Lib.ru/Классика: Давыдов Дмитрий Павлович. Ширэ Гуйлгуху, или Волшебная скамеечка

Дмитрий Павлович Давыдов

Ширэ Гуйлгуху (1), или Волшебная скамеечка

Герои-комическая поэма

Я юношей в семнадцать лет

В Троицкосавске поселился:

Учил детей и сам учился,

Как математик и поэт.

Искатель почести и славы,

Я у таможенной заставы

Жил в бедной хижине один;

И так бы дожил до седин,

Когда бы случай чрезвычайный

Мне не открыл чудесной тайны.

Однажды, в праздник, погулять

Пошел я в Воровскую Падь ( 2),

Босой, прибавить нужно это,

В экономических видах.

К тому же красовалось лето,

Не кстати обувь на ногах.

Природа Негою дышала.

Безоблачные небеса,

Поля, лужайки и леса,

Все глаз невольно восхищало.

Прохладой веял ветерок;

Порхал беспечный мотылек;

Цветы душистые пестрели;

А по дорожкам, где песок,

Перелетали цициндели.

И потому немудрено,

Что вечерело уже давно,

Когда из рощи ароматной

Направил я шаги обратно,

У двери дома, в тишине,

Сгрустнулось безотчетно мне.

Добыл я огонька на свечку

И робко посмотрел на печку.

Увы, -- несчастье и позор!

Ограблена моя конура!

Изделье дивное Кунгура,

Сокровище похитил вор!

О тать презренный, тать проклятый!

В отчаянье я восклицал:

Зачем, наперсник супостата,

Ты сапоги мои украл?

Когда ж того судьба желала,

Убил бы ты меня сначала;

И, разлучался с душой,--

Быть может, несколько упрямой,--

Я думал бы: сгнию босой;

Но мертвые не имут срама.

Я жив и молод, и здоров;

Но что мне жизнь без сапогов?

Как показаться в школьном мире

Без обуви да в виц-мундире?

А между тем смотритель строг:

Он не уважит голых ног,

И, с местностью незнакомый.

Пожалуй станет уверять,

Что пол училищного дома

Ровней, чем Воровская Падь:

Занозы нечего бояться.

Лишь должно службой заниматься.

И сколько выстрадала грудь,

Чтоб ноги с честью всё ж обуть!

Как было горько, неприятно

Ходить в дома и обучать

Мальчишек мудрости печатной,

А девочек вальсировать!

С каким презреньем, как надменно

Отцы взирали на меня!

С какою миною смиренной

Стоял перед маменьками я,

Когда они зайдут, бывало,

В педагогическое зало

Из комнаты любви и сна!

Открыта грудь, открыта шея;

Не знаешь что чего милее,--

Везде изнеженность видна

Другой бы млел и таял сладко;

А я, бедняк, смотрел украдкой,

И сознавал в душе своей,

Что в нас не допускают чувства;

Жрецов науки и искусства,

Нас не считают за людей,

И не стыдятся перед нами,

Предстать в ночном дезабилье

С распущенными волосами

И, с прелестями на голе!

Но как душе ни тяжко было,

К а к сердце страстное не ныло,

Я сапоги себе достал,

Предмет последнего стремленья,

И вдруг их кто-то подобрал

Толь из корысти, толь из мщенья!

Не дух ли вражий мне внушил

За печку спрятать то от вора,

Что прежде я всегда хранил

Под лавкою за кучей сора!

Анафема, презренный тать:

Судите, праведные боги;

Его примерно наказать!

Пусть святотатственные ноги

В моих кунгурских сапогах

Рассыплются в нечистый прах!

Возвеселятся педагоги

Чудесною карою небес;

И, уходя босыми в лес,

Откинут всякое сомненье,

Что вор похитит их именье!

Уже восток румянить стал

Вершины отдаленных скал,

А я еще с печальной думой

Стоял средь хижины угрюмой

И мир коварный проклинал.

Но с обаянием рассвета

Спокойней сердце у поэта

И больше верности в уме.

Я вспоминал об одном ламе,

К которому ходил нередко

За пояснительной заметкой,

Когда поставлен был в тупик

При чтении монгольских книг.

Служитель ревностный бурханов,

По имени Гомбой Дабанов,

Он знал божественный секрет

Пускать ширэ за вором в след.

Я ободрился, и тогда же

Разведать о своей пропаже

В Улачи ( 3), где ширетуй ( 4) жил,

С надеждой в сердце поспешил.

У огонька средь юрты дымной

Приятель мой гостеприимный

Один на корточках сидел,

И с наслаждением смотрел,

Как закипал, ворча чуть слышно.

В чугунной чаше чай кирпичный.

Отвесил я Ламе поклон.

"Мэнду ( 5)"! -- сказал протяжно он,

Кивнул мне головою бритой,

И преспокойно продолжал

Варить напиток знаменитый,

Тогда как весь я трепетал,

Толкуя со слезой во взоре

О приключившемся мне горе.

Хозяин мало на меня

Вниманья обращал покуда

С полупотухшего огня

Не снял тяжелого сосуда.

Тут, зная как опрятен я,

Он передом своей рубашки

Очистил тщательно края

Китайской деревянной чашки

И предложил в ней чаю мне.

Не кстати б это; но, вполне

Знакомый с нравами бурята,

Я чтил его привычки свято.

К тому ж, известно издавна,

Что завсегда у педагога

Желудок на диете строгой,

А грудь желаньями полна.

И так нельзя считать за диво,

Что завтракал я терпеливо.

В тот час пришел братчёнок ( 6) к нам.

Племянник доброго Гомбоя,

Хоть по лицу и по глазам

Виднелось тут родство иное.

Взглянув отрадно на меня,

Мой друг, ширетуй именитый,

Послал проворного Жигжита

Седлать любимого коня;

И, продолжая беззаботно

Отвар приятный допивать,

Повел со мною речь охотно

О том, как вора отыскать.

Когда явился мальчик снова

И скромно дяде объяснил,

Что лошадь добрая готова,

Старик, как должно, усадил

Меня с Жигжитом пред собою,

И осторожною рукою

Поставил на ладони нам

Скамью волшебную; а сам,

Раскрыв футляр тетради грязной,

Стал бормотать однообразно.

Идет за часом длинный час

Сижу насупротив Жигжита.

Но не спускаю жадных глаз

С дощечки, правильно покрытой

Резьбою из тибетских слов

И начертаньями богов.

Не нарушается покоя,

А много прокатилось дня.

Сомненье в мудрости Гомбоя

Уже тревожило меня.

Устали локти и колени,

Кружилась сильно голова.

Дыханье сперлось, и едва

От неприятных ощущений

Я не покинул колдовства.

Но вот скамейка понемножку

Как будто стала оживать,

То приподнимет кверху ножку,

То ступит на нее опять,

То передвинется лениво.

То глухо скрипнет, то щелкнет,

Я обомлел, смотря на диво.

Меня кидало в дрожь и пот,

А сердце мне тоска сжимала.

Неумолкающий Гомбой

Меле тем повысил голос свой;

Скамейка бойко заскакала

Застукала в ладони нам,

Под лад таинственным стихам.

Вольней прыжки, чем громче слово.

Лама ударил в сан ( 7)... и вдруг

Причудница скользнула с рук,

Попала ножкою сосновой,

В кольцо веревочки готовой,

Рванулась в петле, поднялась,

Поколотила в землю боком,

Подпрыгнула и понеслась

Туда-сюда волшебным скоком...

Я не сробел на этот раз,--

Не отстаю, гонюсь упорно

За прихотницею проворной...

Но вот, по крику колдуна,

О дверь ударилась она.

И вон из юрты... по дорожке

Все дальше, дальше, все быстрей...

Чуть видно как мелькают ножки,

Чуть успеваю я за ней.

Уж поводочик стал струною

И режет пальцы у меня...

Но рядом был Жигжит со мною:

Он за узду держал коня,

И борзый конь храпел и рвался...

Я ногу в стремя, и помчался,

Склонясь к узорчатой луке,--

Шнурок магический в руке.

Пыль от копыт туманит взоры;

Вдали чуть слышен звонкий сан.

Скачу я за крутые горы.

Спускаюсь в глубину полян.

Леса, луга, ручьи, трясины,

Холмы, овраги и лощины

Рисуются в глазах моих

И исчезают в тот же миг.

Вот Хапчаранка ( 8) предо мною.

Здесь ряд высоких гладких скал

Великолепною стеною

Конец долины замыкал.

Мне страшно. Аргамак упрямый

Не слушается поводов,

Летит, летят к утесу прямо,

В гранит удариться готов.

Грозила смерть...Но в это время

Ослабло под ногою стремя.

Мой конь попятился, присел,

Поставил уши, захрапел.

Уздою брякнул, брызнул пеной,

Оправился, согнул колено,

И начал правою ногой

Копытить землю под собой.

Я отдохнул и вспомнил дело,--

В уме внезапно просветлело.

Смотрю,-- у почерневших плит

Скамейка чудная стоит

И мерно ножкою усталой

Стучит о камень вековалый.

"Где сапоги!"-- я закричал.

Мой голос грянул среди скал,

Замолк и снова отозвался;

Опять замолк, опять раздался,

Все громче, громче каждый раз.

Как будто с адом речь велась.

Меж тем в расщелине утеса,

Недосягаемой на вид,

Явился словно троглодит,

Полунагой, рыжеволосый,

С глазами дикими чолдон ( 9).

Я видел как в испуге он

Махнул костлявою рукою,

Когда последний эха вал

В громаде вечной рокотал.

Я видел как передо мною

Мои сапожки из норы

Взвились на воздух, засверкали,

Перевернулись и упали

К подножью каменной горы.

О Боже, что со мною стало,

Когда я взял их, осмотрел,

Обдул, помял -- где грязь пристала

И ловко на ноги надел!

Манила к отдыху природа;

Я рад, я счастлив был вполне,

И слышал внятно как Догода

Шептал о сладкой доле мне.

Я долго в тишине приятной,

Опершись на обломки скал,

О благах жизни размышлял.

Когда ж отправился обратно,

Уж день приметно вечерел;

Но не имея больше дел,

И гордый от своей удачи,

Я ехал медленно в Улачи.

В восторге обнял я ламу,

Вручил скамеечку ему,

Поклялся доброму Гомбою

Быть верным другом и слугою,

И чуть приметною тропой,

Поплелся к хижине своей.

Бедна постель у педагога.

Мечтой солому как ни грен,--

Лежать не весело па ней.

Я ночь не спал п думал много

О разной светской суете,--

О роскоши, о славе, чести,

О титулах, о видном месте,

И о девичьей красоте.

Всего, что в мире сердцу льстило,

Еще искать мне нужно было,

Искать легко; но где найти?!

Одни надежды на пути

Пленяют ложными видами,

Как вал миража над песками.

В окно с расколотым стеклом

Сверкнул луч девственной Авроры.

Я подпер щеку кулаком

И к сапогам направил взоры.

Мне как-то стало веселей,

И грудь свободнее вздохнула.

Тогда-то в голове моей

Мысль благодатная блеснула.

Я думал, если ламский бог

Открыть сандалии помог,

То больше ли искусства надо,

Чтобы добраться мне до клада?

Тут логика, тут верный счет,

А не фантазия поэта.

Придет богатство без хлопот,

А с ним и все удобства света.

В воображении моем

Явился вдруг огромный дом.

Сады, цветы, фонтаны, феи,

Любовь и прочие затеи...

Я вышел поздно со двора:

Отрадно в хижине убогой

Мечтать о прелестях чертога!

Но в тот же день у столяра

Я за последнюю копейку

Купил сосновую скамейку;

На матовой ее доске,

Согласно с верой и обрядом,

Нарисовал Дара-экэ ( 10),

Шакьямуни с богиней рядом,

И четко написал потом

Ом-мани-падме-хум ( 11) кругом

Тибетским и монгольским складом;

Искусно из бараньих жил

Шнурочек тоненький ссучил,

И, кончив все дела па славу,

Ушел поспешно за заставу.

В распадине песчаных гор

Мне нравился сосновый бор

Молва неясная ходила,

Что тут находится могила

Таинственного беглеца;

И что видали мертвеца

Как с лешим он играет в шашки

Н а своедельные бумажки.

Не раз гулял я в глубине

Той чаши дикой и тенистой;

Однако ж, не случалось мне

Встречаться с силою нечистой.

Однажды, впрочем, как-то сам

Приметил я скелета там

В очках, во фраке и с тетрадкой.

Не струсил я, не убежал;

А наблюдал за ним украдкой,

И скоро чудо разгадал:

Бедняк, припомнив сказки детства,

Зашел сюда искать наследства...

У нас уж так заведено,

Пока есть деньги,-- пьем вино

И ходим в дедовском кафтане;

Когда ж не будет их в кармане,

Мы надеваем модный фрак,

Идем мечтать по косогорам,

Кропаем вирши кредиторам,

И платим им за рубль пятак

Не веря наважденьям беса.

Забрался я в средину леса,

И начал заклинаний ряд,

Как делается у бурят.

Немного ждал я: как на диво

Скамейка скоро ожила.

Попрыгала, и торопливо

Между деревьями пошла.

Я за шнурочек ухватился,

Бежал, бежал, и очутился

На дне оврага, под горой.

Вещунья дальше не шагала,

И долго стукала ногой.

Тогда не думая ни мало,

Я рыться стал в песке рукой,

И выкопал горшок с монетой.

Какая радость для поэта!

Все золото,-- богатый клад;

Червонцы, словно жар, горят;

В глазах рябит, а под рубашкой

Проворно бегают мурашки...

Хотя восторг мой силен был;

Я не терял минут напрасно;

И по карманам разложил

Металл тяжелый, но прекрасный.

Минуло три-четыре дня,

На зависть людям, у меня

Была отличная квартира;

Постель с драпри из кашемира,

Диваны, кресла, зеркала,

Картинно шитые подушки,

Камин с экраном из стекла,

На этажерках безделушки,

Ковер персидский на полу.

Салфетки с кружевным узором,

Часы с фарфоровым прибором,

И гнезда ласточек к столу.

Я молод был; но жил степенно

Касательно сердечных дел;

А потому-то непременно

Узнать невесту захотел.

Настал час лени прихотливой;

С ним воцарилась тишина.

На темном небе горделиво

Ходила полная луна.

Я за скамейкою чудесной,

Желаньем сладостным томим

Увидеть личико прелестной,

Бежал по улицам пустым.

Но вдруг... о Боже, что со мною?

Я обмер... дыбом волос встал...

Подсеклись ноги... стан дугою...

Мороз по жилам пробежал...

Злодейка стала у окошка

Смотрителя казённых школ,

И начала поганой ножкой

Стучать пророческий глагол!

Начальник славным у поэта,

Хоть жил с супругой не в ладу;

Но падчерица Лизавета

Была у старца на беду.

Девице за тридцать пробило;

Глаза по ложке, с зелена,

И мушку завсегда носила

На шпице носика она.

Конечно, здраво рассуждая.

Не увлечет краса такая;

И сам бы дряхлый Вельзевул

На ней жениться не рискнул.

Но пред начальством глуп и гений:

Оно не терпит возражений...

Однако ж,-- так судил ли Бог,--

Я удержать себя не мог,

И прокричал в безумном гневе

Проклятие невинной деве.

Окно открылось,-- при луне

Явился дивный образ мне,--

Малютка, ангел, чародейка,

С кудрями, с лебединой шейкой...

Как оробел я ,-- не сказать;

Одно лишь в силах был понять,

Что в этот вечер тут гостила

Резвушка милая, Людмила...

Мелькнуло много дней и лет,--

Скамеечка всегда со мною.

Она открыла мне секрет

Довольным быть своей судьбою.

Она напоминает мне

О нашей доброй стороне,

О колдунах, об их затеях,

О ведьмах, о летучих змеях,

И помогает сочинять

Поэму про казачью рать ( 12);

Стоит у двери кабинета,

Где я сижу по вечерам,

Глупцов гоняет от поэта,

Стучит приветливо друзьям,

Не допускает мысли грешной

До почитателя харит

И от завистников успешно

Приют веселый сторожит.

Я думаю, когда б в Сибири

Родился древний Амфион.

То, вместо бряканья на лире

Ходил бы со скамейкой он,

[ И следом за её прыжками

Росли бы стены с городами].

1859 г.

Примечания автора:

1. Ширэ гунлгуху, по-монгольски пущенная в бег скамеечка. Некоторые (впрочем, весьма редкие) из лам, для отыскания покраденных вещей и других потребностей, пускают скамеечку (иногда стрелу). Когда Америка и Европа толковала о ходячих столах, мы подсмеивались над этой старою новостью. Еще в ребячестве мы ворожили ковригою хлеба или ситом. Для чего обыкновенно двое из нас становились друг против друга, и, в первом случае, клали ковригу на поднятые кверху большие пальцы рук; а во втором,--клали кольца ножниц, воткнутые в ободок сита, на те же пальцы. Если загаданное сбудется, хлеб или сито повернется по солнцу, а если нет,-- против солнца. Бегающая ламская скамеечка относится к явлениям того же рода. Ширэ значит стол или скамейка; гуйлгуху -- пускать в бег. В юрте бурята нет столов; все делается на земле, или низеньких подмостках, вроде нар. Только возвышается один комод, на котором стоят бурханы, или вылитые из меди боги. Комод этот называется бурхану ширэ ( престол Божий) или бур-

хану табсан (божеские ступени). Перед бурханами ставятся медные чашечки, называемые сугусу. В них кладется ярица, масло, мясо и шамар, то есть ржаная мука, перемешанная и пережженная с маслом, наливается вода, чай, молочное вино, и проч. и проч. Чай, вода и мясо переменяются каждое утро. Когда начинают пить чай. то прежде наливают его в сугусу. Буряты пьют чай кирпичный и варят его в нарочно сделанной для того чугунной

чаше, называемой того. Взамен столов у них употребляются маленькие деревянные скамеечки, не более тех, какие бывают под ногами у наших дам. Скамеечки эти ставятся перед почетными лицами, для помещения на них деревянной (китайской красноватой или желтой) чашки с чаем, или закуски и бараньей головы. Такие же скамеечки употребляются и для отыскания покраж. Скамье сообщают движение посредством манипуляции, чтения тибетских заклинаний и стуканья в тазы; в чем проводят иногда день, два и даже три. При скамеечке всегда готова веревочка, а за юртою оседланная лошадь.

Как скоро скамеечка придет в движение, накидывают ей на ножку веревочку или приноравливают петлю так, чтобы она сама попала в нее. Движение усиливается беспрерывно до того, что под конец едва можно успевать за бегущей скамьёй на лучшем скакуне. Она останавливается у того места, где скрыты покраденные вещи.

2. Воровская Падь -- так называется местность при склоне гор в окрестностях Троицкосавска ( Кяхты).

3. Улачи -- бурятское стойбище близ Троицкосавска при скате горы, за речкою Кяхтою.

4. Ширетуй (в монгольских письмах Ширэгэту)-- одна из высших ламских ступеней. Он начальствует в дацане (кумирне). Ламы обязаны вести жизнь безбрачную; но ни один из них не исполняет своего обета. Однако ж они по возможности скрывают это и называют детей своих племянниками.

5. Менду -- по-бурятски,-- здравствуй.

6. Братчёнок, то же, что и бурятик -- маленький бурят.

7. При чтении священных книг (как и при богослужении) употребляют, медные особенной формы тазы или тарелка, в которые ламы ударяют время от времени, придерживая их за петельку, продетую в дырочку в центре таза. Этих тазов два вида: сан (по-другому произношению -- цан), когда в средине их большая выпуклость; и сэлин -- с маленькою выпуклостью.

8. Хапчаранка -- утес верстах в 15-и от Кяхты, по направлению к Никою. Этот утес превосходно отражает самые многосложные слова, произнесенные в некотором от него отделении. Ясность и отчетливость эха действительно удивительна.

9. Чолдонами в Забайкалье называют беглецов с казенных рудников и заводов.

10. Дара-экэ -- богиня, берегущая от всяких зол и опасностей, подательница добра. Статуэтка ее в дацанах стоит рядом со статуэткой Шакамуни.

11. Ом-мани-падме-хум -- тибетская молитва, которой приписывают глубокое мистическое значение. Толкование об ней можно видеть у О. М. Ковалевского. Ламы читают чту молитву, перебирая четки. Но для сокращения труда, устраивается деревянная или латунная вертушка -- хурдэ,-- закрытый цилиндр, внутри которого на железной оси навёрнута сперва бумажка с начертанием молитвы, а потом шелковая ткань. Цилиндрик повертывают и он, таким образом, молится вместо человека. При дацанах цилиндры эти принимают огромные размеры. Там их поворачивают труженики для испрошения милости Божией. Некоторые даже ленятся вертеть маленький весьма подвижный цилиндрик; и потому устраивают его с деревянными крылышками и укрепляют над юртою. При дуновении ветра он вертится сам собою.

12. " Поэма про казачью рать",-- автор пишет "Думы о покорении Сибири".

----------------------------------------------------------------------

Источник текста: Давыдов Д. П. " Ширэ Гуйлгуху, или Волшебная скамеечка", Верхнеундинск, Казань, 1859 г.

"Золотое руно", -- 1857 г., No 4.

" Байкал", -- 1994 г., No 3.

Оставить комментарий Давыдов Дмитрий Павлович (bmn@lib.ru) Год: 1859 Обновлено: 13/11/2014. 27k. Статистика. Поэма: Поэзия Стихотворения Иллюстрации/приложения: 2 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Герои-комическая поэма.

Давыдов Дмитрий Павлович Ширэ Гуйлгуху, или Волшебная скамеечка

Дмитрий Павлович Давыдов

Ширэ Гуйлгуху (1), или Волшебная скамеечка

Примечания автора:

Давыдов Дмитрий Павлович
Ширэ Гуйлгуху, или Волшебная скамеечка