Lib.ru/Классика: Далматов Василий Пантелеймонович. Юлия Пастрана

Юлія Пастрана.

Психологическій очеркъ.

...Тяжело вздымая грудь, умиралъ смертельно раненый бравый турецкій солдатъ. Отяжелѣвшія вѣки медленно опускались и поднимались, скрывая и открывая скорбный взоръ, устремленный въ безконечную даль...

Предсмертная агонія отразилась на красивомъ лицѣ умирающаго, не въ искаженномъ видѣ, а въ поэтическомъ отблескѣ гаснущей жизни... На открытой груди зіяла рана, изъ которой сочилась алая кровь... Смерть неизбѣжна... У изголовья умирающаго солдата граціозно танцовала красавица танцовщица, воздушная, какъ пери, полная жизни, молодости и силы... Страстные взоры и плѣнительная улыбка, озаренная жемчужными зубами, призывали къ сладострастію, къ блаженству любви и пѣги, къ безконечной жизни... Я долго стоялъ предъ этимъ, смѣлымъ, хотя и случайнымъ сочетаніемъ, любуясь красотой и жизни и смерти...

Вокругъ была тишина... Только попугай иногда нарушалъ ее, болтая съ сосѣдями, такими-же вѣчными невольниками, какъ и онъ... Я размышлялъ о красотѣ и значеніи искусства, которое настолько всесильно, что даже китаецъ съ правой стороны очаровательной танцовщицы, распоровшій себѣ животъ, съ вывалившимися кишками не внушалъ того ужаса, или отвращенія, которое я долженъ бы почувствовать при такой операціи на самомъ дѣлѣ... Тутъ же сидѣла утка, совершавшая всѣ животныя отправленія съ такимъ искусствомъ, что ея аппетиту и быстрому сваренію желудка безмѣрно должно было бы завидовать катаральное человѣчество.

Часы глухимъ басомъ прохрипѣли 10 часовъ... Я провѣрилъ свои часы. Дѣйствительно, 10. Надо уходить... Я посмотрѣлъ вокругъ и, конечно, никогда въ жизни не забуду того впечатлѣнія, которымъ былъ охваченъ въ эту минуту. Въ полумракѣ неподвижно стояли знакомыя и незнакомыя фигуры. Ни вмѣстѣ съ тѣмъ казалось, что онѣ каждую минуту могутъ зашевелиться, заговорить на различныхъ языкахъ и со скрежетомъ проклятій броситься на хозяина паноптикума и на любопытныхъ, такъ безстыдно разсматривающихъ выставленныхъ на позоръ долгіе годы.. Здѣсь всѣ равны, всѣхъ созерцаютъ за одну и ту же входную плату: и Императора Наполеона, и убійцу президента Гарфильда, и самого Гарфильда, и Людовика XVI и его палачей...

Вообразите, если-бы эти фигуры по волшебному манію руки ожили хотя на мгновеніе... Какое бы это было могучее мгновеніе! Цѣпенѣетъ разумъ предъ величіемъ такой картины!.. Но, увы, осуществленіе этого полета фантазіи, къ сожалѣнію, немыслимо... Вотъ подъ большимъ стекляннымъ колпакомъ чучело знаменитой Юліи Пастраны, женщины съ бородой... Я помню ее живою смутно, я видѣлъ ее еще въ дѣтствѣ, въ циркѣ, гдѣ она появлялась въ качествѣ пѣвицы и танцовщицы въ короткомъ платьѣ-декольте, въ цвѣтахъ; я помню даже ея горловые звуки и англійскія слова... Я вспомнилъ, какъ она напугала меня, когда ее водилъ ея красивый импрессаріо по барьеру огромнаго цирка, и она, поровпявшись съ нашей ложей у барьера, вздумала приласкать меня... Мнѣ кажется, что съ этого мгновенія начинается мое пробужденіе, моя сознательная жизнь... Юлія Пастрана была причиной, почему я особенно стремился въ музей Гаснера, который помѣщался лѣтъ десять тому назадъ въ Пассажѣ, со стороны Б. Итальянской улицы. Это она. Странно. Большіе черные глаза глядѣли ласково и точно живые свѣтились тихой грустью... Одѣта она и причесана точно такъ-же, какъ я ее запечатлѣлъ въ дѣтствѣ... У ногъ ея. за стекломъ, выставлена оффиціально засвидѣтельствованная бумага за подписью какихъ-то профессоровъ и администрацій съ приложеніемъ печати, удостовѣряющей подлинность чучела настоящей Юліи Пастраны...

Сомнѣнія нѣтъ, это она!..

Кстати, я слышалъ давно, что ея импрессаріо еще при жизни запродалъ ее кому-то въ полную собственность послѣ ея смерти...

Я стоялъ передъ ней, и картины дѣтства мелькали въ воспоминаніяхъ счастливаго времени. Мнѣ было почему-то и грустно, и стыдно, что я живъ, а Юлія мертва, и изъ нея сдѣлали чучело... Мнѣ стало больно за нее. я едва сдерживалъ слезы и въ концѣ концовъ, я не знаю, чѣмъ-бы мое странное состояніе кончилось, если-бы меня не отвлекло совершенно неожиданное движеніе одной изъ фигуръ, стоявшихъ неподвижно въ темномъ углу около стекляннаго кіоска Пастраны, и ясное всхлипываніе одиноко плачущаго человѣка...

Часы прохрипѣли одиннадцать; сторфкъ позвонилъ, объявляя о закрытіи музея... Но я не могъ оторваться отъ плакавшей фигуры... Она склонилась на колѣни предъ кіоскомъ и шептала;

-- Прощай, дорогая. Прощай, милая. Прощай...

-- Пожалуйте, господа, закрываемъ -- пробурчалъ сторожъ.

-- Прощай, дорогая мама... навѣки... продолжала шептать склонившаяся фигура.

Сомнѣнья никакого, что это такой-же живой человѣкъ, какъ и я.

Я былъ такъ заинтригованъ этимъ страннымъ событіемъ, что хотѣлъ непремѣнно видѣть конецъ этой сцены, и онъ наступилъ: человѣкъ, такъ неожиданно заинтересовавшій меня, всталъ и, пошатываясь, направился къ выходу; я послѣдовалъ за нимъ. Онъ пошелъ вдоль Пассажа къ Невскому проспекту, и я за нимъ. Пока мы проходили Пассажъ, я успѣлъ, при яркомъ освѣщеніи магазиновъ, разсмотрѣть печальную фигуру страннаго человѣка, плохо, не по сезону одѣтую -- это было великимъ постомъ, въ мартѣ -- довольно высокую, но уже сгорбленную, съ большою просѣдью длинную шевелюру и худое, изможденное лицо...

Онъ медленно шелъ, посматривая на меня, какъ будто ожидалъ, что я заговорю съ нимъ; а мнѣ, признаться, показалось, что онъ пьянъ и я не рѣшался заговорить. Наконецъ, мы подошли къ выходу изъ Пассажа и очутились лицомъ къ лицу, освѣщенные фонаремъ.

Онъ неожиданно остановился, затѣмъ заговорилъ:

-- Вы, конечно, не узнаете меня, г. Далматовъ? На меня пахнуло гарью водки... Голосъ хриплый, пьяный; глаза воспаленные, мутные; лицо давно не бритое...

-- Простите, не помню...

-- Гдѣ же вамъ помнить насъ, маленькихъ людей!.. замѣтилъ мой новый знакомый незнакомецъ. Это намъ суждено все помнить! А вы имѣете право и забывать... Извините за безпокойство... И онъ, ядовито улыбаясь, приподнялъ шапку...

Я даже порадовался, что онъ собирается оставить меня въ покоѣ и хотѣлъ уже воспользоваться благопріятной минутой повернуть за уголъ и скрыться... Но онъ схватилъ меня за руку и совсѣмъ другимъ, трезвымъ, скорбнымъ тономъ заговорилъ...

-- Неужели ты забылъ меня, Володю Румянцева?..

Какой знакомый голосъ!.. Сколько воспоминаній всколыхнулось въ одно мгновеніе. Картины юности пронеслись одна за другой...

Да, это онъ, молодой, живой, веселый, счастливый, обезпеченный, посвятившій себя сценѣ со всѣмъ пыломъ юности,

Встрѣтивъ тогда во мнѣ откликъ, онъ былъ мнѣ преданъ до самоотверженія и нѣсколько лѣтъ не разлучался со. мной, скитаясь по провинціальнымъ театрамъ... Его странныя выходки часто оканчивались протоколами, но всегда проходили безнаказанно... Обладая необыкновенной силой и ловкостью, онъ плѣнялъ всѣхъ окружающихъ своими атлетическими упражненіями и балагурствомъ... Да развѣ можно его теперь узнать? Да развѣ этотъ жалкій скелетъ -- Володя?

Я стоялъ передъ нимъ сконфуженный, не зная, что дѣлать. Если бы я былъ убѣжденъ, что это онъ, я, разумѣется, обнялъ бы его и расцѣловалъ, -- но это не онъ... Хотя въ голосѣ сквозь хрипоту звучатъ знакомые сердцу звуки...

-- Боже! Да неужели это вы?..

-- Да, да, это мы... опять язвительно прошипѣлъ Румянцевъ.

Я горячо пожалъ его руку и мы довольно долго стояли молча, смотря другъ другу въ глаза; я страстно желалъ прочитать въ его глазахъ исторію промелькнувшей жизни, а онъ глядѣлъ на меня не то загадочно, не то вызывающе.

-- Что, братъ, поразилъ? Не привлекательный пейзажъ... Ничего, не стѣсняйся, говори прямо -- не узнаешь, и я отойду... Не потревожу...

Опять послышалась пьяная рѣчь.

-- Да что ты! Что ты! Я очень радъ, что встрѣтилъ тебя! Сколько разъ я старался узнать, гдѣ ты, по все напрасно, точно въ воду канулъ, говорилъ я взволнованно, торопливо, пожимая его руку.

-- Да и канулъ! Ты думаешь, я теперь Володя Румянцевъ... Нѣтъ, братъ, я... Однако, уйдемъ отсюда...

-- Пойдемъ куда нибудь въ ресторанъ, что ли, посидимъ, побесѣдуемъ, предложилъ я.

-- А къ тебѣ нельзя?..

-- Ко мнѣ... не совсѣмъ удобно.

-- Ну, а въ ресторанъ мнѣ идти не удобно... Развѣ въ отдѣльный кабинетъ?

-- Да, конечно. Идемъ.

И мы молча пошли вдоль по Невскому. Экипажи и копки еще грохотали, звонили; люди сновали по разнымъ направленіямъ, жизнь Невскаго проспекта еще кипѣла, когда мы взошли въ кабинетъ отдаленнаго ресторана и прежде всего горячо, дружески расцѣловались...

-- Ну, разсказывай, голубчикъ, гдѣ ты пропадалъ въ неизвѣстности и откуда ты явился? На долго ли? Зачѣмъ? Вообще, что съ тобой? Я до сихъ поръ очнуться не могу отъ нашей неожиданной встрѣчи. Почему ты въ такомъ видѣ. Ты, должно быть, оставилъ сцену?

-- Какая тамъ сцена... Я опять вернулся въ циркъ... да неудачно... Я хребетъ сломалъ... Калѣка, братъ... Чахотка въ послѣднемъ градусѣ.

-- Что ты говоришь? Господь съ тобой!

-- Ужъ это вѣрно, братъ... и Румянцевъ вытащилъ изъ кармана большую тряпку въ крови... Какъ видишь!.. Онъ закашлялся, выплюнулъ въ тряпку и выпилъ залпомъ двѣ большія рюмки водки...-- Я, братъ, покойникъ... Въ больницу не принимаютъ... Пробовалъ... Къ тебѣ не рѣшался зайти... А сегодняшній вечеръ... роковой... точку поставилъ... Хорошо, что я тебя встрѣтилъ... судьба!..

Онъ опять выпилъ и поникъ головою.

Я, братъ, говорилъ онъ какъ бы осторожно, обдумывая свою мысль, -- тебя вижу сегодня послѣдній разъ... Но судьбѣ было угодно, чтобы я тебя встрѣтилъ именно сегодня и очистилъ свою душу искренней исповѣдью... Разсказывать все было бы и долго, и тяжело, и не интересно.-- Я ничего не стоющій человѣкъ!.. А вотъ моя мать, которую они позорятъ, заслуживаетъ благоговѣнія и я прошу тебя, умоляю, спаси ее... Пусть эти мерзавцы хоть послѣ смерти не издѣваются надъ несчастной женщиной... Спаси ее... Заступись за нее... Ради всего для тебя святого... Заступись... братъ!.. другъ!..

Повторяя одно и то же, задыхаясь отъ душившихъ его слезъ и кашляя, онъ опустилъ тяжело голову на руки, и зарыдалъ истерично, по-женски...

Я былъ подавленъ его горемъ, и не смѣлъ нарушить его страданій ни утѣшеніями, ни разспросами...

Я опять наполнилъ рюмки...

Успокоившись, онъ вынулъ истрепанную записную книжку и сталъ что то записывать. Затѣмъ растегнулъ сорочку, снялъ съ шеи заношенный холщевый мѣшочекъ, поцѣловалъ его и вмѣстѣ съ записной книжкой передалъ мнѣ.

-- Возьми, братъ, паши души... Я не въ силахъ уничтожить эту драгоцѣнность... Ты понимаешь? Драгоцѣнность! И не хочу, чтобы люди прикасались къ нашимъ душамъ грязными руками... Здѣсь все мое богатство, все что я сберегалъ... Зачѣмъ? Почемъ я знаю, зачѣмъ и для чего? Быть можетъ, для того чтобъ передать тебѣ... Послѣ лея -- онъ опять прижалъ мѣшочекъ къ губамъ -- ты мнѣ самый близкій человѣкъ на свѣтѣ... Выпьемъ!..

И мы снова выпили...

Когда я на другой день проснулся у себя въ комнатѣ, я не могъ возстановить въ памяти ни содержанія нашей дальнѣйшей бесѣды, ни картины разставанья съ Володей, ни того какъ я вернулся домой... Меня какъ бы душилъ тяжелый сонъ, и происходившее рисовалось въ бреду.

Какой-то кошмаръ душилъ меня. Какъ я ни старался вспомнить подробности прошлой ночи -- все напрасно, память отказывалась разобраться въ путаницѣ бреда съ дѣйствительностью... Чтобы легче возстановить прошедшее -- я рѣшилъ вновь посѣтить музей Гаснера... Къ тому же меня очень смущало исчезновеніе записной книжки и мѣшечка, которые Румянцевъ мнѣ передалъ, а я прекрасно помнилъ, что спряталъ ихъ въ боковой карманъ...

Съ нетерпѣніемъ дождавшись вечера, я пошелъ въ музей въ надеждѣ встрѣтить Румянцева... Но его тамъ не было... Я прождалъ его вплоть до закрытія музея, но онъ не пришелъ.

Я такъ былъ заинтересованъ загадочностью происшедшаго, что цѣлую недѣлю ходилъ въ музей ежедневно и напрасно: Румянцевъ исчезъ...

Какъ я ни старался отвлечь мысли, заинтересовать себя чѣмъ либо другимъ -- мнѣ это не удавалось. Точно какой-то мотивъ, день и ночь меня преслѣдовало одно и то же...

Пользуясь великопостнымъ сезономъ, я уѣхалъ изъ Петербурга... Въ водоворотѣ жизни, постепенно, помимо моей воли, все улеглось, и жизнь со всѣми ея мелочами заслонила на время впечатлѣніе загадочной встрѣчи съ старымъ товарищемъ, которому я когда-то отдалъ часть своей души...

Хотя, разумѣется, временами я невольно вспоминалъ и друга Володю и Юлію, причемъ неразлучно съ этими воспоминаніями являлась одна и та же назойливая мысль, куда дѣвались книжка и мѣшечекъ? Неужели онъ отнялъ ихъ у меня? Или я самъ потерялъ?..

Годы проходили, жизнь летѣла нельзя сказать чтобы безъ всякихъ препятствій на своемъ пути, но неудержимо, стремительно въ какое-то невѣдомое царство чудесъ... О Володѣ я большѣ никогда ничего не слыхалъ, не смотря на постоянные разспросы и даже розыски... Словно въ воду канулъ... А можетъ быть, это такъ и было на самомъ дѣлѣ...

Промелькнуло болѣе десяти лѣтъ.

Въ прошломъ году я былъ вдругъ ошеломленъ извѣстіемъ, случайно вычитаннымъ мною въ газетѣ, что Юлія Пастрана, знаменитая женщина съ бородой, на дняхъ умерла гдѣ-то въ Германіи, доживъ до глубокой старости, въ совершенномъ одиночествѣ, вдали отъ городской жизни и людей...

Что за мистификація? Я самъ собственными глазами видѣлъ ея чучело, засвидѣтельствованное оффиціально, что это она, Юлія Пастрана -- и вдругъ оказывается, что она прожила до глубокой старости. Какъ же Румянцевъ, называвшей ее почему-то матерью, оплакивалъ ее въ тотъ странный вечеръ нашей встрѣчи въ музеѣ, а затѣмъ въ кабинетѣ ресторана? Зачѣмъ-же онъ, передавая мнѣ книжку и мѣшечекъ, повторялъ съ такой торжественной горечью: это наши души! защити!

Опять нахлынули пытливыя мысли и явилось непреодолимое желаніе вернуться къ прошлому и разъяснить, во что бы то ни стало, загадочное недаразумѣніе.

Прежде всего я немедленно послалъ письмо въ тотъ городъ, упомянутый въ некрологѣ, гдѣ умерла Юлія Пастрана, но, къ сожалѣнію, отвѣта и до сихъ пиръ не получилъ.

И что странно, я затерялъ No газеты, въ которой прочиталъ некрологъ Юліи, и не могъ повторить письма, не помня адреса...

Постоянно занятый лихорадочной артистической дѣятельностью -- я не имѣвъ досуга заняться поисками некролога Юліи какъ слѣдуетъ, но все-таки я помнилъ, что ея некрологъ былъ мною вырѣзанъ и спрятанъ... Передъ рождественскими праздниками, воспользовавшись свободнымъ вечеромъ, я снова сталъ разыскивать это извѣстіе объ Юліи -- и вдругъ совершенно неожиданно нахожу въ старыхъ бумагахъ, болѣе десяти лѣтъ пропадавшій мѣшечекъ и книжку Володи. Что-то непонятное творится. Какъ. Столько разъ перевернуть все вверхъ дномъ -- напрасно -- а вотъ, когда меньше всего ожидаешь -- находишь...

Съ понятнымъ волненіемъ я раскрылъ записную книжку, въ которой прежде всего бросились въ глаза начертанныя большими безпорядочными буквами слова: "скажи имъ, что мы настоящіе люди а они -- самомнящіе обезьяны! Они должны подражать намъ -- тогда всѣмъ будетъ хорошо! До свиданія'" Затѣмъ слѣдовали какіе-то отрывки словъ и фразъ; много цифръ, отмѣтокъ, крестиковъ и т. п. условныхъ знаковъ. Словомъ, какая-то шифрованная запись, ключъ которой Володя унесъ съ собою въ вѣчность.

Долго я перелистывалъ испещренную книжку -- и ничего не могъ понять. Богъ знаетъ, зачѣмъ онъ мнѣ ее далъ, назвавши эту чепуху своей душой...

Отложивъ книжку, я принялся за мѣшечекъ; осторожно разрѣзалъ эту засаленную ладонку, вѣроятно, много лѣтъ висѣвшую на его шеѣ, и вынулъ старые желтые листки и портретъ Юліи Пастраны въ томъ видѣ, въ какомъ ее печатали на программѣ афишъ... Листки были исписаны очень мелкимъ дрожащимъ женскимъ почеркомъ. Вообще, было-бы трудно прочитать ихъ безъ увеличительнаго стекла да еще на непонятномъ языкѣ. Однако изъ нѣкоторыхъ словъ я догодался, что языкъ письма составленъ изъ испанскаго, англійскаго, французскаго, нѣмецкаго и даже русскаго языковъ. Абракадабра!

Вотъ обида, столько лѣтъ думать, мучиться воспоминаніями, мечтать проникнуть въ души, интересовавшихъ меня существъ и, найдя эти драгоцѣнности, могущія приподнять таинственную завѣсу, не имѣть возможности воспользоваться ими!

Если-бы это были не Володя и не Юлія, я, конечно, не сталъ бы изощряться и ломать голову надъ этой абракадаброй.. И какая злая иронія судьбы! Въ какомъ странномъ видѣ пріютились души "настоящихъ людей"!

Какъ же быть? Подѣлиться съ кѣмъ-нибудь своей находкой и посвятить въ эту исторію постороннее лицо -- я неимѣю права.

Да и нужно ли это разъясненіе вообще? Что такое настоящій человѣкъ? Настоящая душа? О настоящемъ человѣкѣ такъ разнообразны представленія, что едва-ли могутъ быть убѣдительны новые аргументы съ нашей стороны.

Зачѣмъ? Для кого я стану обнажать страданія трехъ душъ, считая и мою -- такъ какъ и я всей душой сочувствую настоящимъ людямъ? Самое лучшее сжечь! Сжечь?..

Но имѣю-ли я право обращаться такъ недобросовѣстно съ послѣдней волей друга? Онъ такъ трогательно, съ такимъ отчаяніемъ умолялъ защитить ихъ...

Долго я размышлялъ на эту тему и рѣшилъ разобраться въ матеріалѣ, дающемъ отрадную возможность постигнуть, изъ какихъ составныхъ частей формируются души настоящихъ людей. Это, во всякомъ случаѣ, любопытно.

И я добился откровенія, я постигъ и таинственную книжку Володи, въ которой отразилась его благородная артистическая душа, и желтые листки Юліи Пастраны, въ которыхъ свѣтилась яркимъ свѣтомъ душа настоящей женщины.

Желтые листки были послѣднимъ прощальнымъ письмомъ Юліи къ Володѣ.

Несомнѣнно, что и ея письмо, и его книжка были испещрены условнымъ шрифтомъ и смѣшаннымъ языкомъ, намѣренно, что бы никто не могъ случайно заглянуть въ ихъ души. Я же дѣлюсь прочитаннымъ по праву мнѣ данному другомъ.

"Послѣдній вздохъ тебѣ, безконечно дорогое дитя мое!-- такъ начиналось письмо Юліи.-- Я умираю счастливою попрежнему обожающею тебя. Ты это знаешь. Я, какъ могла, какъ умѣла, доказала тебѣ это всей моей жизнью. Я знаю, ты меня любишь больше всего на свѣтѣ. Я глубоко вѣрю твоему чувству и привязанности ко мнѣ и съ этимъ отраднымъ сознаніемъ, вполнѣ счастливая перехожу въ таинственный міръ вѣчности. Ты всегда говорилъ, что для тебя я красивѣе всего въ мірѣ,-- я съ этой вѣрой неосязуемой красоты -- оставляю міръ, гдѣ меня считали уродомъ и гдѣ ни между женщинами, ни среди мужчинъ я не нашла себѣ мѣста. Какъ долженъ бы стыдиться другой на твоемъ мѣстѣ своего чувства ко мнѣ! Сколько горя я принесла бы тебѣ, если-бы люди знали, что я тебя воспитала, что я твоя мать.. Но вѣдь ты былъ счастливъ со мною? Не правда ли? Развѣ люди могли бы постигнуть нѣжную материнскую и вмѣстѣ съ тѣмъ, страстную любовь нашихъ душъ? Мнѣ кажется, что если-бы хотя одно существо въ мірѣ проникло въ нашу тайну, наше неисчерпаемое блаженство, чистое, безконечное счастье исчезло бы въ то же мгновенье. Я хочу теперь, въ эти послѣднія минуты жизни оглянуться на прошлое и еще разъ пережить ту часть жизни, которую я посвятила тебѣ, мое дитя. Я вспомнила прошлое. Мнѣ хотѣлось бы тихо заснуть у твоихъ ногъ, невидимой и неосязуемой, какъ ты когда-то ребенкомъ засыпалъ на моей кровати... О, какое счастье быть матерью!.. А потомъ, ты помнишь тѣ немногіе дни, когда ты, обожающій меня, засыпалъ на моей груди, а я счастливая, забывая весь міръ, открывала тебѣ сокровенныя тайны своей души, каждый разъ содрогаясь при одной мысли, что для насъ наступитъ пробужденіе -- ужасная дѣйствительность, со всѣми условностями, сочиненными людьми. И ты изъ счастливаго, жизнерадостнаго, сильнаго превратился въ жалкаго, подавленнаго раба окружающихъ условій. Пробужденіе наступило, и намъ оставаться среди людей нельзя. Наше настоящее мѣсто тамъ, въ пространствѣ, чему учитъ меня моя религія... Я ухожу съ улыбкою, счастливая, навстрѣчу смерти, такъ какъ я выше, сильнѣе ея, и глубоко вѣрю, что и ты не съ презрѣніемъ или со страхомъ, а съ благоговѣніемъ перейдешь въ вѣчность, гдѣ наши души сольются въ одну неразлучную міровую жизнь. Ты знаешь, что я уже давно продана моимъ бывшимъ хозяиномъ, и мое тѣло, превратившись въ чучело, еще долго будетъ служить источникомъ обогащенія звѣроподобныхъ людей.

"Если-бы это отъ меня зависѣло -- я не согласилась бы на такое поруганіе. Но это въ рукахъ большинства, и мнѣ остается покориться ихъ волѣ. Кромѣ того, мнѣ кажется, что ты еще разъ увидишь меня на землѣ, меня, уже не существующую, но родную тебѣ оболочку, которая тогда подскажетъ, что дѣлать дальше -- и эта мысль примиряетъ меня съ варварствомъ культурнаго человѣка. Мнѣ кажется, до тѣхъ поръ твоя душа не соединится съ моею. Какъ женщина, я не могу разстаться съ единственнымъ любимымъ существомъ, въ которомъ для меня все соединено, безъ слезъ -- и я плачу -- но не отъ слабости, не изъ малодушія, а отъ радости, что я среди позорнаго строя, сквозь который меня провели люди, знала такое счастье, какого не зналъ никто изъ тѣхъ, которые разглядывали меня съ отвращеніемъ. Мои слезы умиленія могли-бы осчастливить милліоны женщинъ, если бы онѣ могли постигнуть чистый источникъ моего счастья. Люди до такой степени извратили понятіе о красотѣ, что я всегда чувствовала къ нимъ жалость, когда они съ брезгливостью подходили ко мнѣ. Если-бы они знали, какъ проницательно я въ свою очередь разглядывала ихъ душевное уродство, ихъ убожество,-- съ какой поспѣшностью они бѣжали-бы отъ меня, пристыженные и жалкіе въ своемъ ничтожномъ самолюбіи и самомнѣніи! То, что люди называютъ самолюбіемъ -- самое отвратительное чувство въ зародышѣ. Оно родитъ всѣ невзгоды и лишаетъ душевной красоты. Я горжусь тобою, мое дитя,-- я избавила тебя воспитаніемъ отъ этого мелкаго, задорнаго чувства обезьяны и достигла того, что ты былъ счастливъ, жизнерадостенъ, великодушенъ, не чувствуя вздорныхъ уколовъ самолюбію, къ которымъ такъ чувствительны вообще люди, благодаря извращенному воспитанію. Вмѣсто самолюбія надо развивать великодушіе: кто великодушнѣе, тотъ и лучше. Это такъ просто: чѣмъ больше человѣкъ проститъ другому, тѣмъ будетъ счастливѣе самъ. Не правда-ли? Ты это смѣло можешь подтвердить, потому что всю жизнь испытывалъ на себѣ. Я сама никого никогда не обидѣла и мнѣ хотѣлось передать тебѣ свою душу.

Говорятъ, кровь,-- наслѣдіе родителей отражается на характерѣ дѣтей, я доказала твоимъ воспитаніемъ, что это неправда. Когда тебя продали намъ, въ циркъ -- тебѣ было уже три года, мнѣ 12, однако я своей дѣтской и материнской и женской душой вновь создала тебя, ты усвоилъ себѣ всѣ черты моего характера и мы сдѣлались нераздѣльны. Ничто: ни раса, ни цвѣтъ тѣла, ни кровь, ни религія насъ не соединяла,-- но души слились независимо даже оттого, что я уродъ, почти черная и съ бородой, а ты красавецъ. И если-бы не мое мучительное положеніе, заставившее меня оставить и тебя, и арену жизни, удалиться отъ міра -- ты никогда не испыталъ бы ни горя, ни страданія... Я должна была это сдѣлать... Постоянная тревога, что мой будущій ребенокъ можетъ быть такимъ-же уродомъ, какъ я, пройти сквозь строй жестокихъ людей, не считавшихъ меня пи женщиной, ни человѣкомъ -- довела меня до отчаянія... Опасенія мои оправдались... Я родила урода, чернаго, покрытаго волосами... Когда я взяла его на руки -- мнѣ казалось онъ глядѣлъ на меня большими черными глазами съ такимъ тяжелымъ укоромъ, что я, сжавъ его въ объятіяхъ, лишилась чувствъ... и больше я его не видала... Моя вѣрная старушка схоронила его...

При одномъ воспоминаніи объ этомъ взглядѣ я теряю сознаніе... а мнѣ хотѣлось бы еще такъ много сказать тебѣ, мое родное дитя... Онъ избавленъ отъ страданій -- И мы всѣ вмѣстѣ соединимся тамъ, гдѣ всѣ равны, гдѣ нѣтъ ничтожныхъ самолюбій и самомнѣній, лишающихъ права существованія на землѣ однихъ во имя другихъ. Если-бы люди поняли божественное откровеніе -- тогда не было бы ни уродовъ, ни красивыхъ, ни бѣдныхъ, ни богатыхъ, ни сильныхъ, ни слабыхъ,-- все слилось бы въ одну душевную гармонію красоты мірозданія, какъ частица общаго величія, и человѣчество оправдало бы свое назначеніе -- быть царемъ земли.

Я никогда не жаловалась тебѣ, и если страдала -- то не за себя и. теперь не жалуюсь, нѣтъ, я хочу послѣднимъ словомъ ободрить, поддержать тебя... Не горюй обо мнѣ, повторяю, я оставляю землю счастливою... Не бойся и ты разстаться съ жизнью. Сойди въ вѣчность такъ же радостно, какъ и я. Прервать нить жизни ты не имѣешь права. Я всегда тебѣ это внушала и увѣрена, что ты не измѣнишь себѣ... Я знаю, ты постоянно нуждаешься... Главная виновница тому -- я, потому что я воспитывала въ тебѣ доброту и великодушіе... Все, что у меня сохранилось, ты получишь вмѣстѣ съ этимъ письмомъ... Живи, но не цѣпляйся за жизнь малодушно, разъ она отъ тебя уходитъ. Это насиліе приведетъ къ постепенному разрушенію тѣла и души. Иди смѣло и спокойно туда, къ намъ, гдѣ мы будемъ ждать тебя и гдѣ паши души сольются съ душами всего міра. Я теперь для тебя только мать. Ты далъ мнѣ испытать чувство матери. Сколько счастья въ этомъ чувствѣ для женщины! Утверждаютъ, что я сама произошла отъ красавицы мексиканки, похищенной орангутангомъ, который и былъ моимъ отцомъ. Я не знала своихъ родителей. Но если это правда, если это возможно допустить и если вѣрить въ теорію наслѣдственности, которой я, между прочимъ, не признаю, не изъ самолюбія, стыдясь за своихъ родителей, а по убѣжденію, провѣривъ его твоимъ воспитаніемъ -- то будущность за обезьянами. Со временемъ людямъ придется помѣняться съ ними ролями...

Да... вотъ что. Ты еще молодъ, можешь встрѣтить женщину, которую полюбишь всей душою, значитъ, по нашему, между вами не должно быть ни тайны, ни фальши, ты не стыдись передъ ней за меня... Нѣтъ, нѣтъ, ты не можешь стыдиться своей матери и женщины, отдавшей тебѣ свою душу. Прости меня за эту невольно вырвавшуюся фразу... Я такъ хотѣла бы предусмотрѣть все, что касается твоей жизни и счастья безъ меня, а всякая фальшь, вызванная ложнымъ стыдомъ, отравляетъ незамѣтно существованіе на землѣ... Я это испытала на себѣ только разъ въ жизни и поняла, какъ должно быть тяжело лгать другимъ, а самому себѣ еще тяжелѣе...

0x01 graphic

Чтобы сдѣлаться красивѣе, быть похожею на всѣхъ, я сбрила свою бороду, набѣлилась, нарумянилась... и зарыдала отъ внезапной, еще неиспытанной боли, пронизавшей все мое существо постыдной ложью!

Мнѣ показалось, что именно въ эту минуту фальши я была отвратительнымъ уродомъ... Не надо лжи! Если ты встрѣтишь достойнаго человѣка, если ты полюбишь -- между вами не должно быть тайнъ: ваши души должны слиться уже на землѣ; если нѣтъ, не встрѣтишь, не ищи. Ты его не найдешь. Онъ самъ приходитъ въ роковую минуту... Ты его почувствуешь всей душой. Такое счастье рѣдко кому дается... Я больше не въ силахъ продолжать... Все кончено здѣсь...

Мнѣ кажется, что ты сейчасъ... со мною... Я чувствую твое дыханіе... Ты плачешь, родное дитя... Не надо... Ты не вѣришь, что мы никогда не разстанемся... Ты слабѣешь... гаснешь... а я такъ счастлива уснуть подлѣ тебя, мое дитя..."

Дальше нельзя было разобрать... На этомъ прерывалось письмо Юліи.

Въ концѣ письма была сдѣлана приписка другимъ почеркомъ:

"Наша Юлія сегодня на разсвѣтѣ умерла... Ея послѣднія мысли были о Васъ... Пересылаю Вамъ, все, что она мнѣ поручила. Сегодня ночью насъ уже не будетъ здѣсь. Прощайте. Всегда Васъ любящая и вѣрная Хуана".

III.

Такъ вотъ оно что, подумалъ я. Вотъ она, разгадка его любви и самоотверженной привязанности къ Юліи. Вотъ почему онъ въ тотъ памятный день въ музеѣ и кабинетѣ невскаго ресторана, рыдая, называлъ ее матерью. Кто бы могъ подумать, что Володя, хотя и бывшій наѣздникъ цирка, но вполнѣ просвѣщенный и что называется воспитанный человѣкъ,-- воспитанникъ Юліи Пастраны. Никогда объ этомъ онъ не заикался и самое любезное названіе у него было -- бродяга!

-- Бродяга! Мы всѣ бродяги!-- съ громкимъ смѣхомъ повторялъ Володя. Какъ драматическій артистъ, онъ не представлялъ большой цѣнности по своему таланту, но зато по добросовѣстности могъ служить примѣромъ любому актеру. Меня особенно трогало, что онъ все бросалъ, ради работы надъ ролью, какъ-бы она незначительна ни была. Вообще, онъ мнѣ казался большимъ фантазеромъ, рисовавшимъ будущность драматическаго театра такими яркими красками, что глаза слѣпило. А такъ какъ я и самъ былъ не прочь пофантазировать, то мы, на этой эфемерной почвѣ, заносились въ такія безконечности, что голова кружится при одномъ воспоминаніи. Кое что изъ того, что мы говорили онъ тутъ же заносилъ въ записную книжку и обладая огромной памятью, дѣлалъ въ книжкѣ своеобразныя, ему одному понятныя, помѣтки, въ которыя отчасти и я былъ посвященъ. Теперь, когда я просматриваю его книжку, хотя прошло съ тѣхъ поръ болѣе двадцати лѣтъ, я живо вспоминаю наши жаркія схватки и пламенные споры о театрѣ, объ искусствѣ и его значеніи; о драматической поэзіи, объ актерахъ и обо многомъ, не осуществившемся... Вотъ напримѣръ его помѣтка въ книжкѣ: "Гамлетъ -- пер. хр. Ф." Одинъ я могу возстановить ея смыслъ. Это значитъ: Гамлетъ первый христіанскій философъ. Помню какъ сейчасъ онъ мнѣ доказывалъ значеніе Гамлета въ примѣненіи къ сценической постановкѣ.

-- Я поставилъ бы Гамлета совсѣмъ не такъ, какъ его обыкновенно ставятъ. До сихъ поръ мы видѣли не Гамлета, а яичницу съ зеленымъ лукомъ.

-- А какъ же ты бы поставилъ?

-- Прежде всего я бы уничтожилъ опредѣленіе самой пьесы.

-- То есть?

-- То есть не называлъ бы ее трагедіей. Это пьеса нравовъ. И съ этой точки зрѣнія надо и подходить къ ней. На кой дьяволъ, они ломаются, позируютъ, въ какихъ-то невѣроятныхъ дворцахъ, набѣленные, нарумяненные, въ какихъ-то шутовскихъ балетныхъ костюмахъ, декламируютъ неестественные стихи съ ученическимъ паѳосомъ?! Выходитъ подавляющая ерунда! А самой сути пьесы никто еще не понялъ.

-- Какъ, значитъ, всѣ коментаторы, исписавшіе, милліоны листовъ о Шекспирѣ и Гамлетѣ, ничего не понимаютъ и до сихъ поръ не постигли сути, а ты...

-- А я, перебилъ меня Володя,-- постигъ!.. Мнѣ дано свыше постигнуть непостижимое.

-- Интересно!

-- Еще какъ! Во-первыхъ, я назвалъ бы пьесу: "Бродяга".

-- Это почему? Вотъ ужъ ни къ селу, ни къ городу.

-- Какъ же ты не понимаешь, что вся пьеса сейчасъ же получила-бы другую окраску въ мозгу и читателей, и исполнителей, и зрителей. И чѣмъ больше я перечитываю Гамлета въ оригиналѣ, тѣмъ болѣе я замѣчаю и чувствую міровую фальшь въ пониманіи сути. Гамлетъ со своимъ христіанскимъ пробужденіемъ среди язычниковъ чистокровный бродяга, и таковъ онъ и долженъ быть. Я бы уничтожилъ эти колоннады, въ которыхъ театръ разыгрываетъ Гамлета и далъ бы самыя неприглядныя внутреннія помѣщенія грязныхъ средневѣковыхъ дворцовъ, безъ всякихъ оперныхъ прикрасъ, со всѣми мелочами и неудобствами этихъ жилищъ. Сорвалъ бы разъ навсегда съ дѣйствующихъ лицъ балетные плащи и чистенькое трико и одѣлъ бы ихъ въ грубыя ткани, заковалъ бы воиновъ не въ бутафорскую картонную броню, только что изъ склада принесенную, а въ настоящую, тяжелую, чтобы они ходили тяжело, глядѣли-бы сурово... Подумай, какая нелѣпость. Зима, вѣтеръ, а Гамлетъ и всѣ придворные гуляютъ безъ штановъ!.. Это въ Даніи-то. Вѣдь это не Палестина, чортъ возьми!..

А лица! Это оскорбленіе, личное оскорбленіе, а не датчане, неустрашимые викинги. На ихъ лицахъ, грубыхъ, но типичныхъ, должна отразиться постоянная борьба на морѣ и сушѣ изъ-за каждой пяди земли. Ничего подобнаго мы не видимъ въ исполненіи лучшихъ якобы толкователей Шекспира.

-- А Росси? А Сальвини?

-- Умолкни, вскрикнулъ онъ,-- не поражай меня звучными фамиліями. Они болѣе чѣмъ кто либо изъ смертныхъ провинились передъ Шекспиромъ. Вся ихъ слащавая, говоря громкими словами, авторитетная интерпретація, разжеванная нѣмцами -- сплошь страшное, дипломированное невѣжество на подкладкѣ вопіющаго артистическаго эгоизма. Вотъ именно эти авторитеты и могли бы дать правильное освѣщеніе пьесѣ и роли, а они какъ разъ наоборотъ, на много лѣтъ затормозили смыслъ Гамлета.

Вспомни ихъ головы, завитыя барашкомъ, ихъ маскарадные костюмы "гшппапцевъ изъ табачной" и согласись, закрывши глаза, что это профанація искусства! Вы прежде всего не чувствуете бытовой стороны пьесы и появленія христіанина среди язычниковъ по существу.

Первый Гамлетъ между ними ставитъ вопросъ: Быть или не быть?.." Развѣ до него кто нибудь задумывался и философски объяснялъ значеніе жизни человѣка?

Этотъ основной христіанскій тезисъ пьесы всегда пропадаетъ, заслоненный грѣхопаденіемъ матери.

Не важно; что мать Гамлета, полюбивъ Клавдія, брата покойнаго мужа, вышла замужъ вторично за того, кого полюбила -- это ея право, какъ женщины, а важно съ христіанской точки зрѣнія, что Клавдій лишилъ жизни человѣка вообще для своихъ личныхъ выгодъ. Вотъ что отвратительно! Вотъ что не желательно! Между тѣмъ никого, кромѣ Гамлета, это не поражаетъ, всѣ веселы и празднуютъ восшествіе на престолъ явнаго убійцы,-- это ни для кого не секретъ -- какъ ни въ чемъ не бывало! Одинъ Гамлетъ-христіанинъ протестуетъ впервые въ Даніи противъ такого звѣрскаго отношенія къ человѣческой жизни! Ты замѣть, въ пьесѣ это ясно, что онъ особенно подчеркиваетъ въ погибшемъ королѣ не отца, а человѣка. Вотъ что важно. Здѣсь нѣтъ сантиментальности родственныхъ узъ или иныхъ внѣшнихъ предразсудковъ. Нѣтъ! Здѣсь возсталъ христіанинъ за человѣка вообще! За его неприкосновенность! И если Гамлетъ случайно убиваетъ Полонія, Лаэрта, намѣренно -- Розенкранца и Гильдеи іи терна и наконецъ, послѣ долгой, мучительной борьбы рѣшается уничтожить убійцу отца -- то здѣсь нужно считаться прежде всего съ бытовой стороной пьесы -- тогда ему не поставятъ въ вину ни случайныхъ, ни идейныхъ убійствъ, за которыя онъ платится и жизнью, и безконечно-глубокими міровыми страданіями! Это философія перваго христіанина среди непроницаемой тьмы закоснѣлыхъ варваровъ. Что-же касается психологіи любви къ женщинѣ и обратно, то она въ данномъ случаѣ такъ несложна, что надо изумляться, какъ это до сихъ поръ мы не видимъ настоящей Офеліи хотя-бы по внѣшности. Это злонамѣренное традиціонное извращеніе отъ начала до конца, т. е. до причины помѣшательства Офеліи... Все ея поведеніе на сценѣ до приторности сантиментальное, фальшивое до отвращенія. Неужели ты не чувствуешь патоки романтизма, наноснаго, къ дѣлу не идущаго, извращающаго смыслъ понятія о цѣломудріи?..

При чемъ Румянцевъ все больше и больше горячился не давая мнѣ возможности возражать. Съ послѣднимъ вопросомъ онъ крѣпко сжалъ мое плечо и, устремивъ на меня блестѣвшіе глаза, на мгновеніе, умолкъ.

-- Конечно, чувствую, поспѣшилъ я подать ему реплику,-- но не вижу выхода.

-- Выходъ въ истинѣ, а истина въ бытовой почвѣ пьесы. Я хочу вѣрить, что мнѣ удастся доказать тебѣ на дѣлѣ, какъ все это просто... Прежде всего сорви съ Офеліи ея бѣлокурый театральный парикъ. Вѣдь онъ глушитъ сразу роль и всѣ отношенія окружающихъ. Ея помѣшательство выражено Шекспиромъ достаточно ясно, и невозможно колебаться относительно источника ея помѣшательства на почвѣ эротоманіи.

-- Ха, ха, ха! Что ты пропагандируешь? Да тебя предадутъ анаѳемѣ, если ты поэтическую, хрупкую, цѣломудренную Офелію изобразишь въ видѣ зрѣлой дѣвы, довольно практичной да еще страдающей эротоманіей. Какое-же это цѣломудріе?

-- Вотъ это-то и есть бытовая сторона Гамлета. Мы считаемъ цѣломудріе ничегоневѣденіемъ, а въ сущности, оно должно быть выражено сознательнымъ воздержаніемъ,-- во имя различныхъ соображеній, идеальныхъ или практическихъ. И помѣшательство Офеліи, вызвано убійствомъ отца рукою человѣка, который ей правился -- замѣть, физически прежде всего, точно также, какъ и Гамлету Офелія,-- а отецъ для своихъ честолюбивыхъ замысловъ воспользовался ихъ обоюднымъ влеченіемъ и сдѣлалъ изъ дочери гнуснаго шпіона... Вѣдь не могла-же невѣжественная Офелія оцѣнить умственныя и душевныя достоинства Гамлета. Все это вздоръ! ломаніе! Ея сумашествіе произошло чисто на патологической почвѣ. Это ясно изъ эротическихъ пѣсенокъ, которыя она напѣваетъ въ четвертомъ актѣ, въ сценѣ сумасшествія. Это надо смѣло оттѣнить, а не подслащать сиропомъ въ переводахъ и изображеніи на сценахъ, тогда получится правда. Святая правда! Сокровенныя мечты созрѣвшей дѣвушки рушились, любимый человѣкъ съ ума сошелъ -- таково мнѣніе окружающихъ о Гамлетѣ, отецъ убитъ -- и предъ зрителемъ раскрылась тайна ея душевныхъ замысловъ,-- здѣсь влеченіе половое къ очаровательному, не замѣнимому рыцарю. Это грубо, но правдиво. Иначе вся драма Офеліи превращается въ кисло-сладкую нѣмецкую сентиментальность...

-- Какая же у нея должна быть, по твоему, внѣшность?

-- Здоровая, кровь съ молокомъ! Грѣшная! Понимаешь, грѣшная, съ темпераментомъ, а не безкровная лимфа по шаблону Гретхенъ, Луизъ и другихъ дѣвственницъ не отъ міра сего. Нѣтъ! Она должна быть плотью и костью отъ земли -- и всѣ ея помыслы должны быть прикованы къ землѣ.

Точно такъ-же, какъ и всѣ остальные дѣйствующіе, за исключеніемъ Гамлета, который состоитъ изъ двухъ началъ: въ основѣ грубый варваръ, говорящій рѣзко, грубо, поступающій не сдержанно и коварно, способный на подлоги и преступленія, не останавливаясь и предъ убійствомъ, мстительный и злой. Можно себѣ представить, что получилось-бы изъ Гамлета, если-бы онъ уже не былъ проникнутъ идеей христіанства и отсюда отвлеченной философіей. Если мнѣ суждено осуществить мое завѣтное стремленіе -- поставить Гамлета по моему плану и толкованію -- я убѣжденъ, что я сослужу огромную услугу Шекспиру и возбужу къ нему такой интересъ, какой ему и подобаетъ.

-- Да, но для этого потребуются большія средства и едипомысліе труппы.

-- Все добудемъ! Надо организовать кружокъ новаторовъ... Конечно, не болѣзненныхъ эстетовъ, а вполнѣ здоровыхъ кредитоспособныхъ людей, и дѣло закипитъ.

-- Давай Богъ! Однако до сихъ поръ я еще не встрѣчалъ такихъ смѣльчаковъ и не думалъ, чтобы ихъ много нашлось.

-- Ну, вотъ, напримѣръ, ты сочувствуешь мнѣ? Осмѣлишься присоединиться ко мнѣ и дѣйствовать сообща? Мнѣ очень важно твое отношеніе къ данному вопросу, потому что ты изображаешь Гамлета. Можетъ-ли ты отрѣшиться отъ традиціоннаго шаблона и перевоплотиться по моему проекту? Чувствуешь-ли ты истину въ моемъ замыслѣ?

-- Вполнѣ чувствую и сочувствую. Располагай мною. Повѣрь, я употреблю всѣ усилія, чтобы оправдать твои надежды.

-- Я такъ и зналъ. Союзъ! Союзъ наступательный и оборонительный. Объявляемъ безъ колебаній войну рутинѣ и да процвѣтаетъ истина!-- Аминь!-- и онъ быстро занесъ въ свою книжку нѣсколько штриховъ, что онъ имѣлъ обыкновеніе часто дѣлать.

-- Скажи пожалуйста, какъ это тебѣ удалось постичь настолько англійскій языкъ, чтобы изучать Шекспира въ оригиналѣ? Вообще англійскій языкъ труденъ, а Шекспира въ особенности. Я самъ пробовалъ штудировать его -- и безъ диксіонера ни шагу.

-- Во-первыхъ, у меня былъ учитель англійскаго языка съ дѣтства,-- теорія не трудна, я скоро ее постигъ, а главное, практика дала мнѣ возможность овладѣть языкомъ почти въ совершенствѣ.

-- Что-же ты въ пансіонѣ учился?

-- О, нѣтъ, пансіонъ не могъ-бы дать такихъ результатовъ... Я частнымъ образомъ занимался, при этомъ Румянцевъ смотрѣлъ куда-то въ пространство и умолкъ...

Воцарилась тишина. Стукъ въ двери нарушилъ ее, почтальонъ принесъ повѣстку.

-- А! радостно воскликнулъ Володя,-- наконецъ-то вѣсточка отъ матери. Вотъ мое божество, предъ которымъ я преклоняюсь и которому я всѣмъ обязанъ. Вотъ мой учитель! Ты не можешь себѣ вообразить, что это за женщина! Еслибы всѣ матери были похожи на нее!

-- У тебя нѣтъ ея портрета?

-- Нѣтъ. И не надо. Зачѣмъ? Я представляю ее себѣ каждое мгновеніе. Я полонъ ею, одною ею, а удовлетворять любопытство другихъ нѣтъ никакой надобности. Прошу тебя разъ навсегда не спрашивай меня о ней, у меня нѣтъ словъ, я не съумѣю передать тебѣ ни ея достоинствъ, ни моихъ чувствъ...

Онъ сжалъ мою руку, поцѣловалъ меня и счастливый поспѣшилъ въ почтамтъ за письмомъ матери.

Я никогда не замѣчалъ, чтобы онъ ухаживалъ за женщинами и вообще мало интересовался тѣмъ, что называется любовью. А между тѣмъ, въ немъ чувствовалось такое обиліе любви къ людямъ вообще, что онъ, будучи атлетомъ по здоровью, не могъ выносить безъ состраданья женскихъ слезъ.

И этимъ недобросовѣстно злоупотребляли. Узнаютъ, что Володя получилъ деньги и быстро подъ различными предлогами расхватаютъ и Володя вѣчно безъ денегъ, и онъ такъ привыкъ къ безденежью, что и самъ торопился раздать деньги и не чувствовалъ отсутствія ихъ. Я видѣлъ какъ онъ носилъ въ театръ огромныя корзины бѣднымъ выходнымъ актрисамъ, зная, что имъ не чѣмъ заплатить извозчику; а со стороны сплетничали, что Румянцевъ влюбленъ въ Борисову, узлы ей таскаетъ... И женщины называли его не иначе, какъ Володей... Если кого-нибудь изъ нихъ постигнетъ несчастье -- онѣ идутъ къ Володѣ. Обидятъ кого-нибудь и вы слышите угрозу сквозь слезы: вотъ погодите, я скажу Володѣ.

Разсудить спорящихъ приглашаютъ Володю. Его приговору подчиняются. Словомъ, Володя былъ первой и послѣдней инстанціей театральнаго распорядка, замѣнявшей въ то время настоящій Совѣтъ Театральнаго Общества. Если-бы можно было теперь каждой труппѣ дать миротворца Володю, сколько бы раздоровъ сократилось и какъ бы они облегчили задачи Театральнаго Общества. Всевозможныя подписки на бѣдность, на выѣздъ, на похороны -- все это было въ рукахъ Володи.

И при этомъ якобы унизительномъ собираніи грошей, онъ умѣлъ такъ облагородить фактъ благотворительности, такъ освѣтить дѣло, что подписывающій считалъ своей священной обязанностью помочь нуждающемуся и ему никогда не отказывали...

Теперь, даже послѣ многихъ лѣтъ разлуки, когда я вспоминаю эту фигуру, я чувствую невольно могучій приливъ добрыхъ чувствъ...

Вотъ какое отрадное вліяніе можетъ имѣть человѣкъ, когда онъ и душевно и физически нормаленъ. Вотъ, по моему, обыкновенный нормальный человѣкъ!

Всѣ его благородные поступки не выглядѣли какими нибудь подвигами, а казались простыми человѣческими отношеніями, безъ героическихъ претензій...

Между прочимъ, въ записной книжкѣ Румянцева, среди всевозможныхъ вопросовъ теоретическихъ и практическихъ, составлявшихъ въ цѣломъ его "румянцевскую" библіотеку, набросанъ былъ и проектъ театральнаго катехизиса. Вкладывая душу, какъ онъ выражался, въ свои проекты, онъ такъ свято вѣрилъ въ ихъ осуществленіе, что даже книжку, въ которую онъ заносилъ свои мечты кабалистическими значками, считалъ необычайной драгоцѣнностью. Въ ней заключалось все его богатство, которое онъ цѣнилъ и оберегалъ больше всего. Конечно, одинъ въ полѣ не воинъ, ему чудились въ будущемъ единомышленники; онъ мечталъ совокупно разработать свой театральный катехизисъ и примѣнить его къ практической жизни, предварительно изучивъ эту жизнь во всѣхъ направленіяхъ, начиная съ бродячихъ труппъ и кончая образцовыми. Сгруппировать всѣ факты проявленія художественныхъ задачъ театра, его закулисной жизни и внѣшнихъ отношеній съ міромъ. Словомъ, выработать сообща и создать кодексъ, который служилъ бы руководствомъ и твердой опорой театральному міру, мечущемуся внѣ времени и пространства: "кто въ лѣсъ, кто по дрова". Онъ при каждомъ случаѣ, улавливая бытовыя особенности закулисной дѣятельности и жизни, такъ горячо и убѣдительно доказывалъ, что актеры, будучи посланниками Божьими, идя объ руку съ поэтами, не нуждаются въ мірскихъ удобствахъ. Что эта рать пѣшеходовъ, могущественная духомъ, должна быть выше слабостей человѣческихъ, игнорируя даже постоянное мѣстожительство, а не только роскошь жизни. Объ удобствахъ и роскоши театровъ онъ отзывался съ такимъ презрѣніемъ, что бѣднякамъ актерамъ становилось легче жить и работать въ циркахъ, на скоро сколоченныхъ и сараяхъ, временно уступленныхъ "подъ театръ". Онъ мечталъ объ актерахъ спартанцахъ, закаленныхъ энтузіастахъ, фанатикахъ религіознаго экстаза, способныхъ спокойно, но имя высшихъ идеаловъ, выносить всякія невзгоды... И теперь, разсматривая записную книжку, я возстанавливаю его пламенныя тирады съ тяжелымъ чувствомъ отца, анатомирующаго родного сына. Я кромсаю трупъ любимаго существа, доискиваясь причинъ его болѣзни, сгубившей преждевременно благіе порывы -- и вижу огромную рану, усѣянную маленькими язвами, которыя онъ однако выносилъ ни для кого не замѣтно; не торгуя своей немощью, не выпрашивая подачекъ во имя искусства и не жалуясь на свои недуги ни друзьямъ, ни врагамъ... Я читаю вопросы и отвѣты "театральнаго катехизиса"...

В. Что есть театральное искусство?

О. Зеркало души.

В. Зачѣмъ душѣ зеркало?

О. Чтобы видѣть недостатки и достоинства человѣческіе и совершенствоваться.

В. Что нужно для того, чтобы совершенствоваться?

О. Воспринимать общечеловѣческіе идеалы духовной силы и красоты.

В. Зачѣмъ человѣчеству сознаніе духовной силы и красоты?

О. Чтобы оправдать его божественное происхожденіе.

В. Что нужно дѣлать для того, чтобы человѣчество смотрѣло въ зеркало души и воспринимало его отраженіе?

0. Вѣрить въ свое божественное происхожденіе.

В. На чемъ должна быть основана драматическая поэзія?

0. На вѣрѣ и знаніи. На непостижимомъ разумомъ и доступномъ ему.

В. Какъ отдѣлить первое отъ послѣдняго?

О. Усовершенствованіемъ души при посредствѣ вѣры.

В. Вѣра даетъ знаніе или знаніе вѣру?

О. Вѣра -- знаніе.

В. Что могущественнѣе?

О. Вѣра.

В. Почему?

0. Потому что поэзія и красота есть достояніе главнымъ образомъ души и ею измѣряются достоинства человѣка. У дикаго народа перевѣсъ на сторонѣ знанія, граничащаго съ животными инстинктами, но душа его еще не пробуждалась. Вѣра -- премудрость въ тайнѣ сокровенная, и животному низшаго порядка недоступна и непостижима.

В. Всѣмъ-ли доступно такое откровеніе?

О. По существу -- да. И, вотъ, чтобы пробуждать душу въ тѣхъ, которые не способны воспринять непосредственно откровеніе поэзіи и красоты, выдѣляются болѣе достойные люди, именующіеся поэтами, художниками, актерами и т. п. и самоотверженно служатъ посредниками, какъ посланники слова Божія, между вѣрой и знаніемъ.

В. Но развѣ человѣкъ самъ, безъ избранныхъ посредниковъ не можетъ постигнуть поэзію и красоту и усовершенствовать духовныя потребности?

О. Кому дано -- можетъ. Но такихъ немного и безъ посланниковъ они обречены на гибель, -- невѣжественное большинство унесетъ ихъ своимъ мутнымъ потокомъ, какъ жалкія, одинокія листья дубовъ могучихъ.

В. Значитъ актеры, защищая избранное меньшинство, въ тоже время и плотина, сдерживающая невѣжественное большинство, распространяя понятіе о поэзіи души и знаніи красоты?

О. Да.

В. Какимъ долженъ быть человѣкъ, посвятившій себя сценической дѣятельности, взявъ во вниманіе предыдущіе вопросы и отвѣты?

О. Такой человѣкъ долженъ быть проникнутый прежде всего слѣдующими десятью заповѣдями:

1) Все для тебя въ истинѣ изящнаго искусства и въ красотѣ его.

2) Претерпи самоотверженно всякія невзгоды, гоненіе и презрѣніе невѣжественнаго большинства или злонамѣренныхъ блудниковъ пера и слова, но не сотвори себѣ кумира недостойной пошлости въ угоду грубой силы и не измѣняй вѣрѣ предковъ твоихъ, отдавшихъ геній свой и жизнь чистому искусству.

3) Не кощунствуй, не клятвопреступничай и не нарушай обѣтовъ, данныхъ тобою кому-бы то ни было.

4) Помни, что, появляясь на подмосткахъ, ты -- посланникъ многовѣкового генія и труда твоихъ предковъ, и прежде чѣмъ взойти на трибуну премудрости и откровенія души, ты долженъ проникнуться сознаніемъ твоей задачи, а потому подготовься, обсуди, взвѣсь все, что ты собираешься дѣлать и тогда дерзай.

Пребываніе на подмосткахъ, предъ публикою, считай большимъ, свѣтлымъ праздникомъ, а подготовку -- усерднымъ, долготерпѣливымъ трудомъ.

5) Уважай труды другихъ, и тебя будутъ уважать. Поэтъ, которому ты взялся служить, самый близкій тебѣ человѣкъ въ мірѣ. Для него ты долженъ оставить все другое и предаться ему одному, страдать и радоваться за него. Въ этомъ твое призваніе.

6) Будучи сытымъ, не проходи равнодушно мимо голоднаго. Не сокращай жизни ближняго твоего ненавистью, завистью. обидами и предательствомъ. Облегчай путь начинающимъ работникамъ сцены, если они стоютъ того; поддерживай нуждающихся, больныхъ, дѣтей и немощныхъ. Не кичись своей силой и славой,-- помни, что все преходяще въ этомъ мірѣ.

7) Бѣги любодѣянія, потому что оно разрушаетъ душевныя силы, творчество и память.

Кажущееся вдохновеніе, черпаемое изъ источника любодѣянія, можно сравнить съ виномъ, которое ложно возбуждаетъ наши силы для того, чтобы вслѣдъ затѣмъ еще ощутительнѣе почувствовать ихъ потерю.

Но если любовь неизбѣжна, какъ необходимое украшеніе жизни, то не прелюбодѣйствуй, по крайней мѣрѣ, ни явно, ни тайно.

Воздерживайся отъ соблазна, изгоняй внутреннее прелюбодѣйство, сладострастныя мечты, заглушай порочныя стремленія любовью къ избранному тобою чистому искусству. Только чистый, непорочный душою можетъ изобразить на сценѣ истинную, вдохновенную любовь, точно такъ же, какъ только трезвый можетъ изобразить натурально, художественно пьянаго, со всей его отталкивающей внѣшностью и манерою говорить.

8) Не лихоимствуй и не тунеядствуй, ибо лихоимство и тунеядство два порока, равные грабежу и воровству. Актеръ, получающій жалованье, но не добросовѣстно относящійся къ своему дѣлу -- тунеядецъ и воръ; антрепренеръ, не уплатившій жалованье добросовѣстному актеру -- грабитель.

9) Не клевещи. Не осуждай товарищей, тѣмъ болѣе заочно. Но порицай изъ зависти или иного гнуснаго побужденія, съ намѣреніемъ повредить ближнему твоему, ибо унизивъ другого, ты не возвысишь себя. Оттого, что товарищу твоему будетъ хуже, тебѣ не станетъ лучше.

Не поддавайся самообману.

10) Будь чистоплотенъ душой и тѣломъ, вмѣстѣ съ тѣмъ не считай себя непогрѣшимымъ. Прислушивайся къ тѣмъ, кому ты посвятилъ свою жизнь, извлекай нужное для личнаго усовершенствованія и да будетъ тебѣ благо...

Изъ этики Румянцева, изъ его воззрѣній явствуетъ, что онъ не признавалъ ни принудительныхъ мѣръ, ни какихъ-либо наказаній даже въ видѣ штрафа. Это важно. Слѣдовательно, онъ разумѣлъ такой нравственный уровень сценическаго дѣятеля, гдѣ высшимъ наказаніемъ должно быть собственное сознаніе добра и зла.

Какой благородный идеалистъ! Какъ должны сокрушаться его разрозненные единомышленники, что жизнь Румянцева раскололась и душевныя страданія за другихъ довели его до самоубійства. Онъ не встрѣтилъ женщины, которая поддержала-бы его, ободрила въ минуты унынія и разочарованія. Живя съ людьми и для людей, приглядываясь къ нимъ, изучая ихъ, и уходя самовольно отъ нихъ изъ міра сего, онъ съ отчаяніемъ, съ рыданіемъ начерталъ въ записной книжкѣ послѣднее горькое заключеніе о людяхъ: "скажи имъ, что мы настоящіе люди, а они самомнящія обезьяны! Они должны подражать намъ тогда всѣмъ будетъ хорошо!" Какой тяжелый, безпросвѣтный выводъ!..

Онъ остался вѣренъ себѣ и въ своей театральной этикѣ. Я говорю о женщинахъ. Онъ объ нихъ нигдѣ не упоминаетъ. А не упоминаетъ потому, что для него идеаломъ женщины была неизмѣнно Юлія, и онъ, при всемъ желаніи, не встрѣтилъ на своемъ пути ни одного существа, равнаго по достоинствамъ. Это, быть можетъ, обидно для прекраснаго пола, но это такъ. Конечно, многое зависѣло оттого, въ какомъ обществѣ онъ вращался, но такъ или иначе судьба не побаловала его со стороны женщинъ, которыхъ, кстати сказать, онъ винилъ въ паденіи чистаго искусства.

Онъ, бывало, страстно доказывалъ, что съ момента вступленія женщины на сценическія подмостки, драматическая литература стала хирѣть...

-- Какъ, ты отрицаешь талантъ женщины?

-- Боже меня сохрани! Напротивъ, нигдѣ, ни въ чемъ женщина не проявила таланта въ такой мѣрѣ, какъ на сценѣ. Это единственная сфера, гдѣ она -- на одномъ уровнѣ съ мужчиной. Это ея назначеніе. Но, къ сожалѣнію, она театръ, съ его драматической поэзіей, подмяла подъ себя. Она внесла съ собою ту всеразрушающую двойственность, которая отклонила основную задачу театра... И чѣмъ талантливѣе женщина -- тѣмъ хуже!

-- Ну, знаешь, ты говоришь такіе, какъ-бы это повѣжливѣе сказать, парадоксы, что я тебѣ совѣтовалъ-бы не повторять при другихъ. Ты Богъ знаетъ, что говоришь и вмѣстѣ съ тѣмъ не замѣчаешь, какъ самъ себѣ противорѣчишь. Съ одной стороны, ты признаешь за женщиной талантъ, который даетъ ей равноправіе съ мужчиной, а съ другой -- она гибель чистаго искусства. Ничего не понимаю.

-- Да зачѣмъ тебѣ понимать? Ты почувствуй ея перевѣсъ во всѣхъ отношеніяхъ и при этомъ какъ она злоупотребила своимъ преимуществомъ. Женщина вдохновляла геніальныхъ поэтовъ, женщина, самая простая, не просвѣщенная женщина служила источникомъ вдохновенія и была опорою лучшимъ людямъ всѣхъ временъ...

-- Ну, конечно!

-- Но, къ нашему несчастью, служить источникомъ вдохновенія -- это занятіе пассивное, а вдохновляться самой и служить высшимъ идеаламъ далекаго будущаго, игнорируя земное благо -- успѣхъ дня, требуетъ уродливаго самоотверженія, той безкоростный дѣятельности, но которую способны только уроды, какъ исключеніе, потому что женщина вообще по своей организаціи не способна къ большимъ полетамъ, что она уже, надѣюсь, и доказала исторически.

-- Напримѣръ?

-- Примѣровъ много. Какіе тебѣ угодно слышать?

-- Да вотъ главное, почему женщина послужила причиною упадка драматической поэзіи и уронила значеніе театра?

-- Да потому, что мужчина созданъ изъ тѣла и души.

-- А женщина?

-- Успокойся, тоже изъ души и тѣла, но съ примѣсью лигатуры въ видѣ драгоцѣннаго металла и наряда. Отсюда начинается специфическое бѣдствіе драматической сцены. Нравиться во что бы то ни стало. Въ этомъ заключается женская психологія, топчущая высшіе идеалы!

-- Да что ты говоришь! Давно-ли женщина на сценѣ стала импонировать роскошными нарядами? И при чемъ здѣсь литература? Причемъ здѣсь драматическая поэзія?

-- Вотъ именно не при чемъ! Въ этомъ вся суть моихъ сѣтованій на женщину. Ты прослѣди, какъ робко, постепенно она создала писателей, воспѣвающихъ ея прелести и оплакивающихъ ея паденіе, затѣмъ какъ смѣло она выступила на первый планъ со своими пороками, облекая ихъ въ самыя обольстительныя формы, сверкая брилліантами, заставляя рыдать окружающихъ, когда ей не везетъ въ куртизанствѣ. Она пронизала насквозь драматическую и всякую иную литературу чарами соблазнительной похоти, называя эти низкія побужденія флиртомъ, кокетствомъ и другими ничего не значащими словами. И вмѣсто пламенной страсти, облагораживаемой чистымъ влеченіемъ къ прекрасному -- любовью, мы видимъ оргію чувственности со всѣми ея атрибутами постыдныхъ человѣческихъ слабостей и пороковъ, вводя этимъ подлымъ, легкимъ путемъ все болѣе и болѣе въ соблазнъ юныя сердца новыхъ поколѣній, щекоча импотенцію стягивающихъ пристанодержателей этого преступленія.

Мы съ малолѣтства привыкли омывать слезами грязь Віолеты изъ "Травіаты" и Маргариты изъ "Дамы съ камеліями", потому что ей не удалось подъ конецъ развратной -- безъ всякой нужды, замѣть -- жизни реабилитировать себя и торжествовать надъ хорошими, честными женщинами... Она умираетъ, окруженная ореоломъ мученицы. А мы, сами не понимая что оплакиваемъ, создаемъ цѣлыя поколѣнія писателей по спросу, разумѣется, женщинъ, которые варьируютъ на ту же тему всевозможныхъ доморощенныхъ мученицъ въ томъ же родѣ, смакуя ихъ внѣшнія прелести и погружаясь все глубже и глубже въ тину скандальной хроники. При чемъ тутъ драматическая поэзія и кто виноватъ въ такомъ вырожденіи настоящихъ поэтовъ, работавшихъ для драматической сцены, когда еще женщина не появлялась на ней, начиная съ античной трагедіи, продолжая Шекспиромъ, вплоть до Мольера.

Этотъ грѣхъ обязана женщина искупить и вернуть намъ прошлое величіе драматической поэзіи, конечно, въ болѣе современныхъ формахъ и тѣмъ примирить насъ съ собою.

Мы, мужчины, лишены этой возможности, такъ какъ женщина, повторяю, завоевала себѣ первенствующее положеніе на сценѣ и судьба театра находится въ ея трепетныхъ рукахъ.

-- Неужели-же ты не вѣришь въ возрожденіи и драматической литературы и театра? Переходныя времена неизбѣжны во всѣхъ областяхъ, такъ сказать человѣческаго благоустройства. Почему-же ты думаешь, что женщина неизмѣнитъ своихъ воззрѣній на сцену? Да и сознательно-ли она стремилась къ тому, въ чемъ ты ее теперь такъ безпощадно обвиняешь?

-- О, въ этомъ я глубоко убѣжденъ. Въ этомъ дѣяніи цѣлая система, которую я со временемъ докажу. Дай мнѣ только время запастись матеріаломъ... Я переверну ихъ міровоззрѣніе!.. Женщина пойметъ свое назначеніе и займетъ подобающее ей почетное мѣсто на сценѣ и внѣ сцены!

-- Значитъ, война?

-- Но не на смерть!

-- Врага не щадятъ?

-- Съ чего ты взялъ, что я врагъ женщинъ? Я самый искренній имъ другъ. Я мечтаю о ея законномъ правѣ работать на общественной аренѣ объ руку съ мужчиною, чего до сихъ поръ не было, потому то женщина и заняла фальшивое положеніе среди актеровъ и на сценѣ. Она подавляетъ совершенно неправильно своимъ поломъ и до того свыклась съ этой ролью, что совсѣмъ утратила способность бороться противъ этого соблазнительнаго лживаго пути. Я люблю и цѣню женщину! Если она почувствуетъ и оцѣнитъ мою любовь къ ней -- она спасена отъ неизбѣжной гибели.

-- Ну, ужъ и отъ гибели!..

-- Да, да, она и сама погибнетъ и театръ погубитъ, потому что ея слову перестанутъ вѣрить, какъ перестали-бы вѣрить въ силу сестры милосердія, если-бы она вмѣсто тяжелыхъ суровыхъ обязанностей -- распѣвала-бы раненымъ шансонетки...

Въ книжкѣ Румянцева очень много отведено мѣста вопросу о назначеніи матери и воспитаніи дѣтей.

Женщина,-- прежде всего мать. Женщина, посвящаяющая себя драматическому искусству,-- должна-бы вмѣстѣ съ тѣмъ обрекать себя на безбрачіе.

Артистъ же долженъ жениться не на артисткѣ, во-первыхъ, потому, что они не могутъ, благодаря своей профессіи, дать правильнаго воспитанія дѣтямъ, что и доказано безчисленными примѣрами, во-вторыхъ, дѣти артистовъ рѣдко наслѣдуютъ таланты родителей, вѣроятно, потому, что родители слишкомъ много его расходуютъ сами; въ третьихъ, необезпеченность сценической дѣятельности подвергаетъ дѣтей актеровъ печальнымъ случайностямъ, превращающимъ ихъ часто въ театральный пролетаріатъ.

Если артистическіе браки неизбѣжны, то слѣдовало-бы, по крайней мѣрѣ, изыскать способъ кругового обезпеченія дѣтей на случай несчастья, болѣзни или смерти.

Хорошо-бы организовать общество взаимнаго страхованія. Такое общество спасло-бы не одну тысячу дѣтей, будущихъ гражданъ.

"Идеальная мать, по-моему, это Юлія. Она никогда не внушала мнѣ страха, между тѣмъ я съ первыхъ шаговъ сознанія чувствовалъ каждую секунду ея присутствіе и волю. Все, что я ни дѣлалъ, все было направлено къ тому, чтобы оправдать ея довѣріе и не утратить ея ласки, ея любви. Вся ея система воспитанія, какъ это я понялъ впослѣдствіе, заключалась главнымъ образомъ, въ отсутствіи сентиментальности, въ постоянномъ вниманіи ко всякой мелочи, въ закаливаніи ребенка физически и духовно,-- въ томъ неуловимомъ нѣжномъ отношеніи, въ которомъ соединялась любовь матери и дружба хорошаго товарища. Я въ дѣтствѣ не зналъ, что такое скука и обязанъ своимъ жизнерадостнымъ характеромъ исключительно Юліи, которая создала его воспитаніемъ. Я учился когда я хотѣлъ, она ни разу не требовала заниматься уроками, но она дѣлала эти уроки такими сперва занятными, а затѣмъ интересными, что во мнѣ развилась необыкновенная любознательность, которая дала мнѣ возможность безъ всякихъ усилій выдержать экзаменъ и получить атестатъ зрѣлости.

Надо замѣтить одну особенность, которая потомъ была очень цѣнна, мы обѣдали между прочимъ, не называя даже эту процедуру обѣдомъ. Ѣли раза два въ день, и пили кофе, когда ѣсть хотѣлось, а не въ установленные часы. Ѣли, не придавая смакующаго значенія ѣдѣ, не объѣдаясь и необременяя желудка всякими гадостями.

Ежедневно я долженъ былъ сдѣлать какое-нибудь доброе дѣло, въ концѣ концовъ эта потребность до такой степени сдѣлалась органической, что я не могъ безъ этого жить, какъ и безъ пищи. Одѣвала она меня просто и легко. Я никогда не зналъ, что такое простуда.

Закаляя тѣло, она вмѣстѣ съ тѣмъ закаляла и душу ребенка. Когда я работалъ на аренѣ цирка -- она никогда не смотрѣла на меня, считая мои упражненія для здоровья полезными, но не достойными, по существу, вниманія человѣчества, какъ празднаго зрѣлища.

Она меня благословила на сценическую карьеру, постепенно подготовивъ во мнѣ сознаніе всей важности того дѣла, которому я рѣшилъ посвятить свою жизнь и чтобы не мѣшать мнѣ -- она, несмотря на глубокую привязанность и любовь,-- у нее никого не было, кромѣ меня въ цѣломъ мірѣ,-- нашла въ себѣ столько силы, что исчезла изъ Россіи навсегда. Я больше ее не видѣлъ, но попрежнему чувствовала" ея присутствіе на каждомъ шагу. Я бесѣдовалъ съ нею на безконечномъ разстояніи и слышалъ ея отвѣты ясно, какъ будто-бы мы были вмѣстѣ, я убѣдился, что такое сліяніе душъ возможно. Я смотрѣлъ въ ночной тишинѣ въ стаканъ чистой воды, поставленный на черное сукно и видѣлъ все, что Юлія дѣлала въ данное время.

Я смотрѣлъ съ ужасомъ на картину родовъ и смерти ребенка...

Прежде, чѣмъ получиться прощальное письмо, я уже его прочиталъ... Я умеръ вмѣстѣ съ нею... Когда я утромъ увидалъ испугъ прислуги, вошедшей ко мнѣ, я понялъ все,-- смерть отразилась намоемъ осунувшемся лицѣ и покрыла мою голову сѣдыми волосами. Я въ одну ночь превратился въ старика и чтобы избавиться отъ распросовъ, я бѣжалъ изъ театра и, скитаясь, опять очутился въ бродячемъ циркѣ. Я снискивалъ пропитаніе атлетическими упражненіями, пока не надорвалъ силы... Я жилъ въ ожиданіи какого-либо чуда, которое воскреситъ мою Юлію... но такого чуда не совершилось и я быстро разрушаюсь... Я мертвецъ.

Прощайте, мои золотыя мечты! Кто-то васъ осуществитъ. Я ничего не успѣлъ сдѣлать.

Глупая смерть прервала токъ моей жизни и мнѣ остается только оформить эту возмутительную подлость природы... Юлія говоритъ, что наши души безсмертны... Она ждетъ моей души... Но моя душа уже отлетѣла, остался только футляръ, въ которомъ она помѣщалась... Я рѣшилъ къ ногѣ этого футляра привязать хорошій камень и опустить его на дно для кормежки |эыбы. На здоровье!

Странно. Какая-то невидимая сила тянетъ меня въ Петербургъ. Это единственная и послѣдняя уступка ей. Я проберусь въ Петербургъ, исполню ея послѣднюю волю... Я все перезабылъ, точно я никогда ничего не зналъ... Мнѣ хотѣлось бы оставить кому-нибудь мои планы. Но кому? Да и какіе планы?.. Ихъ такъ много, я ничего не могу сообразить...

Неужели это она?.. Неужели это я ее видѣлъ? За что-же? За что-же такое издѣвательство надъ лучшимъ твореніемъ природы? Какъ ее спасти отъ этого позорнаго эшафота, на которомъ она осуждена удовлетворять любопытство праздной толпы. Люди, я васъ такъ горячо любилъ докажите, что вы люди, а не звѣри, притворившіеся людьми! Кто меня услышитъ изъ васъ! Въ комъ спасеніе?.. Во мнѣ самомъ. Я украду ея трупъ... Какъ это сдѣлать?.. Поджечь этотъ музей... Какія мысли!.. Зачѣмъ я пью?.. Водка не заглушаетъ моихъ страданій... безполезно... И никого, ни одной души во всемъ мірѣ... Съ какой жгучей болью я покидаю этотъ міръ... Какое тяжкое разочарованіе въ людяхъ... Звѣри! Обезьяны!.. Я, кажется, ослѣпъ отъ слезъ!.. Я не вижу!.. Иду къ ней... Она меня осѣнитъ..."

Н онъ пошелъ опять въ музей Гаснера, гдѣ я такъ неожиданно встрѣтилъ Володю, товарища моей жизнерадостной юности, рыдающимъ у ногъ чучела всемірно знаменитой женщины съ бородой -- Юліи Пастраны...

В. Далматовъ.

"Библіотека театра и искусства", Книга 1, 3, 4, 7, 1904

Оставить комментарий Далматов Василий Пантелеймонович (bmn@lib.ru) Год: 1904 Обновлено: 12/10/2021. 72k. Статистика. Очерк: Проза Проза Иллюстрации/приложения: 1 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Психологический очерк.

Далматов Василий Пантелеймонович Юлия Пастрана

Юлія Пастрана.

Далматов Василий Пантелеймонович
Юлия Пастрана