Первымъ проснулся рисовальщикъ Бураковъ. Потянувшись и расправивъ свои толстые рыжіе усы и бороду прямую, какъ конскій хвостъ, онъ крикнулъ:
-- Ребятишки, вставать!
Мальчуганы, спавшіе въ ящикахъ, на подобіе наръ, придѣланныхъ одинъ на другой надъ постелью Буракова, услыхавъ окликъ, зашевелились. Но сладкая дремота не выпускаетъ ихъ и, чутко прислушиваясь, они на минуту смыкаютъ глаза, отдаваясь во власть прерваннаго сновидѣнія.
-- Придется, видно, будилку послать!-- говоритъ Бураковъ, видя, что ребятишки не встаютъ.
-- Мы сейчасъ, сейчасъ!-- сразу въ два голоса отвѣчаютъ мальчуганы, хорошо знакомые съ будилкой.
Но, какъ ни силенъ страхъ, сонъ сильнѣе и, поворочавшись для вида, мальчуганы снова засыпаютъ.
-- Будилка идетъ!-- возвѣщаетъ Бураковъ и поднимается къ ящикамъ.
-- Встаемъ, встаемъ!-- испуганно кричатъ мальчуганы, вылѣзая изъ логова и ногами ощупывая приступины, чтобы спуститься на полъ.
Но Бураковъ не задаромъ поднимался.
-- Она ужъ пришла!-- со смѣхомъ возвѣщаетъ онъ, и толстый жгутъ, свитый изъ веревокъ, опоясываетъ спины мальчугановъ.
Они ежатся, потираютъ мѣста прикосновенія веревки, но не ропщутъ. Одинъ изъ нихъ, не умываясь, стремглавъ бросается въ булочную, другой подметаетъ "рисовальню" и, приготовивъ чай, отправляется будить остальныхъ мастеровъ и старшихъ учениковъ, спавшихъ въ другой, сосѣдней комнатѣ.
Когда чай готовъ, Бураковъ принимается будить своего сослуживца.
-- Бурноволохъ, а бурноволохъ, поднимайся!-- кричитъ онъ спящему на четвертомъ этажѣ наръ подъ самымъ потолкомъ Moтылеву.
Сверху выглядываетъ красное, угрястое лицо, съ копной шершавыхъ, густыхъ волосъ, съ заплывшими отъ сна узкими, сѣрыми глазами и едва замѣтной растительностью тамъ, гдѣ у взрослыхъ полагаются усы и борода.
-- Пора?-- хрипло спрашиваетъ онъ.
-- Не пора, не будилъ бы!-- авторитетно отвѣчаетъ Бураковъ.
Мотылевъ осторожно спускается со своей вышки и садится на кровати Буракова.
-- Рыжій! сегодня четвергъ?-- обращается онъ къ Буракову.
-- Четвергъ!-- отвѣчаетъ рыжій и сердито прибавляетъ:-- Пошелъ прочь съ кровати! Должонъ бы благодарить, что его будятъ, а онъ, нанося, рыжій!
-- Дай обмундириться-то, идолъ!-- протестуетъ Мотылевъ, продолжая одѣваться и не сходя съ кровати.
-- А ты зачѣмъ лаешься, воли буркалы еще не продралъ!-- ворчитъ Бураковъ.
Мотылевъ одѣлся.
-- Рыжій, вставай!-- выкрикиваетъ онъ и сдергиваетъ съ него одѣяло.
Бураковъ вскакиваетъ, поспѣшно надѣваетъ калоши и, шлепая ими, мчится по мастерской отъ улепетывающаго Мотылева.
-- Брешь, не улизнешь!-- испускаетъ онъ воинственный крикъ, поймавъ Мотылева.
И черезъ мгновеніе большая рыхлая фигура Мотылева валится на полъ, а маленькая коренастая фигурка рыжаго сидитъ у него на груди и крѣпко держитъ его за шею.
-- Жить иль умереть?-- вопрошаетъ рыжій.
-- Жить!-- пыхтитъ Мотылевъ.
-- Проси пощады!
-- Ну, Давидъ снова сразилъ Голіафа, -- проговорилъ вошедшій Коптевъ и, добродушно улыбаясь, сталъ слѣдить за торжествующимъ Бураковымъ.
-- Ай, рыжій, ловко облапилъ бурноволоха!-- захохоталъ во все горло появившійся Костюха, только что вышедшій въ мастера ученикъ, а потому старавшійся быть со старшими за панибрата.-- Жарь, жарь его!-- захлебываясь, восклицаетъ онъ, размахивая руками.
Пришли Свищевъ съ Рѣдькинымъ и Володя, старшій ученикъ.
Бураковъ намялъ бока Мотылеву, и оба красные, усталые, встали.
-- Ну, ты, эѳіопъ, что фыркаешь, какъ лошадь!-- осердился Рѣдькинъ.
-- Молчи, рѣдька!
Буракову не нравилась такая фамильярность. Особенно его раздражало напоминаніе объ его огненной бородѣ. Лично про себя онъ говорилъ, что онъ не рыжій, а коричневой масти.
-- Кому рыжій, а тебѣ дяденька!-- назидательно говоритъ онъ, ловко поймавъ Костюху за чубъ и давая ему трепку.
Костюха отъ сотрясенія плескаетъ чай себѣ на колѣни и торопливо ставитъ блюдце на столъ.
-- Ну, прическу смялъ!-- говоритъ онъ, когда Бураковъ его выпустилъ.
Полученную трепку онъ счелъ за лучшее обратить въ шутку.
Въ каждой мастерской есть свой козелъ отпущенія, на котораго остальные изливаютъ свое остроуміе, а подчасъ и зудъ десницы. Въ рисовальнѣ такимъ козломъ былъ Костюха. Онъ былъ невѣжественъ и подвергался насмѣшкамъ, былъ золъ и вздоренъ и получалъ часто трепки. Самый видъ его располагалъ къ постояннымъ насмѣшкамъ: голова его была клинообразна, волосы торчали, какъ солома, глаза поставлены косо, какъ у китайца, носъ неимовѣрной ширины и ротъ, открывавшійся чуть не до ушей, откуда торчали желтые и гнилые зубы. Ноги его были крайне коротки по туловищу, такъ что когда онъ сидѣлъ, то былъ похожъ на взрослаго человѣка, когда же вставалъ, то по росту его принимали за мальчика. Но лично онъ считалъ себя красавцемъ, что и было главнымъ источникомъ насмѣшекъ надъ нимъ. Единственно, что уменьшало, по его мнѣнію, неотразимость его красоты, это -- обиліе угрей и прыщей на лицѣ. Съ ними онъ серьезно боролся и испытывалъ, хотя и безуспѣшно, всевозможныя рекомендуемыя ему сослуживцами средства. Но коллеги были народъ озорной, и однажды Рѣдькинъ, потѣхи ради, далъ ему пузырекъ съ жидкостью "отъ угрей" такого сорта, что, узнавъ послѣ его содержимое, онъ разъ двадцать подъ рядъ мылъ лицо съ мыломъ, отплевываясь и желая хохотавшимъ товарищамъ по "тысячѣ чертей завоеванныхъ за пазуху". Особенно Костюха любилъ похваляться своими донъ-жуанскими подвигами и восхвалять предметъ своей страсти. Онъ тянулъ романъ съ одной бѣлошвейной Матрешкой, жившей по сосѣдству. Это была молодая дѣвушка, очень похожая уродствомъ на Костюху, вдобавокъ переваливавшаяся на ходу, за что рисовальщики и прозвали ее гусыней. Но ослѣпленный Костюха готовъ былъ драться за всякій непочтительный отзывъ объ его Дульцинеѣ.
Какъ только рисовальщики усѣлись за работу, сейчасъ же на сцену выступилъ Костюха.
-- Ну, какъ, ты все еще Матрешку по переулкамъ водишь?-- обратился къ нему Рѣдькинъ.
Костюха усмѣхнулся въ всю ширину своего рта, показывая свои гнилые, желтые зубы. Лицо его приняло плутоватое выраженіе, какъ бы говоря: "знаемъ, что знаемъ, да вамъ не скажемъ".
-- А тебѣ что? Завидно?-- игриво спросилъ онъ Рѣдькина.
-- Дурень, что зря подметки трепать! Ты бы къ цѣли шелъ!
Костюха самодовольно улыбнулся и лукаво проговорилъ:
-- А я, можетъ быть, взялъ свое!
-- Ну, гдѣ тебѣ, дураку!-- тономъ искренняго недовѣрія возразилъ Рѣдькинъ, зная, что Костюха не стерпитъ такой обиды и сейчасъ же, чтобы похвастаться, все разскажетъ.
-- Ну, ужъ и парочка!-- усмѣхаясь, замѣчаетъ Бураковъ.-- Вотъ ужъ, подлинно, чортъ двое лаптей изобьетъ, а парочку себѣ сыщетъ!-- прибавляетъ онъ съ твердымъ, по-владимірски, выговоромъ на о.
-- Много ты смыслишь!-- освирѣпѣлъ Костюха.-- Ты такой дѣвицы во щахъ не хлебывалъ!
-- Я всяку пакость не хлебаю!-- сплевываетъ Бураковъ.
Костюха окончательно обиженъ и замолкаетъ.
Приносятъ газету. Бураковъ развертываетъ ее. Онъ особенно любилъ хронику и прежде всего отыскивалъ самоубійства. Найдя, онъ предварительно провозглашаетъ:
-- А вотъ еще чорту баранъ!
-- Ну, чкни!-- говоритъ Рѣдькинъ.
И Бураковъ начинаетъ читать твердо, на о, послѣ чтенія комментируя: "дуракъ" или "полоумный", "съ жиру взбѣсился".
Всѣ молчатъ, сосредоточенно рисуя и думая о прочитанномъ, и только Коптевъ, покачивая головой, точно отгоняя что-то назойливо ему надоѣдавшее, угрюмо посматривалъ на товарищей, и въ его добродушныхъ глазахъ загорался суровый блескъ.
-- Ахъ, Павелъ, какъ ты обо всемъ легко разсуждаешь,-- недовольно заговариваетъ онъ.-- Умереть, по-твоему, такъ же легко, какъ рюмку водки выпить! Ей-Богу же, нѣтъ! Вѣдь человѣкъ думаетъ, борется! Вѣдь каждому дорога жизнь!
II.
За обѣдомъ помышленіе о работѣ было брошено, и Свищевъ предложилъ пойти "въ трактирецъ" и сгонять партію другую по зеленому лугу. Перспектива рисовалась заманчивая, и Мотылевъ, завзятый билліардный игрокъ, красный и осовѣвшій, сразу оживился.
-- Братцы! Сгоняемъ, право, а?-- упрашивалъ онъ.-- Все равно медвѣдя-то водить. По крайней мѣрѣ, въ удовольствіи время пройдетъ!
Аргументы его были неопровержимы. Всѣ чувствовали, что они уже не работники. Но разсудительный Бураковъ воспротивился.
-- Самъ осерчаетъ, вѣдь послѣ завтра получка, да и денегъ, небось, ни у кого нѣтъ?-- проговорилъ онъ.
Стали повѣрятъ кошельки. Оказался рубль у Костюхи и какая-то мелочь у Мотылева. У остальныхъ ничего не было, и это обстоятельство удержало ихъ отъ исполненія заманчивой мысли.
Послѣ обѣда занялись эквилибристикой. Для этого ставили большую табуретку кверху ножками и ухитрялись ходить по нимъ. Сначала становились наискось, на двухъ ножкахъ, потомъ переходили на двѣ параллельныя и высшій предѣлъ фокуса заключался въ томъ, когда кто-либо проходилъ по всѣмъ четыремъ ножкамъ, постоявъ на каждой изъ нихъ по минутѣ. Большаго искусства достигъ въ этомъ Мотылевъ. Онъ ухитрялся не только стоять одною ногой на ножкѣ табурета, но даже ухарски раскачивалъ другою своею ногой и спорилъ, что въ такомъ положеніи можетъ выпить изъ горлышка бутылку пива. Но на такое опасное пари никто не шелъ, боясь печальнаго исхода, какой произошелъ съ Рѣдькинымъ. Тотъ тоже былъ искусникъ въ этомъ жанрѣ, но однажды во время представленія на одной изъ табуретокъ онъ упалъ и такъ зашибъ сѣдалищный нервъ, что недѣли двѣ послѣ этого не могъ сидѣть и спалъ даже внизъ животомъ.
Когда гимнастическія упражненія надоѣли, кое-кто сѣлъ за работу, а Коптевъ и Свищевъ пошли спать, наказавъ Колькѣ "смотрѣть въ оба" и, "учуявъ духъ самого", разбудить.
Въ мастерской водворилась тишина. Бураковъ, облокотившись на камень и положивъ голову на руки, добросовѣстно храпѣлъ. Мотылевъ вынулъ книгу и занялся чтеніемъ, Рѣдькинъ принялся было рисовать, но подошедшій Костюха сталъ зудить:
-- Ты все мажешь,-- проговорилъ онъ,-- мажь, мажь, деготь нашъ, у хозяина твоего много его!-- острилъ онъ и, видя, что Рѣдькинъ продолжаетъ работу, прибавилъ уже болѣе зло:
-- Выслужиться желаешь! Никто не работаетъ, одному тебѣ надо!
-- А кто видитъ?-- огрызнулся Рѣдькинъ.
-- Никто не видитъ, а не работай! Что тѣнь-то наводишь!
Рѣдькинъ положилъ карандашъ и сталъ, мѣрно раскачиваясь, клевать носомъ. Костюха растянулся на камнѣ. Только младшіе ученики бодрствовали и вели между собою оживленный споръ, да старшій ученикъ Ваня поглядывалъ на Мотылева, очевидно, желая съ нимъ поговорить, но въ то же время не желалъ отрывать его отъ чтенія. Ваня былъ самъ любитель читать. Онъ учился въ уѣздномъ училищѣ, Мотылевъ тоже кончилъ курсъ въ трехклассной школѣ, и такимъ образомъ одинаковыя познанія ихъ сблизили, и у нихъ всегда происходили бесѣды о матеріяхъ возвышенныхъ.
А маленькіе ребятишки, никѣмъ не стѣсняемые, спорили горячѣе и горячѣе.
-- Много ты смыслишь, деревня!-- говорилъ Колька Васькѣ.-- Развѣ, напримѣръ, тебя можно послать за водкой, да чтобы ты хозяину не попался? Ни въ жизнь!
Колька гордился своимъ городскимъ происхожденіемъ, что и давалъ чувствовать своему простоватому товарищу, который былъ изъ деревни.
-- Да вѣдь ты сегодня не попался потому, что "самъ" въ городѣ!-- защищался Васька.
-- Ну, такъ что-жъ, что въ городѣ?-- горячился Колька,-- а знаешь ли ты, что онъ хоть и въ городѣ, а все видитъ, что здѣсь дѣлается!-- отчаянно онъ вралъ Васькѣ.
-- А почемъ онъ знаетъ?-- простодушно недоумѣвалъ тотъ.
-- Онъ все знаетъ!-- авторитетно заявилъ Колька и, желая въ конецъ уничтожить "глупую деревню", прибавилъ:
-- Я еще ни разу не попался, а ты влопался!
-- Ну, что жъ, вѣдь трепка-то мнѣ была, а не тебѣ!-- урезонивалъ Васька расходившагося товарища.
-- Трепка!-- передразнилъ Колька, въ знакъ перенебреженія скосивъ ротъ.-- Эка невидаль, трепка! Тебѣ бы голову оторвать слѣдовало! Не подводи подъ непріятность рисовальщиковъ!-- Тебя кто посылалъ? Коптевъ, вѣдь? А ты, дуракъ все и разсказалъ самому! Какой же ты послѣ этого рисовальщикъ!
И хотя случай этотъ съ Васькой былъ давно, тѣмъ не менѣе, Колька, какъ истый сынъ рисовальни, не могъ переварить его, забыть и простить Васькѣ его лопоухость.
-- А что мнѣ было дѣлать, когда меня самъ-то за волосы,-- оправдывался Васька.
-- Соври что-нибудь, а своихъ не выдавай!-- горячился Колька.-- Развѣ такъ можно, тебѣ показываютъ, учатъ, а ты, чуть тебя за волосы прихватили, и разболталъ все хозяину! Что, тебя хозяинъ что ли учитъ!... У, деревня!
-- Да вѣдь и ты попадался!-- слабо напомнилъ Васька.
-- Попадался!-- огрызнулся Колька,-- а выдалъ я своихъ? Выдалъ? Говори!-- тормошилъ онъ Ваську, и глазенки его блестѣли гордостью.-- Да меня хоть убей, я никогда не скажу!
И это не было хвастовствомъ съ его стороны. Однажды Свищевъ послалъ Кольку за полубутылкой. Нужно было справить какія-то именины въ седьмомъ поколѣніи. Мальчуганъ преблагополучно притащилъ водку и, не замѣтивъ усѣвшагося въ углу мастерской "самого", вынулъ изъ-за пазухи посудину, поставилъ ее на свой столъ и полѣзъ въ карманъ за сдачей.
-- Ты, чертенокъ, кому это водку-то притащилъ!-- вдругъ поднялся съ своего мѣста хозяинъ.
Всѣ съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдили за сценой. Трусливый Бураковъ даже поблѣднѣлъ.
Колька не растерялся.
-- Себѣ!-- спокойно проговорилъ онъ.
Самъ опѣшилъ.
-- Какъ себѣ?
-- Ноги простудилъ, Андрей Алексѣевичъ! Мнѣ и велѣли ихъ водкой съ солью натереть!-- отрапортовалъ Колька.
-- Гдѣ же ты, прохвостъ, денегъ взялъ?-- проговорилъ самъ, не найдя, что сказать.
-- Денегъ-то! Да мнѣ каждый праздникъ отецъ по двугривенному даетъ!-- хвастливо отвѣтилъ мальчуганъ.
Самъ чувствовалъ, что мальчишка совралъ, но уличить было нечѣмъ.
-- Оторвать бы тебѣ голову, подлецу!-- проговорилъ онъ,-- да жалко умнаго мальчугана!-- прибавилъ онъ, усмѣхнувшись.
А Колька разыгралъ роль до конца. Онъ насыпалъ въ водку соли, переболталъ и, скинувъ сапожонки, натеръ водкой ноги.
Хозяинъ искоса поглядывалъ на него и только покачивалъ головой.
Когда онъ ушелъ, въ мастерской поднялось цѣлое ликованье. Кольку захвалили за находчивость и за то, что онъ не выдалъ своихъ, а поддержалъ честь мастерской. Водку роспили съ удовольствіемъ и съ солью, а за Колькой осталась неувядаемая слава надежнаго человѣка. Его полюбили, на него полагались и всегда съ удовольствіемъ всѣ поправляли eto работу и показывали ему.
Да и самъ Колька питалъ къ рисовальщикамъ какое-то отеческое чувство. Мало того, что онъ любилъ ихъ и готовъ былъ за нихъ положить свою душу, онъ даже отказывалъ себѣ въ лакомствахъ на тотъ двугривенный, который въ воскресенье давалъ ему отецъ, и копилъ деньги съ единственною цѣлью выручить рисовальщиковъ, когда они страждали съ похмѣлья, не имѣя ни гроша, или когда у нихъ загоралось желаніе вечеркомъ распить бутылочку. Денегъ не было, обращались къ Колькѣ. Тотъ всегда находилъ. Особенно Колька любилъ Коптева. Онъ почиталъ его за великаго художника и старательно собиралъ всѣ его шаловливые наброски, которые тотъ иногда зачерчивалъ. Величайшимъ наслажденіемъ было для Кольки, когда кто-либо изъ рисовальщиковъ, погладивъ его по головѣ, говорилъ:
-- Ты у насъ молодецъ! Дорогого стоишь!
Но несмотря на любовь рисовальщиковъ и ихъ сердечное съ нимъ обращеніе, даже приближенность, Колька держалъ себя съ ними почтительно, не надоѣдалъ имъ и не требовалъ награды за свои услуги.
Окончивъ чтеніе, Мотылевъ убралъ въ столъ книгу и вздохнулъ.
-- Ты что читалъ?-- спросилъ Володя, подходя къ нему.
-- А хорошо вѣдь?-- съ трепетнымъ волненіемъ спрашивалъ Мотылевъ.
Володя одобрилъ.
-- Тутъ, братъ, и другія есть важныя вещи: "Коромыслова башня", "Разбойникъ Иванъ". Роскошь, братъ!
-- А гдѣ ты взялъ?
-- Да съ человѣчкомъ однимъ познакомился! Студентъ онъ! Онъ и далъ... Хорошій человѣкъ! Онъ обѣщалъ ко мнѣ сюда заглянуть,-- познакомишься, самъ увидишь, каковъ онъ человѣкъ. Я прочитаю, тогда тебѣ дамъ, будешь читать!
Володя изъявилъ полную готовность. Онъ питалъ глубокое уваженіе къ студентамъ и потому въ душѣ позавидовалъ знакомству Мотылева.
А Мотылевъ продолжалъ восхищаться студентомъ, сообщая Володѣ всѣ его достоинства и умъ.
-- Онъ, братъ, обо всемъ такъ разсказываетъ, что любо-дорого слушать, главное, нашимъ братомъ, рабочимъ, не гнушается!
Послѣднее качество въ студентѣ приводило Мотылева прямо въ умиленіе.
Но Володя уже разсѣянно слушалъ изліянія своего старшаго пріятеля. У него была своя дума, своя радость, отъ которой у него, какъ говорится, дыханье спирало. И какъ только Мотылевъ кончилъ, онъ проговорилъ:
-- А знаешь, вѣдь я черезъ двѣ недѣли изъ ученья выйду!-- И радостная улыбка освѣтила его лицо.
-- Это само собою! Только ты не говори пока никому! Мы тогда всѣмъ сразу преподнесемъ!-- и довольный, что подѣлился предстоящимъ торжествомъ, онъ ушелъ на свое мѣсто.
Подали чай. Наскоро напившись, всѣ усѣлись за работу.
-- За нами не пропадетъ! Мы народъ честный!-- вставилъ Мотылевъ.
Всѣ замолчали. Каждый ушелъ въ дѣло и не отрывался. Надо было, дѣйствительно, приналечь, чтобы не было замѣтно "медвѣдя", и они приналегли.
До шабаша никто не проронилъ ни одного слова, ни одного восклицанія. Всѣ точно умерли. Работа въ теченіе обычнаго дня, когда они дѣлали ее "съ прохладцей", никогда не превышала того, что они сдѣлали въ теченіе остатка этого дня. Даже Рѣдькинъ, чрезвычайно кропотливый и малоуспѣшный работникъ, обыкновенно болѣе вилявшій рукой по воздуху, чѣмъ по камню, что у него выходило очень величественно и артистично, точно у очень большого и талантливаго художника, заканчивавшаго свой трудъ и кое-гдѣ изрѣдка его трогавшаго, чтобъ оживить и придать силу рисунку, даже онъ, охваченный общимъ настроеніемъ "наверстки", не безтолково вилялъ рукой, а очень старательно клалъ штрихъ къ штриху, оттушевывая коричневую краску Христа въ терновомъ вѣнцѣ.
У работавшихъ была своеобразная нравственность, не позволявшая имъ пользоваться безконтрольностью. Они всегда зарабатывали свои случайные прогулы и зарабатывали не за страхъ, а за совѣсть.
-- Братцы, этакъ уморить себя можно!-- нарушилъ царившее молчаніе Свищевъ, когда, взглянувъ на часы, онъ увидалъ, что стрѣлка подошла къ восьми.
Костюха пошелъ куда-то въ укромное мѣсто поджидать Матрешку, Рѣдькинъ тоже на какое-то любовное rendez-vous, Бураковъ съ Володей пошли бродить за рѣку, Свищевъ исчезъ къ пріятелю. Мотылевъ остался дома читать. Онъ рѣдко показывался на улицѣ, когда еще было свѣтло. У него была слабость стыдиться своего некрасиваго лица, и въ большинствѣ случаевъ онъ всѣ праздничные дни лежалъ на своемъ четвертомъ этажѣ и читалъ. Онъ не стѣснялся только въ трактирѣ, куда всего охотнѣе и заглядывалъ.
Коптевъ пошелъ на уголъ. Недалеко отъ мастерской былъ очень высокій холмъ, съ котораго былъ прекрасный видъ на рѣку Москву, Дорогомилово, огороды, историческую Поклонную гору и Воробьевы горы. Вправо на западѣ полосой чернѣлъ лѣсъ, за который пряталось золотисто-красное солнце, разсыпавшее напослѣдокъ мягкіе, колоритные лучи, эффектно золотя ими верхушки изъ на краю рѣки и зажигаясь яркимъ блескомъ въ крестахъ церквей и окнахъ домовъ. Панорама открывалась чудная.
Коптевъ подолгу простаивалъ на этомъ углу и смотрѣлъ и на заходящее солнце, и на красивыя окрестности. Въ душѣ его поднималось что-то далекое, юношески-чистое и могучее. Поднималось, охватывало трепетомъ и ложилось, оставляя пріятную разслабленность, мягкость и печаль. То были грёзы о быломъ, когда онъ не былъ ремесленникомъ, а истиннымъ сыномъ природы -- художникомъ съ будущимъ. Но это было давно, и Коптеву всегда казалось, что это "очень давно!"... А въ памяти какъ-то невольно вставала школа, товарищи и другъ профессоръ. На немъ онъ теперь чаще и чаще останавливалъ свое вниманіе. Тогда, давно, когда онъ былъ зеленымъ юношей и жилъ у него, ему казался онъ простымъ и обычнымъ человѣкомъ, но теперь, когда, черезъ двѣнадцать лѣтъ, онъ кое-что увидалъ въ жизни и о многомъ передумалъ, онъ понялъ все его величіе и всю сердечную глубину. Онъ оцѣнилъ его фанатичную любовь въ искусству, понялъ, что онъ дышалъ искусствомъ, и молился ему. Но какому искусству? Искусству въ лучшемъ смыслѣ этого слова, -- искусству, которое служитъ не украшеніемъ кабинетовъ, а средствомъ проводить въ жизнь идеи. И какою нелѣпостью, какою мальчишескою выходкой кажется теперь Коптеву его поступокъ. Сколько разъ онъ порывался сходить, излиться, разсказать ему все, что онъ перечувствовалъ за это время, но сначала его удерживалъ стыдъ за самого себя, стыдъ оцѣненнаго поступка, а потомъ... потомъ профессоръ умеръ.
И Коптевъ скорбѣлъ, что на душѣ его осталась неискупленная мальчишеская выходка, и подъ впечатлѣніемъ угасающаго дня, онъ отдавался тихой грусти, бесѣдуя заочно съ профессоромъ и прося у него прощенья.
Въ такія минуты онъ любилъ одиночество и всегда спѣшилъ уйти, если видѣлъ, что къ нему приближается кто-либо изъ сослуживцевъ.
Трезвый онъ избѣгалъ говорить о себѣ и о прошломъ и никогда не касался своихъ больныхъ сторонъ. Только выпивши, онъ становился откровеннымъ.
III.
-- Художникамъ народнаго просвѣщенія, почтеніе!-- поздоровался "самъ", придя часовъ въ 10 утра въ рисовальную.-- Коптеву, особенное!-- проговорилъ онъ, подавая ему руку, за руку же поздоровался онъ со Свищевымъ, а остальнымъ кивнулъ головой.
Коптевъ и Свищевъ пользовались у Мохова, такъ звали хозяина, особымъ уваженіемъ.
Самъ усѣлся на табуретку и, обращаясь къ Буракову, спросилъ: -- Газету-то подали?
Получивъ утвердительный отвѣть, онъ предложилъ:
-- Такъ почитай, что нито, послушаемъ, что у добрыхъ людей дѣется!
Бураковъ, не торопясь, сталъ читать своимъ твердымъ на о выговоромъ.
Мастерская получала газету на паяхъ. Каждый мѣсяцъ былъ сборъ по пятиалтынному съ лица, которые и вручались разносчику, доставлявшему газету отъ себя. Въ компаніи тѣмъ же пятиалтыннымъ участвовалъ и "самъ", хотя онъ и получалъ еще газету "для семьи", какъ онъ выражался.
Новостей особенныхъ въ газетѣ не сообщалось, и самъ, любившій обыкновенно "посудачить" за чтеніемъ, сегодня слушалъ молча, а когда чтеніе кончилось, онъ проговорилъ:
-- Нечего писать, вотъ и пишутъ! Ерунда все!
Онъ замолчалъ и задумался, опустивъ свою сѣдую крупную голову. Фигура его была очень внушительна. Онъ былъ, какъ говорится: "нескладно скроенъ, да крѣпко сшить". Широкій въ плечахъ, неповоротливый, напоминавшій движеніями героя русскихъ лѣсовъ медвѣдя, онъ, къ тому же, обладалъ и медвѣжьею силой, которую и проявлялъ, уча рабочихъ "уму-разуму". Даже лицо его внушало трепетъ не знавшимъ его. Крупный, картошкой, носъ, ротъ съ рѣдкими желтыми зубами, въ которыхъ онъ держалъ неизмѣнно сигару русскаго приготовленія, и постоянно нависшія сѣдыя брови надъ сѣрыми серьезными глазами.
Ходилъ онъ всегда въ длинномъ засаленномъ сюртукѣ, правый рукавъ котораго постоянно держалъ въ кулакѣ, чтобы не зашибить руку въ частыхъ и случайныхъ стычкахъ. Какъ истый русскій человѣкъ, онъ любилъ подраться и любилъ крѣпкія русскія слова. Пьяненькимъ рабочимъ -- вертѣльщикамъ, столярамъ, кардовщикамъ -- отъ него частенько "влетало". Давъ кому-нибудь "трепку", самъ спѣшилъ подѣлиться радостью съ рисовальщиками.
Тѣ изучили его и по лицу узнавали, что самъ кого-нибудь "вздулъ".
Безъ "леща" онъ сигаркой никогда не угощалъ, но послѣ "леща" у него всегда являлось хорошее расположеніе духа. Рабочіе знали это и по-своему пользовались "случаемъ". Они сейчасъ же, кому нужно, шли просить "впередъ" денегъ и никогда не встрѣчали отказа.
У Мохова водились и другія, болѣе хорошія качества. Такъ, напримѣръ, всѣ его рабочіе были "на его квартирѣ и харчахъ". Рабочихъ онъ кормилъ отлично. Онъ говорилъ:
-- Рабочему нужна хорошая пища, а то онъ плохо работать будетъ!-- и, пускаясь въ философію, прибавлялъ:-- Теперича ежели печку плохо топить, она плохо и грѣть будетъ, стало быть, и сырость заведется!
Бѣда если онъ слышалъ выраженія неудовольствія на харчи. Разслѣдовавъ дѣло, онъ нещадно избивалъ стряпуху и кухоннаго мужика и моментально прогонялъ. Иногда во время обѣда онъ дѣлалъ ревизію: спускался къ артели и пробовалъ пищу.
Съ рисовальщиками онъ очень часто обѣдалъ. Его компаніи были всегда рады, такъ какъ онъ посылалъ къ себѣ за графинчикомъ, который съ прибауточками и распивался всѣми. Онъ не любилъ, когда въ посудинѣ что-нибудь оставалось.
-- А это, чтобы плѣсень не заводилась!-- обыкновенно говорилъ онъ, выливая остатки въ рюмку.
"Самъ" долго сидѣлъ молча, точно что обдумывая, потомъ онъ вздохнулъ и, поднявъ голову, проговорилъ:
-- Былъ я вчера въ городѣ. Встрѣтился со своимъ стариннымъ другомъ Бузинымъ и разругался!-- и самъ снова поникъ головой.
Очевидно, ругань со стариннымъ другомъ была ему непріятна.
-- Да,-- помолчавъ, началъ онъ,-- вмѣстѣ тридцать пять лѣтъ тому назадъ въ Москву пришли, вмѣстѣ съ лотками ходили, онъ съ печенкой, я съ жареною колбасой! Друзья-пріятели были, вмѣстѣ копейку стали наживать, выручали другъ друга не разъ, да разошлись, онъ пошелъ по красному товару, я по картинкамъ. Онъ теперь въ милліонахъ! Да не въ томъ дѣло! Росли вмѣстѣ! Пятьдесятъ лѣтъ ужъ дружбу ведемъ, и носа онъ не задиралъ, а обидѣлъ меня вчера хуже ворога!
-- Чѣмъ онъ васъ разогорчилъ?-- освѣдомился Коптевъ, хотя зналъ, что самъ и безъ того разскажетъ все.
Моховъ привыкъ повѣрять рисовальщикамъ свои огорченія и радости. Они подробно знали всякую мелочь его жизни, и они удивились, услыхавъ, что онъ могъ разругаться со своимъ лучшимъ другомъ Бузинымъ.
-- А такъ и разогорчилъ! Говоритъ, что у меня дѣло не такъ поставлено!-- снова заговорилъ Моховъ.-- Что у меня порядка нѣтъ, что я не завелъ номера вмѣсто людей! Сидимъ это мы въ трактирѣ за чаемъ, онъ и разсказываетъ, какъ у него на фабрикѣ дѣло поставлено. А поставлено оно такъ: по свистку люди приходятъ, по свистку уходятъ обѣдать, и опять приходятъ и кончаютъ, все по свистку! Это бы еще не бѣда! Для порядка это, пожалуй, и хорошо! Ну, а вмѣсто человѣка, тамъ Степана и Якова, номеръ! У каждаго рабочаго есть свой номеръ, за какимъ онъ и значится. Приходитъ на работу -- вѣшаетъ номеръ, уходитъ обѣдать -- снимаетъ, приходитъ -- опять вѣшаетъ. И стоитъ у этихъ номеровъ человѣкъ, табельщикъ, который и пишетъ, кто не по свистку пришелъ, какія минуты опоздалъ! Сверхъ десяти минутъ и фабрика запирается. Жди или до обѣда, если утромъ опоздалъ, или ступай въ контору, гдѣ тебѣ все равно за полдня вычтутъ! День не пришелъ -- за три вычитаютъ! Отлучился -- штрафъ! Какъ поразсказалъ это онъ мнѣ все, у меня внутри точно что повернулось. Гляжу я на него и не узнаю того Бузина, съ которымъ всю жизнь хлѣбъ-соль водилъ, и говорю я ему: "Эхъ, Александръ, Александръ, вспомни, какъ мы-то съ тобой отъ хозяина съ печенкой, да колбасой ходили, какъ со всѣми братались, не гнушаясь, а теперь ты человѣка видѣть пересталъ, въ номеръ обратилъ, штрафы завелъ! Нехорошо это!" Ну, и пошло тутъ у насъ! Онъ говоритъ: "У меня тысячи работаютъ, мнѣ,-- говоритъ,-- безъ порядка нельзя!" А я говорю: "Хоть бы у тебя сотни тысячъ работали, все равно! Человѣкъ -- все человѣкъ, а не номеръ! Онъ хоть и простой мужикъ, къ примѣру, у меня вертѣльщикъ, у тебя ткачъ, а онъ изъ того же тѣста и изъ тѣхъ же мужиковъ, что и мы съ тобой!" Ну, онъ, тутъ меня и попрекни: "Кабы ты,-- говоритъ,-- со временемъ соображался, ты бы тоже въ милліонахъ былъ!" Какъ ножомъ это меня рѣзнуло. "Будетъ,-- говорю,-- съ меня и того, что есть, занимать къ тебѣ не хожу! А человѣкъ все-таки у меня не номеръ, и шкуру съ него штрафами драть не буду! Поколочу за пьянство, а штрафъ не запишу!" Ну, и разстались врагами. А вонъ сыну моему, Сашкѣ, такъ порядки-то Александра дюже понравились! "Вы,-- говоритъ,-- папаша такъ только изъ упрямства себѣ убытки наносите!" Хотѣлъ я ему показать убытокъ, да при народѣ совѣстно было!-- заключилъ Моховъ.
-- Да, идетъ!-- задумчиво проговорилъ самъ.-- Только, пока я живъ, не бывать у меня такимъ порядкамъ. Пусть идетъ ужъ послѣ меня,-- вздохнувъ, прибавилъ онъ.
IV.
Въ субботу въ рисовальнѣ водили уже не медвѣдя, а, по увѣренію Свищева -- цѣлаго слона. Къ работѣ прикасались изрѣдка, для отвода глазъ самого, когда онъ входилъ, но лишь только нога его переступала порогъ рисовальни, такъ, точно по уговору, всѣ клали карандаши.
Получку предвкушали и заранѣе просмаковывали. Шли разсужденія, гдѣ лучше провести время: подъ "Шипкой" или на "Балканѣ". Подъ "Шипкой" подавали хорошую закуску, но зато на "Балканѣ" былъ прекрасный органъ. Большинство склонялось за "Балканъ", такъ какъ послѣ трудовъ праведныхъ желали доставить себѣ "наслажденіе во всѣхъ смыслахъ".
-- Закуска -- пустяки!-- увѣрялъ склонявшагося въ пользу "Шипки" Мотылева Свищевъ.-- Я, братъ, закажу порцію ветчины съ горошкомъ, будь покоенъ, только компаніи не разстраивай!
Мотылевъ сдался, довольно облизываясь.
-- Братцы, помогите мнѣ завтра пару купить, а то я отрепышъ сталъ!-- просилъ Коптевъ, и въ доказательство того, что онъ сталъ отрепышемъ, онъ вышелъ на середину и показалъ свой потертый костюмъ.
-- Такую, братъ, пару тебѣ отхватимъ, что по гробъ жизни хватитъ!-- шутя увѣрялъ его Свищевъ, хлопая по спинѣ.-- Только ты, какъ получишь деньги, рыжему отдай ихъ, а то разгуляешься и пропьешь всѣ!
-- Дѣльно!-- согласился Коптевъ.-- Рыжій, голубчикъ, будь казначеемъ, отбери у меня, какъ я получу тридцать пять рублевъ серебромъ, завтра пару надо купить!-- обратился онъ къ Буракову.
-- Ладно, лохматый! Только въ такихъ цѣляхъ ты должонъ не ругать меня, а просить: "Павелъ, молъ, Павдычѣ, сдѣлай, молъ, такую милость, и такъ далѣе, приличное сему случаю!-- отвѣтилъ важно рыжій, поглаживая бороду.
-- Ну, коричневая масть, что пѣтушишься!-- подоспѣлъ Свищевъ.
Между разговорами развлекались. Свищевъ нарисовалъ слона и медвѣдя. Того и другого онъ аккуратно и ловко наклеилъ на спины: Костюхѣ медвѣдя, Рѣдькину слона. Ни тотъ, ни другой не замѣтили маневра и важно расхаживали съ наклейками по мастерской.
-- У насъ, братцы, сегодня и медвѣдя, и слона водятъ!-- захохоталъ Свищевъ.
-- Мышь!-- опять вскрикнулъ Костюха, пустивъ къ нему привязаннаго мышенка.
При громкомъ хохотѣ Рѣдькинъ, какъ безумный, вскочилъ на табуретку.
-- Убью, убью!-- кричалъ онъ, смѣшно подпрыгивая на одной ногѣ на табуреткѣ и дико обводя глазами сослуживцевъ.
Мышенокъ подброшенъ на табуретку.
Рѣдькинъ соскакиваетъ и стремглавъ бѣжитъ вонъ. Въ дверяхъ онъ столкнулся съ "самимъ" и чуть было не сшибъ его съ ногъ.
Самъ посторонился, подставилъ ножку, далъ пинка, и несчастный Рѣдькинъ растянулся во всю длину своего тѣла. И пока онъ поднимался, самъ отечески читалъ ему рацею:
-- Что ты, лѣшій, бросаешься, какъ полоумный, можешь людямъ членовредительство нанести!-- Но въ общемъ самъ доволенъ пинкомъ и идетъ улыбаясь. Рисовальщики какъ ни въ чемъ не бывало сидятъ на своихъ мѣстахъ.
-- Что у васъ Рѣдькинъ-то взбѣсился, что ли?-- жалуется самъ,-- чуть меня съ ногъ не сшибъ! Хорошо я оборонился!-- съ усмѣшкой прибавилъ онъ.
Всѣ видѣли, какъ самъ "оборонился", и потому весело смѣются.
-- Это онъ, Андрей Алексѣевичъ, со страха!-- сквозь смѣхъ поясняетъ Свищевъ.
-- Мышата по рисовальнѣ бѣгаютъ, а онъ ихъ боится.
-- Они нарочно мышей пускаютъ!-- жаловался Рѣдькинъ.
-- Ну, ужъ такъ и нарочно!-- смѣется самъ.-- Что они ихъ родятъ что ли!-- и, довольный остротой, онъ уходитъ.
-- Что, чортъ нескладный, попался?-- урезонивалъ Свищевъ Рѣдькина.
-- Я тебѣ, калмыцкая рожа, скулы на сторону сворочу, если еще будешь!-- сулить Рѣдькинъ Костюхѣ.
-- Толкуй тамъ! Когда еще своротишь, а пока пощупай, на мѣстѣ ли у тебя шея, а то "самъ"-то, видишь, пооборонился!-- зудитъ Костюха.
-- Пользуйтесь случаемъ, ребята!-- совѣтуетъ Бураковъ.-- Такого момента не вдругъ дождетесь, чтобъ самъ передъ получкой поколотилъ кого!-- Свищевъ, Мотылевъ и Костюха одинъ за другимъ идутъ мстить.
Возвращаются довольные.
-- Далъ?-- спрашиваютъ ихъ.
-- Конечно!
-- Развѣ онъ можетъ послѣ леща не дать!-- смѣется Мотылевъ.
Рѣдькинъ сидитъ хмурый. Ему и больно отъ ушиба, и досадно, что всѣ смѣются надъ нимъ, и деньги нужны, и идти просить совѣстно. Все это, вмѣстѣ взятое, дѣлаетъ его злымъ.
-- Убіенный!-- смѣется Свищевъ.-- Деньги то, вѣдь, нужны, иди, пользуйся случаемъ, не скоро второй трепки дождешься!
Убіенный сердито смотритъ на обидчика, но долго сердиться онъ не можетъ, когда кругомъ такое безшабашное веселье. Постепенно онъ распускается въ улыбку и спрашиваетъ, обращаясь ко всѣмъ:
-- И то, братцы, развѣ сходить? Деньги очень нужны!
-- Поди! Крестнику не откажетъ!-- совѣтуетъ Бураковъ.
И Рѣдышнъ пошелъ.
-- Ну?-- встрѣтили его по возвращеніи.
Но вопросъ былъ излишенъ. Рѣдькинъ сіялъ, самодовольно покручивая свои жиденькіе свѣтлые усы.
-- Покутимъ!-- ухмыляясь, проговорилъ онъ.
Рѣдькинъ былъ слабохарактерный человѣкъ, но вспыльчивый. Онъ не терпѣлъ ни насмѣшекъ, ни недовѣрія къ себѣ, хотя долго сердиться не могъ. Иниціативы онъ тоже никогда не проявлялъ, а всегда дѣлалъ то, что дѣлали другіе: пьянствовали товарищи, пилъ и онъ, часто черезъ силу, причемъ страшно блѣднѣлъ, голова его опускалась на грудь, а руки висѣли безжизненно, какъ плети. Въ такихъ случаяхъ сердобольные товарищи изъ жалости и изъ боязни, чтобъ онъ тутъ же "не протянулъ ноги", не давали ему водки.
Смѣнялось пьянство чтеніемъ или обозрѣваніемъ достопримѣчательностей музеевъ и галлерей, и Рѣдькинъ всегда примыкалъ къ компаніи. Худой, длинный, съ утинымъ носомъ, смѣшно оттопыренными свѣтлыми усами и волосами, торчащими непослушными вихрами, какъ у школьника, онъ носилъ въ себѣ полную покорность къ окружающему. Мастеръ онъ былъ слабый и кропотливый, у него не было даже любви къ своему труду, но за то самъ онъ высоко цѣнилъ свою работу. Получалъ онъ меньше всѣхъ, даже меньше только-что вышедшаго изъ ученья Костюхи, но это не мѣшало ему винить всѣхъ въ несправедливости и говорить, что о немъ существуютъ "допотопныя понятія". Самомнѣніе было его больное мѣсто и, выпивъ, онъ приставалъ во всѣмъ, требуя оцѣнки своихъ рабочихъ достоинствъ. По этому вопросу у него была постоянная борьба съ Костюхой. Тотъ не ставилъ работу Рѣдькина ни въ грошъ и, со свойственной ему безцеремонностью, всегда грубо высмѣивалъ его.
-- Братцы, что-то давно Сухаревъ насъ не навѣщалъ!-- проговорилъ Свищевъ, ни къ кому собственно не обращаясь.
-- Да вотъ онъ, легокъ на поминѣ!-- проговорилъ Бураковъ, увидавъ входившаго маленькаго сухого человѣка со сверткомъ.
Это и былъ Сухаревъ. Онъ истово перекрестился на передній уголъ и пѣвуче проговорилъ:
-- Миръ вамъ!
-- А! Святая душа на костыляхъ! Какъ тебя Богъ милуетъ по грѣхамъ-то твоимъ! Какъ тебя мать сыра земля держитъ!-- привѣтствовалъ его Свищевъ.-- А я только-что скучалъ по тебѣ! Ну, какъ? Все спасаешься?
Сухаревъ укоризненно взглянулъ на веселаго человѣка и, подходя и здороваясь съ рисовальщиками, осѣнялъ каждаго изъ нихъ крестнымъ знаменіемъ.
-- Что ты меня окрещиваешь? Во мнѣ чорта нѣтъ!-- сердито пробурчалъ Бураковъ.
-- Это въ тебѣ такъ гордыня говоритъ, а она и есть самая злѣйшая въ насъ нечисть!-- назидательно отвѣтилъ Сухаревъ.
-- Ну, ужъ если во мнѣ нечисть завелась, такъ въ тебѣ давно цѣлая помойная яма!-- огрызнулся Бураковъ и даже покраснѣлъ.-- Ты все испакостилъ въ себѣ! Чего тебѣ не хватало? Образованіе получилъ, званіе художника имѣешь, а что ты сдѣлалъ надъ собой? Какъ лѣнивый и лукавый рабъ закопалъ талантъ въ землю! Вотъ съ Божествомъ-то носишься, а притчи-то Господней не уразумѣлъ, насколько грѣшно человѣку не пользоваться даромъ Божьимъ?-- ехидно заключилъ онъ.
-- Ты, ты еретикъ!-- загорячился Сухаревъ, грозно потрясая рукой.-- Ты не можешь понять, что во всемъ произволеніе Божіе, слѣдовательно, Онъ такъ хочетъ, какъ есть!
-- Ну, это, положимъ, неправда!-- вступился за Буракова Мотылевъ.-- Богъ далъ человѣку разумъ, а что хорошо, и что скверно, онъ самъ долженъ понимать!
-- Сказано: человѣкъ долженъ трудиться и въ потѣ лица добывать хлѣбъ себѣ!-- кипятился Бураковъ.-- А ты развѣ Божій-то законъ помнишь? Ты лодырничаешь, проповѣдываешь ахинею и пробавляешься на женинъ счетъ. Кайой ты человѣкъ, а еще образованный!-- съ укоризной прибавилъ онъ.
-- Не суди, да не судимъ будеши!-- смиренно проговорилъ Сухаревъ.
-- Я и не сужу, только нечего въ людяхъ чертей отыскивать, коли въ самомъ ихъ дюжина!-- волновался Бураковъ.
Сухаревъ сплюнулъ отъ послѣднихъ словъ и, перекрестясь, отошелъ къ Коптеву. Слова "чортъ" онъ боялся и никогда не произносилъ.
-- Что говорятъ-то!-- началъ онъ.-- Ну, какъ же не еретики, только и слышишь сквернословіе!
-- Ну, какіе они еретики!-- успокаивалъ его Коптевъ.-- Вы просто не сошлись во взглядахъ. Это все люди, которые, дѣйствительно, зарабатываютъ хлѣбъ въ потѣ лица, и естественно, какъ привыкшіе къ труду, они не понимаютъ твоей жизни, такъ сказать жизни бездѣятельной. Да, въ добавокъ, имъ не нравится твой проповѣдническій тонъ и, право, между нами будь сказано, онъ лишній здѣсь! Весь и порокъ-то нашъ только въ томъ, что иногда мы любимъ заложить сюда!-- при этомъ Коптевъ щелкнулъ себя по галстуку.
-- Но они не хотятъ понять, что я не работаю потому, что не могу осквернять свою душу, какъ дѣлаютъ это они мерзкими картинками. Я рисую только божественное!-- защищался Сухаревъ.