Дмитрий Васильевич Дашков

Перевод двух статей из Лагарпа с примечаниями переводчика

   Продолжая полемику о старом и новом слоге российского языка, статья Дашкова является рецензией на одноименную книгу А. С. Шишкова (отд. изд.: СПб., 1808)

  

   Est modus in rebus, sunt certi denique fines,

   Quos ultra citraque nequit consistere rectum.

   Hor.

  

   Мера должна быть во всем, и всему наконец есть пределы,

   дальше и ближе которых не может добра быть на свете.

   Гораций (лат.).

   Рассматривая сей перевод почтенного сочинителя Рассуждения о старом и новом слоге российского языка, совсем не намерен я опровергать сильных доказательств его против злоупотребления, столь обыкновенного ныне, вводить в язык наш несвойственные оному выражения и обороты. За великую честь поставляю себе, что в сем случае мысли его сходны с моими. Мне кажется только, что он слишком распространил заключения свои и что между множеством весьма справедливых замечаний у него вырываются иногда парадоксы, несовместные с красотою и свойством российского языка. Впрочем, я отнюдь не хочу критиковать его, но представляю здесь ученика, предлагающего сомнения свои учителю на разрешение.

   Я не буду разбирать Лагарповых суждений. Г. переводчик говорит сам, "что он переводил обе статьи не с начала оных и не до конца, но с тех мест, которые ему наиболее для примечаний его нужны" (стр. 1). Довольно ясно, что намерение его было не примечания делать на Лагарповы слова, а самого Лагарпа перевести для своих примечаний, кои можно назвать Дополнением к прежним сочинениям его о старом и новом слоге. Цель его везде одинакова; благородное рвение возвратить язык наш к первобытному его великолепию и чистоте везде очевидно.

   В предуведомлении своем объясняет он причины, побудившие его к сему переводу, и говорит между прочим, "что сличение, какое делает Лагарп между своим французским и чужими греческим и латинским языками, покажет нам, к которому из них наш славенороссийский язык свойствами своими подходит ближе" (стр. 1). Для чего не просто российский, так же, как г. переводчик назвал его в своем Рассуждении! Я не отвергаю, чтоб язык наш не был весьма близок к славенскому и чтоб сей последний не был главным основанием его; но не слишком ли много смешивать сии два языка и почитать их за один и тот же? Российский происходит от славенского точно так же, как французский от латинского, смешанного с цельтским, или вельхским {Вольтер весьма справедливо доказывает, что слово Галлы есть испорченное римлянами из валъхов или вельхов. Вот что говорит он о происхождении французского языка? "La langue franchise ne commenc.a a prendre quelque forme que vers le dixieme siecle; elle naquit des mines du latin et du celte, melees de quelques mots tudesques. Ce langage etait d'abord le romanum rusticum, le romain rustique, etc." (Diet. Philos. Art. Francois). ("Французский язык начал образовываться лишь около столетия: он родился из остатков латыни и кельтского языка с добавлением некоторых германских слов. Вначале то был деревенский романский язык" (Философский словарь. Ст. Французский) (фр.)). }, с тем только различием, что французский еще в X веке начал отделяться от корня своего, а мы на нашем никаких не имели сочинений до времен Петра Великого; но язык, которым говорили мы, давно уже отделился от славенского введением множества татарских слов и выражений, совсем прежде неизвестных. Г. переводчик, кажется, чувствовал силу сего возражения и старался отклонить оное, говоря: "Все вещи конечно подвержены переменам: некоторые старинные слова и обороты ветшают и выходят из обыкновения: употребление дает силу словам и выражениям; от новых понятий рождаются новые названия и новый образ речений; но все сие тогда токмо вредит языку и потрясает свойства оного, когда не из собственных его, но из чуждых источников почерпается" (стр. VII). Но сие может ли служить достаточным ответом? Можно ли называть одним и тем же языком два наречия, из коих одно хотя непосредственно происходит от другого, но смешано с третьим чуждым, и притом испорчено пятисотлетним употреблением? К чему величаться названием, нам не принадлежащим! Мы и без того имеем множество выгод пред всеми европейскими народами: наш русский язык сам по себе гораздо богатее, великолепнее, сильнее всех прочих; но мы, сверх того, можем еще почерпать из славенского (выгода несравненная!) с тем, однако ж, условием, чтоб выражения и обороты, заимствованные нами, не были противны собственному языку нашему. Если ж бы они оба составляли одно и то же целое, на что сии предосторожности? Для чего не пишем мы таким же точно языком, каким писана Библия? Для чего большая часть наших теперешних выражений (я говорю только о настоящем русском языке, а не о варварской смеси, какою писаны многие нынешние книги) не токмо не принадлежат к славенскому языку, но даже и не от него происходят?.. Правда, что возвышенный слог не может у нас существовать без помощи славенского; но сия необходимость пользоваться мертвым для нас языком для подкрепления живого не есть доказательство, как то мы ниже увидим, и притом требует большой осторожности. Хорошие писатели наши весьма наблюдают это, и действительно, в их сочинениях язык наш, хотя наполненный великолепием славенского, не престает, однако ж, быть русским. Французы несравненно менее нас имеют права почерпать из главного коренного языка своего, однако же иногда оным пользуются. Вольтер первый употребил в своей Китайской сироте латинское, с греческого языка взятое прилагательное hyperboreus, сделав из него слово hyperbore (la horde hyperboree) (Гиперборейский (гиперборейская орда) (фр.)), и Лагарп, сей строгий, даже иногда несправедливый Критик, хвалит эту смелость как услугу, оказанную французской поэзии (Lycee. Т. 14. Р. 246). Многие другие, особливо Расин, образец драматических стихотворцев, еще прежде Вольтера брали с латинского выражения и обороты и, перенося их в свой язык, обогащали оный. Лагарп представляет многие тому примеры. Итак, для чего французы не называют языка своего латиновельхофранцузским? Они почерпают подобно нам, хотя не так часто, из коренного языка своего, не преставая писать по-французски. -- Англичане еще более имели бы права называть язык свой французоанглийским, ибо большая часть их выражении взята ими у соседей своих.

   Разделение г-м переводчиком мнимого славенороссийского языка на три слога: высокий, средний и низкий (стр. XI), из коих к первому относит он чистый славенский язык, а к последнему простонародный, противно им самим предполагаемому совокуплению сих двух языков, и тогда название славенороссийский само собою уничтожается. При Петре Великом, или в начале просвещения нашего, высоким слогом, то есть попросту на славенском языке, писали всякие книги без разбора; а простым слогом или, лучше сказать, наречием, испорченным из славенского и смешанным со множеством татарских слов, тогда говорили. Ныне же, когда русский язык образовался, сие различие в слоге с точностию наблюдается по различию рода сочинений; но исключительное назначение получаемых нами от славенского пособий одному высокому слогу, а языка, общенародного простому слогу, не существует, да и существовать не может. Примеры объяснят нам сие гораздо лучше:

  

   Дух всюду сущий и единый,

   Кому нет места и причины,

   Кого никто постичь не мог,

   Кто все собою, наполняет,

   Объемлет, зиждет, сохраняет,

   Кого мы называем: -- Бог!

   Державин

  

   Вот высокий слог; подлинно высокий по предмету, мыслям и выражениям. Славенский язык доставил много пособий стихотворцу, но, невзирая на то, сие непохоже на чистый славенский язык, который здесь, так сказать, есть токмо вспомогательный. Стихотворец не употреблял ни славенских оборотов, ни словосочинения славенского. Возьмем теперь в пример басню, которой более приличен простой слог:

  

   Дуб с тростию вступил однажды в разговоры, и пр.

  

   Нельзя сказать, чтоб этот слог был слишком высок для басни; но между тем вступить в разговоры не есть выражение, свойственное общенародному языку: в просторечии сказали бы: стал говорить. Трость, просто тростник, есть также славенское слово.

   Заметим также, что г. переводчик, желая доказать примером неумение многих писателей наших выбирать пристойный сочинениям их слог, говорит: "Они в высоких поэмах употребляют простонародные выражения и думают, что сохранят важность Виргилиевой "Энеиды", когда вместо юный или младый Асканий скажут маленький Асканий" (стр. XII). Я не думаю, чтоб лучшее средство исправлять погрешности писателей было увеличивать оные; всякий, даже и самый дурной, сочинитель или переводчик может подумать: это не до меня касается, я никогда не скажу маленький Асканий, fi donc! (Фу, гадость! (фр.)). Мне кажется, что точное изображение лица (а в словесности это не запрещено) гораздо больше подействует, нежели всякое преувеличение.

   Г. переводчик в предуведомлении своем говорит еще, что "начало нашего (славенского) языка долженствует весьма далеко отстоять от начала словесности нашей" (стр. II). Он это доказывает силою, богатством и краткостию, кои в первоначальных с греческого языка переводах (то есть священных книг наших) мы находим, -- "до которых не мог славенский язык без процветания словесности достигнуть. Никакой язык от изустного употребления не может вознестись вдруг на толикую высоту". Предложение сие несколько темно: что тут разумеется под изустным употреблением? Кажется, что это значит единственное употребление языка в разговоре бесписьменного упражнения в словесности] но сие несправедливо. У всех народов, не знавших письма, мы находим песни и разные предания, до их веры и древних героев относящиеся; главное достоинство оных есть краткость и сила. Песни Оссиановы, особенно сими двумя качествами отличающиеся, не были никогда написаны и сохранились у северных шотландцев, переходя изустно от отца к детям; остатки песней древних скандинавов также: а это можно ли назвать иначе, как не изустным употреблением? -- В самой Америке слова диких, необразованных народов всегда кратки и выразительны. Европейцы требовали у канадцев уступки некоторых земель; предводитель сих диких отвечал им: "Мы родились на сей земле, предки наши погребены в ней; можем ли мы сказать костям отцов наших: встаньте, идите с нами в землю чуждую!" Неужели г. переводчик опять скажет, что канадский язык не мог вознестись на такую высоту от изустного употребления, а краткость и сила сего ответа происходят от того, что на этом языке много писали? Напротив, сии два свойства суть отличительные черты всех первых опытов в словесности всякого народа, имевшего мало сношения с другими, более просвещенными. Писатель, наученный примером предшественников своих, старается выразить мысль свою как можно понятнее, старается всячески объяснить, прикрасить ее, и притом наблюдает, чтоб она была в связи с предыдущими и последующими. Но грубый сын Природы не заботится ни о связи, ни о пояснении мыслей своих; он говорит только то, что сильнее поражает ум его, что более привлекает его внимание, и мгновенно переходит от одного предмета к другому без всякого приготовления. Конечно, есть исключения из сего правила, равно как из всех других; есть примеры писателей, отличившихся краткостию и силою в цветущие времена словесности языка своего, как, наприм., Сенека, Тацит и другие; но исключения сии должно более приписывать духу и особенной цели сих писателей.

   Касательно же сказанного г. переводчиком на следующей странице, что "корни многих, даже греческих и латинских слов находим мы в славенском и от него происшедших языках", -- то я не думаю, чтоб можно было допустить сей парадокс, которого даже не рассудил он за благо подкрепить никаким доказательством. Не зная по-гречески, я не могу совершенно опровергнуть оного; но можно ли подумать, чтоб греки, народ столь просвещенный, наследовавший самым богатым из всех известных языков, языком Гомеров, Софоклов, Демосфенов, имея притом и своих Златоустых, Василиев, Ливаниев, захотели пользоваться славенским, который в сравнении с греческим был груб и беден и которого они, без сомнения, почти совсем не знали до времен Святослава и Владимира? Сомневаюсь, чтобы ученые, занимавшиеся происхождением славенских народов и наречий их, приняли неосновательное сие утверждение за истину, даже когда бы г. переводчик вздумал доказывать сие методически, а не токмо полагаясь на одни уверения его. Правда, на 6-й странице говорит он, "что латинские слова tollere и tolerare (Устранять, терпеть (лат.)), может быть, от одинакого происходят корня с славенским глаголом толить"', но, может быть, не есть доказательство, особливо ж когда оно ни на чем не основано. Корень латинского языка есть древний этрусский, смешанный с греческим; а в то время, когда латинский начал образовываться, ни этруски, ни самые греки не имели понятия о землях, лежавших за Македониею и Фракиею. Греки не прежде начали мало-помалу распространять познания свои в землеописании, как около времен Александровых; до него всех чужестранцев разумели они под одним общим наименованием варваров. Римляне, в цветущие времена словесности своей, вероятно, не слыхали даже имени славян. Каким же образом слова, выражающие понятия отвлеченные, могут в двух столь различных языках иметь одинакий корень?.. Подобно тому рассуждали некоторые французские ученые, кои, нашед мнимое сходство между какими-то еврейскими и нижнебретонскими словами, смело заключили, что нижнебретонское наречие непосредственно происходит от еврейского языка.

   Сходство двух выписок, приводимых в пример r-м переводчиком для показания, что язык славенский книжный очень мало переменился в течение 7 или 8 веков, ничего не доказывает в пользу его: ибо много ли тогда на нем писали? Но заключение, из сего сходства им выведенное, опять кажется мне совсем несправедливым. "Чем древнее язык, -- говорит он, -- и меньше пострадал переменами, тем он сильнее и богатее" (стр. VIII). Известно, что чем больше писателей на каком бы то ни было языке, тем более обработывается он, тем более обогащается введением новых выражений и оборотов, относящихся до наук, художеств и самой словесности. Я сказал уже, что под сим введением выражений и оборотов не разумею таких выражений и оборотов, которые бы свойству языка нашего были противны, но, впрочем, нет, кажется, нужды, хотя бы и с французского были взяты. Я уверен, что и строгий, но по большой части справедливый Сочинитель Рассуждения о старом и новом слоге одинаково в этом со мною мыслит: ибо сам иногда употребляет выражения отнюдь от славенского языка не происходящие, и часто с большим успехом. В сем переводе двух статей из Лагарпа он сказал (стр. 69) говорить воображению. Я не помню, чтоб кто другой прежде него употребил прекрасное сие выражение: но как бы то ни было, он нимало не обезобразил оным русского языка. Соглашаюсь, что многие нынешние переводчики наши не так удачно переносят в отечественную словесность чужие красоты: но это показывает только неумение их пользоваться тем, что хорошие писатели делают с успехом.

   Все примечания г. переводчика касательно Лагарповых рассуждений о недостатках французского языка и сравнение бедности его с богатством русского совершенно основательны. С одной стороны, всевозможные препятствия, с другой -- всевозможные выгоды. В приведенном им примере из "Послания к римлянам" на славенском и французском языках перевес очевидно остается в пользу славенского, особливо же в собственных глазах наших: ибо мы, привыкши пользоваться свободою в перестановке слов на языке своем, легко можем заметить принужденность французского словосочинения. Сам Лагарп делает справедливое сие замечание; а г. переводчик, одобряя оное, прибавляет: "надлежит прежде обучиться чужим, древним языкам, вникнуть в их силу и свойство, дабы узнать и увидеть различие. Расины, Фенелоны, Вольтеры, Лагарпы достигли до сего" -- и проч. (стр. 10). Странная смесь имен, которых бы никогда не должно было ставить вместе! Расины, Фенелоны, Вольтеры, Лагарпы! Фенелон не может никак сравниться с Расином и Вольтером, ибо хороший прозаик весьма далеко отстоит от великих поэтов. Лагарп же был стихотворец посредственный, драматические сочинения его не могут быть помещены и в третьем классе французских трагедий {*}. Все достоинство его заключается в звании хорошего критика, коего замечания основаны на правилах здравого вкуса; но что значит это пред неподражаемым Расином! Что сказал бы г. переводчик, если б кто-нибудь поставил вместе имена гг. Державина и Макарова? Один только остроумный критик, но другой -- великий стихотворец.

   {* Жильбер, один из остроумнейших французских сатириков, очень хорошо и забавно говорит о Лагарпе как о драматическом писателе и члене Академии:

   C'est се petit rimeur de tant de prix enfle,

   Qui siffle pour ses vers, pour sa prose siffle,

   Tout meurtri des faux pas de sa muse tragique,

   Tomba de chute en chute au trone academique.

   (Этот жалкий стихоплет, не по заслугам награжденный столькими премиями, освистанный за свои стихи и за свою прозу, израненный из-за изъянов своей трагической музы, от провала к провалу пал на академический трон (фр.)). }

   Г. переводчик продолжает замечания свои о бедности французского языка и говорит, обращаясь к Лагарпу: "но мы ведаем и ежедневно слышим, что многим из нас не только не кажется сие странно и тяжело, да еще сладкозвучно и приятно, так что мы готовы, сняв с себя великолепные наши ризы, облещися в прелестное ваше рубище" (стр. 11 -- 12). Опять преувеличение (в сем стихе слово злодей совсем не выражает той мысли, какую представляет слово тиран, мучитель) и притом в каких пышных выражениях! Верно, ни один из наших писателей не сказал этого, и, верно, даже не думал. Иным кажется гораздо легче переводить мысли свои слово в слово с французского, нежели ломать себе голову, стараясь выразить их по-русски; но я уверен, что никому еще не приходило на ум предпочитать французский язык русскому.

   Перевод Тюрготова стиха к Франклинову портрету: Eripuit соlto fulmen, sceptrumque tyrannis -- шестистопным ямбическим: исторг у неба гром и скипетр у злодеев -- довольно хорош и верен; но и наш язык, сколько, впрочем, ни богат, не позволяет выпустить здесь местоимение он, равно как французский. Если бы в каком-нибудь предыдущем стихе было поставлено существительное имя, к коему бы, очевидно, относился глагол исторг, то местоимение он было б не нужно, как и на французском. Но, читая по-русски один этот стих, я не знаю, какого лица исторг, усеченное прошедшее время изъявительного наклонения глагола исторгнуть. Можно сказать: я исторг, ты исторг, он исторг -- все будет правильно; на латинском же eripuit само по себе означает третье лицо. Знаю, что сие примечание слишком маловажно; но г. переводчик хотел представить здесь пример превосходства русского языка пред французским, а для сего должно бы выбрать другой стих, намерению его более приличный. Притом же он сам утверждает, что "нам, так же как и латинцам, в местоимении он нет здесь никакой надобности" (стр. 16). Мне кажется, что хотя всякий русский может это понять и без местоимения, но свойство языка нашего и грамматический смысл не дозволяют оного выпустить.

   Далее г. переводчик охуждает тех, "кои вместо грядый, созерцали, грядущий, созерцающий хотят в важных и красноречивых сочинениях писать: тот, который идет, тот, который поглядывает" (стр. 20); а потом отвергает и окончания на щий, как неприятные для слуха. Признаюсь, что, невзирая на сию неприятность, я предпочитаю русское причастие созерцающий славянскому созерцали, которое весьма редко употребляется хорошими стихотворцами нашими, и то по необходимости, как, например:

  

   Живый в движеньи вещества.

  

   Грядущий, созерцающий, конечно, более приличны высокому слогу, нежели тот, который идет, тот, который рассматривает (ибо созерцать совсем не значит поглядывать); но зачем отнимать у стихотворца свободу употребить по произволу то или другое выражение, когда оба не противны свойству языка нашего? Если бы в прекрасных стихах:

  

   Царям подвластен мир, Цари подвластны Богу,

   Тому, кто с облачных высот

   Гигантам в ад отверз дорогу;

   Кто манием бровей колеблет неба свод.

  

   Если бы здесь вместо: тому, кто отверз, кто колеблет -- поэт непременно должен был поставить: отверзшему, колеблющему, то могли ли бы у него выйти стихи? Или:

  

   В ответ на вздох мой ветр ревущий,

   И ключ в гранитно дно биющий,

   Шумят сквозь ветвия древес.

  

   В этих стихах, конечно, ревущий, биющий гораздо лучше и удобнее для стихотворца, нежели тот, который ревет или бьет; но захотел ли бы он променять сии причастия на славенские ревяй и бияй, несмотря на неприятное окончание щии? Лагарп главным преимуществом склоняемости древних языков поставляет свободу перестанавливать слова по произволению, -- как для удобности, так и для произведения тем искусственной гармонии в звуках; сам г. переводчик согласился в этом, переложив на русский два первые стиха Горациевой басни о городской и деревенской мыши {"Городскую деревенская мышь крысу в бедной, сказывают, принимала норе, старая старую хозяйка гостью" (стр. 33). Но перестановка сия, показующая нам в точности красоту латинских стихов, противна словосочинению нашему, хотя г. переводчик почитает ее позволенною. И в нашем языке есть пределы перестановке слов! }, а у нас хочет отнять право выбирать какое хотим из двух слов, равно правильных! Не токмо в стихах, но и в прозе писать все причастиями и деепричастиями была бы такая же принужденность, или жеманство (так г. переводчик выражает французское слово: affectation), как избегать оных там, где они необходимы.

   "Возьмем Священное писание (продолжает он, описывая красоты, от дозволенной славенскому языку перестановки слов происходящие): мы можем прозу петь, как стихи" (стр. 25). Прекрасное доказательство! Разве не видим мы, что к пакостной прозе, во многих французских операх, с пакостными на конце рифмами приладили какой-нибудь голос и таким образом чистую прозу пели на театре, как стихи? Греческий язык хвалят тем, что стихи его подобны гармониею прекрасной музыке; но прозу петь как стихи -- признаться, похвала весьма новая!

   Впрочем, отложив в сторону сие выражение, самая мысль г. переводчика недостаточна. Гармония прозы, и даже стихов, не есть верный признак превосходства какого-нибудь языка: наш русский, конечно, гораздо богатее и сильнее италиянского, но едва ли не уступает ему в гармонии. Французский беднее их обоих; но проза Фенелона и Ж.-Ж. Руссо, верно, не уступает в приятности и силе слогу наших славенских книг.

   Не знаю, отчего в приведенном из Ломоносова отрывке не чувствую я красоты окончания на союз ради. "Приносится благодарение Государыне благочестивейшей: свидетельствуют созидаемые и украшаемые храмы Господни, лощения, молебства, и трудные путешествия благоговения ради". Г. переводчик вопрошает: какая французская речь может кончиться союзом pour? (стр. 26). -- Но к чему бы сие послужило? Какое действие производит здесь сиеради, на конце поставленное, и может ли оно увеличить силу речи, когда главная мысль основана на словах трудные и благоговения? -- Для чего хвалиться бесполезным преимуществом, когда у нас есть множество других, очень важных для красноречия и стихотворства? -- На 28-й странице г. переводчик, приводя другой пример из Ломоносова {"Для того описал бы я ныне вам младого Михаила, для стенания и слез прадедов наших приемлющаго с венцем царским тяжкое бремя поверженныя России, обновляющего рассыпанные стены, сооружающего раззоренные храмы, собирающаго расточенных граждан, наполняющаго расхищенные государственныя сокровища, исторгающаго корень богоотступных хищников Российского престола, Москву от жестокаго поражения и глубоких ран исцеляющаго".}, показывает неприятность, какая бы произошла от окончания на односложное слово ран. Это справедливо, хотя тут слово ран гораздо значительнее прославляемого им ради. -- Впрочем, для меня весьма странно, что охужавши на 20-й стр. окончания на щий, он здесь столько любуется слишком частыми окончаниями на щаго. Во 2-м примере, из Ломоносова приведенном, оных семь, а в 3-м (стр. 28 -- 29) целых одиннадцать в немногих строчках!

   Г. переводчик чрезмерно опирается на дозволенную нам перестановку слов. По мнению его, кажется всякое подобное извращение должно произвести новую красоту; но для сего нужно, чтобы происходило новое согласие между смыслом речи и звуками, выражающими оную нашему слуху, либо распространение смысла речи. Но если в выписанной им Феофановой проповеди (стр. 29) уничтожить перестановку и вместо необычными играет (государство) радостями поставить играет необычными радостями, то сие нимало не будет, как говорит он, хуже для плавности и слуха. Если же и совсем выкинуть сие выражение, то речь не будет от того хуже, ибо мысленное государства тело необычными играет радостями есть смесь отвлеченных понятий, несовместных одно с другим. -- То же можно сказать и о выхваляемых на 31-й странице перестановках в письме Филиды к Демофонту, перевода Казицкого: "А если наши твоими моря воспенятся веслами" -- и проч. Перестановки сии не только не придают слогу никакой новой красоты, но даже несвойственны языку нашему.

   Сравнение, делаемое г-м переводчиком между красотами славенского языка, переносимыми в словесность нашу, и введением в оную французских выражений с дубовою рощею, которую хотят вырубить, дабы вместо оной насадить молодых ольх и осин (стр. 42), было бы очень кстати, если б он под французскими выражениями разумел токмо те, которые противны свойству языка нашего. Я согласен с ним, что лучше, когда бы все даже учебные выражения, без коих мы теперь обойтиться не можем, были переведены настоящими русскими словами; довольно видно из всех трудов его, что он, поступая согласно с правилами своими, переводит почти каждое иностранное учебное слово, по необходимости нами употребляемое. Но можно ли все вдруг обдумать? Не лучше ли там, где дубов совсем нет, насадить хотя ольх, дабы сколько-нибудь иметь тени? Я не защищаю тех, кои с большим напряжением сил вырывают дубы, чтоб на место их насадить осин: самое действие показывает безрассудность их, и в сем смысле сравнение г. переводчика совершенно справедливо. Но там, где нет дубов, нельзя никому поставить впрок, что он сажает осины, только бы сажал их к стороне, и оные не делали бы никакой пестроты с главною частию рощи.

   Можно без сомнения надеяться, что со временем все сии иностранные слова будут переведены равносильными русскими выражениями: наш язык довольно для сего богат и гибок. Но хотеть переводить всякое слово без разбора есть также погрешность: ибо вместо известного и значительного иностранного слова, везде употребляемого, мне вбивают в голову другое славенорусское или, лучше сказать, славеноварварское, совсем того смысла не выражающее. Когда мне скажут Актер, я тотчас пойму значение сего слова и буду употреблять оное, пока писатели наши не сыщут другого, которое бы заключало в себе точно такой же смысл. Когда же слышу лицедей (перев. дв. стат. стр. 139), то хотя и вижу, что оно составлено из двух слов, порознь известных мне, но не понимаю сложного их значения. Злодеем называем мы того, кто делает зло: посему лицедей должен быть тот, кто делает лице; что это значит? Видна ли в сем переводе мысль, заключающаяся в слове Актер? Совсем нет, и вместо лучшего объяснения мне только затемняют понятие, само по себе очень явственное.

   Лагарп говорит о сложных греческих словах как человек, живущий в бедности и удивляющийся чужому богатству. Г. переводчик применяет слова Лагарповы к нашему языку. Мы "таких многознаменательных слов не меньше греческого найдем в языке нашем" (стр. 43). Конечно, сложные прилагательные светоносный, лучезарный, искрометный весьма полезны стихотворцам и риторам нашим. Но г. переводчик, не остановясь на этом, продолжает: "Мы говорим древо благосеннолиственное. Пусть во французском языке найдут мне слово, заключающее в себе три разных понятия!" Кто говорит благосеннолиственное древо! Не только у нас, но, кажется, и во всей Библии нет сего слова. Хорошо ли сказать благая сень дерева вместо благотворная или приятная! Не лучше ли заменить предлинное сие слово двумя или тремя, в коих смысл будет правильнее выражен, наприм.: древо, дающее приятную тень"? Тут даже будет меньше букв, нежели в осьмисложном прилагательном г. переводчика. -- Разве трудно ковать таким образом новые слова, соединяя в одно три или четыре, имеющие каждое особенный смысл? Разве трудно, переводя, например, из "Освобожденного Иерусалима" прекрасную речь Сатаны и описывая его самого, сказать: длинногустозакоптелая брада по персям висела; или в другом месте: сия Христогробопоклоняемая страна {Могу уверить, что сии слова точно я видел в рукописном переводе "Освобожденного Иерусалима" г-на Б<огданови>ча, и не я один видел их. Не знаю, будет ли напечатан сей памятник безумия, в какое худые переводчики наши впадают часто, подражая одним ошибкам хороших писателей, когда не могут подражать красотам их. }, но к чему такая варварская смесь? Хорошие писатели наши часто совокупляют два слова, из коих одно дополняет или поясняет смысл другого. Г. Державин очень хорошо сказал в своем Памятнике:

  

   Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный.

  

   И сие соединение придает более блеска его выражению. Но в предыдущем стихе:

  

   Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный.

   Для чего не сказал он чудесновечный? Для того, что сии две мысли никакого не имеют отношения между собою

   и что, смешав их, он не придал бы стиху своему никакой новой красоты.

   Далее г. переводчик, в доказательство превосходства языка нашего над французским для выражения древних сочинителей, сравнивает два перевода начала Цицероновой первой речи против Каталины, один на русском языке Ломоносова, а другой на французском Лагарпа, и мнение свое утверждает особенно на следующих словах: не снесу, не стерплю, не попущу (стр. 54). В самом деле, кто не признается, чтоб сии краткие, сильные слова не были лучше французских: je ne le souffrirai pas, je ne le supporterai pas. Je ne le permettrai pas. Но должно быть справедливым: показав недостатки французского перевода, покажем и красоты его. Начало Лагарпово короче и выразительнее: Ainsi done, Catilina, poursuis ta resolution. Русское: в таких обстоятельствах, Катилина, поступай далее в начатом твоем деле -- слишком растянуто и вяло. Потом: Emmene avec toi tons les scelerats qui te ressemblent; purge cette ville de la contagion que tu у repands {Оба перевода довольно близки к подлиннику. Лагарп к латинскому выражению:purga urbem (очисти город) прибавил еще: de la contagion que tu у repands (от язвы, тобою распространяемой) и нимало не испортил Цицероновой речи сим прекрасным выражением. }, а в русском: выведи с собою всех своих сообщников или хотя большую часть оных: очисти город. Французское опять кажется мне сильнее, несмотря на необходимость многих односложных слов. -- Из сего заключаю я, что г. переводчику не худо было бы выбрать другой пример из Ломоносова, лучше переведенный, чтоб доказать справедливое свое предложение.

   Перейдем теперь к другой статье: О украшениях, в красноречии у потребляемых {В начале сего рассмотрения (мес. ноябрь, стр. 265) сделана довольно важная опечатка. Поставлено: При Петре Великом, или в начале просвещения нашего, -- а вместо того должно бы: До Петра Великого, или до начала просвещения нашего. Сия опечатка затемняет смысл речи, который, однако ж, довольно поясняется на следующей странице. -- Еще на "стр. 261 напечатано: Можно ли называть одним и тем же языком два наречия и пр., -- а должно бы: Можно ли называть одним и тем же языком два разные, и пр. -- Примеч. издат. }. Г. переводчик в предуведомлении к ней (стр. 59) исчисляет трудности, которые преодолел он, выражая по-русски свойственные науке красноречия слов {Сии-то рассуждения, -- говорит он (стр. 66), -- побудили меня, при переводе сей второй статьи из Лагарпа, не употреблять чужих слов. -- Я буду еще иметь случай говорить об этом, а теперь прошу только г-на переводчика вспомнить прекрасное Вольтерово правило: "Un mot nouveau n'est pardonnable que quand il est absolument necessaire, intelligible et sonore" (Diet. Philos. Art. Esprit.). ("Новое слово простительно, лишь если оно абсолютно необходимо, понятно и звучно" (Философский словарь. Ст. Разум) (фр.)). }. Соглашаюсь с ним, что это совсем не легко: но везде ли он с успехом преодолел сии трудности? Можно ли переводить: diction de Vorateur, слово, посвященное красноречию (стр. 74)?

   По моему мнению, diction значит здесь язык или слог оратоpa. -- Il est de matieres abstraites (Есть отвлеченные материй (фр.)), переведено: есмъ отвлеченным вещесловия (стр. 75), что по-русски совсем ничего не значит {"В самом деле название сие по составу своему не иное что значит, как вещь или вещественность, состоящую в слове (стр. 75). Но сие что значит? И можно ли согласить совсем противоположные одно другому слова: отвлеченный, вещь или вещественность и слово! }; "Contrat social" (de J. J. Rousseau) ("Общественный договор" (Ж.-Ж. Руссо) (фр.)), договор сообществ (стр. 76); -- mot propre (il n'y a point de langue qui ait precisement un mot propre pour chaque idee), переведено: "нет ни одного языка, который бы для выражения каждой мысли имел прямое, то есть особое, прямо или Собственно ей принадлежащее слово" (стр. 77). Как длинно! Не лучше ли бы просто: имел точное, особое слово? -- Ecrits periodiques, ежемесячные сочинения (стр. 79), хотя в сем смысле, periodique означает вообще все временные или срочные издания. На 81-й странице, по-видимому дабы избежать повторения слова предмет, вместо: Jе m'ecarterais trap de mon objet поставлено: я бы весьма уклонился от моего предлога, притом же предмет сей и проч., но г. переводчик, конечно, забыл, что слово предлог давно уже принято у нас в смысле pretexte, то есть: ложный вид, отговорка. Позволено ли употреблять известное всем и правильное выражение в не принадлежащем ему смысле и тем совершенно затемнять речь? -- На 82-й странице mots techniques переведено: художественные названия, но французское слово относится не к одним художествам, а также к наукам и искусствам и переводится у нас, кажется, довольно хорошо, учебный. -- На той же странице, вместо style figure (Цветистый стиль (фр.)), поставлено: иносказания, хотя это совсем не то и хотя г. переводчик сам употребил (стр. 114) иносказание в смысле метафоры {У нас иносказание принято в смысле греческого слова: аллегория и, кажется, гораздо правильнее, нежели инословие (перев. дв. ст. стр. 124). Аллегория есть продолженная метафора (Lycee. Т. 3. Р. 223), то есть продолженный переносный смысл в речи: а сие разве можно назвать иным словом (инословием)?}; если же принять изобретенное им словоизвитие (стр. 74) наместо французского слова figure, то style figure должно назвать словоизвивистым слогом.

   Г. переводчик, выхваляя сие новое, им самим изобретенное речение (словоизвитие), ссылается на Библию (стр. 74) в справедливом употреблении сего слова в значении фигуры: "Познати премудрость и наказание, и уразумети словеса мудрости, прияти же извития словес и разрешения гаданий" (Притчи Солом., гл. 1, ст. 2). -- Мне кажется, что здесь сии выражения означают больше дар говорить самому притчами и разрешать чужие, довольно известно обыкновение всех восточных народов поучать притчами и предлагать оные друг другу на разрешение. Последующие стихи это поясняют: "Сих бо послушав мудрый, премудрее будет, а разумный строительство стяжет; уразумеет же притчу и темное слово, речения же премудрых и гадания" (ст. 5, 6). В немецкой Библии, несколько отличной здесь от славенской, поставлено: "Zu lernen weisheit und zucht, verstand, klugheit, gerechtigkeit, rechtund schlecht... dass er vernehme die spruche und ihre deutung, die lehre der weisen und ihre beyspiele" (Spr. Salom., I, c. v. 2, 3, 6). Здесь слова: verstand, klugheit, die spruche und ihre deutung -- нимало не относятся к значению фигуры, украшения в речи. -- Потом г. переводчик опирается на Сираха (гл. 39, ст. 2) "повести мужей именитых (любомудрый) соблюдет, и во извитие притчей (dans les detours des sentences, фр. in die kluge gleichniss -- reden, нем.) совнидет". Здесь поставлены точные слова г-на переводчика: но откуда взял он это? Я тщетно искал в немецкой Библии die kluge gleichniss -- reden, а вместо того нашел: "Ег muss die geschichte der beruhmten leute mercken, und denselben nachdencken, was sie bedeuten und lehren. Er muss die geistlichen spruche lernen, und in den tiefen reden sich uben" (Jes. Sir., c. 39, v. 2, 3). Где ж тут выражение gleichniss -- reden, которое бы придало немного более правдоподобия утверждению г. переводчика? Не знаю, по какой Библии он справлялся. Напротив того, tiefen reden, geistlichen spruche в точности означают притчи. И на славенском Сиpax продолжает: "сокровенная притчей изыщет, и в гадании притчей поживет" (стр. 3). Приводимый в пример старинный перевод Библии Скорина также выражается: "и в преметания притчей вкупе внидет". Везде говорится о притчах, а нигде о фигурах: разве это одно и то же? -- Разберем теперь хитрое заключение, выведенное из сих отчасти несправедливых ссылок. "Ясно, что здесь, как иностранные выражения detours des sentences {Detours des sentences также не значит фигуры. Всякий может в том удостовериться, прочитав 2-й и 3-й стихи 39-й главы Сираха на французском: "И conserve dans son coeur les discours des hommes celebres, entrant avec eux dans les detours des sentences obscures. II sonde le sens cache des proverbes, et il s'applique a entendre Pobscurite des comparaisons". }, vergleichniss -- reden (но мы видели, что последнего совсем нет), так и русские извития, преметания словес (нет! не преметания словес, а притчей), не иное что значат, как некоторое от прямого смысла уклонение, некоторую в словах хитрость (совсем не в словах, но в смысле), кудрявость, украшение (какая постепенность в совершенной перемене значения выражений! сперва уклонение от прямого смысла, потом некоторая в словах хитрость, кудрявость, а наконец украшение; можно бы подумать, что все сии слова означают одно и то же, с небольшими токмо оттенками -- так размерен ход их! -- Но докончим:) подобное тому, какое мы в шитье или тканье называем узорами". Вот куда умел довести нас г. переводчик: от притчей к узорам.

   На 84-й странице, в переводе Лагарпова суждения о различии между словами de consequence и consequent (важный, последовательный (фр.)), последнее выражено пятью разными словами: "Когда одно предложение непреложно выходит из другого, оно consequent (неизменно, равнообразно, единоследственно)". Сии три слова совсем не выражают взаимной связи между двумя предложениями, следующими одно из другого. Далее: "человек consequent (постоянен, степенен), когда поведение его согласно с его правилами", и проч. Опять не то! Каждому из сих пяти слов (исключая только единоследственно, которого я, признаться, не понимаю) есть соответственное и равносильное французское слово, и, к несчастию, все не consequent. Неизменно -- inalterable; равнообразно -- de тёте forme; постоянен -- constant; а степенный человек есть не иное что, как un hommepose. -- Столь неприличный перевод слов, весьма употребительных, обогащает ли русский язык?

   Выберем еще несколько примеров. Orateur переведено везде краснослов, а на 149 странице красноглаголателъ. Хорошо; но если нам придется сказать: он дурной красноглаголателъ, не будет ли тут противоречия в словах, ибо говорить красно принимается у нас всегда в хорошую сторону? Притом же краснослов, означая хороших только ораторов, не изображает нам рода сочинений, в котором они упражняются. -- Un mot sourd et sec на 35 странице переведено: комолое и сухое слово; лучше бы незвучное и сухое слово. -- Латинский глагол perspicere (regarder a trovers) вместо смотреть сквозь на 47-й странице переведен смотреть вбок или вкось (здесь смешаны два совсем разные слова: a trovers и de trovers). -- La dure enflure de Lucain -- черствая пухлость Лукеня (стр. 56). -- Nous avons peu de prosodie et pen de rhythme, переведено у нас мало произношения и ударений по стопам (стр. 57); ссылаюсь на всякого, кто хорошо знает по-французски, можно ли prosodie (prononciation reguliere des mots conformemenent a 1'accent et a la quantite (регулярное чередование сообразно ударению и долготе (фр.)) переводить произношение; a rhythme (nombre, cadence, mesure) (ритм (фр.)) ударения по стопам! К тому же какой смысл представляет здесь выражение: у нас мало произношения! -- На 58 странице вместо heros поставлено: богатыри, и притом говоря о героях Гомеровых! -- На 96-й: le terme de metonymie (термин метонимия короче, чем перенос значения слова (фр.)) estplus court que transposition de nоt (такое значение хорошо ли выражено по-русски словом: ино-имение!) (Так переведена на 99-й стр. metonymie.), переведено: для того что метонимия короче, нежели преложение или объяснение многими словами. То ли хотел сказать Лагарп? Лучше бы уже перевести попросту слово в слово. На 105-й странице читаем: бесчиние аргосского народа вместо ldchete (трусость (фр.)) -- на 106-й: не принадлежащие к делу сказания (une peinture qui n'est qu'accessoire (второстепенные картины (фр.)).) -- сверх того, что peinture совсем не значит сказания, слово сие давно уже принято у нас в смысле повествований. На 107-й странице вместо indignation (негодование (фр.)), гнушение!! -- Tout noble mot (всякое благопристойное слово (фр.)), всякое доброгласное слово (стр. 110); тут дело идет не о хорошем или дурном звуке слова, но об значении его. Monstres (чудовище (фр.)). -- чучела!! huer (шикать (фр.)) -- укатъ!! (там же). -- Nos perceptions intellectuelles, умственные мечтания наши (стр. 115). Сколь бы человек был несчастлив, если бы все его perceptions (чувства, понятия, производимые в нас впечатлением от внешних предметов) были, как говорит г. переводчик, одни умственные мечтания! -- La vieillesse enchame les articulations et arrete les mouvements, старость оковывает произношение и останавливает движение (стр. 116); -- что это значит? Articulations, просто, не прибавляя к нему никакого другого слова, значит не произношение, а суставы костей (la jointure des os). Vautour (гриф (фр.)) -- вран (стр. 120); etalage de faux sublime -- скопище ложных пре-выспренностей (стр. 127); cesure -- препинание (стр. 130) вместо цезуры, пресечения стиха (которое, однако ж, совсем не принадлежит к знакам препинания). -- На 136-й странице les apologues -- краткие, нравоучительные басни, называемые апологами; можно бы сказать попросту, без всякого объяснения: апологи или басни. -- Так же: le masque de la comedie doitetre ressemblant sans charge et sans grimace -- личине игрища пристойно быть похожей без исковерканья и юродливости. Кроме того, что здесь нет ясного смысла, по-русски ли это сказано? -- L'ironie equivaut a une autre figure, 'appelee antiphrase ou contreverite -- насмешка сливается понятием своим (!!) с другим извитием, именуемым противоположною насмешкою (стр. 137). Иронии нельзя перевести насмешкою: значение сего последнего слова гораздо обширнее и неопределеннее; насмешка может быть и явная, без всякой хитрости в речи, а иронически мы говорим, когда даем разуметь совсем противное словам нашим. Короче: ирония есть contreverite, или как то угодно было г-ну переводчику назвать, не знаю почему, противоположная насмешка. -- Страница 140: Преувеличение, или то, что поднято выше правды, выше пределов умеренности (по-гречески гипербола), -- и все это, чтобы выразить одно слово hyperbole, чтобы оправдать употребленное вместо оного преувеличение!, и проч. и проч.

   Г. переводчик приводит в пример Ломоносова, "который назвал апостров обращением, прозопопею заимословием, элипсис опущением (лучше бы выпущенном для избежания сходства с глаголом опускать в воду или т. п.), суспенцию задержанием, претермисию прохождением или умолчанием" (стр. 65). Хвала Ломоносову за те слова, которые он хорошо перевел; но я не думаю, чтоб заимословие в точности представляло значение прозопопеи, сей прекрасной фигуры, оживляющей усопших и дающей речь вещам бездушным. Прохождение или умолчание также не весьма хорошо выражает нам слово pretermission (mmpreterition), означающее притворное нехотение сказать то, что, однако ж, говорим, и т. д.

   Охотно соглашаюсь с г-м переводчиком, что большая часть нынешних книг наших писаны не по-русски; примеры тому было бы очень нетрудно представить и кроме Пролюзии. Но он, конечно, согласится сам, что есть такие иностранные слова, без коих мы обойтиться не можем, не имея у себя до сих пор соответственных им русских выражений. Г. переводчик сам пишет: проза (стр. X); поэма (стр. XI); журналист (стр. XVI); грамматика (стр. 7); электрическая сила (стр. 15); дактили, ямбы и пр. (стр. 38); эпизода (стр. 50), хотя сие последнее слово у нас переводится: вводная повесть, или вводное описание -- эпизода Низа и Эвриала в "Энеиде" есть вводная повесть, а эпизода храма любви в "Генриаде" -- вводное описание. -- Как выразить по-русски: парадокс, критик {Г. переводчик вместо критик смело пишет: рассматриватель книг (стр. 55); но слово рассматривать имеет у нас смысл гораздо обширнее и неопределеннее, нежели критиковать, что, собственно, значит: судить, ценить книгу. Le mot de critique vient de krites, juge, estimateur, arbitre; critique signifie bon juge (Volt.). <Слово критик происходит от krites -- судья, ценитель, арбитр; критик означает хороший судья (Вольтер) (фр.)> Достаточно ли выражает сию мысль слово: рассматриватель книг? Синоним переведено не удачнее сего -- сослав (стр. 71). Мы говорим сословие в смысле общества, собрания: посему сослав, кажется, более означает члена сословия, нежели синоним, на которых совсем не походит. Вот каково употреблять новые, неясные выражения! Они почти всегда делают речь непонятною. }, синоним, а множество других? для чего не употреблять чужих слов там, где они необходимы? Пусть нам переведут их, не нарушая правил словопроизводства, русскими речениями, кои заключали бы в себе точно тот же смысл, и притом не драли бы ухо -- тогда мы примем их с великою радостию. Я почитаю виновным в оскорблении языка только того писателя, который употребляет несвойственные оному обороты, также иностранные слова, когда может заменить их равносильными русскими словами. Но и тут должно быть снисходительным к чужой слабости: кто не бывал в грехе? Г. переводчик сам говорит, последуя Лагарпу: "нет, конечно, ни одного писателя, который бы не сделал никакой погрешности против языка, и тот самый, кому пришло бы в голову ни одной из них не сделать, потерял бы много времени на мелочное, не стоящее того дело" (стр. 79). Это совершенная правда: нет писателя, в ком бы не было ошибок; слава и честь тем, которые меньше других и не так грубо ошибались!

   Г. переводчик возвращается к любимому своему предмету -- к сложным словам. Он утверждает (стр. 69,70), что в приводимом примере: "сей, видев греческую страну, обладаему юною женою с детьми еще младыми и маломощными, воссвистал на них, яко змий на птичища бесперныя, хваляся поглотити их усты костоснедными" (Русск. летоп.) прилагательное костоснедный сильно и поразительно. Положим; но правильно ли оно? Снедь, снедное, снедный принимается у нас только в страдательном смысле, подобно как яства, ядомый, годный в пищи. Притом же можно ли сказать об змие: уста костоснедныя? Змеи костями не питаются, и прилагательные: костоядный, костогрызущий (вместо костоснедный) более приличны собаке или другому хищному зверю {Позвольте мне, г. переводчик, хотя один раз сослаться на Библию, на которую вы так часто опираетесь в суждениях ваших о словесности. Раскройте Книгу Бытия, и вы увидите, что Бог сказал змию "зелию снеси вся дни живота твоего" (гл. 3, ст. 14). Заметьте пожалуйте, г. переводчик, и тут сказано змию: землю снеси, а не кости! }.

   Есть и другие примеры в сей книге, приведенные не совсем кстати. (Г. переводчик на IX странице выдает за образец красноречия выражение: ты мне столп крепости от лица вражия (по старинному переводу Псалтири) и говорит, что оно столько ж и ныне сильно и хорошо, как было за тысячу лет. Мысль, конечно, самая благочестивая и великолепная, но она выражена гораздо лучше в новейшем переводе Библии: рци души моей: спасение твое есмь аз (пс. 34). Фигура нимало не потеряла смелости своей, но стала правильнее: ибо нам трудно сообразить два совсем различные понятия столп крепости и от лица вражия. Мы говорим щит от меча вражеского; но столп крепости не может, кажется, служить защитою от лица вражия. -- Из представляемых г-м переводчиком в пример славенских выражений есть многие подобные сему; приметно, что ему очень хотелось бы ввести их в русский язык; но не все к тому способны, и это есть новое доказательство различия между славенским и русским языками. Например: моря чермную пучину невлажными стопами древний пешешествовал Израиль (стр. 27). На славенском это весьма хорошо и стихотворно; а мы по-русски никак не можем сказать: пешешествоватъ чермную пучину невлажными стопами -- и проч.

   Г. переводчик сожалеет, "что новораспространившееся о словесности толкование умы многих молодых людей, впрочем весьма острых и благомыслящих, удивительным образом заразило" (стр. 68). Такое сетование весьма похвально; но послушаем, какими упреками он хочет их исправить: "иной, не читав ничего, кроме переводимых по два тома в неделю романов, и не бывав сроду ни у заутрени ни у обедни {Показывать ошибки и опровергать ложные умствования писателей позволено всякому; но не должно касаться до чести и мнений о вере какого бы то ни было человека, даже и не называя его. Зачем к обыкновенным суждениям о словесности примешивать посторонние укоризны в неисполнении обрядов, предписанных Церковию? Г. переводчик, конечно, сам не захочет, чтоб мы, подражая ученым протекших веков, при малейшем споре называли друг друга безбожниками и богохульниками.}, не хочет верить, что благодатный, неиску собранная (признаюсь, что я сам почитаю сие слово чистым славенским, неупотребительным в русском языке), тлетворный, злокозненный, багрянородный (этого исторического слова не услышишь ни у заутрени ни у обедни) суть русские слова, и утверждает это тем, что он ни в Лизе ни в Анюте их не читал. (Но должно ли искать в нежных сочинениях таких огромных и многозвучных слов? Я не думаю, чтоб Анакреон или Феокрит, воспевая любовь и пастушескую жизнь, употребляли подобные сим греческие прилагательные.) Таким образом можно любить или не любить капусту, грибы, полпиво, квас и проч.". Г. переводчик, конечно, забавляется, делая такие сравнения, которые здесь не совсем у места.

   Выхваляя выражение, взятое из Св. Писания: усеку величество от кедр ея (горы Ливанския), г. переводчик говорит: "Приметим здесь мимоходом, что во Франции до времен Людовика XIV не видим мы ни малейших признаков, чтоб подобные в языке хитрости и красоты были уже известны" (стр. 103). Потом он представляет в пример на нашем языке "Слово о полку Игоревом" и наконец сравнивает стих Сумарокова в "Семире":

  

   Коль трудно было нам

   Покорствовать таким сердитым временам --

  

   с прекраснейшими Вольтеровыми стихами:

  

   Les vainqueurs ont parle: 1'esclavage en silence

   Obeit a leurs voix dans cette ville immense1.

   (Победители отверзли уста: рабы молча повиновались

   их глаголу в огромном городе (фр.)).

  

   О вкусах, конечно, спорить невозможно: один находит превосходным то, что другому едва ли кажется посредственным. В таком случае остается только предаться на суд читателям и примечать, многим ли из них понравится выражение, прославляемое r-м переводчиком, сердитыя времена {"Скажем гневным временам (говорит между прочим г. переводчик), мысль будет та же, но выражение слабее". По моему мнению, все различие между словами гневный и сердитый состоит в том, что первое от славенского языка происходит, а второе есть чистое русское. По-славенски гнев, а у нас в просторечии сердце: он в сердцах это сделал -- вот корень прилагательного сердитый, и посему видно, что оно, как простонародное, не должно бы было входить в высокий слог; но поэзия все облагородствовать может. По крайней мере, начто выдавать нам за образец стихотворную вольность?} и многие ли одобрят его сравнение. Но откуда взял он, что во Франции до времен Людовика XIV подобные в языке хитрости и красоты не были известны? Отлагая в сторону прекрасные отрывки, оставленные нам древними трубадурами, разве забыл он, что многие из знаменитых французских писателей процветали гораздо прежде Лудовика XIV, что Маро, философ Монтань, Шаррон, Гарнье, Депорт, Ренье, великий Малерб умерли еще до рождения сего государя (1638), что Бальзак, Ротру, Дюриер, Мере, Ракан были прежде него известны и сам Корнель сочинил "Сида" в 1636-м году, "Горациев" в 1641-м, "Цинну" в 1643-м? Конечно, не все сии писатели в числе лучших: но во всех можно найти фигуры смелые и правильные, черты резкие и сильные, ни в чем не уступающие тем, кои представлены в пример г-м переводчиком. -- "Слово о полку Игоревом", без сомнения, имеет свое достоинство и должно быть для нас драгоценно; станем читать его и удивляться необработанным, разительным его красотам: но будем всегда осторожны в сравнении словесности нашей с французскою!

   Лагарп порочит Буалово выражение: ип lit effronte, a г. переводчик замечает, "что в русском переводе бесстыдная постеля не кажется нам такою ощутительною погрешностию, какою Лагарп ее находит" (стр. 112). Причиною сего различия полагает он, "что может быть слово их effronte, яко происходящее от имени front, чело, а не от имени honte, стыд, меньше удобоприлагательно (!!) к постеле, чем русское бесстыдная". Остроумные сии рассуждения клонятся к обыкновенной цели г-на переводчика -- показать богатство и преимущества русского языка и унизить французский: но не в таких мелочах должно искать сих преимуществ. Притом же я сомневаюсь, чтоб и у нас можно было сказать бесстыдная постеля или одр, разве только извинительно сие, как по-русски, так и по-французски, в слоге отменно сильном и метафорическом.

   На 151-й странице нахожу сравнение стихов Сумарокова: лишенный вольности и проч. с Корнелевыми tu t'en souviens, Cinna (Ты помнишь об этом, Цинна (фр.)), etc. Признаюсь охотно, что трудно было бы выбрать из наших трагедий пример лучше и приличнее сего для подобного сравнения. Разбор стихов сих совершенно правилен: они производят в душе зрителя все желаемое действие и, конечно, могут служить на языке нашем примером искусного задержания (suspension). Но к замечаниям г-на переводчика я осмелюсь прибавить, что, показывая красоты великих сочинителей, не должно скрывать их ошибок от молодых, неопытных читателей: красоты послужат им образцами для подражания, от ошибок научатся они сами избегать подобных. Например, в приведенных здесь стихах Сумарокова из "Синава и Трувора":

  

   ТРУВОР (СИНАВУ)

  

   Лишенный вольности, надежды и покою,

   Пролей, о Государь, кровь винну пред тобою!

   Свирепствуй, варварствуй и устремляйся в месть,

   Коль можешь острый меч па друга ты вознесть!

   Вонзай оружие, сражай его бессловна.

   Вот грудь, которая перед тобой виновна!

  

   1-й стих, совершенно вставочный, относится по грамматическому смыслу не к Трувору, а к Синаву. Притом же мы говорим лишенный покоя, а не покою: сия стихотворная вольность слишком велика. -- Во 2-м от неприятного стечения согласных букв (кровь винну) произношение сего стиха весьма тяжело. -- В 3-м, свирепствуй, варварствуй и устремляйся в месть, суть, по моему мнению, слова неприличные Трувору в его положении. Он во власти брата своего, говорит сам: пролей кровь винну пред тобою и, следственно, признает себя не совсем невинным; к чему же раздражать брата непристойными напоминаниями о варварстве и свирепстве, когда восклицание: о Государь! ясно показывает, что Трувор не вышел из границ должного почтения, а в последующих стихах видно даже намерение тронуть Синава? Мысль: ты ищешь виновного, отмети, коль можешь острый меч на друга ты вознесть (стих прекрасный!), я оскорбил тебя -- вот что стихотворцу надлежало сказать, и в том состояло его искусство, чтоб выразить сию мысль не всю вдруг, а постепенно, для умножения силы речи, не употребляя излишних слов, которые только ее ослабляют. Выражение устремляйся в месть не хорошо. -- В 5-м, полустишие сражай его бессловна представляет мысль прекрасную, но темно выраженную; прилагательное бесслоеный слишком неопределенно и не являет нам той покорности, с какою Трувор готов умереть от руки брата своего; слово сие, кажется, поставлено единственно для рифмы. -- Показав таким образом малые ошибки в стихах Сумарокова, мы будем иметь больше права хвалить его, и похвалы наши будут гораздо беспристрастнее.

   Но возвратимся к рассмотрению перевода двух статей. -- Вообще слог довольно чист, исключая некоторых мест, где оный тяжел и неправилен; заметим отчасти сии места {Я полагаю, что подобные сим ошибки происходят, может быть, от скорости, с какою переведены сии две статьи. Весьма бы не трудно было поправить такие ошибки: но, уважая истинно г-на переводчика, я не смел взять этого на себя.}.

   "Склонность к подражанию иностранцам мало-помалу стала вливаться в воспитание наше" (стр. XII). Сомневаюсь, чтоб можно было сказать: склонность стала вливаться в воспитание.

   "Французский язык и чтение книг их начали обворожать ум наш" (стр. XII). К чему относится местоимение их? сего не видно ни из предыдущих слов, ни из последующих.

   "Новый язык, далеко отличный от языка Фенелонов" (стр. XIII). Мы говорим весьма отличный, и сия тонкость языка основана на происхождении слова отличный.

   "Умствования, которые смешны и странны при свете разума; но весьма вредны и заразительны при мраке усиливающихся заблуждений" (стр. XVI -- XVII). Здесь не выдержано иносказание, и, представив ложные умствования в виде заразы, не должно было говорить при свете и во мраке (у нас говорится во мраке, а не при мраке), ибо зараза и днем и ночью одинаково действует.

   "Боримое мною зло далеко пустило свой корень" (стр. XVII). Иносказание опять не выдержано: зло представлено в виде древа, и слово боримое ему неприлично.

   "В латинском языке есть будущаго, однако недостает прошедшаго времени причастий" (стр. 18). Глагол есть требует именительного падежа: есть причастия; а частица не родительного: недостает причастий, следовательно, сии два разные словосочинения между собою не вяжутся и их должно разделить. Притом же перестановка слов здесь слишком неприятна.

   "Должно стараться паки присоединить оныя (красоты языка) к тому телу, от которого оне рукою невежества отторгнуты, дремотою ума забыты" (стр. 19). Что такое забытый дремотою ума! и можно ли сказать: тело, от которого оне дремотою ума забыты!

   "Без причастий не можем себя так сильно выразить" (стр. 21). Мы говорим выражаться, а не выражать себя: это чистый галлицизм.

   "Обнаженная здравого рассудка нескладица" (стр. 22). Нескладица сама по себе не может быть вместе с здравым рассудком; а прилагательные обнаженный и нагой у нас не употребляются в родительном падеже: обнаженный чего.

   "Французы, не имея другого, принуждены довольствоваться и ставить себе в достоинство то, что имеют" (стр. 23). Глагол довольствоваться требует творительного падежа, а ставить винительного: сии два словосочинения одно другому противны.

   "Сия ясность... не иное что есть, как неизбежимая в языке нашем необходимость" (стр. 23). Неизбежимая и необходимость (по-фр. suite indispensable) у нас совершенно одно и то же.

   "Словоизвращение, подающее средство все части речи приводить в благоустройство и согласие, прерывать, удерживать, противуполагать, собирать, всегда ухо привязывать к воображению, без того, чтоб сие искусственное составление причиняло хотя малейшую темноту в разуме\" (стр. 24, 25). Нельзя сказать, чтобы здесь перевод был далеко от подлинника; г. переводчик соблюл даже французское словосочинение, хотя оно противно свойству языка нашего: sans que toute cette composition artificielle laissdt le moindre nuage dans I'esprit!

   "Наше согласие (harmonic) не есть дар языка, но труд дарования" (1'ouvrage du talent) (стр. 41). Что значит труд дарования!

   "Примечание, которое позволил я себе сделать на лучший из всех наших переводов, на тот, которого непрерывная красота стихов и чистота вкуса поставили оный в число классических творений" (стр. 52). На тот, которого... поставили оный -- сей оборот речи совсем не русский.

   "Писатели, которые неутомимым об языке своем попечением умели оный вычистить, прирастить, расширить, обогатить" (стр. 58). Г. переводчик весьма любит иносказательный слог, но не всегда оный выдерживает. "Писатели умели свой язык вычистить (это не совсем чисто сказано), прирастить (здесь язык представлен в виде древа или какого-нибудь растения: и посему слово вычистить неприлично), расширить (древа расширить нельзя), обогатить" (древа обогатить также нельзя). -- Можно бы найти еще несколько примеров подобной небрежности.

   "Но заглянем и в другие многие книги, мы увидим, что перевод их, или сочинение, если не совсем, то по крайней мере близко подходит к переводу сей Пролюзии" (стр. 61). Как может сочинение подходить близко к переводи? разве слог сочинения к слогу перевода?

   "Простолюдины, портящие всегда язык, потому что не знают начал (по-фр. principes, правил) оного, нашли короче говорить вместо", и пр. (стр. 85). Нашли короче говорить (ont trouve plus court de dire) -- оборот не русский, а галлицизм.

   "Но вынь извитие сие (figure) из места, отними его от сочинения, в котором воображение воздвигнуто уже великолепным описанием Чингисхановых подвигов, мнением о народе, победившем вселенную (1'idee d'un peuple conquerant du monde), пышностию восточного слога, на-итствующею с первого стиха на все творение (dont la piece a recu 1'empreinte des les premiers vers); перенеси его в "Me-ропу" или в "Ореста"; оно покажется там слишком стихо-творно, будет холодная пухлость (sera froidement fastueuse) и ничего не скажет уму (et ne peindra rien)" (стр. 102 -- 105). Не всем понравятся выражения: отнять извитие от сочинения, пышность слога наитствует на творение; холодная пухлость и пр.

   "Сие беспрерывное соображение слога с содержанием есть такой важности, что" и ир. (стр. 107) -- оборот неправильный.

   "Великим писателям чаще удивляются, нежели совершенно чувствуют их" (стр. 108). Мне кажется, что по-русски нельзя сказать совершенно чувствовать писателей.

   "Мало таких театральных сочинений, которые могли бы выдержать чтение" (там же). У нас не говорят: сочинения выдерживают чтение.

   "Я вхожу в исчисление обстоятельств подобия" (стр. 115). Сие переведено слишком близко к подлиннику: je detaille les circonstances de la similitude.

   "Инословие (allegoric), рассуждая о нем как о извитии в слоге и в языке учителей красноречия, собственно, не иное что есть, как продолженное иносказание (metaphore)", стр. 124. Сей оборот несколько темен; выражение: и в языке учителей красноречия здесь, очевидно, относится к местоимению о нем, а по смыслу долженствовало быть предложением совсем отдельным.

   "Иносказание трегубо худое, потому что три раза переменяет предмет" (стр. 127). Слово трегубо нехорошо; иносказание три раза переменяет предмет -- это не по-русски.

   "Надлежит делать так, чтоб она (покровенная истина) не совсем скрыта была под сим покрывалом (басен), но чтоб приносила токмо удовольствие быть видима сквозь оное" (стр. 136). Сей оборот речи неправилен, и притом довольно темен; переведем слово в слово, что говорит Ла-гарп: on doit faire en sorte que le voile ne la cache pas, mais laisse seulement le plaisir de 1'entrevoir -- должно делать так, чтобы покров не сокрывал ее (истину), но оставлял токмо удовольствие видеть ее сквозь оный.

   "Не бесполезно, чтоб в науке красноречия объяснено было искусство сего словоизвития (прохождение, pretermission): оное служит напоминанием употреблять его где нужно, и те, которые прямо в него войдут, будут уметь пользоваться оным, особливо же полезно сие для молодых людей" (стр. 156 -- 157). Местоимения оное, его, в него, оным, сие относятся одни к искусству, а другие к словоизвитию (figure), двум существительным одинакового рода; и от сего происходит сбивчивость в смысле. Притом можно ли сказать: те, которые прямо войдут в словоизвитие (или в искусство), будут уметь пользоваться оным, (словоизвитием или искусством)? Лагарп говорит: сеих qui I'auront bien saisi (cette figure); а это не значит прямо войти в словоизвитие, и проч. и проч.

   Выпишем еще несколько мест, в которых г. переводчик не совсем, кажется, выразил смысл, заключающийся в подлиннике.

   "И я прошу позволения привесть латинский стих без связи (с) следующими за ним'" (стр. 12). Лагарп говорит: je demande la permission de citer un vers latin sans consequence, что совсем не значит без связи с последующими за ним. Лагарп не хочет казаться педантом, приводя беспрестанно в пример латинские стихи, но просит позволения выписать один Виргилиев стих только на сей раз, не в пример себе для будущих уроков: вот, по моему мнению, что значит здесь слово sans consequence, sans lirer a consequence (см.: Словарь Франц. Акад.).

   "И хотя бы Цыцерон и Квинтилиян и не оставили нам особых примеров, то из одного чтения древних мы бы оное везде приметили" (стр. 37). По-фр.: ne nous citeraient pas des exemples particuliers. Citer не значит оставлять особые примеры (здесь по смыслу оставлять то же, что сочинять самому), но выбрать такие примерь! из других писателей.

   "Согласие, проистекающее от глаголов всегда почти звучных" (стр. 38); по-фр.: des syllabes presque toujours sonores -- syllabe не глагол, а слог.

   "Писатели, вкусившие сию счастливую негу древних" (стр. 41). В подлиннике сказано: qui ontgoute cette mollesse heureuse des anciens; qui ontgoute, значит здесь: коим понравилась, кои почувствовали цену.

   "От сего единого движения головы (говоря об Орфее и Эвридике) вся судьба двух любящихся, и вся приятность положения сего, зависят" (стр. 50). Лагарп совсем не думал называть приятным положение Орфея и Эвридики, когда страстный, отчаянный любовник, смягчив жестокого Плутона и соединившись с тою, которую любит более своей жизни, теряет ее опять от оного движения головы {Ibi omnis effusus labor, говорит Виргилий; и сие прекрасное полустишие на 51-й стр. переведено: весь убо труд погиб, обратился в тщету.}. Всякий, без сомнения, приемлет участие в горестном их положении, но не находит оного приятным. Лагарп сказал точно то же: c'est a un seul mouvement de tete que tient tout le destin des deux amans, et tout I'interet de la situation.

   "Каждый ищет в них (в журналах) пробежать, что ему надобно, и никто не смотрит на слог их: ето бы ничего" (стр. 80). Как ничего, когда сам Лагарп тотчас после сего начинает описывать пагубные следствия, происходящие от дурного слога, каким писаны журналы, и от скорости, с какою их читают? Он говорит: personne ne pense a examiner comme ils sont ecrits: се n'estpas Id ce dont ils'agit. Сии последние слова поясняют предыдущие и значат, что дело идет не о рассматривании слога журналов, но о содержании оных, и что никому нет нужды входить в таковое рассмотрение.

   "Наконец говорит Квинтилиян о украшениях, о извитиях словес (figures), о сем великом для упражняющихся в красоте слова предлоге (grand sujet pour les rheteurs), который, no мнению его, надлежит с подробностию описать в особливом сочинении" (mais dont il ne convient de trailer didactiquement que dans un livre fait expres), стр. 91. He знаю, почему г. переводчик принял безличный глагол il convient за третье лицо настоящего времени среднего глагола convenir и отнес его к Квинтилияну, сказав: по мнению его вместо: надлежит {На сей же 91-й стр. сделана довольно странная ошибка, которую, однако ж, приписать должно небрежности наборщика: Лагарп упоминает о Мещанине во дворянстве, Mr.Jourdain, а по-русски вместо того поставлено Жорж-Дандин (главное действующее лицо в другой комедии Мольеровой). -- Еще на 120 и 121 стр. вместо французского слова piteusement (жалостно) поставлено пять разpitieusement, что совсем не по-французски. }.

   На 125-й стран, прекрасные Вольтеровы стихи из трагедии Спасенный Рим переведены не весьма хорошо:

  

   Sur le vaisseau public, се pilote egare,

   Presente a tous les vents un flane mal assure;

   Il s'agite au hasard; a 1'orage il s'apprete,

   Sans savoir seulement d'ou viendra la tempete.

  

   А по-русски:

   "На корабле всенародия (!!) кормчий сей смятенный подставляет всем ветрам бок свой ненадежный (не свой бок, а бок корабля; un flanc mal assure, очевидно, относится к кораблю); шатается туда и сюда (il s'agite au hasard больше значит суетится, заботится, управлять кораблем наудачу) и проч.

   На 134-й странице Лемиерово иносказательное изображение невежества:

  

   Il est une stupide et lourde Deite:

   Le Tmolus autrefois fut par elle habite.

   L'Ignorance est son nom: la Paresse pesante

   L'enfanta sans douleur aux bords d'une eau dormante.

   Le Hasard 1'accompagne, et 1'Erreur la conduit:

   De faux pas en faux pas la Sottise la suit.

  

   Переведено по-русски:

   "Есть тупое и грубое божество в Тмолусе, некогда обитавшее (разве на Тмолусе, ибо Тмолус была гора, посвященная Вакху), невежество имя ему: тяжелая леность без чревоболения (какое слово!! enfanter avec douleur значит просто родить с болью, само по себе разумеется, что не с головною) родила его на брегах спящих вод (в этом смысле мы говорим стоячие, а не спящие воды); сопровождаемое случайностию, заблуждением водимо, с кривого на кривой путь ходит оно (faux pas не значит кривой путь), и глупость ему последует". -- Можно ли сие назвать хорошим переводом прекрасных стихов Лемиеровых?

   Лагарп, рассуждая о прозопопее, говорит: plus cette figure est hardie,pws elle a besom d'etre omened. По-русски же мысль совсем другая и отчасти противная сему: "чем смелее сие из-витие, тем лучше" (стр. 147). Далее: Flechier s'en est servi tres-noblement dans 1'oraison funebre de Montausier; по-русски: "Флешьер весьма пристойно поместил оное в надгробном слове на Мотастъера". Надгробное слово обыкновенно сказывают кому-нибудь, а не на кого-нибудь; оно не сатира.

   На 149-й странице вместо: un gladiateur qui eleve le fer le plus haut qu'il peut pour porter un coup plus terrible -- переведено: "боец, подъемлющий высоко меч свой, дабы удар казался ужаснее". Нет! сего не довольно, чтоб удар только казался ужаснее; porter un coup значит: нанестъ в самом деле удар.

   "Другой пример умолчания (reticence) еще лучше, для того что более пришелся к месту" (стр. 159). По-французски мысль совсем другая: purce qu'elle tient a une situation thedtrale {Потому что он связан с театральным положением (фр.) Подобно сему, в переводе некоторых стихов из "Генриады" вместо: excites par la voix des pretres sanguinaires -- на 158-й стр. поставлено: ободряемые гласом кровожаждущих монахов. Почему же монахов, в противность словам Вольтеровым, а не попов? можно было бы употребить и другое выражение, благороднее сего последнего, но только не такое, которое представляет совсем другой смысл. Всем известно, что католицкие попы участвовали гораздо больше монахов в сем кровопролитии.}.

   "Итак, остается одно только средство, торжественно не поверить клеветнику робкому и подлому" (стр. 161); по-французски: aussi le seul parti qu'il у ait a prendre, c'est de porter un defi public a 1'accusateur timide et lache. Porter un defi public не значит торжественно не поверить клеветнику, но требовать от него пред всеми, чтоб он доказал слова свои, и проч. {Заметим еще в дополнение всего сказанного мною, что в некоторых местах сего перевода многие собственные имена не так написаны по-русски; наприм.: Тургот (Тюрго), стр. 15; Лукень (Лукан), Клавдий (Клавдиан), Фукидит (Фукидид), Волтер.}

   Из приведенных мною примеров читатели увидят сами, что в переводе двух статей из Лагарпа есть погрешности довольно значащие; но сие не воспрепятствует никому отдать всю должную справедливость трудам и благонамеренности г-на переводчика. Полезная цель его и многие справедливые замечания, конечно, не сокроются от взоров любителей отечественной словесности.

   В заключение скажу еще, что, рассматривая сию книгу, совсем не хотел я сделать какое-либо неудовольствие почтенному переводчику; он сам побудил меня предпринять сей труд, говоря в своем предуведомлении: "со стороны же возражений, когда бы оные основаны были на искреннем желании рассуждать об языке, а не на личной и пристрастной защите некоторых погрешающих против него писателей, тогда бы оные были мне приятны" (стр. XVI). Совсем не зная сей личной и пристрастной защиты, о которой говорит г. переводчик, я смело основываюсь на словах его при издании в свет моего рассуждения. Притом же я полагаю, что беспристрастная и учтивая критика всегда есть неложный знак уважения к тому сочинению, которое критикуют.

  

   Впервые опубликовано: Цветник. 1810. No 11. С. 256-303; No 12. С. 404-467

   Дмитрий Васильевич Дашков (1788-1839). Переводчик, критик, прозаик, государственный деятель, президент Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, активный сотрудник журналов "Цветник", "Санкт-Петербургский вестник" и "Вестник Европы".