Софочка вступила было съ буфетчикомъ въ "принципіальныя" пререканія, но Трутовская сказала ей:-- "Софочка, возлѣ Розы Исаковны все должно быть спокойно",-- и та унялась, а сама она отправилась въ кондитерскую и принесла оттуда сливокъ и для Софочки пирожковъ. И, накормивъ больную, заявила:
   -- А теперь пойду обѣдать. Софочка покушала, -- пусть подежуритъ, а вы, если голодны, пойдемте со мной. Роза Исаковна, постарайтесь уснуть.
   

XX.

   Ресторанъ былъ недалеко, но Трутовская кликнула извозчика и они поѣхали. Сидя возлѣ нея, Стукачевъ взглянулъ и поразился: ему показалось, что она сильно похудѣла.
   -- Устали?-- спросилъ онъ участливо и все съ тѣмъ же ощущеніемъ тревожнаго счастья, въ которомъ онъ пребывалъ съ утра.
   -- Очень!-- воскликнула она весело.-- Эдакія онѣ милыя и безтолковыя!
   Въ ресторанѣ она взглянула на карту кушаній и стала разспрашивать про каждое мудреное французское названіе блюдъ, что подъ нимъ скрывается. Торжественный лакей, похожій на Феликса Фора, сначала былъ снисходителенъ и кобенился, но потомъ, подкупленный серьезнымъ и дѣловитымъ тономъ Трутовской, забылъ про свою важность и съ той же дѣловитостью и даже какъ будто польщенный давалъ ей объясненія. Но подъ конецъ она разочаровала его и привела въ замѣшательство, заказавъ себѣ борщъ и отбивныя котлеты.
   -- А на третье что прикажете?-- спросилъ онъ съ надеждой въ голосѣ.
   -- На третье?-- переспросила она, -- а на третье... гм... кипяченой воды,-- сказала она, улыбаясь. И Стукачевъ тоже улыбнулся, и, не выдержавъ, улыбнулся и лакей, похожій на Феликса Фора.
   Публики было мало. Подавали на столъ вяло, съ долгими ожиданіями. Трутовская пробѣжала тощую газету и, складывая ее, ласково, но съ легкой ироніей взглянула на Стукачева и сказала:
   -- Боитесь?
   Онъ понялъ, что она про Розу Исаковну, и признался:
   -- Боюсь... Это съ непривычки... Я стараюсь, но я... не люблю.
   -- Чего?
   -- Вида физическихъ страданій не люблю. Ненавижу. И не понимаю, какъ это на нихъ умиляются, какъ художники ихъ смакуютъ... Въ Италіи, помню, у меня даже выработалась особаго рода идіосинкразія, севастьяносинкразія. Стоитъ голый человѣкъ, весь истыканный стрѣлами, въ крови, какъ-то на показъ... витрина мучительства.
   -- А идея?
   -- Въ томъ-то и бѣда, что происходитъ смѣшеніе: надобно мучимую идею пуще уважить, а мучительство возненавидѣть, а между тѣмъ самое частое -- это какой-то піэтетъ или умиленіе передъ мучительствомъ. Это патологія и очень опасная. Въ обществѣ давно царитъ смѣшеніе понятій. Многіе понимаютъ аскетизмъ?-- очень немногіе; аскетами же умиляются почти всѣ. Закопаетъ себя человѣкъ живьемъ или сожжетъ -- и уже правъ. Или вотъ отъ женщины бѣжитъ. И всю жизнь на это ухлопаетъ, всѣ силы положитъ, рабомъ этой борьбы сдѣлается, -- кому это нужно? Во имя чего?
   -- Во имя идеи! Какъ это во имя чего?
   -- Да никакой же идеи. Отрицательныхъ идей не бываетъ, а идея безбрачія -- отрицательная идея, т. е. не идея. Если бракъ чему-то важнѣйшему мѣшаетъ, то отшвырни его, пренебреги,--это я понимаю и живо чувствую: безбрачіе, какъ устраненіе препятствія, какъ средство. Но когда цѣлью становится средство -- тогда получается чепуха: безбрачіе и борьба съ плотью начинаетъ мѣшать всему другому, заслоняетъ всѣ идеи, всѣ помыслы, поглощаетъ всѣ силы...
   -- Развѣ это такъ сильно?-- съ какимъ-то объективнымъ любопытствомъ спросила она и улыбнулась.
   Онъ смѣшался на мгновеніе, но затѣмъ сказалъ:
   -- Все равно, я говорю: если сильно... А если слабо, то и рѣчи нѣтъ, и вопроса нѣтъ...
   -- А мнѣ кажется, что идея есть,-- опять перебила она -- идея, напримѣръ, служенія Богу, и чтобы отъ этого не отвлекаться -- оставайся одинокъ. Я, напримѣръ, люблю идею безбрачія католическаго духовенства...
   -- Ну, признаться, мнѣ наши деревенскіе попики-замухрышки гораздо симпатичнѣе...
   -- Идея, идея, я говорю, -- идея. А фактъ можетъ быть безконечно ниже идеи. Важенъ Богъ?-- важенъ. Благодать Его на тебѣ почіетъ?-- почіетъ. Служишь Ему? служу. Ну, и отдавайся Ему безъ остатка, а не то что по домашнему, съ комфортомъ. Можетъ быть, идея неосуществима?-- Можетъ быть. Я не про это говорю; Мало ли что неосуществимо; можетъ быть, и идея справедливости -- утопія.
   Она помолчала и добавила задушевно:
   -- Вотъ споришь, сама не знаешь изъ-за чего! Я вѣдь хорошо понимаю ваше отвращеніе и брезгливость. Что-жь,-- дурной запахъ -- есть дурной запахъ...
   -- Но вы вотъ умѣете его не замѣчать, я видѣлъ...
   -- Можетъ быть. Даже странно бываетъ: слишкомъ поздно доходитъ до сознанія. Вотъ дышешь и не сознаешь, а потомъ уже вспомнишь: Господи, какой гадостью надышалась. Это дѣло привычки, вы думаете -- героизмъ? Нисколько! Я на серьезную жертву и не способна, вотъ какъ другіе: на казнь, мученья, а за больной одинъ день поухаживать, да еще въ дружной компаніи -- это такіе пустяки... Какъ она измѣнилась за два мѣсяца! Пріѣхала -- серьезно больной человѣкъ, но ничего страшнаго. Очень красива она была: кроткіе глаза, локоны чудесные. А потомъ какъ пошло, какъ пошло -- словно въ огнѣ сгорѣла -- вся поблекла, высохла, ужасно...
   -- Да,-- добавила она, вглядѣвшись мысленно въ свое воспоминаніе о Розѣ Исаковнѣ, -- ужасно тяжело за этихъ кротко умирающихъ.
   Она была грустна и все еще усталая. До конца обѣда они молчали, молча отправились на пристань, и только тутъ, безъ усилія и старанія, а просто отдавшись хлопотамъ вокругъ больной, она быстро перешла къ своей обычной твердой, спокойной и бодрой дѣловитости.
   Наконецъ, подошелъ изъ Ѳеодосіи пароходъ. Отъ волненій и безпокойно проведеннаго дня Роза Исаковна до того ослабѣла, что не въ состояніи была передвигаться, и Трутовская, ни съ кѣмъ не совѣтуясь, куда-то сходила и добыла передвижное кресло, на которомъ больную подкатили къ мосткамъ, а затѣмъ перенесли на пароходъ. И здѣсь опять произошелъ небольшой инцидентъ. Какой-то толстый нѣмецъ съ перстнями и собачьей золотой цѣпью на животѣ курилъ крѣпкую сигару и душилъ своимъ дымомъ Розу Исаковну. Очевидно, это былъ мѣстный крезъ: пароходная прислуга подобострастно на него поглядывала, а изъ публики къ нему то-и-дѣло подходили съ почтительными рукопожатіями, которыя онъ принималъ грубо и пренебрежительно. Софочка попросила его не курить,-- онъ не обратилъ вниманія; она. напомнила ему про правила -- онъ нагло усмѣхнулся; она сказала, что это не гуманно, что больную некуда пересадить (вездѣ было биткомъ набито) -- онъ усмѣхнулся еще наглѣе. Софочка вспыхнула и пустила колкость на счетъ культурныхъ европейцевъ. Стукачевъ предложилъ позвать капитана. Закипало дорожное столкновеніе. Трутовская строго взглянула на Софочку, на Стукачева и буркнула сердито:-- нашли мѣсто законы выяснять,-- и по-французски добавила: -- развѣ вы не видите, что это здѣсь царекъ въ своемъ владѣніи; и нельзя же вокругъ больной создавать волнующую обстановку.
   -- Что-же дѣлать?-- со слезами въ голосѣ спросила Софочка.
   -- Ужь тамъ видно будетъ.
   Она принялась разбирать всѣ узлы, узелки и склянки изъ багажа Розы Исаковны, разложила насквозь пропахшіе больнымъ запахомъ подушки, одѣяла, пледы. Нѣмецъ повелъ носомъ и поморщился. Трутовская замѣтила это, усмѣхнулась и все вынутое начала перекладывать въ сторону нѣмца. Онъ насмѣшливо и демонстративно фыркалъ, брезгливо и презрительно отворачивался, прижимая къ носу платокъ. Потомъ ругнулся. Но все-таки не выдержалъ, поднялся якобы затѣмъ, чтобы промяться, и съ злобнымъ и побѣжденнымъ видомъ ушелъ.
   -- Больше не вернется, -- сказала лукаво Трутовская и принялась укладывать обратно лишнюю рухлядь. Поймавъ улыбающійся взглядъ Стукачева, она разсмѣялась и слегка даже покраснѣла, замѣтивъ:
   -- Право-же, это не умышленно. Вышло немного грубо и вульгарно, да вѣдь ничего съ нимъ иначе не подѣлаешь...
   Потомъ она долго и нѣжно цѣловала Софочку и больную и дѣлала послѣднія мелкія распоряженія; и опять цѣловала отъѣзжавшихъ. Въ судовомъ кіоскѣ купила открытокъ, достала изъ сумочки дорожную ручку съ перомъ и, надписавъ свой адресъ, отдала Софочкѣ, попросивъ съ дороги увѣдомлять о здоровьѣ Розы Исаковны. Больная тихо плакала и благодарными, навсегда прощающимися глазами глядѣла на Трутовскую, то-и-дѣло пожимая руки ей и Стукачеву своей слабой и костлявой ручкой. Заплакала на прощанье и Софочка. Она нѣсколько разъ порывисто обнимала Трутовскую и судорожно къ ней прижималась, не зная, какъ выразить душившую ее любовь. Трутовская съ невыразимо-нѣжной улыбкой, растроганная, съ блестящими глазами и поблѣднѣвшимъ отъ волненія лицомъ, -- гладила и успокаивала ее. Стукачевъ удалился, чтобы не стѣснять ихъ.
   Когда пароходъ отваливалъ, Софочка стояла на палубѣ; непрестанно улыбаясь, она махала платкомъ, а по лицу ея струились обильныя слезы. Трутовская съ ровнымъ свѣтомъ любви и ласки на лицѣ внимательно на нее глядѣла.
   Самымъ сильнымъ и страстнымъ моментомъ счастья въ сорокалѣтней жизни Стукачева остался тотъ, когда онъ, съ бьющимся сердцемъ и дрожащими губами, съ напряженіемъ радости во всемъ существѣ, просившейся вырваться, хотя бы въ громкомъ крикѣ, съ открытыми на весь міръ духовными очами, -- когда онъ стоялъ на пристани и глядѣлъ, какъ могучія волны любви высоко плещутъ между этими двумя прощающимися женщинами! Онъ не завидовалъ и не мучился, онъ только робко, но напряженно ждалъ и желалъ, чтобы одной брызгой, краемъ той волны, что неслась съ пристани къ плачущей Софочкѣ, зацѣпило и его.
   -- Пожалѣла бы она меня!-- думалъ онъ жарко, весь уходя въ это желаніе, -- пожалѣла бы меня съ моей безнадежностью, пожалѣла бы, пожалѣла бы, пожалѣла бы, -- повторялъ онъ изступленно, какъ молитву, какъ заклинаніе, точно въ этомъ словѣ было все спасеніе его, вся надежда.
   

XXI.

   До отхода катера оставалось еще три часа. Отправились побродить по городу. По набережной гуляла и нарядная публика, и простые татары, и генералы, преувеличенно прямые и стройные, и совсѣмъ согбенные, прихрамывающіе, и моряки съ какого-то военнаго судна, и рослые, поразительно живописные, обтрепанные анатолійскіе турки.
   -- Гдѣ это у Чехова есть про міровую душу?-- спросила Лизавета Ивановна -- міровая душа приморскаго города; это не про Ялту?
   -- Нѣтъ, это въ "Чайкѣ" про Геную.
   -- Ахъ, да, правда. Давайте-ка, мы и здѣсь поищемъ міровую душу. Вѣдь приморскіе города всѣ на одинъ ладъ.
   -- Ну, нѣтъ, Ялта на Геную не похожа.
   -- А знаете, что я придумала: давайте, на дачу Чехова съѣздимъ. Я одна ни за что не рѣшусь.
   Сѣли на извозчика и поѣхали вверхъ на Аутку. На дачѣ никого, кромѣ дворника, не было. Обошли весь небольшой садикъ, посидѣли на скамеечкѣ. Трутовская ко всему приглядывалась и была какъ-то особенно серьезна; даже таксиковъ, Хину и Брому, приласкала и погладила, ни разу не улыбнувшись. Уходя, она все глядѣла на окно кабинета и, испросивъ разрѣшеніе, сорвала у ограды нѣсколько крупныхъ ромашекъ. Подошли татарчата, галдя что-то по своему, татарскія дѣвочки въ шитыхъ шапочкахъ, съ мелкими, тугими, какъ хлыстики, косицами. У калитки невдалекѣ стоялъ гимназистъ-татаринъ, съ понимающимъ и смышленымъ лицомъ.
   -- Вы здѣшній? Помните Антона Павловича?-- внимательно на него посмотрѣвъ, спросила Трутовская.
   -- Хорошо помню,-- сказалъ онъ, улыбнулся и добавилъ серьезно:-- бывало, окружатъ его, какъ вотъ васъ сейчасъ, а онъ достанетъ изъ кармановъ пряники или мелкія деньги и начнетъ одѣлять.
   Онъ и Трутовская обмѣнялись понимающими улыбками, Стукачевъ видѣлъ, что какой-то мостикъ добрыхъ человѣческихъ отношеній уже перекинутъ между ними.
   Вернулись на набережную, отпустили извозчика и сѣли на скамеечкѣ лицомъ къ морю.
   -- На этой скамейкѣ, можетъ быть, Чеховъ когда-то сидѣлъ,-- замѣтила она, и Стукачевъ, глядя на пучекъ ромашки въ ея рукѣ, осмѣлѣлъ отъ этихъ словъ и сказалъ уже не боясь быть смѣшнымъ:
   -- Да, связаны мы съ мертвыми, можетъ быть, прочнѣе, чѣмъ съ живыми...-- И добавилъ, помолчавъ: Я васъ хочу объ одномъ попросить...
   -- О чемъ это?
   -- Если я раньше васъ умру и вы объ этомъ узнаете, и это не будетъ слишкомъ отъ васъ далеко, -- придите погрустить ко мнѣ на могилу.
   Она подняла голову, посмотрѣла на него внимательно, съ ожиданіемъ. Потомъ сказала просто:
   -- Хорошо, я обѣщаю.
   -- Почему-же... почему-же -- пропавшимъ отъ волненія голосомъ заговорилъ онъ -- вы не спросите, зачѣмъ это мнѣ понадобилось?
   -- Я ждала, что вы сами объясните, вы не объяснили,-- значитъ, по-вашему и не слѣдъ мнѣ знать. А почему,-- это ужь ваше дѣло, въ него я не вхожу; не имѣю права и не стремлюсь.
   Когда сѣли на катеръ, уже вечерѣло. Тѣнь отъ горъ легла далеко по морю, но за обрѣзомъ ея еще сверкало отраженное солнце. Вода была поразительно прозрачна и зелена, какъ жидкій и холодный хрусталь. За судномъ бѣжали, играя, дельфины, дугою вскидывая надъ струящейся по бортамъ водой свои хищныя, литыя тѣла. Дальними розовыми лебедями стояли въ морѣ рыбацкіе парусные ялики. Мирной усладой вѣяло отъ близкаго берега, медленно облачавшагося въ ночныя ризы. Засвѣтились въ густомъ лазоревомъ небѣ серебряныя и золотыя лампады.
   Трутовская сидѣла на палубѣ, облокотясь о перила борта и склонивъ на руку голову. Она закрыла глаза, можетъ быть, дремала. Она замѣтно осунулась за день, но усталость лишь новой прекрасной чертой легла на ея лицо, углубивъ его выраженіе. Не могло быть -- казалось Стукачеву -- высшей граціи, чѣмъ грація этого задумчиваго лица, этой свободной и мирной позы, милаго лба, точно свѣтящагося своей бѣлизной въ вечернемъ сумракѣ, изогнутой руки въ трогательномъ бѣломъ рукавчикѣ, всей этой беззвучной симфоніи мысли и покоя!
   Когда, подходя къ пристани, катеръ загудѣлъ, Трутовская, не мѣняя позы, открыла глаза, обдавъ Стукачева тихой извиняющейся улыбкой, и съ такой силой радости взыграло въ немъ сердце, что онъ подумалъ невольно:
   -- Какъ она можетъ при своемъ умѣ не видѣть, что я ее люблю...
   Пріѣхали, прошли въ свои комнаты. Но не успѣлъ Стукачевъ умыться съ дороги, какъ раздался стукъ въ дверь. Вошла Трутовская и сказала:
   -- Если хотите, зайдите ко мнѣ, я васъ немного покормлю. Въ пансіонѣ всѣ спятъ, ужина уже не получите, а вы за ночь со своей кометой еще наголодаетесь.
   Ея комната была расположена рядомъ съ той, гдѣ жила Роза Исаковна, и тамъ еще стоялъ этотъ запахъ. Она была узка и неуютна, и Стукачевъ, бѣгло, но съ крайнимъ любопытствомъ осмотрѣвшись, нашелъ въ ней меньше порядка, чѣмъ ждалъ. Книги были навалены на столѣ, тутъ же стояли тарелки; карточка дѣвушки въ голубой бархатной рамкѣ; поверхъ книгъ -- соломенная шляпа, въ которой Трутовская ѣздила въ Ялту. Она зажгла спиртовую машинку и стала варить яйца; готовить чай. Мало было порядка и въ ея угощеніи: то солонки не оказывалось, то ложечки не хватало; чай былъ жидокъ; Чувствовалось отсутствіе и привычки, и умѣнья, и охоты хозяйничать; она сама надъ собою подсмѣивалась:-- эдакъ меня и замужъ никто не возьметъ,-- говорила она.
   -- А это моя сестра, -- сказала она, замѣтивъ, что Стукачевъ обратилъ вниманіе на карточку.
   -- Можно поближе посмотрѣть?
   -- Пожалуйста.
   Стукачевъ поднесъ карточку къ свѣчѣ и долго разсматривалъ: было много сходства, но и какое-то большое несходство въ лицахъ сестеръ.
   -- Что?-- спросила она неопредѣленно. И только потому, что она заинтересовалась его мнѣніемъ, онъ сумѣлъ понять.
   -- Очень похожа на васъ, но совсѣмъ не то...
   -- Вы находите?..
   -- Да... Больше доброты и... Женственности, но... меньше силы.
   Она громко разсмѣялась и, точно это было о томъ же и то же самое, замѣтила:
   -- Да, она очень добра; демона въ ней нѣтъ, конечно.
   "Сказать ей сейчасъ?-- подумалъ Стукачевъ.-- Нѣтъ, она устала, Богъ съ ней".
   То, что онъ сидѣлъ у нея въ комнатѣ, послѣ проведеннаго вмѣстѣ дня, что они вдвоемъ, какъ оставленные безъ обѣда школьники, неудобно приткнувшись къ столу, закусывали на газетномъ листѣ, даже то, что комната была безъ комфорта и мелкаго женскаго уюта,-- все это было ему необыкновенно отрадно! Точно кто-то заботился, чтобы все было выполнено, чтобы интимнымъ, милымъ штрихомъ закончился этотъ длинный, трудный, странный, свѣтлый день, полный любви къ ней и ко всему на свѣтѣ, полный радости, за движеніемъ которой Стукачевъ растерянно не поспѣвалъ. И, можетъ быть, оттого, что она была усталая, все, что она говорила, звучало тепло, мило и ласково.
   -- Пойдете вы теперь, бѣдняга, не выспавшись, комету наблюдать!-- пожалѣла она его -- вамъ не будетъ тоскливо? Вѣдь, когда не поспишь и ночью подъ открытымъ небомъ, всегда бываетъ немножко тоскливо.
   -- Нѣтъ, ничего. Я же не одинъ буду,-- сказалъ онъ освѣтясь тихой и глубокой улыбкой.
   -- Какъ не одинъ?
   Такъ все было странно, радостно и просто, что можно было не конфузиться всегда затаенныхъ смѣшныхъ мыслей, и онъ сказалъ:
   -- Старичокъ со мною будетъ съ Флорентинской Campanile, старичокъ астрономъ. Вамъ подруга о немъ не писала?
   -- Погодите, я припоминаю, она мнѣ снимки присылала, и старичокъ астрономъ, кажется, былъ... Съ глобусомъ и квадрантомъ?
   -- Съ глобусомъ и квадрантомъ. Съ дьячковскими или профессорскими смѣшными волосиками, зачесанными за ухо, съ бороденкой такой интеллигентской, но съ глазами, напряженно и спокойно устремленными въ небо. Вы обратили вниманіе, на кого онъ похожъ?
   -- Нѣтъ... Обыкновенное, кажется, лицо...
   -- Ага! Въ томъ-то и дѣло! Просто нашъ какой-нибудь профессоръ-замухрышка, а то и просто учителишка, старомодную одежду они носятъ и ручки у нихъ слабыя, бѣлыя; кондуктора на такихъ презрительно смотрятъ и дворники чуть что не ты въ глаза говорятъ... Да... И это вотъ и есть свободный мыслитель. Это типъ, понимаете? Они 500 лѣтъ назадъ были обликомъ такіе же, какъ сейчасъ, они изнутри строятся, а не снаружи, свободная мысль самый ихъ обликъ опредѣляетъ. Вы вглядитесь въ его лицо: только мысль, больше ничего, неподкупная, хоть со всего міра милліоны соберите, они ему не нужны... скала. Но онъ не гордъ, онъ всѣмъ доступенъ, кто въ немъ искренно и безкорыстно нуждается... И онъ со мною.
   Трутовская съ чѣмъ-то возилась, стоя за другимъ столомъ, и на эти слова обернулась и поглядѣла на него понимающимъ, внимательнымъ, но тѣмъ же только объективнымъ взглядомъ. И опять, какъ много разъ втеченіе этого дня, схлынула съ него волна радости и прихлынули страхъ, оторванность. Сердце упало съ высоты, и онъ сказалъ грустно и пылко:
   -- ..И никого больше со мной нѣтъ... Онъ со мной, и я съ нимъ, и больше никого; и не надо, и не надо!..-- крикнулъ онъ, весь вспыхнувъ, и, загремѣвъ стуломъ, поднялся уходить.
   Ей стало жаль его. Она дотронулась до его руки и сказала сочувственно, но слегка недоумѣвая:
   -- Присядьте...
   Онъ послушно сѣлъ, подавляя бившую его мелкую дрожь.
   Она искала и не знала, чѣмъ бы его успокоить. Но жалѣла его и потому нашла.
   -- Вы не торопитесь; я отъ усталости все равно сразу не засыпаю. Хотите, мы откроемъ дверь на балконъ, я залѣзу въ chaise longue, вы меня закутаете и почитаете свои любимые стихи... хотите?:
   ...И опять его залило волной счастья и любви, оттого, что она пожалѣла его.
   И потомъ было странно и счастливо: она лежала, закутанная имъ въ пледъ, съ полузакрытыми глазами, а онъ шагалъ по діагонали комнаты и читалъ изъ Пушкина, Некрасова, Лермонтова. Прочиталъ: "Есть рѣчи, значенье темно иль ничтожно"...
   
   ...Не кончивъ молитвы,
   На звукъ тотъ отвѣчу
   И брошусь изъ битвы
   Ему я навстрѣчу.
   
   Прочиталъ и сказалъ:
   -- Нѣтъ, молитву и битву надо кончать. Еслибы я писалъ это стихотвореніе, я сказалъ бы: еще жарче стану молиться, еще страстнѣе сражаться, и весь уйду, весь уйду въ битву и молитву!.. Но все-таки какъ сильно, какая правда!
   -- Это онъ про Лопухину Вареньку?-- спросила она задумчиво.
   -- Да, про нее... Вотъ и у него...
   -- Что имъ помѣшало соединиться? Собственно, таинственная исторія. Никакихъ, кажется, серьезныхъ препятствій и не было...
   -- Въ томъ-то и смыслъ весь, что ничто извнѣ не мѣшало!-- перебилъ онъ ее.-- Какъ это доказательно....
   -- Что именно?.. Да вы-то чего горячитесь?-- замѣтила она шутливо.-- И великолѣпно, что такъ вышло. Воображаю Лермонтова счастливымъ семьяниномъ! Я очень рада,-- сказала она и усмѣхнулась чему-то.-- Такъ что, бишь, доказательно? Извините, я васъ прервала.
   -- Не въ томъ вовсе дѣло, чтобы счастливымъ семьяниномъ. Этакъ изъ всего можно сдѣлать карикатуру. Поймите препятствій никакихъ, а трагедія, и безплодная... Вотъ что доказательно. Какъ чудо является, въ отсутствіи причинной связи явленій, такъ и здѣсь... Вотъ не можетъ быть пониманія, и только,-- не можетъ! Самое совершенное пониманіе -- въ любви, а въ любви непремѣнно выскочитъ какая-нибудь безсмыслица, какое-нибудь чудо навыворотъ. Это не можетъ быть иначе.
   -- Да почему же, Господи!-- удивилась она.
   -- Не можетъ быть!-- повторилъ онъ еще настойчивѣе, точно съ кѣмъ-то споря,-- Если нелѣпость, даже чудовищность любви намъ со стороны видна, это еще не такъ страшно, какъ если все представляется стройнымъ и прекраснымъ. Дѣло ясно и просто, коли два человѣка ослѣплены: страстью ли, глупостью, и такъ далѣе,-- ну, всѣмъ это видно и жалко, смѣшно или противно. Но, когда эта вотъ симфонія, и всѣмъ кажется, что симфонія... понимаете: слушаютъ, радуются, дыханіе затаили, не говоря уже объ исполнителяхъ, эти просто въ пророческомъ снѣ... Ну, такъ вотъ тогда-то и есть страшное, самое страшное и самое трагическое!..
   Она приподнялась на локтѣ, вся поглощенная вниманіемъ.
   -- Но почему же, почему же?
   -- Да потому, что симфонія оборвется! Непремѣнно оборвется. Да нѣтъ, -- что я говорю оборвется, это бы еще счастье. Какофонія вдругъ зазвучитъ въ самый торжественный моментъ, въ стремительное presto, въ величавое andante Ворвется вдругъ кошачій визгъ, какой-нибудь гадкій крикъ, подлость, разноголосица, ужасъ...
   -- Но все-таки,-- почему же?!
   -- Да потому, что мы не знаемъ законовъ любви, а она, какъ и все, идетъ по какимъ-то законнымъ кругамъ. И вдругъ, какъ намъ кажется, случается нелѣпость. А это вовсе не нелѣпость: любовь идетъ по своему кругу, а мы по своему, и круги не совпадаютъ, а пересѣкаются, и въ точкахъ пересѣченія симфонія-то и звучитъ, а потомъ начинается разрывъ и безсмыслица...
   -- Все это отвлеченная мистика, теоретизація, подъ которую, правда, подходятъ какъ будто многія жизненныя явленія. Но для нихъ надо искать совсѣмъ другихъ объясненіи, а вамъ кажется, что они подтверждаютъ вашу теорію.
   -- Мнѣ сорокъ лѣтъ,-- сказалъ онъ твердо -- и я много наблюдалъ. И вотъ мой выводъ: любовь глупая -- отвратительна, умная -- непремѣнно обрывается нелѣпо. Это самая обычная, ни на іоту не придуманная и самая страшная и фатальная трагедія жизни. Я это вывелъ изъ жизни, а не ввелъ жизнь въ придуманную отвлеченную формулу.
   -- Вы сами понимаете, какъ много въ вашемъ выводѣ случайнаго и субъективнаго...
   -- Какъ и всегда въ выводахъ изъ этой области...
   -- Хотя -- продолжала она прерванную мысль, усмѣхаясь чему-то внутри себя (Стукачевъ одновременно и любилъ эту улыбку, и боялся ея),-- хотя я, пожалуй, могла бы подкрѣпить вашу формулу интересными примѣрами.... интересными... Но... это все-таки дѣла не мѣняетъ, -- добавила она послѣ небольшого раздумья, втеченіе котораго Стукачевъ съ неожиданной для себя тревогой ждалъ, что она заговоритъ объ этихъ примѣрахъ:-- и ваша формула субъективна. Да, и въ наказаніе за упорно проявляемую вами субъективность, разъ...-- она загнула палецъ, -- за изгнаніе смягчающаго юмора и сгущеніе красокъ -- два, -- ссылаетесь вы на всю ночь къ старичку-астроному подъ открытое небо, а я иду въ постель,-- и она протянула ему руку.
   -- И хорошо, и хорошо, -- сказалъ Стукачевъ, самъ не зная, что именно хорошо, но уже освободившись отъ недавняго приступа грусти и страха.
   Выйдя подъ открытое небо, остановился. Что-то неотложно надо, было сдѣлать, даже не сдѣлать, а вспомнить. Онъ отдался внутреннему зову и понялъ: надо было взглянуть на день, который только что закончился, -- все, что дальше: будетъ, онъ сознавалъ, уже будетъ за его гранью.
   Поперемѣнно счастье и страхъ, и громадная жизнь; не вѣрилось, что за одинъ день столько пережито. И вообще не вѣрилось, что былъ этотъ день, онъ былъ такой, что его не могло быть, въ немъ не было ни одной минуты, ни одной черты, которая не казалась бы чудомъ. Какъ храмъ на горѣ, стоялъ этотъ день: торжественный и уже далекій. И Стукачевъ, пожимая плечами, удивленно и недовѣрчиво улыбался, глядя на этотъ храмъ, который камень за камнемъ онъ самъ строилъ, но, выстроивъ, не смѣлъ вѣрить, что онъ-то и былъ зодчимъ, и благоговѣйно взиралъ на него: что-то было съ "Стукачевымъ", съ "нимъ", но это былъ не онъ, а "минувшій", какой-то другой. И, вопреки обыкновенію, это не вылилось въ формулу. Марево счастья и благоговѣнія, внутренней осторожности, радостной грусти -- марево это колыхалось передъ нимъ, колыхалось, не входя въ берега и застилая собою все ясное и опредѣленное...
   

XXII.

   На зарѣ, возвратясь съ берега, Стукачевъ сѣлъ къ столу и написалъ письмо Трутовской. Онъ понялъ, что не рѣшится ей сказать о своей любви, а письмо, онъ надѣялся, найдется удобная минута передать. Онъ писалъ:
   "Елизавета Ивановна, меня постигло трудное испытаніе. Я прожилъ 40 лѣтъ съ талантомъ любви, который не имѣлъ случая проявиться. И уже давно я сжился съ мыслью, что мнѣ надо пройти мимо любви, что этого мнѣ не испытать. Все, что я встрѣчалъ, было ниже моего давняго, еще въ юности привидѣвшагося смутнаго сна. Я имѣлъ одно видѣнье, непостижное уму.
   "Меньше всего думалъ я найти любовь, пріѣхавъ сюда наблюдать комету Галлея. Но это вдругъ съ такой силой меня охватило, что о внутреннемъ сопротивленіи не могло быть и рѣчи. Завтра я уѣзжаю, и я ничего отъ Васъ не жду, мнѣ ничего не надо отъ Васъ, и я не знаю, для чего, но знаю, что непремѣнно нужно сказать Вамъ, равнодушному ко мнѣ человѣку (въ этомъ я увѣренъ), что я люблю Васъ. Значитъ, не обманчиво было это видѣнье, непостижное уму, и я испыталъ необыкновенныя минуты радости, потрясающей радости, все преображающей и въ будущемъ, и въ прошломъ. Но мнѣ такъ жутко и непривычно страшно, и такое, въ сущности, громадное несчастье въ моемъ возрастѣ безнадежно полюбить женщину въ дни случайной и летучей встрѣчи...
   "Мнѣ такъ жутко, -- пожалѣйте меня, любимая! Только пожалѣйте и помогите! Я ничего не жду и не спрашиваю отъ Васъ. Нѣтъ, одно только: завтра, какъ буду уѣзжать, устройте такъ, чтобы я могъ первый и послѣдній разъ въ жизни Васъ крѣпко поцѣловать. Не отказывайте мнѣ въ этомъ съ легкимъ сердцемъ, но и не старайтесь изъ жалости ко мнѣ побороть въ себѣ возможное чувство брезгливости и отвращенія...
   "Мнѣ жаль, что я Васъ волную, но вы поймете, что иначе нельзя, и простите меня.

С. Стукачевъ".

   Онъ, не перечитывая, вложилъ письмо въ конвертъ, запечаталъ, надписалъ адресъ. Потомъ легъ и уснулъ. Тотчасъ приснилось ему, что онъ и Трутовская катаются въ лодкѣ и что она, пугая его, раскачиваетъ лодку такъ, что она бортами черпаетъ воду. И счастье и страхъ поперемѣнно овладѣваютъ имъ и, какъ только лодка начинаетъ погружаться, осиливаетъ страхъ, но въ ту же минуту она перестаетъ раскачивать и принимается помогать ему, и тогда осиливаетъ радость и счастье, и она снова принимается раскачивать лодку, и лодка черпаетъ бортами, и жутко сжимается сердце...
   Къ раннему завтраку Стукачевъ проснулся. Онъ не помнилъ содержанія сна, но въ душѣ остался этотъ тревожный ритмъ поперемѣнно приплескивающихъ счастья и страха... Потомъ, выпивъ кофе, онъ, какъ всегда, сѣлъ читать и читалъ до самаго обѣда. За обѣдомъ или послѣ него онъ надѣялся подъ какимъ-нибудь предлогомъ отдать письмо Трутовской.
   Трутовская сидѣла за столомъ молчаливая и сосредоточенная и только дважды обратилась къ своему сосѣду: справилась, удачны ли были ночныя наблюденія, и уже въ концѣ обѣда спросила:
   -- Вы завтра въ Ялту уѣзжаете?
   -- Да.
   -- А долго вы тамъ пробудете?
   -- Недѣлю. А что?
   -- У васъ, кажется, съ собой фотографическій аппаратъ. Если время найдется и будетъ охота, сдѣлайте нѣсколько снимковъ съ дачи Чехова и пришлите мнѣ. Коли опять случится гимназистъ-татаринъ, снимите и его. Хорошо?
   -- Съ удовольствіемъ. Но вы-то долго еще здѣсь пробудете? Вѣдь въ Ялтѣ я печатать не могу, придется мнѣ снимки вамъ выслать уже изъ дому.
   -- Черезъ двѣ недѣли я уѣзжаю въ Москву, пожалуй, не поспѣете. Да все равно, я хотѣла вамъ дать постоянный мой адресъ, можетъ быть, когда-нибудь вздумаете подать о себѣ вѣсточку. Я буду рада. Куда бы мнѣ вамъ записать адресъ?
   Онъ вынулъ изъ кармана книжку и развернулъ на чистомъ листкѣ. Трутовская писала длинный московскій адресъ, а Стукачевъ, наклонившись, вслѣдъ читалъ. И вдругъ его съ неудержимой силой потянуло къ ея водившей карандашомъ рукѣ. Онъ быстро выпрямился, съ удивленіемъ оглядываясь вокругъ, точно откуда-то со стороны пришло внезапное навожденіе.
   -- Благодарю васъ,-- сказалъ онъ, порывисто и въ сильнѣйшемъ замѣшательствѣ пряча книжку.
   -- Я въ свою очередь хочу васъ просить, чтобы вы извѣстили меня, какъ доѣхала Роза Исаковна.
   -- Непремѣнно,-- отвѣтила она съ готовностью.
   Она складывала салфетку. Онъ вышелъ на площадку и черезъ минуту она прошла мимо него, но Стукачевъ все еще прислушивался къ тому, какъ ему казалось, странному и неожиданному, что въ немъ сейчасъ произошло, и позабылъ о своемъ намѣреніи отдать ей письмо. Когда онъ спохватился, дѣвушка была уже далеко и остановить ее онъ не рѣшился.
   Послѣ ужина Трутовская не стала пить чай и, извинившись передъ Еленой Севастьяновной, ушла къ себѣ, сказавъ, что ей надо позаняться. И опять не нашлось удобнаго момента для врученія письма, а утромъ въ 10 часовъ уже отходилъ катеръ на Ялту, съ которымъ Стукачевъ рѣшилъ уѣхать. Надо было что-нибудь придумать. И Стукачевъ рѣшилъ подъ какимъ-нибудь предлогомъ зайти послѣ чаю къ Трутовской и отдать ей письмо.
   Онъ напередъ представлялъ себѣ, какъ все это произойдетъ, но вышло не совсѣмъ такъ, начиная съ того, что на стукъ она не отвѣтила "войдите", какъ онъ ждалъ, а открыла дверь и вопросительно на него поглядѣла. Ничего особеннаго въ этомъ не было, но приготовился-то онъ къ другому и потому смутился. "Ужь лучше бы не готовился, а поглупѣе и попроще" -- подумалъ онъ съ досадой.
   -- У васъ не найдется карты?..-- спросилъ онъ, остановившись на порогѣ.
   -- Карты? Да вы зайдите. Какой карты?
   -- Нѣтъ, ничего, я не хочу вамъ мѣшать... Обыкновенной карты,-- сказалъ онъ, съ крайней досадой припоминая, что онъ даже не подумалъ, о какой картѣ онъ ее спроситъ.
   Она глядѣла на него дружелюбно, но недоумѣвающе и наконецъ подсказала:
   -- Желѣзнодорожной?
   -- Да-да!-- поспѣшно отвѣтилъ онъ, обрадовавшись и тутъ же заднимъ числомъ соображая, что надо поспокойнѣе, что выходитъ смѣшно.
   -- Желѣзнодорожная есть. Зайдите.
   Онъ переступилъ черезъ порогъ, а она, порывшись на столѣ, отыскала карту. Стукачевъ тѣмъ временемъ досталъ изъ кармана конвертъ и протянулъ его ей одновременно съ тѣмъ, какъ она подала ему карту. "Точно неловко взятку даю",-- подумалъ онъ. Ему было тяжело и непріятно. Она съ удивленіемъ посмотрѣла ему въ глаза, медленно принимая конвертъ, и спросила:
   -- Что это?
   -- Это... человѣческій документъ одинъ... вамъ будетъ интересно... До свиданія!
   Она протянула руку, но въ эту минуту ему было такъ тяжело и такъ жалко себя за это смѣшное и неловкое положеніе, въ которомъ онъ, такъ сильно ее любящій, находился, что онъ не рѣшился пожать протянутую руку, чтобы тутъ же горько не пожаловаться и не заплакать. Это онъ быстро и сильно почувствовалъ и инстинктивно притворился, что, уходя, не замѣтилъ ея руки...
   -- До свиданія,-- сказала она ему вдогонку.
   

XXIII.

   "Ахъ, какой ужасъ, какой ужасъ", -- шепталъ онъ, идя по корридору.-- Онъ прошелъ къ себѣ на горку, сѣлъ на скамеечкѣ въ бесѣдкѣ, безсознательно соблюдая въ сознаніи то равновѣсіе мысли, при которомъ нѣтъ ни воспоминаній, ни теченія, а только вибрація всего существа на одномъ яркомъ мгновеніи. Но это было невыносимо и немного погодя онъ соскочилъ съ этой точки, а мысль съ сумасшедшей суетливостью заметалась во всѣ стороны. Но всякій разъ она возвращалась къ одному и тому же яркому и мучительно-загадочному представленію: какое въ этотъ моментъ лицо у Трутовской?
   "Вотъ она читаетъ письмо", -- думалъ онъ, и сразу ея лицо раздвоилось, растроилось въ его воображеніи, соотвѣтственно тому, какъ она могла отнестись къ его письму. Пожалѣла ли она его, разгнѣвалась ли, съ презрѣніемъ или уваженіемъ отнеслась къ его признанію, съ удивленіемъ или пониманіемъ,-- обо всемъ этомъ онъ не думалъ въ этихъ понятіяхъ, а видѣлъ на ея лицѣ, и со всѣми этими выраженіями оно было одинаково прекрасно, жутко-прекрасно!
   Онъ только разно откликался на эти выраженія: падалъ когда видѣлъ осужденіе и пренебреженіе, подымался и умилялся, когда видѣлъ жалость къ нему и сочувствіе. Чѣмъ дальше, тѣмъ это становилось мучительнѣе, и съ настойчивостью все убыстрялись и убыстрялись болѣзненно-яркія представленія въ его возбужденномъ мозгу. Его била лихорадка и все болѣе и болѣе жутко и одиноко казалось въ этой высокой бесѣдкѣ подъ горящимъ небомъ.
   И какъ разъ въ ту минуту, когда, казалось, мучительное состояніе дошло до крайнихъ предѣловъ,-- снизу раздалось шуршаніе гравія: кто-то подымался къ бесѣдкѣ. И это было всего ужаснѣе!
   Во всѣхъ безчисленныхъ видахъ, въ какихъ Стукачевъ представлялъ себѣ Трутовскую, не было одного: съ выраженіемъ отвѣтной любви къ нему. Этого не могло быть. Теперь кто-то подымался къ нему (только онъ одинъ и жилъ на горкѣ), кто же это могъ быть, кромѣ Трутовской. и что же могла она нести ему, кромѣ уничтоженія? Онъ въ эту минуту боялся ея, боялся такъ, что бѣжалъ бы, еслибы замѣшательство и потеря воли не удержали его на мѣстѣ... Шаги все приближались.
   -- Вы дома?-- раздался чей-то незнакомый голосъ.
   Это было похоже на какой-то издѣвательскій маскарадъ и онъ въ ужасѣ крикнулъ:
   -- Кто тамъ?..
   -- Это я, Караевъ,-- отвѣтилъ напряженный, но жидкій голосъ.
   Стукачевъ сдѣлалъ усиліе и вспомнилъ это лицо съ мелкими, какъ у хорька, и незначительными чертами. И это уже совсѣмъ походило на галлюцинацію, на хитрое мучительство въ кошмарномъ снѣ. Онъ молчалъ, ожидая, что дальше съ нимъ сдѣлаютъ.
   Караевъ, войдя въ бесѣдку, поздоровался, извинился, постоялъ, въ ожиданіи, что его пригласятъ сѣсть, но, не дождавшись приглашенія, смущенно все-таки присѣлъ рядомъ со Стукачевымъ. Онъ суетливо потиралъ руки, покашливалъ и какъ-то тихонько похихикивалъ -- все отъ смущенія -- и его бѣлое лицо непріятно свѣтилось въ потемкахъ... На Стукачева все это производило такое впечатлѣніе, что неожиданный гость, какой-то ненастоящій человѣкъ, собирается его убить, именно задушить, и старается только лучше изловчиться. Не то, что онъ въ этомъ былъ увѣренъ, но еслибы это произошло, Стукачевъ не удивился бы. Но все-таки на вѣжливое привѣтствіе Караева и на вопросы, которые тотъ началъ ему задавать, Стукачевъ, по годами выработанной привычкѣ, машинально отвѣчалъ со своей обычной учтивостью.
   -- Позвольте спросить,-- сиплымъ отъ смущенія голосомъ сказалъ Караевъ -- вы, какъ я слышалъ, спеціально для надобностей, такъ сказать, астрономическаго наблюденія сюда и пріѣхали?
   -- Да, для наблюденій.
   -- Такъ-съ.-- Онъ покашлялъ.--Т.-е., стало быть, въ данномъ случаѣ вы въ командировкѣ, т. е. делегированы обсерваторіей?
   -- Нѣтъ, я отъ себя лично.
   -- Исключительно изъ любви къ наукѣ?
   -- Да.
   -- Очевидно, явленіе кометы представляетъ глубокій интересъ?
   -- Да, очень интересно.
   -- За двѣ тысячи верстъ... смотрѣть комету... расходы, время... Да, нужна большая любовь къ наукѣ.
   Онъ всѣмъ своимъ существомъ старался подчеркнуть уваженіе къ такому отношенію къ наукѣ, но въ тонѣ его явственно звучала насмѣшливость трезваго человѣка.
   -- Я нисколько не сомнѣваюсь -- сказалъ онъ почти робко -- и глубоко уважаю, но, какъ профанъ, не могу воздержаться отъ вопроса: можетъ ли изъ этого получиться какая-нибудь польза?
   -- Для кого?
   -- О, помилуйте! Для васъ, кромѣ труда и расходовъ, ничего, я нисколько, нисколько не сомнѣваюсь! Но для другихъ?
   -- Для другихъ -- едва-ли.
   -- Такъ неужели для васъ?!
   -- Пожалуй...
   -- Но какая именно, осмѣлюсь спросить?
   -- Больше буду знать...
   -- Но позвольте,-- посмѣлѣлъ Караевъ -- влетимъ ли мы въ хвостъ газообразнаго ціана, во что лично я не вѣрю, или не влетимъ -- вы своимъ знаніемъ не можете измѣнить дѣла ни на іоту. Не такъ ли?
   -- Да.
   -- Какая же вамъ польза отъ вашихъ наблюденій?
   -- Я удовлетворяю свой интересъ...
   -- Этого, извините, я не понимаю, -- произнесъ Караевъ почти саркастически, но въ высшей степени вѣжливо.
   "За что онъ мучаетъ меня",-- думалъ Стукачевъ -- "долго ли еще?" Ему было физически трудно, и всякій разъ передъ тѣмъ, какъ отвѣтить Караеву, онъ длиннымъ вздохомъ набиралъ полную грудь воздуха. И вдругъ онъ такъ вздохнулъ, что даже стонъ вырвался изъ груди.
   -- Что съ вами?-- встрепенулся замолчавшій было Караевъ.-- Вы нездоровы?
   -- У меня... несчастіе большое случилось.
   -- Правда?! Что такое?
   -- Мой близкій другъ скончался...
   -- Ахъ, какъ жаль!-- съ искреннимъ участіемъ воскликнулъ Караевъ.-- А я тутъ пристаю со своими вопросами... Пожалуйста, простите. Не смѣю больше надоѣдать... Спокойной ночи...-- заторопился онъ и зашуршалъ внизъ по дорожкѣ.
   И, какъ ни было Стукачеву тяжко присутствіе этого болтливаго человѣка, еще болѣе грозный страхъ охватилъ е го, когда онъ остался одинъ. Опять понеслись, все убыстряясь, прежнія видѣнія, то сжимая его сердце своимъ внутреннимъ значеніемъ, то отпуская его. Онъ зажегъ спичку и взглянулъ на часы. Было 12, до появленія кометы оставалось еще часа два, но сидѣть здѣсь становилось невыносимо. Онъ зашелъ въ комнату, взялъ приборы, фонарикъ, накинулъ на плечи плащъ и спустился внизъ. На площадкѣ лѣстницы противъ террасы бѣлѣла чья-то фигура, и у Стукачева мелькнула сумасшедшая мысль, что Трутовская одна идетъ на берегъ наблюдать комету.
   -- Кто тамъ?-- спросилъ онъ испуганно.
   -- Это я, Сергѣй Иванычъ, Саша...
   -- Что вы здѣсь дѣлаете?-- спросилъ онъ невольно.
   -- Не говорите только Еленѣ Севастьяновнѣ, заругаютъ. Степанъ съ Анохинской дачи -- помните? аппараты вамъ носилъ?-- такъ онъ мой женихъ.
   Стукачевъ молчалъ, и Саша истолковала это, какъ недовѣріе.
   -- Правда женихъ, безо всякаго баловства, вѣнчаться будемъ. Я тоже не таковская...
   -- Да-да,-- успокоилъ онъ ее, уходя. За поворотомъ дороги становилось видно окно изъ комнаты Трутовской. Стукачевъ обернулся и взглянулъ: тамъ было темно.
   Море плескало и такимъ вѣяло отъ него пустыннымъ отчужденіемъ, что Стукачевъ хотѣлъ было тотчасъ вернуться назадъ. Но невдалекѣ на берегу блестѣлъ огонекъ и оттуда доносились голоса. Онъ приблизился: турки-рыбаки у потухающаго костра. Онъ поздоровался, они отвѣтили, взаимно оглядывая другъ друга. Какая даль раздѣляла ихъ мысли и чувства! Точно существа съ разныхъ планетъ, были эти рыбаки и ученый астрономъ-любитель изъ Петербурга. Одинъ изъ турокъ, съ сѣдой, красной отъ костра бородой, съ твердымъ лицомъ и пламенными глазами, вдругъ протянулъ ему что-то въ горсти. Стукачевъ подставилъ ладонь и на ней оказалось съ десятокъ орѣховъ. Онъ поблагодарилъ и принялся щелкать.
   Турки поговорили между собой,-- Стукачевъ чувствовалъ, что о немъ, о томъ, что съ нимъ дѣлать -- и тотъ же турокъ, очевидно, старшій среди нихъ по положенію, сказалъ:
   -- Дашь тыры рубля -- лодка катаемъ. Дома говоришь,-- никто ночью не катался, одинъ я катался.
   Стукачевъ понялъ, что больше ничего подходящаго они для него не могли придумать. И онъ умилился и полюбилъ ихъ.
   -- Хорошо,-- согласился онъ.
   Они быстро, но безъ суеты (какъ "та" -- подумалъ онъ) задвигались, подтащили къ берегу лодку. Молодой анатолійскій турокъ-красавецъ, оборванный и съ грязной громадной перевязью на головѣ, молча взялъ изъ рукъ Стукачева футляръ съ аппаратомъ и штативъ, отдалъ ихъ старшему и скомандовалъ:
   -- Айда!
   Стукачевъ послушно послѣдовалъ за нимъ. Турокъ подвелъ его. къ самой водѣ, поставилъ ногу упоромъ. Стукачевъ ступилъ ему на колѣно, и турокъ сильнымъ, ловкимъ, гибкимъ движеніемъ поднялъ его, наддалъ и плавно передалъ въ лодку, одновременно сдвигая ее въ воду, и навалившись грудью на носъ, перелѣзъ туда.
   Тотчасъ же берегъ исчезъ въ темнотѣ. Очевидно, повернули, потому что и костра не видать стало. Кругомъ шумѣло, плескало, хлюпало. Лодка плясала на мелкихъ, но рѣзвыхъ волнахъ. Въ себѣ былъ хаосъ. Сверху -- съ грозной и страстной выразительностью торжествовало горящее небо; въ ушахъ и въ волосахъ, пружиня ихъ, игралъ ровный и сильный бризъ. Все было холодно, прекрасно и чуждо и Стукачевъ сказалъ, подводя итогъ:
   -- Не пожалѣетъ она...
   -- Сказалъ что?-- спросилъ красавецъ-турокъ.
   -- Страшно мнѣ...
   -- Думай страшно, пока берегъ стоялъ; лодка сѣлъ -- не думай страшно.-- И потомъ добавилъ ободряюще:
   -- Такой вѣтеръ -- парусъ ставимъ, два день идемъ -- Трабезондъ будемъ.
   Далеко справа, на пограничномъ кордонѣ поперемѣнно мелькалъ то красный, то бѣлый огонь. Потомъ выплыли огни слѣва, изъ-за горизонта; оттуда вскорѣ раздалось глухое гудѣнье дальняго парохода.
   -- Хочешь берегъ?-- спросилъ турокъ.
   -- Хочу.
   Опять такъ же, подставивъ колѣнку, свелъ турокъ Стукачева на берегъ, потрепалъ по плечу и сказалъ съ улыбкой въ голосѣ:
   -- Бойся -- все страшно; не бойся--одинъ Богъ страшно.
   Потомъ опять комета.
   Разсвѣтъ былъ грандіозный. Словно вулканъ стоялъ на востокѣ, и оттуда, одно за другимъ, громоздясь и вздымаясь, ползли багровыя, насквозь прохваченныя огнемъ предутреннія облака, а потомъ изъ жерла вырвалось громадное красное солнце. Пожаръ горѣлъ больше, чѣмъ въ полъ-неба, и все здѣсь было въ пламенной тревогѣ, а на противоположной сторонѣ застыла густая и похолодѣвшая лазурь, но она была такъ мирна и чиста, что казалась безучастной. А посерединѣ стоялъ человѣкъ, котораго пугала тревога и томила безучастность и который былъ одинъ и чуждъ, всему.
   Потомъ онъ брелъ на дачу. Лежалъ въ постели съ открытыми глазами. Не было сна, не было мыслей -- только одна громадная, сумрачная и горькая пустота, въ которой все, возникая, тотчасъ безслѣдно тонуло.
   

XXIV.

   Утромъ Саша принесла ему конвертъ съ надписью: "С. И. Стукачеву".
   
   "Сергѣй Иванычъ, -- писала Трутовская, -- изъ Вашего письма я заключила, что мучитъ Васъ не любовь, а все та же мечта любви. Мечта же -- старая истина -- не воплощается. Еслибы даже было возможнымъ Вамъ сблизиться со мной, мечта все равно погибла бы (въ этомъ я не сомнѣваюсь) и это было бы худшимъ изъ двухъ золъ.
   "А тотъ, кто въ погонѣ за мечтой доходитъ до страсти и отчаянья, по моему,-- счастливъ. Поэтому, сочувствуя, не жалѣю Васъ.
   "Просьбы Вашей исполнить не могу.

Е. Трутовская".

   Смыслъ этого письма не такъ поразилъ Стукачева, сколько то, какъ оно было написано, и выраженіе непріятнаго изумленія осталось на его лицѣ, когда онъ уже окончилъ читать его. Для его судьбы не было въ этомъ письмѣ ничего неожиданнаго, и только болѣзненно удивилъ его отказъ въ прощальномъ поцѣлуѣ, но оно было неожиданно для его представленія объ ней, которое, потому что онъ любилъ ее, уже было аксіомой и ничѣмъ не могло быть разрушено. Онъ не могъ измѣнить свое мнѣніе объ ней, потому что она, та и такая, которую онъ полюбилъ, была для него достовѣрнѣе всего на свѣтѣ. И онъ, даже не разсуждая, увидѣлъ, что письмо написано неискренно, лукаво, и это его оскорбило за нее и болѣзненно изумило.
   Онъ страдалъ. Его, первый и послѣдній разъ въ жизни полюбившаго, сорокалѣтняго мужчину, имя котораго было недавно съ уваженіемъ упомянуто въ нѣмецкомъ астрономическомъ журналѣ, одинокаго и ничего не требующаго -- его явно обманывали! Женщина, которую никто и никогда не вознесетъ на ту высоту, на какую вознесъ онъ ее въ сердцѣ своемъ, ни одно слово которой не оставалось безъ слѣда въ его душѣ,-- эта женщина, какъ влюбленному гимназисту, писала теперь ему пошлыя, ничтожныя и заплесневѣлыя фразы, что мечта не воплощается, что изъ двухъ золъ надо выбирать меньшее, отказывала ему въ поцѣлуѣ, единственномъ отзвукѣ любви, который, онъ мечталъ, хоть однажды раздастся въ его жизни! Кто-то незримый, тотъ, что всегда путаетъ музыкантовъ, играющихъ симфонію, и сбиваетъ ихъ на гадкій визгъ, стоялъ возлѣ него и съ злораднымъ хладнокровіемъ мучилъ его и оплевывалъ.
   Черезъ часъ уже отходилъ катеръ. Вещи были еще наканунѣ уложены; осталось только проститься. Стукачевъ сбѣжалъ по тропинкѣ внизъ и направился къ комнатѣ Караевыхъ, постучалъ, простился; потомъ такъ же къ комнатѣ Анны Александровны; простился съ хозяйкой. Послѣ всѣхъ онъ направился къ комнатѣ Трутовской. Оскорбленіе вернуло ему полную власть надъ собой и онъ зналъ, что просто и спокойно простится съ дѣвушкой. Саша подметала въ коридорѣ. Стукачевъ тихонько постучалъ -- отвѣта не послѣдовало.
   -- Покрѣпче стучите,-- сказала Саша,-- барышня дома. Еще и въ столовую на завтракъ не сходили.
   Стукачевъ постучалъ сильнѣе, но опять безотвѣтно. Саша удивленно пожала плечами, оставила щетку, подошла къ двери, постояла немного въ нерѣшительности и, открывъ ее, заглянула въ комнату. Тамъ никого не было.
   -- Безъ завтрака ушли,-- сказала она изумленно.-- И когда онѣ успѣли, что я не замѣтила...
   -- А письмо для меня когда вамъ отдали?-- спросилъ Стукачевъ.
   -- Письмо въ ящикѣ лежало. Нешто это отъ нихъ?
   Стукачевъ ничего не отвѣтилъ.
   -- Позвольте, я въ столовой погляжу. Можетъ, онѣ сошли, а я не видала.
   -- Нѣтъ, я самъ.
   Стукачевъ сбѣжалъ по лѣстницѣ въ столовую. Приборъ Трутовской стоялъ нетронутымъ. Сомнѣнія не оставалось, что она ушла, избѣгая прощальнаго свиданія. Его душила злоба, и жалость къ себѣ, и стыдъ. Надо было тотчасъ рѣшить, какъ ему поступить. Онъ былъ слабъ послѣ мучительной ночи и эта послѣдняя неожиданность сразу его лишила послѣднихъ силъ. Онъ поднялся въ садъ, сѣлъ на скамеечкѣ, снялъ шляпу.
   "Ну, говорите" -- сказалъ онъ мысленно, безсильно закрывъ глаза. И тотчасъ вышли: монахъ изъ "Concerto", играющій на органѣ, и русый съ высокимъ лбомъ. И Стукачевъ ужаснулся, когда увидѣлъ свою скорбь отраженной въ измученномъ лицѣ русаго и въ суровой жалости фанатическаго.
   -- Остаться или уѣхать не простившись?-- кинулъ имъ Стукачевъ.
   -- Испытай до конца, выпей всю чашу,-- сказалъ русый.
   -- На днѣ чаши осталось одно лишь униженіе. Она, какъ и всѣ. Она не пожалѣетъ твоей мужской гордости. Берегись,-- ничего неизмятаго въ тебѣ не останется, чѣмъ будешь жить?-- говорилъ фанатикъ необычно страстно.
   -- Вѣрь и люби! Свою любовь доведи до конца, иначе и ты понесешь вину. Не пугайся страданій, не жалѣй себя!
   Въ душѣ у Стукачева въ это время установилась та инерція жалости къ себѣ, когда всякій перерывъ въ страданіи есть неожиданность, всякая боль питаетъ налаженное теченіе скорби. И призывъ не жалѣть себя прозвучалъ для него особенно убѣдительно. "Останусь проститься",-- сказалъ онъ безъ словъ, удаляя спорящія видѣнія.
   Онъ вынулъ изъ кармана письмо Трутовской, отодралъ отъ него чистую половинку листка и, положивъ его на скамейку, написалъ карандашемъ:
   "Елизавета Ивановна, я остался проститься съ Вами, въ этомъ я не долженъ себѣ отказать. То, что Вы мнѣ написали -- все неправда, все -- общее мѣсто и Вашъ отказъ въ поцѣлуѣ -- ужасенъ. Вы не простите себѣ этого въ будущемъ. Мнѣ трудно, но я постараюсь, чтобы Вамъ не было неловко отъ того, что я ради Васъ остался. О. Стукачевъ".
   Онъ сложилъ бумажку въ видѣ аптечнаго порошка, прошелъ въ домъ, постучалъ въ комнату No 18 и, когда отвѣта не послѣдовало, открылъ дверь, не входя, протянулъ руку и положилъ записочку на столикъ у изголовья кровати.
   Внизу запѣла калитка и скоро съ террасы донеслось: "Lucivano le stelle"...
   Пѣлъ граммофонъ изъ "Тоски". Какая скорбь, какое отчаянье! Какъ сильно мучатъ насъ простыя и сантиментальныя пѣсни на разбитыхъ шарманкахъ, на хрипящихъ граммофонахъ, когда мы томимся въ безотвѣтномъ одиночествѣ! О, какъ мало милосердія въ жизни!
   Стукачевъ подошелъ поближе послушать.
   -- Вы на катеръ опоздаете,-- сказала, увидя его, Елена Севастьяновна.
   -- Я на слѣдующемъ катерѣ отправлюсь... Я, Елена Севастьяновна, еще сегодня у васъ пообѣдаю.
   -- Очень рада, но вѣдь вы же спѣшили...
   -- Я съ Лизаветой Ивановной не простился,-- объяснилъ онъ просто.
   -- Да?!-- недоумѣнно сказала хозяйка,-- Лизавета Ивановна чѣмъ свѣтъ поднялась и завтракать не явилась. Такая всегда аккуратная...-- Она подозрительно взглянула на Стукачева. Онъ замѣтилъ это и, слегка поклонившись, удалился.
   Онъ пришелъ къ себѣ. Такое безсиліе вдругъ имъ овладѣло, что онъ, какъ былъ, только снявъ шляпу, повалился на постель.
   

XXV.

   Только обѣденный звонокъ вывелъ его изъ густого полузабытья. Онъ привелъ въ порядокъ волосы, освѣжилъ голову водою, взглянулъ въ зеркало. Новое -- непріятно измѣнившееся -- лицо съ воспаленными глазами и нездоровой желтизной глянуло на него оттуда. Онъ махнулъ рукой и сошелъ въ столовую. Рядомъ съ нимъ приборъ былъ пустъ,-- остальные заняты. "И еще выжду, и пусть, а увижу ее,-- подумалъ онъ съ упрямствомъ,-- посмѣшищемъ стану для всѣхъ, и пусть". Онъ чувствовалъ, что всѣхъ удивилъ тѣмъ, что отложилъ отъѣздъ, чтобы проститься съ Трутовской, и по общему безмолвію понялъ, что этому придали особенное значеніе. Онъ испытывалъ униженіе, и оно вливалось въ ручеекъ его страданія; и это было какъ разъ то, чего онъ ждалъ въ своей инерціи отчаянья...
   За спиной раздались недавно, но навсегда узнанные твердые шаги; Анна Александровна низко пригнулась къ тарелкѣ, Елена Севастьяновна, напротивъ, выжидательно перестала ѣсть, и все это само собой четко и странно отпечаталось въ громадной и горькой пустотѣ, наполнявшей его душу -- Здравствуйте!-- раздался знакомый голосъ.
   Стукачевъ вмѣстѣ со всѣми отвѣтилъ. Никто не спросилъ, почему Трутовская не была къ завтраку; и это тоже было какъ разъ то, что надо было для поддержанія его стыда на той мучительной высотѣ, гдѣ онъ всѣмъ былъ видѣнъ.
   -- У меня, Лизавета Ивановна,-- началъ Стукачевъ и самъ испугался той фальшивой, крикливой и напряженной беззаботности, которую онъ придалъ своему голосу,-- былъ выборъ между потерей нѣсколькихъ часовъ и неучтивостью: давеча я съ вами не простился; а я не привыкъ уѣзжать, не простившись.
   Только сказавъ это, онъ отклонился, въ первый разъ взглянулъ на дѣвушку и ужаснулся: она зябко куталась въ бѣлый вязаный платокъ, какая-то кровавая влага застилала бѣлки ея глазъ и все лицо было въ красныхъ пятнахъ. Онъ испуганно и поспѣшно отвернулся и уже до самаго отъѣзда ни разу на нее не взглянулъ.
   -- Какіе пустяки!..-- отозвалась она на его тираду. И, обратясь въ Аннѣ Александровнѣ, сказала:-- какія тутъ вокругъ великолѣпныя мѣста! И совсѣмъ доступныя, а мы, какъ клецки, сидимъ на одномъ мѣстѣ и, кромѣ берега, ничего не знаемъ.
   Никто не повѣрилъ, ни одному слову не повѣрилъ! Было такъ стыдно, жутко-стыдно, до мучительства и ужь лучше бы ничего не говорить, но это было невозможно.
   -- Лизавета Ивановна, вамъ телеграмма,-- подошла къ ней Саша.
   Рядомъ съ собой Стукачевъ услышалъ шуршаніе бумаги и потомъ холодный голосъ произнесъ:
   -- Отъ Софочки... Доѣхали благополучно.
   По удивленному лицу Анны Александровны Стукачевъ понялъ, что Трутовская сообщила содержаніе телеграммы съ этимъ знакомымъ и ужаснымъ выраженіемъ враждебности къ чему-то неизвѣстному. И, теряя остатки самообладанія, онъ почувствовалъ, что враждебность вызвана имъ. Онъ помнилъ свое обѣщаніе: охранить ее отъ неловкости, но уже ничего не могъ подѣлать. Онъ поминутно поглядывалъ на часы, но этотъ дѣловой жестъ такъ часто повторялся, что онъ уже не заслонялъ, а подчеркивалъ и усиливалъ стыдъ и неловкость. И все съ тѣмъ, чтобы казаться озабоченнымъ исключительно отъѣздомъ, онъ выказывалъ недовольство, что медленно подаютъ, и даже выбранился почему-то по-нѣмецки:
   -- Donnerwetter!..
   Но что-то душило его у горла и чѣмъ дальше -- сильнѣе, и приходилось поминутно тяжело вздыхать, чтобы не дать вырваться изъ горла какой-то злой гадости, и все это было въ тысячу разъ краснорѣчивѣе его наигранной безпечности и дѣловитости. Какимъ жалкимъ и уничтоженнымъ онъ себя чувствовалъ! Двадцать минутъ продолжался этотъ стыдъ, но у Стукачева было такое чувство, что его, Богъ знаетъ, когда посадили одного на высокій стулъ и разглядываютъ. И даже естественная мысль, что скоро это кончится, не приходила ему въ голову: все это было такъ ужасно, что никогда конца и быть не могло; еслибы можно было мечтать о концѣ, то не было бы и ужасно.
   Наконецъ раздался спасительный свистокъ: катеръ шелъ къ пристани и черезъ полчаса возвращался, и къ этому времени надо было подплыть къ нему на лодкѣ. Стукачевъ сорвался съ мѣста и, подавъ всѣмъ поочередно руку, выбѣжалъ... И только у двери онъ вспомнилъ, что не успѣлъ, пожимая руку Трутовской, подумать, что это ея руку онъ пожимаетъ, и у него не осталось никакого отдѣльнаго впечатлѣнія прощанія съ нею. О, какая утрата! Онъ быстро обѣжалъ всѣхъ глазами: она глядѣла на него, но уже была далеко и не могъ же онъ задержать на ней взгляда! Онъ скользнулъ по ней, не видя, такъ же, какъ и по Еленѣ Севастьяновнѣ и вотъ уже онъ за дверью и "все кончено".
   Ужасны эти старыя, простыя слова...
   Когда онъ сбѣжалъ внизъ по лѣстницѣ, онъ вдругъ услыхалъ:-- Сергѣй Иванычъ! Сергѣй Иванычъ!-- Онъ оглянулся машинально. Сверху, какъ кусокъ пламени, катилась къ нему Караева въ красномъ платкѣ. Она, задыхаясь и безмолвно, подбѣжала вплотную къ Стукачеву, схватила его руку своими обѣими руками и крѣпко-крѣпко сжала ее, и пламенными глазами, полными подавляемыхъ слезъ, глядѣла ему прямо въ глаза; ея порывистое, горячее дыханіе обдавало ему лицо. Онъ ничего, ничего не сознавалъ, не понималъ, а она не въ силахъ была вымолвить слова. Она выпустила его руку, онъ метнулся и исчезъ.
   Потомъ дорога къ берегу, и лодка, и чьи-то поддерживающія руки, и пароходикъ, и уходящая дача Елены Севастьяновны -- и все это машинально и тупо, какъ въ нездоровомъ снѣ. Опять высокій зовущій блескъ, чистота далей, ликованіе солнца, неба, громадно разступившагося моря. И кругомъ весеннія лица, и свѣтлые, весенніе костюмы, и улыбки, и сверкающіе зубы,-- и ласковые глаза глубже моря, и юныя щеки чище неба и зари, и чья-то непослушная радость, и смѣхъ, смѣхъ! И все хоть и сіяетъ такъ нарочито-радостно, чтобы пуще изолировать его сумрачное одиночество, но даже не дразнитъ, даже не мучаетъ, потому что оно гдѣ-то безконечно далеко, на другой планетѣ, а то, что близко -- все стыдъ, горькая пустота, оскорбленіе, безучастность.
   

XXVI.

   Гостинница въ Ялтѣ на набережной. За тонкой стѣнкой чьи-то нерусскіе женскіе голоса, смѣхъ; на столѣ горятъ двѣ свѣчи, Стукачевъ сидитъ и пишетъ:
   "Я выбитъ изъ позиціи, которую считалъ неприступной, и вотъ я разбираюсь, какимъ образомъ это произошло. Я полагалъ, что кто ничего для себя не ждетъ, кто отмежевалъ себѣ безнадежность, тотъ непобѣдимъ: не станетъ же непріятель отнимать у меня несуществующее. Но вижу, что произошло не по моей волѣ сраженіе, что я уничтоженъ, что Вы побѣдили меня.
   "Вы не побѣдили бы меня, еслибы со мною сражались. Что Вы могли отнять у меня сверхъ того, что я самъ у себя отнялъ? Да ничего! Но Вы (Вы тоже) сдѣлали то, что часто дѣлаютъ женщины: Вы на мое мѣсто поставили какого-то влюбленнаго гимназиста или студента первокурсника, сами обратились въ гимназистку семиклассницу, дали традиціонное сраженіе и вышло, что я уничтоженъ.
   "Сдѣланъ психологическій подлогъ, и я протестую противъ этого! Съ чего Вы взяли, что я ищу "сближенія" съ Вами, когда я объ этомъ ни минуты не думалъ? Знаете ли Вы, что, еслибы отвѣтомъ на мое признаніе явилось Ваше стремленіе сблизиться со мною,-- оно показалось бы мнѣ невозможнымъ и непонятнымъ, и сближеніе все равно бы не произошло".
   Стукачевъ вспомнилъ вдругъ, какъ его потянуло къ рукѣ Трутовской въ ту минуту, какъ она вписывала въ его книжку свой адресъ,-- и ему показалось, что онъ солгалъ въ письмѣ. Онъ задумался и потомъ продолжалъ:
   "Да, еслибы моя любовь была не безотвѣтна (а я не ждалъ другой, совсѣмъ не ждалъ), вѣроятно, гдѣ-нибудь на своемъ пути,-- не знаю, близко ли, далеко ли -- она осложнилась бы и физическимъ влеченіемъ. Но въ то время, какъ я, нарочито наканунѣ отъѣзда, сообщилъ Вамъ о своей любви, она находилась въ томъ фазисѣ, въ который я не повѣрилъ бы, еслибы самъ не пережилъ, когда въ моихъ глазахъ все Ваше женское существо цѣликомъ было воплощено въ исполненную захватывающей граціи высшую прелесть духа, который, кромѣ радостнаго или грустнаго восторга, кромѣ жажды сквозь него въ новомъ свѣтѣ увидѣть и полюбить міръ, ничего больше во мнѣ не будилъ! Неужели Вы не повѣрите этому, неужели Вы съ своимъ умомъ сами этого не видѣли? И развѣ не объ этомъ одномъ я мечталъ и сейчасъ мечтаю? Я счастливъ былъ обрѣсти воплощеніе своей мечты, потому что пустынно и брезгливо жить съ сердцемъ, которое теоретически любитъ и не знаетъ живой любви.
   "Мечта не воплощается" -- какая ариѳметика! Точно была у меня готовая аршинная мечта, къ которой я примѣривалъ встрѣчныхъ женщинъ и вотъ набрелъ на Васъ, пришедшуюся какъ разъ по мѣркѣ. Да я самъ первый и узналъ, какова моя мечта, только потому, что встрѣтилъ ея живое воплощеніе, которому на встрѣчу изъ глубины души поднялся дремавшій тамъ съ юности образъ "непостижнаго уму" видѣнія. И они встрѣтились и слились... И зачѣмъ Вы выбираете для меня меньшее изъ золъ и охраняете отъ худшаго? Можетъ быть, мнѣ ничего такъ не надо, какъ этого худшаго изъ золъ, развѣ можете Вы производить для меня выборъ, развѣ можно этимъ даже утѣшать? И неужели отказъ отъ мечты (на томъ основаніи, что она не воплощается) есть единственное, чего заслуживаютъ мечта и ея носитель?
   "Вы отказали мнѣ въ поцѣлуѣ, а я вѣдь не могъ и не могу безъ него. Это была единственная уступка, которую я потребовалъ у жизни лично для себя, и отказъ въ ней есть такой чудовищный актъ несправедливости, такой деспотизмъ и бездушіе! Вѣдь выходитъ, что Вамъ одной въ цѣломъ мірѣ была открыта возможность и мнѣ удѣлить кусочекъ простой земной радости или лишить меня этого до конца. И Вы лишили. И это ничѣмъ не оправдываемо, потому что было же страданіе на Вашемъ лицѣ, когда Вы послѣдній разъ сидѣли рядомъ со мной за столомъ, значитъ пожалѣли же Вы меня...
   "Вотъ я и хожу такъ, опаленный. На самое важное, что случилось въ моей жизни, Вы отвѣтили какими-то неправдивыми и затасканными фразами, которымъ и сами не вѣрите. Кто-то стоитъ за моей спиной и все прекрасное съ ловкостью пошлаго комедіанта дѣлаетъ гадкимъ и смѣшнымъ и стыднымъ"...
   Стукачевъ уже не боролся съ собой, поглощенный письмомъ, и не замѣтилъ, какъ у него вырвалось рыданіе. И не успѣлъ онъ справиться, какъ за первымъ покатилось второе, третье, и онъ затрепеталъ въ тяжелой судорогѣ, громко, по-мужски, съ лаемъ рыдая и тщетно ловя воздухъ пустой грудью.
   -- Qu'est ce que se passe là? Какой тамъ плачетъ?-- раздался за стѣнкой встревоженный голосъ.-- Qu'у а-t-il?-- Потомъ послѣдовалъ стукъ и тотъ же встревоженный вопросъ, но безотвѣтно. Потомъ рѣзкій и короткій стукъ въ дверь -- и тоже безотвѣтно. Дверь отворилась и, застегивая на ходу пальто, изъ подъ котораго выглядывала ночная кофточка, поправляя уже убранные на ночь волосы, въ комнату быстро вошла немолодая, миловидная женщина и, оглядѣвшись, бросилась къ Стукачеву.
   -- Вамъ нѣтъ хорошо? Призвать un médecin? Я счасъ, пейте немножко вода.
   Она подала Стукачеву стаканъ съ водой, но отъ рыданіи онъ не могъ пить.
   -- Мужчина такъ нельзя плакать, такъ женщина долженъ плакать, -- говорила она, въ одну минуту выскочила, вернулась и брызнула на него одеколономъ.-- Какъ такъ можно;
   -- Oh, madame, madame!-- воскликнулъ онъ сквозь рыданія.
   -- Mais, mon Dieu, qu'avez vous?
   -- Oh, madame!-- воскликнулъ онъ драматизированно, подавая ей свою скорбь въ. томъ видѣ, въ какомъ, инстинктивно чувствовалъ онъ, она была ей всего ближе.-- Я такой несчастный! Меня такъ преслѣдуетъ судьба!..
   -- О, я понимаю ваше горе, вы такъ сильно выражаете его. Но въ чемъ же дѣло? Ну?.. Подѣлитесь со мной вашимъ горемъ, вамъ будетъ легче.
   -- О, мадамъ, я только что потерялъ моего лучшаго друга. Онъ былъ такъ молодъ, такъ добръ, такъ прекрасенъ!
   -- О, я понимаю васъ! Но не слѣдуетъ приходить въ отчаяніе. Скорбь -- удѣлъ всякаго человѣка. Вамъ должно примириться съ рѣшеніемъ судьбы. Вы потеряли друга, но въ этотъ мигъ -- я вашъ лучшій другъ.
   Она успокоительно гладила его по головѣ, поила водой, и онъ, задержавшись на мгновеніе, овладѣлъ затѣмъ собой и пересталъ рыдать. Онъ поцѣловалъ ей руку, потомъ еще разъ. Рука была теплая, мягкая, податливая, съ ямочками у корней пальцевъ. Онъ поднялъ глаза и увидѣлъ близко надъ собой ея женское лицо, во всей его примитивной и враждебной привлекательности, лицо для поцѣлуевъ, слезъ, улыбокъ и фразъ... Вотъ кому суждено было защитить его отъ ударовъ, которыя нанесла ему женщина, такъ непохожая на эту! Онъ порывисто охватилъ ее за шею, привлекъ и своими распухшими отъ рыданій губами сталъ жадно цѣловать.
   -- Qu'est ce que vous faites?!-- ужаснулась она, но въ голосѣ ея никакого испуга не прозвучало, а только удивленіе.-- Vous êtes fou!-- добавила она, но вышло не гнѣвно, а интимно. Онъ срывалъ съ нея пальто, а она такъ же не ужасаясь, но удивляясь, восклицала: -- Quelle rage!-- А онъ театрально разыгрывалъ страстнаго любовника и бормоталъ, задыхаясь и овладѣвая ею:
   -- Que vous êtes belle! Quelles épaules superbes!
   -- ..Un fou! Un vrai fou!-- говорила она, оправляясь, съ нѣжностью, преданностью и гордостью глядя на него. А онъ, со смѣшаннымъ чувствомъ благодарности и гадливости, гладилъ и цѣловалъ ей руки. Потомъ опустился предъ ней на колѣни и произнесъ:
   -- Память объ этомъ мгновеніи будетъ вѣчно жить въ моей душѣ. Вы -- моя возлюбленная. Всю жизнь я мечталъ встрѣтить васъ, вы были моей грезой; не зная еще васъ, я видѣлъ вашъ образъ, я чувствовалъ вашу душу.
   Онъ былъ сосредоточенъ и грустенъ, но она приписала это только что пережитому имъ экстазу. И это ей льстило и было пріятно: она знала, что мужчинъ послѣ взрыва страсти иногда посѣщаетъ тихая грусть и что такіе мужчины и бываютъ особенно нѣжны и привлекательны...
   
   -- И гибнетъ міръ новорожденный
   Въ груди безсильной и нѣмой,--
   
   почему-то вспомнилъ и произнесъ Стукачевъ.
   -- Qu'est ce que èa veut dire?-- спросила она.
   Онъ перевелъ, и она поняла это въ томъ смыслѣ, что міръ только что родившейся въ его сердцѣ любви къ ней готовъ погибнуть подъ напоромъ жестокой судьбы. И была тронута и благодарна ему. Она поцѣловала его на прощаніе и вышла, оглянувшись въ двери и нѣжно приласкавъ глазами. А Стукачевъ согналъ съ своего лица улыбку благодарности, подошелъ къ столу, запечаталъ письмо, надписалъ адресъ, потомъ вышелъ и опустилъ въ ближайшій ящикъ. Вернулся и легъ въ постель.
   

XXVII.

   И только онъ уснулъ, какъ его подхватило и понесло. Былъ моментъ свободнаго выбора, когда можно было остановиться, но онъ отдался ритмическому колыханію набѣгавшихъ подъ него волнъ, одна выше и плавнѣе другой, и послѣдняя взмыла и уже не упала, а понесла его на себѣ, и онъ полетѣлъ. Было пусто въ груди, жутко, но и радостно. И вотъ -- комната, и онъ въ комнатѣ лежитъ на кушеткѣ лицомъ внизъ, но видитъ все, что происходитъ. Болѣзненно кричитъ ребенокъ, и Трутовская, склонившись къ нему, что-то надъ нимъ дѣлаетъ, успокаиваетъ своимъ полновѣснымъ, сердечнымъ и умнымъ голосомъ. И она ниже ростомъ и проще. Она ходитъ по комнатѣ и готовится уйти, собираетъ что-то въ узелокъ, и тогда Стукачеву становится не подъ силу лежать лицомъ внизъ и онъ вскакиваетъ и бросается къ ней, но она уже за стеклянной перегородкой, надвое раздѣляющей комнату, и, припавъ лицомъ къ стеклу, дѣлаетъ такое движеніе губами, будто цѣлуетъ его. Но ужасъ въ томъ, что у нея лицо француженки, и онъ взываетъ къ ней:-- Oh, madame, madame!-- и это такъ ужасно, что ребенокъ задыхается въ крикахъ ужаса, такъ ужасно, что ужь лучше проснуться, чѣмъ видѣть ее такою. Но въ тотъ малѣйшій моментъ, какъ онъ просыпался,-- лицо француженки исчезло, а Трутовская осталась, и тутъ-то и надо было задержаться, но онъ не успѣлъ и проснулся, и это уже было всего ужаснѣе. За стѣной кричалъ изъ послѣднихъ силъ ребенокъ, слышались измученные и тревожные голоса. Онъ, съ пережитымъ ужасомъ, лежалъ на постели и силился напряженіемъ памяти удержать быстро умирающіе отголоски сновидѣнія... Было одиноко и болѣзненно, но, какъ это бываетъ при тяжелыхъ потрясеніяхъ, что-то внутри говорило, что душа пронеслась черезъ высшую точку страданій. Его тоска и отчаяніе кульминировали въ только-что пережитомъ сновидѣніи... Онъ тихо, безнадежно, но; облегченно и не стыдясь заплакалъ. Сна уже не было и съ открытыми глазами, глядя въ темноту, онъ пролежалъ такъ до разсвѣта, приводя въ порядокъ свое душевное хозяйство, обдумывая прошлое и вглядываясь въ будущее. "Итоги, цифры, точки -- назвалъ онъ это для себя,-- а тамъ ужь что получится".
   Стукачевъ привыкъ преклоняться передъ выводами мысли и ему на этотъ разъ тоже казалось, что новый -- тихій и грустный -- порядокъ, воцарявшійся у него въ душѣ, онъ установилъ своими итогами и формулами. Но онъ ошибался; было обратное: точки и цифры потому и получались, что начинался новый порядокъ. Что-то громадное пронеслось въ его душѣ, взбродило все его существо. Но стихійно наступалъ слѣдующій фазисъ процесса. Воды весенняго разлива не исчезаютъ, хотя рѣка и вступаетъ въ свои берега; онѣ находятъ лишь другіе водоемы, другія линіи движенія. Его любовь не исчезала, но искала для себя тѣ русла, по какимъ толкали ее стихійныя условія, и душа его медленно и мучительно перестраивалась. За эти нѣсколько дней онъ не только поглотилъ страшно много новаго, о чемъ прежде зналъ лишь, что оно существуетъ, но и все, что доселѣ зналъ, стояло теперь въ его душѣ въ преображенномъ видѣ.
   Стукачеву казалось, будто онъ мыслію постигъ, что поколебалось его одиночество, но онъ только потому и умѣлъ это себѣ доказать, что оно поколебалось и что онъ это чувствовалъ. Начиналась новая трагедія, казалось, еще болѣе трудная и болѣзненная, но уже не было полнаго одиночества и его вѣрнаго признака: брезгливаго отношенія къ людямъ, когда глупость, пошлость и жестокость человѣка убивала въ его глазахъ человѣка, когда онъ не любилъ, а жалѣлъ людей, какъ страдающихъ животныхъ, когда книги ему были дороже людей, утомлявшихъ его и радостью своею, которая казалась ему ничтожной, и печалью, которую онъ только умомъ понималъ, и когда дѣти пугали его своимъ шумомъ и безпричинной, шумной, жизненной стихійностью. Вмѣстѣ съ Трутовской къ нему жизнь ближе подошла и коснулась его сердца. И онъ уже чувствовалъ, какъ отъ этихъ точекъ любви, -- отъ Розы Исаковны, Софочки, стараго турка, угостившаго его ночью орѣхами, и -- это онъ особенно чувствовалъ -- отъ француженки, которую встревожили его рыданія -- все шире и шире, вздрагивая и волнуясь, расходились круги пониманія, простой человѣческой скорби и радости, человѣческой любви.
   "Она поможетъ мнѣ въ этомъ,-- думалъ Стукачевъ, лежа въ темнотѣ,-- въ этомъ она мнѣ не откажетъ. Она научитъ меня той мудрости неторопливаго вниманія и снисхожденія, которою она преисполнена. Время отъ времени, не часто, она напишетъ мнѣ два слова, назоветъ твердо, по своему, то, что для меня тайно и недоступно. Только это мнѣ и надо. Только это".
   Какъ осенью -- все насквозь было видно, ясно, пусто и грустно... Только порой замирало сердце на мгновеніе, точно пугаясь чьего-то летучаго присутствія.
   Съ этого дня Стукачевъ съ прежней нервной энергіей и методичностью принялся за обычную работу. Онъ вѣрилъ, что въ Петербургѣ его будетъ ждать письмо отъ Трутовской, но онъ рѣшилъ уѣхать не раньше назначеннаго дня и не сбивать себя съ налаженнаго хода. Книги, цифры, мысли. Ночное небо съ бездоннымъ мерцаніемъ, съ расточающимъ золотые лучи щедрымъ Арктуромъ, съ гнѣвнымъ, налитымъ кровью Антаресомъ въ еще невиданно-яркомъ Скорпіонѣ. Комета, теперь уже являющаяся послѣ захода солнца, -- чей-то мечъ разящій, занесенный надъ землею. Тихій восторгъ познанія. Привычное общество флорентинскаго старичка и всей родной семьи свободныхъ мыслителей, громковеликихъ и совсѣмъ незамѣтно-великихъ,-- все это съ прежней силой охватило его. И хотя онъ не разлучался съ ними, но чувство у него было такое, будто послѣ длинной разлуки онъ снова встрѣтился съ дорогимъ міромъ: преображеннымъ, прекраснымъ и грустнымъ.
   

XXVIII.

   Наканунѣ отъѣзда Стукачевъ зашелъ на почту сдать корреспонденцію. Чиновникъ писалъ ему росписки и Стукачевъ, не отходя съ своего мѣста, отъ нечего дѣлать спросилъ въ сосѣднемъ окошечкѣ, нѣтъ ли писемъ до востребованія на его имя. Длинный, страшно худой чиновникъ съ бѣлыми волосами, бѣлыми водяными глазами, съ длинными бѣлыми зубами,-- перетасовалъ въ рукахъ пачку разной корреспонденціи и, остановившись на одной бумагѣ, спросилъ:
   -- Какъ вы сказали фамилія?
   -- Стукачевъ.
   -- Сергѣй Иванычъ Стукачевъ?
   -- Да.
   -- Вамъ заказное письмо.
   Никто изъ Петербурга не могъ ему писать въ Ялту... Съ бьющимся сердцемъ онъ сказалъ чиновнику:
   -- Будьте добры выдать.
   -- Предъявите вашъ документъ.
   -- У меня нѣтъ при себѣ,-- сказалъ Стукачевъ.
   -- Принесите.
   -- Но я уже не поспѣю. Почта черезъ пять минутъ закроется.
   -- Завтра получите. Документъ или удостовѣреніе личности.
   -- Но послушайте, я вотъ сдаю письма: отъ Стукачева... Наконецъ... я вамъ скажу, отъ кого письмо: отъ Трутовской изъ N.
   Чиновникъ порылся въ столѣ и сказалъ:
   -- Да, отъ Трутовской, но я не имѣю права. Я могу отвѣчать.
   -- Но вѣдь письма "до востребованія" бываютъ и на предъявителя любой бумажки, на вымышленное имя, какъ же вы можете настаивать на документѣ? Достаточно и того, что я спросилъ?
   -- То-то и дѣло, что здѣсь не написано "до востребованія" -- сказалъ чиновникъ, повертѣвъ письмо въ рукахъ и откладывая его въ сторону.
   -- Да вы же отлично понимаете, что я не выдумываю, Что письмо попадаетъ.по адресу...
   -- Виноватъ, вы задерживаете публику... Я не имѣю права.
   -- Для Харлампія Попандопуло нѣтъ писемъ?-- спросилъ, оттѣсняя Стукачева отъ окна, громадный, лохматый и лоснящійся черный мужчина.
   Стукачевъ въ отчаяньи выбѣжалъ изъ конторы.
   -- Здравствуйте!-- услышалъ онъ подлѣ себя.
   Стукачевъ испуганно оглянулся: гимназистъ-татаринъ, съ которымъ Трутовская бесѣдовала возлѣ дачи Чехова, входилъ въ контору и привѣтливо улыбался Стукачеву. Но тутъ же онъ замѣтилъ, что Стукачевъ взволнованъ и торопится,-- смутился и покраснѣлъ. Стукачевъ поглядѣлъ на него непонимающими глазами, узналъ, сообразилъ и, торопясь, пожимая руку, заговорилъ:
   -- Сейчасъ почта закроется, надо удостовѣрить мою личность, нужное письмо... Вы здѣшній житель?
   -- Да.
   -- Я -- Стукачевъ, моя фамилія Стукачевъ, надо удостовѣрить, что вы меня знаете... Вамъ здѣсь знакомъ кто-нибудь на почтѣ?..-- И, не дожидаясь отвѣта, быстро повлекъ за собой гимназиста.-- Какъ ваша фамилія?
   -- Асановъ...
   -- Вотъ здѣшній житель, господинъ Асановъ, можетъ подтвердить, что я дѣйствительно Стукачевъ,-- возбужденно обратился онъ къ длинному чиновнику.
   Тотъ, съ удивившей Стукачева, не соотвѣтственной его тревогѣ, холодной медлительностью поглядѣлъ на гимназиста и возразилъ:
   -- Никакого Асанова не знаю.
   -- Послушайте!-- воскликнулъ Стукачевъ съ отчаяньемъ въ голосѣ,-- не мучьте меня! У меня вотъ около ста рублей денегъ,-- хотите, я оставлю ихъ въ залогъ до завтрашняго дня, а завтра я доставлю вамъ документъ... Мнѣ это письмо необходимо сейчасъ...
   -- Я денегъ не принимаю...
   -- Ахъ, какой ужасъ!-- воскликнулъ Стукачевъ не столько отъ того, что не могъ получить письмо, сколько пораженный деревянностью чиновника.
   -- Въ чемъ дѣло?-- спросилъ, подходя къ длинному, сосѣдній чиновникъ съ рыжей бородой и веселыми глазами, которыми онъ кокетливо игралъ, щурясь отъ дыма папироски, лихо зажатой въ углу рта. Все такъ же торопясь и волнуясь, Стукачевъ сталъ объяснять, то ссылаясь на мявшагося подлѣ него гимназиста, то на сданныя только что письма.
   -- Да вы не волнуйтесь,-- сказалъ чиновникъ, поглядѣвъ на Стукачева. Лицо его стало серьезно.-- Развѣ не видишь, что не вретъ?-- тихо и укоризненно обратился онъ къ длинному,-- чего жилы тянешь, мурло... Выдай, а то Сидоръ Иванычу скажу. Успокойтесь, господинъ, вы получите.
   Стукачевъ хотѣлъ поблагодарить, но только помычалъ: отъ любви къ чиновнику онъ не могъ вымолвить ни слова. Онъ протянулъ ему въ окошечко свою холодную, дрожащую руку, машинально расписался, взялъ письмо и вышелъ. Онъ оглянулся: присѣсть было негдѣ, стоять -- невмоготу. И спотыкаясь, пошатываясь, онъ побрелъ, читая на ходу письмо, -- небольшой листокъ, мелко со всѣхъ сторонъ исписанный твердымъ почеркомъ:
   
   "Сергѣй Ивановичъ, получивъ Ваше письмо изъ Ялты, я рѣшила Вамъ отвѣтить. Возможно, что этого не нужно дѣлать и что черезъ нѣсколько дней я буду въ этомъ раскаиваться. Скажу Вамъ о своемъ отношеніи и къ Вамъ, и къ тому, что произошло. Буду писать, стараясь лишь объ одномъ: быть правдивой не только передъ собой, но и передъ Вами. Прибѣгаю къ правдивости не потому, что считаю подобный пріемъ достойнымъ и благороднымъ, а потому что это самый удобный выходъ изъ запутаннаго положенія, въ которомъ я себя въ настоящее время чувствую. Прибавлю, что пишу поспѣшно и оттого могутъ быть неясности.
   "Не трудно было увидать, что записка, которой я отвѣтила на Ваше первое письмо, была написана не отъ души, небрежно и придуманно, однако не все въ ней было "общимъ мѣстомъ". По первому впечатлѣнію, полученному отъ Вашего письма, я заключила вполнѣ искренно, что Ваша любовь -- мечта. Я не знаю "настоящей" любви и имѣю о ней лишь теоретическое представленіе. Мнѣ представлялось всегда, что любовь -- не влюбленность -- большое и серьезное чувство, не вспыхиваетъ моментально, а возникаетъ медленно и постепенно, въ результатѣ продолжительнаго общенія двухъ людей, въ результатѣ проникновенія въ самую сущность души другъ друга. Меня же съ Вами связывало семидневное поверхностное знакомство. Я судила по своему отношенію къ Вамъ. Я знала Васъ 7 дней, съ тѣмъ чтобы черезъ семь дней навсегда забыть о Васъ. Вы были для меня "ничѣмъ", силуэтомъ человѣка, промелькнувшимъ и расплывшимся въ смѣнѣ ежедневныхъ впечатлѣній. Я думала, что я то-же для Васъ. Какая же тутъ любовь! Потомъ было и "второе" впечатлѣніе, заставившее меня усумниться въ правильности моего заключенія. Но всеже я написала Вамъ то, что прежде всего пришло въ голову, написала лишь для того, чтобы что-нибудь написать. И эти немногія слова стоили мнѣ большого труда и напряженія. Почему?.. Въ объясненіи причины -- самая главная и самая тяжелая для меня часть настоящаго "признанія". Это то, чего Вы опасались въ первомъ письмѣ и отъ чего такъ далеки въ послѣднемъ. Какъ только я поняла изъ Вашего письма, что рѣчь идетъ о любви ко мнѣ, меня охватило, скажу затопило, тяжелое чувство остраго и неудержимаго отвращенія къ Вамъ, отвращенія женщины къ мужчинѣ. Зачѣмъ Вы сказали мнѣ о своей любви? Зачѣмъ?.. Такова непонятная мнѣ самой, неискоренимая черта моей натуры: когда я слышу обращенныя ко мнѣ слова любви -- реакція на нихъ съ моей стороны это чувство отвращенія къ тому, отъ кого они исходятъ. Я слышала эти слова отъ людей мнѣ безразличныхъ, отъ людей мнѣ близкихъ и даже больше того, отъ людей, любви которыхъ я хотѣла, и конецъ былъ одинъ: я начинала ненавидѣть безсмысленной (а можетъ быть, тутъ есть еще непонятый смыслъ?) ненавистью отвращенія любящихъ меня. И это чувство сильнѣе моего разсудка и моей воли. Ослѣпленная этимъ чувствомъ, я бываю жестока и неблагородна. Я со стыдомъ вспоминаю теперь, какъ безжалостно, несправедливо и злорадно оскорбляла и унижала любящихъ меня людей. При этомъ я сознаю собственную несправедливость, но ничего не могу сдѣлать съ собой, и эта раздвоенность чувства и сознанья не менѣе тягостна, чѣмъ и само отвращеніе. И вотъ гдѣ безсильны логика и "ариѳметика"! Я ушла, чтобы не видѣть Васъ и чтобы избавить Васъ отъ возможныхъ оскорбленій. Еслибы Вы знали, какихъ огромныхъ усилій стоило мнѣ скрыть отъ Васъ свое отвращеніе. Мнѣ было невыносимо видѣть Васъ, сидѣть съ Вами рядомъ, дать Вамъ руку, удержать въ себѣ злыя и обидныя слова. И это удалось только потому, что мы были вмѣстѣ всего какихъ-нибудь 20 минутъ. Еслибы Вы остались еще хоть на одинъ день, я поступила бы съ Вами даже не какъ деспотъ, а хуже: поступила бы съ подлой жестокостью слуги деспота. Я нащупала бы самое святое въ вашей душѣ и его-то оскорбила бы. Женщина во мнѣ не пощадила бы въ васъ человѣка.
   "Теперь, когда, благодаря Вашему отсутствію, съ меня схлынула эта мутная волна (но еще много мути осталось въ душѣ), ко мнѣ вернулась способность разсуждать, я могу быть объективной, посмотрѣть на себя и на Васъ со стороны, какъ будто дѣло не касается меня, это тѣмъ легче, что образъ Вашъ стерся въ моей памяти. Я могу писать Вамъ. Ваше письмо было для меня не "Вашимъ" письмомъ, а "чьимъ-то" голосомъ, звучащимъ откуда-то изъ пространства, не обращеннымъ ко мнѣ, случайно услышаннымъ голосомъ страдающаго человѣка. И, какъ человѣкъ я сожалѣю васъ, какъ могу, сочувствую вамъ, какъ могу, черезъ раздѣляющія насъ пространства протягиваю вамъ руку. Но какъ только я становлюсь на реальную почву, облекаю свое "отвлеченіе" плотью и кровью, сознаю что это "Вы" и "я" -- во мнѣ поднимается съ прежней силой все то же чувство. И какъ человѣкъ человѣку я говорю Вамъ: не обращайтесь къ женщинѣ, которую Вы любите, оставьте ее, потому что ея сердце для Васъ навсегда и до конца жестоко и холодно.
   "Не пишите мнѣ больше. Все равно я не только не буду отвѣчать, но не буду даже читать Вашихъ писемъ. Если хотите, я пришлю Вамъ свою карточку. Впрочемъ, отвѣта на это "если" я не прочту, если онъ и будетъ. Я Вамъ пришлю свою карточку, когда она у меня будетъ, на случай, можетъ быть, Вы хотите.
   "А теперь прощайте навсегда, будьте счастливы.

Е. Трутовская."

   

XXIX.

   Стукачевъ кончилъ и разсѣянно осмотрѣлся кругомъ, себя. Гимназистъ Асановъ, смущенный и не знающій, куда дѣвать свою особу: можно ли ему удалиться или онъ еще нуженъ,-- шелъ рядомъ съ нимъ и вопросительно на него поглядывалъ. Онъ видѣлъ волненіе Стукачева и чувствовалъ себя какъ бы виноватымъ... Надо было отпустить его, но неловко было это прямо сдѣлать. И кромѣ того инстинктивно, по привычкѣ, хотѣлось скрыть отъ него душевную борьбу.
   -- Я вамъ очень благодаренъ и извиняюсь за безпокойство -- сказалъ Стукачевъ.
   -- Не стоитъ...
   -- Нѣтъ, какъ же... Знаете, я фотографировалъ дачу Чехова; хотѣлъ и васъ снять, но не встрѣтилъ и вашего имени не зналъ. Приходите ко мнѣ сегодня часовъ въ 6 въ гостинницу М., я васъ сниму. Хорошо?-- сказалъ онъ, подавая руку,-- придете?
   -- Приду...
   Ушелъ гимназистъ. Кругомъ, какъ одержимые, торопились, суетились, и мелькали люди. Стукачеву такъ далека была ихъ жизнь, что, казалось, они безтолково топчутся на одномъ мѣстѣ. Стоялъ шумъ, но въ немъ пропадали отдѣльные голоса -- точно пчелы гудѣли въ ульѣ или просто бубнилъ кто-то съ нелѣпой настойчивостью надъ самымъ ухомъ.
   -- Что-жь я теперь буду дѣлать?-- спросилъ онъ себя недоумѣнно... Когда ему было шесть лѣтъ, а сестрѣ Марусѣ восемь, ихъ въ первый разъ родители оставили однихъ съ бонной и уѣхали на недѣлю. Какое, это было горе! Ихъ утѣшали, что всего на недѣлю, но когда тебѣ шесть лѣтъ и ты ни разу еще не просыпался безъ того, чтобы мать не цѣловала въ постели, то прощаніе на недѣлю все равно, что на 20 лѣтъ, навѣки! Мать жалѣла ихъ, но улыбалась и всѣ кругомъ улыбались и смѣялись надъ этими не серьезными и милыми дѣтскими слезами, а имъ было страшно, ихъ сковывалъ ужасъ, они мучились. И, осиротѣвъ, они обхватили другъ друга за шею и, рыдая, кричали:
   -- Что-жь мы теперь будемъ дѣлать?!
   А бонна, глядя на нихъ, хохотала, какъ безумная. Правда, когда имъ дали паровозъ съ вагонами, они перестали плакать, но паровозъ-то вѣдь былъ заводной; и развѣ они утѣшились? Одинъ обманъ... Горе въ сердцѣ осталось и лишь плакать стало неловко, хотя черезъ минуту паровозъ только оскорблялъ. И вотъ опять съ такою же примитивностью его, сорокалѣтняго, обманули: личность подмѣнили и подмѣненную уничтожали, но уничтожалась не подставная личность, а онъ, несчастный Стукачевъ. Теперь уже видно было это гнусное и насмѣшливое фатальное существо, сбивающее оркестръ, путающее звуки, прорѣзающее божественную симфонію дряннымъ визгомъ. Пусть онъ будетъ умнѣе Гёте, Архимеда, Леонардо-да-Винчи, пусть онъ будетъ геніальнѣе Ньютона, Пушкина, прекраснѣе Байрона, честнѣе Бруно, пусть онъ будетъ полубогъ и пусть ему нужна будетъ любовь, нѣтъ, не любовь, а улыбка женщины -- она Вѣдь всѣмъ нужна,-- въ прахъ разсыпется и умъ, и честность, и геніальность, и красота, и сила духа -- передъ лицомъ вздорной патологической черты, истерическаго отвращенія женщины къ мужчинѣ только за то, что онъ любитъ, а если не передъ этимъ, такъ передъ другой случайной нелѣпостью. Что изъ того, что Трутовская любитъ Гейне?-- она все-таки отвращается отъ человѣка за то, что онъ любитъ ее; она глубоко постигаетъ Тютчева, но толкуетъ, что семидневная любовь не есть любовь. Пусть же она спроситъ у него, ни разу въ жизни не солгавшаго Стукачева, и онъ ей скажетъ, что если ему есть чего стыдиться передъ собою, такъ это только того; что онъ въ первую же минуту встрѣчи -- да, да, минуту!-- не покорился хлынувшей на него волнѣ любви, малодушно боролся съ нею, отгонялъ и барахтался... Она нѣжна къ памяти Чехова, но къ человѣку, который ее безкорыстно любитъ, проявляетъ примитивную жестокость,-- полное отсутствіе милосердія! Дикарь не поступилъ бы жесточе и нелѣпѣе. Она умна, но она же строитъ категорическіе полицейскіе силлогизмы: не пишите мнѣ, потому что я не стану читать вашихъ писемъ, хотя въ этомъ не больше милосердія и внутренней законности, чѣмъ въ силлогизмѣ: не дышите, потому что мнѣ это не угодно. Она научила меня видѣть жизнь и тутъ же лишаетъ этой способности. Это все равно, какъ: ослѣпить только что прозрѣвшаго; прогнать изъ школы того, кто день и ночь мечтаетъ о наукѣ и на склонѣ своихъ дней вкусилъ отъ нея. У него не только отнимались тѣ твердыя и точныя слова, безъ которыхъ онъ уже не могъ обойтись, онъ даже повѣдать ей не могъ о томъ, что она надъ нимъ сдѣлала. Никогда, никогда мужчина не довершитъ такой страшной и унизительной жестокости! И она, очевидно, даже не понимаетъ, что дѣлаетъ,-- это какое-то младенческое звѣрство! "Навсегда и до конца жестоко и холодно" -- вспомнилъ онъ слова ея письма -- "а я не могу уже ей съ той же твердостью отвѣтить, что навсегда и до конца и безнадежно ее полюбилъ, не смотря ни на что"...
   Передъ нимъ былъ подъѣздъ его гостиницы, и швейцаръ своимъ видомъ готовности и почтительности приглашалъ его войти. Машинально онъ взобрался по лѣстницѣ къ себѣ въ комнату, сѣлъ, продолжая думать. Въ центрѣ всѣхъ мыслей стояло запрещеніе писать къ ней. Отсюда шли и сюда возвращались всѣ его мысли, ибо онѣ всѣ были связаны съ его любовью, съ новымъ смысломъ существованія, который она открывала; теперь же этотъ корень былъ подрѣзанъ, уничтожалась возможность расширить свое новое отношеніе къ міру, захлопнулось то окошечко, откуда открывались громадные горизонты. Все, что онъ придумывалъ сказать ей, убѣдить ее -- все это спотыкалось о механическую преграду: запрещеніе писать, и чѣмъ несокрушимѣе было то, что онъ придумывалъ, тѣмъ оно больнѣе ранило, тѣмъ безпощаднѣе и яснѣе становилось его безсиліе. Точно медвѣдь, наносящій удары подвѣшенной за веревку колодѣ, которая, качнувшись бьетъ его по головѣ, онъ не могъ сознаніемъ безцѣльности уничтожить въ себѣ потребность бить по ударившей его колодѣ, опровергать письмо Трутовской, забывалъ, что его аргументы и душевный жаръ не дойдутъ до нея, и тупо замиралъ всякій разъ, какъ, опровергнувъ ее въ умѣ, вспоминалъ, что это безцѣльно.
   

XXX.

   Раздался стукъ въ дверь.-- Войдите!-- Вошелъ гимназистъ. Стукачевъ удивился: ему казалось, что онъ только сейчасъ съ нимъ разстался. Взглянулъ на часы -- седьмой часъ. Онъ обрадовался гимназисту, выведшему его изъ оцѣпенѣнія. Онъ сдѣлалъ съ него на террасѣ нѣсколько снимковъ. Потомъ, Стукачевъ велѣлъ подать чай. Они просидѣли до самаго захода солнца въ дружеской бесѣдѣ. Асановъ оказался милый мальчикъ. Заговоривъ безъ всякаго повода, какъ это бываетъ съ подростками, не искушенными въ сношеніяхъ съ большими, о гребныхъ гонкахъ, онъ съ увлеченіемъ разсказывалъ, о ялтинскихъ состязаніяхъ и о своемъ участіи въ нихъ и пожалѣлъ, что не захватилъ съ собой приза -- жетона. Потомъ сразу перешелъ ца трудности писанія русскихъ сочиненій въ VI классѣ; потомъ сказалъ, что, поступивъ въ университетъ, онъ будетъ ходить по татарскимъ деревнямъ и записывать пѣсни и легенды, потому что, объяснилъ онъ серьезно, "и у татаръ есть своя культура", которая гибнетъ. Переходы отъ одной темы къ другой были и у него, но такіе: "а вотъ я, напримѣръ, хочу въ будущемъ", или "а вотъ еще, говорятъ скетингъ-рингъ мускулы развиваетъ". Стукачевъ внимательно его слушалъ, все понималъ и всѣмъ интересовался, потому что гимназистъ ему нравился и онъ сочувствовалъ той живой струѣ, которая въ немъ пробивалась. Уже позднѣе, передъ сномъ, онъ оглянулся на этотъ разговоръ, удивился на самого себя и ясно понялъ, что онъ смотрѣлъ на гимназиста тѣми глазами, какими на него смотрѣла бы Трутовская, еслибы она съ нимъ говорила.
   Потомъ они отправились погулять на набережную. Холодно лаская огнями, подходилъ большой пароходъ. Онъ долго и медленно лавировалъ, пока ошвартовался, и было похоже, будто онъ, громадный, обезсилѣлъ, покинувъ широкое море, и въ порту чувствуетъ себя больнымъ. Сходила публика. Высокая, блѣднолицая, чернобровая, очень красивая, тонкая женщина, приподнявъ вуаль, быстро осмотрѣлась, сойдя по трапу на пристань. Нетерпѣливо поджидавшій парохода, господинъ съ черной бородой, въ сѣрой, широкополой шляпѣ, быстрыми шагами направился къ ней. Она замѣтила его и, стоя на мѣстѣ, сдѣлала однѣми руками, точно крыльями, женское, невыразимо-граціозное движеніе полета. И Стукачеву показалось, что не господинъ къ ней, но она къ нему подлетѣла. Они сильно, но красиво обнялись, цѣлуясь въ губы, и Стукачевъ отвернулся.
   -- Эдакая убьетъ, и не замѣтишь въ припадкѣ блаженства,-- недобро и презрительно пробормоталъ онъ.
   -- Что вы сказали?-- спросилъ гимназистъ.
   -- Нѣтъ, ничего...-- и Стукачеву сдѣлалось стыдно.
   Гимназистъ сказалъ, помолчавъ:
   -- Извините, я пойду домой. Намъ послѣ 9-ти запрещаютъ гулять. Я ничего, но отецъ боится, что меня уволятъ.
   Стукачевъ пошелъ его немного проводить.
   ...-- Извините, если я спрошу...-- робко произнесъ Асановъ, тронувъ машинально Стукачева за плечо и тотчасъ отдернувъ свою руку.
   -- А что такое?-- живо откликнулся Стукачевъ.
   -- У васъ сегодня... такое было лицо... когда вы читали письмо. Я подумалъ, что очень нехорошее вамъ пишутъ, правда?...
   -- Правда, господинъ Асановъ,-- Онъ помолчалъ и спросилъ:
   -- Вы помните ту дѣвушку, съ которой вы меня видѣли у дачи Чехова?
   -- Какъ же......
   -- Отъ нея-то и было письмо... Я ей сказалъ, что полюбилъ ее, что это первый и послѣдній разъ въ жизни и что я ничего отъ нея не прошу, кромѣ одного поцѣлуя на прощаніе. А она отказала и больше не велѣла писать. Обѣщала не читать моихъ писемъ.
   -- Ай-ай-ай!-- воскликнулъ Асановъ и горестно причмокнулъ языкомъ.-- У нея такое доброе лицо...
   -- Да, вотъ подите... И не знаю, что я теперь буду дѣлать.,
   -- Какъ нибудь надо... жить...-- правдиво и сочувственно сказалъ гимназистъ.-- Извините меня...
   -- Нѣтъ, не огорчайтесь, я радъ, что вамъ сказалъ... Ну, прощайте, дорогой мальчикъ.
   Они стояли у освѣщенной витрины художественнаго магазина, въ которой былъ выставленъ громадный портретъ Толстого босикомъ, фотографіи Чехова, Коммисаржевской... Они пожали другъ другу руки. Стукачевъ наклонился и поцѣловалъ мальчика въ его милыя твердыя губы съ пушкомъ, и гимназистъ съ юношескимъ, нервнымъ самозабвеніемъ, куда попало, прижимаясь, поцѣловалъ его нѣсколько разъ крѣпко и горячо.
   Стукачевъ еще немного побродилъ по набережной. Татаринъ-извозчикъ, покачиваясь на козлахъ, проѣхалъ мимо, мурлыча заунывную, прихотливо-запутанную мелодію. Съ моря тоже доносились пѣсни: катались на лодкахъ и пѣли: "нелюдимо наше море", "внизъ по матушкѣ по Волгѣ"; и въ сущности, если хорошенько вслушаться и въ ночную пѣсню, и въ ночной голосъ, даже въ ночной лай собаки, въ скрипъ ставня, въ ропотъ прибоя, въ неразборчивый шелестъ деревьевъ, то всюду тоска и тоска и невнятная скорбь! Что-то томящее, и неразрѣшенное, и острое обтекаетъ всю землю, ранитъ сердца, обезсиливаетъ наши порывы. И только одно милосердіе можетъ, намъ помочь, но, Боже, какъ мало на землѣ милосердія!
   Стукачевъ чувствовалъ, что то равновѣсіе печали, какого онъ достигъ по пріѣздѣ въ Ялту, колеблется, что онъ стоитъ на точкѣ, отъ которой не одинъ, а нѣсколько поворотовъ. Сильна была потребность въ гнѣвѣ и ропотѣ, въ нагломъ преслѣдованіи не пожалѣвшей его женщины, въ мести, въ потерѣ собственнаго достоинства до конца, въ самоуниженіи. Это была бы измѣна той ровной и одинокой работѣ духа, кромѣ которой у него еще такъ недавно ничего не было. И хотѣлось измѣнить своему прошлому, чтобы до дна промучить себя.
   Но была и какая-то тихость въ душѣ, жертвенность, покорная скорбь и просвѣтленное смиреніе. Стукачевъ чувствовалъ, что въ его власти сдѣлать внутреннее усиліе, одному за всѣхъ крѣпко пожалѣть себя и. все, все простить. Пусть онъ мало просилъ, а ему ничего не дали, -- пусть! Надо было выдернуть изъ своей души занозу оскорбленія и жало мести и даже уныніе обездоленности. И только стараться покрѣпче, покрѣпче прижаться къ людской толпѣ, къ гимназисту, къ сгорающей Караевой, бѣжавшей къ нему съ своей громадной жалостью, зажавшей ей уста, но такой ясной, когда онъ вспоминалъ теперь ея лицо, къ чиновнику съ папироской, понявшему его тревогу, и къ тому, что съ лошадиными зубами, потому что и его, навѣрное, никто не любитъ. Сбиться всѣмъ въ кучу и стоять на этомъ холодномъ міровомъ вѣтру и отогрѣвать другъ друга!
   И Стукачевъ сдѣлалъ это усиліе.-- "Печаль моя свѣтла, печаль моя полна тобою, тобой, одной тобой"--произнесъ онъ и улыбнулся безрадостно.

-----

   Ровно черезъ годъ онъ пріѣхалъ въ N. Опять эта, столько лѣтъ знакомая, торжественная лѣстница, которая никуда не ведетъ, которая ведетъ на небо; по ней годъ тому назадъ вечеромъ, величаво удалялась отъ него Трутовская. Ничто за этотъ годъ не забылось,-- ни одна черта! И опять "Травіата", "Риголетто" и "Lucivano le stelle" изъ "Тоски", и Елена Севастьяновна, только теперь въ пеньюарѣ, замужемъ, счастливая; и въ Италію не поѣхали: за дачу дешево даютъ. И море съ вѣчнымъ просторомъ, и сверкающая космическая пыль ночного неба, и свѣтлыя астральныя души, и гулъ дальнихъ потоковъ, и все, что объемлетъ душу бодростью и грустью!
   Взволнованный до дна души, Стукачевъ вошелъ въ бесѣдку, осмотрѣлся и глубоко задумался. Не все укладывалось въ завѣтныя мысли о вселенной и загадкахъ міра, и не все брался помочь разрѣшить флорентинскій старичокъ съ глобусомъ и другіе свободные мыслители. Оставалось нѣчто, пробѣгающее по сердцу вздрагивающими волнами и просящее выхода. Стукачевъ улыбнулся, вынулъ изъ кармана книжку и карандашъ и сталъ писать:
   "Въ туманные дни ранней весны или поздней осени я люблю бродить по площадямъ и улицамъ незнакомаго огромнаго города.
   "Съ тревожной бодростью, точно ждетъ меня кто дорогой и желанный, я встрѣчаю туманное утро и тороплюсь погрузиться въ тихое молочное море, нависшее надъ землей, въ его спокойныя, и призрачныя объятія.
   "Я люблю вступать въ улицу, когда ничего въ ней нѣтъ, кромѣ высокаго дымнаго прорѣза, когда отъ меня скрыта ея тяжкая, утомительная перспектива, которую я только угадываю въ невѣрномъ свѣтѣ туманнаго утра. Я не вижу, но слышу гудящую ширь площадей, я гляжу на измѣнчивыя очертанія безплотныхъ зданій, готовыхъ взлетѣть и растаять, я любуюсь умершей вверху стрѣлой колокольни, тонкимъ взмахомъ узорчатой арки желѣзнаго моста, смѣло брошенной черезъ рѣку: отъ ея желѣзной тяжести осталось одно гордое движеніе, одна четкая линія..
   "Мой ясный островокъ повсюду неотступно слѣдуетъ за мной въ этомъ податливомъ хаосѣ, и я -- центръ островка. Ничего, ничего нѣтъ, кромѣ гула, ни впереди, ни позади меня, ни по ту, ни по эту сторону -- все потонуло во мглѣ, но за то -- какая родная и захватывающая близость здѣсь, вокругъ меня, на ясной площадкѣ, подъ нависшимъ и сжавшимъ насъ бѣлымъ колпакомъ!
   "Вотъ старикъ въ тяжеломъ, намокшемъ старомъ драповомъ пальто, какъ неясный силуэтъ, едва выступающій на негативѣ, обрисовался впереди, рожденный туманомъ. Его спина согнута, и согнуты колѣни, и онъ устало шаркаетъ ногами въ тяжелыхъ сапогахъ по склизкимъ плитамъ тротуара. И длинная, бѣлая, намокшая борода словно оттянула своей тяжестью его старческую челюсть. Онъ часто и трудно дышитъ.
   -- "Братъ мой!-- говоритъ ему моя душа -- переложи на меня тяжесть своей жизненной ноши и на минуту распрями спину. Я люблю тебя. Вѣдь ты сію минуту исчезнешь и никогда мнѣ больше не удастся помочь тебѣ, полюбить тебя, пожалѣть тебя...
   "И вотъ -- онъ растаялъ въ туманѣ, и дѣвочка съ книжками и завтракомъ въ рукахъ родилась и приблизилась ко мнѣ. Она озябла и ей неуютно, она торопится въ гимназію и до меня ей -- никакой надобности. Безъ усилія я переселяюсь на мгновеніе въ ея гимназическую душу, я зябну, я тревожусь, что не поспѣю къ звонку, что и урокъ плохо приготовленъ... Прощай и ты!
   "И ты, красная, какъ мѣдь, уличная торговка, и ты -- узкоплечій, бѣлесый, потрепанный студентъ съ руками, засунутыми въ рукава, и ты -- высокая красавица съ неторопливой поступью усталаго равнодушія, и ты -- сѣрая, землистая, подвальная прачка! Какъ мотыльки-однодневки на свѣтъ, налетѣли вы въ мой ясный островокъ, затертый среди моря тумана, и вотъ ужь опять улетѣли. Привѣтъ вамъ встрѣчи! Привѣтъ вамъ прощанія! Въ тѣ летучія мгновенія, что вы промелькнули предо мной, я успѣлъ разглядѣть въ вашихъ лицахъ дорогія черты моего сына и моей сестры, моей матери и моего отца. И моей возлюбленной.
   "У меня нѣтъ сестры и отца, матери и сына. И у меня нѣтъ возлюбленной. Но черты человѣка пронесли вы мимо меня, и все въ нихъ было, все и всѣ, и я узналъ въ нихъ милыхъ сердцу.
   "На томъ островкѣ, который туманомъ оттѣсненъ отъ остального міра, кипитъ непрерывная смѣна рожденій и смертей. И я съ радостью встрѣчаю рожденіе, любовно живу, съ этими летучими существами, и со скорбью и съ грустью я провожаю ихъ взглядомъ туда, въ иной міръ, вѣдь навѣки мы разстаемся и никогда больше не встрѣтимся.
   "Быстро-быстро я шагаю по незнакомымъ мглистымъ улицамъ, быстро передвигается вслѣдъ за мною мой крошечный ясный мірокъ. Я попадаю въ узкіе, тѣсные переулки, сжатые вверху громадами домовъ, замкнутые спереди туманомъ. Здѣсь мнѣ все невѣдомо и близко, ни къ чему я не привязанъ, и все мнѣ дорого... Вѣроятно, это -- самочувствіе путешественника, бродящаго но тропинкамъ имъ открытаго неизслѣдованнаго края, гдѣ каждый шагъ манитъ, влечетъ, но грозитъ гибелью. Я не въ новой странѣ, но вѣдь я здѣсь никогда не былъ и никогда не буду, и не знаю, гдѣ я сейчасъ иду, и завтра, черезъ часъ -- я уже не найду этого туманнаго коридора, который меня втягиваетъ въ себя. А между тѣмъ -- кто знаетъ свою судьбу?-- въ этомъ незнакомомъ домѣ, мимо котораго я прохожу, можетъ быть, была или будетъ моя возлюбленная. Вотъ дверь, въ которую она входила; а теперь, въ ту минуту, какъ я поровняюсь съ ней, я жду -- повернется въ ней ключъ и, не спѣша, выйдетъ моя возлюбленная и, не глядя на меня, ровнымъ шагомъ прослѣдуетъ и исчезнетъ въ туманѣ и, возможно, оглянется на меня. Или вдругъ черезъ эту дверь выступитъ злой и хмельной человѣкъ и въ пьяной тоскѣ всадитъ въ меня свой ножъ. Развѣ знаетъ кто-нибудь пути и поступь своей судьбы?
   "Оборвались призрачныя громады домовъ, и впереди разстилается дымная бѣлая пустота, и вотъ оттуда вынырнула невысокая стѣна, а за нею маячатъ кресты и силуэты памятниковъ, а тамъ дальше слышны свистки паровоза и чудится его рѣзвый бѣгъ. Пройдутъ годы или даже дни, и я тоже могу очутиться за этой стѣной, и новая четкая линія креста замаячитъ въ туманѣ -- развѣ мы знаемъ, гдѣ намъ предстоитъ отдохнуть?-- и на новый крестъ мелькомъ, но остро кинетъ взглядъ изъ окна пробѣгающаго вагона -- мой другъ, мой кровный единомышленникъ, по комъ безплодно всю жизнь томилась моя душа, кто томился душою всю жизнь по мнѣ, его невѣдомомъ другѣ!
   "Все въ этомъ мірѣ слито, все связано связью кровной и неразрывной, только глаза наши закрыты, и уши наши закрыты, и мы слѣпы и глухи, и мы сталкиваемся, и не видимъ, и не слышимъ другъ друга, и пугаемся братскихъ голосовъ, и бѣжимъ безъ оглядки отъ родныхъ дѣтей, и въ паническомъ ужасѣ дрожимъ, какъ потерянные.
   "Въ кипѣніи яснаго дня мы слѣпнемъ, и громадность открытыхъ пространствъ угрюма для насъ, какъ вѣковая пустыня!
   "Но въ туманные дни ранней весны или поздней осени, когда мы бродимъ по площадямъ и улицамъ огромныхъ городовъ, мы порой подмѣчаемъ братскія черты въ лицахъ, которыя рождаются и умираютъ на нашихъ глазахъ, мы тѣснѣе слиты и яснѣе видятъ наши духовныя очи. И въ тяжкихъ громадныхъ пространствахъ, вѣющихъ на насъ холоднымъ дыханіемъ неизвѣстности и суроваго отчужденія, мы словно отвоевываемъ ясные островки, облитые свѣтомъ сердца и разума, и согрѣваемся, какъ ночные путники у костровъ. И пламя костровъ вырываетъ изъ мрака лица сошедшихся на ночные огни. И мы узнаемъ другъ друга".
   Стукачевъ кончилъ. Снова задумался, потомъ перечиталъ написанное. Какъ оно было далеко отъ того, что онъ чувствовалъ! Только онъ одинъ и могъ распознать сквозь эти расплывающіяся пятна -- неясные контуры томившихъ его видѣній...
   Внизу шуршало море, доносились обрывки голосовъ. Въ два часа ночи, словно радостный благовѣстъ, раздастся стукъ въ дверь и сиплый голосъ загудитъ:-- баринъ, вставайте, планиду глядѣть!-- И на средней площадкѣ будетъ поджидать его Трутовская! Съ какой ясностью вычеканилась въ его воображеніи вся эта захватывающая картина... Восхищенный, онъ жадно вглядывался въ навсегда дорогія черты. Потомъ вдругъ вспомнилъ все, улыбнулся и махнулъ рукой.

А. Дерманъ.

"Русское Богатство", NoNo 9--11, 1913

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru