Демерт Николай Александрович
Гувернантка третьего сорта с музыкой

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:


   

ГУВЕРНАНТКА ТРЕТЬЯГО СОРТА СЪ МУЗЫКОЙ.

   

ДѢЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА:

   ИВАНЪ ПЕТРОВИЧЪ КОНДЫРИНЪ, мелкопомѣстный дворянинъ.
   КАПИТОЛИНА СЕМЕНОВНА его жена.
   МАША и МАТРЕША, дочери.
   МАТЮША, сынъ.
   ЛУБЪ ТЕРЕНТЬИЧЪ, домашній учитель.
   ГУВЕРНАНТКА.
   СТАРОСТА.

(Сцена представляетъ комнату, какая обыкновенно бываетъ въ деревенскихъ домахъ у помѣщиковъ, владѣющихъ 20 или 30 душами и имѣющихъ отъ пяти до десяти человѣкъ дѣтей обоего пола. Безобразный диванъ и кресла обиты ситцемъ, на которомъ напечатаны изображенія кавалеровъ и дамъ на лодкахъ и, изъ экономіи, фигуры такимъ образомъ подобраны, что половинки кавалеровъ пришиты къ половинкамъ дамъ. На одной изъ такихъ напечатанныхъ группъ, на диванѣ, сидитъ помѣщица Капитолина Семеновна, съ чулкомъ; помѣщикъ Иванъ Петровичъ, хотя куритъ трубку, но въ сущности ничего не дѣлаетъ. Учитель, Лубъ Терентьичъ, съ газетой, находится въ отдаленіи).

   Иванъ Петровичъ. А что, Копынька, которое сегодня у насъ число?
   Капитолина Семеновна. Ась?... Четвертокъ, кажется, батюшка, Иванъ Петровичъ!
   Ив. Петр. Вишь ты удивила! И самъ безъ тебя смѣкаю, что четвертокъ; я про число спрашиваю.
   Капит. Сем. Число-то которое? Ну, забыла, мой свѣтъ! Э, да постой на часъ: когда, бишь, это у насъ красулька-то отелилась? Въ середу, что ли?
   Ив. Петр. Ну тебя, матушка, совсѣмъ тутъ и съ красулькой-то! Я затѣмъ спросилъ, что вотъ не ноньче, такъ завтра должна къ намъ прибыть гувернёрка изъ Москвы: по крайности, содержательница ихняя такъ писала. Поди-ко, Лубъ Терентьичъ, принеси календарь. (Лубъ Терентьичъ приноситъ календаръ.) Ну вотъ видишь, мать моя, вѣдь такъ оно и есть, что сегодня она прибыть должна, не оттого, что красулька тамъ у тебя отелилась, а вотъ видишь ли, мученицы Агафьи: въ этотъ день ей и быть подобаетъ. А ты бы принарядилась маленько, Копынька! Не хорошо разсомахой-то застанетъ, опосля бояться не будетъ: вотъ, скажетъ, дребедень какая, грязная; и на дворянку-то непохожа!
   Капит. Сем. Э, батюшка, Иванъ Петровичъ! Вѣдь и птица-то прилетитъ ни вѣсть какая! Ужь опослѣ этого, какъ и на свѣтѣ жить: сами наняли, да сами наемницы своей и бояться будемъ!
   Ив. Петр. Ну, и то дѣло! И взаправду, заберетъ себѣ въ голову, что струсили, такъ еще пуще носъ подыметъ. Только вотъ что, Лубъ Терентьичъ: вѣдь я выписалъ ее изъ Москвы, отъ мадамы, за глаза: кто ее знаетъ, какова будетъ? Можетъ Фря какая, и не знаетъ ничего,-- такъ вотъ намъ и надо ее попробовать, какова. Ты, Лубъ Терентьичъ, все-таки кое-что смыслишь же, -- вотъ, какъ она сюда привалитъ, мы ей поѣсть дадимъ, съ дороги-то, а ты не ѣшь, а все ее повыспрашивай, такъ, чтобы она, значитъ, и ѣла бы и говорила: вѣдь это, братъ, не то, что своя, крѣпостная: тутъ ей денежки выкладывай, а я деньги въ печку бросать не люблю.
   Лубъ Терентьичъ (соскакиваетъ со стула). Слушаю-съ, Иванъ Петровичъ! Само собою разумѣется, для чего деньги даромъ бросать-съ! (Въ это время дверь изъ передней растворяется и входитъ босоногая, растрепанная дѣвка, въ крашенинномъ платьѣ).
   Дѣвка. Штарашта пришелъ-шъ!
   Ив. Петр. Что ему тамъ? Зачѣмъ?
   Дѣвка. Не жнаю-шъ!
   Ив. Петр. Не жнаю-шъ! Экая Фетинья роговна! Ну, зови его сюда! (Входитъ староста, крестится въ уголъ, потомъ кланяется барину и барынѣ).
   Ив. Петр. Ну, что тебѣ?
   Староста. Да вонъ, батюшка, какой-то тамъ стракулистъ пріѣхалъ, магазейный что ли; все отъ меня каку-то грамотку спрашиваетъ; я и баю ему: нѣтъ, молъ, у меня никакой грамотки, а онъ: ступай, байтъ, спроси у барина... Какую, бишь, грамотку-то онъ спрашивалъ? Ну ее, память-ту! Кажись, амбицію каку-то,-- вотъ я и пришелъ къ милости вашей, батюшка, Иванъ Петровичъ!
   Ив. Петр. Что ты тамъ брешешь, дурацкая рожа! Какую, чортъ, амбицію магазейный спрашиваетъ?
   Староста. Не могу знать, батюшка! Такъ вотъ и накинулся, пёсъ, на меня: давай, байтъ, амбицію! зачѣмъ, баитъ, потерялъ? давай ее сюда! А я баю: какая, молъ, ваше благородіе, у нашего брата амбиція? Такъ нейметъ: лѣзетъ и въ усъ, и въ рыло! Ужь я шарилъ, шарилъ въ клѣти, да нѣтъ! Дай, баю, пойду къ вашей милости: у васъ, молъ, не завалилась ли эта, какъ бишь, амбиція-то?
   Ив. Петр. Ну, что ты мелешь, дурачина!... Терентьичъ! не знаешь ли, братъ, что это за штука, что магазейный-то спрашиваетъ?
   Лубъ Терентьичъ. А это, полагать надобно, таблица магазейная будетъ-съ, куда хлѣбъ записываютъ-съ.
   Староста. Ну вотъ: такъ, такъ оно и есть, что таблица! Запамятовалъ, батюшка!
   Ив. Петр. То-то запамятовалъ, мужицкая ты образина! Амбицію спрашиваетъ! Да этакой штуки не токмо, что у меня, а и въ уѣздѣ-то во всемъ съ фонаремъ не отыщешь! Вѣдь, подумаешь, народъ-то какъ у насъ глупъ! Не такъ ли, Лубъ Терентьичъ?
   Лубъ Терентьичъ (вскакивая). Точно такъ, Иванъ Петровичъ!
   Капит. Сем. Слышь-ко, Осипъ: что Акулька-то выздоровѣла, что ли?
   Староста. Нѣтъ еще, не выздоровѣла, матушка!
   Капит. Сем. Когда же она вскочитъ-то? Только, чтобы на барщину не ходить! Да что съ ней?
   Староста. Кто знаетъ, матушка! Вишь, испорчена, баютъ: орётъ въ превеликую.
   Капит. Сем. А кто ее испортилъ?
   Староста. Кто знаетъ, матушка! Баютъ, что въ Миколу весенню ходила она къ Уляшкѣ, да у ней пивца жбанчикъ и выпила. Баютъ, что въ жбанъ-то она чего-то ей и подсыпала. Господь ихъ знаетъ!
   Капит. Сем. Ахъ, она жаба болотная!... Вотъ я говорила тебѣ, Иванъ Петровичъ: продай, продай Ульку, не то всѣхъ перепортитъ. Такъ вотъ нѣтъ же! Все ждешь чего-то! А чего держатъ язву эдакую!
   Ив. Петр. Я тебѣ сказалъ, матушка, что съ Улькой что хочешь, то и дѣлай! Я не суюсь въ Улькины дѣла -- провались она совсѣмъ! Это не моя армія!
   Капит. Сем. А, коли такъ, то и мѣшкать нечего! Приходилъ, что-ли, вульдырской-то мужичокъ, что невѣсту-то купить хотѣлъ? Неужто онъ изъ за двухъ-то рублей откажется?
   Староста. Коли, матушка, откажется! Вонъ и теперь у крыльца стоитъ: ждетъ приказанья отъ милости вашей...
   Капит. Сем. Пришли, пришли его сюда! Да постой-ко на часъ: что оброки-то собралъ, что-ли? Скажи старостихѣ, чтобы бабы холстъ хорошій несли, яйцы чтобы свѣжія были, а то онѣ тухлятину тащутъ... Да постой-ко на часъ: "накажи еще ты старостихѣ, чтобы каждая баба малины сухой, да клубники несла по полу-пуду, да чтобы желудковъ дубовыхъ по мѣшку,-- а то завсегда ваши свиньи изъ господскаго лѣса нажрутся, а господамъ нѣтъ ничего! Да слышь ты!-- отъ оброчныхъ барановъ, чтобы запаху сквернаго не было: ужь это твое дѣло! Да еще, постой-ко на часъ!.. Ну, да нѣтъ, ступай, ступай! Веди мужичка, да и самъ съ нимъ приходи!

(Чрезъ полминуты староста возвращается въ сопровожденіи мужика въ синемъ кафтанѣ и сапогахъ. Мужикъ осторожно ступаетъ по полу, вѣроятно изъ опасенія, чтобы не раздавить половицъ громадными сапожищами съ подковами. Улыбаясь и придерживая рыжую бороду рукою, онъ обращается довольно фамильярно къ Капитолинѣ Семеновнѣ).

   Торговецъ. Такъ, что же, сударыня, относительно то есть дѣвушки-то-съ? Уступите, что-ли, али нѣтъ, два-то рублика?
   Капит. Сем. Я сказала тебѣ, любезный, что дешевле ста семи ассигнаціей не отдамъ. Да ты самъ посуди: вѣдь дѣвка-то какая? Еще ли скажешь, не годна?.. Нѣтъ, это, любезный, что называется, на всякое употребленіе: она и хозяйка, и работящая; одно слово -- дѣвка!
   Торговецъ. Это все такъ, сударыня, правду истинную говорить изволите; только все-таки дорогонько-съ! Вѣдь нынче, сударыня, дѣвки-то дешевы!
   Капит. Сем. Дѣвки дешевы! Да ты, любезный, поразмысли, какова дѣвка! Вѣдь дѣвка дѣвкѣ рознь! Ужь это, можно сказать, безъ изъяну! Здоровая, жирная; ужь если купишь, такъ безъ грѣха сказать можно: хлопоты даромъ не пропадутъ; такихъ сыновей натащитъ, что хоть сей-часъ въ гвардію! Не бойсь, въ мѣру выйдутъ!-- Ну, что же, любезный: сто семь, что-ли?
   Торговецъ. Съ моимъ бы удовольствіемъ, сударыня, давотъ-те Богъ, несходно-съ! Ужь кабы да сходно, не сталъ бы я перечить милости вашей!... А то, воля ваша, сударыня!... Счастливо оставаться! (Уходитъ въ нерѣшимости).
   Капит. Сем. Ну, что, Осипъ, ты какъ думаешь?
   Староста. Какъ вашей милости будетъ угодно, матушка! Оно и точно, что Улька-то, вѣстимо, знатная дѣвка, сударыня! Эту на племя -- ужь и точно, что можно...

(Во время этой картины, въ комнату стремглавъ влетаетъ Матюша, юноша лѣтъ шестнадцати. Лицо у него загорѣлое, какъ у уличнаго мальчишки; волосы обстрижены подъ гребенку и торчатъ, какъ свиная щетина на щеткѣ. На немъ старый нанковой отцовскій сюртукъ съ худыми локтями. Панталоны до такой степени коротки, что видна большая часть голенищъ грязныхъ смазныхъ сапогъ. Онъ врывается въ дверь со словами:)

   Матюша. Папаша! Мамаша! Гувернантка ѣдетъ! Я на гумнѣ въ бабки игралъ; вдругъ меня Илюшка, Гаврюшкинъ сынъ, какъ бацнетъ камнемъ по лапѣ -- инда я не опомнился. Я хотѣлъ оттаскать Илюшку-то, а онъ отъ меня тягу. Я за нимъ, а онъ отъ меня, да такъ и добѣжалъ я до гнилаго мостика,-- вотъ вамъ истинный Христосъ -- не вру! Смотрю, знаете, а наша повозка и ѣдетъ: Ледорка съ Ѳомкой на козлахъ сидятъ -- ей Богу! Я тутъ прилегъ въ крапиву, да какъ дерну: "Ледорка! Ледорка-кисель!" Онъ посматриваетъ, а самъ не знаетъ, откуда; а я въ него грязью запустилъ, да и стрекача по прямой тропинкѣ... Ужь смѣху-то, смѣху-то сколько!
   Лубъ Терентьичъ! Ахъ вы, сударь, проказники-съ! Такъ, слѣдовательно, и не изволили догнать Илюшку-то-съ?
   Матюша. Куда ты! Я было свиснулъ...
   Ив. Петр. Ну, полно тебѣ, балбесъ, глотку-то драть! Поди оботрись хоть маленько!.. А ты Копынька, съ Терентьичемъ, встрѣть гувернёрку-то... Я на часъ только въ каретникъ, по хозяйству, схожу... Эй, Пиколка! За мной!.. Да Илюшку, что барченка по ногѣ свиснулъ, послать! (Ужодитв).

(Въ прихожей суматоха. Въ залу входитъ гувернантка, дѣвушка уже не первой молодости: по наружности ея видно, что она уже потаскалась таки по бѣлу свѣту, разъѣзжая по деревнямъ, какъ жидъ съ коробкой, съ своимъ просвѣщеніемъ. Она въ запыленномъ дорожномъ пальто. Въ одной рукѣ зонтикъ, въ другой небольшой дорожный мѣшокъ; второй мѣшокъ, побольше, несетъ вслѣдъ за нею лакей. Она кланяется Капитолинѣ Семеновнѣ.)

   Гувернантка. Честь имѣю рекомендоваться, Madame!.. Гувернантка Марья Суркова.
   Капит. Сем. Какая ужь я мадамъ, моя милая! Я просто деревенская помѣщица; очень пріятно видѣться, впрочемъ. Прошу садиться!.. Давно ли изъ Москвы, мать моя, выѣхать изволила?
   Гувернантка. Семь дней-съ. Я, вѣроятно, скорѣе-бы сюда пріѣхала, но въ эти дни шли все дожди -- дорога испортилась; да еще и за лошадьми на станціяхъ были частыя остановки... Я одна, безъ мужчины...
   Капит. Сем. Да, моя милая, я на себѣ испытала, какъ тяжело ѣхать, не имѣя при себѣ мужчины. Особливо ночевать если гдѣ приведется, такъ сохрани Господи и помилуй! Если не имѣешь при себѣ мужчины такъ ужь, будь увѣрена, ни одна каналья не удовлетворить ни малѣйшаго изъ твоихъ желаній. Я, бывало, всегда, ужь если своего мужчины не имѣю, такъ чужаго подхватываю, хоть плохонькаго какого нибудь; дорогой-то какъ-то необнаковенно скоро сходишься, и иногда случался препріятный, молодой кавалеръ, такъ что, бывало, всю вояжу прохохочешь!.. А вотъ съ вами, милая, и халуя-то, кажись, не было: ужь, чего добраго, какой шалости съ вами не сдѣлали ли? Вѣдь мало-ли озорниковъ-то нынче: какъ разъ и напакостятъ!
   Гувернантка. Нѣтъ, благодаря Бога, непріятностей особенныхъ никакихъ не было, исключая только задержки въ лошадяхъ. (Молчаніе.)
   Капит. Сем. (поглядывая на, дорожные мѣшки). А при васъ, моя милая, развѣ чемоданчика-то нѣтъ? Такъ только съ саками?
   Гувернантка (улыбаясь). Да, у меня поклажи очень не много: мнѣ достаточно и этихъ двухъ мѣшковъ...
   Капит. Сем. То есть, если не ошибаюсь, моя милая: это у тебя не мѣшки, а саки...
   Гувернантка. Это все равно-съ...
   Капит. Сем. Ну, есть же и разница. Я знавала и очень умныхъ персонъ, которыя, тоже, эти предметы саками называли.

(Лубъ Терентьичъ во все время разговора сидитъ молча, вдали; нѣсколько разъ намѣревается онъ встать со стула и сказать съ гувернанткой слово, но конфузится, и попытки его ограничиваются лишь тѣмъ, что онъ приподымается на вершокъ отъ стула, потираетъ колѣнку, приглаживаетъ височки и, вихоръ. Наконецъ разсудокъ беретъ верхъ надъ трусостью.)

   Лубъ Терентьичъ. Честь имѣю рекомендовать себя, милостивая государыня! Я есмь приватный учитель, Лубъ Терентьевъ Благовидовъ-съ! (Гувернантка кланяется).
   Лубъ Терентьичъ. Какая, такъ сказать, коварная судьбина занесла васъ, сударыня, къ намъ, въ сіе печальное уединеніе?
   Гувернантка. Я отъ Москвы до Нижняго ѣхала на лошадяхъ, а до вашего губернскаго города водой, на пароходѣ.
   Лубъ Терентьичъ. Скажите! Слѣдовательно, -- извините меня сударыня,-- половинную часть пути влекла васъ, такъ сказать, четвероногая судьбина, сирѣчь скотина-съ, а вторую часть поприща мчали васъ плоды любомудраго девятнадцатаго столѣтія-съ? (Гувернантка смѣется надъ вычурными выраженіями Терентъича, а тотъ смѣется отъ радости" полагая, что сказалъ, остроту.)
   Капит. Сем. А чай, моя милая, въ приходахъ этихъ страшно сидѣть?
   Гувернантка. Почему же-съ? Рѣшительно ничего нѣтъ страшнаго.
   Капит. Сем. Какъ, моя милая, ничего нѣтъ страшнаго: а ну, какъ онъ да лопнетъ?
   Гувернантка. Что такое лопнетъ?
   Капит. Сем. Да праход-о-тѣ?
   Гувернантка. Пароходъ никакъ не можетъ лопнуть. Этого никогда и нигдѣ не случалось.
   Капит. Сем. А вотъ нѣтъ, моя милая; говорятъ, что случалось; я слыхала отъ людей умныхъ, что праходы эти часто лопаются, или трескаются: не знай какъ хорошенько, только эдакъ, какъ-то... Вотъ ужь ни за что бы на струментѣ этомъ не поѣхала, да и дѣтямъ бы своимъ ѣздить запретила.
   Лубъ Терентьичъ. А вотъ я, такъ немедленно бы вручилъ свое тѣло этому прочному и преогромному котлу съ кипящею водою; мнѣ кажется, что всѣ даже самомалѣйшіе признаки страха бѣжали бы отъ лица моего предъ этимъ, такъ сказать, обаяющимъ геніемъ ума человѣческаго. (При послѣднихъ словахъ Иванъ Петровичъ отворяетъ дверь.)
   Ив. Петр. Что, что ты тутъ, Терентьичъ, мелешь? Въ котелъ съ кипяткомъ никакъ хочешь лѣзть? Если ужь безпремѣнно хочешь ошпариваться, такъ пойдемъ я тебя на каретникѣ вышпарю... Спроси вотъ у Пиколки: ладно ли? Кажись, знатно вышпарилъ!.. Мое почтеніе, мамзель! Азъ есмь помѣщикъ Иванъ Петровъ Кондыринъ!
   Гувернантка (дѣлая реверансъ). Гувернантка ваша: Марья Суркова!
   Ив. Петр. Знаю, матушка, знаю! Вѣдь никто иной, какъ я писалъ въ Москву, чтобы васъ выслали... Недавно, значитъ, курсу кончили?
   Гувернантка. Два года назадъ.
   Ив. Петр. Скверно съ! Какая же тому причина, что вы такъ долго шоболы-то били? Полагаю, въ проступкѣ какомъ отъ начальства были замѣчены, или не здоровилось? Свидѣтельство отъ доктора, чать, есть?
   Гувернантка. Нѣтъ, Иванъ Петровичъ! Я по окончаніи курса мѣста не могла скоро отыскать, оттого и прожила два года безъ занятія.
   Ив. Петр. Точно, точно-съ! И то правда: ноньче вѣдь вашего брата расплодилось, какъ собакъ невѣшаныхъ; чай, тамъ, въ Москвѣ-то, вы со двора на дворъ ходите, мѣста ищите: вѣдь это только у насъ, въ глуши, въ диковинку-то... А ужь я было, признаться, подумывалъ: не замѣчены ли вы были въ чемъ нибудь эдакомъ, знаетё?..
   Капит. Сем. А вотъ я съ вами, матушка, о пустякахъ-то битый часъ болтала, а объ дѣлѣ-то не спросила: какъ, бишь, зовутъ-то васъ, моя милая?
   Гувернантка. Марьей.
   Ив. Петр. А вы, матушка, ужь цѣликомъ хватите, а то, что по половинкѣ-то?
   Гувернантка. Марья Петровна Суркова!
   Ив. Петр. Суркова? Значитъ, это отъ звѣрка -- сурка произошло ваше прозвище-то?
   Гувернантка. Да-съ. Каждая фамилія производится отъ какого нибудь названія предмета. И ваша то же, конечно.
   Ив. Петр. Моя фамилія -- Кондьюинъ, сударыня! Ужь не знаю, откудова она вышла, но вѣрно то, что и батюшка мой и дѣдушка -- Кондыриными назывались.
   Капит. Сем. Вы, моя милая, не въ томъ ли же заведеніи воспитывались, гдѣ и дочка-то Фіоны Сергѣевы?
   Гувернантка. Извините, Капитолина Семеновна: я не знаю, кто это Фіона Сергѣевна?
   Капит. Сем. Ну, какъ бы вамъ не знать ее, моя милая? Она шесть годковъ назадъ, сама въ Москву ѣздила, двѣ недѣли тамъ прожила и на Кузнецкомъ мосту бывала.
   Гувернантка. Не знаю-съ!
   Капит. Сем. Ну, прости меня, милая! Я вѣдь такъ спросила! Вотъ Уляша-то, дочка-то Фіоны Сергѣевы, на фортепьянѣ-то ужь больно плохо играла... А ужь какъ пѣть, бывало, начнетъ, такъ ни дать ни взять -- словно кошки на крышѣ въ весеннее время. А на бѣду, охотница-то была какая -- сохрани ты Господи! Бывало подойду: полно тебѣ выть-то, Уляша! Такъ вѣдь обидится: "у васъ, говоритъ, тетушка, уши-то дубовыя!" А сама и начнетъ опять завывать. Видно ужь въ этомъ заведеніи манеру имъ внушаютъ такую скверную?
   Гувернантка. Вѣроятно у нея слуха не было.
   Капит. Сем. Какое, милая, слуху не было! Бывало, что и за дверью скажутъ шопотомъ, такъ и то все подслушаетъ, да выболтаетъ...Ужь такая, прости Господи, болтунъ-дѣвка была!
   Гувернантка. Я говорю про музыкальный слухъ. Вѣроятно у нея музыкальнаго уха не было?
   Ив. Петр. Нѣтъ, и уши у нея были, сударыня, да только мало драли ихъ, а пребольшущіе!... Нѣтъ-съ, такая ужь пакость была, съ позволенія сказать! Чему ужь только учили ее въ этихъ заведеніяхъ-то?... Отца съ матерью не почитать -- шкура барабанная!
   Капит. Сем. Да, ужь подлинно! Это была, такъ сказать, мараль нашей фамиліи!
   Гувернантка. То есть, какъ это, мараль фамиліи?
   Капит. Сем. То есть такъ, моя милая, мараль маралью и будетъ: неужто не понимаешь? Ну, то есть измарала она нашу фамилію... А вы какъ думали?
   Гувернантка. Я думала, что вы хотите сказать Французское слово: morale?
   Капит. Сем. Куда ужь въ наши лѣта Французскія слова употреблять! Молода была, такъ и я по-Французски-то тараторила, а замужъ вышла, такъ бросила. Говорятъ, на томъ свѣтѣ. каленую сковороду заставятъ лизать...
   Гувернантка. Неужели вы въ это вѣрите?
   Ив. Петр. Да вѣдь это только вы ни во что не вѣруете! Вонъ, вѣдь, куда заѣхала! Ну, полно объ этомъ: не наше дѣло, будетъ ли тамъ что, али не будетъ; не надобно только думать объ этомъ и растабаривать. И самъ отъ роду родясь не думалъ, и дѣтей прокляну, если думать станутъ, -- прошу, мамзель, и вамъ это на носъ зарубить!... Да не хотите ли, кстати, мамзель, закусить чего съ дорожки-то?... Ледорка! Кормилъ мамзель дорогой?
   Ледоръ (выглядывая изъ лакейской). Какъ же, сударь, кърмилъ-съ! Цѣлую кису кокурокъ и лепешекъ скушать изволили!
   Гувернантка. Не безпокойтесь, Иванъ Петровичъ, я сыта! Я желала бы лучше поговорить съ вами насчетъ условій... Въ письмѣ вашемъ къ Madame, не очень подробно говорено объ этомъ.
   Ив. Петр. Какія же вамъ, матушка, еще условія? Вѣдь я писалъ, что согласенъ давать вамъ 315 рублей ассигнаціями въ годъ? Хоть лобъ разбейте, а больше не дамъ! Впередъ денегъ давать тоже не буду, ибо не знаю: годны ли вы, или нѣтъ? да и не стоитъ дороже давать, ибо вы гувернёрка третьяго сорта, Да еще полно съ музыкой ли?... Какія же тутъ еще условія?
   Гувернантка. Я не объ денежныхъ условіяхъ хотѣла говорить съ вами, Иванъ Петровичъ, а насчетъ занятій; я желала бы узнать, что именно преподавать, и въ какой мѣрѣ?
   Ив. Петр. Ну, извѣстно, учить надо въ мѣру: не то, чтобы черезъ-чуръ много и не то, чтобы очень ужь мало, я серёдку люблю, сударыня! Отъ Дашаньки, Машаньки и Матреши учености большой не потребуется: болтали бы по-Французски въ невѣстахъ, чтобы со всякимъ незнакомымъ кавалеромъ завсегда могли объясняться безо всякой совѣсти; чтобы ногами выдѣлывали разные тамъ выкрутасы, мазурки тамъ, что ли?... А учености большой не надо: вонъ Лубъ Терентьичъ, пожалуй, и ученый, да чортъ ли въ немъ? Слова не дощупаешься!
   Лубъ Терентьичъ (встаетъ и смѣется). Какіе вы шутники, Иванъ Петровичъ! (Иванъ Петровичъ подзываетъ его къ себѣ и шепчетъ): "а, что ты, Терентьичъ, не поговоришь съ ней насчетъ учености-то?" (Лубъ Терентьичъ садится на мѣсто, но сидитъ не спокойно: видно что желаетъ о чемъ-то спроситъ, но не смѣетъ. Наконецъ рѣшается.) Сударыня-съ! Вы на Французскомъ діалектѣ изъясняться изволите?
   Гувернантка. Да, я говорю; а вы?
   Лубъ Терентьичъ (со вздохомъ). Нѣтъ-съ, мадмазель-съ! Языкъ сей изучить я не удостоился-съ! (Минута молчанія, въ которую Терентьича жестоко коробитъ). Сударыня-съ! А вѣдь это преизумительная штука-съ!
   Гувернантка. Что такое? Что вы этимъ хотите сказать?
   Лубъ Терентьичъ. Нѣтъ, я такъ-съ! Ко мнѣ, сударыня, прилетѣла удивительная мысль объ устройствѣ тѣла человѣческаго. Давно ли, сударыня, находились вы посреди многолюдной столицы -- и вотъ, въ одно мгновеніе ока, вы уже посреди насъ находитесь!... (Гувернантка едва удерживается отъ смѣха. Молчаніе).
   Лубъ Терентьичъ. Сударыня! Не изволили вы изучать анатомію тѣла человѣческаго?
   Гувернантка. Нѣтъ, а что?
   Лубъ Терентьичъ. Такъ-съ, ничего-съ! Я полагалъ, что изучали-съ. А то вотъ химія -- презанятная еще наука-съ.
   Гувернантка. А вы, вѣроятно, занимались ею?
   Лубъ Терентьичъ. Никакъ нѣтъ-съ, я не занимался-съ, а вотъ докторъ Ѳедоръ Ѳедорычъ, что у Давыдовыхъ живетъ-то, онъ, такъ занимается-съ! Вотъ ужь подлинно, что пробавляется тварь одной наукой-съ! Сткляночекъ тамъ у него разныхъ, баночекъ, горшечковъ -- видимо невидимо, -- и отъ всего этого, съ дозволенія сказать, душище преподлѣйшій-съ! А какъ спросишь его: отчего это, молъ, Ѳедоръ Ѳедорычъ, отъ горшечковъ-то вашихъ такой духъ тяжелый?-- такъ, говоритъ, что это ужь наука такая! Да и самъ-то онъ премудреный такой Вы его не изволите знать, сударыня?
   Гувернантка. Нѣтъ; не знаю!
   Лубъ Терентьичъ. Такъ-съ! А ужь филозофъ настоящій-съ! Вѣдь слова не можетъ произнести, какъ другіе выговариваютъ-съ! Спроси его хоть о глупости какой, я бы такъ вотъ и брякнулъ, а онъ такъ нѣтъ-съ! Задумается сейчасъ, палецъ къ носу упретъ, въ глазахъ появится, знаете, ученость-то, задумчивость эдакая, а потомъ начнетъ мычать: такъ-таки и мычитъ, а потомъ улыбнется да спроситъ: а о чемъ, бишь, мы говорили-то?... Вотъ право такъ-съ!... Да неужто, сударыня вы его не знаете?
   Гувернантка. Да какъ же мнѣ знать его, если я только сегодня сюда пріѣхала?
   Лубъ Терентьичъ. Ахъ, и точно-съ! Извините, сударыня!.. Такъ вотъ я про Ѳедора-то Ѳедорыча. Онъ всегда вотъ химіей-то, да приготовленіемъ ракетъ занимался-съ,-- и вѣдь какъ занимался-то-съ! Приходи къ нему кто хочешь, скажи, что въ селѣ сто человѣкъ умираютъ -- ни за что своего дѣла не броситъ-съ! "Подождутъ!" скажетъ только. А вѣдь лекарь-съ?! Такой, право, премудреный-съ!
   Гувернантка. Только, мнѣ кажется, онъ плохой лекарь, если своимъ дѣломъ не занимается.
   Капит. Сем. Нѣтъ, моя милая, напрасно говорить изволишь! Я и отъ людей умныхъ слыхала, что онъ лекарь хорошій, только съ придурью.
   Ив. Петр. А что, мамзель, видно все-таки вы этой пахучей-то науки не знаете? Да и лучше: меньше пахнуть будетъ!... Не хотите ли, лучше, промяться маленько? Вонъ тамъ у меня, за избушкой -- садишко, а въ немъ и прудишко; мѣстоположеніе знатное и караси есть.
   Гувернантка. Съ большимъ удовольствіемъ! Да нельзя ли мнѣ видѣть и своихъ будущихъ воспитанницъ?
   Ив. Петр. А ужь не знаю, мамзель: чай дрыхнутъ. Машаньку-то я давеча видѣлъ: на грядѣ рѣдьку трескала; забѣжала, чать, куда нибудь! Она у меня на сѣновалѣ все любитъ валяться. У Дашаньки чирей вскочилъ на носу, а Матреша аглицкой соли принимала, такъ выдти-то и не можетъ.
   Капит. Сем. Ахъ, постойте-ко, отцы родные! Давно хочу спросить. Вотъ вы, милая, дѣвица ученая, чать знаете: отчего это аглицкая соль такъ называется? Неужто и взаправду агличане ее всегда и за обѣдомъ ѣдятъ, какъ мы обнаковенную?
   Гувернантка. Нѣтъ, Капитолина Семеновна! Лекарство это такъ называется только потому, что изобрѣтено въ Англіи. Это вамъ нарочно сказали.
   Капит. Сем. Ну, вотъ то-то мать моя! А ужь я было думала: какъ это аглицкіе желудки терпятъ поѣдать силу эдакую! Спасибо, родная! Ступайте провѣтритесь! (Гувернантка уходитъ).
   Ив. Петр. (подозвавъ Матюшу). Ты, Матвѣй, за мамзелью ступай. Все подглядывай, да подслушивай, а послѣ мнѣ обо всемъ скажи. (Матюша уходитъ.)

-----

   Ив. Петр. Ну, что братъ, Терентьичъ, какъ ты насчетъ ее думаешь? (Лубъ Терентьичъ быстро соскакиваетъ со стула, съ улыбкою смотритъ на Ивана Петровича и слегка мычитъ, не говоря ни слова.) Ну, что мычишь? Ты вѣдь не корова! Скажи, что ли: какъ тебѣ гувернёрка-то нравится?
   Лубъ Терентьичъ. Да, ничего-съ, Иванъ Петровичъ! Такъ себѣ-съ! Кажись, дѣвица понатертая-съ!
   Ив. Петр. Ужь чортъ ее знаетъ, понатертая ли она, нѣтъ ли, а воля твоя, она мнѣ не понутру!
   Лубъ Терентьичъ. Оно точно-съ, Иванъ Петровичъ, что въ ней, какъ будто нѣкая боязненность видима, то есть, хотя и подлинно, что она дѣвица понатертая, но не весьма, такъ сказать, понатертая-съ.
   Ив. Петр. Нѣтъ, Терентьичъ, ты все врешь! По моему, такъ она ужь больно понатерта. Спорить больно лютъ! Когда говорю я, али Копынька, такъ ей, чай, не подобало бы противорѣчить?
   Лубъ Терентьичъ. Это точно такъ-съ, Иванъ Петровичъ! Истинную правду говорить изволите! Я и самъ, признаться, замѣтилъ въ ней упомянутое качество, но не посмѣлъ токмо преждевременно доложить вамъ объ этомъ-съ.
   Капит. Сем. Нѣтъ, отцы родные, ужь едва ли мы съ нею уживемся: спорить-то больно люта! Ты вотъ слышалъ, Терентьичъ, давеча у насъ рѣчь о сакахъ пошла; я ей говорю, что это, молъ, моя милая, саки называются, -- такъ вѣдь нѣтъ-съ! "Все равно" -- говоритъ... Все равно! Не больно велика птица-то! Самъ Иванъ Кузьмичъ говоритъ, что саки!
   Ив. Петр. А вы -- не тронь ее! Заартачится -- такъ переломимъ! Посмотри, у меня шелковая будетъ! Я ихняго брата хоть не держалъ еще, да съумѣю: и другимъ-то даже примѣръ покажу, какъ ихъ держать надо! (Вбѣгаетъ Матюша и кричитъ.)
   Матюша. Папашенька! мамашенька! Меня мазилька-то по Французскому ужь выучила: я -- буаръ, манжей и сортиръ знаю!
   Ив. Петр. А хорошія ли это слова, Копынька? То есть, употребляются ли они въ общежитіи-то?
   Капит. Сем. Какъ же, батюшка, Иванъ Петровичъ! Ужь особенно Матюшѣ-то они нужны: это -- пить, ѣсть, и вонъ выходить -- означаютъ.
   Ив. Петр. Ну, коли такъ, то учись, Матвѣйка; выцарапывай, братъ, изъ мазильки и еще, что понужнѣе; не стыдись: она за то и деньги получаетъ.... Только вотъ тебѣ мой наказъ: будешь слушаться, спасибо скажу, не послушаешь -- прибью,-- не учись сквернословію Французскому.: повѣрь, что и у нихъ не мало разныхъ гадостей... А теперь ступай въ чуланъ, да принеси отцу водчонки графинъ, да пирожка кусочекъ.

(Матюша приноситъ водку и ставитъ передъ отцомъ, который начинаетъ пить рюмку за рюмкой; Капитолина Семеновна приходитъ только подъ конецъ сцены. Матюша около отца и водки, а Лубъ Терентьичъ въ отдаленіи.)

   Ив. Петр. Матвѣйка! Не хошь ли водчонки?
   Матюша. Нѣтъ, папашенька, рано еще мнѣ, да и голова больно съ нея трещитъ.
   Ив. Петр. Пей, когда велятъ! Пить ничего, только старшихъ слушайся, -- ну, катай! (Матюша выпиваетъ залпомъ, не морщась).
   Ив. Петр. Вотъ люблю! Вотъ молодецъ! Лихо, Матвѣйка! (Треплетъ его по головѣ, и въ задумчивости говоритъ). Охъ ужь эти мнѣ дѣтки! Вотъ, гдѣ они у меня сидятъ! Э-э-эхъ! И времена-то пришли другія! Говорятъ -- бонжура нынче сказать не умѣешь, такъ и носу ужь показать нельзя!.. А и то сказать: немало и мнѣ доставалось за то,что по-французски говорить не умѣлъ и танцовать не учился.-- Слушай, Матвѣйка, что отецъ говоритъ, да учись!.. Давно уже то было. Позвали меня, видишь ты, къ майору инвалидной команды на вечеринку. Ну, извѣстно, я какъ пришелъ, поѣлъ того-сего, да и сѣлъ въ уголъ. Вдругъ вижу, тамъ барышни всѣ и барыни заспорили по-французски, потомъ одна сѣла на фортепьяны играть, а майоръ подходитъ ко мнѣ, да говоритъ: "я, говоритъ, надѣюсь, что вы не откажетесь съ женой моей вальсъ протанцовать?" Я туда, сюда; не умѣю, говорю, ваше высокоблагородіе! Такъ нѣтъ же! заставили-таки! И пошелъ,-- что дѣлать? служба!... Только, на бѣду мою, полы-то они натерли на тотъ разъ мазью какой-то: скользкіе такіе сдѣлались прескользкіе -- ну, извѣстно, я и полетѣлъ.... Это бы все еще ничего, если бы упасть одному, а то я и майоршу-то брякнулъ, да и подвернулась-то какъ-то она прямо подъ меня, а я въ испугѣ-то руками въ грудь ей уперся, да такъ и лежу -- мѣръ никакихъ не принимаю... Майорша же, какъ теперь помню, была такая полная, тяжелая и оттого и затылкомъ-то звякнулась она еще сильнѣе, индо по всей залѣ раздалось: точно въ пустой горшокъ молоткомъ ударили!... Вѣкъ не забуду, какой грѣхъ случился! Чуть было, братецъ ты мой, изъ службы вѣдь не выгнали! Только и спасся тѣмъ, что послалъ майору кулекъ хересу-тресу-вью, самаго лучшаго: темя майоршѣ примачивать. Чтобы ихъ, прости Господи, танцы-то анаѳемскіе! (Пьетъ и закусываетъ.) Или вотъ, еще, случай какой со мной былъ. Командировали меня въ Казань отвести партію рекрутовъ. Человѣкъ-то я былъ тогда молодой, деньжонки водились, и пришелъ въ городъ большой и знатный, и разныхъ весельевъ въ ту пору было тамъ множество. Сходилъ въ театръ: зрятину каку-то давали не по нутру! Когда, Матвѣй, большой будешь, въ театръ не ходи! Хотѣлъ было совсѣмъ уѣхать изъ Казани, вдругъ афишку вижу: написано "маскарадъ" и за входъ два съ полтиной берутъ. Думаю: дай пойду? Ну, и пошелъ, да послѣ и самъ не радъ, что пошелъ! Прихожу7. Залища преогромнѣйшая, народу биткомъ набито, по стѣнамъ это все фентифлюшки эдакія со свѣчками навѣшаны. Вотъ я сѣлъ на стулъ, да и думаю: "что-то будетъ?" Вдругъ подходитъ ко мнѣ харюша, вся въ черномъ, да какъ запищитъ: "я, говоритъ, тебя знаю!"Явскочилъ, дай говорю: акакъ молъ, вы изволите знать меня, сударыня? А, если, молъ, вы знаете меня, такъ, это и чести-то вамъ не приноситъ, потому что я-де изъ хорошихъ-то домовъ ни въ одномъ здѣсь и не бывалъ-съ!... Такимъ образомъ разсуждаемъ это мы съ ней, а музыка, тѣмъ временемъ, вальсъ заиграла и пошли всѣ кружить. Да вѣдь ты и не знаешь, что это за вальсъ такой. Это, видишь что. Примѣрно, какой нибудь кавалеръ подходитъ къ барынѣ и, съ ея дозволенія, начинаетъ ее вертѣть по залѣ: вертитъ, вертитъ, да и броситъ. А платья у барынь были не такія, что нынѣшнія. Внизу преширочайшей юбчищи пришиты были у нихъ толстыя претолстыя кишки, на подобіе трубъ пожарныхъ; такъ что, когда кавалеръ, особенно который поздоровѣе, начнетъ вертѣть барыню съ кишкой, тогда юбка ея развертывалась и барыня походила тогда на большой, поганый грибъ на высокой ножкѣ.-- Я, знаешь, сижу себѣ: голову-то держу таково низко. Вдругъ меня, какъ дернетъ что-то по лицу-то, индо искры изъ глазъ посыпались. А это одна барыня кишкой-то меня съѣздила! Да вѣдь до крови!... Такая скверная мода была! Вотъ, братъ, Матвѣйка, къ чему всѣ эти маскарады ведутъ! Не ходи никогда: цѣлѣе будешь!... На-ко, выпей еще рюмочку!-- Воспитанье надобно! Какъ можно "дай мнѣ щей" сказать? Надобно: доне муа дю сти! Эхъ, обезьяны! Досада беретъ даже, какъ подумаешь! Вѣдь, и я тоже не неучъ же какой: и грамматикѣ, и ритметикѣ и еографіи учился -- а куда все пошло? Только и помню, что въ Сибири есть Обь, Лена да Енисей; да еще въ Испаніи помнится какая-то Саитъ-яго-ди-компостела, и то потому только, что запомнилъ: въ саду ягода поспѣла! Изъ исторіи и засѣла въ головѣ только Мандана какая-то, дочь шаха персидскаго, что ли, чортъ ее знаетъ! А все остальное поди, да лови!... Эхъ, Матюша! напихаютъ они тебѣ въ башку-то дряни разной: индо жаль мнѣ тебя, братъ! (Наливаетъ рюмку и пьетъ).
   Матюша. А, какъ же, папенька, Лубъ Терентьичъ все твердятъ, чтобы по латыни я учился: видно врутъ они-съ?
   Ив. Петр. Ну, ужь этотъ фуерамусъ-то научитъ тебя добру! Прямой фуерамусъ! Да спроси: на что она ему, эта латынь-то проклятая?-- Да что тутъ толковать! Насъ немногому учили, а знаемъ довольно! Смотри, дѣтей-то арава какая! Гдѣ вамъ тамъ съ ариѳметикой-то вашей! (Смѣется. Выпиваетъ рюмку и обтираетъ губы). По-латыни, да по-французски надо учить ихъ! Нѣтъ, больно рано мудры-то вы нынче стали, пащаты! Всякій мальчуганъ, всякая дѣвчонка отца за поясъ заткнуть хочетъ... Я тезаткну!.. Ты послушай, какъ насъ-то воспитывали. Сшилъ мнѣ покойный батюшка холщевую куртку, посадилъ на телегу, да и маршъ!..-- въ кантонистскія роты! Вотъ те и воспитаніе! И начали тамъ меня образовывать. Чуть что не такъ -- сейчасъ порка, да какая порка-то! Суставы трещатъ! Рукавъ у своей куртки замаралъ -- порка; пуговица оторвалась -- порка; на сапогѣ дыра -- порка... Да чего считать-то? За все, за все намъ была порка, да и все воспитанье-то мое, могу сказать, была превеликая порка!.. Некогда намъ думать-то было объ еографіяхъ вашихъ; на умѣ вертится только, какъ бы не отпороли: какъ разъ такую еографію вспишутъ, гдѣ слѣдуетъ!.. Тяжело было мнѣ спервоначалу-то, а какъ пообтерпѣлся, такъ ничего, право, ничего! И самъ норовишь только, какъ бы кому потасовку задать горячую! Закалила меня матушка-каша березовая -- и вышелъ я, могу сказать, человѣкомъ!... А нынче что? какая польза отъ этихъ щелкоперовъ-то, проклятыхъ? Толкуютъ, толкуютъ -- а пользы-то какъ отъ козла: ни шерстя ни молока!.. Эхъ, какъ-бы да воля! Запятилъ бы я всѣхъ васъ въ кантонисты! И тебя бы въ кантонисты... да я бы и Машку съ Дашкой въ кантонисты! и Матрешку въ кантонисты!.. Да я, чортъ побери, всѣхъ бы запятилъ въ кантонисты!.. Сволочь вольнодумная!!
   Капит. Сем. Полно тебѣ, Иванъ Петровичъ, гнѣваться-то! А все вѣдь это -- гувернерка проклятая!.. Вотъ, прости Господи, черти-то накачали шкуру барабанную! Да успокойся-же, голубчикъ, Иванъ Петровичъ! Выпей-ко стаканчикъ водицы: гнѣвъ-то у тебя ровно рукой и сниметъ!
   Ив. И Стр. Нѣтъ, Копынька, дай-ко ты мнѣ лучше пустой стаканчикъ: я ромцу хвачу. "Клинъ-клиномъ выбивай", говоритъ русская пословица! "Чѣмъ ушибся, тѣмъ и лечись" -- говорилъ покойный штабсъ-капитанъ Ковырялкинъ, -- царство ему небесное!
   Капит. Сем. Охъ, ужь это мнѣ лекарство-то твое проклятое! Съ него гнѣвъ-то не проходитъ, а только завсегда съ чужихъ-то боковъ на мои переходитъ!.. А все ты -- шкура барабанная! Постой ты у меня, голубушка! (Уходитъ за ромомъ).

"Современникъ", No 7, 1861

   

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru