Давыдов Дмитрий Павлович
Ширэ Гуйлгуху, или Волшебная скамеечка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Герои-комическая поэма.

Дмитрий Павлович Давыдов

Ширэ Гуйлгуху (1), или Волшебная скамеечка

Герои-комическая поэма

[]

   Я юношей в семнадцать лет
   В Троицкосавске поселился:
   Учил детей и сам учился,
   Как математик и поэт.
   Искатель почести и славы,
   Я у таможенной заставы
   Жил в бедной хижине один;
   И так бы дожил до седин,
   Когда бы случай чрезвычайный
   Мне не открыл чудесной тайны.
   Однажды, в праздник, погулять
   Пошел я в Воровскую Падь ( 2),
   Босой, прибавить нужно это,
   В экономических видах.
   К тому же красовалось лето,
   Не кстати обувь на ногах.
   Природа Негою дышала.
   Безоблачные небеса,
   Поля, лужайки и леса,
   Все глаз невольно восхищало.
   Прохладой веял ветерок;
   Порхал беспечный мотылек;
   Цветы душистые пестрели;
   А по дорожкам, где песок,
   Перелетали цициндели.
   И потому немудрено,
   Что вечерело уже давно,
   Когда из рощи ароматной
   Направил я шаги обратно,
   У двери дома, в тишине,
   Сгрустнулось безотчетно мне.
   Добыл я огонька на свечку
   И робко посмотрел на печку.
   Увы, -- несчастье и позор!
   Ограблена моя конура!
   Изделье дивное Кунгура,
   Сокровище похитил вор!
   О тать презренный, тать проклятый!
   В отчаянье я восклицал:
   Зачем, наперсник супостата,
   Ты сапоги мои украл?
   Когда ж того судьба желала,
   Убил бы ты меня сначала;
   И, разлучался с душой,--
   Быть может, несколько упрямой,--
   Я думал бы: сгнию босой;
   Но мертвые не имут срама.
   Я жив и молод, и здоров;
   Но что мне жизнь без сапогов?
   Как показаться в школьном мире
   Без обуви да в виц-мундире?
   А между тем смотритель строг:
   Он не уважит голых ног,
   И, с местностью незнакомый.
   Пожалуй станет уверять,
   Что пол училищного дома
   Ровней, чем Воровская Падь:
   Занозы нечего бояться.
   Лишь должно службой заниматься.
   И сколько выстрадала грудь,
   Чтоб ноги с честью всё ж обуть!
   Как было горько, неприятно
   Ходить в дома и обучать
   Мальчишек мудрости печатной,
   А девочек вальсировать!
   С каким презреньем, как надменно
   Отцы взирали на меня!
   С какою миною смиренной
   Стоял перед маменьками я,
   Когда они зайдут, бывало,
   В педагогическое зало
   Из комнаты любви и сна!
   Открыта грудь, открыта шея;
   Не знаешь что чего милее,--
   Везде изнеженность видна
   Другой бы млел и таял сладко;
   А я, бедняк, смотрел украдкой,
   И сознавал в душе своей,
   Что в нас не допускают чувства;
   Жрецов науки и искусства,
   Нас не считают за людей,
   И не стыдятся перед нами,
   Предстать в ночном дезабилье
   С распущенными волосами
   И, с прелестями на голе!
   Но как душе ни тяжко было,
   К а к сердце страстное не ныло,
   Я сапоги себе достал,
   Предмет последнего стремленья,
   И вдруг их кто-то подобрал
   Толь из корысти, толь из мщенья!
   Не дух ли вражий мне внушил
   За печку спрятать то от вора,
   Что прежде я всегда хранил
   Под лавкою за кучей сора!
   Анафема, презренный тать:
   Судите, праведные боги;
   Его примерно наказать!
   Пусть святотатственные ноги
   В моих кунгурских сапогах
   Рассыплются в нечистый прах!
   Возвеселятся педагоги
   Чудесною карою небес;
   И, уходя босыми в лес,
   Откинут всякое сомненье,
   Что вор похитит их именье!
   Уже восток румянить стал
   Вершины отдаленных скал,
   А я еще с печальной думой
   Стоял средь хижины угрюмой
   И мир коварный проклинал.
   Но с обаянием рассвета
   Спокойней сердце у поэта
   И больше верности в уме.
   Я вспоминал об одном ламе,
   К которому ходил нередко
   За пояснительной заметкой,
   Когда поставлен был в тупик
   При чтении монгольских книг.
   Служитель ревностный бурханов,
   По имени Гомбой Дабанов,
   Он знал божественный секрет
   Пускать ширэ за вором в след.
   Я ободрился, и тогда же
   Разведать о своей пропаже
   В Улачи ( 3), где ширетуй ( 4) жил,
   С надеждой в сердце поспешил.
   У огонька средь юрты дымной
   Приятель мой гостеприимный
   Один на корточках сидел,
   И с наслаждением смотрел,
   Как закипал, ворча чуть слышно.
   В чугунной чаше чай кирпичный.
   Отвесил я Ламе поклон.
   "Мэнду ( 5)"! -- сказал протяжно он,
   Кивнул мне головою бритой,
   И преспокойно продолжал
   Варить напиток знаменитый,
   Тогда как весь я трепетал,
   Толкуя со слезой во взоре
   О приключившемся мне горе.
   Хозяин мало на меня
   Вниманья обращал покуда
   С полупотухшего огня
   Не снял тяжелого сосуда.
   Тут, зная как опрятен я,
   Он передом своей рубашки
   Очистил тщательно края
   Китайской деревянной чашки
   И предложил в ней чаю мне.
   Не кстати б это; но, вполне
   Знакомый с нравами бурята,
   Я чтил его привычки свято.
   К тому ж, известно издавна,
   Что завсегда у педагога
   Желудок на диете строгой,
   А грудь желаньями полна.
   И так нельзя считать за диво,
   Что завтракал я терпеливо.
   В тот час пришел братчёнок ( 6) к нам.
   Племянник доброго Гомбоя,
   Хоть по лицу и по глазам
   Виднелось тут родство иное.
   Взглянув отрадно на меня,
   Мой друг, ширетуй именитый,
   Послал проворного Жигжита
   Седлать любимого коня;
   И, продолжая беззаботно
   Отвар приятный допивать,
   Повел со мною речь охотно
   О том, как вора отыскать.
   Когда явился мальчик снова
   И скромно дяде объяснил,
   Что лошадь добрая готова,
   Старик, как должно, усадил
   Меня с Жигжитом пред собою,
   И осторожною рукою
   Поставил на ладони нам
   Скамью волшебную; а сам,
   Раскрыв футляр тетради грязной,
   Стал бормотать однообразно.
   Идет за часом длинный час
   Сижу насупротив Жигжита.
   Но не спускаю жадных глаз
   С дощечки, правильно покрытой
   Резьбою из тибетских слов
   И начертаньями богов.
   Не нарушается покоя,
   А много прокатилось дня.
   Сомненье в мудрости Гомбоя
   Уже тревожило меня.
   Устали локти и колени,
   Кружилась сильно голова.
   Дыханье сперлось, и едва
   От неприятных ощущений
   Я не покинул колдовства.
   Но вот скамейка понемножку
   Как будто стала оживать,
   То приподнимет кверху ножку,
   То ступит на нее опять,
   То передвинется лениво.
   То глухо скрипнет, то щелкнет,
   Я обомлел, смотря на диво.
   Меня кидало в дрожь и пот,
   А сердце мне тоска сжимала.
   Неумолкающий Гомбой
   Меле тем повысил голос свой;
   Скамейка бойко заскакала
   Застукала в ладони нам,
   Под лад таинственным стихам.
   Вольней прыжки, чем громче слово.
   Лама ударил в сан ( 7)... и вдруг
   Причудница скользнула с рук,
   Попала ножкою сосновой,
   В кольцо веревочки готовой,
   Рванулась в петле, поднялась,
   Поколотила в землю боком,
   Подпрыгнула и понеслась
   Туда-сюда волшебным скоком...
   Я не сробел на этот раз,--
   Не отстаю, гонюсь упорно
   За прихотницею проворной...
   Но вот, по крику колдуна,
   О дверь ударилась она.
   И вон из юрты... по дорожке
   Все дальше, дальше, все быстрей...
   Чуть видно как мелькают ножки,
   Чуть успеваю я за ней.
   Уж поводочик стал струною
   И режет пальцы у меня...
   Но рядом был Жигжит со мною:
   Он за узду держал коня,
   И борзый конь храпел и рвался...
   Я ногу в стремя, и помчался,
   Склонясь к узорчатой луке,--
   Шнурок магический в руке.
   Пыль от копыт туманит взоры;
   Вдали чуть слышен звонкий сан.
   Скачу я за крутые горы.
   Спускаюсь в глубину полян.
   Леса, луга, ручьи, трясины,
   Холмы, овраги и лощины
   Рисуются в глазах моих
   И исчезают в тот же миг.
   Вот Хапчаранка ( 8) предо мною.
   Здесь ряд высоких гладких скал
   Великолепною стеною
   Конец долины замыкал.
   Мне страшно. Аргамак упрямый
   Не слушается поводов,
   Летит, летят к утесу прямо,
   В гранит удариться готов.
   Грозила смерть...Но в это время
   Ослабло под ногою стремя.
   Мой конь попятился, присел,
   Поставил уши, захрапел.
   Уздою брякнул, брызнул пеной,
   Оправился, согнул колено,
   И начал правою ногой
   Копытить землю под собой.
   Я отдохнул и вспомнил дело,--
   В уме внезапно просветлело.
   Смотрю,-- у почерневших плит
   Скамейка чудная стоит
   И мерно ножкою усталой
   Стучит о камень вековалый.
   "Где сапоги!"-- я закричал.
   Мой голос грянул среди скал,
   Замолк и снова отозвался;
   Опять замолк, опять раздался,
   Все громче, громче каждый раз.
   Как будто с адом речь велась.
   Меж тем в расщелине утеса,
   Недосягаемой на вид,
   Явился словно троглодит,
   Полунагой, рыжеволосый,
   С глазами дикими чолдон ( 9).
   Я видел как в испуге он
   Махнул костлявою рукою,
   Когда последний эха вал
   В громаде вечной рокотал.
   Я видел как передо мною
   Мои сапожки из норы
   Взвились на воздух, засверкали,
   Перевернулись и упали
   К подножью каменной горы.
   О Боже, что со мною стало,
   Когда я взял их, осмотрел,
   Обдул, помял -- где грязь пристала
   И ловко на ноги надел!
   Манила к отдыху природа;
   Я рад, я счастлив был вполне,
   И слышал внятно как Догода
   Шептал о сладкой доле мне.
   Я долго в тишине приятной,
   Опершись на обломки скал,
   О благах жизни размышлял.
   Когда ж отправился обратно,
   Уж день приметно вечерел;
   Но не имея больше дел,
   И гордый от своей удачи,
   Я ехал медленно в Улачи.
   В восторге обнял я ламу,
   Вручил скамеечку ему,
   Поклялся доброму Гомбою
   Быть верным другом и слугою,
   И чуть приметною тропой,
   Поплелся к хижине своей.
   Бедна постель у педагога.
   Мечтой солому как ни грен,--
   Лежать не весело па ней.
   Я ночь не спал п думал много
   О разной светской суете,--
   О роскоши, о славе, чести,
   О титулах, о видном месте,
   И о девичьей красоте.
   Всего, что в мире сердцу льстило,
   Еще искать мне нужно было,
   Искать легко; но где найти?!
   Одни надежды на пути
   Пленяют ложными видами,
   Как вал миража над песками.
   В окно с расколотым стеклом
   Сверкнул луч девственной Авроры.
   Я подпер щеку кулаком
   И к сапогам направил взоры.
   Мне как-то стало веселей,
   И грудь свободнее вздохнула.
   Тогда-то в голове моей
   Мысль благодатная блеснула.
   Я думал, если ламский бог
   Открыть сандалии помог,
   То больше ли искусства надо,
   Чтобы добраться мне до клада?
   Тут логика, тут верный счет,
   А не фантазия поэта.
   Придет богатство без хлопот,
   А с ним и все удобства света.
   В воображении моем
   Явился вдруг огромный дом.
   Сады, цветы, фонтаны, феи,
   Любовь и прочие затеи...
   Я вышел поздно со двора:
   Отрадно в хижине убогой
   Мечтать о прелестях чертога!
   Но в тот же день у столяра
   Я за последнюю копейку
   Купил сосновую скамейку;
   На матовой ее доске,
   Согласно с верой и обрядом,
   Нарисовал Дара-экэ ( 10),
   Шакьямуни с богиней рядом,
   И четко написал потом
   Ом-мани-падме-хум ( 11) кругом
   Тибетским и монгольским складом;
   Искусно из бараньих жил
   Шнурочек тоненький ссучил,
   И, кончив все дела па славу,
   Ушел поспешно за заставу.
   В распадине песчаных гор
   Мне нравился сосновый бор
   Молва неясная ходила,
   Что тут находится могила
   Таинственного беглеца;
   И что видали мертвеца
   Как с лешим он играет в шашки
   Н а своедельные бумажки.
   Не раз гулял я в глубине
   Той чаши дикой и тенистой;
   Однако ж, не случалось мне
   Встречаться с силою нечистой.
   Однажды, впрочем, как-то сам
   Приметил я скелета там
   В очках, во фраке и с тетрадкой.
   Не струсил я, не убежал;
   А наблюдал за ним украдкой,
   И скоро чудо разгадал:
   Бедняк, припомнив сказки детства,
   Зашел сюда искать наследства...
   У нас уж так заведено,
   Пока есть деньги,-- пьем вино
   И ходим в дедовском кафтане;
   Когда ж не будет их в кармане,
   Мы надеваем модный фрак,
   Идем мечтать по косогорам,
   Кропаем вирши кредиторам,
   И платим им за рубль пятак
   Не веря наважденьям беса.
   Забрался я в средину леса,
   И начал заклинаний ряд,
   Как делается у бурят.
   Немного ждал я: как на диво
   Скамейка скоро ожила.
   Попрыгала, и торопливо
   Между деревьями пошла.
   Я за шнурочек ухватился,
   Бежал, бежал, и очутился
   На дне оврага, под горой.
   Вещунья дальше не шагала,
   И долго стукала ногой.
   Тогда не думая ни мало,
   Я рыться стал в песке рукой,
   И выкопал горшок с монетой.
   Какая радость для поэта!
   Все золото,-- богатый клад;
   Червонцы, словно жар, горят;
   В глазах рябит, а под рубашкой
   Проворно бегают мурашки...
   Хотя восторг мой силен был;
   Я не терял минут напрасно;
   И по карманам разложил
   Металл тяжелый, но прекрасный.
   Минуло три-четыре дня,
   На зависть людям, у меня
   Была отличная квартира;
   Постель с драпри из кашемира,
   Диваны, кресла, зеркала,
   Картинно шитые подушки,
   Камин с экраном из стекла,
   На этажерках безделушки,
   Ковер персидский на полу.
   Салфетки с кружевным узором,
   Часы с фарфоровым прибором,
   И гнезда ласточек к столу.
   Я молод был; но жил степенно
   Касательно сердечных дел;
   А потому-то непременно
   Узнать невесту захотел.
   Настал час лени прихотливой;
   С ним воцарилась тишина.
   На темном небе горделиво
   Ходила полная луна.
   Я за скамейкою чудесной,
   Желаньем сладостным томим
   Увидеть личико прелестной,
   Бежал по улицам пустым.
   Но вдруг... о Боже, что со мною?
   Я обмер... дыбом волос встал...
   Подсеклись ноги... стан дугою...
   Мороз по жилам пробежал...
   Злодейка стала у окошка
   Смотрителя казённых школ,
   И начала поганой ножкой
   Стучать пророческий глагол!
   Начальник славным у поэта,
   Хоть жил с супругой не в ладу;
   Но падчерица Лизавета
   Была у старца на беду.
   Девице за тридцать пробило;
   Глаза по ложке, с зелена,
   И мушку завсегда носила
   На шпице носика она.
   Конечно, здраво рассуждая.
   Не увлечет краса такая;
   И сам бы дряхлый Вельзевул
   На ней жениться не рискнул.
   Но пред начальством глуп и гений:
   Оно не терпит возражений...
   Однако ж,-- так судил ли Бог,--
   Я удержать себя не мог,
   И прокричал в безумном гневе
   Проклятие невинной деве.
   Окно открылось,-- при луне
   Явился дивный образ мне,--
   Малютка, ангел, чародейка,
   С кудрями, с лебединой шейкой...
   Как оробел я ,-- не сказать;
   Одно лишь в силах был понять,
   Что в этот вечер тут гостила
   Резвушка милая, Людмила...
   Мелькнуло много дней и лет,--
   Скамеечка всегда со мною.
   Она открыла мне секрет
   Довольным быть своей судьбою.
   Она напоминает мне
   О нашей доброй стороне,
   О колдунах, об их затеях,
   О ведьмах, о летучих змеях,
   И помогает сочинять
   Поэму про казачью рать ( 12);
   Стоит у двери кабинета,
   Где я сижу по вечерам,
   Глупцов гоняет от поэта,
   Стучит приветливо друзьям,
   Не допускает мысли грешной
   До почитателя харит
   И от завистников успешно
   Приют веселый сторожит.
   Я думаю, когда б в Сибири
   Родился древний Амфион.
   То, вместо бряканья на лире
   Ходил бы со скамейкой он,
   [ И следом за её прыжками
   Росли бы стены с городами].
  
   1859 г.
  

[]

  

Примечания автора:

   1. Ширэ гунлгуху, по-монгольски пущенная в бег скамеечка. Некоторые (впрочем, весьма редкие) из лам, для отыскания покраденных вещей и других потребностей, пускают скамеечку (иногда стрелу). Когда Америка и Европа толковала о ходячих столах, мы подсмеивались над этой старою новостью. Еще в ребячестве мы ворожили ковригою хлеба или ситом. Для чего обыкновенно двое из нас становились друг против друга, и, в первом случае, клали ковригу на поднятые кверху большие пальцы рук; а во втором,--клали кольца ножниц, воткнутые в ободок сита, на те же пальцы. Если загаданное сбудется, хлеб или сито повернется по солнцу, а если нет,-- против солнца. Бегающая ламская скамеечка относится к явлениям того же рода. Ширэ значит стол или скамейка; гуйлгуху -- пускать в бег. В юрте бурята нет столов; все делается на земле, или низеньких подмостках, вроде нар. Только возвышается один комод, на котором стоят бурханы, или вылитые из меди боги. Комод этот называется бурхану ширэ ( престол Божий) или бур-
   хану табсан (божеские ступени). Перед бурханами ставятся медные чашечки, называемые сугусу. В них кладется ярица, масло, мясо и шамар, то есть ржаная мука, перемешанная и пережженная с маслом, наливается вода, чай, молочное вино, и проч. и проч. Чай, вода и мясо переменяются каждое утро. Когда начинают пить чай. то прежде наливают его в сугусу. Буряты пьют чай кирпичный и варят его в нарочно сделанной для того чугунной
   чаше, называемой того. Взамен столов у них употребляются маленькие деревянные скамеечки, не более тех, какие бывают под ногами у наших дам. Скамеечки эти ставятся перед почетными лицами, для помещения на них деревянной (китайской красноватой или желтой) чашки с чаем, или закуски и бараньей головы. Такие же скамеечки употребляются и для отыскания покраж. Скамье сообщают движение посредством манипуляции, чтения тибетских заклинаний и стуканья в тазы; в чем проводят иногда день, два и даже три. При скамеечке всегда готова веревочка, а за юртою оседланная лошадь.
   Как скоро скамеечка придет в движение, накидывают ей на ножку веревочку или приноравливают петлю так, чтобы она сама попала в нее. Движение усиливается беспрерывно до того, что под конец едва можно успевать за бегущей скамьёй на лучшем скакуне. Она останавливается у того места, где скрыты покраденные вещи.
  
   2. Воровская Падь -- так называется местность при склоне гор в окрестностях Троицкосавска ( Кяхты).
  
   3. Улачи -- бурятское стойбище близ Троицкосавска при скате горы, за речкою Кяхтою.
  
   4. Ширетуй (в монгольских письмах Ширэгэту)-- одна из высших ламских ступеней. Он начальствует в дацане (кумирне). Ламы обязаны вести жизнь безбрачную; но ни один из них не исполняет своего обета. Однако ж они по возможности скрывают это и называют детей своих племянниками.
  
   5. Менду -- по-бурятски,-- здравствуй.
  
   6. Братчёнок, то же, что и бурятик -- маленький бурят.
  
   7. При чтении священных книг (как и при богослужении) употребляют, медные особенной формы тазы или тарелка, в которые ламы ударяют время от времени, придерживая их за петельку, продетую в дырочку в центре таза. Этих тазов два вида: сан (по-другому произношению -- цан), когда в средине их большая выпуклость; и сэлин -- с маленькою выпуклостью.
  
   8. Хапчаранка -- утес верстах в 15-и от Кяхты, по направлению к Никою. Этот утес превосходно отражает самые многосложные слова, произнесенные в некотором от него отделении. Ясность и отчетливость эха действительно удивительна.
  
   9. Чолдонами в Забайкалье называют беглецов с казенных рудников и заводов.
  
   10. Дара-экэ -- богиня, берегущая от всяких зол и опасностей, подательница добра. Статуэтка ее в дацанах стоит рядом со статуэткой Шакамуни.
  
   11. Ом-мани-падме-хум -- тибетская молитва, которой приписывают глубокое мистическое значение. Толкование об ней можно видеть у О. М. Ковалевского. Ламы читают чту молитву, перебирая четки. Но для сокращения труда, устраивается деревянная или латунная вертушка -- хурдэ,-- закрытый цилиндр, внутри которого на железной оси навёрнута сперва бумажка с начертанием молитвы, а потом шелковая ткань. Цилиндрик повертывают и он, таким образом, молится вместо человека. При дацанах цилиндры эти принимают огромные размеры. Там их поворачивают труженики для испрошения милости Божией. Некоторые даже ленятся вертеть маленький весьма подвижный цилиндрик; и потому устраивают его с деревянными крылышками и укрепляют над юртою. При дуновении ветра он вертится сам собою.
  
   12. " Поэма про казачью рать",-- автор пишет "Думы о покорении Сибири".
  

----------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Давыдов Д. П. " Ширэ Гуйлгуху, или Волшебная скамеечка", Верхнеундинск, Казань, 1859 г.
   "Золотое руно", -- 1857 г., No 4.
   " Байкал", -- 1994 г., No 3.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru